Приключения крылатого колеса
Глава первая
Главный конструктор
Главный конструктор Завода водяных колес профессор Белов сидел, склонившись над письменным столом; вернее бы сказать – не склонившись, а грузно, по-стариковски сгорбившись от усталости.
Уже много часов он в служебном кабинете. Давно окончился рабочий день, утихли заводские шумы. Он ждал этой тишины, чтобы сосредоточиться и найти наконец решение головоломной задачи.
Перед ним два документа. Один – с государственным гербом СССР и подписями руководителей правительства. Здесь отпечатан текст постановления о сооружении сверхмощной гидростанции на Средней Волге. Было сказано, что все работы должны быть закончены в пять лет.
Другой документ – заводской, скрепленный подписями руководящих инженеров. Из этого документа следовало, что турбины-великаны потребуют для изготовления не пять, а четырнадцать лет.
Белов, когда увидел число "14", долго протирал глаза – не поверил. После этого несколько раз отсылал заводской расчет для проверки. Мало ли, подчас и хорошие инженеры запрашивают времени больше, чем надо. (Этак-то поспокойнее, чем драться за производительность труда!)
Но проверка лишь подтвердила расчет. Заводской документ был составлен честно, без запроса. Нормы выработки взяты полноценные. Производительность труда сфотографирована у передовых рабочих. Работа станков предусмотрена с полной нагрузкой и без простоев.
Пять – и четырнадцать! Было над чем призадуматься…
Профессор Белов слыл в кругах турбинистов драчуном. Это прозвище за ним утвердилось после случая с Днепрогэсом.
Сразу после окончания Великой Отечественной войны Белов побывал на развалинах Днепрогэса и там заявил: "На этот раз турбины для Днепра сделает Ленинград. И они будут не хуже американских!"
Надо сказать, что до войны станция на Днепре считалась крупнейшей в Европе. Оборудована она была первоклассными турбинами фирмы "Ньюпорт-Ньюс", США. И вдруг ленинградец Белов (он тогда еще и звания профессора не имел) вызывается заменить американцев!…
Знающие люди в Москве пришли в недоумение.
Но сказанное на Днепре Белов повторил и в столице. Он не переставал доказывать всем и каждому, что ленинградцы уже сейчас сумеют справиться с ответственным заданием.
В Москву он приехал посланцем города-героя. Ленинградцы, выстрадавшие девятисотдневную блокаду, как они стосковались по мирному труду! К тому же прикидывали по-хозяйски: "Ведь капиталистам за турбины подай миллионы рублей золотом! А после войны в стране сколько прорех кругом… Тут и копейкой нельзя пробрасываться!"
Кончилось тем, что Завод водяных колес получил половину заказа: на три мощные турбины из шести.
Но вот закончен новый Днепрострой. Специальная комиссия придирчиво сличает в работе советские турбины с американскими. Но еще до выводов комиссии инженеры фирмы "Ньюпорт-Ньюс" поздравили Белова. Они откровенно признали, что изготовленные для Днепра ленинградские турбины оказались лучше американских – и по техническому выполнению, и в эксплуатации.
Вспомнив все это, профессор Белов сказал себе: "Да, тогда нам трудновато досталось. Да и сейчас не легче… Но выросли же мы с тех пор, а какой прекрасной техникой цеха вооружились! Победили на Днепре, обязаны победить и на Волге!"
Только что в его кабинете закончилось совещание заводских специалистов. Пошумели-пошумели, пытаясь сократить количество лет с четырнадцати до пяти, да на том и разошлись.
Оставшись один, профессор долго смотрел в одну точку. Встрепенувшись, он обнаружил, что эта точка – пепельница. Отверстие пепельницы было забито окурками, как жерло старинной мортиры – пыжом.
"Вот так и получается… – вздохнул Белов. – Только копоть вместо выстрела!" Он вытряхнул пепельницу в корзину и снова занялся документами, переводя усталый взгляд с одного на другой.
"Какими же все-таки способами, – в сотый раз спрашивал он себя, – превратить четырнадцать в пятерку?… В математике, – продолжал он, – это просто. Задача решается умножением четырнадцати на некий коэффициент, величину которого нетрудно подобрать. А тут, при сооружении турбин?…" – И Белов по-прежнему не находил ответа.
Он пытался продолжать диалог с самим собой, однако усталость окончательно сморила старика. Он встал и, собирая бумаги, лишь бормотал себе в утешение: "Завтра на свежую голову, завтра! Утро вечера мудренее. А сейчас домой спать!"
Пошел к двери, пробивая себе между стульями дорогу. И вдруг замер, прислушиваясь к возникающей в сознании мысли.
– Ищешь коэффициент, чтобы четырнадцать – в пятерку? – воскликнул Белов, торжествуя. – Есть такой: коэффициент К!
Чайки над Невой
Профессор Белов вышел за порог своего кабинета. Открыв коэффициент К, он почувствовал огромное душевное облегчение и теперь думал только о том, чтобы сладко выспаться.
Он шагал по елочкам отлично натертого паркета, пересекая конструкторский зал. Последние лучи заходящего солнца золотили высокий белый потолок, отсвечивая от стеклянных трубок, как бы налитых молоком. Летом они не зажигались, эти лампы дневного света: белые ночи не терпят искусственного освещения.
Иван Петрович зашагал мимо столов, таких же белых, как и все в этом просторном зале, где должна рождаться ясная и точная мысль конструктора.
Пустой уже за поздним временем и гулкий от безлюдья зал… Но что это? Зал оживает?… И в самом деле: из-за чертежных досок – кульманов, – которые высились и белели тут и там, как поднятые паруса легкой флотилии, показались люди. Все больше людей, все больше… Да тут все конструкторское бюро в засаде!
Озадаченный профессор остановился и тут же оказался в плену у дружеской ватаги.
– Почему не дома? – строго спросил Белов. – Кто разрешил полуночничать?
Загомонившая было толпа умолкла. Все эти конструкторы, расчетчики, чертежницы, копировщицы заслуживали порицания. Оставшись самовольно после работы, они нарушили трудовой режим и вообще порядок на заводе. Но у Белова не хватило духу больше, чем на притворную строгость. Не казнить же людей за то, что они, забыв об отдыхе, решили пересидеть многочасовое совещание специалистов, чтобы затем кинуться к главному конструктору с вопросом: "Ну, как с турбиной?"
– Положение, товарищи, трудное, – заявил профессор без обиняков. – Я бы сказал – архитрудное!
Белов насупился, отчего его густые брови нависли над глазами, и умолк.
– А что, – спросили его, – решило совещание?
– А ничего не порешили. Так и не придумали, как выполнить заказ не в четырнадцать лет, а в пять… Впрочем, на этот счет кое-что забрезжило в моей старой голове. Есть такой коэффициент, – сказал Белов, помолчав, и увидел, как оживились, а через мгновение напряженно застыли лица его сотрудников и учеников.
– Коэффициент инженерный, Иван Петрович?
– Нет.
– Математический?
– Нет.
– Так какой же? – сорвалось в нетерпении у доброй половины присутствующих.
– Объясню, – сказал главный конструктор. – Причем убежден, что наше правительство в Москве тоже имело в руках инженерный расчет для Средней Волги и тут же этот расчет подправило коэффициентом, который я имею в виду. Назовем его коэффициентом К; иными словами – Коммунистический. Партия и правительство зовут нас на подвиг, который называется коммунистическим трудом. Тут-то мы и сделаем из четырнадцати желаемую пятерку!
В минуты трудных раздумий возникает потребность глотнуть свежего воздуха. Так и сейчас: люди столпились у открытого окна.
Солнце, еще недавно ослепительно огненное на белесом небе, стало медным, диск его увеличился и, словно тяжелея, все стремительнее скатывался к горизонту. Казалось, вдоволь поработав, светило задумало освежиться в морской волне да заодно и переночевать в порту среди дюжих якорей, отданных кораблями.
Белов нарушил молчание:
– Коэффициент К, как видите, пока лишь идея. И я понимаю некоторую вашу, простите, растерянность. Мы с вами инженеры, нам надо работать, а идеи складывать, делить и перемножать не будешь! Сперва их надо облечь в числа, факты. Но на этом мое воображение иссякает… У вас мозги помоложе. Вручаю вам идею для разработки.
Кое-кто почтительно кашлянул: трудноватая, мол, задача!
Пора бы и разойтись, но уставший профессор как сел у окна, так уж, казалось, его и не сдвинешь. Приходилось задерживаться…
Нева, что беспокойно и угрюмо плещется меж гранитных берегов, утихла и посветлела. Угомонились и чайки, весь день в поисках нищи кружившиеся над водой. Эти птицы на плаву напоминали старинные, круто выгнутые ладьи, только маленькие, детской работы. Течение и вскипавшие на реке поверхностные струи то подгоняли их, то начинали кружить на месте и сбивать в караваны, то растаскивали далеко друг от друга по могучему лону реки. Но птицы, казалось, даже не любопытствуют, куда их несет: чайки безмятежно дремали, отдыхая.
– Какой должна быть турбина? – И профессор принялся рассуждать вслух: – Разумеется, не того типа, что на Грэнд-Кули, одной из крупнейших гидростанций США. Там, в Скалистых горах, на реке Колумбии постоянный расход воды, который подсказал инженерам относительно простое решение: Грэнд-Кули оборудована турбинами Френсиса. У нас, на Волге, дело сложнее – расход воды капризен. Так что с неподвижными, как у Френсиса, лопастями матушка-Волга турбин не примет…
Молодежь жадно внимала профессору. Его обступали все теснее. Профессор заглянул в окно.
– А какой прекрасный вечер!… И чего мы тут сидим? Давайте-ка по домам!
Не успел профессор найти свою шляпу, как у окна кто-то весело воскликнул:
– Вот у кого поучиться пиджак складывать!
Оказывается, вблизи прошел весь в огнях прогулочный теплоход с оркестром, и распуганные было чайки вновь одна за другой садились на воду.
Любопытные потеснились, давая место у окна профессору.
– Нуте-ка, ну-ка, где тут портные, которые дают уроки?
Перед его глазами одна из чаек садилась на воду. Села. Сразу же, как бы делая гимнастику, вытянула крылья в стороны на всю длину; мгновение неподвижной сосредоточенности – и лишь после этого началось складывание крыльев. Сделала это чайка в два приема. Прием первый: крыло согнуто посредине в суставе, соответствующем локтю. Прием второй: крыло прижато к телу.
– Вот у кого поучиться бы пиджаки… – Это уже было повторено специально для профессора. Но Белов вдруг поморщился: "Не те слова, не те!" – и порывистым движением руки прервал говорившего.
– Да разве дело в пиджаке, милый вы мой! Глядите внимательно: вот еще чайка садится… Чертовски конструктивно это у нее получается, а? С крыльями-то! Вот бы нам для Волги позаимствовать у чаек!…
И профессор, оживленно жестикулируя и обращаясь уже ко всем, заговорил о "турбине-чайке", могучей и вместе с тем грациозной, в которой только необходимое и ничего лишнего: ни металла, что так часто утяжеляет и огрубляет машины, ни конструктивных излишеств и пустяков, до которых еще падки иные проектировщики.
Это была вдохновенная речь художника, начавшего – пусть еще в мыслях – уже создавать свое произведение.
Белов умолк.
– Да что это я разговорился, глядя на ночь… До завтра, товарищи! – И он схватился за шляпу.
Коммунисты завода ищут решение
Начальник производства на собрании коммунистов сравнивал будущую турбину с географической картой. Еще и в наше время на карте мира существуют "белые пятна": это места, которых не достиг географ.
– Мы, турбостроители, – сказал производственник, – сейчас в положении этого географа. Средневолжская турбина выдвигает перед наукой и техникой ряд совершенно новых задач. Для нас это белые пятна. Как же быть? Очевидно, придется самим вступить в роль "географов-первооткрывателей". Но сомневаюсь, справимся ли одни. Слишком мало у нас времени. Мое предложение – обратиться в Академию наук, чтобы заводу помогли ученые.
– Правильно, – кивнул сидевший в президиуме главный конструктор Белов и сделал пометку в блокноте. На чистой странице, озаглавленной "Коэффициент К", он только что раскрыл фигурную скобку. Теперь против скобки написал: "Помощь ученых".
Фигурной скобкой, как щипчиками, Белов решил собрать все дельные предложения коммунистов. Что это даст в сумме? Старик не обольщался: наивно думать, что здесь, на собрании, у него составится полный коэффициент К. Но, с другой стороны, Белов был уверен, что коммунисты коллективным умом подскажут, как с "14" сбить шапку, а то и голову. Предложение начальника производства вошло в коэффициент К первым существенным слагаемым.
– Слово товарищу Махову, – объявили из президиума.
С места поднялся грузный пожилой человек с красным, как медь, лицом здоровяка.
– Поддерживаю начальника производства, – сказал он, вставая к трибуне и дюжими руками берясь за ее бортики. – Науку пошевелить следует. Однако же и самим не плошать!
Лет сто назад в ворота тогда еще плюгавого заводишки постучался человек в лаптях и с пустой котомкой за плечами. Но из-под жалкого рубища выглядывала такая могучая грудь и на руках бугрилась такая богатырская мускулатура, что хозяин залюбовался работником. Он поманил богатыря из толпы и самолично впустил в калитку. Поставили нового работника воротить самую что ни на есть тяжелую, конскую работу. И диво: человек управлялся наравне с битюгом, между тем прокорм его обходился хозяину много дешевле, чем прокорм коня.
Это был первый Махов на заводе, прадед Василия Евтихиевича. Так и пошла рабочая династия Маховых. Василий Евтихиевич не последний в этой цепи. К делу привыкает его сын, молодой слесарь.
Василий Евтихиевич – мастер на сборке турбин и садовод-энтузиаст. Он увлек сотни рабочих осушать под Ленинградом болота и разводить фруктовые сады. Увлечение садоводством отразилось даже на его речи: он подворачивает к слову то "московскую грушовку" с ее какими-то чудо-плодами, то "уссурийскую особо зимостойкую". Но на этот раз, против обыкновения, заговорил он не о делах сборки. И про садоводство – ни слова. Василий Евтихиевич повел речь о генералиссимусе Суворове и о крепости Измаил.
– По науке тогдашнего времени, товарищи, Измаил на Дунае, как известно, считался неприступным. И все ж таки Суворов крепость одолел. Спрашивается, с чего он начал? С подзорной трубы. Сперва изучил укрепления врага. Потом выглядел – уже у себя за спиной – природные скалы пострашнее и ну гонять своих солдатиков на них карабкаться. И когда – выразиться по-нашему – техника дела была освоена, протрубили суворовские трубачи штурм Измаила. И пала неприступная фортеция… С турецким султаном сделалось нехорошо. Многие европейские короли расхворались от потрясения нервов… Вот как управлялся с делом русский человек! Но это, товарищи, еще присказка… – Махов помедлил, подогревая интерес слушателей, как делают заправские ораторы, и закончил так: – Подзорная труба – это наша советская наука. Пусть обследует технические кручи, на которые нам взбираться. А тем временем все, товарищи, за учебу: рабочий, мастер, инженер – все. Турбины мы строить умеем, прибедняться нечего. Но ведь сейчас перед нами в турбинном деле – Измаил!
Аплодировали Махову шумно – как видно, высказанные им мысли родились у многих.
А главный конструктор с удовольствием записал в блокноте еще одно ценное предложение:
"Учеба по-суворовски. Повышение квалификации всего завода, чтобы взяться за волжский заказ во всеоружии знаний".
Место на трибуне занял высокий и худой молодой человек с пронзительным взглядом темных глаз. Это был Зубков, бригадир электросварщиков.
С первых же слов он как бы вдруг рассердился – такой нетерпеливой и требовательной была его речь. Зубков призывал турбинщиков к изобретательству – всех поголовно. В изощрениях ума он видел единственную возможность управиться с необыкновенным заказом.
– Зарапортовался, товарищ! – возразили из зала. – Где это видано, чтобы из каждого получился изобретатель? Талант не купишь, это не билет в кино!
Но парень лишь досадливо отмахнулся, и ему не стали больше перечить. Еще в годы блокады Ленинграда узнали на заводе и полюбили этого парня, тогда юного комсомольца. Завод с главным своим оборудованием был эвакуирован на восток, а на берегу Невы остались полупустые корпуса с малоценными станками да горстка рабочих для обслуживания фронта.
Комсомолец Зубков от истощения уже не вставал. Товарищи положили его на верстак возле печурки, в которой еще удавалось поддерживать тепло.
И вот однажды, очнувшись после обморока, Зубков увидел рядом группу солдат в танковых шлемах.
Бронепоезд в цехе – вот тут что! Мощные стволы орудий глядели из башни, но самые башни зияли пробоинами, перекосились и, как видно, потеряли способность вращаться. На борту головного вагона алела яркая, пущенная наискосок торжественная и гневная надпись: "Прорвем кольцо блокады! Смерть фашистским оккупантам!"
"Прорвем блокаду!…" – повторил про себя Зубков, едва не задохнувшись от волнения. Он поманил ближайшего бойца:
– Уже… накопили силы – прорвать?
А тот – ругаться.
И услышал Зубков, что бронепоезд полные сутки простаивает в цехе и не дождется ремонта. Не дозваться рабочих – кто в лежку лежит, а те, что еще на ногах, заняты танками.
– Но довольно, – сказал боец, – теперь только до ночи. Пойдем чиниться на другой завод!
Такого позора для своего завода уже не мог стерпеть комсомолец.
– Подними меня! – потребовал Зубков. – Ставь на ноги! Веди!
Боец опешил, но, взглянув в лихорадочные глаза больного, не посмел ослушаться.
– На боевую площадку!
Боец выполнил и это требование. Поднял сварщика на бронепоезд.
Конечно, держатель с заправленным в него электродом сразу же выпал из рук Зубкова. Комсомолец готов был заплакать от досады. Но среди солдат нашелся сметливый парень, который раздел Зубкова до пояса и принялся своими шершавыми руками разминать ему руки и плечи. Сперва сделал массаж насухо, потом попросил товарищей накапать на ладони спирту. В заключение Зубков получил несколько капель из солдатской фляги и на язык.
– Вот и годен в дело! – весело сказал потрудившийся солдат, и Зубков в самом деле почувствовал неожиданный прилив сил и в ответ рассмеялся счастливым смехом.
Пошла сварка!
Ночью бронепоезд развел пары, но только не для того, чтобы перекочевать на другой завод. Отремонтированный, он опять стал грозой для врагов и возвращался на позиции…
А Федя Зубков выжил. Был безнадежным, и выздоровление его осталось загадкой для медицинской науки.
Теперь Зубков стоял на трибуне, и это был уже не комсомолец Федя, а прославленный мастер своего дела Федор Михайлович. Но горячился он совсем по-комсомольски.
– Машина для Средней Волги, товарищи, – это машина будущего. И без выдумки, без уловки ее не сработаешь… Армия изобретателей тут требуется – армия рабочих умов!
"Отлично сказано", – подумал Иван Петрович и сделал новую запись в блокноте: "Армия рабочих умов".
Инженер из механического цеха, Пчелкин, попал на партийное собрание прямо с поезда. Мастер спорта, он участвовал во всесоюзном соревновании городошников. Когда Пчелкин показался на трибуне, со всех сторон послышались голоса болельщиков: "Ну, каково, с чем воротился?" И когда узнали, что спортсмен занял второе место, ему со смехом и шутками посоветовали: "Подтягивайся, Пчелкин! На кону средневолжская турбина. Это тебе не деревяшки гонять. Курс берем – на первое место в мире!"
Собрание продолжалось. Дерзнули взять слово и те, кто слепо признавал только математические формулы. Они выходили на трибуну и потрясали листком, где доказывалось, что волжский заказ можно выполнить лишь за четырнадцать лет.
Белов выступил и сказал, что голоса, которые только что крикливо разносились по залу, – это голоса Обломовых. И добавил, что такого рода голоса стыдно слышать на партийном собрании.
– Тихоходы… – объявил он. – Эти люди крещены пословицей: "тише едешь – дальше будешь"…
Партийное собрание закончилось. Лозунгом дня объявило: "Средневолжский заказ – в пять лет!"
И сразу же в цехи, на участки, в бригады, в самую гущу рабочей массы двинулись агитаторы; заводская типография выпустила экстренный номер газеты; развели краски художники, чтобы призывы коммунистов перевести на яркий и броский язык плаката. Перестроили программы заводского радио.
Профессор Белов после собрания уединился в укромный уголок и долго размышлял там над своим исписанным блокнотом. Потом решительно зашагал в конструкторское бюро.
– Проект турбины, товарищи, надо выдать через восемь месяцев!
Ошеломленные сотрудники возразили, что работы тут не меньше, чем на полтора – два года.
– Восемь, – повторил Белов, помахивая над головой блокнотом. – Коэффициент К, о котором я вам говорил, сейчас, после партийного собрания, уже не отвлеченная величина: у него появились дыхание, чувства, сила – коэффициент наполнился содержанием! Остается по-большевистски применить его к делу… Сумеем? Надо суметь!
Волга в корыте
Галя Орешникова работала чертежницей. Она третий год порывалась держать экзамены в вуз. Но все ужасно неудобно устроено! Летом разве есть время готовиться, когда надо и позагорать, и волейбол не пропустить, и погостить на даче, и успеть встретить белые ночи, и не опоздать их проводить… До учебников ли?
И вдруг в делах Орешниковой все переменилось. Не отец, не мать, не товарищи – Галю усадила за учебники средневолжская турбина. Да, вот так взяла и усадила! На электрических станциях, как известно, турбины вращают генераторы. А эта, средневолжская, подняла на заводе людей; покружила, покружила их – и всех усадила учиться. Между тем сама даже еще и не родилась… Вот какая это машина!
Едва отгудит гудок, как тысячи людей с тетрадками в руках заполняют помещения библиотеки, технические кабинеты, красные уголки в цехах. Здесь выступают с лекциями профессора, инженеры, а новаторы производства сами учатся и передают свое мастерство менее искусным товарищам. Заводской техникум вынужден был расширить прием, чтобы вместить рабочих, пожелавших получить законченное образование. И тут же при заводе открылось вечернее отделение института. Все считали, что выхлопотал это Белов, даже, говорят, в Москву ездил.
Сюда в числе нескольких товарищей по работе и посчастливилось попасть Гале Орешниковой. Сейчас она на студенческой практике. Галя никогда не бывала в гидравлической лаборатории – чертежнице из конструкторского там делать нечего, а без дела по заводу не ходят. Но лаборатория приметна с противоположного берега Невы. И по вечерам, возвращаясь домой, девушка не раз любовалась красивым зрелищем: казалось, будто перед глазами хрустальная шкатулка, внутри которой жаром горят самоцветы. Все это живым росчерком отражалось в темной вечерней воде…
И вот Галя сама в лаборатории. Нетрудно было заметить, что полно воды и внутри здания. Люди ходят посуху, но это всего лишь железные мостки и лестницы в окружении воды. Вода отстаивается в больших металлических баках возле окон, струится по лоткам и стекает в подполье, где устроена обширная водяная кладовая. Оттуда насосы вновь гонят ее наверх, в баки. Этот круговорот воды создан для испытания турбин.
– Вот наша Волга, знакомьтесь, – сказала Гале лаборантка, берясь за края металлического лотка, как взялась бы дома за корыто. Потом кивнула на высокий бак: – А наверху наше "Средневолжское море"…
Здесь все полуигрушечное. Совсем не так, как в конструкторском бюро. Орешникова привыкла мыслить натуральными величинами, которые в турбостроении всегда крупны. А здесь… Вот потеснили на столике "Днепровскую" турбину, чтобы поставить рядом графин; вот уборщица обмахнула щеточкой "Цимлянскую"…
Лаборантка, подобрав полы белого халата, села за пульт, который выглядел как часть парты.
– Я оператор, – сказала девушка. – Мое дело – ставить опыт. Главное – точность и никакой отсебятины. Вот программа. Смотри и запоминай.
Самый опыт прост. Вода из бака льется струйкой на лопасти турбинки и вращает ее. В действительной обстановке, на Волге, турбине предстоит титаническая работа. Ей придется вращать генератор, побуждая его вырабатывать ток, лавину энергии по три миллиона киловатт-часов ежесуточно!
Здесь, в лаборатории, только маленькая модель будущей турбины, и работа ее скромна. Чтобы испытать силу тяги турбинки, ее не приключают ни к какому генератору. Делают проще – тормозят деревянным клинышком. От клина идет рычаг, на длинном конце которого чашка весов. Оператор меняет гири, и от этого клин прижимается к колесу то плотнее, то слабее. Разнообразят и струю воды, вытекающую из бака. Все по программе. И турбинка от всех этих перемен то замирает под тяжестью непосильной нагрузки, то, почувствовав облегчение, начинает крутиться с такой скоростью, что песню поет, словно волчок, вырвавшийся на свободу. А оператор с бесстрастностью летописца обозревает приборы и показания их заносит в журнал.
Такое исследование длится много дней. Потом журнал забирают инженеры-аналитики и принимаются изучать записанное.
Это искусные и опытные люди. Им ведомы хитроумнейшие приемы обращения с числами. Вот инженер расстилает бумагу и заполняет всю ее числами, словно семена высевает в поле. Потом, вглядываясь в россыпь чисел, обнаруживает, что некоторые из них между собою родственники. Тут уже можно взяться за карандаш. Каждую группу чисел-родственников инженер соединяет линией. Линии то сходятся на бумажном поле, то разбегаются в стороны, прихотливо пересекаясь между собой, и это выглядит так, словно посев дал побеги. В этих хрупких побегах проницательный ум улавливает черты будущей машины.
Исследуют числа и другими способами: например, проставляют их в математические формулы и смотрят, что дает решение.
Словом, числам достается по-всякому. Загадочно-молчаливые в журнале, они – под руками инженеров – живо развязывают языки и начистоту выкладывают, что в испытанной турбинке хорошо, а что плохо.
Между тем аналитики не перестают допытываться:
– Скажите, друзья-числа, а каков у турбины КПД?
Это главный вопрос. И ответ на него, в сущности, решает: годна только что вышедшая из ванны моделька, или ее надо забраковать и готовить для испытания новую.
Но что такое КПД?
Говорящее число
Полностью, без сокращений, КПД читается так: коэффициент полезного действия. Однако и это не каждому понятно… Впрочем, зачем мудрствовать? Некоторые сложные понятия легко раскрываются через примеры. Итак, несколько примеров.
Когда первобытный человек разжигал костер, он использовал лишь ничтожную долю тепла, заключенного в дровах или хворосте. Все остальное тепло рассеивалось в воздухе и пропадало. Допустим, человеку доставалась от костра сотая доля тепла. Вот мы и скажем: КПД костра равен сотой доле, то есть одному проценту.
Шло время – сотни лет, тысячелетия… Медленно, очень медленно первобытный человек познавал мир. Однажды в костер случайно попал камень. Костер догорел и погас, а возле камня люди еще долго грелись… Счастливое открытие: камень – копилка тепла! Теперь первобытный человек, разжигая костер, уже нарочно тащил в огонь камни. Он научился лучше использовать тепло костра, а мы можем сказать, что КПД костра повысился: допустим, стал два процента.
А дальше новое открытие: если не кидать как попало в огонь, а сложить из камней клетку над костром и превратить костер в пленника, – тепла сохранится еще больше. Но у клетки щели. Наблюдая за своим очагом, человек догадался принести глины и эти щели замазать. Так появилась на свет печка. КПД печки, допустим, уже три процента… Вот какая любопытная штука КПД! Это всегда число, но в разные эпохи различное. Как зеркало, оно отражает достигнутый людьми уровень техники. И надо сказать, что в "век пара" (XIX век) люди по использованию энергии еще недалеко ушли от первобытного костра. Так, паровоз набирает в тендер и сжигает в пути горы топлива – и почти все на ветер; лишь ничтожная часть тепла – около семи процентов – преобразуется в полезную работу. КПД паровоза – семь процентов!
Те же паровые машины, но установленные на заводах, электрических станциях, рудниках, уже экономичнее. Это и понятно: здесь машины не на ветру, укрыты в помещениях, кроме того, их легче усовершенствовать, чем паровоз, который нельзя сделать ни слишком большим, ни слишком громоздким. И все-таки даже у лучших паровых машин старого типа КПД не превышает двадцати процентов. Ведь эта машина произошла от простого насоса. В своем первоначальном виде появилась она на рудниках, где горняки вели непрестанную и изнурительную борьбу с подземными водами. Основные части насоса – цилиндр и поршень – целиком перешли в конструкцию паровой машины. И сколько после этого ни совершенствовали машину, из цилиндра и поршня многого выжать не удалось.
Двадцатый век ознаменовался изобретением паровой машины нового типа. Здесь нет ни цилиндра, ни поршня. Основа новой машины – турбина, то есть колесо с лопатками; струя пара, ударяя в лопатки, приводит машину в движение. Паровая турбина показала КПД, недостижимый для машин старого, поршневого типа. У современных крупных паровых турбин КПД – тридцать и даже сорок процентов. Это много, по сравнению с тем, что осталось позади. И в то же время это еще мало, если смотреть вперед. Ведь КПД исчисляется до ста. Сто процентов – идеал, он неосуществим. Но к идеалу можно и надо приближаться.
И вот оказывается, что по величине КПД впереди всех современных машин стоят водяные турбины большой мощности. К тому же, эти машины не потребляют топлива.
Здесь КПД перевалил за девяносто… Огромная высота, но это еще не предел для современного инженерного искусства.
На мировые стадионы Олимпийских игр выходят спортсмены различных стран и наций. Они меряются мастерством, выносливостью, смелостью. И напряжение борьбы на этих состязаниях столь велико, что подчас десятая и даже сотая доля секунды знаменует победу, и мир увенчивает лаврами нового чемпиона.
Нечто подобное происходит среди машиностроителей. В странах капитализма за лучшую машину состязаются фирмы; в эту борьбу давно уже втянулись и сами капиталистические государства. С лагерем капитализма меряется силами социалистический лагерь.
Что такое хорошая машина? Это машина, которая производит изделия дешевле, чем другие подобные ей машины, будь то электрическая энергия, сахар, ситец, автомобиль, мебель или дом. А это и значит – машина с высоким КПД.
И если на спортивных стадионах мира успех оценивается в долях секунды, то в конструкторских бюро машиностроителей такой мерой служат доли процента КПД.
В материальном развитии человеческого общества для каждой эпохи характерен свой КПД. И можно заранее сказать, что наивысшего значения, близкого к слиянию с "сотней", КПД достигнет в машинах коммунистической эпохи… Так как же нам, советским людям, не драться за рекорды в мирном состязании чемпионов инженерного искусства?
Капля шипучей воды пробивает сталь
В лаборатории добивались от будущей турбины не только высокого КПД. Важно и другое: чтобы турбина, которой жить под водой, чувствовала себя в подводном царстве как дома. Беда, если турбина и вода между собой не поладят. Нет в природе стихии, более разрушительной, чем водяная. Говорят: "вода и камень точит". Да что камень – вода беспощадно уничтожает могучие стальные лопасти турбины! Отлитые из крепчайшей стали, огромные лопасти превращаются в трухлявую губку, пнешь – и нога пробивает металл насквозь.
А виной всему пена воды, та самая искристая кружевная пена, из которой в сказках рождаются красавицы русалки…
Здесь надо представить себе, как действует турбина. Вода, накопленная выше плотины, падая, вращает колесо. Дальше проваливается вниз, в гигантскую бетонную шахту, откуда с ревом подземной рекой выливается наружу.
Вот тут под турбиной и возникает пена. Чтобы объяснить это явление, обычно ссылаются на бутылку лимонада. Лимонад прозрачен, но откупорьте бутылку – и напиток вспенился. Отчего? Это освобождается газ, растворенный в лимонаде.
Значит, если давление в жидкости падает, из нее выделяется газ? Да, таков физический закон. По этому закону вода, проваливаясь под турбину, где воздух разрежен, как бы вскипает. Лопасти турбины с нижней стороны покрываются бисером воздушных пузырьков. Но каждый пузырек живет ничтожное мгновение – он лопается, и на смену ему вздувается другой. Миллионы и миллиарды пузырьков нескончаемой чередой толкутся на лопастях турбины. И каждый наносит удар: превращаясь в капельку воды, пузырек ударяет по металлу, как молоточком.
Это разрушение металла водой ученые назвали кавитацией (от латинского слова "кавитас", что значит "углубление, полость").
Можно ли бороться с кавитацией?
Борются. Вот лопасть турбины. Оказывается, достаточно придать ей небольшой дополнительный изгиб – и кавитация ослабевает. Но что за изгиб надо сделать, в какой части крыла, на каком пространстве, какой крутизны?… Все это таинственно и неуловимо, пока могучая мысль ученого и зоркий взгляд исследователя не дадут решения.
Еще о чайке
Однажды, придя в лабораторию, Орешникова увидела в раздевалке у зеркала приказ. В нем было сказано, что окончившие практику не будут отпущены из лаборатории, а зачисляются здесь же временно на работу. "Ну что ж… – И девушка почувствовала, что всем сердцем одобряет приказ. – Значит, так надо для средневолжской турбины…"
Лаборатория с односменной работы перешла на круглосуточную.
Иван Петрович Белов довольно часто бывал в лаборатории. Ведь это он направлял все программы исследований. Его плотную фигуру в белоснежном накрахмаленном халате можно было увидеть то внизу, у верстаков механиков, то под куполом, на антресолях, то в гуще змеившихся всюду труб. После такой пробежки главный конструктор обычно уединялся с начальником лаборатории и инженерами-аналитиками.
Орешникова снимала очередные показания с приборов, когда вдруг обнаружила, что профессор стоит рядом. Не поднимая глаз, она закончила работу и закрыла журнал.
– Здравствуйте, Иван Петрович.
– Здравствуйте, здравствуйте… – Профессор придвинул свободный табурет, сел. – Ну, как наши студенческие успехи?
Потом спросил, не огорчил ли Орешникову вывешенный приказ, очень обрадовался ответу и похвалил девушку за комсомольскую сознательность.
Он поднялся так же внезапно, как подошел.
Галя храбро задержала его руку.
– Иван Петрович, погодите уходить… Ну, сядьте, пожалуйста. Говорят, что с проектом у нас плохо. Это правда?
– Ну, что вам сказать? – профессор задумался. – Трудно рождается проект, очень трудно. Чайка задает-таки жару!
Из разговора девушке стало ясно, во-первых, что турбина-великан сможет жить, если будет выполнена с такой точностью, какой турбостроение еще не ведало, и, во-вторых, что ныне существующая теория расчета турбин для великана оказалась непригодной – устарела.
Вскоре по заводу прошел слух, что главный конструктор заказал новую математику. Люди пожимали плечами: "Что за чудачество? Заказать можно костюм, торт к именинам, билет в театр. Но математику… Это же одна из древнейших наук человечества!"
Однако слух подтвердился. Заказ на математику был сделан. Белов послал его в Академию наук.
Заказали новую математику
Всякий знает таблицу умножения. Но представьте, что в ней не хватало бы какой-нибудь строки, например 5x5 = 25 или 7x7 = 49? Вот бедовали бы школьники! Ведь многие задачи из задачника превратились бы в неразрешимые загадки… Пример шуточный. Но конструкторам Завода водяных колес было не до шуток, когда в математике не досчитались нескольких строк, причем таких, которые как раз были нужны для расчета турбины-великана.
Слов нет, математика – одна из важнейших наук, гордость победоносного разума человека. Математика – как могучее дерево с кроной из тысячелетней, неувядающей листвы. Только еще не все почки на этом дереве распустились: иные дремлют в зародыше. Вот от таких математически невызревших почек и страдает наука о турбинах.
Конечно, в свое время дойдут и эти почки… Но конструктор великана не может дожидаться даров математического дерева. Некогда. Торопит срок.
Рассказывают, что одна из шведских фирм (а Швеция славится турбинами) изготовила в поисках высокого КПД сто моделей рабочего колеса. Усердие шведских лаборантов похвально. Но сколько же они сидели у ванны? Пожалуй, не один год.
Нет, нам это не подходит. Не может Великан нежиться в ванне, годами пребывая в младенческом возрасте. Час его возмужания определен коэффициентом К – потребностями коммунистического строительства: восемь месяцев – и турбина должна быть уже в чертежах.
Как же поступить?
Орешникова, под впечатлением профессорского заказа, размечталась: "Вот бы Академии наук изобрести в математике такую формулу, чтобы конструктор – раз-раз! – покрутил арифмометр – и готов ответ, какими делать лопасти турбины! Сразу по формуле делай чертежи турбины – ив производство".
Мечты, мечты… Такой спасительной формулы создать невозможно. Уже школьник, начинающий изучать геометрию, знает, что в математике не все ясно и просто, как дважды два – четыре. В формуле окружности (2?R) или круга (?2) величина я не имеет точного значения. Для грубого решения задачи величину ограничивают тремя знаками: 3,14. Более точное значение: 3,1415. Еще более точное: 3,14159… и так далее.
Среди людей, выполняющих ответственные расчеты, существует даже стишок (в старой орфографии): "Кто и шутя и скоро и пожелаетъ ? узнать число, – ужъ знаетъ". Переводя количество букв в цифры, без труда напишем: 3,1415926536. Здесь одиннадцать знаков. Можно написать л при помощи сотни знаков и тысячи знаков, и все-таки оно не будет таким точным, как 2x2 = 4.
А что такое лопасть гидротурбины, если посмотреть на нее математическим глазом? Это геометрическое тело, очень сложное, представляющее собой комбинацию различных сферических поверхностей. Значит, без участия ? к расчету лопасти не приступить. А где ? – там неточность. Вот и получается, что конструкторы турбин могут получить от математики лишь приближенный ответ.
Без ванны не обойтись. Только в воде, на модельке, путем многократных проб удается восполнить неточность математических формул.
Но если от ванны не уйти, к чему это обращение к Академии наук? Может быть, и вправду заказ Белова на математику – всего лишь стариковское чудачество?
Нет, Белов и не помышлял об упразднении ванны. Важно, чтобы программа у ванны не затянулась: не сто шведских, а четыре – пять образцов в воду – и достаточно: в журнале засияет наивысший КПД!
Но такой короткий эксперимент возможен только в результате очень солидного теоретического расчета. А для солидного расчета нужны надежные формулы. Таких не существовало. Вот их и заказал Белов.
Стало известно, что в академии к заказу Завода водяных колес отнеслись с полным пониманием. Вскоре на завод к Белову приехали видные математики – москвичи и ленинградцы, побеседовали с главным конструктором и уточнили существо задачи.
Главный конструктор
Главный конструктор Завода водяных колес профессор Белов сидел, склонившись над письменным столом; вернее бы сказать – не склонившись, а грузно, по-стариковски сгорбившись от усталости.
Уже много часов он в служебном кабинете. Давно окончился рабочий день, утихли заводские шумы. Он ждал этой тишины, чтобы сосредоточиться и найти наконец решение головоломной задачи.
Перед ним два документа. Один – с государственным гербом СССР и подписями руководителей правительства. Здесь отпечатан текст постановления о сооружении сверхмощной гидростанции на Средней Волге. Было сказано, что все работы должны быть закончены в пять лет.
Другой документ – заводской, скрепленный подписями руководящих инженеров. Из этого документа следовало, что турбины-великаны потребуют для изготовления не пять, а четырнадцать лет.
Белов, когда увидел число "14", долго протирал глаза – не поверил. После этого несколько раз отсылал заводской расчет для проверки. Мало ли, подчас и хорошие инженеры запрашивают времени больше, чем надо. (Этак-то поспокойнее, чем драться за производительность труда!)
Но проверка лишь подтвердила расчет. Заводской документ был составлен честно, без запроса. Нормы выработки взяты полноценные. Производительность труда сфотографирована у передовых рабочих. Работа станков предусмотрена с полной нагрузкой и без простоев.
Пять – и четырнадцать! Было над чем призадуматься…
Профессор Белов слыл в кругах турбинистов драчуном. Это прозвище за ним утвердилось после случая с Днепрогэсом.
Сразу после окончания Великой Отечественной войны Белов побывал на развалинах Днепрогэса и там заявил: "На этот раз турбины для Днепра сделает Ленинград. И они будут не хуже американских!"
Надо сказать, что до войны станция на Днепре считалась крупнейшей в Европе. Оборудована она была первоклассными турбинами фирмы "Ньюпорт-Ньюс", США. И вдруг ленинградец Белов (он тогда еще и звания профессора не имел) вызывается заменить американцев!…
Знающие люди в Москве пришли в недоумение.
Но сказанное на Днепре Белов повторил и в столице. Он не переставал доказывать всем и каждому, что ленинградцы уже сейчас сумеют справиться с ответственным заданием.
В Москву он приехал посланцем города-героя. Ленинградцы, выстрадавшие девятисотдневную блокаду, как они стосковались по мирному труду! К тому же прикидывали по-хозяйски: "Ведь капиталистам за турбины подай миллионы рублей золотом! А после войны в стране сколько прорех кругом… Тут и копейкой нельзя пробрасываться!"
Кончилось тем, что Завод водяных колес получил половину заказа: на три мощные турбины из шести.
Но вот закончен новый Днепрострой. Специальная комиссия придирчиво сличает в работе советские турбины с американскими. Но еще до выводов комиссии инженеры фирмы "Ньюпорт-Ньюс" поздравили Белова. Они откровенно признали, что изготовленные для Днепра ленинградские турбины оказались лучше американских – и по техническому выполнению, и в эксплуатации.
Вспомнив все это, профессор Белов сказал себе: "Да, тогда нам трудновато досталось. Да и сейчас не легче… Но выросли же мы с тех пор, а какой прекрасной техникой цеха вооружились! Победили на Днепре, обязаны победить и на Волге!"
Только что в его кабинете закончилось совещание заводских специалистов. Пошумели-пошумели, пытаясь сократить количество лет с четырнадцати до пяти, да на том и разошлись.
Оставшись один, профессор долго смотрел в одну точку. Встрепенувшись, он обнаружил, что эта точка – пепельница. Отверстие пепельницы было забито окурками, как жерло старинной мортиры – пыжом.
"Вот так и получается… – вздохнул Белов. – Только копоть вместо выстрела!" Он вытряхнул пепельницу в корзину и снова занялся документами, переводя усталый взгляд с одного на другой.
"Какими же все-таки способами, – в сотый раз спрашивал он себя, – превратить четырнадцать в пятерку?… В математике, – продолжал он, – это просто. Задача решается умножением четырнадцати на некий коэффициент, величину которого нетрудно подобрать. А тут, при сооружении турбин?…" – И Белов по-прежнему не находил ответа.
Он пытался продолжать диалог с самим собой, однако усталость окончательно сморила старика. Он встал и, собирая бумаги, лишь бормотал себе в утешение: "Завтра на свежую голову, завтра! Утро вечера мудренее. А сейчас домой спать!"
Пошел к двери, пробивая себе между стульями дорогу. И вдруг замер, прислушиваясь к возникающей в сознании мысли.
– Ищешь коэффициент, чтобы четырнадцать – в пятерку? – воскликнул Белов, торжествуя. – Есть такой: коэффициент К!
Чайки над Невой
Профессор Белов вышел за порог своего кабинета. Открыв коэффициент К, он почувствовал огромное душевное облегчение и теперь думал только о том, чтобы сладко выспаться.
Он шагал по елочкам отлично натертого паркета, пересекая конструкторский зал. Последние лучи заходящего солнца золотили высокий белый потолок, отсвечивая от стеклянных трубок, как бы налитых молоком. Летом они не зажигались, эти лампы дневного света: белые ночи не терпят искусственного освещения.
Иван Петрович зашагал мимо столов, таких же белых, как и все в этом просторном зале, где должна рождаться ясная и точная мысль конструктора.
Пустой уже за поздним временем и гулкий от безлюдья зал… Но что это? Зал оживает?… И в самом деле: из-за чертежных досок – кульманов, – которые высились и белели тут и там, как поднятые паруса легкой флотилии, показались люди. Все больше людей, все больше… Да тут все конструкторское бюро в засаде!
Озадаченный профессор остановился и тут же оказался в плену у дружеской ватаги.
– Почему не дома? – строго спросил Белов. – Кто разрешил полуночничать?
Загомонившая было толпа умолкла. Все эти конструкторы, расчетчики, чертежницы, копировщицы заслуживали порицания. Оставшись самовольно после работы, они нарушили трудовой режим и вообще порядок на заводе. Но у Белова не хватило духу больше, чем на притворную строгость. Не казнить же людей за то, что они, забыв об отдыхе, решили пересидеть многочасовое совещание специалистов, чтобы затем кинуться к главному конструктору с вопросом: "Ну, как с турбиной?"
– Положение, товарищи, трудное, – заявил профессор без обиняков. – Я бы сказал – архитрудное!
Белов насупился, отчего его густые брови нависли над глазами, и умолк.
– А что, – спросили его, – решило совещание?
– А ничего не порешили. Так и не придумали, как выполнить заказ не в четырнадцать лет, а в пять… Впрочем, на этот счет кое-что забрезжило в моей старой голове. Есть такой коэффициент, – сказал Белов, помолчав, и увидел, как оживились, а через мгновение напряженно застыли лица его сотрудников и учеников.
– Коэффициент инженерный, Иван Петрович?
– Нет.
– Математический?
– Нет.
– Так какой же? – сорвалось в нетерпении у доброй половины присутствующих.
– Объясню, – сказал главный конструктор. – Причем убежден, что наше правительство в Москве тоже имело в руках инженерный расчет для Средней Волги и тут же этот расчет подправило коэффициентом, который я имею в виду. Назовем его коэффициентом К; иными словами – Коммунистический. Партия и правительство зовут нас на подвиг, который называется коммунистическим трудом. Тут-то мы и сделаем из четырнадцати желаемую пятерку!
В минуты трудных раздумий возникает потребность глотнуть свежего воздуха. Так и сейчас: люди столпились у открытого окна.
Солнце, еще недавно ослепительно огненное на белесом небе, стало медным, диск его увеличился и, словно тяжелея, все стремительнее скатывался к горизонту. Казалось, вдоволь поработав, светило задумало освежиться в морской волне да заодно и переночевать в порту среди дюжих якорей, отданных кораблями.
Белов нарушил молчание:
– Коэффициент К, как видите, пока лишь идея. И я понимаю некоторую вашу, простите, растерянность. Мы с вами инженеры, нам надо работать, а идеи складывать, делить и перемножать не будешь! Сперва их надо облечь в числа, факты. Но на этом мое воображение иссякает… У вас мозги помоложе. Вручаю вам идею для разработки.
Кое-кто почтительно кашлянул: трудноватая, мол, задача!
Пора бы и разойтись, но уставший профессор как сел у окна, так уж, казалось, его и не сдвинешь. Приходилось задерживаться…
Нева, что беспокойно и угрюмо плещется меж гранитных берегов, утихла и посветлела. Угомонились и чайки, весь день в поисках нищи кружившиеся над водой. Эти птицы на плаву напоминали старинные, круто выгнутые ладьи, только маленькие, детской работы. Течение и вскипавшие на реке поверхностные струи то подгоняли их, то начинали кружить на месте и сбивать в караваны, то растаскивали далеко друг от друга по могучему лону реки. Но птицы, казалось, даже не любопытствуют, куда их несет: чайки безмятежно дремали, отдыхая.
– Какой должна быть турбина? – И профессор принялся рассуждать вслух: – Разумеется, не того типа, что на Грэнд-Кули, одной из крупнейших гидростанций США. Там, в Скалистых горах, на реке Колумбии постоянный расход воды, который подсказал инженерам относительно простое решение: Грэнд-Кули оборудована турбинами Френсиса. У нас, на Волге, дело сложнее – расход воды капризен. Так что с неподвижными, как у Френсиса, лопастями матушка-Волга турбин не примет…
Молодежь жадно внимала профессору. Его обступали все теснее. Профессор заглянул в окно.
– А какой прекрасный вечер!… И чего мы тут сидим? Давайте-ка по домам!
Не успел профессор найти свою шляпу, как у окна кто-то весело воскликнул:
– Вот у кого поучиться пиджак складывать!
Оказывается, вблизи прошел весь в огнях прогулочный теплоход с оркестром, и распуганные было чайки вновь одна за другой садились на воду.
Любопытные потеснились, давая место у окна профессору.
– Нуте-ка, ну-ка, где тут портные, которые дают уроки?
Перед его глазами одна из чаек садилась на воду. Села. Сразу же, как бы делая гимнастику, вытянула крылья в стороны на всю длину; мгновение неподвижной сосредоточенности – и лишь после этого началось складывание крыльев. Сделала это чайка в два приема. Прием первый: крыло согнуто посредине в суставе, соответствующем локтю. Прием второй: крыло прижато к телу.
– Вот у кого поучиться бы пиджаки… – Это уже было повторено специально для профессора. Но Белов вдруг поморщился: "Не те слова, не те!" – и порывистым движением руки прервал говорившего.
– Да разве дело в пиджаке, милый вы мой! Глядите внимательно: вот еще чайка садится… Чертовски конструктивно это у нее получается, а? С крыльями-то! Вот бы нам для Волги позаимствовать у чаек!…
И профессор, оживленно жестикулируя и обращаясь уже ко всем, заговорил о "турбине-чайке", могучей и вместе с тем грациозной, в которой только необходимое и ничего лишнего: ни металла, что так часто утяжеляет и огрубляет машины, ни конструктивных излишеств и пустяков, до которых еще падки иные проектировщики.
Это была вдохновенная речь художника, начавшего – пусть еще в мыслях – уже создавать свое произведение.
Белов умолк.
– Да что это я разговорился, глядя на ночь… До завтра, товарищи! – И он схватился за шляпу.
Коммунисты завода ищут решение
Начальник производства на собрании коммунистов сравнивал будущую турбину с географической картой. Еще и в наше время на карте мира существуют "белые пятна": это места, которых не достиг географ.
– Мы, турбостроители, – сказал производственник, – сейчас в положении этого географа. Средневолжская турбина выдвигает перед наукой и техникой ряд совершенно новых задач. Для нас это белые пятна. Как же быть? Очевидно, придется самим вступить в роль "географов-первооткрывателей". Но сомневаюсь, справимся ли одни. Слишком мало у нас времени. Мое предложение – обратиться в Академию наук, чтобы заводу помогли ученые.
– Правильно, – кивнул сидевший в президиуме главный конструктор Белов и сделал пометку в блокноте. На чистой странице, озаглавленной "Коэффициент К", он только что раскрыл фигурную скобку. Теперь против скобки написал: "Помощь ученых".
Фигурной скобкой, как щипчиками, Белов решил собрать все дельные предложения коммунистов. Что это даст в сумме? Старик не обольщался: наивно думать, что здесь, на собрании, у него составится полный коэффициент К. Но, с другой стороны, Белов был уверен, что коммунисты коллективным умом подскажут, как с "14" сбить шапку, а то и голову. Предложение начальника производства вошло в коэффициент К первым существенным слагаемым.
– Слово товарищу Махову, – объявили из президиума.
С места поднялся грузный пожилой человек с красным, как медь, лицом здоровяка.
– Поддерживаю начальника производства, – сказал он, вставая к трибуне и дюжими руками берясь за ее бортики. – Науку пошевелить следует. Однако же и самим не плошать!
Лет сто назад в ворота тогда еще плюгавого заводишки постучался человек в лаптях и с пустой котомкой за плечами. Но из-под жалкого рубища выглядывала такая могучая грудь и на руках бугрилась такая богатырская мускулатура, что хозяин залюбовался работником. Он поманил богатыря из толпы и самолично впустил в калитку. Поставили нового работника воротить самую что ни на есть тяжелую, конскую работу. И диво: человек управлялся наравне с битюгом, между тем прокорм его обходился хозяину много дешевле, чем прокорм коня.
Это был первый Махов на заводе, прадед Василия Евтихиевича. Так и пошла рабочая династия Маховых. Василий Евтихиевич не последний в этой цепи. К делу привыкает его сын, молодой слесарь.
Василий Евтихиевич – мастер на сборке турбин и садовод-энтузиаст. Он увлек сотни рабочих осушать под Ленинградом болота и разводить фруктовые сады. Увлечение садоводством отразилось даже на его речи: он подворачивает к слову то "московскую грушовку" с ее какими-то чудо-плодами, то "уссурийскую особо зимостойкую". Но на этот раз, против обыкновения, заговорил он не о делах сборки. И про садоводство – ни слова. Василий Евтихиевич повел речь о генералиссимусе Суворове и о крепости Измаил.
– По науке тогдашнего времени, товарищи, Измаил на Дунае, как известно, считался неприступным. И все ж таки Суворов крепость одолел. Спрашивается, с чего он начал? С подзорной трубы. Сперва изучил укрепления врага. Потом выглядел – уже у себя за спиной – природные скалы пострашнее и ну гонять своих солдатиков на них карабкаться. И когда – выразиться по-нашему – техника дела была освоена, протрубили суворовские трубачи штурм Измаила. И пала неприступная фортеция… С турецким султаном сделалось нехорошо. Многие европейские короли расхворались от потрясения нервов… Вот как управлялся с делом русский человек! Но это, товарищи, еще присказка… – Махов помедлил, подогревая интерес слушателей, как делают заправские ораторы, и закончил так: – Подзорная труба – это наша советская наука. Пусть обследует технические кручи, на которые нам взбираться. А тем временем все, товарищи, за учебу: рабочий, мастер, инженер – все. Турбины мы строить умеем, прибедняться нечего. Но ведь сейчас перед нами в турбинном деле – Измаил!
Аплодировали Махову шумно – как видно, высказанные им мысли родились у многих.
А главный конструктор с удовольствием записал в блокноте еще одно ценное предложение:
"Учеба по-суворовски. Повышение квалификации всего завода, чтобы взяться за волжский заказ во всеоружии знаний".
Место на трибуне занял высокий и худой молодой человек с пронзительным взглядом темных глаз. Это был Зубков, бригадир электросварщиков.
С первых же слов он как бы вдруг рассердился – такой нетерпеливой и требовательной была его речь. Зубков призывал турбинщиков к изобретательству – всех поголовно. В изощрениях ума он видел единственную возможность управиться с необыкновенным заказом.
– Зарапортовался, товарищ! – возразили из зала. – Где это видано, чтобы из каждого получился изобретатель? Талант не купишь, это не билет в кино!
Но парень лишь досадливо отмахнулся, и ему не стали больше перечить. Еще в годы блокады Ленинграда узнали на заводе и полюбили этого парня, тогда юного комсомольца. Завод с главным своим оборудованием был эвакуирован на восток, а на берегу Невы остались полупустые корпуса с малоценными станками да горстка рабочих для обслуживания фронта.
Комсомолец Зубков от истощения уже не вставал. Товарищи положили его на верстак возле печурки, в которой еще удавалось поддерживать тепло.
И вот однажды, очнувшись после обморока, Зубков увидел рядом группу солдат в танковых шлемах.
Бронепоезд в цехе – вот тут что! Мощные стволы орудий глядели из башни, но самые башни зияли пробоинами, перекосились и, как видно, потеряли способность вращаться. На борту головного вагона алела яркая, пущенная наискосок торжественная и гневная надпись: "Прорвем кольцо блокады! Смерть фашистским оккупантам!"
"Прорвем блокаду!…" – повторил про себя Зубков, едва не задохнувшись от волнения. Он поманил ближайшего бойца:
– Уже… накопили силы – прорвать?
А тот – ругаться.
И услышал Зубков, что бронепоезд полные сутки простаивает в цехе и не дождется ремонта. Не дозваться рабочих – кто в лежку лежит, а те, что еще на ногах, заняты танками.
– Но довольно, – сказал боец, – теперь только до ночи. Пойдем чиниться на другой завод!
Такого позора для своего завода уже не мог стерпеть комсомолец.
– Подними меня! – потребовал Зубков. – Ставь на ноги! Веди!
Боец опешил, но, взглянув в лихорадочные глаза больного, не посмел ослушаться.
– На боевую площадку!
Боец выполнил и это требование. Поднял сварщика на бронепоезд.
Конечно, держатель с заправленным в него электродом сразу же выпал из рук Зубкова. Комсомолец готов был заплакать от досады. Но среди солдат нашелся сметливый парень, который раздел Зубкова до пояса и принялся своими шершавыми руками разминать ему руки и плечи. Сперва сделал массаж насухо, потом попросил товарищей накапать на ладони спирту. В заключение Зубков получил несколько капель из солдатской фляги и на язык.
– Вот и годен в дело! – весело сказал потрудившийся солдат, и Зубков в самом деле почувствовал неожиданный прилив сил и в ответ рассмеялся счастливым смехом.
Пошла сварка!
Ночью бронепоезд развел пары, но только не для того, чтобы перекочевать на другой завод. Отремонтированный, он опять стал грозой для врагов и возвращался на позиции…
А Федя Зубков выжил. Был безнадежным, и выздоровление его осталось загадкой для медицинской науки.
Теперь Зубков стоял на трибуне, и это был уже не комсомолец Федя, а прославленный мастер своего дела Федор Михайлович. Но горячился он совсем по-комсомольски.
– Машина для Средней Волги, товарищи, – это машина будущего. И без выдумки, без уловки ее не сработаешь… Армия изобретателей тут требуется – армия рабочих умов!
"Отлично сказано", – подумал Иван Петрович и сделал новую запись в блокноте: "Армия рабочих умов".
Инженер из механического цеха, Пчелкин, попал на партийное собрание прямо с поезда. Мастер спорта, он участвовал во всесоюзном соревновании городошников. Когда Пчелкин показался на трибуне, со всех сторон послышались голоса болельщиков: "Ну, каково, с чем воротился?" И когда узнали, что спортсмен занял второе место, ему со смехом и шутками посоветовали: "Подтягивайся, Пчелкин! На кону средневолжская турбина. Это тебе не деревяшки гонять. Курс берем – на первое место в мире!"
Собрание продолжалось. Дерзнули взять слово и те, кто слепо признавал только математические формулы. Они выходили на трибуну и потрясали листком, где доказывалось, что волжский заказ можно выполнить лишь за четырнадцать лет.
Белов выступил и сказал, что голоса, которые только что крикливо разносились по залу, – это голоса Обломовых. И добавил, что такого рода голоса стыдно слышать на партийном собрании.
– Тихоходы… – объявил он. – Эти люди крещены пословицей: "тише едешь – дальше будешь"…
Партийное собрание закончилось. Лозунгом дня объявило: "Средневолжский заказ – в пять лет!"
И сразу же в цехи, на участки, в бригады, в самую гущу рабочей массы двинулись агитаторы; заводская типография выпустила экстренный номер газеты; развели краски художники, чтобы призывы коммунистов перевести на яркий и броский язык плаката. Перестроили программы заводского радио.
Профессор Белов после собрания уединился в укромный уголок и долго размышлял там над своим исписанным блокнотом. Потом решительно зашагал в конструкторское бюро.
– Проект турбины, товарищи, надо выдать через восемь месяцев!
Ошеломленные сотрудники возразили, что работы тут не меньше, чем на полтора – два года.
– Восемь, – повторил Белов, помахивая над головой блокнотом. – Коэффициент К, о котором я вам говорил, сейчас, после партийного собрания, уже не отвлеченная величина: у него появились дыхание, чувства, сила – коэффициент наполнился содержанием! Остается по-большевистски применить его к делу… Сумеем? Надо суметь!
Волга в корыте
Галя Орешникова работала чертежницей. Она третий год порывалась держать экзамены в вуз. Но все ужасно неудобно устроено! Летом разве есть время готовиться, когда надо и позагорать, и волейбол не пропустить, и погостить на даче, и успеть встретить белые ночи, и не опоздать их проводить… До учебников ли?
И вдруг в делах Орешниковой все переменилось. Не отец, не мать, не товарищи – Галю усадила за учебники средневолжская турбина. Да, вот так взяла и усадила! На электрических станциях, как известно, турбины вращают генераторы. А эта, средневолжская, подняла на заводе людей; покружила, покружила их – и всех усадила учиться. Между тем сама даже еще и не родилась… Вот какая это машина!
Едва отгудит гудок, как тысячи людей с тетрадками в руках заполняют помещения библиотеки, технические кабинеты, красные уголки в цехах. Здесь выступают с лекциями профессора, инженеры, а новаторы производства сами учатся и передают свое мастерство менее искусным товарищам. Заводской техникум вынужден был расширить прием, чтобы вместить рабочих, пожелавших получить законченное образование. И тут же при заводе открылось вечернее отделение института. Все считали, что выхлопотал это Белов, даже, говорят, в Москву ездил.
Сюда в числе нескольких товарищей по работе и посчастливилось попасть Гале Орешниковой. Сейчас она на студенческой практике. Галя никогда не бывала в гидравлической лаборатории – чертежнице из конструкторского там делать нечего, а без дела по заводу не ходят. Но лаборатория приметна с противоположного берега Невы. И по вечерам, возвращаясь домой, девушка не раз любовалась красивым зрелищем: казалось, будто перед глазами хрустальная шкатулка, внутри которой жаром горят самоцветы. Все это живым росчерком отражалось в темной вечерней воде…
И вот Галя сама в лаборатории. Нетрудно было заметить, что полно воды и внутри здания. Люди ходят посуху, но это всего лишь железные мостки и лестницы в окружении воды. Вода отстаивается в больших металлических баках возле окон, струится по лоткам и стекает в подполье, где устроена обширная водяная кладовая. Оттуда насосы вновь гонят ее наверх, в баки. Этот круговорот воды создан для испытания турбин.
– Вот наша Волга, знакомьтесь, – сказала Гале лаборантка, берясь за края металлического лотка, как взялась бы дома за корыто. Потом кивнула на высокий бак: – А наверху наше "Средневолжское море"…
Здесь все полуигрушечное. Совсем не так, как в конструкторском бюро. Орешникова привыкла мыслить натуральными величинами, которые в турбостроении всегда крупны. А здесь… Вот потеснили на столике "Днепровскую" турбину, чтобы поставить рядом графин; вот уборщица обмахнула щеточкой "Цимлянскую"…
Лаборантка, подобрав полы белого халата, села за пульт, который выглядел как часть парты.
– Я оператор, – сказала девушка. – Мое дело – ставить опыт. Главное – точность и никакой отсебятины. Вот программа. Смотри и запоминай.
Самый опыт прост. Вода из бака льется струйкой на лопасти турбинки и вращает ее. В действительной обстановке, на Волге, турбине предстоит титаническая работа. Ей придется вращать генератор, побуждая его вырабатывать ток, лавину энергии по три миллиона киловатт-часов ежесуточно!
Здесь, в лаборатории, только маленькая модель будущей турбины, и работа ее скромна. Чтобы испытать силу тяги турбинки, ее не приключают ни к какому генератору. Делают проще – тормозят деревянным клинышком. От клина идет рычаг, на длинном конце которого чашка весов. Оператор меняет гири, и от этого клин прижимается к колесу то плотнее, то слабее. Разнообразят и струю воды, вытекающую из бака. Все по программе. И турбинка от всех этих перемен то замирает под тяжестью непосильной нагрузки, то, почувствовав облегчение, начинает крутиться с такой скоростью, что песню поет, словно волчок, вырвавшийся на свободу. А оператор с бесстрастностью летописца обозревает приборы и показания их заносит в журнал.
Такое исследование длится много дней. Потом журнал забирают инженеры-аналитики и принимаются изучать записанное.
Это искусные и опытные люди. Им ведомы хитроумнейшие приемы обращения с числами. Вот инженер расстилает бумагу и заполняет всю ее числами, словно семена высевает в поле. Потом, вглядываясь в россыпь чисел, обнаруживает, что некоторые из них между собою родственники. Тут уже можно взяться за карандаш. Каждую группу чисел-родственников инженер соединяет линией. Линии то сходятся на бумажном поле, то разбегаются в стороны, прихотливо пересекаясь между собой, и это выглядит так, словно посев дал побеги. В этих хрупких побегах проницательный ум улавливает черты будущей машины.
Исследуют числа и другими способами: например, проставляют их в математические формулы и смотрят, что дает решение.
Словом, числам достается по-всякому. Загадочно-молчаливые в журнале, они – под руками инженеров – живо развязывают языки и начистоту выкладывают, что в испытанной турбинке хорошо, а что плохо.
Между тем аналитики не перестают допытываться:
– Скажите, друзья-числа, а каков у турбины КПД?
Это главный вопрос. И ответ на него, в сущности, решает: годна только что вышедшая из ванны моделька, или ее надо забраковать и готовить для испытания новую.
Но что такое КПД?
Говорящее число
Полностью, без сокращений, КПД читается так: коэффициент полезного действия. Однако и это не каждому понятно… Впрочем, зачем мудрствовать? Некоторые сложные понятия легко раскрываются через примеры. Итак, несколько примеров.
Когда первобытный человек разжигал костер, он использовал лишь ничтожную долю тепла, заключенного в дровах или хворосте. Все остальное тепло рассеивалось в воздухе и пропадало. Допустим, человеку доставалась от костра сотая доля тепла. Вот мы и скажем: КПД костра равен сотой доле, то есть одному проценту.
Шло время – сотни лет, тысячелетия… Медленно, очень медленно первобытный человек познавал мир. Однажды в костер случайно попал камень. Костер догорел и погас, а возле камня люди еще долго грелись… Счастливое открытие: камень – копилка тепла! Теперь первобытный человек, разжигая костер, уже нарочно тащил в огонь камни. Он научился лучше использовать тепло костра, а мы можем сказать, что КПД костра повысился: допустим, стал два процента.
А дальше новое открытие: если не кидать как попало в огонь, а сложить из камней клетку над костром и превратить костер в пленника, – тепла сохранится еще больше. Но у клетки щели. Наблюдая за своим очагом, человек догадался принести глины и эти щели замазать. Так появилась на свет печка. КПД печки, допустим, уже три процента… Вот какая любопытная штука КПД! Это всегда число, но в разные эпохи различное. Как зеркало, оно отражает достигнутый людьми уровень техники. И надо сказать, что в "век пара" (XIX век) люди по использованию энергии еще недалеко ушли от первобытного костра. Так, паровоз набирает в тендер и сжигает в пути горы топлива – и почти все на ветер; лишь ничтожная часть тепла – около семи процентов – преобразуется в полезную работу. КПД паровоза – семь процентов!
Те же паровые машины, но установленные на заводах, электрических станциях, рудниках, уже экономичнее. Это и понятно: здесь машины не на ветру, укрыты в помещениях, кроме того, их легче усовершенствовать, чем паровоз, который нельзя сделать ни слишком большим, ни слишком громоздким. И все-таки даже у лучших паровых машин старого типа КПД не превышает двадцати процентов. Ведь эта машина произошла от простого насоса. В своем первоначальном виде появилась она на рудниках, где горняки вели непрестанную и изнурительную борьбу с подземными водами. Основные части насоса – цилиндр и поршень – целиком перешли в конструкцию паровой машины. И сколько после этого ни совершенствовали машину, из цилиндра и поршня многого выжать не удалось.
Двадцатый век ознаменовался изобретением паровой машины нового типа. Здесь нет ни цилиндра, ни поршня. Основа новой машины – турбина, то есть колесо с лопатками; струя пара, ударяя в лопатки, приводит машину в движение. Паровая турбина показала КПД, недостижимый для машин старого, поршневого типа. У современных крупных паровых турбин КПД – тридцать и даже сорок процентов. Это много, по сравнению с тем, что осталось позади. И в то же время это еще мало, если смотреть вперед. Ведь КПД исчисляется до ста. Сто процентов – идеал, он неосуществим. Но к идеалу можно и надо приближаться.
И вот оказывается, что по величине КПД впереди всех современных машин стоят водяные турбины большой мощности. К тому же, эти машины не потребляют топлива.
Здесь КПД перевалил за девяносто… Огромная высота, но это еще не предел для современного инженерного искусства.
На мировые стадионы Олимпийских игр выходят спортсмены различных стран и наций. Они меряются мастерством, выносливостью, смелостью. И напряжение борьбы на этих состязаниях столь велико, что подчас десятая и даже сотая доля секунды знаменует победу, и мир увенчивает лаврами нового чемпиона.
Нечто подобное происходит среди машиностроителей. В странах капитализма за лучшую машину состязаются фирмы; в эту борьбу давно уже втянулись и сами капиталистические государства. С лагерем капитализма меряется силами социалистический лагерь.
Что такое хорошая машина? Это машина, которая производит изделия дешевле, чем другие подобные ей машины, будь то электрическая энергия, сахар, ситец, автомобиль, мебель или дом. А это и значит – машина с высоким КПД.
И если на спортивных стадионах мира успех оценивается в долях секунды, то в конструкторских бюро машиностроителей такой мерой служат доли процента КПД.
В материальном развитии человеческого общества для каждой эпохи характерен свой КПД. И можно заранее сказать, что наивысшего значения, близкого к слиянию с "сотней", КПД достигнет в машинах коммунистической эпохи… Так как же нам, советским людям, не драться за рекорды в мирном состязании чемпионов инженерного искусства?
Капля шипучей воды пробивает сталь
В лаборатории добивались от будущей турбины не только высокого КПД. Важно и другое: чтобы турбина, которой жить под водой, чувствовала себя в подводном царстве как дома. Беда, если турбина и вода между собой не поладят. Нет в природе стихии, более разрушительной, чем водяная. Говорят: "вода и камень точит". Да что камень – вода беспощадно уничтожает могучие стальные лопасти турбины! Отлитые из крепчайшей стали, огромные лопасти превращаются в трухлявую губку, пнешь – и нога пробивает металл насквозь.
А виной всему пена воды, та самая искристая кружевная пена, из которой в сказках рождаются красавицы русалки…
Здесь надо представить себе, как действует турбина. Вода, накопленная выше плотины, падая, вращает колесо. Дальше проваливается вниз, в гигантскую бетонную шахту, откуда с ревом подземной рекой выливается наружу.
Вот тут под турбиной и возникает пена. Чтобы объяснить это явление, обычно ссылаются на бутылку лимонада. Лимонад прозрачен, но откупорьте бутылку – и напиток вспенился. Отчего? Это освобождается газ, растворенный в лимонаде.
Значит, если давление в жидкости падает, из нее выделяется газ? Да, таков физический закон. По этому закону вода, проваливаясь под турбину, где воздух разрежен, как бы вскипает. Лопасти турбины с нижней стороны покрываются бисером воздушных пузырьков. Но каждый пузырек живет ничтожное мгновение – он лопается, и на смену ему вздувается другой. Миллионы и миллиарды пузырьков нескончаемой чередой толкутся на лопастях турбины. И каждый наносит удар: превращаясь в капельку воды, пузырек ударяет по металлу, как молоточком.
Это разрушение металла водой ученые назвали кавитацией (от латинского слова "кавитас", что значит "углубление, полость").
Можно ли бороться с кавитацией?
Борются. Вот лопасть турбины. Оказывается, достаточно придать ей небольшой дополнительный изгиб – и кавитация ослабевает. Но что за изгиб надо сделать, в какой части крыла, на каком пространстве, какой крутизны?… Все это таинственно и неуловимо, пока могучая мысль ученого и зоркий взгляд исследователя не дадут решения.
Еще о чайке
Однажды, придя в лабораторию, Орешникова увидела в раздевалке у зеркала приказ. В нем было сказано, что окончившие практику не будут отпущены из лаборатории, а зачисляются здесь же временно на работу. "Ну что ж… – И девушка почувствовала, что всем сердцем одобряет приказ. – Значит, так надо для средневолжской турбины…"
Лаборатория с односменной работы перешла на круглосуточную.
Иван Петрович Белов довольно часто бывал в лаборатории. Ведь это он направлял все программы исследований. Его плотную фигуру в белоснежном накрахмаленном халате можно было увидеть то внизу, у верстаков механиков, то под куполом, на антресолях, то в гуще змеившихся всюду труб. После такой пробежки главный конструктор обычно уединялся с начальником лаборатории и инженерами-аналитиками.
Орешникова снимала очередные показания с приборов, когда вдруг обнаружила, что профессор стоит рядом. Не поднимая глаз, она закончила работу и закрыла журнал.
– Здравствуйте, Иван Петрович.
– Здравствуйте, здравствуйте… – Профессор придвинул свободный табурет, сел. – Ну, как наши студенческие успехи?
Потом спросил, не огорчил ли Орешникову вывешенный приказ, очень обрадовался ответу и похвалил девушку за комсомольскую сознательность.
Он поднялся так же внезапно, как подошел.
Галя храбро задержала его руку.
– Иван Петрович, погодите уходить… Ну, сядьте, пожалуйста. Говорят, что с проектом у нас плохо. Это правда?
– Ну, что вам сказать? – профессор задумался. – Трудно рождается проект, очень трудно. Чайка задает-таки жару!
Из разговора девушке стало ясно, во-первых, что турбина-великан сможет жить, если будет выполнена с такой точностью, какой турбостроение еще не ведало, и, во-вторых, что ныне существующая теория расчета турбин для великана оказалась непригодной – устарела.
Вскоре по заводу прошел слух, что главный конструктор заказал новую математику. Люди пожимали плечами: "Что за чудачество? Заказать можно костюм, торт к именинам, билет в театр. Но математику… Это же одна из древнейших наук человечества!"
Однако слух подтвердился. Заказ на математику был сделан. Белов послал его в Академию наук.
Заказали новую математику
Всякий знает таблицу умножения. Но представьте, что в ней не хватало бы какой-нибудь строки, например 5x5 = 25 или 7x7 = 49? Вот бедовали бы школьники! Ведь многие задачи из задачника превратились бы в неразрешимые загадки… Пример шуточный. Но конструкторам Завода водяных колес было не до шуток, когда в математике не досчитались нескольких строк, причем таких, которые как раз были нужны для расчета турбины-великана.
Слов нет, математика – одна из важнейших наук, гордость победоносного разума человека. Математика – как могучее дерево с кроной из тысячелетней, неувядающей листвы. Только еще не все почки на этом дереве распустились: иные дремлют в зародыше. Вот от таких математически невызревших почек и страдает наука о турбинах.
Конечно, в свое время дойдут и эти почки… Но конструктор великана не может дожидаться даров математического дерева. Некогда. Торопит срок.
Рассказывают, что одна из шведских фирм (а Швеция славится турбинами) изготовила в поисках высокого КПД сто моделей рабочего колеса. Усердие шведских лаборантов похвально. Но сколько же они сидели у ванны? Пожалуй, не один год.
Нет, нам это не подходит. Не может Великан нежиться в ванне, годами пребывая в младенческом возрасте. Час его возмужания определен коэффициентом К – потребностями коммунистического строительства: восемь месяцев – и турбина должна быть уже в чертежах.
Как же поступить?
Орешникова, под впечатлением профессорского заказа, размечталась: "Вот бы Академии наук изобрести в математике такую формулу, чтобы конструктор – раз-раз! – покрутил арифмометр – и готов ответ, какими делать лопасти турбины! Сразу по формуле делай чертежи турбины – ив производство".
Мечты, мечты… Такой спасительной формулы создать невозможно. Уже школьник, начинающий изучать геометрию, знает, что в математике не все ясно и просто, как дважды два – четыре. В формуле окружности (2?R) или круга (?2) величина я не имеет точного значения. Для грубого решения задачи величину ограничивают тремя знаками: 3,14. Более точное значение: 3,1415. Еще более точное: 3,14159… и так далее.
Среди людей, выполняющих ответственные расчеты, существует даже стишок (в старой орфографии): "Кто и шутя и скоро и пожелаетъ ? узнать число, – ужъ знаетъ". Переводя количество букв в цифры, без труда напишем: 3,1415926536. Здесь одиннадцать знаков. Можно написать л при помощи сотни знаков и тысячи знаков, и все-таки оно не будет таким точным, как 2x2 = 4.
А что такое лопасть гидротурбины, если посмотреть на нее математическим глазом? Это геометрическое тело, очень сложное, представляющее собой комбинацию различных сферических поверхностей. Значит, без участия ? к расчету лопасти не приступить. А где ? – там неточность. Вот и получается, что конструкторы турбин могут получить от математики лишь приближенный ответ.
Без ванны не обойтись. Только в воде, на модельке, путем многократных проб удается восполнить неточность математических формул.
Но если от ванны не уйти, к чему это обращение к Академии наук? Может быть, и вправду заказ Белова на математику – всего лишь стариковское чудачество?
Нет, Белов и не помышлял об упразднении ванны. Важно, чтобы программа у ванны не затянулась: не сто шведских, а четыре – пять образцов в воду – и достаточно: в журнале засияет наивысший КПД!
Но такой короткий эксперимент возможен только в результате очень солидного теоретического расчета. А для солидного расчета нужны надежные формулы. Таких не существовало. Вот их и заказал Белов.
Стало известно, что в академии к заказу Завода водяных колес отнеслись с полным пониманием. Вскоре на завод к Белову приехали видные математики – москвичи и ленинградцы, побеседовали с главным конструктором и уточнили существо задачи.
Глава вторая
Упрямый волжанин
На завод явился посланец с берегов Волги от строителей станции. Похоже, второпях и переодеться не успел: на плечах его коробился брезентовый плащ, подметавший подолом тротуар; сапоги тусклые, серые от въевшейся в них цементной пыли; шляпа с рваными полями.
Там, на Волге, со дна ее поднимался новый в геологии горный хребет. Только не стихийные вулканические силы были тому причиной. Гору делали по чертежу. Строитель нажимал кнопку подрывной машинки, и на берегах реки в дыму и пламени рушились и дробились скалы, превращаясь в строительный материал. Строители садились в диковинные машины – сосущие, роющие, сверлящие, гребущие, – трогали рычаги управления, и послушные человеку стальные помощники перемещали необозримые пласты земной поверхности. Все это сваливалось в Волгу, чтобы наращивать и наращивать подводный хребет… Когда этот хребет поднимется до отметок, указанных в чертеже, он станет плотиной. Запруженная Волга разольется, как море.
Чтобы соорудить плотину, надо было кроме земли и камня готовить бетон. Для этого построили бетонные заводы. Им – задание: замесить семь миллионов кубических метров бетона. Много это или мало?
В летописях человеческой культуры, с древнейших времен до наших дней, увековечены "семь чудес" строительного искусства. Среди них – египетская пирамида Хеопса. Каждый знает ее с детских лет по картинке в учебнике. Это величайший в мире намогильник. Высота пирамиды 140 метров. Ширина у подошвы – почти полкилометра. Пирамида видна караванам, сколько бы они ни углублялись в пустыню: сперва – как гора над горизонтом, а если глядеть совсем издалека – синеет в небе, как туча… И вот, оказывается, одного только бетона на строительство станции замешивается столько, что можно сложить без малого Хеопсову пирамиду. Да камня идет на стройку восемнадцать миллионов кубометров, да земли сто пятьдесят миллионов кубометров… Ссыплем все это в общую с бетоном кучу. Тут встанет такая пирамида, что рядом с нею намогильник фараона будет выглядеть заурядным холмом…
Вот с этого волжского строительства и прилетел в Ленинград посланец. Профессор Белов тотчас принял его, отложил все текущие дела и заперся с гостем в кабинете. Волжанин, даже не передохнув с дороги, развернул перед Беловым свои строительные чертежи.
На обширном листе ватмана – голубая лента Волги и плотина, как упавшая в воду подкова. Будто сказочный конь, промчавшись над рекой, обронил ее. Своими концами подкова упиралась в берега Волги.
Стоимость гидростанции на Средней Волге исчислялась в миллиарды рублей. Огромные народные деньги; и строителям станции, естественно, захотелось удешевить работы. Подсчитали, что будет экономия, если набраться смелости и отказаться от некоторых общепринятых построек. Всякая гидростанция, как известно, состоит из двух главных частей: плотины, подпирающей воду, и здания, где располагаются машины.
Машинное здание всегда сооружается на мощном бетонном основании, как бы на искусственной скале. Внутри этой скалы-фундамента проделываются специальные колодцы-кратеры для турбин. Там же, в глубине бетонного массива, проходят каналы; один – для подачи к турбинам воды; другие – для того, чтобы отработанную воду выбрасывать наружу… Разве можно обойтись без фундамента-скалы?
"Можно, – решили строители. – Надо лишь оторвать машинный зал от берега и перетащить на плотину. Сама плотина будет ему фундаментом!"
Это было красивое и смелое инженерное решение. Выигрыш получался двойной: и в деньгах, и в ускорении постройки.
Однако что скажут те, кто готовят для станции турбины?
И строители отрядили в Ленинград на завод гонца.
Профессор, рассмотрев чертежи, изменился в лице.
– Так вот с чем пожаловали… – Требование волжан его возмутило.
Когда здание у берега, на самостоятельном фундаменте, турбостроительство вольготно: проектируй машины любого размера, какой тебе больше с руки. Помехи не будет: береговое здание все вместит.
А тут вместо здания – плотина… Турбины, спроектированные для берега, в плотине не поместятся. Надо уменьшать их размер.
Разгневанный профессор запротестовал против переделки проекта.
Всего несколько ночей, как он спал спокойно, спал дома, а не на заводе, приткнувшись где-нибудь на часок в углу. Напряжение первоначальных поисков конструкции рабочего колеса с неуверенными, а подчас и неверными шагами разрядилось. Ученые восполнили пробел в математике. Плоды их усилий были заключены в тоненькой папке. Всего несколько листков, испещренных математическими знаками, но как это было много для науки! Эти листки сразу обогатили могучую крону тысячелетнего дерева, что зовется математикой, И конструктор Белов с волнением и благодарностью из рук в руки принял новые формулы, которые позволяли без промедления закончить расчет турбины-великана. Уже достигнут решающий успех – а тут…
Профессор хмуро сказал гостю:
– Ваше требование равносильно бомбе, подкладываемой под конструкторское бюро… Но полетим вверх тормашками не только мы здесь в Ленинграде, но и вы у себя на Волге! Все сделанное конструкторами пойдет прахом. Надо заново садиться за проект… О пятилетнем сроке после этого и говорить не придется!
Волжанин встал и раскрыл объятия, как бы показывая, что все огорчения он готов принять на свою могучую грудь.
– Совмещение станции и плотины, – сказал он, – сохранит государству полтора миллиона рублей. Или для профессора Белова это безразлично? А именно так, не в пользу Белова, расценят на берегу Волги его отказ присоединиться к новаторскому решению…
Спор продолжался. Но все заметнее и заметнее гость брал верх. Наконец утомленный профессор прервал разговор и позвонил. Вошла девушка из буфета.
– Пожалуйста, чаю, – сказал профессор. – Мне, как обычно, покрепче, а ему… – он ткнул в сторону гостя, – послу от живучей еще разинской вольницы, самого сусла! Они, волжане, чаевники.
Гость встал, причесался у зеркала, опять сел.
– Что до меня, – сказал он, потирая от удовольствия руки, – то я еще и самоварник!
Профессор указал девушке место для подноса.
– Это уж извините! – повернулся он к гостю. – Самоваров на заводе не строим. Довольно с вас того, что беремся переработать проект турбины!
Он верил, что коэффициент К даже теперь не подведет его.
Белов против Белова
Прислали запрос железнодорожники. Ведь им перевозить турбины. Спрашивали: каков будет размер груза, его вес, кантуется ли, сколько потребуется вагонов и каких?
Завод дал сведения. От железнодорожников последовало новое, и на этот раз очень строгое, письмо. "Груз, – говорилось в письме, – превышает допустимые на транспорте габариты и не может быть принят к перевозке".
После официальных подписей была приписка: "Настоятельно, как товарищи и коммунисты, рекомендуем пересмотреть проект и сделать турбину поменьше, чтобы ее, хотя бы по частям, можно было разместить в вагонах. Учтите, что и в этом случае понадобятся столь мощные вагоны, каких в настоящее время на железнодорожной сети не существует: вагоны для вас придется построить заново…"
Письмо было вручено главному конструктору Белову. А он показал его в партийном комитете.
– Вот и железнодорожники нападают на меня… – посетовал Иван Петрович. – У волжан для моих турбин, видите ли, тесна плотина. У этих тесны вагоны… Словно сговорились против профессора Белова!
В парткоме оказался заглянувший по своим делам главный механик. Это командир всех станков на заводе. Услышав сетования профессора, он сказал:
– Приплюсуйте и меня к волжанам и железнодорожникам. Я третий, который будет решительно требовать пересмотра габаритов турбины в сторону уменьшения. И не спорьте. Я видел ваш проект. Детали задуманной вами турбины попросту не втиснуть на станки. Это не детали, а, извините, какие-то бронтозавры! И нет в природе станков, которые способны были бы обтачивать или просверливать бронтозавров… Вы когда-то обозвали меня, и не только одного меня, тихоходом. Но я остаюсь на своем и вижу только новые доказательства своей правоты: пятилетний срок нереален! – И механик с оскорбленным видом удалился.
– Дорогой Иван Петрович! – сказал секретарь партийного комитета, усаживая профессора в кресло и сам садясь напротив. – Поговорим с глазу на глаз. Не обижайтесь, но я тоже запишусь в ваши противники. Проект турбины, к сожалению, не свидетельствует о бережливости проектантов к народному добру. Я говорю об экономии металла.
Секретарь сам инженер и опытный производственник. У него был зоркий глаз на недостатки, и коммунисты завода ценили его советы. Он напомнил коммунисту Белову, что для волжских турбин потребуется металл наивысших марок. И в том числе нержавеющая сталь.
Этот металл все шире входит в народный обиход. Удобны нержавеющие ложки, вилки, приборы для стола; практичны на руке часы в нержавеющем корпусе. Зубные врачи пользуются этим металлом для восстановления зубов. Отношение к нержавеющей стали в народе сложилось как к металлу ювелирному, который развешивают на аптекарских весах. И если сказать: "Вот тонна нержавеющей стали", – это прозвучит необычно, примерно как "тонна серебра".
Между тем с постройкой волжских турбин расход этого ювелирного металла приобретает невиданные масштабы. Например, создалось мнение, что лопасти рабочего колеса должны быть отлиты из нержавеющей стали, а это уже три тысячи тонн… Недаром секретарь парткома заговорил об экономии металла. Как человек деловой, он впоследствии многого и добился. В частности, он доказал литейщикам, что можно лопасти сделать более бережливо, а именно: отливать их из обычной дешевой, так называемой углеродистой стали. А уже готовую лопасть покрывать тонким нержавеющим слоем – как бы перчаткой…
Однако мы забегаем вперед.
Белов внимательно выслушал секретаря, его критику.
– Так-с, – сурово подытожил он, – уже четыре противника.
Профессор тут же согласился, что требование волжан резонно и что он уже уменьшает колесо в диаметре. Сказал, что ему нечего возразить и главному механику, и железнодорожникам, и насчет экономии металла никто не станет возражать…
– Четверо против, – Белов устало усмехнулся. – Но есть у меня и противник номер пять. Самый крутой и беспощадный.
Внезапно профессор сник, взгляд его погас, и в облике осталось только немощное, стариковское. И стало ясно: противник Белова номер пять – его больное сердце.
Секретарь забеспокоился, с укоризной напомнил Ивану Петровичу, что он давно не брал отпуска, совсем извелся, только и знает, что завод.
Но Белов уже отдышался. Проглотил таблетку.
– Давайте к делу, – сказал он. – Кстати, не найдется ли у нас на заводе велосипеда? Курьер, что ходит за почтой, уже переламывается под грузом. Такого обилия почты никогда еще не поступало, и что ни день, то больше… Устройте, пожалуйста, курьеру велосипед с вместительным ящиком на багажнике!
Незнакомые друзья
В день, когда было опубликовано решение правительства о Средней Волге, Завод водяных колес был засыпан поздравительными телеграммами и письмами. С тех пор родничок добрых пожеланий не иссякал.
Внезапно этот родничок расширился и углубился за счет влившегося в него совсем иного потока писем. Появились в изобилии громоздкие пакеты, иные из них по размеру и весу напоминали завернутые в бумагу кирпичи; на многих по углам стояли сургучные печати.
Прежде чем сламывать печати, профессор Белов с любопытством разглядывал на пакетах почтовые штемпеля. Откуда только не шла почта! В ободках штемпелей значилось: Москва, Саратов, Томск, Краматорск, Новосибирск, Горький, Киев, Рига, Тбилиси, город Электросталь, Свердловск, Нижняя Салда, Харьков, Челябинск, Пермь, Ижевск, Златоуст. Слали пакеты знаменитые в стране лаборатории, кафедры институтов и университетов, научные общества студентов и коллективы целых заводов.
Профессор находил в почте смелые научные идеи, острую, самобытную техническую мысль, и почти все это можно было использовать в проекте турбины, совершенствуя его и ускоряя его выполнение.
Эта помощь незнакомых друзей была так неожиданно прекрасна, что профессор порой бросал нож, которым вскрывал пакеты, вставал из-за стола и отходил к окну, чтобы успокоиться.
Начиналась ранняя ленинградская весна. По Неве шел лед. Тут и там в просветах воды темнели челны рыбаков, впервые вышедших на промысел корюшки, а возле них, в ожидании своей доли и добычи, кружились чайки. Чайки только что вновь появились на Неве. На зиму отлетали к незамерзающим морям.
Белов радостно поздоровался с чайками, он видел в них теперь уже как бы участников своего конструкторского замысла.
Но мысли Ивана Петровича вернулись к почте… Много он перевидал в жизни, начав мальчишкой у горна в дымной кузнице капиталиста, распрямив плечи красногвардейцем в Октябре, затем жадно перепробовал разные профессии, прежде недоступные человеку из низов, и, наконец, стал крупным деятелем технического прогресса и науки… Много бывало всякого. Но того, что распахнулось перед его взором в этом весеннем потоке писем, он еще не переживал.
Мыслимо ли что-либо подобное этой братской помощи конструктору в капиталистической стране?
Белов вернулся к столу. "Вот уже и воплощается коэффициент К! – подумал он, окидывая взглядом свое почтовое богатство. – Ведь это не только идеи. Здесь математическое выражение нашей силы!"
Бригада на весь свет
Незнакомые друзья турбины, подавшие голоса со всех концов страны, не хотели действовать разрозненно, объединились в бригаду. Учредительный съезд состоялся на одном из заводов Москвы, куда по телеграфному приглашению выезжал и профессор Белов.
Бригаду назвали КБТС. Расшифруем это.
Каждый, конечно, знает, что такое бригада на заводе. Это пять- десять человек, которые сообща работают над каким-либо громоздким или сложным изделием. Случается, бригады из разных цехов для быстроты дела сговариваются, и тогда изделие идет сквозь цеха, как эстафета. Это уже не простая бригада, а "сквозная". Она многолюдна, человек в сто, и у нее свой особый бригадир.
А теперь сложилась КБТС – бригада, каких еще не бывало на свете: из десятков и сотен тысяч людей.
"К" – это значит "комплексная", то есть бригада, в которой собрались люди различных профессий. Это полезно для дела. Ведь каждый специалист на одну и ту же вещь смотрит по-разному. К примеру, обследуется автомобиль. Механик первым делом сунет нос в мотор, химик пощелкает ногтем по кузову, разглядывая, хороши ли покрывающие его нитрокраски; спортсмен-гонщик заинтересуется мощностью автомобиля, а также внешней его формой – достаточно ли обтекаем для достижения высоких скоростей; наконец, милиционер потянется к тормозам: надежны ли и можно ли машину выпустить из гаража?… Вот и получается: каждый знаток приметил в машине то, что ему особенно знакомо. А все вместе оказались такими глазастыми, что мигом выявили у машины все ее достоинства и недостатки. Это был, можно сказать, комплексный осмотр автомобиля.
А тут комплексная, то есть особенно "глазастая", научно-техническая бригада. Она не проронит ни крупицы научной мысли, в какой бы области знания эта крупица ни сверкнула; не оставит без внимания и технических изобретений в стране. Бережно соберет все, что на пользу Средней Волге.
Однако "комплексная" – это еще 'не все. В строчке есть буква "Т". Важно, чтобы бригада была творческой. Тут не требуется долгих пояснений. Мы говорим "человек творческий" про того, у кого особенно ярок в груди ленинский огонек, кто в труде для народа смел, напорист, кому не по душе проторенные тропы, кто знает радость и счастье открытий… Как раз такие, творческие, люди и вошли в бригаду.
Не менее важно и другое: чтобы в бригаде работали дружно, спорили бы, а не ссорились из-за различия в научных взглядах; чтобы людей скрепило содружество, и это обозначено буквой "С".
Прочитаем в целом: "Комплексная бригада творческого содружества" по созданию турбин для Средней Волги.
На учредительном собрании был избран бригадир. Большинство голосов при общем одобрении получил главный конструктор турбины-великана профессор Иван Петрович Белов.
Оформилась бригада, стала жить и день своего рождения отметила подарком Заводу водяных колес. Этот подарок был ценнее всех кладов, которые принесла на завод почта. Бригада подарила конструкторам то, чего им больше всего не хватало: подарила Время.
Клад, принесший несметные запасы времени
Ученые из Бригады творческого содружества сказали на заводе:
– Хотите проект турбины выполнить за восемь месяцев? Это осуществимо. Но сперва уберите арифмометры и заприте в шкаф. А ключ лучше всего бросьте в Неву!
Они посоветовали использовать новинку: передать расчеты на электронную машину. Эта машина действует молниеносно. Систему уравнений, над которой расчетчик турбины корпит месяц, машина решит за несколько минут.
Это чудо-машина второй половины XX века, то есть наших, текущих дней. Зародыш ее появился еще в 1918 году, в лаборатории советского физика М. А. Бонч-Бруевича. Ученый для своих опытов сконструировал электронное реле. Так оно до поры до времени и оставалось лабораторным прибором. И лишь через четверть века реле Бонч-Бруевича нашло применение как сердце машины совершенно нового типа.
В чем же ее суть? Как достигается фантастическая скорость счета?
Представим себе телегу. У нее ладно сбитые деревянные колеса на железном ходу, и в конской упряжке телега служит годами. Но выпряжем лошадь, заменим ее обыкновенным автомобильным двигателем в 50 лошадиных сил. Телега рванется со скоростью 70-80 километров, но хватит ее всего на несколько минут: она разлетится на части. То же самое произойдет с арифмометром, если от его ручки отстранить человека и поставить мотор, скажем, на тысячу оборотов в минуту. Конец арифмометра (как и телеги) был бы подобен взрыву, причем его разорвали бы его собственные внутренние силы: сила трения, центробежная сила и другие. Едва приметные в условиях обычной работы арифмометра, эти силы при резком увеличении скорости вырастают, как горные лавины, и приводят к обвалу.
Но возможна ли машина без трущихся частей? Или без частей, подверженных вредоносному действию центробежной и других сил? Оказалось, возможна, если в основу машины положить не оси, валы, шестерни и колеса, а электронный луч. Заглянув внутрь радиоприемника или телевизора, мы увидим электронные лампы. Электронная лампа позволила родиться и быстродействующей счетной машине. Луч в лампе может возникать и пропадать с беспредельной быстротой чередования. Появляясь, луч отпечатывает "единицу", исчезая – оставляет "0". А математика обнаружила, что этих двух цифр достаточно, чтобы написать любые уравнения и решать любые задачи. Электронная счетная машина это и подтверждает на деле.
Внешний вид у электронной счетной машины весьма внушительный, есть что-то общее с пультом управления крупной электрической станции. Работают на ней специально подготовленные операторы.
Профессор Белов распорядился убрать арифмометры. Работу от расчетчиков приняла электронная машина. Правда, эта машина находилась в одном из зданий Академии наук, но рукой подать: здесь же, в Ленинграде.
В первые дни после происшедших перемен профессор, смеясь, признавался, что он ходит как потерянный: за что ни возьмись, все уже сосчитано, готово.
Закралось у профессора сомнение:
– А не рискованно ли слепо доверять машине? Уж очень ее ответы скоропалительные!
– Расчеты проверены, – ответили ему. – Электронная машина не выдаст ответа, пока сама себя не проверит, просчитав все вторично.
– Ну и чудеса! – Белов только руками развел. – В таком случае нам остается только перепечатать электронный ответ на пишущей машинке.
А ему:
– Нет, профессор, нужды. Ответы уже напечатаны, и именно на пишущей машинке. Самой электронной машиной.
Веселая ошеломленность царила и в бюро, и в лаборатории. Конструкторы торжествовали: "Ведь эта же машина все может! Только успевай ставить перед ней задачи. И времени для своей работы не требует. Какое же это время: секунды, минуты!"
Без труда удалось выполнить требование волжан. Шутка сказать – пересчитать сложнейшую турбину на новые размеры! Пересчитали. Волга получила турбину удобного для нее уменьшенного диаметра.
Прекратилась лихорадка спешки. Теперь и конструкторская мысль устремилась в полет! Электронная машина одарила конструкторов временем вволю.
Поразмыслили конструкторы, да и дерзнули сплющить турбину, чтобы она стала не только меньше по диаметру, но и ниже ростом. Не будь под рукой электронной машины, никто бы не решился даже высказать столь дерзкую мысль. Но чудо-помощник быстро исследовал идею со стороны математической и дал ответ: "Да, это осуществимо. Ни КПД турбины, ни прочность, ни другие ее высокие качества от сплющивания не пострадают".
Турбина убавилась в росте. Волжане это новое преобразование турбины встретили бурным ликованием. Ведь это давало возможность понизить на несколько метров всю плотину через Волгу!
Четыре миллиона рублей экономии добавили конструкторы завода к тем полутора, что отстояли на своем берегу волжане…
"Семерочка"
Прошло полгода. Точнее сказать – 6 месяцев и 16,5 суток, или – как было еще более точно подсчитано – 4788 часов рабочего времени. И усилия заводских конструкторов, поддержанные Бригадой творческого содружества, увенчались успехом. Проект турбины для Средней Волги был готов. Он представлял собой увесистую кипу листов с чертежами и расчетами к ним. На углах листов стояли подписи высоких начальников и оттиски печатей. Это обозначало, что проект утвержден и может быть пущен в производство.
Однако профессор Белов не спешил расстаться с чертежами. Электронная машина приохотила к новым и новым усовершенствованиям в турбине. До истечения восьмимесячного срока оставалось больше сорока дней – огромный запас времени. И он целиком принадлежал конструкторам, так как же этим подарком не воспользоваться?
– Современные советские турбины, – говорил профессор Белов заводским студентам, – машины мирового класса. И все-таки это еще не крылатые птицы… Чего же им недостает? Правильнее поставить вопрос: что у них лишнее? И приходится ответить: в избытке металл. Водяные турбины – как советские, так и иностранные – еще очень громоздки. И это осложняет их работу, снижает КПД.
Избыточный металл в турбине профессор сравнил с жиром. От него надо избавиться, но как? Одно дело – повар: ощипывая гуся, он сразу по цвету видит под кожей скопления жира. Совсем в другом положении машиностроитель. Поверхность металла в машине загадочно одинакова: всюду глянцевая, отливающая синью. Скажут – есть лучи Рентгена. Да, правда: эти лучи проникают в глубь вещества, и машиностроитель, пользуясь ими, легко выявляет пустоты, трещины и другие пороки, что таятся иной раз в толще металла.
Но, увы, нет лучей, которые можно было бы навести на машину, чтобы увидеть: вот тут металл работает – это мускулатура машины; а вот тут бездельничает – это жир, его следует отсечь.
Нет таких волшебных лучей. И все-таки инженеры строят машины, и строят грамотно – на основании расчета. А что такое инженерный расчет? Это умение увидеть невидимое. Проектируя новую машину, инженер прежде всего снабжает ее мышцами. Он не видит этих мышц и не может увидеть, но на бумаге изображает их точными линиями.
Это особенное зрение дает инженеру математика. Но она сама еще, как мы видели, не способна добраться до всех мышц в турбине. От этого и жир!
Но о недостатках надо твердо помнить. Недостатки отступают перед волей человека… Профессор Белов терпеть не мог ожиревшие машины, он упорно стремился придать средневолжской турбине стройность чайки, и – как увидим впоследствии – упорство принесло ему ряд замечательных побед.
… Иван Петрович распечатывал очередную почту. Вдруг лицо его просияло – и он стремительно вышел в конструкторский зал.
– Важное сообщение, товарищи! – И на его ликующем лице все прочитали; "Вот я и прав, что не выпустил раньше времени проект из рук".
Сообщение пришло из Москвы, от одной из ячеек Бригады творческого содружества. Группа видных ученых предприняла обширное исследование уже готового проекта турбины. Под рукой у них была электронная машина. И вот результат: москвичи обнаружили, что КПД турбины может быть повышен еще на один процент.
Сам по себе процент, казалось бы, мелочь: копейка от рубля. Но когда речь идет о таких гигантах, как станция на Средней Волге, здесь и у копейки особый вес! Поднять КПД двадцати турбин станции хотя бы на процент- это все равно что выиграть в лотерее Волховстрой.
Закончив проект со всеми поправками, конструкторы из любопытства сличили ранее выпущенную турбину для Волго-Дона с той, которая теперь готовилась для Средней Волги.
Турбина Волго-Дона при диаметре 6,6 метра имеет мощность в 41000 киловатт. Средневолжская при диаметре 9,6 метра – 126 000 киловатт. Иными словами, увеличив колесо меньше чем наполовину, конструкторы добились для Волги утроенной мощности.
Таких достижений советская техника турбостроения еще не знала.
В цехах появились плакаты: "Готов ли ты к выполнению почетного заказа страны?" Всюду наводили чистоту. К работе над турбиной-волжанкой готовились, как к празднику.
А сама она тем временем переживала ряд превращений. Родилась малышкой. Это был лишь прообраз Великана. Метрикой для новорожденного послужил протокол лабораторного испытания № 387.
Номер этот стал широко известен всему заводу. "Трехсотка восемьдесят семь", – говорили о турбине. Чаще: "Восемьдесят семь". А еще так: "Наша маленькая "семерочка".
Но "семерочка" быстро подросла. То купалась она в лабораторной ванне, а теперь на заводе сработали такую "семерочку", что ее без мостового крана уже и с места не сдвинешь. Оставаясь моделью, она в то же время стала как бы и настоящей машиной. Мощность "семерочки" в увеличенных габаритах достигла 2000 киловатт. Из младенца она превратилась теперь как бы в студентку. И сразу же "семерочку" послали на практику в столицу, на одну из гидростанций, что на канале Москва-Волга. Там ей дали нагрузку наряду с действующими турбинами, и практикантка некоторое время освещала кусочек Москвы, о чем москвичи и не подозревали.
Выдержала "семерочка" и этот экзамен. С отличным отзывом возвратилась с практики в Ленинград.
Малая средневолжская оказалась круглой отличницей. Теперь, снимая с нее мерки, можно было приступить к сооружению турбины для средней Волги в ее натуральных размерах.
Упрямый волжанин
На завод явился посланец с берегов Волги от строителей станции. Похоже, второпях и переодеться не успел: на плечах его коробился брезентовый плащ, подметавший подолом тротуар; сапоги тусклые, серые от въевшейся в них цементной пыли; шляпа с рваными полями.
Там, на Волге, со дна ее поднимался новый в геологии горный хребет. Только не стихийные вулканические силы были тому причиной. Гору делали по чертежу. Строитель нажимал кнопку подрывной машинки, и на берегах реки в дыму и пламени рушились и дробились скалы, превращаясь в строительный материал. Строители садились в диковинные машины – сосущие, роющие, сверлящие, гребущие, – трогали рычаги управления, и послушные человеку стальные помощники перемещали необозримые пласты земной поверхности. Все это сваливалось в Волгу, чтобы наращивать и наращивать подводный хребет… Когда этот хребет поднимется до отметок, указанных в чертеже, он станет плотиной. Запруженная Волга разольется, как море.
Чтобы соорудить плотину, надо было кроме земли и камня готовить бетон. Для этого построили бетонные заводы. Им – задание: замесить семь миллионов кубических метров бетона. Много это или мало?
В летописях человеческой культуры, с древнейших времен до наших дней, увековечены "семь чудес" строительного искусства. Среди них – египетская пирамида Хеопса. Каждый знает ее с детских лет по картинке в учебнике. Это величайший в мире намогильник. Высота пирамиды 140 метров. Ширина у подошвы – почти полкилометра. Пирамида видна караванам, сколько бы они ни углублялись в пустыню: сперва – как гора над горизонтом, а если глядеть совсем издалека – синеет в небе, как туча… И вот, оказывается, одного только бетона на строительство станции замешивается столько, что можно сложить без малого Хеопсову пирамиду. Да камня идет на стройку восемнадцать миллионов кубометров, да земли сто пятьдесят миллионов кубометров… Ссыплем все это в общую с бетоном кучу. Тут встанет такая пирамида, что рядом с нею намогильник фараона будет выглядеть заурядным холмом…
Вот с этого волжского строительства и прилетел в Ленинград посланец. Профессор Белов тотчас принял его, отложил все текущие дела и заперся с гостем в кабинете. Волжанин, даже не передохнув с дороги, развернул перед Беловым свои строительные чертежи.
На обширном листе ватмана – голубая лента Волги и плотина, как упавшая в воду подкова. Будто сказочный конь, промчавшись над рекой, обронил ее. Своими концами подкова упиралась в берега Волги.
Стоимость гидростанции на Средней Волге исчислялась в миллиарды рублей. Огромные народные деньги; и строителям станции, естественно, захотелось удешевить работы. Подсчитали, что будет экономия, если набраться смелости и отказаться от некоторых общепринятых построек. Всякая гидростанция, как известно, состоит из двух главных частей: плотины, подпирающей воду, и здания, где располагаются машины.
Машинное здание всегда сооружается на мощном бетонном основании, как бы на искусственной скале. Внутри этой скалы-фундамента проделываются специальные колодцы-кратеры для турбин. Там же, в глубине бетонного массива, проходят каналы; один – для подачи к турбинам воды; другие – для того, чтобы отработанную воду выбрасывать наружу… Разве можно обойтись без фундамента-скалы?
"Можно, – решили строители. – Надо лишь оторвать машинный зал от берега и перетащить на плотину. Сама плотина будет ему фундаментом!"
Это было красивое и смелое инженерное решение. Выигрыш получался двойной: и в деньгах, и в ускорении постройки.
Однако что скажут те, кто готовят для станции турбины?
И строители отрядили в Ленинград на завод гонца.
Профессор, рассмотрев чертежи, изменился в лице.
– Так вот с чем пожаловали… – Требование волжан его возмутило.
Когда здание у берега, на самостоятельном фундаменте, турбостроительство вольготно: проектируй машины любого размера, какой тебе больше с руки. Помехи не будет: береговое здание все вместит.
А тут вместо здания – плотина… Турбины, спроектированные для берега, в плотине не поместятся. Надо уменьшать их размер.
Разгневанный профессор запротестовал против переделки проекта.
Всего несколько ночей, как он спал спокойно, спал дома, а не на заводе, приткнувшись где-нибудь на часок в углу. Напряжение первоначальных поисков конструкции рабочего колеса с неуверенными, а подчас и неверными шагами разрядилось. Ученые восполнили пробел в математике. Плоды их усилий были заключены в тоненькой папке. Всего несколько листков, испещренных математическими знаками, но как это было много для науки! Эти листки сразу обогатили могучую крону тысячелетнего дерева, что зовется математикой, И конструктор Белов с волнением и благодарностью из рук в руки принял новые формулы, которые позволяли без промедления закончить расчет турбины-великана. Уже достигнут решающий успех – а тут…
Профессор хмуро сказал гостю:
– Ваше требование равносильно бомбе, подкладываемой под конструкторское бюро… Но полетим вверх тормашками не только мы здесь в Ленинграде, но и вы у себя на Волге! Все сделанное конструкторами пойдет прахом. Надо заново садиться за проект… О пятилетнем сроке после этого и говорить не придется!
Волжанин встал и раскрыл объятия, как бы показывая, что все огорчения он готов принять на свою могучую грудь.
– Совмещение станции и плотины, – сказал он, – сохранит государству полтора миллиона рублей. Или для профессора Белова это безразлично? А именно так, не в пользу Белова, расценят на берегу Волги его отказ присоединиться к новаторскому решению…
Спор продолжался. Но все заметнее и заметнее гость брал верх. Наконец утомленный профессор прервал разговор и позвонил. Вошла девушка из буфета.
– Пожалуйста, чаю, – сказал профессор. – Мне, как обычно, покрепче, а ему… – он ткнул в сторону гостя, – послу от живучей еще разинской вольницы, самого сусла! Они, волжане, чаевники.
Гость встал, причесался у зеркала, опять сел.
– Что до меня, – сказал он, потирая от удовольствия руки, – то я еще и самоварник!
Профессор указал девушке место для подноса.
– Это уж извините! – повернулся он к гостю. – Самоваров на заводе не строим. Довольно с вас того, что беремся переработать проект турбины!
Он верил, что коэффициент К даже теперь не подведет его.
Белов против Белова
Прислали запрос железнодорожники. Ведь им перевозить турбины. Спрашивали: каков будет размер груза, его вес, кантуется ли, сколько потребуется вагонов и каких?
Завод дал сведения. От железнодорожников последовало новое, и на этот раз очень строгое, письмо. "Груз, – говорилось в письме, – превышает допустимые на транспорте габариты и не может быть принят к перевозке".
После официальных подписей была приписка: "Настоятельно, как товарищи и коммунисты, рекомендуем пересмотреть проект и сделать турбину поменьше, чтобы ее, хотя бы по частям, можно было разместить в вагонах. Учтите, что и в этом случае понадобятся столь мощные вагоны, каких в настоящее время на железнодорожной сети не существует: вагоны для вас придется построить заново…"
Письмо было вручено главному конструктору Белову. А он показал его в партийном комитете.
– Вот и железнодорожники нападают на меня… – посетовал Иван Петрович. – У волжан для моих турбин, видите ли, тесна плотина. У этих тесны вагоны… Словно сговорились против профессора Белова!
В парткоме оказался заглянувший по своим делам главный механик. Это командир всех станков на заводе. Услышав сетования профессора, он сказал:
– Приплюсуйте и меня к волжанам и железнодорожникам. Я третий, который будет решительно требовать пересмотра габаритов турбины в сторону уменьшения. И не спорьте. Я видел ваш проект. Детали задуманной вами турбины попросту не втиснуть на станки. Это не детали, а, извините, какие-то бронтозавры! И нет в природе станков, которые способны были бы обтачивать или просверливать бронтозавров… Вы когда-то обозвали меня, и не только одного меня, тихоходом. Но я остаюсь на своем и вижу только новые доказательства своей правоты: пятилетний срок нереален! – И механик с оскорбленным видом удалился.
– Дорогой Иван Петрович! – сказал секретарь партийного комитета, усаживая профессора в кресло и сам садясь напротив. – Поговорим с глазу на глаз. Не обижайтесь, но я тоже запишусь в ваши противники. Проект турбины, к сожалению, не свидетельствует о бережливости проектантов к народному добру. Я говорю об экономии металла.
Секретарь сам инженер и опытный производственник. У него был зоркий глаз на недостатки, и коммунисты завода ценили его советы. Он напомнил коммунисту Белову, что для волжских турбин потребуется металл наивысших марок. И в том числе нержавеющая сталь.
Этот металл все шире входит в народный обиход. Удобны нержавеющие ложки, вилки, приборы для стола; практичны на руке часы в нержавеющем корпусе. Зубные врачи пользуются этим металлом для восстановления зубов. Отношение к нержавеющей стали в народе сложилось как к металлу ювелирному, который развешивают на аптекарских весах. И если сказать: "Вот тонна нержавеющей стали", – это прозвучит необычно, примерно как "тонна серебра".
Между тем с постройкой волжских турбин расход этого ювелирного металла приобретает невиданные масштабы. Например, создалось мнение, что лопасти рабочего колеса должны быть отлиты из нержавеющей стали, а это уже три тысячи тонн… Недаром секретарь парткома заговорил об экономии металла. Как человек деловой, он впоследствии многого и добился. В частности, он доказал литейщикам, что можно лопасти сделать более бережливо, а именно: отливать их из обычной дешевой, так называемой углеродистой стали. А уже готовую лопасть покрывать тонким нержавеющим слоем – как бы перчаткой…
Однако мы забегаем вперед.
Белов внимательно выслушал секретаря, его критику.
– Так-с, – сурово подытожил он, – уже четыре противника.
Профессор тут же согласился, что требование волжан резонно и что он уже уменьшает колесо в диаметре. Сказал, что ему нечего возразить и главному механику, и железнодорожникам, и насчет экономии металла никто не станет возражать…
– Четверо против, – Белов устало усмехнулся. – Но есть у меня и противник номер пять. Самый крутой и беспощадный.
Внезапно профессор сник, взгляд его погас, и в облике осталось только немощное, стариковское. И стало ясно: противник Белова номер пять – его больное сердце.
Секретарь забеспокоился, с укоризной напомнил Ивану Петровичу, что он давно не брал отпуска, совсем извелся, только и знает, что завод.
Но Белов уже отдышался. Проглотил таблетку.
– Давайте к делу, – сказал он. – Кстати, не найдется ли у нас на заводе велосипеда? Курьер, что ходит за почтой, уже переламывается под грузом. Такого обилия почты никогда еще не поступало, и что ни день, то больше… Устройте, пожалуйста, курьеру велосипед с вместительным ящиком на багажнике!
Незнакомые друзья
В день, когда было опубликовано решение правительства о Средней Волге, Завод водяных колес был засыпан поздравительными телеграммами и письмами. С тех пор родничок добрых пожеланий не иссякал.
Внезапно этот родничок расширился и углубился за счет влившегося в него совсем иного потока писем. Появились в изобилии громоздкие пакеты, иные из них по размеру и весу напоминали завернутые в бумагу кирпичи; на многих по углам стояли сургучные печати.
Прежде чем сламывать печати, профессор Белов с любопытством разглядывал на пакетах почтовые штемпеля. Откуда только не шла почта! В ободках штемпелей значилось: Москва, Саратов, Томск, Краматорск, Новосибирск, Горький, Киев, Рига, Тбилиси, город Электросталь, Свердловск, Нижняя Салда, Харьков, Челябинск, Пермь, Ижевск, Златоуст. Слали пакеты знаменитые в стране лаборатории, кафедры институтов и университетов, научные общества студентов и коллективы целых заводов.
Профессор находил в почте смелые научные идеи, острую, самобытную техническую мысль, и почти все это можно было использовать в проекте турбины, совершенствуя его и ускоряя его выполнение.
Эта помощь незнакомых друзей была так неожиданно прекрасна, что профессор порой бросал нож, которым вскрывал пакеты, вставал из-за стола и отходил к окну, чтобы успокоиться.
Начиналась ранняя ленинградская весна. По Неве шел лед. Тут и там в просветах воды темнели челны рыбаков, впервые вышедших на промысел корюшки, а возле них, в ожидании своей доли и добычи, кружились чайки. Чайки только что вновь появились на Неве. На зиму отлетали к незамерзающим морям.
Белов радостно поздоровался с чайками, он видел в них теперь уже как бы участников своего конструкторского замысла.
Но мысли Ивана Петровича вернулись к почте… Много он перевидал в жизни, начав мальчишкой у горна в дымной кузнице капиталиста, распрямив плечи красногвардейцем в Октябре, затем жадно перепробовал разные профессии, прежде недоступные человеку из низов, и, наконец, стал крупным деятелем технического прогресса и науки… Много бывало всякого. Но того, что распахнулось перед его взором в этом весеннем потоке писем, он еще не переживал.
Мыслимо ли что-либо подобное этой братской помощи конструктору в капиталистической стране?
Белов вернулся к столу. "Вот уже и воплощается коэффициент К! – подумал он, окидывая взглядом свое почтовое богатство. – Ведь это не только идеи. Здесь математическое выражение нашей силы!"
Бригада на весь свет
Незнакомые друзья турбины, подавшие голоса со всех концов страны, не хотели действовать разрозненно, объединились в бригаду. Учредительный съезд состоялся на одном из заводов Москвы, куда по телеграфному приглашению выезжал и профессор Белов.
Бригаду назвали КБТС. Расшифруем это.
Каждый, конечно, знает, что такое бригада на заводе. Это пять- десять человек, которые сообща работают над каким-либо громоздким или сложным изделием. Случается, бригады из разных цехов для быстроты дела сговариваются, и тогда изделие идет сквозь цеха, как эстафета. Это уже не простая бригада, а "сквозная". Она многолюдна, человек в сто, и у нее свой особый бригадир.
А теперь сложилась КБТС – бригада, каких еще не бывало на свете: из десятков и сотен тысяч людей.
"К" – это значит "комплексная", то есть бригада, в которой собрались люди различных профессий. Это полезно для дела. Ведь каждый специалист на одну и ту же вещь смотрит по-разному. К примеру, обследуется автомобиль. Механик первым делом сунет нос в мотор, химик пощелкает ногтем по кузову, разглядывая, хороши ли покрывающие его нитрокраски; спортсмен-гонщик заинтересуется мощностью автомобиля, а также внешней его формой – достаточно ли обтекаем для достижения высоких скоростей; наконец, милиционер потянется к тормозам: надежны ли и можно ли машину выпустить из гаража?… Вот и получается: каждый знаток приметил в машине то, что ему особенно знакомо. А все вместе оказались такими глазастыми, что мигом выявили у машины все ее достоинства и недостатки. Это был, можно сказать, комплексный осмотр автомобиля.
А тут комплексная, то есть особенно "глазастая", научно-техническая бригада. Она не проронит ни крупицы научной мысли, в какой бы области знания эта крупица ни сверкнула; не оставит без внимания и технических изобретений в стране. Бережно соберет все, что на пользу Средней Волге.
Однако "комплексная" – это еще 'не все. В строчке есть буква "Т". Важно, чтобы бригада была творческой. Тут не требуется долгих пояснений. Мы говорим "человек творческий" про того, у кого особенно ярок в груди ленинский огонек, кто в труде для народа смел, напорист, кому не по душе проторенные тропы, кто знает радость и счастье открытий… Как раз такие, творческие, люди и вошли в бригаду.
Не менее важно и другое: чтобы в бригаде работали дружно, спорили бы, а не ссорились из-за различия в научных взглядах; чтобы людей скрепило содружество, и это обозначено буквой "С".
Прочитаем в целом: "Комплексная бригада творческого содружества" по созданию турбин для Средней Волги.
На учредительном собрании был избран бригадир. Большинство голосов при общем одобрении получил главный конструктор турбины-великана профессор Иван Петрович Белов.
Оформилась бригада, стала жить и день своего рождения отметила подарком Заводу водяных колес. Этот подарок был ценнее всех кладов, которые принесла на завод почта. Бригада подарила конструкторам то, чего им больше всего не хватало: подарила Время.
Клад, принесший несметные запасы времени
Ученые из Бригады творческого содружества сказали на заводе:
– Хотите проект турбины выполнить за восемь месяцев? Это осуществимо. Но сперва уберите арифмометры и заприте в шкаф. А ключ лучше всего бросьте в Неву!
Они посоветовали использовать новинку: передать расчеты на электронную машину. Эта машина действует молниеносно. Систему уравнений, над которой расчетчик турбины корпит месяц, машина решит за несколько минут.
Это чудо-машина второй половины XX века, то есть наших, текущих дней. Зародыш ее появился еще в 1918 году, в лаборатории советского физика М. А. Бонч-Бруевича. Ученый для своих опытов сконструировал электронное реле. Так оно до поры до времени и оставалось лабораторным прибором. И лишь через четверть века реле Бонч-Бруевича нашло применение как сердце машины совершенно нового типа.
В чем же ее суть? Как достигается фантастическая скорость счета?
Представим себе телегу. У нее ладно сбитые деревянные колеса на железном ходу, и в конской упряжке телега служит годами. Но выпряжем лошадь, заменим ее обыкновенным автомобильным двигателем в 50 лошадиных сил. Телега рванется со скоростью 70-80 километров, но хватит ее всего на несколько минут: она разлетится на части. То же самое произойдет с арифмометром, если от его ручки отстранить человека и поставить мотор, скажем, на тысячу оборотов в минуту. Конец арифмометра (как и телеги) был бы подобен взрыву, причем его разорвали бы его собственные внутренние силы: сила трения, центробежная сила и другие. Едва приметные в условиях обычной работы арифмометра, эти силы при резком увеличении скорости вырастают, как горные лавины, и приводят к обвалу.
Но возможна ли машина без трущихся частей? Или без частей, подверженных вредоносному действию центробежной и других сил? Оказалось, возможна, если в основу машины положить не оси, валы, шестерни и колеса, а электронный луч. Заглянув внутрь радиоприемника или телевизора, мы увидим электронные лампы. Электронная лампа позволила родиться и быстродействующей счетной машине. Луч в лампе может возникать и пропадать с беспредельной быстротой чередования. Появляясь, луч отпечатывает "единицу", исчезая – оставляет "0". А математика обнаружила, что этих двух цифр достаточно, чтобы написать любые уравнения и решать любые задачи. Электронная счетная машина это и подтверждает на деле.
Внешний вид у электронной счетной машины весьма внушительный, есть что-то общее с пультом управления крупной электрической станции. Работают на ней специально подготовленные операторы.
Профессор Белов распорядился убрать арифмометры. Работу от расчетчиков приняла электронная машина. Правда, эта машина находилась в одном из зданий Академии наук, но рукой подать: здесь же, в Ленинграде.
В первые дни после происшедших перемен профессор, смеясь, признавался, что он ходит как потерянный: за что ни возьмись, все уже сосчитано, готово.
Закралось у профессора сомнение:
– А не рискованно ли слепо доверять машине? Уж очень ее ответы скоропалительные!
– Расчеты проверены, – ответили ему. – Электронная машина не выдаст ответа, пока сама себя не проверит, просчитав все вторично.
– Ну и чудеса! – Белов только руками развел. – В таком случае нам остается только перепечатать электронный ответ на пишущей машинке.
А ему:
– Нет, профессор, нужды. Ответы уже напечатаны, и именно на пишущей машинке. Самой электронной машиной.
Веселая ошеломленность царила и в бюро, и в лаборатории. Конструкторы торжествовали: "Ведь эта же машина все может! Только успевай ставить перед ней задачи. И времени для своей работы не требует. Какое же это время: секунды, минуты!"
Без труда удалось выполнить требование волжан. Шутка сказать – пересчитать сложнейшую турбину на новые размеры! Пересчитали. Волга получила турбину удобного для нее уменьшенного диаметра.
Прекратилась лихорадка спешки. Теперь и конструкторская мысль устремилась в полет! Электронная машина одарила конструкторов временем вволю.
Поразмыслили конструкторы, да и дерзнули сплющить турбину, чтобы она стала не только меньше по диаметру, но и ниже ростом. Не будь под рукой электронной машины, никто бы не решился даже высказать столь дерзкую мысль. Но чудо-помощник быстро исследовал идею со стороны математической и дал ответ: "Да, это осуществимо. Ни КПД турбины, ни прочность, ни другие ее высокие качества от сплющивания не пострадают".
Турбина убавилась в росте. Волжане это новое преобразование турбины встретили бурным ликованием. Ведь это давало возможность понизить на несколько метров всю плотину через Волгу!
Четыре миллиона рублей экономии добавили конструкторы завода к тем полутора, что отстояли на своем берегу волжане…
"Семерочка"
Прошло полгода. Точнее сказать – 6 месяцев и 16,5 суток, или – как было еще более точно подсчитано – 4788 часов рабочего времени. И усилия заводских конструкторов, поддержанные Бригадой творческого содружества, увенчались успехом. Проект турбины для Средней Волги был готов. Он представлял собой увесистую кипу листов с чертежами и расчетами к ним. На углах листов стояли подписи высоких начальников и оттиски печатей. Это обозначало, что проект утвержден и может быть пущен в производство.
Однако профессор Белов не спешил расстаться с чертежами. Электронная машина приохотила к новым и новым усовершенствованиям в турбине. До истечения восьмимесячного срока оставалось больше сорока дней – огромный запас времени. И он целиком принадлежал конструкторам, так как же этим подарком не воспользоваться?
– Современные советские турбины, – говорил профессор Белов заводским студентам, – машины мирового класса. И все-таки это еще не крылатые птицы… Чего же им недостает? Правильнее поставить вопрос: что у них лишнее? И приходится ответить: в избытке металл. Водяные турбины – как советские, так и иностранные – еще очень громоздки. И это осложняет их работу, снижает КПД.
Избыточный металл в турбине профессор сравнил с жиром. От него надо избавиться, но как? Одно дело – повар: ощипывая гуся, он сразу по цвету видит под кожей скопления жира. Совсем в другом положении машиностроитель. Поверхность металла в машине загадочно одинакова: всюду глянцевая, отливающая синью. Скажут – есть лучи Рентгена. Да, правда: эти лучи проникают в глубь вещества, и машиностроитель, пользуясь ими, легко выявляет пустоты, трещины и другие пороки, что таятся иной раз в толще металла.
Но, увы, нет лучей, которые можно было бы навести на машину, чтобы увидеть: вот тут металл работает – это мускулатура машины; а вот тут бездельничает – это жир, его следует отсечь.
Нет таких волшебных лучей. И все-таки инженеры строят машины, и строят грамотно – на основании расчета. А что такое инженерный расчет? Это умение увидеть невидимое. Проектируя новую машину, инженер прежде всего снабжает ее мышцами. Он не видит этих мышц и не может увидеть, но на бумаге изображает их точными линиями.
Это особенное зрение дает инженеру математика. Но она сама еще, как мы видели, не способна добраться до всех мышц в турбине. От этого и жир!
Но о недостатках надо твердо помнить. Недостатки отступают перед волей человека… Профессор Белов терпеть не мог ожиревшие машины, он упорно стремился придать средневолжской турбине стройность чайки, и – как увидим впоследствии – упорство принесло ему ряд замечательных побед.
… Иван Петрович распечатывал очередную почту. Вдруг лицо его просияло – и он стремительно вышел в конструкторский зал.
– Важное сообщение, товарищи! – И на его ликующем лице все прочитали; "Вот я и прав, что не выпустил раньше времени проект из рук".
Сообщение пришло из Москвы, от одной из ячеек Бригады творческого содружества. Группа видных ученых предприняла обширное исследование уже готового проекта турбины. Под рукой у них была электронная машина. И вот результат: москвичи обнаружили, что КПД турбины может быть повышен еще на один процент.
Сам по себе процент, казалось бы, мелочь: копейка от рубля. Но когда речь идет о таких гигантах, как станция на Средней Волге, здесь и у копейки особый вес! Поднять КПД двадцати турбин станции хотя бы на процент- это все равно что выиграть в лотерее Волховстрой.
Закончив проект со всеми поправками, конструкторы из любопытства сличили ранее выпущенную турбину для Волго-Дона с той, которая теперь готовилась для Средней Волги.
Турбина Волго-Дона при диаметре 6,6 метра имеет мощность в 41000 киловатт. Средневолжская при диаметре 9,6 метра – 126 000 киловатт. Иными словами, увеличив колесо меньше чем наполовину, конструкторы добились для Волги утроенной мощности.
Таких достижений советская техника турбостроения еще не знала.
В цехах появились плакаты: "Готов ли ты к выполнению почетного заказа страны?" Всюду наводили чистоту. К работе над турбиной-волжанкой готовились, как к празднику.
А сама она тем временем переживала ряд превращений. Родилась малышкой. Это был лишь прообраз Великана. Метрикой для новорожденного послужил протокол лабораторного испытания № 387.
Номер этот стал широко известен всему заводу. "Трехсотка восемьдесят семь", – говорили о турбине. Чаще: "Восемьдесят семь". А еще так: "Наша маленькая "семерочка".
Но "семерочка" быстро подросла. То купалась она в лабораторной ванне, а теперь на заводе сработали такую "семерочку", что ее без мостового крана уже и с места не сдвинешь. Оставаясь моделью, она в то же время стала как бы и настоящей машиной. Мощность "семерочки" в увеличенных габаритах достигла 2000 киловатт. Из младенца она превратилась теперь как бы в студентку. И сразу же "семерочку" послали на практику в столицу, на одну из гидростанций, что на канале Москва-Волга. Там ей дали нагрузку наряду с действующими турбинами, и практикантка некоторое время освещала кусочек Москвы, о чем москвичи и не подозревали.
Выдержала "семерочка" и этот экзамен. С отличным отзывом возвратилась с практики в Ленинград.
Малая средневолжская оказалась круглой отличницей. Теперь, снимая с нее мерки, можно было приступить к сооружению турбины для средней Волги в ее натуральных размерах.
Глава третья
Здесь начинается сотворение машин
Когда-то, в старину, применяли деревянные машины: вороты, пресса, молоты. Мы знаем машины металлические. И пожалуй, не всякий поверит, что наши сегодняшние машины рождаются тоже деревянными.
Есть на Заводе водяных колес модельный цех. Это первый адрес, куда конструкторы передают для исполнения свои чертежи. Начерченное на бумаге здесь начинает превращаться в машину. Сперва в деревянную.
Доски для работы выгребают сюда прямо из сушильной печи – они горячие и душистые. И по всему цеху крепкий смолистый запах, будто в сосновом бору в жаркий день. Здесь поют-распевают звонкую песню дисковые пилы. Дробно стучат долбежные станки. Свистит стружка, свиваясь под резцами быстроходных, где суппорт так и ходит ходуном, строгальных станков.
Каждую доску, как бы она ни была хороша, распиливают на части. И уже из полученных досок клеят модель. Эти дольки здесь называют "косяками". Работа из цельной доски проще, быстрее, дешевле. Почему же ее дробят на мелочь?
К этому вопросу можно присоединить другой. Известно, что у самолетов винты были первоначально деревянными. Однако же винт не вытесывали из цельного бревна, а кропотливо склеивали из тонких, подобранных по слоям дощечек. Почему?
Оказывается, только клееный винт надежно сохраняет свою форму: его не поведет, не покоробит от жары и сырости, а ведь это очень важно для благополучия воздушного корабля!
Сейчас цех готовился моделировать сверхмощную турбину для Средней Волги. Чертежей еще не было, а по слухам, залетевшим в цех, диковинная эта машина высотой в десятиэтажный дом… Модельщики волновались, но храбрились. Спорам и догадкам не было конца. Иногда кто-нибудь раздумывал вслух: "Интересно, кому препоручат моделирование?". Заказ – большая честь. Но ответственность, риск-то какой! Средневолжская турбина и соблазняла людей, и отпугивала.
Вокруг начальника модельного цеха жужжали советчики.
– Молодого ставь, – говорили ему. – Молодые посмекалистей!
А тот отвечал:
– Ну, уж насчет смекалки у нас заглавным старик Чучин. К тому же старик облеплен молодежью: самая молодая бригада у него, да еще почти сплошь комсомольская.
Советчики не унимались:
– Ковыряется ваш Чучин. Поставленных сроков не выдержит. Лучше бы все-таки коммуниста. С члена партии и спросить можно построже. А Чучин беспартийный, да еще с норовом!
Начальник цеха не без труда спровадил непрошеных советчиков.
– Все умные, а у меня головы нет, что ли? Сам решу, кого поставить!
Еще босоногим деревенским Ванюшкой Чучин пристрастился строгать чурбачки. Если в руки попадался кусок липы, вонзать ножичек было особенно приятно: древесина податливая, как масло, ровная да белая. Однажды ковырял он, ковырял плашечку, и вдруг – уже не кусок дерева в руках, а ложка! Вот чудо. А когда сел за стол и хлебнул этой ложкой щей, еще больше удивился: и щи-то стали совсем другими – вкуснее не едал!
Для матери Ваня вырезал веретено. Сделал из липы. Села мать за прялку, принялась из кудели сучить нитку, а дело, глядит Ваня, не спорится: ленивое получилось веретено, не желает крутиться… И вдруг догадался мастеровитый мальчуган: "Весу в нем нет, в веретене, липа – дерево слишком легкое". Выстругал другое, сосновое. Это пошло, однако не жужжит. Мать: "Спасибо, сынок!" – а Ванюшка в раздумье. И навело его раздумье на березовое полено: вот для веретена материал – тяжелый, увесистый. Это и надо!
Вот теперь веретено пошло волчком, зажужжало.
Расковыривая ножичком чурбачки, мальчик с радостным изумлением делал для себя открытие за открытием. Он влюбился в красоту древесного среза. Нацеливая острие ножа под различными углами, мальчик добивался того, что на древесине прорезался глазок – круглый и простодушный; потом глазок делался удлиненным, с хитрецой, а потом и вовсе пропадал, унесенный стружкой. Теперь перед глазами озеро с расходящимися от берегов волнами. Озеро начинало делиться на более мелкие, и возникала уже цепь озер. Новый поворот ножа – и вместо озер красивый, затейливый кувшин. Превращение следовало за превращением, и так без конца. Удивительны эти годичные слои и кольца на древесине!
Родился Ванюша и рос в Нижегородской губернии, а там по деревням славились сундучные мастера. Что ни сундук – загляденье: расписан петухами и вдоль и ч поперек, окован светлыми полосками из жести. Глаза у петухов как леденцы, на ногах шпоры; и казалось Ванюше, будто это жар-птицы в серебряной клетке…
Понравилось – значит, должен сделать! И мальчишкой в двенадцать лет Ваня сам стал сундучником. Сундуки его в числе лучших забирали купцы, чтобы торговать на ярмарках.
Приверженность мальчика к ремеслу была замечена земским начальством. Ванюшу определили в ремесленное училище. Такие училища в некоторых губерниях открывали на крестьянские деньги. Конечно, не из любви к крестьянам. Этим способом помещики помогали беспокойной бедноте превращаться в рабочих – а там марш в город! Чтобы тишина и благость царила на селе…
Пятнадцатилетним парнем Чучин отправился искать счастья в Питер. Ему повезло. Зацепился на Охте в мебельной мастерской. Хозяин долго и с удовольствием рассматривал документ об окончании Чучиным ремесленного училища. Печать, государственный герб, похвальный отзыв… Не всякий день подвертываются такие рабочие! И в самом деле, вскоре нижегородец сделался незаменимым человеком в мастерской. Он тут совершенствовался на новых изделиях: мастерская выпускала письменные столы и буфеты.
Обжился парень в Питере, и потянуло его на крупные заводы.
Вскоре после Октябрьской революции Иван Миронович Чучин пришел на Завод водяных колес, да тут и обосновался. Конечно, сперва давали ему что попроще. Модельным искусством надо овладевать многие годы. Зато стал Чучин настоящим модельщиком.
Лакированное перо
Начальник модельного цеха вызвал к себе Чучина.
Вошел Чучин. Аккуратно, без стука, прикрыл за собой дверь и остановился на пороге. С виду Иван Миронович такой, каким обычно художники рисуют старого питерского рабочего: среднего роста, сухощав, подвижен. На бритом лице усы. Большие, увесистые руки.
Заметив горку свежих чертежей, Чучин насторожился. Глубоко посаженные глаза его, как два сверлышка, принялись прощупывать, буравить начальника.
– Ну вот, Мироныч, средневолжская к нам пожаловала! – сказал инженер храбрым голосом и через силу улыбнулся.
– Вижу, – кивнул Чучин. – Поздравляю.
Инженер покатал трубки чертежей по столу.
– От поздравлений пока воздержимся. – И усадил Чучина на стул. – Знаешь, зачем я тебя позвал?
– Знаю… – Чучин размышлял, пощипывая ус. Кончики пальцев и ногти у него темные, с желтизной: это от клея и лака. – А скоро ли потребуешь сдать работу? – И ворчливо добавил: – А то у нас завсегда как на пожаре…
Начальник цеха умоляюще переплел пальцы рук:
– Товарищ Чучин! С этим заказом будет еще жарче, чем на пожаре. Срок спрашиваешь? А никакого не могу дать тебе срока, срок сверхсрочный!
– Так-с… – Модельщик опять вцепился в усы. – Выходит, для работы нет срока, а сделать надо… Как говорится, дело чести!
Начальник цеха, просияв, схватил модельщика за руки.
– Вот именно, Мироныч, дело чести! И защищать честь мы всем цехом поручаем тебе!
Люди, причастные к технике, понимают язык чертежей, или, как говорится, читают чертеж. Сперва, учась, читают по складам, потом, как во всякой грамоте, появляется бойкость в чтении. Но для модельщика недостаточно читать чертеж. Он сквозь нагромождение линий на бумаге обязан увидеть будущую деталь или машину во всей ее трехмерной телесности. Ведь модельщик – первый, кто начерченное конструктором воплощает в материал.
У всякого бригадира-модельщика свои повадки в работе. Иной начинает так: разложит на верстаке чертежи и вглядывается в них день, другой, третий. Молчит и только карандашиком себя по лбу постукивает.
Наконец разгоревшееся воображение позволяет модельщику приступить к делу. Но три дня уже прошло, их не воротишь. Пока такой бригадир думает и считает, ребята из его бригады околачиваются в курилке около бочки с водой.
Чучин действует по-иному. Природа одарила его воображением такой силы и ясности, что ему, как он выражается, "не треба времени на подогрев мозгов". Чучин, взглянув на чертеж, тут же как бы отрывает линии от бумаги, бросает их мысленно в воздух и заставляет так расположиться в пространстве, что возникает машина. Никто еще ее не видит, кроме Чучина, но для самого модельщика видение настолько осязаемо, что он иной раз даже наклоняется, чтобы заглянуть в воображаемую машину снизу; или привстанет на цыпочки, чтобы обозреть ее сверху; или отступает в сторону, посматривая на пустое пространство сбоку… И тут уж не зевай, ребята, кто в бригаде Чучина; Иван Миронович раздает досочки с точной разметкой на каждой, как ее обработать: опилить, обстругать, сделать паз и так далее.
Весело у Чучина, любит его молодежь: и заработаешь всегда хорошо, и у бочки с водой не прокуришься!
Начальник цеха наведался в бригаду к Чучину. Спрашивает, не нуждается ли в чем-нибудь.
Старик брезгливо сморщил нос.
– Кислым запахло, начальник. Не те пироги мечешь из печи!
Начальник цеха огорченно развел руками. Как назло, из сушильной печи пошла партия не сосновых, как обычно, а еловых досок; кислый их запах и распространился по цеху.
Еловая доска – огорчение для модельщика. Дерево это прошито во всех направлениях как бы кривыми черными гвоздями. Это зачатки ветвей внутри ствола. В высушенной древесине они не только черные, но и твердые, как железо. Об эти природные гвозди выкрашивается и даже ломается инструмент. А разрезанные сучки вываливаются. Доска становится дырявой – ее надо латать вставными кусками-"пробками".
Елку терпят на второстепенных поделках. И Чучин, став моделировать лопасть средневолжской турбины, естественно, потребовал настоящего материала. А его нет.
Нескладно начиналось большое дело. Праздничное настроение, царившее в чучинской бригаде, заметно упало.
– А знаешь, Иван Миронович, – заговорил начальник, краснея, – в конце концов елка – тоже дерево! На земном шаре знаешь сколько ее процентов? Еще побольше, чем сосны! И зря мы это дерево поносим, ей-богу, зря!
Чучин отложил на верстак инструмент и с сожалением посмотрел на инженера.
– Понимаю твое начальническое положение, – сказал старик. – Всем подай, всюду поспей, за все отвечай… Но только я совестью своей не поступлюсь. Почетный заказ – его и выполнить должны с полным уважением… А нет материала – пиши мою бригаду в простое.
Начальник пошел по цеху, от верстака к верстаку, приказывая все сосновые доски,, которые еще уцелели и не пущены в дело, передать Чучину.
Подсчитали добычу: мало.
– Остается одно, – сказал начальник цеха. – Одолжить сухих сосновых. Подскажи, Мироныч, на какой завод толкнуться!
Старик запротестовал:
– Срамиться перед соседями? Скажут: вот так строители турбины мирового значения, с чего дело начинают… побираться, христарадничать пошли! Нет, не согласен я на такую добычу.
– Ну, брат, на тебя никак не угодишь. – Начальник цеха рассердился и ушел, досадуя на себя, что связался с норовистым стариком. "Пусть-ка теперь сам придет да попросит помощи".
Но Чучин за помощью не пришел. Он сел на верстак и долго щипал усы, сосредоточенно уставившись в чертеж. Потом еще раз пересчитал собранные доски.
– Это все? – спросил он своих пригорюнившихся ребят. – Больше не найдется?
– Все, Иван Миронович. И половины не наскребли против того, что требуется…
– Ладно! – вдруг как отрубил Чучин и сразу повеселел. – Принимайся, ребята, за дело! Тульский Левша, читали небось, в старинные времена блоху подковал… Ну, и нам завещал перед делом не робеть!
Лопасть турбины своей формой напоминает крыло птицы. Крыло покрыто перьями, которые расположены наподобие рыбьей чешуи. Модельщик, склеивая лопасть, тоже набирает ее как бы из чешуек. Здесь чешуйкам соответствуют "косяки" – дугообразные деревянные плахи. И косяки по размеру тем больше, чем крупнее турбина. Все равно как у птиц; ведь воробьиными перышками не оперишь крыло орла или чайки.
Косяки для средневолжской намечались невиданные… И вот тут-то, разглядывая чертеж, Чучин и нашел свое решение!
Чтобы изготовить дугу-косяк, одной доски недостаточно: узка. Приходится делать надставку – значит, режь вторую доску. Но надставка забирает чуть побольше половины доски, а остальной материал пропадает. Горы обрезков.
Чучин пошел на уловку. Не стал резать доски порознь, а склеил их в щиты. И уже на щитах раскроил косяки. Материал ушел в дело почти без обрезков.
К общему изумлению, чучинская бригада, обойдясь половиной досок, изготовила всю модель полностью. Быстро ли? А вдвое быстрее, чем ожидал начальник цеха, потому что в этой работе не только Чучин, но и его молодежь превзошли себя: всякий день кто-нибудь блистал смекалкой. А смекалка при работе все равно что заряд в ракете: чем больше наращиваешь, тем стремительнее движение.
Качество рекордного чучинского изделия проверили не только контролеры из ОТК. У гигантской деревянной лопасти, достигавшей в поперечнике семи метров, побывали все рабочие цеха. И когда начальник цеха объединил высказанные мнения, даже сдержанный и не падкий на похвалы Чучин просиял.
– Спасибо на добром слове, товарищи, – сказал он, кланяясь народу в цехе, совсем по-старинному потянулся пальцами правой руки к полу.
Поверхность лопасти прошкурили стеклянной бумагой, после чего чешуйчатое ее строение стало особенно наглядным. Появилось сходство с рыбой, которое усилилось после того, как лопасть покрасили в серый цвет и покрыли нитролаком. Поверхность ее стала не только гладкой, но и скользкой.
Модель имела внутри обширную полость: это сделали для облегчения веса будущего стального крыла. Кто-то из рабочих остроумно сравнил ее с варежкой для богатыря: "Небось Илье Муромцу пришлась бы как раз впору!"
С деревянной модели сделали чугунные копии (конечно, разъемные, иначе их бы и не отлить), по кускам уложили в вагоны и отправили на заводы юга металлургам. С обратными вагонами металлурги должны будут прислать уже настоящие, стальные лопасти – по шести штук для каждой турбины. А турбин двадцать… С юга ожидалась крылатая стая, каких не знал еще в природе ни один перелет…
А что же чучинская деревянная модель? Крыло осталось в Ленинграде, и у него появилась своя самостоятельная жизнь. В день Первого мая к воротам модельного цеха подъехала автомашина. Кран подцепил крыло (хоть из сухого дерева, а тонна весу!) и перенес его за порог, подав на автомобиль. Автомобиль задрапировали полотнами под пенистую волну и включили в колонну демонстрантов. Лопасть, размахнувшись на половину улицы, накрывая своей косой тенью десятки людей, среди шелестящих знамен двинулась на Невский, а оттуда вышла на озаренную весенним солнцем ликующую площадь перед Зимним дворцом, где под аплодисменты зрителей с достоинством проследовала перед трибунами.
И еще несколько лет после этого в майские и октябрьские праздники это крыло величаво простиралось над колонной рабочих Завода водяных колес…
Чучина уже нет на заводе, ушел на пенсию. Но в цехе помнят и едва ли когда-нибудь забудут, как начиналась работа над знаменитым заказом для Средней Волги. Вслед за лопастью постепенно была смоделирована и вся турбина. Но, как всегда, особенно запомнился почин. От чучинской бригады остались молодые модельщики. Они охотно рассказывают о прошлом и при этом, сами того не замечая, приосаниваются, как ветераны.
Надписи на крыльях
Петр Петрович Пчелкин работал в механическом цехе начальником одного из участков. До сих пор он поддерживал честь завода преимущественно на спортивном поле как мастер спорта среди городошников. Турбина для Средней Волги потребовала от мастера спорта иного мастерства.
– Слыхали?… – заговорил Пчелкин, стремглав входя поутру в цех и крутя над головой шапкой, чтобы привлечь к себе внимание. – Слыхали, что по радио?
– А что? А что? – заинтересовались вокруг.
Рабочие теснились у шкафчиков, облачаясь в комбинезоны. Пчелкин скинул пальто.
– Украинцы-то как поспевают, а?… – продолжал он, в свою очередь начав переодеваться и прыгая на одной ноге. – По радио всему свету объявлено: у мартеновских печей в Краматорске сразу рекорд: отлили нам первые две лопасти по двадцать пять тонн! Каково, а? Теперь на соревнование вызывают!
Токари, слесари, фрезеровщики ответили одобрительным гулом:
– Принять соревнование!
Почти каждый из них побывал на курсах или иным способом повысил свою квалификацию. Это укрепило у людей уверенность в своих силах перед взятием "волжского Измаила", как теперь нередко выражались на заводе.
Знаний, умения прибавилось. Но это не переросло во вредную самонадеянность. Наоборот, у людей завода лишь обострилось благородное чувство ответственности за свой труд, так свойственное советскому человеку.
И поэтому известие, принесенное Пчелкиным, всех взволновало. В сосредоточенном молчании рабочие расходились по местам; замасленные и пропитанные металлической пылью, их комбинезоны поблескивали, как боевые латы…
В течение нескольких дней на железнодорожной ветке, змеившейся во дворе между корпусами завода, трудились рабочие-путейцы. Кое-где были подбиты под рельсы даже новые шпалы – с янтарной слезой на свежих затесах бревна. Все это имело целью усилить путь и сделать его пригодным для принятия специальных вагонов-тяжеловозов с деталями для средневолжской турбины.
По отремонтированным путям в контрольную поездку вышел паровозик по прозвищу "два усача". Это был заводской старожил. Когда у паровозика перед началом работы продували цилиндры под пузатым котлом, было похоже, что из-за обвисших щек он распускает пышные седые усы. Усатым был и машинист, состарившийся вместе с паровозиком. При этом усы пара, стлавшегося по земле, и седые усы машиниста были удивительно похожи и бравым своим видом, и длиною. Отсюда и прозвище: "два усача".
Незадолго до обеденного перерыва "два усача", звонко прогудев в знак торжественности минуты, принял на крюк вагон-транспортер, груженный стальными глыбами – заготовками лопастей. Вагон прибыл с юга. Он был очень низкий, как бы приплюснутый для устойчивости к земле, с множеством колес; лопасти – две штуки – были укреплены на нем стойками. Издали казалось, что это не вагон, а бабочка: прижалась тельцем к земле и часто-часто перебирает многочисленными лапками. А крылышки ее по высоте таковы, что даже летучий дым паровоза не в силах перевалить через них: дым просачивается сквозняком между крыльями.
Поезд направился к цеху крупных турбин, но не успел убраться со двора: сигнал на обед – и двор наполнился рабочими. Толпа любопытных окружила вагон. Почин, первые отливки для Средней Волги – да как же на них не поглазеть!
К толпе не спеша присоединился человек в пиджачке поверх русской косоворотки. Чернявый, с обкусанными усами. На голове – кепка-блин.
Это был модельный мастер Чучин. Перед ним расступились, одни из уважения к заслугам старика, другие с озорной мыслью: "А ну-ка, любопытно, что скажет Мироныч про заготовки, небось ворчун живо найдет изъянец!"
Чучин выступил вперед и принялся обозревать лопасти. Голова при этом все больше запрокидывалась назад, а кепочку соответственно он надвигал на лоб; наконец из-под нее остался торчать только кончик востренького носа.
Внезапно он повернулся и пошел прочь. Но тут же несколько рук задержали его.
– Стой, Мироныч, стой, ты сперва свое заключение объяви народу, а потом уж сматывайся!
Чучин сдвинул кепку на затылок, открывая лицо. Глаза его выражали полное удовлетворение.
– Ничего, подходяще сработано! Смелые, видать, мартенщики отливали: самым малым припуском обошлись… У трусоватых разве получилось бы так? Ни в коем разе. Пугливый пуще смерти боится недолива – ну и бухает металлу через край. А тут сработано по-хозяйственному. Спасибо, культурные ребята, хорошо постарались.
Остановился у транспортера и грузный телом, но крепко сбитый Василий Евтихиевич Махов. На его лице и в октябрьское ненастье держался здоровый медно-красный загар садовода. Посмеиваясь и воркуя баском, он тут же сочинил каламбур:
– Мотылек прилетел, а где яблоко, на которое мотыльку садиться? Где, спрашиваю, турбинная втулка? Подай мне на сборку сперва втулку, а потом уже лопасти – иначе где же я их буду крепить?
Ворчал Махов добродушно, отлично понимая, что обработка лопастей особенно сложна, оттого и поступили они сюда раньше втулки. А придет время собирать турбину, диспетчер подаст ему на стенд детали в нужном порядке.
Орешникова примчалась к транспортеру в числе самых прытких. Взглянула, подняв голову, на стальные лопасти и даже съежилась – такие они страшные, большие. Голова закружилась…
… Подумать только, ведь сама, своими руками, как младенца, выхаживала эту лопасть в корыте… А она вон какая вымахала – дневной свет заслоняет перед людьми!
И девушка, бродя вокруг вагона, то опасливо пятилась от его борта, то вдруг смахивала слезу, набегавшую от умиления.
Как она пожалела, что поблизости нет Ивана Петровича Белова1 Вот бы порадовались вместе. Но главный конструктор в командировке на Волге: что-то согласовывает и что-то уточняет со строителями станции.
Размышления девушки были прерваны задорными выкриками. Они относились к парню, взобравшемуся на транспортер. Он лазал там по отливкам, как альпинист по скалам.
Галя узнала знакомого комсомольца. Это был слесарь-сборщик Петя Кружалов.
Кружалов разглядывал что-то на поверхности лопастей; он то приседал, то наклонялся вправо или влево, то привставал на цыпочки. Орешникова впервые заметила, что лопасти испещрены надписями, разбросанными вкривь и вкось.
– "Привет… – прочитал Кружалов, бросая слова в толпу, – ленинградцам – строителям величайших в мире турбин! Железнодорожники станции Ново-Краматорск".
Парень выпятил грудь и, гордясь то ли за краматорцев, то ли за ленинградцев, переждал аплодисменты. Затем огласил новую надпись:
– "Слава строителям турбины для Волги! Паровозные бригады депо станции…"-Названия Петр не разобрал, но был награжден аплодисментами.
– "Строим электростанции – строим коммунизм! Кондукторский резерв станции Курск".
Опять аплодисменты.
– "Да здравствует мир!"
– Да здравствует! – поддержали все.
Кружалов совсем скрючился, разбирая что-то малопонятное. Наконец объявил:
– "И от меня привет! Илюшова, списчица вагонов станции Ховрино".
Турбинщики долго и взволнованно били в ладоши…
У разметчика
Цех крупных турбин представлял собой огромное, квартала в два-три длиною, здание из железобетона и стекла.
Паровоз втащил транспортер с лопастями в цех. Сразу же вверху что-то взвыло и металлически загрохотало. Это пришли в движение мостовые краны: такие же решетчатые, как мосты, только, видать, не пожелавшие быть мостами; не всякому же мосту охота, упершись в берега, век стоять на месте да глядеть, как все движется вокруг. Веселее самому двигаться!
Пока ближний кран изготовлялся, паровозик отцепился от вагона и, погромыхивая налегке, отправился восвояси. На транспортер вскочили ловкие и цепкие люди в плотно сидящих, как бы зализанных (чтобы не прищемило на работе) комбинезонах. Это вышли стропали – мастера и искусники по передвижению тяжестей. Детали машин очень разнообразны по форме и весу, но стропаль знает, как опоясать куб, как – пирамиду, цилиндр, кольцо, балку. Притом ведь важно, чтобы груз.не выскользнул из тросов, не оборвался и не натворил бед. Расчет и тут не обманет стропаля. Когда стропаль работает с канатами и тросами, он напоминает и жонглера, и укротителя змей одновременно.
Но вот стропали намертво захлестнули стальным канатом одну из лопастей. Помахали под потолком крановщице, что разъезжает в стеклянной будке:
– Майна!…
В ответ загудел мотор, и из-под могучих решетчатых ребер крана стал спускаться двурогий крюк, от постоянного употребления блестевший, как лемех плуга на пахоте.
Лопасть поддели на крюк.
– Вира!…
И стальное крыло, весом в двадцать пять тонн, легко оторвалось от транспортера и повисло в воздухе. Кран тронулся с места. Лопасть, подвешенная на пучке тросов, медленно качнулась и величаво вслед за катившимся под потолком краном поплыла в воздухе. Но вот парение кончилось, лопасть спущена на землю и водворена на плите перед разметчиком.
За дело принялся неторопливый, сосредоточенный человек в брезентовом пиджачке.
Главное для разметчика – уменье, глядя на заготовку, внешне грубую и неуклюжую, увидеть под корой избыточного металла будущую точную деталь. И не только видеть самому, а показать строгальщику, фрезеровщику, токарю, сколько проходов резцом надо сделать и каких, чтобы эту деталь обработать.
В распоряжении разметчика линейки, циркуль, треугольники, разного фасона выкройки-шаблоны, а также молоток и особым способом закаленное твердое шило – кернер.
Поглядывая на чертеж, разметчик высчитывает, где и что в заготовке лишнее. Когда высчитал да примерился по выкройке, берется, как говорят, "кернить" заготовку. С помощью молотка и кернера он выбивает на металлической поверхности ряды точек-зазубрин – условные знаки, понятные строгалю, токарю, фрезеровщику.
Разметчика можно назвать закройщиком будущих деталей. Но материал, с которым он имеет дело – стальные отливки, ценится в десятки и сотни тысяч рублей. Можно себе представить, какой вдумчивой, какой точной должна быть его работа, чтобы, как говорят, не "зарезать" деталь.
Разметку лопастей для Волги поручили Тимофею Павловичу Славкову. Он приобрел на это право: на соревновании лучших разметчиков Ленинграда Славков получил первый приз. И сейчас на поверхности лопасти он не только точки накерновал, но для полной ясности сам кое-где выбрал из металла лишнее.
На карусели
Инженер Пчелкин принимал с мостового крана лопасть для Средней Волги. Заготовка уже побывала у разметчика, который накерновал на ее массивном теле свои пунктиры и теперь воздушным путем переправил ее на карусельный станок.
Как ясно из названия, станок представляет собой карусель. Но карусель особенную. На низком, вровень с полом, фундаменте вращается площадка. Она выстлана толстыми досками, только не деревянными, а стальными. Сталь блестит, а площадка так обширна, что так бы и запустил с одного ее края на другой хоккейную шайбу.
Карусельный станок – разновидность токарного. В обоих есть планшайба, иначе сказать – место для закрепления обрабатываемой детали. Но если в обычном токарном станке планшайба с человеческую ладонь, то здесь, в карусельном, она разрослась вот в какую площадку.
Карусельный станок внешним видом и своей огромностью напоминает что-то корабельное. Снизу на второй этаж, к резцу, ведет отвесная железная лесенка – трап. Там поручни, как на капитанском мостике.
– Майна!… – нараспев покрикивал стропаль крановщице. – Майна!… Еще малость!… Майна!…
Крыло требовалось не положить плашмя, как клали его перед разметчиком, а поставить на ребро. И не просто на ребро, а вверх корешком, потому что обтачивать предстояло как раз корешок. Но для крыла это самое неустойчивое положение.
На планшайбу вступил инженер Пчелкин в сопровождении такелажников. Их дело – установить и закрепить деталь, отпустив стропалей с их цепями и тросами.
Появился крепежный материал. Это чугунные кубики, каждый размером с табуретку. Рабочие называют их "кубарями". Чтобы передвинуть кубарь, нужен лом.
С помощью кубарей и следовало укреплять лопасть на планшайбе.
Но одними кубарями не обойдешься. Разъедутся под тяжестью детали. Поэтому у такелажников припасены "сухари". Сухарь, который не укусишь, он стальной. А с виду будто вертушка, какие устраивают у дачных калиток. Каждый сухарь служит наконечником для прочной стальной струны. На поверхности планшайбы есть особые отверстия. Сунуть туда сухарь, повернуть, как вертушку, – и струна закреплена. Струны позволяют крепко поставить чугунные стены из кубарей; они как винты у корабельной мачты.
У всякого крыла есть корень. Если крыло живое, – это косточка, сустав. Корень у лопасти (на техническом языке "фланец") плоский, как пятак. Этим фланцем, когда начнут собирать турбину, лопасть прикрепится к втулке рабочего колеса. Лопасть за лопастью – на втулку сядут шесть лопастей. Сядут не намертво: корешки у них для того и делаются в виде пятаков, чтобы лопасти могли поворачиваться в своих гнездах. В этом особенность средне волжской турбины.
Угол, на который будут поворачиваться лопасти в своих гнездах, сравнительно небольшой: тут достаточна подвижность плавников у рыбы, чтобы турбина работала на высоком КПД.
Лопасть подали на карусель, чтобы обточить фланец. Класс точности – три сотых миллиметра, толщина человеческого волоса… Следовательно, надо было добиться такой жесткости в креплении лопасти на планшайбе, какая только возможна… и даже не возможна!
Включили карусель, пошла планшайба. Вращение ее мягко и бесшумно. Только пчелиный гуд расположенных в станке моторов нарушал тишину. Из-под резца упал первый завиток стружки, радужной от накала. Вслед за этим стружка посыпалась каскадом, перепрыгивая с кубаря на кубарь и напоминая опадающие струи фонтана.
Пчелкин, повеселевший, стремительно взобрался по лестнице трапу на верхний этаж станка, где распоряжался один из карусельщиков. Встал рядом и принялся глядеть на работу резца, сидевшего на кронштейне, который своей массивностью и длиной напоминал протянутый хобот слона.
Фланец вращался. Ну и пятачище!… Полтора метра в диаметре. Это размер круглого обеденного стола!
Резец уже не первой бороздой прошел по фланцу. Грубая литая поверхность заготовки все больше просветлялась, приобретая точные грани. Ни волнистости под резцом – это сказало бы о дрожании детали; ни тусклых полос, которые изобличают плохую подготовку самого резца. Перед глазами инженера было зеркало, и ему очень хотелось в свежепроточенной поверхности фланца увидеть свое отражение.
– С почином, Петр Петрович! – Рабочий широко улыбнулся. – На своей карусели до новой эпохи дошли. С Америкой – кто кого, а?
Пчелкин отозвался постным голосом:
– Да, в новую вступаем эпоху, это вы правильно. Только, к сожалению, со старыми дружками-кубарями…
Допекли Петра Петровича кубари: пять дней убухал на оснастку лопастей! А лопастей таких в турбине будет шесть. Пятью шесть – тридцать; списывай месяц на возню. А всех турбин двадцать, получается двадцать пропащих месяцев… Двадцать пропащих; а в распоряжении завода их всего-то шестьдесят на все работы, на полное изготовление турбин для Средней Волги!
Там, где стрельба залпами
Лопасть, побывав на карусели, засверкала обточенным фланцем. Теперь, после очередного путешествия по воздуху, она приземлилась на участке рубщиков.
Серая поверхность крыла выглядела полосатой. Это после разметки она приобрела сходство со шкурой зебры.
Только это не полосы – это канавки на поверхности лопасти. Что ни канавка – своя особая глубина: где миллиметр и даже доля миллиметра, а где и сантиметры. Канавки пробил разметчик. Ведь заготовка отливается с припуском. Избыточный слой металла надо убрать. Разметчик, наделав канавок, показал, где и как велик этот слой.
За дело взялись рубщики.
Человек шесть богатырского вида влезли на лопасть; подвернули под себя ноги, обутые в валенки; нацелили на металл стволы пневматических молотков и включили их. Оглушительным залпом прогремел удар.
Пневматический инструмент нынче в большом ходу. Им пользуются и шахтер, и корабельщик на стапеле, и строитель, и дорожный рабочий.
Приспособили "стреляющий" воздушный молоток и для облупливания стали. Рубщик получает в свой инструмент воздух особо высокого давления, сжатый до шести атмосфер; тут отдача заряда такова, что неопытный новичок не раз опрокинется вверх тормашками, пока научится сидеть с инструментом.
Надо сказать правду: заказ для Средней Волги вызвал на участке рубки переполох. И было отчего. Проба показала, что обработать лопасть зубилом как полагается, с обеих сторон, – это тысяча часов: полтора месяца непрерывной работы для всех рубщиков. А лопастей в двадцати турбинах сто двадцать. Вот и подсчитали: чтобы обработать зубилом все лопасти, нужно двенадцать лет.
И пошел клич по заводам Ленинграда: "Рубщики! Средневолжская турбина призывает вас… На помощь!"
Десятки лучших мастеров пневматического молотка откликнулись, спеша на выручку попавшим в беду товарищам с Завода водяных колес. И сразу же взялись за все лопасти, какие оказались в наличии. Под зубила теперь одновременно шло по пяти, по шести, по дюжине лопастей.
Но радость была недолгой. Заводы, отпустившие рубщиков, потребовали своих людей обратно. Ведь у каждого свой план, свое производство. "Готовьте сами рубщиков, а наших отдавайте!"
Но легко сказать – подготовить сотню рубщиков! Эта специальность далеко не каждому по плечу. Да и время – где оно?
Просчитались на Заводе водяных колес. Все рабочие в ожидании волжского заказа прошли учебу, повысили мастерство, многие изучили новые профессии. А о том, что для выполнения заказа не хватит рубщиков, и не подумали.
Сильно всполошились на Заводе водяных колес…
Черное и красное
– Галина, – сказал комсомолец Петр Кружалов, – у меня авария. Выручай!
И парень сказал, что соорудил "черную доску". С одобрения комсомольского комитета. Чтобы выявлять лодырей. Лодырь и на средневолжском заказе найдет случай, снахальничает.
– Доска мировая, – продолжал Кружалов, – сам вдвоем с одним модельщиком сколотил. А маляры расстарались – покрыли ее голландской сажей на чистой олифе. Как считаешь, это вещь?
– Вещь, – согласилась девушка.
– Вот и все так говорят. А они, понимаешь, не ловятся…
– Кто не ловится?
– Да лодыри!
Кружалов – слесарь-сборщик. Из бригады Василия Евтихиевича Махова. Но к средневолжскому заказу прямого касательства пока не имеет. Собирать турбину еще рано: детали в обработке на станках. Поэтому ни отличиться, ни выйти кандидатами на "черную доску" сборщики еще не успели.
– На простое у меня, Галя, "черная доска", куда это годится! Выручи, подкинь лодырей из твоей лаборатории! Или из механического цеха – это еще лучше: ты ведь там прикреплена к комсомольскому посту? Я "пост", и ты "пост"- вот и сделаем дело.
Девушка задумалась. Лодырей, конечно, щадить нечего, тем более по волжскому заказу. Но пока она таких не замечала.
Между тем Кружалов не отступался. Ему не терпелось обновить "черную доску". И парень прямо-таки расцвел, когда Орешникова проговорилась о том, что на карусельном станке пять дней устанавливали лопасть. Рассыпались кубари.
– Поддеть твоего Пчелкина на булавку – и на "черную доску". Вот экземпляр, а?
Инженеру Пчелкину предстояло выслушать приговор сразу двух объединившихся комсомольских постов.
Но приговор не был произнесен. Едва подойдя к карусели, комсомольцы потеряли дар речи.
Карусель вращалась, шла обработка очередной лопасти. И никаких кубарей! Лопасть сидела как бы в чугунном кармане. А карман закреплен струнами на планшайбе. Карман большой, как закром. Толстые стены его были пронизаны гигантскими винтами и различными зажимами, которые строго держали лопасть в нужном положении, не позволяя ей шевельнуться под резцом.
– Поздравьте, товарищи, – встретил инженер Пчелкин комсомольцев, показывая изобретение. – Установка лопастей произведена за один день. Давайте-ка подсчитаем, что это даст в масштабе всего заказа. По-моему, выигрыш в полтора года! Я не ошибаюсь, товарищи? – весело подмигнул он строгим контролерам.
Комсомольцы, придя в себя, поздравили инженера, а в поисках лодырей принялись бродить по другим участкам. Наконец, усталые и недовольные друг другом, сухо расстались.
Несколько дней спустя Орешникова по какому-то случаю шла в комитет комсомола и натолкнулась на Кружалова. Испачканный в краске нос, фартук, в руках маховая кисть.
– Новость, Галина! Погляди-ка, что сейчас будет.
"Черная доска" стояла на полу.
– Ага, все-таки выискал лодырей, – сказала девушка. – Молодец. Ну, пиши фамилии. Интересно, кто такие…
Парень, не отвечая, а лишь только загадочно ухмыляясь, обмакнул маховую кисть в ведро с краской и как шлепнет по доске! Образовалась красная клякса, которую самодеятельный маляр тут же размазал во все стороны.
– Петька, – кинулась к нему девушка, – ты же все испортил! Но Кружалов важно отстранил ее.
– Не ершись, Галина. Все законно. Велено ликвидировать "черную доску". Две недели она простояла дурой. Один только лодырь и обнаружился – сама "черная доска". Так что из комитета распоряжение – переделать "черную доску" на "красную".
Здесь начинается сотворение машин
Когда-то, в старину, применяли деревянные машины: вороты, пресса, молоты. Мы знаем машины металлические. И пожалуй, не всякий поверит, что наши сегодняшние машины рождаются тоже деревянными.
Есть на Заводе водяных колес модельный цех. Это первый адрес, куда конструкторы передают для исполнения свои чертежи. Начерченное на бумаге здесь начинает превращаться в машину. Сперва в деревянную.
Доски для работы выгребают сюда прямо из сушильной печи – они горячие и душистые. И по всему цеху крепкий смолистый запах, будто в сосновом бору в жаркий день. Здесь поют-распевают звонкую песню дисковые пилы. Дробно стучат долбежные станки. Свистит стружка, свиваясь под резцами быстроходных, где суппорт так и ходит ходуном, строгальных станков.
Каждую доску, как бы она ни была хороша, распиливают на части. И уже из полученных досок клеят модель. Эти дольки здесь называют "косяками". Работа из цельной доски проще, быстрее, дешевле. Почему же ее дробят на мелочь?
К этому вопросу можно присоединить другой. Известно, что у самолетов винты были первоначально деревянными. Однако же винт не вытесывали из цельного бревна, а кропотливо склеивали из тонких, подобранных по слоям дощечек. Почему?
Оказывается, только клееный винт надежно сохраняет свою форму: его не поведет, не покоробит от жары и сырости, а ведь это очень важно для благополучия воздушного корабля!
Сейчас цех готовился моделировать сверхмощную турбину для Средней Волги. Чертежей еще не было, а по слухам, залетевшим в цех, диковинная эта машина высотой в десятиэтажный дом… Модельщики волновались, но храбрились. Спорам и догадкам не было конца. Иногда кто-нибудь раздумывал вслух: "Интересно, кому препоручат моделирование?". Заказ – большая честь. Но ответственность, риск-то какой! Средневолжская турбина и соблазняла людей, и отпугивала.
Вокруг начальника модельного цеха жужжали советчики.
– Молодого ставь, – говорили ему. – Молодые посмекалистей!
А тот отвечал:
– Ну, уж насчет смекалки у нас заглавным старик Чучин. К тому же старик облеплен молодежью: самая молодая бригада у него, да еще почти сплошь комсомольская.
Советчики не унимались:
– Ковыряется ваш Чучин. Поставленных сроков не выдержит. Лучше бы все-таки коммуниста. С члена партии и спросить можно построже. А Чучин беспартийный, да еще с норовом!
Начальник цеха не без труда спровадил непрошеных советчиков.
– Все умные, а у меня головы нет, что ли? Сам решу, кого поставить!
Еще босоногим деревенским Ванюшкой Чучин пристрастился строгать чурбачки. Если в руки попадался кусок липы, вонзать ножичек было особенно приятно: древесина податливая, как масло, ровная да белая. Однажды ковырял он, ковырял плашечку, и вдруг – уже не кусок дерева в руках, а ложка! Вот чудо. А когда сел за стол и хлебнул этой ложкой щей, еще больше удивился: и щи-то стали совсем другими – вкуснее не едал!
Для матери Ваня вырезал веретено. Сделал из липы. Села мать за прялку, принялась из кудели сучить нитку, а дело, глядит Ваня, не спорится: ленивое получилось веретено, не желает крутиться… И вдруг догадался мастеровитый мальчуган: "Весу в нем нет, в веретене, липа – дерево слишком легкое". Выстругал другое, сосновое. Это пошло, однако не жужжит. Мать: "Спасибо, сынок!" – а Ванюшка в раздумье. И навело его раздумье на березовое полено: вот для веретена материал – тяжелый, увесистый. Это и надо!
Вот теперь веретено пошло волчком, зажужжало.
Расковыривая ножичком чурбачки, мальчик с радостным изумлением делал для себя открытие за открытием. Он влюбился в красоту древесного среза. Нацеливая острие ножа под различными углами, мальчик добивался того, что на древесине прорезался глазок – круглый и простодушный; потом глазок делался удлиненным, с хитрецой, а потом и вовсе пропадал, унесенный стружкой. Теперь перед глазами озеро с расходящимися от берегов волнами. Озеро начинало делиться на более мелкие, и возникала уже цепь озер. Новый поворот ножа – и вместо озер красивый, затейливый кувшин. Превращение следовало за превращением, и так без конца. Удивительны эти годичные слои и кольца на древесине!
Родился Ванюша и рос в Нижегородской губернии, а там по деревням славились сундучные мастера. Что ни сундук – загляденье: расписан петухами и вдоль и ч поперек, окован светлыми полосками из жести. Глаза у петухов как леденцы, на ногах шпоры; и казалось Ванюше, будто это жар-птицы в серебряной клетке…
Понравилось – значит, должен сделать! И мальчишкой в двенадцать лет Ваня сам стал сундучником. Сундуки его в числе лучших забирали купцы, чтобы торговать на ярмарках.
Приверженность мальчика к ремеслу была замечена земским начальством. Ванюшу определили в ремесленное училище. Такие училища в некоторых губерниях открывали на крестьянские деньги. Конечно, не из любви к крестьянам. Этим способом помещики помогали беспокойной бедноте превращаться в рабочих – а там марш в город! Чтобы тишина и благость царила на селе…
Пятнадцатилетним парнем Чучин отправился искать счастья в Питер. Ему повезло. Зацепился на Охте в мебельной мастерской. Хозяин долго и с удовольствием рассматривал документ об окончании Чучиным ремесленного училища. Печать, государственный герб, похвальный отзыв… Не всякий день подвертываются такие рабочие! И в самом деле, вскоре нижегородец сделался незаменимым человеком в мастерской. Он тут совершенствовался на новых изделиях: мастерская выпускала письменные столы и буфеты.
Обжился парень в Питере, и потянуло его на крупные заводы.
Вскоре после Октябрьской революции Иван Миронович Чучин пришел на Завод водяных колес, да тут и обосновался. Конечно, сперва давали ему что попроще. Модельным искусством надо овладевать многие годы. Зато стал Чучин настоящим модельщиком.
Лакированное перо
Начальник модельного цеха вызвал к себе Чучина.
Вошел Чучин. Аккуратно, без стука, прикрыл за собой дверь и остановился на пороге. С виду Иван Миронович такой, каким обычно художники рисуют старого питерского рабочего: среднего роста, сухощав, подвижен. На бритом лице усы. Большие, увесистые руки.
Заметив горку свежих чертежей, Чучин насторожился. Глубоко посаженные глаза его, как два сверлышка, принялись прощупывать, буравить начальника.
– Ну вот, Мироныч, средневолжская к нам пожаловала! – сказал инженер храбрым голосом и через силу улыбнулся.
– Вижу, – кивнул Чучин. – Поздравляю.
Инженер покатал трубки чертежей по столу.
– От поздравлений пока воздержимся. – И усадил Чучина на стул. – Знаешь, зачем я тебя позвал?
– Знаю… – Чучин размышлял, пощипывая ус. Кончики пальцев и ногти у него темные, с желтизной: это от клея и лака. – А скоро ли потребуешь сдать работу? – И ворчливо добавил: – А то у нас завсегда как на пожаре…
Начальник цеха умоляюще переплел пальцы рук:
– Товарищ Чучин! С этим заказом будет еще жарче, чем на пожаре. Срок спрашиваешь? А никакого не могу дать тебе срока, срок сверхсрочный!
– Так-с… – Модельщик опять вцепился в усы. – Выходит, для работы нет срока, а сделать надо… Как говорится, дело чести!
Начальник цеха, просияв, схватил модельщика за руки.
– Вот именно, Мироныч, дело чести! И защищать честь мы всем цехом поручаем тебе!
Люди, причастные к технике, понимают язык чертежей, или, как говорится, читают чертеж. Сперва, учась, читают по складам, потом, как во всякой грамоте, появляется бойкость в чтении. Но для модельщика недостаточно читать чертеж. Он сквозь нагромождение линий на бумаге обязан увидеть будущую деталь или машину во всей ее трехмерной телесности. Ведь модельщик – первый, кто начерченное конструктором воплощает в материал.
У всякого бригадира-модельщика свои повадки в работе. Иной начинает так: разложит на верстаке чертежи и вглядывается в них день, другой, третий. Молчит и только карандашиком себя по лбу постукивает.
Наконец разгоревшееся воображение позволяет модельщику приступить к делу. Но три дня уже прошло, их не воротишь. Пока такой бригадир думает и считает, ребята из его бригады околачиваются в курилке около бочки с водой.
Чучин действует по-иному. Природа одарила его воображением такой силы и ясности, что ему, как он выражается, "не треба времени на подогрев мозгов". Чучин, взглянув на чертеж, тут же как бы отрывает линии от бумаги, бросает их мысленно в воздух и заставляет так расположиться в пространстве, что возникает машина. Никто еще ее не видит, кроме Чучина, но для самого модельщика видение настолько осязаемо, что он иной раз даже наклоняется, чтобы заглянуть в воображаемую машину снизу; или привстанет на цыпочки, чтобы обозреть ее сверху; или отступает в сторону, посматривая на пустое пространство сбоку… И тут уж не зевай, ребята, кто в бригаде Чучина; Иван Миронович раздает досочки с точной разметкой на каждой, как ее обработать: опилить, обстругать, сделать паз и так далее.
Весело у Чучина, любит его молодежь: и заработаешь всегда хорошо, и у бочки с водой не прокуришься!
Начальник цеха наведался в бригаду к Чучину. Спрашивает, не нуждается ли в чем-нибудь.
Старик брезгливо сморщил нос.
– Кислым запахло, начальник. Не те пироги мечешь из печи!
Начальник цеха огорченно развел руками. Как назло, из сушильной печи пошла партия не сосновых, как обычно, а еловых досок; кислый их запах и распространился по цеху.
Еловая доска – огорчение для модельщика. Дерево это прошито во всех направлениях как бы кривыми черными гвоздями. Это зачатки ветвей внутри ствола. В высушенной древесине они не только черные, но и твердые, как железо. Об эти природные гвозди выкрашивается и даже ломается инструмент. А разрезанные сучки вываливаются. Доска становится дырявой – ее надо латать вставными кусками-"пробками".
Елку терпят на второстепенных поделках. И Чучин, став моделировать лопасть средневолжской турбины, естественно, потребовал настоящего материала. А его нет.
Нескладно начиналось большое дело. Праздничное настроение, царившее в чучинской бригаде, заметно упало.
– А знаешь, Иван Миронович, – заговорил начальник, краснея, – в конце концов елка – тоже дерево! На земном шаре знаешь сколько ее процентов? Еще побольше, чем сосны! И зря мы это дерево поносим, ей-богу, зря!
Чучин отложил на верстак инструмент и с сожалением посмотрел на инженера.
– Понимаю твое начальническое положение, – сказал старик. – Всем подай, всюду поспей, за все отвечай… Но только я совестью своей не поступлюсь. Почетный заказ – его и выполнить должны с полным уважением… А нет материала – пиши мою бригаду в простое.
Начальник пошел по цеху, от верстака к верстаку, приказывая все сосновые доски,, которые еще уцелели и не пущены в дело, передать Чучину.
Подсчитали добычу: мало.
– Остается одно, – сказал начальник цеха. – Одолжить сухих сосновых. Подскажи, Мироныч, на какой завод толкнуться!
Старик запротестовал:
– Срамиться перед соседями? Скажут: вот так строители турбины мирового значения, с чего дело начинают… побираться, христарадничать пошли! Нет, не согласен я на такую добычу.
– Ну, брат, на тебя никак не угодишь. – Начальник цеха рассердился и ушел, досадуя на себя, что связался с норовистым стариком. "Пусть-ка теперь сам придет да попросит помощи".
Но Чучин за помощью не пришел. Он сел на верстак и долго щипал усы, сосредоточенно уставившись в чертеж. Потом еще раз пересчитал собранные доски.
– Это все? – спросил он своих пригорюнившихся ребят. – Больше не найдется?
– Все, Иван Миронович. И половины не наскребли против того, что требуется…
– Ладно! – вдруг как отрубил Чучин и сразу повеселел. – Принимайся, ребята, за дело! Тульский Левша, читали небось, в старинные времена блоху подковал… Ну, и нам завещал перед делом не робеть!
Лопасть турбины своей формой напоминает крыло птицы. Крыло покрыто перьями, которые расположены наподобие рыбьей чешуи. Модельщик, склеивая лопасть, тоже набирает ее как бы из чешуек. Здесь чешуйкам соответствуют "косяки" – дугообразные деревянные плахи. И косяки по размеру тем больше, чем крупнее турбина. Все равно как у птиц; ведь воробьиными перышками не оперишь крыло орла или чайки.
Косяки для средневолжской намечались невиданные… И вот тут-то, разглядывая чертеж, Чучин и нашел свое решение!
Чтобы изготовить дугу-косяк, одной доски недостаточно: узка. Приходится делать надставку – значит, режь вторую доску. Но надставка забирает чуть побольше половины доски, а остальной материал пропадает. Горы обрезков.
Чучин пошел на уловку. Не стал резать доски порознь, а склеил их в щиты. И уже на щитах раскроил косяки. Материал ушел в дело почти без обрезков.
К общему изумлению, чучинская бригада, обойдясь половиной досок, изготовила всю модель полностью. Быстро ли? А вдвое быстрее, чем ожидал начальник цеха, потому что в этой работе не только Чучин, но и его молодежь превзошли себя: всякий день кто-нибудь блистал смекалкой. А смекалка при работе все равно что заряд в ракете: чем больше наращиваешь, тем стремительнее движение.
Качество рекордного чучинского изделия проверили не только контролеры из ОТК. У гигантской деревянной лопасти, достигавшей в поперечнике семи метров, побывали все рабочие цеха. И когда начальник цеха объединил высказанные мнения, даже сдержанный и не падкий на похвалы Чучин просиял.
– Спасибо на добром слове, товарищи, – сказал он, кланяясь народу в цехе, совсем по-старинному потянулся пальцами правой руки к полу.
Поверхность лопасти прошкурили стеклянной бумагой, после чего чешуйчатое ее строение стало особенно наглядным. Появилось сходство с рыбой, которое усилилось после того, как лопасть покрасили в серый цвет и покрыли нитролаком. Поверхность ее стала не только гладкой, но и скользкой.
Модель имела внутри обширную полость: это сделали для облегчения веса будущего стального крыла. Кто-то из рабочих остроумно сравнил ее с варежкой для богатыря: "Небось Илье Муромцу пришлась бы как раз впору!"
С деревянной модели сделали чугунные копии (конечно, разъемные, иначе их бы и не отлить), по кускам уложили в вагоны и отправили на заводы юга металлургам. С обратными вагонами металлурги должны будут прислать уже настоящие, стальные лопасти – по шести штук для каждой турбины. А турбин двадцать… С юга ожидалась крылатая стая, каких не знал еще в природе ни один перелет…
А что же чучинская деревянная модель? Крыло осталось в Ленинграде, и у него появилась своя самостоятельная жизнь. В день Первого мая к воротам модельного цеха подъехала автомашина. Кран подцепил крыло (хоть из сухого дерева, а тонна весу!) и перенес его за порог, подав на автомобиль. Автомобиль задрапировали полотнами под пенистую волну и включили в колонну демонстрантов. Лопасть, размахнувшись на половину улицы, накрывая своей косой тенью десятки людей, среди шелестящих знамен двинулась на Невский, а оттуда вышла на озаренную весенним солнцем ликующую площадь перед Зимним дворцом, где под аплодисменты зрителей с достоинством проследовала перед трибунами.
И еще несколько лет после этого в майские и октябрьские праздники это крыло величаво простиралось над колонной рабочих Завода водяных колес…
Чучина уже нет на заводе, ушел на пенсию. Но в цехе помнят и едва ли когда-нибудь забудут, как начиналась работа над знаменитым заказом для Средней Волги. Вслед за лопастью постепенно была смоделирована и вся турбина. Но, как всегда, особенно запомнился почин. От чучинской бригады остались молодые модельщики. Они охотно рассказывают о прошлом и при этом, сами того не замечая, приосаниваются, как ветераны.
Надписи на крыльях
Петр Петрович Пчелкин работал в механическом цехе начальником одного из участков. До сих пор он поддерживал честь завода преимущественно на спортивном поле как мастер спорта среди городошников. Турбина для Средней Волги потребовала от мастера спорта иного мастерства.
– Слыхали?… – заговорил Пчелкин, стремглав входя поутру в цех и крутя над головой шапкой, чтобы привлечь к себе внимание. – Слыхали, что по радио?
– А что? А что? – заинтересовались вокруг.
Рабочие теснились у шкафчиков, облачаясь в комбинезоны. Пчелкин скинул пальто.
– Украинцы-то как поспевают, а?… – продолжал он, в свою очередь начав переодеваться и прыгая на одной ноге. – По радио всему свету объявлено: у мартеновских печей в Краматорске сразу рекорд: отлили нам первые две лопасти по двадцать пять тонн! Каково, а? Теперь на соревнование вызывают!
Токари, слесари, фрезеровщики ответили одобрительным гулом:
– Принять соревнование!
Почти каждый из них побывал на курсах или иным способом повысил свою квалификацию. Это укрепило у людей уверенность в своих силах перед взятием "волжского Измаила", как теперь нередко выражались на заводе.
Знаний, умения прибавилось. Но это не переросло во вредную самонадеянность. Наоборот, у людей завода лишь обострилось благородное чувство ответственности за свой труд, так свойственное советскому человеку.
И поэтому известие, принесенное Пчелкиным, всех взволновало. В сосредоточенном молчании рабочие расходились по местам; замасленные и пропитанные металлической пылью, их комбинезоны поблескивали, как боевые латы…
В течение нескольких дней на железнодорожной ветке, змеившейся во дворе между корпусами завода, трудились рабочие-путейцы. Кое-где были подбиты под рельсы даже новые шпалы – с янтарной слезой на свежих затесах бревна. Все это имело целью усилить путь и сделать его пригодным для принятия специальных вагонов-тяжеловозов с деталями для средневолжской турбины.
По отремонтированным путям в контрольную поездку вышел паровозик по прозвищу "два усача". Это был заводской старожил. Когда у паровозика перед началом работы продували цилиндры под пузатым котлом, было похоже, что из-за обвисших щек он распускает пышные седые усы. Усатым был и машинист, состарившийся вместе с паровозиком. При этом усы пара, стлавшегося по земле, и седые усы машиниста были удивительно похожи и бравым своим видом, и длиною. Отсюда и прозвище: "два усача".
Незадолго до обеденного перерыва "два усача", звонко прогудев в знак торжественности минуты, принял на крюк вагон-транспортер, груженный стальными глыбами – заготовками лопастей. Вагон прибыл с юга. Он был очень низкий, как бы приплюснутый для устойчивости к земле, с множеством колес; лопасти – две штуки – были укреплены на нем стойками. Издали казалось, что это не вагон, а бабочка: прижалась тельцем к земле и часто-часто перебирает многочисленными лапками. А крылышки ее по высоте таковы, что даже летучий дым паровоза не в силах перевалить через них: дым просачивается сквозняком между крыльями.
Поезд направился к цеху крупных турбин, но не успел убраться со двора: сигнал на обед – и двор наполнился рабочими. Толпа любопытных окружила вагон. Почин, первые отливки для Средней Волги – да как же на них не поглазеть!
К толпе не спеша присоединился человек в пиджачке поверх русской косоворотки. Чернявый, с обкусанными усами. На голове – кепка-блин.
Это был модельный мастер Чучин. Перед ним расступились, одни из уважения к заслугам старика, другие с озорной мыслью: "А ну-ка, любопытно, что скажет Мироныч про заготовки, небось ворчун живо найдет изъянец!"
Чучин выступил вперед и принялся обозревать лопасти. Голова при этом все больше запрокидывалась назад, а кепочку соответственно он надвигал на лоб; наконец из-под нее остался торчать только кончик востренького носа.
Внезапно он повернулся и пошел прочь. Но тут же несколько рук задержали его.
– Стой, Мироныч, стой, ты сперва свое заключение объяви народу, а потом уж сматывайся!
Чучин сдвинул кепку на затылок, открывая лицо. Глаза его выражали полное удовлетворение.
– Ничего, подходяще сработано! Смелые, видать, мартенщики отливали: самым малым припуском обошлись… У трусоватых разве получилось бы так? Ни в коем разе. Пугливый пуще смерти боится недолива – ну и бухает металлу через край. А тут сработано по-хозяйственному. Спасибо, культурные ребята, хорошо постарались.
Остановился у транспортера и грузный телом, но крепко сбитый Василий Евтихиевич Махов. На его лице и в октябрьское ненастье держался здоровый медно-красный загар садовода. Посмеиваясь и воркуя баском, он тут же сочинил каламбур:
– Мотылек прилетел, а где яблоко, на которое мотыльку садиться? Где, спрашиваю, турбинная втулка? Подай мне на сборку сперва втулку, а потом уже лопасти – иначе где же я их буду крепить?
Ворчал Махов добродушно, отлично понимая, что обработка лопастей особенно сложна, оттого и поступили они сюда раньше втулки. А придет время собирать турбину, диспетчер подаст ему на стенд детали в нужном порядке.
Орешникова примчалась к транспортеру в числе самых прытких. Взглянула, подняв голову, на стальные лопасти и даже съежилась – такие они страшные, большие. Голова закружилась…
… Подумать только, ведь сама, своими руками, как младенца, выхаживала эту лопасть в корыте… А она вон какая вымахала – дневной свет заслоняет перед людьми!
И девушка, бродя вокруг вагона, то опасливо пятилась от его борта, то вдруг смахивала слезу, набегавшую от умиления.
Как она пожалела, что поблизости нет Ивана Петровича Белова1 Вот бы порадовались вместе. Но главный конструктор в командировке на Волге: что-то согласовывает и что-то уточняет со строителями станции.
Размышления девушки были прерваны задорными выкриками. Они относились к парню, взобравшемуся на транспортер. Он лазал там по отливкам, как альпинист по скалам.
Галя узнала знакомого комсомольца. Это был слесарь-сборщик Петя Кружалов.
Кружалов разглядывал что-то на поверхности лопастей; он то приседал, то наклонялся вправо или влево, то привставал на цыпочки. Орешникова впервые заметила, что лопасти испещрены надписями, разбросанными вкривь и вкось.
– "Привет… – прочитал Кружалов, бросая слова в толпу, – ленинградцам – строителям величайших в мире турбин! Железнодорожники станции Ново-Краматорск".
Парень выпятил грудь и, гордясь то ли за краматорцев, то ли за ленинградцев, переждал аплодисменты. Затем огласил новую надпись:
– "Слава строителям турбины для Волги! Паровозные бригады депо станции…"-Названия Петр не разобрал, но был награжден аплодисментами.
– "Строим электростанции – строим коммунизм! Кондукторский резерв станции Курск".
Опять аплодисменты.
– "Да здравствует мир!"
– Да здравствует! – поддержали все.
Кружалов совсем скрючился, разбирая что-то малопонятное. Наконец объявил:
– "И от меня привет! Илюшова, списчица вагонов станции Ховрино".
Турбинщики долго и взволнованно били в ладоши…
У разметчика
Цех крупных турбин представлял собой огромное, квартала в два-три длиною, здание из железобетона и стекла.
Паровоз втащил транспортер с лопастями в цех. Сразу же вверху что-то взвыло и металлически загрохотало. Это пришли в движение мостовые краны: такие же решетчатые, как мосты, только, видать, не пожелавшие быть мостами; не всякому же мосту охота, упершись в берега, век стоять на месте да глядеть, как все движется вокруг. Веселее самому двигаться!
Пока ближний кран изготовлялся, паровозик отцепился от вагона и, погромыхивая налегке, отправился восвояси. На транспортер вскочили ловкие и цепкие люди в плотно сидящих, как бы зализанных (чтобы не прищемило на работе) комбинезонах. Это вышли стропали – мастера и искусники по передвижению тяжестей. Детали машин очень разнообразны по форме и весу, но стропаль знает, как опоясать куб, как – пирамиду, цилиндр, кольцо, балку. Притом ведь важно, чтобы груз.не выскользнул из тросов, не оборвался и не натворил бед. Расчет и тут не обманет стропаля. Когда стропаль работает с канатами и тросами, он напоминает и жонглера, и укротителя змей одновременно.
Но вот стропали намертво захлестнули стальным канатом одну из лопастей. Помахали под потолком крановщице, что разъезжает в стеклянной будке:
– Майна!…
В ответ загудел мотор, и из-под могучих решетчатых ребер крана стал спускаться двурогий крюк, от постоянного употребления блестевший, как лемех плуга на пахоте.
Лопасть поддели на крюк.
– Вира!…
И стальное крыло, весом в двадцать пять тонн, легко оторвалось от транспортера и повисло в воздухе. Кран тронулся с места. Лопасть, подвешенная на пучке тросов, медленно качнулась и величаво вслед за катившимся под потолком краном поплыла в воздухе. Но вот парение кончилось, лопасть спущена на землю и водворена на плите перед разметчиком.
За дело принялся неторопливый, сосредоточенный человек в брезентовом пиджачке.
Главное для разметчика – уменье, глядя на заготовку, внешне грубую и неуклюжую, увидеть под корой избыточного металла будущую точную деталь. И не только видеть самому, а показать строгальщику, фрезеровщику, токарю, сколько проходов резцом надо сделать и каких, чтобы эту деталь обработать.
В распоряжении разметчика линейки, циркуль, треугольники, разного фасона выкройки-шаблоны, а также молоток и особым способом закаленное твердое шило – кернер.
Поглядывая на чертеж, разметчик высчитывает, где и что в заготовке лишнее. Когда высчитал да примерился по выкройке, берется, как говорят, "кернить" заготовку. С помощью молотка и кернера он выбивает на металлической поверхности ряды точек-зазубрин – условные знаки, понятные строгалю, токарю, фрезеровщику.
Разметчика можно назвать закройщиком будущих деталей. Но материал, с которым он имеет дело – стальные отливки, ценится в десятки и сотни тысяч рублей. Можно себе представить, какой вдумчивой, какой точной должна быть его работа, чтобы, как говорят, не "зарезать" деталь.
Разметку лопастей для Волги поручили Тимофею Павловичу Славкову. Он приобрел на это право: на соревновании лучших разметчиков Ленинграда Славков получил первый приз. И сейчас на поверхности лопасти он не только точки накерновал, но для полной ясности сам кое-где выбрал из металла лишнее.
На карусели
Инженер Пчелкин принимал с мостового крана лопасть для Средней Волги. Заготовка уже побывала у разметчика, который накерновал на ее массивном теле свои пунктиры и теперь воздушным путем переправил ее на карусельный станок.
Как ясно из названия, станок представляет собой карусель. Но карусель особенную. На низком, вровень с полом, фундаменте вращается площадка. Она выстлана толстыми досками, только не деревянными, а стальными. Сталь блестит, а площадка так обширна, что так бы и запустил с одного ее края на другой хоккейную шайбу.
Карусельный станок – разновидность токарного. В обоих есть планшайба, иначе сказать – место для закрепления обрабатываемой детали. Но если в обычном токарном станке планшайба с человеческую ладонь, то здесь, в карусельном, она разрослась вот в какую площадку.
Карусельный станок внешним видом и своей огромностью напоминает что-то корабельное. Снизу на второй этаж, к резцу, ведет отвесная железная лесенка – трап. Там поручни, как на капитанском мостике.
– Майна!… – нараспев покрикивал стропаль крановщице. – Майна!… Еще малость!… Майна!…
Крыло требовалось не положить плашмя, как клали его перед разметчиком, а поставить на ребро. И не просто на ребро, а вверх корешком, потому что обтачивать предстояло как раз корешок. Но для крыла это самое неустойчивое положение.
На планшайбу вступил инженер Пчелкин в сопровождении такелажников. Их дело – установить и закрепить деталь, отпустив стропалей с их цепями и тросами.
Появился крепежный материал. Это чугунные кубики, каждый размером с табуретку. Рабочие называют их "кубарями". Чтобы передвинуть кубарь, нужен лом.
С помощью кубарей и следовало укреплять лопасть на планшайбе.
Но одними кубарями не обойдешься. Разъедутся под тяжестью детали. Поэтому у такелажников припасены "сухари". Сухарь, который не укусишь, он стальной. А с виду будто вертушка, какие устраивают у дачных калиток. Каждый сухарь служит наконечником для прочной стальной струны. На поверхности планшайбы есть особые отверстия. Сунуть туда сухарь, повернуть, как вертушку, – и струна закреплена. Струны позволяют крепко поставить чугунные стены из кубарей; они как винты у корабельной мачты.
У всякого крыла есть корень. Если крыло живое, – это косточка, сустав. Корень у лопасти (на техническом языке "фланец") плоский, как пятак. Этим фланцем, когда начнут собирать турбину, лопасть прикрепится к втулке рабочего колеса. Лопасть за лопастью – на втулку сядут шесть лопастей. Сядут не намертво: корешки у них для того и делаются в виде пятаков, чтобы лопасти могли поворачиваться в своих гнездах. В этом особенность средне волжской турбины.
Угол, на который будут поворачиваться лопасти в своих гнездах, сравнительно небольшой: тут достаточна подвижность плавников у рыбы, чтобы турбина работала на высоком КПД.
Лопасть подали на карусель, чтобы обточить фланец. Класс точности – три сотых миллиметра, толщина человеческого волоса… Следовательно, надо было добиться такой жесткости в креплении лопасти на планшайбе, какая только возможна… и даже не возможна!
Включили карусель, пошла планшайба. Вращение ее мягко и бесшумно. Только пчелиный гуд расположенных в станке моторов нарушал тишину. Из-под резца упал первый завиток стружки, радужной от накала. Вслед за этим стружка посыпалась каскадом, перепрыгивая с кубаря на кубарь и напоминая опадающие струи фонтана.
Пчелкин, повеселевший, стремительно взобрался по лестнице трапу на верхний этаж станка, где распоряжался один из карусельщиков. Встал рядом и принялся глядеть на работу резца, сидевшего на кронштейне, который своей массивностью и длиной напоминал протянутый хобот слона.
Фланец вращался. Ну и пятачище!… Полтора метра в диаметре. Это размер круглого обеденного стола!
Резец уже не первой бороздой прошел по фланцу. Грубая литая поверхность заготовки все больше просветлялась, приобретая точные грани. Ни волнистости под резцом – это сказало бы о дрожании детали; ни тусклых полос, которые изобличают плохую подготовку самого резца. Перед глазами инженера было зеркало, и ему очень хотелось в свежепроточенной поверхности фланца увидеть свое отражение.
– С почином, Петр Петрович! – Рабочий широко улыбнулся. – На своей карусели до новой эпохи дошли. С Америкой – кто кого, а?
Пчелкин отозвался постным голосом:
– Да, в новую вступаем эпоху, это вы правильно. Только, к сожалению, со старыми дружками-кубарями…
Допекли Петра Петровича кубари: пять дней убухал на оснастку лопастей! А лопастей таких в турбине будет шесть. Пятью шесть – тридцать; списывай месяц на возню. А всех турбин двадцать, получается двадцать пропащих месяцев… Двадцать пропащих; а в распоряжении завода их всего-то шестьдесят на все работы, на полное изготовление турбин для Средней Волги!
Там, где стрельба залпами
Лопасть, побывав на карусели, засверкала обточенным фланцем. Теперь, после очередного путешествия по воздуху, она приземлилась на участке рубщиков.
Серая поверхность крыла выглядела полосатой. Это после разметки она приобрела сходство со шкурой зебры.
Только это не полосы – это канавки на поверхности лопасти. Что ни канавка – своя особая глубина: где миллиметр и даже доля миллиметра, а где и сантиметры. Канавки пробил разметчик. Ведь заготовка отливается с припуском. Избыточный слой металла надо убрать. Разметчик, наделав канавок, показал, где и как велик этот слой.
За дело взялись рубщики.
Человек шесть богатырского вида влезли на лопасть; подвернули под себя ноги, обутые в валенки; нацелили на металл стволы пневматических молотков и включили их. Оглушительным залпом прогремел удар.
Пневматический инструмент нынче в большом ходу. Им пользуются и шахтер, и корабельщик на стапеле, и строитель, и дорожный рабочий.
Приспособили "стреляющий" воздушный молоток и для облупливания стали. Рубщик получает в свой инструмент воздух особо высокого давления, сжатый до шести атмосфер; тут отдача заряда такова, что неопытный новичок не раз опрокинется вверх тормашками, пока научится сидеть с инструментом.
Надо сказать правду: заказ для Средней Волги вызвал на участке рубки переполох. И было отчего. Проба показала, что обработать лопасть зубилом как полагается, с обеих сторон, – это тысяча часов: полтора месяца непрерывной работы для всех рубщиков. А лопастей в двадцати турбинах сто двадцать. Вот и подсчитали: чтобы обработать зубилом все лопасти, нужно двенадцать лет.
И пошел клич по заводам Ленинграда: "Рубщики! Средневолжская турбина призывает вас… На помощь!"
Десятки лучших мастеров пневматического молотка откликнулись, спеша на выручку попавшим в беду товарищам с Завода водяных колес. И сразу же взялись за все лопасти, какие оказались в наличии. Под зубила теперь одновременно шло по пяти, по шести, по дюжине лопастей.
Но радость была недолгой. Заводы, отпустившие рубщиков, потребовали своих людей обратно. Ведь у каждого свой план, свое производство. "Готовьте сами рубщиков, а наших отдавайте!"
Но легко сказать – подготовить сотню рубщиков! Эта специальность далеко не каждому по плечу. Да и время – где оно?
Просчитались на Заводе водяных колес. Все рабочие в ожидании волжского заказа прошли учебу, повысили мастерство, многие изучили новые профессии. А о том, что для выполнения заказа не хватит рубщиков, и не подумали.
Сильно всполошились на Заводе водяных колес…
Черное и красное
– Галина, – сказал комсомолец Петр Кружалов, – у меня авария. Выручай!
И парень сказал, что соорудил "черную доску". С одобрения комсомольского комитета. Чтобы выявлять лодырей. Лодырь и на средневолжском заказе найдет случай, снахальничает.
– Доска мировая, – продолжал Кружалов, – сам вдвоем с одним модельщиком сколотил. А маляры расстарались – покрыли ее голландской сажей на чистой олифе. Как считаешь, это вещь?
– Вещь, – согласилась девушка.
– Вот и все так говорят. А они, понимаешь, не ловятся…
– Кто не ловится?
– Да лодыри!
Кружалов – слесарь-сборщик. Из бригады Василия Евтихиевича Махова. Но к средневолжскому заказу прямого касательства пока не имеет. Собирать турбину еще рано: детали в обработке на станках. Поэтому ни отличиться, ни выйти кандидатами на "черную доску" сборщики еще не успели.
– На простое у меня, Галя, "черная доска", куда это годится! Выручи, подкинь лодырей из твоей лаборатории! Или из механического цеха – это еще лучше: ты ведь там прикреплена к комсомольскому посту? Я "пост", и ты "пост"- вот и сделаем дело.
Девушка задумалась. Лодырей, конечно, щадить нечего, тем более по волжскому заказу. Но пока она таких не замечала.
Между тем Кружалов не отступался. Ему не терпелось обновить "черную доску". И парень прямо-таки расцвел, когда Орешникова проговорилась о том, что на карусельном станке пять дней устанавливали лопасть. Рассыпались кубари.
– Поддеть твоего Пчелкина на булавку – и на "черную доску". Вот экземпляр, а?
Инженеру Пчелкину предстояло выслушать приговор сразу двух объединившихся комсомольских постов.
Но приговор не был произнесен. Едва подойдя к карусели, комсомольцы потеряли дар речи.
Карусель вращалась, шла обработка очередной лопасти. И никаких кубарей! Лопасть сидела как бы в чугунном кармане. А карман закреплен струнами на планшайбе. Карман большой, как закром. Толстые стены его были пронизаны гигантскими винтами и различными зажимами, которые строго держали лопасть в нужном положении, не позволяя ей шевельнуться под резцом.
– Поздравьте, товарищи, – встретил инженер Пчелкин комсомольцев, показывая изобретение. – Установка лопастей произведена за один день. Давайте-ка подсчитаем, что это даст в масштабе всего заказа. По-моему, выигрыш в полтора года! Я не ошибаюсь, товарищи? – весело подмигнул он строгим контролерам.
Комсомольцы, придя в себя, поздравили инженера, а в поисках лодырей принялись бродить по другим участкам. Наконец, усталые и недовольные друг другом, сухо расстались.
Несколько дней спустя Орешникова по какому-то случаю шла в комитет комсомола и натолкнулась на Кружалова. Испачканный в краске нос, фартук, в руках маховая кисть.
– Новость, Галина! Погляди-ка, что сейчас будет.
"Черная доска" стояла на полу.
– Ага, все-таки выискал лодырей, – сказала девушка. – Молодец. Ну, пиши фамилии. Интересно, кто такие…
Парень, не отвечая, а лишь только загадочно ухмыляясь, обмакнул маховую кисть в ведро с краской и как шлепнет по доске! Образовалась красная клякса, которую самодеятельный маляр тут же размазал во все стороны.
– Петька, – кинулась к нему девушка, – ты же все испортил! Но Кружалов важно отстранил ее.
– Не ершись, Галина. Все законно. Велено ликвидировать "черную доску". Две недели она простояла дурой. Один только лодырь и обнаружился – сама "черная доска". Так что из комитета распоряжение – переделать "черную доску" на "красную".
Глава четвертая
За старой калиткой…
Вскоре завод в торжественной обстановке выдал Средней Волге первую турбину.
Галина Орешникова уже не начинающая студентка. Теперь она четверокурсница. Работает все там же, в лаборатории, и одновременно учится, станет инженером.
Это очень трудно – успевать и тут и там.
Редко теперь встречалась и с Кружаловым. Парень подошел к ней на митинге, когда завод праздновал выпуск первой турбины для Волги.
– Здорово, видать, устаешь, Галя, – сказал он, внимательно и с сочувствием оглядывая девушку.
– Петя, но у тебя тоже усталый вид.
– Галина! Да знаешь ли ты, что такое сборка этого черта-бронтозавра? – выпалил он с горячностью. – Без фигурных мозгов сейчас на сборке и делать нечего. Задает нам волжанка жару!
Орешникова вспомнила, что в одном из последних номеров заводской газеты был портрет Кружалова и статья: "Изобретательство на сборочном стенде".
– Ну, пока! – И убежал.
С тех пор они вот уже почти год не виделись. За это время с завода на волжский берег ушла вторая турбина, третья, четвертая, пятая, шестая…
Главный конструктор Иван Петрович Белов довольно часто выезжал на строительную площадку гидростанции. Возвращался он оттуда в настроении воинственном, высыпал на головы работников завода вороха новых идей.
– С приездом, Иван Петрович! – встретила Орешникова главного конструктора, когда он возвратился из очередной поездки на Волгу. Она несколько замялась, потому что не смогла подать руки: шла с грудой учебников.
– Здравствуйте, студентка, здравствуйте! – Профессор пожал ей локоть.
Возвращаясь с Волги, профессор не только привозил новые идеи, но и приезжал поздоровевшим. Вот и сейчас с дороги он похудел, громоздкая фигура его стала стройной, подвижной, как у молодого. А лицо огрубело. Зимние восточные бураны сделали его коричневым. Он весело заговорил с девушкой, и морщины, разглаживаясь, выглядели на его потемневшем лице белой сеткой. "Белые морщины, – улыбаясь, подумала Галина, – как на фотонегативе. Вот интересно! "
– Вы утомлены, дорогая, – говорил между тем профессор, – захирели над книгами. Подозреваю, что отрываетесь от жизни. Давно не бывали в главном корпусе? А ведь там большие перемены! Как раз я собираюсь туда. Не желаете ли вместе?
Студентка охотно согласилась сопровождать профессора.
Профессор Белов и Орешникова оделись и вышли на заводской двор. Под ногами замерзшие лужи. Тонкий апрельский ледок со звоном крошился; и осколки, взблескивая на солнце, разлетались, как кусочки радуги.
Вот и калитка в главный корпус.
Орешникова осмотрелась. Пока здесь для нее ничего нового. Под ногами все те же грубо опиленные деревянные торцы. Но, кажется, Галя разучилась по ним ступать – или виноваты высокие каблуки? Торцы постланы не для изящной обуви. Шершавая опиловка – это чтобы рабочий, особенно с ношей, не поскользнулся: здесь падать не следует – кругом железо.
На темных торцах серебрится рельсовая колея. Рельсам не дает потускнеть, надраивая их своими колесами, паровозик "два усача", видно, часто бывает здесь, подавая в диковинных вагонах заготовки, убирая готовые детали. Впрочем, так было и прежде.
Но вот новинка! В цехе прибавился мостовой кран, да какой богатырский! Сразу заметен среди остальных.
Орешникова остановилась, подняв глаза и любуясь новым мощным механизмом. Он был ярко-красного цвета, значит, совсем молодой. Это еще не окраска, а лишь первичная пленка, которая предохраняет механизм от ржавления. Это как бы белье на молодом металлическом теле. Каждую новорожденную машину одевают в белье, и оно всегда красное. А уж потом, по белью, маляры накладывают краску желаемого колера. Это уже будет, так сказать, мундир машины. Мостовые краны обычно ходят в зеленых мундирах.
Между тем новый кран начал поднимать груз. Девушка в восхищении замерла. Она знала прежде возможности кранового хозяйства цеха. Кран-новичок поддел на свой двурогий крюк втулку средневолжской турбины. Восемьдесят тонн! Прежде, чтобы переместить втулку, спаривались два крана, соединяя крюки. А этот – раз! – и никаких хлопот!
Шарообразная, с шестью глазницами втулка, оторвавшись от земли, повисла на цепях. Из глазниц начали выскакивать люди. Это были сделавшие свое дело стропали.
Раздался колокольный звон. Это сигнал с крана: "Берегись, все долой с прохода!"
Взвыли моторы, и кран двинулся в путь. Галя посмотрела ему вслед: "На стенд сборки потащили втулку, к Петьке Кружалову!"
Профессора Белова то и дело останавливали инженеры и мастера, спрашивая по разным поводам его мнения, совета, и Галина оставалась одна.
Наконец Белов освободился. Весёлый, подошел к девушке:
– Идемте к Пчелкину. Покатаемся на карусели!
Карусель застали в ходу. На планшайбе сидела 80-тонная втулка для очередной волжской турбины. Растачивались глазницы-окна – места для крепления лопастей.
Галина вступила на шайбу. С нею – профессор и Пчелкин. Стали кататься.
– А у нас опять новенькое, – сказал молодой инженер Галине, – примечаете?
Оказалось, карусель теперь работала в два резца. Мощность этого огромного станка прежде использовалась наполовину, а то и меньше. Чтобы исправить дело, смонтировали второй суппорт: еще один слоновый хобот с резцом. Но и этим не ограничились. Материал, из которого готовятся резцы, наука непрерывно улучшает, делая его все тверже и тверже. И карусельщики решили не отставать от науки. Резцы, которые были заправлены сейчас в суппортах, прокладывали борозду втрое глубже, чем прежние резцы. Иными словами, избыточный слой металла теперь удавалось сточить с заготовки втрое быстрее. Это одним резцом. А их поставлено два. Значит, производительность карусельного станка увеличилась в шесть раз.
Вот каких успехов добились карусельщики! Пчелкин с удовольствием принял поздравления профессора.
– А где ваш карман, – спросила Орешникова, – тот, чугунный, для лопасти? Иван Петрович, – повернулась она к профессору, – вы видели у них? Это было замечательно придумано!
– Эге, что вспомнили! – рассмеялся Пчелкин. – Карман отслужил свое, можно сказать: отпорот и выброшен. Да и вообще я больше не ставлю лопастей на карусель. Это же нелепость – брались обточить какой-то фланец лопастей и гоняли для этого огромный и ценнейший карусельный станок. Что называется, из пушки по воробьям грохали!
Орешникова заинтересовалась: как же в таком случае обрабатываются теперь фланцы?
– А на обыкновенном токарном станке, – небрежно кинул Пчелкин.
Девушка с недоумением и обидой посмотрела на профессора.
– Иван Петрович, что он говорит? Делает из меня дурочку!
Орешникова судила правильно. Всякий токарь закрепляет на станке заготовку, затем дает ей вращение, и резец срезает стружку. Но как дать вращение лопасти – даже если допустить, что она уместится на каком-то гигантском токарном станке! Ведь лопасть однобока, асимметрична. А центробежная сила при вращении несимметричного тела действует неравномерно. Пустишь лопасть вращаться, а она рывками, рывками! Резец будет бить, какая же это обработка фланца?…
Орешникова, раскрасневшись от волнения, пустилась в пререкания с Пчелкиным. Профессор загадочно молчал.
Тут Пчелкин еще раз огорошил девушку, ставшую в цехе редким гостем:
– Секим-башка сделали токарному станку, понятно? Лопасть в станке закреплена неподвижно, а отторгнутая голова станка с резцом бегает по фланцу.
– Да, да, именно бегает, – сказал профессор. – Словно белка в колесе… Мы это увидим, Галя.
Подарок горьковчан
От Пчелкина отправились к рубщикам. Гале запомнилась положенная плашмя лопасть и на ней, как на ковре, ноги калачиком, работающие люди. Девушка как бы вновь пережила ощущение мгновенной глухоты, в которую она впала от чудовищного грохота.
Но вот и участок рубщиков. Где же люди? Непривычная тишина.
Орешникова, недоумевая, поглядела на профессора.
Белов прогудел в ответ:
– А слона-то и не примечает…
И тут Орешникова как прозрела. Перед нею новое огромное сооружение, а она, в поисках рубщиков, глядит как бы сквозь него. Вот до чего иной раз привыкаешь к прошлому!
Сооружение состояло из двух мощцых стальных колонн с перекладиной наверху. Вид ворот. А в воротах – стол, очень длинный, и ширины для стола необычной – около трех метров.
– Вот так стол… Царь-стол, – воскликнула девушка, – сродни Царь-колоколу и Царь-пушке!
Этот стол не стоял на месте; у него даже не было ножек: столешница каталась на роликах, то выбегая из-под ворот, то прячась в них.
И вот на этом столе Галя и увидела лопасть средневолжской турбины. Лопасть как бы присосалась своим "пятаком" к столешнице, а острием крыла взметнулась ввысь. Пробегая туда и сюда сквозь ворота, крыло всякий раз роняло стружку: это потому, что в него впивались фрезы, укрепленные на столбах ворот.
Фреза! Едва ли существует инструмент, более красивый. Надо представить себе розу, каждый лепесток которой – резец. Иногда такую розу делают из алмазов.
Сейчас фреза, соприкасаясь с крылом, высверливала на его поверхности плоское углубление наподобие блюдца. Но крыло не стоит на месте – оно двигается, и от этого углубление растягивается по крылу в блестящую дорожку. С каждым ходом стола фреза смещается и прокладывает новую дорожку, расширяя предыдущую.
Фреза заменила бригаду рубщиков. А действовали две фрезы: фрезерование лопасти происходило одновременно с обеих сторон. Вот уж этого никак не могли бы сделать даже две бригады рубщиков: не садиться же одной из них на лопасть вниз головой!
Замечательные мастера создали этот станок. Сами волжане – машиностроители из города Горького. Волжский станок послан в подарок волжской турбине, чтобы облегчить ей муки рождения. Это уникальный, то есть единственный в своем роде станок. Он успевает выдать комплект из шести лопастей за то время, пока бригада рубщиков ковырялась над одной. А по чистоте и вовсе не сравнить работу: как-никак, а зубила оставляли на поверхности крыла следы кустарщины.
Еще одно примечательное наблюдение сделала студентка Орешникова: где же на лопасти знаки разметчика? Ведь на ручную обработку лопасть попадала полосатой, как зебра. А фреза, выходит, справляется с делом своим металлическим умом?
Нет, конечно, человек и машина никогда не поменяются мозгами. "Умная фреза" придумана конструкторами.
Орешникова прочитала на станке: "Копировально-фрезерный". Ага, значит, фреза что-то копирует. А вот и разгадка: возле одной из колонн, на подставке, девушка распознала… "семерочку"! Никакого сомнения. Ей ли, лаборантке, не узнать бронзового крылышка, которое рождалось в ванне под ее руками!
Казалось, "семерочка" уже принадлежит истории. Но нет, она рассталась с музейной тишиной шкафа: ей вторично дана путевка в жизнь!
По бронзовому крылышку сейчас ползал, ощупывая его, рычажок с роликом. А особый механизм передавал движения рычажка на фрезу, и та счищала с заготовки избыточный металл.
Но шаг ролика маленький, потому что мало крылышко, а фреза должна шагать по лопасти крупно.
– Не иначе как в механизм посажен какой-то математик, делающий умножение. Ведь так, Иван Петрович? – Орешникова повернулась к профессору, чтобы проверить свою догадку. Но его опять успели похитить цеховые работники. За профессора кто-то ответил:
– Верно говоришь, есть математик!
Девушка обернулась: ей улыбнулся черноглазый и черноусый человек в кавказской каракулевой шапке.
– Я говорю, есть математик, называется – электрон! – И человек легонько постукал по стенке пульта, перед которым стоял. Это был оператор станка. Не переставая нажимать и отпускать кнопки на пульте, он рассказал о действии электронного устройства.
– А я тебя знаю, – вдруг объявил черноусый. – Ты хотела утащить у меня молоток.
Девушка растерялась. Утащить… она?…
– Не пугайся, – усач осклабился. – В суд не подам. Я Гасан Алибеков, рубщик… Ну, можешь вспомнить?
– Нет, не могу, – сдалась Галя.
Тогда Гасан принялся рассказывать, как было дело. Обрабатывали рубщики лопасть. В обеденный перерыв тут же, на лопасти, и прикорнули. А девушка с красной повязкой на рукаве, решив, что все спят, потянула к себе один из пневматических молотков. Это был молоток Алибекова. Парень вскочил: "Убиться хочешь молотком? А Гасан отвечай? Шальной ты человек – а еще красная повязка, комсомольский пост!"
Девушку и сейчас бросило в жар – от одного воспоминания, как она была пристыжена. Тогда ей не удалось объяснить свой поступок. А она хотела всего лишь испробовать, как это вручную рубят металл. Труд отсталый. Орешникова готовилась поднять об этом крупный разговор на комсомольском комитете. И очень кстати, считала она, подкрепить доклад собственными ощущениями.
Неважно, что с опозданием на год, но она сейчас объяснила все это Алибекову. И кажется, он поверил… Чтобы окончательно рассеять это неприятное воспоминание, Галина принялась расспрашивать Алибекова о нем самом: как это он из рубщиков стал оператором этого замечательного станка?
Он сказал, что года полтора назад прошел слух, будто в Горьком изобретают станок, который сам, без участия рубщиков, сумеет обрабатывать лопасть турбины. Гасан сперва только смеялся: "Лопасть? Машиной? Ха! А звезд с неба эта машина не хочет хватать?"
Но о будущем чуде говорили все тверже, все увереннее. И однажды Гасан услышал, что машина эта даже и нуждаться не будет в разметочных бороздках. Тут уж парень не выдержал, стал проситься в Горький: только бы разок взглянуть на машину! "Зазря ездить нечего, – сказали ему. – Это тебе не невеста, чтобы устраивать смотрины! Там требуются специалисты: токари, слесари. Приобретай-ка подходящую специальность. Вот и поедешь в Горький не зевакой, а поможешь строить станок". Трудновато пришлось Гасану с учением. "Что умел? – рассказывал он Орешниковой. – Какое у меня образование? Только с барантой – овцами – разговаривать!"
Но парень своего добился. Попал в Горький с дипломом фрезеровщика. В Ленинград возвратился оператором уникального станка. Орешникова, прощаясь, спросила Гасана, успеет ли теперь, по его мнению, завод со средневолжским заказом.
У Алибекова блеснули глаза.
– Справимся ли, говоришь, за пять лет? Ха! Еще гулять будем. Отпуск возьму, в Дагестан поеду!
Крутая хозяйка
Огненный поток несся из какой-то точки в сторону, образуя конус. Из конуса сыпались серебряные звезды. Орешникова подошла ближе. Теперь можно было различить диковинного вида станок. Но яркий трепещущий свет вынудил ее заслониться рукой. Ей подали дымчатые очки. Удивительно, как темные стекла изменяют лицо: только когда незнакомец заговорил, Галя узнала в нем профессора.
Станок выглядел гигантской челюстью и, не в пример фрезерному, работал очень шумно.
Челюсть мертвой хваткой держала в горизонтальном положении лопасть турбины. А "комета" оказалась шлифовальным кругом. Круг гулял по обработанной фрезеровщиком лопасти, делая ее зеркальной.
Все в этом станке восхищало и радовало глаз: и бешено вращающийся шлифовальный круг, высекающий из металла многометровую струю искр; и множество остроумных приспособлений, которые водили круг по лопасти, не позволяя ему нигде шаркнуть лишний раз во вред делу; и гибкий рукав пылесоса, подбирающийся своей ноздрей под самый шлифовальный камень; и даже мундир станка – скромный, опрятный и вместе с тем щегольской по окраске.
Умный станок! А ведь Орешникова не забыла, как шлифовали лопасти еще недавно вручную. Даже на первых лопастях для Средней Волги она застала шлифовальщиц, которые ползали с машинками в руках. Женщины завязывали от пыли носы платками, надевали маски, и все-таки к концу смены одежда и лица становились одного серого цвета, как у каменных статуй.
А здесь и не видать людей… Впрочем, вон он, оператор, у пульта: в чистенькой спецовке, при галстуке; так же, как и Алибеков у своего.
Профессор возвратил обе пары очков оператору.
Отошли в сторонку, присели.
– Однако, – подивилась Орешникова, – крутая хозяйка – наша средневолжская! Все старое на слом – подавай ей новое обзаведение! – Помолчав, добавила: – Вот теперь, Иван Петрович, я окончательно усвоила, что такое коэффициент К! Эти чудесные станки… Да они одни перемелют четырнадцать в пять!
– Да. Бригада творческого содружества действует неплохо, – сказал профессор.
За старой калиткой…
Вскоре завод в торжественной обстановке выдал Средней Волге первую турбину.
Галина Орешникова уже не начинающая студентка. Теперь она четверокурсница. Работает все там же, в лаборатории, и одновременно учится, станет инженером.
Это очень трудно – успевать и тут и там.
Редко теперь встречалась и с Кружаловым. Парень подошел к ней на митинге, когда завод праздновал выпуск первой турбины для Волги.
– Здорово, видать, устаешь, Галя, – сказал он, внимательно и с сочувствием оглядывая девушку.
– Петя, но у тебя тоже усталый вид.
– Галина! Да знаешь ли ты, что такое сборка этого черта-бронтозавра? – выпалил он с горячностью. – Без фигурных мозгов сейчас на сборке и делать нечего. Задает нам волжанка жару!
Орешникова вспомнила, что в одном из последних номеров заводской газеты был портрет Кружалова и статья: "Изобретательство на сборочном стенде".
– Ну, пока! – И убежал.
С тех пор они вот уже почти год не виделись. За это время с завода на волжский берег ушла вторая турбина, третья, четвертая, пятая, шестая…
Главный конструктор Иван Петрович Белов довольно часто выезжал на строительную площадку гидростанции. Возвращался он оттуда в настроении воинственном, высыпал на головы работников завода вороха новых идей.
– С приездом, Иван Петрович! – встретила Орешникова главного конструктора, когда он возвратился из очередной поездки на Волгу. Она несколько замялась, потому что не смогла подать руки: шла с грудой учебников.
– Здравствуйте, студентка, здравствуйте! – Профессор пожал ей локоть.
Возвращаясь с Волги, профессор не только привозил новые идеи, но и приезжал поздоровевшим. Вот и сейчас с дороги он похудел, громоздкая фигура его стала стройной, подвижной, как у молодого. А лицо огрубело. Зимние восточные бураны сделали его коричневым. Он весело заговорил с девушкой, и морщины, разглаживаясь, выглядели на его потемневшем лице белой сеткой. "Белые морщины, – улыбаясь, подумала Галина, – как на фотонегативе. Вот интересно! "
– Вы утомлены, дорогая, – говорил между тем профессор, – захирели над книгами. Подозреваю, что отрываетесь от жизни. Давно не бывали в главном корпусе? А ведь там большие перемены! Как раз я собираюсь туда. Не желаете ли вместе?
Студентка охотно согласилась сопровождать профессора.
Профессор Белов и Орешникова оделись и вышли на заводской двор. Под ногами замерзшие лужи. Тонкий апрельский ледок со звоном крошился; и осколки, взблескивая на солнце, разлетались, как кусочки радуги.
Вот и калитка в главный корпус.
Орешникова осмотрелась. Пока здесь для нее ничего нового. Под ногами все те же грубо опиленные деревянные торцы. Но, кажется, Галя разучилась по ним ступать – или виноваты высокие каблуки? Торцы постланы не для изящной обуви. Шершавая опиловка – это чтобы рабочий, особенно с ношей, не поскользнулся: здесь падать не следует – кругом железо.
На темных торцах серебрится рельсовая колея. Рельсам не дает потускнеть, надраивая их своими колесами, паровозик "два усача", видно, часто бывает здесь, подавая в диковинных вагонах заготовки, убирая готовые детали. Впрочем, так было и прежде.
Но вот новинка! В цехе прибавился мостовой кран, да какой богатырский! Сразу заметен среди остальных.
Орешникова остановилась, подняв глаза и любуясь новым мощным механизмом. Он был ярко-красного цвета, значит, совсем молодой. Это еще не окраска, а лишь первичная пленка, которая предохраняет механизм от ржавления. Это как бы белье на молодом металлическом теле. Каждую новорожденную машину одевают в белье, и оно всегда красное. А уж потом, по белью, маляры накладывают краску желаемого колера. Это уже будет, так сказать, мундир машины. Мостовые краны обычно ходят в зеленых мундирах.
Между тем новый кран начал поднимать груз. Девушка в восхищении замерла. Она знала прежде возможности кранового хозяйства цеха. Кран-новичок поддел на свой двурогий крюк втулку средневолжской турбины. Восемьдесят тонн! Прежде, чтобы переместить втулку, спаривались два крана, соединяя крюки. А этот – раз! – и никаких хлопот!
Шарообразная, с шестью глазницами втулка, оторвавшись от земли, повисла на цепях. Из глазниц начали выскакивать люди. Это были сделавшие свое дело стропали.
Раздался колокольный звон. Это сигнал с крана: "Берегись, все долой с прохода!"
Взвыли моторы, и кран двинулся в путь. Галя посмотрела ему вслед: "На стенд сборки потащили втулку, к Петьке Кружалову!"
Профессора Белова то и дело останавливали инженеры и мастера, спрашивая по разным поводам его мнения, совета, и Галина оставалась одна.
Наконец Белов освободился. Весёлый, подошел к девушке:
– Идемте к Пчелкину. Покатаемся на карусели!
Карусель застали в ходу. На планшайбе сидела 80-тонная втулка для очередной волжской турбины. Растачивались глазницы-окна – места для крепления лопастей.
Галина вступила на шайбу. С нею – профессор и Пчелкин. Стали кататься.
– А у нас опять новенькое, – сказал молодой инженер Галине, – примечаете?
Оказалось, карусель теперь работала в два резца. Мощность этого огромного станка прежде использовалась наполовину, а то и меньше. Чтобы исправить дело, смонтировали второй суппорт: еще один слоновый хобот с резцом. Но и этим не ограничились. Материал, из которого готовятся резцы, наука непрерывно улучшает, делая его все тверже и тверже. И карусельщики решили не отставать от науки. Резцы, которые были заправлены сейчас в суппортах, прокладывали борозду втрое глубже, чем прежние резцы. Иными словами, избыточный слой металла теперь удавалось сточить с заготовки втрое быстрее. Это одним резцом. А их поставлено два. Значит, производительность карусельного станка увеличилась в шесть раз.
Вот каких успехов добились карусельщики! Пчелкин с удовольствием принял поздравления профессора.
– А где ваш карман, – спросила Орешникова, – тот, чугунный, для лопасти? Иван Петрович, – повернулась она к профессору, – вы видели у них? Это было замечательно придумано!
– Эге, что вспомнили! – рассмеялся Пчелкин. – Карман отслужил свое, можно сказать: отпорот и выброшен. Да и вообще я больше не ставлю лопастей на карусель. Это же нелепость – брались обточить какой-то фланец лопастей и гоняли для этого огромный и ценнейший карусельный станок. Что называется, из пушки по воробьям грохали!
Орешникова заинтересовалась: как же в таком случае обрабатываются теперь фланцы?
– А на обыкновенном токарном станке, – небрежно кинул Пчелкин.
Девушка с недоумением и обидой посмотрела на профессора.
– Иван Петрович, что он говорит? Делает из меня дурочку!
Орешникова судила правильно. Всякий токарь закрепляет на станке заготовку, затем дает ей вращение, и резец срезает стружку. Но как дать вращение лопасти – даже если допустить, что она уместится на каком-то гигантском токарном станке! Ведь лопасть однобока, асимметрична. А центробежная сила при вращении несимметричного тела действует неравномерно. Пустишь лопасть вращаться, а она рывками, рывками! Резец будет бить, какая же это обработка фланца?…
Орешникова, раскрасневшись от волнения, пустилась в пререкания с Пчелкиным. Профессор загадочно молчал.
Тут Пчелкин еще раз огорошил девушку, ставшую в цехе редким гостем:
– Секим-башка сделали токарному станку, понятно? Лопасть в станке закреплена неподвижно, а отторгнутая голова станка с резцом бегает по фланцу.
– Да, да, именно бегает, – сказал профессор. – Словно белка в колесе… Мы это увидим, Галя.
Подарок горьковчан
От Пчелкина отправились к рубщикам. Гале запомнилась положенная плашмя лопасть и на ней, как на ковре, ноги калачиком, работающие люди. Девушка как бы вновь пережила ощущение мгновенной глухоты, в которую она впала от чудовищного грохота.
Но вот и участок рубщиков. Где же люди? Непривычная тишина.
Орешникова, недоумевая, поглядела на профессора.
Белов прогудел в ответ:
– А слона-то и не примечает…
И тут Орешникова как прозрела. Перед нею новое огромное сооружение, а она, в поисках рубщиков, глядит как бы сквозь него. Вот до чего иной раз привыкаешь к прошлому!
Сооружение состояло из двух мощцых стальных колонн с перекладиной наверху. Вид ворот. А в воротах – стол, очень длинный, и ширины для стола необычной – около трех метров.
– Вот так стол… Царь-стол, – воскликнула девушка, – сродни Царь-колоколу и Царь-пушке!
Этот стол не стоял на месте; у него даже не было ножек: столешница каталась на роликах, то выбегая из-под ворот, то прячась в них.
И вот на этом столе Галя и увидела лопасть средневолжской турбины. Лопасть как бы присосалась своим "пятаком" к столешнице, а острием крыла взметнулась ввысь. Пробегая туда и сюда сквозь ворота, крыло всякий раз роняло стружку: это потому, что в него впивались фрезы, укрепленные на столбах ворот.
Фреза! Едва ли существует инструмент, более красивый. Надо представить себе розу, каждый лепесток которой – резец. Иногда такую розу делают из алмазов.
Сейчас фреза, соприкасаясь с крылом, высверливала на его поверхности плоское углубление наподобие блюдца. Но крыло не стоит на месте – оно двигается, и от этого углубление растягивается по крылу в блестящую дорожку. С каждым ходом стола фреза смещается и прокладывает новую дорожку, расширяя предыдущую.
Фреза заменила бригаду рубщиков. А действовали две фрезы: фрезерование лопасти происходило одновременно с обеих сторон. Вот уж этого никак не могли бы сделать даже две бригады рубщиков: не садиться же одной из них на лопасть вниз головой!
Замечательные мастера создали этот станок. Сами волжане – машиностроители из города Горького. Волжский станок послан в подарок волжской турбине, чтобы облегчить ей муки рождения. Это уникальный, то есть единственный в своем роде станок. Он успевает выдать комплект из шести лопастей за то время, пока бригада рубщиков ковырялась над одной. А по чистоте и вовсе не сравнить работу: как-никак, а зубила оставляли на поверхности крыла следы кустарщины.
Еще одно примечательное наблюдение сделала студентка Орешникова: где же на лопасти знаки разметчика? Ведь на ручную обработку лопасть попадала полосатой, как зебра. А фреза, выходит, справляется с делом своим металлическим умом?
Нет, конечно, человек и машина никогда не поменяются мозгами. "Умная фреза" придумана конструкторами.
Орешникова прочитала на станке: "Копировально-фрезерный". Ага, значит, фреза что-то копирует. А вот и разгадка: возле одной из колонн, на подставке, девушка распознала… "семерочку"! Никакого сомнения. Ей ли, лаборантке, не узнать бронзового крылышка, которое рождалось в ванне под ее руками!
Казалось, "семерочка" уже принадлежит истории. Но нет, она рассталась с музейной тишиной шкафа: ей вторично дана путевка в жизнь!
По бронзовому крылышку сейчас ползал, ощупывая его, рычажок с роликом. А особый механизм передавал движения рычажка на фрезу, и та счищала с заготовки избыточный металл.
Но шаг ролика маленький, потому что мало крылышко, а фреза должна шагать по лопасти крупно.
– Не иначе как в механизм посажен какой-то математик, делающий умножение. Ведь так, Иван Петрович? – Орешникова повернулась к профессору, чтобы проверить свою догадку. Но его опять успели похитить цеховые работники. За профессора кто-то ответил:
– Верно говоришь, есть математик!
Девушка обернулась: ей улыбнулся черноглазый и черноусый человек в кавказской каракулевой шапке.
– Я говорю, есть математик, называется – электрон! – И человек легонько постукал по стенке пульта, перед которым стоял. Это был оператор станка. Не переставая нажимать и отпускать кнопки на пульте, он рассказал о действии электронного устройства.
– А я тебя знаю, – вдруг объявил черноусый. – Ты хотела утащить у меня молоток.
Девушка растерялась. Утащить… она?…
– Не пугайся, – усач осклабился. – В суд не подам. Я Гасан Алибеков, рубщик… Ну, можешь вспомнить?
– Нет, не могу, – сдалась Галя.
Тогда Гасан принялся рассказывать, как было дело. Обрабатывали рубщики лопасть. В обеденный перерыв тут же, на лопасти, и прикорнули. А девушка с красной повязкой на рукаве, решив, что все спят, потянула к себе один из пневматических молотков. Это был молоток Алибекова. Парень вскочил: "Убиться хочешь молотком? А Гасан отвечай? Шальной ты человек – а еще красная повязка, комсомольский пост!"
Девушку и сейчас бросило в жар – от одного воспоминания, как она была пристыжена. Тогда ей не удалось объяснить свой поступок. А она хотела всего лишь испробовать, как это вручную рубят металл. Труд отсталый. Орешникова готовилась поднять об этом крупный разговор на комсомольском комитете. И очень кстати, считала она, подкрепить доклад собственными ощущениями.
Неважно, что с опозданием на год, но она сейчас объяснила все это Алибекову. И кажется, он поверил… Чтобы окончательно рассеять это неприятное воспоминание, Галина принялась расспрашивать Алибекова о нем самом: как это он из рубщиков стал оператором этого замечательного станка?
Он сказал, что года полтора назад прошел слух, будто в Горьком изобретают станок, который сам, без участия рубщиков, сумеет обрабатывать лопасть турбины. Гасан сперва только смеялся: "Лопасть? Машиной? Ха! А звезд с неба эта машина не хочет хватать?"
Но о будущем чуде говорили все тверже, все увереннее. И однажды Гасан услышал, что машина эта даже и нуждаться не будет в разметочных бороздках. Тут уж парень не выдержал, стал проситься в Горький: только бы разок взглянуть на машину! "Зазря ездить нечего, – сказали ему. – Это тебе не невеста, чтобы устраивать смотрины! Там требуются специалисты: токари, слесари. Приобретай-ка подходящую специальность. Вот и поедешь в Горький не зевакой, а поможешь строить станок". Трудновато пришлось Гасану с учением. "Что умел? – рассказывал он Орешниковой. – Какое у меня образование? Только с барантой – овцами – разговаривать!"
Но парень своего добился. Попал в Горький с дипломом фрезеровщика. В Ленинград возвратился оператором уникального станка. Орешникова, прощаясь, спросила Гасана, успеет ли теперь, по его мнению, завод со средневолжским заказом.
У Алибекова блеснули глаза.
– Справимся ли, говоришь, за пять лет? Ха! Еще гулять будем. Отпуск возьму, в Дагестан поеду!
Крутая хозяйка
Огненный поток несся из какой-то точки в сторону, образуя конус. Из конуса сыпались серебряные звезды. Орешникова подошла ближе. Теперь можно было различить диковинного вида станок. Но яркий трепещущий свет вынудил ее заслониться рукой. Ей подали дымчатые очки. Удивительно, как темные стекла изменяют лицо: только когда незнакомец заговорил, Галя узнала в нем профессора.
Станок выглядел гигантской челюстью и, не в пример фрезерному, работал очень шумно.
Челюсть мертвой хваткой держала в горизонтальном положении лопасть турбины. А "комета" оказалась шлифовальным кругом. Круг гулял по обработанной фрезеровщиком лопасти, делая ее зеркальной.
Все в этом станке восхищало и радовало глаз: и бешено вращающийся шлифовальный круг, высекающий из металла многометровую струю искр; и множество остроумных приспособлений, которые водили круг по лопасти, не позволяя ему нигде шаркнуть лишний раз во вред делу; и гибкий рукав пылесоса, подбирающийся своей ноздрей под самый шлифовальный камень; и даже мундир станка – скромный, опрятный и вместе с тем щегольской по окраске.
Умный станок! А ведь Орешникова не забыла, как шлифовали лопасти еще недавно вручную. Даже на первых лопастях для Средней Волги она застала шлифовальщиц, которые ползали с машинками в руках. Женщины завязывали от пыли носы платками, надевали маски, и все-таки к концу смены одежда и лица становились одного серого цвета, как у каменных статуй.
А здесь и не видать людей… Впрочем, вон он, оператор, у пульта: в чистенькой спецовке, при галстуке; так же, как и Алибеков у своего.
Профессор возвратил обе пары очков оператору.
Отошли в сторонку, присели.
– Однако, – подивилась Орешникова, – крутая хозяйка – наша средневолжская! Все старое на слом – подавай ей новое обзаведение! – Помолчав, добавила: – Вот теперь, Иван Петрович, я окончательно усвоила, что такое коэффициент К! Эти чудесные станки… Да они одни перемелют четырнадцать в пять!
– Да. Бригада творческого содружества действует неплохо, – сказал профессор.
Глава пятая
Последний стенд
Вот и последний стенд на пути изготовления турбины… Стенд сборки. Он в конце "цеха-километра", как иногда называют это остекленное здание, полную длину которого удается увидеть лишь в солнечный летний день. В остальное время, несмотря на линию фонарей, даль цеха теряется в голубой дымке.
Стенд сборки – это просторная площадь, вымощенная побуревшими от времени торцами. Тут и там, как озерца в темных берегах, сверкают металлические площадки. На этих площадках, закрепленных на мощных подземных фундаментах, и располагаются бригады сборщиков.
Все, что мы до сих пор видели в цехе, было лишь подготовкой к завершающему акту труда – акту рождения турбины. Сотни и тысячи деталей, войдя в виде грубых заготовок в цех, обрабатываются на различных станках; если надо – подвергаются сварке, если надо – закаляются в термической печи и, наконец, с точными гранями, отшлифованные до блеска или покрашенные, идут на сборку.
Но это еще не все детали. В Бригаде творческого содружества объединились многочисленные заводы и научные учреждения различных районов страны. Теперь каждый слал в Ленинград либо вновь сконструированный аппарат, либо прибор – новинки изобретательного ума тысяч людей; и все это – тоже для турбины, для ее усовершенствования.
Как тут не позавидуешь сборщику! К нему в руки попадают лишь разрозненные клеточки будущего организма. Только на стенде сборки клеточки-детали впервые в своей жизни встречаются. Сборщик соединяет их, как бы сращивает: он вдыхает душу в организм, который называется новой машиной!
Несведущему человеку может показаться, что дело у сборщика простое: знай ворочай гаечным ключом – крепи деталь к детали!
Нет, это не так. Это не разобранный на зиму велосипед, который при помощи ключа в самом деле ничего не стоит собрать. Петр Кружалов говорил, что сборщик средневолжской должен иметь "фигурные мозги", и это не было хвастовством перед девушкой. Турбина оказалась настолько сложной для проектирования, что из рук конструкторов вышел, по правде говоря, только ее "черновик".
Это обнаружилось на сборке. Детали турбины встретились, а срастаться не пожелали. Так что сборщикам уже на стенде пришлось подправлять конструкторов, даже требовать замены некоторых неудачных деталей другими.
Но легко об этом рассказывать, а каково было людям!
Торжественный митинг… Первый болт в первую турбину на сборке был заведен под музыку. Все газеты откликнулись на это событие. А сборка-то и не пошла…
Ребята пали духом – и к мастеру, к Василию Евтихиевичу.
Василий Евтихиевич Махов вышел к ребятам из будочки своей конторки. Это был тот самый старый мастер-коммунист, любитель насаждать плодовые сады, который когда-то на партийном собрании заговорил об Измаиле, бросил клич: "Все за учебу, по-суворовски! "
Теперь, выйдя к сборщикам, он скомандовал:
– Ну-ка, толпа, развернись в линию, хочу каждого видеть в лицо персонально!
Ребята встали полукругом. Мастер поглядел на каждого и сморщил нос:
– Ну и кислые же у вас физиономии! Будто яблока-дичка вкусили. Брр!…
Физиономии сразу заулыбались.
Кое-кто на шутку ответил шуткой. Но в словах мастера прорвался гнев:
– Кто же вы такие, ребята, не пойму… Чудо-богатыри, что идут на Измаил, или же беглецы из-под Измаила?
Начался шумный и бестолковый разговор, с объяснениями, с обидами.
– К порядку! – закричал мастер, перекрывая гомон. Потом сказал с загадочной усмешкой: – В обеденный перерыв расскажу я вам сказочку… Соберемся у надолб.
Сказка, рассказанная старым сборщиком
Надолбы – это, как известно, тумбы на шоссейных дорогах, устанавливаемые для безопасности движения: там, где насыпи ограждены надолбами, повозка или машина не свалится под откос. Бывают и надолбы – препятствия против танков.
Сборщики окрестили "надолбами" болты для средневолжской турбины. И в этом прозвище не было преувеличения: не болт – а тумба, на которой можно расположиться посидеть.
Мастер Василий Евтихиевич, пообещав рассказать сказку, пригласил ребят к "надолбам". Место это он выбрал не без умысла.
Дело в том, что на ребят особенно грозное впечатление произвели болты. Пока мостовые краны сажали на стенд втулку, лопасти и другие крупнейшие части будущей турбины, – сборщики не проявляли особенного беспокойства: детали знакомые, каждый успел повидать их еще на станочной обработке. Но когда кран подал связку тумб, которые в документе были названы болтами, ребята растерялись… Вес каждого болтища восемьдесят килограммов – пять пудов. А ведь его надо поднять с земли, вставить в отверстие на турбине и затянуть гайкой. Работа для штангиста! Так что же – при сборочном стенде открывать школу тяжелой атлетики?
Уселись. Мастер кивнул на болты:
– Усаживайтесь, товарищи. Тумбочки удобные.
Боязно с непривычки. Помялись, но сели. Ни стульев у Махова, ни табуреток – все убрал.
Василий Евтихиевич уточнил:
– Когда на заводе распоряжался еще хозяин, делали мы среди прочей всякой всячины каркасы для церковных куполов. Видать, доходная была статья для хозяйского кармана. Ну, а революция, отменив хозяйский карман, отменила, конечно, и церковные заказы. Одним словом, руки у рабочих чесались на новенькое…
Продолжая рассказ, Василий Евтихиевич напомнил, что в России водяных турбин не строили, поэтому и специалистов не нашлось. Секретами этих машин владели только шведы, немцы, американцы и англичане. А русским внушали, что в их варварской стране за такие мудреные машины и браться не следует. Ума, мод, не хватит. Покупайте, платите денежки!
– Ну, а мы – коммунисты, так что спесью нас не возьмешь! – сказал Махов. – Давай-ка, решили, вместо отмененных куполов обмозгуем да соорудим заморскую машину!
Первая советская турбина была не стальной – до этого тогдашняя техника не дотянула, – а из чугунных отливок. Готовили ее по заказу Окуловской бумажной фабрики, что близ Новгорода.
Когда мастер упомянул, что народу на стенде вертелось побольше, чем сейчас, а собирали турбину год, послышались восклицания:
– Год!… А на волжскую дают три месяца. Что же это за окуловская такая? Видать, громозднющая была?
Мастер усмехнулся, достал из нагрудного кармана складной метр и растянул перед собой:
– Вот диаметр рабочего колеса у окуловской. Точная мера!
Изумление, хохот.
– А мощность? – закричали. – Мощность какая? Тысяч, наверное, десять, не больше?
Мастер назвал мощность: 450 киловатт.
Ребята притихли. Бывает, что предмет настолько жалок, что даже смеяться над ним совестно.
Лишь кто-то присвистнул:
– Вот так прадедушка!…
– Прабабушка! – поправили его.
Взращенные на сборке советских турбин мирового класса, ребята продолжали недоумевать:
– Но почему же все-таки год, Василий Евтихиевич?
– А собирали да разбирали. Потом опять собирали и снова разбирали… Чертежей ведь господа иностранцы нам на стол не положили. Вот и нащупывали параметры турбины почти что вслепую… А транспорт разве такой был в цехе? Свой горб – он тебе и подъемный кран и автокар… Но особо я измаялся, ребята, когда обтесывал детали под названием дубовые поленья. Дерево трудное, топор берет плохо…
Оказалось, что для окуловской турбины не нашлось электрического генератора: опять заграничная штучка! Вот и пришлось вращение турбины передавать бумагоделательным машинам напрямую – посредством шестерен с дубовыми зубьями.
Ребята долго молчали, раздумывая над сказкой-былью. А Василий Евтихиевич встал, надел кепку и, весело посвистывая, отправился в свою конторку. "Пусть знают, как революция технику делала! Небось теперь перестанут трусить, штурмом пойдут на волжскую!"
В своем расчете мастер не ошибся.
Не числом, а уменьем
Особенно расхрабрился Петр Кружалов: "Чтобы эту глупую тумбу да не одолеть комсомольцу? Неправда!"
– Кого тебе в помощь? – тотчас спросил мастер. – Или сам один?
Парень замялся:
– Нет, сам один не выйдет… В математике слаб. Требуется подкрепление.
– Понятно! – Мастер улыбнулся. – Могу порекомендовать степенную девушку. Будущий инженер-конструктор. – И назвал Орешникову.
Кружалов покраснел. Его смутила проницательность старика: затаенные мысли угадывает!
Однако следовало что-нибудь сказать для солидности. И Кружалов пробасил:
– Подходяще… Кажись, тоже комсомолка? Вот по-комсомольски и возьмемся.
Поджидая Галину, Кружалов присел в сторонке с тетрадкой. Принялся раздумывать: как же их сделать легкими и подвижными в работе, эти болты. Муслил, муслил карандаш, но решения не нашел. Подошла Галина. Теперь они по очереди водили карандашом, отнимая друг у друга тетрадку.
Потом девушка отлучилась: по какому-то спешному делу ее вызвали в лабораторию. А Петр, чтобы не терять времени, махнул в заводскую библиотеку. Однако ему не понадобилось листать технические журналы. Идея пришла еще с порога библиотечного зала. Он увидел картину "Соперницы": деревенская улица, зима, две девушки, у них ведра на коромыслах… Дальше в содержание картины Петр не вникал. "Коромысло – вот решение!" И он помчался обратно, сталкиваясь с людьми и не в силах сдержать ног, которые так и отбивали дробь на ступенях лестниц.
Орешникова захлопала в ладоши, так ей понравилась идея с коромыслом: "И вправду, Петька, у тебя фигурные мозги!"
Сняли с болтов-надолб размеры, набросали чертежик – и в кузницу, к тамошним комсомольцам.
Не прошло и нескольких часов, как были готовы весы на коромысле. Корзинка из пруткового железа для болта. Другая – для уравновешивания груза.
Весы прикрепили к крюку мостового крана, затем опустили, чтобы обе чашки сели на землю. Кружалов, наклонившись, вкатил болт в корзинку. Орешникова с помощью ребят загрузила противоположную чашку весов всяким подручным железом, чтобы получить тоже восемьдесят килограммов.
– Вира! – И кран приподнял весы. Когда чашка с болтом оказалась против нужного отверстия, Кружалов двумя руками втолкнул болт в гнездо, как артиллерист вталкивает в орудие тяжелый снаряд.
Вторым заходом весы подняли с земли гайку для болта. Но завернуть ее гаечным ключом мог бы только былинный богатырь Илья Муромец. Ильи, конечно, не дозовешься, поэтому комсомольцы для затягивания крупных гаек приспособили электрический мотор.
Василию Евтихиевичу показали весы в действии.
– Вот это по-комсомольски! – похвалил мастер. – И по-суворовски. Не числом, а уменьем!
Яблоня и яблоко
Петр Кружалов трудился над сборкой рабочего колеса турбины. В группе комсомольцев был старшим. На стендовой площадке стояла бочковидная втулка со своими шестью глазницами. Мостовой кран помогал пристраивать к этим глазницам лопасти фланцем и затем, при помощи кружаловских весов, крепить их болтами. Часть ребят заполняла внутренность втулки механизмами, которые двадцатипятитонным лопастям должны придать чуткость и подвижность рыбьих плавников.
Работа сложная. Колесо будет пригодно лишь в том случае, если центр его тяжести строжайше совпадет с осью вращения. Навесил на втулку лопасти – ставь ее для контроля на острие. Если устоит, как мяч у жонглера на пальце, – все в порядке, можно продолжать сборку. Если же начнет крениться (тут махину застопорят специальные механизмы), то на смену сборке приходит разборка: работу надо переделывать.
Балансировка – это день хлопот. А пока колесо полностью обрастет деталями, его ставят на острие трижды. Из календаря сборки вычеркиваются три дня. Для дружной бригады – огромная потеря!
Эти гиблые три дня не давали Кружалову покоя: вот бы сбалансировать колесо за один раз!
Встретился с Орешниковой. Поделился своими замыслами, но тут же его взяло сомнение: поддержат ли станочники? Сумеют ли так сработать детали, чтобы, к примеру, лопасти были одинаковыми не только по размерам, но и по весу? Тут бы ювелиров с их терпением, аккуратностью, тонким чувством осязания в пальцах.
Орешникова поглядела на парня с восхищением.
– Знаешь что? Решайся, на что задумал. А я побегу к станочникам!
Комсомольцы без колебаний поддержали своего вожака: "Правильно, Петруха, обойдемся одной балансировкой. Ставь вопрос перед начальством".
Василий Евтихиевич с испугу замахал руками:
– Это на средневолжской-то одну балансировку? Да вы что, ребята… – Лицо старика стало багровым, он не мог продолжать речь, только отдувался. Подумал с досадой: "Не иначе как она замутила парня, будущая инженерша… Порекомендовал на свою голову!"
Между тем Кружалов попросил объяснения.
– А объяснение простое, – сказал мастер с раздражением. – Вон куда хватил… А если готовенькое-то похилится, тогда что: разбрасывай колесо на части, пропадай месяц работы? Да ты что, Петрушка, обалдел, чтобы срывать заказ государства!…
Кружалов – к начальнику цеха. Но и там отказ. Да еще вдогонку пристрастили: "Не смей такое и думать, выбрось из головы!"
Зато в комсомольском комитете огоньком Кружалова загорелись многие. Делегацией пошли к директору завода.
– Правильно вам отказывают, – сказал директор завода. – Чтобы обойтись одной балансировкой, требуется такая чистота работы, какой мы на заводе до сих пор не в силах достичь. Так что не будем предаваться фантазиям. Все, товарищи!
– Нет, не все! – почти в отчаянии воскликнул Кружалов и намертво уселся в кресло напротив директора. Друзья не оставили его, и начались длинные-предлинные споры – на измор.
Через час директор уже только бормотал устало:
– Вы из упрямства мне срок сдачи турбины сорвете!…
– Наоборот, товарищ директор, ускорим сдачу, – возражали ему. – Слово комсомольцев!
Наконец директор сдался.
– На ответственность заводского комитета комсомола! Но если, товарищи, подведете, – знайте, что первой полетит с плеч голова вашего директора!
Кружалов не подвел. Колесо было собрано с одной балансировки.
Самого Кружалова вскоре назначили мастером, поставив его рядом с Василием Евтихиевичем.
– Ты, Петруша, не смущайся, – сказал старик, заметив, что его ученик при встрече виновато опускает глаза. – Я на тебя не в обиде. Поболело, конечно, сердце – не без этого… Зато теперь я на тебя только радуюсь – как старая яблоня, которая вырастила доброе крепкое яблоко!
Телефонные звонки
"Как двадцатая? Скоро ли выйдет с завода?" – Ленинградцы очень ревнивы к чести своего города.
Девушка на заводском коммутаторе устала от нескончаемых телефонных звонков. Наконец газеты и радио дали информацию:
"Последняя, двадцатая турбина на стенде. Она уже собрана. Минувшей ночью произведены заводские испытания турбины, которые дали хорошие результаты".
И вот наступил день проводов. В цехе сколотили и убрали кумачом и зеленью торжественный помост. Внесли знамена. Среди знаменосцев можно было увидеть сияющих гордостью модельщика Чучина, оператора-фрезеровщика Гасана Алибекова, инженера Пчелкина, электросварщика Зубкова, мастера сборки старика Махова и комсомольца Кружалова…
Торжественный помост вплотную примкнул к гигантски распростершему крылья рабочему колесу. Получилось, что турбина номер двадцать и сама, персонально, введена в президиум собрания.
Приглашенные в президиум гости с интересом поглядывали то на стальную громаду колеса, то на развешанные в цехе плакаты.
Вот плакат-зигзаг в виде нисходящих ступеней. На верхней ступени число "90". Оно обозначает, что первая турбина была собрана за девяносто дней. Спускаясь по лестнице, числа убывают, и на последней, двадцатой ступени – число "12". Итог ошеломляющий: производительность труда при выполнении заказа для Средней Волги выросла в семь с половиной раз! Таких успехов советское турбостроение не знало.
В царство Нептуна
Еще до заседания гости прошлись по стендовым площадкам. Понадобилась целая экскурсия, чтобы ознакомиться с турбиной. И все-таки гости остались неудовлетворенными. Хотели увидеть турбину целиком, а им показали только отдельные ее узлы, причем все врозь: на одной площадке – рабочее колесо, на другой – статор, на третьей – вал турбины, и так далее. Слов нет, ощущение грандиозности создается и от такого осмотра. Если пригнуться, внутри вала пробежишь как по тоннелю, мысленно испытывая на себе давление шестидесяти тонн стали. Или восхождение к статору: здесь невольно рождается мысль о римском Колизее, воскрешенном из тысячелетий, только не для кровавого боя гладиаторов, а для отвоевания у рек их могучей энергии, чтобы облегчить мирный труд строителям коммунизма. Все это так, но почему было не показать турбину целиком? Назначили праздник, а впечатление, что сборка не завершена.
Да, не завершена. Так с турбиной, разобранной на части, и придется распрощаться.
Дело в том, что собранный гигант ни одного мгновения не может прожить на суше, в цехе. Представим себе турбину в полный рост. Чтобы она поместилась в цехе, пришлось бы раскрыть стеклянную крышу. Но на земле турбина не более устойчива, чем опрокинутая и поставленная на шпиль башня. Она рухнула бы и распалась, заодно раздавив и цех с его железобетонными стенами… Турбина создана, чтобы висеть.
Работать турбине на Волге. Там приготовлено для нее и жилище – вертикальная яма в теле бетонной плотины. Яма столь обширна и такой головокружительной глубины, что ей вполне подходит название "кратер", словно речь о вулкане…
В отверстие кратера вмурована колоннада статора: турбина опирается на его стальные плечи и в таком висячем положении вращается.
Установку турбины в кратере выполняет особая бригада, посылаемая от завода. Это рабочие-монтажники, возглавляет их инженер с звучным названием "шеф монтажа". Шеф-монтажники – специалисты особого рода. В одном человеке здесь совмещается и верхолаз, который не растеряется, работая над бездонной ямой; и стропаль, принимающий с крана гигантские узлы турбины; и высшего класса сборщик… К этому Перечню достоинств монтажника можно присоединить еще одно: "счастливец". В самом деле, если кому и удается увидеть турбину в полный рост, то лишь работающему в кратере шеф-монтажнику!
… Есть выражение "умные машины". Шестикрылый великан, бесспорно, – турбина умная. Дежурному инженеру на Средней Волге работать у пульта легко и приятно. Ввести в действие гигантскую турбину так же просто, как, скажем, вагоновожатому сдвинуть с места трамвайный вагон, автобус или троллейбус.
Приказ выполняют автоматы. Первый из них в роли швейцара. Он распахивает ворота в глубину Волжского моря и приглашает воду: "Прошу пожаловать!" Семьсот кубометров воды разом врывается в ворота. Секунда – и столб воды уже привалился, достигнув лопастей рабочего колеса. Но ворота в море открыты, и поток воды не прерывается: что ни секунда – семьсот кубометров, семьсот кубометров, семьсот кубометров… Собственно, назвать это потоком слишком скромно. По многоводности это река, которая, низвергаясь водопадом на турбину, вращает ее и сама на ней размалывается.
Есть автомат, который не позволяет турбине буянить. Его впору назвать скучной нянькой. Когда на турбину, находящуюся в покое, накатывается первый вал в семьсот тонн воды, толчок получается такой силы, что турбина взвинчивается волчком. Но одно дело – волчок у ребятишек, и совсем другое – бешено разогнавшаяся махина весом в полторы тысячи тонн. Тут недолго и до беды… Автомат "скучная нянька" для того и стоит, чтобы резвость великана не переходила границ.
В Волжском море и простор, и глубина. Однако как ни велик водоем, а все же он искусственный, и весной и в паводок воды в нем больше, чем зимой. Поэтому может случиться, что автомат-швейцар, распахивая в море ворота, ожидает семьсот кубометров, а на деле к турбине прорвется вал в восемьсот. Такой избыток воды пользы не принесет, скорее даже повредит машине. Короче, излишние сто кубометров надо отсечь.
Опять-таки есть автомат. Этот – как древний воин с секирой. Секира – стальная дверь весом в пять тонн. Да не одна!… Рабочее колесо укрыто как бы в стальной клетке: ведь оно – сердце великана. Клетка имеет форму барабана, по всей ее окружности – двери. Тридцать две двери устроены для струй воды, устремляющейся на рабочее колесо. Тридцать две секиры… Пошевеливаясь, они удерживают напор воды таким, какой указал у себя наверху, на пульте, дежурный инженер.
Итак, лишняя вода отсекается. А если зима, когда море оскудевает? Может случиться, что от него не получить необходимых семисот кубометров в секунду. Хоть настежь распахивай все тридцать две двери – воды не прибавится. Что же, примириться с тем, что турбина начнет замедлять ход и станция сократит отпуск электроэнергии стране? Нет, великан не таков. Он крылат – и не для красоты. Трудная минута – вот тут-то и расправить крылья! Расправляя, великан оборачивает их к струям воды под таким углом, что даже ослабленный поток хорошо вращает колесо. Крылатый великан, как живой, отзывается на колебания в количестве воды, помогая машине прочно держать КПД – знамя ее работы.
Стальное тело турбины пронизано как бы чувствительными и двигательными нервами: это провода, в том и в другом направлении передающие электрические сигналы. Есть датчики. Это как бы органы чувств великана: его осязание, зрение, слух… Датчики следят за температурой – в тех узлах машины, где повышение ее опасно; контролируют давление масла и сжатого воздуха в различных полостях машины; наблюдают, чтобы исправно действовала смазка в трущихся частях.
Автоматы оберегают здоровье машины. Они же, как мы видели, с высоким искусством управляют ею в работе. Наконец, у великана свои телохранители – тоже автоматы. Почем знать, а вдруг взбаламученное штормом море возьмет да подкинет в турбину какой-нибудь топляк-корягу… Это опасный разбойник!
Конечно, телохранители не дремлют. Но ведь подхваченный водопадом топляк обретет чудовищную силу удара… Вдруг да опрокинет телохранителей! Навстречу разбойнику немедленно встанут другие. Не устоят эти – в бой ринутся телохранители третьей линии… Ну, а если разбойник, выйдет победителем из всех трех схваток? Ведь еще прыжок – и он на лопастях рабочего колеса, мгновение – и отброшенный центробежной силой к кончикам лопастей, вязкий, но достаточно твердый топляк может заклиниться между колесом и проточной трубой… А это во всех случаях несчастье.
Только нет, не попасть разбойнику к сердцу великана! Невероятно, чтобы все телохранители, шеренга за шеренгой, пали. Но допустим даже невероятное: прорвался разбойник внутрь турбины! У великана остается еще одна возможность защиты: сломать себе пальцы. Тогда каждая из тридцати двух дверей его дворца самостоятельно захлопывается, кроме одной, а эта прищемит разбойника, как выставленный на зверя капкан.
Были на проводах "двадцатой" торжественные речи, слова приветствий.
Стая славных
Профессор Белов на празднике сказал:
– Шестикрылый великан, последний из славной стаи турбин, сегодня уходит на Волгу. Мы прощаемся с ним. Но, вырастив великана, мы и сами выросли. Теперь нам – и прежде всего вам, молодежь, – по плечу любое задание партии и государства, каким бы фантастическим оно в первый момент нам, турбинистам, ни показалось. Все нам по силам, все одолеем!
Переждав аплодисменты и пылкие возгласы одобрения, профессор, улыбаясь, сказал:
– А теперь подведем итоги. Заказ Родины выполнен. Прошу не посетовать, если я в завершение заговорю языком бухгалтера. Бухгалтерию надо уважать – она приучает к точности!
Все согласились с профессором, когда он сказал, что турбина для Средней Волги обогатила ее строителей знаниями и опытом на многие годы вперед.
В чем же эти знания и опыт? Ответ был дан в пяти пунктах.
Пункт первый. Свежий ветер крепко пахнул в конструкторское бюро. Шестикрылый великан не пожелал рождаться в старых пеленках, которые только распеленывать пришлось бы четырнадцать лет! Конструкторы вынуждены были изыскивать новые приемы проектирования. Ломали они голову, ломали и, наконец, запросили помощи у электронных счетных машин (до этой поры обходились арифмометрами). А новая вычислительная техника позволила применить к делу многие новые достижения науки. Так турбина подтолкнула конструкторов от вчерашнего дня к сегодняшнему и завтрашнему.
Пункт второй. Турбина толкнула вперед и станкостроителей. Парк станков на нашем заводе, от которого тоже очень отдавало вчерашним днем, обогатился новыми конструкциями; некоторые из них по совершенству не имели себе равных в мире. Это станки преобразовали труд рубщиков, шлифовщиков и рабочих еще некоторых профессий, где застойно держались ручные приемы работы. Тяжелый ручной труд стал машинным. Новые уникальные станки позволили немедленно и в несколько раз поднять производительность труда. Точность изделий достигла такого класса, о каком и помышлять не могли "ручники".
Пункт третий. Гигантская турбина превратилась бы в уродливого толстяка, не спохватись конструкторы. Здесь впервые в турбостроении завязалась жаркая борьба с ожирением турбины. Излишний металл одрябляет машину и подчас создает только видимость прочности: громоздкое литое тело такой машины нередко источено раковинами, хрупко и ломко. А сколько хлопот с ней и неожиданных огорчений! Наконец, постройка машин по старинке, с "жирком", – это расхищение металлических запасов страны, преступное в эпоху коммунистического строительства.
Пункт четвертый – об электросварке. Долгое время у строителей турбин электрическая дуга была лишь работницей-подсобницей. Шестикрылый великан и здесь все превзошел: электросварке предоставлены главные позиции при изготовлении сверхгабаритных деталей. И с этих позиций ею одержаны замечательные победы. Во-первых, опыт показал, что только при помощи электрической дуги возможно окончательно вытопить жир из ожиревшей машины. Во-вторых, турбостроители поняли, что дуга, перемещенная с ручного прутка в автоматический сварочный аппарат, – это уже техника величайших возможностей.
Не вооружившись в полной мере сварочной техникой, советские турбинщики не смогли бы взяться за постройку турбин для Братской ГЭС, Красноярской ГЭС. Почему так? Очень просто. На Ангаре, Енисее, Амуре, в Саянах встают турбины, в несколько раз более мощные, чем шестикрылый великан на Волге. Но по величине они не должны его превзойти: это очень осложнило бы строительство новых станций – в особенности сооружение плотин. Вывод: турбины для Сибири надо делать еще более мускулистыми. А без электросварки, которая сочленяет любые металлические массы, это недостижимо.
И, наконец, пункт пятый. На реке Волхове встал первенец ленинского плана электрификации страны. Но это была не только стройка: Волхов знаменит как школа, из которой вышли первые советские энергетики. Опыт Волховстроя позволил людям смело взяться за сооружение гиганта на Днепре, а вслед за ним – других электростанций, что возникли в планах последующих пятилеток.
От седого Волхова и нами принята ленинская эстафета.
Последний стенд
Вот и последний стенд на пути изготовления турбины… Стенд сборки. Он в конце "цеха-километра", как иногда называют это остекленное здание, полную длину которого удается увидеть лишь в солнечный летний день. В остальное время, несмотря на линию фонарей, даль цеха теряется в голубой дымке.
Стенд сборки – это просторная площадь, вымощенная побуревшими от времени торцами. Тут и там, как озерца в темных берегах, сверкают металлические площадки. На этих площадках, закрепленных на мощных подземных фундаментах, и располагаются бригады сборщиков.
Все, что мы до сих пор видели в цехе, было лишь подготовкой к завершающему акту труда – акту рождения турбины. Сотни и тысячи деталей, войдя в виде грубых заготовок в цех, обрабатываются на различных станках; если надо – подвергаются сварке, если надо – закаляются в термической печи и, наконец, с точными гранями, отшлифованные до блеска или покрашенные, идут на сборку.
Но это еще не все детали. В Бригаде творческого содружества объединились многочисленные заводы и научные учреждения различных районов страны. Теперь каждый слал в Ленинград либо вновь сконструированный аппарат, либо прибор – новинки изобретательного ума тысяч людей; и все это – тоже для турбины, для ее усовершенствования.
Как тут не позавидуешь сборщику! К нему в руки попадают лишь разрозненные клеточки будущего организма. Только на стенде сборки клеточки-детали впервые в своей жизни встречаются. Сборщик соединяет их, как бы сращивает: он вдыхает душу в организм, который называется новой машиной!
Несведущему человеку может показаться, что дело у сборщика простое: знай ворочай гаечным ключом – крепи деталь к детали!
Нет, это не так. Это не разобранный на зиму велосипед, который при помощи ключа в самом деле ничего не стоит собрать. Петр Кружалов говорил, что сборщик средневолжской должен иметь "фигурные мозги", и это не было хвастовством перед девушкой. Турбина оказалась настолько сложной для проектирования, что из рук конструкторов вышел, по правде говоря, только ее "черновик".
Это обнаружилось на сборке. Детали турбины встретились, а срастаться не пожелали. Так что сборщикам уже на стенде пришлось подправлять конструкторов, даже требовать замены некоторых неудачных деталей другими.
Но легко об этом рассказывать, а каково было людям!
Торжественный митинг… Первый болт в первую турбину на сборке был заведен под музыку. Все газеты откликнулись на это событие. А сборка-то и не пошла…
Ребята пали духом – и к мастеру, к Василию Евтихиевичу.
Василий Евтихиевич Махов вышел к ребятам из будочки своей конторки. Это был тот самый старый мастер-коммунист, любитель насаждать плодовые сады, который когда-то на партийном собрании заговорил об Измаиле, бросил клич: "Все за учебу, по-суворовски! "
Теперь, выйдя к сборщикам, он скомандовал:
– Ну-ка, толпа, развернись в линию, хочу каждого видеть в лицо персонально!
Ребята встали полукругом. Мастер поглядел на каждого и сморщил нос:
– Ну и кислые же у вас физиономии! Будто яблока-дичка вкусили. Брр!…
Физиономии сразу заулыбались.
Кое-кто на шутку ответил шуткой. Но в словах мастера прорвался гнев:
– Кто же вы такие, ребята, не пойму… Чудо-богатыри, что идут на Измаил, или же беглецы из-под Измаила?
Начался шумный и бестолковый разговор, с объяснениями, с обидами.
– К порядку! – закричал мастер, перекрывая гомон. Потом сказал с загадочной усмешкой: – В обеденный перерыв расскажу я вам сказочку… Соберемся у надолб.
Сказка, рассказанная старым сборщиком
Надолбы – это, как известно, тумбы на шоссейных дорогах, устанавливаемые для безопасности движения: там, где насыпи ограждены надолбами, повозка или машина не свалится под откос. Бывают и надолбы – препятствия против танков.
Сборщики окрестили "надолбами" болты для средневолжской турбины. И в этом прозвище не было преувеличения: не болт – а тумба, на которой можно расположиться посидеть.
Мастер Василий Евтихиевич, пообещав рассказать сказку, пригласил ребят к "надолбам". Место это он выбрал не без умысла.
Дело в том, что на ребят особенно грозное впечатление произвели болты. Пока мостовые краны сажали на стенд втулку, лопасти и другие крупнейшие части будущей турбины, – сборщики не проявляли особенного беспокойства: детали знакомые, каждый успел повидать их еще на станочной обработке. Но когда кран подал связку тумб, которые в документе были названы болтами, ребята растерялись… Вес каждого болтища восемьдесят килограммов – пять пудов. А ведь его надо поднять с земли, вставить в отверстие на турбине и затянуть гайкой. Работа для штангиста! Так что же – при сборочном стенде открывать школу тяжелой атлетики?
Уселись. Мастер кивнул на болты:
– Усаживайтесь, товарищи. Тумбочки удобные.
Боязно с непривычки. Помялись, но сели. Ни стульев у Махова, ни табуреток – все убрал.
Василий Евтихиевич уточнил:
– Когда на заводе распоряжался еще хозяин, делали мы среди прочей всякой всячины каркасы для церковных куполов. Видать, доходная была статья для хозяйского кармана. Ну, а революция, отменив хозяйский карман, отменила, конечно, и церковные заказы. Одним словом, руки у рабочих чесались на новенькое…
Продолжая рассказ, Василий Евтихиевич напомнил, что в России водяных турбин не строили, поэтому и специалистов не нашлось. Секретами этих машин владели только шведы, немцы, американцы и англичане. А русским внушали, что в их варварской стране за такие мудреные машины и браться не следует. Ума, мод, не хватит. Покупайте, платите денежки!
– Ну, а мы – коммунисты, так что спесью нас не возьмешь! – сказал Махов. – Давай-ка, решили, вместо отмененных куполов обмозгуем да соорудим заморскую машину!
Первая советская турбина была не стальной – до этого тогдашняя техника не дотянула, – а из чугунных отливок. Готовили ее по заказу Окуловской бумажной фабрики, что близ Новгорода.
Когда мастер упомянул, что народу на стенде вертелось побольше, чем сейчас, а собирали турбину год, послышались восклицания:
– Год!… А на волжскую дают три месяца. Что же это за окуловская такая? Видать, громозднющая была?
Мастер усмехнулся, достал из нагрудного кармана складной метр и растянул перед собой:
– Вот диаметр рабочего колеса у окуловской. Точная мера!
Изумление, хохот.
– А мощность? – закричали. – Мощность какая? Тысяч, наверное, десять, не больше?
Мастер назвал мощность: 450 киловатт.
Ребята притихли. Бывает, что предмет настолько жалок, что даже смеяться над ним совестно.
Лишь кто-то присвистнул:
– Вот так прадедушка!…
– Прабабушка! – поправили его.
Взращенные на сборке советских турбин мирового класса, ребята продолжали недоумевать:
– Но почему же все-таки год, Василий Евтихиевич?
– А собирали да разбирали. Потом опять собирали и снова разбирали… Чертежей ведь господа иностранцы нам на стол не положили. Вот и нащупывали параметры турбины почти что вслепую… А транспорт разве такой был в цехе? Свой горб – он тебе и подъемный кран и автокар… Но особо я измаялся, ребята, когда обтесывал детали под названием дубовые поленья. Дерево трудное, топор берет плохо…
Оказалось, что для окуловской турбины не нашлось электрического генератора: опять заграничная штучка! Вот и пришлось вращение турбины передавать бумагоделательным машинам напрямую – посредством шестерен с дубовыми зубьями.
Ребята долго молчали, раздумывая над сказкой-былью. А Василий Евтихиевич встал, надел кепку и, весело посвистывая, отправился в свою конторку. "Пусть знают, как революция технику делала! Небось теперь перестанут трусить, штурмом пойдут на волжскую!"
В своем расчете мастер не ошибся.
Не числом, а уменьем
Особенно расхрабрился Петр Кружалов: "Чтобы эту глупую тумбу да не одолеть комсомольцу? Неправда!"
– Кого тебе в помощь? – тотчас спросил мастер. – Или сам один?
Парень замялся:
– Нет, сам один не выйдет… В математике слаб. Требуется подкрепление.
– Понятно! – Мастер улыбнулся. – Могу порекомендовать степенную девушку. Будущий инженер-конструктор. – И назвал Орешникову.
Кружалов покраснел. Его смутила проницательность старика: затаенные мысли угадывает!
Однако следовало что-нибудь сказать для солидности. И Кружалов пробасил:
– Подходяще… Кажись, тоже комсомолка? Вот по-комсомольски и возьмемся.
Поджидая Галину, Кружалов присел в сторонке с тетрадкой. Принялся раздумывать: как же их сделать легкими и подвижными в работе, эти болты. Муслил, муслил карандаш, но решения не нашел. Подошла Галина. Теперь они по очереди водили карандашом, отнимая друг у друга тетрадку.
Потом девушка отлучилась: по какому-то спешному делу ее вызвали в лабораторию. А Петр, чтобы не терять времени, махнул в заводскую библиотеку. Однако ему не понадобилось листать технические журналы. Идея пришла еще с порога библиотечного зала. Он увидел картину "Соперницы": деревенская улица, зима, две девушки, у них ведра на коромыслах… Дальше в содержание картины Петр не вникал. "Коромысло – вот решение!" И он помчался обратно, сталкиваясь с людьми и не в силах сдержать ног, которые так и отбивали дробь на ступенях лестниц.
Орешникова захлопала в ладоши, так ей понравилась идея с коромыслом: "И вправду, Петька, у тебя фигурные мозги!"
Сняли с болтов-надолб размеры, набросали чертежик – и в кузницу, к тамошним комсомольцам.
Не прошло и нескольких часов, как были готовы весы на коромысле. Корзинка из пруткового железа для болта. Другая – для уравновешивания груза.
Весы прикрепили к крюку мостового крана, затем опустили, чтобы обе чашки сели на землю. Кружалов, наклонившись, вкатил болт в корзинку. Орешникова с помощью ребят загрузила противоположную чашку весов всяким подручным железом, чтобы получить тоже восемьдесят килограммов.
– Вира! – И кран приподнял весы. Когда чашка с болтом оказалась против нужного отверстия, Кружалов двумя руками втолкнул болт в гнездо, как артиллерист вталкивает в орудие тяжелый снаряд.
Вторым заходом весы подняли с земли гайку для болта. Но завернуть ее гаечным ключом мог бы только былинный богатырь Илья Муромец. Ильи, конечно, не дозовешься, поэтому комсомольцы для затягивания крупных гаек приспособили электрический мотор.
Василию Евтихиевичу показали весы в действии.
– Вот это по-комсомольски! – похвалил мастер. – И по-суворовски. Не числом, а уменьем!
Яблоня и яблоко
Петр Кружалов трудился над сборкой рабочего колеса турбины. В группе комсомольцев был старшим. На стендовой площадке стояла бочковидная втулка со своими шестью глазницами. Мостовой кран помогал пристраивать к этим глазницам лопасти фланцем и затем, при помощи кружаловских весов, крепить их болтами. Часть ребят заполняла внутренность втулки механизмами, которые двадцатипятитонным лопастям должны придать чуткость и подвижность рыбьих плавников.
Работа сложная. Колесо будет пригодно лишь в том случае, если центр его тяжести строжайше совпадет с осью вращения. Навесил на втулку лопасти – ставь ее для контроля на острие. Если устоит, как мяч у жонглера на пальце, – все в порядке, можно продолжать сборку. Если же начнет крениться (тут махину застопорят специальные механизмы), то на смену сборке приходит разборка: работу надо переделывать.
Балансировка – это день хлопот. А пока колесо полностью обрастет деталями, его ставят на острие трижды. Из календаря сборки вычеркиваются три дня. Для дружной бригады – огромная потеря!
Эти гиблые три дня не давали Кружалову покоя: вот бы сбалансировать колесо за один раз!
Встретился с Орешниковой. Поделился своими замыслами, но тут же его взяло сомнение: поддержат ли станочники? Сумеют ли так сработать детали, чтобы, к примеру, лопасти были одинаковыми не только по размерам, но и по весу? Тут бы ювелиров с их терпением, аккуратностью, тонким чувством осязания в пальцах.
Орешникова поглядела на парня с восхищением.
– Знаешь что? Решайся, на что задумал. А я побегу к станочникам!
Комсомольцы без колебаний поддержали своего вожака: "Правильно, Петруха, обойдемся одной балансировкой. Ставь вопрос перед начальством".
Василий Евтихиевич с испугу замахал руками:
– Это на средневолжской-то одну балансировку? Да вы что, ребята… – Лицо старика стало багровым, он не мог продолжать речь, только отдувался. Подумал с досадой: "Не иначе как она замутила парня, будущая инженерша… Порекомендовал на свою голову!"
Между тем Кружалов попросил объяснения.
– А объяснение простое, – сказал мастер с раздражением. – Вон куда хватил… А если готовенькое-то похилится, тогда что: разбрасывай колесо на части, пропадай месяц работы? Да ты что, Петрушка, обалдел, чтобы срывать заказ государства!…
Кружалов – к начальнику цеха. Но и там отказ. Да еще вдогонку пристрастили: "Не смей такое и думать, выбрось из головы!"
Зато в комсомольском комитете огоньком Кружалова загорелись многие. Делегацией пошли к директору завода.
– Правильно вам отказывают, – сказал директор завода. – Чтобы обойтись одной балансировкой, требуется такая чистота работы, какой мы на заводе до сих пор не в силах достичь. Так что не будем предаваться фантазиям. Все, товарищи!
– Нет, не все! – почти в отчаянии воскликнул Кружалов и намертво уселся в кресло напротив директора. Друзья не оставили его, и начались длинные-предлинные споры – на измор.
Через час директор уже только бормотал устало:
– Вы из упрямства мне срок сдачи турбины сорвете!…
– Наоборот, товарищ директор, ускорим сдачу, – возражали ему. – Слово комсомольцев!
Наконец директор сдался.
– На ответственность заводского комитета комсомола! Но если, товарищи, подведете, – знайте, что первой полетит с плеч голова вашего директора!
Кружалов не подвел. Колесо было собрано с одной балансировки.
Самого Кружалова вскоре назначили мастером, поставив его рядом с Василием Евтихиевичем.
– Ты, Петруша, не смущайся, – сказал старик, заметив, что его ученик при встрече виновато опускает глаза. – Я на тебя не в обиде. Поболело, конечно, сердце – не без этого… Зато теперь я на тебя только радуюсь – как старая яблоня, которая вырастила доброе крепкое яблоко!
Телефонные звонки
"Как двадцатая? Скоро ли выйдет с завода?" – Ленинградцы очень ревнивы к чести своего города.
Девушка на заводском коммутаторе устала от нескончаемых телефонных звонков. Наконец газеты и радио дали информацию:
"Последняя, двадцатая турбина на стенде. Она уже собрана. Минувшей ночью произведены заводские испытания турбины, которые дали хорошие результаты".
И вот наступил день проводов. В цехе сколотили и убрали кумачом и зеленью торжественный помост. Внесли знамена. Среди знаменосцев можно было увидеть сияющих гордостью модельщика Чучина, оператора-фрезеровщика Гасана Алибекова, инженера Пчелкина, электросварщика Зубкова, мастера сборки старика Махова и комсомольца Кружалова…
Торжественный помост вплотную примкнул к гигантски распростершему крылья рабочему колесу. Получилось, что турбина номер двадцать и сама, персонально, введена в президиум собрания.
Приглашенные в президиум гости с интересом поглядывали то на стальную громаду колеса, то на развешанные в цехе плакаты.
Вот плакат-зигзаг в виде нисходящих ступеней. На верхней ступени число "90". Оно обозначает, что первая турбина была собрана за девяносто дней. Спускаясь по лестнице, числа убывают, и на последней, двадцатой ступени – число "12". Итог ошеломляющий: производительность труда при выполнении заказа для Средней Волги выросла в семь с половиной раз! Таких успехов советское турбостроение не знало.
В царство Нептуна
Еще до заседания гости прошлись по стендовым площадкам. Понадобилась целая экскурсия, чтобы ознакомиться с турбиной. И все-таки гости остались неудовлетворенными. Хотели увидеть турбину целиком, а им показали только отдельные ее узлы, причем все врозь: на одной площадке – рабочее колесо, на другой – статор, на третьей – вал турбины, и так далее. Слов нет, ощущение грандиозности создается и от такого осмотра. Если пригнуться, внутри вала пробежишь как по тоннелю, мысленно испытывая на себе давление шестидесяти тонн стали. Или восхождение к статору: здесь невольно рождается мысль о римском Колизее, воскрешенном из тысячелетий, только не для кровавого боя гладиаторов, а для отвоевания у рек их могучей энергии, чтобы облегчить мирный труд строителям коммунизма. Все это так, но почему было не показать турбину целиком? Назначили праздник, а впечатление, что сборка не завершена.
Да, не завершена. Так с турбиной, разобранной на части, и придется распрощаться.
Дело в том, что собранный гигант ни одного мгновения не может прожить на суше, в цехе. Представим себе турбину в полный рост. Чтобы она поместилась в цехе, пришлось бы раскрыть стеклянную крышу. Но на земле турбина не более устойчива, чем опрокинутая и поставленная на шпиль башня. Она рухнула бы и распалась, заодно раздавив и цех с его железобетонными стенами… Турбина создана, чтобы висеть.
Работать турбине на Волге. Там приготовлено для нее и жилище – вертикальная яма в теле бетонной плотины. Яма столь обширна и такой головокружительной глубины, что ей вполне подходит название "кратер", словно речь о вулкане…
В отверстие кратера вмурована колоннада статора: турбина опирается на его стальные плечи и в таком висячем положении вращается.
Установку турбины в кратере выполняет особая бригада, посылаемая от завода. Это рабочие-монтажники, возглавляет их инженер с звучным названием "шеф монтажа". Шеф-монтажники – специалисты особого рода. В одном человеке здесь совмещается и верхолаз, который не растеряется, работая над бездонной ямой; и стропаль, принимающий с крана гигантские узлы турбины; и высшего класса сборщик… К этому Перечню достоинств монтажника можно присоединить еще одно: "счастливец". В самом деле, если кому и удается увидеть турбину в полный рост, то лишь работающему в кратере шеф-монтажнику!
… Есть выражение "умные машины". Шестикрылый великан, бесспорно, – турбина умная. Дежурному инженеру на Средней Волге работать у пульта легко и приятно. Ввести в действие гигантскую турбину так же просто, как, скажем, вагоновожатому сдвинуть с места трамвайный вагон, автобус или троллейбус.
Приказ выполняют автоматы. Первый из них в роли швейцара. Он распахивает ворота в глубину Волжского моря и приглашает воду: "Прошу пожаловать!" Семьсот кубометров воды разом врывается в ворота. Секунда – и столб воды уже привалился, достигнув лопастей рабочего колеса. Но ворота в море открыты, и поток воды не прерывается: что ни секунда – семьсот кубометров, семьсот кубометров, семьсот кубометров… Собственно, назвать это потоком слишком скромно. По многоводности это река, которая, низвергаясь водопадом на турбину, вращает ее и сама на ней размалывается.
Есть автомат, который не позволяет турбине буянить. Его впору назвать скучной нянькой. Когда на турбину, находящуюся в покое, накатывается первый вал в семьсот тонн воды, толчок получается такой силы, что турбина взвинчивается волчком. Но одно дело – волчок у ребятишек, и совсем другое – бешено разогнавшаяся махина весом в полторы тысячи тонн. Тут недолго и до беды… Автомат "скучная нянька" для того и стоит, чтобы резвость великана не переходила границ.
В Волжском море и простор, и глубина. Однако как ни велик водоем, а все же он искусственный, и весной и в паводок воды в нем больше, чем зимой. Поэтому может случиться, что автомат-швейцар, распахивая в море ворота, ожидает семьсот кубометров, а на деле к турбине прорвется вал в восемьсот. Такой избыток воды пользы не принесет, скорее даже повредит машине. Короче, излишние сто кубометров надо отсечь.
Опять-таки есть автомат. Этот – как древний воин с секирой. Секира – стальная дверь весом в пять тонн. Да не одна!… Рабочее колесо укрыто как бы в стальной клетке: ведь оно – сердце великана. Клетка имеет форму барабана, по всей ее окружности – двери. Тридцать две двери устроены для струй воды, устремляющейся на рабочее колесо. Тридцать две секиры… Пошевеливаясь, они удерживают напор воды таким, какой указал у себя наверху, на пульте, дежурный инженер.
Итак, лишняя вода отсекается. А если зима, когда море оскудевает? Может случиться, что от него не получить необходимых семисот кубометров в секунду. Хоть настежь распахивай все тридцать две двери – воды не прибавится. Что же, примириться с тем, что турбина начнет замедлять ход и станция сократит отпуск электроэнергии стране? Нет, великан не таков. Он крылат – и не для красоты. Трудная минута – вот тут-то и расправить крылья! Расправляя, великан оборачивает их к струям воды под таким углом, что даже ослабленный поток хорошо вращает колесо. Крылатый великан, как живой, отзывается на колебания в количестве воды, помогая машине прочно держать КПД – знамя ее работы.
Стальное тело турбины пронизано как бы чувствительными и двигательными нервами: это провода, в том и в другом направлении передающие электрические сигналы. Есть датчики. Это как бы органы чувств великана: его осязание, зрение, слух… Датчики следят за температурой – в тех узлах машины, где повышение ее опасно; контролируют давление масла и сжатого воздуха в различных полостях машины; наблюдают, чтобы исправно действовала смазка в трущихся частях.
Автоматы оберегают здоровье машины. Они же, как мы видели, с высоким искусством управляют ею в работе. Наконец, у великана свои телохранители – тоже автоматы. Почем знать, а вдруг взбаламученное штормом море возьмет да подкинет в турбину какой-нибудь топляк-корягу… Это опасный разбойник!
Конечно, телохранители не дремлют. Но ведь подхваченный водопадом топляк обретет чудовищную силу удара… Вдруг да опрокинет телохранителей! Навстречу разбойнику немедленно встанут другие. Не устоят эти – в бой ринутся телохранители третьей линии… Ну, а если разбойник, выйдет победителем из всех трех схваток? Ведь еще прыжок – и он на лопастях рабочего колеса, мгновение – и отброшенный центробежной силой к кончикам лопастей, вязкий, но достаточно твердый топляк может заклиниться между колесом и проточной трубой… А это во всех случаях несчастье.
Только нет, не попасть разбойнику к сердцу великана! Невероятно, чтобы все телохранители, шеренга за шеренгой, пали. Но допустим даже невероятное: прорвался разбойник внутрь турбины! У великана остается еще одна возможность защиты: сломать себе пальцы. Тогда каждая из тридцати двух дверей его дворца самостоятельно захлопывается, кроме одной, а эта прищемит разбойника, как выставленный на зверя капкан.
Были на проводах "двадцатой" торжественные речи, слова приветствий.
Стая славных
Профессор Белов на празднике сказал:
– Шестикрылый великан, последний из славной стаи турбин, сегодня уходит на Волгу. Мы прощаемся с ним. Но, вырастив великана, мы и сами выросли. Теперь нам – и прежде всего вам, молодежь, – по плечу любое задание партии и государства, каким бы фантастическим оно в первый момент нам, турбинистам, ни показалось. Все нам по силам, все одолеем!
Переждав аплодисменты и пылкие возгласы одобрения, профессор, улыбаясь, сказал:
– А теперь подведем итоги. Заказ Родины выполнен. Прошу не посетовать, если я в завершение заговорю языком бухгалтера. Бухгалтерию надо уважать – она приучает к точности!
Все согласились с профессором, когда он сказал, что турбина для Средней Волги обогатила ее строителей знаниями и опытом на многие годы вперед.
В чем же эти знания и опыт? Ответ был дан в пяти пунктах.
Пункт первый. Свежий ветер крепко пахнул в конструкторское бюро. Шестикрылый великан не пожелал рождаться в старых пеленках, которые только распеленывать пришлось бы четырнадцать лет! Конструкторы вынуждены были изыскивать новые приемы проектирования. Ломали они голову, ломали и, наконец, запросили помощи у электронных счетных машин (до этой поры обходились арифмометрами). А новая вычислительная техника позволила применить к делу многие новые достижения науки. Так турбина подтолкнула конструкторов от вчерашнего дня к сегодняшнему и завтрашнему.
Пункт второй. Турбина толкнула вперед и станкостроителей. Парк станков на нашем заводе, от которого тоже очень отдавало вчерашним днем, обогатился новыми конструкциями; некоторые из них по совершенству не имели себе равных в мире. Это станки преобразовали труд рубщиков, шлифовщиков и рабочих еще некоторых профессий, где застойно держались ручные приемы работы. Тяжелый ручной труд стал машинным. Новые уникальные станки позволили немедленно и в несколько раз поднять производительность труда. Точность изделий достигла такого класса, о каком и помышлять не могли "ручники".
Пункт третий. Гигантская турбина превратилась бы в уродливого толстяка, не спохватись конструкторы. Здесь впервые в турбостроении завязалась жаркая борьба с ожирением турбины. Излишний металл одрябляет машину и подчас создает только видимость прочности: громоздкое литое тело такой машины нередко источено раковинами, хрупко и ломко. А сколько хлопот с ней и неожиданных огорчений! Наконец, постройка машин по старинке, с "жирком", – это расхищение металлических запасов страны, преступное в эпоху коммунистического строительства.
Пункт четвертый – об электросварке. Долгое время у строителей турбин электрическая дуга была лишь работницей-подсобницей. Шестикрылый великан и здесь все превзошел: электросварке предоставлены главные позиции при изготовлении сверхгабаритных деталей. И с этих позиций ею одержаны замечательные победы. Во-первых, опыт показал, что только при помощи электрической дуги возможно окончательно вытопить жир из ожиревшей машины. Во-вторых, турбостроители поняли, что дуга, перемещенная с ручного прутка в автоматический сварочный аппарат, – это уже техника величайших возможностей.
Не вооружившись в полной мере сварочной техникой, советские турбинщики не смогли бы взяться за постройку турбин для Братской ГЭС, Красноярской ГЭС. Почему так? Очень просто. На Ангаре, Енисее, Амуре, в Саянах встают турбины, в несколько раз более мощные, чем шестикрылый великан на Волге. Но по величине они не должны его превзойти: это очень осложнило бы строительство новых станций – в особенности сооружение плотин. Вывод: турбины для Сибири надо делать еще более мускулистыми. А без электросварки, которая сочленяет любые металлические массы, это недостижимо.
И, наконец, пункт пятый. На реке Волхове встал первенец ленинского плана электрификации страны. Но это была не только стройка: Волхов знаменит как школа, из которой вышли первые советские энергетики. Опыт Волховстроя позволил людям смело взяться за сооружение гиганта на Днепре, а вслед за ним – других электростанций, что возникли в планах последующих пятилеток.
От седого Волхова и нами принята ленинская эстафета.
Глава шестая
Новые времена
Шли годы. Орешникова, теперь инженер, продолжала работать в гидротехнической лаборатории завода. Петр Кружалов оставался мастером на сборке, но "фигурные" его мозги порождали все новые идеи, и по мастерству на стенде он постоянно опережал своего учителя Василия Евтихиевича Махова; старик, впрочем, и не искал больше побед "под Измаилом" – собирался на пенсию. Профессор Белов, несмотря на болезнь сердца, еще крепился. Однако пост главного конструктора уступил более молодому инженеру, своему ученику, сам же сосредоточил силы на преподавательской деятельности.
Шли занятия в заводском втузе. Профессор Белов предложил студентам задачу.
Вот две турбины: одна для Волги – шестикрылый великан; другая – для Братской станции на Ангаре.
Которая крупнее?
Размеры волжской, как известно, следующие.
Диаметр рабочего колеса в технике небывалый: 9,3 метра.
Высота колеса… Представим себе гимнастов на арене цирка. Впятером они должны встать друг другу на плечи, чтобы живая колонна оказалась вровень с колесом. В цифрах это – 7,5 метра.
Вес колеса… Тут уже не пятерых, а пришлось бы пригласить шесть тысяч человек – население большого села – и поставить их всех на чашу весов… 425 тонн – вот сколько тянет колесо!
Волжская турбина родилась великаном. Она и поныне остается самой большой гидротурбиной в мире.
– Но позвольте, – скажут, – а Братская? Ее мощность двести тридцать тысяч киловатт, а в волжской турбине всего сто двадцать пять тысяч. Кто же из них великан?
Да, на первый взгляд здесь противоречие: волжскому колесу по размерам нет равного. В то же время рекорд мощности в машине уплыл с Волги на Ангару.
Все дело в непохожести этих двух рек.
Волга – река равнинная, медлительная, с малыми глубинами. Берега преимущественно отлогие (особенно левый берег). А современная крупная гидростанция требует огромной кладовой воды, причем кладовой особого рода. Для продуктов кладовые хороши под землей. Здесь иное. Запас воды должен быть поднят над уровнем земли, и чем выше будет эта прозрачная глыба, тем большую мощность обретет гидростанция.
Вот почему волжскую плотину соорудили в районе Жигулевских гор. Здесь бетонный ее гребень удалось поднять на высоту в тридцать метров.
С тридцатиметровой высоты низвергается водопад и вращает турбины.
А какова Ангара, воспетая народами Сибири "дочь Байкала"?
Стремительная и бурливая многоводная красавица, она проложила себе путь в горах.
Плотину для Братской ГЭС воздвигнули у Падуна. Так называется могучий кряж, рассеченный надвое руслом реки. Ширина Ангары на Падунской стремнине всего восемьсот метров.
Здесь и перегородили реку. Плотина уперлась справа в скалу Журавлиная грудь, слева – в скалу Пурсей.
Эти скалы, как и весь кряж, отлиты великим литейщиком – природой; отлиты из вулканической лавы. Получилась крепчайшая горная порода – диабаз.
Под подошвой плотины – диабазовое дно реки. В плечах ее поддерживают диабазовые скалы… И строители использовали природные условия; приложив к делу талант и вдохновенный труд, они совершили чудо: на Падуне воздвигнута плотина высотой в 105 метров!
Но вот вопрос: почему бы волжскую турбину не использовать на Ангаре? Шестикрылый великан – это же превосходная машина, чего лучше желать?
Нет, нет, подальше от таких мыслей… Когда ураган застигает стрекозу, грациозное насекомое падает с переломленными крылышками. А в кратере ангарской плотины (напор 105 метров!) – ураган воды. И последствия для Шестикрылого были бы столь же трагичны, как для стрекозы в открытом поле.
Под напор в 105 метров пришлось поставить крепыша Бескрылого. В нем вообще никаких движущихся частей. Монолит. Рабочее колесо для Ангары как бы высечено из куска стали.
С виду ангарское колесо довольно заурядно. Во всяком случае, если бы устроить выставку чудес современной техники, то в соседстве с великолепным Шестикрылым оно не привлекало бы внимания посетителя.
Крепыш много скромнее и по размерам: диаметр его всего 5,5 метра (у великана – 9,3).
А чтобы обозначить высоту, нет нужды строить живую колонну из гимнастов. Достаточно, если рослый баскетболист подпрыгнет с поднятой рукой: вот и вся высота братского колеса.
Стальной малорослый крепыш… А между тем в нем заключена мощность в 230 000 киловатт; крепыш работает за два Шестикрылых. Как же это получается?
Ответ в числе 105. Благодаря огромному напору воды братское колесо вращается вдвое быстрее волжского; оно и мощность развивает удвоенную.
Несмотря на свои малые размеры? Да. Теоретические расчеты показали, а работа турбин на Ангаре подтвердила, что колесо по размерам достаточное, чтобы развивать мощность в 230 тысяч киловатт.
Из аудитории лекция Белова перешла в цех.
Новое обзаведение
Профессор сделал знак рукой: "Вон оно, смотрите!"
– Это братское? – удивились девушки. – Похоже на абажур.
– Вот так абажур, – перебили ребята. – Да в нем сто тонн весу! Короткая память, забыли, что сказано.
Сто тонн… Казалось, это не стальное колесо, а вырубленное из глыбы льда или камня. Так массивно.
И на нем, как оголенные ребра, неподвижные лопатки.
Одна из студенток принялась оглаживать рукой металл, любуясь его поверхностью.
– Это фрезеровка!
Она была восхищена обработкой колеса. Белов улыбнулся.
– Вы, Майя, правы. Эта работа не по плечу фрезеровщику – будь он хоть семи пядей во лбу! Еще несколько лет назад над такими сложными поверхностями кряхтели рубщики с пневматическими молотками. Тяжелейший труд. Но появился станок, так сказать, с высшим образованием. "Вот тебе задание, – говорим станку. – Из грубой заготовки изволь выточить лопатку для братского колеса!" Станок отвечает: "А я бюрократ. Словам не верю, напишите, что надо, на бумаге". Вот и пишем. Пишем на бумаге, но по-особенному, чтобы нас понял станок.
– Станок с программным управлением! – подсказали с разных сторон.
– Совершенно верно, товарищи. Мы обзавелись фрезерными станками с программным управлением. Вот они и выдают детали в математически точной обработке. Даже в художественной. – И Белов кивнул на колесо.
Давно ли турбинные колеса собирали на болтах! Но болты вывелись, и с ними ушла очередная, отжившая свое в технике эпоха.
Сейчас колесо в турбине цельное, сварное. Оно прочнее крепленного на болтах, надежнее в работе, долговечнее. Новейшие сварочные автоматы проваривают металл на любую глубину, делая это быстро и точно. Сварщику остается только присматривать за работой аппарата. Ему и защитная маска не нужна. Электрическая дуга, сваривая металл, не прорывается наружу.
Знаменитый на заводе художник ручной сварки Федор Михайлович Зубков давно и по достоинству оценил автоматику. Сейчас он – мастер автоматической сварки.
И еще немало удивительных и умных станков появилось на заводе.
Шагая с экскурсией по цеху и останавливая студентов перед гигантскими стальными отливками, профессор внезапно сказал:
– Хотите увидеть чудо-богатырей? Не в сказках, а наяву? Тогда проситесь в экскурсию на Ново-Краматорский завод. На всю жизнь влюбитесь в сталеваров, как сам я влюбился. Вот люди… Вот техника!… Если вы здесь разеваете рты, так это по молодости. А спросите – отчего я глядел на работу сталевара с открытым ртом? Да еще со слезами на глазах? А вот отчего: если бы не великое мастерство краматорцев и не их трудовое геройство, не было бы у нас передового в мире турбостроения… Ясно?
– Ясно, – согласились студенты.
А Майя вскинула голову – и задорно, прямо в глаза профессору:
– Пусть краматорцы герои, но не приложи руки ленинградцы – никаких турбин бы у нас не было!
Тут заговорили все и согласились на том, что содружество всех трудящихся – вот в чем сила нашего государства и на заводах, и во всей жизни страны.
Белой ночью
Выборгская сторона. Набережная Невы. Здесь нет дворцов, как в центре города. Не встречаются и гуляющие. Для прогулок есть более интересные места.
И вдруг, откуда ни возьмись, набережную запрудила нетерпеливая и шумная толпа. Забыты прелесть ночного взморья, парков, задумчиво-зеркальная гладь каналов. Взоры устремлены к Заводу водяных колес.
Появились милиционеры. Оттеснили толпу от завода и со словами: "Граждане, соблюдайте порядок", – навесили поперек улицы канат.
Что же происходило перед заводом? Киносъемка? Но к киносъемке ленинградцы привыкли и предпочитают разыгрываемую актерами сцену увидеть не на улице, а на экране.
Впрочем, в эту ночь была и киносъемка. Воздвигнутые на разной высоте, пылали прожектора, от чего белая ночь вокруг сгустилась до сумерек. Суетились кинорепортеры. Некоторые из них уже брали навскидку свои ручные камеры, запечатлевая детали обстановки.
Но вот откуда-то из расположения завода прозвучал голос. Усиленные мегафоном звуки разлетелись по набережной и, аукая, замерли над просторами Невы. Это были слова команды.
В одном из цехов заблаговременно была проломлена на улицу наружная стена. Пролом потребовался, чтобы расширить и без того огромные ворота.
Поперек мостовой, по рельсам, которых вчера еще не было, двинулась, направляясь к реке, электрическая тележка. Назвать бы ее "сороконожкой" – столько у нее колес.
На тележке – пассажир… Впрочем, как-то неловко назвать пассажиром могучего работягу. Этот работяга одновременно и царь водных глубин. Сам Нептун – деваться некуда – склонит перед ним колени и отдаст свою корону.
На тележке восседало турбинное колесо – последнее из десяти, которое ленинградцы построили для Красноярской ГЭС.
В нем 240 тонн весу (в Братском было 100), диаметр его 7,5 метра (Братское – 5,5). Нижним ободом колесо сидит на тележке. Можно насчитать четырнадцать лопаток. Верхний обод – особо прочный, так сказать, коренной: к нему крепится вал турбины. Обод не литой, а кованой стали и имеет толщину в полметра.
Медленно движется тележка. Рельсовая колея пересекает набережную и уходит к воде. Вокруг колеса хлопочут, суетятся. То и дело беспокойно гремит мегафон. В поте лица несут свою вахту такелажники, стропали… Но колесу только бы до места работы добраться. В пучине Енисея, под стометровой плотиной, стремительным вращением колесо, как и все предыдущие, даст на генератор мощность в полмиллиона киловатт.
Через океан, на Енисей
Но как стальные монолиты весом по 240 тонн доставили в Сибирь?
Братское колесо сделали разъемным и отправили по железной дороге двумя половинками по 50 тонн. Почему бы и красноярское не доставить на место по частям – допустим, пятью или шестью блоками по 40-50 тонн. А на месте эти блоки сварить.
Группа ученых вместе с некоторыми заводскими специалистами рекомендовала именно этот путь для колеса.
Но нашлись противники. Оружие в ученом споре, как известно, – доводы. А доводы против перевозки колеса по частям были предъявлены такие. "Сварить на месте", – но ведь электросварку махины в 240 тонн не выполнишь на лужайке на берегу Енисея. Нужна монтажная плита. А это – сооружение, состоящее из глубоко заложенного бетонного фундамента и чугунных плит, плахи должны образовать строго горизонтальную поверхность.
Далее. Вручную блоки по 40-50 тонн на плите не установишь. Подавай подъемный кран. Но настанет время, когда придется убирать с плиты сваренное колесо. Значит, кран целесообразно строить сразу на подъемную силу в 250 тонн. Это мостовой кран. Чтобы он действовал, надо пустить его по железобетонной эстакаде. Опять задание строителям!
Но сварка колеса – это еще полдела. В процессе сварки от разности температур внутри металла возникают опасные силы – "напряжения". Колесо может искривиться, растрескаться. Чтобы этого не случилось, колесо помещают в термическую печь, давая ему сильно нагреться, а затем медленно остыть. После этого вредные внутренние раздоры в металле успокаиваются.
Выходит, на берегу Енисея надо соорудить и термическую печь со специальным устройством для ее нагревания. Не обойтись и без карусельного станка. Как бы ни было высоко искусство электросварщиков и термистов, на колесе все-таки образуются вспучивания, прогибы. Снять их способен только карусельный станок.
Монтажная плита, подъемный кран на эстакаде, установка для электросварки с трансформаторами и кабельной линией, термическая нефтяная или электрическая печь, карусель… Но это же целый завод! На постройку его потребовалось бы сто миллионов рублей.
И это для того, чтобы сварить десяток колес не в Ленинграде, а на Енисее… Вправе ли мы, советские люди, швыряться такими деньгами?
Так в ученом споре победил рубль. Советский трудовой.
И красноярское колесо оказалось на тележке.
Куда же она движется, эта самоходная тележка, под прицелом киноаппаратов, в волнах прожекторного света?
А для знатного путешественника построена специальная пристань. Это помост на прочном железобетонном основании, уходящий от берега на глубину реки, по-морскому – пирс. Рельсовая колея, по которой осторожно катится нагруженная тележка, здесь, на пирсе, и заканчивается.
К пирсу же подано морское грузовое судно – лихтер. Судно металлическое, с четырьмя углами, по форме близкое к квадрату и очень устойчивое на плаву. Но лихтеры предназначены для грузов, которые можно равномерно распределить по всему трюму. Это – бочки, ящики, камень, уголь, песок. А как почувствует себя лихтер под сосредоточенным грузом? Пожалуй, махина в 240 тонн продавит днище да и кувырнется в Неву!
Да, такая опасность была. Поэтому корабельщики построили лихтер, заложив в него мощный стальной каркас. На палубе устроили рельсовую колею.
И вот тележка с красноярским колесом на пирсе. Еще немного – и она вступит на зыбкую палубу лихтера… Опасный переход: как бы не оступилась тележка.
Вперед двинулись такелажники. Все прочие, сопровождавшие тележку, попятились, чтобы не помешать им. Такелажники! Эти скромные люди мгновенно превратились в героев дня. Толпа зрителей замерла, и в напряженной тишине ловкие люди в черных комбинезонах выполнили свои последние приготовления.
И вдруг – как с виду просто это случилось! – тележка уже на лихтере! В толпе раздались рукоплескания. "Браво! – кричали зрители. – Браво! Теперь и флаг перенесите на лихтер! Турбине – счастливого пути!"
К пирсу, дымя трубами, подошли два крутобоких морских буксира. Они вывели лихтер с грузом на середину реки. После этого один из буксиров повел лихтер за собой, а другой двинулся позади, придерживая судно за трос и не позволяя ему рыскать в стороны.
Был глубокий ночной час, когда мосты через Неву разведены. В иное время рослому путешественнику и не проплыть бы: дуги ленинградских мостов висят низко над водой, а высота колеса – 4,5 метра.
В морском порту будет путешественнику пересадка; с палубы в трюм лихтера. Это необходимо для дальнего морского путешествия.
Пересадить махину в 240 тонн непросто. К лихтеру пришвартуется гигантский плавучий кран и вздернет колесо на воздух. Тут же с палубы уберут долой тележку, а самую палубу раскроют. Кран, поклонившись, опустит колесо на дно лихтера.
После этого морской корабль потащит лихтер через моря и полярные льды океана, пока не проберется в устье Енисея…
Отличные колеса пошли на Енисей. В каждом – полмиллиона киловатт. Предыдущее, братское, имело лишь 230 тысяч. Вот какой нарастающий заряд мощности в машине! А мысль конструктора, всегда беспокойная, ищущая, создала уже турбину в 650 тысяч киловатт для того же батюшки-Енисея, для ГЭС у Саянского хребта. Поговаривают и о миллионной мощности в одной турбине…
Но все это колеса-монолиты с неподвижными лопатками. Коэффициент полезного действия у них ограничен. Колесо этого типа, если можно так выразиться, пассивно в водном потоке. Давит на него столб воды – и оно вертится. А ведь струя переменчива, она трепещет, живет, и каждый миг ее бурной жизни не похож ни на предыдущий, ни на последующий. Все это чутко улавливает колесо с подвижными лопастями. Оно лучше, чем сплошное колесо, использует энергию струи. КПД крылатого всегда выше. И это обещает ему при всей сложности его конструкции также большую жизнь.
В великом деле электрификации СССР каждое колесо найдет свою колею.
Новые времена
Шли годы. Орешникова, теперь инженер, продолжала работать в гидротехнической лаборатории завода. Петр Кружалов оставался мастером на сборке, но "фигурные" его мозги порождали все новые идеи, и по мастерству на стенде он постоянно опережал своего учителя Василия Евтихиевича Махова; старик, впрочем, и не искал больше побед "под Измаилом" – собирался на пенсию. Профессор Белов, несмотря на болезнь сердца, еще крепился. Однако пост главного конструктора уступил более молодому инженеру, своему ученику, сам же сосредоточил силы на преподавательской деятельности.
Шли занятия в заводском втузе. Профессор Белов предложил студентам задачу.
Вот две турбины: одна для Волги – шестикрылый великан; другая – для Братской станции на Ангаре.
Которая крупнее?
Размеры волжской, как известно, следующие.
Диаметр рабочего колеса в технике небывалый: 9,3 метра.
Высота колеса… Представим себе гимнастов на арене цирка. Впятером они должны встать друг другу на плечи, чтобы живая колонна оказалась вровень с колесом. В цифрах это – 7,5 метра.
Вес колеса… Тут уже не пятерых, а пришлось бы пригласить шесть тысяч человек – население большого села – и поставить их всех на чашу весов… 425 тонн – вот сколько тянет колесо!
Волжская турбина родилась великаном. Она и поныне остается самой большой гидротурбиной в мире.
– Но позвольте, – скажут, – а Братская? Ее мощность двести тридцать тысяч киловатт, а в волжской турбине всего сто двадцать пять тысяч. Кто же из них великан?
Да, на первый взгляд здесь противоречие: волжскому колесу по размерам нет равного. В то же время рекорд мощности в машине уплыл с Волги на Ангару.
Все дело в непохожести этих двух рек.
Волга – река равнинная, медлительная, с малыми глубинами. Берега преимущественно отлогие (особенно левый берег). А современная крупная гидростанция требует огромной кладовой воды, причем кладовой особого рода. Для продуктов кладовые хороши под землей. Здесь иное. Запас воды должен быть поднят над уровнем земли, и чем выше будет эта прозрачная глыба, тем большую мощность обретет гидростанция.
Вот почему волжскую плотину соорудили в районе Жигулевских гор. Здесь бетонный ее гребень удалось поднять на высоту в тридцать метров.
С тридцатиметровой высоты низвергается водопад и вращает турбины.
А какова Ангара, воспетая народами Сибири "дочь Байкала"?
Стремительная и бурливая многоводная красавица, она проложила себе путь в горах.
Плотину для Братской ГЭС воздвигнули у Падуна. Так называется могучий кряж, рассеченный надвое руслом реки. Ширина Ангары на Падунской стремнине всего восемьсот метров.
Здесь и перегородили реку. Плотина уперлась справа в скалу Журавлиная грудь, слева – в скалу Пурсей.
Эти скалы, как и весь кряж, отлиты великим литейщиком – природой; отлиты из вулканической лавы. Получилась крепчайшая горная порода – диабаз.
Под подошвой плотины – диабазовое дно реки. В плечах ее поддерживают диабазовые скалы… И строители использовали природные условия; приложив к делу талант и вдохновенный труд, они совершили чудо: на Падуне воздвигнута плотина высотой в 105 метров!
Но вот вопрос: почему бы волжскую турбину не использовать на Ангаре? Шестикрылый великан – это же превосходная машина, чего лучше желать?
Нет, нет, подальше от таких мыслей… Когда ураган застигает стрекозу, грациозное насекомое падает с переломленными крылышками. А в кратере ангарской плотины (напор 105 метров!) – ураган воды. И последствия для Шестикрылого были бы столь же трагичны, как для стрекозы в открытом поле.
Под напор в 105 метров пришлось поставить крепыша Бескрылого. В нем вообще никаких движущихся частей. Монолит. Рабочее колесо для Ангары как бы высечено из куска стали.
С виду ангарское колесо довольно заурядно. Во всяком случае, если бы устроить выставку чудес современной техники, то в соседстве с великолепным Шестикрылым оно не привлекало бы внимания посетителя.
Крепыш много скромнее и по размерам: диаметр его всего 5,5 метра (у великана – 9,3).
А чтобы обозначить высоту, нет нужды строить живую колонну из гимнастов. Достаточно, если рослый баскетболист подпрыгнет с поднятой рукой: вот и вся высота братского колеса.
Стальной малорослый крепыш… А между тем в нем заключена мощность в 230 000 киловатт; крепыш работает за два Шестикрылых. Как же это получается?
Ответ в числе 105. Благодаря огромному напору воды братское колесо вращается вдвое быстрее волжского; оно и мощность развивает удвоенную.
Несмотря на свои малые размеры? Да. Теоретические расчеты показали, а работа турбин на Ангаре подтвердила, что колесо по размерам достаточное, чтобы развивать мощность в 230 тысяч киловатт.
Из аудитории лекция Белова перешла в цех.
Новое обзаведение
Профессор сделал знак рукой: "Вон оно, смотрите!"
– Это братское? – удивились девушки. – Похоже на абажур.
– Вот так абажур, – перебили ребята. – Да в нем сто тонн весу! Короткая память, забыли, что сказано.
Сто тонн… Казалось, это не стальное колесо, а вырубленное из глыбы льда или камня. Так массивно.
И на нем, как оголенные ребра, неподвижные лопатки.
Одна из студенток принялась оглаживать рукой металл, любуясь его поверхностью.
– Это фрезеровка!
Она была восхищена обработкой колеса. Белов улыбнулся.
– Вы, Майя, правы. Эта работа не по плечу фрезеровщику – будь он хоть семи пядей во лбу! Еще несколько лет назад над такими сложными поверхностями кряхтели рубщики с пневматическими молотками. Тяжелейший труд. Но появился станок, так сказать, с высшим образованием. "Вот тебе задание, – говорим станку. – Из грубой заготовки изволь выточить лопатку для братского колеса!" Станок отвечает: "А я бюрократ. Словам не верю, напишите, что надо, на бумаге". Вот и пишем. Пишем на бумаге, но по-особенному, чтобы нас понял станок.
– Станок с программным управлением! – подсказали с разных сторон.
– Совершенно верно, товарищи. Мы обзавелись фрезерными станками с программным управлением. Вот они и выдают детали в математически точной обработке. Даже в художественной. – И Белов кивнул на колесо.
Давно ли турбинные колеса собирали на болтах! Но болты вывелись, и с ними ушла очередная, отжившая свое в технике эпоха.
Сейчас колесо в турбине цельное, сварное. Оно прочнее крепленного на болтах, надежнее в работе, долговечнее. Новейшие сварочные автоматы проваривают металл на любую глубину, делая это быстро и точно. Сварщику остается только присматривать за работой аппарата. Ему и защитная маска не нужна. Электрическая дуга, сваривая металл, не прорывается наружу.
Знаменитый на заводе художник ручной сварки Федор Михайлович Зубков давно и по достоинству оценил автоматику. Сейчас он – мастер автоматической сварки.
И еще немало удивительных и умных станков появилось на заводе.
Шагая с экскурсией по цеху и останавливая студентов перед гигантскими стальными отливками, профессор внезапно сказал:
– Хотите увидеть чудо-богатырей? Не в сказках, а наяву? Тогда проситесь в экскурсию на Ново-Краматорский завод. На всю жизнь влюбитесь в сталеваров, как сам я влюбился. Вот люди… Вот техника!… Если вы здесь разеваете рты, так это по молодости. А спросите – отчего я глядел на работу сталевара с открытым ртом? Да еще со слезами на глазах? А вот отчего: если бы не великое мастерство краматорцев и не их трудовое геройство, не было бы у нас передового в мире турбостроения… Ясно?
– Ясно, – согласились студенты.
А Майя вскинула голову – и задорно, прямо в глаза профессору:
– Пусть краматорцы герои, но не приложи руки ленинградцы – никаких турбин бы у нас не было!
Тут заговорили все и согласились на том, что содружество всех трудящихся – вот в чем сила нашего государства и на заводах, и во всей жизни страны.
Белой ночью
Выборгская сторона. Набережная Невы. Здесь нет дворцов, как в центре города. Не встречаются и гуляющие. Для прогулок есть более интересные места.
И вдруг, откуда ни возьмись, набережную запрудила нетерпеливая и шумная толпа. Забыты прелесть ночного взморья, парков, задумчиво-зеркальная гладь каналов. Взоры устремлены к Заводу водяных колес.
Появились милиционеры. Оттеснили толпу от завода и со словами: "Граждане, соблюдайте порядок", – навесили поперек улицы канат.
Что же происходило перед заводом? Киносъемка? Но к киносъемке ленинградцы привыкли и предпочитают разыгрываемую актерами сцену увидеть не на улице, а на экране.
Впрочем, в эту ночь была и киносъемка. Воздвигнутые на разной высоте, пылали прожектора, от чего белая ночь вокруг сгустилась до сумерек. Суетились кинорепортеры. Некоторые из них уже брали навскидку свои ручные камеры, запечатлевая детали обстановки.
Но вот откуда-то из расположения завода прозвучал голос. Усиленные мегафоном звуки разлетелись по набережной и, аукая, замерли над просторами Невы. Это были слова команды.
В одном из цехов заблаговременно была проломлена на улицу наружная стена. Пролом потребовался, чтобы расширить и без того огромные ворота.
Поперек мостовой, по рельсам, которых вчера еще не было, двинулась, направляясь к реке, электрическая тележка. Назвать бы ее "сороконожкой" – столько у нее колес.
На тележке – пассажир… Впрочем, как-то неловко назвать пассажиром могучего работягу. Этот работяга одновременно и царь водных глубин. Сам Нептун – деваться некуда – склонит перед ним колени и отдаст свою корону.
На тележке восседало турбинное колесо – последнее из десяти, которое ленинградцы построили для Красноярской ГЭС.
В нем 240 тонн весу (в Братском было 100), диаметр его 7,5 метра (Братское – 5,5). Нижним ободом колесо сидит на тележке. Можно насчитать четырнадцать лопаток. Верхний обод – особо прочный, так сказать, коренной: к нему крепится вал турбины. Обод не литой, а кованой стали и имеет толщину в полметра.
Медленно движется тележка. Рельсовая колея пересекает набережную и уходит к воде. Вокруг колеса хлопочут, суетятся. То и дело беспокойно гремит мегафон. В поте лица несут свою вахту такелажники, стропали… Но колесу только бы до места работы добраться. В пучине Енисея, под стометровой плотиной, стремительным вращением колесо, как и все предыдущие, даст на генератор мощность в полмиллиона киловатт.
Через океан, на Енисей
Но как стальные монолиты весом по 240 тонн доставили в Сибирь?
Братское колесо сделали разъемным и отправили по железной дороге двумя половинками по 50 тонн. Почему бы и красноярское не доставить на место по частям – допустим, пятью или шестью блоками по 40-50 тонн. А на месте эти блоки сварить.
Группа ученых вместе с некоторыми заводскими специалистами рекомендовала именно этот путь для колеса.
Но нашлись противники. Оружие в ученом споре, как известно, – доводы. А доводы против перевозки колеса по частям были предъявлены такие. "Сварить на месте", – но ведь электросварку махины в 240 тонн не выполнишь на лужайке на берегу Енисея. Нужна монтажная плита. А это – сооружение, состоящее из глубоко заложенного бетонного фундамента и чугунных плит, плахи должны образовать строго горизонтальную поверхность.
Далее. Вручную блоки по 40-50 тонн на плите не установишь. Подавай подъемный кран. Но настанет время, когда придется убирать с плиты сваренное колесо. Значит, кран целесообразно строить сразу на подъемную силу в 250 тонн. Это мостовой кран. Чтобы он действовал, надо пустить его по железобетонной эстакаде. Опять задание строителям!
Но сварка колеса – это еще полдела. В процессе сварки от разности температур внутри металла возникают опасные силы – "напряжения". Колесо может искривиться, растрескаться. Чтобы этого не случилось, колесо помещают в термическую печь, давая ему сильно нагреться, а затем медленно остыть. После этого вредные внутренние раздоры в металле успокаиваются.
Выходит, на берегу Енисея надо соорудить и термическую печь со специальным устройством для ее нагревания. Не обойтись и без карусельного станка. Как бы ни было высоко искусство электросварщиков и термистов, на колесе все-таки образуются вспучивания, прогибы. Снять их способен только карусельный станок.
Монтажная плита, подъемный кран на эстакаде, установка для электросварки с трансформаторами и кабельной линией, термическая нефтяная или электрическая печь, карусель… Но это же целый завод! На постройку его потребовалось бы сто миллионов рублей.
И это для того, чтобы сварить десяток колес не в Ленинграде, а на Енисее… Вправе ли мы, советские люди, швыряться такими деньгами?
Так в ученом споре победил рубль. Советский трудовой.
И красноярское колесо оказалось на тележке.
Куда же она движется, эта самоходная тележка, под прицелом киноаппаратов, в волнах прожекторного света?
А для знатного путешественника построена специальная пристань. Это помост на прочном железобетонном основании, уходящий от берега на глубину реки, по-морскому – пирс. Рельсовая колея, по которой осторожно катится нагруженная тележка, здесь, на пирсе, и заканчивается.
К пирсу же подано морское грузовое судно – лихтер. Судно металлическое, с четырьмя углами, по форме близкое к квадрату и очень устойчивое на плаву. Но лихтеры предназначены для грузов, которые можно равномерно распределить по всему трюму. Это – бочки, ящики, камень, уголь, песок. А как почувствует себя лихтер под сосредоточенным грузом? Пожалуй, махина в 240 тонн продавит днище да и кувырнется в Неву!
Да, такая опасность была. Поэтому корабельщики построили лихтер, заложив в него мощный стальной каркас. На палубе устроили рельсовую колею.
И вот тележка с красноярским колесом на пирсе. Еще немного – и она вступит на зыбкую палубу лихтера… Опасный переход: как бы не оступилась тележка.
Вперед двинулись такелажники. Все прочие, сопровождавшие тележку, попятились, чтобы не помешать им. Такелажники! Эти скромные люди мгновенно превратились в героев дня. Толпа зрителей замерла, и в напряженной тишине ловкие люди в черных комбинезонах выполнили свои последние приготовления.
И вдруг – как с виду просто это случилось! – тележка уже на лихтере! В толпе раздались рукоплескания. "Браво! – кричали зрители. – Браво! Теперь и флаг перенесите на лихтер! Турбине – счастливого пути!"
К пирсу, дымя трубами, подошли два крутобоких морских буксира. Они вывели лихтер с грузом на середину реки. После этого один из буксиров повел лихтер за собой, а другой двинулся позади, придерживая судно за трос и не позволяя ему рыскать в стороны.
Был глубокий ночной час, когда мосты через Неву разведены. В иное время рослому путешественнику и не проплыть бы: дуги ленинградских мостов висят низко над водой, а высота колеса – 4,5 метра.
В морском порту будет путешественнику пересадка; с палубы в трюм лихтера. Это необходимо для дальнего морского путешествия.
Пересадить махину в 240 тонн непросто. К лихтеру пришвартуется гигантский плавучий кран и вздернет колесо на воздух. Тут же с палубы уберут долой тележку, а самую палубу раскроют. Кран, поклонившись, опустит колесо на дно лихтера.
После этого морской корабль потащит лихтер через моря и полярные льды океана, пока не проберется в устье Енисея…
Отличные колеса пошли на Енисей. В каждом – полмиллиона киловатт. Предыдущее, братское, имело лишь 230 тысяч. Вот какой нарастающий заряд мощности в машине! А мысль конструктора, всегда беспокойная, ищущая, создала уже турбину в 650 тысяч киловатт для того же батюшки-Енисея, для ГЭС у Саянского хребта. Поговаривают и о миллионной мощности в одной турбине…
Но все это колеса-монолиты с неподвижными лопатками. Коэффициент полезного действия у них ограничен. Колесо этого типа, если можно так выразиться, пассивно в водном потоке. Давит на него столб воды – и оно вертится. А ведь струя переменчива, она трепещет, живет, и каждый миг ее бурной жизни не похож ни на предыдущий, ни на последующий. Все это чутко улавливает колесо с подвижными лопастями. Оно лучше, чем сплошное колесо, использует энергию струи. КПД крылатого всегда выше. И это обещает ему при всей сложности его конструкции также большую жизнь.
В великом деле электрификации СССР каждое колесо найдет свою колею.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги