Приключения Златовласки в Венеции

1

Несмотря на яркое солнце, искрами переливающееся на снегу, дул ледяной ветер, и картины, которые помещались под навес так называемого вернисажа на Крымском валу, припорашивало снегом.

— Давай выпьем, иначе в сосульки превратимся. — К Игорю подошел черноглазый Тенгиз с бутылкой вина в руке. — Родственники из Грузии прислали.

— Водки бы, — произнес Игорь, глядя на заиндевевшую бутылку и поеживаясь.

— Чем богаты, — насмешливо ответил Тенгиз, пытаясь извлечь из горлышка пробку.

— Подожди минутку. — Игорь показал на группу необычных посетителей, направляющихся прямо к ним по дорожке, вытоптанной среди сугробов. Молодая женщина в белой до пят норковой шубке, двое мужчин в теплых кашемировых пальто. Завершала процессию светловолосая девушка в твидовой коротенькой накидке, без головного убора. На нее было даже холодно смотреть: накидка едва доходила до колен, которые, как два яблока, алели под прозрачными колготками, высокие ботиночки тонкими кожаными подошвами скользили по укатанному льду дорожки.

Они на мгновение задержали взгляд на работах Игоря, затем деловито прошествовали вперед, обошли всех торгующих картинами художников и, вернувшись к закутку, где стоял Игорь, о чем-то заговорили по-французски.

— Что желаете, мадам? — проворный Тенгиз подскочил к даме в белой шубке. — Могу предложить восточные мотивы. — Он показал на свои акварели, написанные в оригинальной манере, которые действительно были достойны внимания. Тенгиз был на этой выставке-продаже завсегдатаем и носом чуял «нужных людей».

Но французы, развернувшись, уставились на картины Игоря.

— Не упусти их, — шепнул Тенгиз другу, — это настоящие покупатели!

Игорь не умел торговать и торговаться, а тем более кого-то уговаривать. Он умел писать. Точнее, он не мог не писать. Поэтому его маленькая мастерская, расположенная почти на чердаке старой пятиэтажки, была переполнена картинами. Директриса жэка, где он много лет снимал свою мастерскую, сейчас взялась ломить с него за это помещение по-черному. Вчера от нее поступило последнее предупреждение: «За неуплату — на улицу!» Игорь страшно расстроился. Куда эвакуировать все картины, знал только один Бог.

Вот Бог-то, наверное, и послал ему этих деловых, судя по виду, покупателей. Но иностранцы не торопились. Светловолосая, вероятно, разогревшись на морозе от собственных эмоций, что-то энергично объясняла даме в шубе, бросая при этом многозначительные взгляды на три любимых картины Игоря. Однако дама с сомнением качала головой.

Художнику было неприятно смотреть, как та морщила свое хорошенькое личико, явно выказывая какое-то неудовольствие относительно его творений. «Если бы не плата за мастерскую, ни за что бы не вышел с ними на улицу», — подумал с тоской Игорь.

Он любил писать как писалось, то есть заранее не придумывал сюжет. Его картины возникали, как музыка. Их невозможно было ни передать словами, ни увидеть непосвященному — только почувствовать! Мажорное сочетание красок рождало образ. Игорь писал только оптимистические полотна. В них всегда присутствовали солнце, ясные чистые тона, много радости, намного больше, чем есть в жизни. Поэтому его картины сразу останавливали на себе взгляд, притягивали зрителей. Но… не педагогов в художественном училище, которое он окончил. Даже изможденное тело угрюмой натурщицы, выглядевшее у всех студентов, словно живые мощи, у него, получалось упругим, как тело спортсменки или балерины.

Старый преподаватель вечно его упрекал за это:

— Опять напридумывал! Если перед тобой покойника в гробу поставить, он у тебя воскреснет!

Как бы ужасно ни выглядела натура, будь то унылый осенний пейзаж, грязная улица с обшарпанными домами, отвратительная тетка с мышиными глазками и крупным носом, — все это на картинах Игоря смотрелось по-другому. Осенняя промозглая слякоть превращалась в золотисто-палевое бабье лето. Серый, без единого деревца фасад здания с облупившейся желтой штукатуркой — в симпатичный, милый сердцу уютный уголок. А женщина… Тут у художника вообще происходило что-то невообразимое! Любая, даже самая неприятная особь женского пола приобретала такую внешность, о которой могла только мечтать: мелкие мышиные глазки он обрамлял темными пушистыми ресницами, оттеняя природный цвет, отчего те делались более выразительными; волосы поднимал вверх или распускал по плечам, в зависимости от отвала лица; губы то раскрашивал бантиком, то обводил их вывернутым пухловатым контуром, и, чуть приоткрывая рот, сосредоточивал внимание на белых красивых зубах, скрывая при этом главный недостаток лица — крупный нос. В общем делал то, на что способен не каждый опытный визажист.

— Ох, Игорь, — очередной раз сокрушался преподаватель в училище, подходя к его мольберту, — тебе бы придворным художником быть!

— Поэтому лучше писать, как Гораций при дворе Августа, — издевался Тенгиз и голосом преподавателя по истории искусств декламировал:

— Двора нет, — беззлобно огрызался Игорь, получая очередной «неуд».

— Тогда жену ректора изобрази, только перед сессией, — подшучивали над ним сокурсники.

Его абстрактные рисунки начинали оживать, превращаясь то в чудо-поле васильков среди рыжеватой пшеницы, то в белые паруса на безбрежном синем море, но никогда — в черепа, кости, тлен, как у многих, которые пытались подражать сюрреалистам, чтобы прорваться на очередную авангардную выставку и завоевать себе славу модерниста.

Сейчас на лютый тридцатиградусный мороз Игорь вытащил три свои «теплые» картины, все три абстрактные. Одна, по его мнению, отражала уют домашнего очага. «Кухня в воображении голодного Игоря! Летающие блины и веники!» — так обозвал ее Тенгиз. Другая — «Женщина поет», объяснил он сам, — умиротворение розовой дали. Третья — «Рассвет в космосе» — ярко-желтое подобие солнца в прозрачно-фиолетовой Вселенной.

— Сейчас бы твоих блинчиков с картины, — притаптывая на морозе, как всегда, подшучивал над другом Тенгиз.

— И пивка на опохмелку, — добавил пожилой сосед, сидящий с натюрмортами, недружелюбно поглядывая на совещавшихся иностранцев. — Тараторят черт знает что! И так голова трещит!

Наконец девушка в твидовой накидке обратилась к Игорю: слышал ли он когда-нибудь о международных выставках?

Игорь ответил утвердительно, а Тенгиз удивленно присвистнул:

— О, да ты, кажется, важных птиц заловил!

— Мне не птицы, а деньги нужны, — бросил в ответ Игорь.

А девушка продолжала щебетать, действительно, как певчая птица. Мороз в тридцать градусов был ей нипочем. У Игоря же, несмотря на опущенную ушанку, отмерзали уши.

— Не хотели бы вы принять участие в «Документе»? Выставка будет проходить в немецком городе Касселе летом этого года? — осторожно поинтересовалась она.

Игорь удивленно раскрыл глаза. Он знал, что «Документа» — одна из главных художественных выставок. Что она известна своей необычайной прогрессивностью и традиционных экспонатов там почти не бывает. На нее не выдвигают страны-участницы выставок, как на Венецианскую Биеннале. Там выставляется много новых художников. Там Живопись практически отсутствует. В основном видео-, фотографии, конструкции из различных материалов, архитектурные проекты. И даже те, кто награждался на выставке в Венеции, представлены в Германии не картинами, а тем, что послужило источником их вдохновения: снимками, набросками и прочим.

Но Игорь писал достаточно традиционно, и его произведения как бы не очень соответствовали такой авангардной выставке. Часть его картин можно было отнести к абстрактным, но он больше тяготел к классической живописи. Поэтому предложение выставиться на «Документе» в Касселе его удивило.

«Может, они думают найти то, что их интересует, среди других моих работ?» — терялся он в догадках.

Будто прочитав его мысли, девушка в твидовой накидке протянула ему свою визитную карточку, на которой Игорь прочитал: «Симона Кевид. Помощник генерального директора «Документа-10».

— Мы живем в Палас-отеле на Тверской. Разрешите приехать к вам в мастерскую?

— Пожалуйста, — пригласил Игорь.

— Она находится далеко от центра?

— Близко, — удрученно проговорил художник, заранее стыдясь своего скворечника.

Тем временем седовласый мужчина, внимательно присматриваясь к его картинам, явно заинтересовался одной из них, той самой — со щетками и блинами.

— Сколько стоит? — спросил он.

Игорь на мгновение замялся, но подскочивший в ту же секунду Тенгиз выпалил:

— Тысячу долларов, месье.

— На рубли это около шести миллионов? — не торгуясь, произнес мужчина, раскрывая кожаный бумажник. И, обращаясь к своим спутникам, пояснил по-французски: — Повешу в холле. Это будет подарок жене. Она очень просила привезти из России картину.

Когда иностранцы двинулись по единственной расчищенной дорожке, унося с собой картину и оставляя шлейф приятных женских и мужских духов, в закуток к Игорю сбежались торгующие художники. Новость о приглашении в Кассель разнеслась мгновенно. Здесь все знали, что на Венецианскую Биеннале вот так самому попасть невозможно. Туда выдвигали официально: от России, например, Союз художников, от Англии — Британский совет. На этой выставке побеждали Пикассо, Матисс, Миро. Чтобы быть представленным там, нужно… Что для этого нужно, не знал никто. Потому что никому из торгующих здесь Венеция не светила никогда! А вот «Документа» в Касселе имела совершенно другую репутацию. Туда подчас попадали художники, неизвестные даже профессионалам.

— Ах, как вам повезло! Это, наверное, ваша кухня с метелками так их притянула, — воскликнула совсем еще молодая симпатичная девчушка в теплой коричневой дубленке.

— Просто такого у них нэт, — пояснил с гордостью за друга Тенгиз и, обращаясь к Игорю, добавил: — Теперь ты далеко пойдешь. После выставки твои картины вообще бешеные деньги будут стоить.

— По-моему, ты этому месье с кожаным бумажником мою картину тоже не подарил.

— Скажи спасибо, что я вовремя подсуетился, — обиделся Тенгиз. — Я имидж твой поддержал, если бы ляпнул двести или триста, что бы было?

— Что? — пожал плечами Игорь.

— Позор бы на твою бедную голову был! — Театрально вознеся руки к небу, прорычал Тенгиз. — Они тебя на выставку, а ты картинами по двести долларов на хлеб подрабатываешь!

— Ладно тебе! Во все времена художники были нищими.

— Ну уж не такими нищими, как мы. Рафаэль, например, имел несколько дворцов. И Микеланджело расписывал Сикстинскую капеллу не задарма. Так что после Касселя и ты, возможно, разбогатеешь.

— Дворец себе куплю тоже, — с нескрываемой иронией в голосе проговорил Игорь.

— Ну не дворец, — солидно расправив плечи и посмотрев свысока на слушавших их диалог художников, продолжил Тенгиз, — а современную евромастерскую, вместо скворечника своего, куда приятеля с дамами пригласить не стыдно будет.

— Да, — задумчиво протянула девчушка, поеживаясь в своей теплой дубленке, — и что им мои церквушки не приглянулись! Мне бы тоже мастерскую!

— Не расстраивайся, девочка! Когда твой сосед, — Тенгиз показал на друга, — разбогатеет, он приедет из далеких заморских стран сюда, к нам, и, как делали русские купцы, выкатит бочку с вином…

— Кстати, — встрепенулся сосед с натюрмортами, — ты, кажется, к бутылке кого-то приглашал до того, как эти инородцы нагрянули.

Тенгиз укоризненно посмотрел на художника, жаждущего опохмелиться, и прокомментировал:

— Приглашать-то я приглашал, да вовсе не те… А впрочем… — не договорил он. — Ладно, присоединяйся! У моего друга сегодня праздник! — Он разлил свою бутылку. — За его будущее и… — Тенгиз приготовился говорить длинный грузинский тост, но Игорь умоляюще посмотрел на него: пальцы примораживало даже к пластиковым стаканам.

— Не буду, — обидевшись, пообещал Тенгиз, — я только к творческим успехам хотел невесту тебе пожелать, хорошую, восточную!

— Почему восточную? — пригубив вина, поинтересовалась симпатичная девчушка.

— У! — мечтательно закатил глаза грузин. — Это объяснить словами нэвозможно! С восточной женщиной пожить нужно.

— Все ясно, — многозначительно констатировала девочка.

— Я совершенно не имел в виду то, что вы, мадемуазель, подумали, — галантно возразил Тенгиз, и девчушка смутилась. — Знаете, что такое забота и ласка?

— Наверное, знаю, — подтвердила она, застыдясь еще больше от того, что действительно подумала не о том.

— Да, я тоже за восточную женщину, — поддержал мужик с натюрмортами. — У них на Востоке всегда порядок с бабами. Не то что у нас. Вечером тебя и в постельку уложит, и ноги помоет. Утром стаканчик на опохмелку. И никаких вопросов и претензий, а то «где деньги, где деньги?». Правду я говорю, Тенгиз? — разведясь на вчерашнюю выпивку, сердился пожилой художник.

Улыбнувшись и оставив без ответа его вопрос, Тенгиз стал красочно расписывать достоинства восточных женщин.