Приключения знаменитых первопроходцев. Северный полюс

ГЛАВА 4

Доктор Кейн. — Бриг «Эдванс». — Капитан Мак-Клинток. — Следы экспедиции Франклина. — Доктор Хейс. — Чистое море.

«Весной 1853 года, — пишет доктор Кейн в интереснейшем отчете, из которого мы приведем довольно обширную выдержку, — я получил от американского адмиралтейства почетное задание — командовать второй экспедицией, снаряженной нашим (то есть американским) правительством на поиски сэра Джона Франклина. Господин Гриннел, так щедро оплативший расходы первого похода, в котором я принимал участие, предоставил в мое распоряжение бриг “Эдванс”. На борт корабля поднялись семнадцать отборнейших добровольцев — лучшего экипажа нельзя и вообразить. Энергичные, решительные люди, ясно сознававшие опасность и готовые противопоставить ей неустрашимое хладнокровие. Все соблюдали непреложные законы, действовавшие на протяжении всего нашего долгого и трудного путешествия: беспрекословное подчинение приказам капитана или его заместителя, полный отказ от употребления крепких напитков и непристойных выражений.

Через восемнадцать дней после выхода из Нью-Йорка, 30 мая 1853 года, мы были на траверсе Ньюфаундленда. 1 июля под аплодисменты местного датско-гренландского населения мы вышли на рейд Фискенеса. Благодаря предупредительности управляющего колонией к нашей экспедиции присоединился юный охотник-эскимос восемнадцати лет от роду по имени Ханс Кристиан. Это было настоящей удачей для нас: ловко маневрируя на каяке[73] и искусно орудуя копьем, невозмутимый, как индеец Дальнего Запада, он принес нам огромную пользу. 16 июля мы проскочили мимо отрогов Свартенхука и 27-го были уже в заливе Мелвилл в окружении ледяных гор — “айсбергов”, заполонивших это море, которое по праву заслужило у китобоев прозвище “ямы с обрывистыми краями”. Густые туманы, обычные для этих мест, окутали нас со всех сторон. Положение становилось угрожающим; я приказал зацепить якорь за ледяную гору, чтобы прекратить непредсказуемый дрейф; после тяжелой восьмичасовой работы нам наконец это удалось, как вдруг с вершины нашего укрытия на нас посыпалась ледяная крошка, словно град во время весенней грозы. После такого ясного предупреждения не оставалось ни минуты на сомнения и промедление. Едва мы отцепились и отошли от айсберга, как он опрокинулся со страшным грохотом…

Шестого августа после утомительного плавания мы обогнули мыс Хаклуйт, затем мыс Александер, образующий с мысом Изабеллы Геркулесовы Столбы Ледовитого океана. Вплоть до 22 августа нас преследовала ужасная погода; бури и ураганы то и дело угрожали разбить судно о скалы или льды. Но наш доблестный бриг удачно избежал всех неприятностей, и 23 числа мы весь день тащились вдоль длинного ледового барьера на семьдесят восьмом с сорока одной минутой градусе северной широты. 28 августа, оказавшись в окружении льдов, я решил провести некоторые исследования, чтобы найти наилучшую зимнюю квартиру на берегу. Вылазки не дали сколько-нибудь обнадеживающего результата, и пришлось оборудовать зимовку непосредственно в том месте, где застрял корабль, правда, нам все-таки удалось ввести его в узкую протоку между двумя островками, чтобы не подвергать сильному давлению льдов.

Едва мы обосновались, как исчезновение дневного света оповестило нас о начале зимовки. 7 сентября окрестности погрузились во мрак. Солнце скрылось на сто сорок дней, и сто сорок дней на твиндеке[74] непрерывно горели лампы. Звезды шестой величины[75] ясно различались даже в полдень.

Вот обычный распорядок наших будней.

В шесть часов утра поднимался мой первый помощник господин Гари, и вахтенные, которые отдраивали палубу от снега и льда, пробивали прорубь, проверяли сети, где хранилось мясо, и наводили порядок на борту. В семь часов — общий подъем; команда умывалась прямо на палубе, открывала иллюминаторы, чтобы проветрить кубрики, затем все спускались на завтрак, состоявший из свинины, промороженной и твердой, как леденцы, картошки, чая и кофе с нежным ломтиком сырого картофеля. После завтрака — перекур до девяти часов, затем свободные от вахты отдыхали, остальные принимались за работу. Ольсен и Брукс чинили паруса, господин Гари превращался в портного, Уипп — в сапожника, Бузальт — в жестянщика, Бейкер препарировал птиц. Представьте себе наш рабочий кабинет: стол с лампой, горевшей на топленом свином жире, создававшей удушливую, но уютную атмосферу; три табурета, на которых восседают три человека с восковыми лицами, поджав ноги под себя, поскольку палуба слишком холодна для ступней; все были при деле: Кейн писал, вычерчивал планы и карты, Хейс заносил в судовой журнал метеорологические наблюдения, Зонтаг описывал походы по округе. В полдень — всеобщая поверка, затем тренировочные поездки на собаках. Поездки входили в мои обязанности, я с превеликим удовольствием разминал колени, ревматически скрипевшие на каждом шагу, и отсыревшие плечи, куда отдавался каждый резкий взмах кнута. Ну вот и обед!.. Еще один повод для всеобщего собрания. За этой трапезой не подавался ни чай, ни кофе. Впрочем, их вполне заменяли квашеная капуста и вобла.

На обед, как и на завтрак, все получали для профилактики ломтик сырого картофеля. Как и все лекарства, блюдо это не столь аппетитное, как хотелось бы. Я тщательно протирал самые здоровые, неиспорченные кусочки, поливал маслом в достаточном количестве, и все-таки, несмотря на все мои кулинарные ухищрения, мне приходилось применять все свое красноречие, чтобы убедить членов экипажа проглотить, закрыв глаза, мое чудо-рагу.

Вот так, прохлаждаясь, прогуливаясь, работая и отдыхая, проводили мы время до шестичасового ужина — жалкого подобия завтрака и обеда. Офицеры приносили мне рапорты, и я их подписывал, заносил в журнал, который с каждой страницей наглядно демонстрировал, как слабеем мы с каждым днем… Чтобы скрасить долгие вечерние часы, мы иногда картежничали, играли в шахматы, в лучшем случае — читали…

На первый взгляд такая жизнь вовсе не кажется тяжелой; но нужно учесть и обратную сторону медали. Горючее подходило к концу, и мы не могли сжигать в день более трех ведер угля. А снаружи — минус 40° по Цельсию! К тому же, за исключением Петерсена и Мортона, мы все в той или иной степени страдали от цинги, и, замечая бледные лица и запавшие глаза своих товарищей, я говорил себе, что мы проигрываем в этом сражении с природой, что полярный день плюс полярная ночь изнуряют и старят человека быстрее, чем год, проведенный где бы то ни было в этом жестоком мире.

Таким образом тянулась наша первая арктическая зима.

…Ранним утром 7 апреля я проснулся от самого ужасного для уха медика хрипа, исходившего из груди Бейкера. Непрошеный гость — черный ангел смерти уже давно стучался в двери наших кают; и вот он захватил нашего товарища. Состояние моряка быстро ухудшалось, и к следующему утру он скончался. Мы сколотили гроб; скорбный кортеж проследовал к проруби вдоль крутого откоса, ведущего к нашей обсерватории. После заупокойной молитвы бедняга Бейкер навечно погрузился в ледовую могилу…

Как-то раз мы получили приглашение от группы эскимосов посетить их поселок, который находился на берегу залива Херстен всего в восемнадцати милях от нашей якорной стоянки. Через узкий лаз длиной в десяток метров я ползком проник внутрь иглу — самой настоящей норы. Здесь мне в нос сразу ударил аммиачный дух четырнадцати раздетых обитателей мрачной конуры, довольно откормленных на вид, но грязных и потных. После весьма утомительных восемнадцати миль пути при морозе в 90° по Фаренгейту (примерно 32° по Цельсию) я попал в пещеру размером пятнадцать на шесть футов. Невозможно представить, если не увидеть самому, такое бесформенное скопление человеческих существ: мужчин, женщин, детей, прикрывавших свою наготу только природной грязью, ползавших чуть ли не друг по другу, как черви в баночке рыбака.

Чтобы представить это зрелище, не хватит самого преувеличенного воображения. Площадка в форме полуэллипса, служившая то ли общей постелью, то ли местом всеобщих трапез, насчитывала не больше семи футов в длину и шести — в ширину; что ж, считая детей, на ней размещалось четырнадцать человек, включая и мою персону.

Светильники — “котлуки”, горели ровным пламенем высотой в шестнадцать дюймов[76]. На полу распластали четверть замороженного тюленя, затем порезали его и немного подкоптили кусками от десяти до пятнадцати фунтов. Вождь клана Метек сердечно пригласил меня отведать местный деликатес. Но мне вполне хватило одного взгляда на это изысканное блюдо. Так что я отужинал остатками мороженой печенки, которую предусмотрительно захватил с собой; обливаясь обильными ручьями пота, я разделся, как и все остальные. Затем я расположил свои утомленные кости у ног госпожи Айдер-Дак, хозяйки этого жилища; слева примостился ее ребенок, а теплой подушкой мне служил урчавший живот господина Метека; вот в такой уютной постели, которая предоставляется только самым почетным гостям, я сладко уснул.

Солнце стояло уже высоко на следующее утро, когда я проснулся. Госпожа Айдер-Дак соблаговолила подать мне завтрак в постель. На чашке из вогнутой кости дымился отборный кусок вареного китового мяса! Я не видел, каким образом его приготовили: я много бродил по белу свету и не имел никакого желания вникать в кулинарные тонкости. Как всегда, не страдая от отсутствия аппетита, я уже дотронулся до желанного подношения, но вдруг увидел как хозяйка, манипулировавшая у соседнего “котлука”, видимо, в качестве шеф-повара, проделала некую операцию, которая меня остановила. Когда я к ней обернулся, она держала в руках чашку, подобную той, в которой принесли мне завтрак (видимо, такая посуда служит для разных целей на эскимосской кухне), только что преспокойно вытянув ее из-под своих одеяний; затем она погрузила ее в котел с супом и извлекла оттуда копию того очаровательного куска, что лежал на моем блюде. Впоследствии я узнал, что подобная утварь применяется для различных целей, и когда нет экстренной необходимости ставить ее на стол, ею пользуются для… я не осмелюсь сказать для чего!

Для эскимосов не существует вопроса о нечистоплотности. Эта черта является неотъемлемой частью народов Крайнего Севера; происходит она не из-за присущей им небрежности в приготовлении пищи и крайней скученности, а от зверского мороза, постоянно препятствующего гниению и предупреждающего нежелательные последствия скопления собак и людей. Они и в голову не берут возмутительные для разума и ощущений цивилизованных людей вещи.

Я мог бы изложить еще немало подобных довольно отвратительных подробностей, но ограничусь только более-менее выносимыми деталями…

…В течение лета 1854 года я отправил несколько отрядов на разведку местности вокруг залива, пленившего наш корабль. Самой значительной была экспедиция Мортона и гренландца Ханса. Лето пролетело мгновенно, так и не разблокировав наше судно, и зиму 1854–1855 годов мы провели, скованные теми же льдами, что и в прошлом году. Эта зимовка подвергла нас еще большим испытаниям, чем предыдущая. К несчастью, двое наших товарищей скончались, а Ханс сбежал. Апрель и май не принесли никаких изменений. В июне мы осознали необходимость покинуть бриг. Уже не оставалось времени для сомнений и колебаний. Как подготовить к долгому и опасному путешествию шлюпки, столь хрупкие, перегруженные и ветхие? Оправдают ли они наши надежды увидеть их на плаву? Эскимосы, полюбившие нас, пришли на помощь. Мой лучший друг Метек навалил целую кучу убитой дичи, словно нам предстояло питаться вечно. Его жена плакала у входа в мою палатку, утирая слезы птичьими перьями…

…После страшной бури три наших ялика: “Вера”, “Надежда” и “Эйрик Рыжий”, уж не знаю с помощью какого бога, добрались 22 июня до острова Нортумберленд. 24 числа мы проделали немалый путь, но после шестнадцати часов непрерывной работы наши силы иссякли. Дневной рацион сводился теперь к шести унциям хлебных крошек с огромным, величиной с орешек, кусочком сала. К счастью, в нашем распоряжении оставался немалый запас чая. На следующий день скорость движения еще уменьшилась, а силы все убывали. Отрадно было только то, что исчез и аппетит! Кулебяка из сала и хлеба, орошенная чайком, убивала чувство голода… А меж тем огромная масса дрейфующих льдин, вращаясь веретеном, начала неумолимо надвигаться, как пресс, на льдину, служившую нам временным пристанищем. Приведенная в движение, она, в свою очередь, напоролась на скалу. В следующее мгновение начался страшный хаос. Люди автоматически заняли свои посты, стараясь спасти шлюпки. В какой-то момент я потерял всякую надежду на спасение. Льдина, на которой мы находились, раскололась; лед треснул, разбился на множество частей, начавших беспорядочно громоздиться друг на друга. Хотя мы и привыкли без страха смотреть в лицо смерти, собрав все свое мужество перед лицом опасности, ни один из нас не смог бы вспомнить, каким чудом мы вскоре оказались на плаву. Скажу только, что в невообразимом грохоте, который заглушил бы оркестр из тысячи мощных труб, а не то что голос человека, наши скорлупки приподняло, закачало и бросило, словно мячики, в кипевшее ледяное месиво…

…Одиннадцатое июля, мыс Диггс… 21-е — мыс Йорк… Срочно нужно переставить наши лодки на полозья. Но влажная погода и полуголодный рацион ослабляют нас с каждым днем; вернулась одышка, а ноги распухли так, что мы вынужденно разрезали сапоги и замотали их в парусину. Но самый тревожный симптом — это почти полная бессонница. Только сон мог избавить нас от изнурительных мучений… Больше сна — больше надежды на спасение!

Истощенные тяжелым трудом, голодом и нескончаемым невезением, мы вдруг заметили неподалеку дремавшее на дрейфующей льдине животное. Точнее говоря, то была нерпа, но столь огромная, что я принял ее за моржа. Я подал сигнал своим людям, и, дрожа от лихорадочного нетерпения, мы начали подкрадываться к зверю. Когда мы приблизились вплотную, возбуждение матросов достигло такой степени, что они не могли уже слаженно грести. Нерпа очнулась и обратила на нас внимание, когда мы были уже на расстоянии ружейного выстрела. Я до сих пор ясно помню отразившееся на исхудалых лицах моряков отчаяние и горе, когда они заметили движение животного — от его смерти зависела жизнь каждого из нас! Решив, что дистанция между нами и нерпой уже достаточна для нанесения смертельного удара, я конвульсивно сжал кулак, что было условным сигналом для Петерсена; но стрелок, парализованный волнением, никак не мог удержать цель на мушке. Нерпа, приподнявшись на передних плавниках, разглядывала нас с беспокойством и любопытством, но готовилась уже нырнуть в воду. Наконец раздался выстрел; сраженный зверь упал прямо рядом с водой, настолько близко, что море омывало его голову, свесившуюся с края льдины.

Еще не веря в удачу, я хотел было добить его еще одним выстрелом, но об этом не могло быть и речи. Моряки, забыв о дисциплине, дико заорали и навалились на весла, устремившись к жертве. Загребущие, жадные руки схватили ластоногого и вытянули груду живительного мяса в более надежное место. Матросы словно сошли с ума; я никогда не думал, что люди настолько могут настрадаться от голода. Размахивая ножами, они носились вокруг добычи, смеясь и плача одновременно. Пять минут спустя кто-то облизывал пальцы, обагренные свежей кровью, другие судорожно глотали длиннющие полоски сырого жира.

Забыв о всякой опасности, мы расположились посреди огромной льдины и вечером, пожертвовав частью обшивки “Эйрика Рыжего”, предались разнузданному пиршеству.

Закончились наши страдания!

Первого августа мы были у Пальца Дьявола — обычного поля битвы китобоев. И вот мы уже у архипелага Дак, а обойдя с юга мыс Шеклтон, мы начали готовиться к высадке.

Материковая твердь! Суша! Какое счастье вновь ощутить ее под ногами! С какой любовью, с каким почтением мы приветствовали ее! Немного времени ушло на поиски удобной бухточки и на взаимные поздравления; мы вытащили наши многострадальные скорлупки на берег и предались блаженному отдыху. Два дня спустя туман окутал все вокруг, а когда он растворился, мы уже гребли дальше неподалеку от Каркамонта.

…Чу? Что за звук? Это не крик чайки, не тявканье лисы, которое мы частенько путали с хуканьем эскимосов; ритм нам слишком знаком, я не мог обознаться!

— Петерсен! Слышите? За весла, ребятки! Что же это?

Петерсен с привычным спокойствием внимательно прислушался и вдруг с дрожью в голосе прошептал:

— Датчане!

Ясеневые весла согнулись под руками рванувших матросов; наши лодки полетели по волнам, мы кровожадно обшаривали взглядом горизонт… И наконец, вот она — одинокая среди бескрайнего моря мачта морского шлюпа!

— Это “Фрейлейн Флайшер”! Чарли Моссин… с корвета “Марианна”, который мы и ждали! — закричал Петерсен. Спокойствие изменило ему, и суровый моряк заплакал:

— Они самые… Датчане! Мы спасены!

Через час мы благополучно прибыли в Упернавик».

Итак, все английские, русские и американские экспедиции, частные или государственные, так и не смогли после напряженных восьмилетних поисков приподнять завесу мрака над судьбой несчастного Франклина и его товарищей. Но благодаря безграничной самоотверженности женщины, которую не смущали ни бедствия, ни препятствия, которая не показывала ни признаков слабости, ни колебаний тогда, когда зрелые мужи падали от усталости и страха, загробная тайна, хранимая духом Северного полюса, была приоткрыта. Леди Франклин совершила то, что британское правительство после восьми лет напрасных поисков, восьми погибших кораблей и тридцати потраченных миллионов признало невозможным.

По поручению неустрашимой вдовы адмирала, стремившейся вырубить из льдов и пустынных берегов Арктики тайну трагической гибели Франклина и его спутников, капитан Мак-Клинток осуществил наконец то, на чем обломали зубы все его многочисленные предшественники.

Не то чтобы он обладал большим мужеством, чем другие моряки, просто, по всей видимости, он был более везучим; судно, экипированное на остатки состояния непреклонной женщины, принесло ему удачу.

Первого июля 1857 года «Фокс» («Лис»), корабль, снаряженный леди Франклин, покинул порт Абердин. 6 августа он остановился в Упернавике, чтобы принять на борт двое саней и тридцать пять собак с проводниками. Начало путешествия не предвещало ничего хорошего. На полпути к проливу Ланкастер «Фокс» внезапно попал в окружение огромного скопления дрейфующих льдов, пленивших его ровно на восемь месяцев. Во время этой нежеланной передышки капитану пришлось выполнить торжественную, но самую грустную обязанность, что может выпасть на долю главы экспедиции.

«Вечером 4 декабря, — пишет он, — мы собрались подле останков нашего механика, бедного Скотта. При свете фонарей состоялась панихида; английский флаг прикрыл тело моряка — все пробуждало самые глубокие чувства. Затем усопшего поместили на сани и проводили в последний путь к проруби неподалеку от судна. Тело поглотила пучина, а экипаж прошел почетным маршем вокруг отверстия, которое при сорокаградусном морозе уже начало закрываться! Никогда это зрелище не изгладится из моей памяти! Бедняжка “Фокс”, плененный ледяным хаосом; мачта с приспущенным до половины флагом; колокол, отбивавший леденящим загробным гласом похоронный звон; небольшая процессия мрачных людей, медленно ступавших по замерзшей поверхности бездны, только что поглотившей их товарища; зверская стужа, серый сумрак — все эти скорбные детали как бы старались придать сцене еще большую унылость».

Только 25 апреля 1858 года капитан Мак-Клинток вновь обрел свободу маневра и вошел в контакт с туземцами возле мыса Йорк. Эскимосы узнали переводчика, бывшего в этих краях еще с доктором Кейном, и рассказали о судьбе Ханса Кристиана, дезертировавшего с «Эдванса».

Двенадцатого июля экспедиция подошла к мысу Уоррендер у входа в пролив Ланкастер и вскоре направилась к заливу Понд. Здесь Мак-Клинток встретил старуху и мальчика, проводивших его в свою деревню, расположенную неподалеку от пролива. На влажном мху узкой долинки, промытой весенними водами, в хаосе скальных обломков и островерхих торосов, высились яранги из тюленьих шкур — летний лагерь эскимосов.

В течение недели гостеприимные жители затерянного во льдах уголка радушно принимали необычных гостей. Эти загнанные судьбой в Богом забытую дыру люди ничего не могли сообщить о Франклине, но прекрасно помнили о крушении трех кораблей в гораздо более отдаленные времена. Они общались с племенем, обитавшим в заливе Мелвилл, и потому имели сведения о зимовке Парри в тех краях.

Шестого августа Мак-Клинток покинул залив Понд, а 11-го уже встал на якорь у острова Бичи. Здесь, совсем неподалеку от стелы в память Белло, он решил поставить большую мраморную доску, подготовленную леди Франклин, со следующей надписью:

…Посетив склады, оставленные на острове Бичи предыдущими экспедициями, Мак-Клинток осуществил необходимый ремонт строений, после чего направился к проливу Пил; но здесь его путь преградили непроходимые льды, и капитан решил взять курс к проливу Белло. По дороге он проверил состояние провианта в Порт-Леопольде и оставил там шлюпку на случай, если придется оставить «Фокс». Пролив Принс-Риджент порадовал его чистой ото льдов водой, впрочем, так же как и пролив Белло.

Вскоре судно бросило якорь в надежной гавани; пользуясь последними светлыми днями, моряки перевезли запасы провианта от места нахождения Магнитного полюса на западный берег полуострова Бутия, чтобы облегчить выполнение будущих операций.

Зима 1858–1859 годов оказалась необычайно жестокой. Тем не менее несколько санных экспедиций исследовали окрестности места зимовки. Во время одного из походов капитан узнал от эскимосов, зарывшихся в зимних берлогах недалеко от мыса Виктори, что несколько лет назад один корабль застрял во льдах к северу от острова Кинг-Вильям и весь экипаж погиб до единого человека. Никто из туземцев лично не видел никого из европейцев во время бедствия, но один из них клялся, что нашел их останки на острове, где часть погибших осталась непогребенной.

Во время другой экспедиции в начале апреля капитан Мак-Клинток и лейтенант Хобсон встретили две эскимосские семьи, которые поведали, что они видели восемь или девять лет назад еще один корабль возле острова Кинг-Вильям; в тот же год это судно разбилось о скалы.

Вскоре лейтенанту Хобсону поручили пройти на место предполагаемой катастрофы; в то же время Мак-Клинток отправился к мысу Нортон, где находилась заснеженная деревушка с тридцатью обитателями. Вот что рассказал позднее капитан «Фокса»:

«Хозяева отнеслись к нам без малейшего признака страха или сомнений — ни один из них не видел ранее белых людей живьем. С великой охотой они поделились всеми своими знаниями и совершили обоюдовыгодный обмен. Они сказали, что в пяти днях пути на норд-норд-ост находится место кораблекрушения. На редкость сообразительная пожилая женщина на вопросы переводчика без минуты колебаний отвечала, что корабли и останки экипажа находятся у берегов Большой реки[77]. Она добавила также, что в тех краях мы найдем местных жителей, которые точнее расскажут о несчастных бледнолицых.

К сожалению, все оказалось не так. Мы тщательно обследовали мыс Бут и остров Монреаль, но не встретили ни души, а нашли только несколько железных и медных обломков. Я пересек даже границу области, исследованной в 1855 году Андерсоном и Стюартом, между устьями Маккензи и Большой Рыбной реки. Не думаю, что я достиг бы большего, чем мои уважаемые коллеги, а потому решил вновь переправиться на остров Кинг-Вильям, чтобы осмотреть его южные берега.

Двадцать четвертого мая поблизости от мыса Хершел мы обнаружили человеческие останки в оборванной одежде европейского образца. Проведя тщательные раскопки в наметенных за несколько лет сугробах, мы нашли также планшет с несколькими поврежденными, но вполне поддавшимися расшифровке письмами. По остаткам платья мы определили, что это труп то ли стюарда, то ли денщика офицера, а его местоположение соответствовало словам эскимосов, утверждавших, что бледнолицые умирали один за другим вдоль избранной ими дороги.

На следующий день мы вышли на мыс Хершел, где изучили пирамиду, сложенную из скальных обломков в 1837 году Симпсоном[78], а вернее то, что от нее осталось, поскольку теперь она имеет не больше четырех футов в высоту, а центральные камни отсутствуют, словно внутрь что-то положили. Я считаю, что экипаж поместил туда какие-то вещи, извлеченные позднее аборигенами[79].

Вернемся теперь к лейтенанту Хобсону, который расстался со мной у мыса Виктори 28 апреля и направился к мысу Феликс. Почти сразу он наткнулся на бесспорные следы экспедиции Франклина, обнаружив обширную каменную пирамиду, а совсем рядом — маленький навес, под которым были сложены одеяла, одежда и другие предметы. В камнях обнаружили также лист чистой бумаги и две разбитые бутылки — и это все, несмотря на то что они перерыли все в радиусе десяти футов.

…Через две мили к югу — еще две пирамидки; опять ничего, кроме сломанной лопаты и еще полной коробочки с чаем.

Хобсон продвигался дальше и 6 мая вышел на мыс Виктори, где племянник Джона Росса, Джеймс, сложил в 1831 году пирамиду высотой в шесть футов. О ее существовании все знали. Хобсон нашел среди верхних камней жестяную коробочку с коротким, но огромной важности отчетом; это был столь долгожданный рапорт так долго разыскиваемой погибшей экспедиции сэра Джона Франклина!

Из документа, написанного на пергаментной бумаге, мы узнали, что день 28 мая 1845 года на борту “Эребуса” и “Террора” прошел отлично; что в течение все того же года — года, когда они покинули Англию, оба корабля поднялись по проливу Веллингтон до семьдесят седьмого градуса широты и повернули на запад от острова Корнуоллис с целью устроиться на зимнюю стоянку у острова Бичи. 12 сентября следующего, 1846 года корабли застряли во льдах в пункте с координатами 69°5′ северной широты и 98°23′ к западу от Гринвича, то есть примерно в пятнадцати милях от северо-западных берегов острова Кинг-Вильям. Здесь они и зимовали второй раз. Лейтенант Гор и господин Де-Во[80] в сопровождении шести матросов совершили санный поход, поместив драгоценный отчет не только в найденную Хобсоном пирамиду, но и в другую, на расстоянии в один дневной переход к югу.

На полях первого документа мы обнаружили несколько заметок, добавленных одиннадцать месяцев спустя (25 апреля 1848 года). За лето корабли преодолели только пятнадцать миль, экипаж покинул их 22 апреля. Сэр Джон Франклин скончался 11 июня 1847 года; девять офицеров и пятнадцать матросов умерли в разное время до и после кончины капитана.

Все выжившие, в количестве ста пяти человек, под командованием лейтенанта Крозье высадились на мысе Виктори и на месте каменной пирамиды Джеймса Росса, разрушенной, видимо, эскимосами, построили новую, которая до сих пор стоит нетронутой. Они намеревались направиться следующим утром к Большой Рыбной реке, или реке Бак; рапорт подписали Крозье, как капитан “Террора” и глава экспедиции, и Фитцджеймс, как капитан “Эребуса”. Похоже, что трехдневный переход от кораблей забрал последние силы несчастных, и они оставили в этом месте большое количество одежды, различных предметов и провианта, словно хотели избавиться от всего лишнего. Прошло десять лет; кирки, лопаты, кухонная утварь так и валялись по округе или вмерзли в лед; здесь был даже секстан[81], помеченный именем Фредерика Хорнби (R. N.)[82].

Лейтенант Хобсон продолжил изыскания на расстоянии в несколько дневных переходов к мысу Хершел, но больше никаких следов пребывания потерпевших бедствие или эскимосов не обнаружил. Он оставил мне подробный рапорт о своих находках и предложил встретиться к западу от острова Кинг-Вильям, где он доложит мне о дальнейших событиях.

Мы покинули мыс Хершел, и с каждым днем следы местных жителей встречались все реже. Чуть дальше на запад они пропали совсем. Эта низменная часть острова Кинг-Вильям была совершенно лишена растительности. Дальше простирались многочисленные мелкие островки, а за проливом Виктория возвышались огромные непроходимые айсберги и торосы.

Мы оказались в точке с координатами — 69°9′ северной широты и 99°27′ западной долготы, откуда направились к шлюпу, который обнаружил несколькими днями раньше лейтенант Хобсон. Шлюп предназначался для подъема по Большой Рыбной реке, после чего его бросили. Он насчитывал в длину двадцать восемь футов, а в ширину — семь с половиной. Конструкция его была очень легкой, но он был установлен на полозья из крепкого твердого дуба, весившие столько же, сколько сама лодка.

Здесь же мы нашли множество различных вещей. На корме притаился под ворохом одежды иссушенный скелет; останки другого, над которым, видимо, хорошо поработали зубы животных, валялись неподалеку от лодки. Также мы обнаружили пять карманных часов, значительное количество серебряных ложек и вилок, несколько религиозных брошюр; но так и не разыскали ни бортовых журналов, ни других бумаг, ничего, что могло бы назвать нам имя владельца.

Два заряженных двухствольных ружья со взведенным курком так и простояли, видимо, у борта лодки одиннадцать лет, где их поставили последний раз хозяева, чьи бренные останки остались незахороненными. Здесь же находился немалый запас зарядов, тридцать — сорок фунтов шоколада, чай, табак.

Некоторые из этих находок подобрал еще лейтенант Хобсон, остальное забрал я. Пятого июня я вернулся на мыс Виктори, не добыв больше никаких данных. Еще раз мы тщательно осмотрели обрывки одежды и блокнотов, в надежде напасть на новый след, но безуспешно.

Вплоть до моего возвращения на корабль 19 июня (через пять дней после лейтенанта Хобсона) ничего примечательного больше не произошло. Мы убедились, что эскимосы не забредали на берега острова Кинг-Вильям между его северной и южной оконечностями и мысами Феликс и Крозье со времени пребывания здесь “Эребуса” и “Террора”, поскольку все предметы и хижины остались нетронутыми.

Мы поняли, что если еще и можно обнаружить где-нибудь следы погибшей экспедиции, то только возле маленьких островов между мысами Крозье и Хершел.

Двадцать восьмого июня на корабль вернулся капитан Янг. Как и его люди, он был в плачевном состоянии. Не был исключением даже лейтенант Хобсон. Нельзя сказать, что он хорошо себя чувствовал в начале похода, а вследствие усталости его совсем одолела цинга. Тем не менее он профессионально и честно выполнил свой долг; наши дела сами говорят о том, как мы были воодушевлены во время поисков.

Наконец-то мы собрались вместе на борту судна. Обнаружилось несколько больных цингой, а потому корабельный медик применил усиленное лечение, и вскоре все мы пребывали в добром здравии. Во время стоянки в Порт-Кеннеди мы и так проводили двух товарищей в последний путь. Господин Джордж Брендс, инженер, скончался 6 ноября 1856 года от апоплексического удара, а 14 июня 1859 года от цинги умер Томас Блеквелл, прошедший немало арктических походов.

Необыкновенная теплынь стояла в северных краях, и море чудесным образом было абсолютно свободным ото льдов; следовательно, 9 августа, мы начали путь на родину, и хотя из-за смерти механика и инженера мы остались только с двумя кочегарами, мне удалось тем не менее довести с их помощью пароход к мысу Фьюри, а затем, 27 августа, и в Годхавн.

Первого сентября мы взяли курс на Англию.

Этот отчет был бы неполным, если бы я не сказал о самых добрых чувствах, что я питаю к своим товарищам, офицерам и матросам, за усердие и чистосердечную помощь во время всего путешествия.

Чувство глубокой преданности леди Франклин и твердое желание сделать все, что только может мужчина, — вот две движущие силы, что вели нас через тернии и помогали преодолевать препятствия. С меньшим энтузиазмом и дисциплиной столь небольшой коллектив, всего двадцать три человека, никогда не достиг бы такой трудной, но великой и благородной цели».

Наступил 1860 год.

Иссякли мотивы, побуждавшие многочисленных путешественников к подвигам в Арктике. Северо-западный проход, открытый Мак-Клуром, признали абсолютно непроходимым. Развеялись последние сомнения по поводу участи экспедиции Франклина.

И все-таки путешественники не потеряли вкуса к исследованиям северных краев. Только теперь начался новый этап. Рожденные чисто коммерческими интересами, продолженные из человеколюбия, изыскания стали преследовать только географические, а точнее, просто научные цели, поскольку не одна география лежала в их основе. И отважные искатели приключений решительно бросились на поиски пути, который рано или поздно привел бы их к Северному полюсу.

Грандиозная мысль дойти до полюса без всяких побочных целей первым осенила американца Хейса, хирурга из военно-морского госпиталя. Хейс сопровождал в 1853 году доктора Кейна в поисках сэра Джона Франклина; и во время этой тяжелой, но блестящей экспедиции ему пришла в голову изящная гипотеза о совершенно свободном ото льдов океане вокруг полюса. Естественно, гипотеза опиралась на довольно серьезные и правдоподобные предположения, которые и должны были подтвердить или опровергнуть горевшие огнем священного стремления к истине исследователи.

И доктор Хейс сказал себе, что если уж действительно океан вокруг полюса не замерзает, если здесь существует свободное море, окруженное грандиозным ледяным барьером, выдержавшим столько дерзких атак, то нужно непременно туда дойти, и если это окажется правдой, то плавание по полярному морю превратится в обычное путешествие и полюс будет завоеван.

Доктор Хейс попытался проверить верность своей гипотезы в восхитительной кампании, о ходе которой мы расскажем ниже.

Предыдущее путешествие убедило его, что путь через пролив Смит, по которому пошел доктор Кейн, самый перспективный. Он надеялся достигнуть восьмидесятой параллели на корабле, затем выгрузить на лед лодку с полозьями и эскимосских собак, а потом, если повезет, спустить лодку на чистую воду, чтобы продолжить путь к полюсу. В общем — повторение идеи Парри, только предназначалась она теперь для завоевания полюса.

После немалых осложнений и трудностей доктору Хейсу удалось наконец собрать по подписке необходимые на его проект средства и оснастить шхуну «Юнайтед Стейтс» («Соединенные Штаты»). На палубу небольшого суденышка водоизмещением всего в сто тридцать три тонны, в сущности, ореховой скорлупки, поднялись одиннадцать отборных матросов, капитан, писарь, помощник-астроном, а также врач Август Зонтаг, также бывший спутник доктора Кейна, — всего пятнадцать человек.

Шхуна вышла из Бостона 16 июля, 30 числа того же месяца пересекла Полярный круг и 12 августа вошла в бухту Упернавик. Благодаря содействию датского управляющего доктор Хейс приобрел здесь одежду, приспособленную к холодным климатическим условиям, взял на борт собак, нанял троих местных охотников — крещеных эскимосов: Петера, Марка и Якоба, переводчика Петера Янсена и двух матросов-датчан — Эмиля Ольсурга и Кристиана Петерсена.

«Теперь, — говорил доктор Хейс, — нам предстоит борьба не только со льдом всех видов под самыми различными названиями — айсбергами, паковым, флоу[83], но и с течениями и ветрами, пришедшими со всех сторон света, чтобы столкнуться и смешаться в центре Баффинова залива. Здесь простирается огромный “срединный пак”, который все мореплаватели и китобои, идущие в “северные воды”, то есть за проливы Смит, Джонс и Ланкастер, вынуждены огибать с востока, вполне довольные, если один раз из двух их не останавливает смычка ужасного пака с прибрежным льдом, заполняющим в то же время залив Мелвилл. На карте берега этого залива выглядят простой кривой, вырисованной побережьем Северной Гренландии, но моряки понимают все несколько иначе, чем географы. Под заливом Мелвилл они имеют в виду восточную часть Баффинова залива, которая начинается на юге с появлением “срединных льдов”, а кончается с выходом на “чистую воду”; поверхность моря, не скованного льдом, обозначаемая ими этим термином, почти не распространяется к югу дальше 72-й параллели, чаще всего она находится севернее. Что касается гигантского ледового плота пака или “срединных льдов”, все время пребывающего в движении с различной скоростью и направлениями, то он вполне может простираться и до самого Полярного круга».

Можно представить из этого заимствованного описания, какие трудности поджидали путешественника с самого начала.

Во время всего плавания не утихали страшные бури, бросавшие льдины друг на друга; ужасный грохот разбивавшихся льдин постоянно сопровождал маленький кораблик, того и гляди угрожая его распылить. В течение недели все думали, что вот-вот это произойдет, но затем потрепанная шхуна нашла все-таки пристанище в бухте Хартсен, где плотный паковый лед запер лодку на долгую зимовку.

Доктор Хейс назвал это место Порт-Фулке в честь господина Уильяма П. Фулке, самого усердного покровителя экспедиции.

Нет нужды описывать зиму, проведенную среди льдов, поскольку подобные зимы неизбежно сопровождают любую арктическую экспедицию и все они практически одинаковы; но эта зима оказалась последней для доктора Зонтага. Несчастный молодой человек во время санного похода упал, к своему несчастью, в воду и, простудившись, умер, несмотря на весь опыт его спутников-эскимосов, пытавшихся вернуть доктора к жизни.

Хейс с нетерпением ждал того часа, когда можно будет возобновить путь к Свободному морю на собаках. Железную лодку длиной двадцать четыре фута, предназначенную для дальнейшей дороги к полюсу, прочно закрепили на санях. В феврале начало выглядывать солнышко и вроде чуть-чуть потеплело, поэтому все торопились поскорее подготовиться к отправлению. Но зима в этих краях не только жестока, но и капризна. Ожидание продлилось до 3 апреля.

Экспедиционный отряд состоял из трех саней и двенадцати человек, американцев и эскимосов. Поход по резким перепадам ледяной поверхности был очень трудным. Уже в первый день несколько человек совершенно обессилели и скорчились от холода; один из них с отрешенной невозмутимостью смертника сказал Хейсу: «Вы же видите, доктор, — я превратился в сосульку!» В самом Деле, его пальцы и уши стали белыми, словно восковые свечи. Беднягу нещадно растерли, а затем заставили под присмотром двух матросов сделать форсированный марш, чтобы он избавился от остатков онемения и всяческих мыслей о смерти. Обескураживающее начало! Впрочем, Хейс нисколько ничему не удивлялся, ничто не поколебало его решимости. Он приказал вырыть в снегу берлогу, отопить ее спиртовой лампой, и вскоре больные почувствовали себя лучше. Целых шесть дней пурга продержала путешественников в этой норе длиной пять с половиной метров, шириной — два и глубиной — четыре!

Десятого апреля маленький отряд возобновил свой путь, извивавшийся то вправо, то влево, то вверх, то вниз; вынужденный то и дело останавливаться, он с трудом преодолел за день четыре километра; затем дорога стала вообще неописуемой.

Пролив Смит превратился в сплошной хаос из ледяных глыб, нагроможденных в огромные скопления торосов с острыми вершинами и неровными кручами! Едва ли удавалось пройти хоть метр по ровной поверхности. Хейс, отчаявшись пробиться через беспорядочные завалы, приказал скрепя сердце поворачивать. И сотне человек не по силам было бы справиться с таким заданием!

Прощай мысль о плавании по Свободному морю!

У доктора осталось единственное желание — добраться до Земли Гриннела[84] с тем количеством провианта, которым он располагал, и беречь людей, чтобы они как можно дольше оставались на ногах. Но и с этим проектом пришлось распроститься. 27 апреля он отправил обратно на корабль свой отряд, решив идти дальше лишь с тремя матросами и собаками.

Только 11 мая, после пятнадцати потерянных во время перехода через пролив Смит дней, Хейс выбрался на Землю Гриннела. Когда он сравнивал свое местонахождение и свои желания, его сердце нисколько не переполнялось ликованием. К тому же широкая брешь в запасах провианта, сделанная собаками, которым пришлось давать больше пищи, чем обычно, чтобы они не сдохли от тяжкого труда, так уменьшила его ресурсы, что он уже не мог рассчитывать на дальнейшие исследования. Прожорливые зверюги ели более чем вдвое против принятого в таких путешествиях. Ничто не ускользало от их жадных клыков. Если бы не принятые меры, они съели бы и упряжь. В довершение всех бед один из трех человек, оставшихся с Хейсом, Йенсен, оступился на льду и растянул связки так, что вскоре ему стало трудно идти. Его состояние все ухудшалось, и Хейс решил оставить его на попечение Мак-Дональда и продолжать путь вдвоем с Кнорром.

Осуществив эту комбинацию, Хейс бесстрашно устремился напролом через ледяной ад, чтобы сыграть последнюю партию. Он хотел теперь пройти настолько далеко, насколько позволят его мизерные ресурсы, достигнуть наиболее высокой точки и выбрать благоприятное место для наблюдений, чтобы сформулировать окончательное мнение о Свободном море и об ускользающей — увы! — надежде спустить когда-нибудь на полярные воды корабль или хотя бы лодку. В мае он находился уже севернее, чем лейтенант Мортон из экспедиции Кейна в середине июня 1854 года, и на том же расстоянии в сто или сто десять миль от точки напротив мыса Конституции. Еще два дня пути, и он оказался перед так глубоко врезавшимся в берег заливом, что решил пересечь его по льду, а не идти по извилистой линии побережья.

Но едва он прошел несколько километров, как его сани резко остановились. Собаки, предупрежденные безошибочным инстинктом об опасности, встали как вкопанные, отказавшись идти вперед. Доктор прекрасно понял, что необыкновенное упрямство четвероногих друзей означает плохое состояние льда.

Желая разыскать проход, Хейс взобрался по скалистым выступам на высоту около двухсот пятидесяти метров над уровнем океана. Повсюду — ледяной хаос! Только середину залива рассекала трещина, которая расширялась в сторону моря. Вдалеке отсвечивал мертвенной белизной высокий мыс — самая северная суша, когда-либо обнаруженная цивилизованными людьми. И наконец за ее скалистыми выступами ошеломленный и обрадованный Хейс увидел море! Свободное море разлеглось бескрайней ширью, испещренной белыми и темными пятнами, обозначавшими те места, где лед полностью растаял. У горизонта пятна смешивались, превращались в черновато-синюю полоску и растворялись в небесном своде, где отражались его воды.

«Все свидетельствовало о том, что я дошел до полярного бассейна. Океан дремал у моих ног! Земля, на которой я стоял, заканчивалась на севере мысом, что вырисовывался перед моими глазами. Лед вдоль берегов вскоре исчезнет; не пройдет и месяца, как море освободится от чего, как и северные воды моря Баффина, и только кое-где останется подтачиваемый течениями припай.

Я достиг своей цели. Мне оставалось только поднять флаг и построить пирамиду из камней, как доказательство моего открытия. И вот над искусственной возвышенностью взвился американский стяг! Затем я написал на листке из блокнота следующие строчки:

“Здесь, в самой северной, какую до сих пор смогли достигнуть люди, точке побывали после путешествия на санях, запряженных собаками, Ф. Джордж Кнорр и нижеподписавшийся. Мы добрались сюда после тяжелейшего сорокавосьмидневного марша от места зимовки нашей шхуны у входа в пролив Смит возле мыса Александер. По моим наблюдениям, мы находимся на восемьдесят первом с тридцатью пятью минутами градусе северной широты и семидесятом с половиной градусе западной долготы[85]. Непрочный лед и трещины препятствуют дальнейшему продвижению. Похоже, пролив Кеннеди переходит в Полярный океан. Я убежден, что он вполне судоходен, по меньшей мере в июле, августе и сентябре; потому я возвращаюсь к месту зимовки, чтобы попытаться провести корабль после того, как лето растопит льды.

Без промедления первопроходцы отправились в обратный путь. Приближение весны, быстрота таяния льда, уверенность, что море отвоевало уже немалые пространства как к югу, к Баффинову заливу, так и к северу, к проливу Кеннеди, — все заставляло Хейса поторапливаться, чтобы успеть вовремя возвратиться в Порт-Фулке. Но вскоре их застигла страшная буря. Собаки настолько изнемогли, что не чувствовали ударов кнута. С большим трудом они дотащили сани до лагеря, в котором оставались Мак-Дональд и вполне оправившийся после болезни Йенсен.

Уже вчетвером они пошли дальше и вернулись в беспорядочное царство ледяных глыб. К великому счастью, ветер не успел замести следы их продвижения на север, поэтому они легко нашли маленькие склады с провиантом, отмеченные вехами. Наконец появился берег Гренландии, и путники опознали издалека утес, что высился по соседству с Порт-Фулке. Лед в проливе Смит показался прочным, и они направились по нему к утесу. В двух километрах от суши они встретили трещину, но успешно переправились через нее. Но уже совсем близко от цели вода преградила путь, и пришлось возвращаться обратно. К их великому удивлению, смешанному с ужасом, перейденная ими трещина быстро расширялась, превращаясь в разлом! Она достигала уже ширины двадцать метров! И несчастные путешественники оказались на льдине, дрейфующей в сторону открытого моря! К счастью, только один ее край двигался довольно быстро, другой же почти стоял на месте. Небольшой айсберг, зацепившись за мель, образовал как бы ось, вокруг которой вращалась льдина. Во время этого вращения она неизбежно должна была соприкоснуться с землей. Путешественники поспешили к этой точке. И вот случилось то, чего они так ждали. В момент столкновения они быстро перескочили на сушу. Умиравшей от голода и усталости четверке людей со стертыми ногами жестокий переход по суше показался бесконечным. И все-таки они шли, как бы обретя второе дыхание.

Третьего июня они вернулись в Порт-Фулке.

После нескольких дней отдыха Хейс приступил к внимательному осмотру судна, который разрушил все его надежды на новую кампанию в проливе Смит. Измочаленная льдами обшивка и износившийся такелаж[86] предлагали одно: скорее возвращаться в Штаты. Там Хейс мог бы снова экипироваться, пополнить запасы, а может, и получить в свое распоряжение пароход, чтобы предпринять новую попытку, которую, несомненно, облегчит накопленный опыт и сделанные наблюдения.

Четырнадцатого июля шхуна снялась с якоря и вернулась в Баффинов залив. В Упернавике нежданная весть, словно гром среди ясного неба, поразила Хейса — его родину разрывала гражданская война. На траверсе[87] Галифакса[88] он получил сообщение о кровавой битве возле Бул-Ран[89].

«Тогда, — сказал он, — у меня не осталось места для сомнений: прощайте, мои планы и мечты! Немедля я написал президенту Линкольну о том, что вверяю в его распоряжение судьбу своего бедного корабля и команды».

Шхуна превратилась в канонерку береговой охраны. Хейс, назначенный военным хирургом первого класса, до конца войны командовал полевым госпиталем в федеральной армии…