Приключения юнги

ВВЕРХ И ВНИЗ

Флот ушёл в море. Затемнённые корабли двинулись навстречу шторму, так как «Быстрый» радировал о своей встрече с эскадрой «синих» крейсеров. «Противник», очевидно, решил произвести глубокую разведку на подступах к Кронштадту, но был своевременно обнаружен «Быстрым».

Действительным поводом для выхода «красных» в штормовое море было желание командования проверить умение кораблей ходить в строю при любых условиях: в темноте, на высокой волне, вдали от родного берега. Учились движению в строю стальные громады водоизмещением в тысячи тонн; учились своему делу и старые командиры, обстрелянные в гражданской войне, и молодые командиры, только что оставившие школьную скамью; учились и закалённые старослужащие-краснофлотцы и зелёная молодёжь, недавно пришедшая на суда. Весь флот учился у машин и топок, у минных аппаратов и орудий. Корабли быстро снялись с якоря, заняли своё место в строю и двинулись на запад.

Море встретило их штормовым напором ветра, тяжёлыми ударами волн, и на кораблях все подтянулись. Каждая оплошность грозила бедой. Нет ничего страшнее столкновения кораблей на больших скоростях, да ещё в шторм, когда так трудно оказать помощь бедствующему судну. Голоса шторма перекликались над палубами. Всё выше поднимались гребни волн.

Флот большевиков шёл в шторм.

Виктор оставил каюту артиллериста, когда качка была уже довольно сильной. Это была медлительная, тягучая качка, неприятная даже для бывалого человека. Во рту стало сладко, противно, и Виктор поморщился: гадость! Совсем как вчера на «Змее», и некуда уйти от этого отвратительного ощущения. Кругом — железо. Всё задраено. Приторно пахнет машинным маслом. Палуба косит то вправо, то влево. Фу, какая чепуха! Вот тебе и оморячился, вот и привык к болтанке! Даже этим нельзя будет похвалиться перед Фёдором Степановичем…

— Вот именно то, что нам нужно! — сказал кто-то весело.

Два краснофлотца с повязками красного креста поставили возле Виктора изогнутые носилки, а старшина ткнул его пальцем в грудь и решительно заявил:

— Ранен, осколком перебита голень. Доставить в лазарет. Приступаем!

Подбежал ещё один краснофлотец с санитарной повязкой на рукаве:

— Разрешите, товарищ старшина, наложить жгут? Не надо? Есть отставить жгут.

— Я надолго ранен? — спросил Виктор,

— Раненый, не разговаривать! — приказал старшина. — Ты без сознания.

Пришлось подчиниться. Виктора упаковали по всем правилам санитарного искусства, перехватили широкими ремнями поперёк и накрест, превратили в одно целое с носилками, подхватили, понесли, пробежали по узкому коридору и остановились возле люка.

— Приготовиться к спуску раненого в шахту! — приказал старшина.

Носилки немедленно были подхвачены на трос. Краснофлотцы выбрали трос, и Виктор повис в воздухе, покачиваясь, как маятник. Вероятно, со стороны это выглядело довольно любопытно, но Виктору, по правде сказать, было не так весело, как он старался показать. Качка становилась всё сильнее.

— Поехали с орехами! — сказал Виктор и взглянул вниз.

Шахта выходила в какое-то слабо освещённое пространство.

— Травить понемногу! — приказал старшина.

Носилки начали опускаться. Рядом с ними спускался старшина, перебирая одной рукой железные скобы, а другой придерживая носилки, чтобы они не касались стенок шахты.

— Помалу, помалу! — кричал старшина санитарам, работавшим на талях. — Стоп наверху!

Носилки достигли узкого пустого коридора — скучного железного туннеля, тускло освещённого маленькими лампочками.

— Хорошо! — сказал старшина. — Хорошо, да не очень. Неровно идёт спуск, рывками. — И он крикнул вверх: — Выбирать ровнее! Не дёргать! На-чи-най!

Путешествие вверх прошло благополучно, но всё же не удовлетворило старшину. Он дал санитарам несколько советов, показал, как надо перебирать трос.

— Мальчика не можем поднять-опустить плавно, что же будет во время «боя» завтра? Оскандалимся! Повторить!!

— Поехали! — согласился Виктор.

Его спустили в шахту, подняли, снова спустили. По-видимому, старшина кое-чего добился и командовал уже не так сердито. Дело ладилось, но вот старшина заглянул в лицо Виктора и засмеялся:

— Эх, моряк! Все цвета радуги.

— Нет, я ничего, — пролепетал Виктор. — Я могу ещё вверх и вниз. Только ремни немного туго…

— Нет уж, оставим, — не без сожаления решил старшина и быстро распустил ремни. — Ты беги по коридору до конца, поднимись по шахте. Выйдешь к лазарету. Спроси в лазарете лекпома Завьялова. Он тебе кисленького даст.

Коридор длинный-длинный. Шахта… Надо высоко-высоко карабкаться. Наконец-то палуба… Недавно он здесь шёл, как по улице оживлённого города, а сейчас в палубе тихо. Вот и дверь с табличкой «Лазарет». Хорошо бы получить кисленького! Но грудь жадно набрала воздух. Виктор увидел широкий трап, уходивший к люку, накрытому брезентом. Брезент замечательно надувался, хлопал на ветру. Свежий воздух — вот что нужно было Виктору немедленно и в неограниченном количестве! Он, не раздумывая, взбежал по трапу, проскользнул под брезент, очутился на верхней палубе, зажмурился и открыл рот. Славный плотный ветер набросился на него. Он чудесно холодил зубы, освежал, чистил грудь. Казалось, ветер хочет надуть Виктора, как резинового чёртика-пискунчика, и покатить по широкой палубе. Ух, славно! Ух, хорошо!

— Кто такой? — неожиданно спросил голос из темноты.

— Юнга Лесков.

— Где твоё место по тревоге?

— У меня нет места, я вышел подышать.

— Укачивает?

— Немножко.

— Ну, дыши, да не разгуливай. Видишь, что творится. Шторм злее становится… Ага, вот и тревоге отбой!

Виктор недолго оставался в одиночестве. Между полами брезента блеснул свет, несколько человек вышли на верхнюю палубу, заговорили, засмеялись.

Один сказал:

— Добрый ветер! Разве на суше бывает настоящий ветер? Там он непременно с изъяном. То на гору налетит, то о дом поцарапается. А тут цельный, прямо с фабрики.

— Штормит знатно…

Через люк выходили и входили люди. Говорили о шторме, о тревоге, о качке, о концерте или молча прислушивались к шуму волн. Виктор держался в стороне. Ветер, который сначала показался ему тёплым, теперь пронизывал. Виктор спрятал руки в карманы, поднял воротник бушлата, нахохлился, пристукнул зубами, подумал о возвращении вниз, но не решился. Припомнился запах машинного масла, запах железа — фу! Нет, здесь хоть и знобит, зато можно дышать всей грудью.

Он не мог бы сказать, сколько прошло времени. Всё реже слышались голоса у люка. Удачливая волна залетела на борт, доплеснула до Виктора, намочила носки; ногам стало холодно.

На палубу вышли два краснофлотца. Один из них крикнул:

— Кто наверху, входи-заходи!

— Да кому быть-то? Гуляющих не имеется.

— Убирай!..

Не успел Виктор сообразить, в чём дело, как краснофлотцы уже убрали брезент и задраили за собой люк. Стало тихо. Виктор понял, что эта дорога в низы корабля отрезана, и забеспокоился. Во-первых, его, должно быть, уже ждёт тот человек в чёрном дождевике, а во-вторых, мало приятного торчать в одиночку на верхней палубе во время шторма.

«Придётся поискать другой люк, — решил Виктор. — Должен быть ещё люк. Конечно!»

Вглядываясь в темноту, он направился на бак. Одна за другой возникали и скрывались во тьме надстройки, смутно рисовались контуры башен, а люка всё не было, и никто не попадался навстречу. Наконец показалась громада мостика.

— Где же люк? — спросил юнга.

Темнота зашумела. Брызги полетели в лицо. На баке особенно чувствовалась сила шторма. Несколько раз волне удалось положить свою косматую холодную лапу на борт корабля, подкатить белую пену к ногам мальчика.

Виктор придумал: обогнуть мостик и по другому борту пройти на ют к тому люку, через который он впервые попал в низы корабля.

План показался ему неплохим.

БЕСПЛОДНЫЕ ПОИСКИ

Человеку, впервые ступившему на палубу корабля, показалось бы, что всё кругом спит: мирно покачиваются подвесные койки, спокойно светят синие лампочки под железными подволоками, тихо, усыпляюще гудят вентиляторы… Но отдыхают лишь свободные от вахты моряки, а корабль бодрствует. Тут и там прохаживаются молчаливые дневальные, мелькнёт и исчезнет озабоченный краснофлотец — электрик, механик, спешащий исправить какую-нибудь случайную неполадку, пробежит вестовой, чего доброго — заденет головой подвесную койку и услышит сонный голос: «Кто там снизу бодается?» В палубах, в кубриках спят люди, а в кочегарке, машинном зале, радиорубке, на мостике нет сна, не спят те, кто по строгому расписанию вахт должен обеспечить кораблю ход, зоркость и способность быстро, сокрушительно отразить атаку «противника».

Забыли о сне люди в штабе «красных»: склонившись над картами, они обсуждают ход тактических занятий, оценивают службу каждого корабля и командира, шлют по радио приказы, и вся эскадра «красных» точно знает свои задачи, знает, как надо действовать в том или ином случае. Забыв о часах, засиделся политработник в своей каюте — он готовится к лекции по истории Красного флота. Книги рассказывают ему о сплочённости, дисциплинированности и отваге лучших в мире русских моряков. Продолжает работу походная редакция: завтра утром выйдет свежий выпуск газеты «Красный Балтийский флот», составленный, набранный и отпечатанный тут же, на корабле. Главное место газета отведёт статье артиллериста Ламина: «Образцово проведём наркомовские стрельбы!»

Нет, никогда не спит корабль; вечно бодрствуют его воля и мысль…

Из палубы в палубу, озираясь, шёл толстый моряк в маленькой бескозырке на макушке круглой бритой головы. Встречая краснофлотцев, он о чём-то спрашивал их, неизменно слышал отрицательный ответ, иной раз останавливался, машинально доставал из кармана трубку, вспоминал, что курение табака в палубах запрещено, вздыхал и, спрятав трубку, шёл дальше.

Иона Осипыч уже обследовал всё, что мог обследовать, и не нашёл Виктора. Второй обход, также безрезультатный, приближался к концу. Костин уже хотел подняться на верхнюю палубу, но ему сказали, что по приказу командира люки задраены, так как шторм бушует немилосердно.

«Да и нечего ему там делать, — подумал Костин. — Чего он сунется на палубу в такую погоду?..»

Но где же он? Костин продолжал путешествие, бормоча что-то под нос. Это невнятное бормотанье можно было бы перевести следующим образом: «Старая дырявая поварёшка! Из-за паровых автоклавов и электрических мясорубок забыл о мальчугане, будто он тебе чужой. Вот теперь ищи его, капустный кочан! Хорошо ещё, если он спит, прикорнув где-нибудь прямо на холодном линолеуме, несчастная сиротинка, а если…»

Предположения, терзавшие Иону Осипыча, с каждой минутой становились всё мрачнее. Теперь, когда в заботах по камбузу наступил перерыв, он отдался поискам своего любимца, и его любвеобильная душа терзалась всё сильнее. Где Виктор? Где он, скажите, люди добрые? Скажите вы, строевые, вы, машинисты, вы, комендоры! Успокойте встревоженного Иону, который бродит по линкору как потерянный.

— Что нового, товарищ Костин? — спросил вахтенный начальник Скубин, когда кок нерешительно остановился на пороге кают-компании. — Не нашли?

— Так точно, не нашёл, — ответил Иона Осипыч, снимая бескозырку. — Нигде нет… Как сквозь палубу…

Двое командиров, пивших чай в кают-компании, уже наполовину погружённой в темноту, встретили это сообщение молчанием. Потом артиллерист Ламин подвинул Костину стул и сказал:

— Садитесь, пожалуйста!

Кок, ничего не замечая, вертел бескозырку в руках.

— Смешно, — недовольным тоном проговорил Скубин, расстегнул верхний крючок воротника и снова с досадой застегнул его. — Не может пропасть человек на корабле. Забрался в кубрик и уже видит десятый сон.

— Был я в кубриках, спрашивал: нету.

— В каютах комсостава?

— Нет, я спрашивал командиров, — откликнулся Ламин. — Ничего…

— Тогда где же он? — спросил сам себя Скубин. — Впрочем, корабль велик. Во всяком случае, одно ясно: мальчик в низах. Я просил вахтенного начальника Суровцева поискать на верхней палубе. Вахтенные не нашли никого.

— Я встретил юнгу, когда шёл по плутонгам правого борта, — сказал Ламин. — Я привёл его в свою каюту, приказал ждать. Может быть, он испугался меня? Но вы не беспокойтесь, товарищ кок!

— Нет, натуманил я, — вздохнул Костин. — Вызвал он меня из камбуза… А я, видите ли, на больших противнях лук для холодного соуса на завтра поджаривал. А лук пригорать стал. Ну, и не получилось у нас разговора. Невнимательно я отнёсся. Можно сказать, плохо…

Он помолчал и добавил, ни к кому не обращаясь:

— Он мне за сына. Своего сына в девятнадцатом году потерял. А теперь этого не мог уберечь. Фёдор Степанович меня за такие штуки прямо разразит, и правильно сделает. Из-за лука — тьфу! — мальчика упустил.

Он хлопнул себя бескозыркой по колену, но уловил улыбку Скубина и, разведя руками, сказал:

— Ну, а горелый лук, извините, куда годится? Скажу не по секрету: холодный соус — блюдо деликатное. Я его кануном пускаю, чтобы до сервировки горечь вытянуло. Чуть что — горчить начинает. Насчёт лука много понимать надо…

Он махнул рукой и не объяснил, в чём заключается тайна лукового соуса.

Скубин посмотрел на часы и сказал:

— Через полтора часа на вахту. Надо бы отдохнуть, а разве тут отдохнёшь? Ах, чертёнок! Неприятнее всего то, что основная причина этого происшествия — красные флажки, а они — в ящике моего стола.

Иона Осипыч поднялся.

— Пойду искать. Вот… Всё время он меня уговаривал, успокаивал: «Погоди, мол, Костин-кок, погоди, дядя Иона, вырасту я, найду твоего сына». А я его самого из видимости потерял. Дела, господи помилуй!

Скубин вскочил, надел фуражку, распорядился:

— Вы ещё раз пройдитесь по палубам. Я поднимусь наверх: может быть, он забрался на мостик.

Отодвинув стакан, встал и Ламин:

— Я буду в своей каюте. Надо просмотреть набор моей статьи о завтрашних стрельбах. Завтра я именинник… Да!.. Если будут новости, прошу сообщить.

— Есть!

Большой никелированный чайник, который до сих пор чинно держался посредине стола, тоже решил прогуляться. Он лихо сдвинул крышку набекрень и деловито побежал к краю стола. Пустой стакан, встретившийся ему на пути, скатился на палубу и разбился. В кают-компании всё сдвинулось, в буфете забренчала посуда, на люстре звякнули стекляшки.

Моряки переглянулись.

— Перемена курса.

— Стали лагом[70] к волне.

— Теперь пойдёт веселье. Товарищ вестовой, уберите посуду!

В коммунальной палубе моряки расстались.

— Скверный мальчонка! — сердито бормотал вахтенный начальник. — Изволь расхлёбывать историю. Куда он мог деваться? Надо найти и так распечь, чтобы голова завертелась. Вместо того чтобы явиться ко мне…

Скубин взбежал по ступенькам командирского трапа, откинул брезент и быстро опустил голову.

— Ух, крепко! — проговорил он сквозь зубы. — Погодочка, погодка!

Ветер переполнил лёгкие, брызги заставили зажмуриться. Согнувшись, крепко ступая, Скубин направился к орудийной башне и лицом к лицу столкнулся с вахтенным начальником Суровцевым.

— Тебе повезло! — прокричал Скубин. — Такая погода!..

— Охотно уступлю тебе вахту через час двадцать две минуты, — ответил Суровцев. — Что тебе понадобилось в этом аду? Ты без дождевика…

— Что слышно? Юнги нету?

— Его нет наверху. Палубу накрывает волна… Я приказал привернуть грибы вентиляции, а то начало заливать каюты.

Вахтенные на юте вслушивались в шторм. Среди них были молодые краснофлотцы. Они удивлялись напору ветра, ударам волн, размашистой качке корабля.

— Во время поворота было особенно славно! — сообщил Суровцев. — Волны совершенно взбесились…

— Пусть побесятся, — ответил Скубин. — Помнишь, у Шекспира: «Дуй, ветер, дуй, пока твои не лопнут щёки!» Говорят, что барограф остановился. Погода должна смягчиться. А не пройти ли мне на бак?

— Не рекомендую. Промокнешь до нитки. Да и к чему? Там его ищут: один вахтенный ещё не вернулся…

Скубин дал глазам привыкнуть к темноте, различил за кормой линкора вдали тень корабля, шедшего в кильватер, разглядел даже, как ему показалось, один из миноносцев охранения и сказал Суровцеву:

— Ну, желаю закончить вахтить толково. Жаль, что ты не был на концерте. Выступление двух цыганок прошло замечательно. Но последним номером выступил колокол громкого боя и имел решительный успех.

Вдруг он стиснул руку Суровцеву с такой силой, что тот вскрикнул:

— Что ты?

— Там, на палубе! Слышишь?

Прежде чем Суровцев успел ответить, он бросился вперёд, навстречу волнам, которые одна за другой с тяжёлым плеском рушились на палубу штормующего линкора.

СЛУЧАЙ НА ВЕРХНЕЙ ПАЛУБЕ

Виктор составил правильный план возвращения в низы корабля, и, так как план был хорош, он решил, что дело немножко подождёт. Не мог же он равнодушно пройти мимо чудесного сооружения — мостика линкора! Он возвышался в темноте таинственной громадой, он притягивал к себе, манил, и юнга невольно поставил ногу на нижнюю ступеньку трапа.

На первом этаже мостика не было никого. Виктор поднялся выше и заметил тоненький лучик света. Сквозь щель приоткрытой двери он увидел каюту, где никого не было и всё же шла напряжённая работа. Работали приборы. Их было много. Они висели на переборках, деловито двигали усиками стрелок и чертили разноцветные линии. Один прибор — чёрный, колченогий, похожий на паука-косаря, — лежал на столе, впившись жалом-карандашом в карту залива. Виктор кое-что слышал о механическом штурмане, который сам отмечает путь, пройденный кораблём, и посмотрел на металлического паука с уважением. Возле карты стоял барограф. Он записывал погоду кривой линией на разграфлённой бумаге. Юнге так сильно захотелось войти в штурманскую будку, что пришлось пригрозить себе кулаком.

Угадывая чутьём дорогу в темноте, Виктор поднялся ещё выше. Здесь было царство сигнальщиков. Они стояли молчаливые. Послышался знакомый говорок профессора-оптика:

— Чудесно, чудесно! А теперь посмотрите в эти стёклышки. Да-да! Особо светосильные! Пробивают темноту, видят всё насквозь.

Виктор не хотел попадаться на глаза людям. Держась за мокрые поручни, он осторожно спустился вниз, с сожалением расстался с мостиком и ступил на палубу с наветренной стороны.

Спасибо ветру и брызгам! Он чувствовал себя прекрасно, глаза привыкли к темноте, ноги уверенно ступали по мокрой палубе, и ему всё ещё не хотелось возвращаться вниз, где так противно пахнет машинным маслом, а над головой висит железный потолок. Кроме того, вокруг Виктора всё изменилось, и сам юнга тоже изменился, стал совсем другим, как бывало, когда он начинал играть в пираты.

По палубе настоящего корабля идёт настоящий моряк, подставляя грудь настоящему шторму, гоп-гоп! Шторм гудит и кричит, но старый морской волк не боится его, гоп-гоп! Виктор сквозь зубы запел песенку, написанную Баклановым, но которую он считал почти собственным сочинением, так как подсказал Бакланову несколько слов:

Тсс!

Отважному юнге грозила смертельная опасность! Он находился на палубе пиратского судна. Его могли поймать жестокие «пенители моря», привязать к грот-мачте[71] и расстрелять из мушкетонов или вздёрнуть на короткой верёвке высоко на рее. Нет, он всё-таки найдёт свои флажки и овладеет кладом пирата Кида, гоп-гоп!

Что за тень движется по палубе? Ну-ка, прижмёмся к орудийной башне, станем невидимыми, как те следопыты, которые могут исчезать по своему желанию. Попробуйте теперь найти Виктора! Он слился с темнотой и штормом. Он посмеивается.

К человеку, от которого спрятался Виктор, подошёл другой, громко спросил:

— Ну, что?

— Никого. Да и что ему здесь делать?

Люди разошлись в разные стороны: опасность миновала. Всё же надо было держаться настороже. Капитан обещал за голову Виктора целый камбузный котёл старинных испанских золотых монет. Но нелегко захватить юнгу. Во всяком случае, он дорого продаст жизнь. Череп за череп и удар за удар!

Виктор опустился на колени, приподнял брезентовый обвес коечных сеток[72] и закрылся им. Здесь было сухо и тепло. Ветер сильно нажимал на брезент, но не мог пробиться. Отличное место для засады! Он подстережёт врагов и — рраз! — набросится сзади и обезоружит.

— Хорошо, тепло…

Надо бы отправиться в каюту, где на переборке висит карточка его отца, но это подождёт… Это ещё немножко подождёт… Чуть-чуть подождёт… Ведь глаза так сладко слипаются…

Ветер всё громче барабанит по брезенту, вызывает на поединок. Как жаль, что нет Мити! Он бы помог Виктору в его опасном предприятии! Они гораздо скорее достали бы флажки, и… они бы играли в корсары… И Митя помирился бы с Костиным-коком… И они ели бы пирог «мечта адмирала»…

Но почему Митя вдруг кричит чужим голосом: «Алло, алло, сюда!»?

Нет, это сумасшедший ветер прокричал: «Алло, сюда, сюда!» А Фёдор Степанович кладёт руку на плечо, и рука становится всё тяжелее. Он хочет разбудить Виктора и сердито говорит: «Алло, алло, сюда!» Конечно, это не Фёдор Степанович, это ветер нажимает на брезент. А Фёдор Степанович остался на берегу.

Виктор открыл глаза. Неподалёку раздался крик:

— Сюда-а! — И голос потерялся в шуме ветра.

Виктор с трудом преодолел дремоту, откинул брезент и бросился вперёд. Ветер ударил его яростно. Темнота заревела. Но зов раздался снова, совсем близко. Виктор пробивался на крик.

Трудно было держаться на палубе. Она круто уходила из-под ног. Трудно было смотреть. Брызги хлестали в глаза. Ветер обрывал, останавливал дыхание.

Неожиданно палуба кончилась. Посреди палубы качалась непонятная, очень широкая вверху тень. Виктор ничего не понял. Он крикнул:

— Гоп-гоп! Я здесь!

— Сюда! — хлестнул злой голос. — Хиба не бачишь! Сюда! Эй!

Что должен был увидеть Виктор? У подножия непонятной, качающейся тени метался человек. Что он делал? Когда палуба круто накренилась и пошла под остервеневшую, набухшую волну, тень завизжала железом и поползла к борту. Смутная догадка осенила Виктора. Она подтвердилась.

— Катер сорвала, бисова сила! — захлебнулся криком человек. — Чего стоишь? Сюда!

Виктор подбежал. Он упёрся в мокрый брус тележки, на которой лежал самоходный катер, поднятый на борт линкора. Это было похоже на то, как если бы он пытался остановить паровоз, идущий под уклон. Ноги скользнули по мокрой палубе. Не оглядываясь, Виктор почувствовал, что борт корабля всё ближе, что ещё немного — и его прижмёт к железной стойке. Тяжело ударила в спину волна.

Человек увидел, что имеет дело с мальчиком.

— Э, помощник с тебя! — воскликнул он с досадой.

— Дядя, надо что-нибудь под колёса! — прохрипел Виктор, всё ещё отчаянно сопротивляясь беспощадному поступательному движению махины и со страхом слушая визг колёс.

— Ничего нема! — ответил человек. — Ничего нема! Хоть голову свою…

Крен к морю прекратился. Корабль выровнялся. Тележка замедлила движение. Когда корабль начал заваливаться другим бортом, она немного, совсем немного отступила от борта, чтобы затем с новой силой броситься на людей.

— Снимай бушлат! — вдруг приказал человек. — Под колесо! Давай под колесо!

Виктор сорвал с плеч мокрый бушлатик, скомкал его, сунул под широкое колесо. Человек сделал то же со своим дождевиком.

Колёса чавкнули, исступлённо взвизгнули. Катер покачнулся на тележке. Казалось, ещё немного — и он кувыркнётся с тележкой за борт, сметёт людей. Нет, устоял!

— Ура! — вскрикнул Виктор.

Волна, упавшая на палубу, тяжело бросила его грудью на тележку. Он выплюнул солёную воду. Сгоряча выругался:

— Гадина!

— Хлопчик, беги до людей, я тут один буду. Тикай швидче, ну, бо! Зови людей! — закричал человек.

Нужна была немедленная помощь. Виктор нагнулся и побежал, чувствуя, что кругом творится неладное. Волны набросились на корабль с утроенной силой, вскипели, поднялись, обрушились на палубу одна за другой, одна яростнее другой. Юнгу сбило с ног, ударило плечом о край башни с такой силой, что ночь закипела зелёными и красными искрами.

Он выставил здоровое плечо вперёд и продолжал бег.

Вторая волна настигла его, когда он был возле гриба вентиляции. Он уцепился за него, полежал, пока не схлынула вода, стал на колени и сказал морю:

— Что? Взяла? У-у!

Корабль стал бортом к волне, и волны шли на него, нагнув белые головы, одна за другой, одна выше и сильнее другой. Они падали на палубу, как тяжёлые молоты, смешивая плеск воды с рёвом ветра.

— Что? Взяла? — повторил Виктор.

Волны стали меньше, но борьба с ними была тяжелее для выбившегося из сил мальчика. Только одно поддерживало его силы: там, возле катера, остался человек, ему нужно было помочь. Юнга шёл, скользил, полз на коленях, выплёвывая солёную воду. Он звал людей и чувствовал, что море торжествует — большое, шумное, полное темноты и ветра штормовое море…

КАК СТАРЫЙ БАКЕН…

Иона Осипыч сидел в глубоком кожаном кресле возле письменного стола. Он положил бескозырку на колени и однообразным движением свёртывал в трубочку и снова разглаживал ленточки. Артиллерист Ламин сделал всё возможное, чтобы успокоить своего гостя, и ничего не добился. Последний обход палуб не принёс нового: Виктора не было на корабле. Не было на корабле юнги Лескова. Никто не мог сказать о нём ни слова.

Ламин ходил из угла в угол кают, как ходят моряки в сильную качку, крепко наступая на палубу, точно хотел тяжестью своего тела выровнять корабль.

— О да, наш корабль очень большой, — говорил он. — Если человек утверждает, что он знает все закоулки на таком корабле, как линкор, не всегда верьте ему. При закладке большого корабля что делают? На него назначают моряка. Тот станет потом старшим помощником командира и будет знать корабль от киля до клотика и от форштевня до ахтерштевня.[73] Знают его старослужащие. А я? Я ещё новый здесь человек… Я раньше плавал на эсминцах… на Чёрном море… Я знаю башни, плутонги, погреба. Но я не был ещё в кочегарке, в машинном отделении. Моя жена прожила на Литейном пятнадцать лет. Подумайте — пятнадцать!.. Я спрашиваю её: «Где Стремянная улица?» Она отвечает: «Кажется, направо от нас». Я ей говорю: «Ты не знаешь Ленинград, как я ещё не знаю своё судно». Она смеётся; она мне не верит, но это правда. А вы совсем не знаете корабля. Вы знаете камбуз… Почему же вы говорите, что Виктора нет на корабле? Завтра утром мы скажем команде, что надо найти Виктора, и его найдут. Он спит где-нибудь.

Ламин коротко засмеялся, и этот смех был неожиданно мягким. Он взял стул, сел возле Костина, потом стал серьёзным и покачал головой.

— Я понимаю, — сказал он, притрагиваясь к колену Ионы Осипыча. — Он вам как сын.

Руки Ионы Осипыча дрогнули так сильно, что бескозырка едва не лишилась ленточек.

— А кто у меня есть, кроме Витьки? — спросил кок, не глядя на артиллериста. — Нема больше никого. Жена, сын были — пропали. Болтаюсь, как тот бакен на старом фарватере, морской травой зарос, даже чайка-рыбалка мимо летит — не сядет. Кому нужен? Кастрюлям да поварёшкам?

Ламин не прерывал его и слушал кока, пощипывая свою бородку, дружески улыбаясь. Он слушал, а Костин спешил излить свою душу, рассказать, какой замечательный юнга Виктор Лесков и за что так любит его старый кок.

— Эх, товарищ командир! Мальчонка-то это какой! За месяц флажной семафор выучил, лучше сигнальщика семафорит. Читарь! Сколько книжек ни дай ему, всё мало!.. — Он вздохнул. — Ну, нашкодил Витька на погрузке, так сам же и прошёл сквозь флот, чтобы флажки достать. Маленький, а если что надо, так надо. Не удержишь его. Скажешь: «Достань!» — достанет…

Ламин кивал головой, довольный тем, что кок отвлёкся от своих мрачных дум.

— А добрый какой! — продолжал Иона Осипыч, воодушевляясь. — Всё, бывало, мне говорит: «Ты, Костин-кок, не печалуйся, не кисни, значит. Вырасту, найду твоего сына Мотю. Найду!» На «Быстром» Витька с мальчонкой одним поспорил насчёт того, кто первый подводную лодку обнаружил… Может, читали вы об этой лодке в газетке?.. Я тогда беда как разошёлся, стал Витьку защищать, а Витька первый же вздумал с тем мальчонкой мириться. Видно, и впрямь мальчонка-то первый лодку заметил, а Витька одумался, совесть его забрала — и давай мириться. Вот какой: соврать он, может, сгоряча и соврёт, да потом покается, до плохого не доведёт…

Иона Осипыч мог без конца перечислять достоинства Виктора, как действительные, так и воображаемые.

— А какой аппетит! Аппетит какой! — воскликнул он наконец, прижимая бескозырку к груди. — Суп, котлеты съест, добавки попросит, а насчёт компота и не говори. Очень уважает углеводы…

Ламин незаметно сдвинул рукав кителя, посмотрел на часы — Скубин что-то задержался. Затем Ламин встал, надел фуражку и сказал:

— Прошу подождать меня в каюте. И не расстраивайтесь! Не надо расстраиваться, товарищ кок! Я пойду к Скубину и помогу искать мальчишку. Мы его найдём. Непременно!

Как бы желая доказать, что он найдёт Виктора во что бы то ни стало, Ламин снял с переборки старую карточку в рамке и протянул её Ионе Осипычу:

— Павел Лесков и Адам Ламин… Два фронта, тридцать боёв и дружба до гроба… Он мне спас жизнь, и я хочу найти его сына.

Он круто обернулся. Раздался громкий, нетерпеливый стук. Дверь быстро и широко открылась. На пороге стоял Скубин, без фуражки, мокрый. Он заметил кока, замялся и наконец спросил:

— Товарищ Ламин, не найдётся ли у вас… лишней фуражки? Мою, представьте себе, смыло… Кстати, есть дело… Прошу выйти в палубу!

Иона Осипыч привстал и застыл на месте. Им овладел страх. Он не сводил взгляда с двери, за которой скрылись командиры.

Сейчас дверь откроется, и несчастный кок услышит нечто ужасное. Но страшная весть заставила себя ждать очень долго.

Наконец открылась дверь, вошли командиры.

— О, всё в порядке, товарищ кок! — оживлённо проговорил Ламин, взял стул, сел против кока, потрепал его по колену. — Мальчик всё-таки забрался на верхнюю палубу. Да!.. И вёл себя хорошо. Помог вахтенному краснофлотцу спасти катер… Представьте себе!.. Правда, его немного потрепала волна, но доктор говорит, что завтра юнга встанет свеженький… — Он помешал коку вскочить. — Не волнуйтесь, товарищ кок, спокойно, товарищ кок! Я же говорю вам, что всё в порядке. — Как бы давая время коку прийти в себя, он обернулся к Скубину: — А что с тем краснофлотцем? Он тоже в лазарете?

— Ему досталось больше, чем юнге. У него помята рука, но доктор уверяет, что всё обойдётся, — спокойно ответил Скубин. — Так вот, товарищ артиллерист, что может наделать тумба дальномера, оставленная на надстройке…

— Да, я немедленно выясню, кто допустил эту небрежность, и накажу виновного, — проговорил спокойно Ламин. — Тумба упала и перебила гак крепления тележки… Но почему там не было других креплений? Куда делись «башмаки» из-под колёс тележки катера? Значит, крепление оказалось вообще недостаточным… Разве так надо крепить катер!

— Всё это нужно выяснить, — согласился Скубин. — Но что касается тумбы и гака, то это совершенно точно.

Они с преувеличенным спокойствием обсуждали вопрос о гаке и о тумбе дальномера и умышленно не глядели на Костина.

Не сразу пришёл в себя кок, но вдруг понял, что Виктор жив, что Виктор в безопасности, и, счастливый сверх меры, вскочил, надел, сдёрнул, снова надел бескозырку и заявил, что сейчас же, сию минуту должен пойти в лазарет, хотя не мог объяснить зачем.

Командиры не без труда успокоили Иону Осипыча.

— Мальчик сейчас спит, — сказал Скубин, — не надо его тревожить.

ТРЕВОЖНЫЕ МИНУТЫ

Виктор проснулся глубокой ночью и не сразу сообразил, где он. В лазарете горела синяя лампочка; от этого было тихо, спокойно. Подволок и переборки отсвечивали синим, казались лёгкими, а тело Виктора было тяжёлым, губы и глаза горели. Он наморщил лоб, вспомнил о схватке с волнами, и ему стало немного страшно. Это был запоздавший страх, который не успел прийти к нему там, на верхней палубе, в разгар борьбы с морем. Он нетерпеливо шевельнулся.

— Хочешь пить, малый? — спросил его человек в белом халате.

— Да…

Вода была холодная, кисловатая, приятная. Человек, поивший Виктора, сказал:

— А ты меня не узнаёшь?

Он узнал его — это был тот санитар, с которым он познакомился на концерте, — и припомнил его фамилию — Ржанников. Но говорить не хотелось, он только улыбнулся.

На соседней койке кто-то пошевелился. Виктор спросил шёпотом:

— А тот дядя тоже тут? У него руку отрезали, да? Я слышал, когда доктор был…

— Не отрезали у него руку, чего ещё выдумываешь. Доктор говорит, что рука в порядке будет. Спи! У нас в лазарете насчёт этого строго.

— Спи, Витя, — раздался голос Костина-кока, который до сих пор молча стоял у двери.

— Это Костин-кок?

— Тише, — сказал санитар. — Спать надо…

Он заснул, и ему приснилось много интересного: как «Змей» стал линкором, как механический штурман ковыляет за Виктором по палубе, как волна поднимает Виктора вверх, вверх, очень высоко.

Корабль укачивал его, качка всё ещё была сильной, но шторм исчерпал свою ярость, ветер менялся и срезал волну.

Утром Виктор долго не хотел открывать глаза. Тело было уже не таким тяжелым. Он чувствовал, что может свободно двигаться, но не спешил этим воспользоваться. Было очень интересно прислушиваться к удивительной тишине: корабль не качался, шёл совсем спокойно. Потом ногам стало тепло. Он открыл глаза и увидел, что от иллюминатора к койке переброшен солнечный луч, весёлый и чистый. Такое солнце может быть только на корабле, вдали от берега, где нет пыли.

На белой табуретке между койками сидел человек в белом халате — очень молодой, с круглым и смуглым лицом, с маленькими тёмными усиками. Узкий халат не сходился у него на груди, и Виктор увидел под ним краснофлотскую фланелевку. Моряк смотрел, улыбаясь, но не начинал разговора. Виктор подумал, что это санитар, и, чтобы завязать беседу, попросил напиться.

— Санитар, где у тебя вода? — позвал моряк. — Немедленно явись на носках!

Из другой каюты прибежал санитар, тоже незнакомый Виктору, напоил его и ушёл.

— А я не санитар, — сказал моряк, всё так же улыбаясь. — Я строевой первой роты. Ну, как поживаешь, юнга Лесков? Руки-ноги приросли? Крепко? Не оторвутся?

— А почему вы меня знаете? — поинтересовался Виктор.

— Ну, как же! Я от товарища Костина вчера ночью слыхал, кто ты и зачем на линкор прибыл. Да и ты меня хорошо знаешь.

Виктор промолчал. Действительно, кажется, он уже видел этого человека. Где? Это круглое лицо, чёрные усики? Где, когда?

— Конечно, знаешь, — настаивал моряк. — Хочешь, скажу? Ну, так и быть, слушай: я брат Мити Гончаренко. Ну, что?

— Дядя Остап! — радостно воскликнул Виктор. — Я вас на концерте видел. Вы танцевали цыганкой. Мы с Митей дружим, дядя Остап. Сначала подрались на стенке, потом помирились, а потом… совсем помирились…

— Постой, постой! — остановил его Гончаренко. — Зачем это вы два раза мирились? Два раза, значит, дрались?

— Нет, один, честное слово… А во второй раз так… поссорились…

Гончаренко рассмеялся:

— Видать, юнга, ты действительно заноза. Уж если с Митькой дерёшься да ссоришься, значит, характер у тебя… — Он не сказал, какой у Виктора характер, только головой покачал. — Словом, правильно у тебя флажки отобрали, — закончил он неожиданно. — Говори: правильно?

Напоминание о флажках больно задело Виктора. О красных флажках заговорил человек, которого Виктор видел впервые, и, конечно, это было тяжело. Он отвёл глаза и прикусил губу.

Солнечный луч пробежал по гофрированному железу переборки и исчез: корабль сделал крутой поворот. В лазарете потемнело.

— Ну, чего? — тихо спросил Гончаренко. — Стыдно небось? Будешь знать, как краснофлотцев салагами да липовыми моряками называть…

— Зато мне и влетело от Фёдора Степановича, — пробормотал Виктор. — А ещё влетит от вахтенного начальника Скубина и того краснофлотца. Думаете, приятно? Митя говорил, что вы поможете флажки достать, а вы ничуть не помогаете… Ну и не надо. Если мне флажки не отдадут, я тогда на блокшив совсем не вернусь… Уеду в Ораниенбаум на «Чайке», потом в Ленинград и поступлю в торговый флот…

Гончаренко рассмеялся. Чей-то голос проговорил:

— Не туда заехал, Остап… Свертай!

Виктор скосил глаза. На другой койке, наполовину закрытый от Виктора белой тумбочкой, лежал человек; было видно только его забинтованную руку, вытянутую поверх одеяла. Рука казалась чересчур большой. Виктор уже знал, что это тот человек, который вчера спасал катер.

Моряк повторил непонятные слова:

— Кажу, свертай, Остап!

Виктор перевёл взгляд на Гончаренко, тот сидел, пощипывая усики, странно улыбаясь, как человек, не знающий, с чего начать. Наконец сказал:

— А может быть, и помогу тебе флажки достать. — Он помолчал и добавил: — Захочу, так помогу…

— А вы, дядя, разве того краснофлотца знаете? — недоверчиво спросил Виктор.

Гончаренко хмыкнул:

— Как же мне того краснофлотца не знать, когда мы в одной роте с ним служим? Знаю, конечно… Зовут его Грач… Вместе мы с ним на флот определились.

Остап замолчал. Мальчик опасливо спросил:

— Он строгий, да?

Остап нахмурился, покачал головой:

— Ох, и строгий, Витя! Беда, как огонь! Чуть что — сейчас и рассердится. Обидишь его, так он всю жизнь не забудет. Всё кипит, всё ему ругаться надо.

— Остап! — глухо прикрикнул краснофлотец, лежавший на другой койке.

— А я ничего! — поспешно ответил Гончаренко и продолжал, обращаясь к Виктору: — Тот краснофлотец хоть и сердитый, а ничего. Как спит да связан, так мимо пройти можно. — Он закашлялся и продолжал уже серьёзно: — Я ему скажу, что и ты паренёк ничего, хоть и балованый. Шторма не боишься, на выручку скорый, не трус… Как я всё это… тому краснофлотцу Грачу скажу, то, может, он и простит… Как, по-твоему, Семён?

— Может, и простит, — уклончиво ответил раненый краснофлотец, которого Остап назвал Семёном.

В его голосе послышалась странная тёплая нотка, заставившая сильно забиться сердце Виктора. Он приподнял голову, обеспокоенный, стараясь разобраться в положении. Гончаренко проговорил:

— А ну, лежи дисциплинированно, юнга! Сказано — лежи, значит, лежи.

И его беспокойство окончательно убедило Виктора в том, что он должен немедленно встать, немедленно посмотреть.

Виктор, крепко закусив губу, полежал минутку, чтобы усыпить бдительность Гончаренко, потом вдруг стал на колени, взглянул поверх тумбочки на соседнюю койку. На него, улыбаясь, глядели добрые глаза под густыми сросшимися бровями. Он сразу узнал эти глаза, эти брови, это худощавое загорелое лицо, которое там, на стенке, в то злосчастное утро было таким враждебным.

— Дядя, — задыхаясь, проговорил Виктор, — вы не сердитесь больше на меня? Я больше никогда не буду… Это вы, дядя, вчера танцевали? Я видел, я чуть не узнал… Вы простите меня, очень прошу…

— Годи, годи, юнга! — сказал Семён Грач и нахмурился, чтобы скрыть своё смущение. — Лежи смирно, а то не прощу!

Это и было прощение — долгожданное и неожиданное, как всё то, чего долго-долго ждут и в чём сомневаются. Оно пришло, это прощение, без лишних слов, без выговоров, оно засветилось ласковой, почти смущённой улыбкой человека, которого юнга так зло обидел и который теперь не сердился на него. Горячая благодарность охватила Виктора. Прощение, прощение!

Виктор тут же на койке отбил чечётку, во весь голос закричал «ура» и так подпрыгнул, что чуть не проломил койку.

Семён Грач смотрел из-за тумбочки на Виктора, повторяя:

— Ну, бо, годи, скаженный! Годи!

Легко сказать! Дядя Семён простил Виктора… Мальчик уже чувствовал в своих руках флажки, дорогие флажки, красные флажки! Глаза косили, пальцы щёлкали, язык цокал, ноги выделывали такое, что Остап расхохотался:

— От, чудовый! А ну, скоком, скоком, а ну!..

— Дядя Семён, ура! Фёдор Степанович, ура! Костин-кок, ура! Всем гип-гип, ура! — вопил Виктор, прыгая всё выше.

— Семён, смотри, что он выделывает! — смеясь, говорил Остап. — Возьмём его к нам за цыганёнка.

Дверь открылась. Строгий голос спросил:

— Кто шумит? Прекратить шум! Где санитар? Что смотрит санитар?

Виктор с размаху упал на койку, забился под одеяло и замер. В каюту вошёл доктор, с лысой головой, бритым лицом и с бородкой, которая по-норвежски была отпущена только под скулой. Он говорил очень строго, сердито, но Виктор сразу понял, что он не строгий и не сердитый, а впрочем, всё казалось ему таким радостным в эти незабываемые минуты.

— Умыть больных! — приказал доктор. — Как вы себя чувствуете, товарищ краснофлотец? — спросил он у Грача. — Хорошо? А вы, товарищ юнга? У вас ничего не болело, когда вы горланили на весь корабль и прыгали как сумасшедший? Лежать, не двигаться! Посетитель, выйдите!

Начались мелочи жизни: санитар умыл Виктора, потом они с Семёном пили чай. Потом доктор с норвежской бородкой, которая очень интересовала Виктора, осмотрел больных. Он тыкал Виктора пальцем и говорил:

— Один — синяк, два — синяк, три — синяк. Ого, какой синяк на плече! Болит?

Плечо немного болело, но Виктор сказал, что плечо совсем не болит, что он здоров и не хочет больше лежать. Доктор велел ему замолчать, но разрешил встать и одеться.

Санитар принёс робу Виктора, высушенную и выутюженную так хорошо, что всё выглядело новеньким. На клёше была заглажена острая, твёрдая складка.

— А бушлат? — спросил Виктор.

— Бушлат, верно, волна смыла, — сказал Грач, который после докторского осмотра, одетый в халат, сидел на койке.

— А чехол от флажков? — настаивал юнга.

— Там, где ему быть полагается, — ответил санитар. — Приказали, я и отдал.

Виктор понял, что приближаются самые серьёзные минуты, и больше не стал расспрашивать. Он волновался, умоляюще поглядывая на Грача, но тот делал вид, что всецело занят туалетом юнги, и строго командовал:

— Пояс перетянул. Вырез форменки спереди опусти, а тельняшку поддёрни… Бескозырку выровняй по бровям. Вот так!

В дверь постучали. Санитар сообщил:

— Лескова спрашивают.

Решающие минуты наступили. Что несли они Виктору? Мальчик не спешил оставить Семёна, с которым его связала вчерашняя борьба против шторма и в котором он нашёл нового друга. Он молча смотрел на него. Грач положил здоровую руку на его плечо и сказал серьёзно и настойчиво:

— Ну, ступай, юнга! Всё в порядке. Так и скажи, если спросят: всё в порядке, чисто за кормой. А придём в Кронштадт, бывай у меня. Добре?

— Спасибо, дядя Семён, — пробормотал юнга.

Семён повернул его лицом к двери, и юнга, не оборачиваясь, вышел.

На палубе его встретили двое: Ламин — друг его отца — и Остап Гончаренко.

Ламин серьёзно сказал:

— Идём, Лесков!

Виктор последовал за ним. Сзади шёл Остап. Он пощекотал шею мальчика и чуть слышно сказал:

— Ленточки косые.

— Ничего не косые, — прошептал Виктор, и ему стало легче от этой ласки.

Они свернули в коридорчик и вошли в большую каюту. Навстречу им поднялся Скубин. Виктор, как сквозь сон, припомнил: не этот ли командир нёс его вчера с верхней палубы? Может быть, и так, но сейчас об этом некогда было думать.

Скубин внимательно смотрел на Виктора.

Юнга поднёс руку к бескозырке и с трудом доложил:

— Воспитанник блокшива Лесков явился…

— Так, — сказал командир. — Ты пришёл за флажками?

Виктор молчал. Ему было тяжело. Вся картина погрузки возникла в его памяти. Он снова услышал медный грохочущий голос и снова переживал свой стыд.

Скубин спросил у Гончаренко:

— Краснофлотец Семён Грач простил юнге Лескову его проступок?

— Так точно, простил! — ответил Гончаренко.

— А что он сказал тебе, юнга Лесков?

— Он сказал… чтобы я сказал… что всё в порядке.

— Хорошо, в таком случае с моей стороны препятствий не имеется, — проговорил Скубин. — Я должен возвратить тебе красные флажки. Ты кое-что сделал для того, чтобы получить их. Я говорю о вчерашнем случае на верхней палубе. Главное в человеке — смелость. Когда этого требуют обстоятельства, надо забыть о себе, сделать всё для товарища, для корабля. Вчера ты доказал, что у тебя есть хорошие задатки.

Он выдвинул ящик письменного стола и достал незастёгнутый серый чехол, в котором виднелись древки сигнальных флажков. Затем застегнул чехол и подал юнге красные флажки, дорогие флажки, которые стали для Виктора больше чем флажками. Здесь было всё — и улыбка Фёдора Степановича, и дружба блокшива…

ПРОБА

Знал ли Иона Осипыч, что происходит с Виктором? Знал! Накануне он слышал от Скубина, что Виктор ещё до обеда получит свои флажки. Почему же кока не было в этот торжественный момент в каюте Скубина? Ведь, наверно, Скубин разрешил бы ему присутствовать там. Нет, добрейший Иона Осипыч не мог присутствовать в каюте вахтенного начальника. Знатный кулинар флота тоже переживал тревожные минуты. Нетрудно понять, что должен был чувствовать Иона Осипыч, который в сопровождении дежурного по камбузу как раз в это время переступил порог командирского салона, обитый ярко начищенной латунью.

Продолговатый, просторный командирский салон, с красным ковром на палубе и с большим столом посредине, был как бы перегорожен солнечными лучами. Они были такие яркие, что совершенно скрывали дальний конец салона. Можно было подумать, что в салоне никого нет. Вдруг раздался голос:

— Подойдите!

Это сказал командир корабля. Но командир корабля был не один. За столом сидел нарком. Он только что снял очки, держал их в руке, немного на отлёт, смотрел на вошедших, и его глаза светились удивлённой улыбкой, как бы спрашивая: «Что за чудо?»

Вопрос относился к тому, что двигалось за дежурным. Это было очень большое, медлительное, торжественное и белоснежное. Когда это попало в полосу солнечных лучей, всё кругом засияло. В общем, это был не кто иной, как Иона Осипыч, но такого Ионы Осипыча никто никогда не видел. Важный, торжественный, молчаливый, он плыл по салону с подносом в руках, глядя прямо перед собой немигающими глазами. Нарком с интересом рассматривал кока. Приняв доклад дежурного старшины по камбузу, он серьёзно сказал:

— Новый кок? Посмотрим, посмотрим…

Иона Осипыч стал ещё важнее, а его щёки ещё краснее. Он поставил поднос на стол, снял с него белую и твёрдую, как фарфор, салфетку, приготовил тарелку, отступил на два шага и отдал честь. О, Костин-кок знал, как надо вести себя при снятии пробы. Командир корабля одобрительно кивнул головой.

— На первое? — спросил нарком, поднося ложку к губам.

— Суп-вермишель мясной, — доложил кок деревянным голосом.

Нарком попробовал.

— Нет, это значительно лучше, чем суп-вермишель мясной, — сказал он. — Очень важно, чтобы человек знал, как надо распорядиться продуктами. Но об искусстве кока судят самое меньшее по двум блюдам… На второе?

— Котлеты под холодным луковым соусом, — доложил Иона Осипыч.

Нарком открыл судок, и по салону распространился такой тонкий, соблазнительный запах, что старшина проглотил набежавшую слюну.

— Вот что, оказывается, можно сделать из мяса и лука, — сказал нарком. — Но я вижу ещё третье. Для верности будем судить о мастерстве кока по трём блюдам. Что на третье?

— Компот из сухофруктов! — отчеканил Костин, запылавший от похвал.

— Конечно, традиционный морской компот, — улыбаясь, отметил нарком. — Прошу!

Иона Осипыч открыл третий судок, и новая волна аромата прошла по салону. Казалось, где-то очень близко зарумянились яблоки и сладким соком налились вишни, согретые южным солнцем.

Нарком спросил у кока:

— Вы знаете, что такое Олимп?

— Так точно, — всё тем же деревянным голосом ответил кок, немного испуганный неожиданным вопросом. — Ресторан такой был в Петрограде.

— Нет, я о другом Олимпе, — улыбнулся нарком, — есть в Греции гора Олимп. На этой горе боги, как говорится в сказке, пили нектар, вроде этого. Хороший компот!

Кок молчал, неподвижный. Неудача с Олимпом выбила его из колеи. Нарком взял контрольную тетрадь приготовления пищи, положил её на стол и начал писать, повторяя вслух каждое написанное слово:

— Суп приготовлен… очень хорошо… Котлеты — отличные. Компот? Напишем просто — замечательный… Обед к выдаче команде разрешаю… Объявляю благодарность коку. Ваша фамилия?

— Костин! — быстро подсказал командир, который следил за пробой с большим волнением и теперь торжествовал. — Один из лучших кулинаров на флоте.

— Очевидно, — охотно согласился нарком. — Вот так и нужно кормить краснофлотцев. Предлагаю задержать его на линкоре, пока не выздоровеет кок Островерхов.

Потом он обратился к Костину:

— Старослужащий?

— Так точно, — с гордостью ответил Иона Осипыч, начавший приходить в себя. — Одиннадцатого года… С тысяча девятьсот одиннадцатого года на флоте…

— Где находились во время гражданской войны?

— Южный фронт, бронепоезд «Коммунар». От начала кампании и до демобилизации бронепоезда, — с ещё большей гордостью доложил Иона Осипыч.

— Всё время служили коком? Без смены? — спросил нарком.

— Так точно, — подтвердил Костин. — С начала до конца кампании.

— На бронепоезде «Коммунар» не было кока Костина, — сказал нарком, и его лицо стало серьёзным. — Мне пришлось посетить «Коммунар». Хорошо помню, что на «Коммунаре» у кока была другая фамилия.

Все смотрели на Иону Осипыча.

В чём дело? Это было посерьёзнее Олимпа: коку не обязательно знать меню богов, но должен ведь Костин знать, служил он на бронепоезде или не служил?

«ТЫ СЛЫШИШЬ, ВИКТОР?»

Впервые в своей жизни Митя проснулся утром на настоящем военном корабле, поскорее оделся, умылся. Алексей Иванович напоил его чаем. Мальчик вышел на верхнюю палубу и не узнал моря. Оно раскинулось во всю ширь — спокойное, синее и блестящее.

С юта «Быстрого» Митя увидел весь флот в походе, и это была чудесная картина. Центр этой картины, развернувшейся перед жадным взглядом мальчика, занимали линкоры. Корабли-крепости шли один за другим. Их громады казались лёгкими — они скользили, плыли в синеве. Корабли дышали глубоко и жарко, выбрасывая из труб плотные и круглые сизые клубы дыма. Они свивались в широкий тёмный жгут, линкоры добавляли всё новые пряди, и дым ложился на волну, застилал горизонт мутной завесой. За нею, как тени, мчались эсминцы охранения. Но солнце не забывало их: тут и там вспыхивала искорка в стекле иллюминатора или золотая блёстка на медяшке.

Тихая басовая песня долетела до слуха. Мальчик поднял глаза. Высоко летели серебряные самолёты, построившись в треугольник, и пели немного сердито. Митя улыбнулся им и снова стал смотреть на линкоры. Интересно знать, что делает Витя? Может быть, тоже любуется флотом и гордится, что идёт на настоящем военном корабле, в настоящем большом походе. Когда они встретятся в Кронштадте, вот будет рассказов!

Раздался голос Алексея Ивановича:

— О чём задумался, Митя? Что думаешь делать?

Вопрос застал мальчика врасплох.

— Не знаю…

Боцман сказал:

— Весь корабль работает, и тебе занятие найдётся. Ты только приглашения не жди. У камбуза картошку чистят. Пойди посмотри, может, поможешь.

Митя сказал:

— Есть! — и пошёл с юта.

На корабле краснофлотцы уже знали мальчика и охотно давали ему небольшие поручения. Моряков забавляла та серьёзность, с которой Митя выполнял всякое задание. Только теперь он как следует понял, почему корабли такие чистенькие, щеголеватые, почему всё на них блестит, всё надёжно пригнано Это потому, что у корабля сотни умелых рук.

Если бы Виктор Лесков мог на расстоянии прочитать мысли своего друга, он узнал бы вот что:

«Витя, Витя! Мы сидим у камбуза на корточках вокруг медного казана и чистим картошку. Я чищу, как меня учила Окся, чтобы срезка получалась тоненькая. А кок говорит: «За это получишь премию — лучший мосол из нынешней варки». Это за то, что я экономлю картошку…»

«Витя! Дядя Алёша повёл меня на бак, и я с краснофлотцами подкрашиваю переборку. Сначала краска у меня получалась желвачками, подтёками, а потом меня научили брать поменьше краски на кисть и класть мазки так, чтобы лучше скатывалась дождевая и забортная вода. Витя, а краска называется шаровой, потому что в старину краску называли смешно — шар. На Балтике для кораблей делают светлую краску, потому что вода в море светлая, а в Чёрном море вода тёмно-синяя, и там краску делают тёмную. Это чтобы враг хуже видел наши корабли…»

«Ага, Витя, я драю медный штурвальчик на торпедном аппарате! Когда я кончу драить, мне скажут, для чего штурвальчик нужен. Сначала продраил толчёным кирпичом, а теперь полирую суконкой, и медяшка уже хорошо блестит».

«А теперь я помогаю сигнальщику Прохорову наводить порядок во флажном хозяйстве. Надо, чтобы все флаги лежали по своим ячейкам. И я уже знаю флаги «Добро» и «Земля».

Когда за обедом зашла речь о морской службе, боцман Щербак сказал:

— Учись, учись понимать флот! Подрастёшь — узнаешь, как флот красным стал. Дело нужное, если хочешь настоящим моряком быть, а не из-за ленточек.

Алексей Иванович был доволен мальчиком. Митя не боялся работы, быстро соображал, не лез к старшим с лишними вопросами — словом, не мешал. Всё это оценили на корабле. Заметил это и командир «Быстрого», видевший Митю и у камбуза и у торпедного аппарата. Командир по этому поводу сказал несколько слов боцману.

В конце обеда Митя спросил Щербака:

— Дядя Алёша, а в Кронштадте вы мне позволите на «Быстром» бывать?

Боцман сказал:

— Что ж, бывай у нас, пока в школу не пойдёшь. Может, и в плавание иной раз будем брать. Только неудобно тебе в твоей курточке да кепочке. Придётся серую рабочую робу пошить и бушлатик… Вот насчёт бескозырки не знаю, как быть, — позволит ли тебе командир ленточку «Быстрого» носить? Дело это серьёзное — корабельное имя.

Алексей Иванович подумал и добавил:

— Специальность будешь осваивать сигнальную.

— Как Витя? — обрадовался мальчик.

Витя, Витя, ты слышишь, что сказал боцман твоему другу?

Нет, ничего не слышит Виктор… И в его судьбе происходят важные, очень важные перемены, и в судьбе Ионы Осипыча, и в судьбе маленького рыжика — Мити.

МОТЯ

Скубин только что закончил разговор с Виктором. Остап и Ламин, улыбаясь, смотрели на мальчика, когда дверь каюты открылась и вошёл сияющий ревизор Ухов. За ним вплыл Иона Осипыч, неся в вытянутых руках поднос. Ухов, обычно медлительный и спокойный, на этот раз проявил большую расторопность: выхватил из рук Ионы Осипыча поднос, поставил его на стол, выдвинул на середину каюты стул и усадил кока, что было чрезвычайно своевременно, так как ноги уже отказывались служить Ионе Осипычу.

Показывая на него обеими руками, ревизор торжественно произнёс:

— Рекомендую победителя! Отличная оценка всех блюд и благодарность наркома.

— О, поздравляю, — сказал Ламин. — Это большая честь!

— Вот видишь! А ты, Ухов, так беспокоился, — заметил Скубин. — Словом, как видно, с тревогами покончено по всему фронту.

Виктор подошёл к Ионе Осипычу и, с трудом сдерживая радость, показал глазами на чехол, снова висевший на его поясе:

— Дядя Иона, флажки!

— Вот и хорошо, Витя! — улыбнулся ему Иона Осипыч, вытирая платком лицо и шею. — Носи на здоровье, береги, не теряй… Спасибо вам, товарищ Скубин!

— Как же всё было в салоне? — нетерпеливо спросил ревизор Ухов. — Что говорил нарком?

Иона Осипыч, ставший центром общего внимания, повёл себя с большим достоинством. Он упёрся руками в колени, склонил голову набок, для того чтобы лучше всё припомнить, и начал свой рассказ:

— Обыкновенное товарищ нарком говорил и насчёт супа-вермишель и насчёт соуса. «Вот, мол, говорит, не по секрету, как надо готовить, чтобы продукты на ветер не бросать».

— Слышишь, Ухов? — ввернул как бы между прочим Скубин. — Запомни…

— А потом и неувязка получилась, — продолжал Иона Осипыч, сконфуженно улыбаясь. — Опростоволосился я. Спрашивает меня товарищ нарком насчёт Олимпа, а я думаю себе, что насчёт ресторана «Олимп» интересуется. Нет того соображения, что ему такие глупости ни к чему. Как вышло на поверку, что товарищ нарком горой Олимпом интересуется, так мне хоть провалиться на месте. Ну, сами посудите: откуда мне знать, что на том Олимпе боги компот варили? Одним словом, необразованность свою показал. Ну, однако, товарищ нарком ничего, только усмехнулся. А уж в другой раз я на мель сел! Так сел, что уж думал, никакой буксир не стянет…

— В чём дело? — встревожился Ухов.

— Насчёт моей личности. Личность моя получилась неясная. Спрашивает товарищ нарком: «На чём в гражданскую войну плавали?» Я и рапортую: «На бронепоезде «Коммунар». А он так посмотрел на меня острым глазом и сообщает: «Ошибаетесь, товарищ: на бронепоезде «Коммунар» имелся кок с другой фамилией, а с вашей фамилией никак не было»…

Виктор слушал Иону Осипыча с большим вниманием. Последние слова Костина-кока чуть не вызвали его вмешательства: ведь он сам слышал от Фёдора Степановича, что Костин-кок проделал всю кампанию на «Коммунаре» и однажды накормил наркома обедом… Как же так?

— Что поделаешь, — продолжал Иона Осипыч, со всей остротой переживая случай в салоне. — Ну, уж тут я не сдался. Стал вот так, честь отдал и обращаюсь: «Разрешите доложить, товарищ нарком, по порядку. Как вы на бронепоезд прибыли, отпустил я, по приказу командира, из расхода бачок украинского борща — может, помните, с толчёным салом и на свежих тёртых помидорах. Так что тот борщ я варил, а вы его съели и похвалили. А что касается фамилии, так вы не сомневайтесь. Фамилия у меня по корабельной табели Костин. Это точно. Братва на украинскую её переделала. Переиначила, значит, на Костюка, а заодно отцовым именем звала, потому это моё имя церковное — Иона. А им это не нравилось. Вот и был я Костюк…

— Осип Костюк? — со странным выражением в голосе спросил Остап, который стоял позади Ионы Осипыча.

— Так точно, называли Осипом Костюком, да и сам я себя, пока в Кронштадт не вернулся, так и писал…

Он вдруг оборвал речь и оглянулся. На него в упор смотрел Остап Гончаренко.

— А вы почём такое знаете? — спросил кок.

Остап сделал шаг вперёд.

— Дозвольте, — решительно и быстро проговорил он. — Жинка у вас, товарищ кок, була? Жинка та сыночек?

— Была, — так же быстро ответил кок и привстал. — Была и жинка и сыночек. Жена при белых в лазарете померла, а сыночка…

— Митю! — подсказал ему Остап. Он раскраснелся, глаза на смуглом круглом лице блестели. — Митю Костюка! — повторил он.

— Мотю! — вскрикнул кок и вскочил. — Да хиба ж я знаю! Мотю якась гражданочка старенька унесла. Да вы скажить…

Виктор не знал, на кого смотреть. Что это творится, что творится! Его рука как-то сама собой очутилась в руке Ионы Осипыча.

— Из Карповского унесла, — быстро заговорил Остап. — Пришли мама из больницы, принесли хлопчика и кажуть: «Вот вам, детки, сирота несчастный, Митя. Пускай как наш родной будет. Его отец за радянську владу, за Советскую власть бьётся, а матери у него нет, померла в больнице». А потом мы на Мелитополыцину уехали, там и жили…

Иона Осипыч, не выпуская руки Виктора, сел. Юнга почувствовал, что Костин-кок дрожит и эта дрожь передаётся ему, Виктору.

— Костин-кок, дядя Иона! — зашептал он ему на ухо. — Митя — это Мотя? Да? Чего ты такой, дядя Иона? Мы же Мотю нашли!

Иона Осипыч сорвал с себя колпак, скомкал его, закрыл лицо…

И когда вновь открылось это круглое лицо с мокрыми от слёз щеками, все разделили с коком его радость, его счастье. Ухов обнял Иону Осипыча, Скубин крепко пожал его руку, Ламин сказал:

— Поздравляю, товарищ кок! От всего сердца поздравляю! Вчера вы думали, что потеряли Виктора, который вам вместо сына… А теперь у вас их двое. Да!.. Двое сыновей!..

— Двое! — повторил кок. — Слышишь, Витя? Я Мотю ищу, а он тут — рыженький, курносенький… Мы же на «Быстром» вместе были, ах ты господи! Ну, спасибо вам, ну, спасибо!.. — И он обеими руками сжал руку Остапа.

Что сделал Виктор? Он хотел завопить, пройтись колесом, забить чечётку, вылететь на верхнюю палубу, передать семафор эсминцу «Быстрому»: «Митя, ты — Мотя, а Костин-кок — твой отец. Ура!» Но что мог сделать Виктор в каюте вахтенного начальника Скубина, что мог он сделать сейчас? Решительно ничего! И он только покраснел, только переступал с ноги на ногу, только дёрнул исподтишка Иону Осипыча за рукав и повторял одно и то же:

— Костин-кок, дядя Иона! Митя — это Мотя! Костин-кок, дядя Иона!

Вот и всё, что мог сделать Виктор…

ОБЕД В КАЮТ-КОМПАНИИ

Когда Иону Осипыча вызвали в камбуз, Ламин увёл Виктора в свою каюту и, переодеваясь к обеду, то и дело повторял: «Вот так история! Удивительная история!»

Виктор не находил себе места. Если бы не Ламин, он облетел бы корабль вихрем: к Грачу в лазарет — раз, к Остапу — два и в камбуз — три, чтобы вместе со своими друзьями ещё и ещё порадоваться чудесному открытию.

— Вымой руки хорошенько, — приказал Ламин. — Теперь в кают-компанию! Скоро обед.

Пришлось сдержать нетерпение и смирненько последовать за артиллеристом.

Громадную кают-компанию разделял зелёный бархатный занавес. В первой половине каюты было пусто; здесь стояли длинные столы, покрытые белыми скатертями и блестевшие обеденными приборами. За занавесом слышались голоса, смех, звуки пианино. Ламин откинул занавес, и они присоединились к компании: несколько командиров играли в домино, читали, а один сидел за пианино. Ламин подошёл к нему и что-то сказал.

Молодой командир взглянул на Виктора, улыбнулся и приветливо проговорил:

— Будь гостем кают-компании «Грозного».

Это был выборный «хозяин кают-компании».

В другое время, при других обстоятельствах Виктору хватило бы работы — всё осмотреть и запомнить, но сейчас ему было не до кают-компании. Вот только камин на минутку остановил его внимание. Разумеется, камин был не настоящий, но электрики так искусно перемешали в очаге обугленные и обрызганные киноварью чурочки, красные и жёлтые лампочки, прозрачные оранжевые и голубые ленты, что казалось — от камина идёт тепло.

К Ламину подошли несколько командиров, заговорили о стрельбах. Потом появился подтянутый, тщательно одетый Скубин.

Становилось всё шумнее. Некоторые командиры встречались, как встречаются хорошие друзья после долгой разлуки. Это неудивительно: на большом корабле люди разных специальностей иногда, особенно в походах, видятся редко. Командиры отдыхали, спорили о какой-то новой книге, о ленинградских театрах; доктор с норвежской бородкой рассказывал смешную историю. Ламин, игравший в шахматы со Скубиным, несколько раз взглянул на Виктора и кивнул головой; оптик дружески поздоровался с ним, назвал смелым мальчиком и пригласил после обеда посмотреть стёклышки, но мысли Виктора никак не могли оторваться от Ионы Осипыча и Мити-Моти. Он хотел сейчас же, немедленно представить себе, как всё сложится дальше, как встретятся Костин-кок и Мотя, как… Тысячи вопросов занимали его.

— Прошу к столу! — сказал командир, закрыв пианино.

Компания заняла места за столом. Ламин посадил Виктора напротив Скубина. Обед начался, а на военных кораблях, да ещё в ответственном походе, обед в кают-компании проходит торжественно. Первое блюдо съели молча. Потом, когда подали второе, начался общий разговор. Виктор услышал много интересных вещей, но думал только об Ионе Осипыче.

Как нарочно, какой-то командир сказал:

— Прекрасно готовит новый кок!

А другие командиры его поддержали.

Нетерпение Виктора достигло последнего предела. Он невпопад отвечал на вопросы Ламина и, как только покончил с компотом, положил ложку, вскочил, но тут же встретился с холодным взглядом Скубина, покраснел и опустился на стул.

— Обед не кончился, — заметил Скубин. — Сейчас подадут чай.

— Ты сидишь, как на угольях, — сказал Ламин. — Куда спешишь?

— К дяде Ионе, — ответил Виктор, умоляюще глядя на Скубина.

— На твоём месте я сделал бы так, — посоветовал Ламин, — напейся чаю с бисквитами… Бисквиты вкусные, правда? Потом пройдём ко мне, а от меня поднимешься на верхнюю палубу. Скоро начнутся стрельбы, а стрельбы — это самое интересное, что есть на свете. Да! У кока в обеденный час много забот. Понимаешь?

— Да, много забот у Костина, и не только по случаю обеда, — проговорил Скубин. — Теперь ему придётся обзаводиться домком для себя и сына, менять корабельную жизнь на береговую, думать о воспитании мальчика…

Почему-то Виктору стало тревожно, неуютно, холодно.

Ламин спокойно поправил Скубина:

— Да, коку придётся заботиться о двух мальчиках. А ему, наверно, было трудно и с одним… Но надо надеяться, что Виктор и тот мальчик… Мотя… будут шалить меньше, чем раньше шалил один Виктор. Так, юнга? — Он засмеялся. — А теперь можно последовать примеру «хозяина кают-компании» и выйти из-за стола…

В своей каюте Ламин занялся сборами: он снял с переборки бинокль и повесил его себе на шею; потом вынул из ящика стола два белых лёгких шарика из сердцевины бузины на чёрных ленточках, привязал ленточки к пуговице кителя и спрятал шарики в нагрудный карман; затем он несколько раз нажимал головку секундомера и подносил его к уху.

По-видимому, секундомер служил хорошо, и Ламин положил его в карман.

— Я готов! — сказал он, обернулся к Виктору и встретился с его сосредоточенным, грустным взглядом. — Ты хочешь о чём-то спросить? Поспеши, мне пора идти…

На кончике языка действительно вертелся вопрос, очень важный вопрос, но Виктор не нашёл нужные слова.

— Ты чем-то озабочен, — отметил Ламин, внимательно глядя на юнгу. — И, кажется, я понимаю, в чём дело… Иди на верхнюю палубу, присоединись к профессору Щепочкину и вместе с ним поднимись на мостик… Посмотри, посмотри стрельбы, а после стрельб подойди ко мне. Ступай, юнга!

В низах краснофлотцы старательно крепили всё, что во время стрельбы могло упасть, разбиться, наделать хлопот. В кают-компании, куда нечаянно для себя забрёл Виктор, вестовые снимали с переборок картины, укладывали посуду в ящики.

Виктор поднялся на верхнюю палубу. Солнце ослепило его. Приветливо обвеял тёплый ветер. Морская синева засмеялась, полная блеска и движения. В синеве, в блеске скользили миноносцы. Он спросил у краснофлотца:

— А где «Быстрый»?

— Прямо на траверсе. Разве не знаешь его натрубную марку: широкая полоса и две узкие.

Он долго смотрел на миноносец и со вздохом подумал:

«Вот теперь Митя-Мотя будет с Костин-коком, а я…»

— Мальчик, иди сюда! — окликнул его оптик. — Мои стёклышки пошли держать экзамен у сигнальщиков и артиллеристов. Тут их осталось немного.

Он открыл свой плоский чемодан. Три четверти ячеек опустели, но биноклей было ещё достаточно. Оптик позволил посмотреть в некоторые из них. И Виктор прежде всего стал разглядывать «Быстрого». Он видел человеческие фигурки на его палубе, но не видел Моти. Расстояние между кораблями было слишком большим.

— Очень хорошие бинокли, — сказал Виктор вежливо. — А где тот бинокль, большой такой?

— Ему выпала особая честь! Он держит экзамен у главного громовержца, у Ламина.

Оптик закрыл чемодан и предложил Виктору сделать, как он выразился, послеобеденный моцион по линкоровской палубе.

Обед кончился, но моряков на верхней палубе было немного. Во всём чувствовалась насторожённость, выжидание. Порой то одна, то другая башня вдруг начинала поворачиваться, то одно, то другое орудие поднималось, опускалось, будто башни и орудия пробуждались от своего железного сна. Дверка ближайшей башни была открыта. Это была замечательно крепкая дверь: кусок толстой брони на полозьях. Виктор заглянул в башню, но краснофлотец начал вращать штурвал, и дверь поползла по своим полозьям, закрыла отверстие. Вот так дверь!

День всё так же сверкал солнцем и синевой, но тень озабоченности, охватившая корабль, становилась всё плотнее.

Вдали торопливо закричал горн.

«ОГОНЬ!»

С верхней палубы все бросились прочь. Краснофлотцы спешили к своим заведованиям. Бежали они, как бегают по боевой тревоге: быстро, но без толкотни, в затылок друг другу, глядя под ноги — топ, топ, топ! Виктор тоже поджал локти и побежал за оптиком. Как только они поравнялись с трапом мостика, оптик сказал:

— Идём на мостик. Ты не боишься шума?

— Подумаешь! — ответил Виктор.

Они поднялись сначала на первую, а потом на вторую площадку, стали в стороне и оглянулись.

Верхняя палуба уже опустела. Она была безлюдной и от этого казалась чрезмерно широкой, как улица ночью. Жутковато становилось при виде опустевшей палубы корабля в солнечный день. Вся жизнь ушла за толстую броню, в отсеки, к оружию, аппаратам, механизмам; люди исчезли, остался корабль, молчаливый и стремительный.

Корабль был готов к бою. На грот-мачте развернулся простой красный флаг. Он вспыхнул, как пламя, раздуваемое встречным током воздуха, — пылающий грозный флаг над «Грозным».

Несколько краснофлотцев, продвигаясь вдоль борта, выдёргивали стойки поручней, заваливали их на палубу, или, как говорят на флоте, «рубили стойки», чтобы их не повредило во время стрельбы. Появились люди и на носовой башне: между своими орудиями легли зенитчики. Они были с противогазами.

— Вот здорово! — удивился Виктор. — Башня будет стрелять, а они будут на башне, да?

— Должно быть, — сказал оптик.

Затем он вдруг быстро открыл, закрыл и снова открыл рот. Так же поступил и Виктор.

— Это да! — крикнул оптик. — Мальчик, держи рот открытым, а то оглохнешь.

Зелёное пламя метнулось из всех орудий линкора, из всех орудий других линкоров, отразилось в воде; всё стало зловещим, всё наполнилось гудением; грудь захлебнулась пороховым дымом, и Виктор, уже пришедший в себя после первого залпа, старался не морщиться, не вздрагивать. В упор смотрел он на большой огонь, какого никогда не видел, слушал грохот-великан — и ничего, ничего, ничего! Он чувствовал себя почти участником стрельб. Когда грохотали орудия, казалось, что корабль останавливается как вкопанный. Так бегущий человек кажется неподвижным при вспышке молнии. Молнии сверкали, корабли бросали один грохот за другим.

Из маленькой двери, прорезанной в переборке мостика, на балкончик выбежал штурман. Виктор хорошо видел, что на нём была фуражка, но линкор как раз в это время дал залп, и фуражка исчезла. Штурман по трапу с балкончика перебрался на мостик, прикрывая голову рукой — нельзя же разгуливать по кораблю с непокрытой головой! — блеснул зубами и сказал оптику:

— Вот штурманская жизнь, профессор! Не дают поспать после шторма… Чёррт!

Штурман сказал «чёррт» после нового залпа.

В руках оптика появился бинокль. Но Виктор хорошо обходился и без бинокля.

Он воскликнул:

— Снаряд! Снаряд!

Чёрная, едва уловимая точка убегала, улетала прочь от корабля. Она становилась ещё меньше. Она исчезла. И белый высокий всплеск встал на горизонте среди парусиновых щитов, которые плыли вслед за быстроходным буксиром. И когда всплеск упал, Виктор увидел, что вместо трёх щитов осталось два.

Буря забушевала с утроенной силой.

Корабли, опоясанные пламенем и дымом, бросали в цель тонны стали и сейчас же посылали им вдогонку другие. Сталь прорезала воздух, раскачивала его, гудела тяжело, грузно. Можно было подумать, что огонь вырвался из подчинения и стал хозяином мира, — так много было огня, так властно он гремел.

— О, смотрите, смотрите! — прошептал Виктор восторженно.

На ближней башне, у её края, над самыми орудиями появился Ламин. Спокойно, не торопясь, будто на прогулке, он вложил в уши бузиновые шарики, привязанные к одной из пуговиц кителя на ленточках, поднёс к глазам бинокль и начал рассматривать щиты. Ударил очередной залп, другой, третий, а коренастый человек всё стоял на башне неподвижный. Пламя било из-под его ног. Обрывки не успевшего сгореть шёлка от пороховых мешков вились вокруг него, как хлопья чёрного снега.

Виктор готов был взлететь на башню, стать возле Ламина и стоять так, в грохоте и пламени, торжествуя и разя.

Большое пламя погасло и дым рассеялся, а Виктор всё ещё стоял, протянув руки вперёд.

— Конец, — сказал штурман.

Виктор посмотрел на грот-мачту. Боевого флага над кораблём уже не было, будто он растаял в спокойствии, охватившем мир. На палубе показались краснофлотцы, их становилось всё больше. Они весело обменивались впечатлениями, радуясь силе своего корабля.

— Стрельба на острых углах — дело славное, — говорили они.

На баке послышалось «ура». Оно катилось по кораблю. Виктор на всякий случай тоже закричал «ура» и бросился к борту. Вдали показалось судёнышко. Оно быстро приближалось. Судёнышко что-то буксировало. Что? В кильватер судну плыли три груды обломков. Из воды торчали расщеплённые, измочаленные брёвна. Стальной трос опутывал их, как щупальца осьминога. Тут и там виднелись намокшие, растрёпанные клочья парусины. Это было всё, что осталось от щитов.

Ламин увидел Виктора, подозвал его и спросил:

— Дела ничего себе?

— Очень хорошо! — ответил Виктор, с восторгом глядя на него. — А это не страшно — на башне стоять, когда стреляют? Ух, огонь из-под самых ног!..

— Нет, — сказал Ламин. — Это так кажется, что огонь вырывается из-под самых ног. Орудия длинные, и я стою далеко от жерла… Понимаешь?.. — Он помолчал. — Ты хотел спросить меня о чём-то, юнга? Тебя что-то расстроило, правда? Говори — что?

Беспокойство, которое Виктор впервые почувствовал в кают-компании, снова вернулось.

— Дядя Скубин говорит… — начал он с трудом. — Теперь Костин-кок будет с Мотей… а я… — И он замолчал.

— А ты? — спросил Ламин. — Ты думаешь, что теперь кок забудет тебя?

Виктор не ответил.

— У кока большое, широкое сердце, — сказал Ламин серьёзно. — Да! Большое и широкое… В этом сердце поместитесь вы с тем мальчиком, и ещё останется много свободного места… Уверяю тебя… Вчера мы долго говорили с коком о тебе. Ты его сын и навсегда останешься его сыном… Кок заменил тебе отца, а тот мальчик должен стать твоим любимым братом. Ты его знаешь? Это хороший мальчик?

— Да! — искренне ответил Виктор.

— Постарайся стать таким же, и всё будет хорошо, — закончил Ламин. — Я рад, что сын моего старого друга растёт возле хорошего человека. Иди к нему, юнга! Иди и не обижай его своими малодушными, да, малодушными и несправедливыми мыслями.

— Есть, товарищ командир! — сказал просветлевший и в то же время пристыжённый Виктор.

К Ламину подбежал рассыльный, запыхавшись сказал, что артиллериста хочет видеть товарищ нарком. Подтянувшись, поправив на себе фуражку, кивнув на прощание Виктору, Ламин быстро зашагал на ют.

НА БАКЕ

После отбоя тревоги Остап Гончаренко на минутку забежал в лазарет проведать своего друга, узнал, что ему делают перевязку, и поспешил наверх. Надо было о многом переговорить с Ионой Осипычем, который назначил Остапу свидание на баке.

Остап выскочил на верхнюю палубу и зажмурился от дневного света. Кишела народом верхняя палуба; все, кто только был свободен, высыпали на солнце. На линкор пришла радость — самое серьёзное испытание корабль выдержал успешно, и моряки больше чем когда бы то ни было гордились «Грозным».

Остап миновал командирский мостик и услышал крики «ура», смех и аплодисменты. Как раз в это время Иона Осипыч плавно перевернулся в воздухе с боку на бок, медленно упал вниз, в толпу краснофлотцев, и, подброшенный десятками сильных рук, снова взлетел вместе с многоголосым криком:

— Коку ура! Коку ура! Ура нашему коку!

Совершенно непонятным образом Иона Осипыч, даже переворачиваясь в воздухе с боку на бок, умудрялся сохранять всю свою солидность и положительность, будто по доброй воле отправился в воздух. Это восхищало краснофлотцев. Вот так кок! Такого кока качать приятно. Умеет себя держать человек; сразу видно, что камбуз в надёжных руках. Краснофлотцы готовы были продолжать чествование Ионы Осипыча, но он неожиданно гаркнул:

— А ну, годи, ставь на палубу!

Десятки рук бережно его подхватили, поставили на палубу; один краснофлотец подал ему свалившийся колпак, другой обдёрнул куртку, третий поддерживал под руку, давая время отдышаться и найти равновесие. Кок оглянулся, тряхнул головой — вот, мол, как на линкоре качают, знатно качают! — увидел Остапа, взял его под руку и отвёл в сторону.

— Ось, бачь, как меня под высь подняли? — сказал Иона Осипыч.

Он достал кисет, набил трубку, закурил и долго молчал, глядя на море и эсминцы, скользившие по голубой и прозрачной глади. Потом проговорил тихо, будто не придавал своей просьбе особенного значения:

— Расскажите, Остап Григорьевич, по порядку, что и как.

Вокруг корабля светилось море. Всё было полно жизни. Перед Остапом по-матросски, на корточках, сидел очень полный человек, курносый, веснушчатый и свежий, не смотрел на него, чтобы не выдать своего волнения, но чуть дрожала в его руке старая обкуренная трубка. Остап, собирая мысли, сдвинул брови. Со стороны могло показаться, что эти два человека беседуют о второстепенных, не очень интересных вещах…

Краснофлотец повёл рассказ от тех времён, когда мать принесла из города рыженького хлопчика, а сама, бедная, недолго жила после этого и оставила на свете трёх сирот-малолеток, бездомных и беззащитных. Трудно было десятилетнему Остапу и Оксане, которая была ненамного старше его, но как тяжело им ни приходилось, не расстались они с Митей, как звали приёмыша. Однажды совсем было решили отдать его в детский дом и уже понесли Митю в город. С полдороги, ничего не сказав брату, Оксана повернула назад, и Митя остался с ними навсегда.

Долго скитались они из деревни в деревню. Работали, берегли свою маленькую семью, радовались, что рыжий хлопчик растёт таким понятливым и послушным, любили его всё сильнее. Когда он болел — а болел он тогда часто, — Оксана не отходила от него, говорила, что если помрёт сиротка, завещанный матерью, то никогда не будет им в жизни доли-удачи.

Однажды на Мелитопольщине, когда они работали на поле, запылала старая хлебная кладь, под которой Окся оставила маленького Митю. Девочка бросилась в огонь, спасла ребёнка и долго потом мучилась от ожогов. Так рос рыженький Митя, приёмный брат двух сирот, не знающий, что он им чужой.

Иона Осипыч смотрел на «Быстрый». Без малейшего дымка шёл миноносец. Раскалённый воздух дрожал над его короткими трубами, и, если бы не буруны, можно было бы подумать, что это море, поворачиваясь своим голубым диском вокруг линкора, несёт «Быстрый» вперёд.

На баке становилось всё шумнее. Сюда шли краснофлотцы со всего корабля — покурить, потолкаться между людьми, узнать новости. Не обошлось без затейников, их оркестр добавил веселья. Это не мешало ни рассказу Остапа, ни горячим благодарностям Ионы Осипыча, ни обсуждению планов на будущее.

— И не пойму, как с Мотей быть, — затянувшись из трубки, сказал Иона Осипыч. — Где его держать?..

— У нас, — сразу же откликнулся Остап. — Привыкли мы к нему, Иона Осипыч, Оксана не отпустит, потому что…

— Я Оксану Григорьевну понимаю, — остановил его кок, — но вы и моё положение поймите. Витька на корабле, Мотя на берегу, а я, значит, то тут, то там, на два дома. Пойдёшь к Моте — о Витьке беспокойся, останешься с Витькой — о Моте думай. Получается нехорошее положение…

— Оно так, — после некоторого раздумья согласился Остап. — Тогда, Иона Осипыч, мы так сделаем: пускай и Витя у нас живёт. Он хлопчик ничего. Есть у нас маленькая комната, там и будут жить…

Кок отрицательно качнул головой.

— Нет, Остап Григорьевич, опять не кругло получается, — со вздохом возразил он. — Витька мне как сын, а всему блокшиву он воспитанник. Не согласятся минёры его на берег пустить, да и Фёдору Степановичу это будет обидно…

— Оно так, — снова согласился Остап. — Не вижу выхода.

— Есть выход, — улыбнулся Костин-кок. — Пойду я к Оксане Григорьевне, поклонюсь ей, пойду к Фёдору Степановичу, тоже поклонюсь — пускай дозволяет коку Ионе жить со своими сынками на блокшиве. Тогда всё ладно будет: первое дело — кок должен быть при камбузе, а то, извините, плита расстраивается; второе дело — надеюсь я, что Мотя тоже моряком вырастет… И прошу я вас, Остап Григорьевич, поддержать меня, в случае если Оксана Григорьевна… Честное слово даю, Митя дорогу в ваш дом не забудет и Витю с собой приведёт, и я за ними притопаю… А? Очень вас прошу…

— Ну что ж, — сказал Остап. — Ваше дело отцовское…

— Вот именно! — с благодарностью, но солидно проговорил кок. — Дело моё отцовское… — Он широко улыбнулся и вздохнул: — С детьми сами знаете как, Остап Григорьевич. Всё обдумать нужно…

Ушёл Остап, а Костин встал размять ноги и увидел Виктора.

Можно было подумать, что мальчик всецело поглощён рассматриванием миноносцев.

— Это так! — удивился Костин-кок. — За самой спиной стоит и слова не скажет. — Он крепко обнял Виктора за плечи. — Нашли Мотю! А? Ну, теперь твоя взяла — имеешь пирог «мечта адмирала». Один пирог для всего блокшива приготовлю, другой у Остапа Григорьевича на берегу. Нашли Мотю! Чуешь, гроза морей?

— Костин-кок, ты табак не в трубку, а в море сыплешь, — сказал Виктор тихо.

— А тебе всё нужно, — также тихо ответил Иона Осипыч. — Уши бы тебе надрать.

— Здесь нельзя, — предупредил Виктор, стараясь заглянуть в лицо своего друга. — На корабле не положено.

— Ну, на берегу надеру.

— Хорошо, только не больно…

— Сыночки, сыночки! — сказал Костин-кок. — Скорее, Витя, нам Мотю увидать… А?

В сердце юнги теперь всё было ясно, как этот небосвод, по которому ползли чёрные точки-самолёты, как это море — круглая синяя чаша, вместившая колонну линкоров и стройных эсминцев.

Виктору хотелось кричать, лететь, плыть — что угодно. На баке запели.

Широко, привольно раскрыла свои могучие крылья любимая песня моряков о «Варяге», который пошёл в бой один на шестерых, смело принимая вражеские удары стальной грудью.

Все вымпелы вились, и гремели якорные канаты — наверх якоря поднимали. Все вымпелы вились, и шумел гордый флаг русского корабля.

Песнь о «Варяге» поднялась над советским кораблём, как флаг и клятва. Моряки пели полным голосом, не глядя друг на друга, но голоса звучали, как один крепкий, уверенный голос. Если придёт час и советские корабли ринутся в бой за родину, — сколько бы их ни было, всегда их будет на один больше. В стальной колонне, невидимый и близкий каждому, пойдёт на врага разящий «Варяг», умножая мужество моряков бессмертным примером отцов.

— Хорошо поют, — сказал Костин-кок. — Фёдор Степанович эту песню очень уважает.

— Скоро мы дядю Федю увидим?

— Скоро, скоро, Витя. Ждёт, поди, бедный…

— А почему он бедный? — удивился Виктор.

— Одинокий он, Витя, как тот бакен на старом фарватере. Ты ему вроде внука, а назови так — рассердится. Любит, а драит. Оно, положим, не мешает. Надо бы больше за все ваши проделки…

— Не за что драить, — обиделся Виктор. — Флажки в чехле, Митю-Мотю нашли, за кормой чисто, под килем воды на шесть дюймов и больше… Вот вернусь на блокшив, отсижу пять суток без берега и…

— Не пять, а десять, — усмехнулся Костин-кок. — Фёдор Степанович тебе ещё заочно пять суток прибавил.

— За что? — широко открыл глаза Виктор.

— А за то, что со «Змея» на «Водолей» самовольно перебрался. Забыл уже, а?

— Всё равно, десять, — со вздохом согласился Виктор. — Только теперь, дядя Иона, я штрафником больше никогда не буду!.. Честное пионерское, дядя Иона!.. Больше дядя Федя никогда не будет меня драить.

— Ишь, как ты языком работаешь! — притворно удивился Иона Осипыч. — Не выйдет, юнга! Найдёт Фёдор Степанович, за что драить и тебя и вон того. — Он указал при этом на «Быстрый», подразумевая Мотю. — Пока есть юнги на свете, будут их драить с песочком, чтобы не ржавели и ветерком ходили.

Он хотел ещё что-то сказать, но моряки снова запели, и Костин-кок замолчал.

«МЕЧТА АДМИРАЛА»

…В тот светлый и тёплый осенний день на тихой улице Макарова в Кронштадте несомненно самым приветливым и счастливым домом был маленький деревянный дом с блестящими стёклами окон, с ярко начищенной дверной ручкой и весёлым дымком над побелённой трубой.

К этому дому со всех ног спешили два мальчика, одетых в военно-морскую форму. Впрочем, издали их можно было принять за одного юнгу, повторенного невидимым зеркалом, и только вблизи становилось совершенно ясно, что мальчиков двое и никак не меньше.

Один из них был плотный, коренастый, а другой худенький. У одного нос был как нос, а у другого две дырочки смотрели вверх, а брови казались двумя узенькими полосками золотого галуна, пришитого рассеянным портным в неположенном месте. И всё же мальчики были очень похожи, так как их лица в равной степени сияли радостью.

Худенький рыженький мальчик бережно нёс, прижимая к груди, большой холщовый свёрток. Как видно, это было нелегко, но, когда товарищ предлагал: «Дай я понесу!» — он отрицательно мотал головой и прибавлял шагу. Время от времени из свёртка высовывалась мохнатая чёрная змея, сердито шипела и снова пряталась.

— Подожди, подожди немножко, — ласково говорил мальчик свёртку. — Сейчас, вот сейчас мы придём!

— Уже пришли! — воскликнул его товарищ, взбежал на крылечко, открыл дверь и пропустил вперёд мальчика с таинственной ношей.

Как только они очутились в передней, из комнаты через открытую дверь донеслись шум отодвигаемых стульев и оживлённые голоса, потом выделился один голос:

— Юнги, ступайте сюда!

Подталкивая друг друга, мальчики переступили порог комнаты и стали рядом. Правофланговый этой коротенькой шеренги поднёс руку к бескозырке и браво доложил:

— Юнги Лесков и Костин с берега явились.

— И, как видно, не с пустыми руками, — ответил Фёдор Степанович. — Значит, командир посыльного судна «Змей» принял во внимание моё ходатайство?

— Так точно! Он сначала совсем не хотел, а потом сказал: «Надеюсь, что вы вернёте это корабельное имущество на «Змея» аккуратно, а то нам надоело разыскивать его по «Водолеям». И он приказал дать нам холщовый мешок, чтобы удобнее было нести по городу…

Его уже не слушали. Фёдор Степанович и все, кто был в комнате, столпились вокруг мальчиков. А были тут, кроме Фёдора Степановича, также боцман Алексей Иванович Щербак и неразлучные друзья — строевые краснофлотцы Семён Грач и Остап Гончаренко.

Мотя Костин положил свёрток на пол, хотел развернуть его, но свёрток обошёлся своими силами: заворочался, вырвался из рук, раскрылся, и все увидели большого чёрного кота — растрёпанного, взъерошенного, с зелёными глазами и одноухого. Он зашипел, выгнул спину горбом, подпрыгнул, мяукнул, чёрной стрелой бросился на комод, повалил вазочку с цветами и флакон одеколона, испугался ещё больше, прыгнул на этажерку с книгами и уже хотел броситься «за борт», то есть в открытое окно, когда его ловко перехватил смеющийся боцман Щербак и вручил Моте Костину.

— Это ничего, это он просто испугался, — смущённо говорил Мотя, обняв Митрофана. — Он скоро привыкнет.

— Конечно, привыкнет! — горячо поддержал товарища Виктор Лесков. — Он ещё ни разу не увольнялся на берег. Он даже родился на корабле, в трюме.

Немного успокоившийся Митрофан огляделся и беззвучно открыл рот, точно хотел сказать: «Очень странный корабль! Он совсем не качается, иллюминаторы у него четырёхугольные, но моряки на этом корабле настоящие, и они не тронут корабельное имущество».

— Итак, все в сборе, — шутливо сказал Фёдор Степанович.

— Разрешите приглашать к столу? — спросил его боцман Щербак.

— Да, время, — разрешил Фёдор Степанович.

Суматоха, вызванная появлением Митрофана, сразу улеглась. Во главе накрытого стола сел Фёдор Степанович и положил перед собой часы. Остальные заняли места по старшинству, так что Виктор и Мотя очутились в самом конце стола, рядом. Мотя хотел посадить Митрофана себе на колени, но чёрный кот вспрыгнул на его плечо, заинтересованно оглядел стол и о чём-то спросил на ухо у Моти.

— Подожди немного, — ответил Мотя. — Не мешай!

Мальчики раскрыли глаза пошире и затаили дыхание. Приближался торжественный момент. Надо было хорошенько увидеть и запомнить всё, что происходило кругом.

Вот Фёдор Степанович поднял указательный палец, призывая всех к вниманию и не спуская глаз с часов. Когда минутная стрелка достигла цифры «XII», а часовая показала «IV», что означало четыре часа пополудни, он взял нож и отбил восемь ударов по звонкому стакану. Тотчас же издалека, из военной гавани, донёсся звон корабельных склянок, и дверь, ведущая в кухню, открылась. В комнату вошла улыбающаяся румяная Оксана Григорьевна, передала бросившемуся ей навстречу боцману Щербаку кипящий самовар и, не сказав ни слова, стала наливать чай. Через минуту та же дверь снова открылась во всю ширину, и лучший кулинар флота Иона Осипыч Костин внёс пирог «мечта адмирала».

Нет, нет, всё было совсем не так! Всё было совершенно удивительно и чудесно!

Дверь открылась, и в комнату вплыл пирог «мечта адмирала». Он был такой большой, что скрывал кока до пояса; он был такой легкий, что Ионе Осипычу приходилось крепко держать его обеими руками, чтобы пирог не взвился под потолок; он пылал красивым синеватым огнём, который, мерцая, поднимался по его крутым бортам, и он плыл в волне удивительного аромата, от которого у мальчиков сразу набежала слюна и пересохло в горле.

Осторожно ступая, Костин-кок подошёл к столу и притянул пирог вниз. Пирог неохотно уступил и занял приготовленное для него место. В ту же минуту синий огонь, охвативший пирог, погас и все увидели нечто розовое и блестящее, как море в час заката на третий день полного штиля, нечто почти прозрачное, как небо, закрытое лёгким туманом, нечто готовое растаять бесследно. И на белой глазури, покрывавшей вершину пирога, все увидели ленточку с якорями, на которой было выложено маленькими леденцами: «Виктор Лесков и Матвей Костин», а под ленточкой два слова в рамке: «Дружба навеки».

Нет, это было свыше сил Виктора! Он вскочил, крикнул «ура», испугался, что нарушил дисциплину, но сразу успокоился, так как его верный друг Мотя тоже закричал «ура», боцман Щербак, вопросительно взглянув на улыбающегося Фёдора Степановича, грохнул своё «ура» раскатистым басом, и крик подхватили Оксана Григорьевна, Остап, Семён, а широкое, круглое лицо Ионы Осипыча ответило счастливой улыбкой.

— Тихо, тихо, товарищи, — сказал Костин-кок, — а то пирог сядет. Он же как тот воздух: фу — и нету.

Это предупреждение заставило всех угомониться. Оксана Григорьевна протянула коку нож и тарелку. Первый кусок получил Фёдор Степанович, второй — хозяйка дома Оксана Григорьевна, третий достался её мужу, боцману Щербаку, а через сто лет, как показалось Виктору, получили по громадному куску он и Мотя. Он притронулся к пирогу ложечкой и… кусок исчез, будто его никогда и не было. Виктор удивлённо перевёл глаза на Мотю — тот тоже сидел перед пустой тарелкой и облизывался.

— Ох и пирог! — сказал Виктор. — Только Костин-кок хороший пирог пекёт!

— Опять у тебя, юнга, рифма не получается, — усмехнулся Костин-кок и положил на тарелки ещё по одному куску. — Ешьте, товарищи, на здоровье!

— Да, это пирог! — задумчиво проговорил Фёдор Степанович. — Приказываю вам, товарищ кок, приготовить такой пирог для всей команды блокшива.

— Есть, товарищ командир! — ответил Иона Осипыч. — Теперь я хоть весь Кронштадт накормлю. Теперь можно… — Он обвёл взглядом весь стол и повторил: — Теперь можно! А почему можно? А вот почему… Надо вам сказать не по секрету, что коку для «мечты адмирала» только муки, желтков да белков, сахара, масла и всего прочего — ещё недостаточно. Конечно, без этих продуктов, прямо скажу, ему не обойтись, но главное — чтобы его сердце не скучало. Вот что самое главное, скажу не по секрету.

— И, судя по пирогу, этого главного продукта у вас вполне достаточно, — сказал Фёдор Степанович.

— Вполне, — ответил счастливый кок, улыбнулся всем вместе и особо — двум юнгам, которые с восторгом смотрели на своего Костина-кока. — Думаю так, что этого продукта у меня теперь здесь на всю жизнь хватит. — И он поднёс руку к сердцу.

— Как ты думаешь, какой пирог нужен для всего Кронштадта? — спросил шёпотом Виктор. — Наверно, такой, как «Водолей».

— А можно испечь много пирогов маленьких, — сообразил Мотя.

— Ну да, таких, как шлюпки… Слушай, Мотька, помоги мне доесть четвёртый кусок, а то я лопну мимо шва.

— Нет, знаешь что, дадим лучше Митрофану. Слышишь, он мурлычет мне в ухо: «Пирога, пирога, пирога…»

…Да, конечно, в этот день, как и во многие последующие дни, самым счастливым и приветливым был маленький деревянный дом на улице Макарова, где дружно веселились моряки, где они со смехом и шутками вспоминали, как Виктор Лесков лишился своих сигнальных флажков, чем, если помните, начиналась эта повесть, и как он вернул флажки и нашёл много новых друзей, чем эта повесть кончается.

КОНЕЦ

Для начальной школы

Ликстанов Иосиф Иосифович

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЮНГИ

Ответственный редактор Р.М. Пикман.

Художественный редактор И.3. Левинская.

Технический редактор М.А. Кутузова.

Корректоры Л.И. Дмитрюк и Е.Б. Кайрукштис.

OCR – Андрей из Архангельска

Издательство «Детская литература». Москва, М. Черкасский пер, 1.

Отпечатано с матриц фабрики «Детская книга» № 1 Росглавполиграфпрома

Комитета по печати при Совете Министров РСФСР.

Москва, Су­щевский вал. 49

На Саратовском полиграфкомбинате Росглавполиграфпрома

Комитета по печати при Совете Министров РСФСР.

Саратов, ул. Чернышевского, 59.