Приключения Конана-варвара. Путь к трону (сборник)

1. Алый полумесяц

Тарамис, королева Хаурана, очнулась от липкого ночного кошмара. Вокруг царила тишина, напоминавшая скорее безмолвную и гнетущую неподвижность мрачных катакомб, нежели умиротворенный покой спящего дворца. Она лежала, глядя в темноту и спрашивая себя, отчего погасли свечи в золотых канделябрах. Россыпь звезд виднелась в окне с позолоченным переплетом, но их слабый свет не проникал внутрь опочивальни. Однако вдруг Тарамис заметила, как в темноте перед ней возникло тусклое свечение. Она смотрела на него, растерянная и ошеломленная. А оно становилось все ярче, постепенно растекаясь и заливая мертвенно-бледным жутким светом противоположную стену, задрапированную темным атласом. У Тарамис перехватило дыхание. Девушка с трудом села на ложе. И вот в круге света появился темный силуэт – голова человека.

Охваченная внезапной паникой, королева уже открыла рот, чтобы крикнуть, но тут же взяла себя в руки. Свет разгорелся еще ярче, и голова стала видна яснее. Это была голова женщины, небольшая, правильной формы, изящная, гордо вскинутая и увенчанная роскошной гривой блестящих черных волос. Пока Тарамис смотрела на нее, на лице проступили отчетливые черты – и крик замер у королевы на губах. Лицо было ее собственным! Королеве показалось, что она смотрит в зеркало, которое едва заметно исказило ее отражение: в глазах появился свирепый блеск, а в изгибе губ – кровожадная мстительность.

– Иштар! – ахнула Тарамис. – Меня околдовали!

И вдруг жуткий призрак заговорил, и голос его сочился сладким ядом:

– Околдовали? Нет, дражайшая сестричка. Тут нет никакого колдовства.

– Сестричка? – запинаясь, переспросила ошеломленная девушка. – Но у меня нет сестры.

– У тебя никогда не было сестры? – прозвучал мелодичный насмешливо-ядовитый голос. – Не было сестры-близнеца с кожей такой же мягкой, как у тебя, созданной для ласк или боли?

– Когда-то у меня была сестра, – ответила Тарамис, по-прежнему уверенная в том, что спит и ей снится кошмар. – Но она умерла.

Черты прекрасного лица во тьме исказила ярость; выражение его иначе как дьявольским и назвать было нельзя, так что Тарамис испуганно отпрянула, всерьез ожидая, что черные кудри надо лбом слоновой кости вот-вот превратятся в шипящих змей.

– Ты лжешь! – Ярко-алые губы гневно изогнулись, выплевывая обвинение. – Она не умерла! Идиотка! Ну, пора заканчивать этот спектакль! Смотри – и не говори, что не видела!

По драпировке побежали лучи света, похожие на огненных змей, и свечи в золотых канделябрах вдруг вновь вспыхнули ярким пламенем. Тарамис сжалась в комочек на своем атласном ложе, подобрав под себя стройные ноги, широко раскрытыми глазами глядя на гибкую фигуру, которая появилась перед ней и отвесила издевательский поклон. Девушке казалось, что она смотрит на вторую Тарамис, совершенно неотличимую от нее самой, но насквозь пронизанную чужой и злобной волей. В лице незнакомки, как в кривом зеркале, отразились ее собственные черты, превратившись в свою противоположность. Похоть и злая тайна клубились в ее мерцающих глазах, в изгибе полных ярко-алых губ читалась жестокость. В каждом движении ее гибкого тела сквозила непристойность. Прическа ее в точности повторяла королевскую, на ногах у нее были такие же позолоченные сандалии, как и те, что носила в своем будуаре Тарамис. Атласная туника без рукавов и с низким вырезом, перехваченная на поясе ремешком из золотой парчи, была копией ночного одеяния королевы.

– Кто ты? – выдохнула Тарамис, чувствуя, как по спине ее скользнул предательский холодок. – Объясни мне, зачем ты пришла, прежде чем я прикажу своим придворным дамам кликнуть стражу!

– Можешь кричать, пока не рухнут потолочные балки, – небрежно отозвалась незнакомка. – Твои шлюхи не проснутся до рассвета, пусть хоть весь дворец вспыхнет ярким пламенем. И стражники тоже не услышат твоих воплей; их убрали из этого крыла дворца.

– Что?! – вскричала Тарамис, королевский гнев в которой на мгновение вытеснил страх. – Кто осмелился отдать такое распоряжение моим стражникам?

– Я, дражайшая сестренка, – злобно ухмыльнулась незнакомка. – Совсем недавно, перед тем как войти сюда. Они приняли меня за свою ненаглядную королеву. Ха! Но как мастерски я сыграла свою роль! С каким надменным достоинством, смягченным женственностью, обратилась я к этим неотесанным увальням, склонившимся передо мной в своих доспехах и украшенных перьями шлемах!

Тарамис казалось, будто ее окутывает прочная невидимая сеть, мешая разобраться в происходящем.

– Кто ты такая? – в отчаянии вскричала она. – Это какое-то безумие! Для чего ты явилась сюда?

– Кто я такая? – В негромком голосе послышалось шипение взбешенной кобры.

Незнакомка подступила к самому ложу, обеими руками схватила королеву за плечи, так что пальцы ее впились в нежную белую плоть, и наклонилась, вперив пылающий ненавистью взор в расширенные глаза Тарамис. Гипнотическая сила этого взгляда заставила королеву забыть о неслыханной наглости незнакомки, осмелившейся коснуться царственной плоти.

– Безмозглая дура! – проскрежетала она сквозь стиснутые зубы. – И ты еще спрашиваешь? Я – Саломея!

– Саломея! – ахнула Тарамис, чувствуя, как волосы у нее на затылке встают дыбом: незнакомка говорила правду. – Я полагала, что ты умерла, едва появившись на свет, – слабым голосом произнесла она.

– Так подумали многие, – ответила женщина, назвавшаяся Саломеей. – Они отнесли меня в пустыню умирать, будь они прокляты! Меня, жалобно хнычущего новорожденного ребенка, жизнь которого была похожа на трепет гаснущей свечи. А знаешь ли ты, почему они отнесли меня туда умирать?

– Я… до меня доходили кое-какие слухи… – запинаясь, пробормотала Тарамис.

Саломея злобно расхохоталась и рванула ворот туники. Низкий вырез разошелся, обнажая ее твердые груди, между которыми засияло необычного вида родимое пятно – полумесяц, красный, как кровь.

– Знак ведьмы! – вскричала Тарамис и отшатнулась.

– Да! – В злобном смехе Саломеи клокотала ненависть. – Проклятие королей Хаурана! О, да, о нем рассказывают страшные истории на рыночных площадях, покачивая головами и выразительно закатывая глаза, благонамеренные глупцы! Восторженным шепотом они передают друг другу историю о том, как первая королева в нашем роду имела связь с демоном тьмы и родила ему дочь, которая и по сей день живет в жутких преданиях. И с тех пор в каждом поколении ашаурийской династии рождается девочка с кроваво-красным полумесяцем на груди, который определяет ее судьбу. «И родится ведьма в каждом столетии» – гласит древнее пророчество. И предсказание сбылось. Одних убивали сразу после рождения, как хотели поступить и со мной. Другие до сих пор ходят по земле в обличье ведьм, гордые дочери Хаурана с дьявольской отметиной, горящей на груди цвета слоновой кости. И каждая звалась Саломеей. Этим же именем нарекли и меня. Так было всегда, и так будет и впредь, даже когда ледяные горы с ревом надвинутся с полюсов и повергнут цивилизацию в руины, а из пепла и праха восстанет новый мир. И тогда по земле будут ходить Саломеи, колдовскими чарами похищая сердца мужчин, танцуя перед земными владыками и глядя на головы мудрецов, летящие с плеч по их прихоти!

– Но… но ты… – пролепетала Тарамис.

– Что я? – Ее глаза жарким пламенем вспыхнули во тьме. – Меня отнесли в пустыню, подальше от города, и швырнули нагую на горячий песок, под палящие лучи солнца. А потом они ускакали прочь, бросив меня на съедение шакалам, стервятникам и волкам пустыни. Но жажда жизни во мне оказалась сильнее, чем в обычных людях, потому как она питается отзвуками силы, обитающей в неведомых глубинах потустороннего мира. Шли часы, и солнце обжигало меня своими прикосновениями, подобно кипящему пламени ада, но я не умерла. О да, у меня даже сохранились воспоминания об этой пытке, смутные и неясные, словно обрывки ночного кошмара. А потом появились верблюды и люди с желтой кожей, которые носили атласные одежды и говорили на незнакомом и странном языке. Сбившись с караванного пути, они проходили неподалеку, их вожак увидел меня и узнал ярко-алый полумесяц у меня на груди. Он взял меня с собой и дал мне жизнь. А был он волшебником из Кхитая, возвращающимся в свое родное королевство после путешествия в Стигию. Он привез меня в Пайканг, минареты которого вздымались над увитыми лианами бамбуковыми джунглями, и там, под его присмотром, я стала женщиной. Прошедшие века щедро наделили его темным знанием, и его дьявольская сила ничуть не ослабела со временем. Он научил меня многому… – Саломея сделала паузу и улыбнулась, а ее темные глаза загадочно блеснули. Но вот она тряхнула головой и продолжала: – Но в конце концов он прогнал меня с глаз долой, заявив, что я – обычная ведьма, несмотря на все его старания, недостойная повелевать могучими чарами, которым он мог бы обучить меня. Он готов был сделать меня царицей мира и править народами от моего имени, но я оказалась лишь дешевой блудницей тьмы. Ну и что с того? Все равно я не вынесла бы заточения в золотой башне, где долгими часами должна была глядеть в хрустальный шар, бормотать заклинания, начертанные на змеиной коже кровью девственниц, и перелистывать страницы заплесневелых фолиантов, написанных на забытых языках. Он заявил, что я так и осталась легковесной колдуньей, даже не подозревающей о черных глубинах вселенской магии. Что ж, в этом мире есть все, что мне нужно, – власть, роскошь, блеск, красивые мужчины и податливые женщины, которых я могу превратить в любовников и рабынь. Он открыл мне тайну моего рождения и наследного проклятия. И вот я пришла взять то, на что имею такое же право, как и ты. И по праву владения сейчас я возьму себе все.

– Что ты имеешь в виду? – Тарамис вскочила, в упор глядя на сестру. Растерянность и страх сменились гневом. – Или ты воображаешь, что, одурманив моих придворных дам и обманув нескольких моих стражников, ты получила право занять престол Хаурана? Не забывай, королева – это я! Ты займешь почетное место при дворе в качестве моей сестры, но…

Саломея злобно расхохоталась.

– Какая невероятная щедрость с твоей стороны, дорогая сестренка! Но, прежде чем поставить меня на место, ты, быть может, соизволишь сказать мне, чьи это солдаты разбили лагерь под стенами города?

– Это шемитские воины Констанция, котхийского воеводы вольных наемников.

– А что, позволь узнать, они делают в Хауране? – проворковала Саломея.

Тарамис поняла, что выставила себя на посмешище, но постаралась ответить с гордым достоинством, которого, увы, не ощущала:

– Констанций испросил позволения пересечь границы Хаурана на пути в Туран. Он предложил себя в заложники, чтобы гарантировать их достойное поведение на время пребывания в пределах моего королевства.

– И что Констанций? – не унималась Саломея. – Разве не просил он сегодня твой руки?

Тарамис метнула на нее недовольный и подозрительный взгляд.

– Откуда ты знаешь?

В ответ Саломея лишь с оскорбительной небрежностью повела изящным плечиком.

– Ты отказалась, дорогая сестра?

– Разумеется, отказалась! – вспылила Тарамис. – Или ты, сама ашаурийская принцесса крови, полагаешь, что королева Хаурана может отнестись к такому предложению иначе, как с презрением? Выйти замуж за этого авантюриста, у которого руки по локоть в крови, изгнанного из собственной страны за многочисленные преступления, главаря банды грабителей и наемных убийц? Зря я вообще позволила его сброду чернобородых мясников вступить в пределы Хаурана. Впрочем, он – фактически узник южной башни. Его охраняют мои солдаты. Завтра я прикажу ему увести свои войска из моего королевства. Сам он останется здесь в заложниках, пока они не пересекут границу. А пока что мои солдаты охраняют стены города, и я предупредила его, что он ответит за любые преступления своих вояк против моих крестьян или пастухов.

– Значит, он заточен в южной башне? – осведомилась Саломея.

– Да. Но почему ты спрашиваешь?

Вместо ответа Саломея хлопнула в ладоши и, повысив голос, с язвительной насмешкой крикнула:

– Королева желает видеть тебя, Сокол!

Украшенная золотыми арабесками[1] дверь распахнулась, и в комнату шагнул высокий мужчина, при виде которого Тарамис изумленно вскрикнула:

– Констанций! Ты смеешь входить в мои покои?

– Как видите, ваше величество! – Он с издевательской покорностью склонил перед ней темноволосую голову с ястребиным профилем.

Констанций по прозвищу Сокол был высоким и широкоплечим мужчиной с тонкой талией, гибким и сильным, как булатная сталь. Он был красив безжалостной красотой хищной птицы. Лицо его покрывал сильный загар, а волосы, которые он зачесывал назад от высокого узкого лба, были черными, как вороново крыло. Темные глаза его смотрели пронзительно и настороженно, а твердую линию тонких губ не смягчала даже полоска черных усиков. Он был обут в сапоги кордовской кожи, штаны и дублет[2] были сшиты из простого темного атласа, покрытого пятнами после бесчисленных ночевок у костра и ржавчиной от оружия и доспехов.

Подкрутив усики, он окинул королеву наглым и бесстыдным взглядом с головы до ног, отчего та недовольно поморщилась.

– Клянусь Иштар, Тарамис, – сладким голосом произнес он, – в ночной тунике ты выглядишь намного соблазнительнее, чем в королевском облачении. Право же, сегодня ночью мне везет!

В темных глазах королевы промелькнул страх. Она вовсе не была дурой и понимала, что Констанций ни за что не стал бы вести себя столь нагло, не будь он уверен в своей безнаказанности.

– Ты сошел с ума! – вырвалось у нее. – Пусть даже в этой комнате я в твоей власти, но за ее порогом ты находишься во власти моих подданных, которые разорвут тебя на куски, если ты хоть пальцем коснешься меня. Ступай прочь, если хочешь спасти свою шкуру.

Незваные гости издевательски рассмеялись, и Саломея нетерпеливо тряхнула головой.

– Ну все, довольно; пора заканчивать с этим фарсом и переходить к следующему акту комедии. Знай же, дорогая сестричка, что это я пригласила Констанция сюда. Решив занять трон Хаурана, я принялась искать мужчину, способного помочь мне, и остановила свой выбор на Соколе, поскольку он начисто лишен тех черт характера, которые люди именуют добродетелями.

– Я польщен, принцесса, – с сарказмом откликнулся Констанций и отвесил ей глубокий поклон.

– Я отправила его в Хауран, после чего, как только его люди разбили лагерь под стенами города, а сам он проник во дворец, я вошла в город через маленькую калитку в западной стене. Те идиоты, что охраняли ее, решили, что это ты возвращаешься после ночных приключений…

– Ах ты дрянь! – Щеки Тарамис окрасились жарким румянцем, и напускная величественность уступила место гневу. Она очень дорожила своей незапятнанной репутацией.

Саломея ответила ей жестокой улыбкой.

– Они, разумеется, были шокированы и поражены до глубины души, но пропустили меня, не задавая глупых вопросов. Точно так же я вошла и во дворец, отправив прочь удивленных стражников, как и тех, кто стерег Констанция в южной башне.

Тарамис сжала кулаки. На лице ее проступила смертельная бледность, когда она сообразила, жертвой какого чудовищного заговора стала.

– И что же дальше? – дрогнувшим голосом вопросила она.

– Слушай! – Саломея склонила голову к плечу.

Из окна донесся слабый лязг доспехов приближающихся воинов; раздались хриплые голоса, отдававшие команды на чужом языке, а потом и крики тревоги, смешавшиеся с нестройными воплями ужаса.

– Люди просыпаются, и им становится страшно, – язвительно заметил Констанций. – Ты бы лучше вышла к ним и успокоила, Саломея!

– Называй меня Тарамис, – ответила та. – Пора привыкать к новому имени.

– Что здесь происходит? – вскричала Тарамис. – Что ты наделала?

– Я побывала у ворот и приказала солдатам отворить их, – ответила Саломея. – Они были поражены, но повиновались. А сейчас ты слышишь, как армия Сокола входит в город.

– Ты – сам дьявол! – вскричала Тарамис. – Ты предала моих людей, выступив от моего имени! Теперь они сочтут меня изменницей! О, я сейчас же выйду к ним…

Грубо расхохотавшись, Саломея схватила ее за запястье и удержала на месте. Королева, восхитительно гибкая, все же не могла противостоять мстительной силе, переполнявшей Саломею.

– Ты сумеешь найти дорогу в подземелье из дворца, Констанций? – поинтересовалась ведьма. – Отлично. Запри эту злючку в самой крепкой камере. Тюремщики, все до единого, спят крепким сном, одурманенные зельем. Об этом я позаботилась. Отправь кого-нибудь перерезать им глотки, пока они не очнулись. Никто не должен узнать о том, что произошло здесь сегодня ночью. С этой поры я – Тарамис, а Тарамис превратится в безымянную узницу в безвестной темнице.

Констанций обнажил в улыбке крепкие белые зубы под тоненькими усиками.

– Очень хорошо; но ты же не откажешь мне в… э-э… маленьком развлечении? Для начала?

– Только не я! Попробуй приручить эту скромницу. – Злобно расхохотавшись, Саломея толкнула сестру в объятия котхийца и вышла в другую дверь, выводившую в наружный коридор.

Прекрасные глаза Тарамис испуганно расширились, а ее стройная фигурка напряглась и оцепенела в объятиях Констанция. В страхе перед надругательством над ее девичьей честью она забыла о марширующих по улицам города наемниках, забыла об оскорблении, нанесенном ее королевскому достоинству. Охваченная стыдом и ужасом, она увидела циничную насмешку в горящих глазах Констанция и почувствовала, как его грубые руки сминают ее податливое тело.

Саломея, быстрым шагом удалявшаяся по коридору, презрительно улыбнулась, когда дворец содрогнулся от отчаянного и жалобного крика.

2. Древо смерти

Штаны и рубашка молодого солдата покрылись коркой засохшей крови, промокли от пота и стали серыми от пыли. Кровь сочилась из глубокой раны на бедре, равно как и из многочисленных порезов на груди и плечах. На залитом смертельной бледностью лице выступили крупные капли пота, а пальцы судорожно вцепились в покрывало оттоманки, на которой он лежал. Но в словах его звучала боль души, затмевавшая физические страдания.

– Она наверняка повредилась рассудком! – снова и снова повторял он, как человек, который поражен случившимся и до сих пор не может в него поверить. – Это кошмар! Тарамис, которую боготворят все хауранцы, предает свой народ, отдав его на растерзание этому котхийцу! О Иштар, почему я не погиб? Лучше умереть, чем видеть, как наша королева превращается в предательницу и распутную девку!

– Лежи спокойно, Валерий, – взмолилась девушка, промывавшая и перевязывавшая его раны. Руки у нее дрожали. – Заклинаю тебя, лежи смирно, любимый! Иначе твои раны откроются. Я не осмелилась позвать лекаря…

– Не надо, – пробормотал раненый юноша. – Чернобородые дьяволы Констанция рыщут по дворцу в поисках раненых хауранцев; они повесят любого, у кого обнаружат раны, – ведь это значит, что он сражался против них. О, Тарамис, как ты могла предать свой народ, который боготворил тебя? – Он забился в судорогах, плача от стыда и отчаяния, и насмерть перепуганная девушка крепко обняла его, прижимая голову юноши к своей груди и умоляя успокоиться.

– Лучше смерть, чем черный позор, который покрыл сегодня весь Хауран, – простонал он. – Неужели ты не понимаешь, Ивга?

– Нет, Валерий. – Ее тонкие проворные пальчики вновь принялись за дело, бережно промывая и стягивая края разверстых ран. – Меня разбудил шум битвы на улицах – я выглянула в окно и увидела, как шемиты в куски рубят людей, а потом я услышала твой голос, едва донесшийся от задней двери.

– У меня больше не осталось сил, – пробормотал юноша. – Я упал в переулке и уже не мог подняться. Я знал, что, если останусь лежать, меня скоро найдут, – я убил троих чернобородых сволочей, клянусь Иштар! Никогда больше им не шататься по улицам Хаурана, слава богам! Эти дьяволы уже жарятся в аду!

Дрожащая девушка вновь принялась утешать его, обращаясь с ним как с маленьким, и приникла своим прохладным сладким ртом к его пересохшим губам. Но ярость, бушевавшая в его душе, требовала выхода и не давала успокоиться.

– Меня не было на стене, когда шемиты вошли в город, – в отчаянии воскликнул он. – Я спал в бараке вместе с остальными, теми, кто сменился с дежурства. Перед самым рассветом в барак вбежал наш капитан, и под шлемом на нем лица не было. «Шемиты в городе, – сказал он. – Королева пришла к южным воротам и распорядилась впустить их. Она приказала людям уйти со стен, где они несли стражу с тех самых пор, как Констанций пересек границу королевства. Я ничего не понимал, как и все остальные, но я своими ушами слышал, как она отдавала приказы, и мы повиновались ей, как делали всегда». Нам было велено собраться на площади перед дворцом. Построиться перед бараками и выступить маршем – и при этом оставить в них оружие и доспехи! Одной Иштар известно, что все это значит, но таков был приказ королевы. Когда мы пришли на площадь, напротив дворца уже стояли спешенные шемиты, десять тысяч чернобородых дьяволов в полном вооружении, а из каждого окна и двери на площади торчали головы любопытных. Улицы, ведущие к площади, заполнили толпы недоумевающих горожан. Тарамис стояла на ступенях дворца без свиты, если не считать Констанция, который с довольным видом подкручивал усы, словно кот, объевшийся сметаны. Вот только за его спиной стояли полсотни шемитов с луками в руках. Там должна была находиться королевская стража, но их согнали к самому подножию дворцовой лестницы, и они были растеряны ничуть не меньше нас, хотя и прибыли в полном вооружении, несмотря на приказ королевы. А потом к нам обратилась Тарамис и сказала, что передумала и согласна принять предложение, сделанное ей Констанцием, – хотя только вчера она приказала вышвырнуть его со двора! – и что она решила сделать его принцем-консортом[3]. Она не объяснила, почему позволила шемитам столь подло проникнуть в город. Но зато она сказала, что раз Констанций уже командует войском, состоящим из профессиональных солдат, то Хаурану армия более не потребна и ее следует распустить. После этого она приказала нам спокойно разойтись по домам. Повиновение своей королеве давно стало для нас второй натурой, но мы были настолько поражены, что не могли найти слов. Мы сломали ряды и стали расходиться, не успев понять, что делаем. Мы вели себя словно околдованные. Но когда королевская стража получила аналогичный приказ сдать оружие и разойтись по домам, вмешался их капитан Конан. Мне говорили, что в ту ночь он не был на дежурстве и пьянствовал. Но затем он, похоже, протрезвел полностью. Он крикнул стражникам, чтобы они оставались на месте до тех пор, пока не получат приказ лично от него, – и такова была его власть над людьми, что они повиновались, невзирая на присутствие королевы. Он подошел к ступеням дворца и гневно уставился на Тарамис, а потом проревел: «Это не королева! Это не Тарамис! Это какой-то дьявол в ее обличье!» И тогда разразился ад! Не знаю, что там произошло. Кажется, какой-то шемит ударил Конана, и тот убил его. В следующее мгновение площадь превратилась в поле брани. Шемиты набросились на стражников, и их дротики и стрелы сразили многих солдат из числа тех, кто уже успел снять доспехи. Некоторые из нас схватили первое попавшееся оружие и бросились в бой. Мы даже не знали, за кого сражаемся, но понимали, что бьемся против Констанция и его дьяволов, клянусь тебе. Мы не стали предателями!

Голос его дрогнул и сорвался от сдерживаемого отчаяния и замешательства. Девушка вновь принялась утешать его, особенно не вникая в смысл его речей, но всей душой сочувствуя страданиям любимого.

– Горожане не знали, чью сторону принять. Там все смешалось, это был настоящий сумасшедший дом. У нас, тех, кто сражался, не было ни единого шанса – мы бились без строя, без доспехов и чуть ли не голыми руками. Стражники были полностью вооружены и выстроились в боевой порядок на площади, но ведь их было всего-то пять сотен. Они собрали обильную кровавую жатву перед тем, как их вырубили подчистую, но такое сражение могло иметь только один исход. А пока людей убивали у нее на глазах, как на бойне, Тарамис стояла на ступенях дворца, Констанций обнимал ее за талию, и она хохотала, как прекрасный бессердечный демон! Боги, это сумасшествие, чистое сумасшествие! Никогда не видел, чтобы кто-нибудь сражался так, как Конан. Он прижался спиной к стене и, прежде чем им удалось сразить его, уложил вокруг себя гору трупов. Но в конце концов они повалили его наземь – ведь их было сто против одного. Когда я увидел, как он упал, то пополз прочь, чувствуя себя так, словно земля ушла у меня из-под ног. Я слышал, как Констанций приказал своим псам взять капитана живым – и поглаживал усики, а на его проклятых губах играла издевательская улыбка!

Констанций улыбался и в это самое мгновение. Он сидел на лошади в окружении своих людей – коренастых, крепко сбитых шемитов с курчавыми черными бородками и орлиными носами; клонящееся к горизонту солнце высекало искры из их остроконечных шлемов и серебряных чешуйчатых доспехов. В миле за их спинами из густой травы вздымались стены и башни Хаурана.

Сбоку от караванной тропы был вкопан тяжелый крест, и на этом мрачном древе висел распятый человек, с руками и ногами, прибитыми железными гвоздями. Мужчина был обнажен, если не считать набедренной повязки, и его можно было назвать настоящим гигантом, тугие канаты мускулов змеились по его телу, сплошь покрытому густым бронзовым загаром. Лицо его и грудь от нестерпимой боли усеивали крупные капли пота, но из-под черной гривы, падавшей на низкий широкий лоб, яростным пламенем горели синие глаза. Из многочисленных порезов на руках и ногах сочилась кровь.

Констанций насмешливо отсалютовал ему.

– Прошу извинить меня, капитан, но мне недосуг задерживаться здесь, дабы облегчить твои последние часы. В твоем городе у меня срочные дела – не могу же я заставлять ждать прелестницу-королеву! – Он негромко рассмеялся. – Так что я предоставляю тебя твоей судьбе – и этим красавцам! – Он многозначительно кивнул на черные тени, без устали кружившие в вышине над ними. – Если бы не они, такой здоровяк, как ты, пожалуй, прожил бы еще несколько дней на этом кресте. Но не питай напрасных надежд только потому, что я оставляю тебя одного. Я приказал оповестить жителей о том, что с любого, кто осмелится снять тебя с креста, живого и мертвого, сдерут шкуру на площади, равно как и со всех членов его семьи. Я пользуюсь такой славой в Хауране, что слово мое стоит полка стражников. Я оставляю тебя одного, потому что стервятники не рискнут спуститься к тебе, пока здесь есть люди, а я не хочу, чтобы они испытывали неудобства! Вот почему я отвез тебя так далеко от города. Эти стервятники пустыни не подлетают к стенам ближе этого места. Итак, мой храбрый капитан, прощай! Я вспомню о тебе, когда часом позже Тарамис будет лежать в моих объятиях.

Кровь сильнее заструилась из ран, когда пробитые гвоздями ладони сжались в огромные кулаки размером с дыню. На мощных руках вздулись узлы и канаты мускулов, и Конан пригнул голову и яростно плюнул в лицо Констанцию. Воевода холодно рассмеялся, стер плевок с латного воротника и развернул коня.

– Вспомни меня, когда стервятники начнут заживо рвать твою плоть, – издевательски бросил он капитану. – Эти падальщики – прожорливые твари. Я видывал людей, часами висевших на крестах, и эти милые птички успевали выклевать им глаза, уши, содрать всю кожу на голове, прежде чем острые клювы добивали несчастных.

С этими словами он, не оборачиваясь, поскакал к городу, уверенно и прямо сидя в седле, и заходящее солнце кровью окрасило его доспехи. Вслед за ним потянулись и его бородатые наемники, и только пыль завихрилась под копытами их коней.

Мужчина, распятый на кресте, остался единственным человеческим существом посреди унылого и пустынного ландшафта. Наступил вечер. Хауран, до которого было чуть меньше мили, с таким же успехом мог находиться на другой стороне земного шара и существовать в другую эпоху. Стряхнув пот с глаз, Конан мрачным взором обвел знакомую местность. По обе стороны от города и позади него простирались плодородные луга, а вдали, среди полей и виноградников, паслись коровы и овцы. Северный и западный горизонты пестрели деревенскими домиками, кажущимися с такого расстояния совсем крошечными. На юго-востоке, не очень далеко, сверкала лента реки, за которой начинались песчаные дюны, гряда за грядой убегающие к горизонту. Конан смотрел на их безжизненные просторы, отливающие червонным золотом в лучах заходящего солнца, как ястреб в клетке смотрит на голубую высь неба. По телу его пробежала судорога отвращения, когда он перевел взгляд на сверкающие башни Хаурана. Город предал его – загнал в тиски обстоятельств, которые привели к тому, что теперь он распят на кресте, подобно зайцу, шкура которого приколочена к дереву гвоздями. Если бы только он мог спуститься с этого древа пыток и затеряться в песчаной дали – повернуться к городу спиной и навсегда забыть кривые улочки обнесенного высокими стенами логова, в котором люди злоумышляют против остального человечества.

Но мысль эта захлебнулась и утонула в кровавой жажде мщения, захлестнувшей его. Вся его вселенная сосредоточилась, сконцентрировалась и сузилась до размеров четырех железных штырей, отделявших его от жизни и свободы. Его мощные мускулы заиграли, став похожими на стальные канаты. На посеревшей от боли коже выступил пот, когда он напрягся, пытаясь найти опору и вырвать гвозди из дерева. Но все было напрасно. Они были вколочены слишком глубоко. Тогда он попытался оторвать руки от гвоздей, и его остановила не режущая, жгучая боль, а тщетность его титанических усилий. Шляпки гвоздей оказались слишком широкими и толстыми; он не мог протащить их сквозь раны. Впервые в жизни ощущение полной беспомощности нахлынуло на гиганта. Он повис без движения, уронив голову на грудь и прикрыв глаза от яростного блеска солнца.

Хлопанье крыльев заставило его вскинуть голову как раз в то мгновение, когда с неба на него упала трепещущая тень. Острый клюв, нацелившийся на его глаз, распорол ему щеку, и Конан отдернул голову, непроизвольно зажмурившись. Он хрипло и угрожающе крикнул, и стервятники свернули в сторону и вновь поднялись повыше, напуганные странными звуками. Они опять принялись описывать осторожные круги у него над головой. Кровь стекала по его лицу, и Конан машинально облизнул губы, сплюнув солоноватую жидкость.

Его мучила жажда. Прошлой ночью он перепил вина, и с самого рассвета, после схватки на площади, у него ни капли не было во рту. А убийство – это работа, вызывающая сильную жажду. Он смотрел на блестевшую невдалеке полоску реки с той жадностью во взоре, с какой узник смотрит на волю сквозь тюремную решетку. Он представил, как пригоршнями зачерпывает вкусную воду, жадно глотая ее и поливая себе на плечи. Ему вспомнились густые пенные шапки на кружках с элем, кувшины игристого вина, которые он опустошал или небрежно проливал на пол таверны. Он закусил губу, чтобы не завыть по-волчьи от нестерпимой тоски.

Солнце садилось, превратившись в огненный шар среди моря крови. На фоне ярко-малиновой волны, затопившей горизонт, башни города выглядели дрожащими и нереальными. Даже небо казалось его затуманенному взору забрызганным кровью. Конан облизнул почерневшие губы и уставился воспаленными глазами на реку неподалеку. Она тоже была красной, как кровь, а тени, надвигавшиеся с востока, наоборот, выглядели черными, как ночь.

Сквозь шум в ушах он вновь расслышал хлопанье крыльев. Подняв голову, он горящим волчьим взором следил за тенями, кружащими над его головой. Конан понимал, что его крики больше не отпугнут стервятников. Вот один из них опустился ниже – еще ниже – и еще. Конан запрокинул голову назад, выжидая нужный момент с неимоверным терпением, свойственным только дикой природе и ее детям. Стервятник ринулся на него, трепеща крыльями. Его клюв задел подбородок Конана, когда тот отдернул голову; а потом, прежде чем птица успела отлететь в сторону, он резко мотнул головой вперед, напрягая могучие шейные мускулы, и его крепкие, как у волка, зубы сомкнулись на голой шее стервятника.

Тот отчаянно забился, пытаясь вырваться. Удары его распростертых крыльев слепили человека, а когти впились ему в грудь, оставляя глубокие борозды. Но Конан лишь крепче стиснул зубы, так, что на скулах у него вздулись желваки. И вот шейные позвонки стервятника хрустнули и сломались, не выдержав нажима. В последний раз хлопнув крыльями, птица обмякла. Конан разжал зубы и сплюнул кровь. Остальные стервятники, напуганные судьбой, постигшей их товарища, быстро умчались к деревьям вдалеке, где и расселись по веткам, словно черные демоны, устроившие конклав.

Вспышка дикого восторга пронзила ослепший разум Конана. По жилам его вновь заструилась жизнь. Он по-прежнему мог разить насмерть, он был еще жив. Каждое ощущение, пусть даже болезненное, означало, что он еще не умер.

– Клянусь Митрой! – Или он действительно слышит чей-то голос, или у него начались галлюцинации. – В жизни не видел ничего подобного!

Стряхнув с ресниц пот и кровь, Конан увидел перед собой в сумерках четверых всадников, с изумлением разглядывающих его. Трое были поджарыми воинами в белых халатах, без сомнения, зуагирскими кочевниками с той стороны реки. Четвертый носил такой же, как и у остальных, белый халат с поясом, а на голове у него была куфия[4] с развевающимися полами, перехваченная у висков шнуром тройного плетения из верблюжьей шерсти. Но шемитом он не был. Сумерки еще не сгустились окончательно, да и орлиный взор Конана не настолько ослабел, чтобы он не смог разглядеть лицо мужчины.

Ростом тот не уступал Конану, хотя и не отличался столь же мощным телосложением. У него были широкие плечи, а поджарая фигура выглядела крепкой, как закаленная сталь, и гибкой, как китовый ус. Короткая бородка не могла скрыть агрессивно выпяченный подбородок, а взгляд его серых глаз был столь же холодным и острым, как и его клинок, выглядывающий из складок халата. Твердой рукой успокоив горячащегося жеребца, мужчина заговорил:

– Клянусь Митрой, да ведь я знаю этого малого!

– Точно! – отозвался один из его спутников с гортанным зуагирским акцентом. – Это же тот киммериец, что служил капитаном стражи у здешней королевы!

– Похоже, она избавляется от прежних фаворитов, – пробормотал главарь. – Кто бы мог подумать, что королева Тарамис способна на такое? Я бы предпочел долгую кровавую войну. Тогда у нас, бродяг пустыни, появился бы шанс хорошенько пограбить. Пока же мы подобрались к самым стенам, а обнаружили всего лишь эту клячу, – он кивнул на прекрасного мерина, которого держал в поводу один из кочевников, – да этого подыхающего пса.

Конан поднял залитое кровью лицо.

– Если бы я мог слезть с этого креста, я бы показал тебе, вор с Запорожки, кто из нас двоих подыхающий пес! – прохрипел он, едва шевеля почерневшими губами.

– Клянусь Митрой, да ведь и он меня знает! – воскликнул главарь. – Эй, ты знаешь меня?

– В этой части света ты один такой, – пробормотал Конан. – Тебя зовут Ольгерд Владислав, ты – главарь банды разбойников.

– В самую точку! Когда-то я был гетманом казаков на реке Запорожке, как ты правильно угадал. Хочешь жить?

– Только дурак может задать такой вопрос, – выдохнул Конан.

– Я – жестокий человек, – сказал Ольгерд, – и уважаю в других лишь выносливость и твердость. Я сам решу, мужчина ты или жалкий пес, годный только на то, чтобы остаться здесь и сдохнуть.

– Если мы начнем снимать его с креста, нас могут увидеть со стен, – возразил один из кочевников.

Ольгерд покачал головой.

– Уже наступили сумерки. Возьми топор, Джебаль, и сруби крест у основания.

– Если он упадет вперед, то раздавит его, – не унимался Джебаль. – Я сумею подрубить его так, что он упадет назад, но от удара у него может расколоться череп, а внутренности вылезут наружу.

– Если он достоин стать моим соратником, то выживет, – невозмутимо отозвался Ольгерд. – Если нет, то он не заслуживает жизни. Руби!

После первого же удара боевого топора от сотрясений деревянного креста тело Конана пронзили волны острой боли. Топор поднимался и падал, и очередной удар болезненной дрожью отдавался в его изувеченной голове, отчего измученные нервы вспыхивали жарким огнем. Но он лишь крепче стискивал зубы и не издавал ни звука. Наконец топор подрубил крест, тот покачнулся и рухнул назад. Конан напрягся так, что тело его превратилось в комок стальных мускулов, и с силой прижал голову к деревянной балке. Крест с грохотом обрушился на землю, слегка подпрыгнул и замер. От удара раны у него открылись, и он на миг потерял сознание. На него обрушилась чернота, несущая с собой тошноту и головокружение, но Конан усилием воли отогнал ее и понял, что его стальные мускулы уберегли внутренние органы от смертельных повреждений.

И еще он сумел не застонать, хотя кровь потекла у него из носа, а мышцы живота сводило судорогой тошноты. Проворчав что-то невразумительное в знак одобрения, Джебаль склонился над ним, держа в руках клещи, какими обычно выдирают гвозди из конских подков, и ухватился за гвоздь в правой руке Конана, прищемив кожу в попытке подцепить глубоко ушедшую в тело шляпку. Для подобной работы клещи оказались слишком малы. Джебаль потел, кряхтел и ругался, пытаясь вытащить неподатливый железный стержень и раскачивая его взад и вперед – в распухшей плоти и дереве. Кровь заливала пальцы Конана, но он лежал неподвижно, как мертвый, если не считать судорожных вздохов, сотрясающих его мощную грудь. Наконец гвоздь подался, и Джебаль с удовлетворенным видом покрутил в пальцах окровавленный стержень, после чего отшвырнул его и склонился над другой рукой.

Процедура повторилась, и Джебаль перешел к ногам Конана. Но вдруг киммериец с трудом сел, выхватил клещи из рук кочевника и с силой оттолкнул его, отчего тот едва не упал. Кисти рук у Конана распухли, пальцы не слушались его, и каждое движение причиняло ему невыносимую боль. Но он лишь стиснул зубы и, неуклюже орудуя обеими руками, подцепил и вырвал сначала один гвоздь, а потом и другой. Они были забиты в дерево не так глубоко, как первые.

Он с трудом выпрямился и застыл. Ступни у него распухли, из ран сочилась кровь, на лбу выступил холодный пот. Все тело скрутило судорогой, и он сжал челюсти, сдерживая тошноту.

Ольгерд, невозмутимо наблюдавший за ним, жестом указал ему на краденую лошадь. Спотыкаясь, Конан двинулся к ней. Каждый шаг давался ему с огромным трудом, острые копья боли пронзали тело от макушки до пят, а на губах выступила кровавая пена. Обезображенная, скрюченная рука упала на луку седла, и окровавленная ступня вслепую нащупала стремя. Скрипя зубами, он рывком поднялся на спину лошади, едва не потеряв сознание на полпути, но все-таки опустился в седло – и в этот миг Ольгерд сильно ударил мерина своим хлыстом. Перепуганное животное встало на дыбы, и мужчина в седле закачался и завалился набок, как мешок с песком, но все-таки не упал. Конан намотал поводья на оба кулака, придерживая их большими пальцами рук. Как в тумане, он потянул повод на себя, напрягая последние силы и заставляя коня опуститься на передние копыта. Тот заржал от боли, когда мундштук больно впился ему в уголки рта.

Один из шемитов приподнял флягу с водой, вопросительно глядя на Ольгерда.

Тот отрицательно покачал головой.

– Пусть потерпит, пока мы не доберемся до лагеря. До него всего десять миль. Если он годится для жизни в пустыне, то протянет и без воды.

Небольшая кавалькада, подобно стремительным призракам, поскакала к реке, и в центре ее пьяно покачивался в седле Конан. Его налитые кровью глаза остекленели, а с почерневших губ летели хлопья кровавой пены.

3. Письмо в Немедию

Ученый муж Астреас, странствующий по восточным пределам обитаемого мира в бесконечных поисках знаний, написал письмо своему другу и собрату-философу Альсемиду в его родную Немедию. В его послании содержатся все сведения, которыми располагали народы Запада относительно событий этого периода на Востоке, всегда окутанном загадочной и мистической дымкой в глазах западных обывателей.

В частности, Астреас сообщал: «…ты и представишь себе не можешь, мой старый друг, что происходит в сем крошечном королевстве после того, как королева Тарамис допустила в него Констанция с его наемниками. Событие сие я вкратце описал в своем последнем и поспешном послании. С тех пор минуло семь месяцев, и, кажется, сам дьявол сорвался с цепи в этом несчастном королевстве. Тарамис, похоже, окончательно лишилась рассудка; если ранее она славилась своей добродетельностью, справедливостью и спокойствием, то теперь она обрела печальную известность благодаря совершенно противоположным качествам. Ее частная жизнь превратилась в скандал – пожалуй, термин “частная” здесь не совсем уместен, поскольку королева не делает попыток скрыть невоздержанность и распутство своего двора. Она погрязла в шумных кутежах, в которых принуждены против своей воли участвовать и ее придворные дамы, как молодые замужние женщины, так и девственницы.

Сама же она и не подумала выйти замуж за своего любовника, Констанция, который восседает рядом с ней на троне и правит в качестве короля-консорта, а его офицеры следуют его примеру, без малейших угрызений совести растлевая женщин, имевших несчастье им приглянуться, вне зависимости от их положения в обществе. Злосчастное королевство стонет под гнетом непомерных налогов, а торговцы ходят в лохмотьях, потому что все остальное отобрали у них мытари. Мало того, они считают, что им повезло, если удается унести ноги живыми.

Полагаю, ты не веришь мне, мой добрый Альсемид; очевидно, ты опасаешься, что я преувеличиваю бедствия, постигшие Хауран. Подобное положение вещей было бы невозможно в любой другой западной державе. Но ты должен понять, что между Западом и Востоком существует огромная разница, особенно в этой части Востока. В первую очередь Хауран – невеликое по размерам королевство, из тех, что во множестве возникали в свое время на восточных границах империи Котха и впоследствии вновь обрели независимость, каковой обладали изначально. Эта часть света состоит сплошь из таких вот крошечных государств, которые смело можно наречь карликовыми по сравнению с великими королевствами Запада или огромными султанатами дальнего Востока. Но они контролируют важные караванные тропы и денежные и товарные потоки, которые по ним перемещаются.

Хауран – княжество, расположенное далее прочих на юго-восток, и оно граничит с жаркими пустынями восточного Шема. Город же Хауран является единственным достойным упоминания во всем королевстве, расположен он в прямой видимости реки, отделяющей заливные луга от песчаной пустыни, и подобен сторожевой башне, охраняющей раскинувшиеся за ней плодородные пастбища. Земля здесь родит по три-четыре урожая в год, и равнины к северу и западу от города сплошь усеяны деревнями. Тому, кто привык к огромным плантациям и крупным животноводческим хозяйствам Запада, странно видеть здешние крошечные поля и виноградники; тем не менее зерна и фруктов они производят в избытке. Деревенские жители – прирожденные агрономы и труженики. Потомки многочисленных народов, в свое время обитавших в этих краях, они начисто лишены воинственности и не способны защитить себя, да и носить оружие им запрещено. Защита их целиком и полностью зависит от городской стражи, поэтому неудивительно, что в сложившихся обстоятельствах они оказались совершенно беспомощны. Так что кровавый бунт сельского населения, который был бы неизбежен в любой западной стране, здесь решительно невозможен.

Они трудятся не покладая рук, оказавшись во власти Констанция, а его чернобородые всадники без устали разъезжают по полям с плетками в руках, подобно надсмотрщикам за черными рабами, что гнут спину на плантациях южной Зингары.

Впрочем, и горожанам приходится ничуть не легче. Они лишились последнего имущества, их светловолосых дочерей силой забирают на потеху ненасытному Констанцию и его наемникам. Последние же полностью лишены сострадания и жалости, в полной мере выказывая присущие им черты характера, которые вызывали отвращение у наших армий во время войн против шемитских союзников Аргоса, – бесчеловечную жестокость, похоть и звериную ярость. Горожане, главным образом хайборийцы, составляют правящую касту Хаурана и отличаются доблестью и воинственностью. Но предательство королевы сделало их беззащитными перед лицом угнетателей. Шемиты представляют собой единственную вооруженную силу в Хауране, а горожанина, у которого найдут оружие, ждут страшные пытки и смерть. Молодых хауранцев, способных носить оружие, безжалостно преследуют. Многих попросту убили на месте, а других продали в рабство туранцам. Тысячи их вынуждены были бежать из королевства и либо поступили на службу к другим владетелям, либо стали разбойниками и изгоями, многочисленные банды которых рыщут вдоль границ.

В данный момент существует определенная вероятность вторжения из пустыни, населенной кочевыми шемитскими племенами. Наемники Констанция – это главным образом уроженцы западных городов Шема: Пелиштима, Анакима, Аккарима, и их люто ненавидят зуагирцы и прочие кочевые племена. Как тебе известно, мой добрый Альсемид, страны, из коих происходят эти варвары, разделены по географическому признаку на западные луговые угодья, тянущиеся до самого океана, на которых высятся большие города, и восточные пустыни, где заправляют поджарые кочевники. Между горожанами и обитателями пустыни идет непрерывная война.

Зуагирцы веками воевали с Хаураном, пытаясь покорить его, безуспешно, впрочем, но завоевание королевства собратьями с Запада привело их в бешенство. Ходят упорные слухи, что этот естественный антагонизм умело подогревает бывший капитан королевской стражи. Говорят, он сумел обмануть самого Констанция, который распял его на кресте, и присоединился к кочевникам. Зовут этого человека Конан, и сам он – варвар по происхождению, один из тех угрюмых и мрачных киммерийцев, чью свирепость сполна испытали на себе наши солдаты. Поговаривают также, что он стал правой рукой самого Ольгерда Владислава, казака и искателя приключений, который пришел сюда из северных степей и стал главарем банды зуагирцев. Если верить слухам, численность этой банды за последние несколько месяцев существенно возросла, а сам Ольгерд, побуждаемый, без сомнения, этим самым киммерийцем, даже подумывает о нападении на Хауран.

Вряд ли он помышляет о чем-то большем, нежели обычный налет, поскольку у зуагирцев нет ни осадных машин, ни опыта в осаде городов. Кроме того, тезис о том, что кочевники в свободных разомкнутых боевых порядках, точнее, при полном их отсутствии совершенно не в состоянии противостоять дисциплинированным, хорошо обученным и вооруженным воинам шемитских городов, неоднократно получал свое подтверждение в прошлом. Коренные жители Хаурана, пожалуй, всем сердцем приветствовали бы подобное вторжение, поскольку кочевники уже не в силах обойтись с ними еще более жестоко, чем это делают их нынешние хозяева, так что смерть для них стала бы предпочтительней жалкого и полного страданий существования, которое они ныне влачат. Но они настолько запуганы и беспомощны, что вряд ли смогут оказать реальную помощь захватчикам.

Их состояние иначе как катастрофическим и назвать нельзя. Тарамис, в которую явно вселился демон, не останавливается ни перед чем. Она отменила культ Иштар и превратила храм в место идолопоклонничества. Королева распорядилась уничтожить изображение богини, вырезанное из слоновой кости, богини, которой поклоняются восточные хайборийцы. Этот культ, пусть он и уступает подлинной религии Митры, принятой у западных наций, все же намного выше поклонения дьяволу, чем грешат шемиты. Вместо этого она приказала повесить в храме самые отвратительные и непристойные изображения – богов и богинь ночи, запечатленных в порочных и бесстыдных позах, придав им самые отвратительные черты, какие только может вообразить ущербный разум. Во многих из этих образов можно узнать ложных и нечистых богов шемитов, туранцев, вендийцев и кхитайцев, другие же навевают смутные воспоминания о жутких и полузабытых созданиях древности, память о которых сохранилась лишь в самых старинных легендах. Откуда королева узнала об их существовании, я даже боюсь предположить.

Она ввела практику человеческих жертвоприношений, и с той поры, как она избрала своим партнером Констанция, не меньше пятисот мужчин, женщин и детей были принесены в жертву. Некоторые из них умерли на алтаре, который она установила в храме, причем королева сама орудовала жертвенным ножом, но участь остальных была еще ужаснее.

В подземной часовне храма Тарамис поселила страшного монстра. Что он такое и откуда взялся – никто не знает. Но вскоре после того, как она подавила отчаянный бунт своих солдат против Констанция, королева провела всю ночь в оскверненном храме, в полном одиночестве, если не считать дюжины связанных пленников. Потрясенные горожане видели клубы черного, скверно пахнущего дыма, поднимающиеся над куполом, и всю ночь оттуда доносились исступленный речитатив королевы, читавшей безумные заклинания, и дикие крики пленников, подвергнутых немыслимым пыткам. А ближе к рассвету к ужасным звукам присоединился новый голос – скрипучий и хриплый, совершенно нечеловеческий, от которого кровь стыла в жилах у тех, кто слышал его. Когда взошло солнце, Тарамис, пошатываясь, словно пьяная, вышла из храма, и в глазах ее сверкало дьявольское торжество. Пленников больше никто и никогда не видел, да и хриплый голос тоже больше не раздавался там. Но в храме есть комната, в которую входит одна только королева, гоня перед собой очередного пленника, предназначенного для жертвоприношения. И тот пропадает без вести. Все знают, что в мрачном склепе обитает некое чудовище, пришедшее сюда из промозглой глубины веков и пожирающее отчаянно кричащих пленников, которых поставляет ему Тарамис.

Отныне я полагаю ее не смертной женщиной, а бешеным дьяволом в женском обличье, который затаился в своем логове среди костей и останков ее жертв и перебирает их забрызганными кровью пальцами с длинными когтями. И то, что боги позволяют ей невозбранно творить столь ужасные злодеяния, заставляет меня усомниться в высшей справедливости.

Сравнивая ее нынешнее поведение с тем, которому я был свидетелем во время своего первого визита в Хауран семь месяцев тому, я теряюсь в догадках и почти склонен разделить веру тех, кто убежден: в тело Тарамис вселился демон. Но один молодой солдат, Валерий, придерживается другого мнения. Он полагает, что ведьма обрела облик, неотличимый от обожаемой правительницы Хаурана. Он верит, что Тарамис тайно похитили под покровом ночи и заточили в какой-нибудь темнице, а та, которая отныне правит страной от ее имени, всего лишь ведьма. Он поклялся отыскать настоящую королеву, если только она еще жива, но я опасаюсь, что он и сам пал жертвой жестокости Констанция. Он принимал участие в мятеже дворцовых гвардейцев, после чего бежал и некоторое время скрывался, упрямо отказываясь искать убежища за границей. Примерно тогда же я и встретился с ним, и он поделился со мной своими соображениями.

Но он исчез, как и многие до него, о чьей судьбе даже страшно подумать, и я опасаюсь, что его выследили шпионы Констанция.

Однако мне пора заканчивать это письмо, чтобы потом отправить его почтовым голубем, который отнесет его на станцию, расположенную на самой границе Котха, где я и купил его. Оттуда гонцы и верблюжьи караваны доставят его тебе. Я должен спешить, рассвет уже близок. Уже поздно, и звезды тускло освещают сады на крышах домов Хаурана. Город окутан гнетущей тишиной, которую нарушает лишь приглушенный рокот барабана, доносящийся из отдаленного храма. Не сомневаюсь, что там сейчас пребывает и Тарамис, замышляя очередное колдовство».

Но схоласт ошибался в своих догадках относительно местоположения женщины, которую называл Тарамис. Девушка, которую весь мир знал как королеву Хаурана, стояла в темной клетке, освещаемой лишь трепещущим пламенем факела. Отсветы его падали на ее лицо, подчеркивая дьявольскую жестокость ее красоты.

На голом полу перед ней скорчилась фигура, чью наготу едва прикрывали драные лохмотья. И эту фигуру Саломея брезгливо ткнула носком своей шитой золотом сандалии, мстительно улыбнувшись, когда жертва испуганно отпрянула.

– Тебе не нравятся мои ласки, дорогая сестра?

Тарамис сохранила прежнюю красоту, несмотря на жалкие лохмотья, заточение и издевательства, которым подвергалась на протяжении семи долгих месяцев. Она не стала отвечать на насмешки сестры, а лишь склонила голову, как человек, привычный к глумлению.

Но подобное смирение пришлось не по нраву Саломее. Покусывая полную нижнюю губу, она хмуро разглядывала неподвижную фигуру, задумчиво постукивая носком сандалии по каменным плитам пола. Саломея облачилась в варварски роскошный наряд шушанской женщины. В свете факела острыми искорками переливались драгоценные камни, украшавшие ее обувь, золотой нагрудник и цепочки, поддерживающие его. При каждом движении на лодыжках у нее позвякивали золотые брелоки, а обнаженные руки оттягивали браслеты, инкрустированные самоцветами. Она сделала себе высокую прическу, какую носили шемитские женщины, а в ушах у нее покачивались нефритовые серьги на золотых подвесках. Стоило ей нетерпеливо тряхнуть головой, как они начали сверкать и переливаться острыми искорками. Шитый золотом пояс поддерживал атласную юбку, столь прозрачную, что она выглядела циничной насмешкой над правилами приличия, требовавшими прикрывать наготу.

С плеч ее свисала темно-красная мантия, полы которой были небрежно переброшены через сгиб руки, которой она прижимала к себе какой-то сверток.

Внезапно Саломея наклонилась и свободной рукой схватила сестру за грязные и растрепанные волосы, запрокинув девушке голову и глядя ей прямо в глаза. Тарамис, не дрогнув, встретила яростный взгляд сестры.

– Что-то сегодня ты не спешишь проливать слезы, дорогая сестричка, – пробормотала ведьма.

– Ты больше не заставишь меня плакать, – ответила Тарамис. – Слишком часто ты наслаждалась спектаклем, когда королева Хаурана на коленях молила тебя о снисхождении. Я знаю, ты пощадила меня только для того, чтобы подвергнуть мучениям; вот почему ты прибегаешь только к тем пыткам, которые не могут лишить меня жизни или изуродовать. Но я больше не боюсь тебя; ты убила во мне последнюю тень надежды, стыда и страха. Убей меня, и покончим с этим, потому что я более не стану проливать слезы тебе на потеху, ты, дьявол, вырвавшийся из ада!

– Ты льстишь себе, моя дражайшая сестричка, – промурлыкала Саломея. – До сих пор я причиняла страдания лишь твоему прекрасному телу, сломав твою гордость. Но ты забываешь о том, что, в отличие от меня, к тебе вполне применимы и нравственные пытки. Я подметила это, когда услаждала твой слух описанием тех комедий, что я разыграла с непосредственным участием кое-кого из твоих глупых подданных. Но сейчас у меня есть и вещественные доказательства. Известно ли тебе, что Краллид, твой верный советник, втайне вернулся сюда из Турана, но был схвачен?

Тарамис побледнела.

– Что… что ты с ним сделала?

Вместо ответа Саломея вытащила из-под накидки таинственный сверток. Развернув шелковую ткань, в которую он был закутан, она продемонстрировала его сестре. Это оказалась голова молодого человека, черты лица которого были искажены страданием, словно смерть пришла к нему в момент невыносимой боли.

Тарамис вскрикнула так, как будто в сердце ей всадили острый нож.

– О Иштар! Краллид!

– Да! Он намеревался подбить народ восстать против меня, бедный дурачок. Он рассказывал людям, что Конан говорил правду, когда сказал, что я – не Тарамис. Но как прикажешь бунтовать против Сокола шемитов? И с чем – с палками и камнями? Ба! Собаки сейчас пожирают его обезглавленное тело на рыночной площади, а останки бросят в сточную канаву, где они и сгниют. Как, сестра? – Саломея выдержала паузу, с улыбкой глядя на свою жертву. – У тебя, оказывается, еще остались слезы? Хорошо! Душевную пытку я приберегла напоследок. Ты увидишь еще много подобных зрелищ, таких, как вот это!

Стоя в круге света факела с отрубленной головой в руке, она выглядела как существо, которое не могла породить на свет земная женщина, несмотря на свою страшную красоту. Тарамис не поднимала голову. Она лежала ничком на грязном полу, ее стройное тело сотрясали судорожные рыдания, и она колотила кулачками по каменным плитам. Саломея, виляя бедрами, пошла к двери, позвякивая ножными браслетами на каждом шагу, и ее серьги подмигивали ей в свете факела.

Еще через несколько мгновений она вышла из двери, притаившейся под мрачными арочными сводами, и оказалась во дворе, который, в свою очередь, выводил в извилистую боковую аллею. Стоящий там мужчина повернулся к ней – хмурый гигант-шемит с широченными, как у буйвола, плечами и длинной черной бородой, прикрывавшей его могучую, затянутую в посеребренную кольчугу грудь.

– Она заплакала? – Его гулкий бас походил на рев буйвола, такой же глубокий, низкий и яростный. Он был командиром наемников, одним из немногих приближенных Констанция, которому была известна тайна королевы Хаурана.

– Да, Кумбанигаш. Ее душевные пытки только начинаются. А когда сознание ее притупится после постоянных истязаний, я отыщу у нее новые болевые точки. Эй, ты, собака! – Дрожащая и пресмыкающаяся фигура в лохмотьях, с колтуном в спутанных волосах, приблизилась к ней. Это был один из тех бродяг, что спят в переулках и открытых дворах. Теперь в Хауране появилось много нищих. Саломея швырнула ему голову. – Эй, глухой, брось это в ближайшую сточную канаву. Покажи ему знáком, что надо сделать, Кумбанигаш, он нас не слышит.

Генерал повиновался, и лохматая голова понурилась, когда бродяга отвернулся и, прихрамывая, поспешил прочь.

– К чему продолжать этот фарс и дальше? – громыхнул Кумбанигаш. – Ты так прочно утвердилась на троне, что никакая сила не сможет сместить тебя оттуда. Ну и что, если хауранские глупцы узнают правду? Они ничего не смогут сделать. Яви им свое истинное лицо! Покажи их обожаемую бывшую королеву – и отруби ей голову на дворцовой площади!

– Еще рано, мой славный Кумбанигаш…

Арочная дверь захлопнулась, отрезая злобное шипение Саломеи и громовые раскаты голоса Кумбанигаша. Немой бродяга скорчился во дворе, и некому было видеть, что руки, державшие отрубленную голову, дрожали – бронзовые от загара, мускулистые руки, странным образом контрастирующие с согбенным телом и лохмотьями, в которые оно было облачено.

– Я знал, знал! – воскликнул он яростным и сильным, хотя и едва слышным шепотом. – Она жива! О Краллид, твоя жертва была не напрасной! Они заперли ее в подземной темнице! Молю тебя, Иштар, если ты любишь настоящих мужчин, помоги мне сейчас!

4. Волки пустыни

Ольгерд Владислав наполнил изукрашенный драгоценными камнями кубок кроваво-красным вином из золотого кувшина и толкнул его по столу к Конану Киммерийцу.

Одеяние Ольгерда удовлетворило бы тщеславие любого гетмана Запорожки. Отвороты его халата из белого атласа были расшиты жемчугом. Талию его перехватывал бахариотский пояс, а полы были откинуты, выставляя напоказ широкие атласные шаровары, заправленные в короткие сапожки мягкой зеленой кожи, простроченные золотой нитью. На голове у него красовался зеленый шелковый тюрбан, накрученный на остроконечный шлем с золотой чеканкой. Ольгерд был вооружен лишь широким кривым черкесским кинжалом в ножнах с накладками из слоновой кости, висящим по казацкой моде высоко на левом боку. Откинувшись на позолоченную спинку стула, по углам которого раскинули крылья деревянные орлы, Ольгерд с удовлетворенным вздохом вытянул перед собой ноги и шумно отпил большой глоток игристого вина.

Напротив сидел киммериец с прямо подстриженными черными волосами, бронзовым от загара, испещренным шрамами лицом и жгучими синими глазами, весь облик которого представлял собой разительный контраст этой вызывающей роскоши. Он предпочел черную вороненую кольчугу, и единственным ярким пятном его наряда была массивная золотая пряжка широкого ремня, с которого свисал меч в потертых кожаных ножнах.

В шелковом шатре они сидели одни. Стены были увешаны шитыми золотом гобеленами, землю устилали богатые ковры и бархатные подушечки, награбленные в караванах. Снаружи доносился неумолчный и негромкий гул, который неизменно сопровождает большие скопления людей, в лагере или другом месте. Случайный порыв ветра пустыни то и дело с сухим шуршанием перебирал пальмовые листья.

– Сегодня в тени, завтра на солнце, – промолвил Ольгерд, распуская алый кушак, и вновь потянулся к кувшину с вином. – Такова жизнь. Когда-то я был гетманом на Запорожке; сегодня я – вор пустыни. Семь месяцев назад ты висел на кресте у стен Хаурана. А сейчас ты лейтенант самого могущественного налетчика между Тураном и западными равнинами. Ты должен быть мне благодарен!

– За то, что ты понял, что я могу оказаться тебе полезным? – Конан рассмеялся и поднял кувшин. – Когда ты позволяешь человеку возвыситься, можно быть уверенным, что от этого в первую очередь выиграешь именно ты. Все, что у меня есть сейчас, я заслужил собственным потом и кровью.

Он посмотрел на шрамы на внутренней стороне ладоней. На теле его тоже виднелись шрамы, которых не было семь месяцев назад.

– Ты сражаешься как целый легион демонов, – снисходительно заметил Ольгерд. – Но не думай, что это благодаря тебе у нас появилось столько рекрутов, которые стекаются к нам отовсюду, как мухи на мед. Причиной тому стали наши успешные налеты, которые я сначала замыслил, а потом и осуществил. Эти кочевники вечно ищут удачливого вожака, за которым можно пойти, и они склонны верить чужеземцу больше, чем представителю собственного народа. Теперь мы в силах добиться невозможного! Наше войско насчитывает одиннадцать тысяч человек. А в следующем году у нас будет в три раза больше воинов. Пока что мы довольствовались тем, что совершали налеты на отдаленные поселения Турана и города-государства к западу. Имея тридцать или сорок тысяч воинов, мы откажемся от набегов. Мы вторгнемся на какую-либо территорию, захватим ее и будем править ею. Я еще стану императором всего Шема, а тебя назначу своим визирем[5], если, конечно, ты будешь не рассуждая выполнять мои распоряжения. А пока, думаю, мы двинемся на восток и захватим туранское поселение Везек, где с караванов взимают пошлину за проход.

Конан покачал головой.

– А я думаю иначе.

Ольгерд гневно воззрился на него, уже готовый вспылить.

– Как это понимать: «Я думаю иначе»? В этой армии думаю только я.

– Сейчас в этой банде уже достаточно людей для моих целей, – ответил киммериец. – Мне надоело ждать. Я должен рассчитаться кое с кем.

– Вот оно что! – Ольгерд нахмурился, залпом допил свое вино, а потом расплылся в улыбке. – Все еще вспоминаешь тот крест, а? Что ж, мне нравятся те, кто умеет ненавидеть от души. Но это может подождать.

– Однажды ты пообещал мне, что поможешь мне захватить Хауран, – сказал Конан.

– Да, но это было до того, как я осознал наши возможности, – ответил Ольгерд. – Я намеревался всего лишь разграбить город. Я не хочу растрачивать наши силы попусту. Хауран – все еще слишком крепкий орешек для нас. Может быть, через год…

– Через неделю, – ответил Конан, и казак недоуменно уставился на него, расслышав непоколебимую уверенность в его голосе.

– Послушай, – сказал Ольгерд, – даже если бы я согласился потерять людей в столь безумном предприятии – на что ты рассчитываешь? Неужели ты полагаешь, что наши волки способны осадить и штурмом взять такой город, как Хауран?

– Осады не будет, – ответил Киммериец. – Я знаю, как выманить Констанция на равнину.

– И что дальше? – в сердцах выругался Ольгерд. – Начнем обстреливать его из луков? Ну так доспехи у них лучше, и нашим конникам достанется по первое число. А если дойдет до рукопашной, то в сомкнутом строю его мечники пройдут сквозь наши нестройные боевые порядки как нож сквозь масло и рассеют наших воинов.

– Этого не случится, если три тысячи хайборийских всадников будут сражаться в сомкнутом строю. Я научу их строить клин, – ответил Конан.

– А где ты возьмешь эти три тысячи хайборийцев? – с сарказмом осведомился Ольгерд. – Или они вот так просто возьмут и появятся по твоему хотению?

– Они у меня уже есть, – невозмутимо ответил киммериец. – Три тысячи человек из Хаурана стоят лагерем в оазисе Акрель, ожидая моих распоряжений.

– Что? – Ольгерд ощетинился, как загнанный в ловушку волк.

– А то. Это люди, которые сбежали от тирании Констанция. Многие из них стали разбойниками и изгоями в пустыне к востоку от Хаурана. Лишения закалили их и довели до отчаяния, как тигров-людоедов. Каждый из них стоит троих наемников. До сих пор они действовали разрозненными мелкими шайками, и им нужен был вожак, который бы объединил их. Они поверили мне, когда я прислал к ним гонца, и собрались в оазисе, предоставив себя в мое распоряжение.

– И все это – за моей спиной? – В глазах Ольгерда засверкали опасные искры. Он потянулся к перевязи с оружием.

– Они пожелали следовать за мной, а не за тобой.

– И что же ты пообещал этим разбойникам, чтобы заручиться их верностью? – В голосе Ольгерда прозвучали нотки едва сдерживаемого бешенства.

– Я сказал им, что наше войско волков пустыни поможет им уничтожить Констанция и вернуть Хауран его жителям.

– Глупец! – прошептал Ольгерд. – Или ты возомнил себя главарем?

Оба уже были на ногах, злобно глядя друг на друга поверх стола эбенового дерева. В холодных серых глазах Ольгерда плясали дьявольские огоньки, а на твердо сжатых губах Конана играла мрачная усмешка.

– Я прикажу разорвать тебя макушками пальм, – спокойно сказал казак.

– Зови своих людей, и посмотрим, станут ли они тебя слушать! – предложил Конан.

Злобно оскалившись, Ольгерд поднял левую руку – и вдруг передумал. На загорелом лице киммерийца читалась уверенность, которая потрясла атамана. Его глаза вспыхнули, как у волка.

– Ты, мерзавец с западных холмов, – процедил он. – Как ты смеешь бросать вызов моей власти?

– Мне это не нужно, – отозвался Конан. – Ты солгал, когда сказал, что я не имею отношения к появлению у нас новых рекрутов. Я имею к ним самое прямое отношение. Они выполняют твои приказы, но сражаются за меня. И двух вождей у зуагирцев быть не может. Они знают, что я сильнее. Я понимаю их лучше тебя, а они понимают меня, потому что я – тоже варвар.

– Что они скажут, когда ты предложишь сражаться за Хауран? – с сарказмом осведомился Ольгерд.

– Они пойдут за мной. Я пообещаю им караван верблюдов, нагруженных золотом из дворца. Хауран с радостью согласится заплатить требуемую сумму в качестве вознаграждения за возможность избавиться от Констанция. А потом я поведу их на туранцев, как ты и собирался. Им нужна добыча, поэтому, чтобы взять ее, они будут драться с Констанцием ничуть не хуже, чем с кем-либо еще.

Ольгерд постепенно осознавал свое поражение. В своих грандиозных мечтах о завоевании империи он упустил из виду то, что творилось в непосредственной близости от него. События, ранее казавшиеся бессмысленными, вдруг предстали перед ним в своем истинном свете, и он понял, что Конан ничуть не преувеличивает. Гигант в вороненой кольчуге, стоявший перед ним, был истинным вожаком зуагирцев.

– Но ты сдохнешь раньше! – прорычал Ольгерд, и рука его метнулась к рукояти кинжала.

Однако Конан, стремительный и ловкий, как большая кошка, выбросил вперед руку и схватил Ольгерда за запястье. Послышался отчетливый треск ломающихся костей, и на мгновение оба замерли, неподвижно стоя друг напротив друга. На лбу у Ольгерда выступили крупные капли пота. Конан рассмеялся, не ослабляя хватки.

– А достоин ли ты жизни, Ольгерд?

Улыбка по-прежнему играла на его губах, даже когда на руке вздулись канаты мускулов, а пальцы еще сильнее впились в плоть казака. Послышался хруст трущихся друг о друга обломков костей, и лицо Ольгерда стало пепельно-серым; кровь стекала у него из прокушенной губы на подбородок, но он не издал ни звука.

Конан вновь рассмеялся и отпустил его, а потом отступил на шаг. Казак покачнулся и здоровой рукой ухватился за край стола, чтобы не упасть.

– Я дарю тебе жизнь, Ольгерд, как однажды ты подарил ее мне, – невозмутимо заметил Конан. – Хотя ты руководствовался своими соображениями, когда приказал снять меня с креста. Тогда ты устроил мне жестокое испытание; сам бы ты его не выдержал, как и никто другой, кроме варвара с Запада. Садись на своего коня и уезжай. Он привязан позади шатра, а в седельных сумках есть вода и провиант. Тебя никто не увидит, но ты все равно не медли. В пустыне нет места бывшему вожаку. Если воины заметят тебя, свергнутого и изувеченного, они не выпустят тебя из лагеря живым.

Ольгерд не ответил. Медленно, не говоря ни слова, он повернулся и вышел из шатра, откинув полог. Все так же молча он поднялся в седло огромного белого жеребца, что стоял привязанный в тени пальмы; не проронив ни слова, сунув сломанную руку за отворот халата, он развернул коня и поехал на восток в пустыню, навсегда уходя из жизни зуагирцев.

А внутри шатра Конан допил вино и смачно облизнулся. Отшвырнув пустой кувшин в угол, он подтянул пояс и вышел через передний вход, задержавшись на мгновение, чтобы окинуть взглядом линии палаток из верблюжьих шкур, раскинувшихся вокруг, и фигуры в белых халатах, что бродили между ними, спорили, пели, чинили сбрую или точили свои кривые сабли.

Он возвысил голос, громовые раскаты которого долетели до самых дальних уголков лагерной стоянки:

– Эй, собаки, навострите уши и внемлите! Да подойдите ближе. Мне нужно кое-что рассказать вам.

5. Голос из хрустального шара

В башне, высившейся неподалеку от городской стены, несколько мужчин внимательно слушали оратора. Все они были молоды, но крепки духом и телом; было видно, что нападки судьбы лишь закалили их, но не сломали. Одеты они были в потрепанные кожаные штаны и кольчуги, а на поясах висели мечи.

– Я знал, что Конан говорил правду, когда крикнул, что это была не Тарамис! – восторженно заявил оратор. – Долгие месяцы я ютился вблизи дворца, притворяясь нищим бродягой. Наконец я убедился в том, во что верил: наша королева заточена в подземную темницу рядом с дворцом. Улучив момент, я подкараулил шемитского тюремщика – оглушил его ударом по голове, когда поздно ночью он вышел за ворота, – оттащил его в соседний подвал и допросил. Перед смертью он сообщил мне то, о чем я только что рассказал вам, то, что мы подозревали с самого начала: женщина, которая правит Хаураном, – ведьма. Ее зовут Саломея. Тарамис, по его словам, заточена в клетку на самом нижнем этаже темницы. Вторжение зуагирцев дает нам шанс, которого мы так долго ждали. Я не знаю, каковы планы Конана. Не исключено, что он просто хочет отомстить Констанцию. Вполне возможно, он намеревается разграбить и уничтожить город. Он – варвар, и что у него на уме, не может угадать никто. Но вот что должны сделать мы: спасти Тарамис, пока будет идти битва за город! Констанций выйдет на равнину, чтобы дать бой. Его люди уже сейчас седлают коней. Он поступит так, потому что в городе недостаточно продовольствия, чтобы выдержать осаду. Конан появился из пустыни столь неожиданно, что провиант подвезти просто не успели. А киммериец хорошо подготовился к осаде. Лазутчики доносят, что у зуагирцев имеются осадные машины, построенные, очевидно, по указаниям самого Конана, который научился искусству ведения войны у народов западного полушария. Констанций не желает долгой осады; вот почему он выйдет со своими воинами на равнину, где рассчитывает разбить войско Конана одним ударом. В городе он оставит всего несколько сотен своих людей, да и те будут караулить на стенах и в надвратных башнях. Тюрьма останется практически незащищенной. Освободив Тарамис, далее мы будем действовать по обстановке. Если победит Конан, мы покажем Тарамис народу и призовем его к восстанию – и он пойдет за нами! Люди смогут даже голыми руками одолеть шемитов, оставленных на страже, и запереть ворота – для защиты и от наемников, и от кочевников! Никто из них не должен прорваться внутрь! А потом мы начнем переговоры с Конаном. Ведь он всегда оставался верным Тарамис. Если ему известна правда и сама королева обратится к нему, я уверен, мы сумеем сохранить город в целости и сохранности. Если же, что более вероятно, победу одержит Констанций, а Конан будет разбит, мы тайком выведем королеву из города и будем искать счастья на чужбине. Все понятно?

Собравшиеся ответили единодушным согласием.

– Тогда же обнажим мечи, братья, вверим наши души Иштар и пойдем к тюрьме, потому что наемники уже выходят из города через южные ворота.

Это было правдой. Лучи восходящего солнца отражались от остроконечных шлемов на головах людей, сплошным потоком изливавшихся наружу из-под широкой арки, и мелкими искрами дробились на изукрашенной самоцветами сбруе боевых коней. Предстояла битва конных армий, возможная только на просторах Востока. Всадники выезжали из ворот сплошной стальной рекой – суровые и мрачные фигуры в вороненых и посеребренных доспехах, с курчавыми бородками, орлиными носами и неумолимым выражением в глазах, в которых отражался присущий их расе фатализм – полное отсутствие сомнения или жалости.

На улицах и стенах города выстроились толпы людей, которые молча следили за тем, как чужие всадники выступают на защиту их родного города. Нигде не раздавались приветственные крики; угрюмо и мрачно наблюдали за происходящим жители – изможденные, в поношенной одежде, – сжимая в руках головные уборы.

В башне, из которой открывался вид на широкую улицу, ведущую к южным воротам, на атласном диване раскинулась Саломея, глядя на Констанция, который надел перевязь с мечом и сейчас натягивал латные рукавицы. В комнате они были одни. Через оконные проемы с золотыми переплетами снаружи доносились ритмичный лязг доспехов и стук лошадиных копыт.

– Еще до наступления ночи, – проговорил Констанций, подкручивая свои тонкие усики, – ты получишь новых пленников, чтобы накормить своего дьявола, заточенного в башне. По-моему, ему уже прискучила мягкая плоть изнеженных горожан. Надеюсь, жесткое мясо кочевников пустыни придется ему по вкусу.

– Постарайся не попасть в лапы к врагу более жестокому, чем Тауг, – предостерегла его мнимая королева. – Не забывай о том, кто ведет этих дикарей на штурм.

– Не бойся, не забуду, – ответил он. – Это – одна из причин, по которой я иду ему навстречу. Этот пес повоевал на Западе и разбирается в искусстве осады. Моим лазутчикам было нелегко приблизиться к его колоннам – потому что у всадников его боевого охранения глаза зоркие, как у ястребов, – но они все-таки сумели подобраться достаточно близко, чтобы рассмотреть осадные машины, которые он везет на повозках, запряженных верблюдами: катапульты, тараны, баллисты, метательные снаряды. Клянусь Иштар, должно быть, он усадил за работу тысяч десять человек, не меньше, и они трудились целый месяц. При этом я даже не представляю, где он раздобыл материалы для их сооружения. Скорее всего, заключил договор с туранцами и теперь получает от них припасы. Впрочем, ему от них будет мало толку. Мне уже приходилось сражаться с этими волками пустыни – сначала мы обстреляем друг друга из луков, причем доспехи моих воинов защитят их от стрел, а потом пойдем в атаку, и мои эскадроны пройдут сквозь свободный строй кочевников как нож сквозь масло, опрокинут их и рассеют. Еще до рассвета я въеду обратно в город через южные ворота, и за моей лошадью будут идти сотни нагих пленников. А вечером мы устроим пир на главной площади. Мои солдаты обожают живьем сдирать кожу со своих врагов – и мы повеселимся от души, а еще заставим этих городских неженок смотреть на казнь. Что до самого Конана, я буду очень рад, если мы схватим его живым, чтобы посадить на кол прямо на ступенях дворца.

– Сдирай себе кожу на здоровье, – равнодушно ответила Саломея. – Я бы не отказалась от платья из человеческой кожи, при условии, что она будет тщательно выдублена. Но ты должен подарить мне хотя бы сотню пленников – для алтаря и для Тауга.

– Можешь быть спокойна, – ответил Констанций, рукой в латной перчатке откидывая назад редеющие волосы с высокого загорелого лба. – За победу и непорочную честь Тарамис! – с сарказмом провозгласил он и, прижав локтем шлем с забралом, свободной рукой отсалютовал ей, после чего, лязгая доспехами, вышел из комнаты. До ее слуха долетел его хриплый голос, отдающий распоряжения воинам.

Саломея откинулась на подушки, зевнула, потянулась, как большая сытая кошка, и позвала:

– Занг!

В комнату кошачьей походкой, неслышно ступая, вошел жрец, лицо которого походило на пожелтевший пергамент, натянутый на череп.

Саломея повернулась к пьедесталу слоновой кости, на котором лежали два хрустальных шара, и, взяв меньший, протянула его жрецу.

– Поезжай с Констанцием, – приказала она. – Будешь сообщать мне о ходе битвы. Ступай!

Человек с пергаментным лицом низко поклонился ей и, спрятав шар под темной мантией, поспешил прочь из комнаты.

А на улицах города стояла мертвая тишина, нарушаемая лишь стуком копыт. Спустя некоторое время издалека донесся лязг закрываемых ворот. Саломея поднялась по мраморным ступеням на широкую плоскую крышу с мраморными бортиками, затянутую балдахином. Отсюда открывался прекрасный вид на городские здания. Улицы опустели, и на главной площади перед дворцом не было ни души. И в обычное время жители, как чумы, сторонились мрачного храма, вздымавшегося на другой стороне площади, но сейчас город будто вымер. Только на южной стене и крышах домов, выходивших на нее, были заметны признаки жизни. Там в молчании стояло много людей, которые не знали, надеяться ли им на победу Констанция или его разгром. Победа означала дальнейшие мучения под гнетом его жестокого правления; поражение могло стать прологом к разграблению города и массовому убийству его жителей. От Конана не поступало никаких известий. Горожане не знали, чего ожидать от него. Они помнили о том, что он был варваром. Тишина, витавшая над толпой, казалась оглушительной и сверхъестественной.

Эскадроны наемников выезжали на равнину. Вдали, уже на этом берегу реки, двигалась какая-то темная масса, в которой можно было с трудом разглядеть конных воинов. На другом берегу тоже темнели какие-то ряды; Конан не стал переправлять через реку свои осадные орудия, явно опасаясь вражеского нападения в самый ответственный момент, когда лодки окажутся на середине реки. Зато он переправился сам, в полном составе своего конного войска. Взошедшее солнце высекало искры из доспехов. Эскадроны, выехавшие из городских ворот, поскакали галопом, и до зрителей на стенах донесся гулкий слитный рев.

Катящиеся навстречу друг другу массы столкнулись и перемешались; рассмотреть какие-либо подробности издалека не представлялось возможным. Было непонятно, где заканчивалась атака и начиналась контратака. Над равниной повисли поднятые копытами клубы пыли, скрывая происходящее от глаз наблюдателей. Сквозь эту завесу то и дело прорывались всадники, и солнце блестело на наконечниках их дротиков. Саломея передернула плечами и спустилась вниз. Во дворце царила тишина. Все рабы торчали на стенах, вместе с горожанами тщетно напрягая зрение и глядя на восток.

Она вошла в комнату, в которой разговаривала с Констанцием, и приблизилась к пьедесталу, подметив, что хрустальный шар помутнел и что внутри посверкивают кровавые молнии. Она склонилась над ним, негромко выругавшись себе под нос.

– Занг! – позвала Саломея. – Занг!

В глубине шара заклубился туман, сменившись пылевой завесой, сквозь которую можно было с трудом рассмотреть хаотично перемещающиеся черные фигуры; во мраке то и дело сверкала сталь. И вдруг все пространство заполнило лицо Занга, видимое совершенно отчетливо; казалось, его широко раскрытые глаза глядят прямо на Саломею. Кровь текла из раны у него на голове, обтянутой пергаментной кожей, посеревшей от пыли. Губы его дрогнули и зашевелились; постороннему наблюдателю показалось бы, что лицо его исказилось немой гримасой. Но она слышала его ясно и отчетливо, как если бы жрец стоял рядом, а не пребывал от нее на расстоянии нескольких миль, крича в другой, меньший по размерам хрустальный шар. Только боги тьмы ведали, какие незримые магические нити соединили две сверкающие сферы воедино.

– Саломея! – воскликнул окровавленный человек. – Саломея!

– Я слышу! – крикнула она в ответ. – Говори! Что происходит?

– Нас постиг злой рок! – завизжал призрачный череп. – Хауран потерян! Увы, моя лошадь пала, я плохо вижу и не могу вырваться из схватки! Вокруг меня снопами валятся люди! Они мрут как мухи в своей серебряной броне!

– Перестань вопить и внятно расскажи мне, что случилось! – грубо прервала она его.

– Мы сблизились с этими псами пустыни, и они выехали нам навстречу! – захлебываясь словами, заторопился жрец. – Град стрел обрушился на оба войска, и кочевники дрогнули. Констанций приказал добить их. Держа строй, мы помчались на них. Но вдруг они подались вправо и влево, а в образовавшуюся брешь на нас устремились три тысячи хайборийских всадников, о присутствии которых мы даже не подозревали. Это были граждане Хаурана, обезумевшие от ярости! Всадники огромного роста, закованные в тяжелые доспехи, на рослых жеребцах! Выстроившись разящим клином, они с легкостью прорвали наш строй, а с обоих флангов на нас набросились кочевники. Тогда мы поняли, что нам пришел конец. Они рассеяли наши боевые порядки. Это все военные хитрости этого дьявола Конана! Осадные орудия оказались ловкой подделкой – макетами, сооруженными из стволов пальм и крашеного шелка, но они обманули наших лазутчиков, которые видели их издалека. С помощью этого ловкого трюка он выманил нас на равнину, чтобы погубить! Наши воины в панике бегут! Кумбанигаш пал – Конан лично зарубил его. Констанция я потерял из виду. Хауранцы крушат наши расстроенные боевые порядки, как обезумевшие львы, вкусившие крови, а кочевники осыпают нас градом стрел – а-а-а…

В шаре словно бы сверкнула молния – или это блеснула холодная сталь, на стены его плеснула кровь, и изображение исчезло, как лопнувший мыльный пузырь. Саломея глядела в пустой хрустальный шар, в котором отражались лишь искаженные яростью черты ее лица. Выпрямившись, она на миг замерла в неподвижности, глядя перед собой невидящим взором. Затем она хлопнула в ладоши, и в комнату вошел другой жрец с обтянутым кожей черепом, столь же молчаливый и неслышный, как и первый.

– Констанций разбит, – быстро сказала она. – Мы обречены. Через час Конан начнет штурм города. Я не питаю иллюзий насчет того, что станется со мной, если он схватит меня живой. Но сначала я хочу позаботиться о том, чтобы моя проклятая сестра никогда больше не взошла на трон. Следуй за мной! Будь что будет, но мы устроим Таугу пиршество.

Спускаясь по лестницам и галереям дворца, Саломея услышала далекое эхо, доносящееся со стен. Люди, столпившиеся там, похоже, начали понимать, что удача изменила Констанцию. В густых клубах пыли стала видна плотная масса всадников, несущаяся к городу.

Дворец и тюрьма соединялись длинной крытой галереей, куполообразную крышу которой поддерживали мрачные арочные своды. Оказавшись в ней, мнимая королева и ее раб вошли в массивную дверь в дальнем конце, за которой открылся тускло освещенный тюремный коридор. Прямо перед ними виднелись каменные ступени, уходящие вниз, в темноту. И вдруг Саломея отпрянула и выругалась. В сумраке она разглядела впереди неподвижное тело – это был тюремщик-шемит, короткая бородка которого задралась к потолку, а голова чудом держалась на перерубленной шее. Снизу до нее донесся разноголосый встревоженный гомон, и она поспешила укрыться в черной тени арки, оттеснив туда же жреца и схватившись за рукоять кинжала, висевшего у нее на поясе.

6. Крылья стервятника

Тусклый свет факела, щедро приправленный дымом, вырвал Тарамис, королеву Хаурана, из сна, в котором она искала забвения. Приподнявшись на локте, она другой рукой откинула со лба спутанные волосы и прищурилась, ожидая увидеть насмешливое лицо Саломеи, чей визит означал бы новые пытки. Но вместо этого она услышала крик, полный сострадания и гнева:

– Тарамис! О, моя королева!

Этот возглас показался ей настолько странным, что поначалу она решила, будто бредит. Но вот за полукругом света факела она разглядела смутные фигуры и блеск стали, а потом над ней склонились пять лиц, не смуглые и горбоносые, а худощавые и чистые, покрытые бронзовым загаром. Она испуганно съежилась, прикрывшись лохмотьями и испуганно глядя на них.

Одна из фигур рванулась к ней и упала на одно колено, с мольбой протягивая к ней руки.

– О, Тарамис! Хвала Иштар, что мы нашли вас! Вы не узнаете меня? Это же я, Валерий! Однажды вы вознаградили меня прикосновением своих губ после битвы при Корвеке!

– Валерий! – запинаясь, пробормотала она, и ее прекрасные глаза вдруг наполнились слезами. – О, я сплю и вижу сон! Или это очередной фокус Саломеи, чтобы вновь мучить меня?

Ответом ей стал восторженный крик:

– Нет! Это ваши верные вассалы пришли спасти вас! Но мы должны поспешить. Констанций сражается на равнине с Конаном, который привел зуагирцев с той стороны реки, однако город еще удерживают три сотни шемитов. Мы убили тюремщика и взяли его ключи. Других стражников поблизости не видно. Но нам пора убираться отсюда. Идемте же!

Ноги у королевы подкашивались, но не от слабости, а от шока, вызванного неожиданным появлением спасителей. Валерий подхватил ее на руки, как ребенка, и, следуя за факельщиком, который шел впереди, они выскользнули из темницы и поднялись по сырым скользким ступеням. Казалось, подъему не будет конца, но они все-таки выбрались в широкий коридор и двинулись по нему.

Едва они миновали темный арочный проем, как факел вдруг погас, а воин, державший его, закричал от невыносимой боли. Сноп фиолетовых искр осветил коридор, и в их призрачном свете на мгновение возникло лицо Саломеи. Позади нее скрючилась какая-то тварь – и вспышка эта ослепила тех, кто смотрел на нее.

Валерий попытался было вслепую двинуться дальше, не выпуская из объятий королеву. Сквозь шум в ушах до него донеслись глухие чавкающие удары, с которыми сталь входила в живую плоть, сопровождающиеся криками боли и звериным рычанием. И вдруг королеву грубо вырвали у него из рук, и жестокий удар в шлем швырнул его на пол.

Стиснув зубы, он с трудом поднялся на ноги и потряс головой, пытаясь избавиться от фиолетовых светлячков, все еще танцующих у него перед глазами. Когда взор его прояснился, он обнаружил, что остался в коридоре один, если не считать трупов. Четверо его спутников лежали мертвые, головы их были почти оторваны от тел, а на шеях и груди зияли рваные раны. Ослепленные адским пламенем, они погибли, не имея возможности даже защитить себя. Королева же исчезла.

Горькие рыдания сорвались с губ Валерия. Он подхватил свой меч, сдернул с головы и отшвырнул раздавленный шлем, который с лязгом покатился по каменным плитам пола. Из раны на голове по щеке у него потекла струйка крови.

С трудом держась на ногах, не зная, на что решиться, он вдруг услышал чей-то яростный шепот:

– Валерий! Валерий!

Пошатываясь, он двинулся на звук и, повернув за угол, почувствовал, как в объятия ему бросилась гибкая ладная фигурка.

– Ивга! Ты сошла с ума!

– Я не могла оставаться на месте. Я пошла за вами – спряталась в арке во внешнем дворе. Несколько минут назад я видела, как она вышла в сопровождении чудовища, которое тащило на плече женщину. Я догадалась, что это Тарамис и что вас постигла неудача! О, ты ранен!

– Царапина! – Он отвел ее руки, которыми она принялась ощупывать его. – Скорее, Ивга, скажи мне, в какую сторону они пошли!

– Они перебежали через площадь в сторону храма.

Валерий побледнел.

– Иштар! Ах, подлая она тварь! Она намерена отдать Тарамис тому монстру, которому поклоняется! Быстрее, Ивга! Беги к южной стене, с которой люди наблюдают за битвой! Скажи им, что настоящая королева нашлась и что самозванка утащила ее в храм! Беги же!

Всхлипывая, девушка побежала прочь, и подошвы ее сандалий застучали по брусчатке, а Валерий бросился через двор, выскочил на улицу, пересек площадь, на которую она выходила, и со всех ног кинулся к огромному сооружению, высившемуся на другой стороне.

Взбежав по широким каменным ступеням, он влетел в обрамленный колоннами вход. Очевидно, пленница причиняла похитителям нешуточные хлопоты. Тарамис, догадываясь, какая судьба ей уготована, отчаянно сопротивлялась. Однажды ей даже удалось вырваться из объятий звероподобного жреца, но тот вновь поймал ее и потащил за собой.

Они уже шли по широкому нефу, в противоположном конце которого виднелся мрачный алтарь, а за ним высилась огромная металлическая дверь, украшенная непристойными резными рисунками, в которую входили многие, но выходила одна лишь Саломея. Тарамис задыхалась; в пылу борьбы она рассталась с последними обрывками лохмотьев, прикрывавших ее тело. Она билась в жестоких объятиях ее обезьяноподобного похитителя, словно белая нимфа в руках сатира. Саломея злобно и в то же время нетерпеливо поглядывала на них, направляясь к резной двери, а в полумраке, окутывавшем высокие стены, на них сверху вниз, словно живые, смотрели с вожделением отвратительные боги и горгульи.

Задыхаясь от ярости, Валерий устремился вперед по огромному залу, сжимая в руках меч. Последовал резкий окрик Саломеи, и жрец с пергаментным лицом оглянулся, отпустил Тарамис, выхватил из ножен тяжелый кинжал, уже обагренный кровью, и побежал навстречу хауранцу. Но убивать ослепленных колдовским огнем Саломеи воинов – это одно, а сражаться с полным сил молодым хайборийцем, кипящим от гнева и ненависти, – совсем другое.

Окровавленный нож взмыл вверх, но, прежде чем он успел опуститься, воздух рассек длинный и узкий клинок Валерия, и кисть руки, сжимавшая кинжал, в фонтане крови рассталась с запястьем. Валерий, обезумев, ударил еще раз и еще, и только тогда обезображенное тело повалилось на пол. Лезвие с легкостью рассекало плоть и кости. Голова, похожая на пергаментный череп, откатилась в одну сторону, а обезглавленный труп – в другую.

Валерий резко развернулся на месте, стремительный и полный яростной силы, словно камышовый кот, оглядываясь по сторонам в поисках Саломеи. Должно быть, она израсходовала свою огненную пыль в темнице. Сейчас ведьма склонилась над Тарамис, схватив сестру за волосы одной рукой, а другой занося кинжал. Но тут с яростным криком Валерий вонзил меч ей в грудь с такой силой, что острие показалось у нее на спине между лопаток. С ужасным криком ведьма повалилась на пол и забилась в конвульсиях, хватаясь руками за лезвие, когда оно, окровавленное и дымящееся, покидало ее грудь. Глаза ее перестали быть глазами человеческого существа; с невероятной силой она цеплялась за жизнь, с каплями крови вытекавшую из жуткой раны на груди, которая надвое рассекла ее красный полумесяц. Она в агонии корчилась на полу, царапая ногтями и грызя каменные плиты.

От такого зрелища Валерия едва не стошнило. Повернувшись к ведьме спиной, он подхватил на руки королеву, которая пребывала в полузабытье, и побежал к дверям, спотыкаясь на ходу. Выскочив на крыльцо, он на мгновение замер на верхней ступеньке. Площадь была битком забита людьми. Одни пришли на бессвязные крики Ивги; другие бежали со стен в страхе перед надвигающейся из пустыни ордой, напрасно решив искать спасения в центре города. Тупое оцепенение рассеялось. Толпа стала живым организмом, в ней то и дело возникали водовороты, раздавались крики и вопли. С дальнего конца улицы доносились гулкие удары и треск камня и дерева.

Сквозь толпу на площади протолкалась группа мрачных и угрюмых всадников-шемитов – стражников северных ворот, спешащих на помощь своим товарищам у южного входа в город. Они замерли на месте при виде молодого человека на ступенях, который держал на руках обмякшую обнаженную фигурку. Головы собравшихся повернулись к храму; толпа дружно ахнула, и ее смятение только усилилось.

– Вот ваша королева! – во всю силу легких заорал Валерий, стараясь перекричать стоявший над площадью неумолчный гул.

Горожане ответили ему неразборчивым ревом. Они ничего не поняли, и Валерий напрасно возвысил голос, стараясь быть услышанным в этом бедламе. Шемиты подъехали к подножию лестницы, остриями дротиков расчищая себе дорогу.

А потом на сцене появилось новое и страшное действующее лицо. Из полумрака, скрывавшего вход в храм за спиной Валерия, появилась белая фигура, забрызганная красным. Горожане испуганно закричали; на руках у Валерия они видели ту, кого считали своей королевой; но сейчас на крыльце храма, пошатываясь, стояла еще одна женщина – точная копия первой. Люди запутались окончательно.

Глядя на обессиленную ведьму, Валерий почувствовал, как кровь стынет у него в жилах. Своим мечом он пронзил ее насквозь и разрубил ей сердце. По всем законам природы она уже должна быть мертва. Но вот она стояла перед ним, покачиваясь от слабости, но тем не менее отчаянно цепляясь за жизнь.

– Тауг! – завизжала она, ухватившись за створку дверей, чтобы не упасть. – Тауг! – И, словно в ответ на ее ужасный призыв, из глубины храма донеслось жуткое кваканье и треск ломающегося дерева и металла.

– Вот наша королева! – взревел капитан шемитов, воздев над головой лук. – Убейте мужчину и женщину!

Но горожане ответили ему рыком рассерженного львиного прайда[6]; наконец-то они узнали правду, услышали отчаянные призывы Валерия и узнали в женщине, безвольно обмякшей у него на руках, свою королеву. С душераздирающими воплями они набросились на шемитов, разрывая их на куски зубами, ногтями и голыми руками; ярость, бушевавшая у них внутри и так долго не находившая выхода, вырвалась наружу. А над ними Саломея пошатнулась и рухнула на мраморные ступени; смерть все-таки пришла за ней.

Валерий метнулся назад, ко входу, надеясь укрыться между колонн от стрел, защелкавших вокруг него о камни, и закрывая королеву собственным телом. А шемиты тем временем, яростно орудуя мечами и стреляя из луков, пытались сдержать напор обезумевшей толпы. Валерий прыгнул к двери храма, но, ступив на порог, отпрянул, вскрикнув от ужаса и отчаяния. Из сумрака, сгустившегося на другом конце огромного зала, на него лягушачьими прыжками устремилась какая-то мрачная фигура. Он увидел сверкание огромных глаз и блеск клыков и когтей, которые не могли принадлежать существу, рожденному под этим солнцем. Он попятился от двери, но тут свистнувшая над ухом стрела показала ему, что смерть подстерегает его и со спины. Он развернулся лицом к новой опасности. Четверо или пятеро шемитов прорвались сквозь толпу и горячили коней, заставляя их подняться по ступеням. Они подняли луки, целясь в него. Он быстро нырнул за колонну, о которую и расщепились стрелы. Тарамис лишилась чувств. Она мертвым грузом повисла у него на руках.

Но, прежде чем шемиты успели выстрелить снова, в дверном проеме возникла гигантская тварь, загородив его своей тушей. Наемники испуганно завопили и, поворотив коней, стали отчаянно прорываться сквозь толпу, которая испуганно отхлынула, давя и топча зазевавшихся.

Но чудовище, похоже, смотрело только на Валерия и девушку у него на руках. Протиснув свою огромную колыхающуюся тушу сквозь дверной проем, оно прыжками двинулось за ним, когда юноша побежал вниз по ступенькам. Он спиной чувствовал, как неведомая тварь догоняет его и дышит в затылок; черная бесформенная масса, в которой можно было разглядеть лишь горящие глаза да сверкающие клыки, следовала за ним по пятам. Но вдруг раздался громовой стук копыт: через площадь пробивалась разрозненная группа шемитов, спасающихся бегством от южных ворот и отчаянно расталкивающих людей. Их преследовали всадники, выкрикивающие что-то на знакомом языке и размахивающие обагренными кровью мечами, – это вернулись изгнанники! В их рядах скакали пятьдесят чернобородых кочевников, а возглавлял их гигант в вороненой кольчуге.

– Конан! – что было сил выкрикнул Валерий. – Конан!

Гигант отдал команду. Не останавливая лошадей, кочевники вскинули луки и спустили тетивы. Над бурлящей площадью в воздухе пропели стрелы и по самое оперение вонзились в черного монстра. Тот покачнулся и попятился, черным пятном выделяясь на белом мраморе. Вновь щелкнули тетивы, и еще раз, и еще, и монстр упал и скатился вниз по ступеням, такой же мертвый, как и ведьма, что призвала его из чудовищной глубины веков.

Конан подъехал к лестнице и спешился. Валерий опустил королеву на мраморную площадку и в полном изнеможении осел на ступени рядом с ней. Вокруг них бурлила и шумела толпа. Киммериец криком отогнал самых любопытных и подхватил королеву на руки, так что ее темноволосая головка устроилась у него на обтянутой кольчугой груди.

– Клянусь Кромом, это еще кто? Настоящая Тарамис! Точно, будь я проклят! А кто же тогда вон та девица?

– Демон, принявший ее облик, – выдохнул Валерий.

Конан от души выругался. Сорвав накидку с плеч ближайшего солдата, он завернул в нее нагую королеву. Ее длинные темные ресницы затрепетали, глаза распахнулись, и она с удивлением уставилась на склонившееся над ней лицо киммерийца, испещренное шрамами.

– Конан! – Своими тонкими пальчиками она схватила его загрубелую руку. – Неужели я сплю? Она сказала мне, что ты умер…

– Вот это вряд ли! – Он широко улыбнулся. – Вы не спите. Вы вновь королева Хаурана. Там, у реки, я разбил Констанция. Бóльшая часть его шакалов так и не сумели укрыться за этими стенами, но я приказал пленных не брать – за исключением самого Констанция. Городская стража успела закрыть ворота перед самым нашим носом, но мы разбили их таранами, которые везли с собой на седлах, и ворвались внутрь. Своих волков я оставил снаружи, не считая этой вот полусотни. Мне не хочется пускать их внутрь, да и эти хауранские молодцы помогли нам справиться со стражниками.

– Это был сущий кошмар! – всхлипнула она. – Мой бедный народ! Конан, ты должен помочь мне расплатиться с ними за перенесенные страдания. А тебя я назначаю своим советником и капитаном стражи!

Конан со смехом покачал головой. Выпрямившись, он поставил королеву на ноги и жестом подозвал к себе нескольких хауранских всадников, не принимавших участия в преследовании шемитов. Они соскочили с коней на землю, готовые выполнить любое распоряжение своей вновь обретенной королевы.

– Нет, с этим покончено. Теперь я – вождь зуагирцев и, как и обещал, должен повести их в поход за добычей на туранские поселения. А вот этот юноша, Валерий, станет для вас лучшим капитаном, чем был я. В любом случае жизнь в окружении мраморных стен – не для меня. Но сейчас я должен покинуть вас и закончить то, что начал. В Хауране до сих пор полно шемитов.

Когда Валерий двинулся вслед за королевой ко дворцу через толпу, которая с радостными криками расступилась перед ними, образуя широкий проход, он вдруг почувствовал, как чьи-то нежные пальчики робко взяли его за руку, и, повернувшись, раскрыл объятия Ивге. Он прижал стройное тело девушки к своей груди и принялся осыпать ее поцелуями благодарности усталого воина, который наконец оказался в тихой гавани после яростных штормов и схваток.

Но отнюдь не все мужчины стремятся обрести мир и покой; у некоторых от рождения в жилах бушует ураган, и они становятся провозвестниками насилия и кровопролития, не зная иного пути…

Занимался рассвет. На древнем караванном пути выстроились всадники в белых халатах; вереница их начиналась от самых стен Хаурана и заканчивалась здесь, далеко на равнине. Во главе колонны верхом на своем жеребце сидел Конан Киммериец; рядом из земли торчал расщепленный обломок. Подле него высился тяжелый крест, а на нем висел распятый человек, ступни и ладони которого гвоздями были приколочены к деревянным брусьям.

– Семь месяцев тому, Констанций, – сказал Конан, – здесь висел я, а ты сидел на моем месте.

Констанций облизнул серые губы и не ответил. Глаза его остекленели от боли и страха. Канаты мускулов вздулись на его поджаром теле.

– У тебя лучше получается причинять боль другим, чем терпеть ее самому, – невозмутимо продолжал Конан. – Я висел на кресте так, как сейчас висишь ты, и выжил благодаря обстоятельствам и выносливости, присущей варварам. Но вы, цивилизованные люди, слабы; вы лишены той жажды жизни, которая присуща нам. Ваша храбрость заключается главным образом в умении приносить страдания другим, а не терпеть их. Поэтому ты умрешь еще до заката. Итак, Сокол Пустыни, я оставляю тебя в обществе этих милых птичек. – И он кивнул на стервятников, тени которых скользили по песку, пока сами они описывали круги у них над головой. С губ Констанция сорвался нечеловеческий крик ужаса и отчаяния.

Конан перехватил поводья и направил коня к реке, что расплавленным серебром сверкала в лучах восходящего солнца. Позади него одетые в белое всадники пустили своих лошадей рысью; взгляды их с равнодушием, свойственным обитателям пустыни, скользили по кресту и обмякшей на нем фигуре человека, черным пятном выделявшейся на фоне рассветного неба. Копыта коней выбивали похоронную дробь в пыли. Голодные стервятники, описывая круги, опускались все ниже и ниже.