Приключения 1991

ФРИДМАН-СТАРШИЙ

Семен Фридман ехал в своем «кадиллаке» под эстакадой сабвея[2] по Брайтон Бич авеню. Как всегда в этот утренний час, движение здесь было плотным, машины ползли практически в одном левом ряду — правый крайний и средний заполонили грузовики, приехавшие с товаром для магазинов и легковушки нарушавших правила парковки покупателей, привлеченных дешевыми распродажами в здешних лавочках, примыкающих одна к другой на протяжении всей улицы, вернее улочки — двухэтажной, сумеречной от широкого навеса подземки, пройти которую из конца в конец пятнадцать-двадцать минут; улочки, подобных которой в Нью-Йорке великое множество по окраинам Бронкса, Куинса, да и того же Бруклина. Хотя, наверное, только здесь увидишь желтые флажки, трепещущие на ветру под эстакадой, флажки с надписью «Брайтон из бэк!» — то есть Брайтон вернулся, возвращен городу, воскрешен, и флажки возвещают истину: он, Фридман, ставший жителем русскоязычного еврейского гетто на Брайтоне в начале семидесятых, великолепно помнит заброшенные трущобы с выбитыми оконными стеклами, груды мусора, «цветную» шпану, обшарпанные квартирки в четырехэтажках грубой кирпичной кладки начала века, оплетенные крашенными битумом пожарными лестницами, с бельевыми веревками от стены к стене, где над пустынными внутренними двориками, отгороженными тюремного типа заборчиками из сетки с козырьками колючей проволоки сушилось исподнее негритянских семей...

Это уже потом лихая преступная Одесса, мудро выселенная с благословения милицейских властей, нагрянула сюда из Союза, обжилась и обстроилась, заселилась в пустующих домах и, окрепнув, погнала цветных прочь, в глубь Бруклина, отодвинув их, впрочем, не очень-то и далеко, до параллельной Брайтону Нептун авеню, на задворки района, однако несомненно отвоевав всю его прибрежную часть. Ездили по Брайтону во времена битв загорелых одесситов и черных аборигенов ребятки на мотоциклах и прицельно били цепями «мэстных» на тротуарах, и те постепенно отступали перед беспримерной наглостью и напористостью пришельцев. Редко мелькнет ныне на Брайтоне черный, не его это район, хотя давно уже стал Брайтон лоялен и от расизма далек. А уж кого вовсе не трогали — корейцев, все овощные лавки как были их, так их и остались, даже занюханный супермаркет «Met Food» на углу Оушен Парк Вэй процветает, но корейцы, во-первых, еще те мафиози, а во-вторых, здорово в новых условиях обрусели, кроют матом, мешая его с английским, а русский воспринимают как должное при общении с покупателями. С кем поведешься...

Семен Фридман отпустил ногу с педали тормоза и тотчас пришпорил рвущийся вперед «кадиллак», продвинувшись в пробке едва ли на корпус машины. С лязгом и грохотом, осыпая тротуар оранжевой россыпью искр, притормозил наверху, на эстакаде поезд — то ли экспресс «Q», то ли тихоход «D», идущие в Манхэттен. Сколько раз ездил Фридман этим маршрутом, сколько раз... Вспомнилось: утренний морозец, пронизывающий февральский ветер с океана, собачье дерьмо на тротуарах, заплеванная лестница, ведущая на платформу, давка в старом, грязном вагоне — не теперешнем, — серебристом, с кондиционером... И — страх, разгоняющий утреннюю дремоту — лишь бы не опоздать на работу, лишь бы... Сначала в магазин, где работал первые полгода продавцом рыбы, потом в порнокинотеатрик, в итоге разнесенный возбужденными зрителями из среды наркоманов, затем в «Лимузин-сервис»... Лишь бы не опоздать, отышачить за свой «полтинник», а вечером, без ног — обратно в подземку, под низкие своды ее, поддерживаемые швеллером, грубо крашенным масляной краской. После — закупка жратвы, причем подешевле, чтобы сэкономить, почтовый ящик с устрашающей бесстрастными счетами за телефон, жилье, электричество... И — сон. А перед сном — коротенькая мечта, покуда голова не утонула в подушке: устроиться бы на нормальную службу... Чтобы стабильная зарплата, страховки... Но что он может — эмигрант без языка, без профессии, корней и знакомств... Боже, ну зачем уехал, за каким иллюзорным счастьем, для чего? Чтобы попасть в безжалостные челюсти поисков работы, нахождения ее — жалкой, грошовой — и полного ей служения, не дающего даже оглянуться вокруг? Небоскребы Манхэттена, блеск витрин, мир изобилия, в котором нет только одного — слова «нет», — что это для него? Фон. Привычный фон недоступного музея, где также нет таблички «Руками не трогать», но все-таки она есть, есть!

Неужели так было? Неужели когда-то, смотря на сверкающие «кадиллаки» и «линкольны», неспешно катящие из того же спального Бруклина в деловой Манхэттен, он подсчитывал, глядя на них из оконца поезда сабвея: бензин — пятерка, проезд через туннель — пятерка, а уж цена парковки за весь рабочий день едва ли не то, что он за весь этот день зарабатывает...

Затем и сам он сидел за рулем всяких «линкольнов» с телевизорами, барами и даже банями, но толку? До «линкольнов» все равно добирался в вагоне подземки, а за бензин и толлы[3] платили хозяева машин...

У аптеки на углу Брайтона он свернул на Оушен Парк Вэй и прибавил газку. Здесь движение было свободнее, широкая трасса стрелой уходила в сердце Нью-Йорка. Поправил заколку на галстуке с крупным, полтора карата, бриллиантом. К подобным побрякушкам он относился брезгливо, но сегодня предстояла ответственная встреча с арабскими бизнесменами, а они-то побрякушкам внимание уделяют, и скромничать тут — значит проиграть первый раунд. Восток падок на внешние приметы, как богатый, так и нищий. А с мудрым Востоком Фридману попросту не доводилось встречаться. Жизнь его была иной. Собственно, она уже прожита, жизнь... От бедности — к богатству, от мечты об этом «кадиллаке», на котором он сегодня едет — лениво и привычно, до скептических раздумий: купить ли собственный вертолет? Слетать этак на нем в казино Трампа в Атлантик-Сити, или куда-нибудь во Флориду на зимние каникулы... Нет, не стоит, пожалуй... Вертолет — либо прихоть зажравшихся пижонов, либо транспорт для облета горячих точек бизнеса, либо — инструмент в криминальных крупномасштабных операциях. Последними он, Фридман, занимается, но его стиль — не из голливудских сюжетов... Его стиль тих и благочестив — бумаги, переговоры, банковские операции, перекачка денег из Америки в Новую Зеландию, оттуда в Таиланд, затем обратно в Америку, куда они приходят уже как деньги иностранные, не облагаемые налогом... Да и какой он преступник? Он бизнесмен. Да, когда-то приходилось мараться и с наркотиками, и с проституцией на том же Брайтоне, вскоре, правда, заглохшей, ибо морально устойчивые жены советских эмигрантов незамедлительно сообщали в полицию о гнездах разврата, оберегая собственные семейные гнездышки, да и наркотики еврейская община пропускала через себя, как вялый посредник, от случая к случаю, рвения в таком бизнесе не проявляя. И он, Семен Фридман, тоже не на этом делал свои деньги. Иные стези вывели его из-под гнета черного наемного труда в мир воистину неограниченных возможностей и беспечного бытия, превратившегося со временем в нескончаемую сытую, красивую игру, в которую уже можно и не играть, однако тогда будет попросту нечего делать... А игра же поначалу несла в себе изрядный риск, хотя без него преодолеть убогий застой эмигрантского существования было невозможно. Начал Семен с контрабанды, выкупив на все свои сбережения и под громадный кредит похищенное с военной базы оружие, отправленное через знакомого пуэрториканца в какую-то из латиноамериканских республик. После занялся мошенничеством с бриллиантами, через подставных лиц предлагая покупателю настоящий камень, а в итоге всучая подделку... Далее пошло-поехало: заказы на партии оружия укрупнялись, наладились связи с Большой мафией, откуда деньги поступали Фридману авансом, на полном доверии, появились свои судовладельцы, перекупщики и доставалы, а главное — организовался канал связи и контрабанды с Советским Союзом через Германию, где интересы Фридмана представлял родной дядя, постоянно проживающий в Дюссельдорфе. В Союзе же действовал брат Валера — парень не промах. От Валеры прибывали иконки, картины, камушки, валюта, изделия подлинного и лже-Фаберже. Канал стабильно функционировал в течение трех лет, после чего наступила долгая пауза: в Союзе начались аресты многих исполнителей, методично рушились все цепи, и, казалось бы, наступил конец, однако, парадоксальным образом новый толчок бизнесу дала перестройка. В суматохе возрастающих связей с Западом, тысяч сделок, появления свежеиспеченных дельцов, вылезших подобно комарам из личинок по весне, карательный аппарат, ранее четко, как паук на шевеление паутины, реагировавший на любое несанкционированное движение, растерялся, да и прибавилось ему хлопот, аппарату: политические партии, уличная преступность, всякие группировки, в том числе армейского толка, великолепно вооруженные и беспредельно агрессивные... Куда же уследить за железными ветеранами теневой экономики, зарабатывавшими миллионы еще в те времена, когда и не снились они новоявленным бизнесменам, даже и не подозревающим, как сейчас их «влегкую», с усмешечкой использует старая гвардия, к которой, в частности, принадлежали и Фридман-старший, эмиграцией избежавший уголовного преследования, и Фридман-младший, в прошлом — выпускник физтеха, отказник, а ныне — человек с разрешением на выезд на постоянное местожительство в США...

Младшего брата Фридман-старший ожидал обнять в зале аэропорта в самое ближайшее время. Ожидал с нетерпением. Во-первых, был Валера единственным родным человеком: мать умерла давно, отец, не выдержав эмиграции, погиб здесь, в Нью-Йорке... Выбросился из окна. Странный был человек... Ходил в комитет ветеранов войны, организованный в общине на Брайтоне, неимоверно скучал о России, которой отдал десять лет в лагерях и пять на войне... Ругал, клял тамошние уже порядки и нравы, а все равно тосковал и... дотосковался. Вот и говори, что нет ностальгии у евреев. Может, внуки бы его спасли... Но детям старика на женщин не везло, все попадались не те, и очередной брак сменялся очередным разводом, что в Союзе, что в Америке, где, как Семен Фридман был уверен, нормальных баб и вовсе нет либо лесбиянки, либо те, кто использует мужика для заколачивания себе денег, не более. А эмиграция, полагал он, для женщины все равно что тюрьма, извращающая все женское, стимулирующая все корыстное и бездуховное. Причем стимулирующая изощренно, планомерно, необратимо. С эмигрантками из России он даже не путался, их дорога известна: либо прозябание при прежнем муже, сумевшем более-менее встать на ноги, либо сближение с состоятельным американцем. Иное — крайне редко.

Итак, ехал Семен Фридман на своем «кадиллаке» на встречу с арабами. Цель встречи проста. Брат Валера договорился в далеком Советском Союзе о продаже арабам через какое-то совместное предприятие множества ящиков из-под овощей. Тарной дощечки. Арабы официально выплачивали предприятию одну сумму, а сумму иную, дабы сделка состоялась, переводили на счет Семена. В чеке причина выплаты формулировалась как «коммерческая консультация». Таких операций за последнее время Семену довелось провести уйму. Валера зарабатывал там, в нищей стране, столько, сколько Семену не доводилось в самые удачные периоды в богатейшей Америке. Однако сколь долго продлится такое? В последнем письме брат сообщил, что заработанного ему хватит, чтобы жить на проценты, он честно оплатил все счета наперед, замену себе подготовил и вскоре выезжает. В сентябре Фридман-старший заказал ему билет: «Москва — Нью-Йорк», первый класс, «Люфтганза». Самый дорогой. Однако — на конец января. До января планировалось осуществить самую крупную контрабанду из Союза. Операция «Бриллиантовая галактика» — так обозвал задуманное мероприятие Фридман-старший. И вся эта «галактика» покуда покоилась в Советском Союзе и перемещаться западнее никоим образом не могла — однозначно безопасных путей для этого братья еще не нашли.

...Уловив, что движение по трассе, ведущей к Бруклинскому мосту, приемлемое и пробок не предвидится, Семен принял вправо. Проезд по Бруклинскому мосту в Манхэттен в отличие от подводного туннеля бесплатный, и пятерку на таком маршруте Фридман очевидно экономил.

«Эх, Брайтон-Бич... — подумал он с усмешкой над самим же собой. — Ты остался там, за спиной, старина Брайтон, мелочный и сварливый, обывательски-настороженный и разухабисто-опрометчивый... Да, ныне Семен Фридман — обитатель соседнего престижного Манхэттен Бич, где два особняка с гаражами и лужайками, «мерседес» и «кадиллак», мебель восемнадцатого века... Но ты остался у меня в крови, Брайтон; остался твой рабский страх перед Большой Жизнью и Черным Днем, твоя плебейская разумность и расчетливость и весь я в твоем дерьме, и никогда мне от него не отмыться, ни в каких золотых ваннах...»

ИЗ ЖИЗНИ АДОЛЬФА БЕРНАЦКОГО

Адольф Бернацкий, именовавшийся в кругу друзей Аликом, эмигрировал из Страны Советов в начале семидесятых, в возрасте тридцати пяти лет. Официальная причина: воссоединение с родственниками на исторической родине, личный мотив — скрытый антисемитизм властей, не дававших ему сделать карьеру на провинциальном телевидении, где он служил в операторах. Впрочем, из операторов Бернацкого никто бы, наверное, не погнал, если бы не его вздорный, взрывоопасный характер, ресторанные кутежи с битьем посуды и физиономий, служебные романы и слабая трудовая дисциплина. То есть, если и водились на телевидении антисемиты, увольняя Адольфа, они имели сильную формальную позицию, подкрепленную милицейскими протоколами, частными определениями судов и внутренней служебной документацией.

Удаленный из рядов тружеников эфира, Бернацкий устроился на место заведующего железнодорожным клубом, из которого, по характеристике курировавшего клуб начальства, устроил не то притон, не то вертеп, и, чудом избежав привлечения по соответствующей статье, переквалифицировался в кочегары, однако всего на месяц, ибо подобная стезя не гармонировала с предыдущими и оказалась для Бернацкого невыносимо тягостной.

Помыкавшись с поисками работы по телевизионной специальности в других городах и нарываясь всюду на проблему с пятым пунктом, отчаялся Бернацкий и решил данную страну, в которой убил лучшие годы, оставить. Организовал через третьи руки вызов из государства Израиль и повел тяжкую борьбу с ОВИРом за выезд. А вскоре, в пересылочном пункте города Вены, решительно проигнорировав посулы и увещевания патриотов-вербовщиков из Тель-Авива, определил себе дальнейший курс в загадочную и манящую этой своей загадочностью Америку. Три месяца болтался в Италии в ожидании визы, откуда наконец был переправлен в Big Apple[4], столицу мира.

На нью-йоркском телевидении Адольфа Бернацкого не заждались, да и сам он туда не стремился, поскольку превосходно сознавал, что со словарным запасом из двадцати слов, включая два нецензурных, нулевым знанием местных условий и техники никакой конкуренции операторам-янки не составит. Такого же мнения придерживались служащие благотворительной организации, занимавшейся беженцами, посоветовав ему скорее получить водительскую лицензию четвертого класса, дающую право на работу, далее держать экзамен на водителя такси и на том в жизни остановиться.

Бытие Адольфа Бернацкого в Америке смело можно назвать цепью больших и малых приключений.

Вначале был поселен он в доме религиозного еврея, принят с отеческой лаской, но уже через час выдворен из дверей под проклятия хозяина: простодушный Алик, купив в магазине свинину, начал ее жарить, осквернив тем самым благочестивое жилище.

Не повезло и с последующим пристанищем: шестидесятилетняя хозяйка, страшная, как чумная крыса, положила на квартиранта глаз, однако Алик предпочитал тратить пособие на красивых и молодых проституток, чем вызвал ревнивый хозяйский гнев, лицемерно облеченный в высоконравственную отповедь, и пришлось перекочевать Адольфу на иное место жительства, к иному хозяину. На несчастье Алика, тот оказался гомосексуалистом и к своей точке зрения на взаимоотношения полов после совместной пьянки попытался жильца силой склонить, однако получил удар в плечо, после чего угодил в госпиталь. Нанесен же удар был кухонным ножом.

Таким образом, для благотворительной организации Адольф Бернацкий оказался клиентом тяжелым и неудобоваримым, как ему напрямик и сообщили, лишив одновременно всячeской помощи. Казалось бы — крах! Но Алик не унывал.

Скоренько отправился он в магазин, расположенный в центре религиозного еврейского квартала, где, поблуждав между ломящихся от товаров полок, напихал за пазуху, не очень-то таясь от охраны, всякой всячины долларов на тридцать. У выхода его вежливо задержали частные детективы и препроводили в подсобку. Не возражая, Алик выложил краденое, позволил себя сфотографировать, но когда ему предложили проваливать и более в данный магазин не соваться, возразил: дескать, это как?! — он — вор, преступник, почему не вызвана полиция?

Детективы и любопытствующие продавцы, услышав такое заявление, уставились на Адольфа с недоумением, высматривая на лице его черты нездоровой психики.

— Двигай, парень, отсюда, двигай, — сказал неуверенно один из детективов. — Go and be cool![5]

— Хочу полицию! — произнес Алик настойчиво.

Явился хозяин магазина. Борода, какие-то шнурки торчат из-под полы старомодного сюртука, религиозная тюбетейка... Хозяин был в районе человеком почитаемым.

Заподозрив в желании вора обязательно установить контакт с полицией некую тонкую провокацию, он принял парадоксальное решение, предложив Бернацкому взять все, что тот похитил, уйти и отныне никогда сюда не наведываться.

— Хочу полицию! — повторил Алик упрямо.

— В чем дело?! — всерьез занервничал хозяин, не зная, как вытолкать настойчивого вора.

И Алик изложил, в чем дело. И про свинину рассказал — о ней, как о мясе грязном, он, выросший в голодной большевисткой России, даже и не подозревал, и о сексуально озабоченной старухе поведал, и о педерасте с ножевым ранением, и о бессердечности благотворящих чиновников...

— Так что — зовите полицию! — закончил убежденно. — Будет о чем писать советским газетам, как нас тут принимают, беженцев из коммунистического мира насилия...

Ох, не прошел бы в девяностые годы подобный демарш, не прошел бы... Вытолкали бы Бернацкого взашей или даже вызвали бы стражей порядка, но в начале семидесятых такие слова прозвучали как крупнокалиберные пулеметные очереди — хозяин аж голову бородатую, тюбетейкой увенчанную, в плечи вжал, бормоча:

— Иди в магазин, бери, что хочешь, сколько унесешь...

— Полицию! — сказал непреклонный Алик.

Хозяин дотянулся до телефона, набрал номер.

Тут Алик несколько струсил, представив себя в тюрьме, в клетке с черными людьми, большими охотниками насиловать людей белых...

Однако страхи Алика оказались напрасны. Хозяин что-то записал на обрывке бумажки после разговора с неизвестным абонентом на непонятном иврите и — протянул листок Алику. На листке был записан адрес. Оказывается, благотворительная организация перед Бернацким извинялась, квартиру ему предоставляла, а хозяин, лично нагрузив Адольфа тремя объемистыми пакетами, проводил его до порога, причем детективы поймали Адольфу такси и наперед такси оплатили. И оказался Алик в однокомнатной квартире, по-местному — «студии», где засел за зубрежку правил уличного движения, дабы освоить водительское ремесло. Довольно скоро получил он и лицензию таксиста, после чего началось практическое изучение города. Бруклин с его несколькими основными магистралями и обозначенными по алфавиту периферийными улицами Алик усвоил легко, едва ли не за неделю. Манхэттен, при всей его пестроте и плотности, тоже оказался не архисложным, укладываясь в простую схему «авеню — стрит». Быстро разобрался Алик и с помойкой Нью-Йорка, островом Стейтен Айленд, а вот с двумя остальными районами — Бронксом и Куинсом — обстояло нелегко, тут приходилось плутать в многочисленных закоулках, выезжая по ошибке на скоростные трассы и не чая добраться до съезда с них. Однако по прошествии года Алик знал Нью-Йорк если не досконально, то весьма прилично. Сотня долларов в день зарабатывалась без особого напряжения, денег хватало на все, но главное — на «Смирновскую» и продажных девок, а потому Алик был счастлив. Точила, конечно, ностальгия по далекой родине, прежним дружкам с телевидения, старушке маме... Увидит ли он когда-нибудь покинутое? Думалось, вряд ли. Отношения между Штатами и Союзом накалялись, и не приходилось мечтать даже о турпоездке, не то что о гостевой... А так жаждалось Алику вернуться одетому в пух и прах, с чемоданом сувениров, оказаться в окружении восторженной зависти, глупеньких провинциалочек, готовых отдаться за двухдолларовые колготки... Здесь же, в Америке, он был тем, кем был — занюханным таксистом, подувядшим кавалером, а потому любовь обходилась не менее сотни за ночь, дружбы — никакой и ни с кем, ибо равные Алику боролись круглосуточно за хлеб насущный, а серьезные люди обитали в иных сферах и кругах, говорили на отменном английском и общаться с ними было ну просто невозможно! Что же касается внешних примет — будь то парижский костюм или соболья шуба до пят, этому здесь никто не поражался. И будь ты в мехах, либо в джинсах, внимания тебе — ноль. Здесь все можно было купить. И очень трудно что-либо продать. Включая труд, идеи, даже тело. В равной степени никого здесь не интересовали твои прошлые заслуги и достижения. Только — настоящие и будущие. Однако настоящие вмиг становились прошлыми. То же касалось и сенсаций, и мод.

Тщеславием не обремененный, Алик далеко и не устремлялся. Главное, что имелось жилье и все, что к нему прилагалось: холодильник со жратвой и выпивкой и основательная кровать «кингзсайз» — королевский размер... Как выразился один из приятелей Бернацкого по эмиграции, малоизвестный поэт Гриша, Алик мыслил лишь своими эмоциями и поллюциями, причем и то и другое мало чем отличалось.

На такую характеристику Алик страшно обиделся: заявив: «Чья бы корова ухала, а твоя бы нюхала», быстро, впрочем, Гришу простив, тем более, был тот одним из немногих, кто искренне с Аликом дружил, разделяя все его слабости и увлечения — хорошую жратву с обильной выпивкой, похождения на стороне от жены — вскоре его оставившей, и отличал их в принципе лишь интеллект и образование, натуры же не разнились. Равно как и генеральные жизненные устремления. Так что насчет коровы — верно.

Поэт Гриша сидел на «вэлфере» — пожизненном, можно сказать, пособии, выпускал одновременно не пользующиеся популярностью книжечки лирических стихов и остро страдал по России, откуда вывез настаивавшую на эмиграции молодую жену, вышедшую в Америке замуж за лицо англо-саксонского происхождения.

Побочным доходом Гриши являлся крупномасштабный аферизм малорезультативного свойства. Гриша посещал советское консульство, в ту пору еще функционировавшее в Нью-Йорке (до афганского инцидента), крутился там с предложениями всяких культурных программ среди дипломатов, подвязывающих его на вербовку, и в итоге на вербовку подвязался, быстренько угодив в ФБР, где тоже дал согласие на сотрудничество. Обоим ведомствам около года он морочил мозги, настойчиво требуя денег и деньги исправно получая. Обедал за счет агентов ФБР в дорогих ресторанах и пьянствовал с советскими шпионами в консульстве, куда часто прихватывал за компанию и Алика.

Когда Земля обернулась вокруг своей оси и минул год, Гришины брехливые обещания и прожекты обе стороны раскусили и с довольствия агента-афериста сняли, причем в советском консульстве ему предложили более на порог не ступать, а американские озлобленные контрразведчики пообещали, что отныне он никогда не получит гражданства. Что и исполнили. Жертвой же Гришиных плутней пал Алик, ибо совместные их хождения к красным дипломатам на дармовую водку обошлись ему также дорогой расплатой со стороны ФБР в плане получения гражданства: иммиграционные власти попросту игнорировали все заявления Бернацкого.

Вскоре дружба с Григорием прервалась. По обстоятельствам невеселым. Заболел Гриша раком легкого, перенес безуспешную операцию и скончался. За месяц до смерти прорвался в советское посольство, упросил выслушать его, показал выписку из госпиталя, слезно моля о визе, дабы умереть на родной земле. Выслушали, приняли заявление, а после категорически-лаконично отказали официальной отпиской...

Хоронить Гришу едва ли не пришлось «за счет города» — в яме под строящейся дорогой, как бездомного, но все-таки на оставшиеся от наследия покойного гроши Алик организовал похороны — скромные, но приличные. Навестив же кладбище через три года, могилы приятеля он не нашел — заросла, сровнялась с землей... Кладбищенский служитель, потыкав пальцем в кнопки компьютера, сообщил что место захоронения существует и, конечно же, отыщется, но нужен для могилы если не памятник, то хотя бы уж крест... Крест стоил денег, но Алик, испытывая к умершему симпатию и жалость, все-таки позвонил бывшей жене его и о кресте в канве общего разговора упомянул.

Экс-супруга такую идею одобрила, но тяжести по финансированию креста предложила нести Алику, так как покойнику она вроде бы и никто, а Алик — друг; к тому же и второй мужик у нее помер, ввергнув вдову в немалые расходы и хлопоты, а посему, кроме благословения на подвижничество, дать она ничего не может.

Алик в душе меркантильность бывшей подруги Григория осудил, но спорить с ней не стал, рассудив, что лично свой долг он исполнил и даже дал себе торжественное обещание возвести на могиле мраморный памятник, если, конечно, разбогатеет. А в конце концов — с памятником, крестом, или без них — какая покойному разница? К такому мнению пришел он в итоге, и данный поворот мыслей был для Алика характерен.

Разбогатеть же вскоре действительно привелось: один из пассажиров такси, которого Алик зацепил в аэропорту, оставил в машине портфельчик, и в нем обнаружил Бернацкий тридцать пять тысяч долларов наличными, какие-то непонятные бумаги и вполне понятные кредитные карточки разнообразных компаний. По горячим следам Адольф покатил в торговый центр, где буквально за час отоварился тысяч на пять, подставив в роли покупателя за ящик дешевой водки «Алекси» одного из брайтонских алкашей, бывшего жителя города Львова. После, перевезя груду товаров на квартиру к знакомой даме, где оставил и портфельчик, порулил домой.

У квартиры его встретили двое испанцев. Из их взволнованной речи Алик уяснил, что они — ребята серьезные, работают на крутого босса и, если Алик не вернет кейс, его тут же порежут.

Неверующий Алик божился, что ничего не знает, ничего не видел, спустился вниз, к такси, где обследовал вместе со своими потенциальными убийцами багажник и салон, но ни малейшего следа портфеля, к своему великолепно разыгранному огорчению, не обнаружил.

Испанцы Алику с трудом, но поверили. То есть, как? — не убили. Помахали ножами, располосовав новенькую кожаную куртку, и дали время на раздумье до утра. А буквально через час раздался звонок. Звонил склеротический (прилагательное от Алика) босс бандитов, подтвердивший слова своих подчиненных — дескать, пусть Алик выкручивается, как хочет, но чтобы завтра к утру портфель был возвращен, иначе с ним, Бернацким, произойдет то же, что и с его такси. Отбой.

Справившись с долгой оторопью, Алик сбежал по ступенькам вниз, к подъезду. У арендуемого им «желтого кэба» толпилась публика. Автомобиль являл зрелище плачевное. Как утверждали свидетели, автоматные очереди, раздавшиеся из проезжавшего мимо «вольво», в считанные секунды изувечили машину до неузнаваемости. Алик просунул палец в одну из пробоин и всерьез призадумался... Вспомнил попутно о сегодняшних покупках по кредиткам еще не ведающего об этом шефа разбойников...

Через два часа, информировав хозяина такси, что пришла пора обратиться в страховое агентство, Адольф Бернацкий с двумя чемоданами нажитого честным трудом барахла, цветным телевизором и магнитолой выезжал из подземного гаража, находящегося в доме на своем восьмицилиндровом «олдсмобиле». Он покидал печально известный своей преступностью город Нью-Йорк, отправляясь на западное побережье, в Сан-Франциско, к землякам, недавно эмигрировавшим туда из Союза. Земляки имели влиятельных родственников в тамошней общине, и уж на что на что, а на работу таксистом Алик мог рассчитывать. Жить ли на берегу Тихого океана или Атлантического, принципиальной разницы для него не представляло.

Уже стемнело, когда он подъезжал к Манхэттену — каменной сказке с подсвеченными шпилями и куполами небоскребов; миллиардами огней, отражавшихся в Ист-Ривер, перечеркнутой мостами, — символу Америки, созданному великолепной фантазией зодчих со всего света.

А через час столица мира сгинула за спиной, и зарябила в глазах Алика светящаяся в ночи выпуклыми пирамидками разметка скоростной дороги, уходящая на запад. Рядом, на бархате сиденья тускло блестел натуральной крокодиловой кожей портфельчик с тридцатью пятью зелеными... Как оказалось впоследствии — фальшивыми, вот почему столь и беспокоились о портфельчике бандиты... Но печальную эту истину Алик узнает уже в Сан-Франциско, когда хозяин бара, родственник тамошних Аликиных друзей, сунув первую же сотенную в машинку для проверки купюр, возвратит Адольфу деньги обратно, покачав укоризненно головой...

Ему-то, впрочем, Алик денежки и запродаст: по настоящей пятерке за ненатуральную сотню. Сплавит ему же Алик по дешевке и приобретенное по кредиткам испанца барахло...

С разочарований начнется бытие Бернацкого на западном побережье.

ИЗ ЖИЗНИ БОРИ КЛЕЙНА

Боря Клейн был истинным арийским красавцем. Белокурая бестия — про него. Мужественное лицо, пронзительные голубые глаза, твердый подбородок, фигура атлета, напор и жизнелюбие. Отжаться от пола двести раз или пробежать по размытой от дождя пашне тридцать километров не являлось для Бори какой-либо трудностью. О незаурядной физической силе его говорит один из эпизодов, когда столкнулся Боря лоб в лоб на «Жигуленке» с «КамАЗом», управляемым нетрезвым водителем, и попытался водитель в ужасе прозрения с места происшествия скрыться, ибо «Жигуленок» представлял из себя жестяное месиво, а уж что случилось с водителем — описать мог лишь протокол судебно-медицинского вскрытия; и скрылся уже, как думалось пьянице, когда, сдав задом с односторонней улицы, куда в дурмане заехал с обратной ее стороны, он ринулся прочь, но вдруг, километра через четыре, притормозив на светофоре, увидел в зеркальце размашисто бегущую по улице фигуру с рулем от «Жигулей» в руке. И, прежде чем сообразил, что это и есть живой труп, был извлечен из «КамАЗа» наружу, серьезно рулем бит и представлен для разбора происшествия в ГАИ.

Помимо фантастической силы, присутствовал в Боре логический, присущий немцам ум, но ум живой, гибкий, социально отточенный, — видимо, оттого стал Боря в свое время кандидатом математических наук, однако от стези преподавателя-доцента в вузе отказался и, презрев зарплату в несколько сотенных, подался в круги иные, близкие к теневой экономике, — валютчикам и и спекулянтам автомобилями. Комбинации на этих поприщах Борей выдумывались изящные, прибывали деньги, появилась дача в подмосковной Малаховке, «Ауди», на которой, помимо бизнеса, ездил он в леса, где бегал в снегах, а затем, разгоряченный, голышом купался в сугробах — водилось за ним такое пристрастие, как у других, например, к регулярным возлияниям. Так бы и жил Боря, не тужил, если бы к персоне его не стали активно присматриваться милицейские власти, да и запутался он в великом множестве женщин, слепо его обожавших. Четырех жен с девятью детьми содержал Борис. А кроме того, познакомившись как-то с заезжей американкой-аспиранткой, завел с ней нешуточный роман, получив впоследствии известие из Америки, что там, в заокеанской дали, рождена его иностранной подружкой дочь, и зарубежная его семья ждет не дождется отца.

Вот и возникла у Бори мысль: а не свалить ли? От опасности воздаяния за свершенные валютно-спекулятивные мероприятия, от притязаний на него многочисленных супружниц, да и вообще... Не нравилось Боре в стране трудящихся. С каждым годом представлялась она ему все отчетливее и отчетливее в образе некоего динозавра — огромного, с маленькой головкой и прожорливой зубастой пастью; динозавра, пожирающего самого себя: свою плоть, мозг, топчущего все вокруг... Взять хотя бы экологию, чье качественное начало Боря ценил необыкновенно и чувствовал тонко. Снега, в которых он бегал, становились подозрительны в смысле чистоты, равно как и леса, где они лежали. А уж о городах и говорить не приходилось. Радиация, смог, грязь усиливающейся волной давили на здоровый организм Бори; законодательство кололо, как выскочившая из матраца пружина, напирал и личный фактор: прознав друг о друге, закружили карусель со скандалами и угрозами обремененные здоровыми Бориными отпрысками супружницы, и пришлось Борису на всякий случай выкупить себе вызов на постоянное жительство из государства Израиль, благо фамилия его арийская сходила в этой стране за иудейскую.

Разрешение на выезд в условиях начинающейся демократизации было получено холостяком Борей быстро, но с отъездом он не спешил, зарабатывая валюту и изыскивая способы ее переправки за пределы оставляемой родины. Однако накал страстей, бушевавший среди супружниц, достиг пика, и одна из них, по имени Галя, проведав о планах отца ее незаконнорожденного дитяти и осознав, что обещание жениться — подлая ложь, решилась на крайнее, добровольно рассказав заинтересованным органам правопорядка кое-что из жизни Бориса Клейна.

Ах, логика женщины: не мне, значит, никому... Даже если пострадаю сама. Да, шла Галина на риск, ибо не только была посвящена в таинства Бориных спекуляций, но и сама принимала в них активное участие, работая в ГАИ и выписывая разные документики на нечестные машины с перебитыми номерами кузовов и двигателей.

Однако ангел-хранитель, курировавший Борю, был бдителен, да и Борис не плошал.

Памятным вечером, возвращаясь после спортивной пробежки из лесопарка и неся в авоське спортивные трусы, майку и кило купленных по пути к дому помидоров, узрел Боря у своего подъезда желтую милицейскую машину и две черных «Волги» и — замедлил шаг, тревожно прищурившись. После позвонил по своему адресу из телефона-автомата.

— Алло? — ответил голос супружницы номер пять, и сказал Боря в ответ со вздохом:

— Понял.

«Алло», а не обычное «да», означало нахождение в квартире неизвестных лиц известной милицейской масти.

То, что виною всему Галина, Боря понял мгновенно, он умел выкристаллизовывать истину из сумятицы обстоятельств, а истина была хреновой: светило Боре опять-таки с учетом осознанных им следственных и судебных игр двенадцать лет. Отставив в угол кабинки телефона авоську со спортпринадлежностями и овощами и косясь в сторону желтой и черных машин, Боря осмотрел бумажник. Тысяча триста рублей, техпаспорт «Ауди», водительские права и — виза на выезд, ее он постоянно носил у сердца.

Далее прикинул Боря: завтра — воскресенье. Замечательный денек, когда отдыхают практически все граждане, включая сотрудников милиции и даже КГБ...

Рой смутных мыслей поднялся в голове Бори, заметался, всплыло американское лицо далекой будущей жены, вышки с часовыми, виденные им не раз, хотя и издали... Сложно и путано мыслил Боря в сей момент, однако — верно. И, подхватив авоську, неспешно двинулся по улице прочь от дома обетованного с зареванной супружницей под номером пять, покуда не остановил такси.

— Шеф, Шереметьево-два.

Истинно говорю вам: так было. То ли Борю любили женщины, то ли опять-таки подсобил ангел-хранитель, так или иначе, но всего за пятьдесят советских смешных рублей и букет роз уговорил красавец Боря некрасивую кассиршу продать ему билет Москва — Вена, и был билет продан.

Продремав ночь в зале ожидания, предстал Борис перед таможенниками. В спортивном костюме, с авоськой.

— А имущество? — спросили строго.

— Это и есть имущество, — прозвучал кроткий ответ.

Мальчик-пограничник в стеклянной будке принял равнодушно визу и уткнулся в компьютер, проверяя подлинность документа.

Боря, испытывая слабость в тренированных ногах, вглядывался в лицо солдатика, постигая с несвойственным ему страхом, что ложится на это румяное лицо тень какой-то ненужной озабоченности.

Солдатик поднял на Борю холодные глаза и потянулся рукой куда-то в сторону, нажимая, видимо, на хитрую кнопочку, и тут же к будке подлетели еще два солдатика и капитан погранвойск; оттеснили Бориса от турникета, и, сладко улыбаясь, капитан поведал,что, дескать, произошло кое-какое недоразумение, а потому — пройдемте...

«Вот и начинаются мои двенадцать лет», — подумал Боря, но капитану сказал иное. Сказал, что на руках у него валютный билет, предупредил офицера об ответственности, о возможности разжалования и прочих бедах, но не смутился капитан, а, заулыбавшись еще милее, ответил, что за билет погранвойска заплатят, а за действия — ответят.

Через две минуты Борис уже находился на личном досмотре, а через час — в камере. Затворил дверь камеры тот же самый капитан, причем на лице его улыбка уже не светилась, улыбался он там, в праздничной суете аэропорта, а здесь, в своей стихии, был естествен.

Каждая минута из последующих двух часов стоила Борису седого волоса. Думы одна мрачнее другой сталкивались в его голове, не высекая никакой искры надежды.

А через два часа в камеру вошел полковник погранвойск и еще один тип в летной форме, но ясно, что не пилот.

— Ваша виза, — заявил полковник, — аннулирована.

— Почему? — возмутился Боря простодушно.

— Вот об этом мы вас как раз и хотели спросить, — заметил тип в летной униформе. — Ваша виза аннулирована... ОВИРом.

— А вы, наверное, командир корабля? — вопросил Боря. — Что, рейс задерживается?

— Рейс улетел, — сказал тип в летном раздраженно. — Так, может, вы соблаговолите объяснить, почему...

— Я?! — возмутился Борис повторно. — Объяснить? Я из-за вас потерял все... Билет, новую родину... и должен еще объяснять вам, почему? Не угодно ли вам объяснить это мне?

Боря театрально гневался, сам же соображая: расчет на воскресный день оказался верен, комитетчики попросту не сумели созвониться с нужными людьми из милиции.

— Езжайте в ОВИР по месту жительства, — произнес полковник, возвращая Борису авоську. — И разберитесь там... Мы ни при чем.

«Благодарю за совет», — едва не сорвалось у Бори с сарказмом, но — удержался.

— А виза? — строго спросил он. — Не вижу визы.

— Зачем вам недействительная виза? — в свою очередь осведомился полковник.

— Это для вас она такова, — ответил Боря. — Для меня же виза — основной документ. Там фото с печатью, прочие атрибуты моей неповторимой личности. Вот выйду сейчас я на улицу, а ко мне — милиционер... — Он козырнул собеседникам. — Ваши документики, гражданин! Что, я ему буду рассказывать об аннулированной визе, а он будет меня слушать, тем более и слов-то таких не знает... Визу — вернуть! — закончил категорически.

Люди в разных форменных одеждах очень одинаково переглянулись. Во взглядах их читалась мысль: все равно документу грош цена...

И через пятнадцать минут, извлекши остаток денег из-за общественного аэрофлотовского унитаза, Боря бежал к стоянке такси, вынашивая на ходу спасительную, хотя и рискованную крайне идею. Впрочем, о риске он теперь не думал. Игра пошла беспощадная, будь, что будет! Так решил он, мчась на такси в центр Москвы, к одной из своих случайных знакомых дам, профессиональной машинистке, разглядывая возвращенный ему документик. На документике было, в частности, напечатано: «Выезд через Шереметьево-2».

Дама оказалась, к Бориному счастью, на месте, и под искомой формулировкой о выезде через Шереметьево-2 Боря, воспользовавшись ее машинкой, подпечатал: «Или через Брест». Машинописный шрифт несколько разнился, но... Боря уповал на ангела-хранителя. Расцеловав подругу и обещая ей обязательно звякнуть на следующей недельке с целью свидания, Боря ринулся в поджидавшее его около подъезда такси, не забыв, правда, переговорить из телефона-автомата, находившегося в подъезде, с дружком Мишей Авериным, у кого держал все свои ценности, ибо супружницам доверия не было. Наказал Мише ценности хранить.

А через несколько часов Борис Клейн предъявлял пограничному стражу в городе Бресте свою замечательную визу.

Страж недоуменно разглядывал документ, впервые, видимо, встречаясь с такой формулировкой, порывался звонить начальству, совершая незаконченные телодвижения в сторону аппарата связи, но Боря попросту деморализовывал его наглыми выкриками с хамской, заметим, интонацией. Мол, и тут бюрократия или... что, виз. не видел, служивый? Или там роман детективный напечатан? На остаток денег был Борей уже приобретен дефицитный железнодорожный билет Брест — Вена, и все имущество беглеца ныне состояло из авоськи, широкой души и стремительно седеющих волос.

— Проходите, — процедил пограничник со злобой, и — свершилось! — Боря оказался за границей, пока, правда, в сотрудничающей с советскими органами правопорядка Польше.

Когда поезд пересек границу с Чехословакией, Боря, трясшийся от страха и вагонных вибраций на верхней полке, всерьез раздумывал: а может, спрыгнуть? Может, на следующей границе с демократической Австрией его снимут с этого чудного рейса? Ведь кто знает этих чехов... А так — спрыгнул и — по лесам и пашням... Бегать Боря умеет, никакая овчарка не догонит...

Однако оборвал Боря безумные мысли, закусил подушку крепкими зубами и вновь доверился ангелу-хранителю. И правильно сделал, ибо вскоре гулял уже по прелестной Вене с товарищами по общему счастью эмиграции. Большая удача сопровождалась удачами малыми: в частности, удалось Боре наткнуться в столице расчетливого капиталистического государства на бесплатный, а вернее, дефектный уличный телефонный аппарат, из которого позвонил в столицу покинутого отечества. Подлой предательнице Галине.

— Боря? — послышалось с испугом. — Где ты?

— В Орехово-Кокосово[6], — сказал Боря.

— Такое ощущение, будто ты тут, в Сокольниках, — сказала Галина. — Надо же, как хорошо слышно.

— Тут, в Орехово, импортная АТС, — поведал Боря.

— Борис, — начала Галина раскаянно, — нам надо поговорить. Что случилось, то случилось, но я была у следователя, он хороший мужик...

— И щедрый, — заметил Боря. — Целых двенадцать лет мне подарит.

— Нет... От силы — восемь... Но он сказал: ты скрываешься, это бессмысленно...

— Ты когда болеешь, к врачу идешь? — спросил Боря. — А я, когда меня ищут, бегаю... Тут тоже своя логика.

— Но если придешь с повинной, вообще могут дать пять...

— Сильная перспектива, — согласился Борис, а далее продолжил, надеясь на запись разговора и последующее прослушивание. — А может, твоему начальнику ГАИ денег дать? У него связи большие, договорится. Я ведь ему, удаву, через тебя ну... сорок тысяч за все про все точно отдал... А за «Волгу» последнюю — ту, серую — так ведь только за нее трешник... Неужели добра не помнит человек, откажет?

— Да он же сейчас сам дрожит, — вяло отвечала подруга, поддаваясь на провокацию. — Самому бы живу остаться...

Боря развивал диалог в надлежащем ключе, млея от предвкушения мести. В итоге назначили встречу у следователя через день, в десять часов утра.

Разговор, следует заметить, Боря провел впустую. Что случилось с Галиной в дальнейшем, было ему неизвестно, однако беседу их если и записали, то явно не прослушали, ибо минул год, а Борю все искали милицейские власти по просторам Союза...

В назначенные же десять часов утра Боря действительно стоял навытяжку перед официальным лицом, — консулом посольства США в Италии. Рассказывал Боря консулу о своей невесте, проживающей в Нью-Йорке вместе с его малолетней дочерью, о своем математическом образовании, безусловной своей полезности для Америки...

Консул, глядя на спортивный костюм Бориса, несвежую тенниску, спросил как бы между прочим:

— А... какое везете с собой имущество?

— Вот. — Боря предъявил авоську, где находилось спортивное бельишко и единственный мятый помидор.

— Да вы действительно... беженец? — сказал консул сочувственно.

— Еще какой! — подтвердил Боря. — Я бежал... от большевиков, как лань от кодлы пантер...

Итальянские каникулы вскоре минули, и старая столица мира Рим сменилась новой его столицей — Нью-Йорком, где началось для Бори западное летосчисление его непростого бытия.

МИХАИЛ АВЕРИН. КЛИЧКА «МОРДАШКА»

Утро для Миши Аверина издавна начиналось одинаково: звонил телефон, бесцеремонно врываясь в сон своей трелью, палец механически тянулся к стоящему на полу аппарату, нажимая кнопку, пикал сигнал, означающий включение громкой связи, и голосом, полным недовольства и страдания, Миша бурчал:

— Утро еще не наступило, а в стране дураков уже кипела работа... Ну?

Затем, часто после смешка в динамике раздавался голос звонившего, и нес этот голос, как правило, ценную оперативно-коммерческую информацию, упустить которую Миша не мог.

— С привоза, — сообщал голос. — Дека «Иваси», с примочками, наворочанная, лонг-плей, четыре башки, стерео, туда — семерку.

Сие означало, что только что из-за границы прибыл видеомагнитофон «Джей-Ви-Си» — двухскоростной, с четырьмя головками, множеством вспомогательных систем управления и контроля, и непосредственный продавец просит за магнитофон семь тысяч рублей.

— А тебе?.. — спрашивал Миша посредника, не отверзая вежд.

— Ну... единичку кинешь — спасибо, — отвечали смиренно. — То бишь, сто рублей за сделку.

— Неинтересно, — отзывался Миша, с неудовольствием чувствуя, что просыпается уже бесповоротно. — Никакого «коридора».

«Коридор» означал перспективу выгоды от последующей перепродажи.

— Да брось... Ты его за семь с полтиной спулишь — делать нечего... Цены какие — каждый день в гору!

Голос вещал правду: цены действительно росли, причем безудержно, хотя Мишу этот факт не смущал. Рост цен не влиял на прибыли Миши, профессионально занимавшегося спекуляцией импортной радиоаппаратурой. Более того — благодаря рыночному ажиотажу имелась возможность существенной наценки за товар, чей рыночный номинал возвращался к Мише, конечно же, неизменно. Другое дело — взять товар ниже конъюнктурного номинала, это удача, счастье.

В данном же случае лукавит Миша с перекупщиком: твердая цена магнитофону семь с половиной тысяч, но четыреста рублей наживы Мишу не устраивают, появилась у него привычка с каждой сделки урывать по крайности полтысячи, такова минимальная ставка.

— Подвинь клиента на сотню, — говорит Миша. — Сторгуешься!

— Не двигается! — лживо горюет голос.

Миша знает: не «единичка» — гонорар перекупщику, перекупщик берет аппарат тысяч за шесть с половиной, а Мише объявляет больше, у него те же интересы... И перекупщик знает, что сие Мише известно, но таковы правила игры, таков принцип, и дело вовсе не в сотне, а в ритуале коммерческой пикировки, и часто ускользает из-за пикировки амбиций явная выгода, и жалко ее, ускользающую, но принцип все равно главнее, каким бы разорительным ни был. Уступить — значит, сбить руку. А Миша суеверен.

— Давай-давай, души хозяина! — советует он. — Пусть прогибается, крохобор!

— Ну... хорошо, — сдается перекупщик. — Попробую. Часам к двум буду у тебя с аппаратом. Жди.

Следует отбой. Миша удовлетворен. Выигрыш явный. Магнитофон он продаст за восемь тысяч, «пассажир», то бишь покупатель, имеется, а значит, девятьсот рябчиков, считай, в кармане.

За первым звонком лавиной обрушиваются последующие. Миша поэтапно ведет разговоры из уборной, ванной и кухни — благо, есть у него радиотелефон. Телефонов же как таковых у Миши множество. Последний приобретен за восемь тысяч — этот перезванивает по памяти в другие города или же по тем адресам, куда хозяин временно отлучается, имеет систему автоответа, антиподслушивания, различного программирования, цифровой дисплей и массу иных занимательных и полезных функций. Связь в бизнесе — первейшее дело, денег на нее жалеть глупо. Связь — это и есть деньги. Зачастую — прямо из воздуха. Тем более круг знакомых Миши разнообразен, хотя одинаково состоятелен; вопросы к Михаилу возникают ежедневно, и он охотно всем помогает.

Звонок. Просят устроить номер в Дагомысе. Заблаговременно, на июнь. Миша твердо обещает. Услуга — шестьсот рублей. Положить в клинику. Три тысячи. Достать черную икру. Мебель. Состыковать кооператоров согласно их интересам. Надежно пристроить краденое. Отмазать от милиции или же от рэкетиров. Часто Миша отвечает лапидарно: «Запиши номер телефона. Скажи — от меня. Деньги можешь завезти на неделе».

Великое изобретение — телефон. Звонок, сведение двух заинтересованных сторон и... ах, если бы еще по проводам пересылались купюры...

Денег между тем у Миши мало. Миша любит пожить широко, погулять на морских и горных курортах, устроить бардачок раз-два в недельку, пообедать и поужинать каждодневно в ресторане, а если перекусить дома — то продуктами исключительно дефицитными. Капитала у Миши — тьфу, как он считает, ну, около миллиона, хвастать нечем. Плюс — загородный дом, машина, куча электроники, но все это для дельцов с размахом — чепуха. Может, для лиц, вкалывающих на госслужбе, подобные блага — из области фантасмагорий, но прагматик Миша, вращающийся в среде определенной, твердо и скучно знает: мелочь он и дешевка с таким капиталом. Есть спекулянты куда более высокого полета — недвижимостью занимаются, серьезными компьютерными системами... Те наживают в день тысячи и тысячи, в делах их миллионы крутятся, и блатное «червонец», означающее десять тысяч, для них червонец и есть... Однако этих крупных и преуспевающих акул роднит с Мишей одно: тяга к игре. Неистребимая. В принципе, деньги на всю оставшуюся жизнь давно сделаны, да и не в них смысл, они — фишки в бесконечной суете срыва куша за кушем, — суете бессмысленной, но неотвязной, вошедшей в кровь. Согласно Мишиным категориям, есть в этой игре игроки удачливые и дальновидные, есть проигравшиеся без шансов на реванш, есть попросту глупые везунчики... С проигравшимися ясно, глупые везунчики — публика малоинтересная, как правило, без кругозора, живущая голым результатом накапливаемой бумаги и прожирающая свои доходы по кабакам, просаживающая их в картежном азарте, тратящаяся на проституток. Глупые везунчики полагают, что живут единственно правильно и полноценно. Вероятно, это и так, если расценивать блага, ими достигнутые, как рубеж возможностей их и черту интеллектуального горизонта. Так и варятся они в собственном жиру и задыхаются в нем — прогоркшем в итоге. Но и глупые везунчики сознают горькую правду покупаемого ими мира, ту правду, что вокруг них, племени проходимцев, существуют миллионы других, зарабатывающих на хлеб свой мало и тяжко, тех, кто встает засветло и приезжает домой в потемках. И реально властвует вокруг именно эта сумрачная, несвободная и бедная жизнь, а не пестрота сытого спекулятивного бытия, легко различимая в общей серости, а потому бытия опасного. И вот, будучи в несогласии с высокими требованиями уголовного законодательства и низким уровнем жизни народной, мечтают глупые везунчики о бытие заграничном, где все доступно на любом углу, были бы «бабки». Но за границу не торопятся, да и кто они там? Впрочем, вот вам и глупые... Хотя некоторые, бывает, срываются. Туда, где сигаретами «Мальборо» и магнитофонами «Сони» не спекульнешь. И попадают, естественно, в положение затруднительное. В основном же лелеющие мечту об иностранной неведомой жизни так с ней и остаются — внутри Союза, как с вечной занозой в душе. Иное дело с точки зрения Миши — игроки удачливые и дальновидные. Эти — да! Эти обреченно уяснили: не в рублях счастье. Но — в твердой валюте. А в те государства, где она и только она имеет хождение, надо удирать не с пустыми руками. И начинают дальновидные тяжкий труд обращения отечественной «фанеры» в зеленые бумажки, бриллианты и золото. Опасный труд. Многоэтапный и длительный. Миллионы тают, обращаясь в тысячи, но тысячи — далеко не гарантия стабильного положения — так, на первое время... Без солидной суммы чужаку с большими запросами в капиталистических далях нелегко. А чужак — он и делать-то ничего не умеет, и ни бе ни ме на импортном языке, и вообще планы на жизнь при всей дальновидности у него неясные. Значит, параллельно с обращением имеющихся рублишек в валюту надо и еще этих рублишек украсть... А после, коли не срубили тебя перекрещивающимися очередями из бастионов различных органов правопорядка, возникает другая задача: как валюту переправить за бугор? Задача не для дилетантов, а решить ее часто пробуют наскоком, благодаря чему вместо Запада многие из дальновидных переезжают в казенных вагонах на восток, вселяя в коллег, поневоле преданных Отчизне, страх и одновременно успокоенность — мол, чур, не надо нам масштабных валютных операций, мы уж потихонечку, да верней... А что казино нет, «мерседесов» в качестве такси и салями под пиво «Карлсбад», то как всегда — д о с т а н е м. Салями будет из-под прилавка, пиво — со склада, «мерседес» — с черного рынка, а ночной бар со стриптизом и на дому организовать можно. Так рассуждал и Миша. Глупым он себя считал? Нет, пожалуй. Но и не везунчиком. Ибо являл он собою особстатью. Мише было уготовано оставаться советским спекулянтом средней руки. Так уж вышло. Заграничные дали были для него исключены непробиваемостью жизненных обстоятельств. Дело в том, что Миша работал на милицию в качестве агента. И являл собою человека несчастной судьбы: чужого среди своих, то есть преступников, и чужого среди чужих, то есть слуг закона. Дело же обстояло так.

Жил Миша, рожденный в шестидесятые года века двадцатого, в семье добропорядочной в высшей степени. Дед, отец папы, большевик с восемнадцатого революционного года, в прошлом — директор крупного военного завода, основу семьи составлял. Папа — секретарь райкома партии коммунистов достойно традиции деда продолжал, а мама растила детей — Мишу и Марину, младшенькую. В семье — согласие, мир и достаток. Два пайка — дедовский и отцовский, машина персональная, на которой папа на работу ездил, а мама по магазинам, квартира из четырех комнат, ведомственные санатории на морском берегу...

Радостно жили, радостно трудились. Смело смотрели в будущее. До трагических восьмидесятых. Миша в ту пору в институте международных отношений учился, имея непробиваемую бронь от армии, Марина в институт иностранных языков готовилась, папу на повышение выдвигали, деда чествовали, приглашали наперебой в гости к пионерам, мама в хронической эйфории пребывала, как вдруг — началось!

Арестовали папу. За взятки. И — караул! Обыск, конфискация и где только она, эйфория?!

Миша помнил отца на последнем свидании, уже в тюрьме.

— Брезгуешь мной, сынок? — произнес тот тихо. — Не говори, знаю, что брезгуешь... И оправдываться не стану, виновен. А началось-то как? Приходит ко мне начальник строительного управления и тридцать тысяч в конверте — на стол. Твое, говорит. Я на дыбы. А он спокойно так, глазом не моргнув: это, мол, за твои резолюции. Можешь, конечно, ОБХСС вызвать, только не районный, его я и сам могу... И учти: резолюции есть, а что ставил их, под чужое убеждение попав, то не оправдание. Посадить не посадят, но низвергнут до нуля. Выбирай. Можешь в урну деньги бросить, можешь сжечь, дело твое. И деньги твои. Кстати, об ОБХСС. И не о районном. Там тоже свои. И... там тоже все в порядке. А белых ворон не любят. Потому их и нет, как понимаю.

Много раз вспоминал Миша эти слова отца. Виноват был отец? Или система виновата? Миша полагал — система. А ведь неумолима она оказалась в новой своей ипостаси... Едва арестовали папу, сразу неважно стало у Миши с успеваемостью в институте. И не потому, что папиным авторитетом он там держался. Уж какие вопросы на сессии памятной, последней, Мише-отличнику задавали — таких в программе захочешь, не обнаружишь. И наконец, без предоставления академотпуска — за борт. Далее пошло крушение за крушением... В месяц сгорела от рака мать. Ударилась в загулы Маринка, начала путаться с заезжей кавказской публикой по ресторанам, после — с иностранцами... Денег не было. Прижимистый дед с кряхтением отдавал пятаки на молоко и творожные сырки из своей большевистской пенсии. Одряхлел дед окончательно, помутнел разумом, хотя к переменам в семье единственный отнесся философски. Отцовское падение переживал, конечно, но видел его через призму собственного опыта, а на памяти деда таких падений ох сколько было... Погоревал и о матери, но да и смертей видел дед много, тоже притупилось... Лишь об одном Михаила спросил: может, неудобен, а Дом ветеранов партии, говорят, неплох... Но тут уж Миша без колебаний возразил: и не думай! Ужас Мишу охватил — любил он деда, дед частью детства был, а ныне последним родным кусочком прежней жизни остался, последним...

Маринка вскоре замуж выскочила за московского азербайджанца, сказочно богатого, но в браке продержалась недолго. Муж-мусульманин воли жене не давал, десяток детей желал и требовал строгой домашней дисциплины. Разошлись, впрочем, мирно. Состоятельный супруг оставил беспутной жене квартиру с мебелью, двадцать тысяч как откуп и спешно бежал к другой, страшненькой, но благонравной, из своего рода-племени. А Миша устроился переводчиком в «Интурист». С трудом, за большую по тем его понятиям взятку, одолженную из сбережений деда. И познакомился Миша с миром возле «Интуриста» — валютчиками, фарцой и проститутками, среди которых в один день узрел и свою сестрицу... Узрел, а ничего в душе не дрогнуло. Закономерно, видимо, так он подумал. А если о нотациях — просто глупо, на себя посмотри. Засосала Мишу спекуляция. Быстро, как зыбучий песок золотой. И освоился он в новой среде легко. Начал с сигарет и со шмоток, затем, обретя основательные связи, со службы ушел, положил «за зарплату начальнику» трудовую книжку, чтобы где-то числиться и — ударился в спекуляцию аппаратурой. Деньги потекли рекой. Гладкой и полноводной. Однако иллюзией оказалась безмятежность быстрого обогащения. Караулила Мишу беда. Сбили его на самом гребне спекулятивной удачи, с предельной ясностью доказали три крупных сделки, и очутился он в камере...

Застойный дух тюремных стен. Вдохнув его, Миша понял: конец, выбираться надо любыми способами, любыми... И предложил тогда Миша гражданам начальникам свои услуги... Многих из преступного мира он уже знал; знал: кто, как, когда, сколько. И это касалось не только спекулянтов, валютчиков и проституток. Знал Миша и воров, рэкетиров, жуликов-кооператоров, покупавших у него электронику и модное тряпье...

И скоренько Миша из тюремных стен вышел. Так скоро, что и не заметил никто его отсутствия... Но вышел теперь иным, далеко не вольным стрелком. Появился у Миши куратор в лице опера Евгения Дробызгалова, и стал Миша куратора просвещать по части секретной уголовной хроники... Гешефты Миши теперь обезопасились, ибо надлежало ему «хранить лицо»; нажитого никто не отбирал, а Дробызгалов удовлетворялся блоком «Лаки-страйк», импортной бутылкой или же демонстрацией ему какой-нибудь пикантной видеопленочки, которую он именовал «веселыми картинками». Откровенных взяток опер не брал. Но, с другой стороны, сволочью был Дробызгалов изрядной. Шантажом не брезговал, пусть подоплека шантажа была примитивненькой: мол, Мишуля, работай плодотворно, не финти, без утайки чтоб, а то узнают коллеги твои о тайном лице, скрытом за маской честного спекулянта, и, Мишуля... Видел как-то Миша личное свое дело на столе Дробызгалова, и поразило его, что на обложке было выведено чьей-то чужой пакостной рукой: кличка — «Мордашка».

— Почему это... «Мордашка»? — справился у Дробызгалова с угрюмой обидой.

— Ну... так... соответствует, — дал опер расплывчатый ответ, убирая папку, оставленную на столе, видимо, по оплошности, в громоздкий сейф. — Спасибо скажи, что «харей» не назвали или «мурлом» там каким...

— Хрена себе!

— Не выступай, — отрезал Дробызгалов. — Обсуждению не подлежит. Вообще ничего не видел, ясно?

— Грубые вы все же... менты, — подытожил Миша. — И вся ваша натура подлая налицо в этом... эпизоде. Правду говорят наши: самый лучший мент — мертвый.

— Ты мне... сука... — привстал из-за стола Дробызгалов.

— Шучу! — глумливо поджал губы Миша. — Шу-чу!

— Ты... сука... в следующий раз...

Впрочем, Дробызгалов быстро остыл.

Указания опера Миша выполнял, работал на совесть. Хотя, отметить надо, если и забирали кого-нибудь из Мишиного окружения, то красиво, наводкой не пахло, осведомителя милиция не подставляла. Более того: устранялись порой опасные конкуренты, перебивавшие Мише игру. И росла Мишина клиентура, росло влияние; рос штат шестерок, работавших на Мишу за свой процент, а шестерок за самодеятельность Миша тоже сроком мог наказать: и за нечестность, и за лень, да и вообще в зависимости от настроения... Одно удручало Мишу: растаяла мечта о заграничной жизни, и заработанные тысячи постепенно теряли смысл. Он поднялся над бытием простых трудяг, но — как?! — вися на ниточке между готовыми сомкнуться ножницами, причем ниточка была ниточкой именно что для ножниц, для него же она представляла собой стальной трос, спеленавший его намертво. Может, все было бы ничего — гуляй, пей, пользуйся дарованной тебе неприкосновенностью, не отказывая себе ни в чем, но Мише мешало прошлое — то прошлое, в котором был облеченный властью отец, несостоявшееся будущее дипломата, а там, кто ведает — посла, а из послов с таким-то папой и дедом еще выше... Въелась в Мишу песенка: «Все выше, и выше, и выше...» Жил он ей, его семьи эта песенка была, да вот выше не вышло. К потолку привесили. А песенку спетую осмеяли и забвению предали, как пережиток известной эпохи.

Лучший Мишин деловой дружок Боря Клейн умудрился в Америку съехать и теперь по надежному каналу, через одного из фирмачей, клиента Марины, перебрасывал оттуда Мише письма, призывая к контрабандным операциям и выражая готовность к любому совместному предприятию. Миша писал другу ответные депеши, однако свойства общего, ибо почвы для кооперации не видел. За границу Боря удирал в спешке, буквально из-под ареста, а потому остался Михаил хранителем его дензнаков, нескольких бриллиантов и дачи в Малаховке, записанной на чужое имя. Эти ценности Боря предназначал для реализации за твердую валюту, но указания покуда поступили лишь по поводу дачи, которую пожелал приобрести для себя фирмач-почтальон.

Миша остро Борису завидовал. И даже попытался однажды слукавить с милицейскими, выскользнуть из тисков, попросив сестру Марину свести его с невестой какой-нибудь заморской, и вроде нашлась шведка одна разбитная, и брала шведка за фиктивный брак всего-то пять тысяч в «гринах», но — пронюхали. Незамедлительно заявился Дробызгалов, сказав:

— Не шути, Мишуля, шуточек. С ножом в спине ходишь, парень. И всадят нож по рукоять. Устроится легко, понял? И тот жук[7], кто всадит перо в стукача с превеликим своим блатным удовольствием, тут же, родной, на вышак и отправится. Все согласовано будет, рассчитано. Так что...

Вскоре Марина укорила брата:

— Чего ж ты? Струхнул? Зря! Такую телку тебе поставила... Глядишь, и любовь бы получилась потом большая и искренняя...

— Нет, — сказал Миша. — Кто я там? Прикинул — не!

— Тогда набивай зелененьких, — сказала сестрица. — Чтобы там сразу в рантье... А шведок еще найдем. Правда, цены могут вырасти...

— Утроим усилия, — откликнулся Миша.

К полудню, когда Миша расправился с завтраком, пожаловал соратник по промыслу Гена, живущий в соседнем доме. Гена курировал «Березки», перекупая аппаратуру у ломщиков и кидал. Толстый, с золотыми фиксами, в простеганном пуховике, китайских сапожках с вывернутыми на мыски рифлеными подошвами, в лыжной шапочке, Гена привез видеодеки.

— Только две штуки товара оторвал, Мишенька, — оживленно заговорил он с порога. — Больше не смог. «Ломота» в грусти, перехватить у нее нечего, весь товар люберецкие по дешевке отбирают, рэкет — черный!

Миша был в курсе ситуации. Ломщики, перекупавшие у владельцев чековых книжек аппаратуру и, естественно, надувавшие своих клиентов при расчете, жестко контролировались бандитами, обязавшими продавать товар им и только им по самой низшей рыночной цене. Утаить что-либо от вездесущих рэкетиров было практически невозможно, мошенники, скрежеща зубами от бессилия, несли убытки, и Гена, ранее скупавший по двадцать-тридцать единиц аппаратуры в день, ныне, во времена расцвета рэкета, тоже удовлетворялся случайными гешефтами. Впрочем, не слишком унывая, поскольку переориентировался на «привоз». Его шестерки постоянно пасли публику возле таможни и в международном аэропорту, где ячея сетей мафии была попросторнее.

Провожая словоохотливого Геннадия в гостиную, Миша притворил дверь комнаты деда, мельком успев различить профиль старика, отрешенно сидевшего у окна и пусто взиравшего на стену, где мерно качался длинный бронзовый шток старых часов в застекленном футляре. Что видел дед и куда обращал свое зрение? В прошлое, отсчитанное этими часами, памятными ему еще с детства — семейной реликвией, пришедшей в дом этот от предков, неведомых внуку Мише и уже полузабытых им, дедом?..

— А я весь в делах, в ремонте, — докладывал между тем Геннадий, опуская коробки с деками на тахту. — Приходи, взгляни, какую себе ванную заделал... Бассейн, пол с подогревом... А то, знаешь, дети ночью пописать, к примеру... часто без тапочек, а кафель-то холодный... Ну, я трубы под него... Теплынь, красота... Кафель финский, как изразец...

— Эт ты верно, — соглашался Миша, доставая из секретера целлофановый пакет с деньгами, рассортированными на тысячи. Каждая переложена согнутой пополам сторублевой купюрой. — Во, какие бабки даю — одни стольники, — цедил озабоченно, вручая Геннадию десять пачек. — Опустился бы за такие бабки хоть на полтинник, а?

— Да какой такой полтинник? — грустно отвечал Гена, имевший, кстати, кличку «Крокодил». — Я этот полтинник всего-то и наживаю... Я ж чего? Я ж только друзьям помогаю, я ж бедный... Это вы Ротшильды!

— Помогаешь... сука... — бурчал Миша беззлобно. — Аферюга.

— Квартирку-то ремонтировать пора, — не обращая внимания на нелестные определения в свой адрес, советовал Гена, скептически трогая пальцем выцветшие обои. — Быт все-таки, он, брат... да! Я, хорошо, на первом этаже... вообще тут в подвал дома углубляться задумал... Кегельбан хочу там замонастырить, сауну, барчик... Да, Мишель, чуть из башки не вылетело: антиспидган мне нужен, выручай, — сменил он тему. — Поможешь?

— Триста пятьдесят.

— Чего так люто?

— Ну... триста, хрен с тобой.

— Беру. Когда?

Маша не ответил. Зазвонил телефон. Снимая трубку, он подумал, что производство антиспидганов — приборов, устанавливаемых в автомобилях, дабы фиксировать излучение радаров ГАИ и вовремя снижать скорость, — дело выгодное чрезвычайно. Умелец, инженеришка из НИИ, прилежно собиравший приборчики из деталей с военной приемкой по сто рублей за единицу, трудился на Мишу не покладая рук, перейдя, так сказать, на конверсию. Спрос на продукцию возрастал, и просьба Гены служила тому лучшим доказательством. Прокатился на днях Гена на Мишиной машине по трассе, и вот — заело, понравилось. Да и, помимо Гены, от желающих нет отбоя, ведь импортный антирадар ничуть не лучше, а в четыре раза дороже.

— Три «кати»[8] на стол, и прибор твой, — говорит Миша Геннадию, включая громкую связь.

— Михаил? — раздается голос. — Нужен экран, пятьдесят четыре по диагонали, желательно «Грюндик».

— Имеется, — откликается Миша. — Восемь с половиной, хоть сейчас...

— Позже, — отвечают. — Тачку найду, приеду.

Гена аккуратно отсчитывает деньги, кладет их на стол, как было велено.

— А твоя телега где? — спрашивает Миша телефонного собеседника. — Или... с бадуна?

— Чтоб тебе самому не просыхать! — отзывается голос злобно. — Ты знаешь, как подсуропил с антирадаром своим, гад? Тачку вчера мне в лом обратили...

Миша, кашлянув стесненно, оборачивается в сторону Гены. Глазки Гены прикованы к лежащим на столе трем коричневым купюрам. На лице же его живейшая заинтересованность от разговора по громкой связи, зубы с золотыми фиксами оскалены, нос настороженно вытянулся...

— Еду по трассе вчера, — повествует голос, — вдруг запел прибор, замигал, хотя ментов — никаких... Ну, я по тормозам инстинктивно. А сзади «Волга» шла, прилично так... Ну и в зад мне... Так что удружил, падла!

— Это не ко мне, — говорит Миша. — Сочувствую, но — не ко мне. Прибор же не соврал, где-то в кустах, а торчали менты... Точно ведь? Как выяснилось впоследствии?

— Ладно, — отвечает голос угрюмо, но мирно. — Где-то к трем буду. Так что — никуда, понял?

— Понял, не горюй, — отзывается Миша. — Главное, прибор остался цел, а тачку к нему докупишь. Привет!

Гена заливается хриплым смехом, топая сапожком по паркету.

— Вот и сэкономил клиент на штрафах, — резюмирует он, не предпринимая, впрочем, попытки забрать свои деньги обратно.

— Н-да, — роняет невпопад Миша и кряхтит двусмысленно, давая понять, что присутствие Гены его уже обременяет.

Данное кряхтение Гена понимает верно, встает с дивана, забирает антиспидган и, желая коллеге выгодно сплавить деки, выкатывается толстеньким, в пуховике колобком прочь.

А Миша, оставшись в одиночестве, размышляет о Гене. Во-первых, крепнет мысль, что Гену пора сдать в лапы Дробызгалова. Слишком активно Гена суетится в районе. Вынюхал часть Мишиной клиентуры, перебивает заказы... Да, Гену надо сажать. Пусть дооборудует квартирку и отправляется в барак... По своей же натуре Гена — тип занятный. Прилежный семьянин, соблюдает диету, не пьет, не курит, и зачем ему такое количество средств при наличии двух машин и двух дач — загадка. А средств у Гены много, сие известно Мише доподлинно. Гена занят бизнесом практически круглосуточно, за четвертным наживы поедет ночью в любой конец города, поблажек себе не позволит никаких, а ради чего? Ради голого устремления к пачкам накапливаемой бумаги? Или ради обеспеченного будущего детей? Это для Миши загадка. А может, дело в разнице характеров и степени азарта? Миша куда более ленив, одинок и часто сознается себе, что занимается спекулятивным ремеслом уже чисто по инерции, бесцельно, ибо и заниматься-то больше нечем... Но — не бросить! Среда не выпустит, да и сам он из нее не уйдет, ибо чужим будет в ином мире, где считают каждую копеечку, ходят на службу ради жалкой зарплаты, унижаются перед начальством и занимаются черт знает какой мелочевкой. У Миши своя компания вольных игроков, где его понимают с полуслова. А помимо компании, существует еще Дробызгалов — тоже понятный и близкий, который никаких люфтов не потерпит и если что — шкуру спустит.

Полная у Миши ясность и сытая бесперспективность. Завтрак, гешефты, обед, гешефты, вечером бардачок после ресторана, и так — до лета. Лето — сезон пустой, клиентура в разброде, доходы невелики, и можно, согласовав с Дробызгаловым свое отсутствие, смело подаваться на отдых в Сочи, благо, дед еще себя обслужить в состоянии. Купить кефир и пожарить яичницу старик может.

Исподволь понимает Миша, что не жизнь у него, а существование в замкнутом круге противных до тошноты привычек, обязательств и вычисляемых за десять шагов вперед коллизий. Коллизий ли? Так, мелких приключений, а если и неприятностей — то типа венерической болезни или же возврата бракованной аппаратуры возмущенным клиентом, которая после ремонта снова пускается в реализацию... Здоровье у Миши крепкое, мафия и милиция хотя не союзники ему, но и не враги, а потому, полагает он, пусть не меняется порядок вещей, ибо не худший это порядок, а к лучшему стремиться — идеализм, и дорожить надо тем, что имеешь, и иметь больше и больше...

Так что сначала было «выше», а после это самое «больше». И второе представилось куда надежнее первого.

ИЗ ЖИЗНИ АДОЛЬФА БЕРНАЦКОГО

С Сан-Франциско для Алика Бернацкого начался его стабильный этап жизни по подвалам Америки. Земляки из Свердловска, арендовавшие дом, отвели в нем для Алика благоустроенное подземелье, и стало оно первым в цепи иных, последующих. Согласно этажности выше Алик уже не забирался.

В Сан-Франциско Адольф прокрутил баранку такси около двух лет. Результат — пятнадцать тысяч сбережений, подержанный «линкольн», сто сорок два контакта с разными дамами и всего лишь три случая гонореи, излеченной по карточке бесплатного медицинского обслуживания для неимущих.

Приятели Алика, в чьем доме он проживал, окончили курсы и колледжи, трудоустроились в фирмы, на твердые зарплаты и вскоре дом покинули, разъехавшись по иным штатам. Прибыли иные жильцы, заключившие новый договор с лэнд-лордом[9]. Новые съемщики отнеслись к Бернацкому неприязненно, приказав в течение месяца подвал освободить. Алик пообещал, не особенно расстроившись. Конечно, причин для радости не было: приятелям он платил чепуху, пятьдесят баков[10] в неделю, снять приличное жилье за такие деньги — абсурд, однако существовали обеспеченные знакомые дамы, жаждавшие замужества, десяток обещаний впрок на данную тему Алик уже раздал, так что выбор бесплатного прибежища имелся обширный. А собрать два чемодана с барахлом — больше у него не прибавилось — пять минут. Наверное бы, и прожил Бернацкий свой месяц жилищной форы, взвешивая кандидатуры подруг и удобства их адресов, не случись непредвиденного... Хотя истины ради заметим: часто непредвиденное создается сознательно.

Сознательно действовал и Адольф, пригубивший немало сортов пива вкупе с крепкими напитками в одном из баров нижнего города и севший за руль автомобиля, дабы отправиться в родимый подвал на отдых.

Рулил он уверенно, но агрессивно, сразу же при трогании с места протаранив проезжавший мимо «ниссан», каким-то образом перевернувшийся на крышу. Осознав тяжесть происшествия, Алик, загасив габаритные огни, попытался скрыться. Шансы, как ему казалось, для этого имелись. Водитель «ниссана» не скоро выберется из машины, ставшей клеткой, а через два переулка — оживленная трасса, на которой легко затеряться... А там уж — пьян ты или нет, разницы никакой. Никогда не остановит тебя полиция даже для проверки документов; полицейский просто не имеет на это права, если водитель не нарушает правил движения. А их Алик более решил не нарушать.

Столкновение с «ниссаном», в котором ехал, кстати, лейтенант конной полиции, незамеченным, однако, не осталось: свидетелями оказались два стража порядка, несущие патрульную службу пешим образом неподалеку от бара, и в эфир тотчас же полетели приметы разбойничьего «линкольна». Алик еще не проехал и мили, а весь район уже замыкался в кольцо с планомерным прочесыванием примыкающих улиц и магистралей.

Бернацкий же давил носком модного ковбойского сапожка на акселератор, внимая цыганским напевам под аккомпанемент бубенцов и гитар, гремевшим на всю мощь в четырех динамиках стереомагнитолы. Проехав шесть блоков, он вдруг узрел фиолетовые огни полицейских машин в зеркалах заднего вида и даже различил настырный вой сирен сквозь плотную разухабистую музыку. Заставить себя отрезветь? Оценить содеянное? Нет! Разгоряченный свободолюбивыми мелодиями и текущим в крови алкоголем, Адольф решил бесшабашно уйти от погони, вдавив педаль акселератора до упора в кол. Мощный как танк и стремительный как торпеда «линкольн», круша тяжелым бампером японские легковушки и раздвигая солидные американские кары, вылетел из сонного переулка под «кирпич» на одностороннюю улицу и с жутким ревом помчался по ней в неизвестном даже для таксиста Алика направлении, пытаясь уйти таким манером из сжимающегося кольца преследования.

Вой сирен уже слышался со всех сторон, властно перекрывая цыганские страдания и выкрики, но Алик бесстрашно гнал машину наперекор всем правилам и препятствиям.

Впоследствии капитан полиции, принимавший участие в задержании всесокрушающего «линкольна», скажет, что такие гонки на протяжении всей своей жизни если и видел, то лишь в голливудских боевиках, равно как и остальные причастные к операции полицейские, свято убежденные, что от них пытается уйти какой-то матерый гангстер, к которому при первой же возможности следует применить всю огневую мощь имеющегося оружия...

В какой-то миг обретя чувство реальности, Алик попытался схитрить, встроившись на парковку в просвет между машинами, однако в просвете этом находился гидрант[11], стоянка возле которого запрещалась категорически, и чугунную колонку гидранта Алик, наскочив колесом на тротуар, опрокинул, как кеглю. В воздух незамедлительно рванул столб воды, выброшенной из подземных труб, и Бернацкого полицейские обнаружили, как кита китобои — по фонтану. Стрелять, однако, не стали: гангстер, вывалившийся из двери, ползал на четвереньках возле «линкольна», отыскивая потерянные очки, и являл собой зрелище, смехотворно-беспомощное.

О дальнейших событиях помнилось Адольфу смутно, а были же они таковы.

Уяснив, что разбирательство с задержанным бессмысленно, полицейские в порядке мести и в целях профилактики очень грамотно, не оставляя следов, Бернацкого отмутузили, после чего поместили в камеру, где, очухавшись, он начал грозить и ругаться, обзывая служителей закона оскорбительно и даже грязно, и, соответственно, нарвался на ответную реакцию в форме повторной экзекуции. Сознание померкло вновь. Очнувшись в очередной раз, Алик потребовал погасить свет, ибо тот мешал ему спать, однако свет не гасили, никто на зов не являлся, и тогда, разодрав рулон туалетной бумаги, висевший возле унитаза, Бернацкий занавесил решетку бумажными лоскутами, после чего погрузился в сон. Пробуждение, естественно, было безрадостным. По совокупности свершенного грозил Бернацкому немалый тюремный срок: пьяная езда, двенадцать поврежденных машин, оскорбление полиции, попытка скрыться... О своем будущем Бернацкий думал не без содрогания.

Молоденький полицейский надзиратель принес ему весьма приличный завтрак из ближайшего ресторана и даже две банки пива, последнее — внемля проникновенной мольбе мучившегося похмельем Адольфа.

Вскоре Алик стоял перед судьей, зачитывавшим ему перечень перипетий криминального инцидента. Интонация, равно как и выражение лица судьи, ничего хорошего не обещали.

«Боже, — подумалось тогда Алику. — Проехать полмира, перенести незнамо что и в итоге закончить жизнь в чужедальней тюряге... Да никогда!»

— Господин судья. Сэр. Мистер, — произнес Адольф горько. — Главное в любом преступлении — причина. Могу ли я изложить причину?

Судья выразил согласие.

И Алик, преодолевая языковой барьер, довольно складно поведал историю о смерти его больной одинокой мамы в Советском Союзе — империи зла, куда он, конечно же, не может выехать даже для того, чтобы проститься с трупом... Да, произошел естественный срыв, надлом... Господин судья, обратившись к компьютеру, без труда проверит: ни одного преступления не совершил честнейший Адольф Бернацкий до дня вчерашнего, ни одного... Он раскаивается, он молит о пощаде, он...

Американцы сентиментальны. Это явствует из дальнейшего разговора сторон.

— Что же с вами делать? — сказал судья. — Расходы по побитым машинам оплатит страховая компания, но вас я наказываю штрафом в триста тысяч долла...

— Я получаю пособие, — отозвался Бернацкий грустно. — Я слаб материально.

О пятнадцати тысячах наличными он распространяться не стал, равно как и о своей подпольной работе, в такси.

— Я лишаю вас водительской лицензии...

— Но тогда... у меня нет возможности устроиться на. работу, — парировал Бернацкий.

— Вы будете в течение полугода отмечаться в полицейском участке! — рассвирепел судья и долбанул молотком по кафедре.

Вечером радостный Бернацкий пригласил к себе в подвал двух безнравственных женщин и устроил грандиозный праздник в честь избавления от темницы.

Проснулся утром с гудящей головой. Девицы испарились. Через некоторое время открылось, что испарились также часы, золотые цепочки, перстень с бриллиантом и все пятнадцать тысяч наличными, лежавшие под ковром.

Оцепенело анализируя такое открытие, горя желанием вызвать полицию, но одновременно опасаясь, что за поощрение проституции его опять поволокут в суд, Бернацкий расслышал наконец чей-то голос, и принадлежал голос новой ответственной съемщице дома.

Голос поведал Бернацкому о всем нехорошем, что в Алике наличествовало, и ни о чем положительном не упомянул, подытожив: завтра к утру подвал освободить!

Опохмеляясь остатками из бутылок и дожевывая зачерствелую закусь, Алик, обратясь к потолку, матерно крыл Америку — жестокую, бессердечную, битком набитую жуликами, корыстолюбцами, насквозь прогнившую, лицемерную, очевидно, зараженную скрытой юдофобией... И насчет юдофобии за примером далеко ходить не надо, новые жильцы пример ярчайший и убедительный! И почему он когда-то не согласился на эмиграцию в Израиль: все там свои в этой теплой фруктово-овощной республике, даже телевидение советское принимается, и жилье дается, и деньги... Или в ЮАР бы махнул... Эксплуатировал бы черное большинство, жил бы барином в собственном особняке... Заметим, что о достоинствах жизни в Израиле и в ЮАР Бернацкий знал со слов ему же подобных неудачников, далее Брайтон Бич авеню в своей американской эпопее не перемещавшихся, а ограничивающихся маршрутом: винный магазин — пляж — квартира и благотворительная контора.

В разгар критического нецензурного монолога, обращенного к потолку, раздался телефонный звонок. Звонили прежние соседи, ныне — жители Нью-Йорка. Тепло справлялись: как ты там, Алик?

— Плохо, — сознался Алик, всхлипнув. И поведал о злоключениях своих.

— А давай к нам! — предложили друзья. — У нас как раз подвал пустует. А испанцы здешние наверняка про тебя позабыли, так что не бойся.

И Алик сей же миг начал собирать чемоданы. Теперь его ждал новый подвал. Подвал Нью-Йорка. В штат Калифорния ныне возврата не было. За нарушение исполнения судебного приговора Алик регистрировался на компьютере, как преступник, должный быть осужденным на тюремный срок, а потому появляться в этих краях представляло отныне значительную опасность. Да и зачем? Ему вполне хватит территории остальных Соединенных Штатов. И что Западное побережье, что Восточное...

У новых жильцов Алик из соображений скорее практических, нежели мстительных, позаимствовал цветной телевизор со встроенным видео и кое-что из гардероба, решив, что в Нью-Йорке это ему пригодится и многое сэкономит.

ДРОБЫЗГАЛОВ

Из прокуратуры оперуполномоченный Евгений Дробызгалов вышел задумчив и опустошенно, бессильно злобен. Плюнул рассеянно на ступени учреждения и, прищурившись досадливо, натянул на лоб козырек кожаной кепочки.

Сбылись худшие опасения, сбылись! Щенок, безусый мальчишка, сменивший вышедшего на пенсию прежнего покладистого прокурора из отдела надзора, оказался буквоедом, не склонным ни к каким компромиссам. Щенок в новом темно-синем мундирчике держался важно, подчеркнуто представлялся по имени-отчеству, попытки фамильярностей типа свойского «ты» надменно отклонял и рассуждал как робот, запрограммированный исключительно на тему конкретного юридического вопроса. Впервые столкнувшись с этим типом, опытный сыщик Дробызгалов, мгновенно отметив излишнюю категоричность недавнего выпускника юрфака, подумал: ничего, пооботрется, пообтешется, затем же, столкнувшись с ним повторно и на сей раз слегка поконфликтовав, решил уже со вскипающей злостью, что не сносить чинуше головы, но ошибся в таком пророчестве: щенка, напротив, повысили через год в звании, характер его не изменился, а к делу он стал относиться еще более дотошно и рьяно. Отношения между ним и Дробызгаловым накалялись до предела. Впрочем, в общении прокурор оставался корректен и ровен, взрывался Евгений. Прокурор мерно отчитывал оперуполномоченного за ошибки в работе, подробно разбирал поступившие жалобы и цеплялся за каждую неточность в деле, доводя Дробызгалова до немого исступления. В органах Евгений служил уже пятнадцать лет, придя в милицию сразу же из армии, опыт имел большой и всесторонний, и стояло за этим опытом многое: люди, судьбы, удачи и превратности, познание тонкостей работы и, конечно же, самые разнообразные объяснения в прокуратуре, вплоть до показаний о применении огнестрельного оружия, что повлекло смерть нападавшего на Дробызгалова преступника. Преступник, говоря по правде, был всего-навсего пьяным хулиганом, вооруженным ломом. Поначалу Дробызгалов решил договориться с бузотером по-мирному, однако не вышло: хулиган, занеся лом, целенаправленно двигался на Евгения, и потому пришлось пальнуть из «Макарова». Впервые. В человека. Дробызгалов запомнил все отчетливо, в том числе свой лихорадочный испуг, смешанный с легким удивлением, ибо выстрел в грудь нападавшего показался словно бы холостым: хулиган даже не пошатнулся, продолжая упорное движение вперед с высоко занесенной железякой. И пришлось тогда Дробызгалову бежать прочь, с единственной смятенной мыслью: патроны — брак! Но нет. Промчавшись вслед за ним метров двадцать, хулиган упал. И вот, не скоро и с опаской приблизившись к лежавшему на тротуаре телу, различил Дробызгалов маленькую темную дырочку на свитере, липко набухающую кровью... Ох, и потаскали же его тогда в эту прокуратуру, и потаскали... Что, зачем, почему... Хорошо, прокурор еще нормальный был, вникал... А попадись этому молокососу...

Дробызгалов цыкнул сквозь зубы вязкой слюной досады и посмотрел на часы. Начальник РУВД наверняка на месте и наверняка ждет его... И предстоит объясниться с ним, ибо сопляк в прокурорском кителе допек сегодня Дробызгалова вконец и нарвался на откровенный разговор с нецензурными определениями в свой адрес, после чего побежал жаловаться своему начальству на милицейского хама. А прокурорское начальство, конечно же, наябедничало начальству Дробызгалова. Оперативно, убедительно, на повышенных тонах.

Суть же конфликта между Дробызгаловым и прокурором сводилась к следующему.

Мишка Аверин, он же Мордашка, осведомитель Дробызгалова, попал в долги к Груше — крупному квартирному вору, у которого взял в долг на выкуп товара семьдесят тысяч рублей. Долг вернул, но протянул с деньгами три дня, за что Груша потребовал проценты. Однако — не деньгами.

— Мы люди свои, — мирно сказал Груша Мордашке, — так что бумаги не надо, а сдай богатого фрайера. Наколка на хату, и мы в расчете.

Информация о таком предложении пришла от Мордашки к Дробызгалову немедленно. И порешили: предложение принять. Начальству гуляющий на свободе Груша надоел, так что перспектива прихватить, его на горяченьком, да еще и с подручными, представилась заманчивой. Оставалось лишь выбрать подходящую квартирку и продумать детали «отмаза» от подозрений со стороны уголовников для Мордашки. Кандидатуру для ограбления наметил он же, предложив в жертву некоего Петю-Кита, своего конкурента по бизнесу. Накануне Петя-Кит выкупил партию искусно подделанных часов «Ролекс» под внешний вид оригинальных изделий. Часов было около тысячи штук, статья о спекуляции вполне проходила, а для воров такой товар тоже представлял немалый интерес. Так что в итоге операции Груша со своей командой привлекался бы к ответственности за кражу с проникновением в жилище, а Кит — уплывал бы за спекуляцию в дальние океаны... Наводка с «Ролексом» Грушу вдохновила, однако он потребовал, чтобы наводчик участвовал в деле. План «отмаза» такого поворота событий не предусматривал. Мордашка уперся, но под ножом бандитов согласился.

— Вдруг мы запамятовали чего, вдруг не то заберем, — дружелюбно объяснял ему Груша. — Боишься? Хорошо. Десять процентов товара — твоя. Нет? Ладно, я добрый. Будешь в общей доле.

Вход в квартиру Пети-Кита преграждала стальная дверь с сейфовым замком. Ворам пришлось спускаться с крыши на веревках на балкон девятого этажа. Квартиру ограбили, но на улице началась операция захвата, прошедшая крайне удачно. Грушу взяли с поличным, оперативники артистично, пусть и экспромтом, сымитировали побег с места преступления наводчика Мордашки, но... кто знал, что на одном из воров висело дело об убийстве, расследуемое прокуратурой? Потянулись нити, началось копание в подробностях, и выплыл факт присутствия некоего Михаила Аверина при ограблении квартиры спекулянта... В этот факт и вцепился дотошный молодой прокурорчик — где, мол, соучастник?

— Не соучастник, наш человек, — терпеливо втолковывал чинуше Дробызгалов, с ненавистью впиваясь взглядом в его розовые, молочные щечки. — Внештатник, так сказать...

— Подследственный Кротов, — строго чеканил на это слуга закона, имея в виду Петю-Кита, — показал: ваш внештатник — профессиональный спекулянт, вращающийся в среде организованной преступности, махровых бандитов...

— Выполняет работу, — корректировал Дробызгалов.

— Какая работа! Наживается под вашей опекой! — недоумевал молокосос.

Ну, что скажешь! Тут-то Дробызгалов не выдержал. Обозвал прокурора индюком, ничего не смыслящим в оперативной работе, да и не только индюком, и тот, оскорбленный, ринулся плакаться в жилетку начальства. Впрочем, не сразу. Сначала все здоровые сосуды его физиономии налились кровью от гнева праведного, и он указал Дробызгалову на дверь.

Разговор же прокурора с начальством был Евгению известен, пусть и не присутствовал он при этом разговоре. Оперуполномоченный знал стереотипы прокурорского мышления. Наверняка поведает молодой да ранний своему патрону о Дробызгалове, как о грубияне и беспринципном типе, потакающем уголовникам, а начальство в ответ: э, дескать, у них в милиции темна вода, у них где закон начинается, а где криминал — не разобрать, а вообще-то... того, надо им хвост прищемить. Надо! И прищемим.

Им, прокурорам, плевать, какой кровью раскрытия даются, им — чтобы на бумаге порядок был, а там — солнце красное не всходи. Будь бы по их, и осведомителей они упразднили, хотя без армии стукачей раскрываемость вообще бы на нулевой отметке застопорилась. Это обыватель полагает, с забавным детективчиком под абажуром нежась, что умный следователь все распутывает да отважный сыщик... Нет, всякие «мордашки» в основном... Пусть и праздная у некоторых из них жизнь, и аморальная... Но как по льду, из которого лезвия отточенные торчат, идут они каждый день, каждый час... Да и кто из нормальных людей согласится в стукачи?.. А он, Дробызгалов, он что от своей доблестной службы имеет? Вздрючки, четыре часа сна в сутки и голую зарплату, которую тот же Мордашка в самый свой неудачный день лежа на диване делает. И мысль, все более неотвязную и жгучую: когда же на пенсию? И выйду ли, дотяну? Чем завершится эта гонка сумасшедшая, где на любом метре — или колдобина, или подножка? Вон вчера... Пришел человек по повестке, а вернее, жулик, знающий: несдобровать ему, а в кармане жулика — тысяча. За дверью же — люди из ГУБХСС, которым он только что заявление о вымогательстве взятки накатал... Хорошо, нутром учуял Дробызгалов неладное, да и у провокатора нервы сдали — нет чтобы взятку куда-нибудь тихо между бумаг сунуть, когда Дробызгалов отвернется, попытался всучить по-наглому, нахрапом, чем и выдал себя, а, прояви хитроумие и выдержку, плыл бы сейчас милицейский ворог его к причалу спецзоны в тюремной ладье... И ведь не докажешь, что имел, как оперуполномоченный, слишком весомые аргументы против мошенника, оттого и затеял тот вероломную пакость... И так — каждый день. Эх, пенсия, ты — как финишная ленточка для марафонца, но марафонцу что? — сошел с дистанции, и пусть, а ему куда? Ни специальности, ни образования стоящего, водительские права и то любительские...

Размышляя подобным образом, вошел Дробызгалов в кабинет полковника, сразу же уловив на себе со стены неодобрительный взгляд основоположника ЧК Дзержинского, рыцаря пролетарской революции.

Полковник тоже посмотрел на Дробызгалова без радушия. Полковник был назначен сюда несколько лет назад, но отношений с подчиненными наладить так и не сумел, ибо считали его дилетантом без шанса на перспективу. Раньше полковник служил в госбезопасности, откуда и был переведен с большой группой старших офицеров в МВД для очередного «укрепления» кадров, но укрепления не состоялось, поскольку специфика милицейской работы оказалась иной и требовала к тому же богатого, именно что милицейского опыта, и вот при следующей перетасовке руководства завис полковник в кадровом вакууме, откуда угодил в нижние слои — управлять Дробызгаловым и ему подобными, что тоже имели на своем невысоком районном уровне опять-таки неведомые полковнику стиль и методы работы. Сознавая личную некомпетентность, полковник гонора не выказывал, осторожничал, даже когда резкость произнести хотел, взгляд отворачивал и бубнил отчужденно, лишь в интонации подчеркивая неприязнь своего отношения к тому или иному факту.

— Ну так... зачем же вы себе позволяете оскорбления в... адрес работников прокуратуры? — промямлил полковник.

— Товарищ полковник... — Дробызгалов приложил руку к груди. — Этот прокурор... он же... — И последовала нелестная характеристика молодого прокурора.

Характеристику полковник выслушал бесстрастно, а вернее, как почувствовал Дробызгалов — пропустил ее мимо ушей. И еще уяснил оперуполномоченный благодаря изощренному своему нюху: в затаенном молчании начальства кроется нечто большее, нежели личное нерасположение и служебное недовольство.

— Ставится вопрос о вашей профпригодности, — откликаясь на нехорошие предчувствия подчиненного, молвил бесцветно полковник. — Мне предложено подготовить материалы...

— Кем... ставится? — вырвалось у Дробызгалова невольно, хотя яснее ясного было, что инициатива по вопросу о пригодности строптивого оперуполномоченного к службе полковнику и принадлежит.

— Предложено, — повторил тот, как тупым топором рубанул.

— Но...

— Провалили этого вашего... Аверина...

— Да не провалил, обеспечил все, что мог... Если бы не прокуратура...

— Ну, так или иначе... Потом — что-то у вас сплошные срывы... Вчера вот... со взяткой...

— Да ведь провокация!

— Выговор у вас за пьянку...

Да, тут не отвертишься. Задержал Дробызгалова патруль, когда в форме, дурак, в метро ехал. Всего-то за запах, а пострадал. Но когда было! Четыре года назад, этот полковник еще шпионов ловил или настроениями интеллигенции занимался...

— В общем, — подытожил начальник иезуитски-стеснительно, — подумайте: может, перейти...

— Куда? — спросил Дробызгалов с надеждой.

— Ну, я не знаю... С оперативной работой что-то у вас не ладится... Смотрите. — Полковник как обычно прибегал к обтекаемым формулировкам.

Так. Конец. «Гражданка», сдача удостоверения.

— А с Авериным как? — спросил Дробызгалов по инерции.

— Очевидно, будут судить...

— Но мы же его сами... А потом — это же чепе...

— Чепе, — согласился полковник, вздохнув лицемерно.

Дробызгалов тоже вздохнул. Но — от души. Полковник, конечно же, в случае чего оправдается: дескать, полезно зажравшемуся спекулянту Мордашке попариться в зоне — выйдет, большой авторитет иметь будет, да и страха прибавится, покорности. А виновного в провале оперуполномоченного он, полковник, накажет по всей строгости. А может, и не придется стеснительному полковнику никого наказывать: поймет Дробызгалов деликатный намек и сам черкнет рапорт об увольнении из органов...

— Разрешите идти? — с ненавистью вопросил Дробызгалов.

— Да, пожалуйста. И... проведите с Авериным этим... воспитательную работу.

— В смысле? — искренне удивился Дробызгалов.

— Чтобы... осознал положение...

Шагая по коридору и нащупывая в кармане ключи от кабинета, Дробызгалов оценивал сложившуюся ситуацию. Мямля-иезуит с прокуратурой ссориться не станет, не с руки ему, тем более сам еле на месте держится — пришел в милицию на большой волне, с начальством своим бывшим, ан — нет начальства, схлынула волна, и висит он теперь между землей и небом, все отчетливее сознавая: чуть что и — предложат ему почетную пенсию. А она, пенсия, хоть и полковничья, да по нынешним временам инфляции — курам на смех. У Мордашки только в неделю на сигареты такая пенсия уходит.

Опустившись в облезлое казенное кресло за своим письменным столом, Дробызгалов перевел мысли на личные перспективы. Итак. Предположим, распрощается он с органами. Куда идти? Просто некуда. А с жильем как? Так и застрянет на пятнадцати коммунальных метрах, где, помимо него, еще жена с ребенком? А детсад? Покуда в милиции, обещали подсобить с очередью, а уйди — ребенка куда? Выпить бы вот с горя... Тоже — закавыка! Сейчас пойдешь и возьмешь в любое время у тети Шуры из винного, потому как при удостоверении и власти... А завтра? В очередь? Хотя, с другой стороны, шатания по магазинам с черного хода стали небезопасны — ущемленные обэхээсники принялись в последнее время рьяно защищать монополию на сферы своего влияния. И та же тетя Шура в любое время им настучит: мол, шуганите участковых и уголовку, а то что за дела? — вас кормить не успеваем, а тут еще и они... А там такая сволота в отделе борьбы этом...

Об отделе борьбы Дробызгалов вспомнил некстати. Позвонил по внутреннему телефону полковник.

— Что у вас нового по Фридману?

— Работаем с ГУБХСС, — промямлил Дробызгалов. — В контакте...

— Результат?

— Ну... будет! Я, кстати, Аверина хотел подключить вплотную, он ведь имеет выход на него через сестру, я докладывал... А теперь даже не знаю... Если нарушу, эта... психологическое равновесие, какая работа?..

— Аверину пока ничего не говорите... С прокуратурой я свяжусь, арестовывать его не будем до поры... Н-да, звонили из министерства, дело Фридмана из ГУБХСС передано в КГБ...

«Вот оно что!» — понял Евгений.

— Поэтому так: решите задачу — будет... другой поворот отношения к вам, — закончил полковник.

Дробызгалов покосился с ненавистью на пищавшую короткими гудками трубку. Вот так. Результат любой ценой. Как понимать полковника — ясно: раскрутишь дело с Фридманом — поглядим, может, и милость проявим... А может, и нет, твердых обещаний не дается. Мордашке за помощь в данном вопросе — тоже милость — до суда сладко пожрать-попить и с девками всласть в простынях покувыркаться. Ну, на Мордашку-то плевать, он заслужил, барыга, а ему, Дробызгалову, за что такой компот кислый? За что?!

Обэхээсникам и комитетчикам плевать и на Дробызгалова, и на Мордашку. Сливки в случае удачи снимут они, уголовный розыск здесь не более чем подспорье, хотя он-то всю задачу и решает. Задачу сложнейшую, невыполнимую, потому и свалили дело в район, не сумев справиться даже своими, куда более могучими силами.

Валерий Фридман в свое время был причастен к деятельности цеховиков — севших, но его не выдавших. Ничего, кроме оперативных данных, на Фридмана не имелось, а, судя по оперданным, являлся он как бы банкиром тех, кто ныне находился за решеткой или уже отбыл в миры иные, не увидев свободы. Предполагалось финансирование Фридманом крупных преступных группировок, организация всяческой контрабанды, в том числе и промышленной, но доказательств тому не имелось никаких. Потому ставилась простая по сути задача: выявить тайники, где хранятся ценности. Но попробуй выяви! В уголовной среде Фридман пользовался немалым авторитетом, созданным ему воротилами теневой экономики, кровно заинтересованными в неприкосновенности своего банкира от домогательств рэкета, а что касалось каких-либо милицейских провокаций, тут бы нашлись заступники из высоких административных сфер — в том числе и правоохранительных, связи у Фридмана были мощные. Вероятно, как Евгений догадывался, заступники эти быстро бы аннулировали все сегодняшние усилия органов в отношении Фридмана, если бы сам не нарушил он застойную оперативную ситуацию вокруг себя, пожелав эмигрировать из страны. Желание удовлетворили, одновременно приняв решение: вплотную заняться материальной базой кандидата в американские граждане. Воплотить это решение в арест Фридмана и изъятие у него ценностей надлежало обэхээсникам и Дробызгалову. Однако люди из ГУБХСС, сознавая недосягаемость цели, от работы под всякими благовидными предлогами отлынивали, и основной груз лег на плечи Евгения, в свою очередь также не ведавшего, каким образом осуществить намеченное руководством. Хотя в лени и оперативной несостоятельности упрекнуть себя Дробызгалов не мог. Квартиру Фридмана он исследовал до пылинки, затем — дачу, жилища всех близких «теневику» людей, трясясь при этом от страха, что застанут при незаконном производстве обыска, да ладно застанут — убьют! — однако ни одного тайника не обнаружил. В квартире, правда, нашел за шкафом около тридцати тысяч в бумажном засаленном пакете, но что это? — крохи! И просто снился Евгению тот сладостный миг, когда берет он в руки заветную кубышку, целует ее страстно, а после мчится за постановлением о проведении обыска. А затем входит с понятыми, следует к заветному месту под гневные комментарии хозяина — и захлопывается рот Фридмана, а вернее, открывается в изумлении... А он, Дробызгалов, невозмутимо корректен и загадочен — мол, знай наших, все насквозь видим!

Существовал, однако, вопрос: а вдруг, да уплыли уже за рубеж искомые ценности? Но визу Фридман получил недавно, с получением ее находился под контролем, а до этого момента, целиком завися от произвола властей, вряд ли стал бы предпринимать безоглядный маневр с капиталом... Хотя относительно эффективности контроля Дробызгалов весьма сомневался. Фридмана круглосуточно охранял едва ли не взвод боевых ребят спортивного сложения, имелись у него свои посыльные и связные, мощная автотранспортная база и личная радиосвязь; кроме того, Фридман, как представитель фирмы США, чьим владельцем являлся его старший брат, встречался с приезжими коммерсантами, крутил дела с совместными предприятиями, и уследить за всей кутерьмой его контактов было задачей невероятной. Конечно, кое-что подслушивалось, записывалось, фирмачей проверяли таможенники, доверенных лиц Фридмана порой задерживали и обрабатывали, но — толку?

— Дробызгалов? Ко мне, срочно! — потребовал полковник по селектору.

Матюкнувшись, Евгений подчинился.

— Звонили из КГБ, — сказал начальник. — По их данным, все деньги вложены Фридманом в очень серьезную партию бриллиантов старинной огранки. Вещи уникальные, дореволюционные. Готовится контрабанда, поняли? Если предотвратите...

— Будем стараться, — откликнулся Евгений не без издевки в интонации, подумав при этом не без удивления, что кого-то, видимо, из ближайшего окружения Фридмана удалось завербовать всерьез и прочно. ГеБе работать умеет, не перевелись там таланты неумолимого сыска, машина проржавела, но мощь сохранила... Хотя, с другой стороны, на что-либо конкретное комитетчики все равно не вышли. Так, общая информашка...

Свой план работы по данному делу Дробызгалов связывал с Мордашкой, чья сестра Марина — женщина ослепительной красоты, дорогая валютная проститутка, крутила с Валерой Фридманом роман, и крутила не без оснований, надеясь на состояние жениха и на его эмиграцию. Жених между тем о профессии Марины не ведал, да и не стояла она у отелей, а имела солидную налаженную базу с многоопытной бандершей. Прищучить проститутку Дробызгалов не мог, имела она основательный «отмаз», в чем Евгений убедился еще год назад, когда сам положил на Марину глаз, познакомившись с ней у Мордашки — та как-то заглянула к братцу в гости.

Посидели, попили кофе, посмотрели какой-то фильм, и тут предложил Евгений Марине проводить ее до дома. Согласилась.

Мишка, взирая на кобеляж Дробызгалова, усмехался коварно, но тот поначалу не уяснил смысл его гаденьких улыбочек, смысл открылся позже, когда вышел с Мариной из такси, дрожа в неуемном сексуальном желании от точеной гибкой фигуры, длинной ее шеи, маленькой головы, припухлых губ, одуряющего запаха духов — морозно-тонкого... И еще от того, что уже знал: живет Марина одна, и достаточно подняться сейчас к ней на ту сакраментальную чашечку кофе...

Такси он отпустил. Сжал ее руку. Выдохнул сиплым дискантом:

— Может... чаем напоишь?

Взгляд ее вдруг изменился. Приветливо-дружеский, он вдруг стал оценивающе-куражливым.

— Трахнуться хочешь, опер?

Как обухом...

— Ну, чего молчишь?

— Н-ну... — протянул он из нутра. Удивленно и неуверенно, с каким-то стыдом даже.

— Сто долларов есть?

— Чего?

— Ничего. Любовь, ее большевики придумали, чтобы дамам не платить. Понял, оперок?

— Сто рублей есть, — процедил он, отвернувшись; все, наконец, уяснив.

— Ну и засунь их себе в одно место. — Она внезапно весело и очаровательно рассмеялась, чмокнув его в щеку, и впорхнула в подъезд — красивая, верткая птица — недосягаемая.

А Дробызгалов так и остался на месте, словно бы оглушенный. А после подкатила к нему колкая ярость... Отомстить! Чего бы ни стоило! За унижение свое, за наглость ее, за недосягаемость ту же...

У Мордашки он время от времени о Марине справлялся, однако вскользь, в канве общей болтовни на второстепенные жизненные темы. Кое-что полезное — в частности, информация о ее романе с Фридманом — в разговорах всплывало, но главные подробности Дробызгалов разведал самостоятельно: адрес бандерши, канал сбыта: валюты... А после, подкараулив ее, неспешно выложил свои козыри.

— Ну, — сказал в итоге, — сто зеленых, по крайней мере, наш разговор стоит, как считаешь?

— Сто зеленых отдать? — усмехнулась она.

— Не, — зевнул он, — предпочитаю натурой.

— Завтра получишь, — согласилась скучно.

И — получил Дробызгалов! С утра, выйдя из дома на службу, был он насильно втиснут в черную «Волгу» с частным номером и государственным радиотелефоном, где, помимо шофера, находились еще трое молодых людей с тренированной мускулатурой. Представившись, люди низкими голосами объяснили Дробызгалову, что действия его мало того что мешают их работе, но и носят характер, порочащий работника милиции, который, впрочем, после их доклада по инстанциям, в любой момент может стать обыкновенным гражданином...

С отдавленными боками — на заднем сиденье «Волги» было очень и очень тесно — Дробызгалов побрел на службу — вернее, поехал, ибо «Волга» за время содержательной беседы увезла его довольно далеко, к лесному массиву, откуда Евгений добирался часа полтора, получив в итоге бэмс за опоздание.

Со «старшими братьями», кому оказывались Мариной кое-какие услуги, не поспоришь, и новую обиду тоже пришлось переварить, несмотря на упорную мысль: а не открыть ли Фридману глаза на занятия его невесты? Однако урезонил себя Дробызгалов. Ибо за его работой наблюдало много глаз, а стальные руки парней в «Волге» запомнились до дрожи.

Успокаивало Евгения, что пусть косвенно, а сквитается он с проституткой, посадив ее жениха, и не видать им обоим никаких Америк. А поможет в том Мордашка. Никуда не денется. Выбора нет.

С такими размышлениями явился Дробызгалов домой. Открыл двухстворчатую входную дверь — перекосившуюся, с разболтанным замком — ремонтировать ни дверь, ни замок Дробызгалов даже не пытался: грабить тут было нечего, да и соседи толклись в квартире день и ночь.

Тотчас обрушился на Евгения гомон детский, пар от стирки и жирные кухонные ароматы. Соседка Валентина — незамужняя лимитчица, обремененная выводком пацанят — все от разных отцов, а рожала она, как кошка, встретила Дробызгалова напряженным визгом в лицо: мол, не дает покоя телефон!

— Безобразие! — орала она, перемешивая редкие пристойные слова с обилием отборного мата. — Замотали! День и ночь!

Дробызгалов всмотрелся в ее оплывшую физиономию. Хотел заметить, что, в отличие от нее, неизвестно на какие средства существующую, он работает день и ночь, и звонят ему исключительно по делу, серьезные люди, а не сексуально озабоченные хахали, но — промолчал, сил не нашлось. Свинцовая апатия. Учуяв расслабленное состояние Дробызгалова, вторая соседка — старуха, вонявшая на всю квартиру какими-то полутрупными запахами, скользнула в свою протухшую комнатенку, тоже позволив себе проскрипеть о телефоне и о соседе нечто гнусное.

— Пошли вы! — вяло выдохнул Дробызгалов в адрес соседей и открыл дверь своей комнаты. Жены с ребенком не было — уехали к теще. Уже легче!

С тоской он уселся на стул в маленькой комнате, забитой мебелью, с бельем на веревках, протянутых от стены к стене — жена боялась, что его закоптят коммунальным кухонным чадом; с ванночкой для ребенка, хранящейся на верху платяного шкафа, холодильником, втиснутым в угол...

Время подходило к обеду, но так не хотелось тащиться на кухню, где бегали разномастные Валентинины отпрыски и слышался ее голос, повествующий о нем, Дробызгалове, соседу Панину — хроническому алкоголику, дважды сидевшему и жутко Евгения ненавидевшему за принадлежность к милиции. Диалог Валентины и Панина сводился к тому, что всем Дробызгалов плох и в быту невыносим. На кухню же Дробызгалов обычно выходил, как на казнь — убогую, ничейную, принадлежащую всем и никому кухню.

Евгений сделал бутерброд, сжевал его мрачно и запил прямо из горлышка бутылки остатками выдохшегося боржоми, стоявшего на подоконнике по соседству с чахлым желтым алоэ, над которым кружили мошки дрозофилы.

Сильный стук потряс хлипкую дверь.

— Телефон! — заорала соседка. — Опять, твою мать!

— Заткнись, стерва! — в приливе отчаянной ярости взревел Дробызгалов, выбегая в коридор и снимая трубку, свисающую до пола в утолщениях изоляции — синей и красной.

— Женька? — послышался голос одного из приятелей — клерка в аппарате больших милицейских властей. — Ты когда из норы своей наконец переселишься?

— Разве в другую нору, в могилу, — морщась и прикрывая ладонью ухо, дабы не слышать детского визга, молвил Дробызгалов. — Ты-то как? Хапнул квартирку? Дали?

— Нет... У нас все мимо... Как перетасовка штатов — из других городов кадры прибывают, и весь фонд — им... Тоже — кошмар! Теща, тесть, дети... Вшестером в двух комнатах.

— Но хоть все свои...

— Тебе бы таких своих... Ладно. Тут разговор я слышал... Я из автомата звоню, усекаешь?

— Та-ак... — похолодел Дробызгалов.

— Кушают тебя, Женя. Считай, съели. Шеф твой. Так что учти.

— Выход? — произнес Дробызгалов отрывисто.

— Какой еще выход?! Там... беда. Злоупотребления, подозрения на взяточничество, человека своего провалил... Держишься пока на теневике этом... В общем, или проявляй доблесть и находчивость, или подавай рапорт. Да! Решай срочно, а то вызовут к нам — и привет. В комендатуре наручники — и в кепезе... Система отработана. Думай, Женек, взвешивай.

Дробызгалов понуро застыл. Положил нетвердой рукой трубку. Затем, преисполнившись решимости, оделся и вышел на улицу. Он ехал к Мордашке.

ИЗ ЖИЗНИ АДОЛЬФА БЕРНАЦКОГО

Наверное, именно по возвращении в Нью-Йорк Алик понял, что безнадежно постарел... Шалили сосуды, скакало давление, ныл крестец от долгого сидения в машине, к близорукости прибавилась напасть дальнозоркости, и пришлось разориться на сложные двойные стекла для очков. Вставать чуть свет на таксистскую службу было мукой, а для самой службы элементарно недоставало сил. Изматывало и безденежье. Пришлось вскоре продать прожорливый «линкольн» и приобрести более экономичный «крайслер Нью-Йоркер» с японским движком и бортовым компьютером, каждый раз при открытии дверцы механическим голосом приказывающим застегнуть ремни и говорящим, если подчинялись его команде, «спасибо». Алика это умиляло. Компьютер также сообщал о неисправностях, возникающих в автомобиле, но иногда ошибался — что-то в нем замыкало. Сам по себе автомобиль был небольшим, но удобным: салон обтянут лайкой, отделан карельской березой, кресла на электроприводе, цифровая магнитола... С такой тележкой вполне можно было устроиться в «лимузин-сервис», куда Алика взяли бы даже без спецномера, по дружбе, однако контора располагалась в глубине Манхэттена, и добираться туда с рассветом, чтобы, возвратившись в полночь домой, рухнуть на топчан в подвале, Адольфу не жаждалось. Устроился в «Кар-сервис»[12] на Брайтоне, на подхвате. Работа шла слабенько, выходило от тридцати до пятидесяти долларов в день. «Крайслер» барахлил, а ремонт съедал едва ли не все заработанное. С любимых сигарет «Салэм» Алик перешел на дешевку — «Малибу», «Вайсрой», «Белэйр», начал выгадывать на еде... Единственной удачей был день, когда в очередной раз на перешейке метро Бруклин — Манхэттен прорвало подводный тоннель, и публику пришлось перевозить на машинах в ударном порядке. Народ «голосовал» на тротуарах, как в России. Алик снимал по четыре пассажира за раз, и заработал в тот день пятьсот зеленых, но затем от перенапряжения не мог встать с дивана неделю, так что в итоге все равно получилось кисловато.

Начавшаяся перестройка открыла Алику дорогу назад, в Россию, многие неудачники уже отчалили туда, подумывал и Адольф: ведь там старая мама, квартира, а вдруг и заработает он чуть-чуть, обменяет зеленые на деревянные по громадному коэффициенту, что здесь, на Брайтоне, проще простого: здесь отдаст, там получит или наоборот... А уж коэффициент на Брайтоне самый высокий, тут рады лишь бы как обменять, дабы заполучить реальные деньги, а не те, прошлые, мики-маус-мани — игрушечные...

Так размышлял Алик, копаясь в багажнике своего «крайслера», когда почувствовал неожиданно настойчивую боль в ногах чуть выше колен и сообразил тут, что к бамперу собственной машины придавливает его бампер машины иной, придавливает планомерно и беспощадно. Боль стала невыносимой, Алик заорал что есть мочи, и водитель, неудачно парковавший грузовик, подал вперед. Адольф грохнулся на асфальт, хватая ртом воздух.

Грузовик принадлежал богатой компании «Пепсико», и Алик смело подал на компанию в суд.

Два Аликина синяка обошлись капиталистам в сто тысяч долларов, но половину суммы забрал адвокат, не без труда выигравший процесс, ибо адвокат компании выдвинул версию, будто мистер Бернацкий подставился под грузовик с умыслом.

Алик, тряся на суде костылями, бросал в сторону враждебного адвоката испепеляющие взоры и русские нецензурные слова, чем, видимо, убедил судью в своей правоте. Костыли, говоря по правде, были использованы так, театра ради, посоветовали умные люди.

Пятьдесят тысяч для среднего, нормально работающего американца — сумма, ничего принципиально в жизни не определяющая, однако для Алика — богатство. Пять тысяч было пропито на радостях в течение недели. Бары, казино в Атлантик-сити, распутные жизнерадостные девочки, прогулки на яхте в океан...

Вылечив очередную легкую венерическую болезнь, Бернацкий призадумался. Можно было выбраться из подвала, снять приличную квартиру, пожить широко, однако Алик рассудил иначе.

Подвал экономил едва ли не полтысячи долларов в месяц, от загулов Адольф уже подустал, а вот найти бы стабильную работенку...

Друг Фима, приютивший когда-то Алика в Сан-Франциско, а ныне в Нью-Йорке, предложил подрабатывать у него в страховом агентстве — охмурять клиентов, работающих за наличные и уклоняющихся от налогов: дескать, вложи под проценты деньги из чулка в страхование по специальной программе и отмоешь заработок с выгодой... Однако Алик с трудом уяснял детали сложного бизнеса, от его английского произношения шарахались, оставалось попробовать удачи на русскоязычном Брайтоне, но Брайтон Фима охватывал самостоятельно и конкуренции бы не потерпел.

На некоторое время Алик устроился в похоронном бюро по доставке цветков и веночков, но бюро прогорало, зарплата выплачивалась нерегулярно, и Алик, заявив хозяину, что он не волонтер, бесплатно уже коммунизм в отдельно взятой стране отстроил, уволился.

После трудился инструктором по вождению автомобиля в подпольной школе у оборотистого паренька Леши, катался на стареньком «стэйшн-вагене»[13] по тихим улочкам Манхэттен Бич с новоприбывшими эмигрантами и, с тоской глядя на часы, командовал им: разворот в три приема, парковка, полная остановка... Пятьдесят долларов в день зарабатывалось стабильно, но работа отличалась удручающим однообразием и к тому же — унизительностью. Эти новоприбывшие, платившие Алику свои последние гроши из пособий, напористо входили в суету эмигрантского бытия, входили с энтузиазмом и верой, а Алик уже пережил все их будущие взлеты и разочарования и презирал это их будущее потенциальных лавочников, таксистов и микроскопических служащих, обретающихся на задворках сытой Америки и довольствующихся крохами. Алик крепко уяснил истину: Америка — для американцев. А американцем становишься лишь с рождением в Америке. Исключения, конечно, существовали. Но редчайшие из талантливых и умелых завоевывали себе имена, авторитеты, серьезные деньги. В болоте же Брайтона в основном лежали караси в иле. Некоторые из карасей — зубастые, однако с мозгами, интеллектом и реакцией все-таки карасиными. До щук и акул, резвящихся в чистых водах крупного бизнеса, всем им было далече.

Сравнивая свое советское и американское существование, Алик пришел к мысли, что там, в Союзе, для него, да и для многих из перебежчиков, все-таки лучше. Дешевое жилье, всеобщая нищета, бездумие... В Стране Советов можно было всю жизнь пролежать на диване, нигде не работая, и — не пропадешь... Главное — не высовываться. Вновь стукнуло в голове: вернуться! Приехать в родной Свердловск с кучей барахла и сувениров, денег обменять по спекулятивному курсу — миллион будет! Продукты с рынка, хорошая машина, девочки... И ведь все реально! Не зря же он страдал в Америке...

Однако газета «Новое русское слово» каждодневно устрашала условиями тамошней жизни, возрастающей юдофобией, неотвратимостью прихода к власти «твердой руки»...

Останется тысяч тридцать — слиняю, читая прессу, решал Алик. Нет... двадцать. Все равно хватит! Двадцать на двадцать... Да почти полмиллиона!

Будучи оператором, получая чуть более сотни в месяц, он и думать о таких цифрах не мог, а ведь хватало, жил, даже гулял и развлекался... А уж тут-то никакая инфляция не страшна, лишь бы здоровья хватило...

Алик послал маме письмо: готовься выслать гостевой вызов, жажду узреть свою замечательную родину. Затем совершил вояж за визовыми анкетами в Вашингтон, заполнив их тут же, в автомобиле и вернув сотруднице консульства.

Через месяц анкеты отбыли почтой в СССР, к маме, которая по версии, изложенной судье в Сан-Франциско, давно почила в бозе. Старушке надлежало сходить в ОВИР, заполнить бумаги, прождать месяцы и, получив, наконец, разрешение на въезд сына, отправить соответствующую бумагу Алику. Далее бумага вновь направлялась в Вашингтон, в консульство, откуда через месяц приходила виза на въезд в Союз нерушимый.

Процедура мучительная. Неблизкие поездки в Вашингтон экономили месяц-два из процесса оформления, однако принципиальным образом на процедуру волокиты не влияли. Тем не менее Алик не унывал: доллары еще имелись, впереди же маячила перспектива блиц-визита: русские красавицы, отдающиеся за косметику и заколки, пьянки с бывшими соратниками по телевидению, ярлык «американца»...

Сорвалось! А вернее, подфартило. Страховой агент Фима, ответственный квартирный и подвальный съемщик, рекомендовал бедолагу Бернацкого на службу к серьезному боссу Семену Фридману на должность «принеси-подай».

Стал Алик шофером и домохозяйкой при солидном человеке. Возил всяческие непонятные грузы туда-сюда по Нью-Йорку, в соседние штаты, передавал «вэны»[14] с автоматами Калашникова китайского производства покупателям у въездов в трюмы кораблей на ночных причалах и в то же время мирно стряпал на просторной кухне Фридмана, сидел на телефоне, дозваниваясь абонентам хозяина, пылесосил ковры и натирал паркетный пол... Исходя из интересов дела, Фридман предоставил Алику бесплатно подвал в своем доме, и тот, расцеловав благодетеля Фиму, отбыл на новое место обитания.

Две тысячи долларов в месяц наличными, дармовое жилье, о чем более и мечтать?

В бывший родным Свердловск Бернацкий ехать уже не хотел. Да и что делать в дыре этой? — рассуждал он высокомерно.

ПАРТНЕРЫ

Прибыл Дробызгалов в горячий момент: Мордашка провожал «пассажиров», то бишь покупателей. Трое темнолицых людей — не то туркмены, не то узбеки — уволакивали коробки с аппаратурой: два телевизора, видеодеку, игровой компьютер и «балалайку» — так именовался кассетный магнитофон.

Помогал им Шарнир — шестерка Мордашки, отлавливающий клиентов у комиссионного магазина и поставляющий за оговоренный процент покупателей патрону. На случай последующих заказов Мордашка отдал покупателям свои визитные карточки мелованной бумаги, где его социальный статус обозначался правдиво: «сторож». Но и двусмысленно.

Проводив Шарнира и «пассажиров», прошли в комнату. На столе — пачки денег.

— Ничего себе... — оценил Дробызгалов.

— Да так, — отмахнулся Мордашка. — Навара две штуки с хвостиком. Ударчик.

— Поделись, — проронил Дробызгалов.

— Не, — ухмыльнулся Мордашка. — Это из моих сребреников иудиных... Кровное.

— Так, — произнес Дробызгалов, оглядывая заставленную коробками гостиную. — А я к тебе с тухлыми новостями, Мишель.

— Иного и не ожидаю, — рассеянно отозвался Мордашка, ссыпая деньги в полиэтиленовый пакет.

— В общем... конец нам, — сказал Дробызгалов. — Обоим.

— Чего? — посерьезнел Мордашка.

— Дело с Грушей и гоп-компанией его прокуратура крутит. Ну а по показаниям ты в деле, прокурор настроен непримиримо...

— Хрена себе! — воскликнул Мордашка. — Вы ж меня сами...

— А им плевать, — резко оборвал его Дробызгалов. — Давлю на шефа, а он с прокуратурой ссориться не желает... Да и тебя шеф не очень-то жалует. Зажрался, говорит. Пусть посидит на баланде.

— Так какого я на вас пашу...

— А такого! — Дробызгалов ощерился. — Если бы не работал на нас, давно бы куковал. А так — влепят по минимуму.

— Как это влепят?! — изумился Мордашка. — Как это?.. Да я... я... заявление прокурору, а если до суда дойдет, то и...

— Какое еще заявление? — сморщился Дробызгалов. — Ты чего? Из тебя кисель сварят... На тебя всех волков спустят... Не ты первый! Молчать будешь и кивать, ясно? А пожалуешься... чего ж? Шеф открестится: не знаю, не ведаю, ложь. Ты что, офицер органов? Так, стукачок. И сам про то ведаешь. Ну а вякнешь — раскрутят на полную катушку. На тебя оперданных — тонны бумаги.

— И... никак ничего?.. — Голос Мордашки дрогнул.

— Главное, мне хана, — сказал Дробызгалов. — Из-за тебя. Провалил, не обеспечил, то се... Чепе, по нашим установкам. Пишу рапорт — и на улицу. Но, в отличие от тебя, барыги, денег у меня — ноль. Могу, конечно, в спекулянты, но тогда ты еще первые кирзачи не стопчешь, а я уже к тебе в соседи по нарам оформляться приеду... Мне такой роскоши не позволят. Мне только честно прозябать. В дворниках. — Дробызгалов говорил, сам же наливаясь злобой и отчаянием.

— Слушай, а может, заплатим? Шефу твоему, прокурору... а? Договоришься?

Дробызгалов вспомнил прокурора с гладенькими щечками и мерным голосом, замороженные глаза полковника... Хохотнул. А после, едва ли не с ужасом чувствуя, что не в состоянии остановиться, безудержно, с сиплым надрывом рассмеялся...

Мордашка схватил его горло, сдавил... Дробызгалов вцепился в его руки, а тот душил, душил... Захрипел Дробызгалов от перепуга, и отпустила истерика. Аверин отбросил его в кресло.

— Нервы, мент, — сказал безучастно. — Уйми нервы.

— Взятки... они не возьмут. — Дробызгалов с натугой откашлялся. — Такие козлы...

— Ну и делать чего?

— Есть выход, — сказал Дробызгалов. — Они тоже у нас на крючке. Фридмана сейчас они крутят... А раскрутить не могут. А потому крепко на тебя и на меня рассчитывают. За бугор он намылился...

— Знаю. Но при чем я здесь? Или ты?..

— Цепь простая. Фридман — Мордашка. Мордашка — Марина. А Фридман на вывоз ценные бриллианты закупил. На все бабки. Он же у цеховиков в банкирах ходил, там, может, одних долларов на миллион...

— Не выйдет номер. — Мордашка открыл бар, механически приложился к початой бутылке ликера. — Он все вывезет. И не засечете. Он хитрый какой, знаешь? И с блатными, и с вашими завязан, да так, что особый отдел не подкопается... мафия! Вывезет! И чистым свалит. К ближайшим родственникам, чинно-благородно, воссоединение семей... Ладно, допустим: узнаю вдруг я, где его брюлики. И чего? Вам их передаю в торжественной обстановке? Да меня же за такой презент вмиг удушат. Не на воле, значит, в тюряге. А коли туда мне путь так и так лежит...

— Слушай, — перебил Дробызгалов, — а... сеструха?

— Вопрос кстати, — кивнул Мордашка. — У них на днях разбор с Фридманом был. Катастрофа. Пронюхал он про сестру. Плакалась мне вчера. Она же девка с мозгами, любовь закрутила прямо-таки по сценарию фильма для целомудренных деток: чтобы все на уровне воздыханий и невинных поцелуев, а уже половой акт — после свадьбы и титров. Крутила динамо — будь-будь! Ну, Фридман бродил вокруг, облизывался, пылал изнутри. И подарки ей, и брюлики в уши, на пальчики, и виды на Штаты... А тут кто-то и стукнул... Привет! Провал спектакля, занавес стремительно спущен.

— Вот... как, — только-то и произнес Дробызгалов.

— Ага, — подтвердил Мордашка лениво. — А насчет капитальца его она тоже, по-моему, интересовалась... Но хрен чего узнала. Только однажды по пьянке шепнул ей, что система у него глухая... Никому не добраться. Думаешь, не ведает он, что его вынюхивают? Ведает. Одна охрана его чего стоит!

— У тебя, если посчитать, не так и густо, не Ротшильд, — произнес Дробызгалов невпопад, — у меня круглый ноль, а Маринка тоже не из клана Дукакисов... Так ведь? Я на улицу, ты в зону, а ей по постелям валяться, все наши перспективы. Но пока мы втроем, мы — сила. Вынем из Фридмана брюлики, сделаем все на уровне, вот и задел. А с заделом... сам понимаешь. Живи и живи. Ты выйдешь — и фйють в другой город, от нас, милицейских, подальше, я подскажу куда... А Маринка с твердой валютой на руках договорится с каким-нибудь бедным америкашкой, чтобы увез ее. Выкопает немного из-под камня, вот и замужество. А там — лимон по минимуму, верь, товарищ! И я могу невесту купить, и ты...

— Болтаешь... — отвернулся Мордашка с раздражением. — Чего ты из него вынешь, из Фридмана, кроме дерьма? Ну, вынул даже... Знаешь, какие разборы начнутся? Тушите свет. От меня и тебя ничего не останется. Слизь кровавая. Никакая ментовка не защитит! Никто не защитит! Ни контора, ни армия! Если в заместители президента только наняться, чтобы за броней и за автоматами жить... Но туда — невпротык. А если и попадешь, тогда фридмановские дела вроде без надобности... хе.

— Единственный выход, — произнес Дробызгалов тупо.

— Да как, как?! — взвинчивался Мордашка. — Проследить: где, чего и тайно изъять? Не вышло и не выйдет. Прижать его? Попробуй! К нему подойди — шею враз открутят. А если и возьмешь чего, все вместе с процентами и с душой обратно вытряхнут... Он же, помимо прочего, наверняка крупным блатным очень в Америке нужен! Он их гарант там, база...

— Не пугай, — произнес Дробызгалов. — Нет невыполнимых задач. Техническую сторону дела беру на себя. А в деле — трое. Ты, Маринка и я. Три равных доли. Твоя задача — подписать Маринку. Будет у нее готовность...

— Говорю же! Кончился роман, разбежались они...

— Будет у нее готовность... — с нажимом повторил Дробызгалов.

— То есть?

— А ты с ней обговори... Ситуацию. И скоренько, не мешкая. Можешь ведь?

— Ну...

— Вот и ну. Подпишешь ее хотя бы морально, и то ладно. Учти: покуда вертим это дело, ты на свободе, а я при погонах... А там — куда кривая вынесет.

— А до мокрого не дойдет?

— Не твои заботы. Мое дело. Если из окна Фридман, к примеру, сиганет, туда ему и дорога, скажут. А кто будет следствие по самоубийству, скажем, вести... это опять-таки я позабочусь. Короче. Твоя задача — разговор с Маринкой. Пусть пораскинет мозгами, ей много виднее...

— Так... — Мордашка полез в письменный стол, достал какие-то бумаги. — Вот. — Положил перед Евгением. — Это — гостевой вызов в город Берлин. Фотографии. Оформляешь мне паспорт. Как гарантию хотя бы.

— Понял, — наклонил голову Дробызгалов. — Справедливо. Будет готово на следующей неделе. Но! Ты мне Фридмана, я тебе паспорт.

— Нет, — сказал Мордашка. — Наоборот.

— Нет, Мишуля, — сказал Евгений. — Не наоборот.

Выходя от Мордашки, Дробызгалов подумал, что, хотя и разыгрывал спектакль, вступая якобы в сговор со спекулянтом и сестрицей его, а ведь кто знает, вдруг и заполучит он эти бриллианты? И вовсе не для официальной их передачи неблагодарному руководству... Если помечтать в таком направлении, то исчезнувший из поля зрения Фридман вызовет, конечно, скандал, но да и пусть вызывает, он, Дробызгалов, выкрутится. А Валера вдруг да переселится в надежный подвал с чугунной дверью, есть этакий в капитальном подземелье одного из старых домов в районе... И есть те, кто в подвале могли бы заняться обработкой Фридмана. Народец — зверье, сволочи отпетые, но, главное, судьбы их от Дробызгалова зависят, а кроме того, шавки они, приблатненная мразь, а значит, будут вне подозрений мафии, ибо нити, ведущие к исчезновению Фридмана, начнут искать разные крестные отцы у себя же, своих начнут трясти — профессионалов высокого полета и квалификации...

Мечты, мечты... Попробуй заволоки этого Фридмана в подвал, как бы самому в нем не очутиться, это куда реальнее... А в теории, конечно, все рисуется здорово, даже если придется камушки сдать согласно описи. Будет результат, и пытки в подвале легко спишутся на счет неопознанной группы рэкетиров-гастролеров, да и кто будет копаться в подробностях?..

Мечты, мечты...

ФРИДМАН-МЛАДШИЙ

Еще с утра накатило раздражение... Это состояние не отпускало его уже с год, да, где-то так. И копилось раздражение, как он понимал, уже давно, едва ли не всю жизнь копилось. А сейчас, когда разобрался он в этой своей жизни, когда понял ее всю, раздражение и не отпускает... Сорок два года. Прожитых бездарно, впустую. Вот они: школа с армейской буквально дисциплиной, пионерлагеря с их тупыми идеологическими мероприятиями — взвейтесь-развейтесь; после — армия: внутренние войска, два года на вышке с автоматом, зековские «пятерки», «мазы» с решетчатыми каркасами, сырая казарма, офицерье, хлещущее водку и отсиживающее свои двадцать пять лет до пенсии по другой стороне забора зоны; опять-таки идеологические выкрутасы о священном долге, об охране мирного сна тружеников; дедовщина, караулы, колючая проволока... Затем физтех, невозможность устроиться на нормальную работу из-за пятого своего пункта... Отец с братом уехали, а ему, Валерию, диплом физтеха мощным стал тормозом: отказ за отказом... Ну и пошло-поехало: фарцовка, совмещенная с должностями то библиотекаря, то курьера... Хорошо, познакомился с деловыми людьми, стал их подручным и быстренько нахватался знаний в университете подпольной жизни. В двадцать девять лет выбился в крупные цеховики. Чем ни занимался: и люстрами пластмассовыми а-ля хрусталь, и брошками-бабочками, и запонками... К тридцати двум «набил» свой «лимон». Хороши были брежневские времена, они и выручили. Денег — только нагнись и собирай. И схема проста: купи всех и делай что хочешь. Да, славные годы. Но и развратили его, затуманили перспективу. Думал, до бесконечности все так и будет, думал, раз «лимон» в кармане, значит, шабаш, всюду и все можно, и рыпаться некуда. Живи и грейся. А что вышло? Сейчас этот «лимон» — бумага. А жизнь — каждодневное ожидание непредсказуемых перемен. Люди в разброде, экономика в развале. Идеологический стержень, выдернутый из общества, превратил его в кисель. У людей открылись глаза на свой рабский труд за жалкие гроши под ударными, фальшивыми лозунгами, и промышленность начала стопориться. В воздухе витала угроза гражданской войны, эмиграция нарастала, и Фридман подумал, что не воспользоваться шансом для спасения собственной жизни попросту глупо. К тому же ходить в золоте среди дерьма стало тягостно и скучно. Ему, конечно, было далеко до партийно-правительственной элиты с ее распределителями, заграницами и домами отдыха, но жил он не хуже, пусть за все переплачивал, начиная от колбасы и сигарет и кончая путевками в райский уголок Дагомыса. Но жить так он уже не хотел. Перестройка открыла ему дверь за рубеж, однако в суть ее он абсолютно не верил. Для воплощения провозглашенных задач требовался качественный скачок, а... кому прыгать? Семьдесят лет поджилки у народа резали, создали нацию инвалидов, какие теперь рекорды? Прогрессивные кооператоры? Эти вызывали у Фридмана невеселую усмешку. Усматривал он в их рваческом копошении нечто от капитализма начального периода развития, а если так — еще на полвека уготованы стране муки и кризисы... Депутатский телевизионный треп вызывал откровенную скуку, и два пути развития общества усматривал Фридман в данной смутной ситуации: либо к власти придет новоявленный советский Пиночет, государство снова утянет в вековую колею централизованного командного управления, либо демократическая вакханалия превратит Союз в странный конгломерат раздробленных и нестыкующихся форм, что устоятся, когда рухнет последний оплот государственного монополистического капитализма, в котором Валерий Фридман родился, вырос и прожил жизнь. Но не скоро он рухнет. Много еще слов произнесется, много прольется крови и слез... Перестройка — пора утраты иллюзий. За это Фридман был перестройке благодарен. Корабль, на котором он плыл, дал течи по всему корпусу, потерял курс, и он, нисколько не смущенный сравнением своей личности с представителями грызунов, бежал с этого корабля на иной по тонкому, готовому в любой момент сгинуть мостику.

Вначале навестил Валерий брата Семена, прибыв в США по гостевому вызову. Сбылась мечта узреть Америку. Погостил бедный родственник у родственника богатого, искупался в океане, побродил по Уолл-стрит и Брайтон Бич авеню — двум противоположностям Нью-Йорка, обозрел великолепные небоскребы и огромные мосты — монстры по сравнению с московскими; поел устриц с шампанским, ананасов и киви... И запросился домой.

— Сумасшедший! — выговаривал ему старший брат. — Зачем? У меня отличный адвокат, мы утрясем все с иммиграционными властями, оставайся... Деньги из Союза переправим, найдем концы... Ты же рискуешь жизнью, возвращаясь...

Добрый старший брат включал Валерия в семейный бизнес, решал все проблемы, начиная от жилищной и кончая финансовой, но Валерию роль бедного, пусть и любимого родственника не подходила. Ему требовался иной статус. Поездка открыла глаза на многое. В частности, на то, что Америка — не калач с медом. И с его запросами там только страдать. Нужны деньги. Заработать их в Америке — удача и лотерея. Другое дело — в Союзе. И он сделает их. А уж потом — в зарезервированный рай...

Многое в Штатах его насторожило, многое ему не понравилось. Толпы безграмотных полудурков, не желающих работать, общее устремление делать деньги на комиссионных, не вкладывая особенного труда., жесткая эксплуатация нелегальных эмигрантов, честный черный труд за гроши, бестолковая экономика... Экономика на диких кредитах, долгах, резкое падение производства, обилие товаров из Японии, Кореи, Гонконга, даже Венесуэлы и очень мало американских... У него не раз возникала ассоциация с Советским Союзом... Как будто та же страна, но из параллельного космоса... Иная внешне, но с множеством аналогичных внутренних примет...

В итоге же рассудил по-обывательски логично и простенько: дескать, ананасов с устрицами тут на мою жизнь хватит, а если и грянет здесь гром, то уже над моею могилой... При всей своей нескладности и сложнейших проблемах протянет еще Америка долго... И он в ней не пропадет. Имеется еще остаток жизнелюбия, оборотистости и веселого авантюризма — а это везде спасет... И главное сейчас — включиться в российские дела-делишки. Так рассудил Фридман-младший, срочно по возвращении в Союз начавший превращать дензнаки в конъюнктурные на западном рынке бриллианты, крайне дефицитные в СССР, где в основном предлагалась чепуха. Все стоящее уже. вывезли. Однако все-таки повезло. По счастливейшему стечению обстоятельств заполучил Валера чудные камни в старинных ювелирных изделиях, еще со времен революции путешествующие с рук на руки, десятилетиями отлеживающиеся в тайниках... Уже одна эта операция обеспечивала безбедное существование в Америке, но Валерий стремился к большему.

Серьезные деловые круги в кооперативном движении, совместных предприятиях и стремительно набирающей силу мафии Валерия весьма ценили и отъезд его рассматривали, как проложение своего канала в сферу международного бизнеса. Фридман оказался в эпицентре крупных экспортно-импортных сделок с Западом. Гнался в порты лес в вагонах, металлы, буксировались списанные в металлолом крейсеры по морским просторам... А на счет посреднической фирмы Фридмана-старшего в Нью-Йорке текли деньги. Часть этих денег принадлежала деловым и мафии, организующей контракты и чиновное согласие; брат Семен исправно расплачивался с приезжающими погостить в Америку кредиторами, и те, возвратясь, с большим энтузиазмом организовывали все новые и новые сделки...

Хищники сразу же кинулись на жирные куски, перепавшие им в государственной экономической неразберихе. Но не приманкой ли куски обернутся? И поймут ли, наконец, космически далекие от реалий жизни руководители, что, торгуя телом страны, выгод больших не получишь? Или обязательно нужно довести все до краха и крови? Подобный вариант уже не исключал никто. Корабль государства откровенно тонул, слабенько реагируя на управление кормчих...

Разрешение на въезд в США было Фридманом получено, оставались буквально дни его пребывания в тревожных российских просторах, однако многого он еще не решил. Первое: гарантированную перевозку драгоценностей, хотя соответствующая работа велась в Германии, где у него проживал дядя родом из Поволжья, в свое время умудрившийся доказать, что фамилия Фридман — немецкая, и успешно перебравшийся в Бонн. Дядя вместе с Валерием занимались контрабандой уже долго, так что курьера должен немецкий партнер прислать надежного. Кроме того, завязал дядя бизнес с одним из совместных предприятий, поставив в Союз под гарантию племянника деревообрабатывающее оборудование, должное настрогать дяде миллионы из российской древесины, гарантии на поставку которой имелись самые твердые. А помимо твердых гарантий, существовал еще добрый десяток «пожарных» вариантов. Так что дядя зависел от племянника плотно.

Второй проблемой являлось сложение с себя полномочий преемнику, должному представлять семейный бизнес Фридманов в Советском Союзе. Преемник был толковым, исполнительным, но многих тонкостей еще не постигал, кое-что воспринимал схематично, поверхностно, пусть и старался... А преемник — основной инструмент, должный быть безотказным и точным...

И, наконец, третье. Все хлопоты порой заслонялись горьким и сугубо личным... Мариной. Познакомился он с ней у Михаила, ее брата, у которого иной раз прикупал что-либо из аппаратурки, кассет, прочего барахла. И ведь влюбился же! Умна девчонка, красива, надежна — такой она ему показалась, и чувство обоюдной теплоты родилось сразу же, он нутром это почувствовал, уверовав: вот — счастливый итог всему. Вот ради кого нужна ему Америка. Чтобы вытащить девчонку отсюда, раскрыть для нее мир, заботиться о ней, в этом смысл... Он же был чудовищно, обреченно одинок, что осознал совсем недавно, когда схлынул бредовый жар лихорадки накопительства, увеселений и делания денег. Проклятые бумажки — красные, сиреневые, зеленые и коричневые... Они иссушали душу, мозг, отнимали способность радоваться жизни и быть человеком — сострадать, прийти на помощь ближнему, не имея видов на наживу, кому-то, наконец, просто подарить эти деньги... Ведь ничего же не было: ни семьи, ни любимой женщины, ни друзей, ни настоящего отдыха, ни увлечений. Только бизнес. Черно-белое, без красок и чувств существование. Впрочем, чувства страха, злобы, зависти — эти-то взыгрывали постоянно. Не приходили иные — раскованности, радости, участия, любви... Но они таились под спудом навязанных жизнью, как ростки под асфальтом. Может, логикой, может, осознанием необходимости спасения души, но хотел Валерий воскрешения в себе человека, хотя знал — с прошлым не порвешь, и навсегда въелся в существо его расчет, цинизм, фальшь, страстишка к наживе и сытой, необремененной трудом жизни, однако — хоть как бы исправиться, чтобы не отказался от тебя Бог, и чтобы только не в ад, а в чистилище хотя бы...

Марина... Он ощущал ограниченность этой девочки, черствость, даже духовную пустоту, но одно дело, когда пустота эта приобретенная, другое — когда незаполненная... Он убедил себя, что воспитает ее, сделает счастливой, а уж она даст ему самое важное теплом своей красоты и юности — возможность любить. Любить, хранить, оберегать, делиться, дарить. В этом смысл, в этом. Эмиграцию Валерия Марина воспринимала как нечто должное. Политическая и социальная атмосфера родимого государства ей откровенно не нравилась, а все остальные детали существенного значения не имели, тем более уезжала она с любимым человеком, способным обеспечить ее всем, чем возможно.

Срыв произошел внезапно: один из знакомых Фридмана, хорошо знавший московских валютных проституток, откровенно удивился: дескать, что за шуры-муры с «группой риска»? Поначалу Фридман оторопел. Он не мог поверить: его, старого волка, провели? Но эти безвинные, прекрасные глаза, одухотворенные чистотой помыслов? Папа — райкомовский деятель, хоть и в отсидке... А братец-спекулянт?.. Вот тебе и папа, и революционный дедушка... Неужели игра? При доказательном объяснении с ней истина всплыла наружу. Сначала на Валерия обрушился бешеный шквал возмущения, которое могло бы показаться гениально-искренним, но затем, под давлением улик, тактика переменилась: начался покаянный скулеж, мольба простить ошибки юности, заклинания в верной любви к нему — единственному и неповторимому...

— Вот. — Он положил перед ней сто долларов. — Раздевайся. А после... подумаем, как нам строить общее светлое будущее и стоит ли его строить. А сейчас поработай. И еще, — упредил, твердо глядя в ее глаза, — без лишних слов и эмоций. Я хочу побывать в роли клиента. Ее уж я заслужил.

Он ушел от нее через полчаса, не сказав ни слова. Ни слова не сказала и она. На том все кончилось.

Брел по улице, сопровождаемый ползущей сзади машиной с охраной, и думал устало, что все-таки прав, решив уехать. Улица была сырой и мрачной, грязь летела от проносящихся мимо легковушек, редко и тускло светили окна в приземистых однотипных домишках, и прошедшая жизнь представлялась таким же отчужденным и убогим пространством, в котором он шел. Быстрее к иным берегам, иным огням... Может, этот отрыв от всего прошлого, прыжок в бездну неясного еще нового бытия кончится трагически, но продолжать трагедию сегодняшнюю смысла уже не имело. Тот мир, в котором он замкнуто и привычно скитается, находится рядом с другими, соседними, вероятно, наполненными смыслом, духовностью, однако недосягаемыми для него, свет их невидим ему и явно чужд. Он не верит ни в ценности этой страны, ни в надежды, ни в труды людей ее, ни в себя среди них. Он здесь случайно. Он вообще не отсюда.

И тут пришла мысль:

«Ты же напортил здесь все, что мог напортить... И эти безысходность и нищета вокруг — дело, к которому и ты приложил руку, да. По-своему, иначе, нежели сановные тираны и идеологи-пустобрехи, но ведь ты паразит сродни им...»

Что же... Прочь отсюда, как места преступления!

А Марина?..

Его ознобом пробило от воспоминания о ней, как о чем-то постыдно-мерзком, грязном... Потом же подумалось: а... так ли все просто? Ну ты, ты поставь себя на ее место! Ты требуешь от нее того, что никогда в тебе не присутствовало, дружок. Вот плюнь на все — на ложь ее, игру, подлость, продажность, и — прости. И руку ей протяни. Ведь единственная она, кого ты способен любить, ведь так, так... Рискни. И дай ей шанс. Потому что не все было для нее игрой, существовало ведь нечто большее, не мог он ошибиться... Или ошибся? Нет, не мог.

МАРИНА АВЕРИНА

Утром, после ухода клиента, она обычно выключала телефон и, сменив простыни, приняв душ, спала часов до трех. Последующее время — до семи-восьми вечера — уходило, как правило, на приведение в порядок квартиры, косметику, обед, а после звонила бандерша, направлявшая клиентов; обозначала все виды услуг, плату. Если клиент был проходным — на час, на два, Марина сама выезжала к бандерше, если же на ночь — готовилась расколоть гостя на предварительное гуляние в ресторане, а после привозила к себе. Ресторан, да еще с пьющим клиентом — удача. В итоге силы подвыпившего иссякают и, утолив страсть, он спокойненько засыпает, чтобы утром, получив свое пиво либо аспирин, отправиться восвояси в гостиницу.

Эта ночь была кошмаром. Два итальянца, вылакавшие ящик напитков, но ничуть не захмелевшие, после ресторана прибыли сюда, домой, в полночь, а ушли в восемь утра. Ни минуты сна.

Сидя на свалявшихся простынях, она мертво смотрела на лежавшие перед ней купюры, прижатые липкой бутылкой из-под аперитива. Полная окурков пепельница, валяющиеся на ковре рюмки...

Устала... Как она устала! И как опротивело все! Но — не остановиться. Грехи, как бандерша говорит, на старости отмолим, а пока надо работать. Время истечет быстро, пролетит несколько лет, и не будет уже ни клиентов по сто долларов за ночь, ни нарядов дареных, ни аперитивов сладеньких... Вернее, все будет, но уже исключительно за ее счет. И счет этот должен быть не мал, ох, как не мал... Главное — валюта. Доллары, марки, франки, кроны. За них можно купить все. И всех. На тот случай, если не подвернется заветная мечта любой проститутки — богатенький женишок. Да только редкость они — богатые и глупые. У всех семьи, дело, а здесь они — погулять, развеяться... Но — бывает. Правда, иное знакомство тут нужно — не через бандершу; театры, разговоры, ухаживания, прочие ритуалы... Длинный и часто бесперспективный путь. Сплошная трата времени. А значит, денег.

Был вот Фридман... Ну, не оттуда, не фирма, а чем, собственно, хуже? Даже лучше, что свой. Никаких проблем с языком, жизненные задачи и цели ясны, денег уйма... Сколько же она времени на него извела, сколько лапши навешала, сколько ролей сыграла... А итог? Полный провал. И ведь унизил он ее, страшно унизил, сволочь, хоть и швырнул стольник «гринов», а после, с такой рожей, будто в сортир сходил, дверью хлопнул... А она и не шелохнулась даже. Оцепенение нашло, безысходность... А в мозгу равнодушно билась мыслишка: ну и что? Всего полчаса, а та же сотня... А сейчас как вспомнит те минуты — от злобы дрожит. Убила бы его, гада, по кускам бы разрезала...

Решила уснуть — голова болела, сильно мутило от выпитого накануне, но тут позвонил Мишка, братец. Попросил срочно приехать.

— Сам приезжай, — сказала она. — Дела у меня, звонка жду.

— Нет, ты, — принялся торговаться ближайший родственник, а торговаться он умел как никто. — Не приедешь — пожалеешь. Дело есть — все свои позабудешь!

Она проглотила аспирин, запив его минералкой — тусклой, выдохшейся, из незакупоренной бутылки, оставшейся после вчерашней ночи на заляпанном пятнами журнальном столике. Морщась от недосыпания, противного привкуса во рту от перегара, таблеток и минералки, принялась наспех одеваться.

Мишка был сосредоточенно-мрачен. Усадил ее в кресло, выдернул из сети шнур звякнувшего телефона, чего не позволял себе никогда, и сказал:

— Вот, сеструха, есть тут хорошее, понимаешь, дело! С Фридманом контакты остались?

— Никаких, — отрезала она.

— М-да, — наклонил голову братец. — Разругались, расклеилось... Но по делу-то ему позвонить можешь?

— Чего ты крутишь?! — Она вздохнула со злостью. Голова разламывалась, глаза резало, а бодренький Миша своими подходцами к разговору раздражал неимоверно.

— Женишок твой бывший, — продолжил Михаил, — состояние свое вбухал в какие-то фантастические брюлики. Сообщили мне про то компетентные люди. Так вот. Давай думать, как брюлики эти у Валеры отнять. Хватит их нам с тобой на всю жизнь.

— Это и есть твое хорошее дело? — произнесла она с презрением. — Да ты с ума сошел... Даже если бы я расписалась с ним, стала бы любимой законной женой, хрен бы мне какие бриллианты и мельком показали...

— А ты думай, думай, — настаивал братец. — Если хочешь закрыть все материальные проблемы своего существования в этом мире. Имею в виду проблемы финансовые... Может, выдернуть его на свидание?.. Но чтобы без свидетелей и охраны.

— Дурак ты... — сказала она беззлобно. — Ничего он не скажет, ни под какой пыткой. Все равно уйти живым не дадут, какой смысл? Отпустить его — самоубийство, он же понимает...

— Правильно. Но есть сильные медикаменты и сильные специалисты, их я тебе обещаю.

— Не мое, — покачала Марина головой. — Ну... не мое...

— Ага, — поддакнул братец. — Твое — это жизнью рисковать каждый день, всякую мразь ублажать. Это легче, конечно...

— Все?.. — Она поднялась из кресла.

— Все, — сухо отозвался Михаил. — И вот еще тебе напоследок: реализацию камней в твердой валюте я обеспечиваю. Так что если крупно в жизни сыграть хочешь — единственный, наверное, для тебя шанс. И поторопись. Все решают буквально часы.

КРУИЗ АДОЛЬФА БЕРНАЦКОГО

Поручение Фридмана было кратким и вразумительным: рейсом Нью-Йорк — Лондон отправиться в Великобританию, где сесть на советский океанский лайнер. Далее, совершив двухнедельный круиз по островам и морям, засчитываемый как оплаченный отпуск, вернуться обратно в Лондон, а оттуда, соответственно, в Америку. Характерная деталь круиза такова: один человек из экипажа лайнера передаст Бернацкому пакет, в котором ювелирные изделия и отдельные камушки, посланные младшим братом Валерой.

Получив документы из туристического бюро и серый неказистый паспорт проживающего в США беженца с необходимыми визами, Адольф отбыл к терминалу «Бритиш эйр лайнз» аэропорта Кеннеди, где его поджидал неприятный сюрприз: рейс на Лондон задерживался из-за какой-то забастовки тамошних служащих. В справочной обещали, что недоразумение вот-вот утрясется, багаж был уже сдан, и взмокший от волнения Алик бегал то пить дорогое пиво в бар, то звонить о задержке рейса Фридману, однако тот не отвечал, а автосекретарь тоже не отзывался. Предстояло принимать самостоятельное решение.

Наконец объявили посадку в самолет. Алик буквально впивался глазами в часы, будто таким образом хотел остановить время. По первоначальному плану интервал между прибытием самолета и отбытием корабля из Лондона составлял пять часов, однако теперь данный промежуток сократился до часа. Поглощая виски, то и дело услужливо подаваемое ему британской стюардессой, Адольф пытался снять нервный стресс. С одной стороны, винить его, конечно, не в чем, но из опыта Алик знал: взгляды начальства на объективность обстоятельств, воспрепятствовавших осуществить подчиненным желания руководства, эти взгляды всегда необъективны: раз нет результата, виноват исполнитель.

Едва шасси коснулись полосы, Алик поднялся, уже готовый прыгнуть из самолета, не дожидаясь подачи трапа.

Коршуном бросился на первое же такси, посулив водителю сто долларов чаевых в случае своевременной его доставки в порт.

Британское такси в стиле ретро довольно бойко ринулось в путь, однако, еще не доехав до порта и мчась по набережной Темзы, Адольф приметил необходимое ему судно с флагом Страны Советов, продвигавшееся в направлении океана. Каким образом он объяснялся с шофером, Алик не помнил, однако водитель попался смекалистый, свернул на объездной маршрут и повел машину по узкой внутрипортовой дорожке, мимо складов, кранов, вытащенных на берег суденышек и лодок, покуда не затормозил возле облезлой будки, где размещался пост пограничной охраны.

Ощущая прилив лихорадочного энтузиазма и вспоминая невесть откуда всплывающие в памяти слова, Бернацкий проник в будку, застав там трех нетрезвых лиц в форменной одежде и двух девиц явно развратного поведения — это он уяснил сразу своим наметанным оком.

Потрясая серым картонным паспортом, Алик сделал следующее заявление: он лицо, приближенное к президенту США, сотрудник внешнеполитических служб Белого дома, кому зарезервировано место на советском корабле, требует своей доставки туда, ибо в опоздании его виновны британские власти.

Пограничная стража недоуменно изучила его странный паспорт, не поняв смысла аббревиатуры «лицо без гражданства» и многого иного: к примеру, при спешном заполнении документа пол Алика почему-то обозначили как женский, буквой F, а в графе национальность стояло: «без национальности» — Алик боялся арабских террористов.

Старший чин, вернув загадочный документ владельцу и посмотрев на потрясенных американским языком служащего Белого дома подчиненных, принял радикальное решение, сообщив кому-то по телефону, что, дескать, один из помощников президента США опаздывает на советское судно, уже выбирающееся из Темзы на океанские просторы, и что необходима помощь...

Далее события разворачивались с потрясающей быстротой: к будке подлетели две спецмашины и, взяв такси с Аликом в почетный караул, помчались по закоулкам доков к узенькой пристани, где пофыркивал мощным дизелем пограничный катер.

Покидав на военную посудину чемоданы Адольфа и проводив его по вибрирующему трапу на палубу, полицейские, застыли на пристани, отдавая высокому гостю честь. С ними же стоял и растерянный таксист, с которым Алик расплатиться не успел.

Бернацкий же тем временем стремительно приближался к советскому лайнеру, задержанному пограничными властями. Алик и не подозревал о замешательстве капитана, срочном совещании командного состава судна: не международная ли провокация? — о радисте, лихорадочно отбивающем секретную депешу, о докладах по английским инстанциям...

Обвязанного веревками, безжалостно врезавшимися в прекрасный итальянский костюм, Адольфа вместе с чемоданами вздернули на палубу советского корабля.

Первое, что увидел Алик, — капитан с простым рязанским лицом, на котором дергалась нервная и одновременно гадливая улыбка.

— Господин... Бернацкий? — произнес капитан с сарказмом, относившимся, конечно, к определению перед фамилией пассажира. — Опаздываете...

— Да я... — начал оправдываться Адольф, но слушать его капитан не пожелал, произнеся как бы в пространство:

— Пе-тя!

И рядом с капитаном появился Петя — рыжий, низкорослый, опять-таки со славянской физиономией, от которых Алик уже отвык; в тельняшке.

— Проводи господина, Петя, — приказал капитан, и Петя, подхватив чемоданы Адольфа в расставленные, как у краба клешни, сноровистые руки, двинулся в глубины судна, на попытки начать разговор со стороны пассажира не реагируя. Протянутые ему два доллара чаевых Петя даже как бы и не увидел, угрюмо хлопнув на прощание дверью.

В изнеможении Бернацкий опустился на корабельную кровать. Мокрый от пота, усталый, как ушедший от погони зверь, но крайне довольный собой. Такой чертовской находчивостью Фридман наверняка останется доволен.

Стянув с себя помятый костюм, потную рубаху и исподнее, Алик встал под душ. Крутнул кран. Душ не работал. Проклиная социалистический сервис, но, проявив смекалку подлинно советского человека, Алик все-таки под душем помылся, таская туда воду в ладонях из-под умывальника. После столь тяжкого труда потянуло справить нужду, что и свершил. Однако когда нажал на спуск, механизм, унитаза почему-то произвел свою работу в обратную сторону, и Алик, оцепенев от обрушившегося на него фонтана, вновь, но уже в усиленном варианте повторил процедуру санитарии тела.

Так начался круиз.

Проходило путешествие согласно программе, бежала за бортом бирюзовая вода, загорали люди в шезлонгах, мелькали экзотические порты с их кабачками и магазинчиками... Но красоты мира Алика не занимали. Он пребывал в удрученном состоянии. Во-первых, нужный человек с контрабандой так и не подошел к нему, во-вторых, вообще никто не подходил на корабле к отщепенцу Бернацкому, ибо совтуристов, вероятно, предупредили о нежелательности контактов с ним, а интуристы попросту не проявляли интереса к персоне слабо говорящего на английском Адольфа. С иезуитской вежливостью беседовали с Бернацким лишь трое: старпом, бармен и официантка Нюра — все из КГБ, как не без оснований был Алик уверен. Всю ночь возле каюты постоянного жителя США жужжал пылесос — видимо, под предлогом «приборки» его неутомимо «пасли».

Так — скучно, пакостно и даже унизительно — пролетел круиз. В назначенный день судно вошло в Лондонский порт. Нужный человек так и не появился, пассажиры уже собирались на берег, собирался туда же и Адольф, но тут капитан сделал ему официальное заявление:

— Борт корабля, — заявил капитан, — вы покинете после всех остальных пассажиров.

Сердце Алика словно в пропасть полетело... Провокация? Его увозят в Союз? Или... что-то пронюхали о контрабанде?

— Таково решение английских властей, — подытожил капитан, повергнув Адольфа в еще большую сумятицу идей и гипотез.

— Давай хоть накормлю тебя напоследок, — вздохнула сердобольно «кэгэбэшница» Нюра, наливая Алику большую тарелку борща — отменного, с зеленью и густой сметаной, с душком баранины.

Посерев озабоченным лицом, Алик механически вкусный суп проглотил. На судне тем временем появились официальные английские представители, часть из них зашла в каюту Бернацкого, а остальные, плотно Алика окружив и подхватив его чемоданы, проследовали с ним на берег. Затем две дамы в таможенной форме раздели Адольфа донага и тщательно обыскали. Длился обыск около двух часов. Одежда, чемоданы, внутренние полости самого Алика...

— Сколько вы везли с собой сигарет из США? — начался допрос.

— Четыре блока...

— Сколько сигарет у вас в данный момент?

— Ну... пачек шесть...

— Восемь! Почему вы скрываете от таможенной службы Великобритании еще две пачки?

— Но... я не помню точно!

— Нет, вы скрываете! Вам был задан конкретный вопрос.

Алик сопел от возмущения, как перегретый чайник: что за придирки, так вас растак... Путая русскую матерную речь с цивильной английской, он попытался данную мысль выразить, однако маленький лысый человек с галстуком — вероятно, английский кэгэбэшник, перебил его, спросив уже без обиняков:

— С кем шел на связь?

— На какую еще связь?! — возмутился Алик, до этого минут пять постигая сущность вопроса в различных смысловых интерпретациях и задавая, естественно, встречные вопросы.

— На связь со своим агентом, — откровенно уточнил чиновник из британской чека.

— Вы это... крейзи?..[15] — скривился Алик.

— Но-но! — Чиновник показал Бернацкому костистый кулак. — Русские моряки сказали нам, что вы американский шпион, работающий против Англии. Но нам кажется, вы советский агент...

— Я беженец из коммунистической России! — заявил Бернацкий гордо.

Возникла пауза.

— Беженец? — переспросил чиновник утвердительно. — Тогда зачем же вам надо было непременно попасть на коммунистический корабль?

— Вы... вот... меня хорошо понимаете? — нашелся Адольф. — По-английски?

— Не очень, — признался чиновник.

— И я вас тоже, — сказал Алик. — Хотелось пообщаться с соотечественниками, отдохнуть...

— Пообщались?

— Нет!

— Что так?

Алик туманно объяснил про происки КГБ.

Чиновник вздохнул, здорово, видимо, утомившись. Произнес:

— Завтра вы должны покинуть территорию Великобритании.

— Конечно! — обрадовался Бернацкий. — У меня и билет на завтра в Штаты. Сегодня переночую в отеле, у меня тут номер зарезервирован, а завтра...

— Никаких отелей, — отрезал чиновник. — Вы лицо, подлежащее депортации. И благодарите Бога, что легко отделались! Остановить корабль, ввести в заблуждение пограничные власти... Что вы там плели о своей работе в Белом доме, а?!

Бернацкий угрюмо молчал.

Вошли двое полицейских, застегнули на Алике наручники и в машине-клетке доставили в аэропорт, где водворили в камеру для лиц, выдворяемых из страны. Среди лиц в основном были подозрительного вида арабы, и, оказавшись в их компании, Алик всерьез испугался, вспомнив о своей национальности. Однако представился как русский, из СССР — друга арабского мира, и неприятности ограничились лишь заменой итальянских ботинок на драные кроссовки и поверхностным обыском на тот предмет, имеет ли сокамерник какие-либо ценности.

Промаявшись сутки с врагами своей исторической родины, Адольф Бернацкий вскоре наслаждался свободой и пивом над Атлантическим океаном в «боинге» «ПанАм». Когда же самолет приземлился, вышедший из кабины пилот попросил мистера Бернацкого оставаться на месте, и, когда пассажиры сошли, в салон шагнули трое верзил в костюмах, с жесткими лицами и предъявили удостоверения ФБР. Началась старая песня: почему оказался на советском корабле, что говорил пограничникам о своей должности в Белом доме, что везет в США и что из США вывозил?

Алику удалось прикинуться полным придурком, и добиться чего-либо от него представителям спецслужб не удалось, несмотря на все их утонченные старания.

— Учтите, — сказали ему напоследок, — еще один микроскопический инцидент, и вам не позавидуют все грешники ада... Да, кстати. Мы должны вас обыскать. Надеемся, вы не против?..

Не без горькой иронии улыбнувшись, Алик принялся раздеваться...

Объяснение с Фридманом произошло нелегкое, хотя обвинить в чем-либо Адольфа хозяин не смог. Через неделю, получив исчерпывающую информацию из Союза, Семен как бы вскользь обронил Бернацкому:

— Если бы не твоя история с задержанием корабля... Побоялся тебе человек пакет передать. И правильно сделал. Увез обратно. Два раза рисковал — с вывозом и ввозом и — вхолостую. А сколько денег на операцию ушло, сколько сил... И дурак ты все-таки, Адольф, со всею своею находчивостью, как ни обижайся... Иди-ка лучше ковры пылесось, помощник президента хренов...

ИЗ ЖИЗНИ БОРИСА КЛЕЙНА

Мысль о постриге в официальный брак Борю не вдохновляла, но через месяц своего пребывания в Нью-Йорке он-таки решился позвонить своей американской невесте, сообщив, что, невзирая на преграды, прилетел к ней на крыльях любви. К такому поступку подтолкнули обстоятельства объективные. А именно: благотворительная организация «Наяна» выдавала пособие и талоны на еду в течение лишь первых месяцев, жилье предоставляла по здешним меркам неважное, а вот с работой не помогала вовсе. То есть с приличной работой. От трех до пяти долларов в час — пожалуйста, да и то с натугой, а Боря мечтал о должности коммерческого консультанта в крупной фирме или же о кафедре математики в университете. Несостоятельность таких вожделений открылась быстро. Математический уровень Бориса здесь, в Штатах, годился разве для преподавания в колледже, однако с ужасающим английским языком претендента и жесткой конкуренцией, существующей даже среди таких скромных должностей, прорваться не виделось никакой возможности. О месте же в фирме не приходилось и заикаться. Оставалось одно: осваивать профессию попроще, стараясь не тратить денег на обучение. В таксисты! — решил Борис. Но одно дело — решить... Получению лицензии на управление обыкновенным автомобилем предшествуют муки, а именно: подача заявления, письменный экзамен, автошкола, назначение на экзамен по практическому вождению, где срезают даже профессионалов, ибо есть ритуальные хитрые условности, секреты, познания которых — за отдельную, что называется, плату. А завал экзамена требует нового его назначения, причем не ранее, чем через два месяца, а назначение — это подъем в пять утра, поезд из одного конца Бруклина в другой, на «Декалб», четыре часа в очереди на улице у автомобильного департамента и, наконец, штамп в бумажке, никого ни к чему не обязывающий... И за все — плати! Кроме сабвея разве. Боря, по крайней мере, ездил в сабвее бесплатно, заходя к платформе с выхода. Укреплять корпорации своими кровными долларами он считал делом глупым. У выхода часто дежурили полицейские, ловившие «зайцев», но Борю они не смущали. Важна не наглость, считал он, а сверхнаглость. И — шел прямо на оторопевших стражей порядка, на ломаном языке объясняя, что он русский турист, ему необходимо навестить зоопарк в Бронксе и... не здесь ли это? Нет, говорили полицейские, здесь Брайтон Бич авеню, а нужное место находится... И подводили Борю к карте, объясняя подробно, как и куда, и Боря кивал усердно, выслушивая пустые советы, ибо и сам мог их дать, а затем, пожав руки властям, вопрошал невинно: «А поезд... там?» — И, получив утвердительный ответ, сверхнагло шел к платформе, полагая, что свой доллар с хвостиком заработал. Полицейские же пожимали вслед плечами: мол, что возьмешь с этих туристов из дикой Сибири?

На водительскую лицензию Борис все же экзамены сдал, получив похожую на визитную карточку с цветной фотографией. Начиналась морока с покушением на лицензию таксиста. Требовалось пройти через тернии новых экзаменов и заплатить новые деньги.

Ах, деньги... С какой ослепительной легкостью они доставались Борису в Стране Советов! И какие деньги! Тысячи и тысячи, Просто из воздуха. И как трудно добывался, выцарапывался каждый серо-зеленый доллар, на который ничего не купишь. Доллар в Америке все равно что десять копеек в России. Правда, колготки здесь стоили этот доллар, но буханка хлеба — уже два... С другой стороны, что такое советские рубли? — успокаивал себя Боря. Вата... Одновременно он высчитывал. При работе в такси в среднем зарабатывалось две тысячи в месяц. Семьсот долларов — квартира, пятьсот — еда. Одежда — копейки, на сто долларов на распродажах можно принарядиться в пух и прах. Однако все равно не очень-то густо и остается... В Союзе с ватными, но в большом количестве рублями Боре жилось лучше. И куда как праздно. Стоп, возражал он сам себе. А экология? А жизнь среди серых людей и серых зданий? Беготня за дефицитом? Идиотские законы, «нельзя» на каждом шагу? Пусть таксистом, пусть нищим среди изобилия, но ведь жить богатым среди нищих удручающе скучно. И опасно! А здесь все стремились к богатству. В общем, стабильность американской семьи Борю привлекала. Привлекала кооперативная квартира жены, невольная каждодневная практика в английском языке, к браку принуждал и зверствующий СПИД, да и просто устал он, набегался...

Зарегистрировали брак в Сити-Холл, в Манхэттене, неподалеку от знаменитого Бруклинского моста, с которого, по словам Маяковского, безработные бросались в Гудзон вниз головой. Протекала под Бруклинским мостом, правда, Ист-Ривер, так что насчет Гудзона поэт дал маху.

Свадьба прошла скромно, среди англоязычных родственников невесты Риты, отметивших прекрасный аппетит жениха, проявленный им за столом. После свадьбы потянулись семейные будни. Рита, служащая банка, напирала на активное зарабатывание Борисом серо-зеленых денег. Боря соглашался, но арендовал желтую машину на два дня в неделю, не более, опасаясь, что текучка труда засосет. Боре не давали покоя прошлые сверхдоходы. Ну почему, почему здесь их никоим образом невозможно извлечь? А ведь летают некоторые на собственных самолетах развлечься на Гавайи, а тут вертись по вонючему Нью-Йорку и лижи задницы за три-четыре доллара чаевых, может, и скопишь на поездку к этим Гавайям в общественном транспорте...

Неизвестные и хитрые механизмы работали здесь на ниве извлечения сверхприбылей, и освоить механизм дано было лишь американцам с их американским языком, воспитанием, образованием и опытом, а Борю угораздило родиться в Воронеже, прожить жизнь в Союзе, а здесь уже доживать, в труде добывая хлеб свой... А так не хотелось, ну не хотелось — и баста!

Не один Боря страдал этаким образом, но единострадальцы своей солидарностью успокоения не приносили.

— Я решал в министерстве вопросы, — ныл на Брайтоне один из них. — Я с премьером за руку... А тут? Таксистом вшивым устроиться не могу!

Этот страдалец, равно как Боря, был из вновь прибывших. А ветераны? С десятилетним, а то и с двадцатилетним стажем? Те говорили иное. Да, трудно, да, несладко, но надо перетерпеть.

И действительно, неплохо устроились многие ветераны. Свои магазины, кафе, рестораны, автомастерские и заправки... Их мир был миром сытых, иной средой, куда Борю и ему подобных не очень-то допускали, подобно тому, как в армии не допускают «старички» в свою компанию даже ближайший по сроку призыв, а уж что говорить о среде офицеров и генералов? Впрочем, генералы американской жизни на Брайтоне не появлялись, да и вообще в среде эмигрантов из СССР отсутствовали. Но миллионер на Брайтоне — не редкость, и почему бы миллионером не стать, как справедливо размышлял Боря, расправляя и убирая в бумажник три зеленых десятки, заработанные на переноске тяжестей с первого этажа на второй у соседа-кубинца.

Жил теперь Боря в Бронксе, в приличной его части, но тянулся в далекий Бруклин постоянно — там было общение, соотечественники. Тянулся к уютному Брайтону с его серой дощатой набережной, океаном, овощными лавчонками, грохочущим над домами сабвеем и вывесками на русском языке... Там, в американском Бронксе преобладала идеология покорного служения офисам и домашним очагам; здесь, в маленькой Одессе, перенесенной на берег Атлантики, витал дух некой романтики и мыслили категориями, Америке неизвестными. И звучало над океаном ностальгическое, но и задорное с порывами ветра из шального динамика:

Никакой сказочной дали в своей судьбе прагматичный Борис покуда не разглядел. Такси, мелкая халтура — от переноски тяжелых предметов до бетонирования дорожек на участках с частными домами в Бронксе, репетиторство математики со школьниками из русскоязычных семей — этим и ограничивалось. Вместе с тем зрели идеи масштабного свойства. К примеру, прилепился ариец Боря к синагоге как общественник. Люди в синагогу ходили разные, в том числе богатые старики и старушки, и Боря пытался втереться в доверие в надежде если не на наследство, то уж на полезный контакт. Словоохотливый и общительный, он вскоре раскланивался на Брайтоне едва ли не с каждым встречным. Но толку? Создайся такая ситуация в Москве, был бы уже Боря при работе легкой и денежной, стыкуя спрос и предложение в кругу своего общения, греб бы барыши и жил припеваючи, но здесь подобное не проходило. На работу никто никого не устраивал, разве на второстепенную, все искали источник дохода самостоятельно, а любой спрос удовлетворялся в считанные минуты по утвержденным расценкам, вне всяких знакомств. Однако Боря не унывал, синагогу не оставлял, хотя бы потому, что там бесплатно кормили — уже экономия! Приспособился Боря также к мелкому личному бизнесу, приезжая в гостиницу для вновь прибывших эмигрантов и скупая у них по дешевке золотишко и камушки, не брезговал даже матрешками, имея, соответственно, с каждой сделки наварец. Товар сбывался на Брайтоне бухарскому еврею Иосифу, одинаково плохо говорившему и по-английски, и по-русски, однако толк в ювелирных изделиях разумевшему. В основном Иосиф оперировал тремя фразами:

«Что я могу сделать?»

«Ты прав».

«Это не секрет».

Боря, обладавший куда более богатым словарным запасом, тихо завидовал своему новому компаньону — темному, как насекомое (определение Бори), однако весьма состоятельному.

— Вот, — говорил Боря, передавая Иосифу очередное колечко, завезенное эмигрантской контрабандой. — Золотишка тут тьфу...

— Это не секрет, — поддакивал Иосиф, рассматривая кольцо и доставая из кассы магазина двадцатку. — Ты прав.

— Это все? — удивлялся Боря. — Прибавь еще пять...

— Что я могу сделать?! — удивлялся, в свою очередь, Иосиф, бросая Боре кольцо и демонстрируя презрительной мимикой, что иной цены товар не заслуживает.

— Хорошо, хорошо, — говорил Боря, возвращая Иосифу кольцо и убирая двадцатку в карман. — Согласен. Ты прав.

— Это не секрет, — разводил руками Иосиф.

Доходным делом, как Борис уяснил, была купля-продажа бриллиантов свыше карата, но таковые камни из Страны Советов вывезли ранее, и ныне на рынке они появлялись редко. Вместе с тем несколько таких камушков у Бори имелось, но там — в Союзе, на хранении у Миши Аверина, вместе с некоторым количеством валюты. Существовала и дача в Малаховке, но как одно, так и другое пребывало за тридевять земель, а часовые покинутой родины стояли серьезной преградой на пути реализации данной собственности.

Владелец фирмы из Нью-Джерси, имеющий офис в Москве, Бориной дачей заинтересовался.

— Малаховка! — убеждал его Боря. — Рай! Дом как у Суворова! Стоит как свечка! Пятьдесят тысяч долларов, вот письмо к моему другу Мише, он устроит переоформление! Такой домишко здесь, на Манхэттен Бич, миллион весит!

Фирмач саркастически улыбался, замечая, что Малаховка и Манхэттен Бич — очень разные регионы планеты, во-первых; во-вторых, пятьдесят тысяч долларов — это миллион хотя и жалких рублишек, но жить с миллионом в СеСеСеРе можно ого-го!

— Ты прав, — соглашался Боря. — Это не секрет. Но что я могу сделать? Дай хотя бы десятку...

— Пять тысяч, — отрезал фирмач. — И то, когда посмотрю твой дом Суворова. — Фирмач прекрасно знал русский.

С фирмачом Боря отправил приятелю Мише письмо, где выразил беспокойство относительно своих ценностей, предлагал любые совместные предприятия, а также выразил готовность прислать гостевой вызов. Ответ пришел быстро, но ответ расплывчатый: предложение, дескать, перспективное, буду думать. А о заначке не беспокойся, цела.

Пока Михаил думал, Борис действовал. Гениальная идея осенила его, и он теперь думал над способом ее воплощения. Идея заключалась в выращивании котов. Но котов не простых, а котов-контрабандистов. Идею Боря продумал до тонкостей и активно искал спонсора, не бросая вместе с тем занятий таксиста, грузчика, подручного Иосифа, массажиста для старичков из синагоги и разнорабочего.

Бетонируя площадку перед гаражом в соседнем районе Бронкса у респектабельного итальянского босса, Боря, утрамбовывая наст у статуи, изображавшей молящегося ангела, мучительно подыскивал английские слова, дабы объясниться с хозяином дома, что в панамке, темных очках и шортах сидел в креслице возле бассейна и, водрузив на полный живот запотевший высокий стакан с аперитивом, хмуро взирал на Борины манипуляции.

— Мистер Каталино, — позволил себе обратиться Борис к боссу. — Странно звучит, но вообще-то я занимаюсь бриллиантами...

— Чем?

— Бриллиантами...

— Ты... бетонируй, — сказал хозяин. И отхлебнул из бокала.

Боря умолк, слегка задетый, однако отношение к себе со стороны итальянца посчитал, увы, объективным.

Закончив тяжкий труд, подошел к боссу за гонораром. Раскрылся бумажник, из которого была извлечена двадцатка, а узрел Боря в бумажнике столько наличных крупнокалиберных купюр и столько кредиток, что слюни потекли от зависти.

— Мистер Каталино, — вновь произнес он. — Конечно, сейчас я слабый, вам неинтересно поддерживать со мной разговор, но в России вот так же бетонировали неимущие люди и у меня на вилле. В Малаховке. Не слышали о таком местечке?

Мистер Каталино напряг память, но о Малаховке так ничего и не вспомнил.

— Так вот, — продолжал Боря. — В России уйма алмазов. И мы могли бы их сюда вывозить. У меня есть концы в Якутии, там алмазы и добывают. О Якутии в курсе?

Вновь тяжкое напряжение памяти, и вновь отрицательный результат напряжения.

Боря тем временем разродился эмоциональным монологом со многими непонятными для итальянца словами.

— Я — мичуринец по призванию! — говорил Боря, бия себя в мускулистую потную грудь громадным кулаком. — Но мне необходим спонсор. Я беру котов, ращу их, потом выбрасываю миль за двадцать от дома — и жду. Тех, кто вернулся, продолжаю кормить. Дистанция увеличивается. Тридцать миль, пятьдесят... Коты приходят. Ну уж кошки — точно. Особенно, если у них в данный момент котята. Приходят! У них — долг! Проверено! Мы заплутаем, они — никогда! Такой маленький мозг и столько ума! Я потрясен! Итак, вы едете в Союз через Финляндию. С любимым котом. Вы посещаете Ленинград, осматриваете музеи, где вам передают в толкучке перед гардеробом камни; далее, не доезжая до границы, выпускаете кота с ошейником в поле... Естественно, с другой стороны границы, в Финляндии у вас должна быть база — хотя бы сарай, и я там готов жить...

— А голубь? — спросил итальянец.

— А пограничники? — спросил Боря. — Путешествую с почтовым голубем? Ха-ха! К тому же вы рискуете: ястребы, мелкие лесные хищники... Нет, наша задача — тренированный кот. Никому не дающийся в руки. Все учтено, я — мичуринец, слышали о таких?

О мичуринцах итальянец так же никакого понятия не имел, однако идеей Бориной заинтересовался и через неделю, попросив благословения у супруги Риты, отправился Боря в штат Вирджиния, где у мистера Каталино имелось ранчо.

План контрабанды из Советского Союза с его алмазодобывающей Якутией итальянца не привлекал, ибо имел мистер собственные знания на сей предмет, включая географические, а кроме того, и собственные устремления, связанные с регионами Южной Америки и Африки. Как компаньона он, естественно, Борю не рассматривал, но как мичуринца, пожалуй что, да, положив ему зарплату сто двадцать долларов в день и выделив в помощь прислугу, обитавшую на ранчо.

Боря курсировал на хозяйском «бьюике» из Вирджинии в Нью-Йорк, навещая жену с дочерью и отлавливая по задворкам трущоб приглянувшихся котов. Часть из них из Вирджинии удирала, возвращаясь, вероятно, в Нью-Йорк, а часть приживалась, давая потомство, воспитываемое Борисом и челядью итальянца. Воспитание сводилось к простым вещам: котов дрессировали на передвижение по пересеченной местности и прививали им настороженность и пугливость, гоняя по дому противным хрустом дешевых пластиковых пакетов. Эти звуки, по логике Бори, были адекватны шагам подкрадывающегося человека к исполняющему ответственную миссию коту.

Вскоре за первой партией воспитанников прибыл черный человек и увез питомцев в неизвестном направлении. Боре же стало грустно. Он за бесценок продал итальянцу идею, теперь сидит как дурак, в захолустье, дезинфицирует бесчисленные царапины на руках от котовьих когтей и всего-то за сто двадцать зеленых и бесплатную жратву! А сливки собирают другие.

В очередное свое посещение Нью-Йорка Боря навестил Иосифа, рассказав ему о своем котовьем бизнесе, неплохих, как он соврал, доходах из Южной Африки и предложив свой «финский» вариант, более понятный здесь, на Брайтоне. Иосиф идею одобрил и, хотя в доходы Бориса не поверил, однако, оговорив свой процент, вывел компаньона на Семена Фридмана, человека с серьезным авторитетом. Чем именно Фридман занимался, Боря не знал, но вмиг оценил роскошь его особняка и ботинки за триста долларов — сам Боря ходил в кроссовках за пятерку из дешевого магазина «Файва».

Котовью идею Фридман воспринял со смешком, выразив свое восхищение перед авантюризмом итальянца, а в итоге сказал так:

— О тебе я все прокачал. В Союзе тебя знают, мнения неплохого. Котов оставим, пусть они бегают по помойкам и по Южной Африке, а работу я тебе дам. У себя. Сто долларов в день, плюс комиссионные с дел. А дел много. В том числе и бриллиантовых, и всяких.

— Сегодняшний день не в счет? — спросил Боря, посмотрев в окно, а после на часы.

Фридман достал сотенную, бросил на стол.

— Я потрясен, — сказал Боря и возвратил деньги хозяину.

ФРИДМАН-МЛАДШИЙ

В неимущей России подписать многомиллионный контракт! Президент фирмы «Феникс» Бодо Циммерман буквально изнывал от счастья. Уже просохли чернила, и печати вдавились в финальные страницы документа, а он все ворковал о прелестях и достоинствах поставляемого им в СССР кирпичного завода — с фантастической производительностью, непревзойденным качеством продукции, высочайшей надежностью...

И вот последние рукопожатия с ответственными министерскими чиновниками, будущим директором производства, объятия и пожелания...

Валера Фридман, сидевший на стульчике в уголке громадной комнаты для совещаний; единственный из всех был как бы отстранен от происходящего. Да и кто он? Ни к будущему производству, ни к сегодняшнему подписанию важных бумаг никакого официального отношения не имеет. Разве нашел на безвалютье всеобщей экономической разрухи платежеспособного заказчика для господина Циммермана. И тот, возможно, даже размышляет, как Валерия отблагодарить, воздать ему за труды, однако не полмиллионом долларов, обозначенным вначале как гонорар за посредничество. Впрочем, обозначенным вскользь, едва ли не в шутку... Тогда, при дележе шкуры неубитого медведя, Бодо согласился на выплату такой суммы комиссионных легко и беспрекословно, но вот, когда медведь убит, возникает вопрос: не слишком ли много желает посредник? Куда ни шло — отдать тысяч пятьдесят, да и их жалко... В подобных мыслях своего западного партнера многоопытный коммерсант Валерий Фридман был скучно и безраздельно уверен.

— Нет ли у вас для меня машины? — обратился Циммерман к чиновникам.

Фридман поднялся со стула.

— Я... отвезу вас, — произнес безучастно. — Не беспокойтесь. — Пожал руки присутствующим с достоинством, даже надменно, приметив не без удовлетворения, что Циммерман невольно съежился. Укололо фирмача напоминание, что непраздно околачивается здесь Валера Фридман, и вопросом, кто он таков и зачем тут, никто не задается. А кроме того, существуют, увы, разные нюансы и подводные камни в пути следования этого уже подписанного контракта к успешному его воплощению.

Уже полгода, подобно слепому котенку, Циммерман тыкался по сторонам на широком, однако бесплодном рынке Страны Советов, тратил деньги, время, обнадеживаясь обещаниями весьма высоких людей, но когда доходило до дела, все оказывалось пшиком. А кому и за что дарились подарки, во имя чего десятки лиц с внешнеэкономическими полномочиями упивались за его счет в валютных барах и колесили по Западной Европе с расплывчатыми задачами разного рода «ознакомлений» — представлялось загадочным. Валерию долго пришлось втолковывать Бодо, что этим людям важен не результат, а процесс... И вовремя их знакомство состоялось, ибо еще чуть-чуть, и плюнул бы господин Циммерман на бизнес в этой стране обещаний, разгильдяйства, жульничества и отправился бы восвояси в родной Кельн. Он же, Фридман, платил в ресторанах за Бодо так, как и положено платить хозяину за гостя, вопросы задавал по существу и в итоге заявил, что, дескать, уважаемый, здесь вам находиться не надо. Представительские функции вашей фирмы выполню я. И строиться будет работа следующим образом: я нахожу заказчика, проверяю его платежеспособность, а после даю телекс, оказываю визовую поддержку, и вы приезжаете уже на подписание конкретного контракта. По подписании контракта мы рассчитываемся и ждем контракта следующего. Серьезность своих слов Фридман сегодня доказал. Теперь оставался вопрос относительно расчета...

Оказавшись в машине, Циммерман первым начал этот весьма неприятный для себя разговор. Впрочем, как ему казалось, он обладал солидным козырем — уже подписанным документом...

— Валерий, — произнес он подчеркнуто сухо, — вы провели хорошую работу, но... покупатели сбили цену, причем сбили серьезно. Торговались за каждый узел, за любую мелочь...

— То есть, — покладисто заметил Фридман, — мой гонорар уменьшается.

— Да, я вынужден...

— До какой цифры?

— Ну... — произнес Циммерман в тяжком раздумье, — тысяч сто...

По интонации собеседника Фридман безошибочно вычислил подоплеку его мыслей: эти сто тысяч обозначены условно, платить, полагает герр Бодо, вероятно, не придется и вовсе. Не потащит же он эту валюту сюда, а там, на Западе, советский посредничек-мавр, сделавший свое дело, бессилен, там он попросту не доберется к нему через заслон секретарш и охраны... Конечно, охраны иной, официальной, а не той, что едет сейчас в двух неказистых автомобилях местных марок за их БМВ... Вся разница: и БМВ, и охрана в текущий момент принадлежат Фридману...

— Как бы ни шли торги, — сказал Валерий, — но мою долю надо было учесть при любых обстоятельствах. Она незыблема. Или вы думаете, здесь все так просто? Нет, тут и госконтроль, и эксперты... Иначе бы все миллионы срывали, как цветы в поле...

— Но что я выигрываю, если...

— Выигрываете, не делайте мне мозги, — уверил Фридман. — И учтите: я прощаю вам этот финт, однако в первый и последний раз. А контракт... неужели вы думаете, будто он что-нибудь стоит? Вы с ним в туалет можете сходить, с контрактом этим.

Циммерман издал странный звук, в котором лишь отдаленно угадывался вопрос «почему?».

— А потому, — сказал Фридман, — что здесь не Запад и даже не Восток. Здесь зона полной внешнеэкономической безответственности, лживости и юридической недосягаемости. И цена любой бумаги за любой подписью и печатью стоит здесь ноль. А может, и полную цену, в бумаге указанную. Все зависит от людей и отношений... В том числе — моих с вами и моих — с людьми из министерства.

— Хорошо, полмиллиона ваши, — произнес Циммерман таким тоном, будто действительно допускал такую мысль.

— Не сомневаюсь, — кивнул Фридман, подруливая под «кирпич» к отелю «Савой». — Через два дня, когда вы очутитесь в Германии, вам позвонит из Америки мой брат. У него своя фирма. Торговля, посредничество... И вы с ним подпишете контракт на эти полмиллиона. В свете настоящей сделки. Основания для контракта накатанные, юридически выверенные. А если не подпишете... можете, как я вам и рекомендовал, сходить в туалет...

— Ах вот как! — усмехнулся Циммерман. — Забавный сюрприз... напоследок.

— И... смиритесь с очевидным. Эти полмиллиона вы теряете. Зато кое-что и зарабатываете. Во всяком случае, ваши российские похождения окупятся с лихвой. До свидания, Бодо. Я вас тоже поздравляю с удачной сделкой.

ИЗ ЖИЗНИ БОРИ КЛЕЙНА

На новую свою службу у Фридмана Борис не сетовал. Выполнял обязанности телохранителя и шофера, когда хозяин выезжал на встречи и переговоры, бегал по многочисленным поручениям. Зарплату шеф платил исправно, эксплуатировал Бориса в меру, оставляя ему свободное время и на халтуру в такси, и на массаж прихожан синагоги, и на подворачивающиеся гешефты. От синагоги Боря не отрывался. К религии надо поближе, не уставал повторять он. Двух котов, оставшихся от недопоставок в Вирджинию, сплавил набожной одинокой тетке Иосифа к радости жены Риты, страдавшей от кошачьей шерсти аллергией, и жизнь вошла в стабильную наконец-таки колею. Однажды, о чем Боря впоследствии сильно переживал, он даже заплатил доллар за проезд в сабвее, ибо заходить с выхода почему-то стало лень, да и, глупо признаться, неудобно...

Со вторым порученцем Фридмана Аликом Бернацким Борис быстро нашел общий язык, и неудивительно: роднил их одинаковый строй мыслей и аналогичные задачи. Кроме того, на пару с Аликом даже халтурили: возили новичков на своих автомобилях на экзамен по вождению в Конарси, Ред Хук, зарабатывая по тридцатки с носа; выкрасили за двести долларов фасад синагоги, загнав часть краски налево, а в праздничной суете во время благотворительного ужина сперли из той же синагоги ковер, хотя зачем — неясно. После раздумий ковер разместили в подвале дома Фридмана, где Алик обитал. Кроме того, в штате Нью-Йорк официально разрешили просить милостыню, и каждый вечер приятели, надев джинсы, кожаные куртки, перчатки и темные очки, уходили в лабиринт сабвея. Нагло окружали одиноких жертв, и зверским голосом Боря просил подаяние. Жалких смердящих наркоманов, клянчивших свои центы, парочка не напоминала, да и запрашивала минимум десять долларов. Грабеж под видом официально разрешенного нищенства проглядывал очевидно, но, может, именно поэтому отказов приятели не получали. Деньги отдавала даже отчаянная шпана из Гарлема, вмиг оценивая Борину мускулатуру и стальную интонацию его голоса.

— С ними, американцами, надо строго, — удовлетворенно говаривал Борис Алику, разглаживая очередную купюру.

Брайтон с его обитателями интересовал Борю все меньше и меньше. Этот спрессованный мирок провинциальной еврейской эмиграции, живший своими грошовыми сплетнями, доносами друг на друга в ФБР, скаредностью и мелким бизнесом, наскучил ему. Растительное существование удачливых владельцев лавчонок уже не привлекало, хотя, как убеждал ветеран Брайтона Адольф, были среди этих обывателей ой какие пираты и аферисты. Но Америка жестко поставила их на стези праведные. А кто не захотел, погиб либо в тюрьме, либо от пуль. Остальные же, прикинув, что к чему, решили жить серо, но честно. Исключение в данной среде по уровню серьезного бизнеса являли собою немногие, такие, как Фридман, но мелочами эти парни не занимались и бензин водой, подобно мелким жуликам, не разбавляли. Они перепродавали этот бензин танкерами из одной страны в другую, зная, у кого купить и кому продать. Данной науке Боря тоже крепко надеялся выучиться.

Не обходилось у Бориса и без неприятностей. В частности, довелось как-то столкнуться на улице с мистером Каталино, причем сеньор бросился на Борю с кулаками, и из сложной его итало-английской речи Борис уяснил, что тот здорово на котах прогорел. Предъявленные претензии заключались в том, что службу Боря оставил, никого не информировав о своих намерениях, более того — забыл, уезжая, выключить на кухне газовую плиту, и оставшиеся без присмотра животные, видимо, резвясь, скинули с полки в горящее пламя какую-то склянку с растворителем... Дом в Вирджинии развеялся дымом... На текущий год застраховать дом итальянец не успел, и урон составил около миллиона долларов. Бывший босс крыл Борю беспомощным английским матом и даже ткнул его кулаком в грудь, на что Боря сгреб Каталино за рубашку, оторвал от земли и приставил к носу его большой автоматический пистолет, благо лицензию на ношение оружия Фридман ему выправил.

— Если, сука, тронешь меня еще раз своими вонючими лапами, — очень четко перевел Боря русскую свою мысль на английский, — проглотишь пилюлю из этой вот погремушки.

Итальянец, скосив оба глаза к стволу пистолета, вжатого ему в кончик носа, прохрипел злобно:

— О’кей...

На том эпопея с мистером Каталино закончилась.

Войдя же в свой дом после инцидента на улице, Боря застал там страшно взволнованного Иосифа. Чудесным образом оперируя тремя своими сакраментальными фразами и разрозненными русскими и английскими словами, тот поведал, что два кота, презентованных его тетке Борисом, сыграли в судьбе Иосифа роль внезапную и зловещую. Одинокая тетя, располагавшая миллионом на счету в банке, очаровалась котами, возлюбила их более всего на свете и в итоге переделала завещание, отписав будущий миллион Иосифа в наследство хвостатым.

Иосиф стонал и хрустел зубами. Отмахнувшись от него, Боря устало присел в кресло, включив телевизор. Шла трансляция судебного заседания: судился сосед с соседом по поводу того, что собака, принадлежащая первому, регулярно гадит напротив дома второго. Истец требовал сто тысяч за нанесение морального ущерба от ответчика. Собака в роли не то свидетеля, не то обвиняемого тоже присутствовала на процессе, как того требовали юридические нормы.

Боря зевнул: все же эти иностранцы с их нравами...

Иосиф усилил стенания.

— Ключи от дома тетки достанешь? — спросил его Борис, переключая программу. — Труда не составит?

— Ты прав... — отозвался Иосиф напряженно, оборвав скулеж.

— Ну и увозим котов!

Из дальнейших звуков, изданных Иосифом, последовало, что на сей раз Борис не прав категорически. Если с котами что-либо случится, подозрение наверняка падет на племянника, нужен иной выход из ситуации. И если такой выход Боря найдет, десять тысяч наличными Иосиф выплачивает ему без промедления.

Помочь Боря пообещал, но просил не торопить его по причине крайней занятости. В самом деле, в последнее время он постоянно отлучался в Канаду, где Фридманом затевалось неплохое дельце, в котором в качестве подручных участвовали за приличные гонорары как Борис, так и Алик. На берегу океана возводился шикарный кооперативный дом с огромными квартирами. Дивный морской воздух, зеленый район, удобное сообщение с центром... Проекты квартир от одной до четырех спален впечатляли. На землю, отведенную под строительство, желающие могли взглянуть — туда ходили специальные микроавтобусы. Был оборудован офис, где принимались заявления. Цены на квартиры тоже впечатляли доступностью: всего за сто пятьдесят тысяч канадских долларов покупатель получал светлую обитель с тремя спальнями, ковровым покрытием по своему вкусу, морозильной камерой и микроволновой печью. Холодильник, газовая плита и другая мелочь входили в стоимость контракта. В холле дома предусматривался даже фонтан с зеленой декоративной лужайкой. Стены холла — мрамор с инкрустациями.

В офисе, расположенном в. престижной части города, шла активнейшая работа. Разносили пепси-колу и кофе длинноногие секретарши, составляли договоры, зарывшись в бумаги, холеные адвокаты, колдовали на компьютерах операторы, а бухгалтерия принимала деньги. Народ шел валом. Уже давались взятки до трех тысяч, чтобы «попасть». Боря и Алик крутились в деле на пятых ролях, однако в отличие от секретарш и адвокатов истинную цену предприятия, являвшего тонкую аферу, знали куда как лучше.

При поступлении последних вступительных взносов деньги из банков изъялись, уместившись в компактный саквояж, и под охраной двух «бьюиков» Алик и Боря пересекли на «мерседесе» Фридмана канадскую границу, направившись в Нью-Йорк. По пути они неустанно восторгались отвагой и умом хозяина.

Впрочем, вскоре газета одного из городов Западного побережья уже печатала объявление:

Заказ стоимостью в сто долларов по магазинным расценкам обошелся бы покупателю во все триста, и потому спрос на предложение «Семги-корпорейшн» оказался бешеным.

За три дня до Рождества подставной человек Адольф снял деньги со счета «Семги» и принес их Боре, получив три тысячи вознаграждения.

Так Боря учился у Фридмана.

Между тем Иосиф являлся каждодневно, бился в истерике, грозился нанять нищих китайских иммигрантов-нелегалов, убивающих кого угодно всего за двадцатку, и Боре пришлось переключиться на оказание помощи ювелиру, задействовав в качестве исполнителя опять-таки Алика. Когда старуха отлучалась из дома, Иосиф с включенной рацией вставал на стреме у подъезда, а Алик злодействовал в апартаментах миллионерши, веником гоняя котов по углам. Движения веника согласно инструкциям мичуринца Бори носили строго крестообразный характер. По истечении недели такой дрессировки Алику достаточно было поднять руку, чтобы коты в ужасе карабкались на стены.

После проведения генеральной репетиции наймит Алик с постным видом заметил в синагоге тетке Иосифа, что, будучи человеком искушенным, обязан открыть ей нехорошую новость.

— Что такое? — обеспокоилась тетка.

— В вашем доме обитает зло, — замогильным голосом произнес Алик, усердно проворачивая в памяти зазубренный английский текст.

— Зло?

— Да-да. И оно съедает вас, — продолжал Адольф, скрипя зубами плотоядно. — Вы ведь стали себя неважно чувствовать в последнее время? Взять хотя бы проблемы с желудком...

Старушка действительно с недавней поры мучилась поносами, ибо Иосиф и Алик обильно подмешивали ей в сахарницу сильнейшее слабительное.

— Но дома у меня никого нет, — возражала старушенция. — Я одинока!

— Две злые силы, — вещал Алик, — два исчадья...

— У меня только котики. Два милых котика...

— Их надо посмотреть! — Алик поднял палец.

Далее старуха действовала согласно рекомендациям доброхота Адольфа. Голодные коты, вылезшие встретить хозяйку, замерли, узрев ее в нехорошей компании превосходно знакомого им мучителя, но, как и было рассчитано, бежать не собирались, уповая на авторитет заступницы.

Дрожащими перстами старая женщина, внемля указаниям Алика, начертала в воздухе крест. Узрев знакомое движение, сулящее неприятности, коты, пробуксовав когтями по паркету, словно бы испарились в некоем нуль-пространстве.

Старуха колом пала в длительный обморок. В последний момент падения тело ее подхватили заботливые руки племянника Иосифа.

Котов спешно возвратили Борису, а следующим вечером радостный ювелир, на чье имя вновь было переписано завещание, расплачивался со своими спасителями. Две тысячи как исполнитель получил Алик, Борису же, как автору гениальной идеи, причиталось восемь.

Вечер в складчину провели в бразильском кабачке «Кабана Кариоко», неподалеку от Таймс-сквер. Пили пиво, ели экзотические бычьи хвосты в кисло-сладком соусе, жаренные в оливковом масле креветки и — восхваляли Америку.

— Настанет день, — говорил Боря, — куплю себе виллу и установлю на лужайке мачту с флагом. Как патриот. И каждое утро буду его на веревке... Вот так!

— Ты прав, — кивал Иосиф, обгладывая костяшку хвоста.

На текущий момент Алик тоже испытывал любовь к Америке и даже намекнул Боре, что на место в подвале будущей виллы после всего совместно пережитого он уже рассчитывает, причем как на бесплатный вариант, и, в свою очередь, согласен бесплатно поднимать вместо Бориса звездный флаг полосатый, и это не секрет... Алик уже всерьез уверился в Бориной хватке и в светлом американском будущем своего приятеля.

Разъехались за полночь. Иосиф укатил по какому-то позднему дельцу в Куинс на такси, Боря и Алик, не изменяя привычкам, вошли с выхода на перрон сабвея, игнорируя гневные восклицания, доносившиеся из будки кассира, ибо высунуться из будки кассир бы все равно побоялся, полиция поблизости не сшивалась, а поезд уже подходил к станции.

В пустом вагоне на них напали грабители.

Испугавшийся Алик полез в карман, не отводя застывшего взгляда от нацеленного в него ножа с широким лезвием, но Боря, сверкая неистовыми очами, с напором заорал:

— Мы рашн! Ноу мани![16]

Грабители недоуменно переглянулись, оценили атлетическую фигуру Бориса, его патологическое нежелание платить и отстали, выйдя на следующей остановке.

— Один в Бруклин не поеду, — заявил после их ухода Алик.

— Ну, тогда давай ко мне, в Бронкс, — согласился Борис. — Постелю на кухне.

По пути в Бронкс Алик поведал Боре историю о своем незадачливом круизе и о бриллиантах Фридмана, представляющих собою невероятное состояние.

Боря как всегда соображал быстро. Сегодня же он напишет письмо Мише Аверину, а завтра депеша с оказией уйдет в Москву. Оборотистый дружок наверняка озаботится проблемой изъятия у Фридмана-младшего этих замечательных камушков. А чтобы к тому имелся дополнительный стимул, Боря попросит прислать Мишины фотографии. Цветные, в фас. Образцы присовокупятся к депеше. А через недельку получит друг Мишель отлично сработанный умельцем американский паспорт с именем реального человека и со своей физиономией... А уж с таким документиком вполне сможет добраться он в город Нью-Йорк из третьей страны. Стимул!

Благодетель Фридман-старший при успешном завершении операции оказывался сильно пострадавшей стороной, но Боря утешался прочно усвоенным принципом американской деловой жизни: мол, ничего личного, просто бизнес... Или как говаривал темный Иосиф: что я могу сделать?

МАРИНА АВЕРИНА

После разговора с братом Марина всерьез призадумалась. То, что предлагал Михаил, пугало, но и притягивало. В обещанное лживым и меркантильным родственничком вознаграждение ей не верилось, а потому возникла идея перехватить инициативу.

По средам Фридман ужинал в «Пекине» со своими прихлебателями и охранниками, и как бы случайная встреча произошла в этом дорогом ресторане, пародирующем экзотический блеск Востока, в устоявшейся здесь в последнее время атмосфере полубогемной-полупреступной злачности. Как и рассчитывала Марина, Валерий подошел к ней сам, поклонился шутливо, но и корректно, явно не претендуя на приглашение присесть к столу, где, помимо Марины, находилась еще одна дама, представившаяся Фридману под именем Джейн.

— Присаживайся, Валера, — произнесла Марина беззаботно и дружелюбно. — У нас тут девичий ужин... Показываю нашей американской гостье островки более-менее цивилизованной жизни в столице дикарской страны...

— Какая же я гостья? — мягко возразила Джейн. — Я... своя. И с туристами прошу не путать... Я здесь живу.

— Живешь... Ирреальной жизнью. — Марина кивнула одобрительно Фридману, потянувшемуся к бутылке с шампанским, чтобы наполнить бокалы дамам. — С кредитными карточками, под крышей посольства, с казенным «вольво»... — В сторону Фридмана она как бы и не смотрела, но реакцию его отслеживала цепко. Пока все шло безукоризненно, и Валерий, конечно же, в полной мере оценил и манеры Джейн, и ее типичный англоязычный акцент, косметику, прическу, кольца от западных ювелиров... Ни малейшего намека на то, что Джейн — Мавра, одна из бандерш Марины, подруга ее и компаньонка, в очередной раз прибывшая по своим делишкам в Москву. Мавра была замужем за англичанином, несколько лет прожила в Чикаго, язык выучила великолепно, да и во всем, чем занималась, как Марина заметила, проявляла добросовестнейший и тонкий профессионализм. Именно ей отвелась главная роль в операции с бриллиантами Фридмана.

От Валерия последовал естественный вопрос:

— Вы... в том смысле... — оглянулся на Марину, — работаете в посольстве?

— Да, — отозвалась Джейн нехотя. — Перебираю бумажки.

Одна из сотрудниц посольства действительно носила имя, присвоенное на сегодняшний вечер международной аферисткой, подругой Марины еще со школьных лет.

Выпили шампанское, Фридман извинился, ушел к своему столику, где около часа беседовал с различными людьми — подходящими и уходящими, а после, оставив остатки ужина своре охранников, вновь вернулся к Марине с двумя бутылками великолепного итальянского вина, купленного в соседнем с «Пекином» валютном магазине.

— Позвольте, девочки?

Девочки позволили.

Началось шоу, через горящие обручи прыгали ловкие китайцы, демонстрировались схватки с палками и мечами, мелькали бедра танцовщиц в мигающем разноцветье бликов, а за столиком у входа в ресторан шел непринужденный разговор двух дам и одного джентльмена...

— Домой не скоро собираетесь? — спрашивал Валерий у Джейн.

— Должна улететь через неделю дней на пять...

Реальный прототип и в самом деле отбывал на родину в краткосрочную поездку, и этот факт Фридман мог проверить по компьютеру.

— А я тоже вскоре в ваши края собираюсь.

— Командировка? — В голосе Джейн промелькнул интерес.

— Я, видите ли, эмигрант...

— Уже прошли интервью?

— Давно. Но надо утрясти кое-какие дела, отправить контейнер...

— О, с контейнерами, я слышала, колоссальная проблема. Очередь на годы.

— Справимся, — сказал Фридман. — Пусть это будет моя самая большая проблема. В жизни.

Когда заиграл оркестр, он пригласил Марину на танец.

— Слушай, — прошептал, склонившись к ее плечу. — Говорю вполне серьезно: несмотря ни на что, наши отношения не закончены. Однако это лирическая сторона дела, о ней позже... И ее, кстати, я без лишних слов подтвержу поступками. А теперь ответь: она, Джейн, ну... нормальная баба? В смысле, по делу...

— Вполне. Делаем кое-что...

— То есть?

— Нужны ей там... рублишки для скупки всякого старья, вот и... помогаю. Картины интересуют, Фаберже...

— А как с провозом?

— Очень стойкий дипломатический иммунитет, понял, дорогой?

— А... поговорить на такую тему?

— Не знаю. Она не из тех, кто за все хватается.

— А ты объясни: не фуфлыжники с ней дело иметь будут...

— Валера, сейчас все пошли крутые дальше некуда, сам знаешь. Ну... поговорю. Только о чем?

— Камушки.

— Спрошу. — Марина равнодушно повела плечами.

— И учти. — Фридман помедлил, закусив губу. — Твои они, камушки. Сам тебе их отдам под полное доверие. И в Америке — если не поносишь их, то на них поживешь...

— Милый... — Она поцеловала его в щеку. — Что с тобой? Шампанское в крови играет? — Участливо заглянула в глаза. — Или впрямь любовь? Но что есть любовь? Это переоценка сексуального порыва. А может, неуклюжая ложь? — Закрыла пальцами его губы. — Не надо. Ни камушков, ни слов... Просишь — поговорю.

Ресторанный вечер отгремел, Фридман, проводив дам, пожелал им и себе скорой встречи и не ошибся: встреча состоялась через два дня — короткая, деловая, в суете будничного дня, на Ленинградском шоссе, в машине.

— Мне необходимо вывезти пакет, — сказал Фридман. — В нем ценности. В аэропорту Нью-Йорка вас встретят. Во сколько мне встанет такая услуга?

— Сто тысяч, — без запинки ответила Джейн. — Русскими рублями, вперед. Не знаю, что в пакете, но наверное, там не деревенская иконка... В любом случае, стоимость содержимого меня не интересует, равно как и меньшая сумма гонорара.

— Одобряю вашу точку зрения, — кивнул Валерий. — Правда, сто тысяч...

— У меня масса предложений, — перебила его Джейн. — Смотрите сами.

— Где вам передать пакет? — спросил Фридман.

— Серьезный вопрос... — озадачилась Джейн. — Мы должны встретиться чисто... Без хвостов. Я... все объясню Марине. И пожалуйста, не таскайте в тот день своих людей с собой. Наоборот — пускай они обеспечат вашу пропажу из какого-либо поля зрения, если таковое имеется... Мне вас грабить резона нет, как понимаете...

— Судя по компьютеру, — сказал Фридман, — время у нас еще имеется, детали продумаем.

— Проверочка? — безучастно усмехнулась Джейн.

— Так, баловство, интереса ради...

— Валерий, — произнесла Джейн строго и доверительно. — Вы сознаете, что о ваших проверочках может стать известно иным проверяющим инстанциям? Затем. Я заинтересована в вас не менее, чем вы во мне. Мне необходимы ваши связи здесь, в Союзе. А вам — мой статус. Так что не тряситесь за свой пакет, хотя бы в нем и сокровища всего мира...

Она крепко, по-мужски, пожала руку Фридмана и, сев в свою машину с дипломатическим красным номером, укатила прочь. С нею уехала и Марина, заплатившая за изготовление этого номера рукодельнику-кустарю изрядную сумму. А Фридману очень хотелось, чтобы Марина осталась, очень... Впрочем, успокоил он себя, объясниться успеется. К тому же сегодня тяжелый день, беготня... Слов-то нормальных не подберешь, мозги набекрень... Нет, иссушивают все-таки денежки и душу, и мышление, коробят их, как наркотик...

БОРЯ КЛЕЙН

Утром, приехав как обычно к Фридману, Боря застал его в «деловой части» подвала, в домашнем офисе, среди телефонов, факсов и компьютеров.

Подняв на Борю проницательный взор, шеф изрек:

— Паспортишко выписан?

— Как и приказывали, — кивнул Борис, — вчера получил. Волчий билет. Постоянно проживающего. Лица без гражданства. Но все равно лучше, чем серпастый-молоткастый.

— Завтра вылетаешь, — произнес Фридман. — В Германию. На день. Во Франкфурт-на-Майне. Ночь в отеле компании «Люфтганза». Место приличное, несколько ресторанов, кровать «кинг-сайз»[17], мини-бар, кабельное телевидение. Как выйдешь из порта, увидишь «вэны» с названием отеля на борту — не ошибешься. Они-то тебя до койки и доставят. Переночуешь, а утром снова в порт. Вопросы есть?

— Есть, — сказал Боря. — Цель?

— Возьмешь посылочку, — сообщил Фридман. — Транзитную, из Союза.

Значит, бриллианты в Германии?.. Борис проглотил вязкую слюну беспомощной досады. Вспомнился фальшивый американский паспорт, еще вчера высланный Михаилу, письма с прожектами, тайно переправляемые в далекую Москву... Насколько же жизнь внезапнее в своих решениях и вывертах, и насколько неуязвимы и удачливы сытые и сильные...

— Спасибо, — проронил он тихо.

— За что? — Семен кашлянул, вглядываясь в монитор компьютера.

— За доверие. Прикарманю вот так посылочку, ну и...

— И?.. — обернулся к нему Фридман. — В посылочке, положим, миллион, и ты с миллионом в Германии. Но миллион-то не наличными, его в наличные реализовать надо. После легализоваться под чужим именем. Думаешь, чепуховые задачки? Но и реши их, все равно дурак ты, коли мыслишь, что, имея миллион и ничего не делая, можно так уж и всласть пожить. Нет. Проще, Боря, работать у меня, заколотить этот миллион постепенно, однако уверенно, многому научиться и... смотреть на мир с высоты птичьего полета, а не из тараканьей щели.

— И за проповедь благодарю, — ответил Боря. — Но в проповеди своя логика, мудрая, а есть логика иная, тех, кто корыстолюбив до безрассудства.

— Согласен. Но имею и на сей счет аргументы. Во Франкфурте тебя на самолет посадят, а тут встретят... Так что все твои «спасибо», полагаю, относятся к полному тебе доверию только на время парения над Атлантикой. Уразумел? А сейчас дуй в германское консульство. — Протянул Борису обрывок бумажной полосы с телекса.

Борис прочел:

— Фирма «Процессинг систем» вызывает к себе специалиста по нелинейным уравнениям, доктора Бориса Клейна для научной консультации в филиал фирмы...

— Телекс в консульство уже дан, — продолжил Фридман. — Визу получишь без задержки.

Выйдя из дома, Борис остановился у своего «линкольна» и, облокотившись о крышу автомобиля, как-то грустно и ни о чем призадумался, глядя вокруг.

Тихая улочка Манхэттен Бич с односторонним движением. Особняки один другого краше — от наисовременных с тарелками антенн космической связи до сказочно-средневековых, словно из датских и шведских преданий. Серебристые ели, по линеечке подстриженные кустарники, лужайки перед вылизанными фасадами. И — золотая, ослепительная ширь океана, заполонившая горизонт. Обыденная в общем-то картина. Дай ему посмотреть на нее несколько лет назад, вероятно, не поверил бы этакому счастью. Здоров, сыт, при деле, полный бумажник долларов, да и «линкольн», который никакому московскому барыге даже во сне не снился... А сейчас это явь. Скучная и по большому счету никчемная. Прав хитрый Фридман. Никуда его посылочка не денется, и полетит Боря во Франкфурт, и привезет все, что положено, и будет послушен и раболепен. Ибо все финиши пройдены и рекорды поставлены. Есть семья, деньги, работа, есть схема жизни. Очень жесткая. Как глубокая российская колея. Он потратил столько сил и нервов, чтобы попасть в нее, что уже никогда не рискнет вырваться в какие-либо иные просторы... Он презирает этот затрапезный Брайтон Бич, но закон Брайтона настиг его, как ковбойское лассо упрямого бычка, и повязал намертво. Да и чем отличается он от обитателей русскоязычного гетто? Разве — спецификой бизнеса. Все. Теперь — однообразный путь в колее.

У знака «стоп» при выезде на главную дорогу он остановился, откинувшись по инерции в сиденье. Вспомнил назидания инструктора автошколы: на экзамене перед данным знаком ты должен обозначить мягкий, но явный «откат», «фул-стап»[18]. Затем осмотреться. Будешь лихачить — срежут сразу.

Да, он запомнил. Он становится дисциплинированным и боязливым на этом свободном Западе. Как все. Он уже боится законов, штрафов, потери работы и поисков ее...

Он крупно влип. Но, может, так оно даже и лучше.

МАРИНА АВЕРИНА

Все произошло крайне просто, вопреки затейливым схемам, разработанным Маврой, где фигурировали варианты отхода, наем боевых сил, должных отрезать в случае какого-либо инцидента охрану Фридмана, наконец, привлечение к операции братца Михаила, владеющего, по его словам, средствами медикаментозного воздействия...

Валерий внезапно приехал к Марине утром, без предупреждения, отвез ее позавтракать в кооперативное кафе, без умолку говорил о том, что в течение недели заключит с ней брак, ибо плохое прошлое забыто и нечего о нем вспоминать; далее просил организовать срочную встречу с Джейн, поскольку сегодня вечером должен отбыть на неделю по делам из Москвы, и, поддавшись на его настойчивые уговоры, Марина, набрав номер, сообщила Мавре:

— Будем у тебя в четыре часа, леди.

Некоторое время Фридман ездил по всяким организациям и фирмам, а после, отпустив на отдых своих мордухаев, как их определила Марина, сказал:

— Все. Теперь свободны, едем.

— А...

— С собой, — упредил он ее вопрос. — Вручу твоей подруге лично. И дам ценные указания. Куда рулить?

— Большая Грузинская.

В крайнем случае, как решила Мавра, они засветят эту квартиру, принадлежащую одной из московских иностранок, ныне находящуюся по месту своего постоянного проживания в Гамбурге, но иностранка не знает ни о Марине, ни о Мавре, равно как ни о подобранных к квартире ключах, и «уголовное» следствие наверняка зайдет в тупик. Марина уже сегодня скроется, а через неделю объявится в Берне, где база для нее подготовлена. Контрабанду бриллиантов Мавра брала на себя.

— Большая Грузинская? — переспросил Фридман. — У нее там квартира, у Джейн?

— Нет, квартира подруги, та сейчас в отъезде. А у Джейн... там у каждой стены по десятку ушей.

— Посмотри, чтобы не было хвоста, — сказал он. — И внимательно, а я пока поплутаю.

— Ясно, — не без удовлетворения согласилась Марина. Следить за хвостом наказывала ей и Мавра, правда, имея в виду стражников-мордухаев, но да что было их опасаться, когда бриллианты сами плыли в руки?

В районе Пресни долго плутали по узеньким переулкам, совершая рискованные обгоны.

— Поживем с тобою, Марина, — говорил Фридман горячо. — Такое увидишь... Зимой во Флориду или в Мексику, летом — в Европу...

Ее раздражала его болтовня, равно как и он сам: волосатые пальцы, наметившаяся лысина, брюшко, вывалившееся из-под тугого ремешка змеиной кожи с позолоченной пряжкой, одрябшие щеки...

— Посмотрим, Валера, посмотрим...

— Заключим брак, а Джейн... ведь поможет с посольством, так? Чтобы со всяким рваньем в толпе не толкаться хотя бы... Публика там, доложу тебе... Сплошные крестьяне. Куда прут? Зачем?

— Беженцы, в республиках ведь ужас творится...

— Не только, авантюристов больше половины там... Ни профессии, ни языка, ни элементарной культуры... Они думают как: я, мол, хоть в мусорщики. А ты попади в мусорщики! Твердая зарплата, льготы... Концерны с миллиардными оборотами мусором заняты, с каждой квартиры, с каждого дома бабки срывают... В мусорщики они хотят, ха!

Выйдя из машины, Фридман вытащил из-под сиденья небольшой пластиковый пакет.

— Вот, — сказал. — Вся посылочка. И здесь же — сто штук сотенными. Как и заказывали.

Мавра, она же Джейн, встретила их со всей теплотой гостеприимства.

— Не голодны? Может, перекусите? Нет? Ну, тогда кофе как раз подоспел, и хороший коньяк есть... не против? — подмигнула Фридману.

— А... не против! — в тон ей игриво отозвался Валерий. И отправился мыть руки.

— Как насчет хвоста? — шепотом спросила Мавра Марину.

— Никакого. Крутились так... чуть тачку не кокнули.

Вошел Фридман.

— О чем шепчетесь, девушки?

— Валерий, — произнесла Мавра подчеркнуто убедительным тоном. — Я хотела бы все-таки попросить вас показать мне груз... Я боюсь наркотиков. В «Кеннеди» на сей счет очень квалифицированные службы. И от них не спасает даже дипломатический паспорт.

— Бог мой! — воскликнул Фридман. Наклонился, вынул из пакета два свертка. — Сто тысяч, — передал первый сверток Мавре. — А тут... — Развернул бумагу.

Марина увидела переложенных ватой миниатюрных черепашек с бриллиантовыми глазками, крокодила с золотой чешуей, орла из черно-зеленого камня...

— Что это? — Голос Мавры невольно дрогнул.

— Фаберже. — Фридман усмехнулся. — Замечу: увы, фальшивый. Но уйдет как подлинный, без сомнений. Проверено.

— Сто тысяч за провоз туфты? — не удержалась Мавра от жаргонного словечка, хотя акцент и ровность интонации выдержала.

— Ну... давайте откровенно. — Фридман откинулся в плюшевом кресле. — Ваша услуга, безусловно, стоит много меньше, но... я щедрый парень. Кроме того, хочу посмотреть, каким выйдет наш первый контрабандный блин...

Мавра вкрадчиво улыбнулась.

— Блин... говорите?

— Ага. Это игра слов на основе, ну... не пословицы, а как там...

— Несу коньяк, — перебила Мавра. — А вы пока потанцуйте. — Подойдя к магнитофону, нажала клавишу. — Кстати, сейчас соображу кое-какую закуску...

Фридман протянул руку Марине — беззаботным, разбитным движением.

Испытывая сильнейшую досаду и нервную дрожь в ногах, Марина с трудом заставила себя ответить кавалеру, трижды ею проклятому в душе, призывной улыбкой. Прижалась к Фридману, взглянув на Мавру из-за его плеча.

Глаза подруги Мавры были ясно светлы от злобы и уже бесповоротно принятого ею решения...

ФРИДМАН-СТАРШИЙ

Как полагал Семен, день выдавался удачным: пришло письмо из компании, торгующей типографским оборудованием, о перечислении посреднического аванса за подписанный в Москве под контролем братца Валеры контракт; Борис вылетал из Франкфурта, и, наконец, сегодня под высокий процент возвращался долг неким Дональдом Вайсом — человеком, занимавшимся в Манхэттене проституцией.

Дональд — седобородый, с внешностью пожилого английского герцога, вылез из-за руля своего «порше» на условленном месте — у ресторана «Одесса» на Брайтоне. Невзирая на ливший безжалостно дождь, гордо двинулся в своем ослепительно лощеном костюме к машине Фридмана и, сев рядом с ним, без предисловий о погоде и здоровье сказал:

— Семен, наличные в «порше», я в состоянии полностью рассчитаться, однако прошу об услуге...

— Необходима отсрочка, — понятливо продолжил Фридман за собеседника. — Дополнительные две-три тысячи гарантированы, так? Нет, Дональд, у тебя сплошные задержки, мне надоело.

— Сыграем иначе, — отозвался Вайс. — Кредит мне необходим на два дня. Оставляю залог: три фунта кокаина. Если опоздаю хотя бы на час с выплатой... Короче, тогда все — твое.

Наркотики. Фридман не раз сталкивался с этим бизнесом, брезговал им, да и побаивался, однако в данной ситуации риска не усматривалось, а выгода выходила очевидной: так или иначе он оказывает Дональду услугу, а Дональд — человек благодарный; ну а в случае чего, если заложенный кокаин придется продать, невозвращенный долг перекроется с лихвой...

— Качество? — спросил Фридман.

Дональд лишь укоризненно взглянул на него. Фридман, в свою очередь, оглянулся на двери «Одессы», на рекламные фотографии местного усатого сочинителя-песнопевца за оконным стеклом. Вечером сюда нахлынет публика с Брайтона в дешевых бриллиантах и шубах до пят; начнется музыкальная полублатная ностальгия с эстрадки... Вот мрак! А ведь он тут когда-то едва ли не собирался посуду мыть или официантом за чаевые вкалывать... А о месте гардеробщика и мечтать не приходилось: надо же — с каждого клиента доллар чаевых!

Дональд вышел из машины, затем возвратился, положив на сиденье полиэтиленовый пакет. Мягко хлопнула дверь.

Подняв руку в прощальном приветствии, Семен тронул «кадиллак» с места, держа курс на заправку. Решил подрулить к «Мобойл» на Кони Айленд авеню перед съездом на скоростную трассу, а после заехать в итальянский ресторанчик у залива Шипсхед Бей, там подавали отменные ракушки с лимонным соком и крупные креветки в нежном, густом соусе... Затем домой — взгреть Алика за хозяйственную недобросовестность ради профилактики, попить кофе в его компании, а напоследок — встреча с Борисом в аэропорту.

На углу Кони Айленд авеню он притормозил, переведя рычаг управления передач в положение парковки: неожиданно захотелось бананов, гроздьями свисавших с одного из лотков овощной лавки... Привычно осмотрелся. Парковка здесь запрещалась, но полицейских поблизости не было. Двое стояли под эстакадой сабвея за перекрестком, у входа в магазинчик самообслуживания «Пас Мак» — оттуда все время что-нибудь воровали жуликоватые покупатели, так что полиция там паслась постоянно. Однако дистанция была велика, и опасности эти стражи порядка не представляли. Тележка-мотороллер с крытым верхом, на которой разъезжал писатель штрафных бумаг, только что продефилировала в поисках добычи вдаль, а потому Фридман, выйдя из машины, двинулся к овощному прилавку с вальяжной неспешностью. И — нос к носу столкнулся с полицейскими, шагнувшими навстречу ему из соседнего магазина, где, вероятно, отсиживались от дождя, но, узрев «кадиллак»-нарушитель, как пауки ринулись к жертве...

Сколько же вас, сук, на Брайтоне развелось, подумал Фридман, спешно впрыгивая за руль, опуская рукоять передач в положение D и нажимая на газ...

Машина рванулась вперед, Фридман крутанул руль вправо, выворачивая на широкую Кони Айленд авеню, но подвела скользкая дорога: тяжелый автомобиль занесло, ударив левым задним крылом в параллельно идущий «форд», и носом развернуло к тротуару. Двигатель заглох.

Фридман не успел потянуться к ключам зажигания, как вдруг увидел нацеленные в него пистолеты, искаженные злобой и решимостью физиономии полицейских и уже через считанные секунды стоял лицом к стене у входа в копировальную мастерскую «Ксерокс», чувствуя, как его обыскивают опытные руки.

Какая глупость... Нелепость, идиотизм... Что бы ему грозило, не побеги он от этих ментов? Максимум — тридцатник штрафа. Нет, дернулся! Сработал эмигрантский инстинкт, когда за этот тридцатник он убивался на черной работе весь день... Сработал механически, слепо, и также слепо он шел несколько минут назад к злополучной банановой лавке, опрометчиво забыв о пакете с кокаином на переднем сиденье, который сейчас обследует с радостно-изумленным лицом полицейский в черном плаще с желтыми, должными фосфоресцировать в ночи полосами. И теперь доказывай судье, будто убежал вовсе не из-за того, что в машине находился наркотик, а из-за жалких тридцати долларов. Хорошо, на пакете нет отпечатков его пальцев, авось адвокат обыграет такой факт... Но как объяснить случившееся Дональду? И сколько тот заломит за пакет? И вообще... чем все закончится? А Боря?!

— Да ты... серьезная штучка, парень, — донесся до него голос с характерным бруклинским акцентом. — Повезло... нам!

ФРИДМАН-МЛАДШИЙ

Он даже не понял, что, собственно, и произошло... Держал Марину за талию, чувствовал тонкий, прекрасный запах ее духов, видел, обмирая от любви и нежности к ней, чистую по-детски кожу щеки и шеи, и вдруг все поплыло в глазах, пришло осознание падения и бессилия перед этим падением... После — долгий провал. А затем вернулось сознание вместе с колко пульсирующей болью в голове, резью в кистях рук и лодыжках...

Он лежал на полу, раздетый, туго связанный прочной капроновой веревкой, с нашлепкой пластыря на губах. Расплывчатые пятна перед глазами постепенно оформились в лица... Марина и Джейн. Сосредоточенные, даже угнетенные, однако во взглядах — одинаково мрачная целеустремленность. Попытался спросить: за что, почему, с ума вы, бабы, спятили? — но лишь глупо промычал через нос.

— Если слышишь нас; кивни, — мерно и отчужденно произнесла Джейн. Без акцента. — Ага, слышишь... Тогда так: хочешь жить, говори: где камни, которые брату послать должен? Учти, Валера, всерьез тебя спрашиваем, упираться будешь — пожалеешь... Утюг, которым ты по голове получил, сейчас уже греется, и щипчики есть для ногтей... А маникюр — вещь ох неприятная... Колись, Валера! Будешь тихо говорить, вежливо, без ора, тогда рот расклею... Будешь?

Фридман кивнул.

Пластырь оторвался вместе с кожицей губы. Валерий слизнул кровь, потекшую по подбородку.

— Отважные вы... дамы, — произнес еле слышно, неповинующимся голосом. — На такое решиться... Только ведь глупость морозите... Кстати. Как звать-то тебя.

— Ты по делу, по делу, без болтовни, — предупредила Мавра угрожающе.

— Хорошо, без болтовни, — согласился Фридман. — Верьте мне или не верьте, а камни уехали. Могу адрес дать, только вам туда не добраться. На три дня вы, девушки, опоздали, всего на три дня. А всех моих денег, дорогуши, на день сегодняшний — тысяч двадцать. Нужны? Дарю. А потому утюги, щипцы — напрасный и пошлый номер. А пока не зарвались вы, даю вам шанс. И слово свое даю: претензий иметь не буду. Тебя, Мариночка, жаль. Прости, но дура ты. Я же серьезно с тобою насчет брака... всерьез, болван! Теперь мероприятие отменяется. Но обещаю: ни добра от меня не жди, ни зла. Давай сведем партию вничью. Режь веревки, дорогая — и разбежались. Повторяю: большой шанс вам даю, поверьте...

Мавра ударила его ногой в лицо.

— Заткнись, тварюга... — прошипела с яростью. — И гонор свой проглоти, понял?! Я тебе даю шанс, а не ты... Где камни?!

Фридман сжал зубы, чувствуя ломящую боль от удара в скуле. И надо же так нарваться... Ладно, главное — спокойствие. Каким образом эти крысы пронюхали о камнях? Хотя вопрос не так и важен. Даже если бы бриллианты имелись у него и поныне, ничего в данной истории они бы не изменили. Сегодняшняя его роль — однозначно роль смертника. И зря начал он с отказа и поучений... Стервы чересчур воспалены и самим риском своей затеи, и неудачей... Надо иначе. Разговора все равно не получится, игра идет ва-банк, и главное — затянуть время...

Следующий удар ослепил — мысок туфли врезался в глаз. Боль просто-таки пронзила Фридмана, и он закричал. На рот тотчас же лег плотный лоскут пластыря. Неслись ругательства Мавры, истерические всхлипы Марины:

— Я не могу... Я уйду...

— Звони своему братцу хренову, — обернулась к ней Мавра. — Пусть везет шприц и лекарства, мы ему язык развяжем, гаду...

Марина вышла, мелькнул край ее платья в дверном проеме.

«Угораздило же тебя так промахнуться, детка, — едва ли не с жалостью к ней подумал Валерий. — Как же не повезло тебе, как же не повезло... И наверное, я виноват в том, все-таки я... Воздалось! За зло получил злом... И что теперь? Сколько времени, интересно? От силы прошел час. Значит, еще час остается... Если бы знали эти идиотки, что в машине встроена радиостанция, и, услышав вопрос относительно маршрута поездки, охрана приехала к подъезду заблаговременно и сейчас сидит под окнами, наверняка зная номер искомой квартиры. Еще час, от силы полтора, а после сюда ворвутся, единым махом высадив стандартную хлипкую дверь, четверо вооруженных зверей и, застав хозяина в этаком положении и состоянии... Эх, девушки!»

Мавра закурила сигарету, бросив спичку Фридману в лицо.

«А может, рассказать ей о последствиях? Нет, у этой лжеамериканки что-то, видимо, неладно с психикой, судя по дикости глаз и психопатической взвинченности... Марина пассивна, но она на поводу у мегеры...»

Новый удар в голову.

— Говорить, падла, будешь?..

Фридман кивнул.

Вновь грубо, рывком отодрался пластырь.

— Твоя взяла, — прохрипел Валерий. — Только без утюгов...

— Струсил? — Смешок с издевкой.

— Нет... Но... дай час на раздумье.

— Что?! — Опять удар. — Финтить вздумал?!

Фридман хотел выругаться, но вдруг почувствовал, что язык не повинуется ему. И с настороженным, внезапным пониманием уяснил какое-то новое и необратимое состояние, захватывающее все его существо... Исчезла будто бы в никуда боль, сознание стало прозрачным и как бы отдельным от него...

— Ма-ари-и-на! — услышалось из ватного, туманного далека испуганное и злобное одновременно. — Сюда давай! Чего-то с ним... это...

А потом раздался грохочущий, нарастающий звук. И кошмар кончился.

Был тихий, закатный час пасмурного дня. Валерий стоял, облокотясь на крашенные серой краской поручни набережной, рядом с тупиком Кони Айленд авеню. Океан накатывал ленивую волну на серый песок широкого пляжа. Откормленные, как домашние гуси, чайки прохаживались важно у самой кромки воды.

А грохочущий звук принадлежал поезду, серебристой дугой скользившему по эстакаде над Брайтоном, в дымно-розовом небе вечернего Бруклина.

«Так значит... сбылось»! — обожгла томительно-радостная мысль.

Какая-то часть сознания еще сомневалась в реальности окружавшего Валерия мира, но тут же убедительно различил он морские запахи, лица прогуливающихся людей, даже ячеи сетки, отгораживающей теннисный клуб от улицы, частокол счетчиков парковочного времени на обочине тупика... Он — в Америке. Да, сбылось. А что же за кошмар привиделся ему? Будто он связан, лежит в крови на полу, истязаемый... Ведь ему никогда не снились раньше кошмары, и вот же...

Мелькнул последний вагон поезда. Розовое небо становилось лиловым, неуклонно темнея. Темнея с пугающей быстротой. Уже и ночь... Теряются контуры домов, и ничего нельзя различить... Почему же столь скоро ты нагрянула, ночь, и почему ты таким осязаемо плотным, стремительным мраком наваливаешься на Нью-Йорк, на океан, на меня?..

МИХАИЛ АВЕРИН

Звонок Марины произвел на Михаила впечатление ошарашивающее, будто его пырнули ножом.

«Похитить Фридмана! Девки сошли с ума!»

Осев в кресло, он замер с закрытыми глазами и лишь через минуту вскочил, обожженный дотлевшей до фильтра сигаретой. Вновь замер, глядя отчужденно на заставленную аппаратурой комнату.

Вот он — тот день, когда все может перевернуться с ног на голову. Что же... этот день не застал врасплох Мишу Аверина. Спасибо Дробызгалову за предупреждение о вероятном аресте, спасибо американским «почтальонам» Бориса и Марины, доставившим ему штатский паспортишко и подтверждение, что ценности на руках у Фридмана действительно немалые, спасибо всем! Он, Миша-Мордашка многое упредил, о многом позаботился. Красные червонцы превращены в зеленые, кубышка припрятана, есть ботинки с «бриллиантовыми» каблуками, да и чемоданчик со всем необходимым для дальней поездки заготовлен... Вопрос: ехать ли сейчас на Большую Грузинскую? Марина просила привезти лекарства. Значит, Фридман молчит. Но о лекарствах-то он просто сболтнул, пурги подпустил, а сестрица и клюнула... А вдруг что-то и выйдет, вдруг раскрутится Фридман?.. Нет, надо ехать. Надо.

Напоследок решил проведать деда, сегодня с утра его не видел, как бы не занемог старик....

Свет в комнате деда не горел. Михаил раскрыл дверь, спросил громко:

— Спишь? — Но ответа не получил.

Нажал на клавишу выключателя. И — мигом все понял.

Старик был мертв. Видимо, смерть случилась еще прошлой ночью, а он, Михаил, только сейчас уясняет, что не слышал сегодня сквозь сон обычного громыхания кухонной посуды и неверного стариковского шарканья по паркету...

Подошел к умершему. Поцеловал деда в лоб. С горькой благодарностью и отчаянием. Подумал, не коря себя за цинизм:

«Вовремя, дед, ушел. Да и тяжко бы тебе было в живых».

И, погасив свет, вышел из квартиры.

К дому Мавры подъезжать не стал, оставил машину в соседнем переулке. Подумав, пошарил под сиденьем, достав ТТ, купленный по случаю неделю назад, послал патрон в ствол. Сунул пистолет за ремень. Мало ли что?.. Он не верил никому, допуская даже, что сообщницы могли затеять любую пакость и против него, ведь обстоятельства способны меняться с логикой внезапной и парадоксальной... А уж если затеяли что — ТТ пригодится. И тогда не раздумывая, разрядит он обойму и в сестру родную, мразь эту, теперь уже все равно...

В дверь позвонил, как уславливались: два длинных, два коротких.

Мавра открыла незамедлительно.

— Миша, караул... — прошептала, безумно на него взирая. — Кончился он, сука, зараза, теперь хлопот... — Она закусила костяшку кулака, болью отгоняя подступающую истерику.

— Тихо ты, — брезгливо проронил Михаил, проходя в квартиру.

В гостиной увидел скрюченное на полу тело Фридмана с разверзнутым как бы в немом крике ртом, забрызганный кровью паркет... На диване, уткнувшись лбом в крепко сжатые, белые от напряжения кулаки, безучастно сидела Марина.

— Ничего... не сказал? — кашлянув равнодушно, обернулся Михаил к Мавре.

— Сказал, вывез три дня назад.

— Ну вы и даете, гестапо в юбках... — Михаил покачал головой. — Совсем охренели. Главное, сами ведь хотели куш сорвать, а не вышло — сразу — ау, Миша! А чего теперь аукать? Чтобы труп вам помог закопать?.. — Он осекся, вытащив из-за пояса пистолет: в замке входной двери что-то заскреблось, после раздался отчетливый щелчок, и тут же в прихожую буквально влетели трое парней: плечистых, в одинаковых кожаных куртках; высоких, на толстой подошве кроссовках...

Михаил, мгновенно оттолкнув в их сторону Мавру, кувырком перекатился в соседнюю комнату, рванул на себя фрамугу окна и, не раздумывая ни мгновения, спрыгнул с третьего этажа вниз, на газон, тотчас упав.

Вскочил. Боль пронзила правую лодыжку, но, скрипя зубами, он заставил себя побежать в сторону машины, не выпуская из рук пистолет. В голове мелькало: почему, как? Эти трое — из мафии, не милиция... Охрана Фридмана? Или его, Михаила, пасли? Или...

Сзади раздался шум двигателя приближающейся машины. Михаил коротко оглянулся через плечо, увидев черный «додж» с желтым номером, знакомую ему машину охраны Фридмана... Значит, подстраховывался Валерий, хотя и неудачно...

«Додж» двигался на Михаила не тормозя и не отворачивая...

С абсолютным спокойствием, будто бы проделывал такое каждодневно, он спустил предохранитель и, присев на колено, пальнул из ТТ по передним колесам, четырежды переместив мушку...

«Додж» повело в сторону, и, перевалив через бордюрный камень, машина с глухим хрустом и звоном битого стекла уткнулась в стену дома.

Не теряя ни секунды, Михаил бросился к своему «Жигуленку». Повернулся ключ в замке зажигания, и, пропищав пробуксовавшими на месте шинами, автомобиль понесся прочь.

Через десять минут, превозмогая нервную дрожь, Аверин звонил из телефона-автомата Дробызгалову.

— Женек, привет! — произнес он как можно беззаботнее. — У меня классные новости: Валера — твой со всеми потрохами... Детали — при встрече...

— Когда? — коротко вопросил Дробызгалов.

— Да хоть сейчас... Только машину в гараж надо поставить.

— Подъезжай к управлению, я жду... — В голосе оперуполномоченного звучало нескрываемое волнение.

— О, давай так... — озадачился Михаил. — Заеду за тобой, потом воткнем тачку в бокс и — ко мне. Чуть-чуть отдохнем. День был жуткий, мне бы стаканчик «Мартини» не помешал... Как?

— Никаких вопросов.

— Тогда через пять минут спускайся вниз, я подъеду... А, вот что! Не забудь паспортишко мой...

— Паспортишко — после дела, — отрезал Дробызгалов.

— Правильно. Но я хочу знать, врал ты или нет, когда утверждал, будто бы все готово...

— Хватит трепаться... — Дробызгалова, видимо, стал раздражать этот слишком откровенный разговор по телефону. — Распустил язык... Убедишься, за меня беспокоиться нечего!

Когда Михаил подъехал к управлению, Дробызгалов уже стоял в ожидании на улице.

Присев рядом на переднем сиденье, протянул Мордашке паспорт.

Михаил не торопясь изучил документ.

— Все в порядке? — Дробызгалов протянул руку. — Давай сюда и выкладывай свои новости.

Со вздохом Михаил вернул заветные корочки.

— Приедем ко мне, все по порядку и расскажу, — произнес он, держа курс в направлении гаража. — Знай самое главное: дело сделано.

— Надеюсь, — сухо кивнул Дробызгалов.

У гаража остановились.

— Я ворота открою... — Мордашка вылез из-за руля. — А ты въезжай.

Евгений покорно перебрался на переднее сиденье.

Когда нос машины впритык придвинулся к стеллажу, заваленному барахлом и запчастями, Дробызгалов, с хрустом, до упора подняв рычаг ручного тормоза, открыл дверь, намереваясь вылезти из «Жигулей», но тут же и оцепенел под черным зрачком ТТ, смотревшим ему в висок.

На колени оперативного уполномоченного упали наручники.

— Пристегнись к рулю, менток...

Пришлось подчиниться.

Широкая клейкая лента скотча плотно легла на рот.

— Извини, обстоятельства изменились, — процедил Мордашка, обыскивая его. — Так, ключи от машины, мой замечательный заграничный паспорт, а ваше табельное оружие заберете со стеллажа... Когда — не знаю, но ночевать сегодня придется здесь. Что еще? Бумажник ваш мне не нужен, грабежом милиции не занимаюсь... Пожалуй, все. Пока.

Из-под груды старых покрышек в углу Миша достал пакет с валютой и ботинки с «бриллиантовыми» каблуками. Переобулся, со смешком глядя на вытаращенные глаза Дробызгалова за лобовым стеклом автомобиля. Со стеллажа снял чемодан, прикрытый от пыли упаковочной бумагой.

Постоял в тяжком раздумье. Затем, открыв дверь «Жигулей» и коря себя, привязал к рулю вторую руку Евгения, а шею на старом собачьем поводке укрепил вплотную к подголовнику кресла.

— Вот так оно понадежнее, — произнес удовлетворенно, не принимая во внимание зверское мычание и хрюкание онемевшего поневоле Дробызгалова. — Не бойся. Смертного греха на душу не возьму. Дня через три позвоню в ментовку твою хотя бы и из Берлина.

Он погасил в гараже свет и запер тяжелые двери.

Через пять минут такси уносило его в аэропорт. Ощупывая нывшую от неудачного падения ногу, Михаил размышлял, застанет ли он в Шереметьево-2 знакомую даму, твердо гарантировавшую место «на подсадку». В крайнем случае, придется звонить ей домой. Предстоит и звонок родственникам относительно похорон... Надо же, не суметь даже деда похоронить, что за жизнь... А какая впереди? Кто знает... Не исключено, что сегодня придется ночевать в камере — ведь валюту и камни он вынужден везти на себе, и выхода никакого... Ладно. Если в камере — значит, не судьба. А вдруг... вдруг и доведется пройтись ему по этому сказочному, из недостижимых фантазий, Брайтону? Ах, если бы...

Через считанные часы на него уже смотрели проницательные глаза таможенника.

БОРЯ КЛЕЙН

— Алик, падла, с кого получать двадцатник? — возмущался Боря, входя в столовую, где Алик тушил мясо к ужину. — Слышь, старший кок? Где шеф? Там меня проводили честь по чести, на шикарном иностранном «мерседесе», а тут колупал до Бруклина на вонючем отечественном «шевроле» из «кар-сервиса»... Хорошо, водила знакомый, с третьего Брайтона... Приятели расцеловались.

— А подарок? — спросил Алик вкрадчиво, но с напором. — Из-за границы?

— За мной, — сказал Боря, выкладывая на стол пакет из кармана куртки. — Где шеф-то, действительно?

— Должен вроде тебя встречать... — Алик повернул голову в сторону холла.

Дверь в дом, оставшаяся незапертой, отворилась, и на пороге появились трое людей: тип двухметрового роста в длинном, модном плаще и двое полицейских — оба в затемненных очках, руки — на рукоятях «кольтов».

Боря машинально потянулся к лежавшему на столе пакету.

— Не двигаться! — усмотрев его движение, рявкнул парень в плаще, и пистолеты полицейских в ту же секунду направились в сторону Бори и Алика.

Капнул жир из чугунка в газ, и едко зашипело в наступившем безмолвии.

Тип в плаще произнес длинную, видимо, из официального ритуала, фразу. Ни Алик, ни Боря толком ее не поняли. Что-то о правах и обязанностях.

Уяснив существование языкового барьера, тип задал вопрос попроще:

— Вы кто такие?

— Друзья... хозяина, — молвил Алик, глядя на чугунок скошенными к кончику длинного носа глазами и машинально отирая руки о замасленный фартук.

Тип, подойдя к столу, взял в руки пакет.

— Ваше? — спросил в пространство.

— Мистера Фридмана, — отчеканил Борис.

Алик сиял с себя фартук, выключил газ под чугунком.

Что-то случилось. Что именно, они не подозревали, но думали одинаково: шеф кончился, и опять началось прежнее: ни то ни се, шалтай-болтай...

— У меня, — произнес Алик внезапно, — чего-то из зеленых есть, еду к маме. У нее квартира. Буду лежать на диване. До конца жизни. Жрать продукты с рынка, гулять и вообще... Надоело тут, Борь...

— А я лично еще поборюсь, — отозвался Борис. — Я вот не унываю.

— Прошу говорить по-английски! — взорвался тип в плаще. Затем, развернув пакет и всмотревшись в его содержимое, раскрыл рот.

Вытряхнул содержимое на стол: два рулона туалетной бумаги и тюбик с кремом от геморроя. Выпорхнула и записка, упав на пол. Боря записку услужливо поднял, успев прочесть ее текст:

Боря философски взирал на туалетную бумагу, скрупулезно изучаемую полицейскими. Равно, впрочем, как и Алик.

— Мы вынуждены вас обыскать, — обратился человек в плаще к Бернацкому, бросив брезгливый взгляд на распотрошенные рулоны.

Алик, вспомнив круиз, растянул тонкие губы в усмешке, понятной лишь ему одному.

— Good luck![19] — покладисто отозвался он и расстегнул на брюках ремень.

МИХАИЛ АВЕРИН

Миша Аверин сидел возле фонтана у громады Кельнского собора — каменного чуда. Ныли ноги от долгой ходьбы по городу, подмывало отправиться в маленькую семейную гостиницу «Элштадт», где он вчера остановился. Гостиница располагалась неподалеку, на старой, уцелевшей после бомбежек прошлой войны улочке, неподалеку от набережной грязноватого быстрого Рейна. Представил, как поднимается по узенькой лестнице на второй этаж, идет мимо гостиничной библиотеки с книгами на недоступном немецком языке и — ныряет в чистейшие голубые простыни... И спит до утра. За сорок марок. Одуреть, коли вспомнить советский коэффициент. Месячная зарплата профессора. Впрочем, пора мыслить и считать иными категориями. К тему же прошедший денек выдался на славу: найдена работенка по упаковке продуктов в магазине — сотня за смену, на первое время хватит. Что потом — неизвестно. Работа нелегальная, квартиры нет, будущее — в тумане.

На парапет возле него присела красивая японка.

— Девушка, — спросил он ее на английском. — Могу я вам составить компанию?

Девушка поспешно приподнялась, странно, как на сумасшедшего, взглянула на Михаила и ушла прочь.

— И хрен с тобой, — произнес Миша ей вслед, с тоской вспоминая доступных московских раскрасавиц.

Рисовали цветными мелками портреты нищие художники на площади перед собором, собирая подаяние за талант в расставленные возле своих произведений тарелки; неподалеку на лавочке пили пиво из банок и бренчали на гитарах какие-то бродяги, опять-таки в надежде содрать мзду с прохожих; шумел суетой встреч-расставаний близлежащий кельнский вокзал...

— Все лучше, чем в Сибири, — произнес Миша, вздохнув. — Все лучше...

Он очень прозорливо представил свою сестру Марину в камере предварительного заключения и — содрогнулся.

Встал, побрел в сторону набережной, к отелю.

Он думал. Думал, приходя к выводу, что тут, конечно же, не останется. Тут он чужой. И все чужое. Жестокая Германия. Непонятная. Хотя и красивая, и благоденствующая.

Миша хотел в Америку. Он немедленно уедет туда, как только проверит дееспособность присланного Борисом паспорта. В ушах у Миши звучали эмигрантские мелодии и напевы, и мнился ему Волшебный Брайтон Бич, где всем, как он, наверное, и место, и все там счастливы, дружны, пьют в блеске витрин и бриллиантов шампанское с русской водкой, и уж всегда готовы протянуть руку помощи, не говоря об элементарной моральной поддержке...

Миша и не представлял себе маленькую полутрущобную улочку с мостом подземки, тесные ресторанчики, поток прохожих, где не мелькнет ни единого русского лица, — очерченный океанским прибоем краешек задворок Америки.

Здесь, в Кельне, Миша находился в центре культуры, благополучия, хорошего вкуса, традиций и даже большего изобилия. Но Миша того не ведал. Мишу влекла американская сказка. И надежда. И ужас перед оставленной им, проклятой Богом Страной Советов, куда собирался сейчас некто Алик Бернацкий, чудак.

Чем же притягиваешь ты, Америка? Своей счастливой и загадочной символичностью для несчастных, мятущихся и убогих? Или полем боя для истомившихся нерастраченной силой? Или насыщением для ненасытных? Или манящей к себе сутью Большого Дьявола?

В вопросах и есть ответ.

1989—1990 гг.