Приключения парижанина в Океании

ГЛАВА 1

Накануне отъезда из Макао. — Парижанин Фрике и его друг Пьер Легаль. — Неубедительные доводы проигравшегося сеньора. — Монте-Карло Дальнего Востока. — Вот как играют в «Макао». — Игроков обворовывают независимо от цвета их кожи. — Почтенный на вид шестидесятилетний банкомет беззастенчиво использует шулерские приемы. — Драка в игорном доме. — Торговцы людьми. — «Барракон». — Этот странный корабль «Лао-цзы». — Разношерстный экипаж и наглые офицеры. — Оба француза попадают в западню.

— Итак, вы решительно отказываетесь заплатить карточный долг? — спросил молодой человек.

— Нет, сеньор, нет, я не отказываюсь. Но, извините, в настоящее время у меня нет таких денег…

— По сути, это одно и то же.

— Вы же знаете, сеньор, карточный долг — долг чести.

— Хм… все зависит от того, с кем играешь, здешнее общество представляется мне весьма неоднородным.

— Даю слово, честное слово дона Бартоломеу ду Монти… В Макао[1] никто не решится поставить под сомнение честное слово Бартоломеу ду Монти…

— Хм… торговца живым товаром…

— Ваша милость желает сказать — агента по эмиграции, имеющего на то специальное разрешение его величества.

— Моя милость желает сказать то, что она сказала. Мы по-разному смотрим на данный вопрос. Право слово, мое терпение скоро лопнет, вот уже две недели я торчу в этом аду…

— Но, сеньор…

— Помолчите, пожалуйста. Мне надоели ваши слащавые речи, ваша лицемерная вежливость и ваша претенциозная тарабарщина. Я прекрасно видел, как вы только что передали несколько пригоршней пиастров[2] и дублонов[3] одному из своих сообщников, который тут же скрылся. Мошенник!

— Что?! Ваша милость называет меня мошенником?!

— Да, мошенником! Я не игрок по натуре и не интересуюсь выигрышем, но терпеть, чтобы какой-то жалкий шоколадный клоун вроде вас принимал меня за дурака, не намерен!

— Принимая во внимание вашу молодость и вашу неопытность, я бы еще мог простить первое оскорбление, но последние слова, задевающие мою внешность, требуют сатисфакции. Я убью вас завтра, сеньор, на дуэли. Завтра на рассвете вы узнаете, что значит праведный гнев дона Бартоломеу ду Монти.

Громкий взрыв смеха того, к кому были обращены эти слова, прервал диалог, который велся с одной стороны на настоящем французском языке, а с другой — на какой-то странной, хотя и довольно понятной смеси португальского, испанского и французского.

— Его и впрямь стоит отправить на шоколадную фабрику… — с трудом перестав смеяться, проговорил француз. — Если всерьез принимать этот вызов, то на место дуэли нужно явиться с бамбуковой палкой в пять футов длиной, чтобы обратить в бегство и его самого, и его секундантов.

— Бесспорно, — проговорил кто-то сзади по-английски, — но, возможно, еще сегодня вечером вас убьют по его приказу.

Молодой человек, а мы знаем, что это был молодой человек, слегка вздрогнул и очень внимательно посмотрел на своего противника, лицо которого оставалось бесстрастным.

— Будь у меня больше уверенности на сей счет я, недолго думая, переломал бы ему ноги. Ну да ладно, он не посмеет, — закончил наш новый знакомый с чисто французской беспечностью.

— Не следует забывать, — произнес тот же голос, — что мы с вами в Макао, среди людей, лишенных всяких принципов. Это же торговцы живым товаром, для них человеческая жизнь имеет не больше ценности, чем жизнь домашней утки.

— Сударь, — ответил почтительно молодой человек, — позвольте выразить свою благодарность. Как бы там ни было, я вам бесконечно признателен за предупреждение. — И, повернувшись в сторону своего несостоятельного должника, продолжил: — Решено. Моя милость будет иметь честь скрестить шпагу с вашей милостью…

Дон Бартоломеу ду Монти во время всей этой перепалки стоял, держа в руке огромную шпагу, одну из тех, какие еще можно увидеть в музеях. Он учтиво поклонился и готов был уже направиться к одному из игорных столов.

— Одну минуту, — весьма непочтительно окликнул его молодой француз, — неужели вы собираетесь отправить меня на тот свет с помощью этого орудия? О да, оно впечатляет.

— Это благородная шпага самого великого Камоэнса…[4]

— Как, еще одна?.. Мне уже предлагали купить с полдюжины шпаг Камоэнса… Хотя, впрочем, у нас тоже существует множество тростей господина Вольтера[5].

— Хорошо, сеньор, мы попытаемся найти оружие под стать вашему.

Француз на мгновение задумался, глядя, как его собеседник удаляется, гремя своими чудовищными ножнами.

Нашему молодому человеку, больше походившему на смешливого мальчугана, на вид не было и двадцати, если бы не смелый взгляд стальных глаз на бледном выразительном лице, нередко освещаемом ироничной улыбкой. Будучи невысокого роста, он выпячивал грудь, как молодой петушок, желая казаться выше. На нем были широкие матросские брюки, темно-синяя фланелевая куртка, кожаная американская фуражка, из-под которой выбивались непокорные пряди светлых волос. Глядя на него, невозможно было определить положение, занимаемое им в обществе. Впрочем, никого из присутствующих в зале это не интересовало. Он же с довольным видом поглаживал свои начинающие пробиваться усики и, поскольку было жарко, расстегнул ворот рубашки, обнажив мускулистую загорелую грудь. Наш юноша, по всей видимости, был крепким парнем. Он все еще насмешливо улыбался, вспоминая свою стычку с доном Бартоломеу ду Монти, как вдруг ему на плечо опустилась тяжелая рука.

— О чем думаешь, моряк? — спросил веселый грубый голос.

— Старина Пьер!

— Собственной персоной, моряк.

— Как, черт побери, ты здесь очутился?

— Это проще простого. Узнав, куда ты держишь курс, я сразу же подумал: «Там наверняка собрались одни лишь пузатые китайские мандарины[6] в шелковых халатах да португальские мулаты (они вечно с ними заодно). Фрике никогда не бывал в подобной компании, как бы с ним чего не приключилось». Побродив по здешним улочкам, крутым и узким, как трапы на корабле, я наконец бросил якорь в этом притоне, где грязно, словно на невольничьем судне.

— Милый мой Пьер, — проговорил Фрике растроганно, — ты все такой же. Ты всегда заботишься обо мне, твоя дружба…

— Ну о чем говорить, сынок, я у тебя в долгу, черт побери! Помнишь тот день, когда мы с тобой познакомились? Тогда, в Африке, выбор у меня был невелик: попасть на обед или к людоедам, или к крокодилам. Ты сам знаешь, мы друзья до гробовой доски и нам нечего бояться, если мы вместе. С тех пор, как бедняга Ивон утонул в океане, у меня нет никого ближе тебя.

Молодой человек улыбнулся, но мысли его были заняты чем-то другим.

— Тебе смешно, сынок. Я прекрасно знаю, какой ты ловкий и сильный, у тебя стальные мускулы, тебе сам черт не страшен.

Фрике по-прежнему улыбался.

— Подумать только, — продолжал Пьер. Он был, как все моряки, скуп на слова, но, разговорившись, уже не мог остановиться, — подумать только, эта старая жаба стоила десятерых, и он вполне мог бы ударом меча отправить к праотцам такого старого кашалота, как Пьер Легаль, родившегося в Конке[7].

Право, Легаль возводил на себя напраслину. Трудно было вообразить, что кто-то мог быть сильнее него. Ростом едва ли выше Фрике, он был шире в плечах, и пуговицы бушлата на его могучей груди то и дело отскакивали. Кривые, как у кавалериста, ноги и огромные кулачищи, при виде которых каждому становилось ясно, что с таким человеком лучше не враждовать. Но какое доброе и честное лицо! Лицо настоящего морского волка, загорелое, обветренное, с типичной шкиперской бородкой, со светлыми, по-детски доверчивыми глазами, смотревшими из-под выгоревших кустистых бровей. Ходил он вразвалку, как ходят на суше все моряки. В первый раз Пьер вышел в море еще мальчишкой, а теперь ему уже перевалило за сорок.

— Но ты еще не произнес ни слова, сынок, — сказал Легаль своему молодому другу.

Фрике коротко рассказал ему о случившемся и под конец добавил:

— Знаешь, моряк, хоть мы и побывали с тобой во многих переделках, избороздили чуть ли не все моря и океаны, повидали немало стран, но такого необычного зрелища, как здесь, еще не встречали. Тот недоносок, с которым я только что разговаривал, наверняка отпрыск какого-нибудь знатного и могущественного рода. Среди предков этого темнокожего ублюдка с ногами таксы, этой жалкой претенциозной куклы, этой помеси португальца, китайца, малайца, индуса, да и негра в придачу, возможно, есть такие герои, как Альбукерк[8], Бартоломеу Диаш[9] и Васко да Гама[10]. Таких здесь немало, они, словно ядовитые растения, расцветают пышным цветом в порочной атмосфере этого края, для них нет ничего святого, они даже занимаются торговлей людьми! Суеверия, предательство, трусость, сомнительные сделки — вот что определяет моральный облик большинства подобных Бартоломеу ду Монти в Макао.

Моряк, открыв рот и от восхищения, казалось, потеряв дар речи, слушал своего молодого друга.

— Знаешь, сынок, — проговорил он наконец с глубочайшим почтением, что выглядело даже немного комично, — ты многому научился за два года на суше и теперь ни одному корабельному доктору не уступишь в учености.

— Я ведь очень много занимался, дружище, работал что было сил. Ах, если бы все эти несчастья не обрушились на господина Андре и он бы не разорился!..

— Господин Андре — мужественный человек и верный друг, — произнес Пьер Легаль.

— Мы все обязаны ему, — с уважением продолжал Фрике. — Это так же верно, как и то, что ты — мой друг и я люблю тебя словно родного брата… Не случись вся эта история с деньгами, я бы и сейчас продолжал учиться, но пришлось приплыть сюда на этой жалкой посудине за работниками для нашей компании.

— Зато мы вырвем китайцев из лап торговцев живым товаром, и они будут счастливы с нами.

— В этом можно не сомневаться. Ты знаешь, каковы планы нашей компании «Плантаторы — путешественники Суматры». Здесь на этих бедолаг работорговцы смотрят как на скотину, а на наших плантациях с ними будут обращаться как с людьми, они станут нашими помощниками, мы будем щедро с ними расплачиваться и сделаем все, чтобы заинтересовать их в процветании нашего хозяйства.

— Знай китайцы, каково работать на нас, они бы не стали роптать по поводу своего отъезда.

— Дело, увы, в том, что большинству из них известно, во всяком случае по слухам, в какой ад попадают кули[11] и как жестоко там обращаются с эмигрантами. Правда, время от времени человек десять возвращаются на родину, но сколько таких, кто возвращается в гробах на так называемых «кораблях мертвецов»[12].

— В общем, у нас сейчас все в полном порядке и мы можем выйти в море? — после минутной паузы спросил Пьер.

— Мы отплываем завтра утром, как только я сведу счеты с моим шоколадным противником.

— Тебе больше нечего делать в этом притоне, не лучше ли нам убраться отсюда?

— Вот только скажу два слова одному из игроков — мне надо расплатиться с ним перед отплытием — и я в твоем распоряжении.

Молодой человек стал пробираться сквозь толпу, а его приятель продолжал наблюдать за этим столь необычным спектаклем. Под бесчисленным множеством подвешенных к потолку разноцветных бумажных китайских фонариков постоянно передвигалась целая толпа китайцев самого разного возраста. Казалось, они сбежали с китайских ширм и все, как один, были в блестящих, порой сильно засаленных, шелковых халатах. Отупевшие от опиума китайцы толпились у стойки, где им подавали в маленьких чашечках самые невероятные блюда китайской кухни, и у столов, за которыми шла игра.

Играли в адский «макао». Сама игра в «макао» хорошо известна во Франции: играют банкомет и любое число понтеров, причем играть можно как одной, так и несколькими колодами. Банкомет сдает всем по одной карте рубашкой вверх, затем каждый либо говорит «достаточно», либо, если он получит мелкую карту, просит прикуп. Но теперь карты сдаются уже в открытую. Понтер, получивший короля, даму или валета или же набравший в сумме после последующих раздач больше девяти очков, проигрывает, он бросает карты на стол и отдает свою ставку банкомету. Банкомет последним объявляет, сколько у него очков; в случае проигрыша он возвращает не успевшим проиграть понтерам их ставки. Если одному из игроков во время первой раздачи выпадает девятка («девятка с первого захода»), он открывает свою карту, и банкомет вручает ему тройную ставку. Те, кому выпали восьмерка или семерка, получают в первом случае двойную ставку, а во втором — забирают свою ставку обратно.

Богатые негоцианты из Южного Китая и с острова Хайнань, из Гуандуна и других более отдаленных провинций страны приезжают в этот португальский ад, чтобы удовлетворить свою вошедшую в поговорку страсть к игре. Макао — это Монте-Карло Дальнего Востока, единственное место, где разрешены азартные игры. Ведь Сын Неба[13] запретил их в своих владениях, а нарушение его указов строго карается!

Хотя китайцы составляли большинство играющих, в зале находились также люди, одетые по-европейски; два или три десятка донов Бартоломеу ду Монти, темнолицых, словно загримированных под злодеев из мелодрам, все, как один, с огромнейшими шпагами, принадлежавшими автору «Лузиад»; несколько прибывших из Европы настоящих португальцев в блестящих мундирах правительственных чиновников и, наконец, немало американцев, бородатых, широкоплечих, с грубыми, охрипшими от выпитого виски голосами, в большинстве своем они служили офицерами на кораблях, перевозивших китайских кули.

Банкомет, человек лет шестидесяти, в огромных очках, с седой косой, толстыми губами, жиденькой бородкой и неправдоподобно длинными ногтями, очень ловко сдавал засаленные, как воротничок судебного исполнителя, карты. Он раскачивался из стороны в сторону и бросал сквозь стекла своих огромных очков жадные взгляды на пачки банкнот, на стопки долларов и фунтов стерлингов, не упуская из виду при этом и более мелкие монеты. Стараясь сохранить невозмутимость, что выглядело довольно комично, он с важным видом внимательно следил за игрой и ловко одной рукой пододвигал двойные и тройные ставки к редким удачливым понтерам, а другой с помощью маленького молоточка из слоновой кости загребал выигранные им ставки. Проделывал он это с такой наглой и нескрываемой радостью, что один из американских капитанов, увидев свой еще недавно туго набитый кошелек полностью опустевшим, сделал в конце концов то, с чего ему следовало бы начать, — стал внимательно следить за маневрами старого крупье. Через несколько минут у соотечественника Кожаного Чулка[14] уже не оставалось никаких сомнений. Незаметно, стараясь не привлекать к себе внимания, он осторожно, словно охотник на бизонов на Дальнем Западе, пробрался сквозь толпу и в конце концов остановился за спиной банкомета.

— Несчастный каторжник!.. Шулер!.. Грязная собака!.. — воскликнул американец.

В зале мгновенно воцарилась тишина. Затем своими сильными руками человека, привыкшего стоять за штурвалом, моряк схватил за косу банкомета и так грубо дернул за нее, что тот полетел со стула вверх тормашками. Не обращая внимания на его отчаянные вопли, американец вытащил складной нож, разрезал сверху донизу три или четыре халата, в которые было упаковано заплывшее жиром тело китайца, и — о чудо! — сотни семерок, восьмерок, девяток посыпались оттуда на пол, к великому возмущению игроков, считавших до этого банкомета образцом честности. В зале тут же поднялся невообразимый шум, чем воспользовались находившиеся здесь Бартоломеу: они бросились к столу, где лежали деньги. Все, кроме самого Бартоломеу ду Монти.

И вдруг Фрике, внимательно наблюдавший за этой сценой, почувствовал острую боль в правом плече. Он тут же оглянулся и увидел прямо перед собой своего противника, который, подняв кинжал, собирался нанести ему второй удар. Но молодой человек ловко схватил нападающего за руку. Тот, чувствуя, как у него затрещали суставы, закричал:

— Пощадите! Сеньор!.. Пощадите!.. Вы мне сломаете руку!..

— Негодяй! — проговорил Фрике — Мало того, что ты выгреб все из моих карманов, когда занимал за столом место этого старого плута, ты еще хочешь убить меня.

— Пощадите!.. Я только слегка задел вас. Один из китайцев, падая, отвел удар… Я лишь слегка поранил вас… Пощадите!..

Сей хитроумный довод вызвал улыбку молодого человека, и он разжал пальцы.

— Гадкая обезьяна, — все еще сердито, но уже со смехом произнес он, — мне бы не стоило труда разукрасить тебе физиономию или пригвоздить к стене, как сову… Давай свой нож и шпагу и поскорее проваливай отсюда.

— Не стоило отпускать его, моряк, — заметил Пьер Легаль. Растолкав всех на своем пути, он как раз в эту минуту подошел к Фрике. — Ну ладно, раз уж ты так решил… Нам надо еще добраться до нашей хибары. Завтра мы должны подняться чуть свет. Рана, надеюсь, у тебя не слишком серьезная?

— Ба, просто царапина.

— Прекрасно. Тогда в путь.

Друзья вышли из игорного дома, где шум все еще не утихал, и направились в гостиницу, которую Пьер Легаль так непочтительно назвал хибарой.

Основанный в 1557 году португальцами, Макао находится на самой оконечности полуострова, носящего то же имя. Проживает там сто двадцать пять тысяч китайцев и девять тысяч пятьсот португальцев. Португальская часть города, укрепленная по всем правилам военной науки, ощетинившаяся редутами и начиненная пушками, отделена от китайской высокой стеной, тщательно охраняемой солдатами-европейцами, — пересечь границу, если не известен пароль, было невозможно.

Найти дорогу в этом переплетении поднимающихся в гору улочек, темных и узких, словно водосточные трубы, среди каменных домов с зарешеченными, как в тюрьмах, окнами, было довольно трудно. Наши друзья, не запасшиеся проводниками, долго блуждали в темном лабиринте переулков, слыша за спиной шаги ночных бродяг, встречая на каждом шагу подозрительных типов, которые наверняка напали бы на них, не веди они себя так уверенно и не будь у Фрике огромной шпаги дона Бартоломеу, которой он, громко смеясь, орудовал с ловкостью, достойной учителя фехтования.

Пьер уже успел истощить свой словарный запас морского волка, а усилия его молодого друга отыскать гостиницу так и не увенчались успехом. Вдруг до них донеслись обрывки какого-то странного разговора: один из говорящих, казалось, был давешним знакомцем Фрике.

— Это никуда не годится, — недовольно ответил португальцу собеседник грубым пропитым голосом. — У меня есть кое-что получше…

Наши друзья, подойдя близко, увидели, как впереди мелькнула и тут же исчезла в темноте широкоплечая фигура американского капитана, устроившего драку за игорным столом.

В общем, чуть ли не всю ночь проведя в напрасных поисках, наши друзья лишь под утро набрели на гору, где находился «Барракан»[15], — так назывались помещения китайской эмиграционной службы. Их гостиница стояла напротив этого здания, неподалеку от развалин старого монастыря иезуитов[16]. Первым, кого они встретили, был этот проклятый португалец. Он выходил из здания эмиграционной службы. С отвратительной наглостью, что выглядело даже комично, негодяй осведомился у Фрике о состоянии драгоценного здоровья его милости. Молодой француз заверил его, что чувствует себя превосходно.

— Прощайте, сеньор, прощайте, примите мои извинения. Поверьте, вы всегда будете помнить о встрече с доном Бартоломеу ду Монти, — произнес мерзавец с недоброй улыбкой и не спеша удалился.

Пьер Легаль и Фрике вошли в помещение, принадлежавшее одному из торговцев людьми. Приемная в этом амбаре, где занимались перепродажей живого товара, выглядела вполне пристойно. Пьер, знавший толк в таких вопросах, утверждал, что все здесь: и стены, обшитые деревянными панелями, и фарфоровые вазы с цветами, и мебель красного дерева — напоминало салоны первого класса океанских пароходов. Но вскоре дверь из красного дерева отворилась, и они оказались в тесном коридоре, где, ожидая ближайшего парохода, ютилось множество покрытых насекомыми, истощенных голодом и болезнями, одетых в жалкие отрепья несчастных кули.

Солдаты, взятые в плен в южных провинциях Китая, и прибрежные рыбаки, похищенные пиратами, составляют треть ежегодного числа эмигрантов. Другая треть — это бедняки, умирающие от голода у себя на родине, привлеченные лживой рекламой, обещающей им за морем чудеса. Остальных же китайские торговцы и, к стыду нашему надо признаться, предприимчивые европейцы заполучают бесплатно через открыто существующие здесь игорные дома. Как это происходит? Да очень просто! Как правило, множество игроков, приезжающих попытать счастья, разоряются за несколько дней. «Доброжелатели» ссужают их деньгами, но затем наступает день трагической расплаты, и они становятся собственностью своих бывших благодетелей, которые по здешним законам вправе полностью распоряжаться ими.

Надо сказать, что португальские власти, движимые самыми похвальными намерениями, следят за тем, как выполняются так называемые свободные обязательства, и стараются, насколько это возможно, облегчить участь эмигрантов. Но разве они в состоянии потребовать свидетельства о рождении этих несчастных у агентов, получающих от тридцати до пятидесяти франков за каждого из должников? И когда португальский прокурор спрашивает уезжающих, покидают ли они страну по доброй воле, бедолаги, зная, что в случае отказа их будут безжалостно мучить, конечно же отвечают «да» из страха вновь оказаться во власти вербовщиков или продажных мандаринов.

Если десять тысяч китайцев, уезжающих из Макао в Перу, и пять тысяч их соотечественников, уезжающих в Гвиану, обречены влачить животное существование, то надо сказать, что французские колонизаторы в Гвиане, на Антильских островах и в Кохинхине[17] обращаются с китайскими кули весьма гуманно, но, к несчастью, число тех, кто оказывается во французских владениях, увы, невелико.

Как уже было сказано выше, Пьер Легаль и Фрике представляли французскую компанию, находившуюся на Суматре[18], и приехали в Макао, чтобы заключить контракт с сотней работников. Мы уже говорили об их намерениях по отношению к тем, кого удалось завербовать.

Корабль, предназначенный для перевозки эмигрантов, был деревянным трехмачтовым грузо-пассажирским судном водоизмещением в восемьсот тонн, с машиной мощностью в сто двадцать лошадиных сил; построен он был в Америке, но из уважения к судовладельцу ему дали китайское название «Лао-цзы»[19]. Капитан, кроме того, приказал нарисовать на носу огромный глаз, как это делают на китайских джонках[20], чтобы уберечь судно от злых духов.

Оба француза выполнили все формальности, необходимые для вступления во владение своими новыми работниками, и погрузили их на пароход. Торговец, уплативший, к слову сказать, за каждого китайца по пятьдесят франков посреднику и по триста франков вербовщику, уже успел представить своих кули португальскому прокурору. Тот, как полагается, спросил каждого из них, уезжает ли он по доброй воле. Большинство из тех, кто при предыдущем опросе сказал «нет», чтобы избежать жестокого, бесчеловечного обращения, поспешили дать утвердительный ответ. Действительно, нередко случается, что из пятисот китайцев, опрошенных прокурором, человек сто отказываются уехать. Но, увы, после более или менее длительного пребывания в пунктах сбора, они с охотой соглашаются на любое предложение. Кули, выразившие желание уехать, помещаются на неделю в прежние сараи, после чего прокурор задает им снова тот же вопрос, что и неделю назад. Кое-кто все еще на что-то надеется, хотя судьба их, в сущности, решена.

До своего отплытия отъезжающие должны подписать в присутствии прокурора контракт. Документ составляется на китайском и португальском языках. Вот приблизительно что там написано: «Я такой-то, родившийся там-то и тогда-то, обязуюсь работать по двенадцать часов в сутки (во французских колониях работают семь часов) в течение восьми лет у владельца контракта. Обязуюсь также в течение всего этого времени полностью ему повиноваться и не покидать его владений. Мой наниматель обязуется меня кормить и выплачивать четыре пиастра (двадцать девять франков) в месяц и возвратить свободу в день истечения срока действия данного контракта».

Завербованные китайцы ставят свою подпись, она заверяется королевским прокурором и португальским консулом.

Обычно один китаец в Перу, на Кубе и на других островах Тихого или Атлантического океана стóит, если пользоваться языком торговцев, триста пятьдесят долларов (тысяча семьсот пятьдесят франков). Из них, как мы уже сказали, пятьдесят франков получает посредник, триста франков — вербовщик, в четыреста франков обходится пребывание в «Барракане», пятьсот франков достается капитану, и, наконец, оставшиеся деньги получает агентство по продаже кули уже на месте. Ах, если бы только эти деньги получал сам работник, а не бесстыдные вымогатели проклятого полуострова!

Фрике и Пьер сами договаривались с местным агентом и тем самым сэкономили по пятьсот франков на каждом работнике. Наши друзья заплатили за каждого работника тысячу двести франков, то есть за сто человек они отдали все, что было собрано их компаньонами на Суматре.

Теперь, когда были выполнены последние формальности, оба друга поспешили добраться до «Лао-цзы», где уже находились сотни две других эмигрантов, направлявшихся в голландские владения на островах Борнео и Ява[21]. Странное зрелище представлял собой этот на удивление грязный трехмачтовый корабль, на котором бестолково суетилась весьма пестрая команда, набранная в самых разных странах мира. Судно было явно перегружено, на палубе валялись какие-то тюки, мешки с рисом, ящики с продуктами, клетки, где кудахтали куры; в специальном загоне хрюкали свиньи, вскоре они вырвались на свободу и, опрокидывая на пути пассажиров и матросов, устремились к рубке на корме.

При виде этого чисто американского беспорядка Пьер Легаль, служивший на французских военных кораблях, где всегда царят чистота и порядок, лишь пожал плечами.

— Жалкая посудина, и капитан ей под стать, — пробормотал сквозь зубы старый моряк. — Только американский пират, плавающий в китайских морях, мог довести корабль до такого состояния. А экипаж! Индусы в белых куртках, африканцы в невероятных отрепьях, косоглазые малайцы да еще двадцать пять или тридцать китаез с косами… Хороши матросы!.. Настоящий зверинец!

В эту минуту капитан, стоя на мостике, произнес знаменитое «Go ahead!»[22], и корабль тут же занесло на повороте.

— Смотри-ка, смотри, — взглянув на помощника капитана, стоявшего в момент отплытия на своем посту, сказал Фрике, — если я только не ошибаюсь, с ним мы вели дела на суше. Что же до капитана… Черт возьми! Он поколотил вчера вечером нечистого на руку банкомета.

— Да, ты прав, — ответил Пьер Легаль. — Интересно, чем занимался этот разбойник две долгие недели в Макао?

— У него такая физиономия, что он вполне мог на свой страх и риск заняться разбоем и на берегу.

— Во всяком случае, капитан и его помощник друг друга стоят. А вообще я не понимаю, как можно содержать корабль в таком состоянии. На палубе черт знает что! Тут и свиньи, и тюки, и разбросанный уголь, к штурвалу прямо не притронуться, такой он грязный, а шлюпки в каком состоянии, да еще и завалены не пойми чем.

— Наш пират старается использовать каждый метр. Поскольку трюм и нижняя палуба у него забиты эмигрантами, он предпочитает, вероятно, держать съестные припасы наверху.

— Все это так! Но хорошенькая получится картина, если волны накроют палубу.

Предсказания моряка оправдались сразу же, как «Лао-цзы» вышел в открытое море.

Стоял ноябрь. Погода была пасмурной, и северо-западный муссон гнал со стороны берега тучи, которые вскоре заволокли все небо. Море, обычно неспокойное в этих местах, стало страшным. Началась невообразимая качка, и высокие волны тут же обрушились на палубу, превратив ее в настоящее болото.

Капитан, считавший, что все идет как нельзя лучше, с довольным видом расхаживал по мостику и спокойно жевал табак.

— Черт побери, — возмущенно пробурчал Пьер Легаль. — Почему этот негодяй не поставит паруса? Представляю, в каком состоянии сидящие в трюме, на них живого места не осталось. Что он тянет?

В это мгновение раздался свисток капитана; тут же все китайцы, размахивая длинными косами, бросились с резкими криками к бакштагам[23] и закружились вокруг них, словно флюгеры. Грот[24], фок[25] и кливер[26] были ориентированы на левый борт, и качка прекратилась. Этот маневр, хотя он, казалось бы, и отвечал желаниям Пьера Легаля, очень его обеспокоил.

— Послушай, — обратился он к Фрике, — уверяю тебя, я еще в своем уме. Мы явно идем не тем курсом. Сейчас ноябрь. Уже целый месяц дует северо-западный муссон, мы должны были взять курс на Сингапур, и нам дул бы попутный ветер, тогда как ветер дует с левого борта, словно мы направляемся на Филиппины.

— Что мне ответить тебе, дружище? Ты же прекрасно знаешь: я в этих делах ничего не смыслю.

— Вот увидишь, здесь что-то не так.

— Наш пират не может уж до такой степени не разбираться в навигации. У него, видимо, есть какой-то план. Пойдем спать, завтра все прояснится.

Пьеру Легалю плохо спалось в эту ночь. На рассвете его разбудила тишина — машина не работала. Он тут же выскочил на палубу. С губ его сорвалось крепкое ругательство, когда он увидел, что все паруса подняты, мачты скрипят под напором ветра, и корабль, подгоняемый муссоном, буквально летит по волнам. Лаг[27] наверняка показал бы не меньше десяти узлов[28].

«Силен, — подумал Легаль одобрительно. — Идет на одних парусах… Но негодяй по-прежнему держит курс на юго-восток. Надо было бы мне во всем этом разобраться».

Моряк захотел взглянуть на компас. Румпель[29], чтобы его не залило водой, был установлен на высокой платформе, и Пьер тут же направился к нему.

— Туда нельзя, — грубо остановил его стоявший рядом со штурвальным матрос-американец с револьвером за поясом.

— Я хотел бы взглянуть на компас, — спокойно ответил бретонец.

— Я сказал, туда нельзя, — еще грубее повторил американец.

Встретив помощника капитана, собиравшегося заступить на вахту, Пьер в недоумении рассказал ему о том, как грубо разговаривал с ним матрос.

— Наш курс вас не касается, — не менее грубо отрезал помощник. — Вы находитесь на пассажирском судне.

— Я заметил это еще вчера, — проворчал Пьер Легаль. — Ладно. Посмотрим кто кого.

Не говоря больше ни слова, он спустился в каюту. Проснувшись, Фрике увидел, как боцман заряжает свой револьвер.

— Бог мой! Что это значит, моряк? — воскликнул он.

— Я хочу быть готовым выстрелить в… этого подлого пса.

— Черт возьми! Неужели дела обстоят так плохо?

— Хуже, чем ты полагаешь, друг. Или я здорово ошибаюсь, или нам придется хлебнуть горя.

— Ба, таким парням, как мы с тобой, сам черт не страшен.

— Если бы речь шла только о нас, меня бы это не слишком тревожило. Но мы в ответе за жизнь наших рабочих и за деньги, доверенные нам друзьями.

— Да, дела неважнецкие, — проговорил задумчиво Фрике, — ты прав.

— А потому, если все пойдет слишком плохо, я размозжу голову этому янки[30]. Он дорого мне заплатит.

Наступило время завтрака, и друзья, несмотря на свои беспокойства, отдали должное странной смеси топленого свиного сала и рыбы, сдобренной перцем и чесноком, принесенной им в каюту китайцами. Удивительно, но после того, как это экзотическое блюдо было с аппетитом съедено, они погрузились в глубокий сон.

Проснувшись, ни Пьер, ни Фрике не могли определить, как долго они спали, но казалось, что времени прошло немало. В каюте было абсолютно темно. И тот и другой чувствовали себя отвратительно: руки и ноги были словно из ваты, а на голову, казалось, надели железный обруч.

— Но, — с трудом проговорил Фрике, и голос его прервался от гнева, — мы связаны!..

— Черт побери! — закричал Пьер Легаль. — Нас и впрямь заманили в западню.

ГЛАВА 2

Наши герои оказываются под строгим арестом. — Пьер Легаль награждает себя весьма выразительными, хоть и незаслуженными эпитетами. — Бретонский моряк не может смириться с тем, что его кормят с ложки, словно младенца. — Планы бандитов. — Страшные угрозы. — Почему пират не выбросил за борт наших друзей. — Два пути из Макао в Сидней. — На всех парах сквозь рифы. — Опасные маневры. — Корабль терпит крушение. — На рифе. — Агония корабля. — Капитан первым покидает тонущее судно. — Что происходило в трюме, пока «Лао-цзы» сидел на мели. — Бегство эмигрантов.

Итак, Пьер и Фрике оказались под арестом. Усыпленные с помощью подмешанного в пищу наркотика, они были крепко связаны бандитами. Убедившись в прочности веревок и в бесполезности любых усилий, друзья замерли на своих койках, оценивая сложившуюся ситуацию с трезвостью, присущей людям, привыкшим к приключениям и опасностям.

Фрике первым нарушил молчание.

— Пьер, — сказал он вполголоса, — я — круглый дурак. Надо было еще вчера обдумать твои слова и принять все необходимые меры предосторожности.

— Многого бы ты этим добился?

— Конечно.

— И что бы ты сделал, сынок?

— Ах, черт побери, я бы схватил старшего помощника за шиворот, а ты бы взял за горло капитана. А потом, связав обоих негодяев, чтобы по прибытии на место передать их местным властям, мы пошли бы правильным курсом.

— Неплохой план, мы без труда связали бы этих негодяев, и я мог бы взять управление кораблем на себя, однако риск был бы велик.

— Не понимаю.

— Ты забываешь, что на борту еще пять или шесть матросов-американцев. Целый букет подлецов, они стоят на вахте, едят и даже спят с револьвером за поясом. А в машинном отделении есть люди, которых мы с тобой даже не видели. По крайней мере, добрая треть из них белые… Что же касается цветного экипажа, говорящего на языке, которого я не знаю, то тут тоже не все так просто… Но, в общем, сынок, я повторяю, риск был бы велик. Да и управлять кораблем вдвоем дело не из легких… К тому же у меня не было никаких доказательств, что они изменили курс. И наконец, мы отвечаем за этих несчастных, которых должны доставить живыми и невредимыми на место.

— Черт побери! Это-то и выводит меня из себя. Ах, если бы мы рисковали лишь собственной головой!

— Да, ты прав! Когда в моем кошельке появляются деньги, я никогда не знаю, как ими распорядиться, и потому стараюсь спустить их как можно скорее. Но когда речь заходит о чужих деньгах… При одной мысли, что с ними может что-либо случиться, у меня сердце начинает дрожать как овечий хвост, а голова совсем перестает работать.

— Готов биться об заклад, они нас собираются обворовать. Я прекрасно понял, какую игру ведет этот негодяй.

— Тысяча чертей! Надо же быть таким дураком, как я! Это я во всем виноват! Старый тупица! Безмозглый осел! Вместо того, чтобы болтать языком, как какой-то марселец, мне бы следовало не интересоваться компасом и не говорить об изменении курса, а просто быть начеку и не спускать с них глаз. Тогда этот подлец не решил бы пришвартовать нас здесь, как двух хорошо погулявших на берегу молокососов.

— Ты напрасно коришь себя, дружище, — прервал его Фрике. — Видишь ли, этот трюк давно ими задуман. Уверен, что американец и не думал везти нас на Суматру. Уже в тот день, когда мы сообщили помощнику капитана, куда собираемся доставить наших кули, оба негодяя решили их просто перепродать. Чуть раньше, чуть позже, нас все равно бы связали и заперли в этой каюте. Ты просто ускорил ход событий. Знаешь, что еще пришло мне в голову: этот тип, Бартоломеу ду Монти, тоже приложил здесь руку. Помнишь его слова, сказанные нам напоследок?

— Еще бы не помнить! Как сейчас вижу его словно дегтем измазанную физиономию и омерзительную улыбку! Если я когда-нибудь снова окажусь в Макао, то вытрясу из него душу.

— А пока, — вновь заговорил Фрике, — лежать так не слишком удобно. У меня затекли руки и ноги, мне хотелось бы изменить положение.

— Бедный малыш, — искренне посочувствовал ему боцман, — сразу видно, что ты не привык к такому. Когда я был молод и любил таскаться по кабакам, меня не раз сажали на гауптвахту. С нами тогда обходились сурово, чуть что, заковывали в кандалы или же отправляли на шесть часов сигнальщиком на брам-стеньгу[31]. Надо признать, наш добрый старый флот готовил неплохих моряков… Наберемся терпения. Хорошо еще, что этим проклятым безбожникам не пришла в голову мысль рассадить нас по разным каютам.

Тем временем наступило утро и тусклый свет, проникавший через иллюминатор в каюту, позволил друзьям лучше рассмотреть произошедшие с ними перемены. Оба они были связаны, но не цепями, а крепкими рыболовными снастями, что, впрочем, не сильно облегчало положение пленников.

Настал час завтрака, дверь отворилась, и юный китаец с огромной миской рисовой похлебки, в которой плавали маленькие кусочки мяса, появился на пороге.

— Ого! — воскликнул Фрике. — Вот и завтрак. — Китаеза с его баландой напомнил мне мое первое приключение на берегу реки Огове[32] вместе с доктором Ламперьером, тогда местные чернокожие решили нас сперва откормить, а потом уже съесть.

— Молчать, — приказал по-английски грубый голос, и в проеме двери появилась массивная фигура американского матроса, вооруженного кинжалом.

— Смотри-ка, — проговорил вполголоса Пьер Легаль, — с ним еще часовой. Капитан обращается с нами как с заключенными, находящимися под строгим арестом.

Китайчонок, дрожа всем телом, вошел в каюту, затем, зачерпнув ложкой похлебку, поднес ее к бородатому лицу старого моряка.

— Тысяча чертей! Этот мерзавец, видимо, издевается над нами. Он решил дать мне кормилицу. Мне, Пьеру Легалю, настоящему бретонцу, старому боцману, дипломированному рулевому, плававшему еще на фрегате «Эклер»!

Паренек, решив, вероятно, что Пьер отказывается есть, протянул ложку Фрике, который, поборов отвращение, проглотил несколько ложек похлебки. Китайчонок продолжал кормить Фрике, пока тот, покачав головой, дал понять, что с него довольно.

Снова наступила очередь бретонца.

— Ничего не поделаешь, — пробормотал моряк с комическим смирением, — придется есть.

После окончания этого не очень вкусного, но весьма оригинального по форме завтрака китайчонок уже готов был покинуть каюту, как вдруг старый боцман обратился к часовому на ломаном английском языке:

— Эй, моряк!

Тот, не говоря ни слова, сделал шаг вперед.

— Послушайте, — проговорил заключенный, — хотя и паршивая у вас работа, все-таки вы — моряк и должны знать, что после еды, даже если это такая бурда, матросу нужен табак, для него это важнее даже, чем сама еда. Не могли бы вы принести мне хоть понюшку табака?

Американец, пожав плечами, подал знак китайцу и вышел, так и не открыв рта.

— Негодяй! — проворчал старый боцман. — Незачем даже завязывать узелок на память, я и так узнаю тебя, ты у меня еще попляшешь. Ничего не поделаешь. Обойдемся без табака.

Прошло пятнадцать мучительных дней, страдания обоих пленников становились все невыносимей. И только юный китаец сумел облегчить участь Пьера. Однажды, когда часовой на минуту отвлекся, он воспользовался этим и бросил на койку пачку жевательного табака. Этот столь трогательный знак внимания, это свидетельство сочувствия со стороны несчастного мальчугана глубоко взволновало старого моряка.

— Бедный маленький юнга, — пробормотал он растроганно. — У самого не жизнь, а настоящая каторга; удары так и сыплются на его голову с утра до вечера и с вечера до утра, но он не озлобился, у него доброе сердце. Ты понимаешь, важен не сам табак, важен поступок. У меня такое чувство, словно после трехлетнего плавания я вернулся в родные места, снова увидел утесы моей любимой Бретани.

Пачка табака, ловко брошенная юнгой, к счастью, упала у самой головы Легаля. Схватив ее тут же зубами, боцман ценой невероятных усилий умудрился разорвать обертку и взять в рот добрую порцию табака.

— Прекрасный табак, сынок, не табак, а конфетка. Жаль, что ты его не употребляешь. Хотя какой я дурак! Как бы я смог передать тебе твою половину?!

— Я очень рад, что это немного облегчило твои страдания, — с трудом ответил Фрике. — А мне нужен глоток свежего воздуха. Если наше заточение продлится еще немного, не знаю, что со мной будет. У меня голова раскалывается.

— Держись, моряк, побольше спокойствия и твердости. Сейчас не время болеть, нельзя, чтобы тебя скрутил приступ лихорадки. Ты слышишь меня?

Прошло еще два мучительно однообразных дня. Здоровье Фрике все больше и больше беспокоило Пьера. И вдруг сам капитан собственной персоной появился в их каюте.

— Я полагаю, — начал он с места в карьер, — что вы здесь здорово скучаете?

— Немного, — с нескрываемой иронией ответил бретонец. — А как поживаете вы?

— От вас самих зависит положить этому конец. Я буду откровенен. Не хочу терять время, терпеть не могу пустые разговоры… Times is money…[33]

— А что надо для этого сделать? — осведомился Пьер.

— А вот что, — ответил американец, обращаясь скорее к Фрике, — вы продадите мне ваших сто кули… Они мне очень нужны.

Молодой человек, которого трясла лихорадка, решил, что ослышался.

— Акт о продаже будет составлен на английском и французском языках, потом вы оба заверите его по всем правилам и подпишите…

Пьер Легаль и Фрике не произнесли ни слова.

— К сожалению, — продолжал американец, — мои финансовые дела не позволяют мне заплатить вам хорошую плату. К тому же на рынке сейчас не слишком большой спрос на китайцев. И не в моих интересах завышать цену. Тысяча долларов за всех мне кажется вполне достаточной.

— Пять тысяч четыреста двадцать франков во французской валюте, — холодно проговорил бретонец.

— Yes[34],— ответил капитан. — Я вас высажу на побережье неподалеку от Сиднея. Вам не составит большого труда добраться до обжитых мест. На первое время денег, вырученных за продажу, будет вполне достаточно.

— Ах, вот оно что! Мы идем не на Суматру, а в Австралию?

— Yes.

— А если мы не согласимся? — осведомился Фрике, побледнев как полотно и делая невероятные усилия, чтобы сдержать свое негодование.

— В таком случае я вынужден буду, к сожалению, содержать вас без еды и питья до тех пор, пока вы не станете более сговорчивыми.

— Вы — последний из негодяев!

— Каждый ведет дела, как он считает нужным. Спорить бесполезно. Times is money! До чего же эти французы болтливы! Каков ваш ответ?

— Если бы я мог сделать хоть одно движение, я бы плюнул вам прямо в лицо… Вот мой ответ.

— My God![35] Вы слишком вспыльчивы, молодой человек. К счастью, я не слишком обидчив. Может, лучше привязать каждого из вас к одной из чугунных болванок, которые имеются у меня для балласта[36], и выбросить за борт? Правда, тогда вы не сможете подписать купчую… — четко произнося каждое слово, пригрозил капитан. — Я зайду к вам через два дня узнать, что вы решили. Голод заставит вас быть посговорчивей.

С этими словами американец покинул каюту.

— Подумать только, — проворчал Пьер Легаль, — каким мерзавцам доверяют управлять кораблем! И он еще называет себя моряком, и не просто моряком, а капитаном… Это же профессиональный разбойник! В общем, плохи наши дела, дружище.

— А я, наоборот, считаю, что у нас появилась надежда.

— Да ты что-то путаешь.

— Отнюдь нет, все хотя бы прояснилось.

— В этом отношении ты прав: так или иначе, мы сдохнем от голода. Это лишь вопрос времени.

— Пьер, старина, что это ты, один из лучших наводчиков фрегата «Людовик XIV», вдруг растерялся, словно впервые пустился в плавание.

— Объясни, в чем дело, сынок.

— Разве ты не видишь, что этот чертов кашалот не знает, как ему быть с нашими китайцами. Захватить их не так уж трудно, но вот продать без купчей — проблема. Контракт составлен на наше имя на испанском и португальском языках в трех экземплярах. Один из экземпляров хранится у властей Макао, второй находится у этого негодяя, а третий — у нас. Итак, он не может ничего предпринять. Если мы не передадим ему свои права с соблюдением всех формальностей, у него будут неприятности с английскими властями. А уж чиновники Соединенного Королевства не слишком снисходительны, когда сталкиваются с подобного рода делами. Капитану нужен документ, выданный официальными властями, подтверждающий, что покупатели уступают ему свои права, в противном случае его корабль будет конфискован, а сам он отправлен в тюрьму.

— Ах, вот оно что!

— Ты же понимаешь, выбросив нас за борт или уморив голодом, он ничего не выиграет. Корабль не сможет прибыть в Австралию, потому что по документам груз направляется на Суматру.

— Знаешь, сынок, ты здорово разбираешься во всех этих делах, не хуже офицера торгового флота… Подожди-ка… Слышишь?

— Что там еще?

— Шум винта. Заработала машина.

— Черт побери, почему?

— Ветер, видимо, стих, а может быть, задул в другом направлении, янки не хочет терять время.

Это событие, столь незначительное на первый взгляд, сыграло весьма важную роль в жизни обоих французов. Но не будем забегать вперед.

Покидая Макао, корабли обычно берут курс на юго-восток, достигают Лусона, самого большого острова Филиппин, проходят проливом, отделяющим Лусон от острова Миндоро, оставляя позади остров Панай, проплывают вдоль острова Минданао и пересекают архипелаг Сулу у острова Басилан. После этого они берут курс на восток-юго-восток, огибая остров Джайлоло у 130° восточной долготы и 3° северной широты[37], пересекают экватор у Анахоретовых островов. Затем, обогнув остров Новая Ирландия и Соломоновы острова, которые напоминают о временах Д’Антркасто[38], Бугенвиля[39] и Лаперуза[40], чья слава не уступает славе Кука[41] и Байрона[42], проходя мимо острова Сан-Кристобаль, расположенного на 167° восточной долготы и 10° южной широты. Далее сворачивают на юго-запад, чтобы достичь Сиднея, расположенного на 148°40′ восточной долготы и 35°56′ южной широты. Таким образом, делая огромный крюк, петляя среди островов Малайзии и Меланезии, суда проходят около 9000 километров (приблизительно столько же, сколько нужно, чтобы, выйдя из Сен-Назера[43], достигнуть Панамы) и в конце концов достигают цели. Путь этот самый долгий, но зато самый безопасный.

«Лао-цзы», капитан которого, как и все американцы, не мог понять, что главное достоинство моряка осторожность, на всех парусах шел из Макао в Сидней. Начало плавания было удачным; подгоняемый муссоном, корабль достиг Анахоретовых островов, делая от семи до восьми миль в час, как вдруг, именно в то время, когда судно пересекало экватор, ветер стих. Капитан, опасаясь, что они надолго застрянут в этих краях, приказал тут же развести пары. Желая сэкономить на топливе и на питании своих пассажиров, он решил пойти кратчайшим путем, свернув прямо на юг и таким образом пройти вдоль островов Адмиралтейства, пересечь Дампирский пролив, обогнуть архипелаг Луизиада и взять курс на Сидней, не следуя традиционному маршруту, требующему слишком много времени.

Это было крайне опасное решение, но опытный мореплаватель, тщательно все рассчитав, смог бы осуществить свой план. Наш же американец не стал осторожничать и, как только машина заработала, пошел напрямик на всех парах, словно забыв о многочисленных рифах Тихого океана, далеко не все из которых были указаны на карте. Лишь для проформы, в опасных местах, приказывая опустить лот[44], он торопился так, будто собирался обогнать конкурента в полноводных реках Северной Америки.

Подобный безрассудный маневр не мог длиться бесконечно: корабль спокойно прошел Дампирский пролив, уверенно взял курс на группу островов Лузасау и вдруг со всей силой ударился о скалу, едва выступающую из воды. Крик ужаса вырвался из груди несчастных, сбившихся на нижней палубе. Корпус корабля жалобно заскрипел, машина заглохла. Но то ли судно ударилось бортом, то ли достаточно толстый слой воды отделял вершину подводной скалы от киля, но оно не осталось лежать на мели. Неожиданно выпрямившись, корабль подпрыгнул два или три раза и поплыл по инерции.

Капитан тут же приказал двум ныряльщикам спуститься в воду. Убедившись, что часть киля повреждена, но обшивка не пострадала (ни одной пробоины обнаружено не было), американец решил, что все идет «perfectly well»[45], и приказал дать полный вперед.

Увы! «Лао-цзы» не сдвинулся с места. Страшный удар о скалу несомненно повредил машину, и можно было не сомневаться в серьезности аварии. Но тут поднялся легкий ветер. Решив этим воспользоваться, капитан велел поднять паруса и снова пуститься в путь, не дожидаясь даже, когда механик и его помощники установят причины поломки, что, впрочем, не представляло большого труда и не потребовало бы много времени, — поврежден был гребной вал.

«Лао-цзы», к несчастью для пассажиров и экипажа, превратился таким образом в обычный парусник. Дальше дела пошли еще хуже. Ветер задул сильнее, небо потемнело. Вскоре на них обрушился настоящий ураган. Невозможно было точно определить координаты судна, пришлось идти по счислению, что, увы, нередко приводит к ошибкам.

После того как машина была выведена из строя, прошло всего двенадцать часов. Капитан, несмотря на то, что дул сильный ветер, оставил все паруса. Трехмачтовое судно, лежа на правом борту, страшно накренившись, летело вперед, словно огромный кит, и вдруг впереди сквозь порывы ветра послышался столь характерный рев волн, разбивающихся о рифы.

— Лево на борт! — громовым голосом закричал капитан, стоя на мостике.

Экипаж бросился по местам, чтобы выполнить этот маневр, от которого зависело их спасение. Минутное колебание, малейшая ошибка при исполнении приказа, и корабль пошел бы ко дну. Разбушевавшаяся стихия и близость скал не позволили капитану резко повернуть, корабль понесло прямо на подводные рифы, образовывавшие темный полукруг среди облаков пены.

Приказав спустить паруса, американец попытался изменить курс. Но, увы, его усилия не увенчались успехом — корабль неотвратимо приближался к рифам. Все было кончено. Раздался страшный треск. «Лао-цзы» налетел на гряду мадрепоровых рифов[46]. Множество щупальцев, подобно рогаткам, пробили корпус корабля, превратив его в груду деревянных обломков.

Прекрасно понимая, что в скором времени могучие волны разобьют остатки корабля и унесут обломки в море, капитан, не подумав даже организовать спасение несчастных, испускавших в трюме отчаянные крики, собрался первым покинуть корабль. Не теряя ни минуты, он собрал всех белых матросов, а их было всего человек семь или восемь, позвал старшего помощника и главного механика, затем приказал снарядить самую большую шлюпку, в которую погрузили провизию, воду, несколько навигационных приборов, ружья, судовые бумаги и все имеющиеся на борту деньги.

В то время, как шлюпка, снаряженная в мгновение ока, готовая уже выйти в море, скользнула по талям[47], бенгальские, малайские, занзибарские моряки, обезумев от страха, носились по палубе. Сквозь рев разбивавшихся о рифы волн теперь слышны были лишь пронзительные крики оставшихся членов экипажа, а вот душераздирающие крики, доносившиеся из трюма, вдруг умолкли. Неужели все три сотни кули сразу захлебнулись в своих мрачных клетушках? Однако волны, отхлынув, почти не разрушили корабль.

Быстрота, с которой белые покинули потерпевшее крушение судно, свидетельствовала о том, что их пугала не только разбушевавшаяся стихия. Негодяй и его сообщники прекрасно понимали, какую грозную опасность будут представлять измученные, отупевшие от бесконечных страданий и голода, вырвавшиеся на свободу китайцы. Иначе как объяснить действия капитана, бросившего на произвол судьбы столь ценный товар?

Несмотря на то, что моряки принимали всевозможные меры предосторожности — на палубе имелись проволочные силки, о которые кули могли поранить босые ноги, а на прогулку их выводили связанными цепями под охраной вооруженных до зубов моряков, — часто случалось, что, доведенные до отчаяния, предпочитая смерть бесконечным мучениям и пыткам, они, объединившись, ломали барьеры и устремлялись на палубу через узкий люк.

Опасения капитана и экипажа очень скоро подтвердились! В ту минуту, когда они собирались уже сесть в шлюпку, главный люк, хоть и заваленный тяжелым грузом, разлетелся на мелкие куски, словно в трюме взорвалась мина. Из открывшейся дыры, будто из глубины шахты, вырвалось множество кричащих, обезумевших от страха, бледных, грозных, несмотря на слабость, невольников. Еле держась на ногах, ослепленные ярким дневным светом, кули, чувствуя ломоту во всем теле, бежали по наклонившейся палубе, налетая на растерявшихся при виде этого неожиданного нашествия матросов.

Первые моряки, попавшиеся под руку взбунтовавшимся рабам, были растерзаны в одно мгновение. Кровь потекла по палубе. Ни одна из шлюпок, кроме самой большой, не была готова к спуску. Вырвавшиеся на волю китайцы заметили капитана и его экипаж в тот момент, когда гребцы готовились отчалить. Человек пятьдесят кули бросились в море, надеясь завладеть лодкой, а также желая заставить своих мучителей заплатить за причиненные им страдания. Но янки были не из тех, кто сдается без боя. Они встретили градом пуль нападавших, потом, вооружившись саблями и топорами, стали наносить удары тем, кто успел уцепиться за борт.

Убедившись в бесполезности дальнейших попыток, несчастные вернулись на судно, а лодка капитана вышла в открытое море. Не думая об угрожавшей им опасности, китайцы, опьянев от первой победы, рассыпались по кораблю, ломая все на своем пути; обезумевшие от неутоленной жажды мести, они с остервенением крушили эту плавучую тюрьму.

…Фрике и Пьер Легаль все еще находились в своей каюте.

ГЛАВА 3

Невыносимые мучения обоих пленников. — Нижняя палуба оказывается под водой. — Бредит ли Фрике? — Нож!.. — Удивительное спасение. — Плот. — Под французским флагом. — В путь. — Снова в положении робинзонов. — Человек, потерявший счет кораблекрушениям. — Как разжечь костер. — Робинзон Фрике хочет нарушить традицию. — Ловля краба. — Первый завтрак на суше. — Удивление туземца при виде двух белокожих. — «Извольте войти».

Оба пленника буквально задыхались в своей каюте; голова раскалывалась, в горле пересохло, голод мучил их, они чувствовали, что медленно умирают. Даже когда корабль, подпрыгнув, в первый раз сел на мель, наши друзья не вышли из своего оцепенения.

— Моряк, — прохрипел Пьер Легаль в ту минуту, когда судно ударилось о риф, — мы сели на мель…

— Ба! — пробормотал Фрике. — Я скоро помру.

— Тысяча чертей!.. До чего же глупо… отдать концы… на нижней палубе, когда не можешь пошевелить ни рукой, ни ногой… словно пьяный в стельку корабельный повар.

Фрике ничего не ответил.

— Сынок… — задыхаясь, вновь заговорил боцман. — Моряк…

— Пьер…

— Ты ничего не говоришь… Твое молчание пугает меня…

— Каждое сказанное слово дается мне с трудом… Но ты не волнуйся, у меня еще есть силы, и я не перестаю работать, хоть и не подаю виду.

Пьер решил, что его друг бредит.

— Будь спокоен, дружище, — снова заговорил молодой человек, — надеюсь, скоро я освобожу руку. Эти чертовы снасти не так-то просто поддаются… Но потерпи!.. Поживем — увидим, — закончил парижанин, продолжая непонятное занятие.

Страдания пленников с каждым часом становились все нестерпимее. Клетушка, в которой они были заключены и куда не проникал свежий воздух, нагретая безжалостными лучами экваториального солнца, напоминала сушильную печь. И вдруг морское течение и разбушевавшиеся волны бросили несчастный корабль на скалу. Толчок был такой силы, что в одно мгновение заросли кораллов пробили обшивку и раздробили шпангоуты[48]. Вода ворвалась в пробоины, добралась до машинного отделения, затем откатила назад, унося вместе с обломками обшивки трупы погибших.

Эта страшная дыра в корпусе корабля образовалась неподалеку от каюты, где находились оба друга. Иллюминатор разлетелся вдребезги, и огромная волна накрыла их как раз в ту минуту, когда Фрике, подняв над головой окровавленную, распухшую от бесконечных усилий руку, воскликнул:

— Победа! Одна рука свободна. Я… — Неожиданно накрывшая их волна не дала ему договорить.

После того как волны схлынули, страшная картина разрушения открылась взору Фрике. Но зато теперь обе ноги и одна рука Фрике были свободны. Он был просто счастлив. Правда, вид Пьера Легаля, ноги которого были высоко подняты, а лицо заливала кровавая пена, испугал молодого человека.

— Пьер!.. Дружище!.. — окликнул он со страхом.

Ответа не последовало.

— Пьер!.. Друг мой!.. Мой верный брат Пьер!.. — Голос несчастного юноши, еще оглушенного накатившейся на него волной, обессиленного пережитыми мучениями, длившимися пятнадцать дней и ночей, полумертвого от голода и жажды, оборвался, И он зарыдал.

Но наш друг Фрике был не из тех молодых щеголей, которые падают в обморок. Не тратя времени на бесполезные стенания, предвидя вполне резонно, что на них сейчас обрушится новая волна, он стал изо всех сил трясти моряка, не подававшего никаких признаков жизни.

— Послушай, Фрике, — сказал он, обращаясь, как часто с ним это бывало, к самому себе, — Пьер лежит на левом боку и твоя правая рука еще связана, как же тут быть?.. А, все в порядке, кажется, выход найден. Сейчас я опущусь на пол со своей разбитой койки, повернусь слева направо и схвачу беднягу. Сделано. — Подтянув к себе за рукав блузы старого боцмана, молодой человек осторожно провел рукой по его лбу и обнаружил над левой бровью небольшой порез, откуда и текла кровь. — Это пустяки, если только нет ничего более серьезного. Главное, приподнять ему голову… Черт возьми, как теперь выбраться отсюда? А вот и новая волна.

В эту минуту желтоватые воды вновь прорвались через узкое отверстие в каюту. Фрике успел лишь, повернувшись спиной к пробоине, упереться руками и ногами в стену, зажав между коленей, чтобы смягчить удар, тело своего старшего друга. Связанная рука его посинела от усилий.

— Еще одна такая волна, и я потеряю руку! — В эту минуту бретонец испустил легкий вздох, и Фрике обрадованно воскликнул: — Он жив! Право, я был уверен, что такой старый морской волк из-за какой-то ерунды не отправится в последнее плавание.

— Осторожней… ребята. Ты сам знаешь, что старых моряков не спускают в трюм… Дай мне оглянуться… Капитан… Ты слышишь меня? Тысяча чертей! Воды! — бормотал в бреду Пьер Легаль. — У меня в горле все пересохло. Смотри-ка, это ты, сынок, это ты! Ах…

К боцману вдруг вернулось сознание, он увидел, что голова его лежит на коленях у Фрике, присевшего возле него в совершенно невообразимой позе, способной вызвать зависть у самого ловкого гимнаста.

— Что за дьявольщина, где мы находимся? — проговорил Пьер с трудом.

— В нашей каюте, черт побери!

— А корабль?

— Сел на риф, дал течь, с ним все кончено.

— Ну что ж, прекрасно!

— Согласен. Для нас это единственная возможность выбраться отсюда.

— А экипаж… пассажиры?

— Не знаю…

— Что же нам делать?

— Как только ты немного придешь в себя, мы сразу же выберемся отсюда.

— Согласен, но как?

— Посмотрим. Сперва надо разработать план, а потом уж отправляться в плавание. Но времени на размышления у нас немного.

— Особенно с этим дьявольским душем. Смотри-ка, у меня идет кровь.

— Пустяки. Странно! Можно подумать, что это удар ножом. Ах, вот оно что!

— Ты о чем?

— Я и не думал, что попал в самую точку. Эта царапина на лбу сделана ножом. А вот и сам нож, — воскликнул торжествующе парижанин. — Он лежал на твоей койке. Ты поранил себе лоб о его лезвие. Но откуда он здесь взялся? Впрочем, это не важно! Во всяком случае, теперь я быстро разделаюсь с этими проклятыми снастями. Начнем, моряк, с тебя!

— Пόлно, сынок. Освободись сперва от этих пут ты, а потом уж и я. Ты должен послушаться меня как старшего.

— Хорошо, — ответил Фрике и тут же принялся разрезать толстые, крепкие канаты.

Несмотря на все его усилия, работа продвигалась медленно и прошло немало времени, прежде чем он смог заняться Пьером.

— Черт побери! Ну и крепкие веревки! С великим удовольствием повесил бы на них связавших нас негодяев. Я себе все руки порезал этим ножом с двойным лезвием.

— Хорошо, что он у нас есть… Поторопись, сынок, а то у меня все плывет перед глазами…

Через четверть часа крепкие веревки в конце концов были разрезаны, а вернее сказать, разодраны. Теперь и Пьер Легаль был свободен, он поднялся, шатаясь, потянулся, глубоко вздохнул, и широкая улыбка осветила его доброе лицо.

— Ладно, хватит стоять на якоре… Приготовились к бою!.. Все по местам.

— Я готов, Пьер. Операция будет не из легких, ведь мы с тобой давно не ели.

— Постараемся сперва спуститься в камбуз. Там мы, по крайней мере, найдем немного фасоли и несколько галет.

— Странно, на корабле царит полнейшая тишина. Можно подумать, что здесь нет ни души.

— Можешь не сомневаться, этот экипаж каторжников, увидев, что судно получило пробоину, поспешил его покинуть… Банда подлецов!

— А где же пассажиры?

— Вероятно, захлебнулись в трюме.

Фрике и Пьер ошибались: взломав дверь каюты и обойдя корабль, они увидели немало трупов, но среди них не было ни одного китайца.

— Им, видимо, удалось покинуть корабль, — с облегчением проговорил бретонец. — Конечно, здесь не обошлось без жертв. Борьба шла не на жизнь, а на смерть… Это была настоящая бойня, — добавил он с отвращением, глядя на окровавленные тела.

Триста китайцев, прежде чем покинуть корабль, на редкость быстро опустошили его, и, когда Пьер и Фрике выбрались из каюты, кули и след простыл. Но нашим друзьям повезло, они все-таки обнаружили бочонок пресной воды и немного галет, правда вымокших в морской воде.

Подкрепившись этим завтраком анахоретов[49], французы сразу же принялись за дело — надо было подумать о собственном спасении. Пьер Легаль, переживший не одно кораблекрушение, не растерялся. Он сразу охладил пыл своего молодого друга, уже готового броситься в воду и поплыть саженками в сторону берега, который виднелся справа от них.

— Терпение, моряк, не следует торопиться. Мы ведь не знаем, каковы нравы здешних туземцев. Как бы нам не угодить в руки уважаемых «людоедов», любящих жаркое из путников.

— Ба!.. Это вполне возможно.

— С другой стороны, если я не ошибаюсь, здесь проходит очень сильное течение, и, если судить по тому, как плывет этот пустой бочонок, оно может вынести нас в открытое море. И можно поручиться, что там нас не ждет стол, накрытый на семьдесят два куверта[50].

— Так что же ты предлагаешь?

— Надо добраться до берега, а поскольку на корабле не осталось ни одной лодки, нам сперва следует построить плот, на что понадобится не больше часа.

— Твой план мне нравится. Мы без труда выберем из этого нагромождения обломков все необходимое. За работу, дружище…

И наши друзья принялись за работу. Вооружившись топором и пилой, Пьер Легаль распиливал, подбирал, подгонял нужные им доски, да и Фрике, болтая за четверых, работал за десятерых. Впрочем, старый моряк не уступал ему ни в остроумии, ни в работе.

— Гляди-ка, сынок, плот у нас будет на загляденье, не хуже, чем если бы его сделали на верфи. Раз уж так получилось, что мы не можем поймать на крючок этих подлецов, и раз все пошло прахом, не стоит вешать нос, тут ничего не поделаешь. Мы сделали все, что могли. Будем надеяться на лучшее. Нам еще подует попутный ветер.

— Конечно, старина, ты прав.

— Вот и прекрасно! Будь что будет, да здравствует удача! Ну, а деньги наших друзей мы как-нибудь вернем. Нам и не в таких переделках приходилось бывать!

— Да, конечно.

— Подумаешь, кораблекрушение! Если я когда-нибудь снова попаду на военный корабль, то будет что рассказать молодым морякам. А сейчас надо работать. Послушай, сынок, ты пока собери все, что нам может понадобиться: ружья, патроны к ним, топоры, ножи, провизию, пилу, смену одежды… Карта тоже была бы не лишней. Так что принимайся за дело. А я сейчас сооружу короткую мачту. Вот и все. Останется натянуть кусок холста, и парус будет готов. Мы сможем пуститься в плавание, как на быстроходном трехмачтовом баркасе.

— Я все собрал, Пьер, — отрапортовал в скором времени Фрике. — Этого, наверное, будет достаточно? Мы не собираемся пускаться в дальнее плавание. А еще я нашел в одном из ящиков французский флаг.

— Узнаю тебя, моряк, — ответил Пьер Легаль, суровое лицо которого осветила довольная улыбка, он был явно взволнован. — Ты не представляешь, как мне приятно снова его увидеть.

Затем просто и в то же время с достоинством старый боцман, сняв фуражку, спустил фал[51] и поднял флаг. Фрике также обнажил голову. Оба друга молча пожали друг другу руки. Теперь лишь толстый канат связывал плот с севшим на риф кораблем. Пьер, орудуя длинным веслом, которое было установлено на корме и должно было служить рулем, подал знак Фрике. Тот поднял топор и одним ударом перерубил канат.

— В добрый час! — воскликнул бретонец громовым голосом.

— Да здравствует Франция! — ответил Фрике.

Плот медленно отошел, уносимый волной. Боцман, ловко орудуя веслом, делал все, чтобы не сесть на стремительно приближавшуюся мель. По его указанию Фрике, не выпуская из рук шкот[52], дабы иметь возможность воспользоваться первым бризом, отдал парус. Плот, подгоняемый течением и легким ветром, обогнул риф и вошел в узкий фарватер, как бы образующий вход в бухту. Перед глазами наших друзей возникла восхитительная картина. Темные и тяжелые волны океана затихали прямо у входа в гавань, где вода была совершенно спокойной и настолько прозрачной, что сквозь нее было видно белое, гладкое, словно атласное, дно. Лишь у подводных рифов, расположенных полукругом внутри бухты, пенились легкие волны. Снаружи бухту ограждали от разбушевавшейся стихии невысокие коралловые скалы, которым были не страшны удары бушующего океана.

До берега оставалось метров пятьсот, не более. Быстро преодолев это расстояние, друзья высадились наконец на маленьком острове, затерянном в огромном водном пространстве.

— Ну что ж, — беззаботно бросил Фрике, — я уже в четвертый раз оказываюсь в роли робинзона, а как ты, Пьер?

— О, я давно не веду счет пережитым мною кораблекрушениям.

— Прекрасно, значит, у тебя большой опыт, и ты знаешь, как поступать в таких случаях. Давай в первую очередь обследуем, если ты, конечно, не против, часть наших владений и приготовим себе обед. Я бы охотно подкрепился.

— Думаю, ты прав. Тем более что вот уже три дня, как мы не получали довольствия.

— В книгах все робинзоны разжигают огонь с помощью кусков дерева, трут изо всех сил один о другой. Надо сказать, не очень удобный способ. Я только раз видел, как таким образом удалось разжечь костер, это было в Африке, на экваторе, а исполнителем был маленький чернокожий принц. Сегодня я могу предложить кое-что получше. Кремни, огниво и несколько метров фитиля. Эти стебли древовидного папоротника загорятся не хуже спичек… Вот… Все в порядке… А теперь подумаем о жарком.

Сухой треск кустарника прервал речь Фрике, парижанин тут же схватил топор и приготовился к обороне. Треск повторился, казалось, кто-то в лесу перемалывает битый фарфор. Молодой человек сделал несколько осторожных шагов в сторону леса и остановился. У гигантских кокосовых пальм он увидел огромного краба, расправляющегося весьма оригинальным способом с волокнистой оболочкой, опутывающей орех. Не отрывая глаз от этого любопытного зрелища, Фрике бросился к крабу и, не обращая внимания на обе клешни, ловко оглушил его сильным ударом топора.

— Попался, мой милый! — воскликнул охотник радостно.

Затем, схватив длинную лиану, парижанин в мгновение ока связал добычу и вернулся к Пьеру Легалю.

— А вот, Пьер, и необходимое нам жаркое…

— Бог ты мой! Сегодня нам, кажется, повезло. Атлантический краб, и какой огромный! Его бы с луком да под белым соусом, пальчики оближешь!

— Восхитительно! Но у нас нет ни масла, ни лука, и мы съедим его просто испеченным.

— Это тоже очень вкусно.

— Господин Пьер Легаль, с каким чувством вы говорите сегодня о еде, я не знал, что вы такой гурман.

— Сынок, — наставительным тоном ответил старый боцман, — после стольких кораблекрушений начинаешь ценить простые радости жизни. Видишь ли, моряк на берегу должен гулять на славу. Сегодня мы наконец вырвались на свободу, это надо отпраздновать.

— Полностью с тобой согласен, дружище. Вот увидишь, когда наш краб будет отварен и съеден, я угощу тебя изысканными блюдами. Мы приготовим себе великолепное пальмовое вино, и ты позабудешь о всех других напитках. Мне ведь не впервой оказываться в таком положении. Сколько воды утекло с тех пор, когда я впервые познакомился с жизнью робинзонов…

— Пока ты будешь готовить рагу из краба, думаю, неплохо было бы сходить за галетами и водкой, у нас есть небольшой запас на плоту. Надеюсь, ты не против?

— Конечно нет. Однако подожди минуту. Хоть мы в каких-то ста пятидесяти метрах от берега, надо прихватить с собой ружье. Нам не известно, обитаемый это остров или нет. А люди, живущие в этих широтах, как я уже говорил, слишком любят человеческое мясо… Если бы у нас от голода не подвело животы, следовало бы сперва обследовать этот остров, но ты же знаешь пословицу соловья…

— …баснями не кормят. А сам болтаешь без умолку. Все! Беру ружье и…

— Смотри-ка, что я говорил.

— Вот это да, негритос.

Высокий, абсолютной голый туземец, вооруженный копьем, бежал к ним, привлеченный, видимо, запахом поджаривающегося в своем панцире краба.

Увидев двух европейцев, он, испуганно выпучив глаза, остановился как вкопанный, затем огляделся по сторонам и растянул в улыбке рот, обнажив словно сделанные из черного дерева зубы.

— Тысяча чертей, до чего же он безобразен, — не выдержал Пьер.

— Извольте войти, — произнес Фрике самым любезным тоном. — Однако вы могли бы оставить свою алебарду[53] в прихожей.

ГЛАВА 4

Негр с черными зубами. — Ну и аппетит! — Вот вам и благодарность. — Платок Пьера Легаля мог послужить поводом для объявления войны. — Подводный разлом отделяет Азиатский континент от островов Океании. — Трудный, но зато верный способ изучить географию. — Град камней и холодное оружие. — Беспорядочное отступление первого экспедиционного корпуса. — Триста человек погибли от рук туземцев.

Негр испустил гортанный крик и стал медленно, осторожно приближаться, будто испуганный дикий зверь, который не в силах побороть жадного любопытства. Его большие, полные тревоги глаза с коричневатыми белками с интересом и страхом перебегали от одного европейца к другому. Приободренный тем, что ни Пьер, ни Фрике не сделали ни одного движения и как бы застыли на месте, он вытянул вперед свой сухой черный палец и дотронулся им до лица молодого человека, белая кожа которого так изумила его. Видимо, решив, что наши друзья выкрасились в белый цвет, дабы повеселить окружающих, славный островитянин отступил на два шага, отбросил свое копье, схватился обеими руками за живот и громко расхохотался. Затем, охваченный приступом неудержимого веселья, он упал на траву и стал кататься по земле, потом вскочил, подпрыгнул несколько раз, снова упал, и все его тело стали сотрясать странные конвульсии.

— Он ведет себя несколько фамильярно, — заметил Фрике, — но нрав у него веселый.

— Что делать, — отозвался Пьер, сохраняя обычную невозмутимость, — ему, вероятно, еще никогда не доводилось видеть белых, и он думает, что мы свалились с луны. Взгляни-ка, дружок, какие у него черные зубы!

— Это из-за привычки жевать бетель[54].

— А не пригласить ли его пообедать с нами?

— Отличная мысль! Наш краб уже готов, прошу к столу…

Пьер разрубил пополам огромного краба, отрезал широкий лист, положил на импровизированное блюдо огромный аппетитный кусок белого мяса и протянул его нежданному гостю. Тот не заставил себя упрашивать и жадно принялся уплетать угощение.

— Ну и обжора, ничего не скажешь.

— А зубы-то какие! Он с человеческой ногой управится так же легко, как с куриной ножкой.

— Ты думаешь, этот парень уже пробовал человеческое мясо?

— Смотри-ка, он требует вторую порцию!

— Получай, парень, я не собираюсь ставить тебе в упрек твой аппетит. Здесь еще по меньшей мере килограммов двадцать мяса. Ешь на здоровье, чувствуй себя как дома.

Четыре раза подряд туземец просил добавки. Наконец, к великой радости его терпеливых хозяев, наевшись до отвала, он подошел к ним поближе. Особенно заинтересовал его Пьер, от которого дикарь не в силах был оторвать глаз.

Старый боцман никак не мог понять, какая таинственная сила притягивает к нему их странного гостя; морской волк вытащил из кармана платок в крупную красную клетку и медленно его развернул. Удивлению туземца не было предела. Он буквально остолбенел при виде этого куска материи размером с небольшой парус. Ярко-красный цвет околдовал, вернее сказать, загипнотизировал его. Туземец протянул свою крючковатую руку, схватил платок и с силой потянул к себе. Но Пьер не разжал пальцев, а материя была крепкой.

— Руки прочь, парень. У меня остался лишь этот платок, я дорожу им, и на кой черт он тебе сдался, когда у тебя сквозь ноздри продета кость в шесть дюймов длиной. Знаешь, — обратился Пьер к Фрике со смехом, — когда я был юнгой, на бушпритах[55] ставили еще четырехугольные паруса. Готов поклясться, что, глядя на эту ввинченную в носовую перегородку безделушку, вспоминаешь старые добрые времена… Ну, перестань, парень, это еще не значит, что ты должен разорвать мой платок.

Но туземец, видя, что ему не отдают предмет его вожделений, отскочил назад, схватил копье и метнул его в безоружного Фрике.

Молодой человек левой рукой машинально отвел удар. К счастью, оружие натолкнулось на какой-то предмет, и наконечник раскололся. Обезоруженный островитянин остолбенел на мгновение, испугавшись не без основания вполне справедливого наказания, а также пораженный неуязвимостью людей с белой кожей, правда, придя в себя, он тут же исчез в чаще.

— Я счастливо отделался, — воскликнул Фрике. — Право, дόлжно поставить свечку нашему американскому пирату.

— С чего это, моряк? — взволнованно спросил Пьер Легаль, его друг чудом избежал опасности, и это не на шутку встревожило боцмана.

— Все очень просто. Если бы этот безбожник не прикрепил нас снастями к койкам, я бы не стал целых пятнадцать дней и ночей тереться веревкой, связывающей мне руки, о крюк моей койки. Второпях, когда мы готовились покинуть корабль, я позабыл о просмоленном пеньковом браслете, в самую середину которого и попало копье.

— Тысяча чертей! Нет худа без добра.

— Он бы пробил мне руку и, чего доброго, попал бы в артерию, а копье могло быть отравлено.

— Надо быть начеку, сынок. Или я ошибаюсь, или нас очень скоро посетит целый отряд этих хищников. Мне стоило бы отдать ему платок.

— Ну нет. Этот кусок красной материи, разорванный на множество полосок, еще сослужит нам службу. Теперь, когда война объявлена, следует, как ты сам это сказал, быть настороже, если мы не хотим попасть на вертел. Посмотрим, какое у нас есть оружие. Два топора, две абордажные сабли (в случае необходимости они могут нам пригодиться), еще два ружья и ножи. Прекрасно. Мы вполне можем отразить удар. Сейчас нам надо вернуться на плот и укрыть наши припасы. Если на нас нападут, мы постараемся стать на якорь в бухточке и будем защищаться.

Настороженно прислушиваясь к каждому шорох), вглядываясь в чащу леса, оба друга продолжали обсуждать все, что с ними только что произошло.

— Теперь все ясно. Эти лихие парни — каннибалы[56],— резюмировал Пьер.

— В этом можно не сомневаться. Я нисколько не удивился бы, узнав, что они делают себе украшения из человеческих костей.

— Но этот совсем не похож на тех дикарей-африканцев, которых мне приходилось встречать, — кожа гораздо светлее, огромная шапка густых и, что необычно, прямых волос… да и нос у него длинный, а не приплюснутый, как у обитателей Гвинеи.

— Браво, Пьер! Ты дал удивительно точное описание папуаса.

— Да? Приятно слышать. А что за птицы эти папуасы? Расскажи, если можешь. Я с удовольствием послушаю.

— Готов удовлетворить твое любопытство. Видишь ли, во время нашего первого плавания из Марселя на Суматру господин Андре заставил меня основательно изучить этот вопрос.

— Начинай. Но не следует забывать, что нам надо держать ухо востро.

— Я прочел об этом в одной книге, переведенной с английского, написал ее некий Рессель Уоллес[57], отважный человек, который путешествовал в этих краях. Господин Уоллес, изучив по картам глубину этой части океана, расположенной между Индокитаем, Новой Гвинеей и Австралией, где имеется множество островов и островков, пришел к выводу, что вся она находится на двух плато разной высоты. Разница хоть и не велика, все-таки весьма значительна. Так, одно из этих плато, расположенное на востоке, находится на глубине, превышающей сто морских саженей; другое, на западе, — на глубине всего лишь пятидесяти саженей.

— Можно сказать, что по одну сторону воды едва хватало бы, чтобы принять ножную ванну, а по другую ее столько, что ничего не стоит затопить клотик[58] и грот-мачту старого трехпалубного корабля.

— Между подводными плато находится разлом, глубину которого и по сей день лот не сумел определить. Разлом тянется от юго-запада к северо-востоку. По этому бездонному ущелью проходит сильное течение, идет оно между островами Бали и Ломбок, между островами Борнео и Целебесом[59], между Филиппинскими и Молуккскими островами.

— Надо бы это запомнить. Плывя по течению, легко управлять кораблем. Однако как ты много знаешь, парень.

— О, у меня всего лишь неплохая память, — скромно ответил Фрике. — Я всегда очень любил географию. Но слушай дальше. Одно из плато, то, которое ниже, является продолжением Индии, то есть Азии. Другое, видимо, является продолжением Австралии. Вероятно, и сама Австралия, и острова Восточной и Южной Океании — всего лишь остатки какого-то большого континента, опустившегося под воду.

Итак, перед нами два разных континента, разделенных подводным ущельем. Вот почему так различны и флора и фауна этих мест. На западе, то есть на островах Суматра, Бали, Ява, Борнео, на Филиппинских островах мы встречаем слонов, носорогов, орангутанов и тех птиц, которых мы видим в Азии. Живут там представители малайской расы, цвет лица у них темно-коричневый с оливковым или красноватым оттенком, сами лица плоские, носы правильной формы и, так же как и скулы, широкие, волосы черные, гладкие, прямые, борода редкая, роста они маленького, по природе недоверчивы и не очень приветливы, нрава спокойного, невозмутимого.

— Браво, сынок. Я прямо вижу того малайца, с которым имел дело на Суматре. Именно так.

— По другую сторону от этого разлома[60], о котором я тебе говорил, то есть начиная с острова Ломбок, — совсем другой мир. Растения здесь те же, что в Австралии и Новой Гвинее. Местные жители — папуасы (одного из них мы только что видели). Но будучи представителями негроидной расы, они, как ты сам это только что заметил все же существенно отличаются от жителей Африки; кожа у них цвета сажи, волосы не вьются мелким бесом, а курчавятся, носы длинные, заостренные. Папуасы по природе приветливы, веселы, говорят быстро, громко, общительны и, на удивление, деятельны.

— К несчастью, они не слишком уважают чужую собственность и, видимо, чересчур любят своих ближних под соусом, — прервал его Пьер Легаль.

Во время этой интересной лекции по географии и этнографии, указывающей на то, что молодой человек не даром потратил те редкие свободные часы, которые выпадали на его долю, наши друзья не сидели сложа руки. Пряча в расщелины между мадрепоровыми скалами привезенный на плоту груз, стараясь придать тайникам естественный вид, чтобы сбить с толку самых хитроумных следопытов, старый боцман не переставал наивно восторгаться познаниями своего друга.

— Как ты много знаешь, сынок! Каким образом, черт возьми, удалось тебе все это запомнить? Я всегда знал, что ты — веселый малый, отличный моряк и, несмотря на то, что родился в Париже, ведешь себя как заправский марсовой матрос[61]. Одним словом, ты из наших, как будто появился на свет в Конке или Сен-Мало[62], тут все ясно. Но теперь я не знаю, что и думать; все эти удивительные истории известны тебе не хуже, чем мне мой устав.

— Полно, Пьер, ты явно преувеличиваешь…

— Да нет. Я потратил не знаю сколько лет, чтобы выучить назубок то, что должен знать боцман. И уложилось это у меня в голове только потому, что иначе невозможно было бы работать. Когда же я попробовал сунуть нос в книги, где говорилось о вещах мне далеких, я, простите, ничего не понял. Но вот что интересно. Когда ты мне это растолковал, все стало понятно и все у меня здесь осталось, — сказал бретонец, касаясь пальцем головы.

— Мне очень мало что известно, дружище. На свете столько вещей, о которых я и понятия не имею. Даже неловко слушать, как ты меня хвалишь… Хочешь знать, как я все это выучил? Бог мой, проще простого. К семнадцати годам, до того как пристраститься к путешествиям, я уже перепробовал множество профессий, но ни одна из них не пришлась мне по душе. К этому времени, познакомившись со всеми фонтанами Парижа, потому что водой из этих фонтанов приходилось запивать хлеб, я вдруг увидел в театре Порт-Сен-Мартен спектакль «Вокруг света в восемьдесят дней» и совсем потерял голову. Я приехал в Гавр, имея сто су в кармане, с желанием совершить кругосветное путешествие, как герой Жюля Верна. Невероятно, но это мне удалось.

Сначала я был помощником кочегара на океанском пароходе, потом кочегаром, потом нанялся на грузовое судно и попал в плен к каннибалам на берегах реки Огове во Французской Экваториальной Африке. Проделав пешком уж не знаю сколько тысяч километров по этому загадочному континенту, я оказался в компании торговцев невольниками. Мне удалось пересечь всю Южную Америку, побывать в аргентинской пампе[63]. Меня пытались повесить, утопить в лагунах… Спасаясь от краснокожих, я, сам соорудив аэростат, преодолел Кордильеры. Я взбирался на реи, ездил на лошадях, сражался с пиратами…

— Почему же ты сказал, что это проще простого?

— А вот, слушай дальше. За время своих странствований по нашей земле я приобрел трех друзей. Трех настоящих друзей: господина Андре, доктора Ламперьера и господина Буало. Кроме того, я нашел брата в твоем лице и сына в лице нашего маленького чернокожего принца… И вот мне захотелось привести в порядок свои воспоминания, но я не знал, с чего начать. И тут на помощь пришел господин Андре. Велев на время позабыть обо всем, он поставил передо мной глобус величиной с большой мяч, дал в руки хороший учебник географии и сказал: «Принимайся за работу». Так я начал учиться.

Ну и дырявая была у меня голова! Боясь неуспеха, я тайком стал заниматься еще и по ночам: заткнув уши, ставил перед собой книгу и, облокотившись о стол, заучивал наизусть слово в слово проклятый учебник. Дурацкая работа… Нет, я не то хотел сказать, работа не может быть дурацкой. Просто мне казалось тогда, что это — бесполезная трата времени. Но я ошибался.

В скором времени я стал невольно задумываться, стараясь понять смысл заученных мною слов. Затем дошла очередь и до глобуса. Я брал каждый квадрат, образованный пересечением меридианов и параллелей, заучивал все названия, которые находились в этих квадратах, запоминал контуры берегов, течение рек, расположение гор и государственных границ. Это была настоящая китайская грамота, но я все-таки справился и с глобусом.

Господин Андре, взявший на себя роль моего учителя, отличался редким терпением. «Фрике, закрой теперь учебник, повернись спиной к глобусу и по памяти начерти маршрут своего кругосветного путешествия», — сказал он мне однажды. Какой ужас! Даже чуть было не попав на вертел, я не был так растерян. Смущение мое не знало границ, но добрая улыбка господина Андре придала мне храбрости. Схватив чистый лист бумаги и карандаш, я постарался изобразить меридианы и параллели и указать те места, где мне довелось побывать.

Не могу сказать, сколько времени ушло на эту работу. Может быть, час, а может быть, целый день, не знаю. Когда я кончил, господин Андре все еще продолжал улыбаться. Меня же буквально трясло, как в лихорадке. Он взял мой чертеж, внимательно изучил его, протянул мне руку и сказал «спасибо» каким-то странным голосом. Можно было подумать, что он у него дрожит. «Благодарю тебя, Фрике. Ты доставил мне огромную радость, нечасто приходится такое испытывать». Знаешь, меня не так просто растрогать, но я был растроган: мне захотелось заплакать.

Это было два года назад, Пьер. Я не забыл слов моего учителя, они стали для меня лучшей наградой. Нет ничего удивительного, что благодаря упорным занятиям я смог приобрести кое-какие знания…

Оба друга, предавшись приятным воспоминаниям, утратили бдительность. Но тут сухой звук, звук упавшего величиной с кулак камня, вернул их к действительности.

— Как вам это нравится? Камни в наш огород! — воскликнул парижанин, никогда, даже в минуту опасности, не терявший чувства юмора.

Второй базальтовый камень просвистел совсем рядом и упал где-то в бухте. Человек десять островитян, воинственно размахивая копьями, вышли из леса и остановились шагах в сорока от друзей. Пьер Легаль спокойно поднял брошенный в них первый камень, вытянул руку и резким движением так ловко отправил камень обратно, что тот упал посреди группы.

— Хоть это оружие вам хорошо известно, мои славные друзья, не вам состязаться со мной в ловкости. Будучи еще безусым юнгой, я не имел себе равных в бросании камней.

«Друзья», как назвал их Пьер, посовещались с минуту и, убедившись, что у белых нет более опасного оружия, бросились на них, выставив вперед свои копья. Но моряки одновременно выхватили свои абордажные сабли и, встав спиной к спине, приготовились к бою — великолепный маневр, который должен был сорвать всякую попытку их обойти.

— Осторожно! Раз… Два… — проговорил бретонец, вертя в руках свою саблю, в ту минуту, когда группа чернокожих набросилась на них.

— Раз… Два… — отозвался Фрике.

Послышался звон металла, и четыре костяных наконечника упали на землю, а бесполезные теперь древка остались в руках озадаченных воинов.

— Ну что, получили?

— Вот мы какие!

— Кто следующий?

Ловко работая сверкавшими на солнце саблями, французы выбили из рук туземцев их «алебарды», не нанеся при этом им самим ни одной царапины.

— Ну что же, ребятки, — воскликнул Фрике с издевкой, — если у вас лишь эти камешки, которыми только сливы сбивать с деревьев, да рыбьи кости, насаженные на жерди, незачем было объявлять войну. Тем более, как вы видите, мы — славные парни и если бы вдруг захотели отрубить вам руки, это не составило бы для нас большого труда. Так и быть, отправляйтесь домой, будьте умниками и дайте нам спокойно закончить наши дела.

Нападавшие, удивленные этим потоком слов и потрясенные оказанным им сопротивлением, удалились, злобно ворча.

— А ну-ка, живее, поторапливайтесь, а то придется помочь вам найти дорогу. Спокойной ночи! Вы были очень любезны.

Солнце уже садилось на горизонте и, как всегда это бывает в районах, близких к экватору, через несколько минут уже невозможно было что-либо рассмотреть в ночи.

Пьер и Фрике перебрались на плот, устроились там поудобнее и сразу же уснули. Но спали они очень чутко, держа, как говорится, ухо востро. Часа два спустя их разбудили страшные крики. Друзья тут же схватились за ружья и приготовились к обороне.

Где-то недалеко в лесу горели костры. Крики становились все громче и громче.

— Тысяча чертей! — прошептал Пьер Легаль. — Они, видимо, убивают друг друга. Это что-то ужасное. Думаю, если бы кожу сдирали живьем с нескольких сот человек, то и тогда мы бы не услышали такого крика.

— Это и впрямь что-то невообразимое, — отозвался Фрике. — Уж не готовятся ли они напасть на нас? Нет, вряд ли! Это кричат люди в предсмертных муках!

— Что же делать?

— Ах, черт побери, нам следует пойти туда! Эти проклятые туземцы наверняка не имеют понятия об огнестрельном оружии. У них нет даже луков, одни только копья, каменные топоры и камни, их нечего бояться.

— Ты прав. Может быть, им в руки попали те, кто уцелел во время кораблекрушения. Кто знает, нет ли там и наших китайцев.

На несколько секунд в лесу установилась тишина, затем отрывистые, хриплые, сдавленные крики людей, которых подвергают смертельным пыткам, возобновились. Но скоро все заглушил адский вой — победный рев диких животных, захвативших добычу. В небо взметнулись кровавые языки пламени, костры, видимо раздуваемые обезумевшей толпой, запылали с новой силой.

Повинуясь велению сердца, оба моряка тут же покинули плот. Не думая об опасности, забыв, что рискуют собственной жизнью, они продирались сквозь лианы, натыкались на скалы, бежали в темном лесу, готовые пожертвовать собой ради спасения этих несчастных, страшные жалобы которых приводили их в ужас.

Наконец друзья добрались до широкой поляны, ярко освещенной пылающими хвойными деревьями. Немало повидав на своем веку и зная, на какие жестокости способны дикари, они все же содрогнулись при виде картины, открывшейся их взору: все китайцы с борта «Лао-цзы» находились здесь, на этой поляне, во власти ликующих папуасов. Они подвесили их к нижним ветвям окружавших поляну деревьев, так что ноги их почти касались земли. И вся толпа островитян, не меньше восьмисот человек, мужчин, детей и женщин с неслыханной, изощренной жестокостью набросились на этих еще живых китайцев, нанося несчастным удары, чтобы выпустить из них кровь, как это делают на бойне. Они собирали эту кровь в калебасы[64] и тут же принимались ее пить с жадностью диких животных.

Среди этих окровавленных, изуродованных тел со вспоротыми животами танцевали и пели обезумевшие от радости каннибалы.

ГЛАВА 5

Первые открытия в Океании. — Мореплаватели XVI, XVII, XVIII веков. — Магеллан[65], Менданья де Нейра[66], Мендоса[67]; Дрейк[68], Кавендиш[69] — Фернандес де Кирос[70], Торрес[71], Ле-Мер[72], Схаутен[73], Карпентер[74], Абел Тасман[75], Роггевен[76], командор Байрон, Уоллис[77], Картерет[78] и Дампир[79]. — Кук! Бугенвиль! Лаперуз! — Д’Антркасто, Боден[80], Крузенштерн[81] и Коцебу[82].— Фрейсине[83], Боден[84], Дюмон-Дюрвиль[85].— Пиршество каннибалов — Слишком поздно. — Из всех китайцев уцелел только один — Юнга с «Лао-цзы».

Если не принимать в расчет пустынные, окруженные непроходимыми льдами земли, расположенные на пути к Северному и Южному полюсам, очертания континентов, больших и малых островов уже достаточно известны — все они занесены на карты с характерной для гидрографических описаний точностью, и теперь требуется лишь более детальное их изучение, что также немаловажно.

Эпоха великих первооткрывателей отошла в прошлое имена Колумбов[86], Магелланов и Куков принадлежат отныне истории. И тем не менее, возможно, никогда еще человечество не было охвачено такой жаждой открытий, как в наши дни. Буквально соревнуясь между собой, бесстрашные путешественники и исследователи, не раздумывая, позабыв о неслыханных трудностях, об опасностях, подстерегающих их на каждом шагу, бросаются на встречу неизвестности, с упорством мучеников и героев, стараясь добыть новые сведения о нашей Земле.

Противоречат ли последние слова тому, что было сказано выше? Дело в том, что славные мореплаватели XVI, XVII и XVIII веков действительно проложили новые морские пути и открыли неизвестные до того континенты. Эра географических открытий была окончена, но начатое ими требовало завершения. Человек XIX века оказался как бы перед гигантской стеной, за которой простирается бесконечное поле незнаемого. И теперь, в наши дни, на смену эпохе мореплавателей пришла эпоха исследователей. XIX веку выпала сложная задача — завершить открытие нашей Земли. Это будет одной из самых славных страниц в истории человечества. Приподнять вуаль, скрывающую лицо черной девственницы, таинственной Африки, увидеть песчаные пустыни и густые леса Австралии, исходить берега могучей реки Амазонки, проложить дорогу среди бесконечного множества островов и островков, образующих неповторимую Океанию, — такова многотрудная задача, которую ставят перед собой наши многочисленные современные исследователи и путешественники. И хоть многие на этом пути погибают, мы должны признать, что варварство и невежество отступают перед ярким светочем знаний, и когда этот светоч выпадает из рук умирающего, его тут же подхватывают сотни мужественных рук.

Сегодня, пресыщенное рассказами о жестоких кровавых драмах, общество интересуется мирными победами цивилизации, забыв о подвигах первых путешественников, бесстрашно проложивших дорогу современным аргонавтам[87]. И поскольку наше правдивое повествование привело нас в Океанию, расскажем хотя бы вкратце, кому мы обязаны открытием этих далеких земель.

Первым, кто отважно отправился в плавание по бескрайнему океану в надежде проложить дорогу будущим мореплавателям, был португалец Магеллан, состоявший на службе у испанского короля. Его-то и отправил Карл V на поиски южного пути в Тихий океан. Магеллан покидает Испанию с пятью кораблями. Но во время плавания три капитана поднимают бунт. У Магеллана остается лишь два корабля. Он тяжело болен, разбушевавшееся море угрожает их безопасности. Но ничто не может остановить мореплавателя. 21 октября 1520 года он входит в пролив, который носит с тех пор его имя, и оказывается в Тихом океане. Затем корабли направляются к экватору и пересекают его в девяти тысячах восьмистах пятидесяти милях от пролива, близ 170° восточной долготы от Парижского меридиана. Так была открыта большая группа островов, расположенных на 13°20′ северной широты, названная, поскольку жители их проявляют склонность к воровству, островами Воров (сегодня эти острова называются Марианскими). Магеллан не смог воспользоваться плодами своих трудов. Он был убит 5 апреля 1521 года в схватке с местными жителями, защищая вождя племени от его соплеменников[88].

Испанские мореплаватели предпринимают несколько неудачных попыток достичь островов Пряностей, и вот Альваро де Сааведра[89], уже на обратном пути в Мексику, в сотне лье от острова Джайлоло, обнаруживает большой остров и, полагая, что остров расположен напротив африканской Гвинеи, называет его Новой Гвинеей[90].

Затем наступает очередь Менданьи де Нейра и Мендосы; они открывают в Тихом океане группу островов, которые получают, ввиду их природных богатств, название Соломоновых островов, они также открывают острова Санта-Исабель и Малаита, а затем и Маркизские острова, где позднее побывают Кук (1794), Маршан[91] и Ванкувер[92], Крузенштерн (1804) и другие.

Знаменитый английский адмирал Дрейк повторяет в 1577 году смелый план Магеллана. Плавание его длится три года, на своем пути он открывает целый ряд островов, но, к сожалению, не слишком точно наносит их на карту. В 1586 году Томас Кавендиш совершает кругосветное плавание. Он отправляется из Плимута, пересекает Атлантический океан, проходит Магеллановым проливом Тихий океан, бросает якорь у островов Воров и возвращается в Европу, обогнув Молуккские острова и мыс Доброй Надежды.

Такова вкратце история первых географических открытий XVI века. В XVII веке открытий становится больше, а описания новых земель — достовернее.

Лоцман Менданьи де Нейра Фернандес Кирос — первый в этой блестящей эпохе. Он открывает остров Саггитария, — теперь это остров Таити[93],— затем остров Будуар, позднее повторно открытый Бугенвилем, и, наконец, Землю «Духа Святого» (остров Эспириту-Санту), названную позднее Бугенвилем Новыми Циклидами, а после него Куком — Новыми Гебридами.

Торрес, участник экспедиции Кироса, берет затем курс на Восток, тогда как сам Кирос направляется в Мексику, проходит между Новой Голландией[94] и Новой Гвинеей и дает свое имя проливу, разделяющему эти два острова (1608).

В 1616 году голландцы Я. Ле-Мер и В. Схаутен обнаруживают к югу от Магелланова пролива новый пролив, который носит теперь имя Ле-Мера, они первыми огибают мыс Горн и открывают остров Худ, или остров Псов, Кокосовые острова, остров Предателей (позднее эти острова посетит капитан Уоллис и назовет Кокосовые острова островом Боскавен, а остров Предателей — Кеппел) и группу островов Новая Ирландия.

Тогда как ряд исследователей, среди них Карпентер[95], изучают различные районы того континента, который в наши дни называется Австралией, другой голландец, Абел Тасман, открывает у юго-восточного побережья Австралии остров, носящий теперь его имя[96], и Новую Зеландию. Кроме того, он также открывает остров Амстердам, названный позднее Куком Тонго-Табу, и ряд других островов в составе островов Товарищества и островов Фиджи, острова Отон-Ява и Принца Вильгельма, остров Роттердам, ныне называемый Анамуша, острова Марка, Антуана, Гарднера и другие. (Тасман завершил свое знаменитое плавание в Батавии 15 июня 1643 года, пройдя вдоль берегов Новой Гвинеи.)

С каждым годом множится число географических открытий. В 1663 году английская экспедиция пристает к Галапагосским (Черепашьим) островам. Английский мореплаватель Дампир дает свое имя проливу, отделяющему Новую Британию от Новой Гвинеи, а голландский адмирал Роггевен открывает остров Пасхи, который позднее посетит Кук, открывший затем в восьмистах милях от них остров, названный им Губительным, поскольку мореплаватель потерял там один из своих кораблей, затем — остров Веспер, большую группу островов, названную им Лабиринтом, переименованными позднее командором Байроном в острова Принца Уэльского, и еще ряд других.

В течение последующих сорока лет интерес к географическим открытиям убывает. Но затем вспыхивает с новой силой в связи с успехами, достигнутыми в искусстве вождения кораблей, а также благодаря гению пяти мореплавателей, имена которых навсегда будут вписаны в историю географических открытий, четырех англичан — Байрона, Уоллиса, Картерета, Кука и одного француза — Бугенвиля.

Командор Байрон первым составил карту Магелланова пролива. Он открывает остров Короля Георга, остров Принца Уэльского, остров Герцога Йоркского и, наконец, остров, который экипаж корабля назвал его именем, островом Байрона.

Байрон возвращается в Европу как раз в то время, когда Уоллис и Картерет готовятся отправиться в плавание. Уоллис открывает острова Королевы Шарлотты и острова Тринити, остров Зигмонта. 19 июня 1767 года он как бы заново открывает знаменитый остров Таити, увиденный впервые Фернандесом де Киросом еще в XVI веке. Затем он посещает острова Силли, Лорда-Хау, Уоллис и Пескадорские острова.

Картерет в это время открывает остров, которому дает имя одного из своих офицеров, остров Питкэрн, затем острова Оснабрюкк и Глостера и изучает архипелаг Королевы Шарлотты, названные в свое время Менданьей де Нейра островами Санта-Крус, детально изучает пролив между Новой Бретанью и Новой Ирландией и называет его проливом Сент-Джорджа. Он наносит на карту также ряд островов к западу от Новой Ирландии, среди них острова Портленд, Новый Ганновер и острова Адмиралтейства. Уже на обратном пути в Европу Картерет изучает восточное побережье острова Целебес, огибает мыс Доброй Надежды и открывает остров Святой Елены.

В те же годы знаменитый французский мореплаватель Бугенвиль проходит Магеллановым проливом и, выйдя в Тихий океан, достигает тропика Козерога, затем направляется на запад, открывает ряд островов, в том числе остров Лансье, остров Арфы, одиннадцать островов, названных им Опасными. Посетив остров Таити, Бугенвиль подробно описывает его. Он открывает также архипелаг Навигаторов, наносит на карту острова Сент-Эспри, открытые некогда Киросом, дает им название Новые Циклиды и в довершение открывает острова Луизиады, Анахоретовы острова и остров Эшикье.

И наконец, одной из самых ярких фигур этой эпохи является капитан Кук. Этот превосходный моряк совершает одно за другим три путешествия, проводит в море более десяти лет, открывает или проверяет достоверность существования огромного числа островов, исследуя восточное побережье Австралии, названной им Новым Южным Уэльсом, открывает Сандвичевы острова и трагически погибает 12 февраля 1779 года, вполне заслужив, по словам Дюмон-Дюрвиля, звание истинного создателя карты Тихого океана.

Следует упомянуть также имя не менее знаменитого, чем Кук, французского мореплавателя, судьба которого была столь же трагична, как и судьба его английского собрата. Мы говорим о Лаперузе. Достигни он берегов Франции, его открытия имели бы огромное значение.

В 1791 году Национальная ассамблея отправляет Д’Антркасто на поиски Лаперуза. Он посещает западный берег Новой Каледонии, совершив таким образом то, что не удалось сделать Куку, а также несколько островов, входящих в состав Соломоновых островов, проходит проливом Сент-Джорджа, посещает острова Адмиралтейства, обследует северный берег архипелага Луизиада, некоторые районы Новой Гвинеи и умирает в море 20 июля 1793 года.

Девятнадцатый век начинается с блестящих открытий француза Бодена, обследовавшего побережье Австралии, и русского флотоводца Крузенштерна, который изучает Южные моря и прокладывает дорогу своему лейтенанту Коцебу, открывшему впоследствии ряд островов в Тихом океане и залив на западе Аляски. Англия также достойно продолжает свои исследования, так капитан Кинг[97] создает гидрографическую карту Австралии. Кроме того, Англия отправляет экспедицию капитана Бичи[98] в Берингов пролив для оказания помощи мореплавателям, ищущим проход на северо-западе Аляски. Франция может гордиться экспедициями Фрейсине, Дюмперре и, наконец, экспедицией Дюмон-Дюрвиля, — он один, кажется, завершил все, что было сделано французскими моряками в Океании.

Как жаль, что мы не можем подробно описать биографию этого знаменитого исследователя, который сотни раз рисковал жизнью и погиб в пятьдесят два года во время страшной железнодорожной катастрофы неподалеку от Версаля 7 мая 1842 года. Дюмон-Дюрвиль был не только прекрасным моряком, но и ученым — гидрографом, геологом и ботаником. С полным правом можно сказать, что он был не просто открывателем новых земель, но и ученым-естествоиспытателем, сумевшим благодаря своим разнообразным знаниям дать их подробное описание. Он приобрел для Франции Венеру Милосскую, составил гидрографическую карту Черного моря, опубликовал научное исследование о геологическом строении острова Санторин в Эгейском море и описал на латинском языке флору черноморского побережья.

Одиннадцатого августа 1822 года Дюмон-Дюрвиль отправляется в очередное плавание из Тулона. За тридцать два месяца он семь раз пересекает экватор, преодолевает двадцать пять тысяч миль, не потеряв при этом ни одного человека, не потерпев ни одной серьезной аварии; он наносит на карту целый ряд неизвестных до того островов, земли Адели, Луи-Филиппа, Клари, Дюперри, Дюмон-Дюрвиля и т. д.; он привозит одиннадцать тысяч видов насекомых, из них триста не были до того известны.

С помощью собранного им гербария, насчитывающего три тысячи видов растений (четыреста видов — его собственное открытие), путешественник составляет описание флоры Марианских островов. Возвратившись во Францию в 1825 году, в апреле 1826 года снова пускается в плавание — он намерен обследовать острова Полинезии, надеясь отыскать там следы несчастного Лаперуза. Дюмон-Дюрвиль огибает мыс Доброй Надежды, проходит между островами Сен-Поль и Амстердам, затем — Бассовым проливом, обследует берега Новой Зеландии, достигает архипелагов Вити и Тонга, изучает местоположение ста двадцати островов, изучает Новые Гебриды, составляет гидрографическую карту группы островов Луайоте, проходит вдоль южного берега Новой Британии, наносит на карту очертания северного побережья Новой Гвинеи и направляется к острову Ван-Димена[99] и становится на якорь в Хобарте, где узнает, что английский капитан Петер Диллон обнаружил на острове Ваникоро следы Лаперуза.

Он тут же снова пускается в путь и находит на коралловых рифах остовы кораблей «Астролябия» и «Буссоль»[100]. Установив на островах памятник своему знаменитому соотечественнику и несмотря на то, что весь экипаж болен тропической лихорадкой, Дюрвиль готовится вернуться во Францию. По пути он составляет подробное описание острова Целебес и ряда Каролинских островов и 25 марта 1829 года после тридцатипятимесячного отсутствия возвращается во Францию, привезя с собой шестьдесят пять карт и планов, несколько тысяч рисунков животных и растений, бесчисленное количество минералогических образцов. Таковы результаты этой длинной и безумно трудной экспедиции.

Позднее, желая пополнить свои этнографические познания, Дюмон-Дюрвиль добивается, чтобы ему было поручено командование кораблями «Астролябия» и «Зеле» и 7 сентября 1637 года отправляется в районы Антарктики. Он составляет гидрографическое описание ряда островов и открывает землю Луи-Филиппа и остров Жуанвиль, но из-за серьезной поломки ему приходится покинуть эти края и вернуться в Чили. Как только поломка ликвидирована, он направляется в Океанию, где посещает Маркизские острова, Таити, Самоа, Вити, Ваникоро, Соломоновы и Каролинские острова, Новую Гвинею, Австралию, Борнео, затем делает остановку в Хобарте.

Первого января 1840 года, когда можно было считать, что экспедиция окончена, Дюмон-Дюрвиль направляется со своими кораблями к Южному полюсу, желая изучить неизвестную часть океана между 120° и 170° восточной долготы и выяснить, на какой параллели появляются льды, а также, где находится магнитный полюс. 21 января 1840 года его экспедиция обнаруживает за Полярным кругом, недалеко от магнитного полюса, на 138° восточной долготы остров, высота которого достигает тысячи двухсот метров, устанавливает там французский флаг и называет его Землей Адели, по имени своей жены. Другой остров, обнаруженный чуть севернее, получает название Берег Клари[101], по имени жены капитана «Зеле» Жакино. После этого экспедиция намеревается вернуться во Францию.

На обратном пути неутомимый Дюмон-Дюрвиль изучает Оклендские острова, составляет гидрографическое описание восточного побережья Новой Зеландии, наносит на карту ряд атоллов и рифов в проливе Торреса, посещает остров Тимор и лишь после этого 6 ноября 1840 года возвращается во Францию. За время экспедиции, продолжавшейся тридцать восемь месяцев, он семь раз пересек экватор и избороздил добрую половину морей нашей земли. Результаты экспедиции невозможно переоценить. Дюмон-Дюрвиль не только составил гидрографическую карту тех мест, где он побывал, но и внес большой вклад в изучение зоологии, ботаники, минералогии. Известно, как трагически оборвалась его жизнь.

Теперь, когда читатель соблаговолил выслушать это столь необходимое и слишком краткое изложение истории открытий в Океании, вернемся к нашим героям, которых мы оставили на земле, по их предположению, расположенной неподалеку от берегов Новой Гвинеи.

Фрике и Пьер Легаль, притаившись в лесу, с ужасом смотрели на страшное зрелище. Никогда в жизни они не только не видели ничего подобного, но не могли даже предположить, что такое возможно. Ужас вскоре сменился отвращением. Фрике готов был уже не раздумывая с саблей в руках броситься на опьяневших от крови дикарей, но Пьер схватил его за руку.

— Спокойнее, моряк, — прошептал он. — Они так запросто убьют нас.

— Не удерживай меня, Пьер… Я прикончу хотя бы дюжину этих мерзавцев.

— А что будет потом?

— Ах, какая разница!

— Предположим, вдвоем мы уничтожим человек двадцать, но останется еще более пяти сотен… Главное — спокойствие. Я никогда не видел тебя в таком состоянии.

— Меня просто выводят из себя обычаи каннибалов; у них всего в избытке, удивительные фрукты, дичь, рыба, а им подавай человеческое мясо.

— Тысяча чертей! Будь у меня митральеза[102], какие имеются на наших кораблях, я сразу бы отправил на тот свет несколько десятков этих негодяев, чтобы научить остальных жить по-человечески.

— Это было бы справедливо. Заметь, каннибализмом занимаются наиболее развитые племена. Их нельзя просить, сказав, что они грешат по неведению. Хотел бы знать, что могли им сделать эти несчастные?

— Мерзавцы, — пробурчал боцман. — Убили всех, ведь ни один из китайцев не подает признаков жизни. Теперь и вмешиваться незачем.

— Надо было бы все-таки преподать им хороший урок. Хотя постой…

— В чем дело?

— Все-таки один из них жив. Смотри-ка, там, под этим гигантским папоротником… Они его тоже зарежут.

— Тысяча чертей!

— Ну нет… Хватит с вас, пожиратели человеческого мяса.

Человек пять или шесть каннибалов набросились на несчастного китайца. Один, вцепившись в косу бедняги, испускавшего душераздирающие крики, потащил его за собой на поляну, туда, где к нижним ветвям деревьев были подвешены его товарищи.

Фрике, укрывшийся за деревом, поднял ружье, прицелился и на мгновение замер. Затем окружающую обоих друзей темноту разорвала вспышка и раздался выстрел. Дикарь, тащивший за косу китайца, весь в крови опустился на землю. Остальные в страхе остановились. Китаец вскочил на ноги и бросился наутек.

— Лиха беда начало, — глухо проговорил Фрике и ловко перезарядил ружье.

Оправившись от испуга, каннибалы готовы были уже броситься вдогонку за улепетывающим пленником, когда раздался второй выстрел.

— И с этим покончено, — воскликнул Пьер Легаль, видя, как второй туземец падает на землю.

Китаец, чудом избежавший неминуемой смерти, понял по вспышкам, где находятся его таинственные покровители, и повернул в их сторону. Побежавший за ним папуас упал с простреленной грудью, благодаря чему беглецу удалось скрыться в густых зарослях кустарников, где находились наши друзья.

— Если ты хоть немного смыслишь по-французски, — сказал ему быстро старый боцман, усадив обезумевшего от страха беднягу на землю, — послушай меня, сиди тихо и не мешай нам.

Китаец замер. Напряженная тишина воцарилась на поляне, где еще несколько минут назад пировали каннибалы. Как и предполагали наши друзья, они слыхом не слыхали об огнестрельном оружии и пребывали в полной растерянности. Эта таинственная, обрушившаяся на них смерть, эти неожиданные, неотвратимые удары невидимых врагов, эти внезапные вспышки молнии и раскаты грома внушили им суеверный страх.

— Ладно, — сказал Фрике, — еще по два выстрела, чтобы окончательно сбить их с толку. Ты готов?

— Готов.

— Огонь!..

Четыре выстрела последовали один за другим с равными интервалами, затем все смешалось. Страшные крики разорвали тишину ночи, и племя туземцев исчезло во мраке, словно стая испуганных ястребов.

— А теперь, — проговорил Пьер, — бежим! Надо как можно скорее добраться до берега. Нам здесь больше нечего делать. Мы не в силах вернуть к жизни этих несчастных. Хорошо, что хоть этого паренька удалось спасти.

Китаец, чудом избежавший страшной участи, при этих словах поднялся с земли и встал между своими спасителями.

— Сапасиба, сапасиба, — прошептал он, все еще с трудом переводя дыхание после своего сумасшедшего бега.

— Что это ты там говоришь, сынок?

— Говолю вам сапасиба… Вы спасли моя жизнь. Моя говолит фланцузски.

— Ах, вот оно что. Ты говоришь нам спасибо.

— Да, господин.

— Право, мы вовремя вмешались. Какая жалость, что мы не появились здесь раньше. Мы смогли бы помешать убийству этих несчастных.

— Да, господин. Вы очень доблы. Все бедный китаец убиты, — произнес житель Поднебесной империи и горько разрыдался. — Я совсем маленький, совсем молодой, совсем один, ой, ой…

— Да нет, ты не один, черт побери! Теперь ты с нами. Будешь нашим юнгой!

— Я был юнгой на колабле, он погиб на белегу…

— Ты был юнгой на корабле!.. Тысяча чертей! Так это ты приносил нам похлебку, а однажды принес мне табак.

— Да, да, господин, и еще нож.

— Так это ты, малыш! Я должен тебя расцеловать… Ты уже зачислен в наш экипаж. Мы приняли тебя всем сердцем и обойдемся без приказа.

Разговаривая таким образом, они, видимо, незаметно для себя свернули к югу. Фрике первым заметил эту ошибку. Их взору открылась небольшая бухточка, подобная той, где находился их плот, но вместо тяжеловесного и не слишком удобного судна они увидели при свете звезд покачивающуюся на волнах большую пирогу. К счастью, у нее имелись лопатообразные весла и мачта с парусом, сплетенным из волокон кокосовой пальмы, кроме того, в пироге находилось немало провизии — рыбы и самых разнообразных фруктов. Хозяин пироги, вероятно, поспешно оставил ее, когда корабль «Лао-цзы» сел на мель. Пьер и Фрике без малейших угрызений совести завладели лодкой, с тем чтобы, когда забрезжит рассвет, поскорее добраться до плота, где находились их жалкие вещички, пожитки потерпевших кораблекрушение.

ГЛАВА 6

История юного китайца, который не мог произнести букву «р». — Фрике становится отцом многочисленного семейства. — Око за око, зуб за зуб. — Капитан Пьер Легаль и его экипаж. — Путешествие вокруг неизвестной земли. — Флора и фауна кораллового рифа. — Как крабу удалось расколоть кокосовый орех. — Посещение севшего на мель «Лао-цзы». — Ценные находки. — Приятные неожиданности. — Фейерверк Пьера Легаля. — Наши друзья на острове Будлэк. — План будущих действий. — Полная блокада.

Ночи, казалось, не будет конца. Наши друзья так и не сомкнули глаз, и на это у них были все основания. Вообще Пьера Легаля и Фрике, немало повидавших на своем веку, не могло бы испугать соседство каннибалов, но множество других невидимых и весьма шумных врагов не давали им покоя. Густая туча москитов опустилась на их стоянку, и маленькие чудовища, устав от черной и грубой кожи папуасов, с радостью вонзали свои хоботки в белую кожу французов, как, впрочем, и в желтую кожу молодого китайца. В то время как парижанин ругался, посылал к дьяволу этих маленьких назойливо жужжащих вампиров, Пьер пытался раскурить трубку, надеясь, что дым отгонит бесчисленные полчища маленьких злодеев. Но напрасно, ни ругательства, ни табачный дым не помогли. Потеряв всякую надежду уснуть, наши друзья стали тихо расспрашивать своего нового спутника, говорившего «по-фланцузски». И тот поведал им свою короткую и печальную историю.

Отец китайчонка, могущественный мандарин одной из провинций на юге Китая, занимался, само собой разумеется, продажей своих соотечественников, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести. Все обычные способы заполучить эмигрантов были ему известны: вербовка специальными эмиссарами, привоз азартных игроков в Макао и, главное, похищение жителей побережья. Этому последнему способу, не требующему особых расходов, он отдавал предпочтение. К тому же, поскольку он исполнял обязанности судьи, то, вызывая в суд первых попавшихся, приговаривал их к более или менее длительному заключению, которое неизменно заканчивалось в трюме корабля. В общем, мандарин этот был, по словам его компаньона капитана «Лао-цзы», человеком очень ловким. Во время последнего посещения Макао капитану понадобился юнга. Китайцы, как правило, отличные слуги, но необходимо время, чтобы их вышколить. Торговец живым товаром оказался в затруднительном положении, тем более что наш американец, как всегда, торопился, а ни один из «добровольцев» не был в состоянии сразу же приняться за работу.

У мандарина был сын лет шестнадцати, которому он постарался дать хорошее образование. Этот торговец людьми был неплохим отцом и искренне любил свое чадо (ведь и дикие звери питают нежные чувства к своим детенышам). Одним словом, наш мальчуган, воспитывавшийся у миссионеров, говорил немного по-английски и по-французски, умел писать и считать, что должно было позволить ему позднее успешно помогать отцу.

Но американец решил иначе. Он исходил из принципа, что тот, кто способен на большее, способен и на меньшее. Янки решил, что будущий негоциант вполне может стать образцовым слугой. Под каким-то предлогом он заманил китайчонка на борт корабля и запер в своей каюте. На следующий день корабль снялся с якоря с полностью укомплектованным экипажем.

Бесполезно говорить, какую боль причинило жестокому мандарину и нежному отцу (такое сочетание случается довольно часто) похищение его ребенка. Бедный паренек, который ни в коей мере не отвечал за преступления своего отца, обладавший доброй душой, о чем говорилось в начале этой истории, сразу же приступил к выполнению своих обязанностей, получая от вечно пьяного капитана в награду лишь тумаки. Можно легко себе представить, сколько зуботычин и затрещин доставалось бедняге.

У паренька, как мы уже сказали, было доброе сердце. Страдания европейцев не оставили его равнодушным — уж слишком схожи оказались их судьбы, он испытывал к ним искреннюю симпатию. Услышав, как старый боцман жалуется на отсутствие курева, этот несчастный не побоялся стащить у своего мучителя пачку табака и принести ее пленнику. Он же на всякий случай бросил нож на койку Пьеру Легалю, чтобы тот смог в нужное время разрезать путы.

Юнга рассказал эту бесхитростную и жестокую историю на своем, порой не очень понятном языке с таким чувством, что растрогал наших друзей.

— Бедный мальчуган, — сказал Фрике, — мы никогда не забудем твоей доброты, ты оказал услугу людям, которые умеют быть благодарными, и, пока длится наше путешествие, мы постараемся заменить тебе семью.

— Это будет настоящая семья, — с серьезным видом подтвердил Пьер Легаль.

— Как все интересно складывается, — продолжал парижанин. — У меня в мои двадцать один год уже есть семнадцатилетний сын, очень милый паренек, но черный, словно деготь. Не стоит волноваться, он не ест своих ближних. Он — настоящий джентльмен, наш маленький принц.

— Из него выйдет заправский моряк, — вставил Пьер.

— Вы станете братьями, так как с сегодняшнего дня я тебя тоже усыновляю.

— …Мы усыновляем.

— Уж, видно, мне на роду написано во время своих плаваний подбирать беспризорных ребят, хотя сам я едва помню своих родителей, — с невыразимой грустью пробормотал молодой человек. Затем, снова повеселев (он никогда не мог долго грустить), продолжал: — Да, я — настоящий многодетный отец. Кстати, как тебя зовут?

— Ша Фуатонг.

— Как ты сказал?..

— Ша Фуатонг!

— Но, мой бедный малыш, разве это имя? Послушай, я не хочу тебя обидеть, но сразу видно, что имя твое не было занесено в книгу актов гражданского состояния во французской мэрии. Мы никогда не сможем привыкнуть к такому странному имени. Всякий раз, когда я попытаюсь произнести его, мне будет казаться, что в носу у меня застряла добрая дюжина комаров. Давай придумаем какое-нибудь французское имя. Ты сможешь снова взять свое, когда вернешься домой.

— Холосо, — согласился паренек.

— Мы назовем тебя Виктор. Так зовут меня. И имя это не хуже любого другого, ведь так?

— Холосо, Виктол!

— Ах, черт, ты же не можешь произнести букву «р», так и язык недолго сломать. Ба, но это лучше, чем быть съеденным папуасами. Однако мы совсем позабыли об этих отвратительных каннибалах.

— Что-то не хочется о них думать.

— Да, но наш милый мальчуган мог бы нам рассказать, при каких обстоятельствах были убиты его спутники.

Трагический рассказ юнги был на редкость лаконичен. Китайцы, находившиеся на борту потерпевшего аварию судна, покинули его незадолго до того, как обоим французам удалось выбраться из своей клетушки. С помощью канатов они добрались до берега, затем перенесли туда кое-какую провизию. К несчастью, кули захватили с собой и несколько бочонков с виски, имевшихся на корабле.

Китайцы сразу же напились, не подумав даже об элементарной предосторожности. Когда они уснули, папуасы, затаившиеся в зарослях, неслышно подкрались к ним и, не выпустив ни одной стрелы, захватили в плен большую часть азиатов. Несколько человек, еще не совсем отупевшие от выпитого, пытались сопротивляться, но безуспешно.

Виктор (так мы отныне будем его называть), укрывшись среди корней огромного кедра[103], стал свидетелем этой ужасной бойни. Он видел, как папуасы, привязав несчастных за косы к веткам деревьев, пили их кровь. Его обнаружили под самый конец, и, если бы не вмешательство Пьера и Фрике, он наверняка бы тоже был убит.

Мальчуган уже заканчивал свой рассказ, когда небо на горизонте посветлело. Надо было не откладывая принимать решение.

— Куда же теперь мы направляемся? — спросил Фрике. — Черт возьми, — продолжал он, взглянув на голые, искусанные москитами плечи Виктора, — мой бедный малыш! Ты же совершенно голый.

— Челнокожие солвали с меня лубашку, сняли блюки.

— Хорошо, что они не содрали с тебя кожу! Ничего, у нас еще найдется кое-какая одежда, мы соорудим тебе костюм моряка. Надеюсь, тебя это устроит.

— Да.

— Прекрасно, теперь надо как можно скорее добраться до нашего плота! Послушай, Пьер, пирога, если учесть, что построили ее дикари, сделана очень недурно и неплохо оснащена.

— Во-первых, это не одна пирога, а целых две! Та, на которой мы находимся, является собственно лодкой, а прочно прикрепленная к ней лодка поменьше служит балансиром, который не дает перевернуться пироге ни при каких обстоятельствах. Маленькая бамбуковая мачта с парусом на корме, сплетенным из волокон кокосовой пальмы, и канаты, надо сказать, сделаны очень искусно. Думаю, это суденышко сослужит нам хорошую службу, и, надеюсь, очень скоро. А теперь свистать всех наверх, все по местам! Приготовиться к отплытию!

— Капитан, — заметил с улыбкой Фрике, — маневр будет нетрудным. К счастью, экипаж у нас небольшой. В дорогу!

Дабы не привлекать внимания папуасов, было решено не поднимать пока паруса, а посему Пьер взялся за одно весло, Фрике — за другое, и пирога с легкостью, что свидетельствовало о ее превосходных мореходных качествах и ловкости гребцов, двинулась в путь. Им удалось легко обогнуть коралловый риф и добраться до плота, о существовании которого жители острова, к счастью, не подозревали.

Наши друзья быстро и без труда перенесли все свои немногочисленные пожитки в пирогу, где поместился бы и куда больший груз. Виктор получил рубашку и брюки. Паренек был в восторге: переодевшись, он действительно стал похож на «настоящего» моряка.

— Что теперь? — спросил Фрике, когда погрузка была закончена. — Нельзя же сидеть здесь вечно, да еще с такими опасными соседями, тем более нет никакой надежды на то, что мы сумеем найти с ними общий язык. Как ты считаешь, Пьер?

— Выкладывай, что задумал, сынок, у тебя наверняка есть какой-то план.

— Одно из двух: либо мы находимся на маленьком острове, либо на большой земле.

— Замечание, как мне представляется, вполне разумное.

— В первом случае нам надо сматываться отсюда как можно скорее и поискать новое прибежище — островов здесь предостаточно. Во втором же случае мы должны покинуть берег, где живут каннибалы, и найти более подходящее местечко (лучше, если оно будет как можно дальше от этого).

— Золотые слова, моряк. А что еще?

— Прежде всего надо объехать вокруг острова, узнать, насколько он велик. У нас тут на неделю продуктов, в реках достаточно воды. Думаю, можно спокойно двигаться в путь. Если же островитяне решат помешать нам, мы сумеем использовать те доводы, которые этой ночью оказались столь действенными, а когда первая часть нашей программы будет выполнена, решим, что делать дальше.

— Я полностью с тобой согласен, моряк. Мы сразу же примемся за работу. Вот только перекусим чем Бог послал и наляжем на весла.

После очень скромного завтрака, съеденного друзьями с большим аппетитом, «кругосветное» путешествие началось. Пирога, лавируя между коралловыми рифами с удивительной быстротой, взяла курс на восток. Первый день прошел без происшествий. Не встретился ни один папуас, лишь изнуряющая жара мучила европейцев, хотя, казалось, они привыкли к ужасам тропического климата. Солнечные лучи, отражаясь от раскаленных скал, слепили глаза, причиняя нестерпимую боль. Правда, когда перед путешественниками вставали картины пышной тропической зелени, они вздыхали с облегчением.

Фрике, куда лучше, чем Пьер, знавший флору Океании, называл по пути некоторые растения, бόльшая часть которых могла быть использована человеком и была на редкость красива. Хлебные и банановые деревья, кокосовые пальмы, кедры, эвкалипты, платаны, саговые пальмы Пьер с присущим ему здравым смыслом относил к съедобным и несъедобным. Гигантские злаковые растения, опутанные лианами древовидные папоротники, лилии-ксанторреи с пышным плюмажем и тонким цветоносным стеблем, растущие среди зарослей дикого сахарного тростника, а вокруг сотни щебечущих птиц в сверкающем оперении, опускающиеся на деревья, словно бабочки на благоухающие цветы.

Растительный и животный мир был, в сущности, не слишком разнообразен, но вряд ли уместно говорить об однообразии, когда речь шла о столь восхитительном зрелище! Время от времени на землю падал кокосовый орех, и друзья сами не раз могли убедиться, хотя факт этот долго оспаривался кабинетными естествоиспытателями, как ловко крабы-разбойники, их еще называют пальмовые воры, расправляются с твердой скорлупой ореха.

На первый взгляд действительно трудно поверить, что краб может справиться с волокнистым покровом и скорлупой, внутри которой находится ядро. Но краб, выбирая именно то место, где находится лунка, очень успешно снимает одно за другим волокна. После того как выполнена эта предварительная работа, он залезает кончиком одной из своих огромных клешней в лунку, чтобы расколоть скорлупу, а если это ему удается не сразу, снова и снова очень ловко ударяет по одному и тому же месту, пока не появится трещина. Затем, пользуясь одной из своих маленьких клешней как сверлом, краб наконец добирается до любимого лакомства.

Эти представители здешней фауны, как и тот, что был приготовлен нашими друзьями на обед, отличаются огромными размерами. Несколько крабов Фрике, осмотрительно лишив их страшных клешней, взял с собою в дорогу.

С наступлением ночи нашим друзьям пришлось прервать свое плавание, но на рассвете они вновь пустились в путь. Теперь уже можно было не сомневаться, что остров был невелик: приблизительно часов за двенадцать, если ориентироваться по солнцу, они успели совершить полукруг. Подтверждением таких расчетов служил остов потерпевшего крушение «Лао-цзы». Невероятно, но-разбившийся о рифы корабль до сих пор не пошел ко дну. Еще были видны бушприт и корма, севшая на рифы, которые, как и большинство рифов Океании, образуют барьер между открытым морем и землей, словно защищая ее подступы. Неподалеку от него суетилось несколько пирог, напоминая хищников, привлеченных и одновременно испуганных слишком большой добычей. Отступать европейцам было невозможно.

— Придется, видимо, дать бой, — проговорил Фрике, заряжая ружье.

— Посмотрим, — откликнулся Пьер со свойственным ему хладнокровием. — Послушай, а не попытаться ли нам попасть на корабль? Раз уж мы, как это случается с большинством робинзонов, оказались рядом с севшим на мель судном, этим надо воспользоваться, а то можно и опоздать. Поплывем туда, но не следует спускать глаз с этих чернокожих.

Появление пироги вызвало волнение среди туземцев. Мародеры из осторожности удалились. То ли бледные лица не внушали им слишком большого доверия, то ли странные и непонятные события предпоследней ночи сделали их более подозрительными.

Пьер сумел пришвартовать пирогу к разорванной цепи шлюпбалки[104], и они взобрались на покореженное судно. Но, увы, «улов» оказался незначительный — всего лишь несколько банок консервов, удочки и крючки, топоры, кусок парусины и тому подобное. Камбуз, к сожалению, ушел под воду, и достать оттуда хоть какую-нибудь провизию было невозможно. Когда друзья собирались после безуспешных поисков вернуться на берег, Фрике случайно заглянул в каюту капитана. Царивший там беспорядок свидетельствовал не только о поспешном бегстве ее хозяина, но и о том, что здесь побывали разгневанные китайцы; все было разгромлено, разрушено, и даже от большой карты, висевшей на стене, остались лишь жалкие обрывки. Парижанин машинально подобрал с пола один из этих обрывков, рассеянно взглянул на него, и тут же у него вырвался крик удивления.

— Черт побери, — воскликнул он, оторвав от стены еще один уцелевший кусок. — Мы недаром потратили время, заглянув сюда. Если не ошибаюсь, это карта, на которой пират отмечал свой путь… Точно! Он должен был сделать последнюю запись незадолго до того, как корабль сел на мель. Прекрасно, этим я займусь в более подходящее время, — закончил молодой человек, пряча в карман матросской блузы подобранные клочки, приобретшие вдруг в его глазах огромную ценность. — А вот еще револьвер… Кольт и патроны к нему, в нашем путешествии они наверняка пригодятся. Вот и все, пора в путь.

Парижанин радостно поднялся на палубу и увидел, что Пьер собирается перенести на пирогу маленький, но очень тяжелый мешок, набитый какими-то круглыми, размером с кулак, предметами.

— Что это у тебя, моряк? Уж не картошка ли?

— Я скажу об этом позднее, — ответил Пьер, подмигнув ему.

— Ладно, — пробормотал Фрике, — кажется, каждый из нас приготовил другому приятный сюрприз.

— А теперь пора сниматься с якоря, и побыстрее, — заметил старый боцман.

— Ты, видно, очень торопишься.

— Да. А поскольку я собираюсь устроить небольшой фейерверк, нам нужно успеть занять удобные места, чтобы полюбоваться красивым зрелищем. К тому же вскоре мы снова должны пуститься в плавание.

— Сегодня лучше не спешить, — заметил Фрике. — Я предлагаю другое: вернемся на стоянку, проведем там ночь, а завтра спозаранку снимемся с якоря. Хорошо отдохнув, мы сможем проделать за день немалый путь.

— У тебя какие-то новости?

— И даже очень интересные.

Отплытие белых как бы послужило для папуасов сигналом, начались настоящие гонки, каждая пирога стремилась скорее добраться до корабля. Теперь он не внушал им прежнего суеверного страха; прибывшие с острова человеческие существа посмели приблизиться к нему, побывать там и даже вернуться оттуда целыми и невредимыми.

Пьер, Фрике и молодой китаец, укрывшись за уступом скалы, ждали обещанного зрелища. Широкая улыбка освещала лицо старого моряка, наблюдавшего, как пироги папуасов приближались к «Лао-цзы». Когда от корабля их отделяло не более двадцати метров, из трюма вырвался огромный столб дыма, а вслед за ним в небо поднялся сноп огня, он достиг клотика грот-мачты, раздался страшный взрыв, от которого содрогнулась земля, согнулись стволы деревьев. Корабль взлетел на воздух, увлекая за собой пироги и сидевших в них папуасов, вселяя ужас в сердца столпившихся на берегу островитян. Затем волны медленно опустились, пироги исчезли, чернокожие лодочники появились на поверхности и в испуге, тяжело дыша, поплыли к берегу, словно преследуемое акулами стадо морских свиней[105].

— Вот и мой фейерверк, — сказал Пьер. — Это сработал бочонок пороха, на который я наткнулся на корме, китайцы вскрыли его, думая, что там водка. Теперь жители острова будут питать больше уважения к большим плавающим машинам и к тем, кого они перевозят. Вообще урок, преподанный мною, не слишком суров, им лишь придется построить себе новые пироги.

— Право, папуасы голову потеряли от раскатов грома, ставших постоянными за последние два дня. А ведь от этих каннибалов и следа бы не осталось, произойди твой взрыв на две минуты позже.

— Велика беда! Даже если бы из-за меня на тот свет отправились две или три дюжины паразитов, я бы не стал испытывать угрызений совести. Тут уж как повезет. Они вернулись живыми и здоровыми, тем лучше для них. Я не трону волоса на голове ребенка, ты меня знаешь, но, увидев, как эти подлые звери вспарывали животы трем сотням беззащитных китайцев, пили их кровь, разрывали на части этих бедолаг, признаюсь, мое мнение о тех, кого кабинетные исследователи называют «славными дикарями», здорово изменилось.

— Конечно, — ответил Фрике со вздохом, — надо уметь защитить себя от нападения туземцев. Но мне все-таки всегда и везде грустно видеть, как человеческие существа убивают друг друга.

— А тебе бы хотелось приручить их, кормя сахаром?

— Именно так я и ответил господину Андре, когда мы оказались в плену у дикарей.

— В общем, я с тобой согласен. К счастью, мой урок оказался не таким уж суровым. Смотри, как они грозят кулаками небу и морю, ругая не знаю уж какое там божество… А мы еще не выбрались из этих мест.

— Да, но завтра наша пирога будет уже далеко.

— Значит, ты уже наметил маршрут? Ты знаешь, где мы находимся?

— Да.

— Так скажи мне.

— Сейчас. Это сюрприз. Мы находимся, ошибки тут быть не должно, на острове Вудлэк, коралловом острове, который имеет не более сорока пяти — пятидесяти милей в окружности и находится на девятом градусе южной широты и сто пятьдесят третьем градусе западной долготы.

— Моряк, я восхищен тобою!

— Следовательно, мы находимся, — продолжал Фрике, не обращая внимания на слова Пьера, — приблизительно в трех градусах от восточной оконечности Новой Гвинеи.

— Три сотни километров, как говорят на суше.

— Вот именно, и завтра на нашей ореховой скорлупке мы отправимся на Новую Гвинею.

— Что ж, попробуем, хотя эта посудина не кажется мне достаточно устойчивой, чтобы выйти в открытое море.

— Меланезийцы и полинезийцы не раз совершали в пирогах переходы в четыре или пять сотен миль.

— Ну раз такое делали дикари, то мы тоже справимся. А что будет, когда мы окажемся в Новой Гвинее?

— Доберемся до ее южного берега, затем, не теряя из виду земли, продолжим наше плавание на запад.

— Ну что ж, обычное каботажное плавание[106]. И долго мы так будем путешествовать?

— Да, черт побери. Нам придется плыть вдоль всего залива Папуа, начиная со сто пятьдесят первого меридиана.

— …по Гринвичу.

— Да, по Гринвичу… От сто пятьдесят первого до сто сорок второго градуса восточной долготы.

— Значит, надо пройти девять градусов по прямой, если я правильно сосчитал.

— Да, минимум двести двадцать пять лье[107], и тогда мы окажемся у Торресова пролива.

— А дальше?

— Постараемся вернуться на родину.

— Но каким образом?

— Позволь мне преподнести тебе этот сюрприз позднее.

— Если все так просто…

— Нет, как раз наоборот, пред нами огромные трудности. Подумай только, как опасно плыть среди этих острых рифов, которыми море буквально усеяно. Не следует также забывать, что ориентироваться мы сможем только по звездам. Ты сам знаешь, как важно выбрать правильный курс. К тому же нам может не хватить провизии и воды, да и в том, что мы не встретим родственничков здешних каннибалов, нет никаких гарантий.

— Ты прав, сынок. Быть осторожным — не значит быть трусом. Настоящий храбрец должен хладнокровно предусмотреть все опасности и сделать все от него зависящее, чтобы избежать их. Ты согласен со мной?

— Конечно! Хочу лишь добавить, что только храбрец может осуществить все, что возможно, а невозможное считать осуществимым.

— Слушай, а каким образом, черт возьми, ты определил, где мы находимся и куда мы должны направиться?

— В каюте капитана я подобрал обрывок карты.

— Это очень ценная находка, моряк, тем более что у меня есть нечто такое, что поможет нам не сбиться с курса, если звезды вдруг спрячутся за облака.

— О чем ты говоришь?

— Об этой безделушке, — ответил боцман, указывая на маленький компас, привязанный к его массивным серебряным часам.

— Браво! Я не мог даже на такое надеяться. Итак, все идет как нельзя лучше. В пироге у нас достаточно запасов, и завтра с первыми лучами солнца мы двинемся в путь.

Хорошо выспавшись, впервые после отъезда из Макао, Пьер собирался уже было укрепить мачту и поднять парус, как вдруг увидел, что черные пироги, на борту которых находилось не менее двух сотен папуасов, образовав угрожающий полукруг, загородили выход из бухты, и столько же вооруженных до зубов воинов уже на земле составили вторую часть круга. Отступать было некуда.

ГЛАВА 7

В окружении. — Как Пьер Легаль собирался «играть в шары». — Страшное, но справедливое возмездие. — Водобоязнь на суше и водолюбив в море. — Для чего некоторым капитанам нужны гранаты. — Счастливого плавания. — Еще один коралловый риф. — Что такое «атолл». — Флора и фауна кораллового острова. — Подводный мир. — Первые счастливые дни после отъезда из Макао. — На коралловом острове. — В ожидании, когда черепаха будет готова. — Удивление бретонского моряка. — Теории возникновения барьерных рифов.

Сочно выругавшись, Пьер Легаль, однако, тут же пришел в хорошее расположение духа и весело расхохотался.

— Ну что ж! Мы еще посмеемся, мои чернокожие ангелочки! Подождите немного, пожиратели людей, я сейчас приготовлю вам блюдо по своему вкусу. У вас крепкие зубы, друзья, посмотрим, как вы справитесь вот с этим.

Фрике, хорошо знавший об изобретательности своего друга, развернул прикрепленный к мачте парус, поднял его и стал ждать приказаний. У пироги, естественно, не было руля. Пьер встал на корме и взял в руки длинное лопатообразное весло, положив у ног мешок, содержимое которого, еще на борту «Лао-цзы», так заинтриговало парижанина.

— Приготовиться к отплытию!

— Есть! — коротко ответил Фрике.

— В путь!

Парус надулся под напором ветра, носом коснувшись зеленых вод бухты, лодка легко наклонилась и понеслась, оставляя за кормой белую борозду.

— Огниво при тебе, сынок?

— Да, вместе с трутом и кремнем.

— Тогда высеки огонь и подожги трут.

— Готово.

— Прекрасно, а теперь передай его мне. Сейчас я направлю лодку прямо на их пироги. Если они пропустят нас, все в порядке, если же попытаются приблизиться к нам, пусть пеняют на себя — на войне как на войне. Надо зарядить винтовки. Пока я буду разбираться с ними, ты можешь сделать несколько выстрелов, но пусть начинают они.

Необычное и страшное зрелище представляла собой флотилия, выстроившаяся менее чем в пятидесяти метрах от бухты с целым полчищем туземцев на борту, вооруженных топорами, камнями и копьями. Они молчали, и это зловещее молчание было страшнее их обычных криков. Надо было обладать немалым мужеством, чтобы направить с таким хладнокровием свою лодку на грозный строй пирог, напоминавший раскрытую пасть чудовища.

Пьер Легаль спокойно улыбался. Фрике, прикрыв глаза козырьком каскетки, чтобы защитить их от ярких лучей солнца, стоял с ружьем наготове. Бедняга Виктор, у которого от страха зуб на зуб не попадал, притаился за спинами своих спасителей. Лодка наших друзей находилась метрах в тридцати от папуасов, когда со свистом пронесся первый камень, чуть не задев старого боцмана. Вслед за этим пироги как по сигналу пришли в движение, намереваясь тесным кольцом окружить европейцев; раздался громкий крик, и град камней полетел в сторону потерпевших кораблекрушение.

Впрочем, атака папуасов не увенчалась успехом, так как друзья предусмотрительно укрылись за бортом пироги, Готовые в нужный момент ответить нападающим. Вот тогда-то Пьер, запустив руку в мешок, достал оттуда шар величиной с апельсин и сразу же поднес его к зажженному труту.

— Ах, вы хотите нас уничтожить, ребята, — закричал он громовым голосом. — Ну я сейчас задам вам жару. Поиграем в шары!

С этими словами Легаль, размахнувшись, бросил находящийся у него в руках предмет. Тот, дымя, полетел в сторону атакующих и упал в ближайшую пирогу. Фрике в ту же минуту выстрелил… Два непонятных папуасам звука с небольшим интервалом последовали один за другим. И тут же поднялся густой столб дыма. Все произошло очень быстро, но Фрике все же увидел, как деревянный корпус лодки разлетелся на куски.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Это же граната!

— …И очень хорошая! Ну как, сынок, случалось тебе забрасывать гнилыми яблоками комедиантов, которые брали фальшивые ноты на сцене?.. А вот и вторая! Огонь! Тысяча чертей! Бортовой залп, или они нас схватят!

Полные яростной боли крики становились все громче, камни и дротики летели со всех сторон, но не достигали находившихся в лодке французов и сжавшегося в клубок китайчонка. Пьер работал не покладая рук, он так ловко бросал свои «яблоки», что вскоре в обступившей их флотилии образовалась брешь.

— С вас хватит, не так ли? А теперь отправляйтесь по домам. Будь начеку, сынок. Тебе наверняка приходилось охотиться на дикого зверя.

— Еще бы.

— Действуй как на охоте и отправь на тот свет первого, кто попытается нас догнать.

Но папуасы и не думали их преследовать. Они были разбиты, разбиты в пух и прах, потеряв немало воинов и добрую половину своей флотилии. Их черные тела плавали среди разбитых пирог, обломков мачт и разорванных в клочья парусов.

Разгром был полным.

— Право, — сказал Пьер Легаль, когда их лодка, подобно морской птице, скользя по волнам, вышла в открытое море, — начали не мы. Теперь пусть выкручиваются как знают. Я же умываю руки, как покойный Понтий Пилат[108]. Что ты скажешь, сынок?

— Скажу, что они схватили бы нас и поджарили на огне, не приди тебе в голову мысль забрать этот мешок. Интересно, для чего на борту «Лао-цзы» такие игрушки?

— А ты не знаешь?

— Нет.

— На кораблях, перевозящих китайских рабочих, в трюме всегда есть запас оружия на случай бунта. Если несчастные как-либо проявляют свое недовольство, то в них или стреляют картечью, или бросают гранаты. И дело с концом.

— Да, ничего не скажешь, чудовищно, но эффективно.

— Черт побери!..

— В чем дело?

— У нас слишком мало воды.

— Ах вот оно что!

— Находись мы на суше, меня бы это не беспокоило. Но сейчас, в преддверии длительного путешествия по морю, отсутствие воды вселяет тревогу.

— У нас здесь не меньше тридцати кокосовых орехов, в каждом из них до полулитра кокосового молока, и два бочонка, в которых наверняка литров по двадцать. И ты думаешь, что этого нам не хватит?

— Бочонки, где ты видишь бочонки?

— Вот они перед тобой. Чтобы смастерить такие бочонки, туземцам не нужны ни обручи, ни бочарные доски, они делают их из бамбуковых колен при помощи каменных топоров.

— Тогда все в порядке, по-моему, прожить четыре дня без крошки во рту куда легче, чем провести двенадцать часов без воды. Значит, можно пускаться в путь, бери курс на юго-восток.

Дул попутный ветер, пирога, как говорится, на всех парусах неслась по морю. Пьер, вынув свой маленький компас и обрывок карты, убедился, что курс выбран правильно, и спокойно закурил трубку. В этот день их плавание напоминало увеселительную прогулку.

Наступила ночь. Солнце опустилось за горизонт, но вскоре, к счастью, на небе появилась луна, и при ее свете можно было спокойно продолжать плавание. Если судить по карте, им не угрожали подводные рифы, но Пьер и Фрике, зная, что эта часть Океании еще плохо изучена, были настороже. Они приспустили парус, и лодка шла теперь не так быстро. Вдруг на рассвете, когда первые лучи солнца осветили небо, они услышали где-то впереди страшный грохот, похожий на шум водопада.

— Интересно — проговорил Пьер, — где, черт побери, мы оказались. Уверен, что наш «кораблик» не сбился с курса. Ближайший остров на карте находится милях в сорока пяти отсюда, и все-таки это звук волн, разбивающихся о камни. Значит, перед нами неизвестный остров.

Опасаясь слишком сильного течения, способного выбросить их на скалы, Пьер и Фрике взялись за весла и через два часа «упорной гребли» пристали к странному острову, при виде которого у парижанина вырвался крик восхищения.

Это был небольшой атолл, один из тех коралловых островов, так хорошо описанных великим Дарвином[109], имеющих форму разорванного кольца, окружающего мелководную лагуну. Почти невидимая полоса тонкого белого песка тянулась вдоль берега. Этот остров, как и остров Вудлэк, был окружен широким и плоским поясом коралловых рифов, образовывавших своеобразный внешний барьер, о который разбивались волны океана.

Флора атоллов, как уже говорилось ранее, при своей пышности не слишком разнообразна, особенно с внутренней стороны кольца. Но лишь в тропиках, на обожженной солнцем каменистой земле встречается подобное великолепие. Здесь чаще всего можно увидеть изящные силуэты кокосовых пальм. На другой же берег атолла, что открыт всем ветрам, течение приносит куда больше семян и растений. Вырванные тайфуном на Азиатском континенте мыльные и мускатные деревья, гигантские белые и красные кедры, клещевина, драцены, тиковые и даже австралийские камедные деревья прекрасно приживаются на этих островах. Можно предположить, принимая во внимание направление ветра и течений, что северо-западный муссон несет их к берегам Австралии, а затем юго-восточный ветер приносит обратно. Само собой разумеется, не все семена выдерживают столь длительное пребывание в соленой воде, но многие все же выживают.

Животный мир на атоллах очень скуден — несколько видов ящериц, бесчисленные полчища вечно суетящихся муравьев да раки-отшельники, лениво передвигающиеся по пустынному берегу. Зато на островах гнездится множество птиц; глупыши с их кружевным клювом, фрегаты, фаэтоны, обыкновенные чайки, испуганно кружащиеся и ныряющие вниз головой в прозрачную синеву моря.

Вода здесь настолько прозрачна, что человеческий глаз видит дно, образованное переплетением каменного леса. Привлеченные близостью берега стаи разноцветных рыб кружатся, носятся друг за другом. Невозможно оторвать глаз от этого завораживающего зрелища, от бесконечного шествия статистов в серебряных и золотых кольчугах, в усыпанных драгоценными камнями бархатных камзолах, в железных чешуйчатых нагрудных латах, ощетинившихся острыми пиками, с длинными, как у мадьяр[110], усами, с костистыми шлемами, в темных переливающихся всеми цветами радуги кольцах, тонких, длинных, круглых, плоских, причудливых и устрашающих в своих пестрых одеждах.

Кого только не увидишь в водах лагуны: крупнопятнистые и королевские спинороги, умеющие зубами отламывать веточки кораллов и дробить раковины моллюсков, панцири морских ежей и крабов; рыбы-бабочки, яркие, многоцветные, фантастически сочетающие самые разнообразные и, казалось бы, несовместимые оттенки цветов, с красными и синими полосами или пятнами, с чешуей, словно отражающей солнечные лучи; плоские с серебристыми боками и брюшком с зеленовато-синей спиной с рядом темно-зеленых пятен, похожие на луну серебристые мены; каменные окуни, с пергаментными оливкового оттенка боками, украшенными, словно каббалистическими[111] знаками, яркими пятнами, точками, полосами (ни дать ни взять живая колдовская книга); яркие рыбы-ангелы с голубыми и желто-оранжевыми полосами на фиолетовом фоне, с изумрудно-зеленой сверху и красно-коричневой снизу головой и обведенными желтой и синей линиями глазами, — они так хороши, что вполне могут соперничать с павлинами; удивительные пестрые брызгуны, так ловко выпускающие из своего трубчатого носа маленькую струйку, что почти всегда попадают в насекомое, которое хотят поймать; полосатые, словно зебры, рыбы-хирурги с двумя опасными иглами у хвоста; коричневые в белых пятнах с огромными плавниками длинноперые карнаксы; ярко-красные рыбы-солдаты, прозванные французскими кардиналами; рыбы-ползуны, способные проводить до восьми часов на суше и, помогая себе колючками и чешуей, взбираться на кустарник; покрытые мелкой грубой чешуей большеглазые каталуфы; вооруженные тонкими ядовитыми иглами рыбы-факелы, называемые в народе морскими жабами и морскими чертями; и наконец, целая стая маленьких, встречающихся лишь у берегов Новой Гвинеи, акул, прожорливых, смелых разбойников, готовых в любую минуту наброситься на свою жертву.

Наши друзья залюбовались этой картиной. Но надо было приниматься за работу. Они пристали к берегу, крепко-накрепко привязали пирогу к одному из деревьев, перенесли кое-какие вещи на берег и сразу же отправились искать подходящее место для лагеря, которое находилось бы неподалеку от источника пресной воды и леса и в то же время позволяло бы им не терять из виду берег.

На этот раз, пожалуй, впервые после их отъезда из Макао, счастье улыбнулось им. Друзья не только нашли место для стоянки, но и обнаружили в густых зарослях папоротника достаточно пресной дождевой воды, сохранившейся в образованных кораллами водоемах. Такая удача привела их в восторг, они искренне радовались этому, как истинные французы, умеющие шутить и смеяться, когда им повезет, не падающие духом в тяжелые минуты и даже смерть встречающие с бравадой. На этот раз и Виктор, обычно молчаливый, как все его соотечественники, развеселился.

Пьер Легаль, растянувшись, словно настоящий сибарит[112], на мягком ложе из пальмовых листьев, наблюдал за тем, как на медленном огне в своем панцире поджаривается черепаха.

— Значит, моряк, — обратился он к Фрике, — мы оказались на земле, которая вроде бы и не совсем земля.

— Конечно, если ты под словом земля понимаешь обычную почву, состоящую из различных геологических пород.

— Удивительное дело. Мне не раз приходилось слышать о таких островах. Но я, право, не верил, думая, что это пустые россказни.

— Теперь, когда мы оказались на коралловом острове, ты можешь во всем убедиться сам.

— Значит, он из тех самых кораллов, из которых ювелиры изготовляют всякие розовые побрякушки, а модницы всех континентов носят в ушах, на шее, на руках и даже в носу?

— Из тех самых.

— Действительно странно. Но как они растут под водой? Объясни-ка мне это, сынок.

— Я и сам не слишком много об этом знаю. Господин Андре дал мне книгу, написанную одним английским ученым по имени Дарвин.

— Опять какой-то англичанин.

— Да. Но я только еще собирался за нее приняться, как на нас обрушились все напасти. Могу сказать только, что эти маленькие животные живут бесчисленными колониями; они выделяют, так же как и устрицы для своих раковин, каменистое вещество, а поскольку их очень много и работают они непрестанно, малюткам удается буквально усеять своими остовами некоторые моря.

Пьер Легаль покачал головой: он, казалось, начал что-то подсчитывать.

— Невероятно!.. Просто чудеса! — пробормотал он, потом умолк, углубившись в свои мысли.

Действительно, можно было только сожалеть, что парижанин, обладавший удивительной памятью, не имел возможности заняться изучением этой удивительной проблемы. Он, без сомнения, смог бы тогда в доступной и увлекательной форме рассказать своему другу немало интересного; он смог бы ему рассказать, какое огромное впечатление произвел на великого английского естествоиспытателя вид этих атоллов с их изящными кокосовыми пальмами и зеленым кустарником, с их плоскими террасами и отдельными белыми глыбами, ставшими непреодолимой преградой на пути пенящихся волн.

И впрямь, океан, словно могучий непобедимый враг, ведет в наступление свои воды, он разрушает созданные человеком плотины и дробит прибрежные скалы, но отступает, встретив на своем пути эти почти невидимые существа. И не потому, что он милостиво обходит коралловые острова, он не щадит и их, — гигантские обломки кораллов, выброшенные им на берег, свидетельствуют об этом. Но, как ни странно, коралловые острова одерживают победу, тогда как острова из самых твердых скальных пород, из порфира, гранита или кварца, сдаются под постоянным натиском волн.

Все дело в том, что беспрестанной разрушительной силе океана противостоит мощная восстановительная работа бесчисленных колоний полипов. И пусть разбушевавшиеся волны вырывают огромные куски коралловых гряд, — они не в силах справиться с мириадами строителей, работающих и днем и ночью. Кораллы одерживают победу над океаном, против которого бессильны и человеческое искусство, и безжизненная природа.

Одного тома вряд ли хватило бы, чтобы рассказать все об этих хитроумных неутомимых работниках, об их рождении, образе жизни и смерти. Эти рифы, которыми усеяны многие тысячи квадратных километров в Тихом океане и которые великий естествоиспытатель подразделяет на три главных типа коралловых сооружений — береговые рифы, барьерные рифы и атоллы, — во все времена вызывали удивление у мореплавателей, пересекающих Великий океан. Уже в 1605 году французский путешественник Пирар де Лаваль воскликнул: «Какое удивительное зрелище представляют собой эти лагуны, называемые на языке индейцев атоллами, окруженные каменными стенами, к которым не прикасалась рука человека».

Первые путешественники полагали, что коралловые полипы, инстинктивно строя эти большие кольца, создают себе во внутренней лагуне убежище. Но, как говорит Дарвин, полипы, живущие на внешних берегах атолла и обеспечивающие своим ростом его существование, не могут существовать в спокойных внутренних водах лагуны, там живут и расцветают кораллы из других отрядов. Следовательно, исходя из сказанного, надо было бы предположить, что различные отряды кораллов объединяются, защищая свои общие интересы, однако в природе нет тому доказательств.

Наиболее широко распространенная теория утверждает, что основанием для атолла служит обычно кратер подводного вулкана. Но размеры некоторых подобных островов, их форма, число и расположение по отношению друг к другу указывают на несостоятельность и этого предположения.

По мнению Шамиссо[113], совершившего кругосветное путешествие в 1815 году, вместе с русским мореплавателем Крузенштерном[114] и сыном знаменитого Коцебу, рост кораллов зависит от силы приливов и отливов; кораллы, расположенные на внешнем берегу, первыми испытывающие силу прилива, создают основание атолла и определяют круглую форму острова. Шамиссо, как и сторонники теории кратеров, упустил из виду один весьма важный факт: коралловые полипы (это доказали неоднократно проведенные зондирования) могут жить и создавать свои острова лишь на глубине, не превышающей тридцати метров. Как же в таком случае они закладывают основания своих не поддающихся разрушению строений?

Вряд ли можно считать, что в этих бездонных морях на таком большом расстоянии от континента, на протяжении многих сотен миль большие нагромождения песка расположились таким образом, чтобы подготовить фундамент для колоний полипов. Также трудно представить, что подводные вулканы, возникшие на этих бескрайних просторах, как специально перестали расти на расстоянии двадцати, тридцати метров от поверхности океана.

Единственно возможный ответ на вопрос происхождения основания коралловых островов принадлежит, на наш взгляд, Дарвину, считавшему, что горы одна за другой, острова один за другим медленно погружались под воду, таким образом постоянно возникали новые места, где коралловые полипы могли создавать свои колонии. Позволим себе не согласиться с теми, кто считает, что, раз все острова, сооруженные коралловыми полипами, лишь чуть-чуть выступают над поверхностью океана, у них должно быть общее основание.

Оградительные барьерные рифы, которые окружают небольшие острова или тянутся вдоль берегов континента, отделены от них глубоким и широким проливом, напоминающим внутреннюю лагуну атолла. Вода там всегда прозрачна и спокойна, свидетельством тому пролив, отделяющий пояс коралловых островов от острова Бора-Бора. Коралловые пояса имеют различную протяженность. Тот, что находится у Новой Каледонии, насчитывает в длину сто тридцать — сто пятьдесят миль.

И еще, что весьма любопытно, у коралловых рифов берег с внутренней стороны отлогий, то есть со стороны пролива, тогда как с внешней стороны берег напоминает отвесную стену высотой в двести или триста футов. Действительно, странными сооружениями являются эти барьерные рифы; похожие на крепости, воздвигнутые высоко в горах, они словно охраняются мощными стенами из коралловых скал с отвесными наружными, а порой и внутренними склонами, с широкой платформой на вершине и широкими проемами у основания, позволяющими самым большим кораблям входить в эти огромные рвы.

В заключение следует сказать, что ни одна из теорий, объясняющих происхождение атоллов, береговых и барьерных рифов не может, видимо, считаться удовлетворительной. Так, Дарвин вынужден был поверить в постепенное погружение широких пространств суши, усеянных чуть выступающими из воды островками, куда ветер и волны приносят различные обломки, хотя острова эти созданы полипами, возводящими свои сооружения лишь на небольшой глубине.

Ученый полагает, что остров, окруженный береговыми рифами, чаще всего медленно, а иногда и сразу, погружается на несколько футов в воду. Колонии животных кораллов достигают вскоре поверхности океана, однако океан продолжает свое наступление, и остров погружается все более, что приводит к уменьшению его размеров и расширению пролива, отделяющего сам остров от окружающих его береговых рифов. Глубина же пролива зависит от глубины погружения острова и роста кораллов с их хрупкими ветками, способными жить только в лагунах.

Вот каким образом расстояние между сушей и окружавшими их вначале береговыми рифами расширяется, хотя острова сохраняют при этом очертания берегов, послуживших для них как бы формой для отливки. Вот каким образом береговые рифы на расстоянии порой пятнадцати миль от берега превращаются в барьерные.

Исчезновение целого континента имеет те же последствия. Горы постепенно становятся островами, окруженными на определенном расстоянии барьерными рифами, после погружения под воду они превращаются в атоллы с лагунами на месте исчезнувших островов.

Если от выступающего гребня новых скал провести перпендикулярную линию к их основанию, служившему некогда фундаментом для береговых рифов, можно будет легко убедиться в том, что линия эта опустится ниже той глубины, на которой могут жить коралловые полипы. Следовательно, эти маленькие строители, по мере того как опускается основание сооружения, продолжают свою непрерывную работу.

ГЛАВА 8

Мрачные страницы истории жизни Фрике и Пьера Легаля. — Логово бандитов. — Победа достается дорогой ценой. — После четырехдневного плавания. — Виктор так и не смог научиться произносить букву «р». — Новая Гвинея, или страна папуасов. — Самый большой после Австралии остров на земле. — Жители гор и жители побережья. — Разнообразие растительного мира. — Первый выстрел Пьера Легаля. — Жаркое пришлось весьма кстати. — Кенгуру. — Как пополнить запасы провизии, необходимой для длительного путешествия. — Саговая пальма.

— О чем ты думаешь, моряк? — спросил Пьер, заметивший, что друг его глубоко задумался.

Парижанин вздрогнул, словно неожиданно разбуженный знакомым голосом, но тут же овладел собой и ответил как-то слишком серьезно, что не вязалось с его веселым нравом:

— Я не в первый раз попадаю на атолл… И наш коралловый остров напомнил мне одно из самых драматических событий моей беспокойной жизни. Менее трех лет назад подводные гроты одного из островов, подобных этому, стали ареной жесточайшего сражения. Отважному экипажу французского крейсера, неотступно преследовавшему таинственных бандитов, удалось настигнуть негодяев у их собственного логова, на атолле, расположенном на сто сорок третьем градусе восточной долготы по Парижскому меридиану и двенадцати градусах двадцати двух минутах южной широты. То есть менее чем в ста восьмидесяти милях отсюда.

— Это же был мой корабль… «Эклер»! — воскликнул взволнованно Пьер. — И командовал им капитан Вальпре… мой командир.

— Да, такие события не забываются.

— Тысяча чертей! Все было действительно ужасно!

— Эти подлые бандиты, эти враги общества, о которых мы знаем лишь, что их зовут морскими разбойниками…

— Они вполне заслужили такое отношение.

— Головорезы оказывали бешеное сопротивление, и с каким остервенением, с каким страстным желанием убивать! Страшная была резня! Сражайся они за справедливое дело, их можно было бы считать героями. Розоватые ветви подводных коралловых зарослей покраснели от крови. Помнишь, Пьер, каким бешеным огнем встретили нас в этом темном коридоре, когда мы ползком продвигались вперед, следуя за нашим маленьким чернокожим принцем. Выстрелы, эхом отдававшиеся в гротах, ружейные вспышки, свист пуль, обломки скал, разлетающиеся в разные стороны, крики умирающих…

— Помню, конечно. Разве можно забыть такое? Но мы победили. Правда, это нам досталось нелегко… А в общем-то славные были времена…

— Да, действительно славные, с нашим добрым доктором, господином Андре, моим приемным отцом и названым братом.

— И командовал нами господин Вальпре, самый отважный моряк в мире.

— Я и сейчас ясно помню, как закончилась наша экспедиция, зрелище невероятное и в то же время совершенно реальное. Главарь бандитов, стоя посреди созданного кораллами зала со сводчатым потолком, который, казалось, оправдывая свое название «кровавая пена», истекал кровью, поднял свой карабин и, прицелившись в толстую стеклянную доску, вделанную в стену в глубине атолла, крикнул громовым голосом: «Этот грот станет нашей общей могилой, могилой морских разбойников». Он выстрелил! Стеклянная плита вдребезги разлетелась. Вода хлынула в грот, увлекая за собой мертвых и раненых, друзей и врагов… Потом раздался звук трубы, и мы отступили… Мы отступили, но одержали победу?

— Послушай, Фрике, сынок, ты очень взволнован. Право, для этого нет никаких причин. Наоборот. После того сражения господин Андре и капитан стали друзьями, да и мы с тобой тоже подружились. Все закончилось очень хорошо. Знаешь, вы здорово тогда поработали, хотя и оказались на борту военного корабля случайно. Без вас мы бы ничего не добились.

— Ты говоришь, что я очень взволнован, но ты не совсем прав, хотя я и впрямь не могу спокойно думать об этом событии. К чему скрывать? У меня такое чувство, что мы не смогли уничтожить всех своих врагов. Это сообщество морских пиратов было слишком могущественным, чтобы его можно было вот так сразу уничтожить.

— Как? Разве их треклятый корабль, который они могли по своему желанию превратить и в трехмачтовое судно, и в плавучую тюрьму, корабль с каким-то особым чертовым двигателем вместо обычной паровой машины, с пушками, замаскированными чуть ли не под рыболовные снасти, разве он не затонул на наших глазах внутри этого, как ты его там называешь, атолла?

— Да, он пошел ко дну на наших глазах. Но вот затонул ли он? Сомневаюсь. Кто может поручиться, что столь великолепное создание современной науки не превратилось в подводный корабль? Кто может доказать, что он не вышел из своего недоступного укрытия еще более опасным, еще более неуязвимым, чем был до этого, и что сейчас он не бороздит океан?

— Вообще-то все возможно. Но их самый главный мерзавец, живший в Париже чуть ли не во дворце, утонул в сточной канаве во время бегства, когда его собирались схватить, он-то действительно отправился на тот свет.

— Мы знаем лишь, что после страшного ливня в одной из сточных канав, сообщающихся с домом, в котором жил предполагаемый главарь этих бандитов, был найден труп с лицом, изъеденным крысами, его невозможно было опознать.

— Тысяча чертей! Ты прав. Но тогда, значит, нам придется все начинать сначала.

— Вероятно, и положение у нас сейчас весьма плачевное: без гроша за душой мы рассеяны по всему свету. Нам-то с тобой бедность не страшна, но…

— Да, ведь у нас на руках ребенок! Бедная девочка!

— Ты тоже ее не забыл!

— Я? — с неожиданной живостью воскликнул Пьер Легаль. — Разве мог я забыть это милое создание?! Право, ты лишился рассудка, сынок. Она и сейчас стоит у меня перед глазами, с ее длинными пшеничными косами и с огромными голубыми, как небо, глазами. Как сейчас слышу ее нежный голосок. Она говорила мне, когда я, проведя месяц на суше, начинал скучать по запаху гудрона и, стоя у окна, барабанил по стеклу: «Ничего не поделаешь, милый Пьер, вы тоскуете по морю, вам надо поскорее отправиться в плавание и постараться как можно скорее вернуться обратно. Я буду скучать без вас, я буду обязательно вам писать. О, мне известно, что такое тоска по океану. Для моряка океан — родина. Ведь я — дочь моряка». Видишь ли, ее слова, ее голосок дороже мне, чем команда: «Внимание, меняем курс». Я слышу это сердцем, — закончил боцман, ударив себя кулаком в грудь, и удар этот прозвучал как удар гонга.

— Дочь моряка… — с грустью произнес парижанин. — Она думает, что отец ее был человеком без страха и упрека, настоящим моряком. Мэдж даже не догадывается, что ее отец — Флахан, главарь морских бандитов! К счастью, только пять человек знают эту страшную тайну: господин Андре, капитан, доктор Ламперьер, ты и я, а мы все — люди чести. Наша сестренка Маргарита должна быть счастливой.

— Отец ее перед смертью раскаялся, искупил свою вину. Ты прав, девчушка должна быть счастливой.

— Это так, мой друг. И все же ее судьба меня очень печалит. Чем больше я думаю, тем больше убеждаюсь, что не случайно столько несчастий обрушилось на нас за последние два года. Господин Андре и доктор разорены, у капитана тоже ничего не осталось, кроме пенсии, а он ведь должен кормить еще мать и сестру. Господин Андре, желая оставить хоть какое-нибудь состояние своей приемной дочери, на последние деньги создает новое дело, компанию «Плантаторы-путешественники Суматры». Не дав мне времени опомниться, он увозит меня с собой, вызывает тебя из Тулона, и мы вместе с доктором оказываемся на Суматре.

Поначалу все идет как нельзя лучше. Поездка в Макао за китайскими кули — простая прогулка в обычное время, но мы почему-то попадаем в руки морского разбойника, который обворовывает нас, присваивает себе наших китайцев и сажает вдобавок под замок. А сейчас, сидя втроем, причем один из нас — ребенок, на затерянном в океане острове где-то у берегов Новой Гвинеи, мы не в силах ничего предпринять.

— Послушай, — проговорил Пьер в волнении, — не видишь ли ты в обрушившихся на нас за последнее время несчастьях происки врагов?

— А почему бы и нет? Как бы то ни было, — продолжал Фрике, почувствовав новый прилив энергии, — нам нанесли удар, но о победе или поражении говорить пока рано. Бывало и хуже. Время идет, и мы должны взять реванш. Вот почему надо как можно скорее добраться до цивилизованных стран и вступить в борьбу.

Следующим утром друзья спустили на воду пирогу и, подкрепив свои силы мясом жареной черепахи, покинули этот пустынный атолл, вызвавший у них столько воспоминаний. Четыре дня прошли спокойно, они проплыли мимо цепи коралловых островов, разделенных небольшими проливами. По мнению Фрике, это были острова Д’Антркасто.

Данная группа островов, расположенная неподалеку от юго-восточного берега Новой Гвинеи, очень плохо изучена, а населяющие ее туземцы, если судить по тем враждебным крикам и угрожающим жестам, которыми было встречено появление пироги, столь же негостеприимны, как и жители острова Вудлэк.

Пристать к берегу оказалось невозможно, к великому неудовольствию Пьера, хотевшему спокойно поспать после обеда и, главное, пополнить запасы не слишком сытной еды, захваченной путниками в дорогу.

— Боцман Пьер, вы грешите чревоугодием, — добродушно подсмеивался Фрике над своим другом. — Извольте немного потерпеть, и мы приготовим вам блюда, которые вполне можно было бы подать в лучших ресторанах Парижа.

— Хм, — пробурчал моряк. — Бульвары! Они слишком далеко отсюда, мой вечный гамен[115]. Ты уплетаешь здешние дрянные бобы с таким аппетитом, будто это лепешки из пшеницы самого лучшего сорта.

— Бобы! — прервал его возмущенный Фрике. — Это ямсы, пататы, кокосовые орехи, бананы, равных которым я не видел в витринах парижских магазинов, когда ел пустой хлеб, запивая его водой. Сразу видно, черт побери, что тебе не приходилось жить впроголодь, как мне, целых пятнадцать лет.

— Ты прекрасно знаешь, сынок, что я неприхотлив в еде. Да и никак не скажешь, что у моряков разнообразное и изысканное меню.

— Тогда почему же ты жалуешься?

— Я не жалуюсь. Я просто брюзжу, оттого что время идет, а мы почти не двигаемся. Мне кажется, это слишком однообразно, ты согласен со мной, Виктор?

— Да, господин, — с уважением проговорил молодой китаец.

— Да, господин, да, господин, твоя речь столь же однообразна, как и наше меню, мой милый, — продолжал Фрике, — послушай, мы все здесь друзья, к чему эти церемонии? Называй меня просто Фрике.

— Холосо, господин.

— Скажи: Фрике.

— Флике.

— Ладно, видно, так на роду написано, все мои приемные дети будут так или иначе коверкать мое имя. Наш черный принц называет меня Флики, а мой желтокожий малыш — Флике. Однако это уже шаг вперед. Неплохо, малыш, а в имени этого просмоленного моряка столько «л», что тебе оно должно прийтись по вкусу.

— Да… Пиель Легаль.

Тут Фрике охватил безумный приступ смеха, а вслед за ним рассмеялся и бретонский моряк.

— Это действительно уму непостижимо! Ему мало двух «л», так он еще одно добавил.

У бедняги Виктора на глаза навернулись слезы, он решил, что сказал какую-то глупость. Еще немного, и мальчуган бы расплакался.

— Полно, дурачок, разве ты не видишь, что мы шутим? Посмейся вместе с нами. Называй нас как хочешь. Ты славный паренек, и мы тебя искренне любим.

Старый моряк протянул китайчонку свою мозолистую честную руку, тогда как Фрике, глядя на ребенка добрыми светлыми глазами, спросил:

— Ладно, Виктор, наверно, и в твоей стране есть немало уличных мальчишек? Среди нас много славных ребят, и в Париже, и в Пекине, и мы преданы душой и телом своим друзьям. А вы, господин Пьер Легаль, можете не волноваться, в ближайшее время мы пополним наши припасы, заготовим несколько сортов хлеба, который, хоть и не выпекается, не хуже на вкус, чем тот, что едят у нас на родине. Я имею в виду саго.

— Никогда ничего не слышал об этом.

— Скоро сам увидишь. Ладно, надо подготовиться к высадке, так как через несколько часов наша пирога достигнет берегов Новой Гвинеи.

— Ты думаешь, мы уже добрались до нее, сынок, и наше плавание подходит к концу?

— Думаю, да, если только мы не сбились с курса.

— Такого, поверь мне, быть не может.

— Я того же мнения. Тем более, эта невысокая цепь темно-синих гор на горизонте может быть только на большой земле. Но не стоит терять бдительность: хоть край этот очень красив, жители его не слишком добры.

— Вероятно, они тоже людоеды.

— Да, таких здесь большинство. Но, может быть, нам повезет, и мы встретим племена, которые не любят лакомиться человеческим мясом, тут все дело случая. Впрочем, такого приема, как на острове Вудлэк, думаю, здесь не будет, — папуасы этого континента уже общались с европейцами.

— Ты сказал «континента», сынок.

— Новую Гвинею вполне можно назвать континентом, ведь после Австралии это самый большой остров в мире[116].

— Вот как!

— Если мне не изменяет память, он имеет в длину не менее четырехсот лье и около ста тридцати лье в ширину, а общая площадь составляет сорок тысяч лье.

— Да, черт возьми, тогда ты действительно можешь называть этот остров континентом. А каковы его географические координаты?

— На нашем обрывке карты он находится между сто тридцать первым и сто пятьдесят первым градусами восточной долготы и нулевым градусом девятнадцатью минутами и десятым градусом сорока минутами южной широты.

— Да, не маленький, ничего не скажешь!

— К сожалению, остров еще плохо изучен. Западный берег посещается европейцами гораздо чаще, и там есть даже несколько голландских поселений, но на этом берегу таковых нет.

— А что ты скажешь о туземцах?

— Видишь ли, некоторые авторы утверждают, что они являются как бы переходной группой между малайцами и эфиопами.

— Хоть я и не часто их видел, мне кажется, они не похожи ни на тех, ни на других.

— Полностью с тобой согласен. Кроме того, их подразделяют на две группы, на арфаков, жителей гор, и на собственно папуасов, жителей побережья.

— Папуасы!.. И тут папуасы.

— Но ведь настоящее имя Новой Гвинеи — Папуазия, я думал, ты это знаешь. А название арфаки, видимо, связано с цепью гор на этом острове, и теперь так называют их жителей. Но сделать из этого вывод, что все горцы — арфаки, было бы, на мой взгляд, слишком опрометчиво.

— В общем, это нас не слишком касается.

— Как раз наоборот. Папуасы с побережья, я где-то об этом читал, менее жестоки, чем жители гор. И кажется, папуасы в деревне Дорей, где имеется представитель Голландии, прекрасно ладят и с белыми, и с малайцами. И вот доказательство, когда путешественники или купцы направляются в сторону гор, жители побережья в ужасе кричат им: «Арфаки! Арфаки!»

— И далеко ли находится эта деревня Дорей? Она наверняка как-то связана с цивилизованными странами.

— Приблизительно в четырехстах лье отсюда, то есть на северо-западе острова, а мы находимся на юго-востоке.

— Вот как! Но вообще-то четыреста лье можно преодолеть, нужно лишь время.

— Я думаю, нам лучше взять курс на Торресов пролив и добраться до острова Буби.

— Что это еще за остров?

— Я говорил, что у меня есть для тебя сюрприз, но тебе придется потерпеть.

— Ладно.

— Как бы то ни было, нам нужно пристать к берегу, чтобы отдохнуть после плавания и пополнить наши припасы. Вот что я предлагаю. Как только пристанем к берегу, найдем местечко, где сможем спрятать имеющееся у нас оружие, провизию, лопаты, одним словом, все, что не сможем взять с собой.

— Здесь, к счастью, немало гротов.

— Затем снимем мачту, перевернем пирогу вверх дном, опустим в воду на пять или шесть саженей, так чтобы никто ее не увидел.

— Прекрасно. Твой план мне нравится. Остается только его осуществить. Будь осторожен, вот и земля.

Французы благополучно пристали к берегу, и план Фрике был тут же приведен в исполнение. Когда пирогу опустили на дно, а ее содержимое искусно укрыли в глубокой расщелине, путешественники, сделав предварительно все необходимые пометки, которые должны были позволить им найти свои скромные пожитки, и захватив с собой топоры, пилу и ружья, направились, ориентируясь по компасу, в глубь острова.

Через несколько минут друзья потеряли из виду берег и оказались в великолепном тропическом лесу. Вообразите множество огромных и неправдоподобно красивых растений, даже в наших европейских оранжереях, не достигая истинного великолепия, они вызывают восторг у самых равнодушных посетителей. Туковые деревья, гибискусы, мускатные и коричные деревья, панданусы, хлебные деревья, фикусы, пальмы всех видов, древовидные папоротники, бобовые растения с тонкими листьями, гигантские мимозы.

Вершины деревьев смыкались, образуя над головами путешественников вечнозеленый, украшенный ослепительно яркими цветами свод, оттуда, будто снасти бесчисленного множества кораблей, свисали лианы. Фрике, хоть и не мог не восхищаться этим чарующим зрелищем, не забывал об элементарной предосторожности, необходимой в девственных лесах. Он очень ловко делал топором насечки на стволах увешанных роскошными орхидеями гигантских деревьев.

— Это поможет нам на обратном пути.

— А вот и обед, — сказал Пьер Легаль, вскинув ружье и выстрелив в самую чащу леса.

Целая стая птиц, сидевших на верхних ветках, взлетела в воздух с шумом, напоминающим раскаты грома, а попугаи, разбуженные столь непривычным звуком, возмущенно и оглушительно затараторили.

— Разлетелся наш обед, старина Пьер.

— Какого дьявола ты смотришь вверх, сынок? Мой зверь не сидит на рее[117], а скачет по палубе, как лягушка, он не меньше барана и прыгает уж очень забавно. Вот смотри…

Пьер Легаль углубился в чащу и через минуту вынырнул оттуда, волоча за ногу странное животное, чья темно-серая шелковистая шкурка была пробита пулей.

— Как ты считаешь, это годится на жаркое?

— Еще как годится. Тебе здорово повезло с первого раза. Это великолепный кенгуру, и надо сказать, у них очень вкусное мясо.

— Прекрасно. Я займусь им, а вы не теряя времени разожгите костер.

— Ты, видно, сильно проголодался!

— Еще бы! Я бы съел сейчас отбивную из слона, заднюю ногу тигра и филе бешеной собаки… А этот зверек, значит, и есть кенгуру. Очень рад за него и за нас тоже. Странное все-таки животное, задние ноги раз в шесть длиннее передних, хвост не меньше аршина, а голова красивая, как у газели. Что ж, жаркое скоро будет готово, у нас нет ни вина, ни хлеба, но зато мяса предостаточно.

— Если ты согласен подождать, получишь и то и другое.

— Подождать! Когда у меня живот подвело… Это несерьезно.

К счастью, костер уже был разведен, и через несколько минут от кенгуру, умело насаженного на ветку коричного дерева, шел восхитительный аромат. Фрике, пока его друг с горящими глазами наблюдал, как поджаривается мясо ненадолго исчез. Он возвратился вместе с Виктором, оба были нагружены, словно мулы контрабандистов.

— А вот тебе и десерт. Бананы, манго и ананасы. Ну как, доволен?

— Все по первому классу.

— Тогда примемся за еду, я тоже зверски проголодался!

За время обеда, который был съеден с большим аппетитом, Фрике не произнес ни слова, что с ним редко бывало. Когда же с трапезой было покончено, он заговорил первым:

— Сейчас, когда мы смогли подкрепиться, следует заготовить как можно больше провизии. Нам выпала редкая удача, поскольку, если верить путешественникам, в стране папуасов водится не так уж много дичи.

— Готов сделать все, что скажешь, — откликнулся Пьер. — Теперь, когда я подзаправился, не грех приняться и за работу. Так что говори, сынок, слушаю тебя.

— В нашу лодку мы можем погрузить более двух тысяч килограммов провизии.

— Моряк сказал бы: более двух тонн.

— Пусть, двух тонн. Нам предстоит очень длительное путешествие. Кто знает, сможем ли мы в ближайшее время пополнить свои запасы? А имея всего в избытке, приставать к берегу надо будет лишь в случае крайней необходимости.

— Загрузить нашу лодку нетрудно, но не получится ли так, что вся эта провизия очень скоро испортится и мы останемся ни с чем?

— Я за все в ответе. Рыба и мясо, если мы решили, что они нам нужны, смогут сохраниться две или три недели, а мука — полгода и более.

— Мясо и рыба — это еще куда ни шло. Их можно прокоптить или засолить, но мука, где, черт побери, ты собираешься взять муку?

— Я говорю о саго.

— О саго?

— Сейчас мы постараемся отыскать саговые пальмы и завтра на рассвете примемся за работу.

— Значит, саговая пальма, как ты ее называешь, и есть что-то вроде хлебного дерева, в его плодах содержится неплохая на вкус мука. Мне помнится, я уже слышал об этом.

— Ты ошибаешься, старина. Этот ценный продукт находится не в плодах, а в сердцевине дерева. И в пище полинезийцев саго занимает то же место, что и маниок[118] в пище индейцев Южной Америки, одним словом, заменяет им хлеб. Однако ты скоро убедишься во всем сам. Здесь наверняка много саговых пальм. Болота с горьковато-солоноватой водой — самое подходящее место для них. Вот видишь наклонившееся к земле огромное дерево? Оно словно все укутано огромными листьями, а на верхушке его огромный букет.

— Это и есть саговая пальма? Нам нетрудно будет ее срубить; какая у нее, однако, странная форма. Она всегда растет под таким наклоном?

— На зыбких участках, как этот, нередко встречаются целые рощи саговых пальм, стелющихся прямо по земле.

— Может, нам сразу же приняться за дело?

— Зачем? Скоро наступит ночь. И, пока еще не стемнело, лучше построить на всякий случай укрытие. Нам понадобятся для этого несколько длинных шестов, чтобы прикрепить их к стволам деревьев, восемь — десять больших листьев саговых пальм, и крыша будет готова. А завтра возьмемся за работу.

ГЛАВА 9

Моряк превращается в дровосека, а затем и в мельника. — Мукомольный завод папуасов. — Корзины, фильтр, ступка, лоток. — Саговые пальмы. — Подготовительная работа. — Приготовление океанической манны. — Одна пальма может вполне прокормить в течение года одного человека. — Достаточно десяти рабочих дней, чтобы обеспечить туземца на год. — Что можно приготовить из муки. — Котелок может взорваться. — Нежданные голодные гости. — Два негритоса из Новой Гвинеи. — Славные людоеды. — Как полезно знать малайский язык. — Непредвиденное нападение.

Стая попугаев, сидевших на верхушках деревьев, громко протрубила утреннюю зорю и разбудила наших друзей, спавших глубоким сном.

— За работу, ребята, — сказал Пьер, проснувшись первым. — Солнце уже ярко светит, топоры наши хорошо наточены, немного усилий, и урожай будет собран. Из моряка я превращаюсь в дровосека, а затем и в мельника. Через несколько часов меня уже будут звать не Пьер Легаль, а мельник Пьер.

— Как, — удивился Фрике, — прямо сейчас, натощак, не позавтракав?

— Сынок, не все коту масленица. Вчера мы поели на славу, как по большим праздникам, сегодня же сперва надо потрудиться.

— Как скажешь. Раз ты так решил, ничто не мешает нам сразу же взяться за дело, тем более днем нам придется из-за жары устроить перерыв.

— Знаешь, не по мне все-таки этот экватор, солнце здесь способно самого заправского моряка превратить в тряпку, оно все мозги может тебе расплавить.

— Да уж, здешнее солнце отличается от того, под лучами которого у нас во Франции зреют вишни в Монморанси или виноград в Сюрсене. Но, будем справедливы, эти большие деревья, эти прекрасные плоды, эти великолепные цветы вполне вознаграждают нас за муки. Потерпеть кораблекрушение у этих берегов, пожалуй, можно считать редкой удачей. По-моему, сто раз лучше загорать под палящим солнцем, по соседству с кайманами и очковыми змеями, чем замерзать в гостях у белых медведей.

— Не спорю. Но, признайся, здешние душные и долгие ночи начинают в конце концов действовать на нервы. А днем работать можно лишь с шести до девяти утра и с трех дня до шести вечера, в общем счете шесть часов в день, а восемнадцать часов волей-неволей приходится бездельничать. Это уж слишком.

— Слава Богу, мы из тех, кто и за шесть часов способен своротить горы.

— Потому-то я повторяю: за работу!

— Да. Займемся мукой. Чтобы не терять драгоценного времени, я с твоего позволения, распределяю обязанности.

— Слушаю твою команду.

— Во-первых, нужно срубить эту кокосовую пальму, на ней не меньше дюжины еще незрелых орехов.

Хватило пяти или шести ударов топора, и стройная пальма с глухим шумом упала на землю.

— Готово, — ответил Пьер Легаль.

— Видишь этот волокнистый мешочек с тонкими табачного цвета петлями, который опутывает у основания хвост каждого ореха?

— Вижу, конечно.

— Мы используем их как фильтры, когда после обеда начнем просеивать сердцевину ствола саговой пальмы. Их следует снять очень осторожно, чтобы не повредить.

— Готово!

— Теперь надо каждому из нас срубить толстую палку или даже, вернее, дубину.

— Это дело нетрудное, через четверть часа ты их получишь.

— Хорошо, а сейчас выберем подходящее дерево. Думаю, эта пальма — то, что нам нужно. Не слишком высокая, не слишком толстая, метров шесть высоты и метр с четвертью в диаметре, и если судить по этой легкой желтоватой пыльце, которая покрывает листья, то в ней полным-полно вкуснейшей муки.

— Ее надо будет затем разрубить на небольшие чурбаки?

— Все в свое время. Теперь, когда у нас есть пестики, нам нужна ступка.

— Пожалуй, ты прав. Но где взять эту ступку?

— Все очень просто. Толщина самой древесины не больше трех сантиметров. Надо очень осторожно спилить ствол, на высоте сантиметров двадцати пяти от земли.

— Черт побери! Какая твердая древесина.

— Но, слава Богу, древесина очень тонкая.

— Смотри-ка, она рыжеватая, как кирпич.

— Это только внизу, выше она матово-белого цвета. Несколько ударов пестика — и все, что находится внутри, превратится в пыль.

— Понял. Освобожденный от сердцевины пень и станет нашей ступкой. Ну и умен ты, дружище.

— У нас уже есть и ступка и пестик, теперь нужны лоток для промывки и корзины. Лоток делаем мы, а корзинами займется Виктор. Если плести их из этих гигантских листьев, то в каждую можно будет сложить килограммов двадцать мякоти, средняя часть листа отличается удивительной прочностью, а из волокон этих листьев можно вполне было бы сделать трос для грузовой стрелы.

— Принимайся за работу, Виктор, и приготовь каждому из нас по корзине.

— Холосо! Холосо! Моя может это делать.

— А лоток мы сделаем из верхушки дерева, отпилив ее у самой кроны.

Фрике проделал эту операцию очень ловко. С помощью топора, пилы и абордажной сабли он снял широкую полосу коры, не повредив при этом кроны, ставшей как бы основанием для чана.

— Теперь все в порядке. Все нужные инструменты, кроме фильтра, мы изготовили из самóй саговой пальмы. А как продвигаются твои корзины?

— Сколо, сколо, Флике… Сколо моя сделает две колзинки, сколо тли.

— Теперь надо разрубить ствол на чурбаки в метр длиной, а потом выбрать оттуда сердцевину.

— Тысяча чертей! Столько приготовлений, чтобы достать это густое, похожее на сморщенное яблоко тесто, его же можно просто рукой достать.

— Попробуй, если получится.

Боцман засучил рукава рубашки, обнажив мускулистые, привыкшие к тяжелой работе руки.

— Это проще простого.

Фрике улыбнулся. Пьер обеими руками с силой потянул густую сердцевину на себя и убедился в бесполезности своих усилий.

— Черт подери, — проворчал он с комическим вздохом, — хлеб плотно пришвартовался к квашне.

— Пришвартовался, хорошо сказано. Смотри. — Фрике поскреб слегка своей саблей мучнистую мякоть, обнажив очень тонкие, но прочные деревянистые волокна, пронизывающие горизонтально эту массу. — Видишь эти тонкие веревочки?..

— Ах, вот оно что! Как же можно разорвать эти чертовы нити? Они так крепко прикреплены к стволу, словно тут поработал умелый марсовой.

— Вот потому нам и нужна дубина. Надо сперва хорошенько растолочь сердцевину, а затем высыпать ее в ступку.

— Хорошо, а что дальше?

— Увидишь.

Оба друга, обладавшие недюжинной силой, взяли по дубине и стали бить по сердцевине дерева, затем уже размягченную массу они высыпали в ступку. Первый отрезок ствола был совершенно пуст, остались лишь стенки цилиндра толщиной в три сантиметра, это было похоже на чугунную трубу, наподобие тех, что используют в городе при прокладке водопровода.

— Теперь уже в ступке нам надо превратить эти куски в муку, а затем мы промоем ее.

— Работа в этой пекарне не кажется мне слишком утомительной. Заготовить так быстро пропитание — одно удовольствие. Вот только никак не могу понять, почему туземцы, у которых достаточно и рыбы, и дичи, и такого хлеба, едят еще и человеческое мясо.

— Это тем более удивительно, что каждый, даже самый нерасторопный дикарь, вполне может за каких-то шесть дней заготовить себе хлеба на целый год.

— Невероятно! А ведь наши мужественные рыбаки и умелые земледельцы трудятся не покладая рук целый год и едва сводят концы с концами.

— Да, — согласился Фрике с глубоким вздохом, — когда я вспоминаю свое сиротское детство, свою полуголодную жизнь, вспоминаю все, мною пережитое, я невольно думаю: «Повезло же жителям этого солнечного края!» Посуди сам, — продолжал он, не переставая толочь мучнистую мякоть. — Такое дерево высотой в семь метров, имеющее в диаметре метр тридцать, может дать тридцать мер муки по пятнадцать килограммов каждая, а из одной меры можно приготовить шестьдесят лепешек. Человеку не съесть больше двух лепешек зараз, а пяти таких лепешек вполне хватит на день. Этих тысячи семисот лепешек, которые весят вместе от четырехсот пятидесяти до пятисот килограммов, вполне достаточно человеку на год. Заготовить их не составляет труда: чтобы справиться с одним деревом, двоим достаточно и пяти дней. А поскольку саговая мука прекрасно сохраняется, то туземец за десять дней может обеспечить себя на целый год, а потом спокойно греться на солнце.

— Вот тебе на! Чему тогда удивляться, что они такие бездельники. Слишком легкая жизнь порождает беспробудную лень.

— Ей-богу! В совершенно диких странах заготовить саго гораздо проще, чем в относительно цивилизованных, таких как, например, на Молуккских или Мальдивских островах, на острове Серам или на Суматре, то есть в так называемых «районах произрастания саговых пальм», являющихся основными поставщиками столь ценимого в Европе продукта. Надо сказать, что «легкий хлеб» имеет самые плачевные последствия для местных жителей, довольствующихся своей мукой, перемешанной с незначительным количеством рыбы. Не считая нужным обрабатывать землю, они или бродят по острову в надежде чем-нибудь поживиться, или рыбачат у берегов ближайших островов и, хотя край этот сказочно богат, живут в нищете…

— Если ты все правильно рассчитал, сынок, а у меня нет причин в том сомневаться, нам достаточно будет самое большее полутора дней, чтобы заготовить провизии на целых три месяца.

— Ты прав. А потому нам нечего надрываться. Тем более что самую трудную часть работы мы уже выполнили. После обеда перенесем к ручью мякоть в корзинах, сделанных Виктором, и промоем ее.

— Каким образом?

— Установим лоток на берегу ручья, наполним его водой, затем, набив мукой наши фильтры, будем полоскать их в лотке, пока мука не растворится и не осядет на дно. Это займет не слишком много времени. Оставшуюся в фильтре мякоть сложим на берегу. Когда муки, а она осядет довольно быстро, наберется достаточно, ее надо будет отжать и высушить в тени. Чтобы облегчить себе работу, к тому же так будет удобнее разместить нашу провизию в лодке, приготовим большие лепешки, килограммов по десять — двенадцать, и завернем их в листья саговой пальмы. В таком виде они могут храниться очень долго.

— Все-таки нам повезло, что мы пристали к этому берегу. Правда, есть риск, что нас съедят, но зато здесь невозможно умереть с голоду, а это уже неплохо.

Пока наши друзья занимаются своими делами, скажем еще несколько слов о саговой пальме, этой «пшенице» Океании, культуре еще более ценной (если вообще такое только возможно), чем манна южноамериканских племен — маниок, поскольку ее ствол, листья, ветви могут быть использованы самым различным способом. Особенно листья. Прожилки гигантских листьев с успехом заменяют и даже превосходят в некоторых отношениях бамбук. Их длина достигает от трех до пяти метров, у основания они нередко толще ноги взрослого мужчины, из них строят хижины или делают подпорки для домов; к тому же эти волокна не надо ни красить, ни лакировать, ибо они не гниют, не покрываются плесенью во время страшных тропических дождей. Шале[119] живущих здесь европейцев приятного коричневого цвета, почти полностью построенные из саговых пальм, дающих и кров и пищу сотням тысяч туземцев, на редкость прочны, красивы и полезны для здоровья.

Что же касается муки, то она является не только весьма питательным, но и самым популярным здесь продуктом; из нее изготавливают очень вкусные и разнообразные блюда. Так, муку опускают в кипящую воду, и она превращается в студенистую вязкую массу, которую едят с солью, лимоном и пряностями.

Кроме того, из саговой муки готовят так называемые «горячие булочки», их едят с соком сахарного тростника и тертым кокосовым орехом. Чтобы приготовить это одно из самых любимых здесь лакомств, муку тщательнейшим образом перемалывают и засыпают в глиняную печь, состоящую из отдельных ячеек, высотой сантиметров в пятнадцать и шириной в три сантиметра. Печь, покрытую сверху пальмовыми листьями, нагревают раскаленными углями. Выпечка занимает пять или шесть минут.

Булочки, напоминающие те, что выпекают из самой лучшей пшеницы, здесь имеют особый вкус, которого лишен хлеб из очищенной саговой муки в Европе. Высушенные на солнце и завернутые в пальмовые листья, они могут храниться несколько лет. Правда, тогда булочки превращаются в сухари, о которые жителям цивилизованных стран немудрено сломать зубы. Но в Океании не знают, что такое зубные протезы, а желудки туземцев не привередливы. Приятно видеть, как ребятишки грызут их еще не почерневшими от бетеля зубами молодых волчат. Слегка смоченные в воде и подогретые на огне, через несколько минут булочки становятся такими, какими были, когда их вынули из печи. Европейцы с удовольствием едят эти сухари, макая в кофе, подобно ломтикам поджаренного хлеба. И наконец, отваренные и приправленные различными соусами, они прекрасно заменяют овощи.

К слову сказать, автор никогда не забудет вкус некоторых блюд, приготовленных из саговой пальмы. Мы уже говорили, что у этого растения на верхушке имеется, как и у капустной пальмы, почка, или кочан: вместе со стручковым перцем этот кочан томится на огне в бамбуковом стволе толщиной с человеческую ногу, крепко-накрепко закрытом с обоих концов, и, когда «котелок» обугливается, еда готова. Это блюдо восхитительно вместе с саговой лепешкой. Но хотелось бы дать один совет: из предосторожности во время приготовления следует держаться подальше от огня, так как котелок порой взрывается, словно бомба, что вдвойне неприятно, — остаешься без обеда и рискуешь лишиться глаза.

И в заключение нужно сказать, что из пушка, покрывающего молодые листья саговой пальмы, островитянки, когда они на время расстаются со своей вошедшей в поговорку ленью, ткут интереснейшие полотна, а из тонких прожилок плетут прочнейшие снасти. И если добавить, что из плодов этого удивительного дерева можно изготовить очень вкусную и очень крепкую водку, то наш рассказ о саговых пальмах будет завершен.

Закончив промывать муку и приготовив лепешки, которые теперь сохли под присмотром Виктора, друзья после недолгой, но весьма полезной для них остановки на юго-восточном берегу Новой Гвинеи собирались в ближайшее время снова отправиться в плавание на своей пироге. А пока что Фрике и Пьер мирно беседовали.

Парижанин, растянувшись на траве, следил рассеянным взглядом за стаей попугаев, а его друг лежал на животе, упершись подбородком в сцепленные руки. Но вдруг они услышали, как кто-то, тяжело дыша, быстро бежит по лесу; Фрике, сделав умопомрачительный прыжок, схватился за саблю, моряк же выпрямился и взялся за дубину, с помощью которой они дробили мякоть саговой пальмы. Оба приготовились к обороне.

Из-за кустов появился Виктор, по всему было видно, что он сильно напуган, но, несмотря на это, бедный паренек не издал ни звука.

— Послушай, Виктор, — шепотом спросил Фрике, — что случилось? Ты чем-то страшно напуган. Уж не наступил ли ты на хвост змее? Или на тебя собирался наброситься тигр?

— Нет, Флике, нет, — пробормотал тот заикаясь. — Нет… Там не звели, там дикали…

— Дикари?.. И сколько их?

— Два дикаля.

— Их только двое? Не стоило из-за этого так пугаться, мой бедный малыш.

— А где эти дикари?

— Там… в лесу.

— Там, видно, кто-то есть, — проговорил очень громко и очень любезно Фрике. — Господа, извольте войти.

Это сердечное приглашение, сделанное самым искренним тоном, но не без некоторой доли иронии, свойственной парижским мальчишкам, было услышано. Зеленый занавес вновь приоткрылся, но на этот раз очень осторожно, и два странных существа вышли из леса. Воинственная поза Фрике сперва озадачила их, хотя сами они были вооружены до зубов. Фрике, увидев, что визитеры настроены вполне благодушно, опустил свою страшную абордажную саблю и с улыбкой приблизился к ним.

— Черт побери, — проговорил он с усмешкой, — до чего же они уродливы, а грязны, будто вылезли из корзины старьевщика.

— Не в обиду будет сказано, — прервал его Пьер Легаль, — для начала их следовало бы поместить в чан с водой и хорошенько отдраить, пустив в ход швабру.

— Но поскольку, несмотря на свою не слишком привлекательную наружность, они явились не для того, чтобы превратить нас в ромштекс, мы рады их видеть.

Вновь прибывших действительно трудно было назвать привлекательными: среднего роста, с медными браслетами на руках, с кольцами в носу и в ушах, они все-таки из целомудрия носили набедренные повязки, правда, весьма подозрительного цвета; ноги у них были в ссадинах и язвах либо от плохого, либо от недостаточного питания.

От дикарей шел едкий запах, который привел бы в восторг стаю крокодилов. Их желтовато-черные коренастые фигуры свидетельствовали о недюжинной силе. Правда, эти два дикаря были лишены изящества настоящих папуасов; кривые ноги, плоские ступни, короткая шея; лица с огромными выступающими, как у больших человекообразных обезьян, надбровными дугами с глубоко посаженными маленькими свирепыми блестящими глазами, большой приплюснутый нос, мощные, как у дога, квадратные челюсти и толстые губы; слегка вьющиеся волосы были заплетены в мелкие косички и спускались на затылок, словно колосья маиса[120]; большие медные браслеты украшали запястья их рук.

У одного из туземцев в носу было огромное, сделанное из раковины кольцо, другой удовольствовался костью, уродливым образом приподнимавшей ему ноздри. Синие и красные рубцы, следы татуировки, шли от плеч к пояснице и переходили затем на грудь и живот. Дикари были вооружены длинными, метра в два, копьями из бамбука, рукоятки которых украшали перья казуара[121], и луками из каштанового дерева с тетивой из индийского тростника; с костяными наконечниками стрелы, очень легкие и прямые, метра в полтора длиной, были сделаны, как и копья, из бамбука. (По словам заслуживающих доверия путешественников, все эти атрибуты войны, столь грозные на вид, в действительности не слишком опасны, так как папуасы не очень хорошо ими владеют.)

Дикари спокойно выдержали взгляд чужеземцев, затем с жалобным видом ударили себя по животу, что во всех странах мира означает: «Я голоден». Фрике прекрасно понял этот выразительный жест их нежданных гостей и тут же с улыбкой проговорил:

— Вы пришли очень кстати. Вчера мы не смогли бы пригласить вас к столу, сегодня дела обстоят иначе. Как сказал бы Пьер Легаль, нынче наш бункер полон. Но не подумайте, что я — пустозвон, прошу к столу. — И парижанин указал изголодавшимся гостям на запеченное в бамбуковом котелке саго, остатки кенгуру, гроздья бананов и большой кусок почки саговой пальмы.

Описать выражение блаженства, появившееся на лицах островитян при виде подобной щедрости, было бы невозможно. Их толстые губы расплылись в широкой улыбке, обнажив при этом крепкие зубы, эмаль которых никогда не знала бетеля. Затем не теряя времени они принялись за еду с быстротой, указывающей на то, что челюсти вновь прибывших обладают невероятной силой.

Поглощение пищи изголодавшимися гостями длилось добрых четверть часа. Целых пятнадцать минут слышно было, как их зубы перемалывают предложенные им блюда, при этом незнакомцы гримасничали, раскачивались, переступали с ноги на ногу, стараясь схватить куски побольше. Наевшись до отвала, они оба с удовольствием произнесли «уф» и, поглаживая себя по еще недавно впалым, а теперь вздувшимся животам, заговорили на непонятном языке, что очень огорчило Фрике, который был бы рад перекинуться с ними несколькими словами. Но тут, к его удивлению, Виктор, при виде невероятной прожорливости туземцев отошедший в сторону, преодолев страх, подошел к ним и что-то сказал в ответ.

— Ты говоришь на языке этих дикарей? — спросил удивленно Фрике.

— Нет, Флике, дикали говолили немного малайски. Я немного понимаю малайски.

— По-малайски! Значит, неподалеку отсюда находится более или менее цивилизованное место. Черт возьми! Это меняет наше положение.

К сожалению, на деле все оказалось намного сложнее. Гости наших мореплавателей, с трудом изъясняясь по-малайски с помощью усердного переводчика, в роли которого выступал Виктор, рассказали нашим друзьям очень печальную историю.

Эти два голодных туземца были каронами[122]. Указывая на запад, они сказали, что шли очень и очень долго. Их братья были убиты и съедены врагами, сильными врагами, воевавшими с ними уже давно. Оставшись вдвоем, бедолаги шли теперь куда глаза глядят.

— Я бы скорее предположил, — сказал Фрике, когда Виктор кончил с переводом, — что им самим, не раздумывая, можно вполне вручить дипломы заслуженных каннибалов. Спроси-ка, едят ли они человеческое мясо?

Услышав этот вопрос, дикари от души рассмеялись. Их отталкивающие, уродливые лица осветила улыбка вожделения, и они поспешили дать утвердительный ответ, словно людоедство было самым обычным делом на свете.

— А много ли людей ими съедено?

Один из них вытянул вперед обе руки, указывая, что он десять раз участвовал в подобных пиршествах. Второй же сперва указал на свои ноги и лишь затем вытянул руки.

— Если я правильно понял, это составляет двадцать. Ну и ну! Хорошенькое дело. Удивительный способ решать социальные проблемы и вопросы населенности острова.

После долгого разговора, в котором главную роль играли не слова, а жесты, Виктор сообщил, что кароны уверяют, будто никогда не едят первого встречного, они едят лишь убитых в бою врагов.

— Весьма тонкое различие, — заметил Фрике. — Но кто знает, быть может, голод, который всегда мучит этих несчастных, является главной причиной существования столь чудовищного обычая.

— А саго, — рассудительно возразил Пьер Легаль. — Им стоит только руку протянуть… Раз в десять дней человек способен обеспечить себя пропитанием…

— Я ни в коем случае не собираюсь искать им оправдания, но…

Резкий свист прервал речь Фрике, и длинная стрела с зазубринами впилась в ствол банановой пальмы прямо над головой одного из каронов. Бедняга, дрожа от страха, упал на землю. Пьер и Фрике схватили ружья и приготовились к бою.

— Ну что ж, — проговорил Фрике, — последние дни были слишком спокойны. Придется снова браться за оружие.

ГЛАВА 10

Нашествие папуасов. — Пьера Легаля и его друга Фрике принимают за каннибалов. — Вождь племени Узинак. — Удивительные способности парижанина. — Неожиданный концерт. — Любовь папуасов к музыке. — Жители Новой Гвинеи могут почти не спать, — Шедевры папуасского кораблестроения. — Рабство в стране папуасов. — Жители гор и жители прибрежных районов. — Разные характеры и разные нравы. — Поселок на сваях. — Как взобраться в подобный дом. — Опасность неосторожного шага. — Лишь акробат способен пройти по такому коридору.

Человек двенадцать папуасов, вооруженных луками и стрелами, выскочили из леса и окружили охваченных ужасом каронов. Европейцы, не изменяя своему принципу соблюдать осторожность и, насколько возможно, проявлять миролюбие, не стали первыми вступать в бой. Папуасы же, интересующиеся, видимо, только каронами, заколебались при встрече с белокожими, присутствие которых в таком месте и в таком обществе весьма их озадачило. Они посовещались, странно при этом жестикулируя, затем, поняв, что Фрике и Пьер настроены очень решительно, и, главное, увидев в руках у них, вероятно, уже знакомые ружья, направили весь свой гнев на несчастных негритосов, позеленевших и оцепеневших от страха; подобно зверям, попавшим в западню, несчастные даже не пытались защищаться.

Папуасы, не обращая внимания на белокожих, тесным кольцом окружили каронов и, схватив их за косы, приставили им к горлу свои «педа», те самые сабли, без которых папуасы никогда не покидают свои жилища и которые используются ими в самых разных целях. Они готовы уже были отрубить пленникам головы, но Фрике и Пьер не дали совершиться этому убийству. Боцман, действуя, как всегда, методично, тыльной стороной руки сбил с ног одного из убийц и на лету схватил его за руку, державшую саблю. Фрике же поступил куда более оригинально: он уложил на спину второго, удачно подставив ему подножку.

Нападение белых окончательно сбило с толку чернокожих; они, хотя этому трудно поверить, были скорее удивлены, нежели возмущены.

Пока виновники неудавшегося нападения смущенно поднимались, остальные с почтительной робостью отступили на несколько шагов, а тот, кто, вероятно, был их вождем, опустив копье, обратился к европейцам. Говорил он, сопровождая свою речь выразительной жестикуляцией: оратор ткнул пальцем в сторону оцепеневших от страха каронов, сделал вид, что отрубает им головы, затем широко открыл рот, указывая то на европейцев, то на негритосов.

— Черт меня побери! — воскликнул Фрике, который, хотя и был явно рассержен, не мог удержаться от смеха. — Этот дикарь принимает нас за людоедов!

— Им что, наплевать на законы Республики?[123] — вмешался Пьер Легаль. — Меня, примерного моряка, целых тридцать лет питавшегося бобами и салом, какой-то чернокожий считает людоедом!

— Послушай, — обратился Фрике к вождю, — вы, должно быть, глупее, чем я думал. Если бы мы ели человеческое мясо, зачем бы нам тратить столько сил на заготовку саго, а потом, кароны не слишком аппетитны… Я бы предпочел грызть землю или подошвы своих башмаков, чем прикоснуться к их мясу.

С этими словами молодой человек взял кусок саговой лепешки и принялся есть ее с явным удовольствием, затем с нескрываемым отвращением указал на собственный рот и на каронов, желая дать им понять, что он предпочитает растительную пищу и питает отвращение к человеческому мясу. Оратор же продолжал с жаром разыгрывать свою пантомиму, из чего Фрике заключил, что тот решил, будто парижанину не нравится человеческое мясо вместе с саго.

— Но можно ли быть таким кретином, теперь он думает, что я люблю есть мясо без хлеба. Как бы объясниться с этим папуасом?

Вождь продолжал говорить все быстрее и быстрее, а это не предвещало ничего хорошего, тем более что остальные чернокожие взялись за оружие, готовясь к новому нападению. На сей раз положение спас Виктор. Видя, что события принимают трагический оборот, он выступил вперед и, очень смело подойдя к вождю папуасов, стал что-то говорить ему резким, пронзительным по своему тембру, напоминающим крики попугаев голосом.

Мальчуган говорил долго и свободно, чего наши друзья никак от него не ожидали. Однако аргументы его, видимо, возымели свое действие, так как — о чудо! — мрачное лицо вождя вдруг осветила широкая улыбка. Он опустил копье и, к великому удивлению Фрике, подошел и пожал ему на европейский манер руку, затем пожал руку не менее пораженному Пьеру. Их тут же окружили остальные воины, которые, видимо, больше всего желали сердечного согласия и спешили выразить нашим друзьям свое дружеское расположение.

— Вот так дела! — воскликнул Фрике, оправившись от удивления. — Ты что, говоришь на всех языках? — спросил он, обращаясь к сияющему пареньку.

— Нет, Флике, они говолят малайски. Очень холосо говолят. Он знает много евлопейцев, он челный, но не глупый.

— Что же он говорит?

— Увидев вас с людоедами, — ответил Виктор, речь которого мы не станем по вполне понятным причинам передавать дословно, — папуасы решили, что вы их союзники и тоже едите человеческое мясо. Очень далеко, там где заходит солнце, ему приходилось видеть людей, одетых и вооруженных как мы. Они были добрыми и кроткими, они убивали только диких зверей и ловили только птиц и насекомых. Он не раз служил им проводником и полюбил их. Вождь ошибся на ваш счет, потому что видел, как вы разделили свой обед с каронами, а они пользуются здесь дурной славой и им следует отрубать головы. Что же до папуасов, то они славные люди, мирно живут на берегу и охотно отрубают головы врагам, но никто из них никогда не пробовал человеческого мяса.

— Я все понял, но что они собираются делать с нашими гостями, которые понемногу приходят в себя после этой стычки?

— Отрубить им головы.

— Ну нет! Если этот славный господин… Спроси-ка его, как его звать.

— Узинак.

— …Если этому славному господину Узинаку показалось странным, что белые могут есть человеческое мясо, то скажи ему, что эти самые белые считают возмутительным обычай чернокожих отрубать головы себе подобным.

— Он говорит, что у них так принято.

— Надо будет отказаться от этой привычки. Я не позволю, чтобы нашедших приют под моей крышей., правда, крыши никакой нет, но это ничего не меняет, сидевших за моим столом, правда, стола тоже нет, это просто так говорится, подло зарезали.

— Он согласен, но требует за это бусы и ожерелья.

— Скажи ему, пусть зайдет в следующий раз. Сейчас я нищий, я все потерял.

Узинак не верил собственным ушам. Как могло случиться, что у белокожих, оказавшихся на земле папуасов, нет ни бус, ни ярких тканей, ни ожерелий. Они не собираются ловить насекомых или охотиться на птиц солнца?[124] Тогда зачем надо было приезжать в такую даль?

— Скажи, что, если он согласится отпустить каронов, я сделаю ему великолепный подарок.

— Ты не сможешь выполнить своего обещания, — заметил Пьер Легаль.

— Ошибаешься. Вспомни, у нас остались одна или две красных шерстяных рубашки, наш новый знакомец будет в восторге.

Папуас, обрадованный обещанием, повернулся к каронам и сказал им на своем языке, состоящем, казалось, из одних дифтонгов:

— Мне обещали белые люди. Белые люди говорят правду… Уходите отсюда.

Оба каннибала, потрясенные и несказанно обрадованные таким поворотом дела, вскочили, не говоря ни слова, и мгновенно исчезли в лесу.

Фрике, довольный подобным мирным решением вопроса и будучи человеком гостеприимным, предложил своим новым друзьям перекусить в ожидании ужина. А так как в животах у папуасов всегда пусто, предложение было принято с вполне объяснимой поспешностью. Этот «lunch»[125] затянулся до самого ужина, во время которого с большим аппетитом были съедены два кенгуру, застреленных весьма кстати Пьером Легалем.

Вскоре наступила ночь. Разожгли большой костер, и папуасы, радуясь, словно дети, собрались вокруг него и начали свои бесконечные игры и разговоры. Разговаривать было нелегко, ведь приходилось прибегать к помощи Виктора и Узинака… Тем не менее беседа не только не затухала, но даже, наоборот, благодаря комментариям обоих переводчиков становилась все оживленнее.

Героем этого вечера был Фрике. Парижанин хорошо знал, как дикари вообще, и папуасы в частности, любят музыку. Он сумел, правда безбожно фальшивя, устроить настоящий концерт инструментальной музыки. Концерт на 150° восточной долготы и на 10° южной широты! Парижский гамен был неистощим на выдумки; в ту минуту, когда славные островитяне, сидя на корточках, затянули, гнусавя, одну из своих жалобных и протяжных песен, на лужайке вдруг зазвучали то бодрые и громкие, как звуки горна, то гармоничные и проникновенные, как пение соловья, мелодии.

Волнение туземцев невозможно было передать. Дело в том, что Фрике обладал незаурядным талантом, — он умело извлекал, казалось из воздуха, самые разнообразные звуки; переходя от ласковой колыбельной к зажигательной мелодии какой-нибудь модной песенки, затем, не меняя курса, как говорил Пьер, исполнял с одинаковым успехом увертюру к «Вильгельму Теллю» и арии из «Прекрасной Елены». Было удивительно видеть, как вздрогнули островитяне, услышав хор солдат из «Фауста»[126], как заплакали под романс Розы, как пустились в пляс при звуках польки.

Наконец, выбившись из сил, Фрике вынужден был остановиться, хотя ненасытные слушатели громкими криками требовали продолжения концерта. Ему пришлось пообещать повторить все на следующий день, и лишь после этого парижанин смог растянуться под деревом.

— Удивительно!.. Невероятно! — воскликнул разлегшийся по соседству Пьер. — Никогда не слышал ничего подобного… Не хуже, чем в театре в Бресте[127]. Можно подумать, что у тебя музыкальная шкатулка в животе. Ты способен заменить целый оркестр.

— Да ты издеваешься надо мной, моряк, — рассмеялся Фрике. — Будто сам не знаешь, что два гладко выскобленных и завернутых в обрывок листа куска коры как бы превращаются в язычок кларнета. Теперь дуй себе на здоровье, если знаешь репертуар. Любой парижский мальчишка десятки раз слышал все музыкальные шедевры, примостившись в райке[128], превращавшемся, когда туда удавалось попасть, в настоящий рай.

— Но сам инструмент…

— Да говорю же тебе — здесь нет никакого секрета. Я не раз пользовался такой свистулькой, проказничая на парижских мостовых. И собаки на меня лаяли, и прохожие ругали… А сейчас надо постараться уснуть. Пока все идет хорошо, и мы с лихвой вознаграждены за прием, оказанный нам на острове Вудлэк. У меня возник план относительно папуасов. Поскольку у нас нет стеклянных бус, воспользуемся их любовью к музыке. Спокойной ночи.

Но одно дело — хотелось спать, а другое — уснуть. Наши друзья вынуждены были провести бессонную ночь, ибо папуасы, вместо того чтобы растянуться на земле, продолжали сидеть у костра, смеяться, разговаривать и обсуждать без конца события этого вечера, упорно стараясь воспроизвести мелодии из репертуара Фрике; на сон у них ушло не больше двух часов, — как только первые лучи солнца окрасили верхушки деревьев, они снова начали резвиться на поляне.

Следующий день был посвящен изготовлению саговых лепешек. Затем эти лепешки были перенесены на пирогу, которую папуасы, непревзойденные ныряльщики, с удовольствием пригнали из тайника, где она была спрятана. Фрике подарил Узинаку новую красную рубашку, и тот сразу же натянул ее на себя. Пьер пожертвовал своим ярко-красным платком, разорвав его на столько полосок, сколько воинов было в отряде, и те, страшно довольные, нацепили их себе на шею, восхищаясь тем, как справедливо европейцы распорядились своими щедротами.

Поскольку на этом участке росло много саговых пальм, папуасы, позабыв о своей природной лени, принялись за заготовку этого ценного продукта. Отношения между ними и европейцами складывались самые сердечные, чему немало способствовали веселый нрав Фрике, прямота старого боцмана и знание малайского языка Виктора.

Фрике узнал, что Узинак родился на севере Новой Гвинеи и отправился в этот край, расположенный на юго-востоке острова в четырехстах лье от его деревни, потому что испытывал непреодолимую потребность путешествовать, свойственную первобытным народам. Благодаря своей храбрости, силе, а также знаниям, полученным от европейцев и малайцев, он стал вождем здешнего племени. Недели две назад они, покинув свою деревню, отправились на охоту и уже собирались в обратный путь, как вдруг увидели особенно ненавистных им негритосов. Недолго думая папуасы бросились за ними в погоню. Из всех этих сведений парижанин запомнил лишь одну, но весьма важную деталь: деревня находится на юго-востоке острова.

— Прекрасно! Нам как раз туда и надо.

— Мы составим настоящее морское подразделение, — добавил Пьер Легаль.

Когда приготовления были закончены, туземцы перенесли запасы саго в лодку, очень умело спрятанную ими в одной из бухточек, о существовании которой европейцы даже и не подозревали. При виде этого чуда кораблестроительного искусства Пьер не смог не удивиться.

— Ну и ну, моряк, — проговорил Фрике, пораженный не менее своего друга, — как тебе нравится это флагманское судно?

— Они не дураки, наши союзники, совсем не дураки!.. И как все здорово сделано. Я знаю немало владельцев трехмачтовых баркасов в Ла-Манше, у которых эта лодочка вызвала бы самую черную зависть.

Пироги — главные суда Новой Гвинеи. Самые большие из них, предназначенные для дальнего плавания, имеют до десяти метров в длину и метр с четвертью в ширину. Такой была и пирога, заставившая восторгаться старого морского волка, Пьера Легаля. Корпус ее, выдолбленный из ствола большого кедра, очень легок, толщина стенок не превышает трех сантиметров; внутри, чтобы она не накренилась и не погнулась, имеются полукруглые распорки; оба конца приподняты и снабжены широкими деревянными волнорезами, способствующими довольно высоким скоростным качествам лодки.

Пирога очень низко сидит на воде, поэтому борта надстраивают плотной сеткой, сплетенной из прожилок все той же саговой пальмы. С каждой стороны над бортом, к которому они прикрепляются с помощью волокон ротанговой пальмы (индейского тростника), на расстоянии двух метров от корпуса имеется пять или шесть легких трубок. Они спускаются к воде под углом и соединяются, как ступеньки веревочной лестницы, с большим куском дерева, равным по плотности коре пробкового дерева, он все время держится на поверхности воды и служит балансиром.

Понятно, что построенная таким образом пирога становится непотопляемой, поскольку ее поверхность увеличивается в четыре раза и позволяет ей удержаться на плаву при самых резких поворотах, не уменьшая при этом скорости. Крыша, сделанная из листьев, положенных на очень тонкую раму, на две трети покрывает пирогу и предохраняет экипаж от палящих лучей солнца. На корме волнорез переходит в некое подобие лестницы, напоминающее лафеты старых корабельных пушек, что же касается волнореза на носу, то он украшен поставленными вертикально широкими резными дощечками, разукрашенными изображением листьев, людей и животных.

Что касается мачты, то на первый взгляд она может показаться одной из самых наивных выдумок, противоречащих здравому смыслу. Вообразите себе большие козлы, используемые плотниками при установке балок не с двумя, как обычно, а с тремя подпорками, замените эти тяжелые деревянные брусья бамбуковыми палками, установите их на носу пироги, и вы представите себе эту мачту, не имеющую ни реев, ни вант, ни штагов[129]. Помимо того, что ее без труда можно поднять и опустить, у нее есть еще одно редкое достоинство — она не мешает встречному ветру и не парализует усилия гребцов. Но стоит подуть попутному ветру, как тут же поднимают лежащий у мачты и прикрепленный к ней тремя канатами большой цилиндр…

Этот цилиндр — широкая циновка, закатанная в рулон вокруг бамбуковой палки, сплетенная либо из пушка, покрывающего молодые листья саговой пальмы, либо из самых тонких прожилок ее листьев, — и есть парус. Ширина его метра два, длина — метров шесть. Если ветер крепчает, достаточно ослабить средний канат, поддерживающий рею на верху мачты, и парус опускается на нужную высоту. Руль, длинное весло с широкой лопаткой, укреплен на корме волокнами индийского тростника, и туземцы по очереди очень ловко управляют пирогой.

Пьер и Фрике устроились в лодке туземцев, которую боцман торжественно назвал флагманским кораблем; они были счастливы, как могут быть счастливы только потерпевшие кораблекрушение, отправляющиеся на поиски более гостеприимной земли.

Парижанин счел нужным поднять французский флаг, взятый, как помнит читатель, когда друзья покидали «Лао-цзы». Фрике надеялся, что флаг привлечет внимание моряков, если случайно им встретится какой-нибудь корабль. Такой вариант, впрочем, был маловероятен, поскольку корабли цивилизованных стран редко заходили в эти плохо изученные воды. Правда, в этих краях, по словам Узинака, было полным-полно пиратов-папуасов, совершающих набеги на прибрежные районы, грабящих жителей ближайших деревень, уводящих рыбаков в рабство. Вид флага, указывавшего на то, что в пироге находятся цивилизованные моряки, которые умеют обращаться с огнестрельным оружием, мог бы остановить пиратов.

Слово «рабство», когда Виктор перевел его, заставило насторожиться Фрике.

— Как? У папуасов существует рабовладение? Неужели не хватает того, что здесь все еще существует эта страшная язва — людоедство? — спросил он Узинака.

Тот рассмеялся и ответил:

— Не надо думать, что все папуасы — людоеды, таковых не так уж много. Вот мы не едим человеческого мяса. И вообще, жители побережья добры, гостеприимны, любят путешествовать, питаются рыбой и саговыми лепешками. А вот те, кто живет в горах, — это другое дело; они, наоборот, ведут оседлый образ жизни, занимаются охотой, выращивают ямс, пататы[130], сахарный тростник и так далее. Это люди сильные, жестокие, они едят человеческое мясо.

— Смотри-ка, — прервал его Фрике, — совсем не так, как в других местах. Земледельцы, как правило, люди миролюбивые, добрые, а жители побережья слывут сущими разбойниками. Во всяком случае, у нас так говорят.

— Совершенно верно, сынок. И нет тут ничего удивительного. Ведь мы на другом конце света, у наших антиподов[131]. Здесь все наоборот, — откликнулся Пьер.

— Браво! Я никак не ожидал от тебя такого ответа, просто здорово! — смеясь воскликнул Фрике.

— А что касается рабов, — перевел Виктор слова Узинака, — ты сам увидишь, что у нас с ними хорошо обращаются.

— Охотно верю, мой славный папуас. И это в чем-то примиряет меня с частью населения самого большого острова Океании.

Плавание продолжалось целую неделю и проходило спокойно; в безлунные ночи они приставали к берегу, разбивали лагерь, а на рассвете снова пускались в путь. За все эти дни наши друзья не увидели ни одного корабля, зато встретили множество не всегда вызывавших доверие пирог.

Однажды одна из таких пирог повела себя чересчур вызывающе: явно собираясь взять суденышко наших друзей на абордаж, она подошла так близко, что были слышны голоса сидевших в ней папуасов, которые уже снимали с лодки крышу, мешавшую натягивать луки. Фрике велел поднять французский флаг и выстрелил в воздух. Успех превзошел все ожидания. Готовившиеся к нападению папуасы тут же водрузили крышу на место, что, по словам Пьера, было равносильно признанию поражения, и поспешно удалились.

Наконец на восьмой день пирога вошла в неглубокий пролив, буквально усеянный рифами, они настолько затрудняли продвижение, что туземцам пришлось спрыгнуть в воду и тащить пирогу на веревках за собой. Затем вдруг пролив расширился, стал значительно глубже и перешел в лиман, по обе стороны которого тянулись густые заросли мангровых деревьев и кустарников с причудливо переплетающимися надземными дыхательными корнями.

Лиман этот конечно же был устьем реки, о чем свидетельствовали и его глубина, и ставшая более темной вода. А в коралловых зарослях, поскольку полипы погибают при смешении соленой и пресной воды, образовался проход, что позволяло лодкам, не боясь рифов, подойти к берегу. Надо сказать, такая смертельная для кораллов вода идет на пользу мангровым деревьям и кустарникам; жители тех стран, где на болотах растут эти чудовищные растения, называют их «деревьями лихорадки».

На пути наших друзей все чаще и чаще стали появляться лодки самых разнообразных размеров — здесь были и маленькие, рассчитанные на одного гребца, и большие военные пироги. Все проплывавшие встречали белых путешественников радостными возгласами. Со всех сторон слышалось: «Табе, туан!»[132]

Посреди извилистой реки с крутыми берегами имелось множество островков, напоминавших огромные кусты зелени. Наконец Пьер и Фрике оказались в обширном водоеме, заросшем болотными растениями, посреди которого возвышалось с десяток очень странных на вид построек.

Метрах в пятидесяти от берега поднимался целый лес свай в семь или восемь метров высотой, между ними сновали в лодках веселые и болтливые туземцы. На этих сваях стояли деревянные строения двух типов. Большинство из них имели форму прямоугольника с огромной крышей из листьев банановых и кокосовых пальм, напоминающих по форме опрокинутую пирогу. И лишь два дома, стоящие в стороне, значительно меньшие по размеру, походили на большие собачьи конуры и опирались на четыре длинные сваи. Когда Фрике спросил у Узинака, чем вызвано такое различие, тот, подмигнув ему, ответил, что там живут молодые люди, достигшие брачного возраста.

Почти половина построек соединялась с берегом при помощи достаточно небрежно положенных под наклоном бревен; хватило бы небольшого усилия, и эти несложные мостки упали бы в воду. Другие дома не имели даже такой связи с берегом, и к сваям, на которых они стояли, были пришвартованы лодки.

Фрике не верил своим глазам. Перед ним был настоящий свайный поселок, похожий на те, что были обнаружены в центре Африки и, как справедливо сказал отважный и добросовестный французский исследователь Новой Гвинеи Ахилл Раффре, напоминали свайные стоянки доисторического человека, так верно описанные учеными, словно они срисовали их с натуры на островах папуасов.

Пирога остановилась у одного из этих домов, и Узинак тут же вскарабкался в свое воздушное жилище. Лестницы не было, имелись лишь глубокие выемки на одной из свай. Для Пьера и Фрике такой подъем не представлял никакого труда. Вместе с Виктором они последовали за хозяином дома, к великой радости пораженных их ловкостью туземцев.

И вот наши друзья оказались в жилище папуасов.

— О-ля-ля! — воскликнул Фрике. — Здесь полным-полно народу. Как это местные жители не падают в воду через такие широкие просветы между балками, они ведь лежат под ногами на расстоянии по меньшей мере метра друг от друга. Боже мой, как странно!

Картина и впрямь была необычной. Дом папуасов, как уже было сказано выше, имеет форму прямоугольника и представляет внутри лежащую на сваях раму. На эту раму вдоль и поперек накладываются балки с просветами в добрый квадратный метр. Дом разделен на две части узким проходом. Справа и слева от прохода за легкими перегородками из листьев и прожилок саговых пальм находятся семь или восемь комнат, в каждой из которых помещается целая семья. И наконец, в передней части, выходящей в сторону моря, имеется широкая, с крышей из листьев, открытая площадка. Площадка является «гостиной», где живущие в этих свайных постройках семьи собираются днем, чтобы поговорить о своих делах и подышать свежим воздухом.

Надо сказать, мы употребляем слово «семья» в самом широком смысле, имея в виду не только мать, отца и их потомство, но и всех близких, и рабов, и работников, словом, всех, кого заботы повседневной жизни соединяют вместе и кто находится под властью, в основном чисто номинальной, чем действительной, туземного «pater familias»[133].

Всего в таком доме обитает от пятидесяти до шестидесяти человек — мужчин, женщин, детей (лишь юноши и девушки помещаются в отдельных домах).

Уже внешний вид дома показался Фрике и Пьеру весьма необычным. Теперь же, когда французы переступили его порог, они почувствовали, что попали в настоящий ад, где невозможно было дышать. Чего тут только не было свалено в кучу: ветки деревьев, циновки, куски коры, бамбуковые палки, груды листьев, разное тряпье — все это в любую минуту могло свалиться в воду.

Несколько досок, обтесанных каменными топорами и наложенных на отверстия в полу, напоминали маленькие островки, до которых можно было добраться, лишь обладая ловкостью акробата. Одни доски служили кроватями, и на них лежали подстилки из листьев, на других, засыпанных землей, разжигали огонь и готовили пищу. К потолку были подвешены луки, стрелы, скребки, весла, остроги; на полу стояло несколько примитивных ведер, большие куски бамбука, из которых с одного конца была извлечена сердцевина…

Окинув быстрым взглядом этот примитивный фаланстер[134], Фрике решил пересечь длинный коридор и выйти на открытую площадку. Пройти по решетке, под которой, ударяясь о сваи, плескалась вода, оказалось делом нелегким. Но парижанину приходилось преодолевать и не такие трудности. Перепрыгивая с перекладины на перекладину, он бесстрашно добрался до открытой площадки, откуда его взору открылся чудесный вид. Пьер с не меньшей ловкостью проделал тот же путь; подобные прыжки были для него делом привычным, он вырос среди снастей на корабле. Что же касается Виктора, то он, несмотря на все свое желание, не в силах был сойти с места. И лишь с помощью расстеленных перед ним циновок китайчонку удалось, неуверенно переставляя ноги, последовать примеру своих друзей, к великой радости четырехлетних и пятилетних карапузов, которые перепрыгивали с балки на балку с ловкостью маленьких обезьянок. А за ними с не меньшей ловкостью прыгали маленькие свинки с розовыми пятачками.

Узинак вышел вместе с французами на террасу и широким жестом указал им на строение, что означало: «Будьте как дома».

ГЛАВА 11

Суеверия папуасов. — Маленькое отверстие в крыше может стать причиной огромных бедствий. — Они откармливают съедобных змей. — Жизнь рабов в Новой Гвинее. — Гирлянды из человеческих черепов. — «Птица солнца». — Приготовления к охоте на райских птиц. — Легенда о райских птицах. — «Сакалели», или же танцы райских птиц. — Жестокая бойня. — «Большой изумруд». — Diphyllodes magnificus, или королевская райская птица. — Ослепительные и гармоничные краски. — Философские размышления Фрике о парижанках и англичанках. — Пир, достойный римского императора.

Из-за не слишком приятных запахов наши друзья были не в силах оставаться в закрытой комнатушке, предоставленной в их распоряжение славным Узинаком. А потому они решили устроиться на открытой всем ветрам террасе, где, по крайней мере, можно было не опасаться зловонных испарений воздушного содома[135]. Однако разрешение перебраться туда друзья получили лишь после долгих переговоров, во время которых они узнали о весьма странных суевериях своих хозяев.

Войдя в отведенную им клетушку, Фрике оказался в полнейшей темноте. И он, само собой разумеется, попросил огня, добавив, что хотел бы проветрить помещение. Но поскольку его просьбу должен был передать Виктор, переводивший охотно, но очень медленно и не всегда вразумительно, наш друг попытался хоть немного раздвинуть листья, покрывавшие крышу. Его столь незначительный на первый взгляд поступок вызвал целую бурю, даже маленькие свинки завизжали, яростно размахивая хвостиками в знак своего возмущения.

— Бог ты мой, что это с ними? Здесь же дышать невозможно. Я не собираюсь уносить вашу крышу. Послушай, Виктор, не совершил ли я какого-нибудь святотатства?

Оказалось, молодой человек был не так уж далек от истины. Он узнал, что через малейшее отверстие в крыше в дом могут проникнуть души умерших предков и навести порчу на его обитателей, тогда жилище превратится в настоящий ящик Пандоры[136].

— Надо было сразу об этом сказать. Кто бы, черт возьми, мог предположить, что их предки настолько зловредны, что стараются насолить своим потомкам? Во всяком случае, эти шутники не так уж могущественны: здесь полным-полно всяких отверстий. Но, видимо, крыша — их любимое место. Будем уважать верования наших хозяев и перейдем в другое помещение. Ой!.. Что это такое? — вскричал вдруг Фрике слегка изменившимся голосом.

Он наступил на что-то мягкое и упругое, ползущее по покрытому кусками коры полу; сразу в темном закутке распространился тошнотворный запах мускуса, затем послышался приглушенный шелест чешуи. На этот звук тут же со всех сторон с адским хрюканьем сбежались маленькие свинки и, выставив вперед свои розовые пятачки, выстроились полукругом перед дверью.

— Уж не наступил ли я случайно на какого-нибудь предка? — спросил Фрике и, переступив через эту шуршащую ленту, вышел в коридор, за ним тут же выползли три или четыре великолепных змеи длиной метра в три, отливавшие самыми яркими красками.

— Смотри-ка, моряк, — заметил Пьер, — наши милые папуасы подготовили нам довольно любопытных товарищей на ночь.

— Змеи! Черт возьми! Тут не до шуток! Это единственное животное в мире, которого я боюсь. Они внушают мне не просто страх, а ужас и непреодолимое отвращение.

— Смотри-ка, свинки, кажется, совсем не напуганы. Наоборот, змеи, видимо, готовы сами отступить. Смелее, мои шелковые! Они же сейчас их съедят!

Но тут вмешался Узинак. Он проворно схватил длинное копье и, пользуясь им как палкой, сумел разогнать этот шумный отряд. Женщины и дети подхватили на руки испуганно к ним прижавшихся, словно маленькие болонки к своим хозяйкам, свинок. Узинак загнал в комнату змей и с шумом закрыл за ними дверь.

— Их бы запросто съели, не наведи я порядок, — проговорил он по-малайски.

— Кого?

— Змей, конечно. Мы откармливаем их здесь для еды. Они живут на свободе, это неядовитые змеи.

— Как угодно, мой милый папуас, но ни меня, ни моего друга ваши угри кустарников не привлекают.

Если бы Фрике успел изучить тот раздел зоологии, где говорится о змеях, он бы сразу узнал этот вид самых красивых и самых безобидных в мире питонов, очень распространенный в стране папуасов, который в некотором роде является переходным звеном между пресмыкающимися Старого и Нового Света, поскольку обладает отдельными отличительными особенностями и африканских питонов, и американских ужей.

Щитки, окаймляющие рот змей, имеют четырехугольные углубления, что делает питонов, несмотря на их добрый нрав, малосимпатичными. В длину они достигают от двух до трех метров. Кожа у них великолепного голубовато-стального цвета, хотя когда они только появляются на свет, она кирпично-красная, как бы испещренная иероглифами, с возрастом иероглифы исчезают, окраска становится ярко-оранжевой, потом темно-зеленой с прожилками и, наконец, голубой. Но как бы там ни было, Фрике не любил змей, независимо от того, красивы они или некрасивы, ядовиты или неядовиты.

Перед тем как снова пуститься в путь и добраться до Торресова пролива, Узинак сообщил нашим друзьям, что состоится праздник. В ожидании сего действа парижанин, устроившись со своими спутниками на открытой террасе этого воздушного замка, — Пьер называл ее баком[137],— с неподдельным интересом наблюдал за папуасами, о которых у нас в Европе еще очень мало известно.

Жители деревни внешне ничем не отличались от жителей острова Вудлэк: тот же цвет кожи, та же фигура, те же черты лица, те же украшения. Разве что причесывались они иначе: на голове у них были целые сооружения, способные обескуражить и изумить самых смелых художников. У одних прически напоминали, как сказал Пьер, настоящие щетки для обметания потолков, причем многие непокорные пряди выжигались углями; у других волосы были разделены на десять, пятнадцать, а то и двадцать клубков, перевязанных у самых корней веревочками и поднятых на тоненьких ножках, словно помпоны киверов;[138] у третьих на головах был всего лишь один огромный пучок, с воткнутым большим, похожим скорее на вилку гребнем из бамбука с тремя или четырьмя зубьями.

Фрике вспомнил, что в тот день, когда папуасы собирались расправиться с каронами-людоедами, Узинак что-то говорил ему о рабах. Хотя рабство было широко распространено в Новой Гвинее и в доме самого Узинака жили несколько невольников, Фрике не смог бы отличить их от свободных туземцев, если бы ему на них не указали. Жили они так же, как и их хозяева: так же одевались, ели такую же пищу, были не умнее и не глупее своих господ. Помимо принадлежности к одной и той же расе, их объединяли общие заботы, а посему все работали с равным усердием.

В большинстве своем это были дети либо похищенные, либо подобранные во время сражений. Они росли в доме своих хозяев, а став взрослыми, получали вольную и уже ничем не отличались от остальных членов племени. Впрочем, положение их значительно улучшилось после введения Голландией строгих законов.

Прежде, когда остров находился под властью малайских султанов, жители Новой Гвинеи, как и жители африканской Гвинеи, постоянно подвергались опустошительным набегам. Малайские корабли нередко приставали к берегам острова, и вожди папуасов продавали перекупщикам-работорговцам с Молуккских островов врагов, взятых в плен во время их бесконечных баталий. С этим, к счастью, уже покончено.

Наконец долгожданный день наступил. Пьер, Фрике и Виктор еще спали на своих циновках, когда обитатели дома во главе с Узинаком бесшумно переправились на берег. Вскоре, оглашая воздух громкими криками, они вернулись нагруженные огромными мешками с какими-то таинственными предметами. Когда мешки были принесены на террасу, крики, если только такое было возможно, стали еще громче. Узинак торжественно развязал мешки. При виде их содержимого Фрике не смог скрыть своего отвращения — они были набиты блестящими высохшими человеческими черепами, нанизанными по шесть штук на стебли индийского тростника.

— Вот так сюрприз, — проговорил Пьер, смотревший на происходящее с не меньшим омерзением, чем Фрике.

— Если это еще только приготовления к их празднику, что же будет во время самого торжества?

— Черт возьми! Они, видимо, хотят, чтобы мы стали свидетелями уж не знаю какого там каннибальского пиршества! Будь что будет, но я сматываю удочки!

— Ну и люди! Откармливают змей, занимаются людоедством, а дети их собираются играть в шары человеческими черепами.

— Но посмотри, с каким восторгом и с каким благоговением они касаются этих костей. Можно подумать, что мы присутствуем на какой-нибудь религиозной церемонии.

Собравшиеся мужчины, ритмично и несколько своеобразно двигаясь, что-то выкрикивали низкими голосами. Женщины и дети отвечали им пронзительным визгом, а трое старейших обитателей дома после каждого такого па начинали яростно трясти гирляндами глухо постукивавших человеческих черепов. Всей этой церемонии, казалось, не будет конца; у певцов от усердия совсем пересохло в горле, им приходилось время от времени смачивать горло очень приятным на вкус хмельным напитком, приготовленным из саговой пальмы.

Европейцам было очевидно, что такое мрачное начало не может предвещать ничего хорошего, но на деле все оказалось иначе. Как только заклинанья закончились, гирлянды черепов, словно фонари, прикрепили к перекладинам, поддерживавшим крышу террасы.

— Теперь мы можем отправляться на охоту, — сказал Узинак со своей обычной сердечностью.

— Отправляемся на охоту? — спросил Фрике. — А на кого мы будем охотиться?

— На птиц солнца, — радостно ответил тот.

— Позвольте заметить, что приготовления ваши по меньшей мере странны, — проговорил Фрике, указывая на гирлянды черепов, мирно покачивающихся на ветру.

— А разве белые не знают, что папуасы, перед тем как отправиться в путь, выставляют черепа убитых в сражениях врагов, чтобы те охраняли их жилища? — удивился Узинак.

Фрике отрицательно покачал головой.

— А что отгоняет злых духов от домов белых, когда они отправляются на войну или на охоту? Кто защищает их дома от злодеев?

— У нас имеются для этого менее сложные способы. Есть замки и специальные люди в черных костюмах, их называют блюстителями порядка, они быстренько отправляют за решетку того, кто не слишком уважает чужую собственность.

— Я знал в Дорей и в Амбербаки белых людей, у которых человеческие черепа не вызывали подобного отвращения. Они покупали их и увозили с собой на родину. — Узинак недоверчиво покачал головой. — Они наверняка собирались пугать ими своих врагов, иначе зачем бы им это делать?

Вероятно, естествоиспытатели, изучающие строение черепа жителей Океании, не раз пользовались собраниями папуасских коллекционеров. Но поскольку Узинак вряд ли знал что-либо о науке, одним из крупнейших представителей которой является Поль Брока[139], Фрике предпочел не высказывать своих соображений на сей счет и лишь спросил:

— Но… вы не употребляли в пищу их владельцев?

— Нет, — с улыбкой ответил вождь. — Теперь мы не едим своих врагов. В случае победы мы уводим в рабство женщин и детей, а мужчинам отрубаем головы. Удар топора, и все кончено. Тела бросают в воду, а головы забираются с собой. Раньше их отваривали и съедали. Этот обычай и сейчас еще существует у меня на родине, но здесь их закапывают в муравейники. Муравьи съедают все мясо и оставляют лишь чистые кости. Мы прячем черепа в лесной чаще, в дуплах старых деревьев и отправляемся за ними лишь тогда, когда надолго уходим из дому; вид этих черепов внушает страх даже самым храбрым, самым злым нашим врагам. А теперь мы идем охотиться на птиц солнца.

— А зачем они вам нужны?

— Через пять лун мы направимся на север, в деревню, где живут малайцы. Малайцы охотно дадут нам за кожу птиц железные наконечники для копьев, острые топорики, рис и огненную воду, — закончил вождь, и глаза его загорелись при этих словах.

— Пусть так. Что ж, мы согласны. Все-таки какое-то развлечение. А после окончания похода мы снова отправимся в путь.

Фрике было известно, что райские птицы дорого ценятся и ими бойко торгуют не только в Европе. Чернокожие очень умело сдирают с этих прелестных птичек кожу, не повредив при этом ни одного перышка, пропитывают их особым составом и затем продают. Надо сказать, занимаются они этим с давних пор, и, когда европейцы впервые попали на Молуккские острова, в царство мускатного ореха, гвоздичного дерева и других пряностей, продававшихся тогда на вес золота, туземцы предложили им чучела удивительных птиц, и пришельцы, пораженные редкостной красотой товара, позабыли на мгновение о цели своего путешествия.

Малайцы называют это чудо природы «manouk dewata» — божьи птички. Португальские моряки за красоту оперения прозвали их «passaros do sol» (птицы солнца), но прижилось название, данное им голландцами, — «avis paradiseus» (райские птицы). В 1598 году Иоганн ван Линсхотен создал о них настоящую легенду. «Эти удивительные существа, — пишет он, — не имеют ни крыльев, ни лапок, в чем можно убедиться, рассматривая чучела птиц, привезенных в Индию и в Голландию. Этот товар так драгоценен, что он очень редко попадает в Европу. Никому еще не удавалось увидеть их живыми, так как они все время находятся в воздухе и, всегда следуя за солнцем, опускаются на землю лишь перед смертью!»

Через сто с лишним лет после путешествия Линсхотена один из спутников Дампира увидел на Амбоне несколько таких птичек. Ему сообщили, хотя данная информация не соответствует действительности, что птицы эти любят мускатные орехи и, чтобы полакомиться ими, долетают чуть ли не до островов Банда, где, опьянев от муската, падают на землю и становятся добычей муравьев.

В 1760 году Линней[140], сам великий Линней, стал, видимо, жертвой той же мистификации, что и мореплаватели, поскольку знаменитый ученый назвал этот вид «paradisea apoda» («безногая райская птица»), хотя уже тогда имелись соответствующие действительности работы ряда естествоиспытателей. Впрочем, никто в Европе не видел этих птиц и не знал ничего об их жизни.

Вряд ли есть еще такие существа, о которых было бы рассказано столько нелепостей. Ведь были люди, вполне серьезно утверждавшие, что птицы эти лишены возможности садиться на землю и на деревья и цепляются за ветки имеющимися у них длинными усиками, говорили, что они не вьют гнезд, а спят, кладут яйца и высиживают птенцов на лету! Другие естествоиспытатели, пытаясь придать этим нелепостям больше правдоподобия, утверждали, что у самца на спинке есть небольшое углубление, куда самка откладывает яйцо и высиживает его. Некоторые авторы, считая эту гипотезу маловероятной, говорили, будто самка прячет яйцо под крыльями, среди своих длинных перьев и тому подобное.

Даже в наши дни об этих великолепных представителях животного царства Океании известно далеко не все, поскольку некоторые кабинетные натуралисты утверждают и пишут в своих трудах по естественной истории, что райские птицы ежегодно перелетают на острова Банда, Тернате и Амбон. В наши дни господа Рассел Уоллес и Ахилл Раффре вполне справедливо отвергают эту и ей подобные гипотезы. Однако жизнь райских птиц по-прежнему остается загадкой: малайцы иногда называют их «bourong mati» (мертвые птицы), ведь даже торговцы в этих краях сами никогда не видели их живыми.

Словно в награду за выпавшие на его долю невзгоды, Фрике, отличавшийся редкой любознательностью, получил возможность выяснить некоторые вопросы, касающиеся жизни этих удивительных птиц.

Охотники, человек тридцать, были вооружены на этот раз очень маленькими луками и стрелами, имевшими не костяные или железные наконечники, а шарики величиной с ноготь большого пальца, которыми они должны были оглушать птиц, не повредив при этом кожи и не испачкав кровью их нежное оперение. Фрике и Пьер захватили на всякий случай с собой ружья, хотя у них не было дроби, а птицы слишком высоко летали, чтобы можно было попасть в них пулями.

Отряд покинул дом глубокой ночью и оказался в девственном лесу за четверть часа до рассвета. Узинак запретил европейцам разговаривать, чтобы не вспугнуть птиц. Охотники продвигались по лесу гуськом, осторожно пробираясь сквозь покрытые росой лианы, бесшумно раздвигая высокие травы, обходя похожие на клубки огромных змей корни.

И вот, когда первые лучи солнца осветили верхушки деревьев, в не проснувшемся еще лесу раздался дрожащий звук, звук, полный радости и отваги. Птица солнца приветствовала возвращение светила. На этот громкий призывный крик ответил другой, более нежный крик самки. Затем со всех сторон полились, перебивая друг друга, звонкие песни самцов.

Отряд мгновенно остановился, папуасы, стараясь не дышать, притаились среди деревьев, держа наготове луки.

— Охота будет удачной… «бурун раджа»[141] (райские птицы) сейчас начнут свои «сакалели», — потирая руки, прошептал Узинак.

— Что это значит? — спросил Фрике.

— Они будут танцевать.

— Танцевать?

— Смотри внимательно и молчи…

Вскоре на высоте восьмидесяти футов над землей появилось около тридцати самцов. Они, словно стараясь превзойти соперников, покачивали разноцветными султанами, расправляли крылышки, чистили перья, гордо поднимали головки, кружились в воздухе, переливаясь на солнце всеми цветами радуги. Время от времени зеленый свод раздвигался и среди этой россыпи драгоценностей появлялась новая жемчужина. Ассамблея райских птиц была в полном разгаре.

Фрике как зачарованный не мог отвести глаз от такого волшебного зрелища, которое мало кому из европейцев удавалось увидеть. «Как жаль, что столько красот скрыто от человеческих глаз, — думал он, — но все это умрет в тот самый день, когда сюда проникнет цивилизация. Исчезнет девственный лес, а вместе с ним исчезнут и его обитатели, чью красоту могут оценить лишь лучшие представители нашего просвещенного мира…»

Размышления Фрике прервал раздавшийся вдруг короткий свист; одна из птиц, настигнутая меткой стрелой охотника, сверкая на солнце, подобно драгоценному камню, падала на землю. Странно, но ее собратья, опьяненные солнцем и распираемые гордостью, продолжали шумно резвиться, стараясь превзойти друг друга в грации и красоте, не обращая внимания на то, что происходит внизу. Обычно пугливые райские птицы, заслышав незнакомые звуки, мгновенно исчезают, но во время своих брачных танцев («сакалели») они забывают обо всем.

Первая жертва упала прямо к ногам Фрике. Это был «большой изумруд» — кофейно-коричневая птица чуть меньше голубя с желто-соломенной грудкой и с изумрудной головкой; из-под крыльев у нее выглядывали два длинных густых пучка шелковистых перьев орехового цвета, окаймленных ярко-красной узенькой полоской. Эти пучки, когда птицы сидят на ветках, почти незаметны, но при первом же движении крыльев, поднимающихся вертикально вверх, голова вытягивается вперед, а оба пучка раскрываются, образуя окаймленные пурпуром веера. Самой птицы не видно, видно лишь золотое сияние ее перьев, оттененное желтой грудкой и изумрудной головкой, что производит незабываемое впечатление.

Охота на птиц, к большому огорчению Фрике и Пьера, проклинавших в душе алчность малайцев и кокетство цивилизованных дам, была в самом разгаре. Служивших для самцов приманкою самок, оперение которых, впрочем, не отличалось подобным великолепием, папуасы не трогали[142].

Не прошло и часа, а уже около пятидесяти птиц лежали на траве, подобно сорванным головкам цветов. И Фрике смог с восхищением и сожалением рассмотреть не только «большой изумруд», но и райскую птицу, прозванную Бюффоном[143] «великолепной» (сегодня чаще всего ее называют «diphyllodes magnificus»). Эта птица чуть меньше дрозда, но из-за пышного оперения, главным образом из-за подхвостовых перьев, свисающих из-под крыльев, можно подумать, что она гораздо больше.

Трудно описать ее словами. Словно покрытое киноварью с бесчисленными переливами оперенье и глаза, укрывшиеся за зелеными с металлическим отливом веками, которые доходят до золотисто-желтого клюва, такого же тонкого, длинного и изящного, как у колибри. Уже ярко-голубых лапок было бы достаточно, чтобы сделать из этой птицы одно из чудес света, но природа этим не ограничилась, она наградила ее двумя маленькими нагрудниками из перышек орехового цвета, окаймленных яркой зеленой полосой. К наряду, где оригинальность соперничает с великолепием, надо добавить еще два длинных хвостовых пера, легких и тонких, словно проволока, заканчивающихся пушистыми, сверкающими на солнце, подобно драгоценным каменьям, шарами.

Когда бойня закончилась, убийцы, — тут нет никакого преувеличения, — сразу огласили лес громкими криками. А оба француза, к великому удивлению туземцев, обращавших на редких птиц не более внимания, чем наши крестьяне на воробьев, искренне восхищались их редкой красотой.

— Бедная птаха, бедное Божье создание, — с нескрываемой жалостью прошептал Пьер, подняв с земли маленькую птицу, — сколько изящества, и какое яркое оперение, словно на солнце застыли брызги фонтана. А эти дикари безжалостно убивают их! И для чего?!!

— Для того, чтобы украсить шляпки наших красавиц и даже уродок, желающих стать привлекательней за счет таких вот бедняжек.

— Если когда-нибудь появится на свет особа, которую будут звать мадам Пьер Легаль, а ее супруг, присутствующий здесь Пьер Легаль, станет миллионером, мадам Пьер Легаль скорее будет ходить без шляпки, чем позволит себе из кокетства украсить ее перьями!

— Ты прав, моряк. Мне тоже не по себе, когда я вижу как уничтожают эти очаровательные создания.

Папуасы тем временем занялись «бурун раджа», они должны были, не повредив оперения, подготовить их к продаже. Делалось это следующим образом: сначала отрезали лапки и крылья, затем снимали осторожно кожу и, предварительно пропитав ее ароматическим составом, ставили сушиться, насадив на палку. В таком виде райские птицы обычно без всяких повреждений попадали в Европу.

Через час от множества ярких радующих глаз птиц остались лишь маленькие узкие цилиндрики и груда окровавленного мяса, лежавшего на широких пальмовых листьях.

— Что ты собираешься с этим делать? — спросил Узинака Фрике.

— Мясо «бурун раджа» очень вкусное в любое время года, — ответил славный папуас, — но особенно оно хорошо сейчас, когда птицы питаются мускатными орехами. Ты сам в этом скоро убедишься.

— Благодарю, — живо отозвался Фрике, — что-то нет аппетита. Меня вполне устроит саговая лепешка.

ГЛАВА 12

Осада воздушного дома. — Пираты! — Воспоминание о воине, сообщившем грекам о победе при Марафоне[144].— Странная постройка. — Голод. — Будем ли мы съедены? — Что было привязано к лиане, прикрепленной к стреле с желтыми перьями? — Двадцать пять килограммов свежего мяса. — Кто совершил это доброе дело? — Благодарность обездоленных. — Еще одна встреча с каронами-каннибстами. — Главный амулет папуасов. — На смену птицам солнца приходит птица ночи…

— Ну, моряк, что скажешь теперь?

— Что мне хотелось бы убраться отсюда, и как можно скорее.

— Да, я тоже был бы не прочь.

— Нам и впрямь не везет.

— Одна беда за другой.

— В конце концов, это становится невыносимо. Сперва нас посадили под замок на борту «Лао-цзы» и решили уморить голодом, затем мы чуть не попали в руки к людоедам на острове Вудлэк…

— А теперь мы оказались в осаде, сидим на решетчатом настиле в двести квадратных метров на высоте в сорок пять футов от земли.

— И к тому же в кладовой хоть шаром покати.

— Как на борту парусника, попавшего в мертвый штиль, когда съедены все кошки и в трюме, и в камбузе. Это напоминает мне времена моего детства. Тогда настоящие моряки во время плавания всегда оставались на своем посту: трюмные матросы — в трюме, марсовые матросы — на марсе.

— Такое просто невозможно.

— А я говорю, что так было. Неужели ты не слышал об этом? Трюмные моряки после двухлетнего плавания выходили на свет без кровинки в лице.

— А как же марсовые?

— Они сидели на марсе, словно попугаи на жердочке. Лишь спускали корзину за едой, которую им приносили юнги из камбуза.

— Сегодня у нас и камбуза нет…

— Ay юнги живот от голода подвело.

— Так долго продолжаться не может.

— Не по душе мне эта якорная стоянка.

— А что там делает неприятель?

— Ба! Прячется по-прежнему в кустах и готов в любую минуту пустить в нас стрелу с красными перьями.

Хотя стояла непроглядная ночь, Фрике тихонько приблизился к краю площадки, надеясь что-нибудь рассмотреть в темноте.

— Будь осторожен, сынок. В решетке слишком широкие просветы, а внизу нет сетки.

— Не бойся, для меня это дело привычное!..

— Ничего нового, конечно?

— Ничего. Под деревьями темно, как в колодце.

— Да, кстати, а что делают наши друзья-папуасы? Отчего их совсем не слышно?..

— У них тоже в животах пусто. Они сгрудились в другом конце дома, заслонили огонь листьями саговой пальмы и уселись вокруг него на корточках.

— Еще раз говорю тебе: так долго продолжаться не может. Надо попробовать прорваться, а не то наши хозяева начнут есть друг друга.

— Да, уже немало времени прошло с тех пор, когда мы в последний раз ели рагу из райских птиц.

— Оно и впрямь очень вкусное. Жаль, что не осталось еще две или три дюжины тушек.

— К этим бы тушкам килограммов двести саго и воды…

— Да, боюсь, в нашем положении трагической развязки не избежать.

— Ты видел, с какой отвратительной алчностью они смотрели на бедного Виктора?

— Тише! Только бы он ни о чем не догадался. Ах, если бандиты вдруг попробуют его тронуть, я не пожалею свинца. У меня, к счастью, есть в запасе револьвер американца.

— И рýжья у нас с собой… Первый, кто вздумает положить лапу на малыша, получит пулю в лоб.

— Пьер!..

— Да, сынок.

— Попытаюсь-ка я немного поспать, а ты будь начеку. Не спускай глаз с наших хозяев. Я доверяю им не больше, чем осаждающим.

И Фрике, который вот уже третий день, как и его товарищи, жевал листья, чтобы заглушить голод, растянулся на циновке и закрыл глаза.

Что же произошло после того, как папуасы, закончив охоту, собирались основательно подкрепиться и отправиться в путь? А вот что. Жаркое было уже готово, охотники, присев на корточки, весело переговаривались, подсчитывая, сколько топориков, наконечников, стеклянных бус и, главное, сколько бутылок огненной воды они получат в обмен на птиц солнца от малайских торговцев. Вдруг в лесу послышался шум. В мгновение ока все вскочили и схватились за луки. Шум приближался, можно было подумать, что бежит дикий зверь, за которым по пятам гонятся охотники. И вот из леса выскочил испуганный, с трудом переводящий дыхание туземец, с выпученными глазами, весь в поту. Зажимая рукой на груди рану, из которой текла кровь, он кинулся к Узинаку.

— Гуни!.. Гуни!.. (Пираты!.. Пираты!..) — задыхаясь, прохрипел туземец и упал на землю, как эллинский воин, сообщивший жителям Афин о победе над персами при Марафоне.

Но, увы, на этот раз новости были куда печальнее: известие о пиратах заставило присутствующих оцепенеть на мгновение от ужаса, ибо если враги окружили деревню, то никто не сможет добраться до берега. Надо будет укрыться в лесу, спрятав в надежном месте утреннюю добычу. Быстро собравшись, весь отряд вместе с двумя европейцами и одним китайчонком углубился в лес. Через полчаса они вышли на небольшую поляну, на краю которой находился дом на сваях.

Беглецы тут же с ловкостью обезьян взобрались туда, успев захватить с собой лишь несколько кокосовых орехов и две или три грозди бананов. Времени оставалось в обрез, враг преследовал их по пятам. Вскоре он появился на поляне. Но охотники были уже вне опасности: теперь им могли угрожать лишь голод и жажда.

Мы уже говорили о свайных постройках; эти дома отличаются удивительной легкостью и прочностью, и в случае необходимости они превращаются в настоящие крепости. Для лесных построек папуасы вместо тяжелых и толстых свай используют длинные тонкие жерди; их накладывают крест-накрест, и в тех местах, где они перекрещиваются, прочно перевязывают лианами. (Те, кто видел в Америке деревянные железнодорожные мосты, перекинутые через глубокие овраги, могут себе представить, как создана опора такого дома.) На десятиметровой высоте от земли находится настил из прожилок саговых листьев, он соединяет жерди и придает устойчивость всему строению. И только метров через пять или шесть располагается настоящий пол — широкая площадка, посреди которой стоит уже сама хижина.

Попасть в это жилище, напоминающее скорее логово хищника, не так уж трудно, но вряд ли по силам первому встречному. С главной площадки, словно бакштаги на палубу корабля, под углом приблизительно в 65° спускаются очень тонкие и очень гладкие жерди, которые на пять или шесть метров не доходят до земли и упираются в первую площадку, на нее можно взобраться, цепляясь уже за другие жерди, спускающиеся вертикально.

Мы не случайно употребили слово «бакштаги», потому что папуасские лестницы не имеют ступенек или, скорее, если уж мы хотим употребить морские термины, выбленок. Поэтому надо, используя приемы, хорошо знакомые марсовым, обхватив жердь ногами, подтянуться на руках. Этот способ не представляется трудным для папуасов, даже маленькие дети с удивительной легкостью взбираются по таким лестницам. И пусть читатель не удивляется. Разве в ландах[145] четырехлетние ребятишки не пользуются огромными ходулями, а их маленькие сверстники гаучо[146] не носятся верхом по аргентинским пампасам?[147] Навыки, приобретенные в самом раннем детстве, никогда не утрачиваются. Привычка — вторая натура.

Словом, в это воздушное жилище можно попасть лишь подобным путем и только с одной стороны. Если бы враг попытался взять приступом такую «крепость», взбираясь по опорным столбам, то обязательно уперся бы головой в пол настила, который, как уже было сказано, выступает над опорой.

Но, возразят нам, осаждающие могут поджечь дом, если не сумеют взобраться туда. Бесспорно, только вот дело в том, что папуасы либо съедают своих поверженных врагов, либо отрубают им головы. А что им делать с обуглившимися трупами, которые невозможно употребить в пищу, и с черепами, которыми нельзя украсить свои жилища? Срубить столбы? Но ведь у осажденных есть тоже оружие, а, если судить по тому, как метко они били по райским птицам, убить человека не представляло для них большого труда.

Фрике, мучимый голодом, проснулся задолго до того, как кончилась вахта Пьера. Кто спит, тот обедает — говорит французская пословица. Обед нашего друга, если судить по тому, как недолго он спал, оказался не очень сытным. Проснувшись, парижанин снова представил себе плантацию на Суматре, куда они должны были привезти китайских кули, и своего друга господина Андре, напрасно ждавшего их возвращения; затем перед глазами молодого человека возникло насмешливое и приветливое лицо доброго доктора Ламперьера, что-то рассказывающего на своем певучем провансальском наречии[148], и фигурка юной мисс Мэдж, а рядом с этими столь дорогими его сердцу людьми возникла славная физиономия чернокожего принца. Но тут сухой и резкий звук под полом заставил Фрике насторожиться.

— Ах, — пробормотал он, — уж не собираются ли осаждающие преподнести нам какой-то сюрприз. Посмотрим в чем тут дело.

Парижанин нащупал рукой револьвер и убедился, что тот на месте. Предосторожность, впрочем, оказалась излишней, звук больше не повторился. Еще около часа француз продолжал лежать, глядя на звезды и вспоминая прошлое, но вот заалел восток, предвещая восход солнца, и тут же проснулся Пьер.

— А ты все на посту, моряк? — спросил он. — Что новенького?

— Увы, ничего. Все по-старому.

Боцман взглянул вниз. И тут же воскликнул, не сумев сдержать своего удивления:

— Ничего! По-твоему, это ничего!

— Но в чем дело? — спросил Фрике, приблизившись к самому краю площадки. — Да, черт побери, просто невероятно.

И впрямь, тут было чему удивляться. На земле лежала корзина с дичью, положить ее сюда могли лишь друзья. Длинная лиана, продетая через ручки корзины, каким-то непонятным образом была прикреплена к нижней площадке строения. Оставалось лишь протянуть руку и поднять наверх килограммов двадцать пять свежего мяса.

— Да будет благословен тот, — торжественно-комическим тоном проговорил Фрике, — кто сжалился над страданиями наших желудков!

Парижанин подполз к самому краю площадки и увидел, что лиана держится благодаря длинной и крепкой стреле с костяным наконечником, которая глубоко вошла в настил с нижней его стороны. Только тогда молодой человек понял, что тот странный звук, заинтриговавший его час назад, был вызван стрелой, вонзившейся в пол их необычного жилища. Он уже протянул руку, чтобы поднять провизию, как вдруг над самым его ухом просвистела выпущенная из леса стрела. В ответ тут же раздался выстрел, и в кустах кто-то закричал от боли. Это выстрелил Пьер Легаль.

— Ну и получай в ответ! А если этого мало, у нас еще есть в запасе пули! У военных это называется «поддержать огнем операцию».

«Операция» завершилась весьма успешно, и изумленные папуасы увидели перед собой пять великолепных сумчатых, которых туземцы называют «кускусами».

— Теперь, уважаемый Узинак, — обратился Фрике к расплывшемуся в довольной улыбке вождю, — мы сможем утолить наш голод. Велите разделать как можно скорее этих великолепных животных.

На сей раз Узинаку даже не понадобился переводчик. Жесты Фрике были достаточно красноречивы, а дичь столь соблазнительна, что папуасы тут же с жадностью набросились на еду. Разодрав мясо на куски, они принялись есть его сырым. Хорошо, что парижанин успел отложить одного из зверьков для себя и своих друзей.

— Любопытная зверюшка, — проговорил Пьер, глядя, как Фрике сдирает беловатую, покрытую темными пятнами толстую шкурку. — Здесь не меньше трех килограммов чистого мяса. Мы сможем хорошо подзаправиться. Надо бы поскорее поджарить дичь и получше припрятать несколько кусков, а то наши друзья-папуасы скоро покончат со своей долей; как бы наше жаркое не ввело их в искушение.

Фрике, задумавшись, разрезал мясо зверька на небольшие куски.

— Почему ты молчишь, сынок? — спросил моряк.

— Я все думаю, вот мы сейчас поедим, подкрепим свои силы, а дальше? Вряд ли наши поставщики смогут снабжать нас едой постоянно.

— Но что мы можем сделать? Кстати, как ты думаешь, кого мы должны благодарить за этот подарок?

— Взгляни на стрелу. Приходилось тебе видеть у папуасов украшенные желтыми перьями стрелы с костяными наконечниками?

— Нет, но такие стрелы были у людоедов, которых мы недавно спасли от смерти.

— У каронов. Ты прав. Я тоже узнал их стрелы.

— Смотри-ка! Здесь на этих бедолаг смотрят, как в наших краях на волков, а оказывается, у них рядом с желудком, который с удовольствием переваривает человеческое мясо, находится благородное сердце! Надо признать, нам на пути попадалось немало нечестивцев, но среди них бывали и славные ребята.

— Да, ты прав. Не знаю, что стало бы с нами без этих двух несчастных, которые так вовремя нас отблагодарили… Знаешь, обездоленные чаще других способны на добрые чувства. Как бы там ни было, мы должны сказать спасибо этим славным ребятам, они продлили наше существование еще на два дня. Сорока восьми часов достаточно, чтобы найти выход. А потом, кто знает, что нового может произойти в ближайшее время.

Фрике не ошибся. В тот же самый час, что и прошлой ночью, наши друзья вновь услышали сухой короткий стук.

— Вот и то «новое», о котором я говорил, моряк, — прошептал парижанин. — Не знаю почему, но у меня появилась надежда.

Снизу в темноте раздался легкий стон, а затем непонятное шуршание. Друзья с вполне понятным волнением ожидали наступления рассвета. Прошло несколько мучительных часов, и наконец первые лучи солнца осветили горизонт. Пьер и Фрике уже лежали на краю площадки, и оба они одновременно вскрикнули от удивления и разочарования. К их площадке, как и накануне, стрелой была прикреплена лиана с привязанной к ней живой, совершенно черной, без единого светлого перышка, птицей не больше голубя.

— Если наши славные поставщики не пришлют сегодня ничего другого, мы можем не опасаться несварения желудка, — с комическим смирением произнес Пьер.

— Здесь что-то кроется, — отозвался Фрике. — Быть может, Узинак сумеет объяснить нам, что означает сей пернатый ребус.

С этими словами молодой человек потянул к себе лиану, что было делом далеко не легким, поскольку ее раскачивала во все стороны привязанная к ней несчастная птица.

— Осторожней, сынок. Как бы пираты не пустили в тебя стрелу, подожди, пока я заряжу ружье.

Предосторожность оказалась излишней. Притаившиеся в лесу туземцы на этот раз предпочли не рисковать, и Фрике смог спокойно закончить операцию.

Но, о чудо! Стоило молодому человеку схватить пойманную птицу, а это был черный, словно ворон, какаду, как следившие за ним папуасы Узинака и сам Узинак словно обезумели. Побросав свои луки, они бросились к ногам парижанина, словно умоляя его о чем-то. Какаду жалобно пищал, широко открывая свой чудовищный, напоминающий клещи клюв, высовывая большой толстый черный язык.

— Можно подумать, — проговорил смеясь Пьер, — что в твоих руках очутилось какое-то местное божество.

Боцман, по-видимому, не ошибался. Приветствия становились все громче, а поклоны все ниже. Наконец Узинак смело покинул дом, а вслед за ним двинулись и остальные папуасы; вождь знаком предложил Фрике последовать его примеру, крикнув при этом, чтобы тот взял с собой птицу Фрике не заставил себя просить, пропустив вперед Виктора и Пьера, он, подобно капитану, покидающему корабль, спустился на землю последним.

Связанный какаду удобно устроился, словно на жердочке, на дуле ружья, висевшего за спиной у Фрике. Папуасы тут же окружили их, образовав нечто вроде почетного эскорта, и отряд, не обращая внимания на врагов, будто те вообще не существовали, углубился в чащу. Фрике спросил Узинака, что все это значит. Тот, опустив глаза, словно не в силах вынести вида связанной птицы, ответил:

— Никто не рискнет напасть на тех, кого охраняет птица ночи.

ГЛАВА 13

Новое кораблекрушение. — Несколько жителей каменного леса. — Письмо Фрике. — Страшная буря. — Костры каннибалов Кораллового моря. — Что означают крики: Кооо!.. Мооо!.. Хооо!.. Ээээ!.. — Табу! — Благотворное влияние протокола, составленного некогда французским жандармом по поводу факта людоедства. — После трехлетнего отсутствия. — Абсолютно голые туземцы в форме французских жандармов. — Канонизированный Пандор. — Островок Буби и его Postal Offfce[149].— Убежище для потерпевших кораблекрушение.

Прошел месяц с тех пор, как оба француза и их спутники папуасы при столь удивительных обстоятельствах спаслись, казалось бы, от неминуемой гибели.

Если судить по тем весьма странным, а порой и ужасным событиям, выпавшим на долю европейцев после их отъезда из Макао, можно предположить, что за это время им пришлось пережить немало удивительных приключений.

Правда, сейчас злой рок, неотступно преследовавший наших друзей, потерял их след. А может, злодейка-судьба просто устала и, как сказал в шутку Фрике, решила передохнуть. Молодой человек был в эти дни полон оптимизма, для чего, если рассуждать здраво, у него не было никаких оснований. Но все в жизни относительно. Последние же три месяца были достаточно спокойны.

Папуасы исчезли. Фрике, Пьер Легаль и юный Виктор находятся на маленьком островке, затерявшемся в океане. Вокруг, до самого горизонта, море усеяно коралловыми островками с их обязательным убором из пальм. Невысокие волны, словно запутавшись в немыслимом переплетении острых зубцов, подводных утесов, отмелей и рифов, отступают, оставляя белые клочья пены, но мощное течение с грохотом прорывается сквозь этот коралловый лабиринт, и возмущенный океан, негодуя, идет на приступ каменного леса.

Множество морских птиц поднимается в небо крикливыми стаями, они описывают в воздухе большие круги, снова опускаются на волны и ловко выхватывают из воды желанную рыбешку. Солнце ярко освещает белые заросли мертвых кораллов, лениво двигающих своими бесчисленными щупальцами астериасов, поражающих яркими красками морских звезд, утопающих в мягких кружевах морских лилий, охристых, нежно-желтоватых или розоватых на тонких ножках грибовидных фунгий, великолепные колонии изящных морских перьев, не уступающих в красоте райским птицам, сложные, удивительно красивые колонии красных или красновато-фиолетовых тубипор — морских органчиков, прозванных так за их сходство с органом, похожих на ветви иудиного дерева дендрофиллий, огромных светящихся, самых удивительных цветов и оттенков, фиолетовых, оранжевых, буро-зеленых, киноваренно-красных горгонарий, желтовато-оранжевых или желтовато-коричневых, напоминающих кисть человеческой руки альцпонарий (прозванных жителями побережья рукой или пальцами мертвеца), колонии тонких с длинными ветвями «оленьих рогов», ярко-голубые солнечные кораллы, великолепных пурпурных актиний, пунцовых морских роз и морских анемонов, оранжевых или красных со звездообразным рисунком морских ежей… Одним словом, все великолепные представители мира полипов и иглокожих цветут под яркими лучами тропического солнца; множество рыб резвится в прозрачных и чистых, словно хрусталь, теплых водах.

Наши друзья, пресытившись, видимо, великолепием окружающей природы, уже не обращали внимания на красоты пейзажа, заставляющего восторгаться даже наименее впечатлительных естествоиспытателей. Их небольшое убежище находилось метрах в десяти или двенадцати над морем, — под белоснежной площадкой верхней части рифа имелись пещеры, способные выдержать самый сильный натиск океана.

Виктор был занят приготовлением обеда. Сидя на корточках у костра, под палящими лучами солнца, он наблюдал за тем, как из носика большого медного чайника с шумом и свистом вырывается пар, тот самый пар, который помог Джеймсу Уатту[150] сделать свое гениальное открытие. Юный китаец, не реагирующий ни на солнечные лучи, ни на идущий от костра жар, вдруг поднялся, исчез на мгновение и вернулся с тремя чашками и чайником для заварки.

Пьер Легаль, лежа на спине у входа в одну из пещер, курил свою любимую трубку рядом с Фрике. Тот же, сидя перед обломком скалы, исписывал мелким почерком листки белой бумаги. Он то и дело макал перо (настоящее стальное перо) в чернильницу — чернила так быстро высыхают — и с удовольствием настоящего курильщика вдыхал поднимающийся кольцами дым дорогой сигары. На мгновение молодой человек прервал свое занятие и обратился к Виктору:

— Ну как, чай готов?

— Сколо, сколо, Флике, совсем сколо…

— А говядина с луком? — поинтересовался Пьер, раздувая ноздри.

— Уже готова.

— Прекрасно, мы сейчас перекусим.

— Совсем сколо…

Чай, сигары, говядина, лук!.. Что же вдруг изменилось в жизни наших друзей? Как случилось, что эти несчастные, питавшиеся еще совсем недавно, как и их друзья-папуасы, саговыми лепешками, собирались отобедать столь удивительным для здешних мест образом? Откуда у Фрике появились чернила, перья, бумага, ведь мы расстались с ним, когда он имел при себе лишь оружие и черного какаду? Несколько минут терпения, и ваше вполне законное любопытство будет удовлетворено.

Первая часть обеда прошла в молчании. И, лишь утолив голод и выпив несколько чашек ароматного чая с превосходным ромом, Пьер заговорил:

— Ну, моряк, что нового появилось в вахтенном журнале?

— Ты знаешь не хуже меня. Я описал все наши приключения, начиная с того дня, когда мы распрощались с жителями Новой Гвинеи. Мне остается положить листки в конверт и отнести их на почту.

— Почта, надо признаться, недалеко.

— Да, — ответил молодой человек с легкой грустью. — Но кто знает, когда появится корабль, который заберет и нас и письмо?

— Терпение, сынок! Терпение! И не в таких переплетах бывали. Нам немало пришлось пережить. Думаю, самое страшное осталось позади.

— Кто знает.

— Полно, ты что-то, против обыкновения, захандрил сегодня.

— Мне просто скучно.

— Можно подумать, мне весело.

— От этого не легче.

— Я понимаю, ты томишься от безделья, хоть мы теперь как сыр в масле катаемся. Послушай, почему бы тебе не прочесть мне все, что ты написал. Это поможет убить время.

— Согласен, но, боюсь, будет неинтересно.

— Глупости. Ты — прекрасный рассказчик и любого любителя баек можешь заткнуть за пояс.

Фрике улыбнулся, собрал свои листки, закурил сигару, опустился на землю и начал:

— «Мой старый друг! Свое последнее письмо я отправил с Суматры. С тех пор нас все время преследуют неудачи и…»

— Можно ли такое говорить, — прервал возмущенно Пьер Легаль.

— Если ты станешь перебивать на каждом слове, я никогда не закончу. Речь идет не о том, что мы делаем сейчас. Я описываю то, что произошло с нами за последние два месяца.

— Ты прав, — смущенно признался Пьер. — Я болтаю, как попугай. Буду теперь держать язык за зубами. Полный вперед…

Фрике снова принялся за чтение.

— «…Если все будет так продолжаться, нас с Пьером наверняка ждут невероятные приключения, как в те далекие времена, когда мы с вами познакомились. Судите сами. Мы покинули Суматру и отправились в Макао за китайскими кули для нашей колонии, можно сказать, за неграми с желтой кожей (помнится, я уже писал вам об этом в Париж перед самым отъездом). Все шло как нельзя лучше, но один негодяй, американец, капитан корабля, на борту которого находились наши китайцы, решил присвоить их себе. Он без зазрения совести сажает нас под арест и морит голодом, надеясь заставить таким образом переписать трудовые соглашения с кули на его имя.

Я так и вижу, как, читая эти строки, вы возмущенно дергаете себя за ус, постукиваете кулаком по столу и говорите, поглаживая саблю: «Черт побери, этого бы не случилось, будь я с ними!» Но уверяю, все произошло бы точно так же! Впрочем, это пустяки… Не стану подробно описывать наши приключения, скажу лишь, что вскоре корабль потерпел крушение, но нам удалось спастись.

Остров, на котором мы оказались в результате кораблекрушения, был, к сожалению, населен людоедами, и наши триста кули угодили к ним в руки. Чудом оставшись в живых, мы, захватив пирогу островитян, добрались до берегов Новой Гвинеи. Жители этого большого острова не меньше наших старых врагов, канаков Новой Каледонии, любят лакомиться человеческим мясом. Чего только не перевидели мы за время этого вынужденного путешествия; приходилось жить в домах, построенных на сваях посреди воды, спать в доме, украшенном гирляндами человеческих черепов, готовить саговые лепешки, охотиться на райских птиц. Однажды мы чуть было не погибли, но, просидев в осаде почти неделю, унесли все же ноги благодаря одному происшествию, о котором расскажу как-нибудь в другой раз, ибо мне не терпится перейти к описанию потрясающих событий, касающихся и вас и странным образом завершающих наши приключения, несмотря на то, что сейчас вы по-прежнему, во всяком случае мне хотелось бы этому верить, находитесь в своем кабинете на улице Лафайет.

Итак, после всех злоключений, распрощавшись с нашими новыми друзьями — Узинаком и его племенем, мы взяли курс на Торресов пролив. У нас было достаточно провизии… Постойте! Я забыл вам сказать, что на острове Вудлэк нам удалось спасти одного китайчонка, которому людоеды собирались перерезать горло. Он — славный паренек, и, думаю, мой чернокожий приемный сын будет очень рад познакомиться с ним.

Но продолжим повествование. Путешествие, казалось, должно было закончиться благополучно. Первые четыре дня прошли спокойно благодаря тому, что Пьер из предосторожности предпочитал плыть только днем. Пятый день подходил к концу, когда вдруг море начало штормить. Мы находились в открытом море. Пристать к берегу было невозможно. Мы убрали мачту и прикрепили парус, так чтобы он покрыл всю лодку и туда не смогла бы проникнуть вода; теперь наша пирога стала походить на эскимосский каяк[151]. Затем мы проделали три отверстия, чтобы иметь возможность высунуться до пояса, и стали ждать приближения бури.

Да, черт подери, ждать пришлось недолго. Резкий ветер, дувший уже с полчаса, превратился в настоящий ураган. Небо почернело, загремел гром, засверкали молнии. Наша утлая лодчонка под порывами ветра помчалась со скоростью курьерского поезда, как пробка, держась на плаву. Благодаря предпринятым мерам предосторожности, волны и ветер не представляли для нас особой опасности, наскочить на риф было куда страшнее. Можно только удивляться, что пирогу не разнесло в щепки.

Ураган бушевал двое суток. В течение этих бесконечных дней дождь, ветер, гром, град не утихали. Нас мучила жажда, которую удавалось на короткое время обманывать с помощью раскисших в воде саговых лепешек. Пирогу болтало из стороны в сторону с неимоверной силой; смею вас заверить, ваш бедный желудок, страдающий морской болезнью, не выдержал бы подобного испытания — его бы выворачивало наизнанку раз пятьдесят за час.

Само собой разумеется, мы были совершенно разбиты и измучены, волны то и дело накрывали нас с головой. Но всему приходит конец в этом мире, даже страданиям. На черном небе появились просветы, молнии сверкали теперь не так часто, раскаты грома звучали все тише и тише, ветер стал понемногу стихать. На небе появились звезды, но понять, где мы находимся, было нелегко. Сквозь порывы ветра до меня донесся голос Пьера:

— Моряк, впереди огонь!

Тут пирога, словно стрела, взвилась вверх, и я увидел не один, а более десятка огней на горизонте. Да, черт побери, берег был совсем близко, но нас сносило ветром и течением, на спасение рассчитывать не приходилось. Признаюсь, на лбу у меня выступила испарина, сердце учащенно забилось. Я оглянулся на Пьера, сидевшего позади меня.

— Что ты там делаешь? — крикнул я.

— Пытаюсь с помощью кормового весла изменить курс.

Напрасный труд. Раздался сухой треск. Весло сломалось пополам. Еще несколько минут или секунд — и мы налетим на скалы. И действительно, я услышал, как волны глухо разбиваются о рифы. Нас подхватила огромная волна. На мгновение пирога замерла на вершине гребня и тут же стала падать в разверзнутую бездну. Я почувствовал страшный толчок и потерял сознание… Видите ли, мой старый друг, можно быть крепким парнем, прошедшим, как говорится, огонь и воду, но бывают минуты, когда ты падаешь в обморок, как восьмилетняя девочка, у которой удаляют зуб.

По логике вещей мы должны были разбиться в лепешку. Но наша звезда еще не закатилась. Буря, выбросившая нас на берег, позаботилась о том, чтобы подготовить нам мягкое ложе из морских водорослей, вырванных со дна океана, что значительно смягчило силу удара. Как долго я находился без сознания, не знаю, но, вероятно, очень долго, ибо, открыв глаза и удивляясь, что все еще нахожусь на этом свете, я увидел первые лучи солнца. «Где Пьер и Виктор, что с ними?» — это были мои первые мысли. В этот момент кто-то громко чихнул. Обернувшись и увидев торчащие из кучи водорослей башмаки, я кинулся разгребать эту кучу. Чиханье возобновилось, с каждым разом оно становилось все громче, и это указывало на то, что чихавший находится в полном здравии. Башмаки задвигались, и вскоре появился Пьер Легаль, борода его была в тине, как у морского царя.

— Сынок, — проговорил он взволнованно, — ты жив и здоров.

— Я без сил, но целехонек.

— А где наш малыш? Где Виктор? — спросил Легаль с тревогой.

— Кооо!.. Мооо!.. Хооо!.. Ээээ!..

Ах, нам с вами слишком хорошо известно, что у австралийцев этот крик — сигнал сбора. Мы опять оказались в стране людоедов. Странные бывают судьбы, вот, например, моя судьба приводит меня всегда к каннибалам; повсюду, где на этой земле люди поджаривают себе подобных, я оказываюсь в двух шагах от костра. Это в конце концов начинает надоедать, и хотелось бы чего-нибудь другого…

Нам нечем было защищаться — оружие пошло ко дну вместе со всеми припасами. Но неужели мы должны покорно, как бараны на бойне, подставить шею? Никоим образом. Медлить было нельзя, следовало вспомнить приемы французского бокса, чтобы отобрать у противников во время драки дубинки или каменные топоры.

К счастью, в эту минуту наш маленький Виктор, целый и невредимый, выбрался из водорослей и присоединился к нам. Крики все приближались, народу, видимо, было не так уж много, но кричали они, надо отдать должное, очень громко. Мы решили добежать до камедного дерева, — его огромный толстый ствол должен был спасти нас от угрозы быть окруженными. Сказано — сделано.

Туземцы подошли уже совсем близко. Мы должны были опередить их и броситься в бой первыми, как вдруг, о чудо! Один из них, самый рослый, возглавлявший группу, взглянув на нас, останавливается, бросает на землю копье и бумеранг, протягивает к нам руки и начинает петь. Опасаясь какой-нибудь хитрости, мы не двигаемся с места. Но остальные туземцы также бросают на землю свои копья, поднимают к небу руки и вслед за своим предводителем приближаются к нам, напевая что-то и пританцовывая. Мы поражены и в то же время, как вы понимаете, обрадованы. Туземцы все время с восхищением повторяют три слога:

— Ба-ба-тон!.. О!.. О!.. Ба-ба-тон!.. А… А… Табу!..[152] Табу!..

При слове «табу» все падают перед нами на колени, как перед какими-то идолами, и, уже не осмеливаясь больше подняться, приближаются к нам ползком. Пьер щиплет себя до крови, желая убедиться, что не спит, а я делаю над собой огромное усилие, чтобы удержаться от хохота. Вождь уже совсем рядом, он вскакивает на ноги, обнимает меня, прижимает к груди, трется о мой нос, снова прижимает меня к груди, опять трется о мой нос, чуть не содрав с него кожу. Пьеру и Виктору оказываются такие же чрезмерные знаки внимания, их ласкают, душат в объятиях.

Снова раздаются крики: «Ба-ба-тон… Табу…» И вдруг при виде татуировки я что-то начинаю понимать и уже не могу сдержать непочтительного смеха. Попытаюсь описать вам, как выглядел их вождь. Ноги и бедра были разукрашены так, что казалось, будто наш туземец носит ботфорты и темно-синие брюки. Спину, грудь, руки также плотным слоем покрывала татуировка. Она должна была изображать китель с белыми пуговицами и выпушками. На левой стороне груди имелось даже красное пятнышко ордена Почетного легиона. Черная полоса вокруг поясницы заменяла пояс, а пририсованные к ней несколько желтых линий — эфес кавалерийской шпаги.

Татуировка на лице имитировала белокурые усы, закрученные чуть ли не до самых глаз, и маленькую бородку; кончик носа имел красноватый оттенок и явно должен был напоминать, не в обиду будет сказано, цвет вашего носа. Одним словом, казалось, что наши абсолютно голые австралийцы облачились в парадную форму французской колониальной жандармерии, ту, которую носите вы, мой дорогой друг!

«Ба-ба-тон… Табу!» — речь шла о вас, о святом, могущественном, достопочтенном Барбантоне! Я все понял! Во второй раз судьба забросила меня на австралийский берег, неподалеку от того места, где нас с господином Андре, доктором Ламперьером и матросом Бернаром чуть было не отправили на тот свет. И тогда появились вы. Я и сейчас помню, как, загасив сапогами костер, на котором нас собирались поджарить, вы выхватили саблю и разогнали сборище людоедов, а затем, споткнувшись о корень какого-то дерева, упали на землю и встали уже Табу[153]. С тех пор Барбантон стал для этих наивных детей природы как бы самим Господом Богом. Это было вполне справедливо, ведь вы всегда производили неотразимое впечатление, особенно в своем блестящем мундире. Одним словом, если бы не вы, нас, несчастных бедолаг, просто-напросто съели бы.

Местные жители и по сей день хранят память о Барбантоне; вожди стараются подражать вашей манере держаться, ваш мундир запечатлен на их коже, а ваше имя они носят в своих сердцах. Я думаю, что через несколько сотен лет Барбантона причислят к лику святых, и ученые будут кропотливо изучать историю возникновения этого культа. Как бы то ни было, спустя три года ваше табу не потеряло своей силы. И проживающие в этих краях туземцы, вместо того чтобы приготовить из потерпевших кораблекрушение жаркое, принимают их с распростертыми объятиями. Вот какие любопытные изменения произошли в здешних краях благодаря вам.

Дикари устроили нам настоящий праздник. Они принесли жертвы в вашу честь, а мы во время церемонии распевали вместе с ними во весь голос «Ба-ба-тон табу». Эти слова стали национальным гимном, «God save the Queen»[154] племени нгао-ток-ка. Ваши обожатели помогли нам добраться до островка «Booby Island»[155], находящегося на пути в Австралию. Поскольку корабли, проходящие через Торресов пролив, обязательно делают здесь остановку, нас рано или поздно вывезут отсюда. Остается только ждать…

Британское адмиралтейство позаботилось, чтобы на острове имелось все необходимое для потерпевших кораблекрушение. Здесь есть даже почтовый ящик; высокая мачта с развевающимся британским флагом уже издали указывает мореплавателям о существовании этого высоко поднимающегося над водой кораллового острова, спасшего жизнь многим несчастным. Внизу у мачты стоит покрытая промасленным полотном, на котором написано «Postal Office», бочка; в ней лежат бумага, ручки со стальными перьями, чернила, книги и сумка, в которую прячут письма. Тут же хранятся чай, соль, сахар, сигары, огниво, табак.

Неподалеку имеется глубокая пещера со всякого рода съестными припасами; там есть сухари, сало, солонина, вяленая рыба и пресная вода. На видном месте лежит реестровая книга. На первой странице начертано на нескольких языках: «Моряков всех наций просят занести в книгу неизвестные доселе сведения, касающиеся изменений в очертаниях Торресова пролива. Капитанов же кораблей просят пополнить запасы «Убежища потерпевших кораблекрушение».

Ни один корабль не проходит мимо. Капитаны забирают почту, увозят с собой потерпевших, пополняют съестные запасы. Кроме того, на острове растут лук, тыква, пататы. В одной из пещер, неподалеку от водоема с пресной водой, устроен целый склад одежды. Места, где находятся водоем и пещера, указаны на плане, который тоже хранится в бочке.

Так что, мой дорогой друг, ни один потерпевший кораблекрушение не мог бы оказаться в лучших условиях. Мы нагуливаем жир и ждем не дождемся прибытия корабля, который доставил бы нас в одну из цивилизованных стран.

Прошу передать нижайший поклон вашей супруге и принять уверения в искренней к вам привязанности.

P. S. Пьер Легаль крепко жмет вам руку. 10°36′30″ южной широты и 141°35′06″ восточной долготы».

На конверте было написано: Господину О.-Ф. Барбантону. Улица Лафайет. Париж.

ГЛАВА 14

Тайны «Postal Office». — Два письма. — Адрес на конверте. — Фрике поражен. — Парус! — Голландская шхуна «Полембанг». — Радушный прием. — Что думает капитан Фабрициус ван Прет о таможенниках вообще и о нидерландских таможенниках в частности. — На этот раз они попали к контрабандистам. — Гастрономические пристрастия малайцев. — Ловцы голотурий (морских кубышек). — Трепанг — любимое национальное блюдо жителей Малайского архипелага. — По пути на Тимор.

Уныло тянулись дни, буря давно утихла, и морские просторы были удручающе однообразны. Словно оазисы в желтых песках пустыни, среди сероватых волн виднелись небольшие атоллы с их непременным ожерельем кокосовых пальм, а та движущаяся точка, в которой только опытный глаз моряка способен разглядеть верхушку корабельной мачты, так и не появлялась на горизонте. Не трудно представить себе, как томились наши друзья, считая, что этим дням не будет конца.

Проход по Торресову проливу значительно сокращает путь от восточного берега Австралии до островов Малайского архипелага, но моряков здесь подстерегают бесчисленные опасности. Не так-то просто пробраться через лабиринт островов, островков, отмелей и рифов, которыми изобилует Коралловое море, где к тому же проходит мощное течение. Невозможно нанести на карту стотридцатикилометровую береговую линию пролива, меняющего свои очертания из-за непрекращающейся работы мадрепоровых полипов. Все это делает Торресов пролив, открытый сподвижником Кироса, одним из самых опасных на нашей планете. Корабли, несмотря на мужество английских моряков, обладающих несравненным преимуществом над американскими моряками, ибо умеют быть осторожными, появляются здесь довольно редко.

Было бы ошибочно полагать, что Буби-Айленд посещают лишь сбившиеся с курса суда, а бесстрашные мореплаватели Соединенного Королевства выбирают менее опасные пути. Регулярно четыре раза в году парусники совершают рейсы между Батавией[156] и Сиднеем. Два корабля, пользуясь северо-восточным муссоном, дующим с октября по апрель, выходят из Батавии в октябре и марте; за двадцать восемь дней они достигают Сиднея, а затем благодаря юго-восточному муссону, дующему с апреля по октябрь, отправляются в обратное плавание и за те же двадцать восемь дней доходят до Батавии. Суда проходят Торресовым проливом и посещают остров Буби. Кроме того, этим маршрутом трижды в год следуют корабли «Eastern and Australian Mail Steam Company»[157]. Так что «Убежище потерпевших кораблекрушение» не такой уж забытый Богом уголок. И все-таки может пройти добрых два месяца, прежде чем нашедшие там приют робинзоны увидят своих спасителей, если, конечно, с кораблями по пути не произойдет ничего непредвиденного, а эти два месяца тянутся бесконечно долго…

Парижанин опустил письмо в находившийся в бочке мешок, который, как он полагал, был пуст. Впрочем, его содержимое, если даже предположить, что кто-то успел поместить туда свои послания, не слишком интересовало всегда уважавшего чужие тайны Фрике. Правда, по старой привычке, свойственной всем морякам, скромные пожитки которых нередко подвергаются нашествию тараканов, он вытряхнул мешок, намереваясь выгнать оттуда отличающихся редкой прожорливостью насекомых. Но вместо них на землю выпало два письма. Фрике машинально взглянул на конверты. Адреса были написаны твердым, уверенным почерком, свойственным английскому или немецкому письму. На одном из конвертов значился адрес: «Господину Венсану Бускарену, улица Жан-Жака Руссо, дом №… Париж».

— Как бы мне хотелось хоть на неделю очутиться в тех местах, куда рано или поздно попадет это письмо, — с легкой грустью проговорил он. — Я не завистлив по природе, но этому листку бумаги можно позавидовать. Ну что ж, отправляйся в путь, во Францию вместе с моей эпистолою[158] к нашему славному жандарму. Что же до второго послания…

Он даже вскрикнул, пораженный, увидев, кому адресовано второе письмо.

— Тысяча чертей!.. Неужели я брежу?! Пьер!.. Пьер!..

Но боцман, не отрывавший глаз от горизонта, вдруг подбросил в воздух свой берет и, позабыв о тропической жаре, пустился отплясывать джигу[159], выделывая при этом такие замысловатые коленца, что ему мог бы позавидовать любой итальянец.

— Полно, Пьер, послушай меня… Если бы ты только знал… это письмо…

— Да, кстати о письме, смело опускай его в почтовый ящик. Начальник почтовой службы заберет его в ближайшее время.

— Ты в своем уме?

— Конечно, моряк! Нам есть чему радоваться.

— Что же случилось, в конце концов?

— Сразу видно, дружок, что тебе не приходилось плавать на старом трехмачтовом паруснике, и ты не вглядывался в горизонт с высоты брамселя[160], иначе…

— Иначе что?

— Ты бы давно разглядел вдали, в двух милях отсюда, этот парус, вон, там, над одним из атоллов.

— Парус!.. Ты видишь парус?

— Черт побери! Я же не в кабачке «Салон Флоры», чтобы просто так, одному пуститься в пляс. Для этого должна быть серьезная причина. Ну-ка, посмотри повнимательнее, моряк!

— Да. Ты прав, — согласился с ним парижанин, лицо которого выражало сильнейшее волнение.

— Слава Богу!.. Через пять минут покажется и сам корабль. Смотри-ка, шхуна. Готов побиться об заклад, это голландское судно, один из тех морских дилижансов[161], которые бороздят морские просторы, они такие пузатые, как и их хозяева, большие любители пива.

Подгоняемая бризом и течением, искусно обходя подводные рифы, шхуна быстро приближалась к коралловому острову. Она уже подняла флаг. Пьер Легаль не ошибся. Голландский флаг, имевший те же цвета, что и французский, — красный, белый, синий, только расположенные горизонтально, — развевался высоко над кормой.

— Прекрасно, — продолжал боцман. — Я не прочь отправиться в путь. Голландцы — славные парни и хорошие моряки. Мы с ними легко поладим.

Шхуна легла в дрейф в двух кабельтовых[162] от атолла, моряки ловко спустили шлюпку, туда сели четыре гребца, и шлюпка понеслась к острову. Не успела она еще пристать к берегу, как один из сидевших в лодке, видимо, хозяин, обратился к нашим друзьям на незнакомом им языке.

— Черт побери, если бы можно было бы понять хоть одно слово из того, что он сказал… И все-таки нам надо договориться… Мы — французы, не говорит ли кто-нибудь из вас на нашем языке?

— Я говорю, — ответил хозяин, знавший, как и большинство его соотечественников, несколько языков. — Думаю, вы хотите одного — как можно скорее выбраться отсюда.

— Еще бы! — в один голос ответили Пьер и Фрике.

— Тогда скорее в лодку! Через несколько минут начнется отлив, нам не следует медлить[163].

Голландцу не пришлось дважды повторять свое приглашение. У наших друзей не было с собой багажа, и сборы их не заняли много времени. Они сразу же, в чем были, сели в шлюпку, и через несколько минут французы и китайчонок уже карабкались по веревочному трапу с ловкостью людей, для которых это было делом привычным. На борту их встретили с тем радушием, с которым моряки, постоянно подвергающиеся опасностям, встречают потерпевших кораблекрушение. Капитан приказал тут же поднять паруса, казалось, он позабыл заглянуть на «почту», что озадачило Фрике, поскольку это противоречило инструкциям, имевшимся в Реестре потерпевших кораблекрушение.

Когда паруса были поставлены, капитан пригласил пассажиров в свою каюту. В нескольких словах Фрике описал ему выпавшие на их долю приключения. Правда, рассказывая о кораблекрушении, он решил умолчать о неблаговидном поведении американского капитана.

Капитан, славный, круглый, словно бочонок, толстяк, с коротко подстриженными волосами и обветренным лицом, по всему видно, хитрый, как дьявол, не смог, несмотря на свою флегматичность, скрыть своего удивления, выслушав историю наших друзей.

— Рад, что случай привел меня на Буби-Айленд, — сказал он с присущей морякам сердечностью. — Я хотел лишь проверить, не сбилась ли шхуна с курса. Не случись этого, вам пришлось бы сидеть там до марта, дожидаясь корабля, идущего из Батавии в Сидней. А добираясь до Суматры, вы потеряли бы еще месяца три. Я сейчас держу курс на Яву, правда, прежде должен разгрузить свой товар. Однако, надеюсь, недель через шесть мы подойдем к острову. А пока чувствуйте себя как дома. Можете работать, если сами того захотите, а можете и просто отдыхать. Решайте…

— Бездельничать, когда товарищи трудятся, капитан, невозможно, уж поверьте Пьеру Легалю. Прошу вас разрешить нам работать наравне с экипажем. Моему другу, вероятно, сподручней было бы шуровать кочергой, чем при сильном ветре брать рифы[164], поскольку ему лучше знакомы угольные бункеры на военных кораблях, чем оснастка трехмачтового судна или даже обычной шхуны, но он ловок, как белка, и силен, как ломовая лошадь, так что даром мы свой хлеб есть не будем.

— Поступайте как знаете, дети мои. Вам виднее. Мо жете помогать матросам, когда сами того пожелаете.

— Благодарю, капитан. Вы очень добры.

— Позвольте задать один вопрос, капитан, — проговорил Фрике.

— Слушаю вас.

— Как случилось, что вы не пристали к берегу и не забрали письма?

При этом неожиданном вопросе широкая улыбка появилась на кирпично-красном лице шкипера.

— Не стану ничего скрывать, — ответил он. — Все очень просто. За славой я не гонюсь, я простой шкипер, но, будучи хозяином этой шхуны, хочу решать сам, куда плыть, какой брать груз, куда его доставить. А голландские таможенники любят совать свой нос туда, куда не следует, бесцеремонно проверяют фрахты[165] кораблей и обкладывают их грабительской пошлиной. Взяв письма на «почте», я должен был бы передать их консульским служащим, а они уж непременно стали бы допытываться, откуда судно плывет, что везет и тому подобное. И моя любезность мне же влетела бы в копеечку. Проще тихо-мирно разгрузить свой товар в условленном месте, известном только мне и моим партнерам, забрать там новую партию груза, не проходя таможенного досмотра. Вот так и плаваем без вмешательства господ чиновников. Теперь понимаете, в чем дело?

— Понятно, — ответили со смехом оба француза.

Капитан, улыбнувшись, не стал их больше задерживать.

— Наш капитан конечно же хороший плут, — шепнул Легаль парижанину, — но на этот раз нам все-таки больше повезло, чем когда мы отплывали из Макао. Американец был подлым пиратом, а наш голландец просто-напросто контрабандист. Да, кстати, что это за история с письмом? Я помню, в ту минуту, когда появилась шхуна, у тебя в руках был мешок с письмами…

— Готов поспорить, ты ни за что не отгадаешь, кому было адресовано одно из тех двух писем, которые находились в мешке.

— Тут, видимо, что-то кроется. Лучше я сразу признаюсь, что не смогу отгадать.

— Так вот, дорогой мой, на одном из конвертов было написано: «Сеньору Бартоломеу ду Монти, в Макао!»

Пьер вздрогнул, словно пуля угодила ему прямо в грудь.

— Пряничному клоуну с рапирой… Сообщнику пирата!

— Да, именно ему.

— Ну, знаешь! Кто же, черт возьми, опустил это письмо в бочку? Должно быть, американец сумел спастись в своей посудине и добрался до Буби-Айленда… Нет, невозможно. У меня в голове все перемешалось.

— Как бы то ни было, случай порой преподносит нам странные вещи.

— Тысяча чертей! Письмо, дорогой мой, следовало выкрасть.

— Нет, этого я бы сделать не мог.

— А почему нет? Письмо бандита, адресованное мерзавцу.

— То, что получатель — мерзавец, я согласен, но из чего следует, что отправил его негодяй?

— Уверяю тебя, это наш американец. Он добрался сюда в своей лодке. У меня нет и тени сомнения.

— Пусть так. И все-таки я бы не смог нарушить тайну переписки.

— Вот еще! Деликатничать с такими подлецами — все равно что метать бисер перед свиньями.

Шхуна «Палембанг», капитан которой минхер Фабрициус ван Прет являлся одновременно и ее владельцем, вышла в море, чтобы доставить к столу малайцев, прихотливых в еде так же, как и китайцы, одно из самых любимых их кушаний. Все восемь матросов шхуны с утра до вечера были заняты ловлей голотурий.

Мы не стали бы говорить о голотуриях, если бы промысел этих иглокожих не занимал в здешних краях не менее важное место, чем ловля трески в Ньюфаундленде. Малайцы просто обожают трепангов[166] подобно тому, как англичане обожают свой пудинг, немцы — свинину с кислой капустой и картофелем, эскимосы — тюлений жир, а итальянцы — макароны. Трепанги — любимое национальное блюдо не только на Малайских островах, но и в Камбодже, Китае, Кохинхине[167], Анголе и многих других странах. А потому этим промыслом с немалой для себя выгодой занимаются не только местные жители, но и множество английских, американских и голландских кораблей.

Голотурии относятся к морским беспозвоночным животным типа иглокожих, об этом можно прочесть в любом учебнике зоологии… Ну а мы попытаемся говорить не столь научным языком и дать объяснение более практическое. Вообразите себе кожаную трубку средней толщины, длиной от пятнадцати до двадцати пяти сантиметров, наполненную водой, с довольно примитивным кишечником; на ее верхнем конце, напоминающем воронку, находится круглое ротовое отверстие с венчиком щупальцев, действующих наподобие присосок и служащих как для ловли добычи, так и для передвижения животного.

Голотурии водятся на утесах и в прибрежных песках, они весьма неприхотливы в еде и заглатывают все, что попадается им на пути — микроскопических животных, частички морских растений, рыбные икринки и даже песок. По довольно странной физиологической особенности пищеварительный аппарат голотурий отличается редкой чувствительностью и не приспособлен к столь разнообразной еде; бедняги нередко страдают несварением желудка, и, когда им трудно очистить кишечник от непереваренной пищи, они безболезненно избавляются не только от неусвоенных остатков, но и от собственных внутренностей, которые недостаточно хорошо работают, подобно тому, как мы выбрасываем отслужившие свой срок перчатки или обувь.

И это еще не все: голотурии охотно дают приют мелким ракообразным и, что еще удивительней, мелким рыбешкам, подобно кротам, предпочитающим темноту. Через воронку ротового отверстия голотурии они проникают в узкий для них кишечник, разрывают его, устраиваются между кожей и тонкими стенками внутренностей голотурии и спокойно живут там, не причиняя, видимо, особых неудобств своим хозяевам.

Мясо у трепанга довольно жесткое, а посему готовится оно несколько нетрадиционным способом, а именно: ждут, когда у него появится такой запах, которого не выдержали бы даже любители мяса с душком. Говорят, что это блюдо, приправленное пряностями, перцем и прочими специями, так высоко ценимое малайцами, начинает нравиться и европейцам. Все дело вкуса, ведь есть же гурманы, предпочитающие, например, наш рокфор[168].

Отлавливают трепангов с помощью простых бамбуковых палок с небольшим хорошо заточенным крючком на конце. Эта ловля, приносящая, как было уже сказано выше, немалый доход, требует также терпения и ловкости. А потому капитаны европейских и американских судов нанимают специально несколько гарпунеров. Способ этот верный, но требует немало времени, а потому крупные предприниматели предпочитают нанимать как можно больше людей, в период отлива они подбирают оставшихся на песке иглокожих или же дожидаются бури, во время которой ветер и волны выбрасывают их на берега островов и островков в таком количестве, что после двух или трех ураганов можно без труда загрузить целый корабль.

Именно такой ловлей и занимался капитан «Палембанга»; его шхуна водоизмещением в двести тонн, была уже почти полностью загружена. Появление же на борту корабля наших друзей, казалось, принесло счастье ловцам, так как голотурий вдруг оказалось так много, что судно, заполненное до отказа, уже через неделю взяло курс на остров Тимор, крупнейший из Малых Зондских островов.

Пьер, Фрике и Виктор были почти спасены — они приближались к местам, где жили европейцы.

ГЛАВА 15

Муки экзаменующегося на степень бакалавра[169].— Остров Тимор и его обитатели, — Ночные сигналы. — Нежданный гость. — Любопытные и неопровержимые сведения о моральном облике минхера Фабрициуса ван Прета. — Как один пират обвел вокруг пальца другого. — Мастер[170] Холлидей. — У морских разбойников, оказывается, есть главарь. — На тенте. — Бегство со шхуны и захват малайской лодки. — Вновь в цивилизованном мире. — Странные отношения между португальскими таможенниками и контрабандистами всех стран. — В тюрьме.

Из любого учебника по географии вы узнаете, что остров Тимор расположен между Молуккским морем и Индийским океаном[171] и простирается от 120° до 125° восточной долготы и от 8°30′ до 10°30′ южной широты. Пожалуй, это все или почти все.

Думается те, кто не ограничиваются при изучении географии перечнем французских субпрефектур[172], включая Корсику, вправе потребовать более подробных сведений и описаний. Но вряд ли можно удовлетворить их любопытство, поскольку одни авторы утверждают, что остров имеет в длину пятьсот километров, другие одним росчерком пера отбирают у него пятьдесят километров, нисколько не заботясь о судьбах тех, кого они самовольно, без всяких на то оснований, лишили права на жизнь. Ширина острова также претерпевает подобные изменения и колеблется между сто пятью и сто двадцатью пятью километрами.

Не будем более останавливаться на этом вопросе и перейдем к населению. Фантазия наших авторов не знает границ. Вообразите себе профессора Сорбонны[173] или какого-нибудь провинциального учебного заведения, задающего вопрос претенденту на степень бакалавра.

«Не можете ли вы сказать, сколько человек проживает на острове Тимор?»

«Миллион двести тысяч», — уверенно ответит экзаменующийся, которому благодаря хорошо натренированной памяти удалось запомнить эту цифру.

Представляю, как подскочит уважаемый экзаменатор, и с иронией или сарказмом (в зависимости от его темперамента) возразит:

«Нет, сударь, ошибаетесь. В Тиморе проживает всего лишь четыреста девяносто одна тысяча человек».

Удивленный кандидат в бакалавры клянет свою память вместе с жителями Тимора. Но дело не в памяти нашего кандидата и уж конечно не в жителях злополучного острова, так как разные авторы с одинаковым рвением отстаивают правильность той или иной цифры. Как объяснить этим горе-географам, что бессмысленно пытаться определить численность населения малоизученного края? Было бы куда логичнее, вместо того чтобы жонглировать цифрами, честно признаться в своем незнании, которого нечего, впрочем, стыдиться, ведь на Тиморе проживают представители трех рас!

Начнем — по месту и честь — с аборигенов, они принадлежат к негроидной расе. У них тот же цвет кожи, такие же короткие, пушистые, курчавые волосы, как и у папуасов. Их так и не коснулась цивилизация; вооружены они копьями, луками и дубинами, отличаются невероятной жестокостью и употребляют в пищу человеческое мясо.

Вторую группу составляют малайцы. У них гладкие длинные волосы, выступающие скулы, цвет кожи — медно-красный. Это потомки прежних завоевателей Малайского архипелага. Они и по сей день сохраняют основные черты характера своих предков: храбрость, независимый нрав и двоедушие. И наконец, китайцы, отличающиеся гибким умом и умением лавировать. Этих иудеев Дальнего Востока можно встретить повсюду. Уже не одно столетие они держат в руках всю местную торговлю и богатеют год от года.

И вот я спрашиваю у заядлых поклонников статистики и у проводивших перепись населения: возможно ли среди этих болот, лесов, гор и рек сосчитать чернокожих, которые едят себе подобных? А кто может сказать, сколько малайских пиратов занимаются разбоем у Малых и Больших Зондских островов, сколько китайцев скрывают от посторонних глаз плоды своих незаконных сделок?

Цивилизованные страны также с давних пор стремились проникнуть в эти богатые земли. Остров Тимор принадлежит голландцам и португальцам, вроде бы не плохо ладящим между собой. Раздел острова произошел в 1613 году, когда Португалия, считавшая себя после побед, одержанных д’Альбукерком, владычицей всей Индонезии[174], вынуждена была уступить голландцам большую часть своих колоний, оставив себе лишь остров Солор и восточную часть острова Тимор, которыми она владеет и по сей день[175]. Ныне же над фортом Конкордия, цитаделью Купанга, столицы голландских владений в западной части острова, развевается нидерландский флаг. Голландцы сумели сделать неприступной эту и без того защищенную отвесными скалами крепость.

Город Купанг разделен на две части неглубокой рекой, на берегах которой выросли красивые каменные дома с черепичными крышами. Там, по словам голландцев, прекрасно умеющих считать, проживают пять тысяч человек. Всюду царят строгий порядок и чистота, столь дорогие подданным Нидерландского королевства. Есть там и церкви, и банковские конторы, и кафе, и рестораны, и даже театр. По улицам с важным видом расхаживают таможенники в зеленых мундирах и белых фуражках.

Зная по собственному опыту, как честны и неподкупны эти чиновники, Фабрициус ван Прет старался держаться от них подальше. А потому, хоть над шхуной и развевался голландский флаг, он сразу же, как только вахтенный матрос увидел землю, вместо того чтобы идти на Купанг, изменил курс, свернул на север, обогнул мыс Джеки и затем вновь направился на запад, плывя вдоль португальского берега. Достигнув приблизительно 123°15′ восточной долготы, шхуна легла в дрейф в открытом море милях в трех от острова.

Ночь была темной, что, видимо, очень радовало капитана. Лишь где-то вдали можно было разглядеть огоньки Дили, или Дели, столицы португальской колонии, неудачливой соперницы Купанга. Если бы светило солнце, если бы шхуна, вместо того чтобы держаться вдали от берега, вошла в порт (право, в очень хороший порт), наши друзья, находившиеся на борту, увидели бы жалкие лачуги, которые можно встретить лишь в самых бедных голландских поселениях.

Глиняные домишки, покрытые соломой, форт, обнесенный земляным валом, неказистая церквушка, конечно же таможня, и всюду, в зависимости от времени года, грязь или пыль. Кучи отбросов в канавах, где роются голодные свиньи. Правда, при виде разгуливающих среди этого скопища жалких хибар множества одетых с иголочки чиновников, в черных костюмах и белых манишках, а также франтоватых офицеров в броских безвкусных мундирах, что плохо вяжется с окружающей их грязью, сразу становится ясно, что и сюда уже проникла цивилизация…

Но сейчас стоит непроглядная тьма. Таможенники спят сном праведников. Возможно, у них есть на то причины. А вот Пьеру, Фрике и их верному Виктору теперь, когда земля так близко, не спится. Они присели на корме у руля и тихо разговаривают, строят планы в ожидании близкого освобождения. Вдруг яркий свет заставляет их поднять головы. Огромный огненный язык разрезает темноту, поднимается к небу и рассыпается, оставляя после себя целый хвост маленьких искорок.

— Кажется, — шепчет Пьер, — что-то должно сейчас произойти. Этот фейерверк вряд ли устроен в честь тех, кто проживает на берегу.

Вторая, а затем и третья ракета с шумом поднялись в небо, оставляя после себя целую россыпь звезд. Затем вновь наступила темнота.

Прошло еще минут сорок, и наши друзья услышали легкий плеск. Шум приближался, вдруг совсем рядом раздался резкий свист. В ответ на носу кто-то зажег и сразу погасил фонарь. Но этого было достаточно, чтобы определить положение шхуны, у которой из-за особых отношений капитана с властями не горели положенные по уставу огни.

К шхуне подошла лодка, она глухо ударилась о борт судна. Послышались страшные ругательства на английском языке, голос был хриплым.

— Тише, ребята, тише, — проговорил, облокотившись о борт, капитан.

— Ах, вот это кто, старая морская свинья, поганый кашалот, — продолжал хриплый голос, — могли бы нам и посветить. Здесь не видно ни зги, темно хоть глаз выколи.

— Смотри-ка, — откликнулся радостно капитан, и по его тону стало ясно, что он искренне удивлен, — это же сам мастер Холлидей.

— Собственной персоной. Правда, от меня остались лишь кожа да кости. Я стал страшнее смерти, но, надеюсь, вы не станете из-за этого сторониться меня как прокаженного. Ладно, не будем медлить. Прикажите бросить поскорее конец… Да не забудьте приготовить пинту[176] вашего лучшего виски. А вы, ребятки, — сказал он, обращаясь к гребцам, — привяжите пирогу и ждите моего возвращения.

— Этот голос мне хорошо знаком, — озадаченно прошептал Фрике на ухо Пьеру.

— Пусть меня повесят на рее, но готов побиться об заклад, что и я уже слышал где-то этот хрип.

— Черт возьми, уж не…

— Что ты хочешь сказать?

— Ну, тогда мы попали в хорошенькую переделку. Знаешь…

— Говори скорей, не тяни.

— Не пройдет и пяти минут, как этот человек, а кто он, мы можем не сомневаться, узнает, что мы находимся на борту. Они обшарят весь корабль, и, если нас найдут, наша песенка спета.

— Что же нам делать?

— Мы сейчас проворно заберемся на тент, под которым сидим, благо капитану пришла счастливая мысль не убирать его на ночь, а потом уж решим, что делать. Давай полезай первый, а я подсажу Виктора.

Они мигом взобрались на тент. И слава Богу, что не стали медлить. Капитан и его гость, крепко пожав друг другу руки, перешли на корму и остановились на том самом месте, где несколько минут назад сидели наши друзья.

— Скажите на милость, — продолжал хриплый голос, — что означают эти чрезмерные предосторожности? Неужели из страха перед португальскими таможенниками вам взбрело в голову встречать своих друзей в полной темноте. Почтенные блюстители порядка спят, верно, крепким сном. Тем более что вы, вероятно, сумели заранее позаботиться об этом, предложив им несколько пиастров.

— Да нет, я сейчас как раз ждал их представителя, и меня беспокоит, что он до сих пор не появился.

Незнакомец громко рассмеялся.

— Неужели вас так легко напугать, старина! Вы уже не тот бесстрашный морской разбойник, вместе с которым я так долго и так хорошо работал. By God![177] Сколько кораблей, груженных желтым товаром, мы захватили! Сколько джонок потопили! Сколько купцов обчистили! Сколько факторий ограбили!

— Не так громко, мастер Холлидей, не так громко! Если нас вдруг услышат… Можно ли быть уверенным, что мы с вами одни? Есть вещи, о которых не следует вспоминать.

Эти слова окончательно развеселили нежданного гостя.

— Да что это? Неужели ваши люди превратились в мокрых куриц? А ваши несравненные пушки заряжаются только перцем?

— Боже, — застонал капитан, — этот несчастный пьян как сапожник.

— С чего вы взяли? Я просто вспомнил, как славно мы жили в доброе старое время. Не стыдитесь ли вы, что были, да и сейчас еще остаетесь, одним из самых славных пиратов Индийского океана?

— Я всего лишь занимаюсь ловлей трепангов.

— Не шутите! Сколько кораблей вы ограбили по дороге?

— Ладно, мастер Холлидей, говорите, что вам надо…

— Послушайте, минхер Фабрициус ван Прет, вы оскорбляете старого друга. Признаюсь, никак не ожидал, что буду иметь честь встретиться с вами этой ночью. Заметив сигнал, поданный с судна, я решил предложить ему свои услуги, так как сижу на мели и мне нужно поправить свои дела.

— Ах, понимаю, ваши парни лихо взяли бы на абордаж мою шхуну и захватили бы мой груз.

— Вероятно. Я остался без гроша в данный момент. Сам дьявол, наш любезный покровитель, привел вас в эти края. Могу лишь сожалеть, что по нашему уставу ничего не могу в данный момент предпринять. Если только вы не порвали с нашим союзом, — неожиданно, с угрозой в голосе закончил незнакомец.

— Конечно нет, — живо ответил голландец. — Я по-прежнему предан известным вам лицам. Но, прошу, говорите потише. Я не могу полностью доверять своим людям. Эта ловля — лишь предлог, она дает мне возможность проверить моих новых товарищей. Я собираюсь в ближайшее время приняться за старое. А кроме того, у меня на борту пассажиры, а это вынуждает соблюдать осторожность.

— Пассажиры — плохой груз, от которого вам следует избавиться, и как можно скорее.

— Я бы предпочел их завербовать. Они, как мне представляется, сильные парни.

— Если все дело в этом, мы можем говорить по-французски. Этот язык здесь мало кто знает.

— Но они-то как раз французы!

Наши друзья, лежавшие на тенте прямо над головами беседующих, старались не упустить ни слова из сказанного, они достаточно хорошо владели английским и прекрасно понимали, о чем так откровенно говорили старые сообщники.

— Французы! — воскликнул незнакомец удивленно. — Где вы их отыскали?

— На Буби-Айленде.

— Но и месяца не прошло с тех пор, как я сам его покинул.

— Вы?

— Да, черт возьми! А до этого я потерял у островов Луизиады судно с первоклассным желтым товаром.

— Это весьма интересно.

— Интересно, что мой корабль разбился о коралловый риф и я потерял около ста тысяч долларов?! Вы слишком любезны…

— Нет. Вы меня неправильно поняли, я имел в виду нашу встречу с французами. Они находились на борту корабля, который разбился приблизительно в тех же местах.

— Великолепно! Один из них — настоящий морской волк, избороздивший не один океан?

— Да, вы правы.

— С ним молодой человек… И оба они крепкие парни?

— Да, можно не сомневаться. Но вы забыли китайца.

— Вот как, с ними еще и китаец! Вероятно, это один из моих кули. Я охотно заберу его (все-таки выручу триста долларов). Согласитесь, на сей раз все складывается как нельзя лучше.

— Конечно, если вы считаете, что сможете извлечь для себя из этого пользу…

— Не только для меня, но и для вас.

— Каким образом?

— Эти два моряка интересуют самого хозяина. Нужно сделать так, чтобы они не смогли больше вредить нашему союзу.

— Нет ничего проще. Накинуть пеньковый галстук на шею или привязать пушечное ядро к ногам…

— Нет, им не время еще умирать. Сначала их надо лишить возможности что-либо предпринять.

— Но почему?

— Это знает только сам хозяин.

— Понятно.

— Как бы там ни было, я никак не мог ожидать, когда корабль «Eastern and Australian Mail Steam Company» забрал меня с острова, куда мне удалось добраться в своей лодчонке, что снова встречусь с ними. Выполняя приказ, мы слишком сильно закрутили гайки, но сам я против этих ребят ничего не имел и искренне опасался, что они попали на обед к папуасам. Эта преждевременная смерть нарушила бы, вероятно, планы хозяина. Где же они сейчас?

— Наверняка спят сладким сном в своих гамаках.

— Прекрасно. Мы схватим их без труда. Только не следует жалеть веревок. Они — настоящие дьяволы.

— Согласен. — Капитан поднес ко рту свисток. Он уже собирался отдать приказ арестовать наших друзей, как вдруг на берегу вспыхнул яркий свет, в небо поднялась ракета. — Ну и лентяи, сколько же понадобилось им времени, чтобы ответить на мой сигнал.

— Слишком поздно, — откликнулся мастер Холлидей, — и раз уж я оказался здесь, беру все на себя. Свою лодку отправлю обратно и вместе с вами к Бату-Гиде. Там целая флотилия ловцов трепангов, вероятно, тех самых, которых вы ограбили по дороге. Продайте им отнятые у них же голотурии, и дело закончится к обоюдному удовольствию.

Капитан не стал возражать, и американец, перегнувшись через борт, что-то сказал по-малайски гребцам, которых невозможно было разглядеть в темноте.

— А теперь в путь. Как только поднимете паруса, мы, если не возражаете, схватим французов. Черт побери, представляю, как они будут удивлены, увидев мою козлиную бородку.

Но Фрике, не дослушав до конца разговор этих двух негодяев, составил смелый план, не имевший, казалось бы, никаких шансов на успех, но именно потому, вероятно, и удавшийся нашим друзьям. Не спеша, уверенно, с ловкостью обезьяны парижанин уцепился за край тента, соскользнул вниз по железной трубе, служившей подпоркой, и, бесшумно ступая босыми ногами по палубе, стараясь не делать ни одного неверного шага, добрался до рулевой цепи и спустился по ней в воду. Оказавшись по грудь в воде и держась одной рукой за цепь, он стал ждать. Пьер, казалось, продолжал лежать неподвижно. На самом же деле он проделал какую-то странную операцию с Виктором, который покорно ему подчинился.

— Ты не боишься? — шепотом спросил он китайца.

— Нет.

— Ты мне веришь?

— Да.

— Хорошо. Дай руки.

Паренек повиновался, и боцман крепко связал ему руки платком. Затем, взвалив Виктора себе на спину и просунув голову через его связанные руки, он приготовился к прыжку. В этот момент внимание капитана и его гостя было отвлечено огнями, вспыхнувшими на берегу, и они перешли с кормы на нос корабля. Пьер сумел воспользоваться этим столь незначительным на первый взгляд обстоятельством и вскоре оказался рядом с Фрике.

— А теперь поплывем к лодке, только как можно тише.

— Ладно, сынок.

— Надо держаться поближе к кораблю, иначе мы можем потеряться в темноте.

Как раз в эту минуту Холлидей приказал гребцам плыть к берегу. Один из них тотчас же отвязал якорную цепь, а второй уже взялся за весла, как вдруг Пьер и Фрике возникли из воды, один у одного конца лодки, другой у другого, и одновременно напали на гребцов так, что те не успели даже и пикнуть. Впрочем, гребцы попытались оказать сопротивление, но сделали это скорее для виду. Бороться с французами им было явно не по силам.

Пирога отделилась от шхуны и поплыла по течению. Но Пьер, освободившись от груза, то есть отвязав Виктора и вернув ему свободу, взялся за весла и направил пирогу к берегу, туда, где горели огни. Полузадушенные малайцы неподвижно лежали на дне. Их обморок позволил Фрике также взяться за весла, и лодка вскоре пристала к берегу, где находилась небольшая группа людей с фонарем.

— Наконец-то, — сказал Фрике, вздохнув с облегчением, — мы оказались в цивилизованной стране.

— И впрямь, можно только порадоваться, сынок, — ответил Пьер, — хотя до дома нам очень и очень далеко. Но мы сможем все-таки вернуться туда, правда, сперва надо будет побывать на Суматре.

— Ты прав. Но здесь, по крайней мере, нас встретят не так, как встретили дикари.

— Кто вы такие? — грубо крикнул по-португальски человек, стоявший у фонаря.

— Вот дела! И этот тоже говорит не по-людски, — пробурчал Пьер Легаль, — как тут с ними договориться?

— Мы, — ответил по-английски Фрике, — потерпели кораблекрушение и добрались до Буби-Айленда, откуда нас забрало голландское судно.

— Что это за судно? — спросил кто-то по-английски, но с ужасным португальским акцентом.

— Шхуна «Палембанг».

Люди в темных мундирах с кривыми саблями на боку подошли поближе.

— Вас прислал капитан Фабрициус ван Прет? — спросил один из них.

— Конечно нет, — не подумав ответил Фрике. — Что может быть общего, черт побери, у нас с этим старым негодяем. Мы — не морские разбойники, мы — честные французские моряки и хотим вернуться на родину.

Стоявшие на берегу посовещались несколько минут по-португальски, потом один из них, видимо, старший, сказал довольно любезно:

— Хорошо, господа, следуйте за мной.

Наши друзья не заставили себя упрашивать. Промокшие до самых костей, они последовали за своим проводником и вскоре подошли к маленькому невзрачному дому с покосившимися стенами и решетками на окнах. Дверь тотчас же отворилась, и тут все изменилось. Пьера и Фрике грубо втолкнули в комнату, где они оказались в полной темноте. Дверь захлопнулась, зловеще скрипнул засов, затем насмешливый голос крикнул:

— Спокойной ночи, господа. Минхер Фабрициус ван Прет — честнейший человек. Он ни разу не нарушил закона. Никто здесь не может на него пожаловаться. Вы дурно о нем отзываетесь и наверняка задумали что-то недоброе. Завтра мы посоветуемся с ним и решим, как поступить с вами.

Затем все удалились.

— Тысяча чертей, — проговорил Пьер. — Мы опять попали в ловушку.

Фрике от бешенства заскрежетал зубами.

— А Виктор? — вдруг спохватился Пьер. — Здесь ли он, по крайней мере? Виктор!..

Никто не ответил. Паренек исчез.

ГЛАВА 16

Ярость Фрике. — Утешать бесполезно. — Удивление человека, который никогда ничему не удивлялся. — На помощь! — Решетка сломана, часовой оглушен. — Два здоровенных удара кулаком. — Воспоминание о кукольном театре на Елисейских полях. — Оказавшись в тюрьме, полишинель[178] избивает, комиссара, расправляется с жандармом и запирает их вместо себя в камере. — Для каких целей понадобились французам мундиры португальских таможенников. — Жители Тимора. — В горах. — Беспечность белых. — Хлебное поле. — Помали — табу жителей Тимора. — Фрике сообщает, что ровно через сутки они отправляются на Суматру.

Фрике, хоть и был, как истинный парижанин, человеком веселым и беззаботным, обладал редким хладнокровием и даже в самые критические минуты и в самых отчаянных положениях не терял самообладания. И тот страшный приступ ярости, охвативший его, когда португальские таможенники засадили друзей в темницу, был для него столь необычен, что старый боцман растерялся.

— Мерзавцы!.. Негодяи!.. Что мы им сделали? Что сделал им этот бедный малыш, почему они решили разлучить его с нами?

Благородный юноша, позабыв о собственных несчастьях, больше всего в эту минуту тревожился о судьбе маленького китайца. Пьер Легаль выругался по-бретонски. Славный моряк, хоть и был чистокровным бретонцем, почти никогда не ругался на своем родном языке. И то, что он изменил своему правилу, свидетельствовало о крайнем волнении боцмана.

— Оттого, что мы с тобой лишний раз попали под замок, с нами ничего не сделается, — возмущенно продолжал Фрике, — нам сам черт не страшен! Но бедный ребенок среди этих жестоких пиратов и этих подлых чиновников, их сообщников… Что станет с ним? Ах, черт побери, это же ясно как Божий день, они продадут его! А мы сидим здесь без оружия и не в силах ничего предпринять. Остается лишь кусать себе локти… Так нет же, не будет этого. Пусть я в кровь обломаю себе ногти и разобьюсь головой о стену, но я выберусь из тюрьмы и разделаюсь с этими негодяями.

— Золотые слова, сынок! Неужели перед нами устоят глиняные стены этой халупы? Они и без нас скоро бы развалились.

— Да, — продолжал, все больше распаляясь, Фрике дрожащим от ярости голосом, — они еще пожалеют, что осмелились поднять руку на Виктора. Помнишь, как мы расправились с теми, кто пытался отнять у нас нашего маленького черного принца? Трусы!.. Они нападают на детей, которых наверняка пожалели бы даже дикие звери. Ну ничего, Пьер, эти разбойники у нас еще поплачут.

— И слава Богу, сынок. Таким ты мне куда больше нравишься. Не хотел бы я оказаться на месте этих португальцев… Да уж, тут есть из-за чего выйти из себя. Ты прекрасно знаешь, как твои приемные дети мне дороги. Мы все одна семья, семья настоящих моряков. Я не так вспыльчив, как ты, но меня душит гнев, и у меня руки чешутся. Но хватит разговоров. Надо спасать нашего юнгу. Сперва попытаемся проделать отверстие в стене. Твой нож при тебе?

— Да, но не хотелось бы, чтоб он затупился. Я собираюсь всадить его в живот первого мерзавца, который попадется мне под руку… У нас есть еще револьвер американца, но патроны, вероятно, намокли, когда мы прыгали в воду. Да это и не так важно. На то, чтобы пробить отверстие в стене, понадобилось бы слишком много времени. Надо найти другой способ выбраться отсюда. Решено! Я буду не я, если через два часа мы не будем на свободе.

— Может, для начала следует осмотреть решетку?

— Черт возьми, ты прав. Одно из двух. Либо решетки никуда не годятся и их легко будет выломать, либо, если такое невозможно, придется их раздвинуть, и мы должны это сделать, чего бы это нам ни стоило. Стань вплотную к стене. Я заберусь тебе на плечи. Раз, два… Решетку не так-то просто выломать.

— Смелее, смелее, сынок!..

— Черт побери, она поддается.

Но тут снаружи послышался грубый голос, кто-то строго приказал молодому человеку замолчать. В темноте сверкнуло дуло ружья. Фрике увидел человека под окном и бесшумно спрыгнул на пол.

— Этого только недоставало, — сказал он возмущенно. — Они поставили часового у наших дверей. Негодяи! Засадили под замок и караулят честных людей, зато прекрасно ладят с морскими разбойниками, которые занимаются у них под носом контрабандой, да и не только контрабандой. Правильно говорят, что рыбак рыбака видит издалека. Впрочем, мне наплевать на эту разряженную куклу. Я снова заберусь наверх и, выломав решетку (на это мне не понадобится и получаса), выпрыгну из окна, брошусь на часового, и дело в шляпе! А что делать дальше, решим потом.

Фрике снова забрался на плечи своего друга, как вдруг оттуда, где стоял часовой, раздался пронзительный крик. Детский голос звал на помощь, звал с таким отчаянием, что молодой человек вздрогнул.

— Бог мой! Это же Виктор! Горе тому, кто его обижает.

Гнев и страх за мальчугана удесятерили силы парижанина. Он уперся коленями, головой и плечами в стену, схватил своими сильными руками решетку и сделал поистине невозможное — толстые железные прутья медленно согнулись, потом разом выскочили болты и со стены градом посыпалась штукатурка. Через отверстие пролезть можно было с трудом. Но Фрике не стал долго раздумывать. Он даже не почувствовал, как острые прутья впиваются в его тело.

В темноте, шагах в десяти от их лачуги, боролись двое. Фрике, как тигр, бросился к ним и навалился на поднимающегося с земли человека: его противник не шевелился. Часовой не успел даже схватиться за ружье, как кулак молодого человека опустился ему на голову, и тот упал, не успев даже вскрикнуть. Лежавший на земле Виктор, а это был именно он, попытался приподняться и жалобно застонал, узнав своего друга.

— Флике… Флике… Как я лад…

— Бедняжка. Ты не ранен?

— Нет. Но меня побили, потому что я хотел идти к тебе.

В эту минуту появился Пьер, он что-то нес с собой, но что именно, разглядеть в темноте было невозможно.

— Ты здесь, сынок? — спросил он тихо.

— Да.

— Где мальчуган?

— Вот он.

— Все в порядке. А теперь скажи, что мне делать с этой куклой, которую я, возможно, прикончил?

— Ты убил его?

— Может, и так. Ударил кулаком по голове, а ведь никогда не знаешь, что из этого выйдет; если голова не слишком крепкая, она может и треснуть. Надо сматывать удочки, и чем быстрее, тем лучше.

— Погоди немного. Думаю, сообщники наших достойных таможенников, вероятно, сейчас преспокойно спят или пируют где-нибудь вместе с пиратами. Надо воспользоваться передышкой. Сними-ка быстренько мундир с этого типа. А я пока раздену своего… Теперь свяжи всю одежду в узел. Не забудь прихватить шапки, сабли, ружья и патроны. А теперь в путь. Вещи нам вскоре пригодятся.

— Послушай, сынок, мне вот что пришло в голову. Не переправить ли этих двух типов в лачугу, из которой мы выбрались?

— Что ж, я не против. Даже наоборот.

— Тогда за дело. Надо покрепче завязать им рты, а то вдруг они скоро очнутся. Только поосторожней. Мы сейчас их переправим через окно…

— Через окно?! Да они же кости себе переломают.

— Не все ли равно?! К тому же спуститься вниз гораздо проще, чем взобраться наверх.

Высказав эту здравую мысль, старый моряк ловко просунул не пришедших в себя таможенников через узкое пространство между решеткой и стеной, подтолкнул их и, взяв узел с вещами, сказал Фрике:

— Тебе, конечно, виднее. Но, по-моему, нам следует избегать городов и взять курс на лес.

— Ты можешь идти, Виктор? — спросил Фрике у паренька.

— Да, Флике. Я холосо ходить с тобой.

— Ну что ж, тогда в путь.

Вдруг Фрике весело рассмеялся.

— Ты смеешься, сынок? С чего бы это, позволь узнать.

— Знаешь, я вспомнил одну пьеску, которую видел в балагане на Елисейских полях. Это любимый театр моего детства. Полишинелю, оказавшемуся в тюрьме, удается отдубасить охранявших его жандармов, избить до полусмерти комиссара полиции и выбраться на свободу, оставив в камере вместо себя своих тюремщиков.

Виктор понятия не имел ни о балаганах, ни о любимом герое французской детворы Полишинели, но, видя, как его друзья весело хохочут, тоже от души рассмеялся.

Часа через три, оказавшись в густом лесу, где уже можно было не опасаться погони, друзья прилегли на землю под большим деревом в ожидании рассвета. Вскоре голод дал о себе знать.

Фрике, хорошо изучивший в свое время этот район Океании, понимал, что рассчитывать на охоту им не приходится, ибо по совершенно необъяснимым причинам на этом большом гористом острове, покрытом великолепными лесами, в большей своей части необитаемом, можно встретить всего лишь несколько видов млекопитающих, одни из них — яванские макаки (macacus cynomolgus), которых можно увидеть только на Малайских островах; изредка попадаются дикие тигровые кошки (felis pardinoides), многие считают, что водятся они только на Тиморе; встречаются здесь также представители одного из видов циветты, которую называют еще генеттой (paradoxurus fascidatus)[179], тиморский олень (cervus timoriensis), восточный кускус (cuscus orientalis) и дикая свинья (cus timoriensis). К тому же водятся они в местах, почти недоступных человеку.

К счастью, в ту минуту, когда первые лучи солнца осветили верхушки деревьев, беглецы увидели двух туземцев, которые, вероятно, несли в город всякую провизию. Обитатели Тимора — известные воры. Постоянно воюя между собой, они безжалостны к своим врагам, но с большим уважением относятся к европейцам, которые могут себя чувствовать на острове почти в полной безопасности.

Оба туземца были типичными представителями папуасов — курчавые кустистые волосы, темная кожа и длинный нос сердцевидной формы, что является отличительной чертой этого племени. Полуголые, с набедренными повязками из куска материи, доходившими им до колен, они с грустным видом не спеша шли по тропинке. Каждый из них держал в руках свой знаменитый национальный зонтик, без которого ни один уважающий себя островитянин не стал бы пускаться в путь. Этот зонт — большой пальмовый лист, все перистые листочки которого тщательно сшиты и не могут разойтись, а при желании легко складываются. Когда же начинаются столь частые в этих местах ливни, путники тотчас раскрывают свои зонты и прикрывают ими плечи.

Ленивые от природы, они не слишком торопились. Покинуть деревню заставило их лишь полное отсутствие спиртного. У одного за спиной был украшенный перьями и ракушками туго набитый мешок. Другой же сгибался под тяжестью корзины дикого меда.

Туземцы искренне обрадовались встрече с нашими беглецами, нарушившей монотонность их путешествия, да и потом, кто знает, они могли продать или же обменять прямо на дороге свои товары. Приветливо улыбаясь, туземцы приблизились, один из них предложил европейцам аппетитные, хорошо подрумяненные лепешки, другой — мед, выложив свое угощение на широкие листья вместо тарелок. Великодушие туземцев растрогало наших друзей.

Папуасы, видя, что их угощение пришлось европейцам по вкусу, весело рассмеялись и произнесли несколько непонятных фраз на своем гортанном языке. К счастью, они могли кое-как объясниться по-малайски, и Виктору снова пришлось выступить в роли переводчика. Пьер и Фрике узнали, что их новые знакомые жили в горах, в маленькой деревушке, что добраться до нее европейцы смогут, когда солнце будет в зените, часов приблизительно через шесть, что жители деревни будут рады чужеземцам, если они пожелают туда отправиться.

— Вы очень добры, мои милые островитяне, — не переставал повторять Фрике. — Какая жалость, что у нас нет ни гроша и нам нечем вас отблагодарить. Будь у меня хоть какие-нибудь бусы, которые так любят жители этих мест, но, увы… А знаешь, — обратился он к Пьеру, — лепешки эти очень вкусны, можно подумать, что они из настоящей пшеничной муки. Хотелось бы знать, из чего они их делают.

— Да, ты прав, неплохо было бы всем морякам иметь всегда про запас такие лепешки.

При этих словах боцман машинально развязал узел, служивший ему ночью подушкой. И, к его великому удивлению, оттуда на траву со звоном высыпалось несколько серебряных и медных монет. Глаза у островитян загорелись. Они хорошо знали цену этим металлическим кружочкам, знали, что смогут обменять их на огненную воду, а она даст им несколько часов радости.

Фрике перехватил этот взгляд и от души рассмеялся.

— Эти деньги, вероятнее всего, заработаны нечестным путем, но вам до таких тонкостей нет дела, не настолько вы щепетильны. Можете положить их себе в карманы, если у вас, разумеется, есть таковые. Знаешь, Пьер, я очень рад, что мы так распорядились нашим трофеем. Пусть на сей раз не оправдается пословица: «Чужое добро впрок не идет». Пусть оно пойдет впрок нашим славным островитянам.

Оба чернокожих в полном восторге схватили монеты и, полагая, вероятно, что они в этот день достаточно потрудились, решили, что в городе побывать они всегда успеют, а сейчас не станут расставаться со своими новыми друзьями и вместе с ними вернутся к себе в деревню, а имеющиеся у них припасы они вместе съедят по дороге.

Европейцев подобный план вполне устраивал, он обеспечивал им несколько дней передышки. Плотно позавтракав и хорошо отдохнув, наши друзья вместе с туземцами снова пустились в путь. Шли они по еле заметной тропинке, и та, петляя, привела их к подножию высокой горы, взобраться на которую было нелегко, но зато потом… Какие великолепные виды открылись их глазам, как чист и прозрачен был горный воздух! Позади остался густой удушливый туман, сквозь который лишь к полудню пробиваются лучи солнца. Освободившись теперь от этого болезнетворного тумана, путешественники легко шагали, любуясь высокогорным плато, где росли прекрасные кофейные деревья, свидетельствовавшие о необъяснимой беспечности колонистов.

Следует заметить, что португальцам, населявшим восточную часть острова, хотя редко кто из них не страдает болотной лихорадкой, не пришло даже в голову построить себе дома на возвышенности. Они настолько ленивы, что не занимаются возделыванием обширных земель, расположенных на высоте трехсот метров, где кофейные деревья растут, не требуя никакого ухода. И более того, они сами лишают себя одной из ценнейших сельскохозяйственных культур, вид которой вызывает в этих местах удивление у путешественников. Мы говорим о пшенице, прекрасно растущей на высоте тысячи двухсот метров над уровнем моря.

Видимо, климат Тимора обладает какими-то особенностями, если пшеница, характерная обычно для районов с умеренным климатом, может расти в тропиках на столь значительной высоте. Этот остров, наверное, — единственный в Океании, где можно увидеть такое. И что удивительнее всего, зерно прекрасного качества, и хлеб из здешней пшеницы не уступает хлебу, испеченному в Европе, хотя муку здесь изготовляют самым примитивным образом.

Португальцы считают ниже своего достоинства самим сеять пшеницу.

Из-за своей немыслимой лени колонисты, вместо того чтобы как-то поддержать земледельцев, помочь им расчистить новые участки и проложить дороги, предпочитают привозить пшеницу из Европы, хотя буквально в двух шагах от их дома прекрасные плодородные земли и много свободных рук.

Эта необъяснимая бесхозяйственность и является причиной бедности Тимора в сравнении с другими землями в тропиках. Прояви поселенцы хоть немного усердия и доброй воли, что, видимо, несовместимо с темпераментом легендарных потомков бывших хозяев Малайских островов, они превратили бы эту жалкую колонию в богатейшую житницу.

Так рассуждал Фрике, глядя на небольшое поле пшеницы, тонкие и крепкие стебли которой сгибались под тяжестью золотистых колосьев.

— Ну и лодыри, — говорил он, — вместо того чтобы грабить торговые суда, заниматься вымогательством, закрывать глаза на гнусности морских разбойников и сажать под замок честных и безобидных путешественников, им следовало бы выкорчевать леса и засеять их пшеницей, которая не требует здесь никакого ухода, и доказательства тому налицо. Достаточно просто бросить зерно в эту плодородную, не нуждающуюся в удобрении почву.

Когда я думаю о наших крестьянах, работающих не покладая рук, и смотрю на эти благословенные земли, которые щедро согревает солнце и поливают дожди, я не могу не почувствовать презрения к тем, кто не ценит эти богатства и не использует их на благо людям.

— Бездельники! — проворчал Пьер Легаль, и слово это, как бы подводившее итог длинной тираде парижанина, прозвучало весьма выразительно. — Знаешь, что я скажу мы можем, конечно, любоваться природой и на чем свет стоит костить здешних лентяев, но хотелось бы знать, не застрянем ли мы надолго в этой стране. Ума не приложу, как отсюда выбраться и вернуться на Суматру. Ведь время не ждет.

— Терпение, друг мой, терпение. Подождем недельку, пока внизу еще помнят о том, что случилось прошлой ночью. Потом вернемся, посмотрим, что происходит в городе, и тогда… У меня есть уже план, великолепный план, ты сам убедишься.

На следующий день наши путешественники вместе со своими новыми друзьями не спеша добрались до примостившейся на склоне горы красивой деревушки, откуда открывался удивительный вид на море. В деревне виднелось около десяти домов очень оригинальной постройки, ничем не напоминавших крепости-деревни на других островах. Стены были сделаны из досок, крыши, покрытые соломой, имели форму конуса. В домах не было окон, лишь маленькие двери не больше метра в высоту. Строения, окруженные небольшими садами, где росли фруктовые деревья, располагались далеко друг от друга.

Каждый из хозяев постарался сделать «помали», т. е. священным, неприкосновенным свое жалкое имущество («помали» на Тиморе все равно что «табу» для народов Полинезии). А поскольку туземцы питают склонность к воровству, они очень часто прибегают к своему «помали», и, как ни странно, оно не теряет своего значения. Несколько заплетенных в косичку листочков пальмы, шкурка зверя, обломки кувшина, кость, прикрепленная к забору, превращаются в пугало, при виде которого воры тотчас же удаляются. И хотя запрет этот имеет чисто символическое значение, он всегда производит впечатление, и куда более действенное, чем страх перед протоколами сельских полицейских.

В этой очаровательной деревушке, расположенной на склоне горы среди величественной тропической природы, нашим друзьям, с которыми так жестоко обошлись представители цивилизованного мира, бедные дикари оказали радушное гостеприимство. Отсюда открывался чудесный вид на море, а потому Пьер и Фрике могли внимательно следить за тем, что происходит на рейде.

На восьмой день утром какой-то корабль на всех парусах вошел в гавань. Невозможно было разглядеть, под каким флагом он шел, но безошибочный глаз Пьера узнал его.

— Голландская шхуна, черт побери. Капитан избавился от груза и теперь зашел в порт пополнить свои запасы.

— Прекрасно! — воскликнул Фрике. — Мы не станем здесь долго задерживаться, завтра же попрощаемся с нашими хозяевами и вернемся на берег, приняв, естественно, все необходимые меры предосторожности.

— Вот как, это что-то новое.

— Да, мой друг! Завтра вечером мы отправляемся на Суматру.

ГЛАВА 17

Фрике и не думал хвастаться. — Удавшийся маскарад. — Что думала мамаша Бигорно о приготовлении яичницы. — В открытом море. — Заснувший вахтенный. — Два «португальских таможенника» берут корабль на абордаж. — У парижанина действительно железная хватка. — На этот раз Фрике не шутит. — Положение осложняется. — Страшный удар саблей. — Отплытие на Суматру. — Простой переход в двадцать пять градусов. — Вор у вора дубинку украл. — Страшное известие.

Хотя у Фрике, чистокровного парижанина, не было среди предков ни одного гасконца, его смелое утверждение можно было принять за истинно гасконское хвастовство. Слова «завтра вечером мы отправляемся на Суматру» озадачили Пьера Легаля. Боцман долго не мог уснуть, стараясь разгадать, что скрывается за этой фразой.

«Завтра отправляемся на Суматру… Причем не через неделю или месяц, а именно завтра, — размышлял он, — не в Китай или еще куда-нибудь, а на Суматру. Так сказал Фрике, а значит, так и будет. Но сейчас мы находимся на высоте тысячи метров над уровнем моря в жалкой хижине туземцев, у нас всего-навсего несколько голландских монет, чуть больше двенадцати франков, да еще два мундира таможенников… К тому же отношения с местными властями прескверные, — стоит только появиться в городе, и нас тут же схватит первый патруль. Да уж, этому парню сам черт не брат. Можно не сомневаться, он сыграет с этими бездельниками одну из своих шуточек. Одним словом, поживем — увидим. Нечего мне голову ломать, а то и свихнуться недолго. Пора спать».

Моряки, привыкшие к несению вахты в разное время суток и ко всевозможным корабельным шумам, засыпают как правило, мгновенно. Пьер Легаль закрыл глаза, решив не мучить себя, и вскоре громко захрапел. Ему снились дирижабли, подводные корабли, дрессированные киты, на спинах которых трое друзей плыли в паланкинах… Разбудил его голос Фрике.

— Быстрей! Свистать всех наверх, — кричал тот во весь голос. — Поторапливайся! Уже рассвело.

Молодой человек широко распахнул дверь, и веселые солнечные лучи ворвались в их жалкое убежище. Кит, на котором путешествовал Пьер, разом исчез. Боцман открыл глаза, крепко выругался, тут же вскочил, словно в нем сработала какая-то пружинка, и сжал кулаки, готовясь к бою.

— Тысяча чертей! Видно, в этой стране живут одни только таможенники! Подожди, я научу тебя хорошим манерам.

Таможенник громко рассмеялся и сделал такое антраша[180], что ему позавидовал бы любой танцор. По этой джиге и безудержному смеху Пьер догадался, что перед ним его друг Фрике. На парижанине был темно-зеленый мундир с желтым кантом, на голове — кепи, кожаный пояс с саблей на боку перетягивал талию. Фрике, можно сказать, полностью преобразился и выглядел настоящим таможенником. К тому же он позаимствовал краски у своих хозяев и загримировался не хуже заправского артиста.

— Ну, как ты находишь, дружище? Хорошо ли я выгляжу? Если даже ты меня не узнал, смогу ли я спокойно в таком виде пройти по набережной?

— Просто невероятно! Нет, никогда ничего подобного я не видел. Силен же ты, парень!

— А теперь твоя очередь. Натяни второй мундир. И не медли. Теперь дорога каждая минута.

— Шутишь? В таком виде я буду похож на жандарма во время сельского праздника или же на музыканта из пожарной команды.

— Да нет. Все будет хорошо! Ты будешь похож на таможенника старого закала, старого, лохматого, злого пса, не в обиду тебе будет сказано.

— А если мы встретим других… настоящих таможенников?

— Не бойся. Днем будем избегать людных мест, а когда доберемся до гавани, опасаться будет уже нечего.

— Значит, мы должны добраться до моря?

— Конечно же, черт возьми! Не думаешь же ты, что до Суматры можно добраться пешком?

Тем временем Пьер, бурча, успел переодеться. В этом странном мундире он действительно выглядел великолепно. Немного грима, и боцман стал совершенно неузнаваем.

— Гм, — пробурчал он, — если бы мои старые товарищи встретили меня, то приняли бы за попугая или решили бы, что начался карнавал.

— Тем лучше! Значит, наш маскарад удался. Остается только попрощаться с нашими хозяевами и взять курс на гавань. Путь наметим отсюда, с высоты птичьего полета.

Оба друга вместе с Виктором попрощались со славными островитянами и покинули деревню, взяв с собою всего лишь несколько пшеничных лепешек, — этого должно было хватить до того часа, когда наступит развязка.

— Ты понимаешь, что мы рискуем жизнью? — спросил Фрике.

— Если ты думаешь, что сообщил мне что-то новое, то ошибаешься, — с редким спокойствием ответил Пьер. — С тех самых пор, как мы покинули Макао, мы только и делаем, что рискуем жизнью.

— Я говорю тебе это для очистки совести, на случай если нам придется отправиться на тот свет.

— У меня на родине мамаша Бигорно, прекрасная кулинарка, утверждает, что нельзя сделать яичницу, не разбив яиц.

— Совершенно с ней согласен.

— Я тоже. Главное, не оказаться в роли разбитых яиц. А вообще, мы с тобой и не такое повидали. Справимся и на этот раз.

— К тому же люди обычно склонны преувеличивать опасности, угрожающие тем, кто вроде нас не боится приключений.

— Да, ты прав. Так, добропорядочные буржуа в больших городах, например в Париже, покрываются холодным потом даже при одной только мысли, например, о путешествии. Отправиться из Кале в Дувр представляется им героическим поступком, а перед отъездом из Марселя в Алжир они уже составляют завещание, не понимая, что смерть подстерегает нас на каждом шагу и, быть может, по дороге к нотариусу простой горшок с цветами или водосточная труба свалится бедняге на голову.

— И разбойники ночью могут напасть… а всякого рода эпидемии… пожары… А крушения поездов…

— Черт побери, если собрать все это вместе и сравнить с морской прогулкой, то окажется, что разница не так уж велика.

— Одним словом, гораздо проще вдвоем взять судно на абордаж, чем уцелеть во время эпидемии холеры.

— Ах, вот оно что! Все понятно! Твой план великолепен. Теперь я тоже не сомневаюсь в успехе.

— Да?

— Конечно! Неужели мы не сможем зацепить одну из этих шаланд?

Было около трех часов дня, когда оба европейца вместе с Виктором увидели наконец жалкие лачуги, громко именуемые городом Дили. Как и всегда в этот час, местные жители наслаждались в своих гамаках послеобеденным отдыхом. На улицах можно было встретить лишь нескольких малайцев. Они, словно саламандры, не боялись палящего солнца и, сидя на корточках на раскаленной набережной, со свойственным их племени азартом во что-то играли.

Фрике окинул взглядом порт, и лицо его выразило разочарование. На якоре стояло лишь с полдюжины американских и малайских торговых кораблей, рядом с ними видно было несколько парусников с острова Целебес[181], постоянно курсирующих между Купангом, Дили и Макасаром.

— Вот неудача! Ее тут нет!

— Ты о чем?

— О шхуне, которую мы должны взять на абордаж, о «Палембанге»

— У этой старой акулы, ее капитана, есть причины не подходить к берегу. — Пьер покровительственно улыбнулся и указал пальцем на море. — Он из осторожности остановился не на рейде, а милях в двух от него, у швартовой бочки, указывающей на проход.

— Ты полагаешь?

— Сынок, уж если такому морскому волку, как я, хоть раз довелось поплавать на каком-нибудь корабле, он узнает его из тысячи. А потому я готов побиться об заклад, что это — наш чертов разбойник.

— Все ясно. Лодок здесь предостаточно, и изнывающие от безделья малайцы с удовольствием нас туда отвезут. Сейчас увидишь, что значит носить мундир.

Тут же преобразившись, Фрике с усталым и высокомерным видом, свойственным португальцам в колониях, отдал сквозь зубы приказание Виктору, сопроводив его величественным жестом, отыскать лодку и двух гребцов. В двух шагах от них находилась группа малайцев. Они заметили этот повелительный жест и бросились исполнять приказание, переданное им на их языке жителем Поднебесной империи.

Через пять минут наши друзья, уже неслись вперед по серо-зеленым волнам. Гребцы, полагая, что на борту у них находятся колониальные власти, усердно налегали на весла. По всему было видно, что господа португальцы, когда им бывает нужно, умеют заставить повиноваться.

Корабль рос на глазах. Пьер не ошибся, это была та самая голландская шхуна. Фрике дотронулся до сабли, убедился, что ее нетрудно будет достать из ножен, затем зарядил ружье и повесил его через плечо. Пьер молча последовал примеру друга. Лодка вскоре подошла к шхуне и остановилась возле пенькового троса, так что вахтенный ее даже не заметил.

— Я поднимусь первым, — сказал Фрике. — Ты последуешь за мной, а уже потом, когда мы окажемся на борту, к нам присоединится Виктор.

Несмотря на висевшие за спиной ружья и сабли, бившие по ногам, друзья с присущей им ловкостью взобрались наверх, быстро перемахнули через борт судна и с важным видом вступили на палубу.

Пьер дважды топнул ногой и крикнул командирским тоном:

— Эй! Кто там на корабле!

Услышав зычный голос, вахтенный, дремавший на посту, выпрямился.

— Для португальского таможенника, — рассмеялся Фрике, — у тебя, надо признаться, неплохой акцент.

— Ах, черт побери! Я бы должен был крикнуть на их языке. Но ничего не поделаешь, теперь слишком поздно. Этот негодяй уже насторожился. Надо его схватить.

— Не беспокойся.

«Негодяй», о котором шла речь, был помощником капитана. Озадаченный, не зная как отвечать — по-французски или по-португальски, — он направился к нашим друзьям. Положение становилось щекотливым. Фрике, как всегда, не растерялся и быстро нашел выход из положения. С обворожительной улыбкой парижанин сделал шаг навстречу.

— Все в порядке? — осведомился он любезно. Затем, не ожидая ответа удивленного голландца, продолжил: — У нас тоже, благодарю вас! А как поживает дорогой капитан, минхер Фабрициус ван Прет, надеюсь, он находится в добром здравии?.. Видите, мы переоделись. Такая уж нам пришла в голову блажь. Одежда весьма неудобная, особенно во время путешествия. Этот бедняга Пьер весь взмок, да и с меня пот льет в три ручья.

Моряк совершенно оторопел. Он машинально протянул руку Фрике, и тот, по-видимому, был так рад свиданию, что голландец уже не смог высвободить свою руку.

— Но, сеньор француз… господин таможенник…

— Ладно, дружище, пусть это вас не смущает, по наружности не судят, и мы не стали таможенниками оттого, что натянули эти мундиры. Ну как, вы узнали своих бывших благородных пассажиров?

— Да, я действительно вас узнал… Но как вы здесь оказались?.. И в этих мундирах?

— Мы вам расскажем все это, когда окажемся в открытом море, — ответил Фрике, не выпуская руку, которую он с сердечной улыбкой все крепче сжимал в своей.

— Но, господа, мы не должны брать на борт пассажиров. Во всяком случае, таково мнение капитана. Он хотел, как вы знаете, когда забирал вас с Буби-Айленда, подписать с вами контракт. И если бы вы так внезапно не покинули нас после появления мастера Холлидея…

— Настоящая каналья, этот ваш мастер Холлидей, — прервал его Пьер. — Свидание со мной будет стоить ему недешево. Уж я-то сумею взять мерзавца на абордаж. Он еще горько обо всем пожалеет.

— Но, в конце концов, что вам надо? — спросил встревоженно помощник капитана.

— Чтоб вы поставили паруса и взяли курс на запад, не слишком удаляясь от десятой параллели. Объяснения последуют чуть позже. Если вас что-то не устраивает, мой друг Пьер Легаль возьмет на себя управление кораблем.

— Господа, — ответил решительно моряк, — вы можете делать со мной что хотите, но я категорически отказываюсь вам повиноваться. Капитан спустился на землю, и на борту, кроме меня, почти никого нет.

— Прекрасно! — воскликнул Фрике. — Тем лучше для нас. Не стоит ломаться, прикажите приготовиться к отплытию, я так хочу.

Этот юноша, веселый и задорный, произнес последние три слова таким властным тоном, что заставил бы содрогнуться даже самого отчаянного смельчака. Голландец, однако, заупрямился.

— Нет! — ответил он, пытаясь высвободить руку.

Фрике побледнел, его светло-голубые глаза стали стальными. Он еще крепче сжал пальцы помощника капитана.

— Выслушайте меня внимательно, — четко проговорил молодой человек, — смотрите мне прямо в глаза. Я не желаю вам зла. У нас есть очень серьезные причины так поступать. Делайте то, что я велел. Еще раз повторяю, вам не причинят зла и, даже наоборот, вам хорошо заплатят, даю слово. Но не пытайтесь сопротивляться, иначе, клянусь честью, я разобью вашу голову о нижнюю палубу.

При этих словах Фрике так крепко сжал руку голландца, что у того посинели ногти. Несчастный вскрикнул от ужаса, поднес свисток к губам и свистнул. В ту же минуту четыре малайца, вооруженные пиками и саблями, выскочили из люка и попытались наброситься на Пьера, который стоял ближе к ним.

— Негодяи! — воскликнул тот, выхватив саблю из ножен. — Руки прочь, или я раскрою вам головы!

Трое из нападавших на мгновение заколебались. Четвертый же не отступил. Пьер не стал медлить, он использовал известный фехтовальный прием «мельницу», сабля в его руках сверкнула, со свистом рассекла воздух и опустилась на голову нападающего.

Это был удар настоящего мастера. Мало кому приходилось видеть подобное. Бедняга свалился с расколотым черепом и палуба мгновенно обагрилась кровью. Его товарищи, потрясенные увиденным, побросали оружие и протянули Пьеру руки, словно моля о пощаде. Повелительным жестом Легаль велел им выстроиться у люка. Фрике по-прежнему сжимал руку помощника, который, казалось, от этого страшного пожатия вот-вот потеряет сознание.

— Я бы мог убить вас, — проговорил юноша с пугающим спокойствием, глядя на него своим пронизывающим взглядом. — На этот раз я прощаю вас в память о прошлом. Но впредь при первой же попытке ослушаться приказа придется позабыть о благодарности. Сколько у вас людей на борту?

— Одного убили… осталось только трое.

— И на борту нет европейцев?

— Они все на берегу.

— Тем лучше. Четырех человек вполне достаточно для плавания, а нас шестеро. Я сейчас обрублю канаты — и в путь. Вы отдадите мне все имеющееся у вас оружие. Только не пытайтесь обмануть нас. Идите! — заключил он, разжав руку.

Укрощенный голландец повиновался. Как английские, так и голландские шхуны — очень небольшие суда. У них всего две сильно наклоненные к корме мачты. Паруса самые простые: нижние — в форме трапеции и верхние — квадратные или треугольные гораздо меньших размеров. Несколько человек вполне могут справиться с ними, но в то же время этим быстроходным судам из-за небольшой поверхности парусов следует опасаться резких шквалов и внезапных изменений направления ветра. Изобрели шхуны, естественно, американцы, люди отважные и безрассудные, которым вечно хочется сэкономить время и рабочие руки.

Паруса на «Палембанге» были поставлены очень быстро, поскольку не только команда, но и наши французы взялись за дело, да еще с таким рвением, что их мундиры затрещали по швам. Как только паруса были подняты, помощник капитана встал у руля, и Пьер, еще весь в поту, поспешил взглянуть на компас.

Три недели спустя шхуна бросила якорь на юге Суматры в небольшой бухте между деревнями Кавур и Крофи на 5° южной широты и 105°35′ восточной долготы.

Все это время они шли на запад, не делая остановок, позади остались острова Омбай, Пантар, Солор, Флорес, Сумбава, Ломбок, Бали, Ява. Переход был на редкость удачным, хотя занял немало времени. Постоянно дул попутный ветер, что позволило шхуне делать в среднем шесть морских миль в час, скорость вполне приемлемая даже для тех, кто очень спешит. А нашим друзьям не терпелось как можно скорее добраться до места назначения, тем более что запасы воды были на исходе.

Как вы помните, шхуна после ловли трепангов в Торресовом проливе направилась прямо на остров Тимор, не пополнив своих запасов. А потому экипажу, особенно к концу путешествия, пришлось соблюдать строжайшую экономию. Нетрудно представить, как обрадовались моряки, когда корабль вышел в маленькую бухту, откуда в бинокль можно было рассмотреть большую плантацию и около двадцати хижин, прихотливо раскинувшихся на зеленых склонах холма.

— Да, это здесь, — взволнованно проговорил Фрике, сжимая руку Пьеру, — господин Андре… Доктор… «Странствующие плантаторы!»… Я дрожу, как ребенок… Хочется броситься в море, чтобы поскорее вплавь добраться до берега.

— Вам незачем это делать, господа, — сказал голландец, смягчившийся за время путешествия. — Я велю снарядить лодку, она немедленно доставит вас на сушу.

— Сударь, — с достоинством обратился к нему Фрике, — вы оказали нам огромную услугу, хотя сделали это вопреки своему желанию. Поедемте с нами. Хоть ваш друг или скорее сообщник мастер Холлидей и разорил нас, мы все-таки сможем заплатить вам за проезд, если не деньгами, то хотя бы провизией.

— Мне ничего не надо.

— Тогда прощайте.

Через пять минут оба путешественника ступили наконец на землю, добраться до которой стоило им столько труда. И тут же по знакомой тропинке направились к деревушке. Пьер машинально оглянулся и увидел, как шхуна на всех парусах выходит в открытое море.

— Знаешь, помощник капитана благодаря нам здорово нагрел себе руки.

— Каким образом?

— Неужели ты думаешь, что он вернет шхуну ее владельцу? Полно. Этот плут даст еще несколько очков вперед своему капитану. Сейчас он пополнит свои запасы в каком-нибудь пиратском притоне и сам займется морским разбоем. Представляешь, какая мина будет у господина ван Прета!

— Вот уж действительно, вор у вора дубинку украл.

Ворота ограды из тикового дерева, окружавшей большой деревянный дом, медленно отворились, и два рослых господина, широко раскрыв объятия, бросились навстречу вновь прибывшим.

— Фрике!.. Милый мой мальчик!.. Пьер!.. Дружище!..

— Господин Андре!.. Милый доктор!..

— Бедные мои друзья! Наконец-то! Мы уж не надеялись вас увидеть.

Фрике от волнения не мог вымолвить и слова.

— Мы вернулись одни! Нас ограбил один бандит… — выдавил из себя бледный как полотно Пьер.

— Мы разорены, разорены! Но тут нет нашей вины, господин Андре!

— Ах, что значат эти потери по сравнению с обрушившимся на нас ужасным несчастьем, — проговорил Андре удрученно.

— Что же случилось? — воскликнули Фрике и Пьер в один голос.

— Мэдж, ваша маленькая подружка, моя приемная дочь…

— Мэдж, где же она? — прошептал Фрике, у которого подкосились ноги.

— Исчезла! Ее похитили наши смертельные враги «морские разбойники»…