Приговор приведен в исполнение...

Страницы из дневника А. А. Крошкова — бывшего дворянина и надворного советника

...Вот уже воистину «все смешалось в доме Облонских»! Даже дату сегодняшней записи не могу без колебаний проставить. Вчера календарь показывал точно и ясно — «31 января, 1918 год от Р. X.», а сегодня, изволите ли видеть... 14 февраля 1918 года! Мой сосед, бывший генерал, ныне зарабатывающий себе хлеб насущный игрой на фисгармонии в ресторане, злобой исходит: «Довели господа-товарищи Россию-матушку до гибели! Всего лишь три месяца царствуют, а что творится!.. Бедлам! Кабак!.. Законы упразднили, суды, полицию тож. Жрать — извините за современный язык — ни хрена. В городе разгул преступности. Повальные грабежи, разбой. Страшный суд и светопреставление. А теперь вот и российский календарь испохабили. После тридцать первого января — четырнадцатое февраля! Погодите, скоро нам, как в гоголевских «Записках сумасшедшего», восемьдесят шестое мартобря преподнесут!»

Попробовал возразить старому и неисправимому монархисту. Сказал, мол, давно календарь пора было изменить. Весь цивилизованный мир живет по григорианскому календарю. По старому стилю — одна Россия... «Генерал-от-фисгармонии» побагровел, как вареный рак, чуть ли не с кулаками на меня. «Позор! — сипит. — И это говорит дворянин и надворный советник! Большевиков защищает!»

«Бывший дворянин и бывший надворный советник», — поправил я. Ну и взвился генерал, как его апоплексический удар не хватил — ума не приложу. «Милостивсдарь! — вопит на всю улицу. — Не бывает бывших дворян и бывших носителей чинов, освященных Табелью о рангах! Дворянин — это порода. Понимаете?.. По-ро-да!.. Вот, глядите... — он указал толстым волосатым пальцем на семенившего по мостовой ишака с тяжелой поклажей. — Вот!.. Как по-вашему, может ишак стать бывшим ишаком, а?!»

Я не выдержал, расхохотался, уж очень забавно вышло: в пылу гнева бывший генерал сравнил дворянина со скотиной. Отвечаю, давясь от смеха: «В данном случае вы правы, это действительно потомственный ишак, ишаком родился, ишаком и дух испустит». Мой собеседник, с физиономией разъяренного кота, минуту, наверно, грозно шевелил усищами, хотел что-то сказать, но лишь вхолостую открывал и закрывал рот, затем махнул рукой и, круто повернувшись, зашагал восвояси. Кажется, он все же просипел напоследок что-то вроде: «У-у... нигилист!»

А я отправился в свою квартирку. И вот сижу, пишу. С юношеских лет собирался вести дневник или, по крайней мере, делать периодически записи об увиденном и пережитом. Как знать, может быть, и мои скромные наблюдения когда-нибудь пригодятся еще не родившимся исследователям нынешних событий? Люди ведь не замечают, что творят историю. А минет с пяток десятилетий, обнаружатся самые обыденные записи «о делах давно минувших лет», и вдруг выяснится, что в писаниях сих есть крупицы полезного.

Но как-то все не получалось из меня современного «Нестора». Не хватало времени. Зато сейчас времени хоть отбавляй. Я ведь кругом «бывший». Не у дел. Говорят, что в связи с переводом календаря на новый стиль рабочему люду и служивому выплачивают жалованье сразу за две недели. До чрезвычайности умное решение, хотя траты на это непомерно велики. Жаль, что мне нечего получать. Сижу дома иждивенцем. Моя бедная Natalie теперь кормит меня. Приторговывает на Воскресенском базаре остатками былой фамильной роскоши: старинной бронзой, фарфором. А вчера вот обменяла шиншилловую накидку на полпуда муки и пятнадцать фунтов мерзлого картофеля.

Очень мне жаль Natalie. Смолянка, деликатнейшее существо... вынуждена торговаться со спекулянтами. А спекулянт нынче лют, свиреп даже. Так и норовит обобрать «интеллихентку под занавеской». У Natalie, к сожалению, уже и прозвище базарное есть. Стесняется она, прикрывает на базаре лицо густой вуалью, «занавеской» по-базарному. А я от музыкального генерала «нигилиста» заработал.

Впрочем, оно так и есть. Может быть, пригодится кратенькое мое жизнеописание гипотетическим исследователям? «Все может быть, все может быть», — так любил говаривать один из героев чеховских.

Итак, кто же все-таки я? На какой стороне баррикад мое место? А может, всего лучше выждать?.. Нет, это недостойно русского дворянина, интеллигента, человека, который всегда считал главным предназначением жизни — служение отечеству, народу.

Крошков, Александр Александрович. Рожден в 1867 году. Из новогородских дворян, к несчастью, обедневших. Двадцати двух лет от роду кончил I Московское пехотно-юнкерское училище. Поздновато, как видите, кончил. Но не из-за лености, нет. Материальные затруднения... В чине поручика командовал ротой в Отдельном корпусе пограничной охраны. Скучнейшая армейская лямка. Семь долгих лет отдано нелепому занятию — охоте (главным образом неудачной!) за контрабандистами. Народец это был ловкий, со связями. Так что когда кого и ловили, то, как правило, нарушители отделывались испугом. Контрабандные товары, правда, подвергались конфискации. Но у меня и по сей день в душе сомнение: все ли конфискованное поступало в казну?!

За четыре года до пришествия XX века перевели меня в Туркестан. Стал помощником полицмейстера туземной части города Ташкента. В обеих столицах, увы, служить не довелось. Как говорится, из огня да в полымя. В Туркестан ведь главным образом проштрафившихся офицеров упекали. Я же как раз и был проштрафившимся. Но об этом чуть позже.

Чтобы хоть чего-то добиться в жизни, стал я усиленно готовиться, и в 1897 году успешно сдал конкурсные экзамены в Александровскую Военно-юридическую академию. Окончив же ее с отличием в 1901 году, к службе по военно-судебному ведомству допущен не был.

Вместо блестящей карьеры — вновь Туркестан! С военной службы выключен. Бывший помощник полицмейстера туземной части города Ташкента угодил под... надзор полиции? За что? Дело в том, что в юности я имел прикосновенность к крамольному движению. Никаких особых грехов за мной не числилось. Просто — «предосудительные» знакомства, и был однажды уличен в хранении и чтении нелегальной народовольческой литературы.

Армейская лямка притупила ум мой. Я и думать забыл о политике. А вот охранка обо мне не забыла, о потенциальном «злоумышленнике». Теперь просто поражаюсь: как мне позволили учиться в академии? А может быть, это утонченное издевательство? Пусть злоумышленный Крошков учится из последних сил, пусть мечтает о лучезарном будущем... А затем академический аттестат ему в руки — и в ссылку! Пожалуй, так оно и было. Хорошо хоть, что разрешили служить по гражданскому ведомству. Долгое время был юрисконсультом в Управлении земледелия и государственных имуществ, а также экспертом по исследованию подложных документов, каковых встречалось немало. Одновременно исправлял обязанности присяжного поверенного, выступая в судах по уголовным делам.

Тянулись годы. Я обвенчался с воспитанницей Смольного института, моей и по сю пору нежно любимой Natalie. И вдруг вновь стали одолевать крамольные мысли. Было горько сознавать, что общество российское устроено как-то наперекосяк. Да и только ли российское? Присяжные поверенные, судьи, прокуроры заинтересованы, чтобы всегда были преступники, совершающие злодеяния, потому как если вдруг произойдет чудо и преступность исчезнет, то все судейские лишатся источников доходов. Врачи помрут с голоду, если не станет больных. Владельцы бюро похоронных процессий мечтают о возможно большем числе покойников. Хозяева питейных заведений и других злачных мест с любовью взирают на алкоголиков. Содержательницы домов терпимости толкают несчастных женщин в пропасть проституции!..

Вот фисгармонический генерал кипятится и ярится. И понять его можно. На прошлой неделе, когда он возвращался из своего «Метрополя», с него грабители сорвали дорогую бобровую шапку. Теперь он ходит в легоньком картузе. Но с него сняли бы и бобровую шубу, если бы не комендантский патруль. Стало быть, не помоги новая власть (а как сказал апостол Павел — «Всякая власть от бога»), генералу не поздоровилось бы. Стало быть, его, монархиста, новая власть защищает!

И так ли уж виновата эта власть, что в городе действительно разгул бандитизма?

Мне-то уж, воспитаннику Александровской академии, грешно валить все на большевиков. Мне, старожилу Туркестана, особенно хорошо известно — что здесь к чему.

Я старался честно жить и работать. После известного восстания, вызванного решением царского правительства призвать на тыловые работы туземных жителей, я безвозмездно писал множество кассационных жалоб на неправедные и свирепые приговоры. Должен сказать, что даже генерал Куропаткин, прибывший в Ташкент (тот самый «герой» Русско-японской войны!), вынужден был отменить множество смертных приговоров по причине их совершеннейшей нелепости. И в их числе — изрядно приговоров, отмены которых я добился. В этом смысле 1916 год был для меня счастливым. Все-таки не зря прожил на свете. И когда в том же году уничтожили, наконец, тобольского конокрада Гришку Новых, принявшего фамилию Распутина, я тоже был счастлив.

Никогда не был я оголтелым монархистом. Служил честно. Но не безоглядно. А тут — расстрел мирного шествия к царю-батюшке 9 января 1905 года. Ленский расстрел. Кровавые репрессии в Закавказье!.. С великой энергией помогал я приговоренным к смерти туземным жителям. И тогда с особой радостью ликовал, что за долгие годы жития в Туркестане изрядно изучил местные языки.

То, что царский строй прогнил, разложился, — для меня было совершенно ясно. Но что заменит его?

Вместо Николая Кровавого явился... Александр Федорович Керенский!.. Двойной тезка супруги свергнутого императора.

Господи!.. Да что же это такое?! Сашка Керенский.

Кто же его не знает в Ташкенте?!

...В конце прошлого века ученик ташкентской гимназии по имени Шурик получил от своих сверстников убийственную кличку — «Пакостник». Он имел обыкновение марать чернилами тетрадки своих «обидчиков», доносить на товарищей гимназическому начальству, а на критические замечания учителей реагировать симуляцией нервных припадков с корчами и стенаниями, лежа на полу.

Окончив гимназию, Шурик уехал из Ташкента, где о нем тут же и забыли, получил юридическое образование. И тогда стал он Александром Федоровичем. Точнее — Александром Федоровичем Керенским.

Вскоре коллеги дали чванливому присяжному поверенному другое, не менее ироническое прозвище — «Александр Туркестанский». Честолюбие новоиспеченного адвоката было патологически непомерно. Он всеми правдами, а еще более — неправдами стал депутатом четвертой Государственной думы от партии трудовиков. Голосом античного оратора, в позе Наполеона он произносил трескучие речи, в чем, как ни странно, и преуспел. После Февральской революции 1917 года он стал в правительстве князя Львова министром юстиции, а затем, сменив незадачливого князя, занял пост министра председателя — главы Временного правительства!

Может быть, в России этакому взлету посредственного адвоката и не очень удивлялись, однако в далеком Ташкенте только и слышно было: «Неужели это тот самый Шурик-«пакостник»?.. Уму непостижимо!», «Коли и в самом деле «пакостник» стал главой государства, то на кого же он, бедняга, доносы теперь станет строчить?.. На самого себя, что ли?!»

Вскоре Керенский, ставший еще и Верховным Главнокомандующим, перешел из мелкобуржуазной партии трудовиков, которая распалась, в партию эсеров. Казалось бы, он достиг вершин власти и славы.

Но недаром же живет и будет долго жить сказка о голом короле. Военные Главковерха непочтительно (правда, заглазно) называли — Главкувырком. Солдаты прозвали Керенского, вопящего о «войне до победного конца», Главноуговаривающим. А тут еще большевики возьми и назови его «Александром Четвертым», и это прозвище намертво прилипло к «Шурику», мечтавшему о лаврах Александра Македонского.

Керенский еще был у власти. Вроде бы силен и могуч. Но это уже был паяц, кукла истории. И он сообразил, что крах близок. Перевел в иностранные банки миллионы рублей на свое имя. Он, при всей своей дегенеративной психологии, почувствовал приближение краха. И тогда — совсем уж рассудку вопреки! — приказал выпустить на свободу сотни тысяч уголовников!

Прошу меня, потомки, понять правильно. Я не революционер. Я никогда не изменял присяге. Но уж коли не стало царя, то и присяги не стало!.. А тут еще Керенский! И ведь выпустил матерых уголовников под каким предлогом!.. Пусть, мол, своим трудом зарабатывают себе хлеб! Какая мерзость! «Труд» уголовников, рецидивистов известен — грабежи, убийства, насилия.

То, что он также выпустил на свободу царских сановников, — это худо. Но вот когда Керенский дал волю огромному количеству опасных преступников... Эти негодяи, рассосавшись по просторам России, наделали много бед. Так неужели «Шурик» сделал все это умышленно, предчувствуя свое низвержение и желая отомстить за него?!. Если это так, то нет ему прощения.

Уголовники-рецидивисты, выпущенные Керенским на свободу, не остались в долгу перед своим шефом — они назвали себя «Птенцы Керенского».

Так зачем же, милые мои потомки, все беды 1918 года валить на новую власть? Я не ведаю, каково ее «професьон де фуа», как говорят французы, — «исповеданье веры», т. е. то, чего новые власти хотят достичь, сломав старый государственный порядок. Но то, что его надобно было упразднить, — это совершенно очевидно, хотя мне, столбовому дворянину, честно говоря, жалко дом Романовых, стоявший у кормила правления более трехсот лет. И не столько дом этот жаль — традицию. Впрочем, последний его представитель, Николай II, сделал все, чтобы отвратить от себя даже преданных престолу, но думающих, мыслящих людей.

Однако я что-то уж расписался. Жена приглашает ужинать. Из прихожей вплывают в кабинетик ароматные волны картофеля, сваренного на мангалке. Оревуар, господа (товарищи?) потомки!

День сегодня такой, что просто невозможно не записать пережитого. А начался день обычно. Поднялся, выпил морковного кофе с кусочком подсолнечного жмыха. Прогулялся по улице. Февраль в этом году выдался не холодный, но дождливый, мозглый. То просто дождь, то снег с дождем. Скучная погода. И настроение соответствующее. Как сказал поэт: «И скучно, и грустно, и некому руку подать!..»

Вдруг, словно из-под земли, — небритый солдат с винтовкой на плече. Шинель нараспашку. Сам черт ему не брат. «Кто такой будешь?» — спрашивает.

Отвечаю. Солдат обрадовался. «Тебя мне, голубь недобитый, и надо. Шагай к самому товарищу Финкельштейну. Требует тебя. Вот и адресок твой на бумажке. Давай шагай. Только не вздумай тягу дать. Вмиг из винта шлепну!» — «Это так сам товарищ... как его... Финкельштейн приказал?» — «Нет, — отвечает. — Это я инициативу проявляю. Приказано доставить — живого или мертвого, а доставлю».

Иду и думаю: кто же такой товарищ Финкельштейн? Солдат, хоть и обалдуй порядочный, а вроде мысли мои прочитал. «Ты, — успокаивает меня, — господин хороший, не волнуйся, не волнуйся за свою пустяковую жизнь. С тобой как с человеком хотят потолковать. Понял?»

Ни черта я не понял. Однако иду. Солдат затем объяснил, что товарищ Финкельштейн — заместитель председателя Ташсовета. Ума палата. И вот захотелось ему потолковать о чем-то с недобитой контрой.

Ничего понять не могу. И, честно сознаться, в душе стеснение. Тем временем подошли мы к так называемому Дому свободы, на Садовой. Народу, как в цыганском таборе. Но солдат меня, словно нож сквозь масло, — прямиком к неизвестному мне товарищу Финкельштейну.

Небольшая комната с обшарпанными стенами. Письменный стол, несколько гнутых венских стульев. На подоконнике жестяной закопченный чайник. Рядом, на подоконнике же, вобла на мятой газете. А за столом сидит тот самый товарищ Финкельштейн. От волнения я сразу и не разглядел его. Только и помню, что в защитного цвета гимнастерке, с бородкой.

Вскоре, однако, страх мой растаял. Финкельштейн принял приветливо. Оказался интересным и остроумным собеседником. А глаза у него умные, бесовски умные глаза.

— Здравствуйте, гражданин надворный советник! — приветствовал он.

— Здравствуйте, господин... товарищ Финкельштейн... — я совсем зарапортовался.

Он смеется.

— Вы оговорились, и я оговорился. Поправляю ошибку... Здравствуйте, товарищ бывший надворный советник.

Тут и я улыбнулся. Действительно, как все переменилось. В самом деле, как теперь ко мне обращаться? Тем временем товарищ Финкельштейн перешел к делу.

— Простите, что пришлось за вами красногвардейца послать. Печальная необходимость. Если просто позвать, запиской, что ли, иные и не приходят вовсе, даже в бега пускаются. Опасаются. Третьего дня хотел поговорить с одним штабс-капитаном насчет работы. Он: «Да, да-с, всенепременно-с!», а сам тут же исчез в неизвестном направлении. Так что не взыщите.

— Не извольте беспокоиться.

— Ну и прекрасно. У меня к вам деловой разговор. Насчет бандитизма.

Сердце мое чуть не выпрыгнуло из груди. Этого еще не хватало. Говорю, заикаясь:

— Не понимаю... Вы меня с кем-то путаете...

— Нет, не путаю, — улыбается Финкельштейн. — Разгул бандитизма в Ташкенте. Вы не находите?

— Положа руку на сердце — страшное что-то творится. Но при чем тут я?..

— А мы, знаете ли, с вашим досье ознакомились. Вы же выпускник Александровской академии. Знаток уголовного права, уголовного процесса, криминалистики. И хоть вы бывший надворный советник, что соответствует чину подполковника, но все же при царском режиме вам приходилось не сладко. В чинах продвигались трудно, здесь, в Туркестане, по существу в ссылке пребывали, не так ли?

Что я мог ответить? Поддакнуть?.. Как-то нехорошо получится, подумает, что я угодничаю, примазываюсь к пострадавшим от царского произвола!.. Неопределенно пожал плечами.

— Вот-вот, и я говорю, — улыбнулся Финкельштейн.

Умен, ничего не скажешь. И глаза у него хорошие. Нет, не бесовской ум в них светится. Добрые умные глаза.

— Народ о вас хорошо отзывается. Особенно местные жители... Да вы не смущайтесь. Добрые дела — это добрые дела. Спасибо вам, Александр Александрович, за спасенных вами людей. Такое не забывается.

Я совсем растерялся. Все знает!.. И о моих кассационных жалобах в защиту невинных людей, приговоренных к смерти... И вот даже по имени-отчеству назвал!

— Предлагаем вам работу, Александр Александрович, — продолжал Финкельштейн. — Мы, знаете ли, не так давно уголовный розыск создали. А специалистов-криминалистов, к сожалению, у нас раз, два и обчелся. Есть среди работников угрозыска люди вообще неподготовленные, даже с грамотой не в ладах. Всякие есть. Это все люди честные, сердцем преданные новой власти. Но дела не знают. Такие вот дела!.. А вы, Алексансаныч, знаете дело. Вот мы и обращаемся к вам: помогите народной власти навести в городе порядок.

Странное чувство охватило душу мою. Сердце радостно бьется: приметили меня, помощи просят. Да и как не помочь?.. Ведь жуткий в городе бандитизм!.. И обращение товарищеское... «Алексансаныч»!.. И тревога на душе. Как узнает о моем «ренегатстве» генерал-от-фисгармонии!.. Другие знакомые. Ведь отвернутся. Не то что руки не подадут... А впрочем...

Финкельштейн приметил мое смятение. Но виду не подал. Сказал:

— Я вас прошу, Алексансаныч, с ходу не решайте. Дело серьезное. С женой посоветуйтесь, с уважаемой Натальей Ивановной. Она женщина рассудительная!.. Эге!.. Чему изумлены?.. Мы любому-каждому работу в уголовном розыске не предложим. Познакомились прежде. Человек вы честный, любящий отечество. А то, что бывший офицер...

Тут меня словно бес попутал. И откуда отвага взялась? Перебил высокое начальство.

— А что — офицер?.. Вы думаете, что все русские офицеры только тем и занимались, что «зубы чистили» солдатам?.. Сколько офицеров Российской армии во время польского восстания восемьсот шестьдесят третьего года, отказавшись стрелять в инсургентов, были казнены!.. А подполковник Шелгунов, проведший в ссылке почти два десятка лет!.. А... да, черт возьми!.. Великий Лермонтов ведь был поручиком Тенгинского полка!..

Финкельштейн расхохотался.

— Славный темперамент. И главное — кругом правы. Но зачем же углубляться в дебри истории? Новой власти служат многие офицеры. Служат честно, не за страх, а за совесть. Например, Александр Павлович Востросаблин.

— Генерал Востросаблин?

— Да, генерал. Бывший, разумеется. Так-то вот, уважаемый Алексансаныч... А сейчас, прошу, не взыщите, дела подпирают. Честно говоря, даже поспать толком нет возможности.

И тут я приметил, что у моего собеседника глаза не только красивые, умные, добрые, но и красные от бессонницы.

— Подумайте, Алексансаныч. Только уж, чур, не брать пример с упомянутого мною штабс-капитана. Хорошо, что мы не привлекли его к работе. Глупый человек... Всех благ вам, товарищ Крошков!

«Товарищ Крошков»! Это обращение и тревожило душу, и радовало, и еще что-то, черт возьми, рождало в душе моей. Я шагал по заляпанным мокрым снегом улицам, шлепал по лужам... Natalie встретила меня у калитки. Она тревожилась, бедняжка.

Вновь «руки тянутся к перу, перо к бумаге». Natalie сказала мне: «Поступай, как подсказывает совесть». Как говорят французы, полный «карт бланш». Решай сам. Попробую, неведомые мне потомки, осмыслить прожитое.

Мои личные неудачи в жизни не в счет. А трагические неудачи в жизни всей Российской империи!.. Глупая, кровавая и позорная война с Японией! Расстрел мирного шествия на Дворцовой площади... Жестокие репрессии на Кавказе... Дикая расправа с участниками восстания 16-го года в Туркестане... Кровь. Кровь! Кровь!!

Многие знакомые клянут нынешние беспорядки, ахают: «Это ужасно!.. Террибль!.. Нынешние властители, мужики, работный народ, выпустили джинна из бутылки!.. Разгул беззакония. Грабят среди бела дня. Это всё Советы виноваты!!»

Но я-то хорошо понимаю, что Советы в данном случае ни при чем. История криминалистики показывает, что всякая война, как правило, способствует развитию в тылу преступности. Тем более такая война, какая разразилась в четырнадцатом году. Затем — сотни тысяч «Птенцов Керенского»!.. А как выглядела Российская империя с криминальной точки зрения в довоенный период? Может быть, все было тишь да гладь, да божья благодать?.. Нет-с, совсем напротив. Мне, криминалисту, положение дел того времени хорошо известно. Был в Российской империи крепко сколоченный, профессиональный уголовный мир.

Предвоенные криминалисты всячески тщились уразуметь причины преступности. Особенно в моде была так называемая антропологическая школа Чезаре Ломброзо. Этот итальянец, тюремный врач, долгие годы производил измерения черепа и черт лица заключенных. И сделал такой вывод: преступники — преступники от рождения. Стоит лишь определить так называемые «стигматы преступности» в чертах лица и аномалиях черепа, как можно с уверенностью сказать, что такого-то человека следует опасаться — он потенциальный преступник.

Правительственные сферы возрадовались. Вот ведь замечательно, надо измерить череп человека — и все ясно. Но каков же был конфуз, когда после произведенных измерений выяснилось, что почти половина членов английского парламента относится к «преступному типу», что из восемнадцати «преступных примет» знаменитого афериста Бати-Крота пятнадцать соответствовали чертам лица одного из «временных правителей» — Родзянко!

Печально, но факт: Россия еще до войны была наводнена преступными элементами. И от этого никуда не денешься. А тут еще страшная, кровопролитная война, породившая новую волну преступности, и наконец — вылетевшие из тюремных камер «Птенцы Керенского». Сотни тысяч преступников! Орды матерых уголовников!!

Можно ли винить в нынешнем положении вещей новую власть?

Это было бы глупо и несправедливо.

Однако с преступностью бороться надо, необходимо. Так неужели же я, Крошков Александр Александрович, бывший дворянин и бывший надворный советник, улизну в сторонку?

Не ведаю я пока о целях и задачах новых властителей. Если судить по «товарищу Финкельштейну» — это порядочные люди, одержимые идеей, которая для меня, как говорится, «терра инкогнита» — земля незнаемая. Однако в любом обществе должен быть порядок. Так какой резон отказываться мне от установления порядка?.. Отвернется от меня фисгармонический генерал, другие знакомые?.. Но ведь я буду и их охранять от преступных акций!

...Только что подошла Natalie. Прислонилась, обняла.

— Mon cher ami, я, кажется, поняла. Если друзья от тебя отвернутся — это не друзья. А тот человек... Который сегодня с тобой говорил... Он прав. Беззаконию надобно положить конец. Ты же русский дворянин, русский человек, Alexandre!

...Итак — Рубикон перейден! Прощаясь со мною, товарищ Финкельштейн сказал:

— Если надумаете, обратитесь к товарищу Цирулю Фрицу Яновичу. Он — начальник Управления охраны города Ташкента. Очень симпатичный человек. А обитает он с товарищами на улице Ура-Тюбинской, дом номер тридцать.

Что же, лиха беда начало.

Ф. Я. Цируль

Цируль был не в духе. Только что он возвратился с заседания Исполкома Краевого Совета, где вновь произошла перепалка с левыми эсерами. Они словно задались целью ввергнуть край в хаос, хотя трудно представить что-нибудь более хаотичное, чем нынешнее положение дел. А «левэсы» знай себе распинаются, протестуя против чрезвычайных мер, которые просто необходимо принять, чтобы навести хоть элементарный порядок в городе. Левоэсеровская же шатия твердит: «Принимать крутые меры — преступление. Народ должен почувствовать гуманизм новой власти. В противном случае возникнет недовольство в народе!..»

Вот демагоги! Под предлогом защиты интересов народа защищают бандитов. Разумеется, уголовники будут недовольны крутыми против них мерами... Черт возьми! И переломить упрямство «левэсов» трудно. Слишком много их пролезло в Советы.

В кабинет вошел заведующий канцелярией Управления охраны Ковалев, неулыбчивый молодой человек в штатском пиджаке поверх заправленной в брюки гимнастерки. Положил на стол несколько листков шершавой бумаги. Цируль подумал: «Даже бумаги изрядной нет... Ничего нет. А бандитов лови!..»

Между тем убогие на вид листочки были выпиской из Постановления ТуркЦИКа.

Цируль прочитал документ раз, другой... «Ну вот, — подумал он, — теперь с тебя, Фриц Янович, начнут спрашивать по всей строгости. С декабря ты был начальником охраны вроде бы номинально. Тебе дали время на организацию работы, подбор кадров. Нынче же, как говаривали купцы, ты должен «показать товар лицом». Хм...»

Вновь заглянул Ковалев.

— Фриц Янович, прием пора начинать.

— Дай дух перевести, Владимир Андреич. Третьи сутки то заседаю, то докладываю... Да и вообще... Позволь с мыслями собраться. Дай пять минут на размышления.

— Понятно.

Цируль, высокий, худой, поджарый, в длинной кавалерийской шинели, зашагал из угла в угол кабинета. Выглядел он старше своих тридцати трех лет. Продолговатое лицо, густые черные брови. Густые волосы, но слева, на лбу, довольно большая залысина. Она появилась, когда брата его, Жанниса Цируля, приговорил суд к расстрелу за дерзкую акцию экспроприации на проволочном заводе в Риге. Старший брат все взял на себя, буквально «оттер» от дела младшего брата, Фрица.

Ковалев — не человек, а машина — вновь бесстрастно заявил:

— Пять минут истекли. Будете принимать посетителей?

— Давай! — махнул рукой Цируль и, скинув шинель, сел за стол. Он подумал о том, что, должно быть, он необдуманно позволил обнародовать в газетах свой служебный номер телефона — 11-50. Лично распорядился об этом. Расчет был простой. Если кого-то грабят, а у него есть телефон — пусть позвонит, и тут же на место происшествия выедет патруль. Или вдруг человек увидел матерого уголовника...

Однако жизнь внесла поправки в расчеты. Ни один ограбленный не позвонил. Частных телефонов в городе мало, а бежать к соседям не позволяли бандиты. Они предпочитали убивать, ибо мертвые не только срама не имут, но и не дают свидетельских показаний.

Зато, прослышав о свободном приеме посетителей, в Управление охраны стекаются толпы разного люда. Одни с жалобами и претензиями, которые надо решать на самом высоком уровне... А сколько всяких бредовых жалобщиков!... А есть и такие посетители, которые приходят просто потрепать нервы. Разные люди. И всех их надобно принять по-человечески, объяснить, что к чему.

— Владимир Андреевич! — крикнул Цируль. — Просите...

В кабинет вошла пожилая женщина с простуженным голосом.

— Горе у меня!

— Что за горе?

— Городской Совет дал ордер на квартиру, а хозяин топором угрожает. Ежели, говорит, попытаешься — порешу!

— Кто — он?

— Хозяин гостиницы «Мадрид». Картвелов его фамилия.

— Где его дом?

— Неподалеку... На Николаевской.

...Вскоре привели Картвелова — толстяка в лисьей шубе, богатой собольей шапке. Набрякшее лицо его свидетельствовало о том, что Картвелов последнее время пробавлялся, увы, не лимонадом. Как объяснил начальник патруля, Картвелова привели прямо из-за застолья. Дым там шел коромыслом. Да и без объяснений было понятно: пьян он изрядно. Картвелов с ходу бросился в атаку.

— Господин начальник!... Что же это делается? Свободу провозгласили... А меня... За что? Я кого убил, а? Насильничал я, а?..

— Все гораздо проще, гражданин Картвелов.

— Зачем проще?.. Человека просто, понимаешь, забрать в кутузку! Зачем меня от друзей оторвали? Кто дал право?!

— Вот жалобщица... Авдотья Смирнова. Почему не даете ей комнату да еще угрожаете кровавой расправой?

Цируль бросил на толстяка такой взгляд, что тот мигом протрезвел, сник.

— Господин начальник!..

— Не господин, а гражданин.

— Виноват... Я кавказский человек... Все перепутал... Да я...

Вскоре Картвелов бомбой вылетел из кабинета, отирая с лица крупные градины пота.

Перед Цирулем предстала монументальная женщина со следами былой купеческой красоты. Все у нее было в избытке — могучий бюст, бедра... И лицом она была хороша, хотя ей уже, видимо, перевалило изрядно за сорок: кожа белая, атласная, бедовые голубые глаза, брови словно нарисованные. Цируль вспомнил, как в одном из портов, когда он работал грузчиком, Фимка-одессит говорил о такой же примерно красотке коротко и ясно: «Берешь в руки — маешь вещь!»

Усмехаясь внутренне, Фриц Янович, сам того не ожидая, первый приветствовал посетительницу:

— Прошу вас, садитесь, гражданка Часовитина... Дарья Ефимовна... Если не ошибаюсь?

— Вы не ошиблись, — ответствовала грандиозная красавица, тяжело опускаясь на хлипкий стульчик. — Однако... Хи-хи... Откуда вы меня знаете? — Дарья Ефимовна кокетливо улыбнулась, сложив маленький, действительно очень красивый ротик куриной гузкой.

— Работа у нас такая, Дарья Ефимовна. Чем могу служить?

— Значит, вы также знаете, что я — жена великого князя Николая Константиновича Романова, почившего в бозе четырнадцатого января сего несчастного года?

— В общем-то, конечно... — неопределенно ответил Цируль, деликатно улыбнувшись.

— Что значит — в общем? — раздраженно произнесла Часовитина. — Я вас не понимаю.

— Видите ли... — замялся Цируль. — Если я не ошибаюсь, у бывшего великого князя была жена... По имени Надежда. Супруги находились в дальнем, очень дальнем родстве. Она тоже относилась к какой-то ветви Романовых.

— Вот именно, — отрезала Дарья Ефимовна. — Поэтому у них и не было детей. Кровосмешение!.. Проклятое самодержавие!.. Я же была гражданской женой великому князю... Может быть, вы против гражданских браков? Вам венчаных нужно, а?..

— Да что вы, Дарья Ефимовна!

— Я великому князю родила двух сыновей. Искандер Романов — офицер русской армии...

— Прошу извинить, — вежливо перебил Цируль, — все это хорошо известно. В этом смысле ваши заслуги бесспорны. Но что привело вас ко мне?

Часовитина, высоко вздымая мощный бюст, объяснила:

— Мне принадлежала гостиница «Новая Франция» на Куропаткинской улице и водяная мельница на арыке Бурджар.

— И их у вас отобрали, — подсказал Цируль, невольно любуясь все еще привлекательной могучей красавицей.

— Да, отобрали! — воскликнула Часовитина.

— Уточним формулировки: гостиницу и мельницу национализировали.

— Ах, какое красивое слово!... На-ци-о-на-ли-зи-ро-ва-ли!.. Хрен редьки не слаще. На каком основании, я спрашиваю?

— А разве вы не знаете, что произошла социалистическая революция?

— А по мне хоть небо тресни, а мое добро отдайте. Или я уже не жена великого князя?

— Вдова, — мягко поправил Цируль. Ему было и жаль тугодумку, и смешно было.

— Ну и что, что вдова? — двусмысленно уставилась Часовитина на Цируля. — Да, вдова... Свободная женщина, если хотите знать. — В глазах ее заиграли опасные для мужчин огонечки. Определенно она была еще хороша. Фриц Янович даже бородку погладил от удовольствия. Но тут же спохватился, нахмурился.

— Быстро же вы сняли траур по покойному супругу, — сказал он строго.

— А я что?.. Я как все. Только и слышишь: «Свобода! Свобода!..» — Часовитина вдруг сделала оскорбленное лицо, воскликнула: — А вы о чем подумали?.. Да как вы смеете!

— Успокойтесь, гражданка Часовитина. Будем считать, что вы имели в виду политическую свободу. А новая власть, обеспечившая вам ее, не признает частной собственности на орудия и средства производства. Было вынесено постановление Ташкентского Совета...

Посетительница залилась слезами.

— Господи!.. Да что же это делается? Гостиница... «Новая Франция»... Да какое же это орудие?.. Какое средство?.. Что же мне теперь делать с двумя детишками!..

— Гостиница передана под госпиталь. Мельница в распоряжении военного ведомства. Что же до ваших, как вы выразились, «детишек», то Искандер Николаевич — бывший поручик, если не ошибаюсь? Вот уже несколько месяцев проводит ночи в ресторанах, за карточным столом.

— Следите, стало быть? — Дарья Ефимовна прищурилась, и Цируль подивился, как изменилось ее лицо, оно стало каменным каким-то, мрачным, некрасивым.

— Нет, зачем же? Просто было несколько дебошей с участием Искандера Николаевича. По стопам старшего брата уже, к сожалению, шагает и младший братец... Простите, имя его запамятовал.

— Незачем вам знать его имя, — зло отрезала Часовитина. — Тоже мне свобода! Погулять уже нельзя, душу отвести. Я как чувствовала, говорила покойному великому князю: «Ну зачем ты на китель красный бант нацепил? От людей стыдно. Раньше носил аксельбант, а теперь бант! Попомнишь меня, будет еще хлопот с этими безобразиями... С революциями этими!»

— Давайте все же о деле, — перебил посетительницу Цируль. — Гостиница и мельница теперь собственность государства, народное добро. Сыновья ваши должны работать, трудиться. Да и вам, Дарья Ефимовна, тоже не грех поступить на работу.

— Мне? — ахнула Часовитина, широко распахнув глаза. — Может быть, мне на свою собственную мельницу пойти грузчицей?

— А что, это идея! — рассмеялся Цируль. — Прекрасная идея.

Венский стул застонал под тяжестью Часовитиной. Она вскочила. В глазах — пламень, бешенство.

— П-послушайте... Вы, иноррродец!..

Фриц Янович не сразу понял, что это она к нему обратилась.

— Вы... — задохнувшись, промолвила Часовитина. — Вы... Таких... — она больше ничего и не сказала, но все было ясно.

«Попадись такой в темном переулке!» — подумал невесело Фриц Янович и вздрогнул — могучая посетительница, стремительно выходя, так хлопнула дверью, что стены качнулись и зазвенели оконные стекла.

Фриц Янович попил воды из чайника, прямо из носика. Посидел, собираясь с мыслями. В голове же застряла одна-единственная: «Вот чертова баба. «Иноррродец»!.. Ах, баба!»

Раздался резкий трезвон аппарата Эриксона. Цируль недружелюбно покосился на телефон. Эта штука буквально донимала его. Ну понятно, когда звонят по делу — из исполкома, комиссариатов, из органов охраны. А то ведь часто позвонят и молчат. Лишь бы напакостничать, намекнуть, мол, имей в виду, хам, есть еще те, кто спросят с тебя со временем по всей строгости!..

Снимать?.. Не снимать трубку?.. А вдруг по делу? Вдруг зампред Ташсовета Финкельштейн? Собирался о чем-то посоветоваться. Цируль взял трубку.

— Послушай, любезный, — раздался бархатный баритон, — позови-ка к телефону господина Цируля.

— Цируль слушает. Только нынче принято другое обращение — «гражданин». И еще желательно говорить незнакомым людям «вы».

Бархатный баритон рассыпался в извинениях:

— Боже мой!.. Простите великодушно. Я и помыслить не мог, чтобы у такого большого человека не было секретаря.

— Секретарь есть, но ему тоже надо говорить «вы» и не называть его «любезным». С кем имею честь?

— Ой, как нехорошо получилось! — продолжал сокрушаться неизвестный. — Я готов провалиться со стыда!... Если бы только могли меня сейчас видеть!.. Я покраснел как вареный рак. Слово честного человека...

— С кем имею честь? — перебил Цируль.

— Ах, да!.. От расстройства я забыл представиться. С вами говорит Василий Николаевич Иванов, наследник Иванова Николая Ивановича.

— Вас ограбили?

— Как вам сказать? — в голосе Иванова проскользнули язвительные интонации. — Трудно объяснить в нескольких словах...

Василий Николаевич умолк, а Цируль спешно перебирал в памяти сведения, собранные о богаче В. Н. Иванове. Так... Винокуренный завод, построенный еще в 1869 году его отцом за Анхором... Огромные виноградные имения «Дегресс», «Капланбек», «Кенес»... Отец его умер в 1906 году... На его могиле за церковью установлен огромный черный мраморный крест... Тьфу, напасть!.. При чем тут крест?

— Вы меня слышите? — вновь подал голос Василий Николаевич.

— Слышу. И давайте поконкретнее. Вы звоните в Управление охраны. Значит, вас ограбили либо вы подверглись насилию...

На противоположном конце провода как-то странно захихикали.

— Нынче меня мудрено ограбить. Имущество мое конфисковано. На заводе и в имениях вооруженная охрана.

— Что же вам в таком случае угодно?

— О!... Это уже деловой разговор. У меня для вас есть сообщение чрезвычайной государственной важности. Но это не телефонный разговор. Надо бы поговорить, поверьте мне, в неофициальной обстановке. Стоит ли дни и ночи напролет казниться в управлении?..

— По делам я принимаю только на службе. Дело у вас срочное?.. Может быть, необходимо оперативное вмешательство?

— Хм... Пока что никого не режут. Могу ли я рассчитывать на аудиенцию?

— В таком случае приходите сегодня в семь часов.

— Очень, очень вам благодарен... товарищ Цируль!

Цируль бросил трубку, чуть ли не бегом помчался в столовую. Долго он там не задержался. Суп из воблы был съеден мгновенно, и теперь Фриц Янович спешил домой вздремнуть часок-полтора. С низкого насупленного неба валил тяжелый мокрый снег, тут же превращавшийся под сапогами в грязную кашицу. Два часа дня, а на улицах безлюдно. Погода мозглая, ветрено. Цируль шагал, сжимая в кармане шинели наган. Одолевали его невеселые мысли. Вот он, начальник охраны города, вынужден чуть ли не крадучись добираться до дома. А как же приходится жителям?.. Главная беда — специалистов в управлении мало. Один Пригодинский Александр Степанович. Это, конечно, ценный работник. С опытом. За сорок ему. Окончил Демидовский лицей в Ярославле. Юрист, следственный работник прекрасный. Одна беда — малярия его замучила. Однако держится человек. Недавно назначен начальником уголовно-розыскной части. Но он фактически один спец. А один, как известно, в поле не воин. И структура нашего ведомства не очень-то продумана. Пригодинский подчиняется и Ташсовету, и Управлению охраны...

Из-за угла вдруг вывернул человек в черном длиннополом пальто. Воротник поднят, широкополая шляпа надвинута на глаза. Неизвестный резко выбросил вперед руку — раздались сухие пистолетные выстрелы, Цируль, взмахнув левой рукой, упал на слякотные булыжники мостовой. Правая же рука судорожно пыталась вырвать из кармана застрявший наган. Этой хитрости Фрица Яновича обучил Пригодинский. Нападающий, решив, что жертва бездыханна, смело приближается — и получает «пулю-сюрприз». Однако преступник словно прилип к углу дома. Вновь вскинул пистолет, и тут наконец Цируль вырвал из кармана наган, открыл огонь. Неизвестный от неожиданности выронил браунинг, взвизгнул как-то по-заячьи, ринулся за угол. И тут же послышался цокот копыт.

Цируль вскочил, забежал за угол — парная пролетка, как на крыльях, уносила негодяя. Фриц Янович нажал на спуск, но курок только металлически щелкнул. Тут же пролетка исчезла за следующим углом. Гнаться за ней было бессмысленно.

«Как же это я так быстро расстрелял весь барабан? — несколько сконфуженно подумал Цируль. — Да еще промазал!.. Впрочем, он тоже, кажется, промазал...

Вроде не зацепило... Хм... Повезло. Пола шинели пробита... Фуражечку сшибло... Вот, субчик, козырек попортил!... Но в общем отделался превосходно. Как хорошо, что я шел не по тротуару, а по середине мостовой... За это тоже надо сказать спасибо Пригодинскому!»

Он поднял браунинг, солидный, «№ 2». Почти боевое оружие. Никаких следов крови. Значит, и я в него с переполоху не попал. Завизжал от неожиданности и страха. Ну и террорист!..

Послышался топот, грохнул винтовочный выстрел... Этого еще не хватало! Опять нападение?.. Цируль сграбастал из левого кармана шинели патроны, понимая, однако, что не успеет перезарядить наган... О!.. Да это патруль. Довольно оперативно.

Впереди, с винтовкой наперевес, бежал совсем юный узбек в стеганом халате, чуть поотстав от него — парень огромного роста. Ба!.. Да это же Ескин, молотобоец из Главных железнодорожных мастерских.

Громадный Ескин вновь бабахнул в белый свет, как в копеечку.

— Эй, Ескин! — весело крикнул Фриц Янович. — Чего людей пугаешь? — и тут же узнал второго патрульного, восемнадцатилетнего Миркамиля Миршарапова, члена старогородской партийной дружины. — А ты, дорогой Миркамильджан, с чего это не своим делом занимаешься? Ты вроде не здесь, а за Анхором порядок наводить обязан.

Оба юнца густо покраснели.

— Мой... Я... — на ломаном русском языке заговорил, запинаясь, Миркамиль. — Пришел к вам Ура-Тюбинский патрон брать. Вижу, Иескин один, напарник ёк. Одному зачем ходить?.. Убивать могут.

— Молодчина, Миркамильджан... Ну, а ты, Ескин, зачем стрелял?

Гигант с детским личиком, багровый от стыда, промямлил ломким, прыгающим с тенора на басок голосом:

— Да я... Тово самого...

— Пострелять захотелось? — засмеялся Цируль.

— Угу, — Ескин потупился.

— Лет-то тебе сколько?

— Скоро семнадцать.

— Запомни, парень... Американцы говорят: «Время — деньги». Мудрость не великая, но есть в этом афоризме кое-что. Но вот в нашем деле время — это... Даже одна-единственная секунда — это жизнь. Расстрелял бы ты обойму попусту, а тут как раз и столкнулся нос к носу с вооруженным врагом. Он бы уж не стал ждать, пока Ескин перезарядит винтовку. Уразумел?

— Угу!

— Я ему говорил: не стреляй!.. — начал было Миркамиль, но Ескин вдруг сунул другу в руку свою винтовку, и тут произошло нечто фантастическое: громадный юнец схватился за булыжину и, взревев от натуги, вывернул ее из плотно уложенной мостовой.

— Я... Я бы вот что... Гадам!.. — он размахнулся и с такой силой запустил булыжником в угол дома, что фонтаном брызнула кирпичная крошка. — Вот так их... Так!..

— Йе! — изумился Миркамиль. — Ай да палван!.. Совсем Фархад!

Фриц Янович присвистнул.

— Превосходно!.. К твоей силище, Ескин, да еще бы знаний.

— Научите — буду знать.

— Научим. А сейчас продолжайте патрулирование.

— А что случилось здесь, а, Фриц Янович? — спросил Ескин.

Цируль коротко рассказал — что.

— Ах, шайтан!.. Такой шайтан! — возмутился Миркамиль. — Одного пускать нет. Провожать нада.

— Угу, — поддержал друга Ескин.

Вскоре все трое благополучно достигли домика, где квартировал Фриц Янович. Распрощались.

Эльзы дома не было. На самодельном столе, покрытом скатеркой сурового полотна, записка: «Ушла в махаллю «Дарбаза». Цируль разочарованно вздохнул. Хоть бы часок провести вместе с женой. И вообще... Сколько лет они женаты, а если подсчитать время, проведенное вместе, то и года не набежит. То она скрывалась в подполье, то я, то я на работе, а она дома, то я дома — она на работе. Ее в ссылку — туда, меня в ссылку — совсем в другую сторону. Отважная женщина. Ведет агитработу среди старогородских узбечек. И стреляли уже в нее, и даже чуть не линчевали по наущению мулл. А она знай свое гнет! Молодчина. Хорошо хоть что там, за Анхором, Насредин Бабаджанов за ней присматривает. Возвращаться по ночам домой не разрешает. Значит, и нынче останется Эльза ночевать в многочисленной семье Бабаджанова.

Цируль прилег на аккуратно застланную солдатским одеялом железную кровать, не раздеваясь. В глазах заплавали синие, зеленые круги — блестящие, с радужным отливом. И тут же заснул, словно провалился в черную бездну.

Во сне и наяву

И во сне не было Фрицу Яновичу покоя. Тьма растаяла, и явились странные видения... Чудовище мохнатыми клешнями душит его, Цируля, в страшных объятиях!.. Фриц Янович хочет вырваться, но жуткий фантом сжимает все сильнее, сильнее... И вдруг безобразная харя его превратилась в угрюмую физиономию... Иргаш! После разгрома «Кокандской автономии» этот кровавый бандит, бежавший с каторги, объявил «газават» Советской власти, войну не на жизнь, а на смерть... Вот она — одна страшная лапа... Другая — с крючковатыми когтями... Она превращается в злобные морды басмачей Ашурмата и Рахманкула, конная лава со сверкающими клинками скачет прямо на него, на Цируля!.. А вот отвратительный паук с налитыми кровью бешеными глазами матчинского бека!.. Цируль, задыхаясь в тисках мохнатых лап, вдруг подумал, что это вовсе не какой-то гигантский паук, это не его душат. Хотят задушить едва поднявшуюся на ноги Туркреспублику!.. Это не лапы, а нечто более страшное — Иргаш зверствует в Ферганской долине... Басмачи в восьмидесяти верстах от Ташкента, в селениях Аблык, Пенгаз, Ашава... За Зеравшанским горным хребтом... И совсем близко Оренбургский фронт!..

Цируль нечеловеческим усилием вырвался из смертельных объятий — и пробудился. Отирая со лба холодный пот, криво усмехнулся. Ну и ну, дорогой товарищ!.. Как институтка расклеился. Стали пошаливать нервишки. Нехорошо. Стыдно. Впрочем, при чем тут нервы?.. Присниться всякое может. Просто ты, друг, и во сне озабочен событиями реальными... Ого! Уже четвертый час. Пора в исполком.

Заседание исполкома Ташсовета было шумным. Обсуждался вопрос об усилении патрульной службы города. Пока этим занимаются Управление охраны да партийные дружины старо- и новогородских частей. Большевики обратились за помощью к левым эсерам, но те ни в какую: не дадим ни одного человека! И еще затеяли торги, требуют в свои руки Комиссариат внутренних дел, Военный комиссариат; заявили ультиматум: назначить двух «левэсов» заместителями председателя Совнаркома!

После долгих, утомительных дебатов член ЦК партии левых эсеров Колузаев наконец пошел на уступку.

— Так и быть, — объявил он, — дадим в охрану двадцать штычков. Но если и после этого в городе не наведут порядка... И еще вот что. Дали нам на Московской улице ресторан «Буфф» под партийный клуб!.. Это что — насмешка, да?

— Ладно, ладно, — устало проговорил зампред Ташсовета Вульф Наумович Финкельштейн, тридцатилетний крепыш в рубашке-косоворотке, — предоставим вам здание, какое только пожелаете. Хватит спорить по пустякам.

...Цируль шагал по погруженным во мрак улицам. Миновал Пушкинскую, вышел к скверу... Вот и Ура-Тюбинская... Издалека донесся винтовочный выстрел. Еще, еще!.. Орудуют, сволочи!.. Эх, где людей взять? Управление не укомплектовано. Охрану несут рабочие, местные ремесленники. Патрульного дела не знают, поэтому и несут потери. Эх!..

...В приемной сидел один-единственный посетитель, мужчина цветущего здоровья, средних лет, с окладистой бородой. Цирулю бросилось в глаза поношенное пальто посетителя. Завидев начальника охраны, бородач встал, церемонно поклонился.

— С семи часов терпеливо жду обещанной аудиенции.

— Извините. Заседание исполкома.

— Понимаю. Очень хорошо понимаю. Дела государственной важности.

— Заходите.

Бородач вошел в кабинет мягким кошачьим шагом. Сел. Произнес приятным баритоном:

— Иванов. Тот самый.

Фриц Янович подумал: «Один из миллионщиков, а одет словно артист без ангажемента. И шапку черт знает какую раздобыл. У старьевщика, что ли?»

— Слушаю вас, гражданин.

Коммерсант осклабился. Зубы у него были в основном золотые, и сверкали они просто неправдоподобно. Да и весь посетитель как бы тоже сверкал. Розовые щечки лоснились, борода с легкой проседью серебрилась, в чуть раскосых глазах играют вежливые блики. Вся плотная, крепко сбитая фигура Василия Николаевича Иванова на первый взгляд производила приятное впечатление. Но если внимательно присмотреться, прислушаться к вкрадчивой его речи, заглянуть в увертливые глаза, то становилось ясно: сей симпатяга — ловкая бестия.

Василий Николаевич возвел глаза горе́, задумался.

— Может быть, у вас лично нет никаких претензий и вы пришли по поручению ваших братьев, Александра Николаевича и Ивана Николаевича? Или, возможно, насчет учрежденного вами Среднеазиатского коммерческого банка? В таком разе прошу уволить от дальнейшей беседы. Банки национализированы. В Ташкенте как раз находится секретарь правления Государственного банка товарищ Качуринер. Специально приехал из Петрограда налаживать здесь банковское дело.

Миллионер в затрапезном пальтишке с интересом посмотрел на Цируля. Произнес восхищенно:

— Однако!.. Не сочтите за комплимент, но я в восторге. Вы знаете не только обо мне, но и о моих братьях, об учрежденном нами банке! А ведь на Ивановых свет клином не сошелся. Неужели вы держите в памяти сведения, касающиеся и других негоциантов?.. Поразительно. Шарман!.. Эх, нам бы работать рука об руку, душа в душу... Мы бы с вами горы своротили и золотые горы заработали бы!

Василий Николаевич умолк и бросил на Цируля быстрый, цепкий взгляд. Фриц Янович даже не рассердился. Предложение работать на паях, намек на крупные взятки его даже развеселили. И пришло игривое настроение. А что если поморочить купчика-субчика, банкира и заводчика?

— Остается сожалеть, — улыбнулся Фриц Янович, — остается сожалеть о том, что время сворачивания гор, дабы заработать горы золотые, безвозвратно кануло в Лету.

— Что вы?! — замахал руками негоциант. — Именно сейчас самое время, если, конечно, взяться за дела с умом. Мой опыт и ваши возможности... Вы знаете... Фриц Янович, так кажется?.. Я ведь не из породы упрямых длинноухих созданий. Прежде чем явиться к вам, пришлось, так сказать, навести кое-какие справки. Коммерция сродни следственной работе. Общественность отзывается о вас с восторгом!

Игривое настроение мигом покинуло Цируля. Этого еще не хватало! Неужели какая-то каналья распространяет слухи, будто я беру взятки! Или это просто грубая лесть, попытка вызвать меня на откровенность?

Видимо, Василий Николаевич заметил в лице собеседника что-то такое, что заставило хитреца тут же переменить тему разговора.

— Общественность благодарна вам за героические усилия, которые вы, как начальник охраны города...

— Ну это уж вы зря, — перебил Цируль, — нет еще в городе порядка. Нет, но будет, это могу обещать.

— Охотно верю. Но даже и сейчас, несмотря на кажущийся хаос, революционного порядка все же больше, чем при истерике Керенском. Да и при бывшем царе... Скажите, это правда, что Николай, находясь под арестом, целыми днями играет с вдовствующей императрицей в домино?.. Правда!.. Тоже мне монарх. Послал же господь такого рохлю. Вы, может быть, не знаете, а я вам скажу... Когда наконец отравили, застрелили и утопили Гришку Распутина, бывший царь искал ему преемника. Сперва облюбовал какого-то старца Мардария. А затем и вовсе ошалел, собираясь приблизить к себе мужичка-поддевочника, пьяницу-поэта Митрофана Корнева!

Фриц Янович теперь уже с интересом слушал негоцианта. Богатей располагает информацией. Пожалуй, и впрямь коммерсант должен обладать навыками следователя.

Смекнув, что начинает производить впечатление, Василий Николаевич заговорил с новой энергией:

— Кстати сказать, в прошлом месяце с этим русопетствующим алкоголиком Корневым приключилась забавнейшая история. Он ужинал в ресторане «Медведь». Это, знаете, симпатичный петроградский ресторан. Пожалуй, еще даже Санкт-Петербургский. Отдельные кабинеты, хрусталь, бронза... Митрофан пьянствовал в сомнительной компании. Какой-то английский журналист, из тех, у кого несколько фамилий и разных специальностей... ха-ха. Еще кто-то. Пьют-гуляют в отдельном кабинете. Как вдруг входит князь Эболи с коллегой, говорит, что он представитель самого Дзержинского и якобы от имени и по поручению вашего самого главного чекиста забирает у веселой компании все ценности и деньги!.. Какой пассаж!

— Откуда вам все это известно? — поинтересовался Цируль. — С Москвой и Петроградом сейчас очень плохая связь. И кто такой князь Эболи?

— Как? — поразился Василий Николаевич. — Вы не знаете князя Эболи? Это известный авантюрист и грабитель. Международный вор. Но вы можете не беспокоиться. По последним данным, чекисты его уже взяли и, очевидно, за последнюю его выходку, как нынче говорят, отправят в штаб Духонина[1]. И поделом! Не нарушай революционного правопорядка!

Определенно посетитель, войдя в раж, старался представить себя если не революционером, то симпатизирующим революции.

— Вот вы, уважаемый Фриц Янович, скромно отвергаете мои похвалы в адрес работников Управления охраны нашего города. Но позвольте вас спросить, вы знаете, что творилось в Ташкенте при царе батюшке?.. Так вот что я вам скажу: грабили! Еще как грабили. Меня лично грабили дважды. Сперва эсеры из идейных соображений устроили в нашей конторе экспроприацию. Затем просто бандиты... Глупый народ. Все это от дикости, от бескультурья. Приходят, суют под нос наганы и смит-вессоны, оскорбляют. А бандиты даже произносят непечатные слова. Взаимная трепка нервов. А, например, в Северо-Американских Соединенных Штатах нет такого безобразия. Там существует «рэкет». Это значит, что предприниматели платят гангстерам определенное жалованье. И те охраняют своего патрона. А если явится другая шайка... Вот тут-то и начинается стрельба. Но бизнесмены в стороне. Гангстеры выясняют отношения между собой.

— Был я в Северной Америке, — вздохнул Цируль. — Не такая уж там голубая жизнь.

— Как, вы были в Америке? Очень приятно! Неужели вы и языки знаете?.. Как я вам завидую. А меня не умудрил господь. И до Америки не доехал. Застрял с братьями в Париже. Три месяца не просыхали.

Негоциант звонко, радостно расхохотался. Цируль тоже не сдержал улыбки. А сам все думал: «Зачем же ты пришел?.. Потерплю. Надо без нажима, осторожно».

— Однако, я, кажется, отвлекся, — спохватился Иванов. — Мы ведь говорили о преступности. К вашему сведению, глубокоуважаемый Фриц Янович, в предвоенном тринадцатом году в Российской империи было совершено около пятидесяти тысяч одних только убийств!.. А сколько ограблений! Тьма!.. Нет, две, три тьмы! И Ташкент в этом смысле не отставал. На Шахризябской, дом номер один, сидел грубый и тупой полицмейстер Кочан. Вот уж воистину полностью оправдывал свою фамилию. А глава сыщиков Рождественский?.. Это был такой увалень!.. А уж что при Шурике Керенском творилось!.. Вы изволили присутствовать на заседании эсеро-меньшевистского исполкома Ташсовета шестнадцатого мая прошлого года?

Цируль промолчал. Он был на том заседании. Но ему захотелось узнать, что о нем расскажет говорливый посетитель.

— Я присутствовал. Захотелось полюбопытствовать. Негоцианту все полезно знать. И что же я узнаю? Комиссар ташкентской милиции Арсеньев сообщил такое, что у меня от ужаса волосы дыбом стали. В городе ежедневно совершается до сорока вооруженных ограблений. Бандитский террор. Три тысячи уголовников-рецидивистов! Они хорошо организованы, вооружены до зубов, поскольку дважды успешно налетали на оружейные склады.

Василий Николаевич перевел дух, вынул батистовый платочек, благоухающий духами «Ша нуар». Приложил к губам.

— А дальше... Дальше нечто невероятное. Меньшевик прапорщик Бройдо спросил, какие меры принимаются против бандитов. Эсер Арсеньев ответил, что, мол, создан «Комитет по борьбе с преступностью» во главе с помощником комиссара милиции Плетцером. Поручик Титов, эсер, между прочим, интересуется, каковы результаты деятельности упомянутого комитета. Арсеньев, потупившись, промямлил, что пока похвастать нечем. Он, Арсеньев, со своим другим помощником, Шерманом, вынужден был даже искать встречи с главарями бандитов. Рандеву состоялось в Ореховой роще, на Куйлюке. Только одних бандитских главарей явилось пятьдесят персон! Угрюмые, мерзкие физиономии. Услышав предложение прекратить в городе безобразия, иронически заулыбались. А когда Арсеньев и Шерман предложили бандитам отправиться на фронт, защищать свободу, — расхохотались. Когда же милицейские парламентеры покидали рощу, по ним было произведено несколько выстрелов!

Иванов, отметил Цируль, рассказывал без прикрас и передержек. Да и мудрено было что-нибудь прибавить.

Заглянул в кабинет Ковалев.

— К вам еще посетитель. Ждать ему или как?

— Сейчас.

— Ах ты, господи! — всполошился Василий Николаевич. — Болтливый мой язык. Отнял у вас столько времени зря!

— Нет, почему же?.. Однако вы, по-моему, так и не изложили главного вопроса. Помнится, по телефону вы говорили что-то о деле государственной важности?

— Тысячу раз пардон! — Василий Николаевич оглянулся на дверь и вдруг сделал чрезвычайно серьезное лицо. — Прошу понять меня правильно и не гневаться, если сказанное мною вызовет в душе вашей неудовольствие. Дело в том... Туркестанский край ввергнут в хаос... Это между нами, конечно.

Фриц Янович пожал плечами.

— Это и есть ваша тайна? Странно. По-моему, об этом все хорошо осведомлены. Пока что действительно царит хаос.

— Экономический хаос, — поправил Иванов.

— И экономический. Но это временное, хотя и прискорбное явление, уверяю вас, гражданин Иванов.

— А почему в экономике полный развал, вы над этим задумывались?.. Это последствия проводимой нынче национализации фабрик, заводов, крупных имений, банков... Ваша власть молода и неопытна. Не разумнее было бы хотя бы временно отложить эту меру? Я и такие, как я, — нас порядочно — готовы сотрудничать с новой властью. Мы в два счета восстановим экономику края. И нам будет хорошо и тем, кто прислушался к нашему, смею вас уверить, ценному... Весьма ценному предложению.

«Ага, вот оно что! — мысленно усмехнулся Цируль. — Этот «негоциант», по-моему, говорит сейчас не только от своего имени. Ловко придумано». Вслух же сказал:

— Почему с этим предложением вы сочли нужным обратиться ко мне, к начальнику Управления охраны? Есть высокие инстанции, законодательные, исполнительные.

— Да, есть. Но я... Я подумал о вас, поскольку о товарище Цируле в городе ходят самые восторженные легенды. Он отзывчив, не говорит грубых слов. В верхах его знают, ценят его беспредельную преданность революционным идеям. К вашим словам прислушиваются в верхах. И если бы вы смогли среди авторитетных товарищей развить мою мысль... Надо хотя бы временно, на несколько лет приостановить национализацию...

— Довольно! — Цируль вскочил, бледный от возмущения. — Вы понимаете, что говорите?

— А что? — невинным голоском отвечал Василий Николаевич. — Ничего я такого не говорил.

— Новая власть обойдется без вас. Да, нам трудно. Нет специалистов, нет опыта. Однако дух народа, его готовность...

— Готовность... Дух? — усмехнулся миллионер мрачно. — А что еще? Этого непростительно мало.

— Достаточно!

— Ваши товарищи-пролетарии, подобно вандалам, все разрушат. Мы сейчас с глазу на глаз. Вспомните слова Филиппа Македонского. Он говорил, что осел, груженный золотом, возьмет крепость гораздо легче, нежели тысячи гоплитов — тяжело вооруженных воинов. Я вам прямо говорю: предлагаю вам золото. Берите, пока не поздно.

— Извините за откровенность, но я, гражданин Иванов, вижу пока только осла. Впрочем, золото, богатства мы у него уже забрали. Но, как видно, не все. И не у всех. И вы пришли подкупать большевика!..

— Это провокация! — завопил Василий Николаевич, изменившись в лице. — Я буду жаловаться.

Цируль позвонил. Вошел Ковалев.

— Вывести!

— Я протестую! — взвизгнул «негоциант». — Провокация! Шантаж!

Иванова вывели. Фриц Янович, все еще вздрагивая от возмущения, попил из чайника. Отер со лба пот.

— Кто там еще, товарищ Ковалев?

Разговор по душам

После небольшой заминки в дверях показался высокий осанистый человек в бобровой шубе. В руке «боярская» шапка с бархатным верхом и собольим окладом. Породистое лицо. Очки, такие же, как и у Цируля. Темные волнистые волосы, зачесанные на пробор, заметно тронула седина. Изящный римский нос с горбинкой. Особенно хороши глаза: темно-серые, умные.

— Крошков, — назвался посетитель. — Александр Александрович Крошков.

«Наконец-то явился», — мысленно возликовал Цируль, однако виду не подал. Надо сперва побеседовать с импозантным спецом. Может быть, он принимал участие в январской демонстрации на Соборной, когда группа местных интеллигентов, в основном юристов, агитировала против Советской власти. Впрочем, Финкельштейн дал Крошкову самую положительную характеристику.

— Слушаю вас, Александр Александрович.

Крошков улыбнулся в густые свои усы, пророкотал басом, не без юмора глядя на Фрица Яновича:

— Если беседы с вами всякий раз оканчиваются так, как я только что наблюдал... Хм... То, может быть, не теряя зря времени, просто самому мне уйти?

Сразу видно, с юмором гражданин. Что же, потолкуем в юмористическом ключе.

— А это все зависит от вас, Александр Александрович, — в тон посетителю ответствовал Фриц Янович. — Тот господинчик, видите ли, предложил мне взятку в виде золотых гор.

— Как это неосторожно с его стороны! — усмехнулся Крошков. — Разбрасываться золотыми горами... И вы, полагаю, тоже хороши. Взяли и прогнали господина Иванова. А за что, спрашивается?

— Как за что? За предложение взятки. Я даже хотел арестовать его!..

Импозантный юрист помолчал, окинул Цируля критическим взглядом, спросил:

— Вы, наверное, недавно возглавляете сей грозный карающий орган?

— Да. А что?

— Прошу простить, но вы допустили ошибку. Беседа происходила наедине. Если вы захотите привлечь его к ответственности... Чем вы докажете? Нужны свидетели. Было бы лучше поймать взяткодателя с поличным. Тогда бы он не отвертелся.

Цируль, смущенный, снял очки, протер носовым платком.

— В самом деле, как все в сущности просто! Что ж, Александр Александрович, придется у вас поучиться.

— Да вы не смущайтесь, — улыбнулся Крошков. — Опыт дело наживное. Криминалистика наука хитрая. А вам до недавних пор не приходилось...

— Приходилось, — тоже улыбнулся Цируль. Крошков ему сразу же понравился. — Приходилось, но в ином роде. С управлением жандармов дело имел.

— В Олсуфьевском особнячке не изволили бывать? Санкт-Петербург, Фонтанка, дом шестнадцать.

— Нет. Пользовался вниманием рижских жандармов.

— Тоже фирма. Так вот, за Олсуфьевским особнячком, в котором располагалось министерство внутренних дел, высится пятиэтажный домище. Там был департамент полиции — святая святых политического и уголовного сыска. Серьезное, доложу вам, заведение. Картотеки, технические средства, опытные сыщики. Правда, департамент интересовали главным образом политические, «крамольники». С уголовщиной борьба велась не столь ретиво.

— Как видите, и с «крамольниками» департамент оконфузился.

— Совершенно справедливо изволили заметить. Однако я, кажется, отвлекся. А ведь пришел по конкретному делу...

— Да-да, мне говорил о вас товарищ Финкельштейн, — Цируль помог Крошкову, поскольку тот замялся, не зная, видимо, с чего начать.

— Ну и отлично. Узнав о том, что в Ташкенте создан уголовный розыск, решил предложить свои услуги.

— Не сразу вы все-таки решились, Александр Александрович. После вашего разговора с Вульфом Наумовичем недели две миновало.

— Честно говоря... Колебался. В нынешней политической ситуации толком не разбираюсь. Сколько после февраля прошлого года объявилось разных партий! И каждая утверждала, что именно она истинный друг народа. И большевики об этом не устают повторять, и эсеры... Программы вашей не ведаю. И, признаться, не вполне убежден, что получится у вас что-либо путное...

— Получится, — убежденно сказал Цируль.

— Допустим. Но я дворянин.

— Ленин, между прочим, тоже из дворян.

— Да-да... — по инерции подтвердил Крошков. И вдруг, уразумев сказанное Цирулем, воскликнул: — Как?.. Ваш вождь тоже из дворян? Замечательно. Превосходно!.. Так вот, посоветовавшись с женой и собственной совестью, после некоторых колебаний, решил: что бы там дальше ни случилось, надо быть вместе с народом. Я мог бы стать консультантом, экспертом по разного рода экспертизам. Ну и, разумеется, занялся бы, с вашего разрешения, профессиональной подготовкой работников розыска.

— Это было бы просто замечательно, — кивнул Фриц Янович. — Мы, большевики, любим учиться. Даже на своих ошибках. А уж советы опытного спеца... Возьмите и меня в ученики, а, Алексансаныч?

— Охотно.

— Вот и договорились!.. Да, Алексансаныч, один нескромный вопрос. Не принимали ли вы участия в так называемом январском «бунте» интеллигентов на Соборной? Приключилась такая забавная заварушка.

Крошков смущенно хмыкнул.

— Был такой грех. Участвовал. Только я не знал, что демонстрация обернется криками и прочей ерундой. Мне сказали, что намечается шествие в поддержку свободы. А вышло черт знает что!.. С того дня я просто перестал раскланиваться с некоторыми моими коллегами. И по сей день мне мучительно стыдно: провели на старости лет, как мальчишку.

Цирулю все более и более нравился пожилой юрист. Честный взгляд, честно признался в ошибке. С таким и подружиться, пожалуй, не грех.

— Все ясно, Алексансаныч. — Цируль произносил имя-отечество Крошкова не официально, а по-дружески. — Пишите заявление на имя начальника уголовного розыска Пригодинского Александра Степановича.

— Пригодинский! — радостно воскликнул Крошков. — Мой коллега. Его тоже за какую-то провинность сослали в Ташкент. О!.. Вам повезло. Исключительно порядочный человек. Прекрасный специалист.

— И, заметьте, — тоже бывший офицер, хотя и военного времени. Мы им очень довольны. Недавно организовал курсы по подготовке инструкторов милиции. Дельный товарищ. И заместитель у него толковый — Аракелов Самсон Артемьевич. Высокий, стройный. Одно слово — красавец. Бывший денщик генерала... Вас это не смущает?

— Нисколько, — улыбнулся Крошков. — Я уже сейчас ощущаю, как революционный дух пульсирует во мне и душа поет грозную «Карманьолу».

— А я, к стыду своему, не знаю «Карманьолы», — признался Цируль.

— О!.. Великолепная песня... «Пляшите карманьолу под пальбу, под пальбу! Пляшите карманьолу под пальбу и борьбу! Чего хотим стране своей?.. Хотим свободы всех людей! По бомбе всем дворянам! По пуле всем ханжам!..»

— Ну так уж и всем дворянам по бомбе! — расхохотался Цируль. — Вы ведь тоже дворянин.

— А я уже не дворянин. Я — «бывший», — отпарировал Крошков, тоже рассмеявшись.

...Давно уже было написано Крошковым заявление. Настенные часы пробили два часа ночи. А они всё беседовали. Крошков подробно рассказал о своем прошлом. И так уж вышло, что и Цируль поведал о своих заграничных скитаниях, после того как ему удалось избежать смертной казни за акт экспроприации. Работал портовым грузчиком в Гамбурге, Сан-Франциско. Партийная деятельность за рубежом. Затем возвращение в Россию и арест... Ссылка в Нарымский край...

Слушая своего будущего шефа, Крошков проникался к нему все большим уважением. «Вот это жизнь! А я? — думал Александр Александрович. — Песенки народовольческие собирал. Да и за это угодил в разряд «подозрительных».

— Вы мне, пожалуйста, Алексансаныч, если не затруднит, перепишите «Карманьолу». Лихая песня. Зажигательная, — попросил Цируль.

— Извольте! — обрадовался Крошков. — У меня много собрано. Правда, жандармы конфисковали при обыске. Но я на память заново переписал. Встречаются прелюбопытные. Вот, к примеру, революционер-«радикал» Клеменц сочинил к известной «Дубинушке» такие строки:

— Помилуйте, Сансаныч, да вы же настоящий якобинец! И как это вас пустили в Александровскую Военно-юридическую академию?

— Сам удивляюсь, — улыбаясь, развел руками Крошков. — Во всяком случае, могу вас уверить в том, что служить буду честно.

— Ну и превосходно. Словом, как в старой песне народнической:

— Прекрасная песня, Фриц Янович. Я такой не знал. Не перепишете ли на досуге?

— С удовольствием. Но прежде всего я перепишу вам наши, большевистские песни. Великолепные, прекрасные как по форме, так и по содержанию: «Интернационал», «Вы жертвою пали», «Вихри враждебные»...

— Ловлю вас на слове. Жду песен. А какого вы мнения о Хайяме?

— Не любитель такой поэзии, хотя и признаю гениальность Омара Хайяма. Любовь, вино... Есть, правда, и мудрые мысли.

— Позвольте, а как вам понравятся такие строки Хайяма...

Заглянул удивленный Ковалев. Он давно не слышал, чтобы в кабинете начальника читали стихи, хохотали. Точнее — вообще ничего подобного не слыхивал. Фриц Янович успокаивающе замахал руками, мол, всё, всё в порядке, не волнуйся. Завприемной укоризненно покачал головой.

— Вы бы хоть вздремнули, Фриц Янович.

— А что? Дельное предложение. — Цируль знаком остановил начавшего было прощаться Крошкова. — Минутку... Товарищ Ковалев, быстренько двоих охранников!

Крошков с недоумением уставился на Цируля. Затем спросил:

— Что?.. И меня под арест? — басок его прозвучал неуверенно, хотя глаза улыбались.

— Это уж как вам будет угодно расценивать, уважаемый Сансаныч. Когда по бокам шагают двое с винтовками, это сильно смахивает на арест. Но должен же я доставить вас к вашей супруге в целости и сохранности!

Крошков порозовел от удовольствия, рассыпался в благодарностях. Но от охраны решительно отказывался.

— И слушать не хочу, — возражал Цируль. — Шуба на вас тысячная, соболья шапка. Небось фамильная. Нарядились, словно специально решили искушать нашу клиентуру.

— Зимнего ничего другого не имею. Что было — на «Пьян-базаре» продано, выменено на продукты. Да я ведь не Иванов, чтобы притворяться пролетарием. А шуба действительно фамильная... Вы мне лучше пистолетик какой-нибудь выдайте... Как сотруднику уголовного розыска. Завтрашний день, с которого меня зачисляете, — вот он уже, рассвет скоро. Мне пора приступать к своим обязанностям, хотя формально... Нет еще резолюции Пригодинского и соответствующего приказа.

— Пистолетик я вам дам. Случайно обзавелся вот этой игрушкой, — Фриц Янович вынул из письменного стола браунинг № 2, из которого в него сегодня днем стрелял неизвестный. — Возьмите. Штучная работа. Ствол отникелирован, затейливая гравировка... Но без сопровождающих все равно не отпущу...

Резкий телефонный звонок прервал Цируля.

Докладывал Пригодинский.

— По мелочам не беспокоил вас, товарищ Цируль. Но вот сразу два сообщения: убийство мастера дамских шляп Аулова на улице Старогоспитальной с целью ограбления. Убит не только сам хозяин дома. Изнасилованы и затем убиты жена Аулова, шестнадцатилетняя дочь и прислуга. В доме взломан лишь сейф, спрятанный за ковром. И второе: в перестрелке возле гостиницы «Националь», на улице Джизакской, убит неизвестный. На трупе солдатская форма, шинель без погон...

Цируль пересказал Крошкову доклад Пригодинского. Глянул на своего нового сотрудника с изрядной дозой сомнения, дескать, ну и что?

Выслушав Цируля, Крошков вскочил и зашагал по кабинету, морща высокий чистый лоб. Фриц Янович залюбовался своим новым сотрудником. Хорош мужик! К нам бы его припаять навсегда!

— Фриц Янович! — вдруг огорошил Крошков. — Убийство Аулова и его близких, если я не ошибаюсь, есть дело рук банды Клубнички.

— Клубнички? — поразился Цируль.

— Именно. За годы адвокатской практики я накрепко запомнил клички наиболее известных в те времена бандитов. И даже присутствовал при расследовании очередного преступления Клубнички. У него такая манера... Если в доме, который он грабил, были женщины, он, как правило, прежде чем расправиться с ними, совершал насилия... Вместе со своими сообщниками-бандитами. Его тогда не поймали. Клубничка грабит так называемый «средний класс». И еще есть примета: место происшествия, как вы говорите, засыпано нюхательным табаком, кайенским перцем и обрызгано керосином. Это его почерк — Клубнички.

— Но почему... Почему вы решили, что это именно Клубничка?

— Фриц Янович, дорогой мой, учтите немаловажное обстоятельство. Дело в том, что у профессиональных преступников есть не только внешние приметы. Они отличаются и по так называемому «почерку». С точки зрения здравого смысла это, конечно, странно, вроде бы уголовники оставляют на месте преступления свои визитные карточки. И все же факт: каждый из них с годами вырабатывает свой преступный «почерк». И тот факт, что Клубничка в Ташкенте, еще раз подтверждает мою догадку. Есть преступники оседлые, они не покидают, скажем, Петроградскую или Московскую губернию. A есть преступники-«гастролеры». Клубничка как раз и есть «гастролер».

Вновь зазвонил телефон. Пригодинский сообщил, что убитый на улице Джизакской опознан. Это бандит по кличке Угрюмый. По-видимому, произошла стычка между шайками.

— Одним негодяем меньше, — резюмировал Цируль. — Что нового там... на Старогоспитальной? Сейчас выезжаю.

Явились двое стрелков, вызванных для сопровождения Крошкова. Фриц Янович улыбнулся, сказал:

— Все же не удастся вам, Алексансаныч, отвертеться от охраны. Не желаете ли проехаться до Старогоспитальной?

— Вы читаете мои мысли. Только что хотел сам предложить свои услуги.

— Ну и превосходно. Покажите нам, как надо по-настоящему работать. Правда, Пригодинский тоже дело знает. Но, как говорится, одна голова хорошо, а две лучше. Кроме того, Александр Степаныч цивилист, если не ошибаюсь. Занимался до войны гражданскими делами. Криминалистику знает лишь теоретически. Но ничего, на ходу человек переквалифицируется. И, знаете, у него неплохо получается.

Вскоре фаэтон с поднятым верхом выехал со двора управления. Его сопровождали двое конных стрелков. Хлестал дождь вперемешку со снегом, завывал ветер. Улицы, погруженные в чернильную тьму, словно вымерли.

— Тоскливая картина, не так ли? — произнес Цируль.

— Не совсем так, — Крошков вздохнул. — Никакой картины. Темень, хоть глаз выколи. Неужели нельзя наладить хоть какое-нибудь освещение?

— Да говорил я Георгию. Без толку. Электроэнергии и без того не хватает, а для керосинового освещения керосин необходим, которого и вовсе нету.

— А кто это такой — Георгий?

— Заместитель мой, Георгий Иванович Лугин. А попросту — Гоша. Совсем молоденький, двадцать три года ему всего. Энергии хоть отбавляй. Ранее был заместителем заведующего административным отделом исполкома Ташсовета.

Цируль вздохнул.

— Эх, не хватает знающих людей, — сокрушенно произнес он. И тут же, без особой связи, перевел разговор: — Так, стало быть, вы утверждаете, что зверское убийство шляпочного мастера Аулова и его семьи совершил Клубничка?

— Голову на отсечение не дам, но очень много персональных примет этого негодяя. На месте разберемся.

— И чего это он вломился к бедному шляпочному мастеру?

— Вот этот факт и меня смущает, Фриц Янович. И все же кое о чем догадываюсь.

— Ну?

— Ай-яй-яй, Фриц Янович, как же вы не обратили внимания на такую важную деталь.

— Какую?

— Сейф! Зачем бедному шляпочнику сейф да еще спрятанный за ковром? Чтобы хранить в нем свои долги?

— А ведь верно! — воскликнул Цируль. — Как же это я так опростоволосился?

— Все дело в практике. На вас произвел впечатление сам факт зверского преступления. Эмоции заслонили крохотную деталь. Но со временем у вас, я уверен, выработается навык ухватывать именно детали.

Домик на Старогоспитальной был освещен. Да и вся улица напоминала развороченный муравейник. Жители толпились возле калитки, ведущей во двор жилища несчастных Ауловых, встревоженно сновали по узеньким тротуарам, перешептывались. Иные пытались заглянуть в окна рокового дома. Охрана их вежливо отстраняла. Люди были одеты так, словно выскочили из пылающего дома. Солидный мужчина в чеховском пенсне успел накинуть на себя лишь шубу, однако оставался в ночном колпаке, а из-под шубы виднелись кальсоны и босые ноги в глубоких калошах. Взволнованная женщина средних лет, трясясь всем телом от страха и холода, была лишь в домашнем капоте, с непокрытой головой в многочисленных бумажных папильотках. Крутились тут, разумеется, и мальчишки.

К моменту прибытия Цируля с Крошковым уже был составлен протокол осмотра места происшествия. Двое понятых, с полными ужаса глазами, в оцепенении взирали на картину страшного преступления. Глава семьи был убит выстрелом в голову. Щупленькая фигура его лежала ничком в луже засыхающей крови. Женщины, над которыми надругались изверги (об этом свидетельствовали изорванные их одежды), были садистски зарезаны.

После некоторого молчания Пригодинский, лысеющий шатен с желтоватым лицом малярика, произнес глухо:

— Человек пять-шесть банда... — Спохватившись, воскликнул гневно: — Человек!.. И как это у меня язык повернулся? Звери они, а не люди. Хуже зверей!

Подавляя в душе холодок, вызванный жуткой картиной убийства, Цируль с трудом произнес:

— Как вам удалось обнаружить сейф? Он ведь был за ковром?

— Ковер был сорван преступниками, сейф распахнут настежь. В сейфе хоть шаром покати, — услышал вдруг Крошков молодой голос и только тогда приметил стоящего поодаль стройного молодого человека, почти юношу, с маленькими усиками. Темные волосы зачесаны на косой пробор. В глазах его, глубоко посаженных, серьезных, светился гнев. — Вот звери!.. Стрелять таких без пощады!

Вновь воцарилось гнетущее молчание. В комнатах удушливо пахло керосином, кровью, нюхательным табаком.

— Познакомьтесь, — нарушил наконец молчание Цируль. — Наш новый сотрудник, Крошков Александр Александрович, приглашен в качестве консультанта и эксперта.

Пригодинский дружески пожал коллеге руку.

— Рад, очень рад, Сансаныч. Давненько не виделись. Значит, в нашем полку прибыло? Признаться, нам очень не хватает эксперта, специалиста по графологии и дактилоскопии.

— Кстати, о дактилоскопии, — поинтересовался Крошков. — Найдены ли отпечатки пальцев?

— Есть подозрительные предметы. Вот, к примеру, эта бутылка из-под пива. Но нам нечем зафиксировать отпечатки.

— У меня дома есть порошки и все остальное. Имеется и гипс. Если найдены следы сапог...

— Есть и следы обуви.

— Я сейчас напишу жене записку. Нельзя ли кого послать ко мне на дом?

Двоих стрелков отправили с запиской.

— Лугин, — представился стройный юноша. Помолчав, прибавил, видимо, для солидности, — Георгий Иванович.

Крошков едва сдержал улыбку. Уж очень был молод парнишка, чтобы представляться столь официально. Он же просто Георгий, симпатичный юноша Гоша. И тут же Александр Александрович скривился от боли — юный заместитель начальника охраны так сдавил ему кисть в рукопожатье, что искры из глаз посыпались.

— Извините, — смутился Лугин. — Нечаянно.

— Силенкой вас бог не обидел, — Крошков через силу улыбнулся.

— Мне бы еще знаний.

— Вместе будем учиться. Кстати, товарищи (новый консультант произнес слово «товарищи» с видимым удовольствием), что вы думаете по поводу потайного сейфа? Зачем бедному мастеровому сейф? И еще — опрошены ли свидетели, если таковые имеются? Ну хотя бы те, кто слышал выстрелы?

Пригодинский пояснил, что свидетели опрошены. Но вряд ли их можно назвать свидетелями. Жители близлежащих домов слышали выстрелы. Точнее — три выстрела. Соседи через улицу слышали душераздирающие крики. Но никто не рискнул выйти на улицу, прийти на помощь. Это и понятно. Что может поделать безоружный человек против вооруженной банды? Что касается сейфа, то дом этот раньше принадлежал состоятельному лавочнику. Возможно, прежний владелец, продавая дом, просто забыл о сейфе.

— Ну уж, — возразил Лугин, — черта с два лавочник забудет о сейфе.

— А может быть, Аулов был богатым человеком, но скрывал это? — высказал предположение Цируль.

— Да вы посмотрите, какая в доме обстановка! — воскликнул Лугин. — Все очень скромно. Один-единственный ковер.

— А за ковром сейф...

В углу комнаты послышался громкий шепот. Оживленно жестикулируя, о чем-то переговаривались понятые, двое пожилых мужчин, о которых как-то забыли.

— Извините, граждане, — обратился к ним Цируль. — Вы можете идти. Обо всем виденном и слышанном не распространяться. Ясно?

Понятые замялись. Затем более смелый, седобородый крепыш, произнес:

— Это... так... Нехорошо на покойника наговаривать, но вот... Как это... Слухи ходили, что он ссужал деньги под большие проценты и под залог золотых вещей и драгоценных каменьев... Да что там слухи! Я сам... Самолично закладывал ему бриллиантовый перстень жены, цена коему не менее пятисот целковых, получил за него четыреста, а векселек подписал на семьсот рублей. Приспичила такая нужда. И вот Сергей Иваныч, — бородач указал на лысенького своего соседа, — тоже под немыслимый процент, оказывается, Аулову заклад делал.

Лысенький понятой согласно закивал.

— Так-с, — удовлетворенно сказал Крошков, — значит, наше предположение не лишено оснований. По-видимому, преступление совершено с целью ограбления. Как все это походит на зверский почерк убийцы и садиста Клубнички. Однако, насколько мне известно, его банду все же накрыли в тринадцатом году. Об этом и в газетах писали.

— Его могли выпустить при Временном правительстве. Он мог бежать, наконец, — заметил Цируль.

— Резонно, — вздохнул Пригодинский.

— На всякий случай я составлю «словесный портрет» преступника. Сведения о нем, разумеется, имелись в картотеке департамента полиции и есть наверняка дактилоскопическая карта.

— Архивы и картотеки департамента полиции находятся в полном расстройстве. Сперва царские чинодралы ввергли документацию в хаос, затем милицейские горе-деятели Керенского.

— А в Ташкенте?

— Здесь картотеки и архивы вообще таинственно исчезли, — вздохнул Пригодинский.

— Значит, остается «словесный портрет», — тоже вздохнул Крошков. — Одно хорошо: очень уж примечательна внешность бандита. Как говорится, врожденный преступник, подтверждающий антропологическую школу Чезаре Ломброзо, хотя я все же убежден, что врожденных преступников не бывает. А видик у Клубнички вот какой... Череп маленький, лоб, как у гориллы, скошен, низкий, резко выпирающие скулы, правое ухо оттопырено, мочки ушей непомерно большие, мясистые. Глаза маленькие, черные, нижняя челюсть массивная, выступающая вперед, так что прикус зубов у него неправильный: нижние зубы выступают вперед. И еще один важный стойкий признак — застарелый узловатый шрам от левого виска до мочки уха. Что до общего внешнего вида преступника, то он низкого роста, атлетического сложения, с короткими кривыми ногами и длинными, опять-таки как у гориллы, руками, причем на левой кисти отсутствует мизинец.

— Ну и зверюга! — воскликнул темпераментный Георгий Лугин. — А зачем он, как по-вашему, Александр Александрович, залил тут все керосином? Чтобы со следа сбить? Так ведь у нас и собак розыскных нет. И в России их никогда не было. Это в Германии, в Австро-Венгрии, я слышал, в полиции имеются доберман-пинчеры и овчарки...

— Вы не совсем правы, — возразил Крошков. — Хорошо налаженной службы розыскных собак в России действительно не имелось. Однако еще десять лет назад в Петербурге было создано Российское общество поощрения применения собак к полицейской и сторожевой службам. И налицо уже были первые успехи в розыске преступников. Ну, а Клубничка бандит опытный и осторожный. Что, ему керосина жалко, что ли?

— Сколько же этому негодяю лет?

— Около пятидесяти. Матерый бандит.

Явились посыльные с необходимыми химикалиями и инструментами. Крошков предложил:

— Я займусь отпечатками пальцев, а вы, Александр Степанович с Георгием Иванычем, очень прошу, займитесь отливкой слепков следов.

— Давненько я не практиковался в отливке следов, — с сомнением произнес Пригодинский. — Ну да не боги следы отливают. В лицейские времена получалось вроде не так уж плохо.

Цируль распорядился отправить тела погибших в военный госпиталь на судебно-медицинскую экспертизу. Вскоре работники розыска занялись изучением и снятием следов.

Уже светало. Хилое солнце робко просвечивало грозовые тучи. Пригодинский с Лугиным работали во дворе. Крошков с помощью специального порошка переносил на целлулоидную пленку обнаруженные отпечатки пальцев. Цируль с интересом наблюдал за его действиями. Действительно, целая наука. Может, самому и не придется этим заниматься, но подучиться надо. Обязательно.

Вдруг в комнату стремительно вошел невысокий человек в кавалерийской шинели и черной кожаной фуражке.

— А, Зинкин! — приветствовал вошедшего Цируль. — Познакомьтесь, Алексансаныч... Михаил Максимович Зинкин. Вообще-то он по профессии столяр. А к нам его временно — и жаль, конечно, что временно — командировала партячейка станции Ташкент-пассажирская. Скоро уже месяц, как помогает нам укреплять кадры. И еще он член исполкома Ташсовета... С чем пожаловал, дорогой товарищ? А у нас вот опять бандиты убили и ограбили...

— Убили и ограбили?! — гневно прошептал Зинкин, щуря светлые глаза. — Может быть, и убили и ограбили, но...

— Что значит «может быть», когда всю семью порешили!

— Страшное преступление. Но оно вдвойне страшнее еще тем, что это и политическое убийство! — Зинкин протянул руку с какой-то бумагой.

Это оказалась обертка обыкновенной гимназической тетради, изготовленной, видать, еще при Временном правительстве, поскольку на ней была реклама «Займа Свободы» и призыв «Сражаться с гуннами до победного конца!»

— Да объясни же наконец, в чем дело? — удивился Цируль.

— Обязательно объясню. Я дежурил в исполкоме. Ночью мне позвонили из управления, сообщили о твоем отбытии на место преступления.

— Да, я поручил это Ковалеву.

— Сразу я приехать не мог. А вот недавно меня сменил Финкельштейн, и я сразу же направился сюда. Подхожу к дому и вдруг вижу какую-то бумажку, прикнопленную к воротам этого дома. Вот она... Читай!

На другой стороне тетрадочной обертки крупными корявыми буквами было написано:

Побагровев от гнева, Фриц Янович хотел было разорвать в клочки гнусную бумажку. Но тут же сдержался. Это же вещественное доказательство. Ледяной пот проступил на лбу.

— Что с вами? — забеспокоился Крошков, заметив, как изменился в лице шеф. Не получив ответа, тоже заглянул в бумагу — и остолбенел. Со двора прибежали Пригодинский с Лугиным — им только что принесли с улицы еще несколько таких листков, пришпиленных к соседним домам.

— Как же мы не заметили эти подлые бумаженции? — сокрушенно качал головой Крошков.

— Темень-то какая была, зги не видать, — угрюмо проговорил Цируль. — И все равно это наш промах. Эх!.. Не то, чтобы электрических фонариков... Обыкновенных «Летучих мышей» не имеем. Теперь пойдут по городу слухи.

— Может быть, опубликовать опровержение в газете? — спросил Крошков.

— Нет, — возразил Цируль. — Нет, дорогой товарищ. Обыватель воспримет наше опровержение как косвенное признание. Единственное, что необходимо... Что может восстановить наш престиж — это розыск кровавых негодяев!

Цируль помолчал. Отер со лба пот. Заговорил взволнованно:

— Теперь совершенно очевидно, что контрреволюция объявила нам войну не на жизнь, а на смерть! Враги пролетарской революции сомкнулись с головорезами-уголовниками... Много у нас впереди тяжких трудов, товарищи. Мы не щадим сил и даже наших жизней, чтобы помочь новой власти навести в городе порядок. Из тридцати восьми сотрудников Управления охраны, участвовавших в операциях прошлого месяца, трое погибли, девять получили ранения. Это тяжелые потери, и особенно горестно то, что они могли быть меньше, если бы мы лучше знали дело. Но, дорогие товарищи, мы научимся. Обязательно научимся. Никакой пощады врагам!

Вбежал запыхавшийся посыльный.

— От товарища Аракелова!.. Он в гостинице «Старая Франция»... Ограбление с убийством. И вот такие листовки!..

Посыльный протянул голубоватый тетрадочный листок.

Оборотень

Дни и ночи — бессонные ночи, обагренные кровью работников уголовного розыска и их бескорыстных помощников, членов партийных дружин старогородской части и нового города. Бандиты, белогвардейцы — все враги Советской власти продолжали терроризировать население. Правда, удалось обезвредить несколько банд, так сказать, «чистых» уголовников, которым было ровным счетом безразлично, при каком строе творить преступные свои дела. Один бандюга даже разобиделся, когда ему задали вопрос: «Не на политической ли почве его шайка орудовала в городе?» Матерый громила уставил на Цируля мутные глазки, прохрипел: «Мне политику клеить?.. Хе! Обижаешь, гражданин большевичек. Свободного гражданина свободной матушки Расеи обижаешь!»

А банда Клубнички словно в воду канула. Притихла. Вроде бы ее специально кто-то сохраняет для других кровавых дел.

Чувствовалось, что контрреволюция, ушедшая в глубокое подполье, накапливает силы для удара. Надо предотвратить ее разящий выпад. А как? Все очевидней становится тот факт, что необходимо объединить усилия Управления охраны города, его уголовного розыска с ТуркЧК[2]. Пока что, к сожалению, координированных действий маловато. И понятно, ЧК только-только оформилась организационно. В распоряжении Игната Порфирьевича Фоменко всего девять сотрудников. А пока...

Так размышлял Михаил Максимович Зинкин, шагая по холодку в Военный Комиссариат Туркреспублики. И еще он подумал о том, что волны, революции, страсти человеческие совершенно не касаются законов природы. По-прежнему старушка Земля вращается вокруг своей оси и облетает вокруг Солнца с изумительной точностью и постоянством. Это только в библии Иисус Навин «смог» остановить ее вечное движение. Остановил, прямо скажем, ненаучным способом, воскликнув: «Остановись, солнце!», поскольку по темноте своей был сторонником геоцентрической системы мироздания, полагая, что именно солнце обращается вокруг Земли. А в действительности все как раз наоборот. И вот летит, мчится в космических дебрях земной шар, вращаясь вокруг собственной оси, и из-за этого вечного полета происходит с поразительной точностью смена дня и ночи, смена времен года!.. Совсем недавно стоял на дворе слякотный февраль. А затем явился славный ташкентский март и сияющий апрель... Из-за заборов и глиняных дувалов выглядывает нежно-розовая пена цветущего урюка. В Гоголевском и Константиновском скверах источают медовый аромат липы, акации покрылись белыми «свечами», и кругом цветы, цветы... Будто нет и в помине жестокостей гражданской войны, нет кровавого бандита Иргаша, нет уголовников, поразивших город подобно раковой опухоли!..

Торжествует природа, ликует весна, и потому и город, его улицы выглядят весело, празднично.

Зинкин миновал Константиновский сквер, свернул на Куйлюкскую улицу и подошел к двухэтажному мрачноватому зданию женской гимназии. Здесь теперь помещался Военный Комиссариат Туркреспублики.

Занятия в Комиссариате начинались в девять утра. Михаил Максимович вытащил из нагрудного кармана массивные часы «Павел Буре», щелкнул крышкой. Стрелки показывали без четверти девять. Но уже большая толпа шумела возле подъезда Комиссариата. Кого в толпе этой только не было! Демобилизованные фронтовики, не знающие, как проехать в родные края, молодые парни, желающие узнать, как и где можно записаться в какую-нибудь часть создаваемой Красной Армии. Иные пришли в надежде встретить однополчанина, земляка. А есть и такие, что просто рады на людях почесать язык. Каких баек, каких историй здесь не услышишь!

Зинкин с интересом прислушивался к разговорам. Было просто любопытно, что волнует простых людей — солдат-фронтовиков, рабочих, местных жителей, ремесленников, дехкан.

— А что, братцы, — басил долговязый солдат в замызганном обмундировании и в фронтовой папахе, которую он не снимал, несмотря на теплынь, — правду говорят, что новый военком Осипов вовсе даже из бывших офицеров будет?

— Ну из офицеров! — подал голос рыжий веснушчатый солдатик. — Офицера — они разные бывают. Я вот служил у подполковника Топорнина Дмитрия Сергеевича. Артиллерист божественной милости. И до солдата пригож. На сторону революции перешел без раздумий. Душевный человек. Хучь спи с ним в обнимку — не обидит.

— В обнимку с бабой надо спать, а не с командиром. Эх, ты, деревня! — гаркнул какой-то остряк под громовой хохот толпы.

На ступеньку подъезда поднялся здоровенный дядя мрачного вида. Заговорил простуженным баском:

— Кто тут супротив Константин Палыча вякает, а-сь? Я тому говоруну очень даже свободно заместо головы чурбак с глазами присобачу!.. Я с им вместе в Скобелеве[3] служил. Прапор военного времени. А рази не известно, что курица не птица — прапорщик не офицер?

Вновь захохотала толпа, охочая до такого рода диспутов. Мрачный дядя продолжал:

— К солдатам нынешний военком товарищ Осипов относился как положено. Конечное дело, ни с кем из солдатни он в обнимку не спал, это я извиняюсь. Но порядок любил. А то, что перед начальством в струнку тянулся, так это разве грех? Дисциплина! А мы что, не «ели глазами начальство»?

— Верно!

— Давай мозгуй дальше, паря!

— А это верно, что он раньше в эсерах ходил? — крикнул узбек в полосатом халате.

— Ишь ты! — окрысился мрачный. — Откуда ты такой выскочил, юлдашок, а-сь?

— А оттуда, откуда и ты выскочил! — ядовито ответил узбек под взрыв безудержного хохота. Раздались изумленные голоса:

— Ну и отбрил. Ай да парень!

— И по-рассейски балакает запросто. Где научился?

— В России научился, — улыбался узбек, сам довольный ответом мрачному дяде. — В шестнадцатом угнали на тыловые работы. Русские люди и научили.

— Эй, ты, шайтан полосатый! — взревел мрачный дядя. — Какой такой Осипов эсер? Большевик он. А ежели что и было раньше... А чем тебе эсеры не потрафили, а-сь? Эсеры за крестьянство. Государство у нас крестьянское. Значит, и власть должна принадлежать крестьянам. Сколько эсеры царских министров и прочих сатрапов бомбами разлохматили... А-сь?!

— А большевики и за рабочих и за крестьян. А я вот, к примеру, рабочий человек. Живу в махалле Укчи, что означает квартал отливателей пуль.

— Да что ты, репей эдакий, ко мне прицепился! — вскричал вдруг мрачный плачущим голосом. — Вот и Осипов решил, что власть должна быть и у крестьян и у рабочих. По этой причине и подался в большевики. И как работает! Себя не жалеет. Мы вот здесь языком, как помелом, его помощники еще с бабами в обнимку спят, как вот тот рудой вояка со своим подполковником, а товарищ Осипов давно уже в кабинете думы думает! Это ж понимать надо. И лет-то ему всего ничего. Двадцати трех годков еще не стукнуло! Головастый товарищ.

Зинкин слушал солдат с каким-то странным чувством, похожим на зависть. Ну и популярность у нового военкома. Осипова не только солдаты хвалили. О нем хорошо отзывались его сотрудники, в Ташсовете и даже в ТуркЦИКе. Отличный организатор, требовательный к подчиненным, но не придира. Во время подавления мятежа кокандских автономистов проявил личную храбрость, после чего и выделился как активный деятель. Не сам же он занял пост военкома Туркреспублики! Его избрали на Пятом съезде Советов Туркестана.

Эй, Михаил, уж не завидуешь ли ты Косте?.. Не завидуешь. Ну и то ладно. Слишком молод для такого поста?.. Так ведь революция и делается энергией молодых. Лугин, к примеру. Тоже двадцать с небольшим!..

Толпа вдруг примолкла. Послышался цокот копыт, и у подъезда остановился экипаж, из которого легко, пружинисто выскочил совсем молодой, интеллигентного вида человек в наглаженном френче, щегольских галифе и до блеска начищенных сапогах. Темные волосы на косой пробор гладко прилизаны, на носу пенсне без металлических ободков. Вид холеный. Кто-то из толпы протянул ему руку.

— Здравия желаем, товарищ Ботт!

Ботт оказался свойским парнишкой. Руку-то он пожал одному, а поздоровался сразу со всеми. И еще пошутил:

— Что это вы, товарищи, никак до дому до хаты собрались? А кто же революцию защищать будет! Дядя?!

Послышались голоса:

— Столько лет дома не были. Подержимся малость за женок, переведем дух, и без задержки в Красную Армию.

— Это как кто. Кто до дому чешет, а вот мы с дружком именно в Красную Армию и желаем записаться!

— А из меня какой вояка, ежели я дважды ранетый в грудь, газами травленный да контуженый. Рад бы в рай, да грехи не пускают!

— Ну-ну, я пошутил, — ответствовал Евгений Ботт. — Курите лучше, угощаю, — он вынул портсигар, раскрыл, раздал папиросы щедро, не жмотничая, так что в момент ничего и не осталось в портсигаре. — Насчет Красной Армии решайте сами, по совести. Неволить не станем. Только смотрите, не роняйте чести воинов-туркестанцев и там, куда путь держите.

— Это будьте благонадежны, товарищ Ботт!

— Постараемся.

Ботт, приветственно махнув рукой, скрылся в подъезде. В толпе и про Ботта было сказано: мол, из молодых, да ранний.

— Это подумать, братцы, какие головы есть на белом свете. Пацан совсем, еле усики-«бобочка» пробилась, а уже навроде адъютанта у самого Осипова!

— Шибко чистенький. Неинтересно смотреть.

— А тебе такого надо, чтобы со вшой в обнимку дрыхал!

Вновь грянул хохот. Веснушчатый парень давно уже затерялся в толпе, может, и вовсе ушел, посрамленный, а его все донимали шутники.

Четко печатая шаг, к комиссариату приближался образцово-показательный военный. Обмундирование с иголочки, гимнастерка заправлена без единой складочки, весь перетянут ремнями, серебряная шашка с темляком, на правом боку маузер в деревянной полированной кобуре. Крепкий, подтянутый, всем своим воинственным видом он привлекал всеобщее внимание.

Образцовый военный, в отличие от Ботта, балагурить не стал. Почти парадным шагом проследовал в подъезд. В толпе заговорили:

— Колузаев это.

— Командир формируемого Первого Революционного рабочего отряда.

— Член ЦК партии левых эсеров Туркреспублики!

— Силен мужик! Попади к нему под начало — сам не заснет и тебе дрыхнуть не даст!

Вышел военный инвалид с приколотым к груди левым пустым рукавом, зазвонил школьным колокольчиком. Зинкин вновь вынул часы — ровно девять. Действительно, порядок в комиссариате военный. Толпа хлынула в подъезд, стала растекаться по этажам, коридорам. На втором этаже бывшей женской гимназии нашел дверь с бумажной табличкой:

Возле двери толпилась масса народу. Вышел Ботт, объявил:

— Сегодня прием только по служебным вопросам и не более десяти человек. Остальным приходить в установленные дни и часы согласно вывешенному в вестибюле расписанию.

Люди зашумели. Всем хотелось попасть на прием именно к военкому. Ботт развел руками. Улыбнулся.

— Товарищи дорогие, — сказал он, юмористически прищурясь, — свободой тоже ведь надо пользоваться с умом. Кроме военкома, есть отделы, специальные службы. А если каждый по всякому пустяку станет отнимать время у государственного человека, то... Этак не годится. Это неуважение к деятелю, которому вы сами и оказали доверие. Все к военкому, буквально все! Вчера явился один чудак. Ходит по коридору, военкома спрашивает. А потом выяснилось, что ему в отхожее место приспичило!

Своей явно выдуманной байкой юный Ботт здорово развеселил посетителей, и они, перестав ворчать, стали рассасываться по соответствующим кабинетам. Желающих вступить добровольцами в Красную Армию Евгений Ботт лично сопроводил, куда надо. Зинкин тем временем вошел в приемную. Там уже было человек пятнадцать. А Осипов примет всего десять. Вот незадача. Тут как раз возвратился Ботт. Михаил Максимович подошел к адъютанту, зашептал на ухо:

— Я из уголовного розыска. Неотложное дело.

— С Шахризябской?

— Так точно, — по-военному ответил Зинкин и подивился своему солдатскому ответу. Видно, военная обстановка, подтянутый, с хорошей выправкой адъютант повлияли на него.

— Сейчас доложу.

Ботт скрылся за дверью кабинета и почти тут же вернулся.

— Проходите. Только не забудьте: не больше десяти минут.

За письменным столом, крытым зеленым сукном, сидел военком Туркреспублики Константин Павлович Осипов и приветливо улыбался. Зинкин до этого видел его лишь однажды, мельком, толком не разглядел. Бросилось лишь в глаза его молодое лицо. Но сейчас военком выглядел еще моложе. Аккуратность, подтянутость, собранность; четкие черты лица — продолговатого, энергичного; глаза карие, красивые. Видимо, его сотрудники брали пример с патрона: военком словно сошел с картинки — офицерский френч сидел на нем, как влитой.

Завидев Зинкина, военком встал, вышел навстречу. Выше среднего роста, плечистый, с модными усиками «бобочкой», он производил на первый взгляд отрадное впечатление.

— Прошу, прошу, — приветствовал Осипов посетителя высоким, каким-то напряженным голосом. — Позвольте... А я вас где-то видел! Но где?.. Хоть убейте — не помню.

— Неделю назад я проводил занятия по военной подготовке в партийной дружине. Вы пришли, и я докладывал вам... Зинкин я.

— Точно! — воскликнул Осипов, хлопая себя ладонью по лбу. — Рад, очень рад познакомиться. Не знаю, какой вы огневик, а строевик отменный. Горжусь нашей партийной дружиной. Детище революции, карающий меч... Ну, а как имя-отчество?... Да что там отчество!.. Я хоть и помоложе тебя, Зинкин, а все же... Впрочем, как угодно.

Зинкин назвался.

— Ну и лады! Слушай, Михаил, так что тебе от меня надобно?

— Пришел с партийным поручением.

— Выкладывай, дорогой товарищ.

Зинкин накоротке рассказал о том, что он обучает партийную дружину, сотрудников уголовного розыска строевой и огневой подготовке. Дела идут нормально. Люди подобрались замечательные. Однако мучает нехватка оружия. Нужно еще хотя бы тридцать винтовок и столько же ручных гранат.

Военком пригласил Зинкина сесть, сам опустился в кресло. Задумался. Затем глянул на посетителя улыбчивыми карими глазами.

— Эх, Михаил, Михаил!.. Да ты не сердись, что я тебя так запросто. Я человек свой в доску. Можешь говорить мне просто Костя. Так вот, Миша, несчастный я человек. Все от меня только требуют. Дай! Обеспечь! Организуй!!! А я ведь не господь бог. Всего лишь военком. А все словно свихнулись на оружии, отовсюду только и слышишь: дай, дай, дай! А где взять?

— У нас есть сведения, что в арсенал поступила значительная партия винтовок...

Осипов звонко расхохотался.

— Ай да уголовный розыск. Бандита Клубничку поймать не может, а сведения о поступлении в арсенал... Ну, коли так... для милого дружка — сережку из ушка!.. Однако, друг, если я правильно понял, партдружина вроде разрастается. Не тяжело тебе будет с этакой оравой заниматься?

— Нет. У меня и помощники появились.

— Кто же это, если не секрет?

— Какой же может быть секрет? Лугин обратил внимание на дежурного Первого отделения охраны по Романовской, против Старогоспитальной. Выправка отличная. ухватки — все в нем кадрового военного характеризует. Побеседовал. Действительно, бывший вояка. В прошлом унтер-офицер. Большаков по фамилии. В кадрах служил, затем три года на фронте. Социальное происхождение — из бедных крестьян. Чем не инструктор! Еще один мой помощник — командир отделения кавалерийского дивизиона старогородского Управления охраны Митрофанов. На войне был помощником командира пулеметного взвода конной разведки. Два солдатских «егория» получил из рук самого генерала Брусилова.

— И все, больше нет помощников?

— Почему же? Главный инспектор милиции Туркреспублики Барановский еще двоих подкинул. Проверял как-то службу ночных патрулей. Встретил парный наряд. Разговорились. Старший наряда Анисимов, выяснилось, в прошлом фронтовик, занимался обучением новобранцев в Самарканде. Товарищ его, Антонов, учил стрелковому делу матросов Балтийско-флотского экипажа в Петрограде. Так что помощников вполне достаточно.

Осипов откинулся на спинку кресла, выразительно глянул на Зинкина.

— Ну ты и хват, парень! Слушай... Иди ко мне. Таких людей, как ты, мне во как надо! — он подержал себя руками за горло, показывая, до чего же ему необходимы толковые люди, такие, как Зинкин.

— Не могу. Я на станции железнодорожной партийными делами ведаю. Эсерики там шибко митингуют, сбивают народ с правильной линии. В Управлении охраны я временно.

— Жаль. Могли бы сработаться. Я ведь тоже не княжеских кровей. Мой отец из крестьян. В поисках лучшей доли занесло его в Ташкент. Здесь стал топографом. Своим горбом всего достиг. Я здесь же окончил реальное училище. В четырнадцатом пошел вольнопером. В апреле шестнадцатого произведен в прапоры. Такие дела... А как грянула наша пролетарская революция, я и сказал сам себе: «Служи народу верно, Костя. До последней капли крови. Умри за него!»

Зинкин улыбнулся.

— Если все защитники революции умрут, кто же ее защищать будет?

— Это я так, фигурально выражаясь. Но мог совсем запросто и башку потерять, когда кокандских автономистов разгоняли. Жаркое было дело.

— Да, я слышал.

— А когда военкома Перфильева направили на Оренбургский фронт, тогдашний председатель Ташсовета большевик Тоболин и предложил мою кандидатуру Пятому съезду Советов. Удружил, называется. Я канцелярий терпеть не могу. По мне вскочить бы на коня и посвистать шашкой, а?

— По мне тоже. Но коли партия поставила...

— Какой разговор!

Заглянул Ботт, напомнил:

— Десять минут истекли. Другие посетители...

— Подождут! — стукнул кулаком по столу Осипов. — Дело важное, партийное. А теперь слушай меня внимательно, Евгений, — военком многозначительно посмотрел на своего адъютанта. — Быстренько к Блаватскому, ведающему вооружением. Скажи, что сейчас к нему прибудет товарищ Зинкин из Управления охраны и уголовного розыска. Все, что ни потребует, — дать! Ясно?

— Так точно, товарищ военком! — откозырял Ботт и бросился выполнять приказание.

Осипов удовлетворенно облизнул четко очерченные губы. Сказал:

— Ну, как, доволен?

— Большое спасибо. Честно говоря, не ожидал. Я же знаю, как туго у нас сейчас с оружием.

— То-то. Ну, будь здоров, Михаил. Всех тебе благ. Служи и впредь пламенно делу пролетарской революции.

Зинкин, не чуя под собой пола, полетел к Блаватскому.

Не знал, не ведал он (как не ведали об этом и другие большевики), что под личиной «пламенного борца за свободу трудового народа», «витязя революции» тонко, пожалуй, даже талантливо, скрывается злобный и хитрый враг, микробонапартик, в изворотливом уме которого занозой сидела мысль — уничтожить большевиков, захватить власть в Туркестане и установить свою свирепую диктатуру!

Вошел Ботт.

— Можно следующего?.. — и осекся, увидев окаменелое лицо Осипова с набрякшими на лбу жилами, с пылающими ненавистью глазами. — Что случилось, Константин Павлович?

— Этого... Зинкина. В список его. В список! Глаз с него не спускать!

Тем временем Зинкин находился уже у Блаватского. Бывший подполковник выглядел солидно, в годах уже. Он любезно выслушал посетителя. Согласно кивал головой.

— Дорогой товарищ Зинкин, — заверил Блаватский, ласково улыбаясь. — Я уже обо всем осведомлен. Позвонил сам военком. Вы знаете военкома. Душа нараспашку. Готов с себя последний френч отдать. А я всего лишь исполнитель его воли. В лепешку расшибусь, а винтовки для вас раздобуду. Сделаю все, что только в моих силах. Только прежде надобно уточнить наличие оружия в арсеналах. Наведайтесь через недельку.

— Как же так? — изумился Зинкин. — Ведь военком приказал...

— А я разве отказываюсь выполнять приказ? — вскинул руки Блаватский, как бы отдаваясь посетителю в плен. — Помилуйте!

— Винтовки нужны немедленно. В городе бандитизм...

— Това-а-арищ Зинкин, — укоризненно протянул Блаватский и почесал лысеющую макушку, — я же хочу как лучше. Да, поступила партия винтовок. Но они пока не рассортированы. Ну, дадут вам старые берданки или хорошие японские винтовки системы Арисака, для которых патронов днем с огнем не сыщешь!.. Потерпите недельку.

Зинкин покидал комиссариат со смешанным чувством надежды и досады. Вернуться, вновь зайти к военкому?.. А! Подождем неделю.

Он хорошо сделал, что не вернулся. Блаватский выполнял указание самого Осипова — винтовок ни в коем случае не давать! Причем указание это было сдублировано. Военком сам позвонил по телефону, сказал: «Сейчас явится один тип. Можешь хоть целовать его взасос, но его просьбы и даже мольбы не выполнять. Уловил?» И тут же прибежал Ботт, повторил строгий приказ военкома.

Почему так сказал Ботт, хотя военком говорил совсем другое?

Осипов произнес условную фразу: «Слушай меня внимательно!»

Военный комиссариат Туркреспублики возглавлял не большевик, не пламенный борец за счастье трудового народа. В него хитро проник лютый враг революции, зловещий оборотень!

Контрреволюция простерла над Ташкентом свое мрачное, зловещее крыло.

Где-то на Никольском шоссе...

По ташкентским улицам бродил давно небритый оборванец. Грязный, голодный, еле ноги передвигает. Этот несчастный не привлекал внимания патрулей. Сколько таких бедолаг нынче в городе. Кто бежал от звериной ярости басмачей, кто — от карателей атамана Дутова. И вот бездомные, голодные, оборванные, неприкаянные, слоняются они по улицам в поисках пристанища, куска хлеба, проклиная судьбу.

Солнце заваливалось за тополя, выстроившиеся вдоль берегов Анхора, огромное, кроваво-багровое. Густела синева небес. Но было еще довольно светло. Теплый ветерок шевелил серебристые листья тополей. Над ними стремительно носились ласточки.

А оборванец все бродил, бродил по улицам...

Наконец он добрел до Джизакской и очутился возле театра «Колизей». От нечего делать принялся разглядывать афишную тумбу, облепленную обрывками прошлогодних афиш.

«Спешите видеть драму «Немые пятна жизни!» В главных ролях Вера Холодная и Вадим Фрелих... Только в синематографе «Макс»... «Музыкальные эксцентрики Бим-Бом! Любимцы публики Петрограда, Москвы, Варшавы... Спешите в «Гелиос»... «Фирма Первушиных открыла новый винный магазин...», «Сорок пять номеров гостиницы «Регина» к вашим услугам!..» «Бениамин Давыдов предлагает сулюктинский уголь... Не путать с Давыдовым И. З., который торгует худшим по качеству шурабским углем!»

Беженец вновь побрел по улицам. Но теперь он шел не бесцельно. Среди афиш и объявлений он наконец обнаружил то, что искал — коротенькое, написанное от руки объявление: «Продается по сходной цене швейная машина «Зингер». Обращаться по адресу: Зацепинский переулок, 9».

Если б патруль проверил документы оборванца, он убедился бы, что по городу бродит в поисках пристанища беженец по фамилии Домжинский. Имя-отчество — Станислав Иосифович. Профессия — ветеринарный фельдшер. Но его никто не останавливал. Патрульная служба была поглощена отысканием бандитских шаек.

Тем временем оборванец по фамилии Домжинский, постоянно сверяясь с уличными вывесками, вышел на Ирджарскую, миновал Соборную, Николаевскую, Воронцовскую, Романовскую, затем очутился на Инженерной улице и подошел к Головачевскому скверу, от которого вправо сворачивал переулочек Зацепинский, который оборванец и разыскивал.

Вот и дом номер 9. Обыкновенный домишко. На калитке намалевана большая цифра «9». Оглядевшись по сторонам, Домжинский глубоко вздохнул с видом человека, решившегося броситься в ледяную воду. Помедлил чуток и, наконец, постучал. Во дворе зашелся в хриплом лае пес. Больше никто не откликался. Оборванец постучал сильнее. Пес заметался на цепи, взревел басовито, оглушительно.

— Проклятый кобелище! — пробормотал оборванец, вновь оглядываясь по сторонам.

Сунув правую руку под лохмотья, он напряженно ждал. Тишина в переулке была зловещей, подозрительной. Тот, кто по документам числился ветеринарным фельдшером С. И. Домжинским (но в действительности им не являлся), собрался было уходить, как вдруг в глубине двора послышался старческий кашель. Хозяин дома утихомирил пса и, шаркая ногами, направился к калитке.

— Кто? — послышался стариковский дребезжащий голос.

— Откройте, свои.

— Кто — свои?

— Да откройте же, вам говорят! Дело есть. Важное.

После некоторого колебания старик приоткрыл калитку, оставив, однако, ее на цепочке.

— Кто таков? Что надо? — спросил старик, осторожно выглядывая из образовавшейся щели, как мышь из норки.

— Хочу купить швейную машину «Зингер».

Старикан захлопнул калитку, сбросил цепочку, распахнул дверцу. Одной рукой одергивая на себе ватную жилетку, другой сделал приглашающий жест.

— Заходите.

— Крепко же вас запугали.

— А вас?

— Ладно! Ближе к делу. Как насчет машинки? Я прочел объявление.

— Машинка есть, но не здесь. Если угодно, можете взглянуть.

— Угодно! Черт побери! Я за ней пробирался через десятки патрулей и всякие заградотряды... Да не тяните, милейший. Когда можно?..

— Видите в Головачевском скверике скамейку? Посидите чуток, отдохните. Подойдет комиссионер и отвезет вас к владельцу... Желаю успеха. Как говорится, ни пуха, ни пера!

— К черту!

Оборванец отдыхал на скамье недолго. Подошел человек в полосатом халате и белой чалме, но босой. На ломаном русском языке объяснил, что он как раз и есть комиссионер. Но машинка далеко, где-то на Никольском шоссе.

Наняв извозчика, они некоторое время колесили по узким улицам и переулкам. Убедившись, что за пролеткой нет наблюдения, «комиссионер» велел ехать на Никольское шоссе. Наконец он объявил:

— Надо сходить. Дальше пешком надо.

Они шагали меж глухих дувалов, пробирались садами, виноградниками. Тот, что числился по документам Домжинским, стал ворчать себе под нос. «Комиссионер» его не успокаивал. Наконец подошли к летней сторожке с цветником. Было уже темновато, но все же можно еще было рассмотреть поодаль стеклянные крыши парников.

— Пришли!

Человек в полосатом халате завел покупателя в сторожку, усадил, велел ждать и тут же исчез. Оборванец огляделся, вытащил браунинг, дослал патрон в патронник, сунул пистолет за брючный пояс.

Через некоторое время послышались шаги. «Покупатель» швейной машинки «Зингер» приник к стеклянному верху входной двери. В сгущающихся сумерках он все же сумел разглядеть того, к кому его направили на связь. Вроде коренной житель: полосатый халат, чалма, на ногах войлочные туфли, глаза узкие, раскосые, выпирающие скулы...

«Он!» — радостно забилось сердце. Однако «покупатель» на всякий случай переложил за поясом браунинг так, чтобы можно его было мгновенно вытащить левой рукой — ведь правой придется здороваться с идущим сюда человеком. И кто знает, что это за птица? Мало ли на свете людей с раскосыми глазами и выпирающими скулами!

Неизвестный в чалме и халате приблизился к сторожке, распахнул дверь, однако порога не переступил. Спросил на расстоянии:

— Зачем пожаловали, любезный?

— Хочу купить швейную машинку «Зингер». По объявлению.

— Какова ваша окончательная цена?

«Покупатель» вытащил из лохмотьев спичечную коробку, вытряхнул из коробки спички и показал донышко ящичка, на котором чернильным карандашом была выведена цифра «25».

Скуластый продавец облегченно вздохнул, заулыбался.

— Поразительно! Именно такую цену я и хотел бы... Вот! — он показал такую же цифру на своей спичечной коробке. — Милости прошу к нашему шалашу!.. Полковник Корнилов. Прошу любить и жаловать!

— Поручик Бомчинский Владимир Андреевич.

— Слава богу! — вскинул руки вверх человек в халате. — А мы-то вас заждались. Задержались вы, батенька. Мы уж и не знали, что подумать. Хотели послать своего связного.

— Когда-нибудь, господин полковник, я опишу в мемуарах свою «Одиссею», а сейчас... Ради бога! Вымыться!.. Скинуть с себя эти гнусные лохмотья! Побриться!

— Все приготовлено, поручик. Только вот бриться и стричься не следует. Одежду мы вам приготовили. Обычная солдатская форма. Изрядно поношенная, но чистая. Никаких насекомых. В таком одеянии, — Корнилов лукаво улыбнулся, — в такой форме можно запросто ходить по городу, не навлекая подозрений. Обыкновенный дезертир, а дезертирами кишмя кишит нынче матушка Россия.

— Душевно тронут, полковник.

Гость и хозяин вышли из сторожки, зашагали по узкой тропинке. Корнилов впереди, Домжинский-Бомчинский — чуть поотстав. Полковник хлопнул трижды в ладони — в виноградниках зашуршало, послышались удаляющиеся шаги.

— Извините, поручик, небольшая предосторожность.

— Понимаю. Я тут, ваше высокоблагородие, тоже немножко подстраховался. — Гость вытащил браунинг.

— Похвально. Ба!.. Да у вас браунинг. Не годится. Слабоват. Да и задержек дает много.

— Зато меньше места занимает.

— Обеспечим вас маузером. Прелестная машина. Десятизарядный. Убойность изумительная. Карабину впору. Если уж влепите большевичку в лоб пулю из маузера, она выскочит из затылка, а ежели позади еще один «товарищ» подвернется, то и ему каюк!.. Ха-ха-ха! — Корнилов расхохотался добродушно, рассыпчато.

Виноградники расступились, и показался красивый дом вроде подмосковной дачи.

— Милости прошу, поручик!

Внутри дом был обставлен по-восточному: на стенах ковры, паласы, большой ковер на полу с разбросанными на нем курпача и подушечками. В нишах стен высокие стопы шелковых стеганых одеял.

— Это наш, так сказать, один из запасных пунктов, — пояснил Корнилов. — Безопасность стопроцентная. А сейчас идите, поручик, займитесь своим туалетом.

Через полчаса бывший «оборванец» возвратился преображенный. Он, правда, был по-прежнему небрит, черные волосы его свисали на затылке косицами. Но это уж совсем другой человек: веселый, моложавый, говорливый.

«Комиссионер», которого полковник называл Туляганом, торжественно водрузил на дастархане большой ляган с пловом.

— Никогда не пробовали? — поинтересовался полковник.

— Почему же! — возразил Бомчинский. — В петербургских ресторанах...

— Ха-ха-ха! — расхохотался Корнилов. — Я в Париже однажды слушал французского балалаечника... Пардон... То же самое! Плов — это поэзия кулинарии. Его по-настоящему творят на Востоке и только на Востоке!.. Существует прелестная легенда, будто плов придумал...

— Простите, полковник, может быть, начнем дегустацию? Я голоден, как целая стая волков! — воскликнул Бомчинский.

— Милль пардон, мон шер ами! — рассыпался в извинениях Корнилов. — Еще одну минуту. В вашей жизни наступает удивительная минута. Взгляните... Это весенний плов, прозрачный, светлый, рисинка от рисинки. Плов, как и хлеб, никогда не приедается. Если вас кормить неделю подряд одной ачуевской икрой, вы, милый друг, наконец взвоете. А плов можно вкушать ежедневно. И всякий раз наслаждаться. И еще... Простите великодушно!.. Чуточку повременим с пловом. Смотрите, сколько прелестных закусок. А вот это... — Корнилов вытащил из-за спины две бутылки водки, — это нектар, сотворенный гением ныне покойного коммерции советника Николая Ивановича Иванова. Слава создателю, его наследники продолжают дело. И последнее. Запомните: принимая добрую чарку-другую, пловом не закусывают. Для закуски к вашим услугам многие яства российские, местные и даже зарубежные. А пловом наслаждаются... Ух, я старый азиат! Во мне же бурлит азиатская кровь, поручик.

Под шуточки и разные веселые словеса собеседники быстренько одолели обе бутылки, которые, как клятвенно заверял Корнилов, «ничуть не хуже знаменитой смирновской водки»[4].

К плову приступили молча, священнодействуя. Бомчинский с восторгом поглощал замечательную еду. Корнилов ловко собирал щепотью горстки светло-янтарного риса с кусочками мяса, поливал гранатовым соком, посыпал прозрачно-тонко нарезанным луком. Ел аппетитно, со смаком. Бомчинский руками управлялся вроде не так ловко. Но под конец все же выяснилось, что съел он этого нектара, пищи богов, ничуть не меньше, чем скуластый полковник.

Когда же принесли зеленый чай и сотрапезники, отяжелевшие, кейфующие, откинулись на подушки, Корнилов решился, наконец, заговорить о деле.

— Как здоровье Александра Ильича?

— На здоровье атаман генерал Дутов не жалуется. Озабочен делами. Потому и прислал меня в качестве офицера связи для поддержания контактов и согласования действий с Туркестанской военной организацией. Простите, полковник, ТВО — это не блеф?

— Что вы, милый поручик!

— Превосходно!.. Должен еще сообщить, что при мне имелось письмо. Оно освящено в присутствии его превосходительства в Оренбургском кафедральном соборе. По понятным причинам я вблизи Ташкента, не желая рисковать, припрятал его. Возьмем его завтра. А еще лучше, если его возьмет ваш этот... комиссионер по продаже швейных машинок «Зингер»... Ха-ха!..

— В письме, очевидно, содержатся директивы?

— Разумеется, ваше высокоблагородие, хотя лично я письма не читал. А на словах мне было передано... Прежде всего следует вызволить из мученической неволи полковника Зайцева, томящегося в крепости.

— Постараемся. Полковник Зайцев одним из первых начал борьбу против совдепии. Жаль только, что его казачки, подняв восстание, не проявили боевого духа. Трудновато, конечно, вытащить полковника из крепостного каземата, однако, как говорится, попытка не пытка. Что еще передал атаман?

— Весной ваша военная организация должна разогнать совдепию. Все остальные подробности — в письме.

Бомчинский закашлялся, надрывно, с хрипом.

— Простыли, поручик?

— Немудрено было простыть, — поручик все еще кашлял, — ночевать приходилось где попало... — Откашлявшись, произнес со значительным видом: — Ваше высокоблагородие, извините великодушно...

— Не понимаю, в чем вы провинились, поручик?

— Да вот насчет плова. Не ел я его в петербургских ресторанах. В Самарканде я его ел. И не однажды, поскольку почти всю юность провел в этом древнем городе.

— Зачем же вы тогда меня за нос водили? Разыгрывали!

— Упаси бог! Просто я по вашему лицу видел, как хотелось вам порадовать новичка изумительным угощением. И еще... Не сочтите за обиду... Немножко подстраховался. Пароль паролем, а все же...

— Почему же сейчас решили, что я есть я, а не чекистский агент?

— Очень вы на своего брата похожи, генерала Корнилова Лавра Георгиевича.

— Верно. Но ведь в этом вы могли убедиться с первого взгляда, если только видели портрет брата?

— Портрет мне специально давал атаман. Но, знаете ли, на первых порах... Нервное возбуждение... Счел за благо повременить. А как внутренне убедился... Атаман Дутов велел передать... Об этом должны знать только вы и руководитель Туркестанской военной организации генерал Кондратович. Я не ветеринарный фельдшер Домжинский и не поручик Бомчинский. Моя фамилия Попенгут. Михаил Петрович Попенгут.

— Ба! — воскликнул полковник. — Никак сын Петра Оскаровича Попенгута, бывшего до конца шестнадцатого года помощником Самаркандского военного губернатора...

— Так точно.

— Как же-с!.. Старинная фамилия, потомственные дворяне Оренбургской губернии. Помнится, у вашего батюшки брат был?

— Павел Оскарович. Командовал на фронте восемнадцатой пехотной дивизией. У нас в роду все военные. Средний мой брат, Алексей, — подполковник, состоит штаб-офицером для поручений при самом атамане. Старший брат, Александр, произведен Войсковым кругом в полковники, командир полка.

— Сюрприз... Замечательный сюрприз, — расплылся в улыбке Корнилов. — Я ведь вашего батюшку прекрасно знал. Дружили даже. А вас почему-то не могу припомнить.

— Я тогда совсем молодым был. Самый младший в семье.

— Да, да, конечно, как это я не догадался. Ну что же, как говорится, с приездом. По этому случаю и бутылочку «Мумма» не грех раскупорить... Эй, Туляган, принеси нам шампанского!

Шампанское разлили по пиалушкам.

— За успехи! — произнес тост Корнилов. — За тесное взаимодействие войска атамана Дутова и боевых частей Туркестанской военной организации!

— За погибель совдепии, за погибель наших супостатов! — подхватил молодой Попенгут.

Страницы из дневника А. А. Крошкова

Третий месяц работаю я в Управлении охраны и уголовном розыске. И с каждым днем мои новые товарищи нравятся мне все больше и больше. Иные внешне грубоваты, иные, вроде Ескина, малограмотные. Зато души у них золотые. И все рвутся учиться. Сам Цируль не гнушается слушать мои лекции и даже кое-что записывает. Меня стараются беречь, особенно не загружать работой, хотя все заняты чуть ли не круглые сутки. Днем расследования, работа среди населения по организации дружин, профессиональная учеба, разные заседания. Ночью — патрулирование, засады в местах вероятного бандитского нападения.

Мне категорически запрещено участвовать в патрулировании и засадах. Воспрещено также приходить на работу по воскресным дням. Фриц Янович твердо заявил: «Да, Алексансаныч, мы вас бережем и будем беречь. Нечего вам подставлять лоб под бандитские пули. И незачем являться на работу в воскресенье. Категорически запрещаю!»

Мне и приятно, и совестно. Я же не прима-балерина, с которой пушинки сдувают, не Кшесинская. Однако приказ есть приказ. И потому имею возможность посидеть в воскресенье над своими записками.

Как изменилось ко мне и к Натали отношение знакомых. «Генерал-от-фисгармонии», узнав, что я стал работником угрозыска, перестал со мной раскланиваться. Глядит зверем. Другой генерал, фон Кох, бывший директор кадетского корпуса, — человек добродушный, отзывчивый, играющий теперь в ресторане на виолончели, — встретил меня как-то на улице, ухватил за рукав, спрашивает, уставив налитые ужасом глаза: «Алексансаныч! Родненький!.. Это правда, что вы с чекистами повелись?» — «Истинная правда, — отвечаю. — Только я не в Чека, а в Управлении охраны, в уголовном розыске. Но в общем это одно и тоже. И розыскники, и чекисты делают общее доброе дело». — «Доброе дело?! — изумился фон Кох. — Да что вы такое говорите, несчастный?.. Это же бандиты!» — «Вы серьезно, генерал?» — «А как же!» — «Бандиты совершают преступления. Какие преступления на совести моих новых коллег?»

Генерал от волнения судорожно открыл и закрыл рот, крякнул. «Околдовали они вас, Сансаныч!.. А расправа над генералом Коровиченко! А арест полковника Зайцева... А арест почтенного негоцианта Потеляхова?! Это же страшно подумать, что творится!»— «Позвольте не согласиться с вами, генерал, — отвечаю. — Коровиченко сам виноват. Стал орать на солдат, оскорблять, угрожать. А солдаты его ненавидели. Вот и приключилась беда. Чекисты тут ни при чем. И розыскники тоже. Тогда этих органов и не существовало вовсе. Арест полковника Зайцева закономерен. Он пытался поднять казаков на восстание. За такое карают во всех цивилизованных государствах. Причем карают сурово. А Зайцева чекисты просто держат в заключении. Что касается Потеляхова, то этот богач собрал для Мустафы Чокаева и его «Кокандской автономии» пять миллионов золотых рублей. Что бы с вами, генерал, сделали, если бы, допустим, царская охранка узнала, что вы собрали для большевистской партийной кассы ну хотя бы тысяч сто, а?»

Фон Кох побледнел. «Да вы в своем уме, милейший...» — «Успокойтесь, генерал, — смешно мне стало, на него глядя. — Просто пример привел для наглядности. Ну не вы, не вы собрали деньги для большевиков. Допустим, я собрал сто тысяч...» — «Как вам не совестно!..»

Совершенно потерял фон Кох чувство юмора и, пожалуй, даже здравый смысл.

«Выслушайте меня, — говорю. — За такие штучки меня бы отдали под суд и сослали на каторгу куда-нибудь на Кару, не так ли?... Вот видите! А чекисты, допросив Потеляхова, просто погрозили ему пальчиком и выпустили с миром». — «Как, Потеляхов на свободе? — изумился фон Кох. — А я не знал!» — «Министры Временного правительства, посаженные было в Петропавловку, тоже на свободе... И об этом не ведаете? Значит, у вас односторонняя информация, генерал».

Фон Кох, изумленный, долго хлопал белесыми ресницами. И вдруг ни с того ни с сего взорвался: «Генерал!.. Генерал!! Какой я вам генерал?.. Вот теперь каким я корпусом командую! — он похлопал по футляру с виолончелью. — Не генерал я теперь, а кабацкий лабух. Играю в «Регине» всякую ерундовину... «Прощание славянки», «На сопках Маньчжурии», «Танец Апаша», «Ваши пальцы пахнут ладаном...»

Он бы еще долго перечислял свой ресторанный репертуар, но я отвлек его от этого занятия, заметив: «Вы сами захотели стать ресторанным виолончелистом. А могли бы служить. Сейчас как раз создается Красная Армия. Многие офицеры и генералы добровольно служат новой власти: генералы Востросаблин, Мансветов, Кастальский, полковники Михайлович, Корженевский, Ионов, подполковник Топорнин...» — «Подполковник Крошков Сансаныч», — довольно ехидно ввернул фон Кох. «Совершенно справедливо изволили заметить», — «Жаль мне вас, — фон Кох сделал страшные глаза. — Одумайтесь, Сансаныч. Вас же за это повесят!»

Тут уж я глаза выпучил. «За что повесят? Кто повесит?» — «Как кто?.. Неужели вы думаете, что совдепия долго продержится? Разгонят пролетариев к чертовой бабушке. Вот тогда вас и повесят. А меня — нет, ибо в смутное время играл для пьяниц на виолончели всякую муру... Пардон за нечаянно вырвавшееся жаргонное словцо. Нахожусь в окружении лабухов низшей квалификации. Это такой народ!.. Кроме кабака, они еще на похоронах подхалтуривают и почивших в бозе, усопших кощунственно называют «жмуриками»!

Я расхохотался. Фон Кох ударился в амбицию. «Не вижу ничего смешного, — ворчит, — ирония судьбы-с! (Ну прямо как чеховский герой). А вас, милый мой Сансаныч, обязательно повесят. Помяните мои слова!»

На том мы и расстались. И смех, и грех. Генерал Афанасович, впавший, по-моему, в детство, проходит мимо меня, как памятник самому себе, презрительно фыркает. И очень хорошо делает. Растленный тип, соучастник в убийстве родной дочери! И вообще грязный субъект.

Так что я вовсе не прогадал, что некоторые знакомые перестали меня замечать. Но есть и такие, что теперь навязываются в друзья. Ариф-Ходжа, например. Заводчик, купец, домовладелец, богач!.. Раньше он меня не замечал, хотя я снимаю в его доме квартиру. Все время дело имел с его приказчиком. А тут вдруг недавно является Ариф-Ходжа собственной персоной, интересуется, хорошо ли я с женой устроен? Отвечаю, что все отлично, претензий не имею. Хитрый купец интересуется суммой платы за квартиру. Я назвал сумму. Ариф-Ходжа схватился за голову. «Проклятый приказчик! Вечно напутает. Это цена второй половины дома, там, где молодой Гордон-табиб проживает, а ваша квартира вдвое дешевле! — «Отчего же? — интересуюсь. — У меня три комнаты, и у доктора Гордона тоже три».

Ариф-Ходжа побагровел, но тут же нашелся. «А у вас, — говорит, — уважаемый, вход через калитку. У табиба же — парадный вход. А у нас, домовладельцев, квартира с парадным входом ценится вдвое дороже. Престижная квартира!»

Уважаемые товарищи потомки! Не осуждайте меня слишком сурово, но я принял «объяснение» Ариф-Ходжи к сведению и теперь буду платить вдвое меньше за аренду квартиры. Рассудил просто: я человек трудовой, а Ариф-Ходжа богач. Хоть и отобрали у него хлопковые заводы, магазины, однако золото он припрятал, драгоценности тоже. У него чуть ли не двадцать домов, сдаваемых в наем. Не обеднеет. А ежели и обеднеет — тоже не беда!

Вот я сейчас сижу, делаю заметки для гипотетических читателей далекого будущего. И моя Натали пишет. Точнее — печатает на «Ремингтоне». Нашла себе занятие. Переводит с французского, английского и немецкого криминалистические труды. Я ее переводы редактирую, и затем Натали начисто перепечатывает их в пяти экземплярах. И эти наши компиляции Цируль и его агенты[5] зачитывают буквально донельзя. Так что Фриц Янович издал приказ, которым обязал хранить первый экземпляр наших «трудов» в сейфе в качестве неприкосновенного фонда. И успехи налицо. Люди узнали основы дактилоскопии, судебной фотографии, учения о следах, необходимые данные судебно-медицинской экспертизы.

Жажда знаний удивительная! Поэтому и практические дела пошли лучше. Уже выловлено несколько банд. Некоторые шайки, видя, что Управление охраны взялось за них серьезно, сами куда-то подались. А недавно мы получили 87 винтовок и карабинов! Вот здорово! Но это не военном Осипов расщедрился. Они добыты в ходе ликвидации бандитских шаек, а также изъятия незаконно хранившегося и припрятанного разными сомнительными лицами оружия.

Веселый, душевный собрался в уголовном розыске народ...

Однако на время прерываю записки — пришел Зинкин. Вот он шагает по двору с ведром в руке. Опять, значит, с «подношением». Добрая душа этот Зинкин.

...Окно моего кабинетика выходит во двор. Синий вечер опускается на город. Тишина. И уже нет изнуряющей июльской жары. Во дворе журчит арык, растекающийся освежающими струйками, питающими влагой деревья. На душе легко, радостно.

Кто принес эту радость в мой дом?

Принес ее Михаил Максимович Зинкин. Только что он отбыл к себе, в Жандармскую слободку. Попробую по свежим впечатлениям записать разговор с удивительным человеком. Вот ведь как интересно получается: я, столбовой дворянин, записанный в пятую «бархатную» книгу дворянских родов, радуюсь беседе с человеком не очень-то грамотным, обыкновенным столяром. В чем дело?

Объясняется все очень просто. Зинкин — человек незаурядный. И чтобы как-то доказать мое суждение о Михаиле Максимовиче своему возможному читателю, запечатлю почти в стенографическом виде нашу с ним беседу.

Я его, разумеется, пожурил за подношение в виде ведра картофеля. Зинкин смеется: «Я же не украл картошку. Она с моего огородика. Примите от всей души. И еще вспомните, чему учил вас батюшка в гимназии... Раздай одежды своя и имущество своя... Что-то в этом роде».

Что я мог возразить? Действительно, всякое даяние благо. Позвал Натали, занятую перепечаткой переводов из книги Чезаре Беккариа «О преступлениях и наказаниях». Она, конечно, тоже запротестовала. Однако и ее Михаил Максимович очень деликатно урезонил. Сухощавое лицо его, простецкое, милое, улыбалось доброжелательно. И он сказал:

— Знаю, знаю, уважаемая Наталья Ивановна, что нынче вы получаете военный паек. А вот картошечка — подарок. И не вздумайте отказаться. На всю жизнь смертельная обида.

Тре бьен, как говорят французы. Значит, на ужин будет у нас отварная картошка с воблой. Пища богов!

Мы взошли в кабинетик. Зинкин говорит:

— Я, собственно говоря, побеспокоил вас по поводу книг. Давал я вам на прочтение «Коммунистический манифест» и ленинскую работу «Государство и революция». Если прочитали...

— Прочитал, — отвечаю, — с огромным интересом изучил. Теперь мне в общем ясны задачи, которые решают большевики. И особенно поразила ленинская работа. Ведь анархисты вовсе отрицают государство. Да и у эсеров в этом смысле все расплывчато.

— Вот уж воистину мудро сказано, — смеется Зинкин, — плох тот ученик, который всегда остается учеником и не учит учителя. Образование вам помогает быстро понимать, что к чему. А у меня за плечами всего лишь церковно-приходская школа. Завидую вам, Алексансаныч. Мне же чтение трудно дается. Общей подготовки не хватает.

Натали принесла нам морковного чаю с двумя пакетиками сахарина. Михаил Максимович вынул из кармана пару конфет «Бон-бон», церемонно преподнес моей благоверной. Пояснил:

— В Главных железнодорожных мастерских выдавали на паек.

После чаю Зинкин завел разговор, ради которого и пришел.

— Видите ли, Сансаныч, я хотя и не состою в штате уголовного розыска, но меня увлекла сыскная работа. Обезвреживать негодяев, потерявших человеческий облик, помогать оступившимся людям, волею тяжких обстоятельств вставших на преступный путь, — это ли не благородная стезя!.. И хотелось бы знать побольше. Вы читаете нам лекции по практической криминалистике. А желательно узнать и разные частности, историю изучаемого предмета.

— А мы уже и начали с вами изучать сей предмет.

— Когда? — удивляется Зинкин. — Что-то не припомню.

— Я вижу у вас в руках книгу, которую давал на прочтение. Называется она довольно странно — «Блатная музыка». — Я взял из его рук объемистый том, прочитал выходные данные: — «С. Петербург. 1908 год. Департамент полиции. Статский советник Трахтенберг Владимир Антонович».

— Не понимаю, — удивился Зинкин. — Вы действительно дали мне это, с позволения сказать, «сочинение», и я не могу уразуметь, зачем вы это сделали. Огромный свод блатных словечек и выражений. Издевательство над русским языком. По-моему — возмутительное сочинение.

— Не скажите, Михаил Максимыч, не скажите. Трахтенберг работал в Восьмом делопроизводстве Департамента полиции, ведавшем уголовным сыском. Возглавлял же Восьмое делопроизводство полковник Григорьев. Он-то и подал идею. Трахтенберг вовсе не является автором этого опуса. Он всего-навсего собрал ораву уголовников и заставил их написать на бумаге жаргонные слова.

— Но с какой целью это было сделано? — не унимался Зинкин.

— Законный вопрос. Разумеется, следственные работники должны быть знакомы с «языком» уголовников. В этом смысле работа Трахтенберга заслуживает внимания. Однако Департамент полиции преследовал и другую, гнусную, я бы сказал, цель — стремление отвлечь людей, особенно молодежь, от политических исканий. «Блатная музыка» была выпущена огромным тиражом. Молодые люди по неопытности стали увлекаться «ядреными» блатными словами, а многие, сами того не замечая, оказались в сфере блатного мира. Невероятно, но факт: полиция, борясь с «крамолой», шла даже на то, чтобы умножалось число уголовников. Между прочим, «Блатную музыку» прочитал сам Николай II. И он отозвался об этой «музыке» коротко и ясно: «Полезное начинание».

— Не может быть! — поразился Зинкин.

— Тем не менее это так. Выпускались и многие другие книжки с целью отвлечь молодежь от политической борьбы. Переиздали полумиллионным тиражом роман Крестовского «Петербургские трущобы», наводнили книжный рынок порнографическими книжонками, бульварщиной. И справедливости ради надо сказать, что в этом деле власть предержащая изрядно преуспела. Только в предвоенном году в России было совершено столько умышленных убийств, что просто страшно подумать! Разбои, грабежи, кражи со взломом исчислялись шестизначными цифрами. Даже на Западе российская «уголовная цифирь» поражала воображение, хотя и там царил разгул уголовщины.

— Ну, а правительство? — взволнованно спросил Зинкин. — Какие меры оно принимало?.. Да и царь!.. Так вот спокойно взирал?

— Правительство боролось главным образом с «крамолой». А царь, прочитав доклад о состоянии преступности в империи, соизволил лишь собственноручно начертать: «Строго посещает нас господь бог!»

Я, как говорится, вошел в раж. Вытащил специальный альбом с вырезками из газет и журналов. Стал читать наугад.

— Вот послушайте, Михаил Максимыч... Сообщения «Туркестанских ведомостей...» «Из Одессы сообщают. Задержана шайка аферистов из восьми человек. Получили в банках разных городов по фальшивым документам около миллиона рублей»... «Петроградским сыскным отделением арестован авантюрист Туманов, он же Церетели-Эристов, ранее проживавший в Варшаве под именем персидского принца Шах-Рух Дираб Мирзы. В банках столицы получил обманным путем полмиллиона рублей»... А не угодно ли, совсем уж из ряда вон... «В Харькове ограблен банк Общества взаимного кредита. Громилы забрали два с половиной миллиона рублей».

— Помилосердствуйте, Алексансаныч! — не то в шутку, не то всерьез взмолился Зинкин. — Столько преступлений — и все на мою голову. Дайте дух перевести.

— А, думаете, в Ташкенте было лучше?.. Ошибаетесь. Здесь тоже существовал уголовно-полицейский альянс. Ну, а во времена керенщины уголовники совершенно распоясались. Бывший начальник ташкентской тюрьмы подполковник Олевинский признался на допросе, что лично выпустил на свободу с мая 1917 года 700 уголовников!.. Вот взгляните, Михаил Максимыч, на эти вырезки из газет... «Вооруженный налет на отделение Русско-Китайского банка в Бухаре»... «Ограбление кассира Ташкентского областного казначейства Леонтьева!», «Ограбление торгово-промышленной конторы «Нобель» в Ташкенте»... «Подкоп под денежную кладовую в Ташкентском банке против Константиновского сквера»... А сколько аналогичных преступлений произошло в Асхабаде, Самарканде, Маргелане, Коканде, Скобелеве, Верном, Пишпеке!..

— Но преступников хоть ловили? — взволнованно спросил Зинкин.

— Иногда и ловили. Но затем наступали странные обстоятельства. «Вдруг» грабители совершали побег, «вдруг» при задержании главарь шайки оказывался убитым, а о том, куда девались два миллиона, похищенные из банка, «никто, кроме главаря, не ведал»... Вы, надеюсь, Михаил Максимович, понимаете, что такие весьма странные «вдруг» не лучшим образом характеризуют полицейских чинов?

— Да они, попросту говоря, были в стачке с крупными грабителями! — возмущенно воскликнул Зинкин, нервно подергивая коротенькими, чуть тронутыми сединой усиками.

— Пожалуй, что и так. Во всяком случае преступники чувствовали себя в Туркестане привольно. Не хотите ли еще...

— Я весь внимание!

— ...«Кража из ломбарда по улице Духовской. Громилы проникли в помещение через печную трубу. Стоимость украденных ценностей составляет 272 тысячи рублей...»

— Право, я даже как-то и не предполагал. Ну, слышал разное, но в такой концентрированной форме...

— Позволю себе прочесть объявление: «Военный комендант города Ташкента полковник Черкес рекомендует господам офицерам и их дамам ограничиваться посещениями ресторанов «Регина», «Националь», «Буфф», «Швейцария». В других увеселительных местах безопасность не гарантируется».

Зинкин раздумчиво погладил усики, протянул: «М-да-а...»

— В заключение выслушайте совсем уж удивительную историю. Приключилась она с миллионером Ариф-Ходжой Азиз Хаджиновым, кстати говоря, владельцем дома, в котором я и по сей день живу. Было это два года назад. Как-то утром в квартире Ариф-Ходжи зазвенел телефон. Миллионер поднял трубку и услышал: «Салам алейкум, уважаемый Ариф-Ходжа. Генерал Мартсон побеспокоил. Не откажите, пожалуйста, в любезности одолжить десять тысяч рублей. Срочно надо выплатить пособия раненым офицерам, а в моей кассе — ни гроша. Получим — тут же вернем».

Ариф-Ходжа был безмерно польщен. Сам генерал-губернатор обращается к нему с просьбой. Он только и смог пролепетать: «Когда прикажете?» В ответ услышал: «К двенадцати дня пришлю к вам своего адъютанта с визитной карточкой». Генерал повесил трубку. Исполненный усердия, Ариф-Ходжа тут же отсчитал не десять, а пятнадцать тысяч и, не дожидаясь условленного времени, решил сам отнести деньги генералу Мартсону. И миллионер был потрясен, когда узнал, что генерал ни у кого денег не просил!

Ошеломленный генерал-губернатор поручил своему адъютанту, штаб-ротмистру Трентовиусу, немедленно связаться с начальником сыскного отделения Рождественским. За домом Ариф-Ходжи установили наблюдение... Ровно в двенадцать явился неизвестный в форме капитана Генерального штаба. Предъявив визитную карточку Мартсона, он напомнил Ариф-Ходже о его обещании. Трясущимися руками богач отсчитал деньги (теперь уже десять тысяч!). Генштабист принял их, поблагодарил от имени генерал-губернатора, и тут же был схвачен сыщиками.

Ну, а дальше все произошло, как в «закрученном» детективном романе. На углу Иканской и Воронцовской к сыщикам, конвоировавшим афериста, подошли два офицера. При оружии. Один из них, подполковник с георгиевским крестом, объявил: «Мы представители Военно-окружного прокурора. Дело этого негодяя, — подполковник обличительным жестом указал на задержанного, — его дело подлежит расследованию военной прокуратурой. Он понесет строгое наказание, аферист, опозоривший честь русского офицера, военный мундир! — Подполковник, бледный от негодования, обрушился на арестованного: — Как вам не стыдно!.. Позор!!.. — Затем обратился к троим сыщикам: — При ком находятся деньги?»

Сыщик Афанасьев подкинул на ладони пакет с деньгами. «Следуйте с нами для разбора дела на месте», — приказал боевой подполковник. Тут же подъехал извозчик. Оба офицера, арестованный и сыщик еле поместились в фаэтоне. Оставшиеся два сыщика отправились к себе, на Шахризябскую, чтобы доложить, что делом офицера-афериста занялось военное ведомство.

Между тем события далее приобрели трагический характер. Сыщика Афанасьева обезоружили, связали, отвезли за Тезикову дачу и там пристрелили. Неизвестный, исполнявший роль извозчика, также оказался бандитом — утром он угнал фаэтон от гостиницы «Старая Франция», что на углу Пушкинской и Куропаткинской. Вот и все. Ариф-Ходжу наказали на десять тысяч, а сыщик Афанасьев лишился самого дорогого — жизни.

— Ну и ну!.. — только и смог вымолвить Зинкин. — И неужели бандитов не изловили?

— Нет. Но и на этом не кончается удивительная история. — Тут я преподнес Михаилу Максимовичу нечто такое, от чего он буквально взвился со стула: — Дело в том, что бандит, разгуливавший тогда в форме капитана Генерального штаба, и в данное время находится в городе!

— Что?!!

— Незадолго до вашего прихода ко мне прибежал взволнованный Ариф-Ходжа. Он рассказал, что утром видел того самого «капитана» на улице, неподалеку от военкомата. Правда, на нем теперь была форма командира Красной Армии.

— Ариф-Ходжа не ошибся?

— Он уверяет, что ошибиться не мог. Слишком много он тогда пережил, чтобы не запомнить на всю жизнь внешность бандита.

— А тот... Бандит узнал его?

— Мой квартирохозяин говорит, что преступник шел в компании двоих военных, оживленно о чем-то с ними разговаривал и поэтому даже не заметил бывшего «клиента».

Зинкин нервно зашагал по моему кабинетику. Попросил разрешения закурить «козью ножку». Затем молвил:

— Если все это действительно так, ежели Ариф-Ходжа не напутал... Ведь это страшный преступник! Да еще в форме командира Красной Армии!.. Ведь, возможно, он и сейчас где-нибудь орудует, творит преступные дела, прикрываясь формой нашей армии. Это не просто уголовник. Это и политический преступник.

— В сущности уголовное дело на негодяя уже заведено. Как только Ариф-Ходжа рассказал мне об утренней встрече, я тут же снял с него подробный допрос, который он подписал, и написал еще вот этот рапорт, — я протянул документы Михаилу Максимовичу.

Зинкин внимательно прочитал, поблагодарил меня. Я же выразил свое восхищение его политическим чутьем.

— Полноте, Сансаныч, — отрицательно закачал головой Михаил Максимович, — нужно быть просто... — Он замялся, и я понял, что Зинкин хотел сказать: «Нужно просто иметь голову на плечах». Поэтому он и не договорил, смущенно улыбнулся. — Право, это так просто. Мы с вами, все наши товарищи давно убедились в том, что контрреволюция не брезгует никакими средствами борьбы. Мы хорошо знаем, как наши враги используют уголовников.

Вот вам и столяр с церковно-приходской школой за плечами. Действительно, враги новой власти действуют по иезуитскому принципу: «В борьбе все средства хороши. Цель оправдывает средства!»

Между тем Михаил Максимович вдруг стал собираться, я его удерживать. Уже ночь на дворе, а ему шагать через весь город в свою слободку. Зачем рисковать? Переночевал бы в моем кабинете. Зинкин, однако, отказался. «Я на Шахризябскую подамся, — объясняет. — Дело есть». — «Какое может быть дело на ночь глядя, да еще в воскресенье?» — удивляюсь. Зинкин тоже удивился — моему глупому вопросу. «Обыкновенное... Срочное дело. Надо передать протокол допроса Ариф-Ходжи и ваш рапорт. И еще не откажите в любезности, Сансаныч, набросать хотя бы в общем словесный портрет бандита и убийцы, ограбившего Ариф-Ходжу и убившего сыщика Афанасьева. Трудное это дело, но попробуйте. Обрисуйте негодяя хотя бы со слов Ариф-Ходжи».

Я тут же набросал «словесный портрет», и Михаил Максимович, распрощавшись со мной и Натали, исчез во мгле июльской ночи. Мы с женой долго прислушивались. Но стрельбы не было. Лишь где-то в районе вокзала щелкнули винтовочные выстрелы. А это далеко от Шахризябской.

Потом мы сидели с Натали и допивали простывший чай. И мне, честно говоря, было немного не по себе. Я-то вот не догадался отнести протокол и свой рапорт Цирулю или Пригодинскому, отложил до понедельника!

...Серебристый серп луны, подобно ладье, плавал в темных мраморных небесах. Мы сидели с Натали и молча смотрели в звездную бездну. Вдруг Натали беззвучно зарыдала. Весь день она была грустна. Меня удивило ее печальное настроение, но я не решился спросить — почему? А сейчас она беззвучно рыдала, и слезы, скользящие по ее щекам, блестели при лунном свете. Я обнял верную свою подругу — прекрасную и сейчас, в свои сорок пять лет. Прекрасную, быть может, только для меня. Я люблю ее седину, люблю морщинки в уголках огромных бархатно-черных глаз, люблю ее чуточку поблекшие губы. И мне, глядя на нее, стало невыносимо больно.

«Что с тобой, дорогая моя? — спросил я тихо. — Я понимаю, трудно. Но сейчас всем трудно. Переживем как-нибудь. Настанут и светлые дни».

Она посмотрела мне в глаза, как-то по-детски скривила губы. Сказала еле слышно: «Милый. Разве я плачу потому, что трудно жить?.. Как ты мог забыть?.. Сегодня ровно год, как мы узнали о гибели нашего дорогого мальчика... Нашего Володи».

Я вздрогнул. Словно меня ударили шпагой в самое сердце. Как же я мог запамятовать?!.. Ну, конечно... Допросы, лекции, разные экспертизы — все это отвлекает от горестей и печалей. Но все же непростительно такое!

«Прости меня, родная, — я обнял Натали за плечи, прижал к себе. — Поверь, сердце мое не очерствело... Столько смертей вокруг, крови...» — «Понимаю. Я не сержусь. Все понимаю».

Мы сидели у окна обнявшись и молча смотрели на лунную ладью, плавающую по небесному океану. Милый Володя! Ты и не жил на свете. Окончил гимназию, и тут же грянула война. Захваченный патриотическим угаром, стал вольноопределяющимся. В боях заслужил «Георгия» и офицерский чин прапорщика. Летом прошлого года Керенский, беснуясь и вопя о войне «до победного конца!», бросил войска в «решительное наступление».

И ты, дорогой наш сынок, подло обманутый демагогами, поднял свой взвод в атаку. Сегодня ровно год, как почтальон принес «Туркестанские ведомости» со списками офицеров-туркестанцев, погибших в июньском наступлении.

Будь проклята империалистическая бойня. Правы большевики: если уж и воевать, то только защищая действительно правое дело, действительную свободу, а не интересы толстосумов и проходимцев — таких, как убийца нашего сына — «пти-Бонапартик» и кликуша Керенский!

Ах, если бы не было за моими плечами пяти с лишним десятков прожитых лет! Велик груз пережитого! А я ведь чувствую, что просто обязан стать большевиком. Но партии нужны не такие, как я, не «отработанный пар». Ей нужны такие, как Зинкин, Цируль, Лугин, Насредин Бабаджанов...

Но ведь можно быть и беспартийным. По мере сил помогаю я партии. И я отдам — клянусь! — все силы, все знания во имя блага народа, его счастья![6]

Тревожный июль

Дни и ночи... Ночи без тишины, дни, омраченные кровавыми преступлениями врагов новой жизни.

Над молодой страной нависла смертельная угроза. Весной японцы, а затем и англичане высадились во Владивостоке и начали наступление в Приморье и далее — на Сибирь. На севере страны появились американские и англо-французские интервенты. Развернули военные действия белые генералы. Краснов, Мамонтов действовали на Дону. На Северном Кавказе — Корнилов, Алексеев, Деникин. На Средней Волге и в Сибири вспыхнул мятеж Чехословацкого корпуса, спровоцированный империалистами и внутренней контрреволюцией. В Омске образовалось «Сибирское правительство», в Самаре — «Комитет Учредительного собрания», в Архангельске тоже явилось миру «свое» правительство. Отторгли враги и Закавказье. В Сибири, на Урале и в Поволжье вспыхнули антисоветские кулацкие выступления...

Костлявая рука голода удушала первое в истории человечества государство рабочих и крестьян.

Объявилась «Рада», формально отторгнувшая Украину от России. Там хозяйничали генералы кайзера Вильгельма II.

Тяжелейшая, угнетающая душу обстановка, когда, казалось бы, надо поднять руки и капитулировать на милость победителя.

Но молодая республика продолжала сражаться.

...Поздно вечером Цируль возвратился в управление. Он проверял патрульную службу в городе. Задержали еще четырех бандитов. Предотвращено ограбление дома зубного врача. Схвачены хулиганы... Тяжелое сложилось положение в городе. За первые десять дней июля совершено тридцать убийств, множество вооруженных налетов и ограблений... Неладно как-то получается. Чека и угрозыск передают задержанных преступников в суды и трибуналы. А те, руководствуясь гуманными соображениями, определяют мягкие меры наказания. Неправильно это. Контрреволюция действует дерзко, наступательно. В конце июня убит в Петрограде Володарский. Совершаются десятки террористических акций. На белый террор надо бы ответить красным террором. Только в этом спасение. Иного пути нет.

Фриц Янович устало развел руки, потягиваясь. Отпил из носика чайника остывшего зеленого чаю. Задумался.

Зазвенел телефон.

— Цируль слушает.

— Финкельштейн говорит. Сейчас приеду.

Вскоре явился Вульф Наумович, усталый, с темными кругами под глазами, свидетельствующими о долгих ночных бдениях.

— Какие происшествия за сутки?

— Похвастаться нечем, — сообщил Фриц Янович. — Много происшествий. Преступники действуют нагло. И организованно. В девять вчера патруль попытался проверить документы у подозрительных лиц возле Первушинского моста. Те полезли за пазуху, вроде бы за документами, но вытащили наганы и открыли стрельбу. Убит патрульный Рахматулла Мукимов, молоденький парнишка, девятнадцати лет. То же самое произошло и на Персидском базаре. Трое вооруженных злоумышленников пытались ворваться в гостиницу «Новая Россия», что на Константиновской, но встретили отпор — в гостинице жили красные командиры. Возникла перестрелка. В итоге: один командир убит, одного бандита удалось ранить и задержать. Ведется расследование, однако преступник показаний давать не может и вообще вряд ли выживет.

— А каково положение в старом городе? — поинтересовался Финкельштейн.

— И там забот хватает. Полчаса назад ограбили дом бывшего старшины Шайхантаурской части муллы Усмана Ташкенбаева. В Бешагачской части — два грабежа. Есть и ложные заявления о грабежах.

— Какой смысл в ложных заявлениях?

— Обычно приходят состоятельные люди. Клянутся аллахом, что их ограбили. Начинаем разбираться — все выдумка. А смысл все же есть. Опорочить Советскую власть — это раз. И другое... Мнимо «ограбленный» как бы официально заявляет, что у него никаких ценностей больше нет. Как бы там ни было, а ложные заявления, пожалуй, вреднее подлинных. По городу ползут зловещие слухи: мол, вот как при новой власти. Ни защиты нет, ни закона.

— Убежден, что такого рода слухи распускают лютые наши враги! — воскликнул Вульф Наумович.

— Более того, товарищ Финкельштейн, мы убеждены, что разгул бандитизма не просто порождение трудного времени. Чья-то рука умышленно подогревает этот разгул. Иной раз просто понять не можешь, в чем дело?.. Вчера был убит выстрелом в упор поливальщик улиц Мирсаид Хакимов. Грабить его бессмысленно. Бедный человек. А вот убили. И ползут по городу слухи: «Ограбили и убили старика Мирсаида-ата». Час назад убита на улице телеграфистка Главного почтамта Файдыш. Она шла на работу. Какие при ней могли быть ценности?.. А ее убили!.. Это террор, Вульф Наумович, беспощадный белый террор!

— Да, пожалуй. Что особенно примечательно, товарищ Цируль, — так это то, что всякие там купцы, заводчики и прочие «бывшие» толпами бегут в Ташсовет жаловаться, требуют защиты от преступников. И формально они правы. Советская власть обязана защищать всех!

— К нам тоже приходят такие жалобщики. Два дня назад заявился сам Рафаэль Потеляхов. У него, видите ли, похитили чемодан. Тот самый Потеляхов, который собрал для «Кокандской автономии» пять миллионов рублей.

— Позвольте, — изумился Финкельштейн, — разве он на свободе?..

— Его сперва арестовали. Но решили действовать гуманно. Он раскаялся в содеянном, дал клятвенное обещание никогда не выступать против новой власти. Он теперь на свободе. Из Коканда приехал в Ташкент. И его обокрали. Он и пришел с жалобой.

— Потеляхов! — раздумчиво произнес Финкельштейн. — У него ведь братец есть, Натанияс?.. Ох и шумели они перед войной в Петербурге!

— Здорово шумели. Пиры устраивали — море разливанное. Абонировали ложу в Мариинском театре на десять лет вперед! Даже столичный банкир и гуляка Митька Рубинштейн крякал от зависти. Следом за Потеляховыми ложу на десять лет купили братья Симхаевы, Маля и Або. Самое забавное это то, что приходили они в театр в обществе директора Департамента полиции Климовича, ярого черносотенца и погромщика. Они его поили до упаду. Истинно сказал Мефистофель в гётевском «Фаусте»: «Французы не компания для немцев, но можно пить французское вино».

Вульф Наумович улыбнулся.

— Это хорошо, когда следственные работники знакомы с классической литературой. Однако... как там насчет потеляховского чемодана?

— Полный порядок. Он у Пригодинского. Вчера на Воскресенском базаре к Аракелову и Коканбаеву подошел скупщик краденого и шепнул: «Шагайте за мной. Возьмите кое-что. На кой ляд мне этот «темняк». С политикой не желаю связываться». Оказалось, что это и есть чемодан Рафаэля. Какие-то вещи, не очень ценные. Но главное — турецкий паспорт на имя его братца, Натанияса Потеляхова.

— Настоящий или «липа»?

— Настоящий. Куплен в Новороссийске у турецкого консула еще до войны. Так, на всякий случай. Чемодан украден в гостинице. Рафаэль ушел по делам, а когда вернулся — нет чемоданчика.

— Выяснили истинные обстоятельства?

— Пока известно лишь то, что Рафаэль пришел в гостиницу с очаровательной блондинкой. Напился в номере до положения риз и заснул. Пробудившись же, не обнаружил ни блондинки, ни чемоданчика. Разумеется, поднял страшный гвалт. Ограбили! Обездолили!

— Похитительница рецидивистка? — поинтересовался Финкельштейн.

— Напротив, — Фриц Янович снял очки, аккуратно протер стеклышки. — В прошлом — военная медицинская сестра. Находится в бедственном положении. Мы на всякий случай взяли ее под контроль. Ведет себя безукоризненно.

— Какая все-таки сволочь этот Рафаэль Потеляхов. Пяти миллионов для кокандских автономистов, для разных там Чокаевых и бандитов вроде Иргаша не пожалел, а бедную девушку готов в тюрьму засадить! — возмутился Финкельштейн. — Миндальничаем мы все-таки с контрреволюционерами, сидит в нас, товарищи дорогие, ложный гуманизм.

— Вообще-то конечно... — смущенно проговорил Цируль, — за поддержку автономистов денежных тузов следовало бы осудить по всей строгости... Только вот на основании какого закона?

— На основании революционного правосознания. Это раз. И потом... — Вульф Наумович вынул из бокового кармана чесучового пиджака несколько машинописных листов. — Это декрет Совнаркома РСФСР от 21 февраля сего года, написанный и подписанный самим Лениным, — «Социалистическое Отечество в опасности!». Пункт восьмой декрета гласит: «Неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления».

— М-да-а... — протянул Цируль. — Решительности у нас пока что не хватает. Громил, убийц караем, точно. А вот с агитаторами и спекулянтами, вроде Потеляховых, нянчимся.

Наступило молчание. Вдруг громко зазвонил телефон. Фриц Янович снял трубку.

— Да, Цируль слушает. Здравствуйте! Что?.. Собрать весь наличный аппарат сотрудников?.. Сейчас приедете? Ждем.

Повесил трубку. Произнес глухо:

— Что-то чрезвычайное. Фоменко звонил... Ковалев, всех сотрудников сюда.

Вскоре кабинет Цируля заполнился людьми. С Шахризябской были вызваны Пригодинский, Аракелов, Крошков и другие товарищи. Синий махорочный дым клубился в кабинете. Но не слышалось шуток, веселых голосов — все понимали: произошло что-то серьезное, коли сам председатель ТуркЧК срочно созвал.

...Послышался цокот копыт — это верхом прискакал Фоменко. Он вошел в кабинет — высокий, в длинной, почти до полу, кавалерийской шинели, в военной фуражке с крохотным козырьком. Внешне Игнат Порфирьевич очень походил на Дзержинского. Взгляд твердый, гипнотический. Словно младший брат. Только борода погуще, кончики усов подкручены кверху, да и моложе он был «железного Феликса» на четырнадцать лет. Но и этого молодого крепкого человека скрутили бессонные ночи. Темные тени лежали под глазами, лицо усталое, посеревшее.

Фоменко стремительно подошел к столу, обвел взглядом собравшихся. Произнес тихо, но отчетливо:

— Только что расшифрована радиограмма: в Асхабаде произошел контрреволюционный мятеж. Советская власть там пала...

Воцарилось мертвое молчание. Все были потрясены страшным известием. И в этой гнетущей тяжелой тишине как-то совершенно дико, нелепо прозвучал за окном крик старьевщика: «Стар-вешш... покпаи-и-м!»

— Такие дела... — нарушил наконец молчание Игнат Порфирьевич. — Радиограмма из Кушки. Подписана военным комендантом крепости Востросаблиным.

— Это который генерал, да? — послышался вдруг ломкий юношеский басок Ескина. — Генералы — они, как волки, сколько ни корми...

— Ескин! — оборвал юнца Цируль.

— Востросаблин сообщил, — продолжал Фоменко, — что мятежники, меньшевики и эсеры захватили власть в Асхабаде и обратились лично к нему, Востросаблину, с призывом перейти на их сторону. Радиограмму военному коменданту крепости подписали командующий какой-то Мургабской армией полковник Зыков и граф Доррер.

— Но ведь такой армии не существует! — удивился Финкельштейн.

— Позвольте, — раздался голос Крошкова, — если мне не изменяет память, Зыков никакой не командующий, а всего-навсего бывший Тахтабазарский уездный начальник. И чин у него подполковничий. Что касается Доррера, то я его прекрасно знаю. Был присяжным поверенным, брат того самого Доррера, который расстрелян за организацию борьбы кокандских автономистов против Советов.

— Э-э-э!.. — Цируль досадливо махнул рукой. — Самозванцы. Однако как бы там ни было, а положение сложилось тяжелое. Лишь бы Кушка удержалась...

— За Востросаблина я ручаюсь головой, — глухо произнес Фоменко. — Знаю хорошо Александра Павловича. И начальника его штаба знаю, бывшего подполковника Сливицкого. Константин Иванович служит в Кушке около пятнадцати лет. Честный человек. Надежен и военный инженер полковник Шульц Георгий Эдуардович. Солдаты избрали его военным комиссаром гарнизона. Именно Шульц по приказу Востросаблина прибыл с дружиной на помощь ташкентским рабочим в октябрьские дни семнадцатого года. Люди — верные революции, хотя тут некоторые и рассуждали насчет волков и прочая.

Громадный Ескин мучительно, до слез покраснел. Весельчак Лугин вроде шутя хлопнул юнца по шее. Кто-то засмеялся, кто-то улыбнулся, глядя на сконфуженного геркулеса с детским личиком, и сразу развеялась гнетущая атмосфера. Заговорили по-деловому.

— Каковы возможности крепости Кушка? — спросил Цируль.

Фоменко ответил:

— Крепость обеспечена хорошо. Только одних тяжелых пушек и мортир более семидесяти. Много боеприпасов всех видов, пулеметов, винтовок, взрывчатки, инженерного имущества.

— Еще как продержится Кушка! — с энтузиазмом воскликнул Ескин.

Фоменко вскинул руку, призывая к тишине.

— Товарищи! Сейчас, как никогда, необходима железная дисциплина, революционная бдительность. Молодая Советская республика окружена огненным кольцом фронтов. Туркестан отрезан от России. Иностранные военные интервенты, внутренняя контрреволюция стремятся задушить первое в истории государство рабочих и крестьян. Наши враги совершают террористические акты, блокируются даже с уголовниками. Несколько дней назад в Москве был подавлен мятеж левых эсеров. Пытаясь спровоцировать войну с Германией, левый эсер Блюмкин убил германского посла Мирбаха! Левые эсеры, как известно, пробрались даже в органы ВЧК. Тот же Блюмкин работал в аппарате Чрезвычайной комиссии, а один из главарей мятежа — Александрович — был заместителем председателя ВЧК.

— А зачем тогда мы со своими левыми эсерами дипломатию разводим? — возмущенно воскликнул Ульмас Коканбаев. — В Москве их — к стенке, а у нас левые эсерики в правительстве. И даже требуют, чтобы им передали Управление охраны города.

— Ну это уж маком, — Фоменко показал воображаемым левым эсерам здоровенный кукиш. — Охранять город, бороться с контрой и уголовниками будем мы, большевики. А в правительстве, на других постах надо их, к сожалению, терпеть. Левэсы пока что пользуются популярностью среди крестьянства, ремесленников. К тому же они отмежевались от своих московских коллег и даже осудили мятеж. Левэсы находятся в правительстве Туркестана на паритетных началах с нами, большевиками. И потом учтите... Не все левые эсеры потенциальные мятежники. Есть и среди них честные люди. Например, комендант Ташкентской крепости Белов. Нельзя, я бы даже сказал, вредно стричь всех левых эсеров под одну гребенку.

— Известно ли, — спросил Цируль, — кто конкретно захватил власть в Асхабаде?

— В общих чертах известно. Образовано эсеро-меньшевистское правительство.

— Вот видите! — азартно вскричал Ульмас. — Я же говорил ...

— Товарищи! — продолжал Фоменко. — В Ташкенте положение угрожающее. Я просто шкурой чувствую: и у нас в городе зреет заговор. Надо, необходимо мобилизовать все силы на борьбу против заговорщиков. Бдительность, бдительность и еще раз бдительность!..

Вдалеке вспыхнула перестрелка.

— Опять бандиты зашевелились, — с горечью вымолвил Цируль. — Товарищ Лугин, прошу немедленно выехать на место происшествия. Стреляют вроде где-то за Воскресенским базаром.

Лугин, прихватив Ескина, стремительно выскочил из кабинета. Через минуту лошади уносили обоих всадников к месту происшествия.

В ожидании Лугина говорили о асхабадском мятеже. Мнение сложилось единое: положение тяжелое, но не безнадежное. Кушка держится. Это хорошо. В Кушке много оружия и боеприпасов. Кушка — пистолет, направленный в асхабадскую эсеро-меньшевистскую камарилью. Скажут свое слово и части Красной Армии...

Минут через двадцать прискакали Лугин с Ескиным. С ними примчался и начальник Охраны старогородской части Насредин Бабаджанов.

— Что за банда? Кого ограбили? — спросил Цируль.

— Какой банда! — отвечал Насредин, утирая вспотевшее лицо старенькой тюбетейкой. — Хуже, чем банда...

— Нападение на конвой, — пояснил Лугин.

— Что? — Фриц Янович высоко вздернул брови от удивления.

Фоменко произнес сурово:

— Кажется, мои предположения сбываются. Расскажи, дорогой Георгий, подробно, что приключилось.

— Из военной гауптвахты на Саперной шестеро бойцов конвоировали троих арестованных для дальнейшего содержания в крепости. На углу Романовской и Саперной из-за деревьев выскочили четверо неизвестных и открыли по конвою огонь из пистолетов и карабинов.

— Я стрельба услышал — поскакал, — вставил Насредин.

— Насредин-ака здорово помог, — подтвердил Лугин. — Одного нападавшего он лично уложил из карабина. Наповал.

— Что конвой? — спросил Цируль.

— Конвой открыл ответный огонь. Тут подоспел конный наряд милиции. Второго участника нападения удалось ранить и захватить. Остальные двое скрылись в темноте. Потери с нашей стороны — один убитый.

— Где задержанный?

— Доставлен в первое отделение охраны. Ему оказана медицинская помощь. Приказал стеречь его, как зеницу ока.

— А те трое, которых конвоировали в крепость?

— Пытались бежать, но всех троих изловили. Теперь они в крепости.

— М-да... — Цируль вопросительно глянул на председателя ТуркЧК.

— Я полагаю, — понял его Фоменко, — товарищей, собравшихся на совещание, можно освободить. Пусть занимаются своими делами.

— Все свободны, — объявил начальник охраны. — Просьба задержаться Пригодинскому и вам, Сансаныч.

Когда остались вчетвером, Фоменко произнес со вздохом:

— Похоже на то, что контрреволюционное подполье переходит к активным действиям. Жаждет сработать так, как в Асхабаде. В каком состоянии раненный конвоем террорист?

Лугин улыбнулся.

— Ранен в грудь, но пуля прошла по касательной. Так что, как говорится, жить будет, а допрашивать его можно, пожалуй, уже и завтра.

— Прекрасно. — Фоменко пошагал по кабинету, затем распорядился: — Завтра и доставьте мне его на Аулиеатинскую. И еще прошу, товарищи, обратить внимание на одно серьезное обстоятельство... Злоумышленники знали, кого, когда и каким маршрутом поведут в крепость. Следовательно, где-то происходит утечка информации. Неизвестно пока, где, но где-то притаился вражеский лазутчик. А может, и не один. Завтра всех вас троих, товарищи, прошу пожаловать ко мне в гости ровно в девять утра. Сообща потолкуем с участником нападения. И еще очень прошу усилить охрану задержанного. Его действительно надобно беречь как зеницу ока!

Туркестанская военная организация

Прекрасны, живописны пригороды Ташкента. Многочисленные дачи утопают в зелени. Сады, сады... Бескрайние виноградники, а вдали врезаются в голубые небеса могучие вершины Алайского хребта.

Один из таких благословенных райских уголков — Чапан-ата. В зелено-розовом разливе урюка, персика, яблонь, виноградников, окруженные высокими глиняными дувалами, прячутся дачи. Весело журчат арыки, серебрятся, трепещут листья взметнувшихся ввысь тополей... И все это великолепие облито горячими, словно расплавленными лучами июльского солнца.

Мир и покой царит в Чапан-ата, словно нет ни гражданской войны, ни бандитских орд, ни голода, ни эпидемии сыпного тифа, холеры, брюшняка!..

Тишина!..

Давайте заглянем на одну дачу... Вот мы прошли по извилистой тропе меж дувалами, из-за которых высятся древние карагачи со стволами, наверное, в пять обхватов. Тропинка упирается в калитку орехового дерева, покрытую ажурным восточным орнаментом. Резчик, видать, был знатным мастером. Калитка — произведение высокого искусства.

За калиткой открывается великолепие бескрайнего виноградника. Чуть подальше, окруженная с трех сторон старыми орешинами, сверкает зеркальная гладь большого хауза, в котором резвятся рыбки. За хаузом несколько дачных домиков — побеленных, нарядных.

Тишина!..

Чуточку присмотревшись, можно заметить среди листвы людей в белых местных одеждах, в полосатых халатах. Одни лениво взрыхляют землю кетменями, другие прогуливаются, иные, развалившись в тенечке, кейфуют. Но если внимательно, очень внимательно приглядеться, убедиться нетрудно и в том, что люди эти с кетменями обращаются неумело, у прогуливающихся военная выправка, у иных даже гвардейские ухватки, а из-под полосатых халатов их выпирает нечто смахивающее на пистолетные кобуры и гранаты. На обычных же деревянных вышках, устроенных для сторожей — извечных врагов мальчишек, любителей полакомиться соседским «чорасом» и гладкокожими персиками — «арабчиками», — на этих с виду безобидных вышках нынче замаскированы пулеметы Кольта.

Тихая дача — одна из конспиративных баз Туркестанской военной организации. Простые садовые рабочие — переодетые офицеры, готовые в любой момент отправить к праотцам незваного гостя.

Сегодня, однако, здесь ждут гостя званого, долгожданного.

Из крайнего домика вышел кряжистый человек лет шестидесяти с небольшим, одетый так, как обычно облачаются в здешних местах «по-дачному» состоятельные цивильные европейцы в жаркую пору: легкие сандалии, чесучовые брюки, шелковая рубашка навыпуск, подпоясанная крученым шнурком. Поверх рубашки — для «политеса» — жилет, украшенный массивной золотой цепочкой.

Человек этот, ряженный под трактирщика, имеет, однако, военную осанку; волосы подстрижены под «бобрик», воинственные усы, бородка клинышком — все изобличает в нем кадрового офицера. И в самом деле, до войны он был начальником штаба войск Семиреченской области, а на фронте — начальником штаба корпуса и затем начальником пехотной дивизии.

Вынув из жилетного кармана золотые часы, он взглянул на циферблат, досадливо поморщился. Из зарослей виноградника вынырнул один из «кетменщиков», вытянувшись в струнку, отрапортовал:

— Рановато, ваше превосходительство. Еще светло. Как только смеркаться начнет, они и прибудут!

— Знаю, — коротко ответил «трактирщик» и не спеша, заложив руки за спину, направился к хаузу. Вытащив из брючного кармана горсть риса, бросил в воду. Стремительно налетела стая рыбок; тесня друг дружку, они набросились на корм. Старик улыбался, глядя на рыбью суету. Он любил всякую живность: собак, кошек, рыбок, птиц. Он был чувствителен, этот старик.

Побродив еще немного вокруг хауза, возвратился в крайний домик, состоящий собственно из одной комнаты, обставленной скромно: письменный стол, несколько простых венских стульев, на земляном полу ковер. Вот и вся обстановка. Впрочем, в комнате есть еще кое-что. А именно: большая военно-топографическая карта Туркестана на стене, на письменном столе, предназначенном для мирных занятий, — два массивных револьвера, с которыми чувствительный старик никогда не расстается.

Старик этот — глава ТВО, Туркестанской военной организации, в недавнем прошлом Генерального штаба генерал-лейтенант Кондратович Лука Лукич.

...Солнце, наконец, скрылось за тополями, тяжелые бронзовые лучи его угасали. Стало смеркаться. «Теперь, кажется, пора», — подумал Кондратович, взглянув на часы, — и, как учтивый хозяин, направился к резной калитке встречать гостя. Послышались быстрые шаги. Это спешил с докладом бывший морской офицер мичман Аничков. Завидев шефа, тихо произнес:

— Все в порядке, ваше превосходительство. Едут. — И скрылся в винограднике, где десяток переодетых «садовыми рабочими» офицеров заняли места по боевому расписанию, предусмотренному на случай внезапного появления чекистов и розыскников.

Показались два всадника. Один — доверенное лицо ТВО, хозяин этого «райского уголка», не старый еще человек по имени Туляган. Он помог слезть с лошади долгожданному гостю, и тот, опираясь на палку, прихрамывая, направился к калитке. Едва перешагнув порог, гость сразу же попал в объятья Кондратовича.

— Наконец-то, Иван Матвеевич!.. Очень... очень рад.

Гость, сияющий, радостный, браво, строго по уставу, отрапортовал:

— Ваше превосходительство! Полковник Зайцев прибыл в ваше распоряжение!

— «Хвоста» с собой не притащили?

— Никак нет, ваше превосходительство.

— Отчего хромаете, полковник? Старые раны или большевички?..

— Не то и не другое. Вульгарный фронтовой ревматизм.

Хозяин и гость шли по дорожке не спеша. Иногда и вовсе останавливались, когда возникал особенно интересный разговор.

— Благодарствую, ваше превосходительство, за вызволение из большевистских застенков, — с чувством произнес Зайцев.

— Что вы, Иван Матвеевич! — с неменьшим чувством ответствовал генерал. — Какие могут быть благодарности? Это был наш долг. Сам атаман Дутов Александр Ильич за вас ходатайствовал. Вы нам очень нужны. Расскажите лучше в подробностях о своем побеге из ташкентской крепости.

— О, все произошло, как в сказке. Ваши люди осуществили контакт с некоторыми эсерами, входящими в крепостной гарнизон. Я же по совету добрых людей вел себя примерно. Даже обещал выступить в «Нашей газете» со словами искреннего раскаяния. За то, что я такой хороший и сознательный, крепостное начальство перестало держать меня за семью замками и определило на хозяйственные работы. И я трудолюбиво чистил картошку, носил в ведрах воду, кухарничал даже...

Кондратович добродушно хохотнул.

— Пригодились, значит, навыки «мастера ушицы»? Наслышаны о вас. Сказывают, уху готовили вы на рыбалках отменную.

— Не стану из ложной скромности отрицать сего факта. Ибо истинно сказано в священном писании: «Уничижение паче гордости». Тот, кто едал ушицу мою...

— Шарман, мон брав колонель. Шарман. И покинули вы крепость, эту юдоль скорби и печали, тоже очаровательно.

— Истинная правда, ваше превосходительство! Полагал сперва, что придется мне распиливать решетки, взбираться по веревке на крепостную стену. И, честно говоря, весьма сокрушался. Где мне, грешному, совершать такие подвиги с больной ноженькой! А вышло все просто удивительно! Гениально! Подошел ко мне сопливенький мальчишка, эсерик. Шепчет: «У вас свободное хождение по крепостной территории. Сегодня с восьми до девяти вечера к некоторым заключенным допускаются на свидание родственники. Возвращаться родственники будут скопом, одновременно. Их человек пятнадцать. Идите вместе с ними, затесавшись в толпу, а я буду на проходной».

Смешливый Кондратович вновь хохотнул.

— Да-с, прелестная вышла шутка. В крепости большевики до сих пор в затылках чешут. Пропал полковник Зайцев, как сквозь землю провалился!

Так вот, неспешно беседуя, пошучивая, оба дошли до дачных домиков.

— Квартирой как вас обеспечили, Иван Матвеевич? Надежная... Удобная?

— Всем и вся доволен, ваше превосходительство. Переодели, помыли, накормили. И даже браунинг презентовали — на всякий пожарный случай.

— Оч-чень рад! Теперь же есть предложение — поужинать. Всякое дело надо начинать по старинному обычаю с хлеба-соли.

— Святой обычай! Признаться, проголодался. Долгонько добирались к вам сюда, в райские кущи... ха-ха-ха!..

Собеседники посмотрели друг на друга, потерли ладошки, как бы в предвкушении вкусных яств. Они были очень похожи. Только Зайцев помоложе, лицо более топорной работы.

— Сейчас я познакомлю вас, полковник, с видными деятелями ТВО.

Они вошли в домик с небольшой пристройкой, по-видимому, кухней. В поместительной комнате на разостланных, по местному обычаю, одеялах, курпача и подушечках расположились четверо. Крайний справа выглядел типичным аборигеном: халат, белая чалма, выпирающие скулы, раскосые глаза.

— Полковник Корнилов, — представил «аборигена» генерал.

Зайцев удивленно воззрился на «туземца».

— Не удивляйтесь, — усмехнулся Корнилов, вставая с подушек. — Обыкновенная мимикрия. Несподручно нынче разгуливать в полковничьем мундире.

— Позвольте... Нет ли у вас родства с генералом Корниловым, который... Гхкм... в марте сего года под Екатеринодаром... Кхе-гкм...

— Родной брат. Он — Лавр Георгиевич, а я Петр Георгиевич. Да-с!.. Великой энергии был человек. А погиб нелепо. Один-разъединственный красный снаряд угодил в единственный дом и убил распронаединственного генерала — моего братца! Свита же его отделалась испугом! Идиотское невезение.

— Полковник Савицкий Сергей Владимирович, в прошлом начальник Ташкентской военной школы прапорщиков, — представил очередного «аборигена» генерал.

Этот «ряженый» напрасно старался. Лицо его выдавало: простецкое, рязанское, с голубенькими глазками.

Третий «туземец» в местных белых штанах с длинной мотней, в белой, с глубоким вырезом на груди, рубахе оказался тоже полковником.

— Горячо рекомендую, — представил его генерал. — Павел Павлович занимал ответственные посты, а во времена Керенского был управляющим делами генерального комиссара Туркестанского края.

Бывший полковник шлепнул голыми пятками, будто на ногах его красовались щегольские сапоги со шпорами, резко кивнул головой — он был ревностным почитателем и хранителем офицерских традиций.

— Полковник Цветков, — пояснил Кондратович, — до последнего времени был управляющим делами большевистского комиссариата внутренних дел!

Зайцев вздрогнул, отшатнулся, судорожно вцепился в браунинг. «Ряженые» и генерал расхохотались.

— Спокойно, Иван Матвеич!.. Не надо эмоций и бессмысленной стрельбы по своим. Полковник Цветков... хм... надежный борец против товарищей пролетариев!

Гость смахнул со лба бисеринки пота, шумно вздохнул.

— Фу, черт!.. Этак и до смерти напугать ничего не стоит.

— Замечание учтем, — продолжал краснобайствовать Кондратович. — Соберитесь с мужеством и познакомьтесь с подполковником Блаватским Григорием Васильевичем. В былые времена — старший адъютант штаба Туркестанского военного округа. Теперь же он ведает вооружением в Военном комиссариате совдеповской Туркреспублики... Ха-ха-ха!..

— Вы, я вижу, времени не теряли, — тоже смеясь, заметил Зайцев.

— Стараемся. А теперь, господа, прошу на свежий воздух. Пожалуйте закусить, что бог послал в честь дорогого гостя. Единственная просьба — разговаривать вполголоса. Так... на всякий случай.

«Бог послал» в честь нового члена руководящего ядра ТВО изумительный люля-кебаб и тандыр-кебаб, куриную шурпу, острые, терпкие восточные салаты и даже зернистую икорку. Из питейного — кахетинское, шато-икем, различные марки французского коньяка...

Когда совсем стемнело, Туляган принес и поставил между тарелок большую керосиновую лампу с искусно расписанной фарфоровой колбой и зеленым абажуром. Над виноградниками, над хаузом витали крохотными упырями летучие мыши.

Насытившись, вместо кофе принялись по местному обычаю за зеленый чай.

Кондратович начал сообщение:

— Милейший Иван Матвеич. Краткие сведения об организации, усилиями коей вы в настоящий момент сидите в кругу друзей, а не чистите картошку для арестантской кухни. Зародилась она весной сего года, когда из Петрограда приехал генерал Джунковский. Он разыскал здесь бывшего члена Туркестанского военно-промышленного комитета, горного инженера Назарова Павла Семеновича. Человек этот типичный шпак, не имеющий никакого отношения к военной службе. Однако у Назарова огромные связи как в России, так и за границей.

Кондратович на минуту умолк, выразительно посмотрел на Корнилова, успевшего уже хлопнуть подряд три рюмки коньяку.

— Евгений Петрович Джунковский, надо сказать, ловкая штучка. Смышлен, образован, свободно владеет английским языком. В свое время служил в Генеральном штабе и, если не ошибаюсь, значился в управлении по связям с иностранными военными миссиями. Был коротко принят в английском посольстве, аккредитованном в Петрограде. В начале февраля в посольстве Джунковскому дали понять о предполагаемой посылке в Ташкент английского представительства. Об этом знаменательном и многообещающем факте генерал Джунковский поведал Павлу Семеновичу Назарову. Ну, а шпак сущая каналья. Вмиг смекнул что к чему. Быстренько ко мне, так, мол, и так, надо ковать железо, пока оно горячо, создать организацию для борьбы против товарищей пролетариев!.. — Генерал осекся и, нервно дергая щекой, обратился к Корнилову: — Петр Георгиевич, милль пардон, но вы же за обедом прикончили целую бутылку коньяку единолично. А сейчас и вторая уже полупустая...

— Ничего, — пробурчал Корнилов. — Выдюжу.

— Как бы вам не опьянеть. Вы уже и сопеть начали. Дурной признак.

— Не извольте беспокоиться, вашпревство, — невнятно выдохнул Корнилов. — Я вовсе не пьян. Я всего лишь под шафе-с. Что, я какой-нибудь хам, большевик?.. Ик-ик-ик, — заикал подгулявший вояка, на всякий случай ближе придвигая к себе бутылку. — Меру-с знаем-с... С кадетских времен-с!.. Я не хам! — заорал он вдруг страшным голосом. — А его ик!.. Ик-ик-ик-ператорского величества полковник и кавалер!.. — Корнилов проглотил еще рюмку и тут же умолк, осоловел.

Кондратович пожевал губами и продолжал, вроде бы ничего особенного не произошло:

— Я говорю Назарову: «Желающих бороться против большевиков хватает. Но для борьбы нужно оружие, нужны деньги. Большие деньги». Пройдоха шпак отвечает с азартом: «Деньги — моя забота. Дадим, сколько потребуется. Будут деньги — будет оружие. Вы только организацию создайте. Пусть англичане убедятся, что ваша военная организация не блеф, не мыльный пузырь, а реальная сила!»

— Значит, финансируют нас англичане? — напрямик спросил Зайцев. — Да вы, ваше превосходительство, не сомневайтесь. В борьбе все средства хороши. Помните древнюю мудрость?.. «Враг моего врага — мой друг». Это даже хорошо, что англичане. Богатая нация. Как когда-то говаривали — «просвещенные мореплаватели».

— Есть и другие источники финансирования, — пояснил Кондратович. — Но главный источник — английская миссия. Весной она прибыла в Ташкент. Военно-дипломатическая миссия. Мы подыскали подходящую дачку на Никольском шоссе и там конспиративно встретились: Джунковский, ваш покорный слуга и некий майор Бейли. Тогда этот сухопарый англичанин неважно говорил по-русски. Но понять можно. Прямо скажу, майор мне понравился. Человек дела. Он предложил Туркестанской военной организации заручиться английской поддержкой во всех сферах — политической, экономической, военной. Он намекал даже на возможность вооруженного вмешательства английских войск из пограничной Персии, где находятся британские войска якобы для защиты Индии от возможного вторжения германо-турецких войск, — генерал помолчал, подозрительно покосился на спящего за столом Корнилова, крепко, однако, сжимающего бутылку в руках. — Так-с... Вскоре Джунковский уехал в Асхабад, где вошел в контакт с английской военной миссией генерала Маллесона. Там, тоже с помощью англичан, Джунковский создал отделение ТВО. И я счастлив сообщить вам, Иван Матвеич, о том, что первые успехи нашей военной организации налицо. Со времени вашего побега из крепости прошло три недели. Вы правильно делали, что отсиживались на конспиративной квартире. Но вы не имели все это время информации. Между тем неделю назад в Асхабаде произошел переворот. Режим большевиков в Закаспии рухнул!.. Понимаете? Ру-х-х-ну-у-ул!!!

— Господи! — Зайцев вскочил, истово перекрестился. — Слава богу. Лиха беда начало!

— Теперь наша задача разогнать к чертовой матери совдепию в Ташкенте! — азартно проговорил генерал. — Почти все подготовлено. Остались организационные детали. Надо довооружиться, пополниться людским резервом. Следует также отладить военные усилия с планами атамана Дутова, договориться с басмаческими формированиями в Ферганской долине и других местностях... Короче говоря, ку де гра... Смертельный удар намечено нанести совдепии весной будущего года.

Генерал умолк. Зайцев, сдерживая нервную дрожь, охватившую его при известии об успехах ТВО в Асхабаде, спросил хрипло:

— А как там... В Асхабаде?.. Крепко?.. Кто теперь хозяйничает?

— Формально эсеро-меньшевистское правительство некоего прапора из стрюцких — Фунтикова. Но это декорум. Англичане хозяева. Но и это дело временное. Мы... Мы будем хозяевами.

— Большое было кровопролитие?

— Не очень. Но комиссариков постреляли. И еще... — Кондратович от удовольствия потер ручки, налил в рюмки, жестом предложил гостю выпить и аппетитно выпил сам. Остальные участники ужина-заседания, за вычетом Корнилова, мирно почивавшего в обнимку с «божественным «Мартелем», не заставили себя долго ждать. — И еще, — продолжал Кондратович, намазывая на пшеничную лепешку зернистую икру. — Могу сообщить радостные вести локального масштаба. Вчера явилось сообщение: в Мерве расстрелян ташкентский комиссар, один из видных руководителей большевиков Туркестана Полторацкий Павел Герасимович!.. — генерал возвел глаза горе́, истово перекрестился. — Мир праху его... Почин сделан.

Сидевшие за столом, следуя примеру генерала, размашисто перекрестились. Кондратович отведал из пиалы перченого помидорного сока, крякнул. Некоторое время он сидел, раздумывая, затем очень серьезно, официально даже произнес:

— Полковник Зайцев, руководство ТВО предлагает вам должность начальника штаба.

Зайцев, не раздумывая, встал, отогнал большими пальцами складки на гимнастерке, произнес торжественно:

— Почту за великую честь принять на свои плечи столь тяжкий груз. Душевно благодарю.

Генерал и полковник обменялись сердечным рукопожатием. «Виват!» — воскликнул полковник Цветков. Остальные спешно разливали коньяк по рюмкам. В этот торжественный момент вдруг проснулся Корнилов и заорал с надрывом: «Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваши же-о-о!..» Савицкий быстро зажал рот певуну, так что и по сей день неизвестно, что именно хотел спеть бравый полковник.

— Господа, — обратился к подчиненным Кондратович, — не откажите в любезности отвести нашего боевого друга к хаузу. Облейте ему голову холодной водой и уложите спать.

Корнилова увели. После неловкого молчания Кондратович произнес с кривой улыбкой:

— Милейший человек. И воин отличный. Монархист до мозга костей. Одна беда — питает пагубную страсть к бахусу. И ведь не алкоголик. Месяцами может вести тверезый образ жизни. Но вот подвернется бутылка!..

— Бог ему судья, ваше превосходительство. Давайте о деле. Я, как и майор Бейли, о котором вы только что рассказывали, человек деловой. И коль скоро я теперь начальник штаба, мне, естественно, хочется уточнить некоторые частности.

— Извольте.

— Первое. Англичане, как известно, не только просвещенные мореплаватели, но еще и торгаши. Они шиллинга напрасно не потратят.

— А-а-а! — воскликнул генерал, поглаживая щеку. — Не беспокойтесь. Нам главное — прийти к власти. Англичанам мы обещаем золотые горы. Пусть они помогут. Без них мы нуль, ничто, отрицательная величина. Пускай помитингуют меньшевики и эсеры. Ведь еще Шекспир сказал: «Слова, слова, слова...»

— Как ТВО подготавливает общественное мнение в связи с предстоящим переворотом?

— А мы и не собираемся спрашивать чье-либо мнение. Сам свершившийся факт и подготовит это мнение. Толпа — это стадо. Знаете, как на бойнях устроено? Козел-вожак ведет баранов под нож. Резальщики пропускают козла с миром, а баранов режут. Затем козел ведет другое стадо...

— Какая форма правления предполагается после свершения переворота?

— Хм... Как вам сказать?.. В сложившейся обстановке трудно, даже неразумно ратовать за восстановление монархии, тем более, что император всея Руси расстрелян несколько дней назад... В Екатеринбурге... Я, признаюсь, монархист до мозга костей. Но я монархист разумный. Быть может, позднее... Что с вами, голубчик? — воскликнул генерал, увидя изменившееся лицо Зайцева. — Бог мой!.. Я ведь совершенно забыл о том, что вы не имели информации... Да, дорогой мой, династия Романовых приказала долго жить. И цесаревича нет, и его дядьки матроса Деревянко... Сэ ля ви, как говорят французы.

Полковник Зайцев, бледный, с остановившимся взглядом, разлил по рюмкам. Произнес хрипло:

— Выпьем, генерал. За упокой души... Лучшего начальника штаба вам не найти!.. Проклятые!..

После долгого молчания Зайцев вымолвил глухо:

— Ирония судьбы...

— Да-с, милый Иван Матвеич. Ничего не поделаешь. Расстрелян помазанник божий. В Екатеринбурге. В доме инженера Ипатьева.

— Как... Как вы сказали?..

— Казнен вместе с семейством в доме инженера Ипатьева. В связи с наступлением на город наших освободительных войск...

Зайцев угрюмо глядел в пустую рюмку. Затем вымолвил:

— Я, знаете ли, в юности увлекался Российской историей. Династия Романовых царствовала с 1613 года... Чуть более трехсот лет. В феврале 1613 года Собор Всея Руси избрал на престол шестнадцатилетнего сына патриарха Филарета — Романова Михаила Федоровича. Воспитывался Михаил под Костромой, в Ипатьевском монастыре. А последний Романов — Николай Второй — кончил счеты с жизнью в доме инженера Ипатьева... В Ипатьевской темнице!

Генерал Кондратович помаргивал глазами. Сообщение Зайцева его поразило. Погладив бородку, произнес с наигранным энтузиазмом:

— Что ж, дорогой полковник, как говорят французы, ле руа э мор — вив ле руа!.. Король умер — да здравствует король!.. Но это — отдаленная перспектива. Ближайшая задача создать буржуазную республику со всеми ее атрибутами — президентом, говорильней-парламентом, кабинетом министров и прочая.

— Вы правы, генерал. Однако хотелось бы прояснить некоторые детали. Вы, помнится, говорили о каких-то дополнительных источниках финансирования ТВО. Что вы имели в виду?

— Хм... Строжайший секрет. Я имел в виду Осипова.

— Этого мальчишку!.. Военкома республики?

— Его. Как начальнику штаба вам надлежит знать. Мальчишка этот, как вы изволили совершенно справедливо заметить, со способностями. С преступными способностями, я хотел сказать. Прожженный авантюрист. Мечтает о карьере Бонапарта. Подполковник Блаватский, его подчиненный, неусыпно наблюдает за ним. Костик Осипов маскируется под большевичка. Произносит трескучие речи. Рубаха-парень и отец-командир. Однако в его голове зреют весьма честолюбивые замыслы. Он, видите ли, желает стать диктатором. Готовит, так сказать, Восемнадцатое брюмера. И мы ему в этом всячески потакаем, обещаем всемерную помощь и поддержку. И действительно поможем Костику. Ну, а после переворота он подлежит устранению — в самом радикальном смысле. Майор Бейли и его шеф, глава миссии Маккартней, весьма одобряют нашу программу. Кстати говоря, Осипов мне и как личность не импонирует. Он мой сосед. Я живу на Садовой, он на Гоголевской. Пьет ночи напролет и крайне распутен. Бейли мне сказал без околичностей: «В государственные деятели не годится».

— Каков вклад Осипова в финансовом смысле?

— Доля его ничтожна. Однако он нам нужен. И мы недавно даже произвели его в полковники. Да-с!.. Сколько детской радости было!.. А его адъютанты и вовсе ошалели, получив капитанские звания. Короче говоря, это надежные кадры.

— Многие ли осведомлены о роли Осипова в ТВО?

— Упаси бог, несколько человек, да вот теперь вы и еще... Бейли с Маккартнеем. Прошу учесть это. Конспирация — залог успеха.

Генерала стало потихонечку развозить. Он хихикал, потирал ладони, лицо его побагровело.

— Где еще, ваше превосходительство, имеются отделения ТВО?

— О!.. Повсюду... Самарканд, Скобелев, Андижан, Коканд, Пишпек, Чимкент... Кстати об источниках, финансирующих нас. Мы сказали толстосумам Потеляховым, Симхаевым, Водьяевым... и другим местным крезам: «Хотите получить обратно свои заводы?.. Не жалейте денег. Иначе — дудки, все погибнет!» И, должен признаться, миллионщики поняли нас с полуслова. Кроме перечисленных коммерсантов нашу организацию финансируют мулла Мир-Сагат Закиров, Яушевы, купцы Эйслер, Захо, спаиватели Туркестана Ивановы, Первушины... Все идет, как говорят французы, тре бьен. Одно беспокойство: как бы Осипов не спился с круга. Да и наш друг внушает опасение... Полковник Корнилов человек замечательный. Но коли напьется — черт ему не брат. Поэтому держу его для особых поручений. Связи с отделениями ТВО, контакты с басмачами... Там хоть «Боже, царя храни» пой — не страшно.

— Как отношения с эмиром Бухарским?

— Лучше некуда. Кстати... Мы произвели в полковники не только одного Осипова. Носителем гладких погон с двумя просветами стал также Джунаид-хан...

Возвратились Цветков, Савицкий и Блаватский.

— Утихомирили? — поинтересовался Кондратович. — Гран мерси, господа. Теперь не грех выпить... А!.. Давайте за здравие Антона Иваныча Деникина. Он сражается как лев.

Выпили за Деникина. Кондратович, изрядно захмелевший, обратился к Блаватскому:

— Прошу вас: информируйте начальника штаба о вашей деятельности.

Лысеющий плотный человек вскинул плечи, как бы недоумевая, с чего начать, и после некоторого раздумья произнес:

— У нас заведено два учета оружия. Один учет для начальства, другой — для нас. Придумал эту хитрую систему Осипов. Ничего не скажешь, ловкая ракалья!.. Приведу пример. По первому учету в батальоне значится четыреста винтовок, а по второму — шестьсот. Почему?.. Да потому, что двести винтовок оседают в наших тайниках.

— Ловко! — восхитился Зайцев.

— Есть у нас и другой «темняк», как принято сейчас выражаться на Руси. К примеру, запасная воинская часть. Все там рядовые. А в действительности под именами рядовых числятся капитаны, поручики, прапорщики и прочие чины Российской армии. В запасных частях у нас есть люди, которые складируют для нас продовольствие. Ведь, как известно, путь к сердцу солдата лежит через его желудок!.. Ха-ха...

— Как же это вам все удается? — поинтересовался Зайцев. — По-моему, риск изрядный.

— Риск, разумеется, есть. Однако иначе невозможно. Солдат, идущий в атаку, тоже ведь рискует.

— Согласен. А каковы успехи у полковника Цветкова?

— У меня все сложнее. Комиссариат внутренних дел специфический аппарат. Строгости неимоверные!.. Однако же списочки ответственных работников Туркреспублики мною тщательно выверены и подготовлены. В надлежащий момент — все как на ладони. Уточнены их адреса, выяснена система охраны правительственных объектов...

Полковник Цветков довольно усмехнулся и добавил:

— Удалось наладить свободную прессу. В этом нам помогает... — Цветков интригующе взглянул на слушателей и вдруг огорошил: — Кто бы вы думали?.. Бывший комиссар внутренних дел Агапов... Да, да, Агапов! Так что мы с вами, господа, имеем своеобразного троянского коня в крепости большевиков.

— Превосходно!

— И еще. У нас есть один мальчишечка в Управлении охраны города. Маслов его фамилия. Зверюга, доложу вам, не приведи господи. Врожденный душегуб. Золотой мальчишечка. В надлежащее время он преподнесет большевикам сюрприз.

— Значит, еще один троянский конь?

— Пожалуй.

— А в ТуркЧК?

— Увы!.. Никого. Легче проглотить шпагу, чем проникнуть в это капище большевиков.

Собеседники помолчали. Выпили еще по одной. Генерал Кондратович погладил бородку и произнес, тяжело ворочая языком:

— Однако... Пора бы и на боковую?.. Утро вечера мудренее.

На конспиративной квартире

Осипов редко по вечерам был трезв. Вечера он обычно проводил в «Регине». Однако, после того как Фоменко намекнул ему, что это не лучшее времяпрепровождение, он понял, что зарвался. С ресторанной жизнью покончил. Пил дома с Колузаевым, в одиночку или со случайной «нимфой». В одиночку же, дабы поддержать «компанию», садился возле трюмо и чокался с зеркалом. «Ваше здоровье, полковник!» — говорил своему отражению, и сам же отвечал: «Будем здоровы! »

Но сегодня он трезв как стеклышко. Предстояла важная встреча.

Был на исходе август. Целый день томила город жара. И даже вечер не принес облегчения. Воздух тяжелый, влажный, как в парной.

А выпить хотелось. Выпить тянуло. Но предостережение Фоменко!.. Строгий выговор майора Бейли!.. Значит, действительно стало бросаться в глаза его непутевое поведение. И сегодня в одиннадцать вечера — встреча с этим долговязым майором. Надо потерпеть.

Военком взглянул на часы. До встречи еще час.

Он послал ординарца за своим адъютантом Боттом. Надо порадовать мальчишку. Он и так предан, а узнав кое-что, станет псом, верным до гроба.

Ординарец ускакал. А Осипов, сидя в своей квартире, бездумно глядел в окно. Послышался цокот копыт. Осипов быстро задернул занавеску. Вернулся Колузаев, его сосед. Командир полка, пошатываясь, тяжело зашагал к себе. Хоть бы пронесло!.. Если заглянет — придется бражничать до утра. С размахом парень — этот Колузаев. А сегодня гулять нельзя. Важная встреча!

Колузаев, однако, проследовал прямо к себе. А немного спустя прискакал Женька Ботт. Юный щеголь, поблескивая стеклышками пенсне, доложил о прибытии по всей форме.

— Проходи... Проходи, — ласково произнес Осипов. — И не ори так громко. Еще притащится Колузаев... Ну, рассказывай...

Ботт сел, недоуменно повел плечами.

— Что рассказывать-то?

— Ну хотя бы, как собирался коротать ночь.

— Только нацелился в «Регину», как вдруг ординарец...

— Я тебе покажу «Регину»! — погрозил кулаком Осипов. — Забудь о кабаках. И Стремковскому передай, чтобы забыл. Ясно?

— Что-нибудь случилось, Константин Павлович?

— Сейчас не время ходить по кабакам. Фоменко уже говорил мне про ваши утехи. Да и проболтаться там можно.

— Что вы?!

— Смотри у меня! Одно лишнее слово, кадет, — и ты покойник. Ясно?

— Помилуйте, Константин Павлович! Да я душой и телом...

— Ладно. Верю. И помни: со мной ты сделаешь головокружительную карьеру. Тебе нет смысла меня предавать. А в доказательство... Вот, прочти еще эту бумагу, — Осипов протянул адъютанту листок меловой бумаги с водяными знаками царского орла. Аккуратно отпечатанный машинописный текст гласил:

Ботт вскочил, забегал по комнате, размахивая руками. От волнения он уронил пенсне, чуть не раздавил его сапогом.

— Я капитан... Капитан!.. Капитан!! — восклицал юнец. Страх, охвативший его минуту назад, исчез. Теперь он ликовал.

— Тихо! — прошипел Осипов. — Услышит Колузаев, завалится с самогонкой. А у меня дела. Теперь ты понимаешь, что со мной не пропадешь?

— Константин Павлович!

Звякнул телефон. Осипов снял трубку.

— А... Здравствуйте! Нет, дорогая, сегодня вряд ли смогу прийти. Дела, будь они прокляты!.. Постараюсь ночью позвонить.

Военком повесил трубку. Сокрушенно покачал головой.

— Опять эта Лизка, генеральская вдова-не-вдова.

— Муфельдт?

— Она. Надоела хуже горькой редьки. Бешеная баба.

Осипов расхохотался резким, неприятным смехом.

— А теперь шагай до дому, до хаты, капитан. У меня дела.

Ботт, словно на крыльях, вылетел на улицу. Душа юнца пела, изнывала от счастья. «Капитан!.. Я капитан... Капитан!!»

Собрался в путь и Осипов. Проверил маузер. Прихватил три запасных обоймы. На улице, чуть поодаль от дома, на Садовой, его ждал фаэтон с кучером, бывшим войсковым старшиной Оренбургского казачьего войска, что соответствует армейскому подполковничьему чину. Кучер-подполковник верно служил военкому. И еще присматривал за ним. По поручению ТВО и лично генерала Кондратовича.

Ночь выдалась звездная. На улицах ни души. Тишина.

— К Ассакинской и затем на Ульяновскую. Остановишься на углу Лахтинской, — приказал военком. Он не знал, что кучер — подполковник, и поэтому говорил ему «ты». — Подождешь меня возле Сергиевской церкви.

От улицы Лахтинской начинались дачи и сады. Рядом находилась дача с огромным садом, где совсем недавно жил Сырдарьинский военный губернатор. Чуть поодаль — дворец миллионера Дюршмидта. А между ними расположился скромный внешне, но богато отделанный и обставленный внутри дом известного мукомола, владельца маслобойных и рисоочистительных заводов Шуберта. Именно в этот дом и направился Осипов.

Дверь военкому открыл сам Роберт Федорович. И тут же исчез, оставив гостя в роскошно обставленной комнате, устланной пушистым ковром. Через открытую дверь, ведущую в другую комнату, Осипов увидел сервированный стол. Хозяин не поскупился. Стол накрыт на две персоны, а только коньячных бутылок с полдюжины. Эге!.. Балычок! Осетринка. Семга... Запасливый господин этот Шуберт. Старается. Сам военком обещал ему возвратить и мельницу, и заводы.

Ровно в одиннадцать в парадном раздался звонок. Осипов пошел открывать сам. Предварительно заглянул в смотровой «глазок»... Он!..

Вошел майор Бейли. Сказал вместо приветствия:

— Очень рад, мой друг, что вы сегодня в форме.

Это прозвучало весьма двусмысленно. Но не придерешься. Осипов действительно был в военной форме. Однако Бейли имел в виду другое: его порадовало, что Осипов пришел сегодня в трезвом виде.

Разговор, как обычно, начался с доклада Осипова. Бейли опустился в кресло, положил жилистую, волосатую руку на журнальный столик. На худом, костлявом лице разведчика вспыхнула и тут же угасла улыбка.

— Садитесь, Константин Павлович. Неудобно как-то... Я, майор, сижу, а вы, полковник, стоите... Ха-ха-ха...

— Откуда вам известно, что мне присвоен полковничий чин? — удивился Осипов.

Бейли тихо рассмеялся.

— Друг мой, не задавайте детских вопросов. Я и Маккартней ходатайствовали перед ТВО о вашем полковничьем чине. Итак, милый полковник, не откажите в любезности поделиться новостями.

— Охотно, майор, — не без яду подчеркнул Осипов свое старшинство в чинах.

Бейли и ухом не повел. Глубоко посаженные серые глаза его, отливающие металлом, внимательно следили за собеседником.

— Главная задача, кажется, решена. Я доложил правительству о необходимости создания в районе Джалалабада Крестьянской армии. Со мной согласились, что такая армия необходима для самозащиты от басмачей. Нечто вроде народной милиции. Ну, а то, что эта армия будет создана из зажиточных крестьян, монархистов и эсеров, — это, так сказать, детали... Ха-ха-ха.

— Надеюсь, будет настоящая армия, а не сброд мародеров?

— Самая настоящая.

— Отлично! В создании Крестьянской армии вам поможет генерал Муханов. Прекрасно подготовленный военный. В шестнадцатом году был русским военным агентом[7] в Италии.

— Хм... Но ведь Муханов моими стараниями назначен военкомом в Скобелеве.

Бейли улыбнулся.

— Плохо знаете свои кадры, полковник. Неделю назад Муханов выехал в командировку. Но в Скобелев он не вернется. Генерал Муханов находится у мистера Мадамин-бека. Он вам изменил, мой бедный друг! — разведчик ядовито расхохотался.

Осипов не знал, как реагировать на это сообщение. И эти ехидные слова: «Он вам изменил, мой бедный друг»!

— Ха ха-ха... — нерешительно рассмеялся предатель.

— Не могли бы поподробней рассказать о Крестьянской армии?

— По моему докладу вынесено постановление ТуркЦИКа. Уже отправлено оружие. Первая партия — пятьсот винтовок.

— Кто намечается командующим?

— Некто Монстров. Надежный человек. Густопсовый эсер. Со временем подлежит устранению.

Бейли усмехнулся. Не знал, не ведал Осипов, что разведчик смеялся, глядя на собеседника, также подлежащего устранению.

— Что еще новенького?

— В Керках вооружил двести проэсеровски настроенных дашнаков, бывших солдат царской армии. Армяне. Хотят возвратиться на Кавказ к своему лидеру Андрону...

Бейли нахмурился. Жестом остановил Осипова.

— Минутку. Прошу не забывать, что мы не на Кавказе, а в Туркестане. Кавказом занимается генерал Денстервиль. Не распыляйте сил. Туркестанскую же проблему поручено решить генералу Маллесону, дипломатическая миссия коего недавно переехала из Мешхеда в Асхабад, и нашей миссии в Ташкенте. Кстати говоря, в Асхабад прибыл из Индии для командования в Закаспии английскими войсками генерал Вайнштет.

«Черт возьми! — подумал Осипов. — Кажется, вскоре развернутся события. Надо поспешать, а то можно и опоздать к дележу добычи».

— С джалалабадской Крестьянской армией вас можно поздравить, полковник. — Бейли любезно наклонил голову. — И этот... Монстров... Очень подходящая фигура. Только он не просто эсер, с вашего позволения. Он правый эсер. Успехи налицо. Могу также уведомить вас, порадовать, если хотите. Бывший начальник Памирского пограничного отряда полковник Тимофеев тоже переметнулся к Мадамин-беку. Нынче огромная территория от границ Кашгарии до Афганистана находится под контролем антибольшевистских сил. Очередь за вами, полковник. Ведь русская поговорка гласит: «Бог троицу любит». Ха-ха.

— Выступление в Ташкенте намечено на весну.

— Да, помню. Но нужно нанести такой удар, чтобы большевики никогда не поднялись. Наповал надо.

Доклад «полковника» майору продолжался. Осипов сообщил ряд других сведений, представляющих интерес: политико-моральное и боевое состояние вооруженных сил, меры, принимаемые красным командованием на Оренбургском и Закаспийском фронтах...

— Не могли бы вы, полковник, рассказать о ваших отношениях с Колузаевым?

— Нормальные. Он мой сосед.

— Колузаев левый эсер, а вы формально — большевик.

— Так ведь формально же, — криво улыбнулся Осипов.

— Ясно, — тоже улыбнулся Бейли. — Кстати, каковы ваши истинные убеждения?

— Я — русский патриот.

— Сейчас все русские, каждый по-своему, патриоты... С кем вы, чего добиваетесь?

— Считайте меня своим другом.

— Это уже кое-что. А с Колузаевым постарайтесь наладить близкие отношения. Возможно, он нам понадобится. — Бейли помолчал и затем пустил пробный шар: — Может, нам походатайствовать, чтобы и Колузаева ТВО возвело в полковники?

От неожиданности Осипов вскочил. Пот выступил на его лбу.

— Нет-нет, — быстро заговорил он. — Ни в коем случае!.. Колузаев возомнит о себе. Он попытается меня устранить.

«Ха-ха-ха!» — в душе расхохотался Бейли. Вслух же произнес:

— Да, пожалуй, вы правы.

Бейли вздохнул. Этот молодой человек, нервно шагающий из угла в угол, — прожженный авантюрист, диктатор, продажная шкура. Пусть он только сделает свое дело. А там... «Мавр сделал свое дело, мавр может уходить». Поможем мистеру Осипову уйти. Ничтожный человечишка. Много пьет. Распутничает. Но другого Осипова нет. Приходится терпеть — до поры, до времени. А гордыня какая! Какое тщеславие!..

И Бейли решил сыграть на тщеславии «полковника».

— Знаете ли, мой друг, откровенность за откровенность... Я ведь просил Кондратовича произвести вас в генералы. Однако старик заупрямился. Слишком велик скачок — из прапорщиков в генералы. Но мы с ним все же нашли конструктивное решение. Как только большевики будут свергнуты и разогнаны, вы становитесь военным министром с производством в чин полного генерала, генерала-от-инфантерии!

Осипов порозовел от удовольствия.

— Со своей стороны обещаю вам полмиллиона фунтов стерлингов и поездку на Британские острова, где вы будете желанным гостем его величества. И это не пустые обещания — слово кавалера ордена Индийской империи.

— Благодарю, сэр.

— Зачем же благодарить, милый полковник? Вы всего достигли своим умом, талантом. Вы личность выдающаяся во всех отношениях!..

Осипов смущенно хмыкнул.

— Не обижайтесь, друг мой, — Бейли развел руками, мол, ничего не поделаешь. — Я был бы плохим другом, если бы не обратил вашего внимания на обстоятельство, которое, может быть, не нравится и в ЧК. И особенно приструните своих адъютантов, Ботта и Стремковского. Совсем распустились мальчишки.

— Сегодня я разговаривал с Боттом. Предупредил серьезно. Обещал даже сделать из него покойника. Никаких публичных кутежей! Если угодно, пусть напивается дома, под одеялом. И Стремковскому велел передать мой приказ.

— А как сотрудники они представляют ценность?

Осипов самодовольно погладил пальцами усики, в карих шальных глазах его сверкнули довольные искорки.

— Золотые мальчишки. За меня готовы хоть в огонь, хоть в воду!

— Отрадно слышать. А как этот... Как его?.. Ведает вооружением.

— Блаватский.

— Именно. Что он за птица?

— Уже не молод. В прошлом подполковник. Не могу сказать, что он мне предан, однако служит хорошо. Один недостаток — иной раз становится болтлив.

— Недостаток? — Бейли нахмурился. — Порок — вы хотели сказать! Неужели не можете обуздать?

— Я говорил с Блаватским. Намекнул на возможные неприятности. Но что поделаешь со старым ослом? После первой же рюмки у него развязывается язык. Я уже подумываю...

— Удачная мысль, мой милый полковник, — Бейли вежливо улыбнулся. — Цель оправдывает средства. Ну, а как вам понравился поручик Бомчинский?

— Молодчина. Это то, что надо. Скрытен, молчалив, наблюдателен. Атаман Дутов знал, кого послать связным. Сейчас он временно скрывается на захудалой конспиративной квартире. Без удобств. Но скоро я переселю его в благоустроенный особнячок.

— Что за особнячок? — насторожился разведчик.

— На Синявской, возле Первушинского моста. Особняк из шести комнат. Вход с парадного, но есть и черный ход, что очень удобно. Особняк принадлежит очень интересной даме, жгучей брюнетке демонического вида. В начале войны такие женщины, в стиле «вамп», были в большой моде...

— Олл райт, — кивнул Бейли. — Дальше можете не рассказывать. Это жена полковника, затем — фронтового генерала по фамилии Муфельдт. Жгучая женщина.

Осипов разинул рот от удивления. Ай да Бейли! Продувная бестия. Такому пальца в рот не клади — мигом отхватит всю руку.

— Ваши посещения этого особняка нужно продолжить. Это обеспечит его легализацию. Все привыкнут к мысли, что военком Туркреспублики вроде как приходящий супруг гражданки Муфельдт, советской служащей. И пусть в этом особнячке мирно и тихо жительствует поручик Бомчинский, по документам — Домжинский... А теперь позвольте вручить вам этот сверточек. Здесь сорок пять тысяч рублей и пять тысяч золотых.

Бейли вынул из портфеля сверток, обвязанный шелковой голубой ленточкой. Осипов плотно сжал губы, чтобы не выдать довольной улыбки. Сверток взял. Слегка наклонил голову, небрежно благодаря дарителя.

Разведчик внутренне усмехнулся. А вслух сказал:

— Гостеприимный хозяин этого дома, как я заметил, приготовил в соседней комнате стол, вполне пригодный для суаре интим. Не угодно ли?..

Собеседники отдали должное яствам. Выпили коньячку. Бейли благодушествовал.

— Я, грешный, сам люблю «расколоть бутылку». Но не в ущерб делу. Знаете ли, русская острота, гласящая: «Если водка мешает работе, брось работу!», не выдерживает никакой критики. Но пить надо. Это раздражитель. Пейте дома, полковник. Конспиративно. Мой дружеский совет.

— Ваше здоровье, майор! — произнес Осипов, сделав нажим на слове «майор».

— Пью за здравие первого в истории Военного министра Туркестана, — подхватил Бейли и тихо рассмеялся. — Пью за ваше здравие, милейший полковник!

Не знал, не ведал военком, что его собеседник пил за упокой души Военного министра Осипова Константина Павловича.

Жизненный путь авантюриста

Подполковник в извозчичьем обличии ожидал «хозяина», как и было условлено, у Сергиевской церкви. Ожидал терпеливо. Во дворце Дюршмидта огромные английские часы торжественно пробили три часа ночи.

«Заночевал он, что ли?» — подумал войсковой старшина. Но именно в этот момент в темноте послышались шаги.

— Ваше благородие? — негромко спросил «возница».

— Сколько раз тебе, дураку, говорил: никаких благородий! Я пролетарский консул, ясно тебе?

— Так точно, ваше... пролетарское благородие!

Осипов рассмеялся. Он был в благодушном настроении. Выпил он с Бейли всего по три рюмки. Однако и прихватил с собой парочку бутылок.

— Куда прикажете, вашство? — ловко спросил бородач.

— Домой. Остановишься на Садовой. Оттуда пройдусь пешком.

По дороге фаэтон дважды останавливали патрули.

— Кто таков, куда и откуда? — спросил громадный парень с детским личиком (это был Ескин).

— Военком республики Осипов. По служебным надобностям.

— Проверка документов... Все в порядке.

Второй патруль при свете одинокого керосинового фонаря «летучая мышь», чудом уцелевшего на улице, узнал Осипова в лицо, тоже пропустил с миром.

Прохлада наконец-то благословила спящий город. Осипов вылез из фаэтона, небрежно поблагодарил возницу и, с маузером в руке, дошел до своего дома. Распахнул окна. Слабый ветерок впорхнул в комнаты.

Он зажег двенадцатилинейную керосиновую лампу с розовым бордельным абажуром, конфискованную у кого-то из «бывших». Оконные проемы налились чернотой. Зато комната стала уютной, симпатичной. Настроение у хозяина квартиры было хорошее. Правда, пришлось немного претерпеть от долговязого дружка. Но и он, Осипов, не остался в долгу. Что ни говори, а Бейли всего лишь майор. И никогда ему не стать военным министром. И вообще... Господин Шуберт прекрасно придумал, выставив целую батарею бутылок. Сейчас можно и поразвлечься.

Осипов распаковал сверток, вынул две коньячные бутылки, баночку икры, пару лепешек. Как обычно, уселся в кресле возле трюмо. Он любил смотреться в зеркало. Он себе нравился. Лицо продолговатое, энергичное. Смуглая кожа. Глаза выразительные, твердый взгляд. И усики к месту. Вот только возле уголков губ две резкие складки. На молодом лице они не к месту. Придают жестокое выражение.

Он откупорил бутылку, вскрыл банку с кавьяром, намазал на лепешку икры. Чокнулся с своим изображением:

— Твое здоровье, Костя!

— Твое здоровье!..

К черту английские церемонии!.. Вот это по-нашему. Саданул залпом стакан коньяку — и порядок. Знакомый шумок в голове, приятные мысли...

— Что, Костя, — заговорил он, обращаясь к своему зеркальному отражению, — кажется, впереди твой Аркольский мост?.. Когда-то молодой генерал под градом картечи перебежал Аркольский мост со знаменем в руках. Перебежал — и вошел в бессмертие. Наполеон Бонапарт его звали. У тебя имя и фамилия не столь звучные. Но ведь звучность фамилии обретают благодаря их носителям. Цицерон!.. Звучит. А что есть «цицеро» по латыни?.. Горошек. Какой-то Горошкин!

Налил еще полстакана. Выпил. Аппетитно закусил икоркой. Шельма Шуберт!.. Умеет принять гостей. Когда стану военным министром... К чертям!.. Стану диктатором, призову Шуберта в советники. Заслуживает.

Он любовался собой в зеркальном отражении. Китель подогнан. Портупея на оба плеча. Маузерная коробка полированная, серовато-бежевого тона. А ты ничего себе парнишечка! Только слишком уж молод. Ну и что? Бонапарт тоже был молод!

Выпил еще... Еще... И погрузился в фантасмагорические мечты. Реальная жизнь смешалась с фантастическими образами. И так хорошо на душе!

...Заштатный городишко Орск, который, как и когда-то Тамбов, «на карте генеральной кружком отмечен не всегда». Учитель в церковно-приходской школе прозвал отца Калито́й. Он, Константин Осипов, долго не ведал, что это за словцо такое — «калита́». В гимназии узнал. Отец действительно оправдывал прозвище. Осиповых было несколько братьев. Отец потихоньку-полегоньку прибрал земельные наделы братанов. Стал на ноги. Подучился малость и отправился в Ташкент на поиски фортуны.

Стал подрядчиком топографической группы. Ездил на съемки. Работали профессиональные топографы. Отец же был вроде импрессарио. И к его рукам очень крупно прилипали казенные суммы. Обжился, обзавелся. Определил его, Костика, в гимназию.

Грянула война, и выпускник гимназии Константин Осипов смекнул: «Настало время делать карьеру. Нет, не надо очертя голову лезть под пулеметные губительные струи. Надо делать карьеру!»

Осипов налил еще полстакана. Заговорил со своим изображением.

— Друг мой дорогой... Ты мой единственный друг. Вот послушай... Быть бы мне кабатчиком, кем был отец, когда встал на ноги, или топографом?.. Кукиш!.. Впервые я ощутил свою исключительность в гимназии. Было мне четырнадцать лет. К дому нашему прибилась голодная бездомная собачка. Рыженькая, ласковая. А я вдруг ощутил впервые позывы власти. Я взял собачонку. Привязал ей на шею кирпич. А она лизала мне руки. Но я претерпел сбивчивые чувства. Оттащил ее на Салар и бросил в воду. И мне не было страшно. Напротив, я ощутил удовлетворение. Вот так я должен распоряжаться судьбами людей.

Он увидел, что изображение его в трюмо покачнулось, опустилось косо в кресло.

— Вскоре я узнал, что такими же развлечениями пробавлялся Иван Грозный. Великий царь. Мой характер!!! И тогда я уехал в Москву, выдержал экзамен при Московской Второй гимназии по программе для вольноопределяющихся. Был зачислен в пятьдесят пятый запасный пехотный батальон, а затем командирован в четвертую Московскую школу прапорщиков пехоты. Я старался. Очень старался. Давай выпьем, дружище, за мою звезду!

Выпили. Константин Осипов (он бледнел от выпивки) продолжал выкладывать душу своему «альтер эго» — второму «я»:

— Я ловко избегал отправки на фронт. Проявлял рвение перед начальством. В апреле шестнадцатого года меня произвели наконец в прапорщики. При очередном формировании маршевых рот изловчился получить назначение в Туркестан. Подальше от пуль, «чемоданов» и отравляющих газов.

И вот я в Скобелеве. О!.. как же я внимательно изучал кадровых офицеров, их замашки. Прежде всего — внешний вид. И я всегда был чисто выбрит, подтянут. Уже близились февральские дни, и поэтому я взял за правило быть для солдат отцом-командиром. Но и панибратства не допускал. Однажды на занятия по строевой подготовке прибыл начальник гарнизона генерал-майор Полонский. Сама судьба мне его привела. Я доложил ему с таким гвардейским шиком, так четко провел занятия, что генерал чуть было не прослезился. «Вот каких молодцов мне надобно!» — пробасил генерал, с чувством пожимая мне руку. И он командировал меня в ташкентскую школу прапорщиков курсовым командиром.

А мне было смешно. Если бы он знал, что я за «молодец»!

Генерал полюбил меня. Вскоре пришел посмотреть на занятия по подготовке новобранцев штыковому бою. Это был мой триумф. Солдаты кололи чучела с яростью отчаяния. Знал я, что генерал наш с душком суворовского либерализма. Поэтому, закончив учение, на его глазах скомандовал:

— Взвод, вольно! И тут же, не по-уставному: Братцы, перекур!

Гремела, друг мой, война. Истекала кровью наша армия, противостоящая до зубов вооруженным корпусам Вильгельма Второго. А я все еще находился в глубоком тылу. В аттестации, подписанной самим генералом, было записано: «Ревностным служением заслужил право командовать ротой».

Осипов выпил еще, подмигнул своему двойнику, и отражение ему подмигнуло.

— Итак, я снова попал в школу прапорщиков, но уже в другой роли... Подается команда: «Смирно! Под знамя слушай, на караул!» Начальник школы полковник Савицкий произносит напутственную речь:

— Господа юнкера!.. Отныне вы вошли в лоно, откуда дальнейший ваш путь — туда, где сражаются наши доблестные армейские корпуса. Они ждут вас для того, чтобы вы подняли их в бой за Веру, Царя и Отечество!..

Я слушал полковника, не очень-то вдумываясь в смысл его речи. Я любовался его погонами с двумя просветами. Любовался аксельбантами командира запасной стрелковой бригады генерал-майора фон цур Миллена.

Опьяневший предатель прилег на софу, как раз напротив трюмо, и продолжал «беседу»:

— Я буквально лез из кожи, всячески подчеркивая свою военную косточку. «Ел глазами начальство» — полковника Савицкого, своего непосредственного начальника капитана Фролова. Даже в отхожее место ходил чуть ли не строевым шагом. В общем преуспел: получил должность помощника адъютанта при начальнике Скобелевского гарнизона. А начальник — тот же генерал Полонский!.. Я рвался к власти. Но еще даже не предполагал, куда, на какие высоты вознесет меня судьба!..

Отражение Осипова взмахнуло рукой, опрокинув пустую бутылку, потянулось к другой...

— Так... Люблю собеседников — таких, как ты... И вдруг бабахнула Февральская революция. Я понял: вот она, фортуна. Задрипанный Керенский взлетел словно на крыльях. А я?! Я первым сорвал портрет царя в кабинете моего генерала, и тот не пикнул. Стал произносить речи. Смысл один: «Довольно! Попили нашей кровушки!..»

Генерал Полонский изумился, но не перечил. И даже когда я на очередном митинге провозгласил: «Долой царского сатрапа генерала Полонского! Да здравствует Временное правительство!» — он тоже не удивился. Сказал доверительно: «А вы из молодых, да ранний. Вы себя еще покажете, прапорщик Осипов». Я браво ответил: «Рад стараться, господин генерал!» Я сказал бы ему и «ваше высокопревосходительство», но уже были отменены эти обращения. А через несколько дней солдаты избрали меня членом гарнизонного Совета солдатских депутатов... Давай еще выпьем, дружище!.. Так... Во время корниловщины я сперва притих. Однако, уловив общее настроение солдат, поняв гибельность корниловщины, выступил с лозунгом: «Долой диктатора-монархиста!»

Когда же грянули Октябрьские дни, объявился большевиком. Партия эта крепкая, монолитная. Я сразу понял. Только с ней!.. А уж пробиться в люди — дело техники. Не так много у большевиков людей с гимназическим образованием и военной подготовкой.

Все идет прекрасно. Только вот Елизавета Муфельдт... Потаскуха проклятая! Бешеная. Может, позвонить?..

Он покрутил ручку телефона. Елизавета не отвечала.

«К кому же она сейчас перекинулась? — с неудовольствием и внутренним успокоением подумал Осипов. — Впрочем, какое мне дело! Мы пьем на улице сельтерскую, не размышляя, кто пил перед нами из этого же стакана».

Он потихоньку засыпал на софе. И ему виделось внутренним оком будущее: Туркестанская республика, взращенная майором Бейли и целым аппаратом разведчиков. Он, Осипов, сперва военный министр, а затем — диктатор. И уже не республика. Монолит!

Отражение в зеркале потянулось за бутылкой.

Осипов рассмеялся. Погрозил пальцем своему «альтер эго». И оно погрозило. Но они все же выпили. Прикончили и вторую бутылку.

— Спокойной ночи, милок, — сказал самому себе Осипов в трюмо.

Он спал без сновидений. Сон молодого, здорового человека.

Но не спал майор Бейли.

Он думал, думал, думал... Одно время он полагал, что Осипов сможет сыграть роль послушной марионетки. Сегодня, однако, майор убедился в том, что Осипов — опасная, очень опасная штучка. Может подняться на дыбки, броситься на хозяев.

«Ту би — ор нот ту би!» — подумал майор. — «Быть или не быть!..»

Стояла тишина. Гуляки в ресторане «Регина» покинули, наконец, двухсветный зал. Думалось хорошо, спокойно.

Но на душе не было спокойствия.

— «Нот ту би!» — решил долговязый и сухопарый член миссии.

Он тоже любил выпить. И, незаметно от Осипова, «увел» бутылочку «Мартеля» из гостеприимного дома Шуберта.

— «Нот ту би!» — повторил он, имея в виду Осипова. — Ваше здоровье, ваше превосходительство!.. Мальчишка, грязные уши... Хулигэн!.. Я покажу тебе, как продираться в Наполеоны!

Над Ташкентом поблескивало бриллиантами звезд темное небо.

В гостинице «Регина»

В 1880 году богатый купец Захо — из обрусевших греков — построил на улице Иканской гостиницу, которой дал гордое название «Регина», в переводе с латыни — «Царица». И она действительно стала царицей ташкентских гостиниц. Роскошные номера, великолепный ресторан с двухсветным (окна в два этажа) освещением, вышколенная прислуга, отличные повара, могущие составить конкуренцию лучшим кулинарам Санкт-Петербурга!..

С весны 1918 года в Туркестан хлынул поток иностранных миссий и представительств. Тредуэлл, Генеральный консул Северо-Американских Соединенных Штатов, представился Советскому правительству Туркестана 1 мая 1918 года. Англия направила в Ташкент «военно-дипломатическую миссию» в составе майора Бейли и капитана Блеккера. Вскоре во главе миссии стал бывший английский консул в Кашгаре Маккартней.

Миссии и представительства прибывали одна за другой. «Регины» уже не хватало. Дипломаты заняли «Националь», «Бристоль», «Петроград», «Мадрид».

Самым первым, однако, в Ташкент пожаловал в начале января секретарь Датского посольства в Петрограде капитан Брюн. Официальная подоплека его прибытия обосновывалась гуманной целью: он был уполномочен ознакомиться с положением военнопленных солдат и офицеров «Тройственного союза» — Германии, Австро-Венгрии, Турции.

Брюну разрешили осмотреть лагеря. Он остался доволен. Сделал соответствующее заявление для печати. Однако главная задача его состояла в том, чтобы выяснить возможности новой власти, насколько она крепко держит в руках бразды правления. Возвратившись в Петроград, Брюн объективно доложил на Совете послов: новая власть держится стойко, опираясь на поддержку народа.

Брюн был «первой ласточкой» западной дипломатии. Затем он вернулся в Ташкент в качестве сотрудника аккредитуемого здесь датского консула доктора Брауна. Явились в Ташкент и «полудипломаты» — представители Американской ассоциации христианской молодежи Девис и Бренингом. К маю в Ташкенте были уже представлены Америка, Англия, Франция, Швеция, Румыния, Дания и даже... не существовавшая пока Чехословакия! Не обошла вниманием Туркестан и кайзеровская Германия, которая, продолжая войну на Западе, заключила в Бресте мир с Советской Россией. Объявился и бельгийский представитель.

Примечательно то, что германский и бельгийский дипломаты не совершали далекого путешествия. О своем официальном представительстве на уровне консульства заявили доверенные филиала немецкой акционерной компании «Зингер», обосновавшейся в Туркестанском крае, — офицер Циммерман и коммерсант Вольбрюк. Чудесным образом у них оказались надлежаще оформленные документы, уполномачивающие торговцев швейными машинками на дипломатическую деятельность. Такие же «верительные грамоты» представил и доверенный Бельгийского анонимного акционерного общества в Ташкенте, давно действовавшего здесь под вывеской «Ташкентский трамвай». Глава общества господин де Стерк в апреле сменил вывеску в доме номер 1 по улице Иканской, превратившись в консула. Вместо швейной компании «Зингер» в особняке на углу Романовской и Джизакской объявилось германское консульство. В центре города взвились национальные стяги многих иностранных держав. Дипломаты обосновались на жительство в гостиницах. Лишь полковник Мирбаба (Мирбаба Токсабо), прибывший в ранге посла от эмира Бухарского, поселился не в гостинице, не в бывшей резиденции эмирского посольства по улице Романовской, а в караван-сарае на Шейхантауре. И пышной свиты у него не было. Посла сопровождал всего лишь один мулла. Но это вовсе не свидетельствовало о скромности высокого гостя. В старом городе он занимался деятельностью, далекой от дипломатии.

Пожалуй, один лишь посол Афганистана Аслам-хан прибыл в Ташкент без каких-либо тайных замыслов. Он часто посещал ТуркЦИК, Совнарком, исполком Ташкентского Совета, принимал энергичные меры к установлению дружеских отношений с молодой Туркестанской республикой.

Все же остальные многочисленные посольства, генеральные консульства, просто консульства и представительства больших и малых держав поддерживали лишь видимость контактов с правительством Советского Туркестана. Однако работы у них хватало. Они тайно встречались с представителями Волжско-Камского, Азово-Донского, Московского ссудного, Нижегородско-Самарского, Русско-Китайского отделений банков, Среднеазиатского коммерческого банка, владельцев фирмы Эмиля Цинделя, Саввы Морозова, «Кавказ и Меркурий», «Караван»...

И после таких встреч через границу шли все новые и новые караваны с многозарядными винчестерами, пулеметами Виккерса, горными пушками, боеприпасами: для басмачей, белогвардейских формирований, для контрреволюционного подполья — Туркестанской военной организации, на которую возлагались огромные надежды.

В свободное же время от трудов не очень праведных высокие гости развлекались обыкновенно в ресторане гостиницы «Регина» или напротив — в «Швейцарии». Не пренебрегали и «Националем». Но все же самым любимым местом отдыха был ресторан «Регина».

Рестораторы проявляли чудеса изворотливости. Туркестан голодал. Люди получали осьмушку хлеба на день. А в ресторанах не хватало лишь птичьего молока! По бешеным ценам, за валюту дипломатам предлагали салаты и спаржу, устриц и шашлыки, зернистую икру и крабов, шампанское, кахетинское, лучшие французские коньяки!..

В распоряжение «гостей» предоставили замечательных поваров, модные оркестры, исполнявшие самые новейшие танго, фокстроты, американский блэк-ботн. Позаботились рестораторы и о телесных радостях дорогих (в буквальном и переносном смысле!) гостей. К их услугам всегда и в самом богатом ассортименте были представлены красотки из разорившихся знатных фамилий, офицерские вдовы, гимназистки, бежавшие из Петрограда «львицы» полусвета.

Гефнер, толстяк в безукоризненном смокинге, владелец ресторана «Регина», буквально расцвел в эти тяжкие для края дни. Фунты, доллары, кроны и другая валюта породили на его лоснящемся круглом лице юношеский румянец, глазки масляно поблескивали. Ресторатор лично распоряжался пиршествами в отдельных кабинетах особо знатных гостей. Да и в общем шикарном зале он оказывал внимание особенно достойным клиентам.

...Оркестр бравурно наигрывал «Кэк уок», когда в ресторане появились двое. Один постарше, за пятьдесят уже, другой — приближающийся к пятидесяти. Оба в темных вечерних костюмах, высокие, с залысинами на лбу. Помладше носил массивные роговые очки. Лица у них были моложавые, с румянцем. Они походили на братьев.

Завидев их, Гефнер сорвался с места. Но не побежал. Бежать навстречу неприлично. И стремительно идти не резон. Надо подойти так, чтобы было всем и вся понятно: хозяин ресторана человек с чувством собственного достоинства, но, вместе с тем, глубоко уважает и ценит пришедших. И он их действительно весьма ценил и уважал — генерального консула САСШ Роджера Тредуэлла и главу английской военно-дипломатической миссии Джорджа Маккартнея (тот, что помоложе и в очках). Рослые, светловолосые, спортивного вида, они сразу же привлекли внимание зала.

С достоинством поприветствовав гостей, ресторатор лично проводил их в отдельный кабинет. По дороге повел лишь бровью, и сразу же бросились к гостям мэтрдотель, официанты, «соммелье» — дегустатор вин...

Наконец выбор яств был сделан. Светловолосые, моложавые на вид «братья» отдали должное кулинарному искусству гефнеровского шеф-повара. Вкушали не спеша, смакуя каждый кусочек нежного мяса, каждую ложку несравненной стерляжьей ухи «кольчиком», каждый глоток вина. Чревоугодничали почти в полном молчании, перебрасываясь изредка самыми незначительными фразами: «Прекрасный кавьяр, сэр Джордж, не так ли?» — «Йес, сэр», — флегматично ответствовал Маккартней.

Наконец подали и кофе. «Друзья-враги» или (что одно и то же) «враги-друзья» приступили к беседе.

— Что бы там большевики ни доказывали, — начал американец, — но все же частная инициатива, предприимчивость великое благо. Подумать только! Для того чтобы мы с вами смогли насладиться кавьяром, бочонок с божественной зернистой икоркой умудрились переправить через линию фронта! И вообще... Полное изобилие.

— Йес, — вяло откликнулся англичанин, попыхивая сигарой.

— А большевистские лидеры — я собственными глазами видел! — получают на день жалкий ломоть черного хлеба и это... как ее... уоблу!

— Я тоже это видел, — отозвался англичанин. — Был на приеме у чрезвычайного уполномоченного, направленного сюда самим Лениным...

— О! Петр Кобозев?

— Да. Он вместе с мистером Солькиным занимает пост председателя ТуркЦИКа. Что за странный альянс?.. Могли бы вы представить себе в Америке двух президентов разом?

— Хм... — американец улыбнулся. — А вы двух королей на одном британском престоле?

— Нонсенс!.. — Англичанин, кажется, стал оттаивать. — В истории Великобритании были случаи, когда на престоле оказывался психически больной король. Но у нас не было и в мыслях сажать рядом с ним второго, запасного короля.

— В Англии в таких случаях назначали регентов.

— Российская империя — империя диких. Будь то русский монархист или русский большевик, — все они в душе скифы и чингисханы. Об инородцах и говорить не приходится — на стадии варварства.

— Вы правы, сэр, — кивнул американец и тут же подпустил ядовитейшую шпильку: — Очень хорошо сказал великий английский поэт лорд Байрон: «Вся история России будто написана рукой палача».

— Да, сэр, — невозмутимо кивнул англичанин, хотя ему было отлично известно, что именно так беспощадно отозвался Байрон об истории Англии. — Я очень сожалею, что пребываю в этих богом забытых местах.

— Зачем же вы решились отправиться в столь долгий и утомительный путь? — безмятежно спросил американец. Разговор вроде бы принимал нужный оборот.

— Мой старый недуг — ревматизм. Врачи рекомендовали солнце. В Туркестане его много. Щедрое солнце.

— В Туркестане всего много: и солнца, и хлопка, нефти, фруктов...

— Фруктов? — Джордж Маккартней удивленно вздернул брови. — Неужели ваша «Юнайтед Фрут Компани» не может удовольствоваться фруктами Южной Америки и тихоокеанских земель?

— Откуда мне, маленькому дипломату, знать? Я человек, если говорить честно, случайный в дипломатических сферах.

— Я тоже, — заметил англичанин.

На этот раз оба сказали чистую правду — они были людьми не случайными в американской и английской разведках.

«Друзья-враги» некоторое время молча пускали кольца дыма, попивали крохотными глоточками кофе. Наконец Маккартней поинтересовался у своего американского коллеги:

— А какое несчастье, смею спросить, заставило вас, сэр, совершить столь длительное и опасное путешествие из северного городка Вологды? Если не ошибаюсь, с марта этого года дипломатический корпус, покинувший Петроград, обосновался именно в Вологде, в том числе и американский посол Фрэнсис?.. Простите, но я человек здесь новый, не располагаю обширной информацией.

— Да, я слышал, что до Ташкента вы лечили ревматизм в Кашгаре.

Джордж Маккартней улыбнулся, снял очки, протер замшей. Ему все больше становился по душе Тредуэлл. Не лишен юмора, умен, язвителен — для американца это не так уж плохо.

— Ах, мой дорогой коллега! — сдержанно воскликнул англичанин. — Нам бы с вами вместе, сообща лечить наши недуги. Вы хотя и обошли молчанием мой вопрос, однако я догадываюсь, что и у вас нечто вроде ревматизма.

— О’кей! — не сдержался от радости Тредуэлл. — Я только об этом и мечтаю. Когда нет здоровья, тогда и дела не ладятся. А нам с вами надо столько сделать!.. Прежде всего помочь — морально, материально — лучшим людям России.

— Англия всегда помогала людям и даже целым государствам, попавшим в беду.

— Не скажете ли вы, сэр Джордж, каково здоровье генерала Кондратовича? — американец задал вопрос и замер, как сеттер в «стойке», обнаружив перепела. От ответа его английского «коллеги» зависело многое.

— Генерал Кондратович?.. А кто это такой — генерал Кондратович?

— Разве вы его не знаете? — с некоторой досадой молвил американец. Он отлично знал о контактах английской миссии с Туркестанской военной организацией. Значит, контакты эти настолько тесны, что английский лис не желает подпускать к ТВО своих американских «врагов-друзей». — Говорят, генерал Кондратович, — продолжал американский лис, — заключил с некоей державой тайный договор, обещая, по свершении некоторых предположений, отдать этот край, где столь успешно лечится ревматизм, — обещал отдать Туркестан под протекторат той самой некоей державы сроком на пятьдесят пять лет.

— Это любопытно, — флегматично ответствовал англичанин. — И генерал... Кондратович, вы сказали?.. Хм... В Лондоне отнесутся к моему сообщению с величайшим вниманием, я надеюсь. Благодарю вас, коллега.

В душе же Маккартнея бушевала буря. Величайшая тайна — контакты английской миссии с ТВО, — огромные денежные и материальные затраты!.. И все это перестало быть тайной!.. Годдемн. Проклятье!.. Совершенно очевидно, что американские торгаши нахально захватывают место за столом с «туркестанским пирогом».

Внешне же ничем не выдал волнения. Но не удержался, молвил невинным тоном:

— Благодарен вам хотя бы за заочное знакомство с генералом Кондратовичем.

Вот в такой-то милой манере и продолжали беседу «друзья-враги» или (что одно и то же) «враги-друзья».

Собственно, можно уже было и завершить «дружескую беседу». Но не позволял этикет. Они говорили о разных пустых вещах. Но если бы было можно проявить их мысли, диалог получился бы совершенно иным.

Маккартней. С какой целью, сэр, ваш разведчик Генрих Годшмит-Норден, находящийся в Намангане, направляет военные усилия местных басмачей?

Роджер Тредуэлл. А с какой целью вы, коллега, финансируете подпольную военную организацию генерала Кондратовича?

Маккартней. Английские интересы в Туркестане традиционны. Еще с 1898 года среднеазиатское нефтепромышленное и торговое общество «Санто» финансировалось из Лондона. С Англией же связано было нефте- и горнопромышленное общество «Чимион». В 1909 году нефтяные компании Герберта Гувера и Уркварта приобрели Майлисайское месторождение нефти. В эту фирму под невинным названием «Ферганское нефтепромышленное общество» влилось «Памирское золотопромышленное общество» ферганского дельца и инициатора создания Туркестанской военной организации инженера Назарова. Можно привести еще массу примеров, свидетельствующих об английских интересах в Туркестане. У нас, сэр, старинные связи с этим краем, благотворно лечащим, как вы остроумно заметили, мой застарелый ревматизм. Но вы-то что здесь делаете, коллега?

Тредуэлл. Еще в 1912 году в Андижане поселился американец Вильям Май. Он стал членом «Туркестанского торгово-промышленного общества Ферганы», наладил деловые контакты с Северной Америкой. Банк Герберта Гувера имел тесные связи с Русско-Азиатским банком: кредитовал местных предпринимателей, скупщиков хлопка, обладал акциями на железнодорожное строительство.

Маккартней. Наши интересы в Туркестане совпадают. Мы действительно с вами друзья и враги, враги и друзья.

Тредуэлл. Однако стараемся действовать самостоятельно, ибо, как сказано еще в глубокой древности: «Друга иметь хорошо. Плохо делить с другом добычу!» Ха-ха-ха.

...Дипломаты продолжали пустяковую беседу: о погоде, о причудах большевиков, не желающих воспользоваться правами и преимуществами, которые обеспечивают им высокие государственные должности, о странном посланнике самого Ленина — Кобозеве, питающемся «уоблой»...

Вдруг в кабинет без стука вошел капитан Блеккер — тощий, долговязый, взволнованный.

— Сэр, — тихо обратился он к главе английской миссии, — важные новости.

Сэр Джордж сразу понял, что произошло что-то экстраординарное. Понял это и мистер Роджер Тредуэлл. Оба, однако, не подали виду.

— Извините, сэр, дела призывают меня.

— Очень жаль, — откликнулся Тредуэлл, разводя руками. — Но что поделаешь! Долг.

«Друзья-враги» тепло распрощались.

Едва войдя в свои аппартаменты, Маккартней нервно спросил капитана:

— Что еще стряслось?

Вместо ответа Блеккер протянул корректурный оттиск завтрашнего номера «Нашей газеты». Ткнул пальцем в отчеркнутый красным карандашом текст... «Вчера, после вечернего намаза в соборной мечети, при большом стечении верующих, Генеральный консул Афганистана в Ташкенте Аслам-хан в своем выступлении подробно рассказал о длительной и героической борьбе афганского народа, которую он ведет против английских захватчиков и колонизаторов...»

Сэр Джордж побагровел, скомкал корректурный лист.

«О-о-о!.. — воскликнул он мысленно. — Какой тяжелый день!.. И американец, пронюхавший о моей связи с ТВО!.. И вообще... И все же с этим янки надо установить дружеские связи. Как бы там ни было, а мы с ним обмениваемся ценной информацией».

Тревожные будни

Начальника уголовного розыска Пригодинского мучила малярия. С раннего утра разыгрался тяжелый приступ. Прошибал ледяной озноб. Кое-как добрался утром на работу, ослабевший, желтый, осунувшийся.

Ответственный дежурный отрапортовал и вручил «Журнал происшествий». Пригодинский тяжело опустился на стул, с трудом заставил себя читать сводку о ЧП, происшедших за ночь. Буквы прыгали перед глазами, но Александр Степанович, клацая зубами, все же вчитывался в скорбный текст, составленный в хронологическом порядке.

«...На улице Кауфманской обнаружен труп неизвестного мужчины 30-35 лет с двумя огнестрельными ранами в голову и грудь. Бумажник с деньгами и золотые карманные часы на погибшем свидетельствуют о том, что убийство совершено не в целях ограбления».

«На улице Ассакинской пятеро вооруженных мужчин ограбили квартиру зубного врача Арутюнова...»

Пригодинский отодвинул журнал, вздохнул. «Стараемся, из собственной шкуры выскакиваем, себя не жалеем, а нет просвета! Разгул преступности. Столько убийств, вооруженных ограблений за ночь!»

Вызвал дежурного агента Ескина.

— Соколовский или Беккудиев на месте?

— Соколовский здесь.

— Позови.

Вошел Соколовский, атлетического сложения молодой человек, ростом и силой мало уступающий Ескину.

— Слушаю вас, Александр Степанович.

— Ваше плановое задание на вчерашний вечер и ночь?

— Продолжали вести наблюдение за Марией... За той самой, которая в гостинице чемоданчик...

— Помню. Теперь понятно, почему вы оказались на Кауфманской. Ведь именно на Кауфманской вы с Беккудиевым обнаружили труп убитого?

— Так точно. Шли мы с Беккудиевым от Константиновского сквера по Кауфманской к Саларскому мосту. На углу Кауфманской и Куропаткинской вдруг услышали в одном доме веселый шумок, пение. По нынешним временам не так уж часто случаются гулянки. Притаились за карагачем. Прислушались...

— Завидно, что ли, стало? — пошутил Пригодинский, клацая зубами.

— Нет, что вы... Просто странно показалось. Да и песенка совсем уже не наша, не большевистская. Под гитару кто-то не пел, а вроде декламировал:

— Ну и... — спросил Пригодинский, с радостью ощущая, что озноб, кажется, проходит.

— Яснее ясного — гуляют бывшие офицеры, может, и контры какие. Ну, мы с Беккудиевым стоим за карагачем, наблюдаем. Через некоторое время видим: из двора того дома выходят трое мужчин. Одеты непонятно как: военные — не военные... И еще две женщины, одна из них — наша подопечная Мария!.. Совсем интересно стало. На ловца, как говорится, и зверь бежит.

— Любопытно. Что дальше?

— Они постояли на углу, поговорили вполголоса, посмеялись. Другая женщина, не Мария, приглашала одного из мужчин к себе. Однако он отказался, сославшись на неотложные дела. Женщина обиделась, позвала Марию, и они уехали на извозчике...

— Удивляюсь я ташкентским извозчикам, — перебил Пригодинский. — Ездят по ночам, не боятся.

— Боятся, Александр Степанович. Но что делать? По ночам у них самые хорошие заработки. Да и не очень трогают их бандиты. Извозчики ведь и бандитов возят.

— Дальше рассказывай.

— Женщины уехали в сторону Саларского моста. Немного погодя и мужчины отправились в ту же сторону. Отошли недалеко, шагов триста. Но видеть их мы, разумеется, в темноте не могли... Вдруг раздались выстрелы... Один, другой... Мы бросились на выстрелы и увидели убитого, из этой компании. Двое из троицы исчезли. Подбежал патруль. Мы оставили патруль возле тела, а сами побежали в сторону моста. Может, и настигли бы убийцу, да тут раздался женский вопль. Ринулись на помощь... Это бандиты напали на Нефедову из исполкома, возвращавшуюся домой с дежурства. Началась перестрелка. Беккудиев уложил одного, второго я взял... В журнале происшествий все записано...

— Так... — Пригодинский, оставленный в покое приступом малярии, ощутил полет мысли. — Это не страшно, что исчезнувшие двое неизвестных не оставили нам своих адресов. Во-первых, есть дом, где они гуляли и пели. Во-вторых, наша Мария была в их компании. Должна же она знать, с кем проводила время?

— Так точно. В этом смысле я и написал докладную на ваше имя. Передал Самсону Артемьевичу. И еще указал, что знаю извозчика, который повез женщин. Хоть и темно было, а узнал. Лошадь приметная. Мой почти сосед. Я в Сухаревском тупике квартирую, а он на Кашгарской. Зовут его Федором Алексеевичем, если не ошибаюсь.

— Ты, я вижу, совсем молодчина, — похвалил Пригодинский агента. — Спешить, однако, не станем. Мертвого не оживишь. Понаблюдаем за домом, из которого вышли гуляки, за Марией. Если уж брать банду, то не одного убийцу, а всю свору целиком... Ну, а задержанный тобою?... Кто таков?

— Отпетый негодяй. Бывший поручик, скрывался от регистрации, жил на нелегальном положении. Фамилия его Франк... Мы тут прикинули, вроде за ним ничего другого, кроме уклонения от регистрации офицеров, не водится. Но физиономия!.. Растленный тип. Его Крошков допрашивал.

— Франк, говоришь? — оживился начальник уголовного розыска. — Позови, пожалуйста, Крошкова. Он мне как-то рассказывал об одном преступнике... Фамилия, помнится, похожа.

Вошел Крошков с папкой протоколов допросов.

— Простите, Алексансаныч, что оторвал от дел, — поднялся навстречу Пригодинский, — вы как-то рассказывали мне о некоем Франке.

Крошков поправил пальцами благородные свои усы, улыбнулся.

— Странное совпадение. Вам почему-то пришел на ум субъект по фамилии Франк. Точнее — фон Франк Евгений Робертович. Бывший поручик. Полчаса назад я закончил допрос этого махрового уголовника.

— Соколовский говорит, что за ним ничего особенного не числится. Скрывался от регистрации. Да еще Нефедову пытался не то ограбить, не то еще что.

— Это тот самый фон Франк, — значительно произнес Крошков, — который двадцать первого мая пятнадцатого года на Жуковской улице зарубил вдову генерала Уссаковского. Не лишне будет добавить — зарубил шашкой собственную тещу, генеральшу Уссаковскую!

Пригодинский присвистнул.

— Теперь вспоминаю ваш рассказ. У него с тещей были какие-то личные счеты.

— Генеральша, видя преступные наклонности зятя, не желала, чтобы он состоял с нею в родстве. Поручик фон Франк по пьяному делу и изрубил ее в лапшу. Зверское было убийство. Душегуба приговорили к арестантским ротам. Но во времена Керенского выпустили на свободу.

— Как же это он сразу... Раскололся? Обычно такие субчики темнят, хитрят, изворачиваются.

Крошков поправил на носу очки, молвил:

— Он и пытался темнить. Но я ему без околичностей заявил: «Фон Франк, вы никакой не поручик. Вас разжаловали. Я лично присутствовал на заседании Военно-окружного суда. Вы зверски убили свою тещу, не так ли?.. Стоит ли запираться? Сознайтесь лучше и тем самым облегчите свою участь. Может быть, вас и не расстреляют, хотя я лично полагаю, что вас надобно четвертовать».

— И он сник?

— Сник, но не совсем. Назвал с десяток грабежей. Жалуется, будто голод заставлял грабить. Нефедову убивать не хотел, насильничать тоже. Она несла недельный паек в кошелке. За пайком охотились с тем... убитым.

— Черт его знает, может, и так. Голодно сейчас. — Пригодинский, помолчав, спросил: — Сансаныч, а своего напарника фон Франк назвал?

— Клянется-божится, будто не знает его. Случайно объединились минувшей ночью... И такое бывает. И все же, Александр Степанович, интуиция подсказывает... Темнит фон Франк, пытается отвести от себя главные преступления. Он же бывший офицер, монархист, зверь!

— И у меня интуиция. Вполне возможно — он убил неизвестного на улице Кауфманской. И другое подозрительно: жалуется на голод, а сам участвует в гулянке, распевает песенки.

— Он утверждает, что не был на гулянье. Но меня другое еще крайне заинтересовало, — отвечал Крошков. — Взгляните на эти два браунинга... Штучной работы, отникелированы, о подчернью и художественной гравировкой. Такие специалисты оружейной гравировки только в Туле и Ижевске есть. Взгляните на браунинги, — консультант положил на стол сверкающие никелем пистолеты. — Два близнеца... Два вензеля возле рукоятки. Затейливые, но разобрать все же можно: «Е. Ф.»... Евгений Франк.

— Откуда они у вас, Алексансаныч? — удивился Пригодинский.

— Один браунинг презентовал мне Фриц Янович Цируль в день моего поступления на работу. А второй отобрал Соколовский у фон Франка.

Пригодинский схватил пистолеты, сличил и, не выпуская из рук, нервно зашагал по кабинету.

— Что же получается?.. Значит, Франк, выходит, стрелял тогда в Цируля из-за угла?!

— Не исключено. Во всяком случае тещеубийца не такая уж несчастная жертва голода, вынужденная отбирать у женщин пайки по ночам. С фон Франком надобно поработать. Аккуратно поработать, вдумчиво.

— Вот я и попрошу вас, дорогой Алексансаныч, возьмитесь за дело. Покажите свое высокое искусство. И еще есть просьба. У нас до сих пор не налажена экспертиза оружия.

— Имеете в виду баллистическую экспертизу?

— Да, хорошо бы.

— Вы не хуже меня знаете, Александр Степанович, что баллистическая экспертиза наука тонкая, требующая обширных специальных знаний. Необходимо сложное оборудование. Разумеется, я бы смог освежить в памяти трассологию, почитать необходимые учебники и монографии. Но где мы возьмем проекторы, специальные фотокамеры?

— М-да... — Пригодинский почесал переносицу неотточенным концом карандаша. — Всегда чего-то нет, чего-то нехватка... А ведь мы занимаем здание бывшего полицейского управления. При нем была уголовно-розыскная часть с хорошим оборудованием. Куда все подевалось?

— Должно быть, милицейские деятели Временного правительства растащили, — предположил Крошков. — Не то что фотокамер — приличной бумаги для протоколов нет. Пишем на оберточной, из которой раньше кульки делали. Да и кулечную бумагу пришлось конфисковать у купцов Аушевых.

— Половину конфискованного рулона по распоряжению Цируля отдали в ЧК. По-братски поделились, — добавил Пригодинский. Он посмотрел на часы, встал. — Мне, Алексансаныч, пора на расширенное заседание ТуркЦИКа и Совнаркома. Намылят нам, красным Шерлокам Холмсам, там шею. Вас же прошу немедленно отправляться домой и отдыхать. Учтите: это не просьба, а приказ.

Заседание ТуркЦИКа и Совнаркома было бурным. Стоял вопрос о всеобщем военном обучении и усилении охраны революционного порядка. Над Туркестаном нависла смертельная опасность: белогвардейцы, эсеро-меньшевистское «правительство» Фунтикова завладели всем Закаспием и с помощью английских интервентов осадили крепость Кушку. Английские войска, перешедшие 12 августа советскую границу у станции Артык, заняли позиции на фронте в районе станции Байрам-Али; атаман Дутов вновь захватил Оренбург и продолжал развивать наступление на Актюбинском и Орском направлениях; в руках басмачей оказалась значительная территория восточного Туркестана.

Зашевелилось контрреволюционное подполье. В Ташкенте и многих других городах неизвестные разбрасывали листовки, призывающие население к саботажу и открытому выступлению против Советской власти. Участились нападения из-за угла на ответственных партийных и советских работников, к счастью, без тяжелых последствий. Но и преступников не удавалось задержать — они орудовали по ночам, ловко скрывались в кромешной тьме.

В этот критический для края момент, когда необходимы были чрезвычайные меры, вызванные чрезвычайными обстоятельствами, левые эсеры, как обычно, яростно отвергали все предложения большевиков.

В зале заседаний Белого дома было душно, накурено. Цируль с Пригодинским сидели рядом, с возмущением слушали разглагольствования члена президиума ТуркЦИКа Успенского. Врач по профессии, Успенский явно «работал» под Чехова: чеховская бородка, чеховское пенсне... На пенсне, однако, сходство с великим писателем и заканчивалось. Толстые щеки, бараний взгляд, хриплый базарный голос. Судорожная, «керенская» жестикуляция.

— Никаких чрезвычайных мер! — надрывался Успенский. — Всеобщее военное обучение приведет к милитаризации народа, опасной для нашего правительства, породит новые бандитские шайки!..

— Вот негодяй! — возмутился Цируль.

— Хамелеон, — молвил Пригодинский.

— Почему — хамелеон?

— Я же, Фриц Янович, местный старожил, этого крикуна как облупленного знаю. Лет пятнадцать тому назад был сей эскулапишко ярым черносотенцем и даже, как рассказывали, состоял в погромном союзе «Михаила Архангела». После революции пятого года перелицевался в конституционного демократа, а в декабре прошлого года объявился левым эсером. И, как видите, преуспел, пролез в президиум ТуркЦИКа.

Тем временем на трибуне объявился комиссар по делам национальностей, тоже «левэс», Ашур Алиев, импозантный брюнет с ухватками провинциального куафера[8]. Он поддержал своего коллегу Успенского, ратовавшего против всевобуча, и затем обрушился на руководство Управления охраны.

— В городе царят анархия и произвол! — бросил он в зал, трагически воздевая руки. — Цируль и его сподвижники явно не справляются со своими обязанностями. У меня... Понимаете, у ме-ня-а-а!.. Вчера на Соборной сорвали с головы панаму из манильской соломки!.. Конец света!.. Я, Ашур Алиев, говорю подобно великому Архимеду: «Дайте нам, левым эсерам, Управление охраны города — и мы перевернем вверх тормашками весь уголовный мир!»

Это было до того неожиданно и смешно, что расхохотались не только большевики, но и коллеги Алиева по партии.

Наконец объявили перерыв. Цируль с Пригодинским вышли в сад, спускавшийся к Анхору. На набережной Колузаев что-то растолковывал своим собратьям по левоэсеровскому ЦК, страстно жестикулируя. Чуть поодаль собрались большевики. Говорил Кобозев, изредка бросая иронические взгляды на левоэсеровскую компанию.

Из-за древнего могучего карагача с корой, похожей на слоновью кожу, вдруг вышел Осипов — молодой, щеголеватый, с энергичным взглядом, звякающий шпорами.

— А-а-а! — воскликнул он, завидев Цируля и Пригодинского. — Знаменитые сыщики!.. Что носы повесили на квинту? Не обращайте внимания на эсерьё задрипанное. Собака лает — ветер носит. После перерыва буду я выступать. Увидите, как я их, эсериков, разнесу!.. Только пух и перья полетят!

Цируль недолюбливал военкома. Сам по натуре человек сдержанный, хладнокровный, редко, очень редко взрывающийся, он вообще не любил экзальтированных субъектов. А Осипов еще был и позер, краснобай. Но все же он был товарищем по партии. Человек подошел, поддержал морально. Теперь вот и выступать собирается. Нельзя просто так пройти.

— Поработали бы эсеры в охране хоть с недельку — взвыли бы, — хмуро произнес Фриц Янович.

— Да они бы на другой день разбежались! — воскликнул Осипов и оглушительно, «по-ноздревски» расхохотался. — Им бы бандиты показали кузькину мать!.. Не кручинься, товарищ Цируль. Ты старый большевик, человек, проверенный в горниле революционной борьбы. Тебя мы в обиду не дадим!.. Да... — военком вдруг запнулся, поправил плечевые ремни-портупеи и произнес уже тихо: — Читал твой документ об опасном преступнике... Который сыщика убил и деньги Ариф-Ходжи прикарманил. Ловко обрисовал его внешность. Даже родинку на щеке упомянул. Здорово!.. Ищем мерзавца днем и ночью. Обязательно, всенепременно сцапаю. Лично, вот из этого маузера, — Осипов хлопнул по полированной кобуре ладонью, — лично расстреляю негодяя.

— А вот расстреливать-то и не надо, — вскинулся на военкома Цируль. — Он нам пригодится.

— Пригодится?.. Эта шваль?! — Осипов изобразил на лице величайшее изумление. — Зачем вам эта падла? Хотите подсадить к уголовникам?.. Пустой номер. Все убийцы трусы.

— И все же, коли попадется, не стреляй его, военком. Иначе ответишь по всей строгости.

— Понятно, — Осипов почесал подбородок. — Значит, за ним не только уголовка, но и политика водится? — он бросил испытующий взгляд на начальника охраны.

Опытный конспиратор не стал вдаваться в объяснения. Ответил коротко: существует революционная законность. Преступники без суда и следствия расстреливаются лишь на месте преступления. А коли задержан, его должны судить.

— Точно! — восхищенно воскликнул Осипов. — Надо соблюдать революционную законность, порожденную революционным правосознанием. Не за горами то время, когда у нас будут писаные законы... Хм... Интересно, как это угрозыск обнаружил типа с родинкой?.. Он ведь совершил убийство еще в пятнадцатом году!.. Кто-нибудь капнул?

— Нет... — уклонился от ответа Цируль. — Прикосновенность к одному чисто уголовному делу.

— На днях я лично проедусь по воинским частям и формированиям. Каждого осмотрю. Всех, которые с родинками на правой щеке, — в Управление охраны!..

— Ну зачем же всех? — улыбнулся Фриц Янович. — Рыжих и блондинов нам не надо. С коричневыми родинками — тоже. У того... розоватая.

— А вдруг он перекрасился, падла?.. Нет! Всех... Поголовно всех!! Представлю, а там разбирайтесь.

— Пока что мы ни одного подозреваемого от военкома не получили.

— Молодой — исправлюсь! Честное партийное... Хорошие вы товарищи, — Осипов внутренне ярился, что не удалось узнать что-либо конкретнее о подозрениях охраны насчет Фельдберга. Внешне же изображал радушие. — Была бы моя воля, бросил к чертям собачьим свою должность и пошел рядовым агентом угрозыска. Живое дело!.. Да! Чуть не забыл... Я вашему товарищу одному обещал тридцать винтовок... Хороший такой человек.

— Зинкин, — подсказал Пригодинский.

— О!.. Он самый... Чего за винтовками не приходит?

— Надобность миновала. Нашли внутренние резервы, — отвечал Цируль.

Осипов знал, что охрана давно обеспечена оружием, но сделал вид, будто изумлен.

— Ай, молодцы!.. Сами обошлись. И эти эсерята имеют наглость кидать в руководителей охраны булыжниками!.. Да я их...

Раздался звонок, призывающий в зал заседаний. Осипов стремительно шагал, злобно размышляя: «Пока не время. Придет мой час — ликвидирую и головку Управления охраны. А сейчас надобно хитрить, хитрить, хитрить!..»

После перерыва первым выступил член ЦК левых эсеров Колузаев. Он говорил то же самое, что и его дружки, однако взял иной ключ. Командиру полка не пристало выказывать тревогу. Так он полагал. Поэтому Колузаев говорил небрежно, улыбался даже.

— Тревожное положение, говорите? — высокомерно глядя в сторону большевиков, изрек Колузаев. — Чепуха!.. Пуганая ворона куста боится. Революция штука серьезная. А вам, товарищи большевики, все на блюдечке подай. Вынь да положь!.. Ха-ха! Хотите сделать революцию в белых перчатках?.. До того перепугались, что всенародную мобилизацию решили провозгласить!

Пригодинский не выдержал, крикнул с места:

— Это ложь!

— Ха!.. — Колузаев выпятил грудь колесом, напыжился. — А всевобуч разве не всеобщая мобилизация?.. А зачем всех поголовно учить обращаться с оружием? Революции нужны преданные и обученные воинские части, а не вооруженный сброд!..

В зале поднялось нечто невообразимое. Возгласы восторга, вопли: «Правильно!», свист, возмущенные крики. Колузаев невозмутимо ждал, пока утихнут страсти. Затем продолжал:

— Я человек военный, дипломатическим хитростям не обучен. Нечего паниковать! Наведем порядок на фронтах. И в городе тоже. Тут вот товарищ Пригодинский, наш главный Шерлок Холмс, пытался уличить меня во лжи. Но я на него не в обиде. Чего не сорвется с языка!.. И даже хочу сказать в его защиту. Уголовный розыск работает с полной отдачей энергии и сил. Так почему же бандитизм в городе не утихает? А потому, что великое множество уголовной нечисти выпущено на свободу. Чтобы навести в городе революционный порядок, требуется время. Есть и другие причины. Из рук вон плохое снабжение, масса беженцев, обездоленных людей. Можно ли серьезно назвать бандитом того, кто паек отобрал у ближнего?.. Да он же с голоду это сделал!.. Значит, есть и наша вина. Что?.. Убивают?.. Бывает и такое. И поэтому скажу со всей прямотой. Начальник угрозыска товарищ Пригодинский человек хороший. Только какой он сыщик? В прошлом он занимался гражданскими делами, всякими вчинениями исков, куплями-продажами и прочей буржуазной финтифлюхией!.. И начальник Управления охраны Ташкента товарищ Цируль не тянет. Взвалил на себя ношу не по плечам. Извини, товарищ Цируль, я ведь от чистого сердца, по-солдатски режу правду-матку в глаза. Ни образования у тебя, ни специальной подготовки. От жандармов бегать, как ты при царе, — это одно, а вылавливать уголовников — совсем другое. Зря только людей своих гоняешь!..

В рядах эсеров раздались аплодисменты, смех. Большевики зашикали.

— Все, товарищи, я заканчиваю, — Колузаев взмахнул рукой так, словно шашкой рубанул невидимого врага. — Под корешок рубить контру и уголовщину. Доверьте нам, левым эсерам, охрану города. А товарищам Цирулю и Пригодинскому найдутся достойные посты.

Под восторженные и гневные вопли Колузаев сошел с трибуны, по-военному печатая шаг.

Старый большевик, подпольщик Петр Алексеевич Кобозев был немногословен.

— Призывы левых эсеров отказаться от всевобуча есть не что иное, как предательство революции, над которой нависла смертельная опасность. Требование передать охрану города в руки эсеров ничем не обосновано, поскольку давно уже решен вопрос о распределении между обеими партиями правительственных и иных учреждений. Управление охраны самоотверженно борется с преступностью, а вот боевые группы левых эсеров что-то не очень помогают Цирулю с Пригодинским...

Наконец к трибуне направился Осипов. Туго перетянутый портупейными ремнями, с маузером на боку, с шашкой в серебряных ножнах, идеально выбритый, в сверкающих сапогах с малиново позванивающими шпорами, он чем-то даже превосходил Колузаева своей «военной образцовостью».

Утвердился на трибуне. Задорно встряхнул головой. Темно-карие глаза его пылали внутренним, фанатичным огнем.

— Витязи революции! — высоким митинговым голосом провозгласил военком, — Что же тут неясного перед лицом... Перед звериным ликом коварного врага, атакующего красный Туркестан извне и плетущего кровавый заговор в глубоком подполье?!. Пятилетнему ребенку ясно, что в сложившейся тяжелейшей обстановке весь народ, всех поголовно нужно обучить военному делу. Революция должна уметь защищаться! Не пожалеем же своей крови, а если понадобится, то и жизней своих не пощадим в смертельной борьбе против лютых врагов, наседающих на колыбель свободы! Железной метлой выметем, выкорчуем все гнездилища контрреволюционного подполья, товарищи!!!

Этой выспренной тирадой он, однако, сорвал бурные аплодисменты. Было что-то гипнотическое в его речи, в его почти истерически звенящем голосе.

Дождавшись тишины, военком вновь заговорил. Но уже сдержанно, вроде на трибуне появился другой оратор.

— Решительно, товарищи, не согласен с теми, кто пытается бросить тень на деятельность товарищей Цируля, Пригодинского и других самоотверженных работников Управления охраны. Они молодцы! Не их вина — их беда, что слишком много уголовного сброда. А работают замечательно... Я понимаю, — Осипов скривил тонкие губы в недоброй усмешке, — левым эсерам очень хочется прибрать к рукам ведомство, которое возглавляет Цируль. Левэсы и ЧК не прочь прикарманить.

— Мы и в охране и в ЧК навели бы революционный порядок! — вскочил с места Колузаев.

— Не сомневаюсь, — вновь усмехнулся военком. — Одно тревожит: уже был один неудачный эксперимент. Во Всероссийскую Чрезвычайную комиссию, помнится, ввели левых эсеров. Александрович стал даже заместителем председателя ВЧК, семеро левых эсеров вошли в Коллегию ВЧК... В аппарат пригласили целый ряд левых эсеров. А чем дело кончилось, а?.. Ваша лидерша Маруся Спиридонова с Александровичем, Поповым и другими дружками затеяли в начале июля в Москве мятеж!.. А, с позволенья сказать, «чекист» в кавычках Блюмкин, тоже ваш брат левый эсер, ухлопал с провокационной целью германского посла Мирбаха!.. Так на хрена нам, извините, такие «чекисты» и «охранники»!

Хохот большевиков, гневные вопли левых эсеров. Взвился бывший черносотенец, а ныне левый эсер Успенский, завопил:

— Мы не имеем никакого отношения к акции Спиридоновой и других московских левых эсеров. Мы отмежевались, осудили!!!

— Есть мудрая пословица: «Яблоко от яблони недалеко падает»... Осудили. Отмежевались!.. Да вы, га-а-аспадин Успенский, только и успеваете отмежевываться: то от «Союза Михаила Архангела», то от кадетов. А нынче вот и от своей очередной партии отмежевались!

Громовой хохот грянул в зале. Тут уж смеялись, хохотали все — острый на язык военком ударил профессионального ренегата, что называется, в самую душу.

Речи... Речи... Речи...

Запомнилось еще выступление начальника охраны старогородской части Ташкента — Насредина Бабаджанова. Он на фактах доказал несостоятельность утверждений некоторых эсеровских ораторов, будто разгул преступности поразил лишь новый город, а за Анхором, мол, тишь и благодать, ибо там умело руководят розыском и задержанием уголовников.

Немолодой уже человек в черной чустской тюбетейке и полосатом халате, с маузером через плечо, говорил по-русски не очень грамотно, но вполне понятно:

— ...В районе Палван-Арыка десять неизвестных в черных кожаных куртках ворвались в чайхану Турсунбаева Марталипа и под угрозой наганов ограбили чайханщика и двенадцать посетителей. Затем эта же банда, вломившись в соседнюю чайхану Арабаева Сабирджана, ограбила десять посетителей. Пытавшегося оказать сопротивление чайханщика застрелили в упор!.. Ограблена дача купца Ариф-Ходжи... Вооруженное со взломом нападение на дом богача Каландарова Алиша, в результате чего похищено на 85 тысяч рублей золотых вещей и драгоценностей... На Саман-базаре найден труп андижанского миллионера Миркамила Мир Муминбаева. Убит ударом ножа в спину. Сын погибшего показал, что Миркамил Мир Муминбаев имел при себе около четырехсот тысяч рублей... Вот вам и старогородская «тишина»!..

Находка

Заседание кончилось часам к семи вечера. Цируль с Пригодинским распрощались и отправились по домам. Надо же хоть часок-полтора отдохнуть перед ночными бдениями.

Стоял приятный августовский вечер. Было еще светло, но солнышко грело приятно, не обжигало. Ласточки стремительно носились ниже вершин серебристых тополей. «Это к дождю, — подумал Цируль. — Хорошо бы!.. Все лето такое пекло стояло». И еще он почему-то подумал, так, ни с того ни с сего, глядя на ласточек, что военком, хотя и краснобай и позер, а врезал хамелеону Успенскому и всей левоэсеровской шатии. Пожалуй, на такого человека можно положиться в трудную минуту... А все же чем-то неприятен. Похоже на то, что актерствует, лицедействует на трибуне. В быту, ходят слухи, не очень-то... Пьет по ночам, говорят. Говорят?.. Кто говорит? У французов есть хорошее изречение: «Говорят» — это очень большой лжец!» Завтра о тебе могут распустить грязные слухи. Тоже скажут: «Говорят»...

Пригодинский, шагая домой, думал о том, что и в старом городе надо принимать более решительные меры против бандитов. Там люди особенно тяжело переживают разгул разбойничьей «вольницы». Раньше в старогородской части было насчет этого строго...

Новый приступ малярии заставил Александра Степановича позабыть о служебных делах. С трудом добравшись до комнаты, которую он снимал у пожилой вдовы, через силу похлебал жиденького супу, проглотил две таблетки хины и рухнул на железную солдатскую койку. Старушка-хозяйка навалила на него с причитаниями ворох одеял, накинула сверху шинель.

И все равно его пробирал свирепый озноб. Клацая зубами, он с тоской ожидал, когда же наконец полегчает. Хотелось заснуть, но какой к чертям сон, когда всего словно электрическими разрядами прошибает! Как лягушку, через которую пропускают гальванический ток!

...Ого!.. Кажется, начинает опять понемногу отпускать. Сейчас вздремну полчасика...

За окном послышался цокот копыт, и затем влетел связной.

— Срочная записка от ответственного дежурного по угрозыску!

— Читай, — вяло произнес Пригодинский, — мне нездоровится.

— «Об-на-ру-жен... Архип, — начал молодой парнишка, видать, не одолевший премудростей церковно-приходской шкоды. — Ар-хип...»

— Какой Архип? — удивился Александр Степанович.

— Обнаковенный. — Посыльный продолжал читать по складам: — «...Ар-хип цар-ска-го у-го-ло-в-но... сыск-наго от-де-ле-ни-я и мно-г-о-е дру-го-е».

Пригодинский приподнялся, свесил с койки ноги. Что за царский Архип? — он еще не отошел, в голове звенело. И вдруг он вскочил, дружески хлопнул дылду-посыльного по шее.

— Голова садовая! Не Архип, а архив, понимаешь? Тоже мне грамотей.

Парнишка обиделся.

— Я с батей сызмальства землю пахал. Одну зиму и ходил к учителке. А на деревне у нас семь Архипов было. И ни одного Архива. Откуда мне знать?

— Ну-ну, друг, не обижайся. Вот прикончим беляков и всякую другую контру — пойдешь учиться. Коня ты мне хоть догадался привести?

— Ага, — парень расплылся в улыбке. — Сам верхами, а вашего коня под уздцы. Это по мне. Могём. А грамота...

Сам не веря находке, Александр Степанович быстро собрался. Приступ малярии окончательно его оставил. От волнения, должно быть, одолел болезнь. Написал записку Крошкову, чтобы немедленно приезжал на Шахризябскую.

— Отвезешь Алексансанычу, отдашь ему своего коня. Пешком возвратишься. У нас дело спешное. Если, конечно, ничего не напутали. Наш архив, брат, семерых твоих деревенских Архипов за пояс заткнет. Впрочем, я сам к Крошкову заскочу. Давай лошадей. А сам топай ножками. И еще... Спасибо за радостную весть, дорогой товарищ!

Пригодинский с Крошковым вошли в одну из служебных комнат, и Александр Александрович тихо ахнул...

— Не верю глазам своим!.. Коллега, взгляните, ведь это новехонькие «Бертильоны»! — он указал на три фотокамеры, стоящие на большом столе. С них агенты уже успели стереть пыль, и теперь фотоаппараты поблескивали никелированными частями.

— Они самые, Сансаныч. Повезло!.. А вот папки с документами.

Крошков наугад схватил пыльную папку из плотного картона — «Отчет ташкентского уголовно-сыскного отделения за 1910 год»... Раскрыл. В ней таблицы зарегистрированных преступлений, расписанные по видам. А этот объемистый машинописный текст — пояснения к отчету. Далее: «Смета на содержание чинов полицмейстерства, 1915 год» за подписью начальника города полковника Колосовского. Еще одна папка... «Списки подозреваемых в утрате нравственности» — в алфавитном порядке около двухсот персон... Это, конечно, может пригодиться, но не то, не то!..

— Вот! — Крошков бросился к аккуратным деревянным ящичкам. — Вот картотека.

Ящички были заполнены бесчисленными карточками, перечеркнутыми разноцветными полосами. Александр Александрович выхватил одну.

— То, что нам нужно! — с торжеством воскликнул старый юрист. Вокруг него столпились агенты, молодые ребята.

— Объясните, Сансаныч, как этим пользоваться?

— Извольте. Вот карточка. Справа на ней в верхнем углу типографский текст: «ВОР». Чуть ниже — тоже типографский набор, но помельче: «Окраска». А еще ниже написано от руки: «Клюквенник». «Клюквенник» — это вор, который совершает кражи только из церквей. Третье типографски отпечатанное слово — «Кличка». Ниже ее опять от руки — «Псих». Следовательно, это карточка на вора, специализирующегося на ограблении церквей, по кличке Псих. Слева же на карточке еще несколько граф. В них указаны: фамилия, имя, отчество, год рождения, место рождения, вероисповедание этого Психа. А взгляните на обороте... Фотография Психа анфас и в профиль. Чуть пониже — особые приметы преступника, число судимостей, приводов.

— А зачем вся эта канцелярия нам нужна? — удивился Ескин.

В уголовном розыске Ескина, громадного юнца, почти мальчика, любили все — за покладистый характер, за наивность, за отвагу и неуемную тягу к знаниям. Но и подтрунивали незлобиво. Например, его величали по имени-отчеству, как бы подчеркивая его малолетство. И всякий раз парень заливался стыдливым румянцем. Крошков не составлял исключения, тоже величал юного агента с упоминанием имени почтенного батюшки.

— А канцелярия сия, уважаемый Сергей Гаврилович, позарез нам необходима, потому что в ней есть учет профессиональных уголовных преступников. Создавался этот учет десятилетиями. Вот карточка Психа — она датирована 10 января 1892 года. И ежели вдруг произойдет ограбление церкви, мы, прежде всего, начнем разыскивать именно Психа, а не станем блуждать по городу, как слепые котята, в поисках злоумышленника.

— А что это за полоски на карточках? — заинтересовался Беккудиев.

— Для облегчения поисков нужных карточек. Черная полоска — убийца, красная — грабитель, зеленая — вор, голубая — мошенник, аферист, желтая — опасный преступник-гастролер. А вот, видите, на карточке красный крест. Это означает, что преступник совершил побег и значится в розыске.

— Ловко! — восхитился Максум Беккудиев и поправил солдатский пояс на полосатом халате. — А почему карточка начинается не с фамилии, а с клички и преступной профессии?

— Очень дельный вопрос! — Крошков благосклонно взглянул на черноглазого паренька. — Во-первых, преступники-профессионалы, как правило, знают друг друга не по фамилии, а по кличкам. Клички прилипают намертво. А фамилий они навыдумывают себе множество. «Окраска» весьма стойкая примета. Уголовники очень редко меняют свою, с позволения сказать, специальность. Воры, например, почти никогда не становятся грабителями, громилами, а мошенники — убийцами...

Внимательно слушавший консультанта Ескин, почесав затылок, раздумчиво произнес:

— А и верно. Кого не возьмешь — каждый с кличкой!

— Верно! — поддержал товарища Беккудиев. — Мне один попался... Клянется аллахом, что нету у него фамилии. Говорит: «Я Иван, не помнящий родства, тридцати пяти лет». А ему на вид все пятьдесят!.. Это как его в полиции еще при Николашке записали «тридцати пяти», так он с тех пор и не стареет!

Молодые агенты расхохотались.

— Друзья, — продолжал Крошков, войдя в роль лектора. — Преступники нам достались по наследству от царизма и керенщины. Тяжелое, надо сказать, наследство. И эта картотека окажет неоценимую помощь в нашей борьбе против уголовщины. Еще не один год придется нам обращаться к этим карточкам.

Подошел Пригодинский — довольный, улыбающийся. В руках он держал несколько пачек, похожих на толстые бандероли.

— Презент, Сансаныч. Теперь вам не придется писать протоколы допросов на кулечной, мохнатой бумаге!

Это были запечатанные стопы отменной писчей бумаги.

Консультант вцепился в пачки мертвой хваткой. Пробормотал:

— Гран мерси, коллега!.. Душевно благодарю... И это все, больше нет?

Начальник угрозыска взял его под руку, торжественно ввел в смежную комнату, которая почти наполовину была забита пачками с бумагой. Возле окна на столе лежали пинцеты, лупы, щипцы, линейки, фототреноги, фотографическая бумага в черных плотных пачках, бланки дактилоскопических карт, черная краска в банках, серебристые и темные порошки в закупоренных стеклянных сосудах, помазочки, кисточки и многие другие необходимые криминалистам инструменты, предметы, химикалии.

— Да ведь это целое богатство! — воскликнул восхищенный Крошков.

— Да-а-а... — довольно протянул Пригодинский. — Не хватает лишь дактотеки с отпечатками преступных пальцев.

— Коллега! — Крошков удивленно вскинул кустистые, с сединкой, брови. — Изволили запамятовать? В Ташкенте и не было дактотеки. Местные чины розыска снимали отпечатки пальцев и отправляли в Питер, в центральную картотеку при департаменте полиции.

— Вы слишком великодушны, Сансаныч, — ответил Пригодинский, улыбаясь в некотором, однако, смущении. — Я не запамятовал, а просто не знал об этом. Я ведь в недавнем прошлом цивилист, как сказал сегодня обо мне Колузаев, «занимался вчинением гражданских исков, куплями-продажами и прочей буржуазной финтифлюхией».

Появились оперативные сотрудники, которым предстояло нелегкое ночное дежурство. Они тоже охали и ахали, обозревая криминалистическое богатство.

— Совсем у меня от радости ум за разум зашел, — хлопнул себя ладонью по лбу Пригодинский. — Где же все эти сокровища обнаружены?

Из толпы любопытных выскользнул верткий, совсем юный агент Коканбаев — в черной кожаной куртке, в черной кожаной фуражке с пятиконечной звездой, кобура с наганом лихо сдвинута на живот.

— Соколовский нашел! — радостно закричал Коканбаев, сверкая нестерпимо белыми зубами. — Такой умный, понимаешь!.. Вы нам поручили с Соколовским-ака подготовить помещение, чтобы доктор приходил с помощниками, прыскал-мрыскал...

— Дезинфекция, — подсказал Александр Степанович.

— Йе!.. Правильна. Слова тырудный. Мы все готовили. Соколовский говорит: «Давай чердак лазить будим». Я удивился савсем: «Зачем чердак? Там кто есть? Прыскать-мрыскать зачем?» Соколовский не слушает. Хоп, полезли. Лезим. Диверь заколочена. Тагда мне тоже интересно стало. Я немеский штык в щель совал, зыря, согнул штык. Крепки диверь. Соколовский лом тогда таскал. Все разломал... Палван совсем, почти как Иескин-бола...

По комнате прокатился смешок. Уж очень смешно сказал Коканбаев об Ескине. «Бола» означает ребенок. А этот «бола» запросто подковы гнет!

Пригодинский в самом приятном расположении духа зашел в свой кабинет. Крошков остался разбираться с картотекой. На душе у Александра Степановича было легко, радостно. Давно он не испытывал такого состояния.

«Надо бы Цирулю сообщить о находке», — подумал Пригодинский и потянулся к трубке.

Именно в этот момент телефон зашелся в звонках. Александр Степанович снял трубку.

— Фоменко говорит, — услышал он. — Бери, дорогой, ноги в руки — и в ЧК!

Загадочные убийства

На столе Фоменко распласталась масштабная карта города Ташкента, пригородов. Над ней согнулись Цируль и председатель ТуркЧК. Угол улиц Романовской и Саперной на карте был обведен синим кружком.

Пригодинский сразу понял, о чем тут думают. Здесь совершено нападение на военный конвой. В результате перестрелки двое убиты...

— Арестованные, — начал Фоменко, — которых конвой сопровождал с гауптвахты в крепость, оказались бывшими офицерами: прапорщик Романов, подпоручик Рустенко и поручик Шабаев. В учебной команде 2-го Советского полка числились рядовыми под другими фамилиями. Рядовой Глечиков совершенно случайно подслушал разговор этой троицы. О чем они говорили, Глечиков не понял, поскольку они толковали на неизвестном ему языке. Он заподозрил неладное и дал знать. Как выяснилось впоследствии, они говорили по-французски.

Председатель ТуркЧК расстегнул ворот гимнастерки и продолжал:

— За странной троицей установили наблюдение. Вскоре Романов был задержан в тот момент, когда пытался вывезти с территории части пять винтовок и две тысячи патронов под слоем мусора, наваленного в телегу. Тут же взяли Романова и его двух дружков. И это, по-моему, была изрядная ошибка. Следовало бы проследить, куда он эти винтовки отвезет. Но что поделаешь? Дело сделано. Сгоряча.

— Случайно вышло, — пояснил Цируль. — Часовой решил проверить телегу с мусором. Обнаружил винтовки, поднял тревогу.

— А я никого и не виню, — Фоменко загасил цигарку. — Меня другое беспокоит. Кто-то ведь сообщил участникам нападения на конвой время вывода арестованных с гауптвахты. И куда их поведут — тоже. А кто об этом знал?.. Я, начальник гауптвахты да еще командир полковой учебной команды Сарычев.

— Сарычев честный человек, большевик, — заметил Цируль.

— Знаю. Но вот незадача, товарищи! Сарычев исчез.

— Как — исчез?!

— Пропал. Оставил на своем письменном столе вот такую записку, — Фоменко вынул из нагрудного кармана бумажный листок. — Полюбуйтесь... Вот что он написал: «Долой большевиков! Да здравствует свободная пресса!»

— Не может быть! — воскликнул Цируль.

— Чепуха какая-то, — развел руками Пригодинский.

— Факт налицо, — тихо произнес Фоменко, кладя записку Сарычева на стол. — Хотя, честно говоря, удивлен не меньше вашего. Сарычев, как мы выяснили, всю мировую войну прошел в рядах Первого Туркестанского стрелкового полка. В семнадцатом году избран председателем полкового комитета. С фронта вместе с полком вернулся в Ташкент, добровольно вступил в Красную Армию.

— Он ведь, кажется, большевик? — спросил Пригодинский.

— Да. О нем говорят как о человеке, преданном Советской власти. Совершенно непонятная история.

— Игнат Порфирьевич, а точно ли установлено, что записка написана рукой Сарычева?

— Кто же это может установить? Экспертов у нас нет. Судим по факту.

Задал вопрос и Цируль:

— Что говорят офицеры, которых пытались освободить злоумышленники?

— Ничего любопытного. Скрывали свое офицерское прошлое из боязни подвергнуться репрессиям. Один из этой троицы — Романов — убит во время перестрелки, так что теперь не узнаешь у него, кому он пытался вывезти из части винтовки. Допрашивал я и одного из участников нападения на конвой, штаб-ротмистра Лбова. Вид у него подавленный. Объясняет: «Да, был офицером. В красноармейцы пошел добровольно. Служил честно. Участвовал в нападении на конвой по пьянке. Сказали: надо помочь хорошим людям, страдают без вины. Лично я не стрелял. Можете проверить мой наган». И в самом деле не стрелял, в стволе не обнаружено порохового нагара. Опознал Лбов и одного убитого из числа нападавших на конвой. Пояснил: этот не офицер. Какой-то тип по кличке «Добряк». Судя по всему, из уголовников. С остальными участниками нападения не знаком. Встретились случайно.

— Осипов знает о чрезвычайном происшествии в учебной команде? — поинтересовался Цируль.

— Знает. Возмущен до крайности. Рвался с маузером в руке в команду. Еле удержал.

Наступила тишина. Все обдумывали странное происшествие. Пригодинский, наконец, нарушил молчание:

— Записку Сарычева следует подвергнуть графологической экспертизе. Не исключена возможность, что...

— Кому поручить? — с сердцем произнес Фоменко. — Пушкину?

— Зачем Пушкину? — улыбнулся Александр Степанович. — У нас есть свой графолог. Прошу любить и жаловать... Крошков Александр Александрович. Наш консультант. Выпускник Александровской Военно-юридической академии.

— Да ну? — обрадовался Игнат Порфирьевич. — Богато живете. Знаю Крошкова. Симпатичный дяденька. Но разве он эксперт-графолог?

— Формально — нет. Но дело знает. Разумеется, с точки зрения чистой законности, результаты его экспертизы не могут быть признаны имеющими силу...

— К черту юридическую казуистику! — вскричал Фоменко. — Главное — умеет ли он проводить экспертизу?

— Дело знает.

— В таком случае вот вам для Крошкова записка, написанная якобы Сарычевым, и вот его рапорт о потребности сена для обозных лошадей. Пусть сличит и постарается выяснить, написаны ли оба этих документа Сарычевым.

Дежурный принес морковного чаю и по кусочку черного хлеба.

— Прошу к пиршественному столу! — широким жестом пригласил председатель ТуркЧК гостей. — Чем богаты, тем и рады.

За чаем Цируль рассказал об аресте бывшего поручика фон Франка, о материалах, собранных Крошковым.

Фоменко насторожился.

— Что-то многовато бывшего офицерья попадается. Чует мое сердце: назревают события.

— Не назревают, — тихо произнес Цируль. — Они уже назрели. Надо принимать срочные меры. Но, к сожалению, у нас нет ясной картины заговора.

— Увы! — Фоменко со вздохом поставил на стол стакан с недопитым чаем. — Надо найти... Обязательно найти гнездо заговорщиков. Всенепременно. Давайте-ка сюда вашего Крошкова, поговорим, посоветуемся. А я вызову нашего следственного бога Богомолова. Он ведь член коллегии ТуркЧК. Пусть послушает и мотает себе на ус.

— А вот мы сейчас и потолкуем с Сансанычем нашим, — поддержал Цируль и позвонил в уголовный розыск. — Крошкова к аппарату... Алло! Алексансаныч?.. Как там у вас дела с убийством на Кауфманской?.. Можете в общих чертах доложить?.. Отлично. Приезжайте с материалами в ЧК. Заодно и новое интересное задание получите.

Через несколько минут с папкой под мышкой в кабинет Фоменко входил консультант уголовного розыска. Следом явился Богомолов, невысокий брюнет средних лет, в синей косоворотке навыпуск, перехваченной в талии наборным кавказским ремешком, в полосатых брюках «дипломат», заправленных в тяжелые солдатские сапоги.

Расположились все вокруг стола. Крошков разложил бумаги и начал доклад.

— При осмотре места происшествия на углу улиц Кауфманской и Куропаткинской, произведенном сегодня утром, неподалеку от убитого найдены две пистолетные гильзы калибра 7,65. Это говорит о том, что преступник использовал оружие нерусского образца. Изъятый у задержанного фон Франка пистолет «Браунинг» имеет такой же калибр, в канале ствола обнаружен свежий налет порохового осадка. Однако главная улика — то, что на отстрелянных гильзах и на патронах, оставшихся в обойме, маркировка одной и той же партии выпуска снаряжательного завода в Бельгии. Данный факт подтверждается также вот этим справочником по боеприпасам, изданным царским Главным артиллерийским управлением в мае четырнадцатого года, — Крошков вынул из папки и положил на стол небольшого формата книжку в синем кожаном переплете.

— Значит, фон Франк убийца? — спросил Фоменко.

— Допрос подозреваемого длился четыре часа. Сперва он, как водится, пытался все отрицать, свалить вину на сообщника, убитого на его глазах Беккудиевым во время перестрелки. Когда же я предъявил его собственный браунинг, стреляные гильзы и патроны в обойме, фон Франк, после некоторого замешательства, сознался. Деваться ему было некуда.

— Кто убитый, каковы мотивы преступления?

— Тут преступник, как принято говорить у уголовников, «заиграл в темную». Свою жертву, мол, знает всего два дня, кто таков убитый им человек, не ведает. Двое суток пили, не просыхая, ханжу и денатурат и резались в карты. Тот, убитый, якобы был отпетым карточным шулером, обобрал фон Франка до копейки да еще на улице стал высмеивать. Фон Франк вспылил... Вообще-то на него похоже. Свою тещу, генеральшу Уссаковскую, он на улице же зарубил шашкой. Подлый душегуб. Однако в данном случае, я убежден, он лжет

— Врет, как сивый мерин! — убежденно воскликнул Фоменко. — Что еще выяснили?

— Не могу оставить в стороне возникшие у нас подозрения, что именно фон Франк стрелял во Фрица Яновича... Совершенно идентичны пистолет, брошенный покушавшимся преступником, и пистолет, отобранный агентами угрозыска у фон Франка при аресте. Это браунинги-близнецы, особой штучной работы...

— Дело приобретает особый интерес. Вот вам и офицерик! Это не простой уголовник, — подчеркнул Фоменко. — А еще что?

— Допрошены свидетели. Квартира, где происходила пирушка, принадлежит бывшей преподавательнице словесности в частной гимназии Гориздро некоей Панкратовой Анне Владимировне. Ныне она работает машинисткой в Комиссариате по делам национальностей. Незамужняя. Соседи отзываются о ней положительно, на работе тоже хорошо характеризуют.

— А что показала Панкратова?

— Днем к ней зашла знакомая машинистка, Муфельдт Елизавета Эрнестовна, служащая Комиссариата земледелия. Потолковала о всяких пустяках, а затем, вздохнув тяжко, сказала: «Господи, какая скучища! Сколько можно стучать на «Ремингтоне»? Что, если устроить у вас сегодня вечером небольшой междусобойчик?.. Да вы не беспокойтесь, милая, познакомлю с симпатичными молодыми людьми. Они и угощение принесут, и вино».

Крошков помолчал, провел пальцами по лбу, как бы собираясь с мыслями, и продолжал:

— Внешний вид, разумеется, бывает обманчив... И все же Панкратова производит хорошее впечатление. Главное — искренна. Прямо призналась: «Мне, говорит, честно говоря, не до компаний было. Но очень уж голод замучил. Поесть вволю захотелось. Ну и согласилась... себе на голову».

— Что она рассказала о своих гостях? — это Цируль спросил.

— С Муфельдт пришли трое. По нынешней моде представились они только по именам. Василий, Александр и Евгений.

— Кто же из убитых Василий, а кто Александр?

— Пока установить не удалось. Оба моложе фон Франка, оба блондины, с усиками, похожи друг на друга, особых примет Панкратова не заметила.

— Надо было представить ей трупы для опознания, — резонно заметил Пригодинский. — Вы это сделали?

— Нет, к сожалению. Сразу из морга убитых увезли и захоронили без нашего ведома. Факт налицо: упущение уголовного розыска, — Крошков неодобрительно покачал головой. — Но не все еще потеряно. Сохранилась одежда убитых. Возможно, Панкратова хотя бы по одежде сможет различить. И еще Мария...

— Какая Мария? — удивился Фоменко.

— На вечеринке была та самая бывшая военная медсестра Мария, которая похитила в гостинице чемоданчик у Потеляхова.

— Какое она имеет отношение к Муфельдт?

— Бывшая сестра милосердия, несмотря на кражу чемоданчика, тоже производит отрадное впечатление.

Цируль искоса, с хитрецой глянул на консультанта.

— Что-то слишком уж много у вас, Алексансаныч, отрадных впечатлений. Но ведь и трупов изрядно!

— Мария — человек, попавший в беду. Зарабатывала себе на хлеб стиркой белья. Стирала она и у Муфельдт. Елизавета Эрнестовна и позвала ее с собой к Панкратовой.

— Что говорит Мария о троих гостях?

— Мария будет на днях допрошена, у нас в отношении нее возникли некоторые соображения. Допрошен извозчик Куликов, который после вечеринки отвез Муфельдт и Марию на Синявскую. Там, в особнячке из шести комнат, и проживает Муфельдт.

Помолчали. Наконец Фоменко, покусывая кончик карандаша, спросил:

— Ну, а сама Муфельдт? Она-то уж наверняка знает, кого приводила в гости к Панкратовой. Да и зачем именно к Панкратовой? Могла бы и у себя дома устроить вечеринку.

Крошков несколько замялся. Откашлявшись, пояснил:

— В особняк к Муфельдт рвался Аракелов. Но я посоветовал пока воздержаться от допроса этой особы.

— Причина?

— Муфельдт, как нам стало известно, — пассия военкома республики Осипова.

— Ого! — улыбнулся Фоменко. — Оказывается, наш военком не только бойкий оратор, он еще и ловелас!

— Квартирный отдел горисполкома пытался вселить в особняк Муфельдт еще семью. Даже ордер был выписан. Однако Осипов поднял шум, стал всюду звонить, доказывать, что работники Военного комиссариата сами нуждаются в квартирах. Особняк Муфельдт они держат для военных специалистов. Он, военком, в особняк и военный телефон провел, чтобы оперативно поддерживать связь с будущими жильцами, работниками Военного комиссариата.

— Захомутали, значит, нашего военкома, — усмехнулся Пригодинский. — Ну, а что о ней говорят соседи и сослуживцы?

— Мнения самые различные. Еще при муже, который кстати сказать, намного ее старше, Елизавета Эрнестовна не отличалась добродетелью. Ну, как только полковник Муфельдт отправился на фронт, она ударилась в разгул. Полковник Муфельдт, произведенный затем в генералы, не то погиб, не то попал в плен. О нем никаких сведений нет. Возможно, он просто сбежал от своей мессалинистой подруги жизни. Но даже самые недоброжелательные соседи не утверждают, что сейчас у нее по ночам оргии. Бывает один Осипов. Все чинно и благородно, почти по-семейному. Ни пьяного шума, ни пьяных песен.

Хранивший до этого молчание начальник следственной части ТуркЧК Богомолов спросил:

— А на работе как характеризуют Муфельдт?

— Самым наилучшим образом. Исполнительна, вежлива, отличная машинистка и стенографистка.

— Вот это-то и подозрительно! — Богомолов зашагал крупными шагами по кабинету. — Всегда подозрительно, когда человек существует в двух ипостасях.

— И последнее, товарищи. — Крошков с удовольствием произнес непривычное слово «товарищи», улыбнулся, повторил: — Товарищи! Соседка Панкратовой, старушка, в тот вечер сидела во дворе, возле забора. А может, и подглядывала, снедаемая любопытством. Но было темно. Двое мужчин вышли во дворик покурить.

— Гости Муфельдт?

— Да. Прогуливались как раз вдоль забора, за которым сидела соседка. Один другому сказал: «Значит, ваше благородие, утверждаете, что ваши пальцы пахнут ладаном?» Другой отвечал: «Похоже на то, Саша. Попахивают ладаном. Предчувствие, что ли? А ведь всю войну протопал без единой царапины!»

— О! — оживился Цируль. — Это уже кое-что!.. Беспристрастная свидетельница подтверждает, что одного из гостей звали Александром. Ясно также, что, по крайней мере, один из них фронтовик.

— Осталась самая малость, — хмуро произнес Фоменко. — Осталось начать и кончить. А докопаться до истины непременно нужно! Очень мне не нравятся эта невинная вечеринка.

— Спасибо вам, Алексансаныч, — поблагодарил Цируль консультанта. — Правильно сделали, что удержали Аракелова, нашего пылкого кавказца, от визита к Муфельдт. Однако осторожненько понаблюдать за ней и ее особняком не грех.

Крошков встал, с достоинством поклонился.

— Благодарю вас, Фриц Янович. И у меня, знаете ли, есть некая идея. Если произошло нападение на конвой, а на другой улице убит офицер... в офицерской среде обязательно возникнут какие-то разговоры. Наконец и с Муфельдт можно разобраться, не травмируя психически нашего иерихонистого военкома. И вот позволю себе предложить любопытный вариант...

Крошков распахнул дверь, заглянул в коридор — не подслушивает ли кто? — плотно закрыл дверь и, приблизившись к столу, стал излагать суть дела. Говорил он тихо, почти шепотом. По мере того как он рассказывал, лица собравшихся прояснились, в глазах появились веселые огонечки.

Едва консультант закончил, вскочил Фоменко, горячо пожал ему руку.

— Большущее спасибо, товарищ Крошков! Попробуем. Попытка не пытка. И за доклад спасибо, и за план. Здорово придумано!..

— Я могу возвратиться к своим занятиям?

— Пожалуйста... Не смею задерживать.

Когда дверь за консультантом закрылась, председатель ТуркЧК, одобрительно кивая, произнес удовлетворенно:

— Хороший консультант. Вот что значит умная голова и знание дела! Цепкая хватка. Того гляди, он и до самого Осипова доберется! Ха-ха... — Поняв, что шутка вышла не очень-то удачной, резко оборвал смех и заговорил о другом: — Где же нам найти толкового человека из бывших благородий? В ЧК у нас таких нет. Хоть какого-нибудь...

— Какой-нибудь не нужен, — заметил Цируль. — Надобен настоящий боевой офицер. У нас тоже нет. Поискать придется. Посоветуемся с Благовещенским или Корженевским. В прошлом они полковники. А Советской власти служат не за страх, а за совесть. Честные люди, настоящие патриоты.

— Хорошая мысль, — поддержал Фоменко. — Только, чур, подбирать будем сообща. Надо лично познакомиться, а не бросаться на шею очертя голову первому попавшемуся. Большое дело задумано.

Игнат Порфирьевич помолчал, некоторое время обдумывал что-то. И наконец заговорил тихо, но внятно:

— Товарищи... Хочу специально информировать. Совершенно секретно. По имеющимся в ТуркЧК данным, в Туркестане зреет контрреволюционный заговор. Трагические события в Асхабаде тому подтверждение. Заговорщики тщательно законспирированы. Но уже в мае стали поступать сигналы. Первую скрипку в этом кровавом оркестре играют англичане: консул в Кашгарии Эсертон, генерал Маллесон в Асхабаде, ташкентская миссия Маккартнея и его пронырливый военный агент Бейли. Данные наши подтверждаются и материалами, поступившими из Скобелева.

Все примолкли.

— Такие дела, — насупился Фоменко и продолжал: — Далее... Замечена активная антисоветская деятельность датского консула Брауна и его секретаря капитана Брюна. Они ведут контрреволюционную агитацию среди австрийских и немецких военнопленных, находящихся в лагерях под Ташкентом, приезжают в лагеря без разрешения. Когда же им сделали предупреждение, эти, с позволения сказать, дипломаты заявили встречный протест, обличая советские власти в вербовке среди военнопленных бойцов Красной Армии!.. — Игнат Порфирьевич погладил бороду, улыбнулся милой детской улыбкой. — Настырные господа. В качестве примера назвали чешского коммуниста Кужело Эрнста Францевича. Действительно, есть такой Кужело. С группой солдат добровольно сдался в плен, не желая проливать кровь за чужие интересы. Сейчас отлично командует бригадой на Ферганском фронте. Мы объяснили господину консулу, что не имеем права оказывать давление на волю человека. Хочет защищать Советскую власть — пожалуйста!

— Заговор... Как с заговором? — взволнованно воскликнул Цируль.

Фоменко начал скручивать цигарку. Не закончил этого своего занятия — табак просыпал. Швырнул на стол газетный клок.

— Знаем только канву. Всякую мелкоту, которая сама ничего толком не ведает. Очень тяжелое положение, товарищи!.. Бдительность, бдительность и еще раз бдительность!

Тревожно зазвенел телефон. Фоменко снял трубку.

— Да... Фоменко слушает... — и медленно опустился в кресло.

Цируль, остальные недоуменно взирали на Фоменко. Его лицо побелело, губы судорожно подергивались, остекленел взгляд...

— Что случилось, друг Фоменко?

— Да говори же!..

Фоменко поднялся, покачиваясь, уперся ладонями о стол. Проговорил пустым голосом:

— На Ленина... В Москве совершено подлое покушение на жизнь товарища Ленина!..

Все оцепенели.

Цируль не узнавал товарищей своих — так изменились их лица.

— Товарищи! — вдруг услышал он незнакомый голос. Присмотревшись, увидел, что это не своим голосом говорит Фоменко. — Товарищи!.. Никакой пощады врагам революции!..

— Не будет им пощады! — тихо произнес Цируль. — Товарищи... За работу... За работу, товарищи!

Страшный мешок

Агент уголовного розыска Ульмас Коканбаев окончил в свое время русско-туземную школу. Дальше же учиться не пришлось. Семья бедствовала, пришлось пойти на заработки. Тринадцатилетним подростком устроился рассыльным в скобяной магазин первогильдейского купца Шамсутдинова на Джизакской. Разносил Ульмас по домам покупки, деловые записки, был грузчиком. Гнул спину на купца по двенадцать-четырнадцать часов в сутки. Работал добросовестно. Иначе — мигом вылетишь со службы.

Тогда Ульмас проклинал свою судьбу. Теперь же, став агентом угрозыска, радовался: на побегушках у хозяина исколесил весь город, каждый переулок ему знаком. А в работе угрозыска это ох как важно! Пригодинский ценил его. Знает Ульмас город как свои пять пальцев, смел, инициативен.

Под стать ему был и громадина Ескин. Парень отличался феноменальной физической силой и отвагой. И был так же любознателен, как его друг Ульмас. Обоих друзей и взял под свое покровительство Крошков. Талантливые парнишки. Станут со временем отличными розыскниками. А сейчас надобно их подключить к расследованию обстоятельств убийства на улице Кауфманской.

Крошков отложил в сторону рукописные материалы, по которым проводил «самодеятельную» графологическую экспертизу. Глянул на учеников, сидевших по бокам. Спросил Коканбаева:

— Ну-с, твое мнение, милый юноша?

Ульмас замялся. Покраснел. И вдруг выпалил:

— Почерк-мочерк... Это понятно. Не Сарычев писал, это вы доказали, муаллим. Я вообще хочу сказать... На Кауфманской офицера убивали?.. Убивали. Муфельдт-ханум... Чует мое сердце... Имеет отношение.

— Почему так? — улыбнулся Крошков.

— Откуда мне знать? — с азартом воскликнул Ульмас. — Душа... Сам не знаю, почему, но душа...

— Душа — это слово пустое сотрясение воздуха. Обоснуй свои подозрения.

— Не могу. Просто верю...

— А что думает по этому поводу уважаемый товарищ Ескин?

Громадный парень вскочил, вымолвил рьяно:

— Ульмас правду говорит. А доказать... Не могу доказать!

Консультант поднялся из-за стола, походил по кабинету, поглаживая бородку.

— Ну что же, друзья мои, то, что вы высказали, называется версией. Таких версий может быть множество. Но их все надобно проверить. Отпадет одна, другая, третья... А подлинная останется.

— А если не обнаружится подлинная версия? — нетерпеливо спросил Ескин.

— Такое обычно не бывает. Если добросовестно изучить обстоятельства дела... Одна версия отпадает, другая... Двадцатая. Но истина все же должна восторжествовать. Есть мудрая пословица: «Сколько веревочке не виться, а конец — будет».

В кабинет вошел Лугин с двумя бутылками керосина.

— Здравствуйте, дорогой Сансаныч! Это железнодорожники вам небольшой презент преподнесли. Вы же и по ночам работаете, вот вам и керосинец для лампы.

— Право же... — застеснялся Крошков. — Я и так... Лучина, коптилка тоже не так плохо.

— Не возражайте, уважаемый. Дареному коню в зубы не смотрят. Рабочие заботятся о вас. Им обидно будет, если откажетесь.

— Ну разве что так...

— Я от Фоменко. Он интересуется результатами графологической экспертизы.

Крошков слегка сконфузился.

— Простите великодушно. Только что сам собирался позвонить Игнату Порфирьевичу, да вот разговорились с юными моими друзьями.

— Сарычев написал записку?

— Нет. Записка исполнена двумя разными лицами.

— Что?!

— Да-с... Первая фраза: «Долой большевиков!» исполнена одной рукой, вторая — «Да здравствует свободная пресса!» — принадлежит человеку с другим почерком.

Лугин выпил из чайника воды. Сел. Воскликнул гневно:

— Сволочи!.. — И вдруг спохватился. — Позвольте!.. А что же тогда Сарычев?.. Где он?!

— Вот именно — где?

Появился дежурный. Сказал Крошкову:

— Вас к телефону, срочно.

Консультант удалился в приемную, взял трубку. Услышал голос Фоменко.

— Извините, Сансаныч, только что отправил к вам Лугина, чтобы не отрывать вас от дел. А теперь вот крайняя нужда свидеться. Звонил Цирулю, Пригодинскому...

— Они проверяют патрульную службу. С Лугиным сейчас же выезжаем.

Через несколько минут Крошков с Лугиным прибыли на дежурном фаэтоне на Аулеатинскую, 5.

У Фоменко сидели члены коллегии ТуркЧК Богомолов, Шарафутдинов и его заместитель Сидоров. Они разглядывали какие-то листочки.

— Вы уж простите, — начал Фоменко извиняясь. — Надоедаем... Но что поделаешь. Вот, взгляните, — он протянул Крошкову листочки из ученической тетради.

Это была антисоветская листовка, озаглавленная «Долой комиссаров!».

— Только что найдена в учебной команде Сарычева, — пояснил Фоменко. — Была спрятана под обивкой стула писаря Миненко. Сам Миненко о нашей находке пока не ведает. Надо срочно провести экспертизу...

— Попытаюсь. Есть текст, с которым можно сличить?..

— Есть. Разные тексты. Кстати, а как кончилась экспертиза с запиской Сарычева?

— Записку не Сарычев писал.

— Неужели?

— Это точно, что не он.

— Хм... — Фоменко потер лоб ладонью. — Что же получается?.. Сарычев исчез. А записки он не писал. Может, его того... исчезли?

— Не исключено.

— Когда вы, Алексансаныч, можете дать заключение по этой подлой листовке? Сейчас три часа ночи.

— Часа через два.

— Поторопитесь, очень прошу. Время дорого!

— Постараюсь.

На рассвете консультант уже докладывал председателю ТуркЧК:

— Фраза «Долой большевиков!» из так называемой «записки» Сарычева исполнена рукой писаря Миненко. Он же написал и в листовке — «Долой комиссаров!», а также текст на первом листе; остальные листки исписали какие-то два других преступника.

Фоменко помрачнел.

— Так... Хреновая картина. За сарычевскую учебную команду надо браться серьезно... Только куда же он сам-то девался, а?

После тяжелой ночи Пригодинский, вздремнув часок-другой, вступил в свой кабинет. Следом явился дежурный, доложил:

— Только что позвонили. В Саларе обнаружен труп в мешке.

— Откуда звонили?

— Из имения «Дегресс», в конце Дачной улицы. Рабочие прокапывали арык. Мешок нашли в камышах. Вот запись в журнале. Звонил техник по фамилии Рогожин.

— Так... Крошкова позовите.

Зашел консультант, поклонился.

— Александр Степанович, вы, должно быть, насчет убийства на Кауфманской?

— Не угадали, коллега. Временно отложите дело с убийством на Кауфманской. Другое дело в буквальном смысле слова всплыло.

— Что такое?

— Обнаружен труп в мешке. Прошу вас осмотреть место, где найден мешок, составить протокол. Кого возьмете с собой?

— Хотелось бы Коканбаева и Ескина. Отличные юноши. Перспективные.

— Натаскиваете?

— Для пользы дела.

— Спасибо, Сансаныч. Берите их. Дежурный фаэтон в вашем распоряжении. Ни пуха, ни пера!

Вскоре фаэтон тронулся в путь. С Романовской выехали на Касьяновскую, миновали Ходжентскую, Рядовскую, Череванский переулок, Андреевскую, проехали мимо Губернаторской дачи, а затем узкой дорогой меж фруктовых садов и клеверных угодий добрались до деревянной саларской переправы. Привольные, просторные места. Лет семь назад Крошков охотился здесь на фазанов и диких уток, которых было великое множество.

На противоположной стороне Салара розыскников встретил техник Рогожин с рабочими.

— Уголовный розыск, — представился Крошков, предъявив удостоверение.

— Идемте...

У отлогого берега, густо заросшего камышом, лежал длинный мешок, уже развязанный.

— А где веревка, которой была завязана горловина? — поинтересовался Крошков.

— Выбросили.

Крошков поморщился.

— Надо бы отыскать.

— Зачем?.. Да и не веревка это была вовсе.

— Тем более.

Рогожин распорядился:

— Давай, Степан, ищи в камышах. Ты бросил. Ты и ищи.

Рабочий побрел в камыши. Вскоре раздался всплеск — Степан оступился, свалился в воду. Матерно ругаясь, захлюпал по камышовым зарослям. Тем временем мешок оттащили на берег и извлекли из него труп мужчины в военном обмундировании. Шею убитого туго стягивал солдатский пояс. Никаких ран на теле или голове, никаких травм.

— Ой-йе!.. — не выдержал Коканбаев. — Какой страшный!

— Привыкать надобно. Такая уж работа, ничего не поделаешь. — Успокаивая юнцов, Крошков одновременно обыскивал убитого, точнее — задушенного. Вынул из нагрудного кармана гимнастерки размокшую книжечку, оказавшуюся партийным билетом. Чернильный текст расплылся, однако Крошков с помощью лупы все же разобрал фамилию, имя и отчество владельца билета — Сарычев Александр Алексеевич!

От неожиданности Александр Александрович вздрогнул. Кажется, сбылись самые худшие предположения. Правда, возможно и то, что партбилет умышленно положили в гимнастерку убитого. Но где же тогда сам Сарычев?

Усилием воли Крошков скрыл от своих воспитанников одолевавшее его волнение. Распорядился вполголоса:

— Обувь, одежду, белье с убитого снять... Нет-нет, не раздевать. Разрезать по шву голенища, гимнастерку, все остальное... Да смелее, друзья!

Вдалеке вдруг послышались радостные выкрики:

— Нашел! Нашел!..

— Что там еще за Архимед? — спросил Крошков.

— Да это Степан, — напомнил техник Рогожин. — Наверно, нашел то, чем был завязан мешок.

Подбежал Степан, мокрый, радостный.

— Вот эта чертовина, будь она неладна. Теперь обсушиваться надо. И зачем я ее тогда швырнул?.. Редкостная вещица.

Степан протянул «редкостную вещицу» Крошкову. Это был витой кожаный шнур с блестящим карабинчиком на конце. Германские офицеры щеголяли такими шнурами, пристегивая к рукояткам маузеров.

Далее выяснилось, что труп находился не в обычном мешке, а в солдатском матраце. Определенно, в убийстве участвовали военные. Если... Если все это не сделано умышленно, чтобы сбить следствие с правильного пути.

Крошков поручил Коканбаеву сопровождать телегу со скорбным грузом, написал записку в судмедэкспертизу.

— Будет исполнено! — отвечал парнишка, дрогнув голосом. Вечно улыбающийся, жизнерадостный, он сейчас выглядел не лучшим образом. Дикая, зверская расправа над человеком потрясла юношу.

Выслушав сенсационный доклад консультанта, Цируль тут же связался по телефону с Фоменко.

— Теперь я буду тебе надоедать, Игнат Порфирьевич, Открылось нечто чрезвычайной важности. Если не затруднит, приезжай в гости. У нас здесь хорошая компания собралась: Пригодинский, Лугин, Аракелов, Крошков...

Фоменко приехал вместе с Богомоловым.

— Привет честной компании! Что у вас тут за сенсации?

— Сарычева обнаружили.

У Фоменко от неожиданности вытянулось лицо.

— Понятно. Взять-то его хоть взяли или пока под наблюдением?

— Эх, Игнат Порфирьевич, — вздохнул Цируль. — Хороший был человек Александр Алексеевич Сарычев.

— Был?.. Почему — был?

— Убит он, задушен, засунут в мешок и брошен в Салар. Вот... Ознакомься с протоколами.

Председатель ТуркЧК читал протоколы, хмурил густые брови. Передал листки Богомолову.

После тягостного молчания Фоменко произнес:

— Что предлагает уголовный розыск?

Цируль поправил на переносье золотые свои очки.

— То, что убитый именно Сарычев, — установлено точно. По приметам. На правом боку след от пулевого ранения, полученного на фронте... Есть и другие особые приметы. Думается, нам пора действовать. Сообща. Точнее — одновременно.

— Конкретно?

— Чека пусть займется учебной командой. Мы же, уголовный розыск, начнем работу по своей части. Прежде всего займемся квартирой покойного Сарычева. Он был одинок, проживал на квартире у одинокой старушки в Безымянном тупике, дом два.

— Что ж, предложение толковое. А мы поинтересуемся также квартирой этого негодяя Миненко, притворяющегося писарем.

Стали разрабатывать план в деталях. Поскольку было уже ясно, что преступление носит политическую окраску, общее руководство операцией передали ТуркЧК.

Наконец стали расходиться. Прощаясь с Аракеловым, Фоменко спросил:

— Как самочувствие Леонида Константиновича?

Не все поняли, о ком это беспокоится председатель ТуркЧК. Но Аракелов смекнул, сверкнул белейшими своими зубами:

— Чувствует себя великолепно!

— Кто его рекомендовал?

— Петр Васильевич Благовещенский. В прошлом наш новый друг был старшим адъютантом штаба дивизии, командиром которой был Петр Васильевич.

— Не подведет? Не по злому умыслу. Имею в виду нервы.

— Крепкий орешек.

— Лады.

Смеркалось. Мягкое сентябрьское солнце укладывалось на покой.

Не было покоя лишь чекистам, работникам охраны, уголовного розыска. Предстояла ответственнейшая операция.

В крепостном каземате

Усиленный конвой гарнизонной гауптвахты миновал Романовскую, пересек против Геоктепинского переулка Самаркандскую улицу и без приключений проследовал через главные ворота Ташкентской военной крепости. Он доставил трех бывших офицеров. Приземистые крепостные казематы поражали своей массивностью, мрачным видом. Метровая толщина стен, длинные ряды стальных дверей, за которыми скрывались сводчатые камеры.

На вызов вышел начальник караула.

— Откуда гостей принесло?

— С гарнизонной гауптвахты, с «губы», стало быть. Вот список.

Начальник караула стал сверять список.

— Кто таков? — спросил он у стоявшего ближе к нему человека, оборванного, грязного, похожего на бродягу.

— Сенаторов Виктор Львович. Поручик.

— Бывший поручик, — уточнил начальник караула.

— Ладно, пусть бывший. Тридцать два года. Что еще?

— Следующий.

— Фон Дитц Август Фридрихович, тридцать лет, бывший подполковник, — назвал себя ладно скроенный брюнет, одетый в чистую штатскую одежду. На лбу его багровел глубокий шрам.

Начальник караула, хмурый детина, заросший бородой по самые глаза, поинтересовался:

— Где это, ваше благородие, сподобились в лоб получить? Кием в бильярдной?

— Не совсем так, — спокойно отвечал фон Дитц. — Брусиловский прорыв.

— А-а-а... — неопределенно протянул караульный. — Боевой, заслуженный, а супротив народу попер. Нехорошо!

Бывший подполковник промолчал.

— Следующий... Да ты что, онемел, али что?.. Тебя спрашивают?

— Не желаю разговаривать с тобою, хэммм!

— Ну и распрекрасно. Сам прочитаю... Фон Кнорринг, бывший ротмистр.

— Почему бывший? — визгливо вскричал арестованный. — Мне этот офицерский чин принадлежит по праву. Никто меня его не лишал!

— Ага!.. Заговорил, стало быть. Лишила тебя, голубчика, чина Советская власть. Упразднила все чины и титулования.

— Врешь, хэммм!.. Не признаю вашей хэмской власти!

— Ой, прыткий! — подивился начальник караула. — Так и напрашивается на штычок. Не ерепенься, штычок по тебе плачет, бывший барон.

— Не бывший, а барон.

— Ладно. Пошутковали и баста, — отрезал начальник караула. — Всех в баню. Одежду — в дезокамеру, а то, чего доброго, занесут сюда фонбароны заразу!

— Расстреляли бы сразу, — посоветовал фон Кнорринг.

— Это вы, белая косточка, расстреливаете без суда и следствия. Аристократия! Голубая кровь. Дали бы мне право... Эх!.. Судьбу вашу решает особая комиссия. В баню шагом арш!..

...В камере, куда водворили троих новичков, находилось человек десять офицеров, уклонявшихся от обязательной регистрации. «Старожилы» с любопытством поглядывали на «пополнение». Сидевший на нарах человек, — офицерский китель внакидку, с перебинтованной грудью, — поднялся, обратился к вновь прибывшим:

— Как говорится, в нашем полку прибыло. Милости просим. И не очень-то принимайте близко к сердцу пребывание в сей юдоли скорби и печали. Здесь не столько тюрьма, сколько карантин. Недели через две, если у вас не обнаружатся признаки болезней, свирепствующих в крае, вас, господа, я полагаю, выставят за ворота. Это один я в сей камере настоящий арестованный. И, доложу вам, арестован за дело. Позвольте представиться... Штаб-ротмистр Лбов, бывший командир батальона 318-го пехотного Черноярского полка.

Вновь прибывший, одетый в штатское, брюнет с красивым волевым лицом, также представился:

— Подполковник фон Дитц.

— О! Значит, вы в нашем каземате старший в чине. И боевой шрам на лбу. Памятка, не так ли?

— Память шестнадцатого года, — усмехнулся фон Дитц. — Брусиловский прорыв.

— Значит, на Юго-Западном сражались?

— Почти всю войну там провел. Первый Туркестанский армейский корпус.

— О!.. Генерал Шейдеман командовал?

— Совершенно верно.

Штаб-ротмистр Лбов, замявшись, начал:

— Отличный генерал. Однако... Он... Говорят, что нынче служит у большевиков. И его два сына, полковники, и его брат, артиллерийский генерал.

— Я тоже об этом слышал, — подтвердил подполковник.

Лбов, спохватившись, обратился к остальным новичкам:

— Простите великодушно!.. Заговорился. Позвольте представиться, бывший штаб-ротмистр Лбов... Располагайтесь, господа, как дома.

Тот, длинный, худой, белобрысый, что советовал расстрелять его без лишней волокиты, вдруг вскипел:

— Прежде всего просил бы усвоить, что я не просто га-а-аспадин! Я барон. Фон Кнорринг. Барон фон Кнорринг Константин Всеволодович. Притом я выше вас, га-а-аспадин штаб-ротмистр Лбов, на одну ступень. Просил бы не забывать о чинопочитании!

— Да что с вами, господин барон? — удивился добродушный Лбов. — Все мы здесь товарищи по несчастью.

— Я вам не — та-арищ! — вскричал длинный. — Сразу видать офицера военного времени. Из школы прапорщиков?

— Представьте себе — да. Но я не возьму в толк, отчего вы взъерепенились?

— Ма-а-алчать! — завопил фон Кнорринг.

— Господа, — вмешался фон Дитц, — стоит ли ссориться из-за пустяков?

— Это не пустяки! — продолжал беситься длинный. — Вы, полковник[9], поощряете штатскую разнузданность. Я — барон! Я...

— Но ведь у вас на лбу не написано, что вы барон, — усмехнулся фон Дитц. — Я, видите ли, тоже «фон», однако стоит ли чваниться, сидя на нарах, за толстыми крепостными стенами?

— Я гвардеец, и настоящий офицер обязан узнать во мне гвардейца, как бы я ни был одет! — фон Кнорринг возопил с пеной у рта.

— Да бросьте вы, Кнорринг!..

— Фон Кнорринг!!! — заорал, задыхаясь от бешенства, длинный. — Тут, я вижу, собралась штатская камарилья, притворяющаяся офицерами. Есть среди вас гвардейцы?.. Пажи?.. Генштабисты?!. Ага! Так и знал. Шпаки!

Подполковник фон Дитц вдруг побледнел, произнес тихо:

— Извольте замолчать, барон. Иначе я с вами по-другому поговорю.

В карих глазах подполковника сверкнули опасные огонечки. Скрипнув зубами, тощий барон умолк, непонятно зачем махнул рукой и, отойдя в сторонку, сел на пол. Он демонстративно не желал иметь ничего общего с компанией «стрюцких», «шпаков», штатских.

...Медленно тянулись дни в каземате. Кроме прогулок по крепостному двору, никаких развлечений. Разве что можно перекинуться словом со свежим человеком, врачом, во время медицинского осмотра. Без конца вспоминали довоенную жизнь, фронт, обсуждали (очень осторожненько) современную политическую ситуацию. Кнорринг вообще ни с кем не разговаривал. Он вроде бы свихнулся на своем аристократическом происхождении и офицерстве.

Штаб-ротмистр Лбов жаждал сблизиться с фон Дитцем. Несмотря на аристократическую приставку «фон» к его фамилии, Дитц оказался человеком душевным, простым. И войну прошел достойно. Лбова тянуло к этому невысокому, крепко сбитому и красивому человеку. Однако стеснялся. Происхождения он был плебейского. Сын сельского учителя, он личным мужеством добился штаб-ротмистрского чина. Отвагой, ранами заслужил георгиевское золотое оружие. Но вот не было бы революции, кончилась бы война... И он снова никто. Ни поместий у него, ни капиталов. Да и профессии не обучен. Научен лишь водить солдат в атаку.

И на душе муторно. Нечистый попутал ввязаться в перестрелку с конвоем! Он, Лбов, не стрелял. Но участвовал в нападении. А за такие штуки нынче не милуют! Даже удивительно, что чекисты чего-то тянут, не ставят к стенке. После покушения на их вождя, в ответ на белый террор, объявлен красный террор. Злоумышленников расстреливать на месте!..

И еще заметил Лбов, что к подполковнику фон Дитцу тянутся и остальные арестованные. У всех одна и та же история — не встали на учет, как бывшие офицеры, боялись подвергнуться репрессиям. Что теперь делать? Подполковник давал один и тот же совет: чистосердечно все признать. Если их до сей поры не расстреляли, значит, большевики имеют представление о законности... Стоит ли предложить свои услуги в качестве «красных военспецов?». Трудно советовать. Все зависит от внутреннего убеждения. Много нынче офицеров, боевых офицеров, служит в Красной Армии.

Лбов завидовал сокамерникам. Им что? Офицеры военного времени. Несерьезное нарушение закона о порядке регистрации. А он!.. Террорист! Доказывай теперь, что и в мыслях не было выступать против власти.

Однажды погожим сентябрьским утром арестованных вывели на прогулку. Шагая по мощеному двору с пробивающейся меж булыжников травкой, Лбов вдруг услышал негромкий оклик:

— Чего загрустили, штаб-ротмистр?

Оглянулся — рядом фон Дитц.

— Рана побаливает, а?.. Неужели все еще с фронтовых времен?

— Фронтовые раны зажили. Эта — новая, — Лбов тронул ладонью перебинтованную грудь.

— На красном фронте успели повоевать?

— Какой там!..

— Неужели бандиты? — подполковник сочувственно почмокал губами. — Сейчас такое время...

Лбов горестно вздохнул. Дитц взял его под руку.

— Что-то у вас на душе нехорошо, — произнес сочувственно. — После прогулки поговорим, а? По душам.

— Что толку?

— Знаете, как говаривали древние мудрецы?.. Дикси эт анимам меам левави... Высказался и тем облегчил свою душу.

— Вообще-то очень хочется.

— Ну и прекрасно, — рассмеялся подполковник. — У меня приемные дни на нарах по средам. Сегодня как раз среда. После обеда устроим суаре интим... Дружеский вечерок, бьен?

— Тре бьен! — тоже улыбнулся Лбов. — Обязательно нанесу визит.

К вечеру Лбов с Дитцем устроились в уголке камеры, подальше от посторонних ушей.

— Ну-с, — шутливо начал подполковник, — исповедуйтесь, сын мой. И памятуйте грозные словеса фон Кнорринга о чинопочитании. Начальству лгать грешно. Помните в «Истории моего современника» Короленко есть некий исправник Лука Сидорович, «царский ангел»?.. Не помните? Жаль. Я напомню. Исправник Лука Сидорович увещевал ссыльных политических заключенных примерно так... На небе бог, на земле царь. У бога ангелы, у царя исправники, поэтому вы должны меня уважать и слушаться!

Лбов расхохотался. Ему вдруг стало легко на душе, радостно. И страх прошел. Такой человек, как Дитц, не способен на низость, на донос. Он поможет. Советом хотя бы. И бывший штаб-ротмистр начал свою исповедь.

— После демобилизации я через Баку с трудом добрался до Ташкента. Родных нет. Никого нет! Денег нет, нет ценностей, чтобы поменять на продукты. Голодал. Бродяжничал, прямо скажем. Ну и, конечно, скрывался от регистрации. Зачем? Сам не могу объяснить. Все скрываются, ну и я тоже. Опасался. Как-то встретил знакомых офицеров. Бывших, понятное дело. На них красноармейская форма. Спрашиваю, в чем дело? Отвечают: «Мы рядовыми служим во Втором полку. Под вымышленными фамилиями. Большевики долго не продержатся. А у нас оружие, нас кормят, хотя и не ахти как, одевают. Не жизнь, а мечта. Идем к нам». Я и пошел. Политикой я, честно скажу, и по сей день не интересуюсь. Ну ее. Просто честно жить хочу.

— Честная жизнь — это тоже своеобразная политика, — заметил Дитц. — Честно прожить не каждому дано. Честно признать ошибки...

— Теперь по себе знаю. Стал замечать, что бывшие офицеры, переодетые красноармейцами, часто шушукаются, говорят намеками. Однажды собрались мы, человек пять-шесть, на вечеринку у писаря Миненко.

— И охота вам якшаться со всякими писаришками! — возмутился Дитц.

— Этот писарь вроде бы за начальника у моих знакомых. Они пошли к нему, и я сдуру за ними. Выпили, как водится. Поздно вечером пришел неизвестный мне субъект. Физиономия наглая, усики сутенерские. И возле виска розоватая родинка. Точнее — родимое пятно. Он тоже выпил, сказал глупейшую фразу, а приятели мои в восторге. Правда, пьяные все были. Пьяному палец покажи — обхохочется.

— А все-таки, что за фраза?

— А!.. «Все идет как по маслу, оркестр играет встречный марш!»

— Действительно, глупо, — согласился подполковник. — Только, кажется, этого типа я знаю. Как к нему обращались?

— Помнил я фамилию. Что-то вроде Фельдъегеря... Фельд... Фельд.

— Фельдберг? — подсказал Дитц.

— Так точно! Именно так, Фельдберг.

Подполковник погладил щетину на подбородке.

— Вскоре после вечеринки Военконтроль арестовал в учебной команде троих бывших офицеров. За что их взяли — толком не знаю. Но начался переполох. Вечером писарь Миненко... Ну и рожа, доложу вам!.. Вся в болячках, глазки патентованного жулика!.. Писарь говорит: «Надо троицу освободить. Иначе они в Чека расколются и нас всех заложат». Я молчу. Вскоре явились еще трое, все при оружии. Выпили. Один представился странно — Добряк, мол, и вся недолга. Добряка этого привел бывший офицер по фамилии фон Франк. Ну, а с третьим я был и раньше знаком. Поручик Василий Карпо́вич.

— Фон Франк... Франк... — раздумчиво проговорил подполковник. — Что-то знакомая фамилия. Герой войны?

— Господь с вами, полковник. Убийца родной тещи. Тварь! Из офицеров загремел в арестантские роты. О!.. Как я их всех ненавижу!

Дитц обнял молодого человека за плечи.

— Не падайте духом. Все образуется. Только не лгите на допросах, не хитрите. Вас поймут.

— Извините, полковник, но вы, как горьковский Лука из пьесы «На дне». Не надо, не утешительствуйте. Сам натворил, самому и отвечать...

— В чем вы повинны?

— Участвовал в нападении на конвой. Вышло все как-то по-дурному. Писарь напугал до ледяного пота. Потом говорит всей компании: «Выхода нет. Надо освобождать. Давайте еще тяпнем для храбрости».

А потом пошли. Как выразился Миненко, сам в нападении не участвовавший, «двинулись на дело». Ну прямо отпетые душегубы. Финал известен.

Лбов помолчал. Произнес с кривой улыбкой:

— Таково происхождение моего ранения, которое вы приняли за фронтовое... Бандитского происхождения ранение, полковник!.. Ну что?.. Что скажете? Слушаю вас, спаситель.

— Мне... — после некоторого раздумья начал Дитц. — Мне искренне жаль вас. Боевой офицер и, смею утверждать, прекрасный, честный человек, вдруг связался с уголовным сбродом.

— Так вышло.

— Вас допрашивали?

— Неоднократно.

— Кто?

— Сам председатель ТуркЧК Фоменко и его следственный бог по фамилии Богомолов Василий Федорович. Он мне так и представился: Василий Федорович. Домашний такой мужчина, в косоворотке. Из дворников, должно быть.

— Они там отовсюду. Из дворян тоже изрядно большевиков.

— Не может быть?! — вскричал Лбов, вскакивая.

— А их этот самый... Ульянов... Ленин? Дворянин. Брат его казнен за подготовку покушения на Александра Второго. Кстати, тоже Александр. Александр Ульянов.

— Чудеса... Да и вообще чудеса. Сам Фоменко меня допрашивает. И ни единого оскорбительного слова. Я все честно рассказал... Про себя, то есть, все честно. Других не трогал. А о себе рассказал, что попал в историю по пьянке. И что фамилия моя не Николаев, под которой я числился в учебном отряде.

Дитц поморщился.

— Фу!.. С’конапель ля истуар!.. Ну и история. Офицер, боевой офицер якшается с отребьем человеческим! Не хвалю. Более того, — порицаю. А вот есть другой офицер, точнее — генерал. Выдающийся генерал Брусилов. К нему прибыли с Дона офицеры, рассчитывая сманить к себе. Знаете, что он им ответил?.. То-то... Во-первых, Брусилов назвал так называемое «белое движение» авантюрой. А затем произнес резюме: «Господа, нам всем надо забыть о трехцветном знамени и объединиться под красным. Советую вам, господа».

— Он именно так и сказал? — не поверил Лбов.

— Да-с. Почти слово в слово.

Лбов долго молчал. Молчал и Дитц. Затем штаб-ротмистр спросил:

— А вы?.. Каково ваше решение?

— Я?.. Брусилов мой командующий. Честнейший воин и патриот. Вместе воевали. Вместе и дальше. Сейчас главный вопрос: с кем ты? — с народом или с такими, как этот ваш «любимец» фон Кнорринг.

— Знаете... — замялся Лбов. — Мне так приятно с вами беседовать. Вы... тоже не кадровый офицер?

— Кадровый. Дрессированный. Оголтелый. В прошлом, разумеется. На меня особенно распутинщина повлияла. Можно ли после того конокрада и потаскуна петь с блаженной улыбкой «Боже, царя храни!»

— Пас, сдаюсь, — вскинул руки вверх Лбов. — Тут вы кругом правы.

— Любопытно. Я, кадровый офицер... Я должен вас, шпака, извините, как говаривает глист Кнорринг... Должен вас перевоспитывать!

Лбов удивился.

— Меня?.. Перевоспитывать?

— Именно. Неужели вы, молодой человек, не видите, что все наши трехцветные и иные патриоты хотят превратить Российскую империю в колонию?! Стыдитесь, штаб-ротмистр!

Увлекшись, собеседники, сами того не заметив, говорили уже настолько громко, что их теперь слышали все обитатели каземата. Кто-то весело крикнул с верхних нар:

— А вы, полковник, оказывается самый настоящий карбонарий. И зачем только вас держат в застенке господа большевики?!

— Сглупил, как и вы все, господа. Не рискнул зарегистрироваться. Вот и наказан. Надеюсь, нас всех скоро выпустят. И я честно скажу: я решил служить народу. Если возьмут, пойду военспецом.

— И я, пожалуй, последую вашему примеру, полковник, — задумчиво произнес молодой человек с интеллигентным лицом, облаченный в лохмотья.

— А, Сенаторов! — улыбнулся Дитц. — Кратковременное пребывание в крепости, как видно, пошло вам на пользу. Только прежде раздобудьте себе одеяние поприличней, а то вы, извините великодушно, смахиваете на бродягу.

— Я и был бродягой, — с горькой усмешкой отозвался бывший поручик. — Пустила какая-то ракалья слух, будто Чека расстреливает всех офицеров без разбора, без суда и следствия!..

Вдруг с нижних нар сорвался тощий и долговязый барон. Белесые глаза налиты бешенством, лицо с лошадиной челюстью в красных пятнах, рот судорожно кривится. От ярости он и говорить поначалу не мог, метался по каземату, размахивая, как буйнопомешанный, длинными худыми руками, изрыгая проклятья. Наконец заорал, задыхаясь:

— Подлецы!.. П-п-предатели! Лижете большевистские задницы!.. Ваш Брусилов продажная шкура!.. В-в-всех вас повесим без всякой пощады! Как т-т-только-о-о воцарится в Российской империи порррядок... Всех вас, вместе с Брусиловым... На кол!.. На дыбу-у-у!!!

Бешеный наскок оголтелого монархиста вызвал замешательство. Но тут же сорвался с нар Лбов, подскочил к фон Кноррингу — в гулкой камере прозвучала звонкая пощечина.

Схватившись за грудь, Лбов застонал: в гневе он забыл о ране своей. Оцепеневший было фон Кнорринг бросился на раненого, но был вдруг схвачен за руку, словно клещами. Перед ним стоял фон Дитц — рослый, плотно сбитый, опасно спокойный.

— К барьеру жаждете, барон? — вкрадчиво спросил подполковник. Баронский титул он произнес ядовито, очень похоже на «баран». — Извольте. К вашим услугам.

— Большевистская каналья! — прохрипел барон. — Хэмм...

Кнорринг вдруг подавился на полуслове, громко икнул и, сложившись пополам, повалился на пол без сознания.

— Ловко вы его, — улыбнулся через силу Лбов.

— Бокс. Кросс правой в солнечное сплетение, — с деланным равнодушием пояснил Дитц. — Через десять минут отдышится.

На шум явились охранники. Бородатый начальник караула, узнав в чем дело, удивился.

— А вы, господа бывшие, одначе, не такие уж контры. За дело этому фонбарону всыпали. Только без самосуда. У нас не положено.

— Заберите его от нас от греха подальше, — попросил Сенаторов.

— И то верно. Пускай катится отселя в одиночку.

Утром тот же бородач зашел в каземат со списком в руках, сделал перекличку.

— Названным объявляю: через полчаса всех вас, голубчиков, поведу на комиссию. Пожурят маненько — и валяй на все четыре стороны!

В каземате возник радостный шум. Начались сборы, послышались шутки, смех. И лишь один Лбов сидел в уголочке, понурившись. Подошел фон Дитц.

— Не очень печальтесь, друг мой. Уверен, и с вами разберутся по справедливости.

— Вашими устами да мед бы пить, — невесело отвечал молодой человек, в глазах его блестели слезы.

— Может, у вас есть какое-нибудь поручение? Разумеется, в пределах допустимого.

Лбов оживился.

— Был бы весьма благодарен. Месяца три назад я встретил свою невесту. Не виделись с пятнадцатого года. В войну была сестрой милосердия. Сейчас же бедствует. Вынуждена ходить по домам стирать белье. Не передадите ли записочку ей?

— Извольте. А как ее разыскать?

— Квартиры у нее нет... Прибыла в Ташкент с санитарным поездом. Тут революции грянули. Выбраться к себе на родину, в Петроград, не смогла. Теперь бедствует. Ночует обычно там, где стирает. Право, даже и не знаю... Впрочем, если, конечно, это вас не затруднит... Зайдите, пожалуйста, к жене генерала Муфельдта. Живет она в собственном доме на улице Синявской. Это совсем рядом от угла Куйлюкской. Елизавета Эрнестовна Муфельдт. Мария часто у нее стирает.

— Ну и прекрасно. Пишите записку, а то скоро за нами придут.

Лбов на обрывке газеты набросал несколько строк. Жив, здоров. Не теряю надежды на встречу. И в конце: «Надо мужаться, дорогая Мария! Все будет хорошо».

Явились конвоиры. Фон Дитц крепко обнял молодого человека.

— Прощайте, будущий красный военспец, — проговорил Лбов, едва сдерживая слезы. — Спасибо за добрый совет.

— Почему — прощайте? — Дитц хлопнул дружески по плечу Лбова. — Лучше сказать до свидания! Надеюсь и вас встретить военспецом.

Следствие продолжается

Анне Семеновне Бобровой не было еще и сорока пяти, но выглядела она старушкой: сухонькое лицо в морщинах, некогда голубые глаза выцвели. От слез выцвели глаза. Сколько она пролила их в своем маленьком домике, что в Безымянном тупике значится под № 2!

Супруг ее, Федор Егорович, служивший пекарем у господина Эйслера, в первый же год войны был призван в армию, а спустя несколько месяцев пришло письмо с траурной окантовкой: «Бобров Федор Егорович, нижний чин 3-го Туркестанского стрелкового полка, доблестно пал в бою за Веру, Царя и Отечество...»

В шестнадцатом году забрили лбы сыновьям, Сереже и Андрюше. Близнецы были. Пригожие собой, ласковые. Глаза материнские, васильковые. Прислали с фронта несколько весточек — и молчок. Сгинули.

При муже жилось Анне Семеновне как у Христа за пазухой. Пекарь Федор Егорович был знатный, господин Эйслер его ценил, платил изрядно. Да и сыновья тоже добытчики. Пошли по отцовским стопам. И сама Анна Семеновна не бездельничала. Шила понемногу. Кому платье, кому салопчик, а франтихам и модные шемизетки мастерила. Но ведь недаром же говорится: пришла беда — отворяй ворота!.. Сложили головы на поле брани муж, сыночки. А время военное. Только богачи обновки шьют. А простонародье уже о салопчиках не думает. Не стало работы! Изредка какая-нибудь мелочишка перепадает, перелицевать что, заштуковать...

И потому Анна Семеновна хаживала на Воскресенский базар. Вещички меняла на продукты. Экономила. Не всякое утро шла. Обычно по пятницам.

Погруженная в свои невеселые мысли, медленно проходила Боброва мимо Японского двора. Вдруг слышит тихие слова:

— Анна Семеновна...

Заглянула за угол — двое парнишек пальчиками ее к себе манят. Что за люди? Еще ограбят!.. А парнишки уже и сами к ней подошли. Чернявый парень говорит ласково:

— Вы нас не опасайтесь. Мы из уголовного розыска.

— Господь с вами!.. Да что я такого сделала?

— Ровным счетом ничего, — улыбнулся второй, здоровяк с рыжими вихрами. — Мы просим вас помочь нам. Важное дело. Пройдемся, уважаемая Анна Семеновна. Это недалеко. Могли бы вас на фаэтоне доставить, да не хочется внимание привлекать.

Несколько успокоившись, Боброва пошла следом за парнишками, шагов на полсотни поотстав. Так они ей сказали идти.

Парни вошли в ворота углового дома с двумя башенками. Вновь заволновавшись, Анна Семеновна последовала за ними. Часовой отвел в сторону винтовку, отдав «честь по-ефрейторски». Женщина не знала, что ей оказывают внимание. Но часовой добавил, совсем уже не по-уставному: «Милости просим, мамаша!» — и она успокоилась.

Тем временем Базаров и Белов доложили Пригодинскому о выполнении задания.

— Орлы! — похвалил агентов Пригодинский. — Где же она?

Тут как раз отворилась дверь. Дежурный ввел Боброву, поддерживая под локоть.

— Здравствуйте, Анна Семеновна! — приветствовал ее Пригодинский. — Тысячу извинений за беспокойство. Помогите нам...

Теплое, человеческое слово растрогало женщину. Она села в ожидании.

Воцарилась такая обстановка взаимного доверия, что Пригодинский уже и не искал слов, чтобы перевести беседу в нужное русло. Боброва, сама того не ведая, помогла. Спросила:

— Какая такая от меня помощь для Чеки, а?

— Здесь не Чека, уважаемая Анна Семеновна. Просто уголовный розыск.

— Фу ты! — обрадовалась женщина. — Я-то, глупая, всю дорогу тряслась, как овечий хвост. Только зачем я вам? Сроду с темным миром дел не имела. Муж мой покойный, хоть кого спросите...

— Не об этом речь. Мы о Сарычеве хотели узнать.

— О Сашеньке? — удивилась Боброва. — А что Сарычев?.. Собою пригож, молодой, смирного поведения. Все о своих солдатиках думал. Бывало, сидим поздно вечером за чайком морковным, он рассказывает. Трудно ему. Лес не ровный, народ тем более. Всякие заботы. А с неделю назад срочно отбыл на фронт. Белых генералов воевать.

— Он что, сам вам об этом сказал?

— Сам. Собственноручно.

— Как это — собственноручно? — не понял Пригодинский.

— Да вот почитай восьмой день, как отбыл. Наперекосяк все получилось. Аккурат, как ему поутру отбыть на войну, он вечор был приглашен к дружку на посиделки. А днем Саня получил денежки из банку. Двадцать две тысячи, как одну копеечку. Для солдатиков своих. Говорит мне: «Семеновна, припрячьте деньги. Завтра заберу. А сейчас я к Федорычу пошел. Встряхнуться иногда тоже не мешает, а?»

— Кто это Федорыч?

— Не ведаю. К Сане мало кто ходил. Разве что его писарь Петька Миненко. Но все по службе. И всякий раз самогонку тащит. Саня его обычно спроваживал. А иной раз и не удерживался. Однако все по чести. Саня у меня заместо сына жил. Мои-то погибли, бедолаги. Скушала война. С Сани я и платы не брала. Как сын с матерью жили. Я ему и постираю, и покушать сготовлю. Он — паек несет. До того привыкли!.. Он меня иной раз «мамой» величает, я ему — сынок!

— Кто еще бывал у Сани?

— А никого. Однажды, помнится, заглянул к нему высокий и чернявый военный. Не сосунок уже. К сорока тянет. Красивый собой, а глаза шалые. Приволок с собой зелья!.. Их!.. Тьму. Напился до потери сознательности. До того налакался, идол, что образ-подобие потерял, завалился спать. До двенадцати дня очухаться не мог. А как ушел, вижу я... Вижу...

— Продолжайте, Анна Семеновна, — подбодрил Пригодинский.

Но Боброва не могла продолжать. На столе она вдруг увидела то, что потерял у Сани в комнате чернявый с шалыми глазами.

— Что с вами, Анна Семеновна?

Женщина схватилась за горло, еле вымолвила:

— Это... Он это в комнате Сани потерял. Снурок, что у вас между бумагами лежит!

Это был коричневый кожаный плетеный шнур с карабином, который украшал рукоятки маузеров господ германских офицеров. У кого же трофейный маузер со шнурком?

— Мало ли таких шнурков, — равнодушно произнес Пригодинский, сдерживая биение сердца. — Выбросили небось шнурок-то?

— Зачем бросать? Вещь красивая. Я его Сашеньке отдала. А он тому... Петру Палычу.

— Писарю Миненко?

— Да какой же он Петр? Петька он, забулдыга. А того Саша называл-величал Петром Павловичем.

Александр Степанович, чтобы скрыть волнение, поднялся, прошелся по кабинету, похрустывая пальцами. Значит, неизвестный Петр Павлович, возможно, был участником убийства Сарычева!.. Кто еще?.. Кто?..

Женщина все же заметила волнение собеседника. Всполошилась:

— А может, что случилось?.. С Сашенькой?

— Нет... Не беспокойтесь. Так вы сказали, что вам сам Сарычев о своем отъезде сообщил? Каким образом?

— Рано утром солдатика своего с письмом прислал. Тот на словах мне все рассказал.

— Каков он из себя, солдат?

— А никакой. Непонятный. Видно, трусил, что на фронт ехать надо. Дал мне записку. В ней писано печатными буквами...

— Печатными?

— Это Саня специально для меня старался. Я ведь малограмотная. Еле по печатному разбираю. В записке писано, мол, дело военное. Вышел приказ немедленно отбыть на фронт. Вещички, какие остались, прошу сохранить. А деньги передайте посыльному, поскольку нужны для раздачи жалованья.

— Ну и?..

— Передала. В свой старенький платочек завернула и передала все до копеечки.

— Так... — Александр Степанович вновь прогулялся по кабинету. — Больше никто не приходил?

— Как же... Петька-писарь. Я у него хотела узнать адрес Сани, так он как замахает руками, как глазками завертит!.. «Ты, — говорит, — Семеновна, нишкни! Адрес у него секретный. И сам он человек секретный. Ежели кто приходить и интересоваться станет им, говори одно: «Ничего не знаю. Никого у Сарычева не было. Ушел вечером, и нету его». А иначе хлопот не оберешься!»

— Еще кто был?

— Из полка его приходили двое. Я все сказала, как велел Петька-писарь. Он же был праворучь у Сашеньки. Доверенный человек. Ну, те двое покрутились, покопались в вещичках, распрощались и ушли.

Пригодинский догадался, что это приходили люди из Военконтроля. Как говорится, соблюли формальность.

Помолчав, Боброва вдруг воскликнула испуганно:

— Да что это вы меня про Сашеньку да про Сашеньку?!. Не томите душу. Что с ним?

Сердце Александра Степановича обливалось кровью. Бедная женщина. Мужа потеряла, двоих сыновей. И теперь вот сына названного лишилась! Сказать правду сразу — надо бы. Но нельзя. Жестоко ранить и без того израненное материнское сердце.

Соколовский, ведший протокол, протянул листки шефу. Тот просмотрел, обратился к Бобровой:

— Пока все, Анна Семеновна. Огромное вам спасибо за помощь. Прочтите, пожалуйста, и распишитесь.

— Да я... Малограмотная. Ежели бы, как Саня, ваш молодец сочинял, а то все закорючки.

— Кстати, письмо Сарычева у вас сохранилось?

— А его Петька вроде бы взял. Говорил, мол, хороший документ для отчета. Но чтобы забрал при мне, этого не скажу, нечего греха на душу брать. И без того в грехах тяжких.

— Письмо пропало?

— Господи! Далось вам это письмо! — в сердцах воскликнула Боброва. — Саня каждодневно на фронте жизнью своей рискует, а вы о каком-то письме... — Она вдруг запнулась, словно ее неожиданная, страшная мысль пронзила. Спросила тихо, побледнев: — Что с Саней?

Пригодинский довольно натурально рассмеялся.

— Не надо раньше времени тревожиться, Анна Семеновна. Мы разбираемся с одним важным делом, а Сарычев, к сожалению, как вы знаете, отсутствует. Еще раз благодарю за помощь и содействие.

— Я ничего такого особенного не сделала.

Александр Степанович страдал. Ему было очень жаль эту простую честную женщину, потерявшую еще одного близкого человека. И еще он опасался за ее жизнь. ЧК и угрозыск должны провести совместно операцию, которая, к сожалению, вызовет переполох среди подлых убийц. До сей поры негодяи полагали, что все обошлось, что убийство Сарычева выглядит загадочным исчезновением командира учебной команды. Теперь же, чтобы замести следы, убийцы могут расправиться и с Бобровой.

Пригодинский вновь обратился к женщине:

— Простите, уважаемая Анна Семеновна, но у нас имеется к вам и чисто житейская просьба. Не могли бы вы помочь жене одного нашего сотрудника пошить несколько дамских платьев?.. Разумеется, не бесплатно.

— Это можно, — расцвела в улыбке Анна Семеновна. — Только я не обучалась у французских знаменитостей, маршандок этих. Своим умом дошла.

— И прекрасно. Нынче время суровое, не до всяких портновских выкрутасов. Были бы платья как платья. И чтобы не мотаться из дому туда-сюда, поживите несколько дней у нашего сотрудника. Жена у него симпатичная. Уверен, что подружитесь.

— Охотно. Да и, честно говоря, подработать не мешает.

Александр Степанович пригласил к себе Крошкова, с которым заранее обо всем договорился.

— Познакомьтесь, Сансаныч... Анна Семеновна Боброва. Любезно согласилась помочь вашей жене как портниха.

Консультант церемонно раскланялся. Боброва конфузливо протянула импозантному сотруднику розыска ладошку «лопаточкой».

— Гран мерси, мадам, — расшаркался Крошков. — Вы даже не представляете, как вы нас выручили!.. Не угодно ли? — он подставил руку, согнутую в локте.

«Какие, однако, обходительные люди служат нынче в полиции!» — подумала Анна Семеновна, заливаясь краской смущения. Ее давно уже никто не водил под руку.

Показания Бобровой открыли многое. Почти совершенно определенно, что писарь Миненко участвовал в убийстве. Ремешок с карабинчиком уличает некоего Петра Павловича, если, конечно, у него этот ремешок не похитили, чтобы запутать следствие. Миненко, как стало известно, распустил слух в учебной команде, будто Сарычев дезертировал и похитил деньги. Но ведь Сарычев никуда не убегал с деньгами. Он пал от рук подлых убийц! Зачем Миненко понадобилось приходить к Бобровой после исчезновения Сарычева и запугивать бедную женщину, нести ей о ее постояльце всякие небылицы, когда хорошо знал, что ни по какому «секретному адресу» Сарычев не отбыл!

Надо действовать. Но прежде следует дождаться известий из ТуркЧК. От результатов следственных действий чекистов зависит деятельность оперативных групп Аракелова и Лугина.

Пригодинский скрутил «козью ножку», затянулся крепчайшим самосадом. Заглянул в соседнюю комнату. Там Крошков вновь допрашивал фон Франка. Преступник продолжал настаивать на своих прежних показаниях. Все же консультант сумел серией хитро поставленных вопросов выведать кое-что дополнительно. Франк, запутавшись, проговорился, назвав соучастника по грабежу, убитого в перестрелке Беккудиевым. Не по фамилии назвал — по кличке. Тля. А арестованный ТуркЧК за соучастие в нападении на конвой бывший офицер Лбов заявил, что в нападении, кроме бывших офицеров, участвовал также матерый уголовник по кличке Добряк.

Совершенно очевидно, что контрреволюционное подполье тесно сомкнулось с уголовниками, опирается на них в борьбе против Советской власти.

Александр Степанович вернулся к себе. В который раз мысленно прорабатывал все варианты предстоящих действий совместно с ЧК.

Вошел Крошков. Доложил:

— Проверил показания фон Франка и Лбова по картотеке, так счастливо найденной Соколовским. Добряк значится под пятью фамилиями, гастролер-грабитель. Тля числился с 1914 года в розыске — бежал из заключения. Два года спустя вновь арестован за грабежи в Ташкенте. Отбывал наказание в Сыр-Дарьинской областной тюрьме.

Пригодинский побарабанил пальцами по столу.

— Да-с... Докатились господа офицеры. Вот вам и белая кость-голубая кровь!

Звякнул телефон. Александр Степанович поспешно взял трубку.

— Да, я, товарищ Фоменко. Что?.. Беседовал с ней. Сейчас находится в безопасности. Да, слушаю... Очень интересно... Понятно.

Пригодинский долго еще слушал, кивал головой, словно Фоменко находился рядом и мог видеть начальника уголовного розыска. Повесив трубку, сказал Крошкову, улыбаясь:

— Игнат получил из крепости письменные показания арестованного Лбова. Этого бывшего офицера чекисты проверили на искренность. Нет никаких сомнений в том, что Лбов полностью и чистосердечно раскаялся в содеянном. Хотя, если начистоту, он вообще случайная фигура в эпизоде на Саперной.

— Да, в нападении на конвой Лбов участвовал чисто символически. Он не стрелял. Пулю схлопотал случайно, как любой зевака мог под нее подвернуться. Но несет моральную ответственность. Это хорошо, что он раскаялся. А что в показаниях?

— Писарь Миненко — один из организаторов нападения на конвой.

— Прекрасно! — воскликнул консультант и смутился. — То есть... Это просто вырвалось... Прекрасно, что наши подозрения подтвердились.

— Еще один преступник — тот самый пресловутый Фельдберг, матерый уголовник с розоватым родимым пятном у виска

— Теплая компания собралась, — Александр Александрович развел руками. — Офицеры и бандиты!

— Далее. Правительство Туркреспублики по докладу товарищей Солькина и Фоменко приняло решение о предоставлении ТуркЧК самых широких полномочий. Несколько дней назад ВЦИК объявил; «На белый террор врагов рабоче-крестьянской власти ответим массовым красным террором против буржуазии и ее агентов!»

За окном послышались голоса, грохот сапог. В кабинет вбежали Ескин с Коканбаевым. Они тяжело дышали, по щекам текли грязноватые ручейки. Юноши улыбались.

Пригодинский радостно их приветствовал:

— Пролетарский салют красным пинкертонышам! Чем порадуете?

Ескин с Коканбаевым, перебивая друг друга, доложили:

— Помогали по вашему приказанию чекистам...

— Миненко только что задержан!

— Его в Чека поволокли, а мы — к вам с докладом...

— За нами ехал чекистский фаэтон. Мы Миненко передали сидевшим в нем чекистам, а сами сюда, докладывать.

— Молодцы! — похвалил Пригодинский юношей. — Чисто сработали. Что остальные чекистские группы?

— Одна производит обыск квартиры Миненко, другая — служебных помещений во Втором полку.

— Значит, все идет пока по плану. Немедленно отправляйтесь к опергруппе Аракелова. Передайте Самсону вот эту записку, — Пригодинский принялся писать на листке бумаги, повторяя написанное вслух, чтобы юные агенты знали ее содержание: «Боброва, ничего не подозревая, назвала основных участников убийства Сарычева. Она ничего не знает о гибели ее постояльца. Сама она находится в безопасном месте. Возможно появление в ее квартире некоего Петра Павловича, которому принадлежит плетеный ремешок с карабинчиком, приход еще кого-либо. Преступники наверняка попытаются теперь устранить Боброву, чтобы замести следы. Всех ее «гостей» задерживать. Брать живьем! Это приказ. Записку по прочтении уничтожить».

Вновь звякнул телефон.

— Фоменко говорит. Приезжай, Александр Степаныч, в гости. Нужно. И консультанта прихвати.

— Хочешь познакомить с писарем Миненко?

— От жук, уже знает! — воскликнул Фоменко. — Оперативно работаешь.

По дороге Пригодинский затеял прерванный разговор о новых чрезвычайных мерах против контрреволюции.

— Забыл сказать, коллега. Кроме расстрелов на месте преступления явных бандитов, убийц, врагов Советской власти, правительство предусмотрело и другие меры. Тех, кто не уличен непосредственно на месте злодеяния, отдавать под суд. Учреждается Верховный революционный трибунал и революционные трибуналы на местах. Как видите, даже в столь тяжелой ситуации будет действовать революционная законность.

Пригодинский с Крошковым вошли в кабинет начальника следственной части ТуркЧК Богомолова. Тот сидел за своим столом в неизменной косовороточке, в брюках «дипломат», заправленных в тяжелые яловые сапоги.

Завидев гостей, Богомолов приветственно махнул рукой.

— А я-то думал, что у Богомолова кипа следственных материалов, — пошутил Пригодинский.

Богомолов произнес с легким нажимом на «о»:

— Трудный попался клиент. Сперва прикинулся этаким дурачком. Взяли его за жабры — упал в обморок. Притворяется, разумеется. Пусть малость покривляется.

— Результаты обысков? — спросил Пригодинский.

— Обыски еще не закончены.

Крошков положил на стол протокол допроса Бобровой. Чекист внимательно прочитал. Произнес с усмешкой:

— И этот прохвост Миненко... Числился крестьянским сыном, из бедняков. В действительности отец его, как мы установили, богатейший трактирщик. Половина кабаков в Орске принадлежала ему. Сейчас познакомлю с этим мерзавцем, — он нажал на настольный звонок. Вошел дежурный. — Как там Миненко, перестал кривляться? Давайте его сюда.

Маленького роста, невзрачный человечишко предстал перед следственными работниками. Глаза-щелки, на лице и руках вызывающие тошноту болячки. Было ему лишь слегка за тридцать, но он уже облысел, под глазами алкоголические мешки.

— Как самочувствие? — поинтересовался Богомолов.

— Полегчало.

— И отлично. Дурачком больше не будем прикидываться?.. Замечательно! И в обморок не станем падать?.. Превосходно. Так зачем вы приходили к Бобровой?

Миненко, уставив глазки в пол, произнес угрюмо:

— Известно, зачем. Начальник исчез. Слухи разные. Хотел разузнать.

— Беспокойство охватило?

— Угу.

— А зачем тогда лгали Бобровой, будто Сарычев срочно отбыл на фронт?

— Не хотелось ету самую... Боброву огорчать. Она к Сарычеву привержена была. Я так полагаю... Сожительствовали они.

— Сожительствовали? — Богомолов благожелательно поглядел на Миненко, отпил холодного чаю, сказал ласково: — Подлец ты, Миненко. Мало тебе кровавых преступлений. Теперь захотел еще честную женщину оклеветать?.. Вот гляди — это эксперт, уважаемый товарищ Крошков. А вот его заключение насчет записки, якобы оставленной Сарычевым. Фраза «Долой большевиков!» написана никем иным, как арестованным Миненко.

Миненко вздрогнул, на низеньком лбу его мгновенно проступили бисеринки пота.

— Тово-этого... Наклепать на всякого недолго.

— Наклепать? — Богомолов усмехнулся. — Следующую фразу — «Да здравствует свободная пресса!» не вы писали. Тоже установлено. Мы и не клепаем. А вот кто написал?.. Подскажите.

Допрос продолжался долго. Пригодинский отправился в опергруппу Лугина. Остался лишь Крошков. Он тоже подключился к допросу.

— Напрасно вы, Петр Илларионович, уклоняетесь от ответа. Этим вы усугубляете и без того катастрофическое свое положение. Вам ведь ваша собственная рубашка ближе к телу. А под рубашкой, как известно, имеется душа.

Негодяй, которому тоже дали чаю, отхлебнул из медной кружки. Задумался. Наконец сказал:

— А!.. Гори они синим пламенем. Верно. Сперва я написал, а затем Петр Павлович!

— Кто он?

В кабинет вошли чекисты, производившие обыск на квартире Миненко и в полку. Положили на стол кипу антисоветских листовок.

— Благодарю вас, товарищи, — сказал Богомолов. — Побеседуем чуть позже. Позову вас. — Оперативники вышли, и Богомолов, сунув под нос Миненко кипу листовок, спросил вежливо: — А это чья стряпня?.. Советую не мутить воду. Очень даже рекомендую.

Негодяй съежился, коротенькие его пальцы, поросшие рыжими волосками, беспокойно забегали по коленям.

— Отвечайте: кто такой Петр Павлович, написавший фразу «Да здравствует свободная пресса!», и кто конкретно писал вот эти листовки?

Миненко погладил себя по горлу, спросил хрипло:

— Как насчет снисхождения?

— Думаю, трибунал примет во внимание ваши показания. Обещать ничего не могу. Но все же советую не темнить.

— Понятно, — Миненко поковырял пальцем болячку на щеке и вдруг решительно произнес: — Гори они синим пламенем!.. Пишите... Петр Павлович — это заместитель командира Первого Советского полка Знаменский. А листовки эти писал я, Знаменский и еще Федор Федорович Муравьев, комиссар Первого мусульманского батальона.

— Понятно... — Богомолов выразительно посмотрел на Крошкова. Тот понял, вышел распорядиться об аресте Знаменского и Муравьева. Тут же две опергруппы отправились выполнять задание.

Тем временем допрос продолжался.

— Теперь расскажите подробно о мотивах убийства Сарычева, о нападении на конвой. Советую душевно — не выкручиваться. Нам все известно. Если сомневаетесь, можем пригласить для очной ставки бывшего офицера Лбова.

Мерзкая, хорьковая физиономия негодяя покрылась синюшной бледностью. Он покачнулся на табуретке, ухватился за край стола.

— Однако... — неопределенно протянул чекист. — Нервишки у вас.

— Тово-этого... За зебры!.. Кто хошь сомлеет. Вас бы да на мое место!

— Меня? — усмехнулся Богомолов. — Но ведь это не я, а вы убили Сарычева. Кстати, куда вы девали двадцать две тысячи рублей, взятые обманным путем у Бобровой?

Писарь побагровел, глазки его сверкнули. Глотнув чаю, отвечал хрипло:

— Ладно... Все расскажу. Жизнь только сохраните.

— Слушаю.

— Это они... Они заставили меня! — вскричал негодяй с истерическими нотками в голосе. — Они... Гады!..

— Кто?

— Знаменский, Муравьев... Много их!.. Сарычев им мешал. Он наводил порядок в учебной команде. Стал разбираться с личным составом. Обнаружил двоих бывших офицеров, числившихся рядовыми под вымышленными фамилиями... Стало точно известно, что Сарычев собирался подготовить подробный доклад для Чека...

Негодяй, захлебываясь слюной, рассказывал, рассказывал...

Операция «ЧК — Розыск» проходила в целом успешно. Правда, не удалось схватить Знаменского, Муравьева и некоего Павлинова, которых выдал Миненко. Очевидно, арест писаря не прошел незамеченным, и они скрылись. Однако в остальном все шло по плану.

...Над городом зажглись звезды. Ночь погрузила во мрак пустынные улицы. Тишина. Лишь изредка взлает собака да где-то вдали прогремит выстрел. Тревожная ночь словно придавила город к земле.

Ни души!

Это только кажется — ни души.

Тайный пост уголовного розыска заметил, что со Старо-Госпитальной улицы свернул в Безымянный тупик человек. Он прошел по тупику тихо, беззвучно, изредка оглядываясь. Остановился возле дома Бобровой. Еще раз огляделся... Осторожно, без шума, приоткрыл калитку, скользнул во двор...

В окнах домика Бобровой, выходящих во двор, сквозь тюлевые занавески струился слабый свет. Тихо проплыл за занавеской силуэт женщины. Все свидетельствовало о том, что хозяйка дома еще не ложилась спать.

Неизвестный вынул пистолет, дослал патрон в патронник. Помедлил чуть-чуть и шагнул к черному ходу. Человек осторожно потянул к себе дверь. Она оказалась не запертой. «Дуреха! — подумал с удовлетворением неизвестный. — Забыла запереть. Тем лучше».

Залаяла соседская собака. Человек вздрогнул, отпрянул инстинктивно от двери. Собака умолкла. Он вновь приоткрыл дверь и шагнул в темный коридор.

— Анна Семеновна... — тихо позвал неизвестный. — Я от Сарычева...

Тишина.

— Анна Семеновна! — чуть громче произнес неизвестный и шагнул к двери, ведущей в комнату. — А-а-а-а!!! — он умолк с заткнутым ртом, стиснутый железными объятиями.

— Вы арестованы, — услышал он вкрадчивый голос.

Его затащили в комнату, и он увидел перед собой троих. Двое геркулесов намертво держали его за руки.

— Обыскать, — приказал смуглолицый брюнет (это был Аракелов).

Ескин держал преступника мертвой хваткой. Соколовский вытащил из-за пояса брюк задержанного второй пистолет. Коканбаев извлек из нагрудного кармана гимнастерки удостоверение, прочитал с видимым удовольствием: «Знаменский Петр Павлович».

— С чем пожаловали, господин Знаменский? — поинтересовался Аракелов.

От испуга преступник лишился дара речи.

— Отпоите его водичкой, — распорядился Аракелов.

— Я... Я... в гости... — начал, наконец, Знаменский.

— С заряженным пистолетом в руке и запасным пистолетом за поясом. Ну что ж, коли в гости — милости просим, — усмехнулся Аракелов. И — без перехода — приказным тоном: — Связать «гостя», забить кляп, и в соседнюю комнату его!

В комнате, куда его затащили, едва не теряющий от страха рассудок Знаменский увидел женщину в салопчике, платок подвязан по-деревенски. Но это была не Боброва. Эта много моложе, красивая блондинка с несокрушимыми серыми глазами. Так вот, значит, чей силуэт он увидел в окне!

Эльза Цируль (это была жена Фрица Яновича, большевичка, подпольщица) сидела в стареньком креслице. Она читала книгу. Мельком глянув на задержанного, связанного по рукам и ногам, с кляпом во рту, она вновь углубилась в чтение.

Тишина царила в маленьком домике вдовы Бобровой. Знаменский с замиранием сердца ждал: придут... не придут?

Договаривались, что проверять его «работу» не будут. Однако... Они могут подумать, что я испугался и дал тягу. А Боброву ликвидировать необходимо. Она слишком много знает, хотя и не подозревает об этом.

В напряжении находились и агенты уголовного розыска.

— Придут?.. Не придут?

В третьем часу ночи тихо стукнула щеколда калитки. Во двор проскользнула тень. Аракелов сделал знак — Эльза отложила книгу, подошла к окну, задернутому тюлевой занавеской. Раздался робкий стук в стекло. Эльза не отвечала. В окно еще раз постучали. Послышался осторожный голос.

— Анна Семеновна, откройте. Вам письмо от Саши.

— Ой!.. — послышался в ответ шепот «Анны Семеновны». — Не может быть!.. Скорее заходите через тамбур, я открою.

Неизвестный направился к черному ходу. Только протянул руку, как дверь распахнулась — и строгий голос:

— Руки вверх! Вы арестованы.

Ночной «гость» вскрикнул, как раненый заяц, ринулся назад, споткнулся о мусорное ведро, растянулся на земле, выстрелил в набегавших на него призраков. Ему тут же скрутили руки, вырвали пистолет. Громадная тень схватила за шиворот, подняла на воздух, встряхнула.

Суматошным лаем залилась соседская собачонка.

...Ночной «гость» пришел не один.

На другой стороне тупика, наискосок от дома Бобровой, прижались к забору две тени.

— Зачем он это делает на улице! — нервно вскрикнула женщина. — Столько шума...

Злоумышленник и злоумышленница и не подозревали, что за забором притаилась оперативная группа, возглавляемая Лугиным.

Распахнулась калитка, и все было кончено. Задержанных отправили в ТуркЧК.

Возглавлявшие операцию Фоменко и Цируль решили лично допросить сообщников тех, кто пытался «ликвидировать» Боброву.

— Кто такие? — грозно спросил Фоменко.

— Боровская Анна Михайловна, — кокетливо улыбнулась задержанная.

— А вы?

— Начальник команды разведчиков Второго полка Павлинов Александр Иванович, — с достоинством представился мужчина, яркий шатен в щегольском кителе.

— Что делали ночью в Безымянном тупике?

Боровская захихикала. Ответила жеманно:

— А что делают ночью мужчина и женщина, оставшись наедине?

— Для этого дела, гражданка, вовсе не требуется браунинг, который у вас отобрали при задержании, — резонно заметил Цируль.

Павлинов неопределенно хмыкнул.

— Миненко уже допрошен и во всем признался, — мрачно произнес Фоменко, хмуря густые брови. — Он и господина Павлинова выдал, и даже вас, гражданка Боровская, — женщина с сомнительным прошлым и сожительница упомянутого Миненко.

— Как вы смеете!.. — вскричала Боровская и осеклась пол тяжелым взглядом чекиста.

— В подвал их! — приказал Фоменко. — В раздельные камеры. Утром договорим. Утро вечера мудренее.

Лугин, отправив задержанных в ЧК, оставил опергруппу в засаде, а сам направился в домик Бобровой.

Аракелов доложил:

— Задержали двоих: заместителя командира Первого Советского полка Знаменского Петра Павловича и комиссара Первого Мусульманского батальона Муравьева Федора Федоровича. Последний утверждает, что пришел передать письмо Бобровой от командира учебной команды Второго полка Сарычева. Уверяет также, что в последний момент обнаружил, что письмо потерял.

— В ТуркЧК его! — приказал Лугин. — Пусть не врет. Мертвые писем не присылают.

Муравьев изменился в лице. Жалкий, дрожащий, он пролепетал:

— Обещаете смягчение наказания? Я все расскажу... Все!

— Обещать ничего не могу. Меру наказания определяет не уголовный розыск, не Чека, а трибунал.

— Выслушайте меня! — взмолился Муравьев.

— Увести!

Уже в дверях Муравьев вдруг обернулся и заорал истошным голосом:

— Чистосердечное признание!.. Чистосердечное!.. Знаменского задержите!.. Знаменского!.. Я перед ним сошка. Знаменского!.. А-а-а-а!..

А Знаменский, сидя на полу в соседней комнате, с кляпом во рту, с руками, связанными за спиной, в бессильной злобе сжимал кулаки.

Эльза Цируль, отложив книгу, с нескрываемой иронией смотрела на бывшего заместителя командира полка.

Конец Блаватского

Военный комиссар Осипов, узнав утром о сенсационных арестах, проявил себя незаурядным актером. Вскочил, вскинул кулаки к потолку.

— Ах, контры!.. Что делается, а!.. Недаром партия призывает нас к бдительности! — выхватил маузер. — Вот... Собственноручно расстреляю. Попрошу оказать мне доверие...

Оставшись же наедине с самим собой, долго пил воду. Погляделся в карманное зеркальце. Лицо позеленело, в глазах смятение. Неужели конец?!. Знаменский дур-р-рак! Поперся «устранять» Боброву. Он же связан с Блаватским и, конечно же, выдаст его! Что делать?.. А возьмут Блаватского — мне крышка... А что, если, как говорится, «убить сразу двух зайцев»?.. Но как?

Он распорядился не беспокоить его. Никаких посетителей — ни по личным, ни по служебным делам. Он, военком Осипов, получил от правительства задание государственной важности.

Ему остро, болезненно хотелось сейчас напиться до положения риз. И все же он сдержал себя. Умные мысли приходят на трезвую голову. А сейчас надо думать, думать, думать!..

И вдруг его осенило.

Осипов рассмеялся. Как, оказывается, все просто.

Вызвал секретаря.

— Блаватского ко мне.

Вошел Блаватский. Грузноватый, тяжелеющий уже человек с изрядной лысиной. Но строевой выправки он еще не утратил. Осипов дружески приветствовал своего подчиненного. Он улыбался бывшему подполковнику Генерального штаба, годившемуся ему в отцы, которому, однако, Осипов говорил «ты», а тот ему — «вы».

— Как дела, старина? — спросил Осипов безмятежно.

— Тре маль... Очень плохо, — буркнул генштабист.

— Разве?.. Арест Знаменского тебя выбил из колеи?.. Плюнь. Он не дурак. Понимает: ежели выдаст тебя, ему полная крышка. А если даже и проболтается, я вступлю в игру. С военкомом шутки плохи. Потребую твоей выдачи. А там все устроим. Держи хвост морковкой!.. А сейчас — дело. Вот чек на шестьдесят тысяч рублей. Немедленно поезжай в банк. Это для ТВО. Привези лично мне. О чеке никому не гу-гу.

— Понял.

Блаватский уехал в банк. И тут же Осипов вызвал своего адъютанта Евгения Ботта.

Юный щеголь в пенсне вытянулся, являя собой самою преданность. Мысленно Ботт видел на своих плечах капитанские погоны, которыми он обязан шефу.

— Так вот, слушай внимательно... Наша блистательная карьера повисла на волоске. Откажешься — испустишь дух, так и не увидев на своих плечах капитанских погон. А ведь я мечтал тебя в полковники произвести, как только стану... Ну ты сам знаешь. А там и до генерала рукой подать.

— Что надо сделать? — осведомился Ботт, волнуясь.

Осипов ткнул пальцем вниз, где этажом ниже находился кабинет Блаватского.

— Хочет выдать?! — ужаснулся Ботт.

— Не хочет, но может. Надо перерезать ниточку, связывающую нас с ним.

— Как перерезать, Константин Павлович? — Ботт замер с открытым ртом.

Осипов внимательно посмотрел на своего адъютанта. Помедлил. Затем несколько раз согнул указательный палец.

— Понял?.. Всего лишь.

Ботт побледнел, лоб его покрылся испариной.

— Испугался? — тихо спросил Осипов. — А еще капитан. — Прищурив левый глаз, он испытующе уставился на адъютанта.

— Н-е-ет... Не испугался. Впервые такое...

— Привыкать надо. Впереди еще не то предстоит. Возьмешь с собой второго моего адъютанта, Стремковского, и его братца. И еще... Сыночка великого князя, Искандера Романова. Для гарантии. Чтобы все было в ажуре.

— Есть! — едва слышно пролепетал Ботт.

— И смотри у меня! — Осипов бросил яростный взгляд на адъютанта. — Если что не так... Всем вам каюк!

Ботт, неловко сделал «кругом», вышел из кабинета на ватных ногах.

Через час после обеденного перерыва вернулся Блаватский. Он вручил военкому шестьдесят тысяч рублей, и тот запер их в сейф.

— Пусть наши английские друзья не очень-то задирают нос, раскошеливаясь на содержание ТВО, — Осипов нежно погладил дверцу сейфа. — Мы тоже финансируем организацию.

На полном лице Блаватского расплылась довольная улыбка. Подполковник Генерального штаба, оголтелый монархист, он тяжело страдал, маскируясь под лояльного «красного военспеца». И он презирал выскочку Осипова, говорившего ему «ты». Блаватский был готов на все. Лишь бы уничтожить большевиков. А там посмотрим. И уж коли «белое движение» одержит верх, этому мальчишке, возомнившему себя Бонапартом, тоже висеть на виселице!

Заперев сейф на ключ, военком продолжал:

— А теперь, Григорий Васильевич, садись и пиши.

— Что писать? — не понял Блаватский.

— Ты пиши, пиши. Я продиктую. Отличный выйдет документ.

Осипов, неспешно шагая по кабинету, начал диктовать:

По мере того, как Блаватский писал рапорт, лицо его светлело. На губах заиграла торжествующая улыбка. «Из молодых, да ранний этот нувориш Костик. Ловко придумал» — подумал Григорий Васильевич.

Прежде чем поставить подпись, поднял голову, спросил:

— Какую дату?

— Поставь двумя-тремя днями раньше.

— Умно, — согласился Блаватский.

— Дурака, Григорий Васильевич, на пост военкома республики не назначат. — Осипов самодовольно улыбнулся. — Отличная пилюля чекистам, не так ли? Разумеется, после сегодняшних арестов ко мне явится Фоменко, да и Цируль не обойдет вниманием. Начнут мотать жилы. А я им под нос — твой рапорт. Вот, глядите! Проявил человек бдительность. Собирался я лично арестовать подлецов, но вы меня опередили. Молодцы! Оперативно работаете. Где уж мне за вами угнаться! — Осипов расхохотался.

Рассмеялся и Блаватский. Он посмотрел на военкома смеющимися, странными глазами. Он смеялся не только над чекистами и уголовным розыском. Он покатывался со смеху, глядя на Осипова. Хитер, как бес, а не умен! Помогай, помогай нашему делу, «белому движению». А потом мы тебя, голубя, на виселицу!

Блаватский размашисто подписался под рапортом.

Не знал, не ведал он, что подписал свой смертный приговор!

К девяти вечера оперативные сотрудники уголовного розыска, измученные тяжелой ночной операцией, все остальные агенты вновь явились в особняк на Шахризябской.

Начальник угрозыска щелкнул крышкой своего «Мозера», приказал собрать в кабинет личный состав.

Тут же кабинет заполнился людьми.

— Товарищи! — начал Александр Степанович. — Минувшей ночью мы поработали хорошо. Всем объявляется благодарность. Чекисты тоже сделали свое дело. На квартире писаря Миненко задержано шесть человек. Все они, разумеется, проходили «по делу» и сейчас сидят в подвале Чека. Мы теперь располагаем обширными следственными данными, дающими основание для продолжения арестов контрреволюционеров и серии обысков. Работа предстоит напряженная...

Информацию Пригодинского прервал дежурный, старший агент Базаров.

— Прошу извинить. Вас, товарищ начальник, срочно к телефону. Тот, кто вас просит, не называет себя. Говорит: «Не хочу впутываться в историю. Но дело большой важности».

Александр Степанович не спеша вышел из кабинета. Назад же он возвращался чуть ли не бегом. Желтоватое, от хины, лицо его прорезали суровые морщины.

— Товарищи, — произнес он взволнованно. — Если это не провокационный звонок, то... В районе Никольского шоссе только что убит ответственный работник Военного комиссариата республики... — Он провел ладонью по лбу. — Самсон Артемьевич, распорядитесь направить сотрудников вот по этим адресам, — он быстро написал и протянул листочки Аракелову. — Пусть действуют по плану. А я с опергруппой выеду на место происшествия.

Нет, это не был провокационный звонок. Неизвестный сообщил сущую правду. На Никольском шоссе, в двух километрах от города, был убит Блаватский Григорий Васильевич. Найденные в кустах стреляные гильзы свидетельствовали о том, что Блаватский убит двумя выстрелами из японской винтовки «Арисака».

Председатель ТуркЧК, покусывая усы, молча слушал доклад Пригодинского и Цируля.

Долго молчал. Затем произнес, хмурясь:

— Плохо работаем. Контра орудует во всю.

— Прежде всего, думается, следует связаться с Осиповым, — высказался Пригодинский. — Может, он что-то подозревает. Ближайший помощник его убит.

— Пожалуй, — согласился Цируль.

Дежурный Военного комиссариата сообщил, что товарищ Осипов находится во Втором полку. Военком сказал, что получил какие-то сигналы о неблагополучии в полку и едет лично разобраться.

Позвонили в полк.

— Осипов на проводе! — послышался бодрый, звонкий голос.

— Фоменко говорит. Что ты там делаешь, товарищ Осипов, на ночь глядя?

— Это не телефонный разговор. А что такое?.. Опять чепе?

— Приезжай ко мне. Очень нужно.

— В самом деле что-либо серьезное или какое-нибудь чепе вроде промотания казенных портянок с политическими мотивами?.. Ха-ха...

— Приезжай, тебе говорят! Очень серьезное дело.

— Понимаю. Сейчас буду.

Осипов вошел в кабинет Фоменко шумно, бряцая шпорами.

— Революционный привет красным якобинцам!

— Где Блаватский? — не отвечая на приветствие, тихо спросил Фоменко, испытующе глядя на военкома. Не нравились ему шумливые люди, любящие щегольнуть громкой революционной фразой. Но председателю ЧК и в голову не могло прийти, что перед ним кровавый убийца.

— Только-то и делов? — очень искренне удивился военком и порывисто сел, положив на колени шашку в серебряных ножнах. — Чего это вам приспичило? Совсем еще недавно он был в военкомате, занимался распределением оружия по новым формированиям. Крепко утомился. Все-таки не первой молодости мужик. Я разрешил ему отправиться домой, а сам поехал во Второй полк.

— Где он живет?

— На даче. По Никольскому шоссе. Еще не перебрался с семьей в город. На даче у него жена и дети... Семьянин, доложу я вам, — второго такого поискать надо!

— На чем он добирается до дачи своей?

— Э-э-э, Игнат! — вспыхнул военком. — Никак ты с меня допрос снимаешь?.. Это еще что за вселенские притязания! Не забывай, с кем говоришь!

— Это не допрос. Уточняем обстоятельства.

— Да какие, к чертям, обстоятельства?! — окончательно вышел из себя военком. — На чем ездит на дачу?.. Спит ли с женой?.. Это, что ли?!

— Блаватский убит, — мрачно произнес председатель ЧК.

Осипов хотел что-то возразить, но тут до него дошел страшный смысл слов, произнесенных Фоменко. Военком стремительно вскочил, растерянно огляделся по сторонам. Вновь сел, чуть не опрокинув стул.

— Ш-ш-ш-уточки... — выдавил он из себя.

— Блаватский убит на повороте от Никольского шоссе. Его кучер тоже убит.

Негодяй блистательно разыграл роль человека, потрясенного свалившимся на него несчастьем. Он так искусно вошел в образ, что даже слезы навернулись у него на глаза.

— Господи!.. Что делается... — промолвил, наконец, жалобно совсем еще недавно бодрый и шумливый военком. — Какого человека уничтожили, гады!.. Какой был работник. Моя правая рука!.. Сволочи, контра проклятая!

— Как по-вашему, — задал вопрос Цируль, — кто мог совершить это преступление?

— Кто — не ведаю, а вот причина... — он вытащил из кармана кителя «рапорт» Блаватского. — Вчера лишь передал мне этот рапорт. Два дня колебался. Не решался вручить. Я сперва подумал, что ему страхи мерещатся. А как прошлой ночью вы провели грандиозную операцию по очистке города от контры, я сразу же, как только немного освободился, отправился в полк. Только начал шуровать — звонок из Чека. Такие дела!..

Осипов в полном расстройстве вытащил кисет, свернул цигарку, задымил махоркой. (В другом кармане галифе у него лежала пачка английских сигарет.)

— Какого человека угробили!.. — Военком вдруг хлопнул себя по лбу ладонью. — Постойте!.. А может, это обыкновенная уголовщина?.. Я сегодня вручил ему чек на получение в банке шестидесяти тысяч рублей.

— Точно? — вскинул густые брови Фоменко.

— Абсолютно. Он вернулся из банка, доложил о получении денег и попросился съездить домой, на дачу, то есть пообедать. Он еще сказал, что если сегодня днем не удастся раздать деньги артелям, занятым пошивом обмундирования, он в сейфе такую сумму не рискнет оставить, а вечером захватит деньги с собой. У нас так все поступают. Сейфы действительно не надежны.

— Денег при убитом не обнаружено, — констатировал Пригодинский. — Лично осматривал место происшествия.

— Слушайте, — Осипов совсем разволновался. — Давайте съездим в военкомат. Своими глазами убедимся. Ключ от сейфа найден на... на погибшем?

— Ключ найден.

— Так поехали!

В сейфе Блаватского, кроме служебных документов, ничего не было. Шестьдесят тысяч исчезли.

На Осипова жалко было смотреть. Лицо покрылось красными пятнами, в глазах слезы. Он налил дрожащими руками поды в стакан, начал пить и вдруг со всему маху грянул стакан об пол.

— Сволочи!.. Падлы проклятые! Контры недорезанные!.. Своими руками... Вот этими руками душить буду... Зубами рвать!..

Он рухнул в кресло. С ним начался нервный припадок.

Кое-как отходили военкома. Он уже тихо, жалобно шептал:

— Золотого человека убили. Ограбили. Какой работник был, какой семьянин!.. Жена у него красавица, дети...

Пора было расходиться. Осипов окончательно пришел в себя. Вновь был подтянут, деятелен.

Прощаясь у подъезда, сказал:

— Все же, по-видимому, это дело уголовников. Проследили возле банка. Поэтому я не столько тебя, Игнат, прошу, хотя и ты, наверно, будешь этим страшным делом заниматься... Но вот тебя, Пригодинский, и тебя, Цируль, как братьев, прошу: разыщите, обязательно разыщите душегубов. А я уж с радостью возьму на себя карающие функции.

— Постараемся, — ответил Пригодинский. — Вопрос времени.

Шагая по темным улицам города с маузером в руке, Осипов пытался успокоить себя. Все так удачно получилось. И «рапорт» Блаватского, и исчезновение денег, благодаря чему возникла версия об уголовном преступлении. Пусть теперь Знаменский оговаривает Блаватского — в ЧК лежит рапорт Блаватского. А сам Блаватский лежит сейчас в морге, прикрытый простыней. Все прекрасно!..

И вдруг ему стало страшно. Он повернул назад. Да-да, надо изъять из своего сейфа спрятанные шестьдесят тысяч. Вдруг начнут открывать все сейфы подряд? Надо спрятать у себя под полом, закопать... И письмо генерала Кондратовича, сообщающее о производстве меня в полковники, тоже закопать. Непременно!

Он вернулся в военкомат, вынул из сейфа банковский мешок. Завернул мешок с деньгами в старую гимнастерку, висевшую на вешалке.

Охранник откозырял ему. Сказал на прощанье:

— Вещички забыли, товарищ военком?

— Старое обмундирование. Отдам хозяйке постирать.

— Покойной ночи, товарищ военком.

— Будь здоров. И смотри мне, службу нести по всем правилам. Я и проверить могу. Застану спящим — не зарадуешься. И остальным скажи, мол, Осипов приказал: чтобы мышь в военкомат не проскочила!.. Сейчас такое делается!.. Контра голову подняла.

— Мы службу знаем, товарищ военком.

Осипов исчез в ночной тьме.

Он тенью прошмыгнул во двор. У соседа его, эсера Колузаева, шумно гуляли. Крадучись, прошел он мимо окон пирующего соседа. Света не рискнул зажечь. Еще заявится пьяный вояка!

Приподнял половицу, вырыл пехотинской лопаткой глубокую, узкую ямку. Вытащил деньги из мешка, отсчитал пять тысяч на расходы. Остальные вместе с письмом Кондратовича завернул в клеенку. Закопал. Излишек глинистой почвы, опять же крадучись, высыпал в журчащий под окном арык. Вернулся в комнату. Засыпал свежую землю трухой, положил на место половицу.

Облегченно вздохнул. Кажется, концы спрятаны. Если даже дойдет до того, что явятся с обыском, то вряд ли найдут деньги. А если и найдут? Сумма не совпадает. На пять тысяч меньше. На деньгах не написано, что они именно получены Блаватским. Мало ли кто мог подложить!.. Да тот же Колузаев. Эсеры опять зашевелились. Почему бы им не скомпрометировать военкома Туркреспублики? От них всего можно ожидать — от эсеров-то!.. Банковский мешок!.. — Его обдало холодным потом. Он схватил мешок, сунул в голландскую печь. Обжигая пальцы, стал подносить к нему спичку. Плотный брезент не поддавался. Тогда он сорвал с настольной лампы горелку, вылил на мешок керосину.

Мешок загорелся.

Слава богу! Теперь можно и выпить, утихомирить нервы.

По привычке уселся возле трюмо. При лунном свете на него смотрел бледный, испуганный человечишко с растрепанными волосами. Неужели это я?.. Он выпил прямо из горлышка половину бутылки водки. По жилам потекла теплая волна, в голове приятный туман. Тот, что смотрел на него из зеркала, глупо улыбнулся. И вдруг двойник подскочил с искаженным ужасом лицом — это ударила его, Осипова, страшная мысль: «Спрятанные деньги не имеют примет. Но письмо... Письмо!!!».

Он залпом допил из бутылки, сплюнул. Схватился за лопатку. И вновь сел. Двойник улыбался. Черт с ним!.. Колузаев мог мне и фальшивое письмо подложить. От них, от эсеров, всего жди!

Двойник улыбался криво, пьяно. Подмигнул Осипову лукаво, мол, знай наших!

— Но-но... Без-ссс панибратства, — Осипов погрозил двойнику пальцем и потянулся за второй бутылкой. — Уж-ик-пьем за успеххх!..

Они выпили одновременно, прямо из горлышка бутылки.

Осипов благожелательно глянул на двойника — и обомлел. Липкая испарина выступила на спине, волосы на голове зашевелились от ужаса.

— А-а-а-а-а-а-а!.. — беззвучно завопил убийца.

В зеркале был не двойник — на столе, обитом цинком, прикрытый до горла простыней, лежал Блаватский! Полное лицо его одеревенело, нос заострился. Все существо Осипова рвалось вон, подальше от страшного видения. Но ноги словно приросли к земле. Он превратился в каменное изваяние.

Блаватский приподнял с деревянного чурбачка голову, дружески подмигнул Осипову мертвым глазом. Выходное отверстие на лбу, все в запекшейся крови, было огромно, безобразно.

— Чур... Чур!.. — беззвучно лепетал убийца, не в силах сдвинуться с места.

Блаватский вновь подмигнул. Синие губы трупа исказила сардоническая усмешка.

Он... Он что-то прошептал! Что?.. Я понял: он сказал: «Постараемся. Вопрос времени». Что это?.. Да ведь это так сказал Пригодинский, когда я просил его обязательно разыскать убийцу Блаватского!.. А-а-а-а!

— Врешь... Врешь!.. Врешь, проклятый кадавр! — взревел вдруг Осипов и изо всех сил запустил бутылкой. Она с треском разбилась о стену.

Жуткое видение исчезло. Осипова била изматывающая дрожь, он был весь мокр от ледяного липкого пота. Дрожащими, неслушающимися руками вытащил из-под кровати последнюю бутылку. Он пил с отвращением. Его стошнило. Однако он продолжал пить. Прошел по комнате. Его мотало из стороны в сторону. На миг перед внутренним взором возник подмигивающий, злорадно улыбающийся труп Блаватского. Осипов вскрикнул, рухнул на пол — провалился во тьму...

— Эй, Костя, вставай. Да вставай, тебе говорят!

Осипов с трудом разлепил веки и вдруг взвизгнул, как свинья, которую не смогли зарезать наповал — ему показалось, что за плечо его трясет злорадный, криво ухмыляющийся труп Блаватского.

А это был его сосед, Колузаев. Он в испуге отпрянул от Осипова. Пробормотал, сдерживая дыхание:

— Своих не узнаешь? До чертиков напился. В самый раз сейчас опохмелиться.

Осипов дико озирался по сторонам. Мягкое сентябрьское утро заглядывало в распахнутое настежь окно, щебетало птичьими голосами.

Начинался новый день.

На Шахризябской, 1

В это утро Цируль и Пригодинский прорабатывали версии, связанные с убийством Блаватского.

— Главное, — вслух размышлял Фриц Янович, — побыстрее нащупать истинные мотивы преступления. Как по-вашему, Александр Степаныч, может, Осипов и прав, полагая, что это дело рук уголовников? Шестьдесят тысяч куш изрядный.

— Так-то оно так, однако, когда убили Сарычева, тогда тоже были похищены деньги. А каковы истинные мотивы? Целый заговор удалось раскрыть. Переловили кучу контрреволюционеров. Разумеется, я не могу утверждать, что и в случае с Блаватским замешана ушедшая в подполье контра...

Цируль подумал, поправил на переносье очки. Сказал:

— Проработаем обе версии. Как говорится, запас карман не рвет.

Началось активное, напряженное расследование.

Выяснилось, что Блаватский действительно в банке был и лично получил шестьдесят тысяч рублей. Подтвердилось и то, что Турквоенкомат должен был произвести расчеты с артелями. Денежный чек заполнил лично военком Осипов, что он делал и прежде. Все предварительные данные подтверждались. И все же Крошков, занимавшийся этим делом как консультант, видел, что проблемой исчезновения денег еще надо заниматься. Не навязывая своего мнения, Александр Александрович спросил своего ученика Коканбаева, который своей природной смекалистостью и большой тягой к знаниям завоевал сердце старого юриста.

— Что будем делать дальше, мой юный друг?

Молодой агент подумал и произнес:

— Не совсем полно изучено, чем занимался, где был Блаватский после получения денег. Ведь с кем-то он встречался, не так ли?

— Очень дельная мысль. С чего бы ты начал?

— Хочу допросить некоторых других сотрудников военкомата, близко стоявших к погибшему. Кроме того, еще не допрошена его жена, и это, честно говоря, наше упущение. С жены и начинать надо было.

— Что ж, мой юный друг, был бы я профессором юридического факультета, поставил бы тебе сейчас за ответ «пятерку». Только предлагаю разделить усилия. Отправляйся сейчас же в военкомат, побеседуй с сотрудниками. Однако, напоминаю, без нажима.

— Как можно, Александр-ака!

— Это я так, на всякий случай. Памятуя о том, что молодость порывиста, пылка. Значит, ты в военкомат, а я займусь вдовой Блаватского.

Крошков вовсе не ожидал, что вдова убитого явится в уголовный розыск, как в родной дом. Было известно, что Варвара Дмитриевна из семьи крупного царского администратора в Туркестане. Революцию встретили враждебно. Приданое ее — крупные виноградники и галантерейные магазины — национализировано. Но все же консультант надеялся, что, потрясенная неожиданно свалившимся на нее горем, она проявит лояльность хотя бы потому, чтобы помочь отыскать убийц, покарать их.

Получилось же все по-иному.

Вошла высокая стройная брюнетка лет тридцати с небольшим. Сухощавое лицо. Темные решительные глаза. Одета в изящное траурное платье с клешированной юбкой от икр к низу; на руках черные митинетки; шляпка с черной вуалью, откинутой назад на манер фаты.

— Варвара Дмитриевна Блаватская. Пришла по вызову. Что случилось? Может быть, вам удалось воскресить моего мужа?

Крошков был несколько шокирован неприязненным тоном Блаватской, ее язвительным замечанием насчет «воскрешения». И все же он проявил себя галантным мужчиной. Вскочил, вышел навстречу, предложил стул.

После некоторого молчания консультант, решивший не начинать разговора «в лоб», любезно спросил:

— Не желаете ли водички?

Темные глаза вдовы полыхнули гневом.

— Если вы вызвали меня, чтобы напоить водой, то это, скажу вам прямо, не остроумно. Да-с, сударь, именно, сударь, ибо вы, как я с прискорбием заметила, некогда относились к воспитанным людям.

Крошков стоически проглотил пилюлю. Любезно улыбнулся. Помолчав, произнес:

— Сочувствую вашему горю, Варвара Дмитриевна, и в меру сил мы стараемся...

— Оставьте!.. Григория Васильевича вы не оживите. Говорила ему: не суйся ты к большевикам, не доведет это до добра, — вдова в упор уставилась на консультанта и продолжала: — Он ведь, как и вы, продался за чечевичную похлебку.

Еле сдерживая гнев, Александр Александрович ответил ровным голосом:

— Сейчас, мадам, каждый честный человек должен быть с народом. Ваш муж тоже решил помочь народу отстоять завоевания революции.

— Народ! — гневно воскликнула Блаватская. — Значит, по-вашему, и я должна быть с народом? А зачем, спрашивается? Чтобы бывшая моя кухарка вместо государя управляла Россией?!. Чтобы чувствовала себя хозяйкой на моей даче!.. Стыдитесь, господин... Как вас там?.. Крючков, кажется?

— Крошков, — хладнокровно поправил Александр Александрович. Он уже успокоился. Стоит ли тратить нервы на эту особу. Надо принять бой. Надо хоть что-то вытянуть из мадам Блаватской. А гнев плохой советчик. Но и ядовитых эскапад спускать не следует. Что ж, посмотрим кто — кого. — Товарищ Крошков, — поправил даму Александр Александрович, — или гражданин Крошков, это уж как вам будет угодно. Но никак не господин.

Блаватская язвительно усмехнулась.

Консультант решил подобрать ключик к трудной особе с другой стороны. Укоризненно покачав головой, произнес:

— Неужели вам не жаль покойного мужа? Представьте себе: подлые убийцы разгуливают на свободе, может быть, вы их встречаете на улице, раскланиваетесь с ними. Разумеется, Григория Васильевича теперь не вернешь. Но должна же восторжествовать справедливость! Я обращаюсь к вашим благородным чувствам, к чувствам жены, матери...

Что-то дрогнуло в лице Варвары Дмитриевны. Она вынула из крохотного ридикюля надушенный платочек, приложила к глазам. «Парм виолетт», — мысленно определил Александр Александрович запах. Еще довоенные духи.

— Всего лишь несколько вопросов.

Блаватская отняла платок от глаз. Сухо произнесла:

— Слушаю вас.

— Несчастье произошло вечером. А днем... Был днем Григорий Васильевич?

— Как обычно, приехал пообедать.

— Не было ли при нем большой суммы денег? У нас есть подозрение, что нападение на него произошло в целях ограбления.

— Но ведь нападение случилось вечером. И вообще я в дела его не вмешиваюсь. Откуда мне знать, что он приносил в своем портфеле, в который можно и миллион упрятать.

Осипову везло, как везет игроку, которому в конце концов предстоит проиграться в пух и прах и пустить себе пулю в лоб. Он уже подумывал о ликвидации Блаватской. Мешали усиленные патрули на Никольском шоссе. Тогда он заехал к вдове, чтобы выразить свое глубокое соболезнование в связи с постигшей ее утратой, а заодно попросил Варвару Дмитриевну «держать язык за зубами, иначе и мне, и вам, несравненная Варвара Дмитриевна, будет худо, очень худо!» Последние слова он подчеркнул особо. Блаватская обещала. И сейчас она выполняла обещание. Но не из чувства долга. Из чувства самосохранения.

А рассказать она могла многое. Военком частенько наведывался на дачу в винограднике. Осипов пил с бывшим генштабистом, за столом велись речи, далекие от революционных речей с трибуны. Блаватская знала даже о существовании ТВО.

Но она ни словом не обмолвилась обо всем этом. Руководствовал ею трезвый, циничный расчет. Выдать Осипова?.. Неизвестно еще, чем дело кончится! Конечно, этого выскочку, наглого мальчишку, хама следовало бы поставить к стенке. Но он нужен антисоветскому подполью. Осипов может легко выкрутиться. Он показал себя отважным воином революции во время подавления и разгрома «Кокандской автономии». Что такое оговор вдовы бывшего царского подполковника!.. Осипов может убить меня, если я хоть словом обмолвлюсь. И потом... Какое это удовольствие натянуть нос красноштанным комиссарикам!

Ничего этого не знал консультант угрозыска Крошков. Был он, однако, мастером своего дела. Инстинкт подсказывал: Блаватская что-то скрывает, не хочет говорить!

— А бывали случаи, когда вы, хотя бы случайно, замечали, что муж хранит казенные деньги дома?

— Бывали.

— Он никогда не делился с вами своими сомнениями, служебными успехами и неприятностями? Может быть, у него водились враги?

— Сейчас у всех есть враги. У вас — тоже, — Блаватская неприятно уставилась в глаза Крошкова. — Вы разве рассказываете о врагах своей жене?

— Если это не служебная тайна. Очевидно, и ваш муж...

— Надо знать было моего покойного мужа! — в сердцах воскликнула Варвара Дмитриевна. — Из него слова не вытянешь. Только и знал, что сидел вечерами в своем кабинете и корпел над дневником...

Она осеклась, бросила короткий взгляд на Крошкова. Тог сидел со скучающим видом, а у самого сердце так и прыгало в груди: «Дневник!.. Блаватский вел дневник!»

Наступило молчание.

— Что ж, Варвара Дмитриевна, очень жаль, но ничего нового не удалось выяснить. Прошу извинить за беспокойство. Через несколько минут подадут фаэтон, и мы доставим вас на дачу со всеми возможными в настоящее трудное время удобствами. Прошу вас немного обождать меня здесь, а я пойду распорядиться.

Крошков поспешил к... Пригодинскому. Доложил о результатах допроса и попросил ордер на обыск.

Было около полудня. Стояла чудесная сентябрьская погода. Прохладный ветерок гулял по улицам, освещенным нежарким солнцем. Из-за заборов, дувалов зеленели виноградники с огромными гроздьями спелых ягод.

Блаватскую сопровождали Крошков и Соколовский. Прохожие поглядывали на красивую даму в трауре, на ее «кавалеров» — импозантного пожилого мужчину и молодого богатыря с целым шалашом буйных волос на голове. По дороге Варвара Дмитриевна помягчала душой. Она даже изредка бросала на Соколовского вовсе не суровые взгляды. Он произвел на нее впечатление.

— Подумать только! — произнесла она удивленно. — Оказывается, революция не отменила галантности, уважения к женщине.

— Что вы, — в тон ей отвечал Крошков. — Революция проповедует глубокое уважение к женщине. Поверьте, женщины будут государственными деятелями, учеными, инженерами...

— Бог знает, как вы фантазируете, господин большевик!

— Я не большевик. Беспартийный. Но постепенно проникаюсь уважением к новым идеям: они гуманны и благородны.

Соколовский хранил молчание. Он чувствовал на себе взгляды Варвары Дмитриевны, и ему было не по себе.

Наконец подъехали к симпатичной, выкрашенной в голубой цвет даче.

— Благодарю за заботы, — сказала Варвара Дмитриевна, легко соскакивая с фаэтона.

— Мы вас проводим, — ответил Крошков.

— О-о!.. — воскликнула Блаватская. — Какая любезность!

— И любезность, мадам, и необходимость.

Варвара Дмитриевна недоуменно посмотрела на Крошкова, перевела взгляд на молодого богатыря. Соколовский покраснел, отвернулся. Крошков пояснил:

— Вот, мадам, ордер на обыск. Прошу извинить, но дело прежде всего. Переворачивать все вверх дном мы не станем. Мы только возьмем дневник Григория Васильевича Блаватского.

Бывший начальник отдела Военкома Туркреспублики вел дневник с марта восемнадцатого года. Это было удручающе скучное сочинение. Блаватский скрупулезно записывал все встречи с людьми, незначительные факты, всякую пустяковую мелочь. Вроде как дневник Николая II, в котором самодержец во времена, когда кипели страсти, вспыхивали народные волнения и революции, запечатлевал меню обедов и журфиксов, такие «важные события», как игра в домино с вдовствующей императрицей (матерью) или личные подвиги, выражающиеся в колке дров, — для укрепления высочайшего здоровья.

Крошков готов был зареветь от отчаяния. Столько надежд возлагал он на дневник. И вдруг — пошли шифрованные записи: какие-то сокращения, известные лишь одному покойному, цифры. И наконец — странная запись: «Получил 60 пудов, погрузил в подвал Наполеона. Полагаю, что вместо фортификации большая часть уйдет княгине».

Собрались Цируль, Пригодинский, Крошков. Долго ломали головы над этой странной записью. Шестьдесят пудов — и шестьдесят тысяч рублей, исчезнувших бесследно. Может, это простое совпадение?.. Что означает слово «фортификация»? Темная вода. И наконец — кто такая «княгиня»?

Долго думали, но так и не смогли хоть сколько-нибудь приблизиться к истине. И все же труды были не напрасны. Не так уж прост, как казалось, был Блаватский. Совершенно очевидно, что он вел двойную игру. Но зачем тогда понадобилось кому-то убивать Блаватского?.. Возможно, кто-то боялся разоблачения. Но кто?.. Кто?!.

Из военкомата возвратился Коканбаев. Доложил, что железные шкафы у сотрудников — кустарные сейфы, которые нетрудно открыть, подобрав ключи, или обычной отмычкой. Однако сейф Блаватского — сооружение более чем надежное. В прошлом сейф хранил ценности отделения Русско-Китайского банка. Известный знаток сейфов в Туркестане Таубе дал соответствующее заключение: «Сейф изготовлен немецкой фирмой Мюллера, исправен, надежен, не подвержен опасности вскрытия никаким иным способом, кроме как принадлежащим ему ключом».

Пригодинский позвонил Фоменко. Тот спросил:

— Зачем же тогда Косте Осипову надо было говорить, что Блаватский не доверял своему сейфу?

— Не знаю, Игнат Порфирьевич, не знаю... Впрочем, очень может быть, что военком никогда и не бывал в кабинете Блаватского. А остальные сотрудники жаловались на ненадежность своих сейфов. Да разве Осипов спец по сейфам? Все жалуются, — значит, и у Блаватского негодный сейф.

— Логично, — согласился председатель ЧК. — Вы пока проблему сейфа передайте оперативникам, а сами попытайтесь расшифровать странную запись в дневнике. Чую, в ней таится многое.

«Загадку дневника» поручили Крошкову. Он сидел, тщетно ломая голову над таинственными словами: «60 пудов», «фортификация», «княгиня». Поодаль Соколовский с Коканбаевым отбирали нераскрытые уголовные дела, которые теперь получили «новую жизнь» после произведенных арестов контрреволюционного подполья.

Крошков, откинувшись на спинку кресла, потянулся, спросил:

— Сколько же всего дел?

— Сейчас... — Соколовский пересчитал папки. — Так... Сто двадцать два дела! Сорок два — убийства, остальные — вооруженные ограбления.

— И это, если не ошибаюсь, с мая?

— Так точно.

— С размахом работают офицеры с уголовниками. В число этих дел вошло убийство телефонистки Файдыш?

— Да, — пояснил Коканбаев. — Я занимался им.

— Разыскали преступников?

— Он уже сидит в КПЗ, задержали по другому делу. Некто фон Франк. Совершил преступление вместе с уголовником по кличке Тля.

— Мотивы преступления?

— Странные, товарищ консультант. Сколько ни бился, отвечает с ухмылкой: «Желал создать в городе побольше паники»

— Получил такое задание? От кого?

— Молчит, шайтан проклятый. Только ухмыляется. Ведет себя нагло. Сам, без понуждения, сообщил, что и поливальщика улиц убил возле Урдинского моста. Тоже, говорит, чтобы создать среди населения панику. Очевидно, этот подлец решил: все равно ему пули не миновать, так уж перед смертью поглумится. Дворника он убил с другим уголовником — Добряком. Оба этих типа, Тля и Добряк, уже на том свете. Один испустил дух в перестрелке на Саперной, другой — в Саларском переулке. Так что проверить ничего невозможно.

Консультант снял очки, аккуратно протер замшей. Поинтересовался:

— Какова общая картина?

Объяснения дал Соколовский.

— По показаниям девяти бандитов, арестованных одновременно с офицерами, установлено по кличке более ста рецидивистов, орудующих в городе. Обитают они преимущественно в притонах Караван-сарая, на Мариинской, Первушинской, Куйлюкской и прилегающих к вокзалу улицах. Особо хочется отметить, Алексансаныч, тот факт, что буквально все допрошенные упоминали головореза по кличке Абрек. Одни говорили о нем с почтением, другие со страхом. Страшная фигура.

— Проверили его по картотеке?

— Значится под многими фамилиями. Последний раз арестован в Асхабаде в шестнадцатом году.

Крошков прошелся меж столов, вздохнул.

— Не будем скромничать, друзья, на такой работе не соскучишься.

— Это верно, Алексансаныч.

В разговор вступил Коканбаев.

— Что же делать дальше по делу об убийстве Блаватского?

Крошков лукаво улыбнулся.

— Ваши соображения?

— Я раньше все думал-думал... Пули очень маленькие. Стреляли из винтовок «Арисака». Сколько работаю уголовный розыск, сколько бандитов хватаю, ни у кого «Арисака» нет.

Крошков захлопал в ладоши.

— Молодец! Озарение тебя посетило.

— Что?

— А я как-то не додумался. В самом деле, у уголовников нет японских винтовок системы «Арисака». Может, новая банда появилась?.. Вряд ли. Значит, надо проверить, в каких воинских частях имеются японские винтовки и карабины.

Соколовский в восторге хлопнул ладонью по столу:

— А ведь верно, черт возьми!

— Вот, друзья, и давайте поинтересуемся этими винтовками.

На Аулиеатинской, 8

Чекисты тоже лихорадочно вели расследование, стремясь раскрыть гнездо контрреволюционного подполья. Проявились важные сведения. При желании можно было закрыть дело и доложить правительству об успешной операции, проведенной совместно с уголовным розыском, результатом чего явился арест десятков бывших офицеров-террористов и многих их помощников-уголовников.

Однако Фоменко, Богомолов, Шарафутдинов, другие члены коллегии ТуркЧК, работники аппарата продолжали напряженную работу. Чувствовалось, что за всем этим скрывается подлинное гнездо контрреволюции. Совершенно очевидно было, что бесчисленные грабежи, нередко сопровождающиеся убийствами, являют собой запланированные акты беспощадного террора, целью которого было скомпрометировать новую власть, подорвать общественный порядок (последнее было злоумышленниками достигнуто), попытаться вызвать в рядах рядовых защитников Советов смятение, неуверенность в победе.

Чекисты были буквально на волосок от того, чтобы накрыть, наконец, зловещее скопище врагов революции — Туркестанскую военную организацию. Но какой-то злой рок не позволял достигнуть цели. Один бывший офицер после долгого допроса заявил, наконец, что согласен дать показания, которые «потрясут чекистов». Но был он утомлен допросом и попросил перенести разговор на утро. А на заре его нашли повесившимся в своей одиночной камере. В десятках, в сотнях допросов ни разу не была упомянута ТВО.

...Богомолов, начальник следственной части ТуркЧК и член коллегии, не спал вторые сутки. Перед глазами его мельтешили фигуры арестованных... Офицеры, проститутки, молодые купчики, гимназисты, вообразившие себя Чингисханами... Проплывали, словно на экране кинематографа, строки из протоколов допросов... Фон Франк. «Сарычев проводил последовательную политику Советской власти, насаждал твердую воинскую дисциплину. В решительный момент он представлял серьезную угрозу общему делу». Богомолов. «Что подразумеваете вы под «решительным моментом»? Фон Франк. «Иже говорихом, говорихом... Непонятно?.. Идите вы к черту, неуч косовороточный!»

Оскорбительно слушать, да черт с ним. Все же фон Франк признался во многих вооруженных ограблениях и убийствах, правда, припертый к стене неопровержимыми доказательствами. Но все этого уголовщина. И еще в нападении на конвой признался. Куда деваться? Выдал фон Франк и Миненко. С умом выдал. Сказал: «Все равно этот подонок всех нас заложит. Так зачем же мне кокетничать? Миненко и организовал все. Хотелось ему, как я полагаю, занять должность Сарычева. Нас, офицеров, это устраивало».

Муравьев. «Никогда военным не был. Профессия — грабитель. Последний раз осужден в начале семнадцатого года. В октябре по «керенской амнистии» вышел на свободу. В Красную Армию мне помог проникнуть Павлинов... Сарычева убили нехитро. Напоили. Он задремал. Миненко накинул ему на шею петлю из своего пояса. Помогала писарю его пассия Боровская. Присутствовавшие при этом Знаменский и Павлинов, а также я, подавали им «ценные советы». Указание убить Сарычева я получил от Знаменского».

Что делать? Как отыскать ниточку, потянув за которую, можно вытащить сердцевину подполья?!

Богомолов расстегнул ворот косоворотки. Прислонился на спинку кресла. Дал измученному телу отдых. Он не курил, не пил, не играл даже в «подкидного дурака». Разве что в шахматы, да и то неважно. Милый Игнат Фоменко, сам революционный аскет, прозвал Богомолова, сына священнослужителя, «красным столпником».

А чего на него обижаться? Молодой, здоровый человек — сам столпник! Великой энергии человек. Сам не спит и другим спать не дает!

Вошел член коллегии Шарафутдинов. Небольшого роста. Невзрачный. Глаза только выделяются: умные, с бесовскими искорками.

— Ежели не расположен отдаться Морфею, прошу любить и жаловать господина Знаменского. Решил дать чистосердечные...

Богомолов подскочил на стуле.

— Одумался?

— Куда ему деваться?

— Волоки его сюда!

Конвоиры ввели стройного, лет тридцати пяти человека, с тонкими чертами лица. Вошел он уверенно. Сел без приглашения. Сказал:

— Пропадай все пропадом... Буду говорить.

Богомолов тут же вызвал стенографистку.

— Я происхожу из дворян Симбирской губернии, — начал Знаменский. — Почему решил дать показания?.. Да все равно другие распахнутся. А у меня все же надежда сохранить жизнь. Окончил Павловское военное училище и офицерскую стрелковую школу. Боевой офицер — два года командовал на фронте батальоном. При Керенском получил чин подполковника и во время неудачного наступления командовал, правда, временно, гвардейским полком Первого гвардейского корпуса генерал-лейтенанта Май-Маевского Владимира Зеноновича.

— Вы хотели нам что-то сообщить, — мягко напомнил Богомолов.

— Да. Сожалею, что, в силу обстоятельств, вынужден был якшаться с уголовниками, хотя, как известно, в борьбе все средства хороши.

— Макиавелли, — тихо заметил Богомолов. — Брать пример с этого ловкача сущее наказание, если, конечно, не дремлет совесть.

— О-ля-ля! — воскликнул Знаменский. — А я ведь думал, что вы какой-нибудь дворник или вокзальный носильщик.

— Это к делу не относится. Интересует другой вопрос: зачем вы решили убить Боброву?

Знаменский попросил закурить. Ему выдали махорку с куском газеты. Он скрутил кривую цигарку, затянулся.

— Милль дьябль!.. А ведь махра — своеобразный раритет. Так вы хотите знать, зачем я пришел к Бобровой?.. Она многое знала. Ее просто необходимо было устранить.

— У Бобровой погибли на фронте муж, двое сыновей. Вы боевой офицер... И вы решились...

— Да. И без колебаний. Муравьев трус и дурак, что он уже и доказал. Я бывал у Сарычева, точнее — был. Один раз был, но меня хозяйка запомнила. Что касается морального аспекта... Нет на этом свете ни добра, ни зла. Существует только польза. Для пользы дела Боброву следовало устранить.

— Значит, во главе преступной шайки стояли вы?

— Нет. Я даю искренние, до определенного предела, показания. Я всего лишь среднее звено. Называть меня руководителем заговора несправедливо.

— Почему несправедливо?

Знаменский почесал мизинцем висок, ответил:

— Выше меня стоял Блаватский. Ему я передал и двадцать две тысячи рублей, которые, по моему приказу, выманил Миненко у Бобровой.

Допрос, который проводил Богомолов, слушали в соседней комнате Фоменко, Цируль и Финкельштейн. Они ушам своим не поверили. Растерялся и Богомолов.

— Кто может это подтвердить? — спросил Богомолов упавшим голосом.

— Как кто? Да тот же Блаватский. Устройте очную ставку. Он меня и в Красную Армию завербовал. К сожалению, на этом цепочка прерывается. Но кто-то там и дальше есть. Так что берегитесь, господа большевички, ваше время сокращается, как шагреневая кожа.

Богомолов был ошеломлен. Погладив шею, что было признаком волнения у внешне невозмутимого «дворника», он сказал:

— Значит, вы утверждаете, что Блаватский был врагом Советской власти?

— Почему — был? — искренне удивился Знаменский. — Он есть враг. Такой же, как и я. Я дал честные показания. Прошу это записать в стенограмму протокола.

Богомолов недоумевал. Похоже на то, что арестованный не знает о смерти Блаватского. Да, конечно, откуда ему знать. По крайней мере, может не знать.

— Я кривляться не собираюсь, господин следователь, — продолжал Знаменский. — Хочу спасти свою жизнь. По всем законам, людским и божеским, чистосердечное признание смягчает наказание. Поэтому в дополнение к сказанному могу добавить и по мелочам. Миненко занимался также аккумуляцией продуктов для будущей армии. Правда, и воровал безбожно. Но мы это терпели. В городе имеются тайники с оружием. Создавали их люди из учебной команды Сарычева, я, Блаватский и Искандер Романов — морганатический сын великого князя, проживавшего в Ташкенте на покое, в почетном изгнании...

— По случаю хищения фамильных бриллиантов, если не ошибаюсь? — спросил Богомолов.

— Этого не ведаю. Не умудрил господь.

Богомолов вынул из ящика письменного стола плетеный ремешок с карабинчиком на конце.

— Ваша вещичка?

— Не могу отрицать. Моя. Лично снял вместе с маузером с убитого германского офицера.

— Что еще можете сообщить?

— По-моему, достаточно.

Едва Знаменского увели, из соседней комнаты стремительно вошли Фоменко с Цирулем и Финкельштейном. Началось обсуждение поразительного сообщения Знаменского о том, что Блаватский — враг. Как же так? ...Враги его убили! Да и стоит ли принимать во внимание показания лютого врага революции Знаменского? Разве не может быть так, что Знаменский, каким-то образом узнавший о гибели Блаватского, воспользовался случаем, чтобы свалить все на мертвеца, с которого взятки гладки! С другой стороны, Знаменский не сразу дал «чистосердечные» показания. Он был уже уличен во многих грехах.

Фоменко положил конец горячей дискуссии.

— Хватит, товарищи, гадать на кофейной гуще. Но и забывать о показаниях Знаменского не следует. А теперь частности. Сидел в крепости бывший штаб-ротмистр Лбов. Он полностью раскаялся. В нападении на конвой он фактически не участвовал. Более того, следствию стало известно, что Лбов был приговорен заговорщиками к смерти, так как выражал сомнения насчет такой акции. Арестовав его, мы, можно сказать, спасли Лбова. Он в буквальном смысле слова сидел, как за каменной стеной.

— Пусть еще немножко посидит, — посоветовал Цируль. — Для него же лучше. Убьют его, если выйдет на волю.

— Пусть посидит, — согласился Финкельштейн. — А теперь у меня есть вопрос к председателю ТуркЧК: Игнат, как ты расцениваешь работу уголовного розыска? Ведь товарищи помогают, хотя у них чисто криминальные функции.

Фоменко был красив. Красив смуглой, странной красотой. В таких мужчин издревле влюблялись женщины. И в Фоменко бешено влюблялись. Но он не замечал этого. Он был «карающим мечом».

— Ну? — сказал Финкельштейн и погладил бородку.

— Нормально работают товарищи, — Фоменко улыбнулся. — Однако впереди еще столько дел, что просто закачаешься.

Напились чаю, попахивающего веником.

— А что, братцы, — произнес Цируль зевая. — Пора и разойтись с миром. Переназаседались.

— Минутку! — Фоменко вынул из кармана листок. — Слушайте. Это письмо Центррозыска РСФСР, подготовленное при непосредственном участии самого Феликса Эдмундовича. Оно адресовано всем местным Советам.

— Да не тяни ты! — воскликнул Финкельштейн. — Я-то уже читал, но товарищи!..

— «Дело уголовного розыска в России, — начал Фоменко, — бывшее при царском режиме в суровых тисках жандармерии и полиции, конечно, не могло быть поставлено на той желательной высоте, на которой должна находиться эта в высшей степени важная для всякого цивилизованного государства деятельность... Настало время поставить деятельность сыска на научную высоту и создать кадры действительно опытных сотрудников, научных специалистов. В наследие от проклятого царского режима у нас остался полуразрушенный, никуда не годный сыскной аппарат, с сотрудниками, на которых большей частью широкие слои населения смотрели (и часто справедливо), как на элемент сомнительной нравственности, обделывающий свои личные дела с преступным миром. Надо исправить все это и обставить деятельность сыска так, чтобы ни тени подозрения не падало на доброе имя деятеля уголовного розыска, охраняющего нравственность и устои государственности».

Фоменко умолк, окинул взором товарищей.

— Ну? Что скажете?

— Умри, Денис, лучше не напишешь! — воскликнул Цируль. — Одно не совсем понятно. Как этот документ попал в Ташкент? Вокруг кольцо фронтов...

— Через линию фронта. Вместе с другими важными документами.

Все притихли. Перед их мысленным взором возникали картины подвига человеческого. Люди идут... Ползут... Отстреливаются, гибнут. Но оставшиеся в живых продолжают тяжелый, кровавый путь. И они прошли, всем смертям назло, чтобы донести на далекую окраину России слова партии!

Разящий удар

Конец октября восемнадцатого года выдался погожий. С мягким шорохом опадали с тополей листья. По-весеннему пели скворцы, еще и не собирающиеся улетать в теплые края. Солнце сияло в глубоком поднебесье, ласковое, не обжигающее. Лишь изредка подует прохладный ветерок, да и тот, запутавшись в летающей осенней паутине, тут же утихает.

В такие приятные дни дышится как-то особенно легко и на душе радостно.

Однако не радовал погожий октябрьский день главу британской «Военно-дипломатической миссии» в Ташкенте Джорджа Маккартнея. Он с сумрачным видом сидел возле открытого по-летнему окна в своем «люксе» гостиницы «Регина» и, изредка поправляя на носу массивные роговые очки, глядел на улицу. С каштанов спадали листья и, замысловато вращаясь в воздухе, плавно опускались на мостовую. А вот могучие, в пять обхватов, чинары еще держали свои зеленовато-багряные «пятерни».

Сэр Маккартней, бывший английский консул в Кашгаре, ставший волею обстоятельств главой ташкентской «миссии», с тревогой перебирал в памяти события последних месяцев. «Миссия» его имела официальный статут дипломатического представительства при правительстве Туркреспублики. Фактически же она превратилась в центр притяжения всех контрреволюционных сил — от оголтелых монархистов до щеголяющих «ррреволюционной» фразой левых эсеров.

Матерый разведчик вздыхал: на душе его было маятно. Глава «Британской военной миссии по Туркестану» генерал Маллесон, обосновавшийся в Асхабаде, после вторжения английских войск в Закаспий и образования там проанглийского эсеровского правительства Фунтикова, казалось бы, получил свободу действий. Однако британские войска терпят в Закаспии поражение за поражением. 14 октября у станции Душак британские и отборные белогвардейско-эсеровские части генерала Литвинова были попросту разгромлены! Практически утратили боеспособность и понесли огромные потери 19-й Пянджабский, 17-й Йоркширский, 15-й Хемпширский полки — гордость британских колониальных войск. Почти наполовину вырублен красными клинками 28-й легкий кавалерийский полк. А 44-я усиленная тяжелая артбатарея и вовсе перестала существовать! Ее личный состав, укомплектованный африканцами, либо разбежался, либо сдался в плен!

Сэр Джордж поднялся из кресла, нервно прошелся по ковру, устилавшему просторную комнату.

— Черт возьми! До чего же все складывается отвратительно! Сколько миллионов золотом вложено в Туркестанскую военную организацию! Казалось бы, еще немного — и большевикам конец; как говорили древние, «финита ля комедия». А что получилось? В прошлом месяце чекисты напали на след ТВО, произвели аресты. К счастью, в основном попалась мелкая сошка, однако схвачен и господин Назаров, один из организаторов ТВО, инженер, золотопромышленник и политик-любитель. Уж он-то многое может рассказать, спасая свою шкуру! Одна надежда на Осипова. Назаров о нем не знает. Все-таки Бейли молодчина, воздержался от соблазна познакомить Назарова с военкомом республики... И все равно дело дрянь. Десять дней назад правительство Туркреспублики арестовало американского коллегу Роджера Тредуэлла. Теперь уже совершенно ясно, что этот янки даром времен не терял, установил контакты с ТВО!

Маккартней вновь вздохнул, подошел к небольшому бару, налил в высокий бокал немножко сода-виски — «для взбадривания духа», как он, внутренне конфузясь, говаривал довольно частенько последнее время самому себе. Его шокировало, что приходится иной раз «взбадриваться» с утра, когда еще и полудня не наступило.

Однако глоток «Олд скотч» сделал свое дело. На душе посветлело. Мы еще поборемся. Англия может проиграть сражение, но она еще никогда не проигрывала войн. Кроме большевиков и всякого рода местных и пришлых голодранцев, у нас здесь есть и верные люди. Хм... «Верные» — не то, конечно, слово. Нужные! Мы нужны им, они нужны нам. Политический симбиоз. Нарком иностранных дел Туркреспублики левый эсер мистер Домогатский, узнав об аресте Тредуэлла, поднял такой шум, что даже в Москве слышно было. Добился освобождения янки. За ним просто присматривают, а Тредуэлл свободно разгуливает по городу. Однако работать он теперь уже не может. И слава богу!

И вдруг «дипломата» посетила такая убийственная мысль, что у него проступил на лбу липкий ледяной пот. «А что, если и до нашей «миссии» доберутся мистеры Фоменко и Цируль?!. Ведь и нам предлагали не покидать гостиницы, дипломатически ссылаясь на разгул преступности в городе. Стоит выйти на улицу, тут же появляются «хвосты». Последнее время Бейли практически лишен возможности нормально работать... Не пора ли, как говорится, сославшись на нездоровье, отбыть к родным туманам?..»

Большие напольные часы торжественно пробили одиннадцать раз, и тут же раздался стук в дверь. Вошел Бейли, долговязый, подтянутый, идеально выбритый, в выглаженном светло-сером костюме. Маккартней мигом изобразил на лице флегму. Он не желал подчиненному открыть свою душевную маяту.

Обменялись традиционными приветствиями. Майор сел в кресло напротив шефа, выразительно потянул носом.

— Хм... Сэр, если не ошибаюсь, благоухает «Олд скотчем»?.. Вот она, Азия. Мы начинаем забывать о вековых традициях и можем позволить себе кейфовать на восточный манер с раннего утра.

Сэр Джордж мысленно возмутился бесцеремонностью подчиненного, однако не решился оборвать нахала. Сложные у них были взаимоотношения. Да, он, Джордж Маккартней, начальник Бейли. Но нахал значительно богаче его, у Бейли огромные связи в метрополии. Поэтому надо ладить. В Лондоне Бейли может пригодиться. Маккартней сделал попытку дружески улыбнуться и отвечал:

— Всему виной азиатская скука. Я чувствую, что постепенно превращаюсь в азиата.

— Азиатам ал-Коран запрещает употреблять спиртное, сэр!

— А я английский азиат! — воскликнул шеф и расхохотался довольно натурально. — Не желаете ли и вы нарушить вековую традицию?

— С удовольствием, — Бейли принял бокал. — Мне здесь часто приходится нарушать старинные традиции. Я, как вы знаете, и в сартском халате разгуливал ради конспирации, думать забыл о заповеди: «Возлюби ближнего своего», многое чего запамятовал...

Они выпили по бокалу. И тут же шеф, подполковник Маккартней, перешел к делу.

— Как вы, коллега, оцениваете на сегодняшний день военное положение в зоне Транскаспийской железной дороги? Только по-честному и коротко.

В глубоко запавших глазах разведчика блеснули иронические искорки.

— Коротко?

— Да.

— Дерьмовое!

— Оуоэ... — воскликнул шеф, ибо ответ был поразительно точен, хотя и предельно краток.

— А как идут дела в районах, занятых нашим другом Мадамин-беком?

— На территории, занятой полковником Мадамином, дела, к счастью, не в пример лучше, чем под станцией Душак. Вчера от Мадамина вернулся связной атамана Дутова, некто Бомчинский. Разумеется, это так, условно — «Бомчинский». Но главное, что он появился в Ташкенте и привез хорошие вести. Во-первых, Мадамин, правда, после некоторых колебаний, письменно подтвердил свое согласие принять на должность начальника штаба своей повстанческой армии полковника Корнилова, отлично владеющего местными языками. А Корнилов — наш человек. Далее... Мадамин обещает активное содействие полковнику Зайцеву, целиком поглощенному формированием дополнительных кавалерийских отрядов для удара по Ташкенту в нужный и решающий момент.

— Великолепно! — Маккартней перегнулся через журнальный столик и благодарно похлопал майора по костистому плечу. — Больше ничего?

— Ошибаетесь, сэр. Буквально на днях, по нашей рекомендации, при полковнике Мадамине создано самое настоящее правительство!

Бейли умолк.

— Я слушаю, — напомнил Маккартней.

— Полковники Корнилов и Зайцев неделю назад прибыли к Мадамину. Вчера тайно отправился в Скобелев находившийся в подполье генерал Кондратович, с ним отбыл и Арсеньев, милицейский деятель времен Керенского.

Под влиянием второй половины доклада Бейли, а также благодаря старому шотландскому виски настроение Маккартнея значительно улучшилось. Нет, черт возьми, дела не так уж плохи. Молодчина Бейли! Надо этому долговязому сказать несколько теплых слов.

— Я всегда верил в вас и в вашу звезду, дорогой друг! — начал Маккартней. — Передавая свой пост в Кашгаре полковнику Эссертону, я буквально вырвал вас для ташкентской «миссии». И я не ошибся.

— Очень жаль, сэр, что вы не ошиблись, — усмехнулся невесело Бейли и потянулся в карман за трубкой. — Надо было бы вам ошибиться, тогда бы я здесь не вертелся, как грешник на адской сковороде.

— Что вы сказали? — сразу пал духом Маккартней. — Неужели вы считаете наше положение в Туркестане безнадежным?!

Бейли знаком попросил шефа налить ему еще виски-сода, посмаковал выпивку и после долгого томительного молчания произнес вроде ни к селу ни к городу:

— Сэр, вы, наверно, заметили, что я не трус.

— О да!..

— И вы знаете, что я в короткий срок научился изрядно говорить по-русски. Усвоил даже кое-что из русского сленга. Так вот, два дня назад я был свидетелем облавы на Пьян-базаре. Один из уголовников, первым заметивший опасность, заорал: «Кореша!.. Засыпон, рвите когти!», что в переводе означает: «Господа, мы засыпались... Прошу извинить... Не то сказал... Мы окружены, спасайся кто может!»

— Так вы полагаете, коллега... — сдерживая нервную дрожь, начал Маккартней.

— Рвать когти надо, шеф. И чем скорее, тем лучше.

— Но ведь нас вроде не трогают. Чекисты до полусмерти напугали коллегу Тредуэлла. Что касается нашей миссии...

— Мистер Фоменко, — криво усмехнулся Бейли, — хитрейший лис. Он копит против нашей милой миссии компрометирующие материалы. Он желает не защемить наши носы между пальцами, что, разумеется, больно и обидно, но не опасно для жизни и здоровья. Он вознамерился нас — обухом по темени!..

— Бог знает, что вам мерещится, дружище Фредерик, — вскинул к потолку руки Маккартней. — Не можем же мы, вот так, за здорово живешь, задать стрекача.

— Золотые ваши слова, шеф. Не можем. А я и вовсе не собираюсь покидать сей благословенный край.

— Майор Бейли, — строго произнес шеф, — прошу вас пояснить ваши слова. Уж не желаете ли вы...

Бейли расхохотался.

— Успокойтесь, сэр. Я вовсе не жажду обратиться в большевистскую веру. Просто я по натуре авантюрист. В хорошем смысле этого слова, разумеется. Обожаю шутить с огнем, играть в кошки-мышки с опасностью. И у нас еще не завершены некоторые дела. Арестованный большевиками Назаров не знает о контактах ТВО с Осиповым. Мы и должны сделать ставку на военкома. Эта наша единственная надежда. Ожидать весны, как предполагалось ранее, бессмыслица, самоубийство. Надо во что бы то ни стало подбить Костика на мятеж... Ну хотя бы в январе. За оставшиеся два с небольшим месяца можно все отлично продумать и подготовить. Дела не так уж безнадежны. Стараниями генерала Маллесона и полковника Эссертона финансирование и вооружение ТВО производится ускоренными темпами. Басмачу... Извините... Полковнику Мадамину пять дней назад доставлена первая партия оружия, боеприпасов, снаряжения, обмундирования. Шестнадцать горных орудий, сорок пулеметов. Сто миллионов золотых рублей на это святое дело не пожалело Королевское правительство!

Маккартней согласно кивал головой, а сам в это время лихорадочно соображал: «Что делать? Может, и в самом деле, как выражаются местные криминальные джентльмены, «рвать когти»?.. А если заговор Осипова удастся?.. Тогда все лавры Бейли!.. Ну, нет, дудки! Бейли необходимо услать из Ташкента. Разумно во всех смыслах. Удастся совместный удар по большевикам Осипова, Мадамин-бека и англо-белогвардейских войск из-за Каспия — и я на коне!.. Почет, слава, деньги, власть!.. А в случае неудачи можно скрыться, мотивируя ретираду непреодолимыми обстоятельствами. И этого долговязого авантюриста рядом не будет. Пусть себе где-нибудь в Каахке уходит в подполье, если ему так хочется свернуть себе шею!»

Оба «дипломата» помолчали. Затем Маккартней спросил, как бы советуясь:

— Как вы смотрите на то, дружище Фредерик, если я переключу вас на Закаспийский участок? Там решается судьба всего нашего предприятия, и ваша энергия, ваш опыт особенно пригодятся нашему шефу генералу Маллесону.

Бейли тут же раскусил демарш шефа. Однако отвечать не торопился. Сперва надо погасить в груди вспыхнувшую злобу. Отвечать нужно спокойно, вроде бы ты ничего не понял. Он даже улыбнулся.

— Хм... Боюсь, сэр, — наконец проговорил он и затянулся трубкой, — боюсь, что вы ошибаетесь насчет решающего участка. Асхабад это периферия, наши войска потеряли боеспособность. Они еще в силах обороняться, но не могут наступать. Мадамин силен. Но и его в Ферганской долине сдерживают красноармейские отряды. А Ташкент — мозг большевизма в Туркестане. Нужен взрыв именно здесь. Обезглавить революцию, ликвидировать большевистских лидеров — и дело в шляпе. Тогда и Мадамин нанесет удар. А если Осипову удастся снять с Закаспийского фронта хотя бы один полк... О!.. В образовавшуюся брешь!.. — Бейли захлебнулся слюной, закашлялся. Отпив глоточек из бокала, закончил: — Сэр, я прошу оставить меня в Ташкенте. Вам ведь отлично известно, сколько сил вложил я в задуманное нами грандиозное предприятие!

Маккартней понял, что настаивать на переводе Бейли в Асхабад не резон. Бог знает, что он там может со злости наговорить Маллесону. Однако... На всякий случай надо подвести хотя бы в общем итоги работы. Может пригодиться.

И он начал издалека. Встал, подошел к сидевшему в кресле Бейли, обнял за плечи.

— Один только бог знает, дорогой Фредерик, как я ценю вас, как восхищаюсь вашим умом, отвагой. Всякий раз, когда вы по ночам уходите на явки, ежеминутно рискуя жизнью, я молю всевышнего: «Боже, храни Фредерика Бейли!»

Майор расхохотался.

— Тронут, сэр. Почти что как в нашем национальном гимне: «Боже, храни короля!» Искренне благодарю за заботы. Нынче же могу вас утешить: за нами установлено наблюдение, и поэтому я веду себя примерно, как агнец. Лишь изредка случается пройтись по нужным адресам, когда удается оторваться от «хвоста». Увы, это так редко случается.

— Как же вы получаете информацию?

— У меня тут есть один кэбмен... Извозчик, по-русски. И еще два бармена... По-русски — трактирщики. Кэбмен, кажется, уже на подозрении или струсил. Не появляется. А бармены держатся неплохо. Зайти и выпить рюмочку «дымка» не такое уже преступление. Впрочем, теперь и это — криминал. Самогонщиков, продавцов самогона и даже потребителей этого самодельного нектара городские власти недавно распорядились сурово карать, вплоть до расстрела. Поэтому я перешел на квас. Пока выпьешь кружку, обо всем не спеша можно договориться.

— Это бесподобно, Фредерик! — воскликнул шеф. — Храни вас бог. Сколько разведчиков прошлого века потерпели в Туркестане трагические неудачи... Муркрофт, Джеймс Фрезер, Александр Борнс, полковник Стоддарт, капитан Конноли...

— Это все потому, — заметил Бейли с непроницаемым лицом, — что у них не было такого замечательного шефа, как вы, сэр Джордж.

— Майор Бейли, вы забыли доложить о ваших наблюдениях за деятельностью Туркчека.

Бейли долго молчал. Что он мог ответить?

— Туркчека? — Бейли почувствовал себя не в своей тарелке. — Это крепкий орешек. Никаких источников информации. В мае-июне эта фирма работала слабо. Только что становилась на ноги. Но сейчас... Судя по тому, что чекисты взяли кое-кого из ТВО, дела у чека, к сожалению, налаживаются. Чека разгромила группу Знаменского, в результате чего нам пришлось пожертвовать толковым сотрудником... Блаватским. Сейчас, как я полагаю, Туркчека не дремлет. К тому же, эта фирма работает в тесном контакте с уголовным розыском...

Вечером Фоменко провел оперативное совещание с руководящими работниками ЧК и уголовного розыска. Он изложил факты, неопровержимо свидетельствующие о том, что многие иностранные «миссии» и «представительства», прикрывающиеся дипломатическим иммунитетом, ведут подрывную работу, тесно связаны с контрреволюционным подпольем и готовят в Туркреспублике государственный переворот.

— Мы получили согласие правительства, Москвы на проведение радикальной санкции, успешное проведение которой положит конец проискам непрошеных «гостей», — сказал в заключение Игнат Порфирьевич. — Разумеется, мы не собираемся судить их, хотя они того и заслуживают. Формально они — господа дипломаты. Важно обличить их, выставить на позорище перед всем миром!.. Операцию проводим утром. Насколько нам известно, сейчас в «Регине» идет дипломатический кутеж. Американский генеральный консул мистер Тредуэлл устраивает для дипломатическо-шпионской колонии банкет. К полуночи — новый банкет. Его затевает французский консул Жозеф Кастанье... Между прочим, известный археолог, которого вдруг потянуло в шпионы!.. Поэтому будем человеколюбивы, не станем будить бонвиванов среди ночи, пусть хоть чуток отоспятся.

В кабинете прокатился веселый смех. Улыбнулся и Фоменко.

— То, что вам весело, это хорошо. Как известно, человечество, смеясь, расстается со своим прошлым. Однако посмеялись — и будет. Действуем так... Со мною сотрудники ЧК и сорок вооруженных рабочих мастерских во главе с товарищем Зинкиным.

— Есть прибыть во главе с сорока бойцами! — вскочил Михаил Максимович.

— Сорок человек местных товарищей из старой части города под командой товарища Бабаджанова.

— Баджарамыз!.. Мы готовы! — доложил Насредин Бабаджанов.

— Ты же, Фриц Янович, — обратился Фоменко к Цирулю, — обеспечь двадцать самых боевых твоих работников. Некоторых называю персонально... Пригодинский, Аракелов, Коканбаев, Соколовский, Ескин, Зернов, Беккудиев... Остальные — на твое усмотрение.

— Обеспечу, — поднялся Цируль. — Лично под мою ответственность.

— Обеспечить хорошую команду — это твоя забота, — улыбнулся Фоменко. — Но поручи возглавить ее товарищу Пригодинскому. Сам же... Великая к тебе просьба, переходи в мое распоряжение... Как друга прошу.

— В чем дело? — Цируль от удивления стал протирать очки. — Я, что ли, не гожусь в командиры?

— В данном случае ты больше годишься в переводчики. Ты же несколько лет жил в Америке, знаешь английский язык, не так ли?

— Не в совершенстве, но объясниться могу.

— Вот и прекрасно. Придется тебе, дорогой Фриц Янович, поутру потолковать по-английски. Наши завтрашние клиенты с перепугу, надо полагать, забудут русский язык.

Осеннее багряное солнце торжественно поднялось из-за изломов Алайского хребта, озарив лучами город. По-прежнему витала в чистом воздухе паутинка. Несмотря на раннее утро, люди уже куда-то спешили — на работу, службу, по каким-то другим делам. И лишь «дипломаты», обосновавшиеся в «Регине», спали сном беспробудным. Они здорово повеселились. До трех часов ночи гремел оркестр, выступали «шансонье» (как позже выяснилось — родом с одесской Молдаванки и киевского Подола), рекой лились вина...

Сэр Джордж Маккартней спал сном праведника. Ночью он никого не пытался соблазнить, не совершал оскорбительных для леди поступков. Он просто напился, как свинья. И потому его нелегко было разбудить. Все же Фоменко, плеснув «дипломату» воды из графина, разбудил генерального «консула».

— А?.. Что?.. — вскинулся Маккартней.

— Прошу извинить, — произнес Цируль по-английски, — но вы... Арестованы.

Маккартней изменился в лице.

— Что?.. Я не ослышался?

— Нисколько. Вы арестованы за деятельность, несовместимую со статусом дипломатического представителя.

— Но это беззаконие! — завопил «генеральный консул». — В истории дипломатии...

— В истории дипломатии не было еще и многого другого, — усмехнулся Цируль. — Вот документы на ваш арест.

Маккартней поник головой. Вот тебе и британский лев!..

Маккартней долго не мог понять, что же все-таки произошло. Может быть, это сон, кошмар?

Нет, это была реальная жизнь. Опергруппа вывела его из апартаментов поникшего, небритого, потерянного.

Затем опергруппа посетила майора Фредерика Бейли. Он как раз сидел перед зеркалом и брился.

Цируль, поклонившись, сообщил:

— Тысячу извинений, мистер Бейли, но вы арестованы.

Бейли, переставший было бриться, вновь продолжил водить «золлингеном» по щеке. Рука, однако, его дрогнула, по щеке потекла кровь.

— Вы поняли? — спросил Цируль по-русски. Затем задал тот же вопрос по-английски.

— Прошу говорить и дальше со мной по-английски, — хрипло произнес Бейли, продолжая стоически бриться. — Что вам угодно?

— Нам угодно вас арестовать, мистер Бейли, — невозмутимо отвечал Цируль.

Бейли вскочил, бросил на пол бритву.

— Вы думаете, что говорите?.. Меня... Арестовать?.. Я дипломат. Я подданный Британской империи!.. С огнем шутите!..

Фоменко спросил Цируля:

— Что этот мистер говорит?

— Устрашает, мол, мы шутим с огнем.

— Хрен с ним, пусть говорит. И вообще, товарищ Цируль, растолкуй ему, что ему следует пугать нас, говоря по-русски, нашим языком он владеет сносно, сукин кот!

— Оу!.. — возмутился Бейли.

— Для начала неплохо, — усмехнулся Фоменко. — Значит, понимаете по-русски, мистер Бейли?

Фредерик Бейли молчал, длинное, с лошадиной челюстью лицо его пошло багровыми пятнами.

— Вы же, мистер, дипломат, — продолжал усмешисто Фоменко, — без посторонней помощи находили в нашем городе помощников, которые, кроме русского, никаких других языков не знают, не так ли?

В номер вошел Шарафутдинов. Цируль представил его Фредерику Бейли:

— Прошу любить и жаловать, сэр... Член коллегии Туркчека... — Бейли инстинктивно отшатнулся. А Цируль, словно спохватившись, продолжал по-английски: —Тысячу извинений, мистер Бейли!.. Невоспитанность проклятая... Забыл представиться сам и представить вам этого симпатичного товарища, — он указал на Фоменко. — Игнат Порфирьевич Фоменко, председатель Туркестанской Чрезвычайной Комиссии...

Бейли вновь отшатнулся, задел валик дивана, рухнул на него скособочась. В глазах его плавал ужас.

Фоменко учтиво поклонился. Сказал Цирулю:

— Переведи ему, Фриц Янович, Игнат Фоменко знал, что мистер Бейли давно желал познакомиться, но все как-то не решался, предпочитал подсылать ко мне своих знакомых с маузерами вместо визитных карточек.

— Нет-нет!.. — испуганно воскликнул разведчик, покрываясь испариной. — Это недоразумение!

Фоменко усмехнулся:

— А вы, оказывается, мистер дипломат, изрядно говорите по-русски. Очевидно, вы из врожденной скромности стеснялись признаться в этом. Пожалуй, можно обойтись и без переводчиков?

— Можно, — угрюмо отвечал Бейли. Он был унижен, раздавлен. К тому же внешний вид его оставлял желать лучшего. Левая щека в мыльной пене, правая кровоточит от пореза бритвой.

— Позвольте мне хотя бы закончить бритье. Не могу же я в таком нелепом виде показаться на улице.

Чекисты переглянулись. Выступил вперед Шарафутдинов. Весело щуря карие свои глаза, любезно произнес:

— Если позволите, я стану вашим брадобреем. У меня рука легкая.

— Боитесь, что я перережу себе горло? — Бейли криво улыбнулся.

Фоменко развел руками.

— Да что вы?.. Просто вы сейчас немного возбуждены, можете порезать и вторую щечку.

Тем временем аналогичные сцены происходили в некоторых других номерах «Регины», где обитали «дипломаты», скомпрометировавшие себя подрывной деятельностью. Во время обысков было обнаружено множество адресов, явок, фамилий контрреволюционеров, находившихся в подполье.

Только во второй половине дня из «Регины», оцепленной красноармейцами, работниками уголовного розыска, вооруженными рабочими и старогородскими ремесленниками, показался странный кортеж: вереницы элегантно одетых людей, закинув руки назад, понуро шагали под конвоем чекистов. Толпа любопытных глазела на них — кто с восторгом, кто с ужасом.

Лишь посол эмира Бухарского — Мирбаба Токсаба — выпал из поля зрения чекистов. Он квартировал в караван-сарае, и поэтому о нем как-то забыли. Мирбаба подходил к «Регине», чтобы повидаться с Тредуэллом. На его счастье, это случилось как раз тогда, когда «Регину» уже оцепили. Токсаба сперва остолбенел, а затем, смекнув, в чем дело, шмыгнул за угол. На Ирджарской ему попалась на глаза оседланная лошадь, привязанная к тумбе. Обезумевший от ужаса эмирский полковник вскочил на нее и ускакал, куда глаза глядят. Как его встретил повелитель Бухары — можно лишь догадываться. Ведь в караван-сарае остался весь архив посольства, который весьма пригодился чекистам!

Одновременно проходила операция ЧК и уголовного розыска по поимке членов ТВО — в Ташкенте, Скобелеве, Андижане, Коканде, Урсатьевской, Джизаке, Самарканде, в ряде уездов Ферганской долины, Сыр-Дарьинской и Самаркандской областей. А спустя три дня, 29 октября 1918 года, в «Нашей газете» появилось первое официальное сообщение Туркестанской Чрезвычайной следственной комиссии:

На рабочий стол Фоменко ложились все новые документы, доказательства самого активного участия иностранных «дипломатов» в неудавшемся заговоре. Стали известны фамилии главарей ТВО — Кондратович, Корнилов, Зайцев, Арсеньев, Цветков, Савицкий...

К сожалению, многие из закоперщиков заговора успели уйти в подполье, бежать к басмачам.

Осипов вновь не был раскрыт!

Виновность иностранных «дипломатов» в организации заговора была полностью доказана. Опасности они теперь не представляли. Поэтому ТуркЦИК нашел возможным не подвергать их наказанию по суду, а объявил об их интернировании и содержании под домашним арестом.

«Дипломаты» вновь обосновались в «Регине». Но жизнь их теперь не была веселой. Содержатель гостиницы Гефнер боялся своих постояльцев как огня. Кормил чуть ли не пайковой воблой; официанты откровенно пренебрегали «гостями», перед которыми еще совсем недавно раболепствовали. Да и правительства великих и не очень великих держав словно забыли о своих «дипломатических» представителях. Слишком очевиден был провал «дипломатов»-заговорщиков. Зато левые эсеры подняли невероятную шумиху. Особенно неистовствовал Домогатский. И он все же добился того, что правительство республики спустя две недели разрешило Джорджу Маккартнею выехать из Туркестана. Из Дели Маккартней от полноты чувств прислал Домогатскому благодарственную телеграмму с выражением горячей признательности за заступничество.

Левый эсер Успенский, заместитель председателя ТуркЦИКа, пытался, в свою очередь, вызволить из «неволи» генерального консула САСШ в Туркреспублике Роджера Тредуэлла. Он даже послал по этому поводу телеграмму в Москву. Однако ничего не вышло. Маккартней вел подрывную работу осторожно, руками Бейли, формально оставаясь в стороне. А Тредуэлл был уличен в прямой связи с ТВО. Тогда правительство Северо-Американских Соединенных Штатов объявило об отзыве Тредуэлла из Туркреспублики. В конце марта 1919 года незадачливый «дипломат», как, впрочем, и другие подвергшиеся домашнему аресту дипломатические представители ряда государств, уличенные в связях с контрреволюционным подпольем, был выдворен из Туркестанской республики.

Но это произошло позднее. А в ноябре «узники «Регины», как остроумно прозвали интернированных «дипломатов»-заговорщиков, изнывали от страха за свою судьбу. Они, хотя и поздно, но наконец поняли: с чекистами, с революционным народом шутки плохи!

И без того тощий, поджарый Фредерик Бейли совсем отощал. Его душили страх перед возмездием и злоба. Он еще покажет себя! Он еще схватит большевиков мертвой хваткой бульдога!..

Случай помог авантюристу. Поздно ночью он отправился в ватерклозет. Часовой, мерно шагавший по коридору взад-вперед, подошел как раз к вестибюлю, находясь спиной к выглянувшему из своего номера Бейли. Сердце разведчика готово было выскочить из груди. Не чуя под собой ног, он бесшумно (по ковровой дорожке коридора) проскользнул в заветную дверь, заперся в кабине. Оставалось разбить крохотное оконце почти у самого потолка, забранное двойной рамой. Изнемогая от ужаса, Бейли стал карабкаться по трубе на сливной бачок, сорвался, угодил ногами в унитаз... Вновь стал карабкаться... О счастье! Рамы оконца еще не задраили на зиму. Он осторожно раздвинул створки, выскользнул наружу ужом, упал, больно ударившись задом о булыжную мостовую. Сдержал рвавшийся из груди крик боли. Огляделся... Опять удача! Часовой внешней охраны находился в дальнем конце здания, на углу Иканской и Петроградской, возле ресторана «Регина». Фредерик Бейли, гордый бритт, как трусливая ящерица, пополз по грязной мостовой, скользнул в арык...

Тридцать лет спустя Фредерик Бейли напишет книгу «Миссия в Ташкент», в которой расскажет о своих приключениях, обрисовав себя, разумеется, неустрашимым «суперменом». О своих клозетных подвигах он, конечно же, из скромности не упомянет. Просто удалось бежать из лап кровожадных чекистов и пробраться под крылышко эмира Бухарского.

Сокрушительный удар по Туркестанской военной организации и ее иностранным пособникам предотвратил катастрофу, нависшую над молодой Туркреспубликой. Однако работа чекистов и сотрудников уголовного розыска продолжалась. Был выявлен еще ряд участников готовящегося заговора, в который раз подтвердилось то, что враги революции широко использовали в качестве предполагаемой «ударной силы» отпетых уголовников-рецидивистов.

Мария Кручинина

Заместитель начальника уголовного розыска Самсон Артемьевич Аракелов уже давно собирался допросить бывшую сестру милосердия Кручинину. Разыскать ее было нелегко. Крыши над головой она не имела. Ночевала там, где стирала белье. Наконец агенты отыскали Кручинину.

Аракелов учтиво пригласил ее сесть. Заговорил весело:

— Ну что ж, давайте познакомимся, — он представился, блеснув белоснежными зубами, приветливо посмотрел на миловидную блондинку с прекрасными голубыми глазами. Внешний вид Кручининой свидетельствовал о гордой бедности. Старенькое платьице, штопаные-перештопанные чулки, стоптанные туфельки, простенькая косынка. Все старенькое, ветхое даже, но чистенькое, выглаженное. По всему было видно, что женщина голодает: нежная кожа лица обрела землистый оттенок, под глазами темные круги. Кручинина тревожно взглянула на Аракелова.

— Да вы не волнуйтесь, — успокоил Самсон Артемьевич. — У нас к вам претензий нет.

Кручинина мучительно покраснела.

— Очень прошу, — повторил Аракелов, — не волнуйтесь. Мы пригласили вас, надеясь на вашу помощь.

— Я готова, если смогу, — тихо произнесла Кручинина.

— Мария Леонтьевна, нам известно, что вы были не так давно на вечеринке у некоей Панкратовой.

— Была, а что?

— Не тревожьтесь, вы ни в чем не виноваты. Хотелось бы только кое-что уточнить насчет гостей. Из женщин были Панкратова, Муфельдт и вы, не так ли?

— Да.

— И было трое мужчин. Верно?

— Нет. Четверо было.

Аракелов насторожился. Неужели свидетельница темнит?

— Четверо? Кто же, конкретно?

— Поручик фон Франк, поручик Карпович... — Кручинина задумалась. — Третьего назвать не могу. Его никак не называли. Фон Франк, правда, как-то обратился к нему со странной фразой: «Слушай, Тля, не многовато ли пьешь? У нас еще дела». Почему — Тля? Ума не приложу. Грубый, неприятный субъект. Никакого воспитания.

— Ну, а четвертый?

— О!.. — глаза Кручининой наполнились ужасом. — Совсем страшный человек. Как он попал в эту компанию — просто удивительно. Настоящий бандит! Глазищи, как угли, сверкают, преступные. Лоб гориллы!

— Имя?

— Сам представился мне. «Абрек, — сказал, — меня зовут». Голос хриплый, звериный какой-то. Пил стаканами, а не пьянел. И еще хвастался фон Франку. Я ничего не поняла. Говорил: «Сегодня исполнилось ровно два месяца, как Клубничка помирал. Пью за упокой его поганой души!»... — Мария Леонтьевна пожала плечами. — Бред какой-то.

А Аракелов порадовался. Значит, двое бандитов не поделили «сферы влияния». Вот, оказывается, почему Клубничка не подает признаков жизни. Пришил его Абрек.

Вслух же произнес:

— Мария Леонтьевна, нам доподлинно известно, что на вечеринке было трое мужчин. Откуда взялся этот... Абрек?

— Он из соседнего двора через забор... И ушел так же.

— Раньше других?

— Да. Так рада я была, когда он ушел!.. Так рада!

— Боялись его?

— Очень. Зверь, а не человек. А главное — он стал ухаживать за мной. Я поняла, что Муфельдт затем меня и пригласила, чтобы познакомить с этим страшилищем. На прощанье он сказал такое, что у меня ноги подкосились: «Готовься к свадьбе, Мура. Ты мне нравишься!», — Кручинина, разволновавшись, попросила воды.

— Откуда вам известно, что Абрек лазил через забор? — поинтересовался Аракелов, как только свидетельница немного успокоилась.

— Я вышла во двор. Там на мангалке мясо жарилось.

— Мясо!.. — невольно вырвалось у Аракелова. Он проглотил слюну, смутился.

Смутилась и Кручинина.

— Офицеры все с собой принесли.

— А дальше что?

— Вижу: через забор перемахнул человек. Легко, будто кошка. Я как увидела его страшное лицо, едва чувств не лишилась. Зверская физиономия. Он говорит: «Не бойся. Я красивых женщин не обижаю». А когда он уходил, я во дворе самовар разводила. Помахал мне ручищей и опять через забор.

«Вот почему Соколовский и Беккудиев видели лишь троих», — подумал Аракелов. — И эта Муфельдт, стало быть, знакома с Абреком. Странное и подозрительное знакомство». Вслух же сказал:

— Ну, а после вечеринки?

— Елизавета Эрнестовна позвала меня к себе ночевать. Сели на извозчика и поехали.

— А мужчины куда пошли?

— Понятия не имею.

— После вечеринки вы виделись с кем-нибудь из мужчин?

— Нет.

Самсон Артемьевич смотрел в прекрасные, чистые глаза Кручининой и проникался уверенностью: свидетельница не лжет. Такие глаза не могут лгать. Кручинина не знает о том, что двоих участников вечеринки уже нет в живых, даже не представляет себе, зачем уголовному розыску понадобилось расспрашивать ее о вечеринке. То и дело с тревогой она поглядывает на стоящий в углу потеляховский чемоданчик. Должно быть, бедняжка, с тревогой думает: «Все эти разговоры для отвода глаз. А вот как начнет этот кавказский человек мотать душу из-за чемоданчика!..»

И Аракелов вновь успокоил Кручинину:

— Да не смотрите вы на этот дурацкий чемоданчик. Обыкновенный чемоданишко, не змея. Хм... Значит, вы считаете, что вечеринку Муфельдт затеяла, чтобы познакомить вас с Абреком?

Кручинина смутилась, нервно потеребила в руках платочек.

— Да... И еще какие-то дела были. Карповича уговаривала пойти куда-то, а он отказывался, говорил: «Надоело все, живу, как волк. Не надо мне никаких... — Женщина задумалась. — Какое-то слово он сказал непонятное. Сейчас... Вот... Тэвэо. Не надо мне никаких тэвэо. Может, французское слово?

— Тэвэо? — мысленно произнес Аракелов, теряясь в догадках. — Что сие означает? Может, это сокращение — ТВО?.. Что же это?.. — И вдруг его осенило: Туркестанская военная организация!.. Фон Франк и действовал по ее заданию... Убил Карповича. Ладно, разберемся. — Самсон Артемьевич перевел разговор на Абрека. — Зачем Муфельдт понадобилось знакомить вас с Абреком? Откуда она знает Абрека?

— Не имею представления. Утром она мне сказала: «Я решила устроить твою судьбу. Хватит такой красотке заниматься постирушками. Озолочу тебя. Есть у меня знакомый, богатейший человек. Он желает, чтобы жена у него была блондинка с голубыми глазами», — Кручинина вспыхнула от гнева. — Какая наглость!..

— Зачем же вы пошли к Панкратовой?

— Лгать не буду. Последнюю неделю я буквально голодала. Не удержалась от искушения. Теперь, конечно, жалею.

— Не жалейте, Мария Леонтьевна. Вы очень хорошо сделали, что побывали у Панкратовой.

— Правда? — Кручинина улыбнулась. Улыбка у нее была милая, детская, светлая.

— Чем же кончился ваш утренний разговор с Муфельдт?

— Я ей сказала, что люблю Виктора Дмитриевича, жду его и выйду замуж только за него.

— А кто это, если не секрет, Виктор Дмитриевич?

— Штаб-ротмистр Лбов... Бывший ротмистр. Мой жених. Мы еще в четырнадцатом году собирались пожениться. Случайно встретились здесь в Ташкенте. А Елизавета Эрнестовна смеется: «Забудь о Викторе. Кто он сейчас? Рядовой в полку. А я тебе приготовила настоящего жениха». Сперва я думала, что она шутит. Когда же пришла к Панкратовой... — Кручинина не договорила, заплакала.

— Не надо плакать, Мария Леонтьевна, — Аракелов налил из графина воды, предложил женщине. — За Абрека мы вас не отдадим. Это точно. Расскажите лучше о своем женихе Лбове.

— Встретились случайно на Куйлюкской, возле Военного комиссариата. Увидели друг друга — глазам не верим. Обрадовались безумно, А немного погодя узнала я, что Виктор служит рядовым в учебной команде Второго полка под чужой фамилией. Я еще посмеялась, говорю: «За кого же мне замуж выходить, за Лбова или за Николаева?»... Глупо пошутила. Виктор помрачнел. Стал жаловаться, что очень переживает свой обман. Побоялся стать на учет как бывший офицер. Я говорю ему: «Пойди и встань на учет». Он отвечает: «Ты с ума сошла! Меня же немедленно расстреляют! Все так говорят. Обязательно — к стенке!»

Аракелов возмутился, сказал гневно:

— Глупость какая! Если за человеком не водится преступлений, его никто и пальцем не тронет.

— Правда? — обрадовалась Кручинина. — А то ведь и я поверила.

— Очень жаль, — нахмурился Самсон Артемьевич. — Поверили злобной вражеской клевете. Где сейчас ваш жених?

— Не знаю, — горько вздохнула Кручинина. — Елизавета Эрнестовна говорит, что он якобы срочно отбыл на фронт. Я собралась пойти в его воинскую часть, чтобы адрес узнать, а Елизавета Эрнестовна как замашет руками: «Что ты! — ужасается. — Разве можно? Это же военная тайна. Тебя за шпионку сочтут. А нынче в Чека разговор короткий. Раз, два — и к стенке!»

Темпераментный Аракелов вспыхнул.

— Ах, негодяйка!.. — но тут же опомнился. — Простите. Это просто так. Вырвалось. Чего только о Чека и уголовном розыске не плетут обыватели. Просто обидно, понимаете?

— Теперь понимаю, — конфузливо улыбнулась Кручинина. — Но и меня вы должны понять.

— Очень даже понимаю. Вы лучше вот что мне скажите: почему Муфельдт так хорошо осведомлена в военных вопросах?

— О!.. Да у нее сам военком бывает, товарищ Осипов. Другие военные.

— Вот как? Кто еще, кроме Осипова?

— Фон Франка как-то видела. Был еще бывший военный по имени Владимир.

— Фамилию его знаете?

— Нет. Просто Владимир. Брюнет, лицо симпатичное. Приметы?.. Особых нет. Разве что розовое пятно возле уха.

У Аракелова екнуло сердце. Неужели Фельдберг! Самсон Артемьевич вынул из стола кипу фотографий, разложил веером.

— Пожалуйста, взгляните, нет ли ваших знакомых?

Кручинина, отложив несколько фотографий, воскликнула: «Это и есть Владимир!»

Самсон Артемьевич зевнул, прикрыл ладонью рот, извинился. Однако зевать ему вовсе не хотелось. Кажется, напали на след!

Он решил поговорить по пустякам, отвлечь внимание Кручининой.

— Мария Леонтьевна, — спросил он, — я, разумеется, понимаю, что задаю деликатный вопрос, но все же... Муфельдт шла на вечеринку с какими-то личными интересами или просто так, убить время? Может, кто-то из гостей нравился ей?

— Не думаю, — после некоторого раздумья ответила Кручинина. — Впрочем, не могу утверждать категорически. Она очень тщательно одевалась, хотя никаких особых туалетов на ней не было. Это весьма эффектная женщина. Высокая, худощавая, но не худая. Что-то змеиное в ней есть. Лицо продолговатое, бледное, губы красные-красные. Черные бездонные глаза. Прежде чем нам выйти, она долго разглядывала себя в зеркало и еще, помнится, спросила меня: «Как, по-твоему, похожа я на княгиню?»

— На княгиню? — спросил Аракелов. — Разве она княгиня?

— Нет. Меня это немного удивило. Но вообще-то, думаю, похожа. Очень эффектная женщина.

Аракелов погладил пальцами подбородок. Княгиня!.. В дневнике Блаватского тоже упоминается княгиня!.. Совпадение или... Может быть, Муфельдт и есть та «княгиня», о которой записал в дневнике Блаватский?

— Мария Леонтьевна, а раньше никто, хотя бы в шутку, не называл Елизавету Эрнестовну княгиней?

— Нет.

Аракелов встал из-за стола. Подошел к Кручининой.

— От души благодарю за беседу. И чтобы окончательно покончить наши дела, не откажите в любезности рассказать историю вот с этим самым чемоданчиком.

Кручинина залилась краской.

— Поверьте, — Аракелов приложил руки к груди. — Нам просто надо закрыть это нелепое дело. Расскажите без утайки, как все произошло.

И женщина поведала свою грустную историю. Очутилась в Ташкенте одна-одинешенька. Ни денег, ни крыши над головой. Случайно познакомилась с Муфельдт. Елизавета Эрнестовна рекомендовала ее домашней работницей в семью Потеляховых. Рафаэль Шоломович Потеляхов как раз находился в Ташкенте. Он увез Кручинину в Коканд. Работать приходилось с рассвета до поздней ночи. Бесконечные стирки. Кормили плохо, а денег, хотя и договаривались насчет оплаты, и вовсе не давали. Мария решила вернуться в Ташкент. Пришла к Муфельдт. «Как же так, Елизавета Эрнестовна, вы говорили, что Потеляхов добрый человек, а на самом деле это страшный скупердяй. Я на ногах от голода еле стою». Муфельдт рассмеялась: «Это революция его испортила. Раньше был добрым». В Ташкенте Кручинину вновь встретил Потеляхов, приехавший по своим делам, стал укорять, зачем уехала, почему? Пообещал уплатить за работу и пригласил в гостиницу. Однако денег не дал. Зато начал пить коньяк рюмку за рюмкой. Напился, как сапожник, и заснул. Мария с омерзением смотрела на спящего скрягу, и вдруг в душе ее проснулось мстительное чувство. Она решилась самовольно компенсировать потерю денег. Потеляхов ей должен за тяжелую работу и не платит. Так заберу же у него чемоданчик! И взяла. Конечно же, поступила не очень красиво. Поступок этот будет всю жизнь укором ее совести. Но вот так получилось.

Она с тревогой смотрела на Аракелова и видела, что он ей сочувствует. Ей стало легче на душе. Было радостно сознавать, что ее понимают, хотят ей добра.

— Вот и все, — закончила рассказ Кручинина. — Можете меня сажать в тюрьму.

Самсон Артемьевич сверкнул огненными своими глазами, рассмеялся заливисто:

— Кончено. Забудем об этом инциденте.

— А я так боялась. К Муфельдт приходил один человек, Павел Павлович. Он пугал меня чуть ли не расстрелом. Сейчас такие строгости! И сказал: «Если выполните одно мое поручение, я помогу вам избежать наказания».

— Какое поручение?

— Он не объяснил. Обещал ввести в курс дела позже.

— Опишите Павла Павловича. Внешний вид.

Через несколько минут Аракелов понял, что Павел Павлович — бывший полковник Цветков, ранее занимавший ответственный пост в Комиссариате внутренних дел. Ну и дела!

— У кого вы еще стираете?

— У генерала Мельникова на Пушкинской, у владельца кондитерских Эйслера, вдовы генерала Сусанина... Все такие жадные, бессердечные. Если по-честному — плохо живу. Одна лишь генеральша Сусанина добрая и отзывчивая женщина.

Доброе сердце Аракелова сжалось от горя. Красавица, умница, честнейшая душа... И она голодает! Самсон Артемьевич сам испытывал голодные позывы. Время приближалось к обеду, и он уже предвкушал дежурный суп с воблой. С кусочком черного хлеба!

— Простите великодушно, Мария Леонтьевна! Запамятовал. У нас установлен порядок. Коли мы отвлекли человека от дел, мы угощаем его обедом. Не лукулловым, к сожалению, но все же...

Он вызвал дежурного и распорядился насчет еды.

Кручинина и Аракелов сидели за письменным столом и с аппетитом ели суп из воблы, овсяную кашу. За чаем Самсон Артемьевич сказал:

— Не надоело вам в домработницах?

— Господи!..

— Так займитесь настоящим делом.

— Каким?

— Вы медицинская сестра, могли бы работать в военном госпитале имени Полторацкого[10].

— Кто меня возьмет, невесту офицера, женщину без рекомендаций?

— Сейчас же идите в госпиталь. Он расположен в здании бывшего кадетского корпуса. Комиссар госпиталя Иванов Иван Ефимович ваш земляк. Там же работает и моя жена. Обратитесь к комиссару, сошлитесь на Аракелова, и все будет в порядке. И общежитие есть.

Глаза Кручининой радостно заблестели.

— Господи, словно во сне! Товарищ Аракелов...

— Э, пустяки. Я вам сейчас еще кое-что приятное скажу. Ваш жених, Виктор Дмитриевич Лбов, никуда не уезжал. Лжет Муфельдт, будто он отправился на фронт. Вскоре вы увидитесь с ним. Даю слово.

— Не может быть! — воскликнула Кручинина. Она вскочила, схватилась рукой за сердце. — А где он, что с ним?.. Я так беспокоилась!

— Он вам расскажет сам о своих приключениях. Теперь же хотел бы вас просить, Мария Леонтьевна, об одном одолжении. Помогите нам. Очень нужно.

— Помочь... Вам? Да вы, наверное, шутите. Чем я, слабая женщина, могу помочь? Хотя я с удовольствием...

— Ну и прекрасно. А теперь слушайте. Вы действительно попали в очень скверную компанию. То, о чем я вам сейчас поведаю, никто не должен знать, даже ваш жених. Государственная тайна. Хватит ли у вас отваги, выдержки выполнить нашу просьбу? Дело идет, быть может, о судьбе революции. А вы дочь рабочего человека.

Самсон Артемьевич внимательно наблюдал за Кручининой. И он с удовлетворением заметил, как, после короткого раздумья, женщина посмотрела на него своими удивительными глазами и решительно ответила:

— Я согласна. Что надо сделать?

— Спасибо. А для начала прошу вас не порывать с Муфельдт. Бывайте у нее дома. Разумеется, теперь уже никаких постирушек. С сего дня вы не зависите от этой страшной женщины, дьявола в юбке. Продолжайте навещать ее дом. Можете немного помогать по хозяйству. Только не выдайте себя, пожалуйста, неосторожным словом, взглядом... Предупреждаю: если Муфельдт хоть что-то заподозрит, не сносить вам головы. Я сказал честно. Теперь тоже согласны?

— Тем более согласна.

— И последнее, — Аракелов вынул из ящика стола листок бумаги. — Вам записочка от Виктора Дмитриевича. Простите, что пришлось нарушить тайну переписки, но таковы уж обстоятельства. Прошу извинить.

Кручинина держала записку во вздрагивающих пальцах, и слезы радости ручьями лились из ее прекрасных глаз.

К вечеру с протоколом допроса Кручининой ознакомились руководители Управления охраны города и Чрезвычайной следственной комиссии. Возвращая его Цирулю, Фоменко устало произнес:

— Действуй, Фриц Янович. Назревает что-то серьезное. И в твоей епархии хлопот хватает, и у нас дел невпроворот. Возможно, придется обратиться к тебе за помощью.

— Совместно ведь работаем, Игнат Порфирьевич. Какие могут быть счеты? Я — тебе, ты — мне.

— А насчет Кручининой Самсон умно придумал. Одно беспокоит: выдержит ли она? Сдадут нервы — и прощай у Лбова счастливая семейная жизнь. Но этого мы, конечно, не допустим.

— С ней и я, и Пригодинский беседовали. Ожесточилась она против Муфельдт и компании. Уверен, что не подведет.

— В таком случае ни пуха, ни пера!..

— К черту.

Едва Цируль вернулся в Управление охраны, ответственный дежурный доложил:

— Только что получено сообщение. Зверское двойное убийство на улице Долинской, дом двадцать один!

Начальник охраны немедленно выехал на место трагических событий. Там уже находился Пригодинский с оперативной группой.

Имя видного экономиста профессора Когена было хорошо известно не только в Ташкенте. На его работы ссылались столичные ученые, зарубежные. Самуил Абрамович восторженно встретил Октябрьскую революцию, ушел с головой в работу, не жалея своего здоровья. Он заведовал отделом сельхозстатистики, изнурял себя составлением отчетов, графиков, изучением динамических рядов. Это лишь со стороны кажется, что статистика легкое занятие — знай себе выводи цифры на бумаге.

Был Коген немолод, вдов, одинок. Друзья прозвали его Бессребреником. Жил скромно, имущества у него не имелось. Снимал маленькую комнатку в доме некоей Максимовой. Дома почти не бывал, поскольку, кроме отдела сельхозстатистики, безвозмездно взял на себя нелегкие обязанности декана социально-экономического факультета Народного университета.

И вот такого-то милого человека, который, наверно, и мухи никогда не обидел, зверски убили!

Часов в семь вечера у Максимовой собрались гости. За самоваром, за дружеской беседой время летит незаметно. Вдруг дверь, ведущая из кухни во двор, распахнулась, сорванная с крючка, и через кухню в столовую ворвались пятеро в черных кожаных куртках. «Чекисты! — испуганно подумали хозяйка и ее гости. — Что такое?!.»

Но это были бандиты, одетые «под чекистов». Главарь, зверского вида, громила, с двумя наганами в лапищах, скомандовал:

— Встать... Вашу так! Ручки вверх!

Все вскочили, замерев с поднятыми руками. Главарь страшными своими глазищами пристально вглядывался в каждого. Наконец прохрипел:

— Ага, спрятали, значит, комиссара!

— К-к-ка-акого комисса-а-ара? — пролепетала Максимова. — Здесь живет профессор Коген.

Бандит ткнул ее стволом нагана в бок.

— Говори, тварь, где его спрятала? Иначе крышка тебе!

— Профессор еще не приходил, — произнесла Максимова, еле ворочая от ужаса языком.

— Врешь! Семь пуль в брюхо всажу!

Тем временем остальные бандиты поставили лицом к стенке всех гостей. Приказали не шевелиться, руки держать на затылке.

— Где деньги?! — продолжал бандитский главарь. — Нам хорошо известно, что крижопольский комиссар Коген получил вчера в банке пятьдесят тысяч рублей![11]

В парадной раздался звонок. Бандиты открыли дверь. Это вернулся профессор. Завидев неизвестных, близоруко прищурил глаза:

— Вы меня ожидаете, товарищи?

— Тебя! Тебя! — радостно заорали бандиты, схватили профессора за руки и протащили волоком в столовую. — Вот он, комиссаришка! — радостно загалдели негодяи, обращаясь к главарю. — Познакомься. Продался большевикам, с портфелем чапает. Пощекочи ему брюхо «пером», Абрек!

В хилом теле профессора обитала, однако, бесстрашная душа. Поняв, с кем имеет дело, Самуил Абрамович не только не испугался, но даже повеселел. Разумеется, ему было страшно, однако Коген улыбался.

— Что вам от меня угодно? — спросил профессор.

— Деньги! — прорычал главарь. — Полста тысяч ложи на стол, гад!

Коген с готовностью раскрыл портфель, опрокинул его содержимое на обеденный стол. Посыпались блокнотики, папки со статистическими отчетами, затрепанные книги, пайковая вобла...

— Издеваешься, гад?! — главарь ткнул профессора стволом нагана в лицо. Коген пошатнулся, отер ладошкой кровь со щеки. Воскликнул звонко, по-юношески:

— Так бы сразу и сказали! Вам очень нужны пятьдесят тысяч, которые я получил вчера по чеку в банке?

— Гони монету!

— Минуточку, — профессор вынул из бокового кармана листок. — Вот это и есть чек. У меня просто не было времени сходить за деньгами. Очень извиняюсь. Не знал, что пожалуют гости. Не могли бы вы прийти завтра?

Банду охватила звериная ярость. Они поставили Когена спиной к стенке, притащили из кухни некоего Шанина, который, на свою беду, также пришел в гости со своей женой. Но не к хозяйке, а к ее кухарке. Беднягу тоже поставили к стене. Максимова, видя, что может случиться непоправимое несчастье, принесла свои четыре тысячи, сняла с себя перстень с изумрудом, браслет, бриллиантовые серьги.

Главарь бандитов засунул награбленное в карман кожаной куртки. Но все равно он бесился от ярости. Раздались два выстрела — и Коген с Шаниным упали мертвыми.

...Цируль молча вынул из холодной руки профессора банковский чек, отпечатанный на пишущей машинке, положил на стол. Аракелову приказал: «Запишите чек в протокол».

В эту же ночь было зарегистрировано еще два вооруженных налета. Преступников пятеро. Все в черных кожаных куртках.

Кручинина навещала теперь Муфельдт по выходным дням. Правда, и в будни иногда забегала на минутку-другую. Но по выходным они виделись дольше. Иногда Елизавета Эрнестовна, будучи в хорошем настроении, угощала «подругу» завтраком. В этот раз хозяйка особняка была в особо приподнятом состоянии духа. Напевала шансонетки, улыбалась без видимой причины.

Отношения между «подругами» носили несколько странный характер. Муфельдт говорила Кручининой «ты», а Мария ей — «вы». Она безропотно сносила покровительственный тон Муфельдт, иногда и услужала ей — то приберет в доме, то еще что.

— Мари, я еще не завтракала, — заявила Елизавета Эрнестовна. — Садись со мной за компанию. У меня есть кое-что вкусное.

За завтраком спросила Марию как бы невзначай:

— До меня дошли слухи, что тобой уголовный розыск интересовался. Не так ли? По какому случаю?

— Ах! — Мария махнула рукой. — Прицепились с тем потеляховским чемоданчиком. И зачем я его взяла?

— Глупо, конечно. Сперва надо было заглянуть в чемоданчик. Что же от тебя все-таки хотят красные агенты?

— Строго предупредили. Припугнули. И приказали устроиться на работу, поскольку нынче объявлена всеобщая трудовая повинность.

— Ну и поработай, Мари. Я ведь работаю. В госпитале тоже свои люди нужны. Мало ли что, вдруг заболею?

— Лучше не надо. Не болейте.

— Ах, ты душечка! — Муфельдт подмигнула Кручининой черным своим огненным глазом. — Если б ты только знала, как мне сегодня радостно на душе. Хочешь, я тебе замечательный подарок сделаю?

— Нет... Зачем же? — смутилась молодая женщина.

— А вот подарю! — упрямо воскликнула Муфельдт. — Прошу не перечить. Я не теряю надежды выдать тебя замуж. А невесте необходимо приданое.

Муфельдт поднялась со стула, подбежала к трельяжу и, взяв изящную пудреницу, вернулась к столу.

— Смотри! — она откинула крышку, вынула пару замечательных бриллиантовых серег. — Чистой воды! Полыхают синим пламенем. Бриллианты редкостные!

— Ой, какие чудные сережки! — восторженно воскликнула Кручинина. — Разве вам не жаль с ними расставаться?

— Это не мои серьги. Твои. — Елизавета Эрнестовна сощурилась, прошептала: — Подарок твоего жениха... Абрека. Вот еще и браслет. И еще сорок пять тысяч рублей николаевскими!

Сердце Кручининой сжала когтистая лапа. По спине пробежали мурашки. Даже подумалось: «И зачем ты согласилась!..» Но Мария тут же подавила в себе страх. Долг прежде всего. Если не разоблачить эту кровавую бандитку, душегуба Абрека, других негодяев... Сколько еще жизней они погубят, оставят вдов, сирот, калек!

Помолчав, Кручинина спросила с довольной улыбкой:

— Николаевские — это хорошо, конечно. А больше у него нет? И еще «колесовских?»[12]

— Вот так Мария! Ай да скромница! — воскликнула весело Муфельдт. — Недаром же говорят: «В тихом болоте черти водятся». Это я понимаю. Одумалась. Умничка. Однако серьги и браслет я пока тебе не дам. Это свадебный подарок. Наденешь фату, наденешь и серьги с браслетом.

Через час Аракелов уже знал в подробностях о встрече в особняке Муфельдт. Энергичный, порывистый, он уже готовился явиться с обыском в особняк «полувдовой» генеральши. Однако Цируль с Пригодинским сдержали отчаянного кавказца.

— Не спеши поперек батьки в пекло, — увещевал его Цируль. — Еще выясняется, на чьей машинке был заполнен банковский чек бедняге Когену.

— А серьги и браслет разве не улика? — не сдавался Аракелов.

Пригодинский словно вылил на Аракелова ушат ледяной воды:

— А где гарантия, что серьги и браслет именно те, которые бандиты забрали у Максимовой? Но не это главное. Ты поручишься, что эта гадина, Муфельдт, чтобы ее черти забрали, не проверяет Кручинину?.. Она вроде бы мимоходом поинтересовалась вызовом Кручининой в угрозыск. Все может быть. Главное — не наломать дров. Возможно, что Муфельдт показала Марии другие серьги и браслет. Ты нагрянешь в гости, увидишь, что совсем не то... Как ты все объяснишь? И еще неизвестно, что ты Осипову ответишь? И между прочим, Осипова совсем нам трогать не резон.

— Боязно, да?

— Не болтай ерунды. Если хочешь знать, за Осиповым тоже понаблюдать не грех. Что у него общего с Муфельдт?

— Любовь зла, полюбишь и козла, — процитировал Аракелов веселую шутку Чехова.

— Святая истина. Но все же посмотреть требуется.

— Ладно, подождем.

К вечеру проверка по Комиссариату земледелия была завершена. Как оказалось, банковские чеки обычно печатала машинистка Анисимова. Но она заболела. Поэтому чек Когену попросили отпечатать Муфельдт[13].

Розыскники стали изучать все дела об ограблениях. Выяснилось, что многие из них совершены бандой, одетой в черные куртки. Совершенно очевидно, что это одна и та же шайка.

И вдруг — новый сигнал.

На улице Пушкинской в доме тридцать семь убит бывший генерал Мельников. Жена его тяжело ранена, вряд ли выживет.

Оперативная группа застала жену еще живой. Она успела сказать, что преступники долго искали золото, драгоценности, но ничего не нашли. Тогда они забрали только одно — мягкое полукресло екатерининских времен. Вскоре генеральша умерла.

Осмотр места трагедии дал кое-что. На генерале было много ножевых ран. Вряд ли пожилой человек смог противостоять целой банде. Его, очевидно, пытали, желая узнать, где спрятаны ценности.

Едва рассвело, приступили к тщательному осмотру места преступления. Приехал представитель Ташсовета Качуринер. Много дорогих вещей преступники не взяли: шубы, меха, ковры, костюмы, картины, антиквариат. Они, видимо, искали только драгоценности и золото. Но не нашли. По подсчету специальной комиссии, общая стоимость вешей составила более одного миллиона рублей в довоенных ценах! Золотые, платиновые изделия в брильянтах, алмазах, сапфирах, более трехсот предметов столового серебра, на пятьдесят тысяч ценных бумаг — все это хранилось в тайнике, и несчастный генерал, несмотря на пытку, не открыл его. А уголовный розыск обнаружил.

Жаль очень было генерала с генеральшей. Но возникал вопрос: «Откуда же у него такие богатства?» Стали собирать досье на Мельникова.

Полковник Мюллер до января 1907 года был Енисейским вице-губернатором. Затем его произвели в генерал-майоры и назначили состоять для особых поручений при Туркестанском военном генерал-губернаторе. Мюллер переслужил пятерых своих шефов: Гродекова, Мищенко, Самсонова, Мартоса, Куропаткина.

В начале войны четырнадцатого года Мюллер подал верноподданническое прошение на высочайшее имя, в коем именовал себя «исконным русским патриотом» и ходатайствовал о перемене фамилии на русскую. Самодержец всея Руси высочайше умилился и повелеть изволил генералу-ходатаю «впредь именоваться Мельниковым». Немецкий Мельник стал русским Мельниковым. Новоявленный росс продолжал исправлять свои генеральские обязанности, отличался неизбывным, густопсовым ура-патриотизмом, словом, как шептались остряки, повторяя известную французскую остроту, «был католиком больше, чем сам папа римский». Характером генерал был покладистый, «особые поручения» генерал-губернаторов исполнял со всем истинно немецким тщанием, а как истинно российский служака, чтил библейскую мудрость: «Всякое даяние — благо». Незаметно, как крот, роющий под землей нору, Мельников составил себе миллионное состояние, о котором никто не догадывался.

Между тем по городу поползли зловещие слухи: «Убили профессора Когена. Оказывается, этот тихоня нахапал пять миллионов!.. А у генерала Мельникова бандиты забрали сорок миллионов!!! И куда только смотрят большевики? Да они, наверное, специально все это организуют...»

Слухи эти, разумеется, распространяли провокаторы, а подхватывали их, раздували те, кто считал Советскую власть «временным явлением». Как бы там ни было, следовало правдиво информировать жителей города. Ведь провокаторы распространяли слух, будто расправу над Когеном и Мельниковыми учинили чекисты, «одетые в черные кожаные куртки».

Вскоре в «Нашей газете» появилась корреспонденция, правдиво рассказывающая о трагедиях, разыгравшихся на Пушкинской и Долинской. В особой информации сообщалось о судьбе ценностей, принадлежавших Мельниковым: «...К убийству Мельниковых. Ниже перечисляется перечень драгоценностей, обнаруженных в квартире убитых и сданных... в Народный банк в качестве дохода государству... В числе сданных 37 золотых, 12 платиновых и 23 бриллиантовых и других вещей были ордена, часы, браслеты, обручальные кольца, броши и прочее. Одновременно сданы ценные бумаги на 49172 рубля, а также 367 наименований столового серебра и другие ценности».

Ранее газета уведомила читателей о том, что при описи имущества Мельниковых присутствовал «сам Цируль, начальник уголовно-розыскной службы города Пригодинский, понятые и агенты уголовного розыска». Официально сообщалось также и о том, что «уголовный розыск напал на след преступников и ведет их усиленное преследование».

Последнее сообщение не было пустым сотрясением воздуха: назревала большая, сложная операция.

...Пост скрытого наблюдения еще ранее сообщил о том, что на рассвете (вечером произошла трагедия на Пушкинской, 37) двое неизвестных привезли на извозчике и занесли в дом Муфельдт красивое полукресло с мягким сиденьем. Хозяйка дома, видимо, ждала приехавших, поскольку сразу же открылась парадная дверь. Оба неизвестных тут же вышли и уехали на том же извозчике.

Узнав об этом, Цируль позвонил в госпиталь комиссару Иванову.

— Привет, Иван Ефимыч! Как дела? Поддаются болящие твоей пламенной агитации и пропаганде?

— Отличный народ, — отреагировал на шутку Иванов. — Особенно лежачие. Им хоть три часа лекцию читай — слушают аки апостола. Однако с чем пожаловал? Так просто ты не позвонишь. Небось, обнаружил среди моих дистрофиков страшного разбойника?

— Вот и не угадал. У тебя работает медсестра Кручинина. Недавно на нее напали хулиганы. Передай ей, пожалуйста, пусть сразу же после работы подойдет для опознания негодяев. Мы их, кажется, задержали.

— Как понимать — кажется?

— Может, не тех задержали.

— Понятно, — пошутил Иванов. — Невинные люди томятся в ваших темницах. Ироды!

— Ладно, — добродушно засмеялся Цируль. — Отомстил сторицей. Однако дело есть дело. Не забудь передать Кручининой: пусть придет для опознания хулиганов.

— Какой разговор. Обязательно передам. Ну, бывай!

Вызов для «опознания хулиганов» был условным зна́ком.

Вечером Мария заглянула к Муфельдт. Та была в шапочке с траурным флером.

— Заходи, Мари. Не успела раздеться, — она сняла шапочку, платье, накинула на себя стеганый халатик розового шелка. — Только что с похорон. Убили моего дальнего родственника со стороны мужа, генерала Мельникова и его жену. Опять грабеж! Бог его знает, что делается в городе.

— Ой!.. — в испуге воскликнула Кручинина.

— Вот тебе и ой. А профессора Когена хлопнули, ты, конечно, знаешь об этом?.. Звезду на лбу вырезали, уши отрезали! Чекисты работают. Точно. А на бандитов сваливают. Впрочем, Когену так и надо, иерусалимский дворянин. Но Мельниковы!.. Огромное богатство теперь попало в руки к комиссарам. Потому и убили.

У Марии чуть не сорвались с языка гневные слова. Она хорошо помнит обед с Аракеловым, как они «роскошествовали» над овсяной кашей на кунжутном масле. Гадина!

— Ты что... Что смотришь на меня такими глазами?.. — подозрительно спросила Муфельдт.

— И-и-испугалась.

— А!.. И хорошо, что пришла. Я что-то устала. Приберись немного в доме. Пыль сотри, цветы полей. Ты теперь, правда, не домработница и не прачка. Гордая стала.

— Нет, зачем же, я приберусь. Затем и пришла.

— Тогда займись делом, а я немного вздремну.

Мария принялась вытирать пыль с мебели. После столовой зашла в спальню, где на широченной кровати под шелковым балдахином нежилась Елизавета Эрнестовна. Кручинина занялась трельяжем — и вдруг сердце подкатило к горлу: она увидела возле жардиньерки мягкое полукресло с гнутыми ножками. Голубая узорчатая обивка на сиденье и спинке. Когда Мария подрабатывала прачкой у Мельниковых, не раз видела это полукресло. Его невозможно спутать ни с каким другим!

Муфельдт, оказывается, не спала.

— Ты что так побледнела, Мари? — Елизавета Эрнестовна приподнялась на кровати.

Мария не знала, что ответить. Не находила повода. Как объяснить?

— Голодная, наверно? — усмехнулась Муфельдт. — Так бы сразу и сказала. Приберешься — пообедаем. Только приберись как следует.

Кручинина провела в доме кровавой убийцы, может, самые тяжелые часы в своей жизни. Она автоматически стирала пыль с мебели, с многочисленных статуэток, с хрусталя... Что-то машинально готовила на плите. А в голове истерично билась мысль: «Это убийца. Ты улыбаешься убийце!..»

Господи! Дай мне сил сдержаться, выдержать роль до конца!

Наконец пытка кончилась. Мария, едва добравшись до общежития, в изнеможении упала на узкую койку. Физически и духовно она была совершенно разбита. Но сон не шел. Лишь под утро она забылась тревожным сном, заполненным кошмарами...

Узнав о результатах «уборки» в особняке Муфельдт, Цируль потер руки, что было у него признаком закипающей энергии.

Он обвел усмешистыми глазами Аракелова, Пригодинского, Лугина, Крошкова.

— Ну-с, как там в опере товарищ Ленский поет?.. «Начнем, пожалуй!»

За окном стоял мороз. Зима пришла необычная для Ташкента — снежная. Окна разрисовали морозные узоры.

— Вот удивится Осипов! — воскликнул Аракелов. — Ничего себе гражданскую жену подыскал. Как бы ему не загреметь со всех постов.

— Погоди, не спеши, торопыга! — замахал руками Цируль. — Цыплят по осени считают. А вообще-то дела у Кости, кажется, попахивают керосином. Однако — к делу. Все по местам. Пригласите ко мне срочно начальника Управления охраны старого города товарища Бабаджанова.

Западня для крупного зверя

Глубокий, сверкающий на солнце снег лежал на улицах дрожащего от стужи города.

Утро. Ну прямо как у поэта: «Мороз и солнце — день чудесный». И вроде нет никакой кровопролитной войны, ни басмаческой резни. По улицам спешат люди: бывшие «сильные мира сего», одевшиеся под пролетариев. Но узнаются они сразу: вот шагает «пролетарий» в затрапезном пальтишке и генеральской папахе со следом от кокарды; в бархатном мещанском салопчике, по-деревенски обвязав себя пуховым платком, семенит куда-то обывательница, пряча руки в соболью муфту; шагает в ногу троица мужчин в солдатских шинелях, с холеными офицерскими усиками... А вот и настоящие труженики. Одеты кое-как. Есть даже и в лаптях. Бродят военнопленные, за которыми никто уже не следит и которым и бежать некуда — Туркестан в кольце фронтов. Пленные немцы, австрийцы, турки рыскают в поисках случайного заработка.

Среди разношерстной толпы шагал и некий господин — высокого роста, плотный. Одет в поношенное пальто и побитую молью каракулевую шапку с «ушами». Из-под пальто виднеются старые офицерские сапоги в глубоких штатских калошах. В руках щегольская трость с серебряным набалдашником в виде наяды: очевидно, наяда — единственное, что у него осталось от благополучия прежних лет. По походке и выправке, хотя он с тростью, нетрудно угадать в господине кадрового офицера.

Пройдя по Куйлюкской, господин придержал шаг, прочитал еще не снятую вывеску:

Спирто-водочный завод был уже национализирован, а вывеска осталась.

Господин в каракулевой ушанке свернул на Синявскую и здесь совсем замедлил шаг, поскольку, видимо, искал нужный ему дом. Особого труда это не составило, и он решительно подошел к симпатичному парадному с двумя витыми колонками, повернул вертушку звонка.

Никто не отозвался. Господин позвонил еще, прислушался. Вновь — тишина. Он и не заметил, что из окна, в щелку между занавесками, за ним наблюдает женщина.

Чертыхнувшись по-французски, крутанул в третий раз.

Послышалось движение, стук каблучков. Женщина, смотревшая из-за занавески, была Муфельдт. Тот, кто звонил, был ей абсолютно не известен. И она колебалась: открыть... не открыть? Она, однако, сразу угадала в неизвестном офицера. Любопытство взяло свое.

Оставив дверь на цепочке, спросила:

— Вам кого?

— Здесь, на улице, объяснять не резон, мадам, — вежливо улыбнулся господин. — Правда, говорят, что и стены имеют уши, но на людях все же нынче рискованно представляться.

Еще раз окинув взглядом интересного незнакомца, Муфельдт сняла цепочку, сделала приглашающий жест и тут же сунула руку в карман стеганого халатика, в котором притаился маленький револьвер системы «бульдог».

Неизвестный снял галоши, шапку, пальтецо. Под пальто оказались офицерский китель и галифе. Вошел в гостиную. Был он плечист, статен. Волевое лицо. На лбу глубокий шрам, придававший, однако, мужественность гостю и никак не портивший впечатления.

— Честь имею представиться, фон Дитц Август Фридрихович, подполковник императорской армии, — он браво щелкнул стоптанными каблуками. — Госпожа Муфельдт, если не ошибаюсь?

— Вы правы, — Елизавета Эрнестовна села на легкую козетку и показала глазами фон Дитцу на кресло.

— С чем пожаловали, Август Фридрихович?

Фон Дитц развел руками, произнес, извиняясь:

— Знаю, что вы спешите на службу. Но время еще есть. Позвольте... — Он наклонился и, взяв руку Елизаветы Эрнестовны, с чувством поцеловал. — Не знал, не ведал, что за чудная Кримгильда обитает в этом особняке.

Муфельдт почувствовала, как задрожали у нее поджилки. О нет! Она ни в коем случае не упустит нового знакомого. В жизни у нее только дважды подрагивали поджилки: когда извозчик-лихач, весьма похожий на Распутина (она тогда гостила в Санкт-Петербурге), вызвал в ней ощущение фаталистической вседозволенности. А в другой раз — мистика какая-то — поджилки затряслись в музее Ватикана, когда она увидела торс Геракла — глыбу желтоватого мрамора. Ни рук, ни ног, ни головы!.. Громадный торс, весь в выпуклостях мышц. От него так и веяло бешеной мужской силой.

С этого дня она все искала, искала Геракла. Унизилась до того, что решила испытать Абрека. От «Геракла» нестерпимо несло чесноком и сивушным перегаром. Он, правда, старался, но его ласки были скоропалительны и совершенно не впечатляли... Осипов?.. Никуда не годен. Есть еще кое-кто, но они нужны только для дела. Иногда приходится уступать.

И вот появился еще «соискатель». От него веет силой. Неужели это он?.. Он!

Задыхаясь от волнения, Муфельдт спросила хрипло:

— С чем пожаловали, господин фон Дитц?

— Может быть, мы перейдем с вами на родной язык? — любезно предложил гость. — С чего это мы, немцы, станем говорить по-русски?

Елизавета Эрнестовна смутилась. Яркий румянец залил ее смертельно бледные щеки.

— К стыду своему, почти забыла немецкий. Из Прибалтийского края меня вывезли маленькой девочкой. Долго жила во Франции. И вот после замужества очутилась в Ташкенте.

— Увы, мы все во власти фатума. Однако не стану отнимать вашего драгоценного времени. Перейду к делу. Я дал слово офицера и обязан его сдержать. Вы наслышаны о существовании некоего штаб-ротмистра Лбова?

— А-а-а, — протянула Муфельдт. — И что? Его, конечно, расстреляли, не так ли?

— Представьте себе, штаб-ротмистр здравствует, чего и нам с вами желает, что весьма любезно с его стороны, если учесть столь тревожное время. Недавно читаю в газете приказ ташкентского совдепа: за изготовление самогона и других одурманивающих средств, за распитие их виновные несут наказание вплоть до расстрела!.. Как вам это нравится, мадам?

— Сейчас живется хуже, чем в древней Спарте. Там хоть не укладывали под одно одеяло целую улицу, как это собираются сделать большевики!

— Ха-ха-ха!.. — покатился со смеху фон Дитц. — Простите за солдатскую откровенность, но я очень бы хотел жить с вами, мадам, на одной улице.

Ей неудержимо хотелось сказать, что пусть он живет не только на одной улице — в его распоряжении весь особняк. Но сдержалась. Нельзя торопиться. Мужчин не тешат легкие победы. И она перевела разговор.

— Так что же штаб-ротмистр Лбов?

— Я провел с ним несколько дней в местной крепости. Точнее — в каземате.

— Бедняжка! — она положила свою руку на его ладонь. «Бедный» фон Дитц невзначай коснулся рукой чуть выше ее колена. При этом рука его ощутила металл «бульдога».

— Ого! — улыбнулся подполковник.

— Нынче женщины должны быть амазонками, — чуть смутившись, отвечала Муфельдт. Поднялась, демонстративно вынула из кармана револьвер, сунула в ящик комода. — Теперь вы в безопасности.

— Гран мерси, мадам.

— Так что же Лбов?

— Держится молодцом. Чекисты из него слова вытянуть не могут. Я же сидел по пустяковому делу — уклонение от обязательной регистрации. Вы, конечно, догадываетесь, что мне могли предъявить и более серьезное обвинение, например, — распитие одурманивающих средств, ха-ха-ха...

Муфельдт понимающе кивнула.

— Но мне удалось провести за нос красного детектива Фоменко. Меня и выпустили, обязав отбывать трудовую повинность. Не поможете ли устроиться в Военный комиссариат? У вас, я наслышан, там есть связи, — фон Дитц любезно поцеловал ручку огненноглазой красотке, как бы заглаживая намек на ее связь с Осиповым и давая понять, что это его не шокирует

— Надо подумать, — уклончиво отвечала Муфельдт. — Но что же все-таки штаб-ротмистр Лбов?

— О-ля-ля! Обычная любовная интрижка. Влюбился в какую-то медсестричку... Кручинина ее фамилия. Его все еще истязают в каземате, а меня выпустили. Он передал записочку несравненной Мари. Виктор сказал, что его Мария бывает у вас, а постоянного адреса у нее нет. Я и зашел осведомиться. И, поверьте, не раскаиваюсь!

— Мари давно не заходила, — солгала Муфельдт. Ее обуяла ревность. Мари, что там ни говори, — красавица, Лорелея золотоволосая. Чем черт не шутит! — Вы оставьте записку, я передам.

— Милль пардон, мадам, не могу. В собственные руки обещал. Слово офицера! Для вас готов сделать все возможное и даже невозможное... А где же теперь мадмуазель Кручинина?

— Кто-то сказал, что уехала в Коканд, она там у господина Потеляхова была в услужении.

— В услужении! — ужаснулся фон Дитц. — И офицер желает наложить на себя узы Гименея... Сэт импосибль! Невозможно.

Фон Дитц поднялся и стал откланиваться.

— Простите великодушно, что задержал. Вам ведь на работу. Ничего не поделаешь. «Кто не работает да не ест!».

— Может быть, позавтракаете?

— Если позволите, в другой раз. Хотел бы также молить вас об одном одолжении.

— Интересно, — Муфельдт кокетливо прищурилась и поправила пальчиками карменовские зачесы на висках.

— Я всего три дня, как из крепости. Исполнять трудовую повинность я уже начал. Устроился референтом в одно коммерческое предприятие, работающее на паях с совдепией. А вот насчет жительства... Прозябаю у пьяного сапожника. Меня, знаете ли, как сына Людовика Шестнадцатого, отдали на воспитание к сапожнику! Ха-ха-ха...

— Бедный, — посочувствовала Елизавета Эрнестовна. — К сожалению, для постоянного вашего жительства в моем доме нет условий.

— Понимаю. Военкомат?

— Сэ ля ви, — вздохнула Муфельдт. — Но я буду рада видеть вас, как только у вас появится желание навестить мою скромную хижину.

— О-о-о!.. — задохнулся от восторга фон Дитц. — Признаюсь в лукавстве... Не так уж мне плохо живется и там, где меня приютили. Сапожник — бывший полковник. Теперь промышляет шитьем матерчатых пантофлей. Позвольте мне через три дня навестить вас?

— Жду. С нетерпением жду!

Фон Дитц надел пальто, свою каракулевую шапку с «ушами». Более чем полагалось по этикету задержал поцелуй на ручке Елизаветы Эрнестовны.

Уже в дверях вдруг обернулся, растерянно улыбаясь.

— Простите, что могу омрачить столь приятный разговор деловой просьбой. Современные нувориши, к которым я поступил в услужение... Да, да в услужение!.. Должны получить в банке крупную сумму. А их машинистка заболела. Некому отпечатать чек. В большевистском банке введен дурацкий порядок — печатать чеки на машинке. Не согласились бы вы... Разумеется, не безвозмездно... Простите за меркантильность, но нынче время суровое. Моим нуворишам и амикошонам срочно надо получить семьсот сорок тысяч. Я подозреваю, правда, что они тут же зададут тягу с деньгами. Но какое мне дело? Нувориши приходят и уходят, а истинные дворяне остаются!.. Ха-ха...

У Муфельдт вновь задрожали колени. Но уже по другой причине. Семьсот сорок тысяч!..

— Охотно отпечатаю, — ответила она, сдерживая взволнованное дыхание. — Приходите завтра утром. Сегодня невозможно. Целый день над моей душой будет нависать некий Хамдамов. Местный дикарь и большевик. Я должна отпечатать ему какой-то доклад. И пока я не поставлю последнюю точку, он не успокоится.

— Где я смогу вас найти?

— Приходите к началу занятий в комиссариат. Он в самом начале Пушкинской, возле Константиновского сквера.

Подполковник фон Дитц вновь щелкнул каблуками, вновь нежно поцеловал ручку хозяйке. Произнес с многозначительным видом:

— До скорого и, я надеюсь, очаровательного свидания.

Поутру Елизавета Эрнестовна была на службе уже за полчаса до начала занятий. В душе ее бушевала буря. Ей и своего нового Геракла не хотелось, смертельно не хотелось потерять. Ведь как только произойдет то, что она задумала, фон Дитца почти наверняка заметут чекисты или агенты угрозыска. Но и такие огромные деньги выпустить из рук глупо. А при чем тут Геракл? Он ни в чем не виноват! Подержат его, подержат, да и отпустят. Однажды уже отпустили...

Сердце ее вдруг запрыгало в груди: она увидела из окна фон Дитца, переходившего через Хивинскую.

— Никаких лишних разговоров, — быстро прошептала Муфельдт. — Хорошо, что вы пришли пораньше. Быстро диктуйте.

Вскоре появился аккуратно исполненный документ.

— Теперь будьте добры, мадам, проставить дату.

— Извольте, — Муфельдт лихо отстукала на «Ремингтоне» дату.

Фон Дитц поцеловал ручку обольстительницы, проникновенно заглянул в ее черные, пылающие темными страстями глаза.

— Ах, как я вам, мадам, благодарен! — с чувством воскликнул новый Антоний, очарованный новой Клеопатрой. — Позвольте отблагодарить вас... — он сунул руку в боковой карман.

Муфельдт остановила его руку.

— Не надо. Благодарность потом. Завтра и послезавтра я очень занята. Через три дня приходите. Как только стемнеет... — она порывисто задышала, придвинулась к фон Дитцу вплотную. Глядя на ее лицо, пылающее страстью, судорожно подергивающееся, он подумал: «Ну и ну... Бешеная!.. Спаси меня и помилуй!..»

— Идите! И учтите, что чек действителен всего двое суток. Таков порядок... Да иди же, несчастный. Советские чиновники уже валом валят. Нас не должны видеть вместе.

Геракл быстро вышел из машинного бюро. На Хивинской он приветливо помахал рукой. Елизавета Эрнестовна, продышав в замерзшем окне «глазок», увидела этот жест и судорожно сжала своими длинными цепкими пальцами горло. Голова шла у нее кругом.

Вскоре она успокоилась. Все равно он от меня никуда не уйдет. И ничего ему не будет. Никаких доказательств.

Вахтер зазвонил в колокольчик.

Рабочий день в комиссариате начался.

Народный банк[14] открывал свои двери в девять утра.

Точно к открытию банка возле входа в капище финансов остановилась пролетка. Из нее степенно вышел могучий человек в дорогом полосатом халате на теплой подстежке, в богатой зимней шапке, отороченной бобровым мехом. Важный этот человек держал под мышкой парусиновые мешки. Из пролетки следом вышли двое телохранителей с расстегнутыми кобурами.

Почтенный финансист направился к двери банка, как вдруг, откуда ни возьмись, вывернулся маленький человек, уже в возрасте, подвыпивший, и, радостно улыбаясь, закричал:

— Мое почтение, уважаемый мулла Султанбек! — он ринулся было к финансисту, но охрана преградила ему дорогу.

— Это мой друг! — надрывался человечишко. — Пустите меня к моему дорогому мулле Султанбеку.

Человек в халате удивился, потом произнес снисходительно густым басом:

— Вы ошиблись, почтенный друг муллы Султанбека. Я всего-навсего Абдумавлянбеков Шаисламбек.

— Не может быть! — не унимался неизвестный. — И шапка похожа, и халат!

По знаку Шаисламбека охранники попросту отшвырнули субчика. Незадачливый «друг», бормоча под нос проклятья, неверными шагами побрел по тротуару и скрылся за углом. Здесь он увидал двоих зевак, присевших на корточки, и вынул грязный носовой платок. Это означало: «Интересующий нас человек зашел в банк».

Зеваки тотчас перешли на противоположную от банка сторону и вновь присели на корточки. Поза эта не вызывала никаких подозрений. В Туркестане так отдыхают, ведут неспешную беседу. Обычная поза.

Через час с небольшим дверь банка распахнулась и показался могучий человек в халате и дорогой шапке. В обеих руках он нес по туго набитому мешку. Позади шагали охранники с наганами в руках, отгоняя прохожих окриками: «Стой! Не двигаться. Дай пройти. Стреляем без предупреждения!» Прохожие, конечно же, шарахались в стороны. Двое зевак на противоположной стороне уставились на человека с денежными мешками. Один мешок был до того плотно набит, что возле фаэтона из него выпала толстая пачка денег, опечатанная бандеролью. Телохранитель справа резво поднял пачку. Тут же троица села в фаэтон и двинулась в путь.

Двое зевак устремились за фаэтоном. Вскоре они вскочили в бричку, вывернувшуюся из-за угла. Бричка следовала за фаэтоном на почтительном расстоянии.

Через некоторое время фаэтон очутился на окраине, в тихой местности Магазин-Мавзук. Зимнее солнце, охваченное седым морозным ореолом, походило на хорошо начищенное серебряное блюдо. Чистый снег сверкал. На могучих орешинах, карагачах висели огромные белоснежные папахи. Взметнувшиеся ввысь тополя, осыпанные снегом, походили на громадные елочные свечи.

Седоки в фаэтоне, видимо, утратили осторожность. Кое-кто из охранников, должно быть, оказался острословом, аскиябазом, ибо до следовавшей в почтительном отдалении брички доносились раскаты неудержимого хохота.

На самой окраине Магазин-Мавзука фаэтон остановился у высокого дувала, из-за которого возвышалась крыша большого байского дома. Возле калитки, на воротах виднелся старый и давно не чищенный медный трафарет «Купец 2-й гильдии Мирходжа». Рядом выведенная краской надпись:

Двое «зевак», предусмотрительно оставивших бричку, потихоньку приблизились к калитке, за которой скрылись человек с двумя мешками денег и его охранники.

— Это, кажется, дом того Мирходжи, который бежал к кокандским автономистам. Прикарманили большевики его дом и имущество. Теперь какой-то Иртур здесь поселился, — прошептал один.

— Иртур, Миртур, мы не знаем. Позырим, что там за население.

Вскоре охранники сели в фаэтон и уехали, потом вышел старик и принялся сгребать деревянной лопатой снег. Ему вышел помогать тот самый могучий кассир. Он был теперь в простом халате. Между ними шел неторопливый разговор. Один из «зевак», знавший местный язык, понял, что это отец с сыном, что дома, кроме сестры могучего, Зухры, никого нет и что надо бы мешки припрятать понадежнее до завтрашнего утра. И еще здоровяк жаловался, что его опять разбирает приступ малярии. Вышла и Зухра на улицу. Небольшого роста, в парандже и чачване. Вынесла отцу и брату по пиале чаю.

Наконец обитатели дома притомились, взяли лопаты и зашли во двор, заперев калитку.

Зимний день короче воробьиного носа. Совсем еще недавно, казалось, солнце поблескивало, и уже сумерки легли — сперва светлые, просвеченные снежным покрывалом, плотно окутавшим землю... И темнота уже. Постук колотушки махаллинского сторожа прорезал ночную мглу.

...В полночь в калитку беглого бая постучали.

Тишина.

Забарабанили в калитку... Загрохотали...

Послышались шаркающие шаги, в глубине двора зажегся фонарь, затем кто-то подошел к калитке, проговорил прерывистым, взволнованным голосом:

— Ким сиз?[15]

— Туркчека! — ответил хриплый, свирепый бас. — Проверка!

— Хоп, хоп... Хозир...[16] — человек за калиткой засуетился, загремел запорами.

Калитка распахнулась, и в нее влетело четверо в черных кожаных куртках. Еще шестеро остались на улице, укрылись за деревьями.

— Чей дом?! — гаркнул свирепый бас.

Старик, открывший калитку, приподнял фонарь «Летучая мышь», глянул на физиономию главного «чекиста» и задрожал всем телом.

— Язык проглотил?! По-русски отвечай!

— Моя и сын живет. Больной одам... Человек. Чего нада?

— Кто дома?

— Больной человек... моя исын. Джуда касал. Болеть. Малярия. Мороз был. И снег чистил.

— Звать как сына?

— Я отес его, Абдумавлянбек. Исын моя Абдумавлянбеков Шаисламбек.

— Чччерт!.. Язык сломаешь! Веди к сыну.

— Касал...

— Веди... Мать твою!.. В дом, уйга веди, старый пес!

— Зачем ругаешь?.. Чека разве ругают бедный одам?

— Я тебе покажу — адам! Шкуру спущу.

Еле держась на ногах от страха, старик ввел ночных «гостей» в большую, богато украшенную комнату. Слабо мерцала керосиновая лампа. На стенах ковры, в глубоких нишах высокие стопы бархатных и шелковых одеял. В центре комнаты, устланной дорогой кошмой, находился сандал для обогрева. Возле сандала, укрытый одеялами, лежал больной Шаисламбек. Он был в забытьи — глаза полузакрыты, зубы клацают. Его, видимо, мучила лихорадка.

«Главный чекист» — громадный человек с бешеными глазами — вдруг выхватил два нагана и, приставив к животу старика, захрипел:

— Где деньги, говори?!

— Ой-бо!.. Какая деньга? — старик провел дрожащими ладонями по длинной седой бороде, как бы обращаясь к аллаху. — Мы бедные одамляр.

— Врешь, старая собака! Ковры, одеяла... Бедный?!.. Где деньги? Считаю до трех... Бир... Икки...

— Помирай не хочу! — вскричал старец. — Шайтан, бери денга!.. Там одеял лежит, за одеял... А-а-а... — бедный старик заплакал.

Со звериным урчаньем бросились мнимые чекисты к нише, на которую указал старец. Главарь остался на месте, спиной к больному, держа обитателей дома на прицеле.

И тут произошло нечто удивительное. Лежавший без сознания больной вдруг схватил главаря шайки за ногу, да с такой силой дернул, что тот, мгновенно уронив оружие, беспомощно рухнул на пол и тут же был схвачен за горло. Трое, пытавшихся взять мешки, не успели оглянуться, как на них посыпались стопки одеял, подушек, халатов, освободив таким образом ниши, откуда выскочили шесть человек, да четверо нагрянули из мрака смежных комнат. В одно мгновение бандитов скрутили.

Главарь рычал, ругался страшными словами, однако схваченный железными объятьями «больного», ничего не мог поделать. Всех четверых связали, заткнули кляпами рты.

И только после этого Пригодинский тихо сказал:

— Спокойно. Уголовный розыск. Вы арестованы.

Аракелов, возбужденный, с сияющими глазами, восхищенно говорил бывшему «кассиру»:

— Ну и силища у тебя, брат! Такого бугая, как котенка, одолел!

— А зачем я его из Коканда позвал, а? — улыбался начальник Управления охраны старого города Бабаджанов. — Он снял большую седую бороду, которую ему, по совету Цируля, искусно приделали. — Его в Коканде прозывают Палван-Таш, что означает — Каменный богатырь![17]

— Не отвлекаться, товарищи, — напомнил Пригодинский.

— Есть!

Бабаджанов деловито осмотрел парусиновые мешки. Высыпал на пол их содержимое — обрезки бумаги, ветошь. Ядовито заметил:

— Эх, вы, разбойнички! За такой ерундой охотились.

Связанные грабители помалкивали. Лишь главарь загундел что-то, пытаясь освободиться от веревок.

— Замри, — тихо посоветовал Палван-Таш. — Хуже будет.

Тем временем шестеро бандитов, оставшихся для прикрытия на улице, изнывали от нетерпения. Стрельбы не было — значит, все идет как по маслу... Что-то долго не появляется их главарь с дружками!.. А вдруг они решили все деньги забрать себе?

Мысль эта сверлила головы всех шестерых.

И как-то так получилось, что они вышли из укрытий и стали приближаться к калитке. Тронули — заперта! (Это Беккудиев бесшумно запер калитку). Попытались перелезть через дувал — слишком высок.

Вдруг за дувалом, во дворе, раздался выстрел (это был сигнал внешней засаде уголовного розыска!).

Послышался звонкий голос Лугина:

— Сдавайтесь! Уголовный розыск!

Бандиты кинулись за карагачи, в арыки, залегли и открыли яростный огонь. Вспышки выстрелов просвечивали ночную мглу.

— Сдавайтесь, гады! — вопил Лугин.

Бандиты продолжали отстреливаться. Они ждали помощи из дома беглого бая.

Пули нежно посвистывают лишь на большом расстоянии. Вблизи они занудливо ноют, ударяясь о камни, визжат...

Агент Зернов наповал сразил бандита, суетившегося возле калитки. Агент Мавлянов, сняв предохранительное кольцо с гранаты, швырнул ее в арык, откуда вели огонь трое. Оглушительный взрыв и решил исход дела. Двое в арыке остались недвижимы (вскоре они испустили дух), третий бросился наутек и тут же растворился во тьме.

Из дома выскочили пятеро на помощь товарищам. При связанных бандитах остался Палван-Таш.

На улице тех, кто остался, тоже схватили. Аракелов с Коканбаевым, согласно плану операции, на лошадях помчались к Соколовскому...

Кончилась перестрелка. Еле упросили прибежавших на помощь жителей махалли разойтись по домам. Задержанным развязали ноги, освободили от кляпа рты. Подняли на ноги главаря. Он действительно производил жуткое впечатление. Огромного роста, заросший черными волосами, глаза сверкают.

— Кто таков? — спросил его Пригодинский.

Бандюга, дыша сивушным перегаром, угрюмо ответил:

— Много фамилий. Пиши коротко — Абрек.

— Ай-яй-яй, — покачал головой Александр Степанович. — Выпивший на работе. Нехорошо!

— Для понта тяпнул, — отвечал громила.

Опросили остальных. Все — пробы негде ставить.

— Один из вас успел рвануть когти, кто он?

— Одуванчик. Ему, падле, всегда везло.

При обыске у задержанных и на улице было обнаружено четырнадцать пистолетов и револьверов.

В убитом у ворот опознан одноглазый рецидивист по кличке Хан. Двое, отстреливавшихся из арыка, были тяжело ранены и вскоре скончались: клички — Мараван и Чубак. Остальные задержанные тоже матерые бандиты.

В ту ночь накрыли без шума все притоны. Лишь в Татарской слободе[18], где особенно было весело, и всякие буйные собрались, оравшие в пьяном угаре: «Матчиш я танцевала с одним нахалом, в отдельном кабинете, под одеялом!..» — лишь там дошло до небольшой перестрелки. В остальном же операция прошла строго по плану.

Остался объект, находившийся под наблюдением группы Соколовского. Глубокой ночью Аракелов с Коканбаевым, оставив лошадей охране спирто-водочного завода, тихо прошли к Соколовскому. Узнав о результатах в старом городе, Соколовский закручинился:

— Все торчу здесь со своими ребятами и торчу. А у вас там война идет.

— Успокойся, Анатолий Людвигович, — сказал ему Аракелов. — Мне так думается, что главная битва здесь разыграется.

— Да я и сам понимаю, шкурой чувствую, что именно здесь все и раскроется. Но сколько можно ждать?

— Всех там, в Магазин-Мавзуке, накрыли. Один, однако, дал стрекача. Обязательно сюда явится. Бди, товарищ дорогой.

— И без того глаза режет от напряжения.

— Как там у нее, есть движение?

— Тишина...

Он оборвал фразу на полуслове — вдоль стены спирто-водочного завода двигалась тень. Она перешла Куйлюкскую и направилась к Синявской. Из укрытия вышли Соколовский с Аракеловым, уперли стволы наганов в живот «тени».

— Уголовный розыск. Проверка документов.

Человек от неожиданности охнул. Был он мал ростом, лядащ, при свете спички увиделось, что правая щека у него в крови, носовой платок, которым он придерживал щеку, тоже окровавлен. На левой ноге нет ботинка.

— Кто таков? — повторил Соколовский.

— Да я... — начал задержанный и осекся... — Я... Лошадь свою ищу.

— Что?

— Жеребца. Исчез со двора, хоть плачь.

— Мы тоже жеребца ищем, кличка — Одуванчик, — усмехнулся Аракелов. — Руки вверх, милейший... Очень хорошо. А отчего это у тебя за поясом наган?.. Ого, три стреляных гильзы в барабане! За жеребцом охотился?

Одуванчик в шайку громил попал силой обстоятельств. И он сразу же понял: запираться все равно что до ветру против ветра совершать. Он вроде бы повеселел, попав в знакомую остановку.

— Амбец! — воскликнул Одуванчик. — Как говорил мне когда-то великий картежный шулер Князь Серебряный, — ваша карта бита. То есть моя карта бита. Что вам нужно знать и зачем?

— К кому шел? — спокойно спросил Соколовский.

— К Крошке Элизабет.

— Кто это?

— Как? — поразился Одуванчик, схватившись за виски поднятыми вверх руками. — Это же сама Муфельдт. Елизавета Эрнестовна Муфельдт. Между нами говоря, — понизил голос «Одуванчик», — вот у кого надо бы вам сделать шмон!.. Богачка!.. Чтоб я век воли не видал!

— Зачем к ней шел?

— Сказать, что вместо миллиона получился крупный локш.

— В кого стрелял?

— Я? — возмутился Одуванчик, — в кого стрелял?.. Вы шутите! Да, у меня в барабане нагана стреляные гильзы. Но я никогда не был мокрушником. Я, знаете ли, «купец», что означает — карманный вор. Вот профессия, определившая весь смысл моей жизни. Да, бывали конфликты с Уложением о наказаниях. Но спросите любого петербургского градоначальника, любого «фараона», и он вам скажет: Одуванчик — это человек. Он никогда не финтил, всегда говорил, как сказано в клятве на библии: «Говорить правду, всегда правду, только правду».

— Как же такая благородная личность очутилась в банде кровавого убийцы Абрека? — спросил Аракелов.

— А очень просто. Всю жизнь я работал в Санкт-Петербурге чисто и аккуратно. От меня кормились и городовые, и даже сам пристав Адмиралтейской части. Приятный, между нами говоря, был человек и большой семьянин.

— Ладно, — прервал излияния Одуванчика Аракелов. — По дороге доскажешь... Товарищ Коканбаев, доставите его к нам.

Но и по дороге Одуванчик не утихомирился. Он вроде бы размышлял вслух.

— А вообще-то меня звать Ромашкин Павел Алексеевич. В Питере меня только так и знали. Лишь однажды представился градоначальнику Пушкой Лышкиным. За это корю себя. По ночам иной раз не сплю.

Коканбаев засмеялся.

— Помолчи, Одуванчик. И без тебя голова болит.

— Осмелюсь спросить, я ведь новичок. Никогда не сидел при Советской власти. Как там насчет бытовых условий?

— Не санатория.

— Мне бы хотелось выспаться на нарах.

— Обеспечим. Просьба законная.

Глубокой ночью в особняке Муфельдт задребезжал звонок.

Елизавета Эрнестовна вскочила с козетки, прислонила ухо к двери.

— Кто?

— Одуванчик.

Звякнули засовы, дверь распахнулась.

— Уголовный розыск, — произнес спокойный голос.

Муфельдт тихо вскрикнула, попятилась. Мертвенно бледное ее лицо покрылось безобразными пятнами, в огромных черных глазах разлился ужас.

— Это... Это... — она долго беззвучно шевелила багрово-красными, вурдалачьими губами. — Какая-то ошибка!

— Никакой ошибки, гражданка Муфельдт.

— Уверяю вас, это роковая ошибка! — Елизавета Эрнестовна уже немного оправилась от первого потрясения. — Врываться ночью целой толпой к одинокой женщине! Я сотрудница советского учреждения... Я буду жаловаться.

Тем временем помощники Аракелова осмотрели дом, двор.

— Ну что? — спросил Аракелов.

— Богато живет! — пробасил Ескин.

— Никого больше нет?

— Пусто, товарищ Аракелов.

— Вот видите! — обрадованно воскликнула Муфельдт. — Врываться ночью к одинокой женщине...

— Пройдемте, гражданка Муфельдт, в столовую... Прошу вас сесть на эту козеточку. Прекрасно. Не откажите в любезности вынуть из правого кармана халатика револьверчик, он оттягивает кармашек. Неэстетично выглядит... Не вздумайте пускать его в ход...

Елизавета Эрнестовна положила на столик возле козетки свой «бульдог», спросила, скривив губы в ядовитой улыбке:

— Боитесь?

— Да, боюсь. За вас. Еще пустите, на нервной почве, себе пульку в лоб из этой машинки для выбивания зубов. Толку никакого, а больно будет.

— Я все-таки не понимаю, — вновь начала Муфельдт, — какой у вас повод врываться ночью к одинокой женщине?

— А какой повод был у Одуванчика? — иронически улыбнулся Аракелов. — Ведь вы ждали среди ночи Одуванчика, не так ли? Даже на цепочке дверь не оставили, сразу распахнули.

Вскоре подъехали Цируль с тремя депутатами Ташсовета, которых пригласили в качестве понятых.

Результат обыска превзошел ожидания. Обнаружены были машинописные антисоветские листовки, значительная часть документов дореволюционного штаба Туркестанского военного округа (данные о личном составе офицерского корпуса), копии многих документов комиссариатов земледелия и внутренних дел. Найдены большие запасы муки, сала, консервов, вин, копченостей. Целый продовольственный склад!

В спальной Цируль прежде всего направился к старинному полукреслу с голубой, в разводах, обивкой. Через открытую дверь была видна Муфельдт, недвижно застывшая на козетке.

— Откуда у вас, гражданка Муфельдт, это антикварное кресло? — крикнул Цируль из спальни.

Елизавета Эрнестовна молчала.

— Осторожно снимите обивку, — распорядился Фриц Янович.

Агенты сняли обивку с сиденья, со спинки, и ахнули — в полукресле были спрятаны толстые пачки долларов, фунтов стерлингов, франков...

Обыск продолжался. Под половицей в кухне нашли царских и советских денег на общую сумму 400 000 рублей, 3 тысячи золотых десяток! В ящике из-под пивных бутылок покоились золотые браслеты, кольца, кулоны, броши — с изумрудами, рубинами, брильянтами.

Обыск уже подходил к концу, когда вдруг раздался ломкий бас Ескина:

— Ну и ну!..

В большой корзине, полной грязного белья, он обнаружил великое множество золотых часов, колец и перстней, несколько золотых портсигаров. Часы самых знаменитых фирм: «Лонжин», «Зенит», «Омега», «Павел Буре», «Генрих Мозер». Особенно Ескину приглянулись большие, массивные часы с прикрепленным к цепочке крохотным образком.

Еще ранее, когда начался обыск, были вызваны эксперты. Они подсчитали: стоимость имущества, обнаруженного в дома Муфельдт, составляет около трех миллионов рублей в довоенных рублях!

Тут приключилась трагикомическая история. Агенты, понятые, эксперты почему-то особенно заинтересовались часами, сгрудились возле кухонного стола. Воспользовавшись этим, Муфельдт схватила со стола какую-то бумагу. К ее горькому сожалению, в осмотре часов не принимал участия богатырь Соколовский. Он стоял позади Елизаветы Эрнестовны, не сводя с нее глаз.

Муфельдт сунула бумагу за пазуху. И тут же послышался голос:

— Положите бумагу на место.

Она вздрогнула, словно ее током прошибло, прижала руки к груди:

— А-а-а!.. Надсмотрщик? Может, и за пазуху ко мне полезешь?

— Прикажут, — невозмутимо отвечал Соколовский, — найду подходящую женщину. Так что советую положить бумагу на место.

Муфельдт заскрипела зубами. Поколебавшись, сунула руку за пазуху. Надо изорвать бумагу и проглотить!.. Она вытащила бумагу, и тут же руку ее намертво схватил Соколовский. Она вцепилась зубами в его кисть, но он, не охнув, вытерпел, вырвал бумагу, положил на стол.

— Товарищ Цируль!..

Документ, исполненный на старом казенном бланке, гласил:

Два допроса

Последнее время у Крошкова стало пошаливать сердце. Цируль чуть ли не насильно заставил его полежать дома несколько дней. Но как только Александр Александрович узнал о сенсационных арестах Абрека, Муфельдт и компании, он тут же примчался на Шахризябскую.

Пригодинского он застал за штудированием протоколов обыска, задержаний и первичных допросов. Завидев консультанта, Александр Степанович проворчал:

— Ведь приказано вам лежать. Что за анархистские замашки?

— А вы и меня понять должны. Как бы вы на моем месте поступили?

Крошков вынул из кармана шубы газету, развернул, начал читать:

«Сообщение Чрезвычайной следственной комиссии Туркреспублики и Управления охраны города Ташкента. Начиная с августа с. г. в Ташкенте и пригородных местностях был совершен целый ряд дерзких бандитских нападений, в том числе в пятидесяти случаях с убийствами. Среди таковых зверские убийства генерала Мельникова с супругой и профессора Когена...

Энергичными мерами Туркчека, уголовного розыска, личного состава Управления охраны города... ликвидированы четыре бандитские группы. Арестовано 48 человек. Оказавшие вооруженное сопротивление 19 бандитов были расстреляны на месте. Учитывая, что еще подлежат аресту другие многочисленные непосредственные участники, наводчики, скупщики награбленного, признано целесообразным имена арестованных бандитов пока не называть. Можно лишь сказать, что среди 48 арестованных 17 человек оказались кадровыми офицерами царской армии, находившимися на нелегальном положении...»

Александр Александрович потряс газетой.

— И в такое время я, по-вашему, должен находиться дома? Не выйдет-с, милостивый государь!

Пригодинский рассмеялся.

— Сдаюсь, ваша взяла. Коли так, приступайте к исполнению. Работы хватает, — он указал на ворох следственных документов. — А теперь заглянем в соседнюю комнату...

Там финансисты пересчитывали гору денег в бумажных купюрах и золотых монетах.

— Муфельдт задала нам работу...

— Ну и как она?

— Хитра аки бес. Как мы и предполагали, она проверяла Кручинину, показав ей серьги и браслет. Расчет был прост: если Кручинина связана с уголовным розыском, она тут же доложит по начальству. Явятся с обыском агенты. Откроют пудреницу — и сконфузятся, поскольку это были серьги и браслет не Максимовой, а другие!.. Цируль самолично открыл пудреницу. Совсем не те серьги и браслет! Мы выяснили, что максимовские драгоценные вещицы Муфельдт продала бывшему владельцу гостиницы Картвелову.

— А с Картвеловым как?

— Взят. За скупку заведомо краденого. Гостиница для него была «крышей». Он много лет скупал и перепродавал краденые вещи. Ценностей у него изъято на миллион рублей в довоенных ценах.

— Чем прикажете заняться, Александр Степанович? — спросил Крошков.

— В данном случае — кем. Любому и каждому такую персону не поручишь. Займитесь, пожалуйста, Елизаветой Муфельдт.

Одуванчика допрашивал Аракелов.

Перед ним предстал уже далеко не молодой субъект, невысокого роста, худощавый, подвижный. Вместо волос на его голове было нечто вроде мездры. Кривые, обвисшие усы неопределенного цвета. Зубы почти все выпали. Костюм изорван, хотя и видно было, что это новый костюм. Мятая манишка с привязным галстуком.

— Как спалось, Павел Алексеевич? — приветствовал матерого жулика Аракелов.

Ромашкин осклабился:

— Поверьте, я не льстец. При большевиках сижу впервые и, слово джентльмена, сижу с удовольствием. Обхождение, нары!.. Прекрасно. Правда, не мешало бы улучшить питание. Но ведь это общая беда.

— Насколько нам известно, вы петроградский вор. Почему очутились в Ташкенте?

— Это вы не меня — Сашку Керенского спросите. Всю жизнь «работал» в Северной Пальмире. Сперва в Санкт-Петербурге, затем в Петрограде. Все чин-чинарем. А как выпихнули на волю при Сашке Керенском великую гопу блатяг, стало в Петрограде тесно нашему брату.

— Как же это тихий карманный вор стал бандитом? — укоризненно произнес Аракелов.

— Ирония судьбы-с. В Ташкенте работы не было по моей специальности. Богатые люди ездят на фаэтонах, а у бедняков в бумажниках блохи на аркане. Да таких и облегчать грешно. Прижала житуха...

— Кто профессора Когена убил?

— Абрек, кто же еще?

— А Мельниковых?

— Тоже Абрек. Очень разозлился. Крошка Элизабет ему сказала: «У старого перечника одних бриллиантов тысяч на пятьсот. Он их где-то прячет. А валюту он держит в креслице. Случайно обмолвился. Поэтому по мелочам не разменивайся. Меха, столовое серебро, картины — они приметны. А деньги и драгоценности не пахнут. Забирайте себе. А креслице доставьте мне».

— Кто привозил кресло в квартиру Муфельдт?

— Я и Мараван. Царствие ему небесное, зверскому мокрушнику. — Ромашкин перекрестился. — По правде сказать, никто не любил его. Грабил даже своих!

— В каких отношениях был Абрек с Муфельдт?

— Черт его знает. Он ее иной раз и матерком пускал, а все же, как я думаю, она верховодила.

— Кто еще бывал у нее?

— Фон Франк. Но он уже сгорел.

— Откуда вам это известно?

— Крошка Элизабет и предупредила, мол, хана фон Франку.

— Откуда она получает сведения?

— О!.. — Ромашкин поднял руку с вытянутым указательным пальцем. — У нее такие связи! Ей даже военный телефон провели. Она говорила: «Пока вы под моим началом, бояться нечего. Даже ежели кто погорит — освобожу». Большевиков называла «временным явлением». И листовками занималась...

— Какими именно листовками?

— Обыкновенными. Против большевиков. Давала листовки. Недели две назад позвала. Прихожу. Вижу — сидит здоровенный мужик. Брови мохнатые. Она ему говорит: «Вот, Павел Павлович, персона. По мелочам работает замечательно». Бровастый усадил меня рядом. Спрашивает: «В армии служил?» Отвечаю отрицательно. «Почему?» — допытывается. Отвечаю: «Я же вор чистых кровей». Он сморщился как сушеный гриб. А все же сказал: «Ничего, сойдет». Затем вынул из бокового кармана пачку бумаги. «На, — говорит, — расклей в городе. Для общего дела. И смотри мне!.. — погрозил пальцем. Я, конечно, взял. И даже две штуки приклеил. А остальные сунул под крыльцо кассы летнего синематографа в городском саду.

— Синематограф Гелиос?

— Он самый.

С допросом Муфельдт Крошков не спешил. Он понимал: это, быть может, наиболее яркое дело в его жизни. С кондачка начинать нельзя. Надо подготовиться. И консультант занялся изучением предварительных материалов. Листая протоколы осмотра места происшествий, описи имущества, другие материалы, он натолкнулся на строку: «Часы фирмы «Павел Буре», золотые, с тремя крышками, золотой цепочкой с образком». Он сидел и мучительно вспоминал: где он читал эту фразу?.. И вспомнил — в «Туркестанских ведомостях», летом пятнадцатого года. Тогда писали, что был обворован ломбард. Среди похищенных вещей значились и эти часы с образком. Полиция так и не разыскала преступников.

И вот часы с образком — у Муфельдт.

Крошков решил сверить номера часов со списком часов, похищенных в ломбарде. Пригодился полицейский архив, обнаруженный на чердаке. Результаты этого эксперимента потрясали: часы, найденные Ескиным в бельевой корзине, были похищены из ломбарда!

Стали вызывать владельцев часов. Заодно представили и другие драгоценные вещицы.

Первым явился «король легковых извозчиков» Топорков, ладный мужчина в поддевке, с бородой веером. Увидев свои «часы с образком», прослезился.

Владельцы часов и других ценностей пошли косяком. Многие приносили даже квитанции.

По городу пошли слухи, на этот раз — добрые. Молва разносила весть: «Большевики из уголовного розыска всё раскапывают, все даже самые старые грехи. Ушлый народ!»

Проверил Крошков и завещание Мельникова. Как и предполагалось, оно оказалось подложным. И не значилось зарегистрированным в семнадцатом году. Нотариус Плятцер Каминский, иссопливив носовой платок, показал: «Допустил отступление от совести и закона. Не устоял перед Муфельдт и засвидетельствовал незаконный юридический акт задним числом, использовав сохранившуюся у меня старую печать. Фактически же составил сие завещание два месяца назад. Подпись Мельникова подделана».

За составление этого «завещания» бывший нотариус получил золотые часы.

Вызывал Крошков и Рейта, подписавшего «завещание» как свидетель. Пухлый, цветущего вида господин средних лет — доверенный Туркестанской гарантийной мастерской пишущих машинок «Континенталь» и «Ундервуд» — покаялся: «Бес попутал. Не мог отказать, так как, между нами говоря, состою в интимных отношениях с Елизаветой Эрнестовной».

Наконец наступило свидание с Елизаветой Муфельдт.

В кабинет вошла высокая худощавая дама лет тридцати с небольшим. Гибкая, змеиная фигура. Лицо поразительной бледности, огромные, темные, как ночь, глаза. Иссиня-черные волосы забраны назад и закручены на затылке узлом. Большие ярко-красные губы.

Села она без приглашения, закинула ногу на ногу.

«М-да, — подумал Крошков, — тут придется потрудиться».

— Вы хотели о чем-то меня спросить? — начала Муфельдт.

— Извините. Не спросить, а допросить.

— Судя по вашему внешнему виду, вы дворянин?

— Бывший. Однако займемся делом. Расскажите, как вы дошли до жизни такой.

— Извольте, — Муфельдт взглянула на консультанта так, что у него захолодило под сердцем. — Расскажу свою биографию. Ладно?.. И отлично. Родилась в Лифляндской губернии. Дворянка. Девочкой меня вывезли во Францию. Жила с родителями в маленьком курортном городке Дьеппе. Затем отдали на воспитание в монастырь. Во Франции, знаете ли, девушек принято отдавать на воспитание в монастыри.

— Я хотел бы поговорить о другом, — прервал ее Крошков.

— Нет, дорогуша. Сперва выслушайте... Скинуть бы с вас лет двадцать... Ну-ну... Не сердитесь. Меня тоже понять надо. Сунули в монастырь. Из этих монастырей нередко выходят либо ханжи, либо потаскухи... О-ля-ля!.. Покраснел бывший дворянчик!

— Прошу вас не отвлекаться, — сурово произнес Александр Александрович. — Вопрос по существу. Откуда у вас такое богатство?

Муфельдт усмехнулась:

— Муж оставил. Спросите у генерала Муфельдта.

— Откуда вам известно, что он стал генералом?

— А откуда вам известно, что царя расстреляли? Слухами земля полнится.

— Иной раз вы требовали ценности, применяя оружие?

— Я?.. Господь с вами. Никогда. Мне просто приносили. Или вы считаете меня обитательницей Одиннадцатой версты?[19]

— Убийство профессора Когена и четы Мельниковых — ваша работа?

— Мсье, вы меня смешите. Неужели вы думаете, что я возьму и просто так выложу? Ах, какой красивый мужчина!..

Крошков стоически вынес этот выпад. Вынул из стола перстень с драгоценным камнем, отливающим всеми цветами радуги.

— Ваш?.. Этот перстень сняли с вашей руки.

— Мой. А что?

— Ничего особенного. Просто перстень этот был заложен в ломбарде и тридцать первого июля пятнадцатого года в числе других ценностей был похищен из ломбарда.

Муфельдт погладила свои карменовские зачесы.

— Правда?.. Значит, я купила краденую вещь. Какой ужас!

Крошков стал терять терпение. Ну и гадина!

— Не хотите ли повидаться кое с кем? — спросил он.

— Смотря с кем.

— Ваш близкий знакомый... Введите арестованного! — приказал Крошков.

Вошел Одуванчик.

— Ба-а! — воскликнул он, завидев Муфельдт. — Да ведь это наша Крошка Элизабет! Ну и подзалетели мы с вами, мадам!

Муфельдт отвернулась, произнесла хрипло:

— Уберите этого недоноска.

Крошков показал Одуванчику перстень.

— Он! — воскликнул жулик. — Носила запросто. Оченно сие колечко ей нравилось.

Ромашкина увели.

— Елизавета Эрнестовна, расскажите, как появилось завещание Мельникова.

Она молчала.

Крошков вызвал Рейта. Сдобный мужчина с губами лакомки тут же рухнул на колени.

— Не губите, Елизавета Эрнестовна! Ради наших бессонных ночей... Пошел на преступление.

— Дрянь, — тихо произнесла Муфельдт. — Какие бессонные ночи? Рехнулся. Ты же кролик, а не мужчина.

Привели нотариуса. Седовласый красавец тут же сомлел, упал в обморок. Под ним растеклась лужица.

Скупщик краденого Картвелов оказался «откровенным». Сказал:

— Вах!.. Какая моя вина? Мне продают вещь — я покупаю вещь!

Долго еще допрашивал Крошков преступницу. Однако ничего существенного не узнал. Она даже не угрожала Осиповым. Скрыла. Знала, что он, если представится возможность, вызволит ее. Обязательно. Скрыла она также, что генерал-майор Муфельдт был одним из тех, кто в конце декабря 1917 года вошел в Яссах на Румынском фронте в состав ядра оголтелых монархистов. Вместе с офицерскими отрядами полковников Дроздовского, Лесли, Войналовича он прибыл в Новочеркасск в помощь контрреволюционным формированиям на юге России. Передал ей об этом один надежный человек, прибывший по поручению генерала в Ташкент с такими же намерениями...

Осипову везло. Везло, как картежнику, поставившему на кон собственную жизнь.

Муфельдт взяли настолько аккуратно, что никто из соседей и не подозревал о ее аресте. В особняке обосновались оперативники. Мужское общество украшала Кручинина.

Два дня прошли без происшествий. В ночь на третий раздался телефонный звонок.

Мария подошла к телефону.

— Елизавета Эрнестовна? — спросил мужской голос.

— Нет, это прислуга. Елизавета Эрнестовна ушла.

— Как у нее дела?

— А кто это?

— Мы сейчас подъедем, можно?

— А кто вы?

— Друзья.

— В таком случае милости просим.

Среди оперработников был Можай-Можаровский, в прошлом капитан, фронтовик. В каземате крепости он назывался подполковником фон Дитцем.

Через некоторое время к дому подъехали двое верховых.

Кручинина открыла парадное. Они вошли. Увидев мужчину, схватились за кобуры.

— Без глупостей, господа, — произнес Можай-Можаровский. — Добро пожаловать. Я такой же, как и вы. Милости просим!

— Где Лиза? — спросил один из приезжих.

— У нее горе. Бандитами убиты генерал Мельников и его жена.

— Чекисты разменяли? — спросил высокий брюнет.

— Бандиты, — отвечал Можай-Можаровский и вдруг, хлопнув брюнета по плечу, воскликнул: — Своих не узнаете, штабс-капитан Егоров?

Брюнет, пристально посмотрев на собеседника, заулыбался:

— Можай-Можаровский!.. Ба... Значит, и вы с нами! А я и не узнал...

— Ну как там в Андижане? В Турквоенкомате вы выглядели щеголем. Но недолго поработали. Осипов вас, кажется, отправил в Андижан уездным военным инструктором?

— Так точно. К сожалению, как вы знаете, чекисты накрыли там филиал ТВО. Без малого два месяца пришлось отсиживаться в подполье. Да!.. Милль пардон, не представил своего спутника. Прошу любить и жаловать — бывший военный инструктор в Скобелеве Владимир Фельдберг. Тоже беглец и по той же причине.

Фельдберг щелкнул каблуками, коротко кивнул. У виска родимое пятно розоватого цвета. Лицо тупое, самодовольное.

Егоров поинтересовался:

— У ворот наших верховых лошадей принял какой-то абориген. Умеет он с лошадьми обращаться? Их ведь поводить надо.

— Помилуйте! — воскликнул Можай-Можаровский. — Прирожденный кавалерист. — (Прирожденным кавалеристом был агент Коканбаев.) — Однако перейдем к делу. Чего это вы, милостивые государи, в бега ударились?

— А вы, Леонид Константинович, зачем у дамы в будуаре прячетесь? — ядовито ответил Егоров.

— Прятаться для дела — это одно, а просто прятаться стыдно.

Вмешался Фельдберг. Заговорил, исполненный фанаберии:

— Извольте взять свои слова назад! В противном случае...

Можай-Можаровский рассмеялся:

— Экая гордыня. И пошутить нельзя. Сразу — к барьеру. Стреляться нам запрещено. Дело делать надобно. Я готов взять свои слова назад. А теперь милости прошу к столу, погреемся чайком.

Кручинина, в передничке, с нарядной наколкой, накрыла на стол. Приезжие офицеры, увидев угощение, вытаращили глаза. Чего только не было на столе: сардины и шпроты, зеленый консервированный горошек, масло, сыр, баночка красной икорки!..

— Шикарно живете, — вымолвил Фельдберг и проглотил голодную слюну. — Как в сказке.

— Не жалуемся. Как говорится, для милого дружка — сережку из ушка. Прошу отведать вина и елея.

После нескольких рюмок английской горькой разговор пошел самый доверительный.

— Мы теперь не ТВО, — Егоров вздохнул. — Новая организация составилась во главе с милейшим человеком — Леонтием Михайловичем Арсеньевым.

— Не он ли при Керенском был комиссаром ташкентской милиции? — спросил Можай-Можаровский.

— Он самый.

— Вялая, безвольная личность, правда, как человек, действительно милейший. Но в вожди не годится.

Подвыпивший Фельдберг тоже не помалкивал, хотя и уплетал за обе щеки.

— Удивительное дело. Сижу я сейчас в доме генерала Муфельдта. А ведь около года назад был под его началом на Румынском фронте.

— Как так? — удивился Можай-Можаровский.

— Очень просто. В Ташкенте у меня были небольшие неприятности. Пришлось отправиться с маршевым батальоном. В Румынии я и встретился с генералом Муфельдтом. После октябрьского переворота, будь он неладен, был поход на Дон. В Новочеркасске генерал мне приказал: «Ступай в Ташкент. Передай жене, что я, слава богу, жив и здоров, чего и ей желаю. Скажи, что по-прежнему люблю ее, хотя и знаю о ее проказах. Это поручение личного характера. Но посылаю тебя, Владимир, по делу государственной важности. В Туркестане надобно создать «белую организацию», истребить всех большевиков, всех сочувствующих и разогнать эти проклятые советы собачьих депутатов».

— Дела наши, однако, не очень-то хороши, — грустно произнес Можай-Можаровский.

— Ничего, скоро все будет в ажуре, — самодовольно отвечал Фельдберг. — Всех большевиков перевешаем!

...На рассвете Можай-Можаровский сказал:

— Лошадей и оружие оставьте здесь, господа. Отправляйтесь по адресу: Шейхантаурская, 32. Дом Таирова Абдусамата. Сошлитесь на меня, и вы там получите надежное убежище. Лошади и оружие демаскируют. Документы есть?

— Есть «липа», — пояснил Егоров. — У меня на имя Сердюка, у Фельдберга — на имя... Как его?

— Кауниц, — подсказал Фельдберг.

— Сердюк — это хорошо. А вот кому пришла фантазия назвать вас Кауницем?

— Зато у меня не «липа», а настоящие документы. А сам Кауниц никогда уже не станет жаловаться на то, что у него похитили документы. — Фельдберг ухмыльнулся.

Можай-Можаровский, проводив взглядом скрывшихся за поворотом «гостей», тут же позвонил по телефону.

— Можете встречать двоих заговорщиков. Идут по маршруту... Документы на имя Сердюка и Кауница.

За Первушинским мостом дорогу Егорову и Фельдбергу преградил патруль. Офицеры оглянулись — сзади появился еще патруль.

— Проверка документов.

Высокий смуглый кавказец полистал документы.

— Так... Сердюк и Кауниц. А точнее — Егоров и Фельдберг. Вы арестованы.

Рано утром Елизавету Эрнестовну вновь привели на допрос. Муфельдт попросила закурить. Крошков предложил махорку.

— Плохо живете, — ядовито ухмыльнулась она. — Будьте джентльменом, скрутите «козью ножку».

— А я, видите ли, не курю, — пояснил Крошков. — Впрочем, с этим делом быстро управится Ескин.

Он позвал громадного парня, произведшего на Муфельдт сильное впечатление. Ескин скрутил цигарку. Вышел.

— Скоро начнете жилы мотать? — спросила Муфельдт.

— Еще несколько минут. Только управлюсь с делами.

— Собачья у вас должность, — заметила Муфельдт.

В коридоре послышались шаги, и в кабинет вошел... фон Дитц!

Елизавета Эрнестовна не поверила своим глазам: на фон Дитце — форма командира Красной Армии, фуражка с алой пятиконечной звездой.

— Фон Дитц? — вырвалось у нее.

— Никак нет. Можай-Можаровский, Леонид Константинович, с вашего позволения, — вежливо сообщил вошедший.

Крошков снял очки, протер замшей. Спросил с невинным видом:

— Ну как, Елизавета Эрнестовна, будем говорить?

На Муфельдт было страшно смотреть. Это была не женщина — зверь, угодивший в капкан.

— Дайте перо и бумагу...

И повалилась со стула.

Обморок был настоящий.

Накануне

Осипову продолжало везти неслыханно. Те, кто знал об истинной роли его в подпольной организации, успели бежать к ферганским басмачам. Муфельдт молчала. Даже в своих «искренних» показаниях она не назвала его имени. Она на него надеялась. Единственная возможность избежать кары. Костик поможет, это же в его интересах.

Один лишь Фельдберг мог проболтаться о его связи с Боттом. Но и тут все обошлось. Осипов вызвал начальника конвойной команды Маслова, того самого, кого ТВО держала в Управлении охраны для решительных действий.

Юнец с порочными глазами явился к военкому, откозырял.

— Вот что, друг, — начал Осипов. — По моей протекции ты вылез в начальники. Пора платить по векселям.

— Готов! — браво отвечал Маслов.

— Поведешь из крепости на допрос некоего Фельдберга. Шепни ему, что ты уполномочен помочь ему бежать. Скажи, что конвоиры новобранцы, ни разу из винтовок не стреляли. Так что почти полная гарантия успеха...

Через несколько часов Фельдберг был убит конвоем при попытке к бегству.

Осипов, чувствуя, как сжимается вокруг него кольцо, с шумом приехал в учебную команду Второго полка, устроил очередной разнос.

— Ай-яй-яй! — кричал он на высоких нотах. — Контра у вас осиное гнездо свила, а вы распахнули зевала!.. Семь шкур спущу! Я научу вас охранять революцию!

Узнав о провале Муфельдт, позвонил Цирулю.

— Это что же делается, а, товарищ Цируль?! Уму непостижимо. Я же лично ее знал. Каюсь. Баба все же. Ты меня, дорогой товарищ, не жалей. Требую, чтобы написал в правительство о моей постельной связи с контрой и кровавой уголовницей. Пусть покарают. Заслужил!.. А какой молодец Аракелов. И вообще все у вас как на подбор!

Еще раньше, узнав о раскрытии заговора ТВО, примчался к Фоменко — возбужденный, шумный.

— Молодчина, Игнат! Поистине ты карающий меч революции. А как перетрухали англичане с американцами. Молодец. Если какая помощь понадобится, всегда готов!

У себя же дома, сидя возле трюмо, пил, чтобы заглушить страх. Успокаивал себя: еще не все потеряно. Надо только поторопить события. Иначе — крышка!.. На обломках ТВО создана новая подпольная организация — «Временный комитет». В него вошли «большевик» Агапов, бывший некоторое время комиссаром внутренних дел, Цветков Павел Павлович, генералы Павловский и Гордеев, полковник Руднев и Бутенин — командир Второго полка, техник Главных железнодорожных мастерских «большевик» Попов, начальник канцелярии Комиссариата финансов Тишковский и еще многие. Большие авансы выдают левые эсеры. Нет, не все еще потеряно. Только не весной начинать надо, а гораздо раньше. В январе. Намечается съезд левых эсеров. Значит, народу будет достаточно. И правительство можно сформировать. Хорошо бы Колузаева привлечь на свою сторону...

Следующим вечером Осипов заманил Колузаева к себе. Расстарался по такому случаю коньячком. Одолев по бутылке, соседи развязали языки. Осипов сообщил «по секрету»:

— Жалуются мне на тебя, Гришка, члены правительства. Требуют, чтобы я тебя к стенке... Понял? За самовольное возвращение с половиной отряда с Закаспийского фронта...

Колузаев, статный мужчина, бывший фельдфебель, уставил на Осипова покрасневшие глаза и сложил изрядной величины кукиш:

— Во... Пусть выкусят. У меня тысяча штыков!

— С тысячью штыков ничего не сделаешь. Тебе опора нужна.

— На кого опираться? — напролом спросил Колузаев.

— А хотя бы на меня.

— Это в каком смысле?

Колузаев посверлил Осипова своими въедливыми глазками.

— Договаривай.

— Чего там?.. Поставь свой отряд в мое подчинение. Увидишь.

— Чего?.. Ладно, давай выпьем.

Почали третью бутылку, и тогда Колузаев ошеломил военкома:

— К тебе в подчинение? Дудки. Иди-ка ты лучше ко мне в подчинение.

— Думай, что говоришь, Гришка, я ведь как-никак военком.

— А мне, Костик, плевать. Из такого же теста, как и ты, только покруче замешан.

Осипов похолодел. Еще этого не хватало! Конкурент. Разлил по рюмкам.

— Ладно. Твоя воля. Но я предупредил. Поставят тебя к стенке!

Затаившийся на конспиративной квартире полковник Савицкий лихорадочно формировал «двадцатки» из бывших кадетов, гимназистов, уголовников. Учебные сборы проходили в тайных опорных пунктах. Организованы были даже столовые для членов «двадцаток». Конспирация полнейшая. Если раскроют одну «двадцатку», ее члены ничего не смогут рассказать о других.

Формированием «двадцаток» занимались и Тишковский с Цветковым. Заговор разрастался, как раковая опухоль.

Но и тучи продолжали сгущаться над головой главаря мятежа.

В печати появилась резкая критическая статья журналиста Пашко, назначенного Совнаркомом помощником военного комиссара. Пашко столкнулся со странными вещами: Колузаев не только не наказан по всей строгости за самовольное оставление боевого участка на Закаспийском фронте, но, напротив, даже пользуется особым вниманием Осипова; требования военкома расформировать Красную Гвардию, то есть желание разоружить рабочих Главных и Бородинских железнодорожных мастерских, есть требование вредное, а Осипов настаивает на своем. Совершенно запутан учет оружия, распределяемого по воинским частям...

Пашко в заключение писал: «При сложившихся обстоятельствах и коренном противоречии во взглядах с тов. Осиповым на задачи и способы деятельности комиссариата я не могу продолжать начатой работы и разделять служебной ответственности».

Это выступление явилось серьезным ударом по престижу Осипова. Однако предатель и на этот раз изловчился. Он обвинил Пашко в том, что тот якобы до революции был платным агентом царской охранки в Ростове. Военком представил десяток лжесвидетелей, которые подтвердили обвинение. По сфабрикованным материалам Пашко был арестован. Осипов перевел было дух, как возникла новая опасность. При ликвидации в октябре заговора ТВО осталось неразоблаченным ее пишпекское отделение. Пишпекские заговорщики решили упредить события и подняли 7 декабря крупное, так называемое Беловодское, восстание. Мятежникам удалось на короткое время овладеть Пишпеком, но вскоре они были разгромлены. Из захваченных документов усматривалось, что нити заговора ведут в Ташкент. Но и здесь ни в одном документе не называлась фамилия военкома!

Волновался и Цветков. Он твердил, доказывал Осипову, что они разгуливают над бездной по тоненькому канату, надо торопиться. Военком и сам понимал, что промедление грозит бесславной гибелью. Но понимал он и то, что без поддержки извне у него мало шансов стать диктатором. И он решил согласовать срок мятежа с английским генералом Маллесоном, штаб-квартира которого находилась в Асхабаде. Не имея с генералом прямой связи, военком решил воспользоваться посредничеством мистера Уайта, британского генерального консула в Бухаре.

«Кого направить? — мучительно раздумывал предатель. — Надо послать человека ловкого, смелого, сообразительного, опытного... Кого?»

И вдруг его осенило. Бомчинского! Связного атамана Дутова.

Цветков одобрил кандидатуру. При следующей встрече полковник Цветков вручил Осипову письмо, адресованное своей жене, проживавшей в Асхабаде. В нем Павел Павлович, в частности, писал: «Жив, бодрствую, хотя и скитаюсь по дачам. Занимаюсь прессой... Ботт меня не подводит...»

Встреча Осипова с Бомчинским произошла на квартире отца Тишковского, где укрывался Цветков. Бомчинского (он же Домжинский, а правильно — Попенгут) познакомили с хмурым человеком лет тридцати.

— Это Машков, — представил хмурого военком. — Свой человек, его отца, владельца больших виноградников под Кауфманской, большевики разорили. Поэтому на сына можно положиться. Кроме того, мы учились с ним в военной школе прапорщиков. Проверенный господин.

Осипов помолчал, затем продолжал:

— Пойдешь под фамилией Домжинского. Она счастливая, без особых приключений доставила тебя к нам из Оренбурга. Все документы будут у тебя. Но и прапорщик Мешков тоже в курсе дел. Меня вы не знаете. Оба! Учтите. Что бы ни произошло, я для вас не существую. Слушайте дальше. Ты, Владимир Андреевич, — обернулся военком к Попенгуту, — в Бухаре явишься к генеральному консулу Уайту. Ну, всякие там от меня поклоны и прочая, чтобы соблюсти политес. А затем объяснишь, почему мне необходима связь с генералом Маллесоном. Попроси у него, у консула Уайта, письмо к Маллесону, разумеется, шифрованное. Иначе генерал с тобой и разговаривать не станет, решит, что тебя Чека подослала. С генералом согласуй срок. Чтобы одновременно нанести удар: мы внутри в Ташкенте, а англичане — из Закаспия — на Ташкент.

Военком встал. Поднялись и Попенгут с Машковым.

— Все ясно, господа?

Лазутчики щелкнули каблуками, коротко, по-военному, кивнули.

— Да, — произнес Осипов. — Есть еще и частное поручение. У Павла Павловича Цветкова жена в Асхабаде. Звать ее Екатерина Марковна. На конверте указан ее адрес. Передай, Владимир Андреич, ей это письмо. Но обо мне ни гу-гу!..

— Ясно! — ответствовал Попенгут и еще раз щелкнул каблуками.

— Отлично, — Осипов поправил на себе скрипучую портупею. — Теперь о маршруте. Линия фронта проходит в двух с небольшим верстах северо-западнее разъезда Караул-Кую. Держитесь правее железной дороги в трех-четырех верстах, и тогда пройдете через линию фронта запросто. Получи́те документики. В них сказано, что вы направляетесь в инженерную службу фронта в качестве специалистов по ремонту прожекторов.

Шестая узбекская национальная рота вторую неделю находилась в боевом охранении, занимая железнодорожный разъезд Караул-Кую. Командовал ею Яков Степанович Попович, в прошлом рабочий ташкентского трамвая. Веселый улыбчивый блондин с детскими голубыми глазами, он казался совершенно штатским человеком. Но в нем сидела «военная косточка». И дисциплина в роте была идеальной. О своих красноармейцах Попович заботился как о родных детях. Вот и сейчас, проверив утром личный состав, объявил:

— Воронов, Султанов, берите повозку и отправляйтесь на охоту. Надо добыть парочку джейранов. Ведь еще Наполеон, кажется, говорил, что путь к сердцу солдата лежит через его желудок. Тебе, Султанов, известному охотнику, я доверяю свою трофейную винтовку с оптическим прицелом.

Рота радостно зашумела. Джейранина будет! Шашлыки нажарим!

— А-а-атставить разговорчики! — приказал Попович.

Повозка с охотниками вернулась неожиданно рано.

В повозке лежал убитый человек. Другой неизвестный, раненный в ногу, стонал.

Нет, не помогла на сей раз Попенгуту «счастливая» фамилия «Домжинский». Попенгут и Машков без особых трудов смогли бы перейти линию фронта в указанном им Осиповым направлении. Но неожиданно появились охотники.

— Заметили мы их в шести верстах отсюда, — азартно рассказывал Султанов. — Они спрятались за барханами, потом бросились бежать к линии фронта. Мы тогда сразу догадались. Если свои — зачем к врагам бежать? «Огонь!» — командую. И сам одного взял на мушку. Вот он, шайтан, лежит в повозке. Твоя винтовка, Якуб-ака, помогла. Триста саженей стрелял и попал! Второго Воронов хромым сделал.

Султанов помолчал и закончил, разведя руки:

— А джейранов пока нет.

Попович поблагодарил охотников за бдительность. Занялся задержанным.

Тот, поскрипывая зубами от боли, говорил всякую ерунду.

— Да, специалисты по ремонту прожекторов. Зачем побежали к противнику?.. Ориентировку потеряли. Что это за письмо у убитого?.. Откуда я могу знать. Фамилия моя, как и в документах, Машков. Убитого звали Домжинским. Зря убили хорошего человека!

Хотели уже отправить раненого в лазарет, как вдруг красноармеец Нишанбаев вскричал, глядя на убитого:

— Йе!.. Какой он Джинский?.. Смех да и только. Это Попенгут. Сын старого Попенгута-ака. Он был ердамчи... Помощник военного губернатора в Самарканде.

— Откуда ты знаешь? — поразился Попович.

— Как не знать? Конюх был мой отец у его отца.

Командир роты приказал составить протокол о происшествии и зафиксировать документально рассказ Нишанбаева. Убитого обыскали. В тулье фуражки нашли листок скрученной в трубочку папиросной бумаги с различными цифрами и значками.

В оперативном отделе и Военконтроле[20] полевого штаба Закаспийского фронта занялись изучением захваченных документов и раненым Машковым. Опытному дешифровальщику Рогозину, занимавшемуся расшифровкой неприятельских документов всю мировую войну, удалось прочитать текст на папиросной бумажке. Он был написан по-английски: «Генералу Маллесону. Препровождаю русского поручика Домжинского Владимира Андреевича. Он устно сообщит необычайно важные сведения. Уайт».

Командующий войсками Закаспийского фронта Борис Николаевич Иванов и начальник штаба Иван Венедиктович Ефимов задумались.

— Надо немедля послать в Асхабад нашего человека, Борис Николаевич. Машков, желая спасти свою жизнь, полчаса назад рассказал, что Домжинский-Попенгут шел на связь с Маллесоном. И шифровка Уайта это подтверждает. Машков утверждает, что в Ташкенте подготавливается антисоветский переворот. Хотят согласовать сроки, чтобы ударить одновременно.

— Ты словно мои мысли прочитал, Иван Венедиктович. Но кого послать? Требуется крепкий парень, без нервов.

— А что, если Лебедева? Анатолий Викторович работает в Военконтроле, дело знает и любит. Не раз ходил в тыл врага. До этого ведал кадрами уголовного розыска в Комиссариате внутренних дел. Побеседуем с ним, а?

— Дело.

— Сделаем Лебедеву документы на Домжинского. Под этой фамилией он значится в шифровке Уайта. На всякий случай дадим немного денег в золотых десятках. Пусть захватит письмо Цветкова к жене. С ее посещения и начнет!..

В оккупированном англичанами Асхабаде Лебедев, крупный плечистый блондин, бывал не раз. Он и сейчас благополучно миновал линию фронта. Без труда отыскал особняк за номером 10 по улице Текинской. Дернул за ручку звонка. Ему открыла красивая блондинка лет сорока.

— Простите, вам кого? — спросила она, глядя на незнакомца.

— Конфиденциальный разговор, мадам. Я с письмом от вашего мужа.

Цветкова тихо ахнула, схватилась за горло. Тут же, придя в себя, пригласила зайти.

— Поручик Домжинский, — представился Лебедев. — Я прибыл из Ташкента. Вам письмо от Павла Павловича.

Женщина побледнела от волнения. Из смежной комнаты вышла высокая девушка лет семнадцати, очень похожая на мать.

— Адочка, — сказала ей Цветкова, — извини, дорогая, но мне надо поговорить с этим господином антр ну.

Адочка, гордо вскинув красивую кукольную головку, вышла.

— Екатерина Марковна, — произнес Лебедев, — вот вам письмо.

Цветкова долго читала и перечитывала небольшое послание мужа. И Лебедев понял, что она горячо любит своего суженого — заговорщика, яростного врага новой власти. Наконец она отложила письмо и взглянула на гостя восторженными глазами.

— Неужели... Неужели вы проделали столь опасный путь только ради того, чтобы вручить это письмо?

— К сожалению, ничего определенного на этот счет сказать не имею, мадам.

— Понимаю! Но я не знаю даже, как вас отблагодарить за это письмо!

— Единственное, о чем попрошу, — это никому не говорите о письме.

— О, разумеется!

За чаем Екатерина Марковна разговорилась.

— Мы с мужем и Адочкой жили в Ташкенте до июня этого года. Занимали трехкомнатный номер в гостинице «Мадрид» на Махрамской. Павел Павлович работал до мая в этом дурацком Комиссариате внутренних дел. Единственным симпатичным человеком там был сам комиссар, Агапов. Он хотя и большевик... Впрочем, он такой же большевик, думается, как я римский папа. Отличный человек. Частенько к нам захаживал. В мае Агапов демонстративно покинул комиссариат.

— Он сейчас главный комиссар железнодорожных мастерских, — заметил Лебедев.

— Бог ему судья. Павел Павлович очень уважал Агапова. И за дело. Но почему, скажите мне на милость, он расхваливает в письме Женьку Ботта?..

— А что, Ботт вам не нравится? — удивился Домжинский.

— О мон дьё! — воскликнула Цветкова, воздевая руки к небесам. — Настоящий апаш! Головорез! Едва удалось уберечь от него Адочку!..

— А как же вы с дочерью в Асхабаде очутились?

— Павел Павлович мне сказал: «В Асхабаде назревают события. Большевиков ликвидируют. Во всеобщей суматохе может кто-нибудь вселиться в наш дом. Поезжай с Адочкой и сбереги его. А скоро и я заявлюсь».

— Значит, вы застали события?..

— А как же! При мне большевиков скинули, рассовали по камерам, да и расстреляли. Я, конечно, не видела, как их лишали жизни. Но в газете все было описано. И поделом: всяк сверчок — знай свой шесток.

Лебедева внутренне передернуло. А он любезно улыбнулся:

— Отлично сказано, мадам. И мы со своими противниками скоро расправимся.

— Скорей бы!

— А теперь прошу извинить, мадам, дела призывают меня, — стал откланиваться Лебедев.

— Да-да, понимаю, — спохватилась Цветкова. — Храни вас господь.

Лебедев, внутренне холодея, отправился в штаб-квартиру генерала Маллесона.

По улицам расхаживали усиленные английские патрули, то тут, то там следовали вооруженные конвои, сопровождая в тюрьму арестованных. Слышались выкрики мальчишек, продающих английские газеты. Возле увеселительных заведений шныряли девицы легкого поведения, валютчики.

У входа в здание (ранее в нем находился штаб 2-го Туркестанского армейского корпуса) на Розенбаховской улице красовались таблички на английском и русском языках:

Его остановили часовые в белых кожаных портупеях. Лебедев, вызубрив несколько необходимых английских фраз, потребовал переводчика и объяснил, что у него дело к генералу Маллесону огромной государственной важности. Часовые вызвали какого-то начальника с лошадиными зубами. Тот сказал: «Well» и улыбнулся Лебедеву. Тут же зашли еще двое бриттов, и Лебедев очутился в камере-одиночке. У него отобрали полевую сумку с империалами, документы, шифровку Уайта.

...Пошли уже вторые сутки одиночества. Лебедев старался не поддаваться тревожным мыслям. Нет, это не провал! Просто оккупанты осторожничают. Не может быть, чтобы провал!

Наконец долговязый тип с лошадиными зубами вошел в камеру.

— Экскьюз ми, — произнес он улыбаясь. — Проверяйт. Все есть порядок. Дженерал... ходить. Форвард!

Лебедев вошел в кабинет, устланный огромным текинским ковром. У дальней стены, подобно храму, возвышался резной стол черного дерева. Но сам генерал Маллесон сидел на крохотном диванчике. Был он уже в годах, но по-спортивному сухощав. Седина на голове сияла алюминиевым блеском. Лицо приятное, благородное. Серые въедливые глаза. Портили его лишь коротко остриженные «в ниточку» усики, отливающие желтоватым. Они поразительно походили на зубную щетку.

— С чем пожаловали, поручик Домжинский? — перевел толмач, узкогрудый человек неопределенных лет.

— Господин генерал, — с достоинством отвечал Лебедев, — я весь к вашим услугам. Из документов вы, разумеется, поняли, кого я представляю. Нам надо определить срок восстания. Причем хочу особо отметить, что промедление грозит смертельной опасностью. Надо торопиться.

Маллесон сделал знак — переводчик подошел к бару, вынул бутылку виски, налил генералу и гостю в стаканы.

— Выпьем, господин Домжинский, за победу, — предложил Маллесон.

Генерал добавил в стаканы с виски содовой. Лебедев поморщился. Зачем, спрашивается, добро портить. Но выпил. Сказал с чувством:

— За погибель супостатов.

Затем генерал начал объяснять положение дел. Наступление английских войск, к сожалению, остановилось. Более того, красные войска штурмуют наши позиции. Необходима перегруппировка сил, получение подкреплений. Раньше весны никак нельзя начать.

— А если обстановка заставит нас выступить раньше? — спросил Домжинский.

— У русских есть непонятная привычка лезть очертя голову, — усмехнулся генерал. — Потерпите. Тогда вместе выступим.

— Вы не спросили меня, генерал, что за организация готовит переворот?

— Враги наших врагов — наши друзья. Лишь бы свершился переворот. Во всяком случае, не следует забывать, что успех дела требует терпеливой подготовки. В наших общих интересах заручиться поддержкой со стороны сочувствующих нам сил Бухары и Хивы, доставить достаточное количество оружия, да и золота тоже, — опять усмехнулся генерал. — Золото не повредит господину Мадамин-беку и еще кое-кому. Это прекрасный стимулятор патриотизма. Сроки выступления надо также обусловить с оренбургскими казаками атамана Дутова...

Маллесон деликатно отпил из стакана и продолжил:

— У нас с вами интересы общие. Необходимо во что бы то ни стало разгромить красных, взять Ташкент и объявить об отделении Туркестана от России...

Генерал говорил не спеша, размеренно, с этакой британской флегмой.

Лебедев покинул штаб-квартиру Маллесона в смятенных чувствах. Готовится переворот! Теперь уже совершенно точно — в Ташкенте зреет заговор!

На улице его нагнал переводчик.

— Поручик Домжинский, позвольте представиться — поручик Лановой. Не желаете ли провести приятно время в хорошей компании?

— Охотно, — согласился Лебедев. — А где это?

— У меня сегодня собираются господа офицеры.

— Будьте добры — адрес.

— Зачем вам адрес? — удивился Лановой. Серенькие, выцветшие глаза его как-то странно скользнули поверх лица Лебедева. — Вы же не имеете квартиры. Идемте. Прошу остановиться у меня.

— Спасибо, поручик, — Лебедев смотрел на Ланового, все пытаясь вспомнить, где же он его видел. Длинное асимметричное лицо, правое ухо оттопырено, унылый утиный нос, нездоровый цвет кожи. — Где же я его встречал? — мучительно вспоминал разведчик, и на душе у него стало муторно, нехорошо.

Тем временем долговязый и узкогрудый поручик развлекал гостя всякими разговорами.

— Вот мы... Владимир Андреич, кажется, я не ошибся?.. Вот мы и на Розенбаховской улице. На ней масса всяких негоциантов, скупщиков валюты...

И в самом деле, тут же к ним подскочил мордастый субъект в бобровой шубе, зашептал:

— Куплю золотые «николаевки». Беру в неограниченном количестве! — барыга еще долго бегал за ними, приставая главным образом почему-то к Лебедеву. Наконец отстал.

— Удивительный нюх, а? — Лановой рассмеялся скрипуче, невесело. — Он словно рентген своими лучами просветил вашу полевую сумку, в которой лежит сотня золотых империалов. Заметьте: у вас не отобрали золота. Англичане не грабят союзников. Они компенсируют такого рода потери реквизициями у текинцев и вообще у гражданских лиц. Правда, выдают при этом «гарантийные письма», которым грош цена в базарный день!.. Ха-ха-ха!

Лебедев тоже вынудил себя расхохотаться.

— Ничего, — продолжал Лановой, — недолго здесь хозяйничать «просвещенным мореплавателям». Помогут нам навести порядок, а там, как говорят в Одессе, «будем посмотреть». Кстати, звать меня Константином Петровичем. Давайте запросто, а?

— Буду рад, Константин Петрович.

— Если не секрет, — не умолкал долговязый попутчик, — отчего вы отправились в столь опасное путешествие без оружия? Зато прихватили целую сотню империалов?

— Попадись к чекистам при оружии, мигом к стенке прислонят!

— А с золотом? Они ведь и валютчиков не милуют.

— Хм... — Лебедев улыбнулся. — Золото есть золото.

— Для большевиков, значит, приготовили золотишко, для чекистов и военконтролеров? Остроумно. Но не умно. Золото большевички, конечно же, заберут, а к стенке все равно поставят. Так что зря тащили лишнюю тяжесть.

— Запас карман не рвет.

— Это верно, — кивнул Лановой. — Вот мы и пришли. Милости прошу. Домик сей совсем еще недавно принадлежал одному большевичку. Мы его накрыли, пустили в распыл, а жену с дочкой — в тюрьму. Маман вроде бы свихнулась, дочка одной ножкой уже в могилке — горловая чахотка.

Лановой отомкнул парадное, широким жестом пригласил гостя в дом. Лебедев прикусил губу, чтобы не выдать волнения. Ему до боли сердечной, до головокружения хотелось тут же на месте прикончить негодяя... Лишь бы вытерпеть! Не дрогнуть.

Лебедеву, однако, предстояло кое-что пострашнее. Денщик Ланового, молчаливый бородач с ручищами гориллы, сноровисто накрыл на стол, украсив его большой бутылкой «Скотч-виски», и исчез. За столом хозяин продолжал развлекать гостя:

— Я, знаете ли, Владимир Андреич, не профессиональный переводчик. В контрразведке состою. Да-с. И потому и переводчиком у Маллесона значусь. Должны же мы быть в курсе дел наших благодетелей, ха-ха-ха!

Совсем худо стало на душе у Лебедева. На лице же он изобразил удивление, смешанное с восторгом.

— Константин Петрович, дорогой мой!.. Вы не шутите?

— С контрразведкой шутки плохи, — строго произнес Лановой.

— Сам господь бог свел нас, Константин Петрович! ТВО разгромили чекисты. Теперь создана новая подпольная организация. Нам нужны связи с Асхабадским белым движением. Мы готовы выступить в Ташкенте. Но, как я убедился, Маллесон не понимает, что промедление может погубить все наше дело.

— Англичане, любезный Владимир Андреич, предпочитают действовать наверняка. Сейчас у них в Закаспии военные дела оставляют желать много лучшего. Но вот если бы вы сняли с Закаспийского фронта... Ну хотя бы Туркестанский полк.. Здорово дерется!.. Снимите полчек, а? Ушел же Колузаев с половиной своего отряда. Тогда мы тоже ударим. Англичане побоятся уступить нам инициативу, вмешаются обязательно, несмотря на свою пресловутую флегму. Я знаю англичан. Учился в Англии. Итон окончил. Да-с. Фамилия моя старинная, аристократическая. К сожалению, родитель мой, ныне покойный, страдал пагубными слабостями, приведшими к разорению, — карты, дорогие вина, фигуранточки. — Лановой слегка опьянел, но говорил твердо, в глазах мелькали странные блики. — Я, собственно, зачем все это рассказываю? С умыслом, голуба моя. Ваше золотишко мне приглянулось. А поскольку я ваш спаситель...

— Спаситель? — искренне удивился Лебедев.

— А как же-с, самый настоящий спаситель. — Лановой вдруг ловко расстегнул кобуру и выхватил кольт. — Ни с места, товарищ Лебедев! Что, хотели провести нас за нос, а?.. И в штаны, небось, наложил, ха-ха-ха! — Лановой стал похож на Мефистофеля. — Но-но, без глупостей. Стреляю без промаха, натренировался на вашем брате, большевичке. Живучая, доложу вам, публика. В иного всадишь всю обойму, а он все еще норовит петь «Интернационал»!

Положение у Лебедева было безвыходное. Он сидел в кресле, под рукой никаких тяжелых предметов. Через стол — Лановой, предусмотрительно пододвинувший бутылку из-под виски к себе. Каким же образом этот живодер узнал меня?.. Неужели его, Лебедева, кто-то опередил?

— Я как увидел вас, дорогой товарищ, у генерала, — продолжал наслаждаться контрразведчик, — сердце мое так и забилось. Он, родненький, собственной персоной, ответственный сотрудник Военконтроля товарищ Лебедев! Сам явился, тепленький!

— Уверяю вас, вы ошибаетесь, поручик, — все же выдавил из себя Лебедев, хотя сердце его готово было выскочить из груди. Лановой, или как его там, нанес разящий удар:

— Нет, дорогуша, нет, кандидат в покойнички, не ошибся. Ты ж меня, сволочь, лично допрашивал два месяца назад! Я тогда к вам в тыл ходил, специально оброс бородищей, вшей мне нарочно в старый зипун подпустили мои коллеги. Чтобы, значит, все натурально было. Ногти на ногах и руках не стриг, рук не мыл, мозоли на ладонях лопатой наращивал. И провел тебя, дурака. За нос потаскал. По документу был я беженцем из Самарской губернии, крестьянский сын Осип Иванов. Прикинулся перед тобой дурачком, ты и развесил уши. А ночью я изловчился, ушел.

Лебедев, ошеломленный, молчал. Теперь он вспомнил, у кого он видел оттопыренное ухо, утиный нос. Сейчас же этот тип чисто выбрит, на верхней губе английские усики, аккуратный френч, благоухает одеколоном.

— Так вот я и говорю: спаситель твой, господин большевик! Что мне стоило представить тебя генералу Маллесону? Ты бы уже сейчас в петле болтался. А я тебя, краснопузого, шотландским виски угощал, что называется, рассыпал бисер перед свиньей. Ты же, мужик сиволапый, ни хрена в тонких напитках не смыслишь... Так вот я и говорю: увидел тебя, обрадовался, словно в рай угодил. Дай, думаю, я с ним сам поговорю. Он хоть и мужицкое отродье, а небось, тоже жить хочет. Я и выдумал, будто у меня гости собираются. И не Лановой вовсе я, а капитан Шуберт. Слышал о таком?

Лебедев потерял всякую надежду, но по инерции продолжал разыгрывать негодование:

— Бросьте эти дурацкие шуточки, поручик Лановой! Видно, вам противопоказано много пить. Шуберт — великий композитор.

— Ха-ха-ха!.. — покатился контрразведчик. — Красная анциллихенция в мои руки угодила. Про Шуберта знает. Я тоже композитор. Разыграл все, как по нотам. А теперь к делу. За то, что ты меня тогда не кокнул, я хочу отплатить добром. Даю слово офицера и дворянина — отпущу тебя на все четыре стороны, но при одном условии: у тебя никогда не было при себе ста империалов, уловил?

— Уловил.

— Ага! — обрадовался контрразведчик.

— Под пистолетным дулом на любые условия пойдешь. Забирайте золотые, черт с ними, хоть я и никакой не Лебедев.

— Золотые что, суета сует, хотя и не помешают. Однако условие на этом не кончается. Совершенно очевидно, что ваша контора поручика Домжинского прибрала к рукам. Царствие ему небесное и вечный покой, — мучитель размашисто перекрестился кольтом. — А тебя и кинули вместо покойника. Расскажи мне все, как на духу, с каким заданием пробрался в Асхабад, да и катись колбаской по улице Спасской. Ну, давай, исповедуйся... Не скромничай! Я даже подскажу тебе начало. «Прибыл я, чтобы перехватить каналы связей противника в свои руки»... Так? Угадал?

— Уверяю вас...

— Какой ты офицер, ежели у тебя подштанники солдатские. Я в «волчок» поглядел, когда тебя в камере переодевали. В полумраке сперва не распознал. А уж у генерала!..

— Сейчас вся Россия в солдатских подштанниках.

— Да хватит тебе паясничать! — в сердцах вскричал Шуберт. — Так и подмывает влепить тебе пломбу в лоб из этой машинки, — он помахал кольтом. — И не думай, красная гнида, что я, офицер и дворянин Шуберт, честь свою замараю сотней золотых. Законный военный приз! И потом, как сказал великий поэт: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». Я продал тебе свою рукопись, то бишь рапорт начальнику контрразведки о задержании красного шпиона Лебедева. Уловил? Рукопись эту я не напишу. Но зато выкладывай все, душа из тебя вон. Все выкладывай, харя мужицкая!..

Он опять помахал кольтом, ухмыльнулся и продолжил:

— Значит так: «Имел я задание узнать, кто именно в Ташкенте возглавляет заговор. О заговоре в ЧК пронюхали, а главарей не знаем...» Ведь так, а?.. Маллесон хитрая бестия! Сначала проверял тебя шифром через Уайта. У них искровой телеграф в Бухаре работает исправно[21]. А потом говорил в общих чертах, никого не назвал... А ты вот назовешь. Всех! Ну, выкладывай! А иначе попадешь ты в подвал. А там такие великие мастера своего дела! Ахнуть не успеешь, как все выложишь!

Прекрасно понимал Лебедев, что садист и живодер Шуберт морочит ему голову. Он ждет, чтобы красный разведчик рассказал о задании командования, а затем спокойно разрядит в него всю обойму. Что делать? Выдумывать «легенду»? Не поверит. Он разгадал меня и все понял. Досконально! Хитрая бестия. А попасть в подвал... Страшно об этом даже подумать. Лучше смерть. Броситься на негодяя? Пусть застрелит!.. А вдруг только тяжело ранит? В подвал!.. — Анатолий Викторович утер со лба холодный пот.

— Выслужиться, гад, хочешь перед начальством! — хрипло произнес Лебедев, не узнавая своего голоса.

— Ну вот и раскололся, — усмехнулся контрразведчик. — Теперь давай рассказывай. Я весь внимание.

Разведчик закрыл глаза, как бы собираясь с мыслями. Он и в самом деле лихорадочно соображал. Но вовсе не о рассказе размышлял. Страшно уходить из жизни, не дожив до тридцати, молодым, полным сил!.. А уходить надо. Иначе — подвал! Вот она смерть, в двух шагах от тебя, Анатолий, в образе садиста с кольтом в цепких пальцах. Тело Лебедева покрылось испариной. Предсмертной испариной. Ну же, решайся, Анатолий!..

Он вдруг резко вскочил и бросился через стол на Шуберта. Тот вздрогнул, выбросил вперед руку с кольтом... Все! ...Не веря своим ушам, Лебедев услышал вместо выстрела металлический щелчок. Осечка! ...Хваленый пистолет дал осечку! Шуберт судорожно пытался передернуть затвор, но было уже поздно — бешеным, нечеловеческим ударом в челюсть Лебедев свалил на пол негодяя, рухнувшего, словно манекен, схватил выпавший из его руки пистолет, несколько раз ударил рукояткой кольта распластанного врага в висок.

...Лебедев сидел на полу, тяжело дыша, как загнанная лошадь. Что теперь делать? Который час? ...Скоро восемь вечера. Наступил комендантский час. Схватят патрули! ...Документы!

Он стал обшаривать окровавленными пальцами убитого, нашел удостоверение. Действительно Шуберт... Контрразведка.

Осторожно заглянул на кухню. На топчане сладко спал бородатый денщик. Счастлив его бог, даровал крепкий сон. Если бы прибежал на шум в столовую, пришлось бы его...

На окраине города Лебедева остановил патруль.

— Документы.

— Контрразведка. Капитан Шуберт. По служебным надобностям, — глухо произнес Анатолий Викторович, чувствуя, как мороз продирает его по коже: его рука, державшая удостоверение Шуберта, была покрыта засохшей на морозе кровью. «Всё!» — подумалось Лебедеву.

Солдат, осветивший фонариком удостоверение, тоже увидел окровавленную руку, охнул, выронил от испуга фонарик.

— О, господи!.. — вырвалось у солдата. Его напарник вытянулся в струнку. Почтительно, дрожащим голосом вымолвил:

— Прощенья просим, господин капитан. Извините дурака-недотепу.

— Ладно, — проворчал Лебедев, внутренне ликуя.

На третий день он уже писал отчет о результатах разведки. Буквы ложились вкривь и вкось — пальцы его, чисто отмытые пальцы, мелко дрожали.

Накануне (окончание)

Осипов исхудал, пожелтел. По ночам ему снились кошмары: его ведут на расстрел, заставляют самому себе копать могилу... Не оставлял в покое Блаватский — он часто являлся военкому с развороченным пулей лбом и подмигивал мертвым глазом.

Ночные пьянства в компании «двойника» не помогали. Более того, пугали. Двойник, отражение в зеркале, иногда вел себя совсем странно, жутко. Он переставал повторять движения Осипова, поступал, как ему заблагорассудится. А недавно сказал: «Хана тебе, уголовник вонючий!».

С мятежом надо было поспешать. Уже наступил новый, 1919 год. Костью в горле сидела у военкома «Рабочая крепость» — Главные и Бородинские железнодорожные мастерские. Надо разоружить их.

Он вызвал главного комиссара железнодорожных мастерских Агапова и профсоюзного руководителя Зинкина.

— А! — приветливо встретил их военком, крепко пожимая руки. — Давненько не виделись. Есть важное дело. Понимаете, товарищи, идет формирование новых воинских частей и не хватает винтовок, оружия. Придется вам отдать ваши фонды.

Предатель Агапов, прикидывавшийся большевиком, согласно кивал головой. Но Зинкин уперся:

— Это на каком же основании?

— Нам, дорогой товарищ, — проникновенно произнес военком, — вооруженная толпа не нужна. Слышали сообщения в Ташсовдепе?.. Зреет государственный переворот. Революцию надо защищать. Зачем нам вооруженные рабочие, спрашивается? Мы создадим настоящую армию.

— Я — «за», — коротко ответил Агапов.

— А я категорически против! — воскликнул Зинкин.

Осипов пристально посмотрел на Зинкина. Эх, как бы он хорошо выглядел на фонарном столбе!

— Поговорите с рабочими сами, — молвил Зинкин. — Так просто оружия не отдадим.

— Ладно, друг, обдумаю твое предложение.

А на исходе дня 14 января Осипову позвонила сожительница Машкова.

— Срочно прошу принять. Очень важно!

Она пришла бледная, как мел, дрожащая.

— Машков арестован!

Военком почувствовал, что его вроде окунули в кипяток, и тут же в ледяную воду, опять в кипяток.

— Не мели чепухи, дура!

— Своими глазами видела на вокзале. Его вывели из вагона военной летучки. Он ранен в ногу.

— Та-а-ак... — протянул Осипов, чувствуя, что тело его наливается свинцовой тяжестью. В глазах помутилось. — Иди и помалкивай. Иначе тебе...

Она мигом исчезла.

Военком тут же вызвал Ботта.

— Сегодня же ликвидировать машковскую Нонку, старика, что содержит явочную квартиру в Зацепинском переулке, и Тулягана, который Кондратовича укрывал.

— Старик в Зацепинском, — отрапортовал Ботт, — несколько дней назад дал дуба от сыпняка, Туляган уехал с полковником Корниловым к басмачам в Ферганскую долину. Вот только Нонка...

— Сегодня же ее!

Фоменко проводил заседание Коллегии ТуркЧК. Лебедев доложил в подробностях результаты своего асхабадского «путешествия». Возникла ясная картина: зреет новый заговор! В городе активно действует полковник Цветков. Вместе с тем выяснилось, что документы Домжинскому и Машкову ни Турквоенкоматом, ни штабом войск Туркреспублики не выдавались, они были поддельными.

Осипову по-прежнему дьявольски везло.

Рано утром в четверг, 16 января, военкома разбудил телефонный звонок. Еще не пробудившись толком, услышал женский голос, пронизанный истерическими нотками:

— Говорит Вера Викторовна Ботт. На заре взяли Женечку. В подвале нашего дома нашли оружие!..

Осипов оцепенел. Он вдруг ощутил, что ноги его стали чужими. Хотел шагнуть — не получается. В горле пересохло. Голова гудела, как пасхальный колокол.

Взяли Женьку Ботта!.. Это же крах! Что делать?

Он стоял босой на холодном полу, совсем плюгавый с виду, растерянный, жалкий. Что делать?.. Бежать?

И вдруг его осенило. «Ва-банк! Иного выхода нет. Нет, пока не мятеж. Мятеж намечен на восемнадцатое — в ночь на девятнадцатое. Но сейчас нужно выиграть время. Давай, Костя, мобилизуй свои актерские способности, не подведи себя!»

Раздался стук в дверь. Осипов бросился к постели, выхватил из-под подушки маузер. В кого стрелять?.. В тех, кто сейчас войдет, или в себя?..

Он перевел дух. Вошел адъютант его, Стремковский, худой, мрачный юноша с глазами старика.

— Константин Павлович, — выдохнул Стремковский, выпучив глаза. — Женьку Ботта взяли.

— Только без паники, — тихо сказал Осипов. — За что? Говори толком, без истерик.

— Вера Викторовна, его мать, прислала ко мне соседа, бывшего понятым при обыске. В подвале найдено сорок гранат и двадцать пять винтовок с патронами!

— Что говорит Женька?

— Говорит, что его покойный отец был страстным коллекционером боевого оружия. Очевидно, отец все это и собрал.

— Кретин чертов!.. Не мог сообразить, что коллекционеры собирают оружие различных образцов! Нашли трехлинейки?

— Так точно.

— Идиот. А гранаты? Ведь это модернизированные гранаты, образца четырнадцатого года, а его папаша преставился в тринадцатом! — Осипов вскочил, забегал по комнате. — Сказал бы коротко и ясно: кто-то подложил в подвал оружие, возможно, с провокационной целью. Японских «Арисак» среди винтовок нет?

— Нет. После того как мы из «Арисак» покончили с Блаватским, мы их передали во Второй полк.

— И то хлеб. Теперь слушай внимательно. В нашем распоряжении день-два максимум. Не уложимся — нас уложат. Немедленно передай Цветкову, чтобы заготовленное им «Обращение к гражданам Туркестана» было под рукой. Надо начинать. Но прежде попробуем решить проблему Ботта.

Утром 17 января Евгения Ботта вновь привели на допрос к Фоменко. Юнец, потеряв во время ареста пенсне, выглядел не столь солидно. И лицом исхудал. Кожа посерела. Однако продолжал гнуть свою линию: винтовки отцовские, гранаты — тоже.

Фоменко тихо бесился. Именно в этот момент на Аулиеатинскую, в ЧК, примчался Осипов. Увидев Ботта, с ходу отвесил ему такую затрещину, что бывший его адъютант и любимец покатился по полу.

— Руки! — коротко сказал Игнат Порфирьевич.

— Да я его, гада, собственными руками задушу! — истерически взвизгнул военком. — Я характер этого гаденыша знаю. Дайте мне его, я сам допрошу. Гарантирую полнейшее признание. — Он схватил Ботта, лежащего на полу, встряхнул за шиворот, выразительно ему подмигнув. — Душу вытрясу, а получу все сведения!

В этот момент в кабинет вошел председатель Чрезвычайного полевого суда Туркреспублики Алексей Васильевич Червяков. Укоризненно покачал головой:

— Самосуд?

Послышался цокот копыт, людские выкрики, раздалось несколько выстрелов. Конный отряд оцепил здание ЧК. Всадники держали в руках обнаженные клинки, карабины.

Разъяренный военком выскочил на улицу, следом за ним — Фоменко с Червяковым.

— Эт-т-та-а-а что такёе?! — вскричал Осипов звонко, яростно, вырывая из кобуры маузер. — Тихо!.. Прекратить галдеж. Первого, кто вякнет, — уложу на месте. Что случилось? Почему атакуете Чека?!

К крыльцу подъехал всадник средних лет, бородатый, хмурый.

— Так что, товарищ военком, я приказал вызволять вашего адъютанта Ботова. Мы вам, как отцу родному, верим, а Ботов ваш адъютант. Сегодня Женьку возьмут, а завтра, значит, и вас можно?

Осипов побледнел. Спросил мрачно:

— Как фамилия, кто такой?

— Помощник командира четвертого запасного эскадрона Кравченко, — представился мятежник.

— Большевик?

— Никак нет, из эсеров.

— Оно и видно, — Осипов переложил маузер в левую руку и вдруг произнес, словно выстрелил: — Арестовать!

Никто не шелохнулся. Тогда военком подошел к Кравченко, вырвал из его руки клинок, приказал: — Наган! — всадник, как зачарованный, вынул из кобуры наган, отдал.

Осипов передал саблю с наганом Червякову. Взошел на крыльцо.

— Бунт затеяли?! — завопил он на высоких нотах, в углах губ его показалась пена. — На Советскую власть, па-адлецы, руку подымаете?!.. Взять смутьяна Кравченко под конвой!.. Вот вы, два обалдуя, вам говорю: отвести Кравченко на гарнизонную гауптвахту!

Он прошелся по крыльцу, подтянутый, решительный. Вдруг заговорил как отец, журящий своих детей:

— Эх, вы, дубари́!.. Разве ж я кого из своих в обиду отдам? Конечно, ежели безвинно на него валят бревно. А коли виновен — самолично из этого маузера порешу. Слово мое твердо. Потолкую с Женькой Боттом. Доверили мне товарищи. Ежели что — амба!.. А теперь, отряд, слушай мою команду: кру-у-гом, рысью... марш-марш!

Смутьяны беспрекословно выполнили команду. Осипов отер платком лоб.

— От, сукины сыны! — тихо возмущался военком. — Чего задумали. Как дети малые. Ну я им, подлецам, задам. Узнают кузькину мать!

Привели Ботта. Осипов, сунув ему под нос маузер, рявкнул:

— Падла! Достукался? Я из тебя всю правду вытрясу. Откуда взял гранаты, гад?! Их же изготовили лишь после того, как твой папаша-алкоголик окочурился!

Ботт, понимая, в чем дело, понурил голову.

— Заберите меня отсюда, Константин Павлович. Я все... Я все расскажу. Только заберите!

— Испугался, подлец! — ярился Осипов. — Меня опозорил, и за меня же спрятаться ловчишь? Дудки. Все из тебя до капельки вымотаю. Прикажут — лично расстреляю!

Военком, подталкивая стволом маузера в спину, повел Ботта к фаэтону, в котором ожидали Осипова второй его адъютант, Стремковский, и красноармеец-ездовой с карабином через плечо.

Ботта втащили на сиденье. Военком крикнул на прощанье Фоменко и Червякову:

— Завтра, максимум послезавтра утром представлю все материалы. Если окажется контрой — шлепайте его беспощадно!

Лошади понесли фаэтон по снежному насту.

— Решительный человек военком.

— Да, — согласился Фоменко. — Здорово он кавалеристов усмирил. Отчаянный. Поразительное хладнокровие.

Оба они и помыслить не могли, что предатель и изменник Осипов ловко разыграл «сцену бунта», выманил из их рук своего сообщника Ботта, чтобы скрыть зловещие замыслы.

Игнат Порфирьевич помахал рукой вслед удаляющемуся фаэтону, в котором находились его убийцы.

Взмахнул рукой и Алексей Васильевич Червяков.

Ему тоже осталось жить совсем недолго.

После разгрома чекистами антисоветского заговора Туркестанской военной организации главари ее, генерал Кондратович, полковники Зайцев и Корнилов, бежали и нашли приют у басмачей. Десятки заговорщиков были арестованы. И все же некоторым, вроде полковника Цветкова, Савицкого, удалось уйти в подполье. Они продолжали плести заговор. Образовался так называемый «Временный комитет». Бывшие политические противники объединились против общего врага — большевиков. Во «Временный комитет» вошли ярые монархисты вроде бывшего генштабиста Руднева; лидер правых эсеров Акимов, ренегат и предатель «большевик» Агапов; полковник Цветков, полковник Бутенин — командир 2-го полка; сын богача Тишковский... Верховодил заговорщиками Осипов.

Сегодня «Временный комитет» совещался в последний раз. Завтра ночью предстояло «перейти Рубикон».

...Осипов стремительно вошел в просторную столовую. Откозыряв, сел на председательский стул за длинным обеденным столом. Внешне держался он прекрасно — в движениях быстр, взгляд твердый, решительный. Но душа у него млела от страха перед завтрашним вечером. Отступать, однако, некуда. Не завтра — послезавтра и его возьмут. Пусть даже мятеж не увенчается успехом. Но это единственный способ спастись, выкарабкаться из капкана, готового вот-вот захлопнуться!

— Начнем, това... — Осипов замялся и тут же произнес решительно: — Начнем, господа. Завтра вечером должно произойти событие, значение которого трудно переоценить. Прошу вас, Александр Васильевич, — обратился он к полковнику Рудневу. — Вам, автору плана вооруженного свержения большевизма в Туркестане, — первое слово. Еще раз объясните собравшимся их задачи.

Сухопарый, англизированный Руднев, мужчина средних лет с подергивающейся нервным тиком щекой, ученый генштабист в профессорских очках без ободков, начал, словно лекцию:

— Мы располагаем двумястами «двадцаток». Число внушительное. Однако «двадцатки», к сожалению, состоят из необстрелянных кадетов, гимназистов старших классов...

— ...и прочих хлюпиков, — по-собакевически неуклюже вставил командир 2-го полка Бутенин, и внешне тоже очень похожий на Собакевича.

Осипов постучал карандашом по столу.

— Имеются резервы. Несколько сот богатых крестьян из Кауфманской, около пятисот человек из пригородов Ташкента. Из старого города некто Тимурбек обещал привести на театр военных действий около полутораста человек.

— ...До зубов вооруженных кетменями! — вновь вставил Бутенин.

Осипов вскочил, пожелтевшее лицо его пошло красными пятнами.

— Прошу не превращать наше совещание в балаган.

— Что? — вскинулся Бутенин. — Значит, я шут балаганный?.. Да я...

— Господа, — вмешался Павел Павлович Цветков. — Ну время ли сейчас, когда решается историческая судьба... — он не нашел подходящих слов и заключил: — Не время выяснять отношения. Продолжайте, Александр Васильевич.

— Далее: левые эсеры гарантируют двести штыков...

Тут вдруг прорвало полковника Цветкова. Грозно шевеля густыми бровями, он иронически заметил:

— Левэсы кричали, что они представляют большинство населения. А на деле оказывается, что число защитников их идей меньше числа депутатов в Ташсовете! Это как все понимать?

— Павел Павлович! — поднялся Осипов. — Сейчас уже поздно теоретизировать. Скажу одно: если завтра мы не свергнем большевистскую шатию, послезавтра мы будем лежать во сырой земле... Продолжайте, полковник Руднев.

— Правые эсеры тоже обещают двести штыков. Но все это, — Руднев осторожно провел пальцем по прямейшему пробору на голове. — Простите, но все сии вооруженные силы принимать всерьез просто смешно. Теперь скажу о реальных силах. Ваш Второй полк, господин полковник, — обратился Руднев к Бутенину. — Мы на него рассчитываем.

Неуклюжий Бутенин поднялся, пробасил:

— Мавр сделает свое дело.

— Далее... Господин военком Осипов обещает вывести своей властью из Ташкента Четвертый полк. Он также надеется на воинские формирования, подчиняющиеся ему в Скобелеве. Но это уже будет более поздний этап.

Вскочил Тишковский, воскликнул с надрывом:

— А почему вы не говорите о бронеавтомобиле с вернейшим экипажем, находящимся в вашем распоряжении?!

Участники совещания не выдержали, фыркнули. Даже флегматичный Руднев, усмехнувшись, сказал:

— О да, разумеется. Простите, что упустил из виду упомянуть. Однако позволю продолжить доклад. Всего в нашем распоряжении, как предполагается, будет более четырех тысяч штыков и сабель. Сила внушительная. И тем не менее, решить проблему большевиков только с помощью этой силы в Ташкенте практически невозможно. Над нами нависают два проклятья: так называемая «Рабочая крепость» — то бишь Главные железнодорожные мастерские. Там создан целый арсенал, включая полевые трехдюймовые орудия. Рабочие вооружены. Наше выступление может натолкнуться...

— Пусть это вас не тревожит, — глухо произнес Агапов. — Пока я главный комиссар в мастерских...

— Душевно тронут, — поклонился слегка Руднев. — Но есть и второе проклятье — крепость, возведенная еще в шестьдесят шестом году. Там сильный гарнизон, там тяжелые орудия, могущие разнести в щепки...

Вскочил Осипов. Ладный, подтянутый, насквозь военный.

— Крепость я беру на себя. Комендантом крепости мой добрый знакомый Белов Иван Панфилович, левый эсер. Я сообщу ему о том, что его товарищи участвуют в нашем благородном деле. Как же ему отказаться от своих единомышленников? Крепость я возьму одной-единственной запиской к Белову.

Осипов сел, тяжело дыша. Налил из графина воды.

— Разрешите продолжать? — бесстрастно спросил Руднев и, не дожидаясь разрешения, продолжал излагать диспозицию. — План действий таков... В восемнадцать-девятнадцать часов завтра, то есть вечером, как только стемнеет, наши наиболее надежные «двадцатки» проникают на территорию главных мастерских по паролю: «Где здесь Восьмой район?», захватывают арсенал с винтовками и боеприпасами, устанавливают контроль над «Рабочей крепостью». Тем временем господин военком... — Руднев с особым удовольствием произнес — «господин военком». — Господин Осипов устанавливает контакты с комендантом крепости Беловым. Крепость открывает огонь по большевистским гнездам — «Белому дому», «Дому свободы» и другим достойным целям. Вступает в бой ваш полк, полковник Бутенин. Военком подтягивает верные ему вооруженные силы из Скобелева и, напротив, не пропускает в Ташкент иные воинские формирования. Мы захватываем почту, телеграф, банк, другие правительственные учреждения, устанавливаем контроль над городом.

— А дальше что? — спросил Бутенин, поглаживая квадратный свой подбородок.

— Дальше уже политика, — усмехнулся Руднев. — Не угодно ли кому-нибудь пояснить?

Осипов поднялся — глаза сверкают, лицо помертвелое.

— Населению объявляется: власть в городе взял «Временный комитет». До созыва Учредительного собрания учреждается диктатура.

Встал во весь свой огромный рост Цветков, нахмурился.

— Господа, — пробасил он и истово перекрестился. — С богом!..

Мятеж

Долгосрочный прогноз оправдал свои предсказания. На Туркестан обрушилась небывалая зима. Старые люди не могли припомнить ничего подобного.

В канун крещенья, однако, хлынул густой снегопад, и мороз ослаб.

Военком позвонил начальнику топографического отдела штаба Военного округа Репьеву.

— Ну-ка, доложи свои изобары.

Репьев доложил. Морозы упали и довольно изрядно. Завтра, 18 января, будет примерно около десяти градусов мороза.

— Все ясно, гражданин волшебник, — хохотнул Осипов. — А сейчас прошу ко мне, для уточнения обстановки. И вообще... Потолковать надо.

Репьев прибыл.

Осипов, отлично зная, что бывший генерал может прозакладывать душу за выпивку, вынул штоф «Ивановки».

— Порезвимся, генерал?

Репьев ненавидел Осипова тихой, лютой, какой-то задушевной ненавистью. Хам, взлетевший на гребне волны революции! Наглец. Он смеет говорить ему, генералу Репьеву, «ты»! Он, подлец, приманивает, как лакея, бутылкой водки! Ничего, скоро, кабацкое ты отродье, поболтаешься в петле.

Внешне же бывший генерал изобразил умиление:

— За святое дело не грех и выпить, Константин Павлович.

— С наступающим крещеньем, Дмитрий Иванович, — произнес Осипов, занюхивая «Ивановку» хлебом, густо посыпанным солью. — Завтра ведь Иордань. Водосвятие.

— Значит, решено, Константин Павлович? — взволнованно спросил Репьев.

— Решено, дорогуша, решено. — Осипов разлил еще по стаканам. — Выпьем за то, чтобы завтра большевики плавали в иорданской проруби.

— С богом!

На улице Репьев встретил другого бывшего генерала — Гордеева. Этот нигде не служил, выжидал. На людях почти не показывался. Старые сослуживцы друг друга приветствовали. Гордеев, вечно насупленный старик с кустистыми седыми бровями, спросил:

— Адмиральский час отмечали, Дмитрий Иванович?

— Так точно. Завтра ведь Иордань.

— Не запамятовал. Это хорошо.

— Завтра свершится, — тихо произнес Репьев.

Гордеев снял бобровую шапку, истово перекрестился:

— Господи! Помоги нам... Господи!

— На бога надейся, да сам не плошай, — засмеялся Репьев.

Гордеев тоже состоял во «Временном комитете».

Он распрощался с Репьевым и отправился на поиски другого генерала — Павловского.

Встретились они на Соборной. Первый вопрос с трепетом душевным задал Гордеев.

— Знаете?

— Знаю.

— Что скажете?

— Помогай нам бог!

— Иосиф Владиславович, скажите по совести, — тихо произнес Гордеев, — устранение Осипова решено, или это блеф?

— Осипов не должен компрометировать «белое движение». Хам этот нам нужен лишь для затравки.

— А после?

— Там будет видно. Возможно, вас призовем поднять священную хоругвь. У вас все данные.

— Что ждет эсеров и меньшевиков?

— Разогнать! — безапелляционно заявил Павловский.

Вечером 18 января намечалось заседание исполкома Ташсовета, на котором собирались обсудить меры по усилению охраны общественного порядка. Однако заседание отменили. Слишком тревожно было в городе.

Тем временем «двадцатки» в соответствии с планом стали проникать на территорию Главных железнодорожных мастерских по паролю: «Где здесь восьмой район?»

Но произошло непредвиденное. Предатели Агапов и Попов в последний момент струсили. Под давлением рабочих руководителей они изменили пароль на «Где здесь шестой район?» Всех, кто являлся со старым паролем, стали задерживать. Началась ожесточенная перестрелка. Рабочие отстояли свою твердыню.

В то же время Управление охраны города, узнав о нападении на мастерские, приняло экстренные меры. По приказу Цируля в железнодорожные мастерские помчался из старого города кавалерийский дивизион во главе с Насредином Бабаджановым. Одновременно ответственный дежурный штаба общегородской партийной дружины Церпицкий направил в мастерские конный резерв под командованием Миркамила Миршарапова — молодого, отважного кавалериста.

Председатель старогородской партийной дружины Ходжаев, пожилой уже, степенный человек, пользующийся уважением во всех махалля, позвонил Церпицкому. Знал он его давно. Отец Церпицкого, боевой генерал, поднявший голос против бездарности, коррупции царских сатрапов, был уволен в отставку. Оба сына его стали большевиками. Один неизвестно где, а вот младший здесь. Хорошо бы с ним посоветоваться.

— Иванджон, — спросил Ходжаев, — что там за стрельба за вокзалом?

— Крупная банда, Незаметдин-ака, напала на мастерские.

— Йе!.. И что?

— Нападение отбито. Но требуется помощь. Возьмите все, что под вашим начальством, и следуйте в железнодорожные мастерские. Организуйте охрану вокзала и других железнодорожных объектов.

Ходжаев с сорока всадниками устремился к месту событий.

Штаб мятежников, засевший во Втором полку, напряженно следил за развитием событий. С самого начала все пошло наперекосяк. Железнодорожные мастерские выстояли. Кулаки, которые должны были прибыть из пригородов и Кауфманской, не имели оружия — предполагалось взять его в мастерских. А мастерские держались стойко.

Осипов вызвал связного штаба, бывшего гвардейского капитана Михайловского.

— Что мастерские?

— Не вышло, господин полковник.

Осипов рванул на себе верхние пуговицы кителя.

— Где полковник Руднев?

— Он либо сбежал, либо пал в бою, — браво отвечал Михайловский.

— Так... — Осипов заметался по кабинету. — Форсировать события, форсировать во что бы то ни стало!

...После восьми вечера в городе началась ожесточенная перестрелка. Заговорщики пошли на штурм. Они понимали, что все поставлено на карту. С наступлением темноты мятежники открыли стрельбу в центре города.

Пригодинский с Аракеловым вышли во двор уголовного розыска. На город опустился морозный вечер, прорезаемый беспорядочными винтовочными выстрелами. Стреляли где-то в районе Александровского сада, Духовской, Старо-Госпитальной, Кауфманской.

— Похоже, что начался мятеж, — произнес Пригодинский. — Стреляют из винтовок. У грабителей наганы.

— Из наганов тоже палят, — заметил Аракелов.

— Надо запросить обстановку у начальника охраны, — Александр Степанович направился к помещению. Навстречу выбежал дежурный агент Зернов:

— Вас срочно к телефону!

Звонил Цируль.

— Личный состав привести в боевую готовность, — распорядился Фриц Янович.

— Есть привести в боевую готовность, товарищ Цируль! — взволнованно отвечал Пригодинский. Чуть замявшись, спросил: — Что, собственно, происходит?

— Видимо, вспыхнул мятеж. Белогвардейщина с бандюгами зашевелились. Обеспечьте оборону уголовного розыска.

Пригодинский отдал команду. Сотрудники быстро разобрали из пирамид винтовки, установили два английских пулемета, захваченных еще во время ликвидации банды Знаменского.

Люди напряженно всматривались в темноту.

— Никого...

Между тем стрельба распространилась почти по всему городу. Осипов умышленно рассеял своих молодчиков, чтобы создать видимость всеобщего восстания в городе, посеять среди партийных и советских руководителей смятение.

В Управление охраны беспрерывно звонил телефон. Запрашивали из ЧК, Ташсовета, ЦИКа, звонили просто частные лица... Но что мог сообщить Фриц Янович? Он сам терялся в догадках. Ясно было одно: начался белогвардейский мятеж. Силами охраны, ЧК и уголовного розыска с мятежниками не управиться. Необходимо задействовать воинские части.

В Управление охраны, под огнем мятежников, прорвались Фоменко с Шарафутдиновым. Игнат Порфирьевич тяжело опустился на скамью, Шарафутдинов, обливаясь, жадно пил прямо из графина.

— Мятежники взяли штурмом помещение Чека, — глухо произнес Фоменко. — Нас там было всего пятеро. Отстреливались до последнего патрона... Надо немедленно связаться с Осиповым. Пусть поднимет по тревоге гарнизон. А что крепость, как там?

— С крепостью телефонная связь нарушена.

Вбежал окровавленный милиционер.

— Вооруженная банда захватила третье отделение охраны... На Романовской... — он рухнул без чувств.

— Товарищ Лугин, — распорядился Цируль, — возьми оперативную группу и узнай, что там случилось, на Романовской.

— Есть!

Под огнем мятежников, яростно отстреливаясь, к Управлению охраны сумели пробиться председатель ТуркЦИКа Всеволод Дмитриевич Вотинцев, председатель Ташсовета Николай Васильевич Шумилов и его первый заместитель Вульф Наумович Финкельштейн. Объявился и Колузаев.

Стали звонить Осипову. Однако его ни дома, ни в Турквоенкомате не оказалось. Из кабинета военкома какой-то пьяный хриплый голос злорадно ответил:

— Нету военкома. Весь вышел... ха-ха!..

Значит, и военкомат захвачен мятежниками.

— Если Костя успел спастись, он наверняка попытался прорваться во Второй полк, — предположил Фоменко.

Вотинцев принялся звонить в казармы на Стрелковой...

Предателю было страшно. Очень страшно. Все внутри у него трепетало. Чтобы хоть как-то притупить страх, овладевший всем его существом, Осипов, таясь от адъютантов, выпил залпом стакан коньяку. Ему хотелось пить еще и еще, но он понимал, что делать этого нельзя. Переворотом надо руководить, принимать надобно решения, от которых зависит его судьба, его собственная жизнь.

Внешне же предатель старался держаться уверенно. Он шагал по просторному кабинету, подбадривая самого себя приказами.

— Капитан Ботт, выяснить обстановку. Передай всем мой приказ: большевистских комиссаров хватать и доставлять сюда, во Второй полк!.. Захватить все правительственные здания, почту, телеграф...

Сияющий Ботт, в новеньких капитанских погонах, тоже слегка пьяненький, лихо откозырял:

— Будет исполнено, господин полковник.

— Да, немедленно послать подкрепление частям, штурмующим тюрьму. Несколько сот уголовников — это сила. Они не станут сидеть сложа руки. Обязательно, чтобы Елизавету Муфельдт освободили. В крайнем случае... Ликвидировать ее. Задача ясна?

— Так точно, господин полковник!

...Оперативная группа Георгия Ивановича Лугина напоролась на Романовской на засаду. Мятежники вдесятеро превосходили числом, они окружили работников охраны.

— Сдавайтесь! Бросай оружие! — орали бандиты.

Группа Лугина молча отстреливалась. Вела прицельный, меткий огонь. Один за другим падали на снег мятежники. Но и бойцы Лугина погибали под пулями многочисленных врагов. Сам Георгий Иванович был несколько раз ранен, однако он продолжал отстреливаться.

Среди мятежников возникло замешательство. Огонь их затих.

Лугин окликнул товарищей... Молчание. Да, все погибли!..

Из тьмы послышался громкий знакомый голос:

— Товарищи!.. Не стреляйте. Я — Евгений Ботт, адъютант военкома Туркреспублики Осипова!.. Произошла трагическая ошибка. Военком послал нас разогнать банду, и мы приняли вас за бандитов... Не стреляйте. Мы понесли большие потери... Эй, есть кто-нибудь живой?

— Это ты, Женька? — откликнулся Лугин. — У нас, кажется, все погибли. Что мы с тобой натворили, Женька!.. — голос юного заместителя начальника Управления охраны пресекся.

— Георгий!.. Гоша... Где ты? — надрывался Ботт.

Лугин с трудом поднялся с обледенелого тротуара, чувствуя, как убывают его силы, еле передвигая ноги, покачиваясь, побрел навстречу своей мученической гибели. В руке он сжимал наган с расстрелянным барабаном.

Из тьмы вынырнули люди. Неужели спасен?.. Какой ценой! Перестрелять своих?! Нет мне прощения! Он содрогнулся, поднес ствол нагана к виску. Раздался металлический щелчок. Двадцатитрехлетний израненный богатырь застонал от внутренних мук. Он понял, что расстрелял все патроны.

— Ты это чего? — раздался испуганный голос Ботта. — Ты нам живой нужен. Ой как нужен!

— Патроны кончились, — прошептал Георгий, пошатываясь от слабости. И вдруг с ужасом увидел на шинели Ботта погоны.

— Патроны, говоришь, кончились? — радостно воскликнул Ботт. — И очень хорошо... Взять большевистского комиссара!!! — вдруг взвизгнул негодяй, отпрянув в сторону.

На Лугина кинулась целая толпа мятежников. Богатырь издал рычание. Дикая радость охватила его, и откуда-то взялись силы. Значит, он не перестрелял своих! Значит, это мятежники!! Значит, мои люди не напрасно отдали свои жизни!.. Сволочь Осипов!.. Предатель, иуда, будь он проклят!.. И этот звереныш... Ботт... Тварь!..

Он сражался против толпы негодяев, расшвыривал их, одному проломил рукоятью нагана голову. И он рычал — торжествующе, победно.

Поодаль прыгал, как испуганный заяц, Ботт, стараясь не угодить в свалку, и кричал писклявым испуганным голосом:

— Живьем... Живьем его! Сам полковник Осипов приказал. Всех большевистских комиссаров — к нему на расправу!

— А, гады!.. — ликовал Георгий Лугин, юный комиссар, мученик и герой. — Гады!..

Он вцепился железными от ярости пальцами в одного поверженного им наземь гада, стиснул горло...

Его ударили прикладом по затылку. Наступила тьма.

...Очнулся Георгий Лугин в комнате, заполненной мятежниками. Осипов разрешил им поглазеть на первого захваченного большевистского комиссара.

Он приподнял голову, выплюнул черный сгусток крови.

— А, очухался! — услышал Лугин голос Осипова. Тот стоял в двух шагах от лежавшего навзничь Георгия. — Некультурно себя ведешь, товарищ Лугин. Плюешь на пол. Проломил голову поручику Курляндцеву, а штабс-капитана Кривчука задушил. Отвечать за это придется. Кончилась ваша большевистская власть!

Не было сил подняться. Но лежать перед иудой, кровавым предателем, было мучительно стыдно. И тогда пришли силы. Он с трудом поднялся. Стоял, покачиваясь. И, видимо, что-то такое было во взгляде Лугина, что Осипов попятился.

— Боишься? — прохрипел Лугин. — Ублюдок ты... Труп ходячий!.. Да ты подойди, подойди поближе. Вас сволочей вон сколько, а я без оружия, израненный.

— Не подходите, господин полковник! — взвизгнул Ботт, срывающимися пальцами пытаясь расстегнуть кобуру. — Он задушит!.. Господин полковник, не надо...

Страх, необъяснимый страх стиснул горло предателя ледяной лапой, заныло где-то внизу живота. Но и не подойти нельзя. Столько народу!.. Станут говорить потом: струсил полковник Осипов, испугался полумертвеца!

— Это ты труп, Гошка, — каким-то чужим голосом произнес Осипов... — Чего мне тебя бояться?.. Сказать, что ли, чего хочешь?.. Давай, говори. А мы послушаем. Произнеси комиссаровскую речугу про пролетарскую революцию. О братстве трудового народа...

Осипов шагнул к юному комиссару. Сделав над собой усилие, расхохотался.

И в этот миг Георгий Лугин плюнул ему в хохочущий рот. Плюнул сгустком крови.

Предатель от испуга шарахнулся, споткнулся о ковровую дорожку, шлепнулся на пол. По лицу его, по подбородку стекал на китель кровавый плевок.

Ботт наконец вытащил наган. Повизгивая от страха, разрядил весь барабан в мученика и героя. Лугин продолжал стоять, покачиваясь.

— А-а-а-а-а!.. — завопил Ботт.

Осипов, все еще сидя на полу, стал суматошно отползать от бессмертного комиссара.

Но тут Георгий Лугин, покачнувшись сильнее, повалился лицом вперед.

— На кучу его!.. На кучу... — заорал Осипов, отплевываясь.

Кто-то услужливо размазывал платком кровь на кителе главаря мятежа.

В дальнем конце казарменного двора сваливали старое тряпье, мусор, конский навоз. Место это прозвали «кучей». Туда и поволокли бездыханное тело замечательного коммуниста...

Осипову помогли омыть лицо, он полоскал водой рот, отплевывался. Однако он все еще ощущал, ощущал солоноватый вкус человеческой крови.

Раздался телефонный звонок. Главарь заговорщиков вскинул руку, и сразу же шум, гам смолкли в кабинете.

— Вотинцев говорит, — услышал Осипов знакомый басовитый голос. — Еле тебя разыскал.

— Революционный привет Всеволоду Дмитриевичу! — бодрячески воскликнул предатель. — Что происходит в городе?

— По-видимому, вспыхнул белогвардейский мятеж. Надо поднимать войска. Немедленно.

— Ты откуда звонишь? — поинтересовался предатель.

— Из Управления охраны города. Тут и Фоменко с Шарафутдиновым, Шумилов, Финкельштейн.

— А Цируль, Пригодинский, Аракелов?

— Цируль здесь, Пригодинский с Аракеловым на Шахризябской, налаживают оборону здания уголовного розыска.

— Понятно. — Осипов помолчал и наконец произнес, внутренне волнуясь: — Мой вам совет, товарищи, организуйте оборону здания Управления охраны, а сами приезжайте ко мне. Здесь поспокойнее. Все-таки полк под рукой. Это не комар чихнул. Да и сообща разработать надо план подавления мятежа. Я не имею права решать такой важный вопрос единолично! Не по-партийному получится. И без того мне пришивают много лишнего.

— Дельное предложение. А сможем ли мы проехать отсюда, с Ура-Тюбинской, к тебе на Стрелковую?

— Цируль недавно получил автомобиль. Садитесь и на полной скорости — ко мне. Минут пять езды, не больше. Здесь у нас вроде тихо. Всех захвати, дорогой товарищ Вотинцев. Руководящие кадры партийных и советских работников надобно беречь как зеницу ока!

— Ожидай гостей, Костик!

Вотинцев передал товарищам разговор с военкомом. Прикинув в уме, все согласились, что действительно следует создать штаб по подавлению белогвардейского мятежа. Полк — надежная охрана, мощный ударный кулак. Отказался, однако, ехать Колузаев.

— Мне нельзя. Я к своему полку должен пробиться.

— На Закаспийский фронт? — улыбнулся Финкельштейн, остроумно напомнив товарищам о том, что самовольно возвратившийся в Ташкент Колузаев бросил на произвол судьбы половину своего Боевого отряда.

Все рассмеялись.

— Ладно, — буркнул Колузаев. — Смеется тот, кто смеется последним. Там разберемся, кто прав, кто виноват. А пока я к своему полку отправляюсь.

Колузаев, нарочито печатая шаг, вышел из кабинета. Но на душе у него было муторно. Он вспомнил один разговор с Осиповым. М-да... Кажется, Костя опередил тебя, Гришка. Хваткий мальчишка. И похоже на то, что дела у него идут хорошо. Вот только неизвестно, сколько штыков у него. Если будет одолевать Осипов, придется пойти к нему в услужение. А там посмотрим.

Уже сунув ногу в стремя, на мгновение задумался. А может, рассказать все об Осипове?.. И тут же: «Нет, к черту! При большевиках я выше полкового командира не поднимусь. Они мне вовек не простят самовольного ухода с фронта... Пусть сами и расхлебывают кашу».

Он вскочил на коня и помчался по ночным улицам, то и дело выкрикивая: «Не стреляйте, свой!.. Свой!»

Отказался отправиться во Второй полк и Цируль. У него была уважительная причина.

— Я — начальник Управления охраны города. Командир. А командир разве может бросить своих бойцов?

— Здесь ты почти наверняка погибнешь, Фриц Янович, — произнес Фоменко. — Под твоим началом всего десятка два бойцов.

— Что поделаешь, Игнат Порфирьевич? Капитан последним покидает тонущий корабль.

Не знал, не ведал Цируль, что, решившись пожертвовать своей жизнью, он... спас ее.

Вскоре на большой скорости из двора Управления охраны вылетел шестицилиндровый «Даймлер». По дороге его обстреляли лишь дважды, неподалеку от управления. По-видимому, мятежники накапливали силы для удара по ненавистному им дому на Ура-Тюбинской. На Стрелковую выехали без происшествий... Распахнулись главные ворота казарм... И тут же на ничего не подозревающих комиссаров набросилась орущая, матерящаяся, воняющая сивухой разъяренная толпа «красноармейцев» — переодетых офицеров-заговорщиков. Лишь Фоменко успел выхватить маузер. Но выстрелить не решился, подумал: «Произошла какая-то ошибка. Сейчас все выяснится». Его свалили наземь ударом приклада, связали. Скрутили также Вотинцева, Шумилова и Финкельштейна. Поволокли к главарю мятежа.

— А-атставить! — скомандовал Ботт, гарцующий во дворе на коне. — Диктатор, командующий полковник Осипов не желает видеть большевистских комиссаров. На кучу всех их... На кучу!..

«Осипов!.. Не может быть... Костя Осипов?! — Фоменко силился понять смысл страшных слов Ботта и отказался понимать. — Неужели?»

«Осипов!» — страдал Вотинцев, шагая к «куче», подталкиваемый прикладами, подкалываемый штыками.

«Осипов!» — словно молнией ударило Финкельштейна. И он не удержался, застонал от горя, от того, что все время смутно не любил военкома, но старался подавить в себе эту нелюбовь, полагая, что в нем, Вульфе Финкельштейне, дает себя знать нечто субъективное, никак не согласующееся с мнением многих товарищей.

Из приехавших в логово зверя чудом спастись удалось лишь Шарафутдинову. Одет он был в солдатскую шинель и папаху фронтовика. Небритый, неказистый внешне, он во время свалки возле автомобиля смешался с разъяренной пьяной толпой, выбрался из нее и, подбежав к забору, перепрыгнул на улицу. Прогремели запоздалые выстрелы...

Узнав о бегстве Шарафутдинова, члена Коллегии ТуркЧК, Осипов взбесился.

— Бараны! — вопил он, захлебываясь слюной. — Расстреляю идиотов вот этой рукой! Такого упустили!..

— Зато Фоменко — собственной персоной, — утешил шефа Ботт. — И главарь Советской власти ташкентской здесь, и его первый зам.

— И что?

— В соответствии с приказом вашим, господин полковник. Доверили сие богоугодное дело поручику Куркову, кадетикам и гимназистам. Уж они стреляли, стреляли...

У главаря полегчало на душе. Кого-кого он страшился, так это Фоменко. И вот его не стало!

— Лично проверил? — спросил Осипов адъютанта. — Не дышат?

— Не просто проверил. Каждому в затылок по свинцовой пломбе.

Осипов сел за стол. Задумался. Все, кажется, идет не так уж худо. Правда, Главные железнодорожные мастерские не удалось взять. Но ничего. Возьмем город — сдадутся и они.

Вбежал небритый солдат. Доложил, задыхаясь:

— Господин командующий!.. Поручик Сверчевский, по спискам полка — красноармеец Семенов!.. Мы пытались ворваться в крепость. Понесли большие потери. Не удалось!..

Осипов махнул рукой, мол, убирайся вон, паршивец. Сверчевский-«Семенов» выскочил из кабинета «диктатора», благословляя судьбу. Слава богу, пронесло! Мог бы свободно пулю в лоб схлопотать.

Осипов потемнел лицом. Не вышло!.. Зря пытались хитростью захватить крепость. Хоть и обещал Рудневу договориться с Беловым, а все же не решился на переговоры, понадеялся на успех внезапной атаки! Черт побери! Придется все же попытаться столковаться с Ванькой Беловым. Все же левый эсер. Большевики ему нужны как собаке пятая нога. Нахрапом его возьму!

Он вытащил початую бутылку коньяка, выпил еще стакан. Но хмель не брал. Оно и хорошо. Голова вроде все соображает, а на сердце нет сосущего присоска. Это очень замечательно. Что делать?.. Позвонить Ваньке Белову?.. Нет, сперва надо заманить в полк Цируля, начальника штаба войск Туркестана бывшего полковника Благовещенского, других крупных большевистских воротил!..

Он схватился за телефон. Благовещенский не отвечал. Цируль ответил, но объяснил, что ведет бой с мятежниками и прибыть не может. Генерал Востросаблин, герой обороны крепости Кушка, ответил холодно:

— О моей личной безопасности, товарищ Осипов, не беспокойтесь. Курсанты командных курсов, коими я имею честь командовать, сумеют постоять за себя.

И вновь звериный страх поселился в душе негодяя. В руках большевиков оставались значительные силы. Что-то будет?!.

— Стремковского ко мне! — заорал Осипов.

Вбежал второй его адъютант. Вытянулся.

— Сашка... — начал было Осипов, но тут же поправился. — Капитан Стремковский, поручаю вам связаться по телефону с крепостью и вызвать коменданта Белова. Услышишь его голос, скажи: «Сейчас с вами будет говорить диктатор Туркестана полковник Осипов».

Стремковский бросился выполнять приказание.

— Комендант крепости Белов на проводе, — послышался вскоре глуховатый голос Белова.

— Здорово, Иван, — бодро произнес Осипов. — У меня к тебе дело.

— Погоди, Костя. Ты часом не пьян, а? Стремковский говорит про тебя... Диктатор!.. Смехота. Нажрались денатурату?..

— Это серьезно, Иван.

— Может, ночная суматоха в городе тоже твоих рук дело? — Белов не выдержал, прыснул смешком в трубку. — Ну и нализался же ты, братец!

— Это не суматоха, Иван. Я произвел государственный переворот. Предлагаю тебе, пока не поздно, перейти на мою сторону. Гарантирую министерскую должность в составе нового правительства. С большевиками я покончил! Уже расстреляны Вотинцев, Фоменко, Шумилов, Финкельштейн, Лугин...

— Что?!

— Да, расстреляны по моему приказу. И остальных большевиков расстреляем. Эсеров не трогаем. Привезли ко мне вашего Успенского. Дурак дураком, по-моему, штаны трясутся. Я приказал его отпустить.

Белов долго, напряженно дышал в трубку. Наконец произнес:

— Сволочь ты, Осипов. Если все то, о чем ты сейчас мне рассказал, не пьяный бред, то запомни: я, Белов, комендант крепости, служил и буду служить трудовому народу. Вшивым Бонапартикам не слуга. Я разнесу твое логово из орудий. У меня шестидюймовки. Запомни[22].

— Иван! — воскликнул предатель, внутренне содрогаясь. — Опомнись. Ты же эсер! Для тебя стараюсь. Мы обнародовали «Декларацию»... Созовем Учредительное собрание. Я же диктатор на время, пока все образуется!..

— Дерьмо ты, а не диктатор! — в сердцах отвечал Белов. — Ты, подлец, лишь сейчас на пузе передо мною ползаешь. А совсем недавно твои поганцы пытались взять крепость обманом. Негодяй Шашарин, бывший золотопогонник, оставил незапертым запасный вход в крепость, чтобы через него ворвалась банда мятежников. Ан кукиш тебе! Мы обнаружили незапертый ход. И встретили головорезов как следует, дали прикурить.

— Иван! — заорал Осипов в трубку. — Тебе ничего другого не остается, как перейти на мою сторону...

— Я думал, что разогнанная банда — белогвардейская свора, а оказывается, это твои молодчики?

— На моей стороне, Иван, все: эсеры всех мастей и оттенков, монархисты, радикалы, конституционалисты. Даже из старого города Тимурбек привел полтораста аскеров!..

— А большевики приведут из старого города в сто раз больше. Кончай бузить, Осипов, крышка тебе. И еще... К твоему сведению: предатель Шашарин, его сподручный Казаков схвачены и расстреляны.

Душонка предателя затрепетала от страха.

— Насчет атаки крепости... Случайно получилось. Без моего приказа...

— Падла ты поганая!.. Можешь посчитать, сколько мои ребята уложили твоих головорезов. Веером разлеглись. И не крути, Осипов. Я — солдат. Прошел всю германскую. Унтер-офицер. Повидал всякого. Я человек долга. Народ доверил мне крепость — я ее защищаю. Я не предатель, как ты, Осипов!.. Понял?!.

Мятежник бросил телефонную трубку. В изнеможении отвалился на спинку кресла.

В дежурной комнате полка, превращенной Осиповым в кабинет, сейчас никого не было. Он выпил еще коньяку. Но не приходило душевное успокоение. И вдруг явился... Блаватский! Он ухмылялся, поглаживая мертвой рукой кровавую рану на лбу.

— А-а-а-а-а-а!.. — заскулил предатель и вырвал из полированной колодки маузер.

— Ты же меня уже однажды убил, — Блаватский подмигнул шефу мертвым глазом и исчез.

Влетел сияющий Ботт.

— Господин полковник! Захвачены почти все правительственные учреждения. Город наш!

— Что осталось в руках большевиков?

— Главные железнодорожные мастерские, крепость, Дом Свободы и здание уголовного розыска.

— И после этого ты говоришь, что город наш? — взъярился Осипов. — Дурак!.. Недоносок... Все захватить, понял? Передай мой приказ. Любой ценой!..

Цируль с товарищами удерживал здание Управления охраны до последней возможности. Когда почти все защитники полегли, пришлось отойти. Фриц Янович с горсткой уцелевших сотрудников с боем прорвался на Шахризябскую. Здесь, в уголовном розыске, он создал своеобразный укрепрайон. Напротив находилось 1-е отделение охраны. Организовали огневую связь.

— Командуй тут, товарищ Пригодинский, — приказал Фриц Янович. — А я с Аракеловым — к тюрьме. Наверняка мятежники попытаются выпустить уголовников. Это же их резерв.

Цируль с Аракеловым, имея под началом человек пятнадцать, поскакали в сторону Московской. Однако было уже поздно. Мятежники овладели тюрьмой, перебили охрану и выпустили на улицы города около пятисот головорезов, в том числе «Абрека», его сообщников, Елизавету Муфельдт.

Маленький отряд Управления охраны смело вступил в бой. Пришлось обороняться. Отстреливаясь, Цируль стал отходить к уголовному розыску. Хотя его отряд и понес потери, однако стал числом поболее — в него вливались рабочие, шедшие в ночную смену, красноармейцы, возвращавшиеся из увольнения.

Узнав о захвате тюрьмы, Осипов воспрянул духом. Повезло! Полтысячи бандюг! Как хорошо он сделал, приготовив для них оружие.

«Диктатор» сидел в кабинете в одиночестве. Из соседней комнаты доносился голос Женьки Ботта, говорившего по телефону со своим младшим братом Витькой. Было понятно, что тот звонил с телефонной станции, бахвалился, что его отряд с ходу захватил почту, телеграф и телефонный коммутатор.

Старший брат тоже захлебывался от восторгов.

— Ну как вы там пошуровали? — спрашивал он Виктора. — Телефонных барышень пощупали, а?.. Дураки! Я бы не растерялся. Ну и сидите теперь вместо них, включайте номера. А у нас тут совсем здорово дела идут. Я лично захватил сыщика Лугина... Да, Гошку, того самого. Применил военную хитрость. Он и купился. Взяли голыми руками. Здесь, в полку, лично всадил в него семь пуль! Весь барабан. Поручик Курков с кадетиками и гимназистиками уложил Фоменко, Шумилова, Финкельштейна, Вотинцева!.. Что?.. Честное благородное — не вру! Такие дела...

Осипов слушал похвальбу адъютанта со смешанным чувством. Он и радовался удаче, и злился почему-то на Женьку. Вот хорек!.. И вдруг перед внутренним оком мятежника возник председатель ТуркЧК Игнат Фоменко.

Осипов оцепенел, ледяной пот прошиб его. Страшно, нестерпимо захотелось завопить, ужас объял его. Фоменко, мрачный, окровавленный, нехорошо улыбнулся развороченным ртом, что-то беззвучно произнес. Однако убийца понял. Фоменко молвил: «Ай да Костик, ай да военком!.. Всех обманул, а поболее всего — себя».

И тут же явились Вотинцев, Финкельштейн, Шумилов. Залитые дымящейся кровью, изрешеченные пулями. И эти страшные мертвецы тоже нехорошо улыбались, вроде не он, Константин Осипов, одержал над ними победу, а они — над ним.

— О-о-о-о... — млея от ужаса выдохнул предатель. — Чур!.. Чур меня!..

Видения исчезли. И тут же двое «солдат-офицеров» втащили к нему окровавленного человека. Вместо лица — месиво.

— Кто это? — прошептал Осипов потерянно. Он уже утратил способность понимать, где реальность, а где галлюцинация.

— По вашему приказанию! — доложил высокий костлявый «красноармеец». — Это большевик, журналист Пашко. Сидел в тюрьме. Ваш бывший помощник.

И сразу же исчез, покинул Осипова леденящий страх. Вот он — вражина! Писал на меня в газете. Пытался разоблачить!.. Как ловко я обвинил его в сотрудничестве с царской охранкой. Нет, мне просто судьба помогает. Сегодня днем Фоменко подписал приказ об освобождении этого Пашко. В приказе было также сказано... Арестовать всех лжесвидетелей! И вот приказ остался на бумаге.

— А-а-а!.. — игриво воскликнул негодяй, наслаждаясь видом своей жертвы. — Дорогой помощничек. Какими судьбами! И кто это вас так отделал, неужели чекисты? Ай-яй-яй!.. Я же предупреждал, нечего было с ними хороводиться.

Пашко молча плюнул. Как и Лугин, плюнул кровью.

— На кучу... на кучу его! — завопил мятежник, судорожно стирая с кителя сгусток черной крови. — Расстрелять!

Пашко уволокли.

— Больше не приводить ко мне этих... — он не знал, что сказать дальше. — Понятно, капитан Ботт?!

— Так точно, господин диктатор и командующий! Хотели порадовать. Теперь будем отводить прямо на кучу.

Через четверть часа растленный юнец, вновь обзаведшийся где-то пенсне, доложил:

— Расстреляны на куче управделами Совнаркома Александр Малков и председатель Совнаркома Фигельский, — Ботт, помолчав, почему-то добавил: — Фигельский Владислав Дамианович... Ученый, говорят, был, хоть и большевик. Учился в Краковском университете, затем в Париже, магистр математических наук.

— Малков тоже ученый, — усмехнулся Осипов. — Владел несколькими иностранными языками. А что толку?

Ботт осклабился, показав маленькие, хищные зубки.

Вскоре он доложил «диктатору» об убийстве редактора газеты «Красноармеец», члена редколлегии «Нашей газеты» Михаила Троицкого, члена исполкома Ташсовета Дмитрия Шпилькова.

Вбежал сияющий Стремковский.

— Господин полковник!.. Диктатор!.. Только что убит возле общежития ТуркЦИКа председатель Чрезвычайного полевого суда Алексей Червяков!

Осипов подскочил от радости. Вот кого он особенно боялся. Почти так же, как и Фоменко. Убит!.. Некому судить!

Тут же опомнился. Ты так радуешься, будто уже угодил в лапы Чека и просто надеешься протянуть денек-другой, узнав о смерти судьи. Как глупо. Возьми себя в руки, Костя. То видения какие-то, то телячьи восторги!.. Надо держаться солидно. Ты ведь диктатор!..

— Прекратить хиханьки и хаханьки! — заорал «диктатор» на адъютантов, хотя ни Ботт, ни Стремковский не хихикали. Они просто улыбались, глядя на своего «полковника». — Как там с Домом свободы... Взяли наконец?.. Сколько можно чикаться?.. Ну, чего языки проглотили? Я вас спрашиваю! Капитан Стремковский, прошу доложить. Ты только что из самой свалки прибыл.

Худой сутуловатый Стремковский замялся.

— Возле Дома Свободы засела партийная дружина во главе с членом Ташсовета Семеном Гордеевым. Бьют на выбор. Ничего пока не выходит.

— Раззявы! — взбесился Осипов, на губах его показалась желтоватая пена. — Атаковать... Атаковать гнездо большевиков! Капитан Стремковский, Дом Свободы на твоей ответственности!

— Слушаюсь, — щелкнул каблуками юнец, на золотушном лице его, однако, не отразилось особого восторга.

...Глубокой ночью примчался Стремковский. Дико вращая осатанелыми глазами, доложил, ликуя:

— Приказ выполнен! Дом Свободы нами захвачен. У большевиков кончились боеприпасы.

— Так они отошли?

— Мы их принудили, господин...

— Заячьи души! — в сердцах воскликнул главарь мятежников. — Они сами отошли. Понимаешь?.. Сами. Сколько пленных?

— Одного захватили. Тяжелого. Прежде чем дух испустить, сказал: «Амба вам, гады!»

— Но-но! — вскинулся Осипов на дураковатого адъютанта. — Без большевистской пропаганды. Что еще нового?

— В Главных железнодорожных мастерских шумиха большая. Держат, сволочи, оборону. Ни Агапов на них управу найти не может, ни Попов, ни даже сам Колузаев.

— Так, значит, Колузаев в мастерских?

— Так точно. От него посыльный пришел. Вам записка...

— Идиот! — заорал Осипов. — О всяких пустяках треплешься, а о записке — в последнюю очередь. Ну-ка...

Осипов пробежал глазами записку. Колузаев писал дипломатично. Предлагал прекратить кровопролитие, сообщал о том, что утром в мастерских будет решаться вопрос о мерах против мятежников. И добавлял: «Надо бы все обсудить спокойно». Последняя фраза обнадеживала. Осипов понимал, что опередил Колузаева. Тот сейчас злобствует, колеблется, выжидает. Если военное счастье склонит чашу весов на сторону его, Осипова, Колузаев переметнется к нему. Без особой охоты, но все же переметнется. Ведь если бы он сейчас ударил половиной своего полка, прибывшего с ним с Закаспийского фронта, было бы худо. А Колузаев воздерживается. Толковый мужик. Он что-то задумал. Не случайно написал о необходимости «все обсудить спокойно».

Через полчаса явился солдат, посланный Осиповым к коменданту крепости Белову с запиской. Под глазом здоровенный синяк. Оглушительным басом проревел:

— Так что, господин полковник, записку вашу у меня забрали, по морде мне выдали и сказали на прощанье: «Комендант Белов так приказал».

— Пшел вон, дурак! — взъярился Осипов, чувствуя, как у него засосало под ложечкой — уныло, болезненно.

«Парламентер» мигом исчез.

Главарь мятежа вдруг почувствовал неимоверную усталость. На него вроде бы навалили огромный камень, придавливающий его к земле. Задрожали в коленях ноги, по лицу потек пот. И какое-то безразличие им овладело. Захотелось лечь, махнуть на все рукой и заснуть.

Он неверными шагами добрался до солдатской койки, поставленной для «диктатора» в кабинете. Забрался под колючее серое одеяло. Но мучительная дрожь, охватившая его, потрясавшая его, усилилась.

— Кто в охране? — спросил Осипов адъютанта, стуча зубами.

— Комендантский взвод, — отвечал Ботт, с удивлением и страхом глядя на своего «командующего».

— Я немного отдохну, Женька. Если что важное, — буди.

Он смежил глаза, но сон не шел. И вновь появились Фоменко, Лугин, Финкельштейн, Вотинцев, Шумилов... Они не обращали внимания на своего убийцу. В изорванном обмундировании, окровавленные, с зияющими ранами, они о чем-то переговаривались, улыбаясь, посмеиваясь, вроде и не были они мертвыми. Кто-то из них задумчиво произнес: «Нет, как хотите, а все же труп Кости Осипова не надо выбрасывать в степь на растерзание шакалам. Он хоть и Иуда, предатель, а все же... Надо предать его труп земле».

«Диктатор» понимал, что это всего сон, ночной кошмар, но его все же искорежила судорога ужаса. Он хотел проснуться — и не мог. И тут вдруг появился член ТуркЦИКа Евдоким Прохорович Дубицкий, ладный крепкий человек с иконописным лицом и лихими кавалерийскими усами. Весь залит кровью. Он глядел на Осипова с сожалением, с отвращением, как глядят люди на раздавленного таракана. И тихо сказал: «Дурак ты, Костя! Разве ты не понимаешь, что большевики бессмертны?»

Дубицкий протянул окровавленную руку, схватил мятежника за плечо, словно тисками сжал...

— А-а-а-а!.. — возопил предатель — и проснулся. Его деликатно потряхивал Ботт за плечо, приговаривая:

— Проснитесь, господин командующий... Только что Дубицкого на кучу уложили. Схвачен полчаса назад. Пытался прорваться в железнодорожные мастерские.

В ушах Осипова стоял странный рев.

— А?.. Что?.. — Осипов вскочил с койки. Рев в ушах не проходил. — Что это... Гудит?

— Заводские гудки, господин диктатор, — пояснил адъютант. — Вот уже минут десять рев стоит. Главные железнодорожные мастерские... Тревогу подняла «Рабочая крепость».

— Рабочая крепость? — поразился Осипов.

— Так мастеровщина называет Главные железнодорожные мастерские. Там накапливается множество народу. Удар по нас готовят.

Осипов схватил графин с водой, вылил на голову. Утерся рукавом.

— Ну это мы еще посмотрим. Слушай меня внимательно, Женька...

Цируль и Аракелов с отрядом под давлением превосходящего противника с упорными боями отходили к уголовному розыску. Фриц Янович страшился одного: вдруг кто-то дрогнет, бросится бежать!.. Это гибель отряда. Но и натиск мятежников сдерживать все труднее и труднее. Одних уголовников около пятисот! А тут еще рота мятежного Второго полка, кадеты, гимназисты!

Никто, однако, в отряде Цируля не поддавался панике. Отстреливались расчетливо, сажая цель на мушку. Возле Мельниковской улицы заняли оборону.

Тем временем на Шахризябской разыгралось другое кровопролитное сражение. Работники уголовного розыска, как и приказал Цируль, заняли оборону... Ночью со стороны Воронцовской показался конный отряд. В руках всадников поблескивали клинки, карабины. Залегшие за решетчатой, чугунной оградой розыскники взяли отряд на прицел. Прозвучала команда Пригодинского:

— Огонь по мятежникам!..

Огневой удар был нанесен с близкого расстояния. При лунном свете отчетливо было видно, как на снег свалилась дюжина всадников. И тут же — истерический крик:

— Что вы наделали, сволочи?! Свои! Я Маслов, начальник конвойной команды!

У Пригодинского похолодело внутри. Своих положил!..

Оцепенели и остальные защитники угрозыска. В то же время конники соскочили с лошадей, навалились на железные ворота, сбили замки, ворвались во двор, перебили часовых, распахнули КПЗ[23]. Но тут заработали два пулемета, зачастили винтовки защитников здания, открыли огонь и стрелки из 1-го отделения охраны. Двор был блокирован огнем. Часть выпущенных уголовников и мятежников тут же полегла под пулями. Остальные бросились в помещение, залегли во дворе, за укрытиями.

...Маслов, оказавшись с бандой в ловушке, решился на отчаянный шаг. С двумя наганами в руках ворвался он в дежурную комнату. У телефона находился дежурный агент Зернов, молодой человек с добрыми голубыми глазами. Из-за этих глаз его даже не хотели брать в розыск. Уж больно сентиментальны. Зернов не обиделся. Взял печную кочергу, намотал ее на кулак и направился к выходу. Мандатная комиссия расхохоталась и остановила парня.

И вот к этому-то нежноглазому молодому человеку подскочил Маслов и, тыча ему под нос наганы, приказал:

— Жить хочешь?.. Выдавай Цируля. Он где-то здесь спрятался. И Пригодинского давай. Тогда будешь жить. Мы ими прикроемся и отойдем.

Ошеломленный агент взирал на Маслова, как на сумасшедшего.

— Послушай, — начал Зернов, — ведь ты...

— Э-э-э!.. Что было, то быльем поросло. Сейчас мой бог — полковник Осипов, диктатор и главнокомандующий!

— Осипов?! — ахнул Зернов.

— Собственной персоной. Переходи на нашу сторону, не пожалеешь. Ну... Где тут Цируль?

Долговязый и инфантильный Маслов рухнул на пол, выронив наганы. Это Зернов, умеющий запросто наматывать на кулак кочерги, обрушил свой кулачище на переносицу провокатора.

Разбив стекла, в окно впрыгнул Соколовский, тоже могучий силач. Он помог Зернову связать предателя. Едва управились, мятежники, перебив охрану в коридоре, стали ломиться в дежурную комнату. Зернов уложил из нагана двоих, радостно вскинул руки — и упал, сраженный пулей. Соколовский открыл огонь из маузера. Оборонялся успешно.

...В это же время начальник угрозыска Пригодинский поднял в атаку тридцать человек, атаковав бандитов, залегших во дворе. Напор был всесокрушающий. Мятежники бросились наутек. Девять негодяев, пытавшихся сопротивляться, Пригодинский приказал немедленно расстрелять.

Оставшиеся в живых бросили оружие, подняли руки, их немедленно водворили в камеры, из которых они совсем недавно выпустили около шестидесяти душегубов.

Пока шло сражение во дворе, Маслов, пришедший в себя, увидев, что Соколовский ринулся на помощь товарищам, ведущим бой, сумел развязаться, взбежал по пожарной лестнице на крышу, затем спрыгнул в сад и бросился со всех ног куда глаза глядят.

Работники уголовного розыска торжествовали победу. Далась она им, однако, дорогой ценой. Погибли товарищи, замечательные пламенные большевики, просто хорошие люди.

Едва была разгромлена масловская банда, отошла к зданию уголовного розыска группа Цируля — Аракелова.

— Живем! — ликовал Пригодинский. — Черта лысого они теперь одолеют.

— Рано ликовать, — оборвал его Цируль. — Что телефонная связь?

— Белобандиты телефонную станцию захватили, — виновато заморгал глазами Александр Степанович. — Нет связи.

— Ну вот... Значит, радоваться рановато. Распорядитесь занять круговую оборону.

Мятежники овладели почти всем городом. В руках Советов оставались лишь крепость, «Рабочая крепость» (Главные железнодорожные мастерские) и уголовный розыск на улице Шахризябской.

Осипов, подкрепившись с утра стаканом коньяку, хорохорился:

— Еще один удар, и амба Советам!.. Капитан Ботт, немедленно отправить телеграмму командиру Казанского полка, на Закаспийский фронт. Пиши... «Выехать с полком в город Ташкент в распоряжение мое».

— Так точно, записал, господин диктатор. Гениально!

— С чего решил что гениально?!

— Боевой полк. И еще... Он же фронт обнажит. В дыру и хлынут англичане с белогвардейцами. Нам на помощь!

— Ха! — удивился Осипов. — Из молодых, да ранний. Соображаешь. Однако займемся другим. Где мои белоснежные генералы, а?

— Воюют. Кто возле мастерских, кто блокирует крепость, кто на уголовный розыск наседает.

— Служаки. А как насчет комиссаров? Взяли еще кого-нибудь? Неужели больше никого не взяли?

— Взяли! — радостно воскликнул Ботт. — Качуринера на кучу уложили. Схватили на улице.

— Мишу... — задумчиво произнес Осипов. Перед его мысленным взором возник образ убитого комиссара. Красивый, с тонкими чертами лица юноша в поношенном пиджаке и расстегнутой косоворотке. Очки, как у Чернышевского, продолговатые. Тоже ученый человек, хотя ему всего двадцать два года... Было!.. Двадцать два...

«Диктатор» вдруг вздрогнул, увидев окровавленный труп с благородными чертами лица. Он лежал навзничь на зловонной куче и иронически улыбался, глядя на Осипова.

— Чур!.. — прошептал заговорщик.

— Что-с? — не понял Ботт.

— Ничего... Ты не уходи, Женька. Мне одному... не управиться. И Стремковского разыщи... Нет, скажи, чтобы разыскали. Ты же со мной... Понимаешь, со мной. Мой личный адъютант.

В городе трещали выстрелы. Светало. И запыхавшиеся посыльные сообщали весть за вестью.

— Передал, господин главком, вашу записку Белову. Он ответил: «Это уже третья. Пусть не надеется. Когда защитники крепости узнали о расстреле комиссаров, они потребовали разгромить осиповское логово. Я это и сделаю. Но в нужное время».

— Ваше приказание, господин полковник, выполнено. Высланы пулеметные команды для перекрытия железнодорожных и шоссейных дорог с целью недопущения в Ташкент красных резервов.

— Перебежчик из «Рабочей крепости» сообщает: узнав о расстреле комиссаров, о гибели правительства, рабочие Главных железнодорожных мастерских пришли в ярость... Потребовали создания временного революционного органа. Сейчас они его там и формируют. Повстанцев объявили мятежниками и вне закона...

— Хватит! — оборвал посыльного Осипов.

Что же получается?.. Рабочие мастерских нередко сердились на некоторые решения большевистских комиссаров. Да и большевиков в мастерских осталось — кот наплакал: в основном все они ушли на фронт. И эсеров там пруд пруди. А обычные, беспартийные люди, работяги, терзаемые голодом... Они тоже за большевиков!.. Непостижимо.

— В Главных железнодорожных мастерских сосредотачиваются вооруженные отряды рабочих, Четвертого Туркестанского полка, курсанты и командиры Оренбургской школы военных инструкторов...

— Записка от Колузаева!..

Осипов встрепенулся.

— Давай!

Дрожащими руками развернул... «Осипову, главарю мятежников. Предлагаю сложить оружие. Для подтверждения сказанного сообщаю: как только рабочие узнали о расстреле вами комиссаров, они потребовали, чтобы их вооружили и бросили на подавление мятежа. Еще есть время одуматься. Я пока уговорил не выступать с оружием в руках. Создали Временный военно-революционный Совет в составе 37 человек. Это новое правительство. Большинство — эсеры. Я — командующий войсками. Советую все взвесить».

«Диктатор» почувствовал, что ультиматум Колузаева, вновь испеченного командующего войсками, — фикция. Гришка советует все взвесить. Это хорошо. Значит, не забыл Гришка нашего разговора за бутылкой водки, когда я предлагал ему перейти под мое начало. Он, правда, из таких же, как и я. Но я опередил. Пусть неудачник плачет. Он злобствует. И он выжидает — чья возьмет?

— Капитан Ботт, приказываю: именем моим задержать на станции Кауфманская эшелоны, идущие с Ферганского фронта, во главе с Солькиным... — Иуда запнулся. Он вдруг отчетливо сообразил: Саша Солькин, милый юноша, второй председатель ТуркЦИКа, — приемный сын Николая Васильевича Шумилова, женатого на большевичке Лукии Ивановне Солькиной!.. Женатого!.. Был женат. Теперь она вдова. А Солькин — сирота. А сейчас Шумилов лежит, окровавленный, на куче. И его сын спешит на помощь отцу!..

Осипов оглядел кабинет, Ботта, порученцев шалыми глазами. Не таясь, вытащил бутылку, хватанул стакан.

— Как обстановка?

Кто-то произнес испуганно:

— Со всех сторон к большевикам подкрепления жмут. А Казанский полк и не думает покидать Закаспийский фронт.

— Перекрыть все пути, послать туда новые пулеметные команды! — истерически вскричал «диктатор».

В зданиях кадетского корпуса расположился госпиталь имени Полторацкого. В военном отношении он никакой ценности не представлял. Находился на окраине города. Но неподалеку от госпиталя проходила железной дорога с блокпостом. Бывший штаб-ротмистр Лбов, выпущенный из крепостного каземата, часто навещал старшую медсестру Кручинину. Пришел он к ней и на исходе дня 18 января. Симпатичный, общительный, он близко сошелся с комиссаром госпиталя Иваном Ефимовичем Ивановым.

Вот и сейчас он повстречался с комиссаром.

— Устроились, наконец, на работу? — поинтересовался Иванов.

Лбов кивнул.

— Учусь на столяра. И вроде ничего получается. Зинкин меня похваливает.

— Зинкин?! — воскликнул Иван Ефимович. — Вам повезло. Замечательный человек. Наша большевистская опора в железнодорожных мастерских. Золотые руки.

— Михаил Максимович удивительный человек! — согласно кивнул Лбов. — Энергии необычной. Работает — просто заглядеться можно. После работы уходит патрулировать. Когда он спит — уму непостижимо.

Солнце клонилось к закату... Издалека донеслись выстрелы.

— Опять бандиты, — досадливо поморщился Иванов.

Нет, это были не просто бандиты. Немного погодя в госпиталь возвратился красноармеец охраны, отпущенный в увольнение.

— Так что, — по-старинному доложил он, — в городе мятеж. И меня подбивали примкнуть к мятежникам!

— Кто?

— А леший его знает. В солдатской форме, а по ухваткам офицер. Сказал: «Давай к нам. Большевикам крышка!»

— Иван Ефимович, — вступил в разговор Лбов, — надо организовать оборону госпиталя.

— А зачем? — искренне удивился Иванов. — Госпиталь — учреждение нейтральное. Зачем мятежникам, если действительно начался мятеж, захватывать больных людей?

— Больных им не требуется. Но госпиталь расположен неподалеку от железнодорожного блокпоста. Они, разумеется, первым делом попытаются перерезать коммуникации. Это же азбучная истина.

— Хм... — задумался комиссар. — А как же мы сможем обороняться, коли у нас всего пять винтовок?

— Как пять? — изумился Лбов. — Ведь более сотни было.

— Было, да сплыло. Военком Осипов приказал сдать. Для нужд Красной Армии.

— Что же теперь делать?

Комиссар задумался. По доброму русскому обычаю почесал затылок. И вдруг его осенило.

— А что если обратиться к личному составу авиаотряда? Он тут рядом.

— Авиаотряд этот, Иван Ефимович, липовый авиаотряд. Я всякий раз, когда сюда прихожу, присматриваюсь. Солдаты там по-французски говорят. Не все, разумеется, но изрядно переодетых офицеров. Если хотите по-настоящему обороняться, надо его разоружить. Взять с собой настоящих солдат и организовать оборону госпиталя и блокпоста.

— Понятно, — вздохнул Иванов и вновь «посоветовался» с затылком. — А как его обезоружить? У меня и людей-то кот наплакал. Не поднимать же раненных в боях с басмачами и язвенников по боевой тревоге?

— А здесь же дислоцируется Сорок первый Петроградский красногвардейский отряд. У него тоже, как я знаю, забрали оружие, оставив, как и вам, пять винтовок для караульной службы. Там народ боевой, все фронтовики. Объясним красноармейцам положение, позовем разоружать «авиаторов».

— М-да... — задумался Иванов. — Предложение заманчивое, однако рискованное.

— Риск — благородное дело, Иван Ефимович.

Иванов еще разок почесал бритый затылок и, решительно махнув рукой, буркнул:

— А!.. Двум смертям не бывать — одной не миновать. Пошли в Сорок первый отряд агитировать.

Красноармейцы все поняли с первых же слов.

— Хватит агитировать, пошли к летунам!

— Если добром оружие не дадут, холку наломаем.

— Веди нас, товарищ комиссар!..

С Ивановым и Лбовым отправились сорок красноармейцев. Было много еще желающих, да не требовалось значительных сил.

— Командуй, товарищ Лбов, — предложил комиссар, — а я политически буду руководить.

Отряд явился к авиаторам как раз в тот момент, когда там читали какую-то листовку. Лбов взял из рук одного «летуна» бумажку. Показал Иванову. Она, листовка эта, начиналась словами: «Долой комиссаров!»

— Авиаторы! — приказал Лбов. — В две шеренги становись.

Их, авиаторов, оказалось немного. Половина ушла в город. Лбов объявил без обиняков:

— Я штаб-ротмистр Лбов. В городе мятеж. На чьей вы стороне?

Шеренги зашумели. После некоторой заминки вперед выступил молоденький летчик, заявил, конфузясь:

— Мы... Мы нейтральные.

Комиссар Иванов набычился, побагровел:

— Нету теперь нейтральных. Кто не с нами, тот против нас!

Из шеренги кто-то крикнул:

— Не желаем участвовать в гражданской войне!

— Нейтралитет соблюдаете? — усмехнулся Лбов. — Вот что, господа хорошие. Коли вы такие миролюбивые, то и продолжайте в том же духе. И, следовательно, оружие вам ни к чему... Сдать личное оружие!

Поколебавшись, авиаторы стали расстегивать кобуры. Лбов лично обходил шеренги и забирал наганы. Тем временем комиссар Иванов с группой красноармейцев зашел в казарму и конфисковал два пулемета, сорок карабинов, несколько ящиков гранат и патронов. Прибывшие с ним красноармейцы, имевшие всего пять винтовок, тут же вооружились.

Лбов продолжал сбор личного оружия. Разоружив первую шеренгу, приказал отойти в сторону и занялся второй. Чтобы не подать виду, что волнуется, в лица «авиаторов» не смотрел. Но тут ему бросились в глаза длинные худые пальцы с утолщенными суставами. Пальцы вздрагивали. Лбов поднял глаза и обомлел: барон фон Кнорринг, собственной персоной!

— Ба! — воскликнул Лбов. — И давно вы стали авиатором?

Длинное лицо барона с лошадиной челюстью побелело. Он тоже узнал Лбова. Пальцы судорожно сжали наган, но тут же двое красноармейцев заломили «авиатору» руки за спину.

— Он не авиатор, — пояснил сосед Кнорринга, симпатичный брюнет с Георгиевским крестом на кителе, видно, настоящий летчик. — Неделю назад к нам его сам Осипов прислал политическим комиссаром.

— Понятно. Это, господа, или товарищи... Как вам будет угодно... Это барон фон Кнорринг. Лютый враг революции, монархист густопсовый!.. Арестовать!

Несколько человек из авиаотряда примкнули к Лбову с Ивановым. Оказались хорошими бойцами.

А примерно в одиннадцать вечера со стороны Кауфманской показалась значительная группа мятежников, в основном юнкера. Они шли, не таясь, зная о том, что в госпитале нет оружия. Пять винтовок — это семечки. Трое подошли к входу в госпиталь.

— Ого! — тихо произнес симпатичный брюнет с Георгиевским крестом, примкнувший к команде Лбова и Иванова. — Двое-то из нашего отряда! Вот тебе и нейтралитет. Господин Лбов... Простите... Товарищ Лбов, позвольте мне с солдатиками схватить изменников?

Нахальная троица попыталась оказать сопротивление. Один из «авиаторов» даже успел выстрелить в своего бывшего сослуживца. Но их тут же скрутили, заволокли в помещение.

Симпатичный брюнет разглядывал свой Георгиевский крест, исковерканный пулей, затем глянул на комиссара Иванова веселыми глазами:

— А вы, господин... товарищ комиссар, еще говорили мне, мол, зачем ношу царскую награду? Пригодилась!

— Как хоть звать-то, величать вас? — поинтересовался Иванов.

— Поручик Нестеров. Не тот, знаменитый, а поплоше.

— Не сказал бы, — улыбнулся Иванов. — Объявляю вам благодарность, господин... товарищ Нестеров!

— Рад стараться! — гаркнул бывший поручик.

Окружающие рассмеялись. Путаница «господин-товарищ» всех развеселила.

— Всем по местам! — раздалась вдруг команда Лбова.

Мятежники густыми цепями двинулись на госпиталь. Среди них было человек двадцать «авиаторов». Стало ясно, что Осипов специально разбавил это авиаподразделение своими людьми.

Атакующие шагали цепь за цепью, как на параде, горланя проклятия, распевая непристойные песни. Мятежники не боялись пяти жалких винтовок. Когда же они подошли почти вплотную к зданию госпиталя, ударили два пулемета, зачастили сорок пять карабинов и винтовок. Ошеломленные кадеты завопили от ужаса, шарахнулись назад. Но поздно: первые ряды были скошены, остальные ударились в бегство, залегли...

Огневой бой длился не более часа. Кадеты не выдержали, стали отползать в сторону Салара.

Еще дважды пытались они атаковать, но вновь потерпели сокрушительное поражение и пустились наутек. Защитники госпиталя торжествовали победу. Но, к сожалению, и они понесли ощутимые потери. Пал смертью героя и член ТуркЦИКа Блиничкин. Он поднял красноармейцев в контратаку, заколол штыком нескольких кадетов, но и сам не избежал штыкового удара.

Военный комендант крепости Белов Иван Панфилович, в прошлом унтер-офицер 1-го Сибирского запасного полка, бдительно следил за демаршами мятежников вокруг крепости. Взлетали из твердыни серии сигнальных ракет, означающих боевую тревогу. Вспыхивали в чернильном небе осветительные ракеты, залившие чуть ли не полгорода синюшным светом.

Осипов смотрел на ракеты, и его бросало то в жар, то в холод. Обстановка складывалась неблагоприятная. Крепость и мастерские прочно удерживали свои позиции. Уголовный розыск, на который особенно насели, покосил столько народу, что хоть плачь, и не думал складывать оружия. Правда, удалось захватить на Саперной улице артиллерийскую батарею. Однако батарейцы успели снять с орудий замки. А неприятных вестей много. 5-я Мусульманская рота во главе со своим командиром, рабочим ташкентского трамвая Камалетдиновым, ушла в крепость...

Что происходит?.. Рабочие Главных мастерских не желают сдаваться, хотя нередко протестовали против иных решений большевистских комиссаров. Эсер Белов отказывается поддержать меня! Что в моем распоряжении?.. Рассчитывал иметь под началом тысячи четыре с половиной. Но где они?.. Батальон 2-го запасного полка, два эскадрона и сопливые гимназистики и кадеты?.. Есть еще много «двадцаток». Но ведь это толпа... Правда, полтысячи уголовников. Но это мародеры!.. Надежда на силы старого города?.. Какой-то Тимурбек привел сто двадцать гавриков. А у большевиков из того же старого города поболее трех тысяч!.. Может, все же послать еще записку Белову? Ну зачем ему большевики!.. Зачем?!

Поутру девятнадцатого января город облетела страшная весть о расстреле предателем Осиповым комиссаров. Возмущению рабочих не было предела. Без двадцати шесть утра предутреннюю мглу прорезали тревожные гудки Главных железнодорожных и Бородинских мастерских. В колесном цехе возник стихийно митинг. С гневом говорили рабочие о кровавом предателе, требовали немедленно выступить против мятежников, разгромить банду.

На митинге выступил и заместитель комиссара продовольствия Аристарх Андреевич Казаков.

— От всей души поддерживаю выступления, призывающие к немедленным действиям. Промедление смерти подобно. Надо подавить контрреволюционный мятеж в самом зародыше...

Аристарх Андреевич соскочил с токарного станка, служившего трибуной. Но на станок тут же вскарабкался член ЦК левых эсеров Домогатский, закричал тонким, нервным голосом:

— Не слушайте, товарищи, этого фантазера! Я лично еще не убежден, что начался мятеж. Сегодня же праздник, Иордань. Возможно, кое-кто подвыпил по этому случаю, началась стрельба...

— Долой с трибуны!.. Хватит хреновину пороть! — раздались возмущенные голоса.

— Надо начать переговоры, — продолжал Домогатский, стараясь перекричать свист, крики возмущенных рабочих. — Если это и мятеж, то надо хорошенько подготовиться.

Стоящий неподалеку Колузаев кивнул в знак согласия. Тем не менее возмущенные рабочие прогнали Домогатского с «трибуны» — в него полетели металлические стружки, обломки кирпичей...

Тогда эсеры пустились на новую хитрость. С речью выступил Панасюк.

— Товарищи, поскольку кровавый палач Осипов зверски замучил многих наших товарищей, пламенных комиссаров, и вообще город находится под контролем мятежников, Советы ликвидированы, предлагаю сейчас же, вот в этом цехе, избрать Временный военно-революционный Совет со всей полнотой прав!

Внешне предложение выглядело дельным. Рабочие приняли его. Надо было создать хотя бы временное руководство. Хитрость, однако, состояла в том, что левые эсеры, имея большинство в мастерских, решили попросту захватить власть в свои руки. И в самом деле, из 37 членов избранного Совета большинство принадлежало левым эсерам. Командующим войсками назначили Колузаева.

Однако Домогатский и Кº просчитались в одном. Даже те рабочие, которые все еще причисляли себя к эсерам, в действительности уже ими не были. Вместе с большевиками требовали немедленных и решительных действий против мятежников. Колузаев послал Осипову новую записку, весьма хитро составленную. Он вроде бы предлагал мятежнику капитулировать. И вместе с тем в ней содержались намеки на возможность договориться. А главное, Колузаев, «угрожая» Осипову военным разгромом, раскрыл план наступления на мятежников. В тот же день, на третьем заседании Совета, были созданы три ударных отряда: левофланговый — от Тезиковой дачи до Куйлюкской; правофланговый — от Куйлюкской до железнодорожного разъезда. Между флангами находился центральный участок. Командирами отрядов назначили большевиков Рубцова, Данилова и левого эсера Якименко. Осипову стала ясна картина предстоящих боев, и он мог соответственно разместить свои силы.

Шло заседание бюро большевистской ячейки Главных мастерских. Присутствовал здесь и начальник Управления охраны старого Ташкента Насредин Бабаджанов. Разговор шел о резервах. Надо было накопить ударную силу.

Манжара, улыбчивый человек с простецким лицом, размышлял вслух:

— Где бы нам еще наскрести штычков, а, други?

Бабаджанов погладил бородку, улыбнулся.

— На Казачку надо обратить внимание[24].

— А что — Казачка?

— Там батальон располагается. Поговорить с людьми надо.

— Это идея! — поддержал Михаил Максимович Зинкин. — Только ведь неизвестно, чем разговор кончится.

— А вдруг? — не унимался Насредин.

Зинкин посмотрел на узбекского друга веселыми глазами и решительно произнес:

— А!.. Была не была... Пойду в батальон.

— С охраной, надеюсь? — спросил Манжара.

— Нет. Охраны-то как раз и не надо. Она все равно не выстоит против батальона. Только разозлит людей. Я в одиночку. И даже без оружия.

...4-й стрелковый запасный батальон был построен на плацу. Командир его, бывший офицер Языков, зачитывал обращение «Временного комитета» — «К гражданам Туркестана». До Михаила Максимовича, вошедшего как раз на территорию батальона, донеслись слова, темпераментно выкрикиваемые комбатом Языковым: «Долой комиссаров!.. Советы без большевиков!.. Да здравствует Учредительное собрание!..»

Зинкин поспел к концу читки «Воззвания». Он услышал фамилии подписавших этот «документ»: главнокомандующий Осипов, полковник Руднев, Тишковский!

Зинкин подошел из-за спины комбата, вырвал из его рук листок. Языков опешил. Побагровел, спросил хрипло:

— Что это значит? Кто вы такой?

— Я послан к вам, товарищи, — обратился Зинкин к красноармейцам, — рабочими Главных железнодорожных мастерских. Я тоже рабочий, Зинкин моя фамилия. Возможно, кое-кто из вас меня знает.

Красноармейцы одобрительно зашумели.

— Товарищи! — продолжал Михаил Максимович. — Вам сейчас зачитали контрреволюционную листовку. Не поддавайтесь на провокацию...

Вмешался Языков.

— Немедленно покиньте территорию воинской части, господин мазутный комиссар... Арестовать лазутчика!

Но никто не кинулся выполнять приказ комбата. В шеренгах зароптали:

— Чего обижать человека?

— Пусть говорит!

— Знаем Зинкина. Наш человек. Рабочий человек!..

Языков стушевался, попятился, озираясь, однако за ним теперь зорко следили, чтобы не задал стрекача.

— Осипов — гнусный предатель и убийца, расстрелял народных комиссаров, пытается захватить власть и установить свирепую диктатуру!.. Хотите вы нового тирана-царя, только не в короне, а в кепке, а?.. Я вас, товарищи, спрашиваю?..

Шеренги батальона смешались, красноармейцы окружили Зинкина. Возник митинг. Зинкин подробно обрисовал сложившееся положение. Возмущенные красноармейцы тут же арестовали комбата. Батальон выступил на подавление мятежа.

В крепость сумел пробиться Насредин Бабаджанов со своим конным дивизионом и партией пленных юнкеров и кадетов, входивших в «двадцатки». У Жандармской слободки он решительно атаковал офицерский отряд, шедший на помощь мятежникам, пытавшимся захватить вокзал, смял его, рассеял. Он же сообщил Белову о том, что готовится удар по осиповцам и что надо ждать указаний Временного военно-революционного Совета — удар необходимо нанести одновременно. Затем в крепость пробрались работницы мастерских — Смотрова и Троицкая. Отважные женщины чудом проскочили через кордоны мятежников, доставив письменный приказ Временного военно-революционного Совета, которым крепость переходила в его непосредственное подчинение.

Иная атмосфера воцарилась на Пушкинской улице, захваченной мятежниками. С раннего утра 19 января толпы «бывших» заполнили улицу. Разряженные дамы, франтоватые коммерсанты, отставные военные старички — при погонах и орденах. Знакомые и незнакомые раскланивались друг с другом, обнимались. Чуть ли не на каждом углу читали обращение «Временного комитета». Кричали «Ура!», «Виват!», поносили последними словами большевиков. Сплетни, небылицы переплетались с реальными событиями минувшей ночи.

Примчался на рысаках престарелый полковник в отставке Крылов, сын которого скрывался во Втором полку под видом красноармейца и теперь активно участвовал в мятеже. Дряхлый, замшелый старикашка остановил кучера возле аптеки Каплана, стал размахивать сухонькими кулачками, сзывая аудиторию. Тут же вокруг его щегольских саней собралась толпа.

— Христолюбивое воинство! — заорал старикан в жестяной рупор, любезно кем-то предоставленный. — Христолюбивое воинство! — повторил он, хотя толпа состояла главным образом из барынь, барышень, статских коммерсантов, чиновников и отставных военных, давным-давно выключенных с военной службы по причине почтенного возраста. — Верьте мне, господа, в следующее воскресенье всё нам вернут: земли, заводы, банки, магазины!.. Конец пришел проклятым комиссарам. Нехристи!.. Сам видел, как их ночью вели к Салару... Топить, как котят!.. Ура Осипову! — он истово перекрестился и затянул дребезжащим тенором: «Боже, царя храни! Сильный, державный, царь православный...»

Толпа «бывших» подхватила гимн.

Ликованию врагов пролетарской революции не было предела.

Временный военно-революционный Совет под давлением большевиков и рабочих принял план подавления мятежа. Но и тут эсеры сделали попытку оттянуть развитие событий. Они предложили направить Осипову ультиматум.

— Кого послать с ультиматумом к бешеному псу? — задал дельный вопрос Манжара. — Коли левэсы внесли предложение, пусть они делегируют своего человека. Если предатель расстрелял комиссаров, то и с парламентером ему ничего не стоит расправиться.

Наступило тягостное молчание.

— А каким образом Колузаев записки Осипову переправлял? — поинтересовался кто-то из левэсов.

— Я лично, — объяснил вновь испеченный командующий войсками, — отдавал порученцу, а тот с белым флагом шел к ближайшему узлу обороны мятежников. А там они уже сами...

— Нет, сейчас так нельзя, — возразил левый эсер Панасюк, виляя хитрющими своими глазками. — Вы и ответов поэтому не получали. Может, ваши записки и не передавали вовсе?.. Надо... — хитрец Панасюк вдруг хлопнул себя по лбу пухлой ладошкой. — Ба!.. Эврика!.. Михаил Максимович Зинкин — прирожденный парламентер. Он так лихо сагитировал Четвертый запасный батальон! Ему и карты в руки.

Все посмотрели на Зинкина. Михаил Максимович встал, одернул пиджачок, сказал просто:

— А что там... Я готов.

...Первый кордон мятежников встретился Зинкину на углу Куйлюкской и Гоголевской. Офицер с погонами подполковника, завидев человека с белым флагом в руке, подскакал, горяча коня, спросил угрожающе:

— Кто таков?.. Сдаваться, что ли, идешь?

— Парламентер. Пакет Осипову.

— Не просто Осипову, — оборвал его подполковник, багровея, — а господину главнокомандующему и диктатору. Учи вас, хамов, учи... Все без толку.

— Я не обращаю внимания на оскорбления, — тихо ответил Михаил Максимович. — А вообще-то тот, кто оскорбляет, прежде всего унижает самого себя.

Подполковник злобно сверкнул глазами, но ничего не ответил. Помолчав, распорядился:

— Пропустить!

У сквера Зинкин заметил шесть трехдюймовых орудий, обращенных стволами в сторону крепости. Нарядные дамы в меховых шубках, весело щебеча, угощали орудийную прислугу бисквитами. В центре сквера шло богослужение. Возле зданий мужской и женской гимназий, превращенных в перевязочные пункты, суета. После ночных боев они были переполнены, а раненых все еще притаскивали и притаскивали.

На углу Духовской и Стрелковой, неподалеку от казарм Второго полка, Зинкину преградил дорогу усиленный конный взвод с двумя пулеметами. Полупьяный офицер, в форме есаула Оренбургского казачьего войска навел на Михаила Максимовича маузер.

— Стой! Куда? Кто таков?!

Зинкин объяснил. Есаул хмыкнул, лихо разгладил пистолетным стволом пышные усы. Приказал:

— Пропустить шельмеца. Сейчас с него там, в полку, шкуру сдерут и на барабан натянут!.. Ха-ха.

Вдоль Стрелковой, у полковых казарм, народу было не меньше, чем в сквере. Тут и фланирующие статские, и много золотопогонников. В толпе сновал длинногривый поп с дымящимся кадилом.

Зинкин миновал главные ворота, и тут же его окружили мятежники. Посыпались угрозы, оскорбления, уже потянулись к нему руки со скрюченными пальцами-когтями. Кто-то надрывно орал:

— Хватай большевистскую сволочь!.. Это Зинкин. Он еще в октябре семнадцатого... В расход его! На кучу!..

Конечно же, в душе Михаила Максимовича не царило безмятежное спокойствие. Страшно ему стало. Однако он и виду не подавал, что страшится расправы. Ни в коем случае нельзя показать, что боязно. Мятежная свора подобна своре борзых. Стоит побежать, позвать на помощь, и они мгновенно тебя растерзают.

Зинкин высоко над головой поднял белый флаг.

— Я парламентер. Иду к Осипову с пакетом. Расстрелять меня всегда успеете. Дорогу!..

Мятежники невольно расступились.

Появление в дежурной комнате Зинкина вызвало бурю восторгов. Офицеры Гагинский, Михайловский, Стремковский, Тейх, Ботт, знавшие хорошо Михаила Максимовича, решили, что член исполкома Ташсовета и большевистский заправила в железнодорожных мастерских пришел сдаваться на милость победителей. Прекрасно! Первая крыса, покинувшая тонущий большевистский корабль!

— Ба, кого я вижу! — стал паясничать Ботт. — Что, небось от страха в зобу дыханье сперло?.. Ха-ха-ха! Одумался, наконец! Шкуру решил спасти?

Михаил Максимович презрительно улыбнулся:

— Я вас не задерживаю, юноша. Можете быть свободны. Я парламентер и пришел лично к главарю мятежа Осипову.

Офицеры загалдели, лица их перекосили злобные гримасы.

— Да как ты смеешь, собака?!

— Дайте... Дайте я ему голову с плеч!..

У противоположной стены Зинкин вдруг заметил койку. На ней, укрытый по горло шинелью, лежал Осипов. Он, видимо, спал, но шум разбудил его.

— Что происходит? — строго спросил главарь, поднимаясь с койки и поправляя на себе китель с расстегнутыми пуговицами.

— Хам явился... Зинкин, — доложил Ботт. — Мы сперва подумали, что он сдаваться. А он, нахал, только лично с вами желает разговаривать. Прикажете на кучу его или как?..

Михаил Максимович не сразу узнал бывшего военкома. Китель измят, в винных пятнах, сапоги нечищенные. На щеках щетина, вместо некогда аккуратной прически с пробором — нечто ежеобразное. Заросшие щеки впали, нос пожелтел и заострился, как у покойника. Особенно страшны были глаза. В них полыхал огонь злобы, ненависти и звериного страха.

— Парламентер Зинкин. Вам пакет от Временного военно-революционного Совета... — помолчав, добавил веско: — Ультиматум!

По дежурной комнате пронесся шумок. Осипов протянул руку, взял пакет, вскрыл. Перед его дико сверкающими глазами запрыгали строки машинописного текста... «Временный военно-революционный Совет и верные ему войска гарнизона предлагают немедленно сдаться во избежание ненужных жертв среди гражданского населения и разрушений в городе... В случае отклонения ультиматума...»

Осипов как-то снизу, исподлобья, словно затравленный волк, взглянул на парламентера и вдруг криво улыбнулся — палач только сейчас узнал Зинкина, хотя Михаил Максимович и назвал свою фамилию.

— A-а... Старый знакомый! Давненько не видались.

— Жду вашего ответа, — строго произнес Зинкин, испытывая сильнейшее искушение вцепиться в глотку кровавого предателя.

— Так... Не желаешь признавать. А вот возьму и прикажу тебя расстрелять, а?

— На кучу!.. На кучу его!.. — завопили мятежники, бросаясь к парламентеру.

— А-атставить! — крикнул Осипов. — Я сегодня добрый. А потом... Ну кокнем мы его, кто пойдет с моим ответом на ультиматум? Может, ты, Ботт, или ты? — он ткнул пальцем в грудь Стремковского... — То-то! Пусть живет. И без него мы уложили на кучу изрядно комиссаров, — палач стал загибать пальцы: — Фоменко, Финкельштейн, Шумилов, Вотинцев, Малков, Фигельский, Троицкий, Шпильков, Червяков... Кто еще?

— Гордеев, — подсказал Ботт.

— Точно. Гордеев. Смертельно ранен в бою за Дом Свободы. Сегодня еще и Качуринер на кучу угодил.

— Господин главнокомандующий, — услужливо подсказал Тейх. — Вы Лугина упустили из виду. И еще Дубицкого.

— О!.. Чертова дюжина. Нехорошо, дурная примета, — Осипов зло посмотрел на Зинкина. — Пожалуй, придется и тебя в расход.

Михаил Максимович, собравшись с силами, смело взглянул в мрачные глаза палача.

— Ха... Не боишься? Шалишь, брат, боишься. По себе знаю. Жизнь... До чего же она хороша, проклятая!.. Не бойся, отпущу. У меня в запасе и четырнадцатый комиссар имеется. Першин Александр Яковлевич. Он в мастерских с тобой вместе в большевистской ячейке заправлял. Услышал поутру тревожные гудки, побежал в мастерские, а его по дороге и сцапали. Сейчас сидит в подвале. Я его на всякий случай берегу. Может, обменять на кого понадобится?

Никогда раньше в своей жизни не переживал Михаил Максимович более трудных минут. Не за себя он страшился, хотя сердце готово было выскочить из груди. Ужас его объял, когда кровавый подонок хладнокровно загибал пальцы, перечисляя людей, с которыми был на «ты», которые ему доверяли как самим себе!.. И он их зверски замучил!

— Жду ответа на ультиматум, — каким-то чужим, хриплым голосом произнес Зинкин.

— Ответ?.. Я же тебе чертову дюжину перечислил! Вот мой ответ. Скажи там всем... Кто теперь начальство — не ведаю. Скажи, что дурных нэма сдаваться. Повоюем еще. Почти весь город в моих руках. Вот это и скажи им, Миша.

Зинкин вздрогнул. Подлец осмелился назвать его Мишей, словно друга!

— Что, не понравилось? — усмехнулся Осипов. — Не желаешь со мной дружить?..

После полудня девятнадцатого января в городе вновь разгорелись ожесточенные бои. Рабочие отряды, одним из которых командовал Зинкин, подразделения Четвертого Черняевского полка и Оренбургской школы военных инструкторов выбили мятежников из привокзальных кварталов, очистили городские кварталы вплоть до Владимирской улицы, выйдя непосредственно к Саперной. Шаг за шагом теснили мятежников курсанты Туркестанских командных курсов Востросаблина...

Героически сражалась, отстаивая Советскую власть, старогородская партийная дружина под командованием Незаметдина Ходжаева и Миркамиля Миршарапова. Дружину эту создали руководители большевиков старого города Саид Касымходжаев и Ачил Бабаджанов. Пробивались к штабу мятежников и курсанты мусульманских пехотных курсов, интернациональный батальон. Рука об руку с ними атаковали осиповцев рабочие отряды Оранова, Бондаренко, Василевского...

Особенно ожесточенные бои шли на Шахризябской, где осиповцы стремились любой ценой захватить здание уголовного розыска. Однако его защитники отбивали атаки. Еще в ночь на девятнадцатое января Цируль со старшим агентом уголовного розыска Дзерве предприняли дерзкую вылазку, совершили рейд по лабиринтам Кашгарки, Урды, Укчи и прорвались в крепость, чтобы получить подкрепление. Здесь их радостно приветствовал Белов, начальник следственной части ЧК Богомолов и член Коллегии ЧК Шарафутдинов, укрывшийся в крепости после побега из Второго мятежного полка.

— Жив, Фриц Янович! — от души радовался Иван Панфилович Белов, обнимая начальника Управления охраны. — Что? За сикурсом пожаловал, за подмогой? Это обеспечу. Получай, дорогой товарищ, из учебной команды шестьдесят пять человек.

Перед рассветом Цируль вернулся на Шахризябскую, по дороге разгоняя мелкие группы мятежников. С ним прибыли также Шарафутдинов и Богомолов. «Гарнизон» уголовного розыска значительно увеличился. К тому же Аракелов с помощником начальника охраны Ковалевым собрали около тридцати красноармейцев, отбившихся в ночных схватках от своих частей.

В ночь на двадцатое января Ковалев и Дзерве тоже сумели пробраться в крепость и привели оттуда еще восемьдесят пять красноармейцев с командиром учебной артиллерийской команды Внученко. От обороны «гарнизон» уголовного розыска перешел к активным действиям. Был перекрыт доступ к угрозыску со стороны Воронцовской, Обуховской и Куропаткинской.

Мятежники несли большие потери (уже после окончания боев вокруг здания угрозыска на обагренном кровью снегу было обнаружено свыше сорока окоченелых трупов офицеров, кадетов, уголовников. Двадцать пять раненых мятежников заползли в баню Парашина на Обуховской и там испустили дух). Все атаки осиповцев разбивались о стойкость защитников неприступного здания. Однако героическая и победная оборона дома на Шахризябской далась дорогой ценой: погибли девять сотрудников угрозыска, тринадцать красноармейцев, пришедших на помощь из крепости. Двадцать семь защитников были ранены.

Временный военно-революционный Совет назначил решительный штурм позиций мятежников на утро 20 января. Через связного коменданту крепости Белову был передан приказ: «Сигналом к переходу в общее наступление будет служить пушечный залп батареи из Главных железнодорожных мастерских».

Иван Панфилович тут же взобрался на крышу казармы учебной команды, с которой хорошо просматривался город. Рассеивалась предрассветная мгла. Легкий морозец пощипывал мочки ушей. Воздух был чист, приятно дышалось. Как всегда перед сражением, бывалый воин испытывал странное чувство: хотелось, чтобы скорее начался, наконец, бой и в то же время одолевала зевота, вызванная затаенной мыслью: «Чем-то кончится кровавая схватка?.. Что день грядущий мне готовит?»

Рядом с Беловым расположился у стереотрубы командир крепостной артиллерии Пронин. На учебных плацах приведены в боевую готовность две тяжелые гаубичные батареи Глухова и Ефимова. Ближе к земляному валу — две батареи полевых трехдюймовок.

— Ну как, пушкарь, — спросил Иван Панфилович артиллериста, — накроешь своими «чемоданами» с первого залпа волчье логово?

— Осиповское, что ли?

— Ну да.

— Смогу, — после некоторого раздумья ответил Пронин.

— Заранее объявляю благодарность.

Комендант с артиллеристом переглянулись, заулыбались друг другу. В такие минуты даже незатейливая шутка помогает притушить внутреннее напряжение.

Тем временем по приказу коменданта крепости у крепостных бойниц расположились пулеметные взводы Масловского и Ткаченко. Их боевая задача — поддержка огнем стрелковых подразделений, приготовившихся к рывку в город из главных и запасных ворот.

Белов то и дело вынимал массивные серебряные часы... Вроде бы пора!.. На востоке над крышами домов появилась голубоватая полоска рассвета, вскоре и розовая полоска засияла, пронизанная светлыми лучиками. Иван Панфилович вновь взглянул на циферблат. Время будто остановилось!

Вдруг за вокзалом возник огненный всполох, и немного погодя донесся орудийный грохот. Это по команде слесаря Воробьева, в прошлом артиллериста, ударила залпом батарея трехдюймовок. Залп означал: «Всеобщий штурм!»

Иван Панфилович приник к окулярам стереотрубы. В морозной дымке был хорошо виден Константиновский сквер, толпы мятежников и даже их плохо замаскированная шестиорудийная батарея. Давно уже были рассчитаны все данные для стрельбы. Поэтому, как только Белов спокойно, по-домашнему сказал Пронину: «Начинай, Трифон», командир крепостной артиллерии скомандовал коротко: «По скверу... Беглым огнем!»

Загрохотали батареи трехдюймовок, и тут же над сквером вспыхнули белые облачка шрапнельных разрывов. Шрапнельный удар оказался точным, губительным. Среди мятежников началась паника. Правда, осиповские артиллеристы сумели все же ответить одним залпом, однако, осыпаемые визжащей шрапнелью, не видя крепостных орудий, бивших с закрытых позиций, мятежники, понеся огромные потери, разбежались.

Продолжая артобработку сквера, крепость теперь открыла огонь из тяжелых гаубиц по «волчьему логову». Над казармами мятежного полка вздыбились огромные черные фонтаны, пронизанные пламенем.

— Молодцы, пушкари! — похвалил Белов.

Пронин взял под козырек, шутливо прокричал в промежуток между орудийными выстрелами:

— Рады стараться, вашство!

Иван Панфилович хлопнул приятеля по плечу. Заорал ему в ухо:

— Интересно было бы хоть одним глазком взглянуть сейчас на кровавого негодяя! Небось мечется, как шакал, угодивший в капкан!..

— Господин диктатор! — ворвался в дежурную комнату Евгений Ботт. — Господин полковник!.. — юнец в изнеможении рухнул на койку, закрыл лицо ладонями и вдруг заревел, размазывая кулаками грязные слезы. — Что теперь будет с нами?!. Крепость открыла огонь по скверу!..

— И без тебя знаю. Не глухой.

— Но вы не видели, что делается в сквере!.. Ужас. Огромные потери... Орудийная прислуга наполовину перебита, остальные разбежались! Я только что оттуда... Еле ноги унес!

Находившиеся в кабинете «диктатора» офицеры, порученцы взволнованно зашумели, заметались.

— Ма-а-алчать! — заорал Осипов и выхватил из колодки маузер. — Перестреляю паникеров. Еще не все потеряно. Лазутчики донесли, что ихний новый главком «левэс» Колузаев всячески старается сдержать наступление. Командиру одного из трех штурмовых отрядов, тоже левому эсеру, Якименко он послал многозначительную записку: «Зря сил не теряй»... Ясен вам, дурачкам, ее смысл? Колузаеву нет расчета в том, чтобы меня сграбастали чекисты. Они тогда многое узнают о своем свеженьком главкоме!.. Если нам не удастся одолеть... Взять верх... Колузаев позволит нам отойти. Верьте мне, господа. Да мы еще и посмотрим кто — кого! Сил у нас достаточно. На станции Кауфманской ожидает приказа моего «Крестьянская армия» под командой гвардейского капитана Мацкевича. У армии этой только нету оружия. Тысяча солдат!

— Зачем же нам безоружная толпа? — спросил Тейх уныло.

— Потому я и не вызываю ее в Ташкент. А как возьмем Главные железнодорожные мастерские, соберем винтовки...

Дежурная комната вдруг покачнулась, громыхнул тяжкий взрыв, со звоном вылетели из двойных зимних рам стекла.

— Гаубицы по нас ударили! — завопил тонким паническим голоском Стремковский. — Спасайся кто может!..

Осипов наотмашь ударил рукояткой маузера своего адъютанта. Тот со стоном повалился на замусоренный, заплеванный пол.

Вновь страшный взрыв, ходуном заходило все здание, полетели с праздничного стола бутылки, тарелки — это ударил снаряд в соседнюю казарму, развалив целиком торцовую стену. На полковом дворе заметались мятежные солдаты, из конюшни вырвались кони и с испуганным ржанием стали носиться, сбивая с ног, топча людей.

Собрав остатки воли, Осипов приказал:

— Без паники! Штабу «Временного комитета» укрыться в подземном полковом леднике.

Предатель, стараясь не сбиться на бег, быстро зашагал к выходу. За ним последовали остальные. А гаубицы продолжали громить мятежный полк. Вот ударил огненно-черный султан — и «диктатор» со свитой распластались на снегу, перемешанном с лошадиным навозом. С визгом пронеслись над головами беглецов осколки. И тут уж Ботт, не выдержав, бросился со всех ног к леднику, за ним остальные. Оставшийся в одиночестве главарь мятежа, прихрамывая, припустился за своей трусоватой свитой. Колено нестерпимо ныло, ушибленное булыжником, вывороченным тяжелым снарядом, ярость и страх душили предателя. Бросили!.. Его бросили самые близкие сообщники. Чего же тогда ожидать от других?

Но, решил Осипов, не следует показывать вида. Надо быть императорски снисходительным. Он прохромал в ледник. Повсюду — подернутые изморозью консервы, бараньи туши, масло в больших стеклянных баллонах, другая снедь.

Осипова знобило, подрагивали и его приспешники. Он посматривал на своих клевретов, и в груди его становилось хмуро, погано. Кто они? Ничтожества, возмечтавшие о великих должностях! Все продажные. Только сейчас никто их не купит!.. Но у них инстинкт самосохранения действует идеально. И на этом надобно сработать.

Вбежал порученец Михайловский.

— Господин главнокомандующий, рабочие отряды и преданные сверженному правительству войска по-прежнему штурмуют тремя колоннами: со стороны Куйлюкской, Константиновской и Старо-Госпитальной. Похоже на то, что если мы не проявим инициативы... Трудно придется!

«Диктатор» заметался, как лев в клетке. Остановился возле Михайловского.

— Побольше бы мне таких, как ты, порученцев... Теперь надобно подумать о том, как спасти шкуры. Немедленно... — Он указал пальцем на всех своих порученцев и адъютантов. — Надо оповестить всех наших воинов: держаться до последнего!.. Задача ясна?.. Ни черта она вам не ясна!.. Если мы проиграем, понадобится надежный заслон для нас!.. Уяснили?.. Мы уйдем из Ташкента под прикрытием огня фанатиков.

Осипова бил озноб. Холодище в леднике был страшенный. Покрылись инеем усы, небритая борода. Ему было стыдно отсиживаться черт его знает где! А он все же сидел, ибо тяжелые снаряды гаубиц продолжали перепахивать расположение Второго мятежного полка.

Бил Осипова тяжелый, изнуряющий озноб. Может, он простудился в полковом леднике?

К Осипову подошел худой и прыщавый человек с помятым лицом. Прежде он был студентом. Не одолев ученой премудрости, начал играть на скачках, таскаться по домам с розовым фонариком. У Осипова он командовал взводом особого назначения. Бросив руки по швам, лихо доложил:

— Жду ваших приказаний, господин главнокомандующий!

Кровавый палач, почесав обеими ладонями заиндевелую щетину на щеках, распорядился коротко:

— Садись, дружище Ростовский, в броневик и — в Народный банк!

Остальным адъютантам и порученцам приказал:

— Пусть хоть кровь из горла, а всюду держать оборону!.. Пускай воюют. А тем временем... Наиболее верные мне люди... Мы уйдем. А нашим защитникам — стоять насмерть! Пускай гибнут!.. Что такое жизни кадетиков, уголовников и прочих!.. Когда речь идет о нас с вами, господа?!

Прыщавый Ростовский, уже в дверях, обернулся:

— Вы нам, господин главнокомандующий, обещали кое-что... Я своих солдат держу у входа в Народный банк, хотя там шрапнель буквально выкосила все и вся!.. Как быть?

— Действуй, господин Ростовский. Уговор дороже денег.

Осипов уселся на бочку с квашеной капустой и вдруг страшно, тихо, пугающе прошелестел:

— А-а-а-а...

Мертвый Блаватский, возникнув меж мешков с мукой, с развороченным пулей лбом, улыбался и беззвучно шептал:

— Милль пардон, мон шер кадавр![25] Как дела?.. Кого еще отправили в райские кущи?

— Прочь!.. Прочь!!! — завопил убийца, содрогаясь. — Чур меня!.. Чур! — он выхватил маузер. Блаватский усмехнулся и исчез.

Осиповские смертники яростно отбивали атаки. Они и не предполагали, что «диктатор» обрек их на гибель.

Тем временем Ростовский со своим взводом под прикрытием броневика орудовал в Народном банке. Мятежники изымали ценности, валюту, деньги. Контролер Народного банка Виктор Викторович Глебович, импозантный мужчина с благородными сединами, помогал грабителям. Он старался держаться этаким ухарем-купцом, которому ничего не жалко. Подводил к сейфам, открывал хранящимися у него ключами стальные махины. А в душе его кошки скребли. У него, Глебовича, отнимают такое выгодное дело!..

— Господа! — ворковал Глебович. — В этом сейфе банкноты. Покорнейше прошу пересчитать и выдать расписку... А в этом хранилище — золото! Пятьдесят тысяч в царской чеканке.

Подошел Ростовский.

— А вот там два сейфа. Что в них?

— Конфискованные ценности, — проговорил Глебович, вздыхая. — К сожалению, ключи от сейфов находятся у кассира господина Фирфарова.

— Адрес.

Глебович назвал адрес. Некоторое время спустя приволокли Фирфарова. Подталкиваемый пистолетными стволами, он отомкнул сейфы. Глебович пояснил:

— В этом сейфе ценности злодейски убиенных супругов Мельниковых. Всего — поболее миллиона!.. А вот в этом — богатства Елизаветы Муфельдт. Уголовный розыск сдал на хранение. Это прямо-таки Эльдорадо!..

В сквере раздались выстрелы. Грабители бросились к окнам.

— Не тревожьтесь, господа, — объявил юнкер, вошедший в банк. — Ничего страшного. Просто по приказу Осипова, главнокомандующего и диктатора, поручик Курков с командой расстреливает захваченных в плен красноармейцев и рабочих.

В городе гремели ожесточенные бои. Мятежники отстаивали каждый шаг, каждую пядь земли. Их пулеметы косили с крыш и из слуховых окон цепи наступающих.

И они, смертники осиповские, не знали, не ведали, что именно в это время отряд «диктатора» тайно покидает Ташкент, держа путь по Чимкентскому тракту.

Подались было в сторону Чимкентского тракта и те, кто совсем еще недавно витийствовал на Пушкинской улице. Это было стихийное стремление уйти, скрыться, раствориться в небытии. Но их удержала собственность. Оставить свой дом. Покинуть свои ценности! Расстаться с... Со всем расстаться!.. И поэтому «бывшие», выйдя на Чимкентский тракт, остановились в смущении.

И их глазам представилась унылая картина исхода. Впереди колонны мятежников ехал на коне обесславленный «диктатор» и палач Осипов. Сидел он на коне нелепо, глупо, как собака на заборе. Каракулевая папаха сбилась на лоб. Глаза мертвые.

Из толпы выскочила Муфельдт, простоволосая, шальная. Заорала:

— Котик, куда же ты? Не бросай свою княгиню!!!

Осипов даже не оглянулся.

Елизавета Эрнестовна расхохоталась. Но ей не было смешно. Ей было страшно. Опора уходила из-под ее ног.

Палач, услышав хохот с истерическими нотками, мрачно взглянул на Муфельдт, но не узнал ее. Он вообще никого не узнавал, видел — и не видел, слышал — и не слышал. Кто-то ему взволнованно жужжит на ухо... Кто это?.. Вроде голос Ботта, а похож на Стремковского!..

— Заткнись! — прохрипел он, так и не поняв, что ему говорят и кто говорит.

Сейчас, глядя на покидающие город жалкие остатки осиповского воинства, Муфельдт изнывала от бешенства и страха. «Ку де гра» — разящий удар нанесли большевики! И что же теперь делать? Бежать в обозе мятежников?.. Рискованно. Осипов при сложившейся ситуации постарается уничтожить меня. Ему не нужны нынче опасные свидетели. Самой уйти?.. И оставить золото, деньги, драгоценности, захваченные уголовным розыском и сданные в Народный банк!.. Нет, это невозможно. Еще не все потеряно. Надо перейти на нелегальное положение. В банке есть хороший знакомый, Виктор Викторович Глебович. По профессии контролер, по призванию — спекулянт и бабник. У него доступ к банковским ценностям. С ним я смогу договориться. Он обеспечивает мне доступ к сейфам, я ему — доступ к моему телу. А коли заартачится, не захочет рисковать, хотя я ему предложу даже половину барыша?.. Есть другая отмычка — он занимается махинациями с валютой, скупает золото. За такие штуки большевики ставят к стенке!.. Решено, остаюсь.

Муфельдт не знала, что поручик Ростовский со своим взводом уже ограбил Народный банк.

Чимкентский тракт быстро пустел. «Бывшие» возвращались в свои дома, к своему имуществу, с трепетом ожидая дальнейших событий.

Простые рабочие люди радовались. Пожилая женщина, разгребая перед своим домиком снег, рассуждала вслух:

— Ироды! В святой день затеяли душегубство. Вот их и покарал господь.

Рабочий табачной фабрики «Тамерлан» расхохотался:

— Большевики их покарали, мамаша. Ну, а как ты сама-то насчет большевиков, одобряешь или?..

— В священном писании сказано, — уклончиво отвечала женщина: — Всякая власть от бога.

— Э, нет! — возразил рабочий. — Апостол Павел в данном случае оплошал. Не всякая власть от бога. Осипов чертом был ниспослан. Ну ему, чертяке, и всыпали, как положено!

— Золотые твои слова, касатик.

По дороге широко шагал красноармеец с забинтованной головой, неумело наигрывал на тульской двухрядке и орал счастливым голосом:

К утру двадцать первого января очаги сопротивления мятежников почти повсеместно были ликвидированы. Войска, рабочие отряды, национальные формирования и боевые партийные дружины соединились с крепостным гарнизоном в центре города. Отряд сотрудников Управления охраны, уголовного розыска, милиции перекрыл основные улицы и отрезал от Чимкентского тракта до шестисот мятежников во главе с генералом Павловским. Они сложили оружие.

Однако Осипову с отрядом в пятьсот штыков и сабель удалось вырваться из города. Помог ему избежать заслуженной кары командующий войсками Колузаев. Член ЦК левых эсеров понимал, что, поймай большевики кровавого «диктатора», тот помалкивать не станет, все выложит. А у Колузаева с Осиповым было много тайн. В сущности, они не сошлись только в одном: кому быть «диктатором».

И теперь Григорий Колузаев принимал лихорадочные меры к тому, чтобы кровавый предатель выбрался из города. Командиры всех трех штурмовых отрядов, которые тогда назывались «флангами», доносили о том, что настроение бойцов самое боевое, бодрое. Тем не менее на заседании Временного военно-революционного Совета Колузаев заявил: люди устали, голодны, страдают от холода!

По настоянию большевиков и рабочих вдогонку за мятежниками был отправлен отряд. Но и тут Колузаев с помощью члена Совета, левого эсера Панасюка, помог предателю. Отряд он сформировал из необстрелянных людей, посадил их на обозных лошадей, никогда не бывавших под кавалерийским седлом. Тем не менее началось преследование осиповской банды. К двум часам дня Ташкент был полностью очищен от мятежников.

На вокзале вдруг поползла лента телеграфа. Аппарат отстукивал открытым текстом: «Осипова или Агапова прошу аппарату... Капитан Мацкевич».

В предвидении такого запроса возле телеграфиста давно уже находился работник ТуркЧК. Кто такой Мацкевич?.. Это же гвардейский капитан Мацкевич, в распоряжении которого в районе станции Кауфманская находится около тысячи кулаков, головорезов, всякого сброда. Очевидно, Мацкевич и не сомневается в успехе мятежа, если запрашивает без шифровки. Осипова или Агапова просит к аппарату. Значит, Агапов...

Телеграфист под диктовку чекиста отбил ответ:

«Кто такой капитан Мацкевич?»

Ответ пришел незамедлительно:

«Командую тысячью человек тчк Жду команды Осипова идти Ташкент помощь зпт не имею оружия тчк Жду указаний тчк.

Ответ Ташкента:

«Ждите аппарата тчк Пригласим Агапова тчк Осипов наводит порядок городе тчк».

К этому времени уже состоялось объединенное заседание Временного военно-революционного Совета с представителями ТуркЦИКа и Ташсовдепа, где было решено: до созыва VII съезда Советов Туркреспублики сформировать Временный военно-революционный Совет нового состава. В него избрали 14 человек. Председателем его стал большевик Аристарх Андреевич Казаков.

Чекист тут же позвонил Казакову, доложил о происшествии.

— Потяните немного, поразвлекайте Мацкевича. А мы тут все быстро решим.

«Почему не подходит Агапов?» — запрашивал настырный Мацкевич, которому, видимо, не терпелось ввязаться в свалку, отличиться и заполучить в новом «правительстве» теплое местечко.

«Некоторые улицы простреливаются зпт потерпите тчк»

Наконец «Агапов» ответил:

«Осипов приказывает немедленно двинуть армию походным порядком вооружения Ташкенте тчк Офицерам выяснения оперативной обстановки срочно прибыть Ташкент высылаемым литерным поездом тчк Передал Агапов тчк»

Литерный поезд помчался на станцию Кауфманскую. Охраняли его солдаты в погонах под командой двух «офицеров». Одним из его «благородий» был большевик Оранов, другой — большевик Тримасов. Офицеров усадили с комфортом. По дороге в Ташкент Оранов с Тримасовым за чаркой водки вдруг объявили:

— Господа офицеры, приехали. Оружие на стол, вы арестованы!

На офицеров «солдаты» наставили щетину штыков.

На полпути между Кауфманской и Ташкентом красные конники пленили и «армию» незадачливого Мацкевича.

Тут же был арестован предатель Агапов со своим приспешником Поповым. Вскоре угодил в плен и раненый мятежный генерал Гордеев.

В Главных железнодорожных мастерских начала работу следственная комиссия во главе с членом коллегии ТуркЧК Богомоловым.

Так бесславно провалился кровавый мятеж.

Страницы из дневника А. А. Крошкова — консультанта Ташкентского уголовного розыска

Вчера пожаловали ко мне в гости Михаил Максимович Зинкин и Сережа Ескин, которого мы все, работники уголовного розыска, еще шесть лет назад величали Сергеем Гавриловичем — отчасти шутки ради (Ескину тогда и семнадцати не исполнилось), отчасти из уважения к его богатырской силе и прямо-таки бешеной отваге.

Ескин возмужал, еще шире раздался в необъятных своих плечах. Отрастил пшеничного цвета усики. А вот Михаил Максимович похудел, щеточка усов посеребрилась. Недавно его перевели из Главных железнодорожных мастерских в уголовный розыск. Приходится лишь поражаться административной решимости большевистских руководителей, выдвигающих недавних чернорабочих, дехкан, рядовых красноармейцев на ответственные посты. И надо признать: как правило, «выдвиженцы» оправдывают доверие. Не составляет исключения из этого правила и Михаил Максимович Зинкин. Он, один из вожаков большевиков-железнодорожников, бывший столяр, стал начальником Ташкентского уголовного розыска! Работать с ним одно удовольствие.

А бывший начальник угрозыска Пригодинский Александр Степанович — ныне начальник школы милиции республики. Я очень рад за него вдвойне: во-первых, получил товарищ интересное назначение, а во-вторых, расстался он, наконец, со своей злой «подружкой» — малярией. Приезжал в Ташкент молодой доктор Антиохов из северокавказского городка Грозного, он и излечил Александра Степановича какими-то хитрыми порошками собственного изобретения, инъекциями препарата из оленьих пантов и тремя вливаниями сальварсана.

Хорошие у меня товарищи, сослуживцы. Кстати сказать, Аракелова тоже перевели из угрозыска. Теперь он в Наркомате внутренних дел Узбекской республики, курирует уголовный розыск, кадрами занимается. Очень ответственное дело!

Написал — «Узбекская республика». Всего два слова. Но какой глубокий смысл в этих словах. Нет более аморфного Туркестана, произошло национальное размежевание. Менее двух месяцев назад, 27 октября 1924 года, была образована Узбекская Советская Социалистическая Республика со столицей, городом Самаркандом[26], 14 октября появилась Кара-Киргизская автономная область[27], 27 октября — Туркменская ССР, 14 октября — Таджикская АССР[28].

Как все это просто и мудро. Местные коренные нации получили государственность, возможность развивать свою экономику, национальную культуру!

Жизнь стала хорошей, о голоде в наших краях забыли. Всего вдоволь. Это — результат нэпа, решительно проведенного в жизнь удивительным человеком — Владимиром Ильичем Лениным. Небольшое «отступление» перед громадным прыжком вперед — к социализму. Даже некоторые старые коммунисты переживали нэп как трагедию, капитуляцию перед капитализмом. Но это было мудрое решение. После гражданской войны страна лежала в развалинах. Надо было привлечь капиталы «бывших», использовать их коммерческий опыт, изворотливость. Пройдет еще немного — и развернется народное строительство нового общества. Я в этом глубоко убежден. Хоть я и не большевик, не состою в партии, но за последние годы изрядно проштудировал марксистскую литературу, одолел даже сложнейшую философскую работу Ленина «Материализм и эмпириокритицизм».

И как же горько сознавать, что гениальный зодчий будущего прекрасного здания Человечества, увы, уже не увидит воплощения в реалии своих блестящих предначертаний. Умер Ленин! В январе этого года.

Нет, Ленин не умер. Он живет в делах и свершениях тех, кто претворяет в жизнь его великие заветы. А мне радостно сознавать, что и мои товарищи, и я, грешный, стараемся следовать заветам Ильича. По нашей же линии он завещал: «Всемерно бороться с преступностью!» И мы, не жалея сил, стараемся оправдать доверие его.

Смотрю на себя в зеркало. Чем-то похож на патриарха. Седая борода, раздвоенная книзу, стариковские усы, концами ниспадающие на бороду. Борода густая, а на голове волос маловато, и потому открылся у меня огромный «сократовский» лоб. Я не то, чтобы стар. Но... Поздновато в партию. Спросят: «Что же вы, товарищ Крошков, столько времени прикидывали?» Что я отвечу?

Ответ один — работа! Не за страх, а за совесть!

И я работаю, стараюсь. Даже, пожалуй, перестарался. Две недели тому назад прямо в служебном кабинете прихватил меня сердечный приступ. Отвезли в карете «скорой помощи» в госпиталь. Еле-еле отпросился домой. Сейчас чувствую себя лучше, однако начальство «прогнало» в отпуск. А отдыхать, бездельничать не привык. И решил я продолжить свои записки для гипотетических читателей, для потомков, по мере своих скромных сил суммировать события последних шести лет.

Начну с того, что признаюсь: видимо, уж такая моя судьба — быть не столько активным участником, сколько свидетелем героических событий. Незадолго до осиповского мятежа слег я с воспалением легких. Температура свыше сорока градусов, вижу все как в тумане. Но сознания не терял. Только слабость и удушье мучают. А тут вдруг отчаянная пальба на улице!.. В чем дело? Прибегает сосед, доктор Гордон, бледный, как полотно. «Военком Осипов мятеж поднял!.. Убивают большевиков, евреев, чекистов, милиционеров!.. Видно, и нам, Сансаныч, конец!..»

Натали успокаивает: «У нас же имеется браунинг, мон шер ами. Никелированный браунинг». Милая моя Натали! Она отлично понимала, что против винтовок, пулеметов и ручных гранат мой браунинг — игрушка. Просто хотела успокоить больного мужа.

Через час примерно сквозь перестрелку слышим цокот копыт. Ну вот он, конец!.. Распахивается дверь, я выхватываю из-под подушки пистолет...

— Свои, товарищ консультант! — слышу ломкий басок юного богатыря Сережи Ескина. — Товарищ Цируль и Пригодинский приказали немедленно вас доставить в безопасное место. Не тушуйтесь. Со мной еще пятеро милиционеров и фаэтон. Быстренько грузитесь... И вы, товарищ Гордон...

Как мы проскочили через заслоны мятежников, уму непостижимо. Ескин со своими милиционерами отстреливались, прикрывая нас. Одного милиционера срезала пулеметная очередь. Мы с Натали и доктором Гордоном чудом уцелели. Кожаный верх фаэтона, поставленного на сани, буквально изрешетило пулями. Ранило в руку кучера. А мы — без царапинки!.. Иногда напарывались на мятежников чуть ли не вплотную, Ескин орал: «Не стрелять! Свои! С важным поручением!» Мятежники в недоумении расступались, когда же, сообразив, что их оттаскали за нос, открывали пальбу, было уже поздно — мы сворачивали за ближайший угол.

Наконец бешеная скачка кончилась. Мы очутились зв городом.

— Ну и что будет? — спрашиваю. — Куда теперь-то?

— На кудыкину гору, — смеется Сережа. — Вот в этом домишке живет дедушка нашего Бабаджанова, Камиль-бобо. — У него в саду замечательный погреб имеется. А сам Камиль-бобо старик почтенный, богомольный. К политике никакого отношения не имеет. Мы сейчас в его доме для видимости постреляем, повопим на русском и узбекском языках, где, мол, твой внук, большевик проклятый! Пусть соседи думают, что мы мятежники и разыскиваем Бабаджанова, чтобы расправиться с ним. Тем временем Камиль-бобо вас с супругой и доктором приютит.

Так оно и вышло. Жители предместья, разумеется, попрятались от греха подальше. А кто из любопытных в щелочку дувала поглядывал, тот видел «карателей» и слышал их вопли и угрозы, и стрельбу. На рассвете явились к Камилю-бобо настоящие каратели. Стали бить старика, требовать, чтобы он открыл, где его внук Бабаджанов. Тут как раз появился негодяй-доброхот, лебезит перед палачами: «Ваши благородия, уже были здесь господа хорошие, стреляли, ругались на чем свет стоит, разыскали спрятавшегося Бабаджанова, связали, швырнули в фаэтон и ускакали. Так что конец пришел большевичку!»

Молодец Сережа Ескин! Сергей Гаврилович. Из молодых, да ранний. Хитро придумал. Накинул на одного из милиционеров полосатый халат, связал по рукам и ногам, на голову мешок и действительно швырнул в фаэтон под видом Бабаджанова.

Как Ескин со своими молодцами, сорвиголовами, назад к уголовному розыску прорвался — этого уже и совсем понять невозможно. Однако факт: проскочил! И даже без потерь. С той поры я Сережу спасителем величаю. А парнишка смущается, ворчит, мол, подумаешь, всего-то и делов!.. Любой-каждый смог бы, коли приказ вышел.

А спрятали меня с Натали и доктором Гордоном не зря. Как потом выяснилось, на наши квартиры нагрянула банда Абрека—Муфельдт. Гнусная преступница, едва начался мятеж и она очутилась на свободе, выпущенная из тюрьмы осиповцами в числе пятисот уголовников, тут же вспомнила об «обидчике», о консультанте Крошкове, возжаждала свести счеты. Ох, и бесновалась же она, когда, вломившись в мою квартиру, обнаружила, что «птичка» улетела!.. В бешенстве стала ломать мебель, бить посуду, пристрелила ни в чем не повинного дворового пса Полкана... Кинулась к доктору Гордону — тоже пусто!..

Короче говоря, все события, связанные с мятежом и его подавлением, я лично не наблюдал. Знаю лишь по рассказам товарищей. Поэтому не считаю себя вправе выступать в качестве мемуариста. Зато последующие события прошли на моих глазах, в иных операциях я принимал непосредственное участие. Особенно хочется мне поведать о том, как простые люди, бывшие рабочие, землепашцы, ремесленники стали отличными работниками уголовного розыска.

Расскажу, например, о великолепно продуманной и проведенной операции по задержанию одного из активных заговорщиков — полковника Цветкова. Это тот самый Павел Павлович, который изготавливал антисоветские листовки, орудовал сперва отдельно от ТВО, а затем объединил усилия с генералом Кондратовичем.

После разгрома мятежа и бегства предателя Осипова Ташкент был оцеплен войсками. Оставшихся в городе мятежников вылавливали. И вот как-то приходит к медсестре Кручининой Анна Владимировна Панкратова, та самая скромная учительница гимназии, на квартире которой Муфельдт устроила вечеринку, после которой был убит поручик Карпович. Понятное дело, Анна Владимировна тяжело переживала свою, пусть не умышленную, но все же прикосновенность к этой трагедии.

— Что с тобой, милая? — ахнула Кручинина. — На тебе лица нет.

— Мария, помоги! — воскликнула приятельница, заливаясь слезами. — Я, кажется, попала в новую страшную историю.

— Что случилось?

— Вчера поздно вечером ко мне пришла жена Тишковского.

— Тишковского?! — ахнула Кручинина. — Того... Одного из главарей?.. Но ведь сестра твоя, Надежда...

— Да, — прошептала Панкратова. Она откинулась на спинку венского стула, руки ее бессильно повисли. — Дело в том, что моя родная сестра, Надежда, была первой женой Тишковского. Не подумай, что я сейчас хочу показаться лучше, чем я есть на самом деле, но, поверь, я этого Тишковского всегда терпеть не могла. Наглый фат, себялюбец, человек, способный на любую подлость. Я долго не разговаривала с Надеждой, когда она дала согласие на брак с этим субъектом.

— Ничего не пойму, Анна. Твоя сестра, как я знаю, в январе прошлого года умерла от сыпного тифа.

— Да. Но Тишковский долго не горевал. Он вскоре женился. И знаешь на ком?.. На Дине Фадеевой — ученице гимназии, где я преподавала! Смазливенькая и глупенькая девочка. Так вот она и пришла вчера! И прямо так, напролом, говорит: «Анна Владимировна, вы должны помочь одному человеку. Он скрывается от большевиков. Это крупная фигура, и если вы поможете, то не пожалеете. А откажетесь помочь — будете потом горько раскаиваться».

Панкратова утерла платочком слезы и продолжала:

— Мне стало страшно. Я спросила: «Кому помочь и чем? Я слишком незначительная персона». Дина отвечает: «Мой муж, Александр Михайлович Тишковский, поручил мне заботы об одном человеке. Кто он — не ваша печаль. Вы же, надеюсь, не в чека работаете?..» «А где ваш муж сейчас?» — спрашиваю. Дина улыбнулась: «Далеко. Там, где нас с вами нет. Успел скрыться и находится в надежном месте. Речь идет о другом человеке. Я знаю, что у вас есть приятельница, Мария Кручинина, она работает медсестрой в военном госпитале. Воздействуйте на нее, если понадобятся деньги — сколько угодно!..» — «Но чем она может быть полезна?» — «Надо организовать отправку поездом в Коканд под видом раненого красноармейца того самого значительного человека. Нужны госпитальные документы на красноармейца Михайлова, раненого в боях с мятежниками и теперь возвращающегося в родной город. Сопровождать «Михайлова» должна медсестра, то есть я... Можете придумать мне любую фамилию. Вот и все. Советую не отказываться. Деньги получите больши́е, а в случае отказа — еще бо́льшие неприятности!»

Анна Владимировна вновь всплакнула.

— Подумать только! Наглая девчонка. Угрожает!.. Я всю ночь не спала. И вот прибежала к тебе. Что делать? Ведь меня убить могут, как того беднягу... Карповича!

Кручинина задумалась. Отказать?.. Можно спугнуть крупную дичь. Согласиться сразу?..

— Не расстраивайся, Анна. Не те сейчас времена. Тишковские и прочие нынче прячутся в подполье. А впрочем... Я посоветуюсь в регистратуре. Есть там один корыстолюбивый человечишко. Давай встретимся после обеда.

Я рассказываю об этой истории и думаю: как бы поступили мои товарищи из угрозыска весной восемнадцатого года, когда они были неопытными оперативниками? Схватили бы этого «значительного человека» — и дело с концом. Но в январе девятнадцатого мои коллеги были уже стреляными воробьями. Их на мякине уже не проведешь.

Кручинина условным, с виду невинным, кодом оповестила по телефону Аракелова. Тот приехал в госпиталь. Узнал о визите жены Тишковского. Быстро возвратился на Шахризябскую, 1, доложил Пригодинскому, тот — Цирулю. Фриц Янович немедленно отправился к товарищу Сидорову, который после трагической гибели Игната Порфирьевича Фоменко исполнял обязанности председателя Туркестанской Чрезвычайной комиссии. Тут же провели оперативное совещание. Совершенно ясно, что из Ташкента пытается вырваться один из главарей заговора. Но кто?.. Арестовано много, но из крупных мятежников схвачены лишь Агапов с Поповым да генералы Гордеев и Павловский.

Быстро все прикинув, решили: создать «господину Икс» все условия для проезда в Коканд под видом раненого, которого сопровождает медсестра. Ведь нет сомнения, что этот «господин Икс» едет не на пустое место. Очевидно, часть мятежников скрывается в Коканде.

После обеда Кручинина сообщила Анна Владимировне, что, кажется, в регистратуре корыстолюбивый тип может все устроить. Только ей, Кручининой, необходимо повидаться с Тишковской-Фадеевой. Надо же посмотреть ей в глаза, познакомиться. Сейчас такое время... Никому нельзя доверять на слово.

Анна Владимировна вскоре приехала на фаэтоне с субтильной жеманницей, в карих глазах которой поблескивали опасливые огонечки. Кручинина заявила:

— Я прошу вас, Анна Владимировна, оставить нас. И ни о чем не беспокойтесь. Можете спать по ночам сном праведницы. А мы тут с Диночкой сами договоримся.

Когда же Панкратова удалилась, медсестра завела серьезный разговор:

— Вы, милочка, — обратилась она к Тишковской, — представляете себе, чем нам грозит провал?.. Вот и держите язык за зубами. Ни единой души не посвящать в наше предприятие. Я лично рискую из уважения к вашему мужу, героическому борцу против большевиков.

— Я... Я не знаю, как вас отблагодарить!.. Вот сто золотых империалов. Возьмите.

Медсестра возмутилась.

— За кого вы меня принимаете?!. Я из благородных побуждений. Что касается этих ничтожных золотых кругляшков... Мы их сейчас отдадим стяжателю из регистратуры. Идемте!.. В госпиталь.

В госпитале Тишковская осталась в коридоре, а Кручинина вошла в регистратуру, где сидел в одиночестве усатый субъект неопределенных лет и лениво покуривал самокрутку.

— Вот... — сказала Кручинина, бросив усатому кошелек с золотыми. — Уговор дороже денег. Я еще не знаю, как надо и на кого оформить документы, но то, что вы получили, — солидная гарантия.

— Само собой, — прохрипел усатый, смахивая кошелек в ящик письменного стола. — Ты, сестричка, только скажи, на кого написать документы...

Тишковская вздохнула с облегчением. Не знала, не ведала она, кто таков в действительности этот усач!

Возвратилась Кручинина.

— Порядок.

— Гран мерси, ма шер! — прошептала Тишковская. — Завтра прошу ко мне, на Варваринскую, 6. Тот самый человек хочет вас видеть.

Нельзя сказать, что Кручинина пришла в восторг от этого предложения. Но ничего другого не оставалось, как согласиться.

...В квартире Тишковской Мария Кручинина встретилась с... Павлом Павловичем Цветковым! Его она видела у Муфельдт, когда занималась у нее постирушками и прочими делами по хозяйству.

Громадный Цветков галантно облобызал ручку. Пророкотал:

— Рад!.. Очень рад видеть вас, прекрасная Мари, с нами по одну сторону баррикад. Только отчего это мы так долго не виделись?

— Это понятно, Павел Павлович. Узнав об аресте Елизаветы Эрнестовны, я, как огня, боялась ее дома. Да и что мне там было делать?

— Ха-ха-ха!.. — загромыхал Цветков. — Умненькая! И очень замечательно поступили, что стали медсестрой в госпитале. Позвольте спросить, кто вас туда устроил?

— Один офицер. Он нынче ушел с Осиповым.

— Прозорлива!.. Так как же насчет документов для раненого красноармейца Михайлова, отбывающего на родину в сопровождении медсестры?

— Все в порядке. Подонок, хозяйничающий в регистратуре, за золото готов мать родную продать!

— Хо-хо-хо-хо! — вновь закатился Цветков. — Так, значит, красавица вы моя, перед вами простая задача... Медсестра — Артамонова. Запомните фамилию. Ею будет очаровательная Диночка Тишковская. А раненый красноармеец, жаждущий прибыть к родным пенатам, — Михайлов. Кто он в действительности, вам, очаровательная, знать не обязательно. В госпиталь никого для видимости класть не будем. Времени нет, да и глупо это. Документы передадите лично мадам Тишковской. Диночке... О!.. Сбросить бы мне лет эдак с десяток!.. Ха-ха.

Скрытый оперативный пост отметил, что после ухода Кручининой Цветков тут же отправился на улицу Выставочную, где и остался на ночлег.

В ЧК и уголовном розыске тщетно ломали головы, пытаясь уразуметь, кто же все-таки собирается бежать из Ташкента под фамилией «Михайлов». Аракелов с оперативной группой срочно выехал в Коканд.

А через два дня Кручинина вручила Тишковской все документы, вплоть до пропусков ТуркЧК на право проезда по железной дороге из Ташкента в Коканд.

...К концу дня пошел густой снег. Померкло на улицах. А снег все валил, валил. Редкие прохожие по колено увязали в снежном навале. На вокзале было малолюдно. Поезда не курсировали. Раздавались лишь отрывистые гудки маневровых паровозов, растаскивавших вагоны по тупикам.

Ровно в двадцать три часа по залам ожидания прошагал дежурный по вокзалу с фонарем «летучая мышь» в руках, объявляя по стародавней привычке:

— Приготовиться к посадке на Скобелев. Отправление через пятнадцать минут!

Курсировали тогда так называемые «военные летучки», поезда в несколько вагонов, отправлявшиеся не по расписанию, а по специальным распоряжениям. Такая «летучка» стояла и сейчас. В числе немногих пассажиров был и рослый красноармеец с костылем под мышкой и забинтованной головой. Его сопровождала медсестра. Они направились к двум пассажирским вагонам (еще три вагона были товарными, «телячьими»). Двое чекистов в кожанках, с маузерами на бедрах, при свете фонаря проверили документы раненого и медсестры.

— Порядок, — объявил наконец старший чекист. — Счастливого выздоровления, товарищ. Проходите.

С величайшим трудом хромой красноармеец, поддерживаемый чекистами, влез на подножку.

— Спасибо, братва, — поблагодарил их раненый и скрылся с медсестрой в вагоне.

Чтобы не привлекать к себе внимания, Цветков расположился на верхней полке и тут же укрылся с головой шинелью. «Слава богу! — вздохнул он с облегчением. — Пронесло».

А в это время один из чекистов, проверявших у вагона документы, уже докладывал в оперативном пункте вокзала члену Коллегии ЧК товарищу Шарафутдинову:

— Ахтам Шайхович, севший в вагон человек не кто иной, как сам... Цветков. Я его сразу же, сукиного сына, опознал. Я его знал тогда, когда он в Комиссариате внутренних дел подвизался.

— Послушай, товарищ Афанасьев, а ты не обознался?

— Не мог обознаться!

Шарафутдинов прищурил свои чуточку раскосые глаза, произнес с нажимом:

— Запомни, дружище: ты обознался. В вагон сел красноармеец Михайлов. И даже во сне не посмей думать иначе. Понял?

— Так точно, понял, товарищ Шарафутдинов. Пусть себе раненый бедолага Михайлов едет спокойно в родной Коканд.

Откозыряв, Афанасьев покинул оперпункт, и тут же Шарафутдинов позвонил в ЧК Сидорову.

— Цветочек благополучно сел в вагон...

— Неужели Цветочек?.. Мы ведь думали...

— Мало ли что мы думали. Через полчаса отправляется «летучка». Сажусь в соседний вагон с опергруппой.

— Успеха тебе, друг. Как говорится, ок юл... Доброго пути.

Традиционные удары станционного колокола, и «летучка» плавно отошла от перрона. Проскользнули сигнальные огни выходного семафора. Михайлов, выглянув из-под шинели, перекрестился.

— Кажется, пронесло, Диночка!

Тем временем кокандский телеграфист принял телеграмму на имя Аракелова: «Груз отбыл двадцать три ноль зпт сопровождается надежно тчк».

«Летучка» двигалась медленно. То не хватало топлива паровозу, то вдруг загорались буксы... Разруха царила на железной дороге. Лишь спустя сутки, около полуночи, «летучка» подошла к перрону кокандского вокзала. На платформе народу почти не было. Несколько железнодорожников да невесть откуда взявшийся мулла, очевидно, вознамерившийся получить разрешение отправиться на «летучке» в обратный рейс, до Ташкента.

Едва «летучка» остановилась, из «телячьего» вагона выскочил Соколовский, проходя мимо муллы, шепнул:

— Сейчас из второго классного вагона выйдет хромой, с перевязанной головой красноармеец. Это полковник Цветков. Его сопровождает под видом медсестры жена Тишковского.

От неожиданности мулла по-кавказски щелкнул пальцами и прошептал:

— Вах-вах-вах!..

— Тише, ты!..

Начался завершающий этап операции.

Цветков с Тишковской долго не покидали привокзальную площадь, хотя было ветрено, метельно, валил густой снег. Лишь когда площадь опустела, они двинулись в путь. То и дело оглядывались, чтобы убедиться в том, что за ними не увязался «хвост». Но никого не было. Лишь несчастный мулла, которого чуть ли не взашей прогнали с перрона чекисты, шел, прихрамывая (видно, ему крепко досталось от чекистов), понурив голову.

Опергруппа Шарафутдинова расположилась в здании Кокандского уголовного розыска. Алимходжаев, начальник УРа, радушно приветствовал ташкентских гостей. Он тут же подключил своих сотрудников к операции. Во втором часу ночи явился и «мулла», Аракелов. Доложил, разматывая чалму:

— Цветков с Тишковской расположились в доме миллионера Потеляхова.

— Потеляховых три брата. Какой из них укрывает Цветкова?

— Рафаэль Шоломович.

— Ну что ж, — заметил Шарафутдинов, — вот и еще одного заговорщика обнаружили. Для начала не так уж плохо.

На другой день в Коканд прибыл председатель скобелевской Чрезвычайной комиссии Моисей Кузьмич Шкарупа. Он привез важные сведения. Было точно установлено, что Осипова ни в Коканде, ни в Скобелеве нет.

— Вчера, — рассказывал Шкарупа, — в наши руки попали два мятежника, офицеры. Они обрисовали картину бегства осиповской банды из Ташкента. Сперва кровавый негодяй планировал прорваться в Семиречье, однако под Чимкентом его встретил рабочий отряд во главе с Селиверстовым. Мятежники понесли большие потери, и Осипов с остатками банды вынужден был повернуть к Чаткальскому перевалу. Селиверстовцы захватили до ста пленных, из них тринадцать офицеров, броневик, две пушки, пять пулеметов. В боях убито свыше ста мятежников. Среди убитых полковник Руднев.

— Здорово! — воскликнул Шарафутдинов. — Один из главарей осиповского «Временного комитета» Руднев приказал долго жить! Что еще новенького?

— Двое офицеров, от которых мы получили данную информацию, тоже попали в плен к Селиверстову, однако ухитрились бежать, но, как видите, зря старались. От нас-то они уже не сбегут!.. Что еще?.. Офицеры утверждают, что среди пленных, взятых под Чимкентом, находится Виктор Ботт, брат адъютанта Осипова — Евгения Ботта.

— Черт с ним, с Виктором Боттом! — в сердцах воскликнул Аракелов. — Где самый главный душегуб?

— Осипов, пожертвовав почти всем своим отрядом, сумел прорваться через горный перевал и укрыться под крылышком Мадамин-бека. Сведения достоверные. Мы захватили двоих курбаши. Они утверждают, что лично видели Осипова, оборванного, грязного, заросшего щетиной, у Мадамина.

— Зачем же тогда Цветков пробрался в Коканд? — вслух стал размышлять Ахтам Шайхович. — Может быть, он рассчитывает с помощью Потеляхова проскользнуть в Кашгар, к англичанам?..

— Логично, — кивнул Соколовский. — Но зачем тогда ему жена Тишковского?

— Возможно, Цветков решил похитить супругу бывшего члена «Временного комитета», а? — пошутил Аракелов.

— Не до шуточек сейчас, Самсон Артемьевич! — поморщился Шарафутдинов. —Зачем она ему?.. Зачем-то нужна.

— А не может быть такого, — высказался Шкарупа, — что жена Тишковского воспользовалась случаем, чтобы встретиться со своим супружником, который прячется здесь, в Коканде?

— Отличная мысль!.. Пожалуй, так оно и есть, — обрадованно воскликнул Аракелов. — А насчет Ботта Виктора... Не надо посылать его к черту. Он участвовал в захвате телефонной станции и телеграфа. Этот злодей пролил много крови, стрелял в несчастных телефонисток!.. Ахтам Шайхович, надо оповестить товарища Сидорова.

В тот же день в адрес Сидорова ушла телеграмма, в которой сообщалось о том, что среди пленных мятежников, захваченных под Чимкентом, находится Виктор Ботт, который, надо полагать, скрывается под вымышленной фамилией.

На третий день выявился еще один осиповский прихвостень — заводчик Давыдов, к которому Цветков вместе с Рафаэлем Потеляховым заходил домой и о чем-то долго совещался. Причем Цветков, страшась быть опознанным, вырядился в длинную юбку, закутался пуховым платком, пытаясь изображать старуху. Он и горбился, и клюку в руки взял. И валенки на себя напялил. Выглядел весьма комично. В таком нелепом виде он однажды провожал из потеляховского дома неизвестного господина в дорогой шубе и бобровой шапке.

— Кто же это такой? — задумался Шарафутдинов.

Аракелов, руководивший наблюдением за Цветковым, пояснил, что интеллигентного вида господин в шубе, видимо, старый знакомый братьев Потеляховых. Расставшись с ряженым под старуху Цветковым, неизвестный отправился на улицу Розенбаховскую, зашел в богатый дом и скрылся там. Дом принадлежит... Натаниясу Потеляхову, брату Рафаэля. Немного погодя «интеллигент», встреченный «бабой» Цветковым, вновь вернулся к Рафаэлю и увел оттуда на Розенбаховскую Тишковскую.

Никто из оперативных сотрудников, проводивших операцию, не знал «словесного портрета» Тишковского. Но последний факт прямо наводил на мысль: неизвестный «интеллигент» в шубе, возможно, и есть один из главарей мятежа — Тишковский.

Шарафутдинов доложил обо всем в Ташкент. Последовало распоряжение: завершить операцию. Финал был проведен образцово.

Снегопад прекратился, и завернули сильные морозы. Снег скрипел под ногами хрустко, весело... Около полуночи Цветков, по обыкновению переодетый старухой, вышел вместе с «интеллигентом» из дома на Розенбаховской. Около церкви они расстались. Ради предосторожности они последнее время подходили к дому Рафаэля разными улицами. Цветков отправился напрямик... Вдруг из вестибюля гостиницы «Вогау» вышли двое подвыпивших мулл. Это не очень удивило полковника. Не все муллы праведники, он это хорошо знал. Попадались ему среди правоверных священнослужителей преотличные собутыльники.

Двое веселых мулл шли навстречу Цветкову. Он по самые глаза закрылся пуховым платком, чтобы скрыть усы, вовсе не идущие к облику бабушки. Поравнявшись со «старухой», один мулла вдруг весело воскликнул, мешая русские и узбекские слова:

— Саук, бабушкя! Давай мал-мала кураш делаем![29]

Цветков не успел удивиться странному предложению, как был схвачен за руки, свален на снег. Из гостиницы выскочили еще какие-то люди. Через минуту мятежник был крепко связан. Муллы (это были Аракелов и начальник Кокандского уголовного розыска Алимходжаев), тяжело дыша после схватки, посмеивались.

— Здоровущая бабка!

— И запасливая. Два кольта при себе носила и ручную гранату!

Почти одновременно взяли и «интеллигента». Едва он миновал церковь, Шарафутдинов, Соколовский и Коканбаев, вывернув из-за угла, показали ему свои маузеры.

— Господин Тишковский?

«Интеллигент» обомлел. Ноги его подкосились. Но его вежливо поддержали под локотки.

— Э-э-э... это... ик... Недоразумение... — пролепетал «интеллигент». — Вы ошиблись.

— Это вы ошиблись, господин Тишковский. Господин член «Временного комитета», один из главарей организаторов кровавого мятежа, именем революции вы арестованы!

Той же ночью были арестованы Тишковская-Фадеева и братья Потеляховы. Во время обыска в домах «братьев-разбойников», как прозвал Потеляховых неистощимый на выдумки Аракелов, были обнаружены огромные суммы денег — финансовый резерв мятежников, компрометирующие их документы, свидетельствующие о связях миллионеров с ТВО. Кроме того, обнаружены папки с документами, принадлежащими Цветкову и Тишковскому, с головой изобличающие их владельцев как непримиримых врагов революции.

...Вот рассказал предполагаемым моим читателям, далеким потомкам, об операции «Господин Икс», и порадовался. Отлично все было сделано. Чисто. И хотя я в этой операции не участвовал, а все же и я могу гордиться. Ведь среди оперативников, выехавших в Коканд, есть и мои ученики. Значит, не зря трудится в уголовном розыске Крошков А. А., бывший надворный советник и дворянин.

Я начал свои записки с того, что ко мне пожаловали в гости Сережа Ескин и Михаил Максимович Зинкин. Но это не совсем точно — в гости. Просто решили навестить своего учителя. И еще притащили подарок — небольшую елочку. Ескин, оказывается, ездил в командировку, на станцию Зима (там был задержан уголовник, совершивший преступление в Ташкенте). Милый Сережа, видимо, вспомнив о моем старорежимном прошлом, решил сделать учителю приятное. Вот и привез елочку, под самый сочельник.

Мы посидели за самоваром, вспоминая пережитое. А вспомнить было чего. После подавления мятежа и бегства Осипова работы чекистам и сотрудникам уголовного розыска хватало. К концу девятнадцатого года в Туркреспублике было ликвидировано более шестисот уголовных банд! Вдумайтесь, потомки, «племя, младое, незнакомое», в эту цифру!

Проводив гостей, снова сел за письменный стол. И сейчас мне очень хочется рассказать о настоящем подвиге. Его совершили агенты уголовного розыска Сережа Ескин и Николай Орешников.

Бывший офицер, честно осознавший свои заблуждения и ставший честным гражданином, Виктор Дмитриевич Лбов в апреле девятнадцатого года случайно столкнулся нос к носу со старой «знакомой» — Елизаветой Муфельдт, бежавшей из тюрьмы во время мятежа и пытавшейся свести счеты с автором этих строк. Краском Лбов тут же обезоружил матерую преступницу и доставил в уголовный розыск. Поскольку Муфельдт была не просто уголовницей, но и участницей контрреволюционного заговора, ее передали в ТуркЧК. Там она, в частности, призналась, что ее сообщник, бандит Абрек, по-прежнему орудует в Ташкенте, совершает грабежи и убийства.

Все чекисты и розыскники были подняты по тревоге. Приказ — короткий: «Разыскать и обезвредить Абрека». Но как это сделать? Многоопытный бандит действовал с предельной осторожностью. Осторожно и в то же время нагло. Его разыскивали по всему городу, а он продолжал творить кровавые злодеяния. Со своей бандой сделал нападение на дом семьи Ступаковых на Ульяновской улице, на дом Генель по улице Гостеприимной, ограбил кассу гончарного завода и, наконец, третьего мая совершил вооруженное нападение на квартиру Степана Ротбоера на Андреевской улице. Все эти преступления сопровождались убийствами и насилиями.

Но, как говорится, сколько веревочке не виться, а конец будет. Седьмого мая поутру агенты Ескин и Орешников, переодевшись в штатское, патрулировали возле Обуховской бани. Было известно, что Абрек большой любитель попариться. Может быть, заглянет в парильню?..

Нет, Абрек в этот день не помышлял о парной. Простое стечение обстоятельств. Он вывернул с Хорошхинской на Обуховскую улицу, и агенты тут же его опознали.

— Руки вверх! — скомандовал Ескин.

Не тут-то было! Абрек выхватил маузер и наган и мгновенно открыл огонь по агентам. Ескин был ранен в ногу. Орешников — в руку. И все же агенты угрозыска, превозмогая боль, стали преследовать бандита, продолжавшего отстреливаться. Абрек бросился бежать по Хорошхинской, надеясь достичь Кашгарки и скрыться там в лабиринте улочек и переулков.

Истекая кровью, Орешников приотстал, однако Сережа Ескин, наш замечательный юнец, Сергей Гаврилович, хромая, продолжал преследование. На выстрелы прибежали другие агенты, патрулировавшие на ближайших улицах... Но все уже было кончено. Метким выстрелом Ескин наповал уложил кровавого злодея. Вот как об этом подвиге писала газета «Известия ТуркЦИКА»:

От себя же добавлю, что соучастники Абрека были вскоре схвачены. Ескина и Орешникова ТуркЧК и Управление охраны наградили именными золотыми часами.

Вот какие замечательные кадры защитников революционного правопорядка воспитала Советская власть!

Открылась, наконец, и тайна записей в дневнике Блаватского о том, что какие-то ценности находятся у княгини. Муфельдт спросили, когда она последний раз видела Осипова.

Она усмехнулась: «Когда он тягу давал из Ташкента, забыв даже про меня, про свою княгиню, как он меня называл».

Присутствовавший при допросе Аракелов вдруг хлопнул себя по лбу ладонью и воскликнул, подобно Архимеду: «Эврика!.. Нашел!»

И тут же объяснил чекистам суть дневниковых шифровок Блаватского.

Вот ведь какая «универсальная» фигура — Е. Э. Муфельдт! Кровавая уголовница, кровавая контрреволюционерка!!!

Страшно, говорят, на нее было смотреть, когда она поняла, что одним-единственным словом «княгиня» выдала себя с головой!

Однако не надо вздыхать спокойно, предполагаемые мои читатели, посчитав, что, уничтожив банду Муфельдт—Абрека, было окончательно покончено с разгулом организованной преступности и контрреволюционными ядовитыми гнездами.

И по сию пору идет борьба не на жизнь, а на смерть. Все еще не перевелись басмачи, выродившиеся в разбойничьи шайки; мстят новой власти, власти рабочих и дехкан, недобитые белогвардейцы. Много бед причиняли и продолжают причинять фальшивомонетчики. Вот всего лишь несколько строк из газетной статьи с поражающим воображение заголовком — «Фабрика денег».

Как видите, предполагаемые читатели моих скромных записей, шайка Мельникова — это шайка экономических контрреволюционеров, запасшаяся также и оружием.

Верховный революционный трибунал Туркреспублики (кстати сказать, одним из членов трибунала была Эльза Цируль, жена Фрица Яновича) сурово, но справедливо карал злобных и непримиримых врагов Советской власти. Как говорили древние римляне: «Дура лекс — сед лекс!» — «Суров закон, но — закон!»

Помню, каких только жутких слухов не распускали скрытые враги революции и болтуны-обыватели! Дескать, теперь всех, даже случайных участников мятежа, большевики будут расстреливать и даже... четвертовать!.. И как это часто бывает, распространители вздорных, провокационных слухов в конце концов сами уверовали в свои измышления. Характерный случай произошел в марте 20-го года, когда, наконец, командующему Ферганским фронтом Веревкину-Рохальскому сдался Мадамин-бек, а его так называемое «правительство» — полковник Корнилов, генерал Алексеев, незадачливый глава ташкентской милиции времен Керенского — Арсеньев, в также «министр» внутренних дел и юстиции Ненсберг — было арестовано.

Лысый толстяк, бывший присяжный поверенный Ненсберг, дрожа, как овечий хвост, угодливо улыбаясь, давал показания. В заплывших жиром глазках его мельтешил ужас. Он с готовностью сообщил, что после провала ТВО глава этой контрреволюционной организации генерал Кондратович бежал к басмачам. А вот недавно бесследно исчез.

— Мне стало известно, — утробным шепотом сообщил Ненсберг, — что его отравили... или задушили. Нашим бывшим зарубежным благодетелям такие свидетели, как генерал Кондратович, опасны. Он для них стал, как говорят дипломаты, «персона нон грата» — нежелательное лицо. Слишком много знал. Похоронили генерала где-то здесь, в Скобелеве. Тайно!

Комфронтом, присутствовавший при допросе, заметил:

— Типичный английский вариант. Респектабельное исчезновение.

— Да-да... — торопливо закивал лысой головой Ненсберг. — Но вы, надеюсь, не поставите меня к стенке?.. Я же чистосердечно...

— Вас будут судить, господин Ненсберг. Если за вами не водится кровавых злодеяний, то, думается, и без стенки обойдется.

— Не может быть! — чуть ли не взвизгнул от восторга толстяк, утирая пухлой ладошкой пот с лица. — Вы это серьезно?.. Но ведь... Чекисты четвертовали генерала Муханова!

Тут все присутствующие разразились гомерическим хохотом. Это надо же! В полной растерянности Ненсберг побагровел, потом смущенно захихикал. Он был одним из тех, кто усердно распространял слухи о зверствах большевиков, комиссаров, чекистов. И под конец сам уверовал в свои вздорные измышления.

А ведь он не мог не знать о зверствах тех, кому он служил в качестве бутафорского «министра». В сентябре 1922 года мне довелось присутствовать на заседании Полевой выездной сессии военного трибунала Туркестанского фронта в городе Ош. Судили кровавое чудовище, изверга Муэтдина-бека с его ближайшими подручными, палачами. Даже такой стойкий коммунист, как председатель военного трибунала Туркфронта Петр Алексеевич Камерон, подчас, слушая свидетелей, едва сдерживал слезы.

Муэтдин — закоренелый уголовный преступник, осужденный за убийство еще до революции. Бежав с каторги, пристал к шайке Османа Курбаши. Подыскав удобный момент, Муэтдин убил Османа и со своей шайкой влился в «воинство» Мадамин-бека. Вместе с «беком» вынужден был сдаться советским властям, однако недолго вел мирный образ жизни. Собрав шайку из отпетых душегубов, Муэтдин совершал поистине страшные злодеяния. Вот небольшой отрывок из обвинительного акта по его делу:

Во время суда было установлено, что, например, в кишлаках Иски Наукат и Джаны Наукат не было девочки старше десяти лет, которую бы не изнасиловал Муэтдин! Надоевших ему жен изверг приказывал палачам казнить. Не угодившим ему поварам и слугам зверь самолично срубал головы! В банде его было несколько белогвардейских офицеров, таких же кровавых палачей, как и Муэтдин. Когда же Муэтдину пришлось вновь сложить оружие, он перед сдачей приказал палачам уничтожить своих белогвардейских «советников», в том числе душегуба Марцинкевича, принявшего мусульманство и ставшего Девленом Берды. Примечательно, что местные жители едва не свершили самосуд над осужденным к расстрелу Муэтдином и его палачами[30].

Трудные, страшные времена переживала молодая рабоче-дехканская власть. При любой возможности враги революции люто мстили честным людям, настоящим патриотам, выбравшим путь верного служения народу.

Глубоким уважением пользовался в народе краском Востросаблин. Этот бывший царский генерал-лейтенант с первых же дней революции твердо и умело защищал завоевания Советской власти. Когда произошел контрреволюционный переворот в Асхабаде, Александр Павлович Востросаблин был комендантом крепости Кушка. Мятежники тщетно уговаривали его перейти на их сторону. Он удержал крепость, обеспечил ташкентские, ферганские красноармейские части имевшимися в его распоряжении орудиями, пулеметами, боеприпасами.

И вот этого замечательного человека, патриота не стало!

Краскома Востросаблина зверски убили!

В сентябре 1921 года Александр Павлович возвращался из Баку, где проходил съезд народов Востока. Он был делегатом этого исторического съезда и теперь ехал в Ташкент, чтобы рассказать товарищам о своих впечатлениях. Сопровождал его адъютант. Александр Павлович благополучно добрался морем до Красноводска и затем пересел в поезд. Народу было немного. В том вагоне, где ехал Востросаблин, находилось еще семеро гражданских пассажиров.

Неподалеку от станции Кызыл-Арват в вагон вошли пятеро в форме командиров Красной Армии. Один из вошедших заявил:

— Чека. Проверка документов.

Пассажиры вынули свои бумаги. Дошел черед и до Востросаблина с адъютантом. Ничего опасного не подозревая, оба предъявили свои мандаты, и в этот момент один «чекист», выхватив наган, в упор застрелил адъютанта, остальные схватили Александра Павловича, поволокли в тамбур, матюкаясь и крича, что наконец-то пойман белогвардейский генерал! Этим они сбили с толку пассажиров. Да и что могли поделать штатские люди против вооруженных до зубов душегубов!..

Все же один пассажир сумел проскользнуть в соседний вагон, где ехали военные, поднял тревогу.

Но было уже поздно. Изверги втащили Александра Павловича в тамбур, распахнули дверь, ведущую на переход в соседний вагон и сбросили его под колеса поезда!..

Убийцы попрыгали с подножек на ходу. Но тут же состав был остановлен стоп-краном. Началось преследование. В перестрелке один из бандитов был тяжело ранен и схвачен. Остальные же скрылись в барханах, а затем навстречу им появилась группа конников, посадила на лошадей, и банда ускакала в сторону границы.

Захваченный бандит по дороге в Асхабад испустил дух. Казалось бы, все, никаких концов не найти. Однако его опознала медицинская сестра, служившая в Асхабадском госпитале при белогвардейцах. Узнали убитого и двое офицеров, амнистированных Советской властью. Изверг, участвовавший в зверском, подлом убийстве Александра Павловича Востросаблина, оказался полковником Мездриковым Валерианом Николаевичем, служившим в 1918-1919 годах в Отдельной Туркестанской армии закаспийских белогвардейцев в должности инспектора артиллерии.

Пассажиры, ехавшие в вагоне вместе с А. П. Востросаблиным и его адъютантом, показали также, что в числе бандитов был некто с наполовину оторванным правым ухом. По этой примете удалось установить, что в убийстве Востросаблина принимал также участие бывший военный комендант Асхабада полковник Родников. Звериную ненависть питали враги новой власти к Востросаблину. За боевые заслуги и преданную службу народу и делу революции бывший генерал Александр Павлович Востросаблин был награжден орденом Боевого Красного Знамени, пользовался авторитетом и уважением. И поэтому изверги решили с ним расправиться. Нет, они не застрелили его, как адъютанта. Им было мало смерти замечательного человека, воина, патриота. Они учинили над ним зверскую расправу.

Работники ГПУ и по сей день продолжают розыски убийц Александра Павловича Востросаблина. В числе тех, кто ведет поиски кровавых палачей, — мой старый знакомый, Чусов Михаил Федорович, бывший ранее начальником секретно-оперативной части Дорожно-транспортной ЧК, ныне — ответственный работник ГПУ, отличный оперативник. И я верю: их разыщут и покарают по всей строгости закона[31].

Я глубоко верю в это. Верю в торжество справедливости. Изверги не уйдут от возмездия! Палачи, расстрелявшие асхабадских и бакинских комиссаров, расстрелявшие Полторацкого, тоже, надо полагать, надеялись на безнаказанность. Но вот передо мною газета «Известия» ТуркЦИКа. В ней опубликовано сообщение ТуркЧК и Особого отдела Туркфронта о расстреле врагов революции: Гаубица Петра Николаевича, организатора белогвардейского восстания в июле 1918 года в Асхабаде; Гербеева Николая Ефимовича, председателя следственной комиссии белогвардейцев, — по ее постановлению были расстреляны 9 асхабадских комиссаров; Белоконя Федора Семеновича, члена белогвардейского Закаспийского правительства, ведавшего контрразведкой, — при его личном участии были расстреляны 26 бакинских комиссаров; Никифорова Григория Григорьевича, эсера, лично командовавшего карательным отрядом при расстреле бакинских и асхабадских комиссаров...

Из подписавших этот справедливый приговор я хорошо знаю всех. Замечательные коммунисты, беззаветно преданные делу революции. Душевные парни, готовые в любую минуту помочь человеку оступившемуся, случайно или по недомыслию попавшему в тенета контрреволюции. Но они не знают пощады злобным, неисправным врагам! Со времени вынесения этого приговора минуло почти пять лет. Много воды с той поры утекло...

Возможно, иному читателю моих записок (спустя, скажем, полсотни лет) приговор покажется чрезмерно суровым. Да, приговор суров, но справедлив. Вспомните, уважаемые потомки, о мученической смерти Востросаблина. Остатки контрреволюционных банд, ушедшие в подполье, совершали неслыханные злодеяния: захватывая из засад партийных, советских, комсомольских работников, активистов, палачи подвергали их пыткам — вырезали звезды на теле, жгли на кострах, четвертовали. Чекисты не знали ни сна, ни отдыха, днем и ночью гремели перестрелки. В этих схватках погибали многие чекисты и работники уголовного розыска, были ранены Аракелов, Соколовский, Насредин Бабаджанов, Базаров, Ескин и другие замечательные защитники народной власти.

...Жаль нам было расставаться с Фрицем Яновичем Цирулем. Но ничего не поделаешь: приказ есть приказ. Ныне товарищ Цируль — начальник милиции Москвы и Московской губернии. Почетное повышение[32].

По мере того, как в руки чекистов и розыскников попадали активные участники мятежа, Верховный революционный трибунал Туркреспублики, трибуналы на местах выявляли меру виновности того или иного участника провалившегося контрреволюционного переворота. Позднее получили по заслугам генералы Гордеев и Павловский, поручик Курков, лично расстреливавший комиссаров, другие кровавые преступники.

Не ушел от наказания и Маслов. Тот самый Маслов, который, возглавив во время мятежа конный отряд, пытался обманом захватить здание уголовного розыска по улице Шахризябской, 1. Его тоже приговорили к расстрелу. Однако...

Уж коли я взял на себя самовольно обязанности «Нестора начала XX века», включу в свою летопись документ, опубликованный в газете «Известия» ТуркЦИКа от 26 июля 1919 года. Привожу документ с сокращениями.

Далее идет описание того, как Маслов во главе конного отряда мятежников пытался обмануть защитников уголовного розыска, знавших его как милиционера, и беспрепятственно ворваться в помещение угрозыска, чтобы истребить его защитников.

После подавления мятежа, сообщает газета, Маслов скрывался с помощью сидящих с ним на скамье подсудимых, которые знали о нем как об активном белогвардейце, но не сообщили органам Советской власти. С помощью Орлова он приобрел подложный просроченный паспорт на имя Власова. Другая сердобольная — Леонова, работавшая в старогородском отделении милиции, сделала продление этого паспорта задним числом. Бывший бай купец Ходжаев укрывал Маслова в своей пустующей даче. С помощью того же Орлова он проник в ряды Красной Армии под фамилией Власова и должен был выехать на Памир, но при попытке посетить тайно свою квартиру на улице Черняевской был опознан и задержан соседями.

...Обвинитель тов. Гриневич отказался от обвинения Иванова и Ходжаева, считая их вину недоказанной. В то же время тов. Гриневич подчеркнул, что Маслов по тяжести совершенного против Советской власти преступления заслуживает расстрела, но, учитывая его несовершеннолетие на день мятежа, просит учесть это...

После трехчасового заседания был оглашен приговор:

Маслов осужден к 10 годам с привлечением к общественным работам, Орлов к 5 годам, Леонова к 1 году с привлечением к труду. Ходжаев и Иванов, как социально вредные элементы, лишены прав на два года каждый.

Как видите, гипотетические мои читатели, Советская власть еще в те суровые годы, не имея еще уголовного кодекса, руководствовалась самыми гуманными принципами: несовершеннолетний преступник не может быть приговорен к смертной казни; человек, совершивший преступное деяние по неведению, не подлежит уголовному наказанию.

Примечателен и суд над Виктором Боттом, младшим братом адъютанта Осипова — Евгения Ботта. Как только из Коканда пришло сообщение о том, что Виктор Ботт в числе прочих мятежников захвачен в плен под Чимкентом, и, очевидно, скрывается под вымышленной фамилией, началась фильтрация пленных мятежников. Словесный портрет Виктора Ботта был весьма общ, скуден. И все же (между нами говоря, не без моей помощи), проверяя списки арестованных мятежников, работники угрозыска проявили смекалку и находчивость. Прежде всего, как я рекомендовал, отобрали из числа пленных двадцать человек, возраст коих совпадал с возрастом Ботта. Затем отсеяли небрюнетов, слишком высоких и чересчур низкорослых... И перед нами предстал предполагаемый Виктор Ботт. Пригласили трех свидетелей, знавших подозреваемого в лицо. Они подтвердили: он! Но сделано это было ловко. Свидетели опознавали Ботта в окно, когда он совершал положенную ему прогулку по двору. Ботт и не ведал, что его уже опознали, как говорят криминалисты, провели идентификацию.

И наконец — допрос.

— Ваше имя и фамилия?

— Александр Нестеров, — без запинки отвечает юный негодяй, которого уже много раз допрашивали и в Чимкенте, и в Ташкенте.

— Профессия?

— Был проводником товарных вагонов.

— В мятеже участвовали?

— О господи!.. Сколько можно одно и то же!.. Нет, нет... Не участвовал!

— Почему же тогда вас арестовали?

— По ошибке. Все бросились бежать, и я испугался, побежал. Меня и поймали.

— Отчего же так? — усмехнулся Аракелов, проводивший допрос. — Бежали преступники. Город не обезлюдел, значит, бежали только преступники.

— Я не преступник! — истерично взвизгнул Ботт-младший. — Я требую меня освободить, я!..

— Может быть, вы желаете познакомиться с одной симпатичной барышней? — спросил Аракелов невинным голоском.

— Какой еще барышней? — огрызнулся преступник. — Мне сейчас не до амурных дел.

— Охотно верю. Но я хочу познакомить вас с особенной барышней. Вы лично... Как вас там?.. Вы лично, господин Александр Нестеров, проводник товарных вагонов, стреляли в нее, ранили. Она потеряла сознание, но не скончалась, как вы неосторожно предполагали. И она узнала в вас не проводника, а Виктора Ботта. Она в соседней комнате. Хотите, познакомлю?

— Врет она все! — завопил негодяй. — Все врет!.. Я не принимал участия в захвате телефонной станции!..

— А откуда вам известно, что мы вас в этом обвиняем? — тихонечко спросил Аракелов. — Впрочем, мы сейчас и познакомим вас с «телефонной барышней».

Я, присутствовавший при этом допросе, просто расцеловать был готов моего друга. Удивительные способности у человека.

Вошла телефонистка с рукой на перевязи. Бледненькая, с застывшим ужасом в глазах, она, глянув на юнца, произнесла страдальчески:

— Он... Виктор Ботт. Мы с ним на одной улице жили... — и потеряла сознание.

Девушку быстро привели в чувство. Отправили домой. Аракелов поинтересовался:

— Ну так как?.. Вы Нестеров или все же Ботт? Виктор Ботт?

— Ботт, — после некоторого раздумья тихо произнес негодяй. — Только прошу не путать с моим братом: я — Виктор, а он Евгений.

— Ну и слава аллаху, — улыбнулся Аракелов. — А насчет имени не тревожьтесь. Вашего душегуба-братца мы с вами, тоже душегубом, никогда не спутаем.

— Я... Я хочу жить, — убийца произнес эти слова тихо, но мне показалось, что он орал на всю вселенную.

— К сожалению, жить вы будете. Девушки-телефонистки тоже очень любили жить, радовались весне, цветам, мечтали о любви, о счастье с любимым. А бандитский отряд, который вы возглавили по поручению брата Евгения, перестрелял девушек. Не всех... Но многих!..

Ботт, бледный, как мертвец, вскинул на Аракелова безумные глаза. Хоть убей, не могу сказать, какого они были цвета... Они были цвета ужаса.

— Жить!..

— К великому сожалению, — помрачнел Аракелов, — жить будешь, подонок!

И Виктор Ботт выжил. Как несовершеннолетнему ему заменили смертную казнь десятью годами лишения свободы.

Вот ведь как получается! Я, юрист, воспитанный на традициях классической школы права аббата Беккариа, формалист, если по-честному, юридический крючок... воспылал тогда ненавистью к законности. Хотя, если правду сказать, законность есть всегда законность.

Зато его совершеннолетнего братца, Евгения Ботта, постигла суровая кара. И не его одного.

Открылась, наконец, и тайна убийства Блаватского, одного из самых яростных врагов революции, главарей ТВО. Как-то пришла в уголовный розыск старушка, сгибаясь под тяжестью длинного свертка, обмотанного брезентом.

— Осень, прошлую, — прошамкала старая, — Евгений Ботт принес мне на сохранение. Сказал, что в этом самом... Охотничьи ружья и прочая. Я, глупая, и взяла. А как поведали мне о братцах Боттах, так и сомлела от чувств. От таких всякого горя натерпеться, что воды из кувшина испить. Возьмите, за Христа ради, его заклад.

Вскрыли сверток — три японских карабина. В разобранном виде, густо смазаны тавотом. Аракелов темпераментно размахивал руками:

— Ва!.. Совсем рядом были. Ведь из этих «Арисака» убили Блаватского!

Виктор Ботт, взглянув на винтовки, затрясся:

— Во всем виноват Осипов. Он приказал убить Блаватского!..

— Кто участвовал в убийстве?

— Сашка Стремковский, брат мой Женька, Искандер Романов!.. — преступник залился горючими слезами.

— Где брат и Стремковский?

— Бежали вместе с Осиповым.

Дело об убийстве Блаватского передали в ЧК, в следственную комиссию Богомолова. Отправили в ЧК и Елизавету Муфельдт, поскольку она, прежде всего, представляла собой ярого врага Советской власти. На прощанье Фриц Янович Цируль все же спросил ее:

— Не грызет совесть?.. Навели банду Абрека даже на генерала Мельникова, вашего родственника. И мы знаем теперь, что в похищенном мягком полукресле было много валюты, что «липовое» завещание Мельникова на ваше имя состряпано подлыми руками.

Муфельдт, постаревшая, с опущенными чертами лица, пожелтевшая, зловеще ухмыльнулась. Произнесла, сдерживая ярость:

— Вас всех... Всех!..

И умолкла. Однако тем, кто слышал ее слова, стало жутковато, хотя она и на крепком запоре и скоро вообще перестанет существовать.

Что касается Осипова, то он с небольшой группой мятежников все же сумел пробраться к Мадамин-беку в Фергану. Несколько месяцев он принимал участие в бандитских набегах. Но его шайка таяла, неся потери в схватках с частями Красной Армии. И тогда кровавый авантюрист укрылся под крылышком эмира Бухарского.

Правительство РСФСР через своего дипломатического представителя в Бухаре — Аксельрода потребовало от эмира выдать Осипова как преступника, а вместе с ним и остатки его банды: Евгения Ботта, Тейха, Гагинского, братьев Стремковских и еще восьмерых его сообщников, чьи руки обагрены кровью.

Эмир Сейид Алимхан, после некоторого раздумья, выдал сообщников Осипова, но не как преступников, а как якобы... дезертиров «дружественной эмиратству Красной Армии». Что касается Осипова, то эмир, выполняя настоятельную просьбу английской разведки, заявил Аксельроду о том, что пребывавший некоторое время в его эмирате «полковник» Осипов... бесследно исчез, видимо, боясь ответственности. В действительности же кровавого палача и ренегата Сейид Алимхан тайно переправил за кордон.

Горько, обидно, но что поделаешь? Негодяй ушел. И все же я верю: постигнет суровая кара и Осипова.

Я уже писал о том, что басмачество хиреет. Многие шайки сдаются на милость новой власти, хотя отдельные банды еще свирепствуют. Что особенно отрадно — против басмачей выступают коренные жители Узбекистана. Упомянув чуть ранее о капитуляции Мадамин-бека, хочу сейчас оставить об этом для истории некоторые красноречивые детали.

Двадцативосьмилетний Мадамин-бек (Мухаммед Амин-бек Ахматбеков), осознав безвыходность своего положения, решил сдаться на милость победителей, тем более, что ему и его «армии» была обещана амнистия.

По рассказам очевидцев и сообщениям прессы, позволю себе нарисовать сейчас картину последних дней «армии» Мадамина.

Близилась весна двадцатого года. Мадамин-бек, главарь «Мусульманской армии», в раздумье сидит на белой кошме, облаченный в английский френч. Невеселые думы грызут его мозг. Его загнали красные аскеры как шакала. Холодно, мозгло, хотя и чувствуется приближение весны. Кишлак Кара-тепе. Подалее, в долине, Наманган, куда уже «великому беку» не пробиться. Армия его тает. Сдались красным командующий «Крестьянской армией» эсер Монстров, один из опытнейших военачальников полковник Сулейман Кучуков, «военный министр» генерал Муханов, непобедимый палван, великан Мулла-Умар Незаметдинов!.. Конец... Всему конец!

Мадамин-бек встал, прошелся по дорогому гератскому ковру. Взгляд его остановился на зеленом «священном» знамени газавата, с вышитыми серебром звездой и полумесяцем. Это знамя было преподнесено ему по рекомендации самого Бейли как символ нерушимой совместной борьбы против большевиков. Потоки крови пролились под этим знаменем. И все зря!.. Теперь приходится вести переговоры с большевиками о капитуляции.

Мадамин вновь сел на ковер, принял важный вид. Хлопнул в ладоши. В комнату вбежал прапорщик Фарынский, начальник его личной охраны, командир «Волчьей сотни».

— Начальника штаба ко мне.

Через некоторое время вошел... полковник Корнилов. Он обрюзг, опух от пьянства. Глаза красные, больные.

— Надо встретить делегацию большевиков.

Корнилов вздрогнул.

— Все же решили вести переговоры?

— Вам это не по душе? — усмехнулся Мадамин.

— Еще бы! Ведь я, как один из руководителей ТВО, помилованию не подлежу... Может, еще повоюем, а?..

— Все в руках аллаха, полковник. Предупредите всех, чтобы ни единый волос не упал с головы парламентеров. На вашу ответственность. Иначе расстанетесь со своей собственной головой!

Корнилов понурился. Ответил со вздохом:

— А у меня, как в хохлацкой поговорке: «Чи рак, чи рыба — дурак Кандыба. Чи рыба, чи рак — все Кандыба дурак!».

Мадамин расхохотался.

— Идите. Выполняйте!

Мадамин скинул английский френч с погонами полковника[33], облачился в расшитый золотом халат. Никакого оружия. Так, на всякий случай, маузер под мышку. На переговорах следует выглядеть мирно.

Наконец появились парламентеры. Мадамин задохнулся от удивления. Он ожидал русских, а перед ним стояли бывший минг-баши Аксу-Шахандской волости Наманганского уезда мулла Абдукаххар и престарелый ишан Балыкчи — Ходжимат!

Мулла Абдукаххар, одаренный, незаурядный человек, окончил в свое время русско-туземную школу, затем стал учеником известного ориенталиста Карева. Мулла Абдукаххар превосходно владел русским языком, неоднократно бывал в Петербурге, совершенствуясь в науках. Внешне он выглядел абсолютно «по-восточному». Но в нем как бы произошел духовный сплав мудрого, медлительного Востока с устремлениями современного Запада. С первых же дней мулла Абдукаххар принял сторону Советской власти, видя в ней единственную возможность обновления задавленного нищетой и бесправием своего народа.

Другие два члена группы парламентеров, как выяснилось, были представителями дехканского союза «Кошчи», еще двое — торговцы, представляющие интересы негоциантов, пострадавших от действий «Мусульманской армии».

И Мадамину стало страшно. Он, правда, не сразу принял условия капитуляции. Но все же вскоре в кишлаке Гарбуа произошла встреча представителей 2-й Туркестанской стрелковой дивизии с Мадамин-беком, а затем в Старом Маргилане командующий Ферганским фронтом завершил с ними переговоры. В тот же день, 6 марта 1920 года, в Скобелеве был подписан официальный договор, по которому Мухаммед Амин-бек Ахматбеков торжественно признал Советскую власть и обязался впредь защищать ее.

Полковник Корнилов бежал, некоторое время скрывался в Ташкенте. Однако чекисты и работники угрозыска совместными усилиями обнаружили лютого врага. Он был схвачен, осужден и получил по заслугам.

Басмаческое движение резко пошло на спад. Однако не надо думать, что миновали тяжелые времена. Еще орудовали басмаческие шайки, творя тяжкие преступления. И даже сам Мадамин-бек не избежал мести оголтелых фанатиков. Под предлогом переговоров о сдаче его заманил в горы курбаши Курширмат. Мадамин с группой джигитов, ничего не подозревая, прибыл на место встречи и был внезапно атакован. Завязалась неравная схватка. Мадамин защищался отчаянно. Он стрелял в Курширмата, убил под ним лошадь, однако горстка аскеров не смогла совладать с многочисленной бандой. Все парламентеры были порублены. Курширмат приказал всем убитым, раненым перерубить шейные позвонки, ибо, как известно, правоверный, получив такую рану, никогда уже не сможет попасть в рай.

Трудное, кровавое время! Только в 1922 году в боях против белогвардейских банд, слившихся с басмачами, погибло 160 верных партии сынов. В их числе — начальник Кокандской милиции М. Шакиров, начальник Ходжентской милиции К. Камалетдинов, эскадронный командир И. Хусанбаев, помощник начальника конного отряда К. Ташпулатов, командиры взводов А. Турабаев, М. Ибрагимов, ферганские милиционеры А. Разин, Я. Юнусов, М. Ниязбаев, старший милиционер в г. Ош А. Горохов...

Вечная память славным самоотверженным защитникам новой жизни, борцам за свободу и прогресс человечества!

Вот и пришел Новый, 1925-й год!

Отпуск мой истекает. И потому я тороплюсь завершить свои скромные записки. Не претендую я на широкие обобщения и скрупулезный анализ фактов. Просто пишу, что видел, чему был свидетелем и участником.

Как разительно изменилась жизнь! По ленинскому декрету еще в двадцатом году был создан Среднеазиатский государственный университет. Медицинский факультет стал самостоятельным институтом, заняв все здания бывшего кадетского корпуса. И это символично. Там, где когда-то растили вояк-офицеров, оголтелых охранников царского престола, теперь воспитывают людей самой гуманной профессии.

Кстати говоря, медицинский институт окончила и бывшая военная медсестра Кручинина. Она стала врачом. Вышла замуж за бывшего штаб-ротмистра Лбова и уехала с ним в Саратов, где Лбов обучает военному делу курсантов, будущих красных командиров. И это тоже гуманная профессия, ибо революция должна уметь защищаться, обороняться от поползновений всяких там Бейли и прочих, стремящихся помешать миллионам тружеников строить счастливую жизнь.

В Узбекистане, в других среднеазиатских республиках открыто множество школ, узбечки начинают сбрасывать паранджу. Это женское движение за равноправие называется «Худжум». Борьба с изуверскими предрассудками происходит, к сожалению, не бескровно. Но женщины борются. И — я уверен — победят! Узбекские девушки поступают учиться. И я уже знаком с молоденькой и милой узбечкой Зульфией. Она — врач! Подумать только... Узбекская девушка — врач!

В республике проводится земельно-водная реформа. Бедняки наделяются землей, водой для ее орошения. И хотя еще бандитствуют недобитые басмаческие шайки, результаты реформы налицо. Если в 1921 году на территории нынешнего Узбекистана было собрано и продано государству всего лишь 14 тысяч тонн хлопка-сырца, то в прошлом, 1924 году — более 200 тысяч тонн! Разительные успехи.

Конечно, дается все это нелегко. Враги революции все еще лелеют надежду повернуть вспять колесо истории. Убивают из-за угла, налетают на дехкан, мирно работающих на своих земельных наделах. Все еще льется кровь. Много работы и у уголовного розыска. И радостно сознавать, что нелегкий и подчас опасный труд розыскников, всей милиции по достоинству оценен ТуркЦИКом. В 1923 году, еще до национального размежевания, в день 5-й годовщины рабоче-дехканской милиции он обнародовал обращение, в котором, в частности, говорилось:

Ей-богу, такие строки приятно читать и перечитывать. Значит, в этой благородной борьбе есть и частичка, крохотная частичка моего труда. Значит, жизнь прожита не зря!.. Впрочем, почему — прожита?.. Я еще поработаю, пока хватит сил.

6 июня 1924 года ЦИК СССР утвердил постановление Президиума ЦИК РСФСР о награждении города Ташкента орденом Боевого Красного Знамени — за героизм его пролетариата в борьбе против натиска внутренней контрреволюции и сил международного империализма.

Высокая и заслуженная награда. Список первых четырех городов-героев гражданской войны — Петроград, Луганск, Грозный, Царицын — пополнился пятым — дорогим мне и родным Ташкентом!

Разумеется, трудностей еще немало. Денежная реформа, советский червонец, ставший дороже золотой царской десятки, привлек внимание дореволюционных «медвежатников», спецов по вскрытию банковских и учрежденческих сейфов. Однако работники уголовного розыска быстро охладили пыл этих субъектов. Не даем мы распоясываться и спекулянтам-нэпманам. Теперь-то я не такой «темный» академик, не разбиравшийся вовсе в политике, каким был еще шесть-семь лет назад. Я эти годы учил своих коллег криминалистике, а они научили меня понимать жизнь.

И вот что я еще уяснил себе. До революции криминалисты напоминали чудаков, которые гонялись по малярийному болоту за комарами, уничтожали их, однако комаров становилось все больше и больше. Что толку гоняться за отдельными комарами? Надо осушить болото, и тогда не станет малярии! Еще в «Братьях Карамазовых» Достоевский устами одного из своих героев говорил, сокрушаясь: «Все эти ссылки в работы (каторжные. — А. К.), а прежде с битьем, никого не исправляют, а главное, почти никакого преступника и не устрашают, и число преступлений не только не уменьшается, а чем далее, тем более нарастает... И выходит, что общество, таким образом, совсем не охранено, ибо хоть и отсекается вредный член механически и ссылается далеко, с глаз долой, но на его место тотчас же появляется другой преступник, а может, и два другие».

Нынче же я с удивлением наблюдаю: многие люди, ставшие когда-то на преступный путь, начинают осознавать пагубность своих заблуждений, становятся честными тружениками. Приведу лишь один пример из сотен. Был когда-то в Санкт-Петербурге матерый карманный вор и мошенник Ромашкин по кличке Одуванчик. После революции перебрался в Ташкент, продолжал свои «художества». Ему за полсотни изрядно перевалило. Такому закоренелому разве под силу совладать с многолетними дурными привычками?

И что же? Лет пять назад поехал я с Аракеловым в хирургическую клинику. Самсона Артемьевича опять ранили. В руку. Поехал я за компанию, чтобы не так скучно товарищу было. Возвращаемся назад, на Шахризябскую, и вдруг видим в приемной (и глазом своим не верим!)... Одуванчика! Собственной персоной.

— Ты зачем здесь? — удивился Аракелов. — В тюрьму захотел?

— Да, захотел, — отвечает Одуванчик. — Решил по-новому жизнь начать. Кругом такие дела, а я, знай, все бумажники тырю.

— Учти, друг ситцевый, — улыбается Самсон Артемьевич. — Мы просто обязаны передать тебя в руки правосудия (он был выпущен из тюрьмы во время мятежа). Судьи, разумеется, примут во внимание чистосердечное раскаяние...

— Согласен!

...А недели две назад врывается ко мне в кабинет Самсон Артемьевич, улыбается до ушей и показывает письмо.

— Читайте!

Письмо написано корявым почерком, безграмотное письмо. Но ведь письму этому цены нет. Я специально с него копию снял. Вот оно:

Замечательное письмо! И я верю, что Ромашкин и грамоте по-настоящему выучится, и профессии. И станет он достойным членом нового общества, может, и отличится даже. Вот вам и карманник! Новая жизнь выводит в люди человека, казалось бы, навсегда исковерканного преступным миром![34]

...Незаметно слетают листки календаря. Совсем недавно вроде отпраздновали пришествие 1925 года. А уже февраль на дворе. Оттепель. У меня что-то пошаливает сердце. Врачи и начальство приказали лежать. И Натали моя приказывает.

А я все же решил сесть за стол и дописать мое послание — вам, гипотетические мои читатели, вам — людям будущего.

Кто позволил нарушить постельный режим?

А сам себе позволил. Кого бояться?... Начальство — на работе. Врачи придут к вечеру. И Натали на работе. Она теперь преподает в узбекской школе французский язык. Вас, уважаемые потомки, этот факт, разумеется, ничуть не удивит. А вот я все потрясаюсь и радуюсь. Узбекские ребята учатся говорить по-французски! И какие одаренные среди них есть!.. Просто поразительно.

Незаметно минут годы, и станут эти малыши, дети бедных ремесленников, чернорабочих, поденщиков — инженерами, врачами, учеными, учителями, агрономами, партийными, советскими работниками, писателями, квалифицированными знатоками производства...

Новая жизнь, подобно стремительному горному потоку, пробивает себе дорогу в Будущее!

Недавно услышал радостно поразившие меня слова: «Узбекистан — маяк социализма на Востоке!»

Вроде бы и несколько помпезно. Звучит непривычно.

А если вдуматься?..

Страна Советов всенепременно построит социализм. В этом уже сомнений нет. То, что сегодня происходит в Узбекистане, — поражает воображение. Мы — если точнее — только еще возводим этот социалистический маяк. Но он обязательно озарит своим светом весь Восток. Всенепременно. Наперекор врагам и недругам!

История, как мы видим, развивается по присущим ей незыблемым законам. Всему старому, реакционному, отжившему она вынесла приговор.

Приговор обжалованью не подлежит.

Приговор приведен в исполнение!..

...Люди будущего!

Я прерываю свою летопись.

Слышу шаги моей Натали.

И еще шаги... Это ее ученики, желающие попрактиковаться в разговорном французском.

Это Будущее, желающее говорить по-французски, я хорошо знаю и люблю. Кареглазая Джамиля, длинный и сутулый Алимджан, толстушка и хохотунья Гульчехра...

Люди, еще не родившиеся, быть может!.. В мой дом шагает Будущее, возможно даже — гипотетические читатели моей скромной летописи.

Так хорошо жить на свете!..

А здоровье мое, увы, ухудшается. Не знаю, удастся ли мне продолжить повествование. А впрочем, — найдутся, надеюсь, другие летописцы. Жизнь-то ведь продолжается, она бесконечна.

Привет вам, жители Будущего, созидатели Коммунистического Счастья!