Прикосновение

Глава первая

…Он лежал одетый, свесив ноги с кровати, и вслушивался в тишину ночи. За настежь распахнутым окном шелестели, заглядывая в комнату, листья старой вишни. Слегка покачивался электрический фонарь, неровно разбрасывая свет, который косо падал на ветви дерева, придавая листве темно-фантастический блеск. Замысловатое отображение деревьев двигалось по стене то влево, то вправо. Игра света и тени убаюкивала Руслана.

Он лежал и вслушивался в звуки Терека, в тихую июльскую ночь и думал о том, как разительно отличается городская тишина от той, что царит в ущельях. Там, в горах, он всегда устраивался на ночлег на берегу речки, чем вызывал недовольство напарника Агубе, который уверял, что шум воды мешает ему спать. Руслан не верил в это, подозревая, что старый чабан, зная злой нрав рек, опасается внезапного потопа, что может вмиг слизнуть с берега отдавшихся сну горцев. Самого Руслана ровный, многоязычный гул Ардона и Терека, как бы силен он ни был, удивительным образом успокаивал и умиротворял. Ухо чутко улавливало и одинокое блеянье овцы, и перестук копыт вспугнутой козы, и шуршанье по склону сорвавшегося с утеса камушка, с тоскливым стоном-всплеском нырнувшего в реку, урчанье задремавшего волкодава, чьи торчком стоящие уши-часовые то и дело поворачивались вправо, влево, улавливая малейшие подозрительные шорохи… Все эти звуки не спорили с шумом реки, не пытались пересилить его, наоборот, они дополняли его и оживляли.

А говор и шум ночного города, казалось, не сливались с ропотом Терека, вступали с ним в битву, врываясь неестественным визгом шин, скрежетом колес трамвая на крутых поворотах, далеким гудком паровоза, запоздалым звонком телефона… Каждый из этих звуков раздражал, вызывал беспокойство, заставлял напрягаться и вслушиваться в темноту ночи.

Сколько Руслан лежал так, он не мог сказать. Лень было приподнять руку и поглядеть на часы. Да и к чему? Что из того, одиннадцать сейчас или второй час ночи? Лежи, успокаивай себя, да старайся поскорее уснуть, чтобы избавиться от грешных мыслей… Он закрыл глаза… Тишина окутала его покрывалом…

Ему показалось, что кто-то бесшумно вошел в комнату. Руслан знал, КТО это, потому что только ОН проходил сквозь стены и входил через закрытые двери.

— Уйди! Уйди! — беззвучно молил Руслан.

Но ОН встал напротив и, глядя прямо в лицо Руслану, произнес:

— Уйти? Но ты же знаешь, что я никогда не уйду, я вечно буду рядом с тобой…

Руслан сжался, брови его сдвинулись, ноздри лихорадочно втянули воздух, — он застонал:

— Вечно…

— И каждый раз, когда я ухожу, ты начинаешь ждать меня снова. И всякая ночь для тебя — пытка. Ты с трепетом вслушиваешься в ее тишину, стараясь уловить мои шаги… Но я иду крадучись, ты знаешь это… Поэтому ты так страшишься ночи… И моего вопроса…

— Не надо! — застонал Руслан. — Не надо!

Гость усмехнулся. Пожал плечами:

— Сегодня я могу уйти…

Широко раскрытыми глазами Руслан уставился в потолок комнаты… Он снова был один…

…Снова тишину ночи прорезал злой скрежет трамвая. Руслан представил себе, как два вагона с ярко освещенными окнами, раскачиваясь из стороны в сторону, миновали перекресток. Неприятный звук колес напомнил о том, что не все сейчас спят, кто-то добирается в этом трамвае домой, с работы, а кто-то, возвращаясь со свидания, ждет под густой кроной дерева, застыв у остановки… Разве мало людей работает ночью? Металлурги, пекари, врачи, телефонистки…

Вот и Агубе Тотикоев, его напарник, сейчас бодрствует. Руслан так и видит его нескладную, тяжелую фигуру. На красноватом от постоянных ветров и дождей лице горят жгучим огнем черные глаза. Брови вечно насуплены. И вообще он весь какой-то суровый, неприступный… Он наверняка то и дело бросает озабоченный, тоскливый взгляд на дорогу, извилистой змейкой сбегающую в долину. Он и теперь убежден, что Руслан Гагаев не оставит его одного с отарой — возвратится из города. Слушая невнятные фразы Руслана о том, что ему непременно необходимо быть в Орджоникидзе, он долго не верил, что Гагаев уедет, хотя видел, как лихорадочно напарник собирал свои вещи. Не верил и тогда, когда Руслан бросился, точно кто-то его подгонял, к дороге и топтался на обочине до тех пор, пока не показался грузовик. Агубе оторопело глядел на то, как Руслан ловко забрался в кузов и постучал по крыше кабины, чтобы трогались… Добрая душа, Агубе сам бы ни за что не поступил так. Он, конечно, поймет, что Руслана нечто чрезвычайное толкнуло на поспешное бегство. Агубе с той самой их встречи, когда бригадир привез Руслана к отаре, недоумевал, чего же не хватало этому чудаку, променявшему диван на горы. Нет-нет, а он показывал, что относится к Руслану не как к чабану, а, скорее, как к туристу, на которого нашла блажь побродить с отарой по горам. Агубе не подозревал, что и Руслан, поглядывая на напарника, тоже с удивлением задумывался о том, чего это пожилому горцу, бывшему механизатору, у которого что ни сын — то крепкий, с достатком хозяин, вздумалось на старости лет чабанить. Агубе должен был вот-вот разменять восьмой десяток, а взвалил на себя такую ношу. Как-то Руслан спросил Агубе, чего ради ему не сидится дома у очага с внучатами. Причина оказалась простой. Раньше, когда уговаривали горцев спуститься в долину, никто не задумывался: а кто же будет ходить за отарами в горах? Теперь оказалось, что молодежь избегает этого занятия, — постоянно под открытым небом, в заботах, с утра до полуночи — на ногах… И вот, прослышав, что колхозу не удается найти чабанов, Агубе откликнулся и не отступился от затеи, несмотря на то что сыновья и внуки уговаривали его не позорить родню, ведь каждый из них будет счастлив, согласись старик жить в его хадзаре на всем готовеньком…

— Дома душа не велит сидеть, — признался Агубе. — Как померла жена, особо невмоготу стало. Трактор мне теперь не доверят. Вот и пошел в чабаны. И как будто стал моложе, — засмеялся старик.

Однажды Руслан прихворнул. Да так, что напугал своего напарника. Уж что Руслан там в бреду наговорил — никогда не узнать. Может быть, привиделось ему время, когда был он в партизанском отряде… «Такое ты говорил, такое!..» — потом не раз сочувственно тряс головой он. Был он изрядно напуган, ему мерещилось, что через минуту-другую Гагаев покинет этот мир, и Агубе потащил Руслана на своем горбу в ближайший аул.

Очнулся Руслан через день в тесной комнате, в которой печь была накалена до того, что она даже его, охваченного высокой температурой, обдавала жаром. Пожалуй, от этого он и очухался.

Агубе наставлял хозяйку, что простуду надо лечить так, как это делали предки: два-три дня не давать больному ни еды, ни воды — и болезнь сама убежит. Соседка же хозяйки, учительница школы, принесла полную ладонь пилюль, убеждая, что они поставят на ноги горца. Однако хозяйка хадзара возразила и Агубе, и соседке. Чабану заявила, что нельзя расслаблять организм голодовкой, а учительнице — что лекарства выгоняют болезнь через семь дней, а без них она уходит через неделю. Хозяйка постаралась, чтоб Руслан основательно пропотел, ибо это первое средство от простуды. На четвертый день Агубе вновь появился в ауле, таща на спине барана, поранившего ногу. Обрадованный, что Гагаев уже подымается с кровати, Агубе тут же прирезал барана и сделал шашлык. Настоящий, пахнущий костром. Таков Агубе — внимательный, бесхитростный…

Руслан старался жить так, как жили чабаны в те далекие времена, когда ничто не отвлекало от гор, долин с пахучей травой да идущей перед ними отары. Все работы и думы были связаны с овцами: как накормить их, как уберечь от непогоды и волков, как не потерять ни одной в расщелинах скал… Чабаны изредка наведывались в родной аул, узнавали, кто умер, кто из родных и друзей болен, у кого когда была свадьба… Но, видимо, человеку легче с того света возвратиться, чем избавиться от того, что он познал, что вложено в него житейским опытом.

Иногда к ним заглядывал бригадир или парторг колхоза, они вываливали прямо на золотистую траву кипы газет и журналов, но Руслан старался не заглядывать в них, ему было необходимо забыть обо всем, отвлечься. Газеты шли на обертку кругляшей козьего сыра, руки Гагаева ловко работали, а сам он старался не всматриваться в снимки и заголовки, словно пытался забыть азбуку, чтоб не приобщаться к делам и событиям мира. Но глаза бегали по строчкам, оставляя в голове фразы без начала и конца, и они долго мучили, будоражили его… Руслан сердился на себя, он не желал знать новостей, не относящихся к отаре. И ему удавалось избегать соблазнов до тех пор, пока как-то днем Агубе не возвратился из аула с транзистором, который, как ему казалось, обрадует Гагаева. И «Альпинист» ежедневно сообщал о событиях в мире… Нет, не скроешься от мира и его волнений…

Зная, что Руслан одно время работал журналистом, Агубе решил, что в горах Гагаев собирает материал для книги, — он однажды слышал по транзистору, что многие так поступают. Эта мысль глубоко запала Агубе в душу, и он, желая поскорее насытить любопытство Руслана, каждый вечер рассказывал ему предания и были из жизни чабанов. Уверенный, что Руслан непременно записывает его рассказы в блокнот, доброжелательный Агубе очень старался вспомнить все, что когда-либо слышал о жизни чабанов, о повадках волков, о причудах овец…

— Случилось это, когда мне было двенадцать лет, — начинал, к примеру, он, сидя у костра. — Мы, Тотикоевы, поймали беглого — врага царя, пытавшегося скрыться в горах. Сидя на земле, он молча кутался в старенький тюремный халат, но осенний холод пронизывал его тело, и он весь дрожал. Тотикоевы не желали делиться ни с кем честью поимки и сдачи беглого, но в то же время никому не хотелось вести его в Алагир, чтоб сдать старшине, и они вспомнили обо мне! Я был охотник, метко стрелял, крепко сидел в седле — неужели не в состоянии сопроводить до Алагира измученного и голодного, едва державшегося на ногах беглеца? Вручили мне винтовку, коня, дали узелок с едой, предупредили беглеца, что я попадаю в глаз туру на расстоянии двухсот шагов, — и мы отправились в путь. Он ни разу не оглянулся, не роптал. Меня одолевала жалость. Когда нас из аула не стало видно, я обогнал несчастного, положил возле дерева узелок с едой, жестом показал мужчине, чтобы он поел. Беглец не удивился. Не благодаря меня и даже не улыбнувшись, он молча развернул узелок и стал медленно жевать… Когда он поел, я подвел к нему коня. Он взобрался на него. Я на всякий случай поднял винтовку, предупреждая его, чтобы не вздумал бежать…

Приблизившись к Алагиру, я вновь сел на коня, а он пошел впереди. Я был мальчишкой и не понимал, что горцы были на стороне таких, как этот беглец, бросивший вызов самому царю, и очень обиделся, когда ни один из алагирцев не пригласил меня в свой дом переночевать.

Хотя наступала ночь, я решил отправиться в обратный путь. Когда углубился в лес, конь стремительно понес меня, а потом вдруг начал фыркать, останавливаться, кружить на месте. Как только я соскочил с него, конь положил мне на плечо морду. И я понял, чего он испугался, — нас преследовали волки. — Внезапно Агубе посмотрел на Руслана: — Ты знаешь, почему конь кладет морду на плечо? Волк нападает на лошадь не сзади, а спереди и клыками хватает ее за горло, повисая на нем. Вот конь и прячет горло, прикрывая его плечом человека… Первой моей мыслью было ускакать от волков. Я вскочил на коня, стеганул его раз, второй… Я не видел дороги, доверившись полностью скакуну. Нас окружала ночь. По лицу, плечам, коленям моим хлестали ветки… Но вот конь вновь стал фыркать, а это означало, что волки нас догоняют… Я оглянулся и увидел мелькающие тени… Остановив коня, я соскочил с него, выстрелил наугад в темноту, вскарабкался на дерево, привязал себя ремнем к стволу. — Чабан умолк и вновь заинтересованно обратился к Руслану: — А знаешь, почему человек, преследуемый волком, привязывает себя к стволу?

— Чтоб, уснув, не упасть, — усмехнулся Руслан.

— Уснуть? — заулыбался Агубе. — Да кто же может уснуть, когда внизу щелкают зубами волки? Причина в другом. Загнав человека на дерево, волки начинают водить хвостами из стороны в сторону. Если есть поблизости лужа, то водят хвостом по ней. Поднимается такай вонь, что человек теряет сознание… Вот отчего надо привязывать себя к стволу, — радостный оттого, что открыл Руслану еще одну тайну природы, Агубе шмыгнул носом…

— А что было дальше? — нетерпеливо спросил Руслан, веря и не веря рассказу о повадках волков.

— Я стал стрелять в сверкающие в темноте глаза, стараясь не подпустить волков к коню. К счастью, предпоследняя пуля задела одного из них, и я услышал визг. Почуя запах крови, стая набросилась на раненого, утащила его в чащу и растерзала… Я вскочил на коня и поскакал в аул.

Со временем Агубе стал фантазировать, придумывая для пущей убедительности детали, но он, как все бесхитростные люди, не мог ловко сочинять, и его забавные истории выдавали его с головой своей излишней усложненностью, сгущенностью острых ситуаций. Чтобы рассказ звучал убедительно, Агубе выпучивал глаза, повышал голос до крика, сверлил своего собеседника устрашающим взглядом…

Вспомнил Руслан Агубе, и невольная улыбка заиграла на его губах. «Добряк ты, Агубе. Ты и не представляешь, — думал он, — как помогают мне забыться твои хитроумные истории. И не обижайся на меня, когда улавливаешь в моих глазах недоверие и усмешку. Я слушаю тебя внимательно и слежу за мельчайшими нюансами твоей душевной теплоты и доброжелательности. Твоя свирепая внешность ничуть не обманывает людей. Да и овцы, даже когда ты угрожающе стреляешь кнутом, не бросаются врассыпную, потому что знают: плеть не заденет их… И сыновья твои пользуются твоей добротой по-своему, но никто из них не желает сменить тебя здесь, в горах, мечтают о городе…

Прости меня, мой добрый друг, не мог я сегодня не отправиться в Орджоникидзе. Не мог. И ты меня поймешь, потому что ты мудрый старик. Ты поведал мне всю свою жизнь, чуть ли не день за днем. Я понимаю почему: ты хотел, чтоб я поведал тебе свою. Но я не пошел на откровенность. Я не мог. И ты догадываешься отчего. Догадываешься, ибо однажды сказал мне: „Жизнь тебя вела по кручам и не раз сталкивала вниз“. В другой раз ты заявил мне: „Можно скрыть от людей свои заботы, но от самого себя не скроешься“. И больше ничего не добавил. Произнес только эту фразу. Прозвучавшую доверительно и доброжелательно. И мне на миг полегчало, точно ты взял на себя часть моей тяжкой ноши… Так вот, Агубе, сейчас мне намного хуже. И не кори меня за отъезд. Я должен разобраться в себе. Побыть наедине с самим собой. Чтоб ничто не отвлекало. Чтоб природа не убаюкивала. Чтоб небо не успокаивало…

Ты догадываешься, отчего это у меня. Да, да, именно с сегодняшнего посещения нас начальством. Для всех она — председатель райисполкома, для меня же… Кем она мне приходится? Кем?.. А вот и не могу ответить кем… Ты, Агубе, заметил, как, узнав друг друга, и я и она оцепенели… И было отчего…»

…Сперва Руслан и Агубе увидели две «Волги», а следом пылящий газик. Покинув машины, начальство, прежде чем подойти к отаре, направилось в сторону старого выгона. Он находился за рекой, и к нему можно было пробраться лишь через невзрачный деревянный мостик, — его чуть ли не каждое лето, в пору обильных ливневых дождей, эта малюсенькая речонка, взбеленившись, сносила. И выпас оставался недосягаемым до поздней осени, когда, чаще всего, появлялся новый мост. Выпас с обильной, густой травой не использовался. Видимо, это обстоятельство и вызвало гнев у впереди идущей женщины. И отсюда было видно, как она сердита. Женщина была невысокой, худенькой, но голос у нее твердый. Слов не было слышно, но по тону чувствовалось, что она отчитывает Казбека Дрисовича Рубиева. Это был он, Руслан не мог ошибиться, — и на расстоянии его высокую, с крутыми плечами и округлившимся животом фигуру можно было легко угадать, хотя и трудно было поверить, что этот строгий и неприступный председатель колхоза сейчас оправдывается перед женщиной, заглядывая ей в глаза, что-то объясняет.

Женщина плавно повела рукой, показывая, где должен пройти будущий мост, чтобы река не могла его разрушить. Приложив руку ко лбу и окинув взглядом выгон, она еще раз с укоризной взглянула на председателя колхоза, развела руками и пожала плечами: мол, не могу вас понять, товарищ Рубиев… Затем она двинулась к отаре. Четверо мужчин шли следом, опустив головы, и лишь Казбек Дрисович горячо говорил:

— Я вам твердо обещаю, что годовой план и по молоку, и по мясу, и по сдаче шерсти перевыполним…

— Погодите, — резко прервала его женщина. — Позвольте мне поздороваться с теми, от кого зависит перевыполнение этого плана. — И, не обращая внимания на свирепо зарычавших волкодавов, она смело шагнула к чабанам и протянула руку сперва как старшему по возрасту Агубе, потом Руслану.

— Вы, конечно, знаете нашу почетную гостью, — произнес, пытливо глядя на чабанов, Казбек Дрисозич. — Председатель райисполкома Надежда Харитоновна Койсова.

Кивнув на Рубиева, Надежда Харитоновна спросила:

— Как часто он у вас бывает?

— Бывает, — весело подтвердил Агубе. — Газеты привозит. Один раз, в самую жару — десять бутылок пива…

— Заботлив, — насмешливо блеснули ее глаза. — Ишь ты — пи-во! А я думала: он вам только сводки возит. Очень любит их ваш председатель колхоза. Так и бросается цифрами, — она гневно поглядела в лицо Рубиеву. — Догадываюсь, как вы план выполняете. Не через покупку ли масла на молокозаводе? А людям не цифры, не проценты нужны. Им на стол подавай мясо, молоко, масло, овощи… Вам, Казбек Дрисович, не бумажки бы мне показывать, а вереницы машин с овощами, отправляемыми на городской рынок… Где они, эти машины? Покажите мне!

Всегда такой уверенно-нахальный, разбрасывающий направо и налево приказания, не терпящий никаких возражений, Рубиев жалобно оправдывался, лепеча нечто невнятное этой невысокой, хрупкой Надежде Харитоновне. Руслан с интересом поглядел на нее.

— Вы же знаете, — говорил Рубиев. — Наши овощеводческие плантации давно полностью убраны, Сезон овощей проходит в июле.

— А почему прошел в июле? — сузила она глаза: — Разве в июле — августе противопоказано ставить на стол помидоры и огурцы? И разве вы не знаете, как сделать так, чтобы сезон овощей продолжался до самой зимы? Знаете! Но не делаете, потому что хлопотно. К тому же e вас дома на столе круглый год свежие овощи… Нет, Нет, не спорьте, мы вас заслушаем на исполкоме и всыплем как следует.

Уловив в ее голосе знакомые нотки, Руслан еще пристальнее стал всматриваться в женщину, стараясь вспомнить, откуда он ее знает, а когда она, вдруг улыбнувшись так, что и в глазах запрыгали смешинки, взглянула на него и сказала, насмешливо и в то же время радостно:

— Пивца вам привез, а? Один раз? — Руслан узнал ее, потому что так смотреть могла только ОНА!

— Вижу, вижу, ценит председатель колхоза труд чабанов, — продолжала она. — Но почему при такой доброте нельзя оборудовать кошары так, чтобы можно было в них отдыхать? Почему? Да потому, что легче купить в магазине и привезти с собой пиво, а оборудовать кошары да — чего доброго?! — затеять строительство домиков для чабанов, где они могли бы скрыться в непогоду, — о-о, это вызовет дополнительные заботы. А наш Казбек Дрисович забот не любит.

— Ну что вы, Надежда Харитоновна? — развел в растерянности руками Рубиев.

Надежда! — вздрогнул Руслан. Значит, все-таки ОНА. ОНА! Перед ним ОНА, его первая любовь! Его Надя! Совпадение? Нет! Не может в мире у двух женщин быть такого взгляда, в котором насмешка так тесно увязывается с желанием не приносить боли человеку. Доброта и твердость, насмешка и чувствительность к малейшей несправедливости, смелость и нежность — такой запомнилась Надя Руслану. Такой была и та, что стояла сейчас перед ним. ОНА, конечно, ОНА!..

— Ты заботлив, Казбек Дрисович, настолько, чтобы не утруждать себя! — иронически закончила она и тут встретилась с горящим взглядом чабана.

Нахмуренные брови ее взметнулись вверх. Так на нее в последние двадцать пять лет никто не смел смотреть. Сперва она хотела рассердиться, но тут в глазах ее появилась растерянность. Она сделала два шага вперед, стремясь получше разглядеть чабана, и убедилась, что перед ней старый знакомый.

— Руслан? — не то спрашивая его, не то убеждая себя, произнесла Надежда Харитоновна.

Рубиев, потрясенный внезапной переменой в ее голосе, мгновенно из властного превратившегося в робкий, всмотрелся в чабана, произнес…

— Что-то я его не припоминаю… Вы что, недавно у нас?

Откуда ему было знать, что Руслан избегал встреч с ним, из-за этого и на совещания передовиков не ездил…

— Третий год Руслан со мной чабанит, — поспешил пояснить Агубе…

— Руслан… — выдохнула Надежда Харитоновна, и глаза ее скользнули по войлочной шапке, широкие поля которой прикрывали лицо от солнечных лучей, темной сорочке, старенькому галифе, мягким сапогам. — А мне известно, что вы окончили факультет иностранных языков, — в ее голосе прозвучало одновременно и разочарование, и негодование на кого-то из-за неверной информации.

— Окончил, — с трудом проглотив комок, застрявший в горле, произнес Руслан.

Она нахмурилась, и, хотя ей очень хотелось, чтоб он видел ее безразличной и равнодушной, многолетняя привычка быть внимательной и чуткой к другим все же дала себя знать.

— Проштрафились? Запретили работать в школе? — сочувственно спросила она.

Он молча смотрел на нее.

— Или не нашлось места в школе? И не эта причина? Так почему вы здесь?

Какой-то миг она еще постояла перед ним, и у нее был вид человека, который хочет задать еще не один вопрос, но, справившись с собой, Надежда Харитоновна круто повернулась и пошла к машинам, на ходу спросив у Рубиева:

— Какой предвидится урожай зерна?

— Я вам говорил: под тридцать центнеров.

Они уехали, и только тогда к Руслану приблизился Агубе и несмело спросил:

— Кем она тебе приходится?

КЕМ? Руслан не ответил напарнику. Он и сам задал себе этот вопрос: кем же она ему приходится?.. И не этот ли вопрос заставил Руслана собраться в дорогу? Он сел в первую же показавшуюся на шоссе грузовую машину, хотя она направлялась не в город, а в Ногунал. Но вслед Руслану смотрел Агубе, и Руслан боялся, что останется, передумает, а ему необходимо было разобраться в себе, в чувствах своих, охвативших его, — и он торопливо влез в кузов и неожиданно подумал, что именно в Ногунал ему следует ехать, чтобы повидаться с Тотырбеком Кетоевым. Именно этот человек был теперь ему крайне нужен.

Глава вторая

Тотырбек поднялся, в хорошем настроении. И на то были свои причины. Ну, во-первых, вчера он наконец увидел своего племянника Дриса, прибывшего на каникулы из Москвы. Во-вторых, утро выдалось на редкость ярким, а небо — безоблачным. И в-третьих, боль в боку, так часто последние месяцы беспокоившая Тотырбека, исчезла. Просто так: взяла — и исчезла… Выйдя во двор, старик застыл у ворот и, приложив ладонь к глазам, стал всматриваться в поле. Оно шелестело колосьями налитой пшеницы. И тут Тотырбек увидел приближающегося к калитке Руслана. В ответ на приветствие хозяин молча показал гостю, чтоб он снял с плеча хурджун и прислонил к забору и вместе с ним полюбовался пшеницей.

Тотырбеку вдруг захотелось побывать на своем участке, который он получил от Советской власти и на который столько пота пролил, с которым были связаны все его надежды на счастье и достаток, вспомнил запах земли — своей, родной, обширной, — и ноги сами понесли его за околицу… Он жестом показал Руслану, чтобы тот следовал за ним. Откуда силы взялись? Он бодро вышагивал по проселочной дороге. Тотырбеку непременно хотелось показать Руслану свое поле. Полвека назад, спускаясь с гор на равнину, он слышал предостерегающий шепот тех, кто не верил в доброту новой власти, кому повсюду мерещились западни и подвохи. И все-таки Тотырбек рискнул покинуть Хохкау, потому что видел, что жалкие клочки земли, окружавшие горный аул, не в состоянии прокормить всех и кому-то надо было искать счастье в низине…

Тотырбек и Руслан стояли под солнцем, окруженные шелестящей от легкого ветерка пшеницей, и старик поведал Руслану, как он доставил этот сорт в село.

Его кунак-друг Степан Никитич, казак из соседней станицы. Тотырбек однажды побывал у него в гостях, а хозяин после застолья, не зная, чем еще потчевать горца, потащил его к амбару и показал на мешок зерна в дальнем углу. «Это мое богатство. Окромя его нет у меня ничего. Показать?» И показал. Оказалось, что это пшеница не виданного здесь сорта, дает урожай под пятьдесят центнеров с гектара. «Однажды все восемьдесят два вышло с круга!» — шептал в восторге Степан Никитич. Он бережно развязал тесемки, набрал горсть крупного зерна и поднес к глазам Тотырбека: «Гляди. Больше ни у кого такого чуда не увидишь! Четыре года по зернышку в землю втыкал, и вот уже и мешочек получился…»

Тотырбек зажмурился, представив себе, какой адский труд проделал Степан Никитич. А казак, выпростав один из сваленных в кучу пустых мешков, сунул его горцу: «Подставляй. С тобой делю свое богатство. Пусть и у меня, и у тебя будет чудо-зерно. Чего остолбенел? Подставляй, чертов кунак!» — и стал высыпать пшеницу в пустой, подставленный Тотырбеком мешок.

Вот так заполучили сельчане этот сорт. Теперь она шелестит до самого горизонта, и конца и края ей нет. А полвека назад и Тотырбек и Степан Никитич за каждое зёрнышко дрожали. Бегали друг к другу на участки, чтоб поглядеть, какой пшеница уродилась. Она еще крепче породнила горца и казака.

Солнце пекло нещадно, и Тотырбек решил возвращаться по лесополосе, посаженной в пятидесятых годах. Деревья в шесть рядов тянулись с самого дальнего участка колхоза — от озера до окраины Ногунала. Тотырбек, сопровождаемый Русланом, неторопливо возвращался домой, наслаждаясь прохладой тени и свежестью воздуха, вслушиваясь в шелест листьев и пение птиц. Дышалось легко, ноги шли сами собой. Оба вышли к плантации овощей, раскинувшейся по восточную сторону лесополосы. Она поразила яркостью щедро рассыпавшихся по всему полю помидоров. Ничто не говорило о беде, но, пройдя вдоль крайнего ряда, Тотырбек ахнул.

Ноги вязли в мягкой, отдающей паром вчерашнего дождя земле. Старец торопливо согнул спину, уперся глазами в красные плоды… Так и есть!..

— Переспели?! — не веря своим глазам, спросил Тотырбек у Руслана.

— Да, — подтвердил Гагаев.

«Переспели», — шумело у Тотырбека в голове.

Он спешил, помогая себе костылем. Руслан едва поспевал за ним. Скорее! Скорее! Такое богатство гибнет! И как люди могли прозевать! Видимо, тот, кому поручено следить за этим участком, дня четыре не заглядывал сюда, разгильдяй! Или вчерашний дождь дал силу корням, а солнце так пригрело, что помидоры за сутки перезрели… Нет, сорт не тот… Ах, скорее, скорее, какое богатство может погибнуть!.. Эта мысль пугала старика, заставляла ускорять шаг. Уже на полпути к селу он с сожалением подумал о том, что стоило захватить один-два помидора, чтобы наглядно продемонстрировать там, в правлении, до чего доводит безответственность…

Добравшись до крайних жилых домов, Тотырбек сказал Руслану:

— Зачем терять время? Каждая минута дорога. Начнем с этого хадзара… Кто в нем живет? Память стала подводить.

Он торопливо приблизился к калитке. Видя, что Руслан хочет постучать, Тотырбек заявил:

— Я сам, — и рукоятью костыля застучал по доске.

Во дворе залаяла собака. Старик не унимался. Раздался сонный голос:

— Кто там?

Тотырбек узнал хозяина дома, но никак не мог вспомнить его имя и фамилию и нарочито грубо закричал:;

— Иди сюда, паренек! — хотя тому давно уже перевалило за пятьдесят.

И тот, проглотив зевок, направился к калитке с явным намерением отчитать нахала.

Отбросив щеколду и распахнув калитку, он увидел старца и оторопело заморгал глазами. Поспешно отступил в сторону, промолвил:

— Входите, уважаемый Тотырбек. Извините, не ждали, но мы всегда готовы принять такого почетного гостя…

— Некогда! — грубо оборвал Тотырбек, мельком посмотрев на его босые ноги: — Даю тебе три минуты на сборы. Оденься — и на улицу! Поспеши. Помидоры гибнут!

— Помидоры? — переспросил хозяин дома.

— Да, там, на плантации, — пояснил Тотырбек и, кивнув на соседний дом, спросил: — А здесь кто живет?

— Япон, — ответил сельчанин и недобро усмехнулся: — Стучись к нему, может, он свой выходной на помидоры променяет.

Тотырбек не придал значения этой фразе, не насторожило его и то, что сельчанин не поспешил в дом, чтоб переодеться, а стоял у калитки и смотрел вслед им.

Предложение Тотырбека ввергло Япона в изумление:

— А какое я имею отношение к помидорам? У меня другой участок работы. Я за сад отвечаю перед правлением колхоза. А помидорами пусть занимается тот, кому за это платят.

И как ни старался Тотырбек внушить ему, что там гибнет урожай, Япон никак не хотел понять этого. И захлопнул дверь перед стариком.

Негодующий Тотырбек постучал в третий хадзар, потом в четвертый… Так от дома к дому, не пропуская ни одного, они с Русланом обходили улицы и каждому сообщали тревожную новость. И в ответ слышали разное.

— Ничего страшного. Перепашем, — пытался успокоить его тракторист.

— То есть как перепашем? — не понял Тотырбек.

— Как в прежние годы. Пройдусь плугом — никаких следов от помидоров не останется. Травку засеем.

— Ты что?! — замахнулся на него костылем старик. Не отскочи в сторону тракторист, Тотырбек огрел бы его по спине.

Кто-то засмеялся ему в лицо. Другой сослался на боли в пояснице, хотя вид у него был бодрый. Один посочувствовал, промолвив:

— Да, жаль. Помидоры на базаре по восемьдесят копеек кило. Дали бы мне этот участок — и ночью бы на коленях лазил, до последнего помидорчика подобрал…

Тотырбек в ответ лишь плюнул.

Но настоящее смятение внес в его душу Зелим. Он находился во дворе со своими тремя сыновьями. Сразу восемь рабочих рук! — обрадовался старик. Но в ответ на свою просьбу услышал гневную отповедь:

— Прошли твои времена, Тотырбек. Помню, как, бывало, ты вот так же непрошеным гостем приходил в дом и гнал всех подряд в поле. И в ответ никто пикнуть не смел. Теперь твои методы устарели. Зря ты пришел. И мне и моим сыновьям выходные дни гарантированы Конституцией.

От такой наглости у Тотырбека голос задрожал:

— Ты всегда был таким, Зелим. Всегда только в свою сторону греб!

— Ну и что? — ничуть не обиделся Зелим. — Я не стыжусь этого, а горжусь. Мужчина о родных должен беспокоиться. Каков глава семьи — такова и жизнь у его детей и жены. Мы вот никогда не жаловались на бедность, потому что я каждый день думал, что бы еще для них сделать. А ты и будучи председателем колхоза и теперь не о себе заботишься, а о том, как бы самому в глазах людей казаться бескорыстным. Кому-то это нравится, а я считаю глупостью. Сравни, как живут мои, — он развел руками, предлагая любоваться двухэтажным кирпичным домом, — веранда, кухня, добротный амбар, подвал, двор заасфальтированный, загон. Все это моими руками создано, и я горжусь этим. А что ты, Тотырбек, покажешь?

И семьи нет — бобылем остался, род твой с тобой прекратится. И не трясись так оттого, что я посмел тебе правду сказать. Не так ты жил, Тотырбек, не так.

— Не тебе, Зелим, судить об этом, не тебе!

— Почему не мне? У каждого есть голова — и может поразмыслить над тем, что видит. Или ты, благородный старец, рассчитываешь на большую память по себе после кончины? Так ты и тут ошибаешься. Сходи на кладбище, погляди, у кого памятники повыше и посолиднее. У таких, как ты? Чепуха! У тех, как ты говоришь, кто всю жизнь к себе греб. Так что ты, Тотырбек, свои дни посвятил не тому, чему следовало. И смерть, которая рано или поздно приходит к каждому, все расставляет на свои места. Не обижайся, но над моей могилой будет памятник втрое выше твоего.

Тотырбек видел настороженные глаза сыновей Зелима, испуганные лица выглядывавших из дверей и окон женщин. Не схвати его за руку Руслан, он и костыль пустил бы в ход. Он не помнил, как покинул этот хадзар, не помнил, куда намеревался пойти дальше. Лишь оказавшись у кладбища, он пришел в себя. Он все ворчливо спрашивал Руслана, почему совершенно не понимает односельчан.

Решетчатая изгородь из тонких нитей нержавеющей стали — мечта многих хозяйственников, которые ради получения ее готовы были — Тотырбек знал это по себе — пойти на любое финансовое нарушение, — легко бежала по выгону, спускаясь с лощины, густо заросшие кустарником, взбираясь на холмики. Площадь под кладбище была отхвачена щедро, с расчетом на многие годы вперед. Тотырбек давно не бывал здесь, пожалуй с того времени, как ему перевалило за восемьдесят. Щадя его, сердобольные односельчане во время похорон уговаривали Тотырбека не идти вместе со всеми к могиле, а оставаться со стариками, в ожидании поминок сидящими на скамейках по обе стороны ворот дома, который постигло горе. И вот теперь он ошибочно зашел к кладбищу с другой, южной стороны, где, как он полагал, по-прежнему находился вход. Но прежнего покосившегося забора из жердей уже не было, и ворот на прежнем месте не оказалось, и в поисках их Тотырбек, негодуя, двигался вдоль железной изгороди. Ему непременно хотелось попасть внутрь и отыскать те, первые три могилы.

Непривычно ему было видеть огороженное кладбище. Там, в горах, откуда он родом, одинаковые каменные изваяния жались друг к другу, напоминая воинов перед рукопашным боем. Сейчас же этого ощущения у Тотырбека не было. Раскинувшееся перед ним кладбище скорее походило на выставку замысловатых сооружений из камня, гранита, мрамора, бетона, отесанных валунов, и все это кичливо тянулось ввысь, стремясь непременно обратить на себя внимание посетителей.

…Вот и вход на кладбище. Его загораживала огромная лужа, через которую можно было пройти, лишь перешагивая по брошенным в воду камням и разбитым кирпичам. Поддерживаемый Русланом, Тотырбек кое-как перебрался и остановился, пытаясь отдышаться. Глянул вперед, вправо, влево и… растерялся.

— Да кладбище ли перед нами?! — спросил он Руслана.

На него смотрели громадные сооружения, облицованные белым, черным, красным, серым мрамором и гранитом. Там, в изголовье могил, где полагалось стоять каменным изваяниям, возвышались на метр, на два и даже повыше громоздкие и дорогие плиты с высеченными на них портретами и надписями. Могилы аккуратно обведены гранитным бордюром шириной чуть ли не в сажень. Гранит отборный, иссиня-черный — куда до него ступенькам, ведущим в официальные учреждения! Участки, по десяти метров в длину, ограждены были высокими металлическими решетками из нержавеющей стали. По узким проходам пройти можно было лишь боком.

Тотырбек ткнулся было вперед, но заблудился меж участков. Тщетно попытавшись вспомнить, где же те три могилы, с которых началось это кладбище, Тотырбек и Руслан наугад направились налево. И чем дальше они продвигались по кладбищу, тем больше изумлялись. И откуда люди берут сталь, железо, гранит, мрамор? Это же все стоит огромных денег!.. Какими средствами располагают семьи, что ставят ценнейшие обелиски умершим?..

Тотырбек вздрогнул: прямо на него смотрел его старый знакомый — Дауд. Этот высеченный из камня Дауд был раза в два выше настоящего. Скульптор усадил его возле могилы. Он, видимо, хорошо знал его при жизни и уловил характерную для него гримасу самодовольства и надменности, с которой он всегда поглядывал на своих собеседников. Сейчас Дауд, толстый и неуклюжий, с огромными ступнями ног, с выдающимся вперед животом, мрачно поглядывал на нежданных пришельцев. Весь вид его, по замыслу скульптора, должен был, видимо, говорить о том, что человек этот на своем веку немало поел и попил. У Дауда и в самом деле был волчий аппетит, и ел он жадно, не обращая внимания на насмешливые взгляды. Ни один кувд не обходился без него. Дауд подбирал все с тарелок, без разбора, ел телятину, свинину, курятину, салаты, соленья, закусывая их огромными кусками пирога. Пил он тоже все, поддерживая все тосты.

А вот в труде Дауд был разборчив: в поле его не послать да и в селе готов был только исполнять такую работу, на которой не требуется утруждать мускулы. В общем, никчемный человечек. А гляди, какой памятник поставили! И крышу над головой соорудили, чтобы не заливало бедняжку дождем… И живут-то его жена и двое подростков-сыновей не в таком уж большом достатке, а памятник соорудили вон какой дорогой… Чудеса, да и только…

Выходит, прав этот Зелим, сын Савелия, который обвинил его в слепоте?! Вспомнив разговор с ним, Тотырбек почувствовал, как пальцы у него задрожали от гнева. Прочь, прочь мысли об этом дрянном человечишке!.: «Как он смел мне заявить, что я прожил жизнь незрячим? Мне, первому председателю Ногунальского колхоза? Мне, чья жизнь, прошла на глазах у людей? Мне, который не может вспомнить, чтобы он позволил себе понежиться когда-нибудь в выходной день? Хотя бы раз за все прожитые девяносто лет!» Обида была тем горше, что сам Зелим был никудышный хозяин, так и норовил весь день провести в тенечке. И он смеет заявить, что Тотырбек прожил жизнь не так, как следовало. И еще он сказал такое, отчего Тотырбек заспешил сюда, на кладбище, чтоб опровергнуть негодника Зелима. Как же звучала эта фраза? Какие-то и не обидные с виду слова, а так больно ударили в грудь… «Или ты, благородный старец, рассчитываешь на большую память по себе после кончины? Так ты и тут ошибаешься. Сходи на кладбище, погляди, у кого там памятники повыше и посолиднее? У таких, как ты? Чепуха! У тех, кто, как ты говоришь, всю жизнь к себе греб!..» Вот как заявил Зелим, и эти слова погнали Тотырбека сюда…

… — Где же те три первые могилы? Где? — зашумел Тотырбек и потребовал у Руслана: — Поищем их…

Солнце уже перевалило зенит. В доме Тотырбека наверняка переполох: хватились его, ищут по всему селу. Но старик не может уйти отсюда, все еще бродит по кладбищу, напрягая память. Вокруг все так изменилось, выросли деревья, прикрыв своей кроной могилы, памятники заполнили все… Где тут отыскать укромный уголок, с которого начиналось кладбище?

Они уже отчаялись найти могилы и пошли вдоль изгороди к выходу, когда неожиданно наткнулись на них. Три невысоких холмика с очень скромными камнями у изголовья. Время будто не коснулось их. Они рядом с громадными гранитными памятниками выглядели так жалко…

Старик постоял возле, и слезы бежали по его щекам. Были ли это слезы печали или слезы обиды за себя, за его бывших друзей — сказать трудно. Одно было ясно Руслану: сейчас со своими бедами лучше не приставать к Тотырбеку…

Весь сегодняшний день казался Тотырбеку сумбурным и нереальным. Или, может, он не те слова нашел для людей? Они не так его поняли? А как они еще могли понять? Все же ясно. Уродился хороший урожай помидоров. Вовремя их не собрали, и они начали гибнуть. Надо же их спасать, отправившись все вместе на поле. Разве помидоры виноваты, что созрели к выходному дню? Но люди не откликнулись, не отозвались на беду, не захотели взять то, что на земле с такой щедростью уродилось! Как это понять? Откуда такая беззаботность и спокойствие? Почему они так себя повели? Или забыли то, с чего начиналась сегодняшняя жизнь?..

На все эти обрушившиеся на него вопросы старца Руслан не мог ответить. И сейчас, лежа на кровати, он обдумывал сегодняшнее событие. И хотел понять, что же погнало на кладбище Тотырбека. Конечно же не тоска, не предчувствие близкой смерти. Нет, здесь было явно другое. Гнев? Негодование? Или, может быть, растерянность? Или все эти чувства вместе? И не сродни ли они тем ощущениям, что пригнали в город его, Руслана?

Глава третья

…Что мог ответить Руслан Гагаев? Он знал, как прожил жизнь Тотырбек Кетоев. На глазах у жителей Хохкау и Ногунала складывалась его судьба. Тотырбек, конечно, достоин был большего счастья. Да разве исправишь неверный шаг, сделанный по молодости, когда трудно отличить истинное чувство товарищества от лживого? Руслан вспомнил детские годы, родной аул Хохкау, бурную реку, на берегу которой детвора каждый день играла в кости-альчики. Явственно представил он себе раскидистое, ветвистое дерево, что выросло напротив дома Дзуговых и в густой тени которого, по рассказам горцев, притаились однажды темной ночью два друга — Таймураз Тотикоев и Тотырбек Кетоев. Тут же стояли наготове их кони. И Таймураз и Тотырбек — оба были настоящие джигиты: молодые, сильные, ловкие, смелые, оба бывали повсюду вместе, и, когда Таймураз шепнул дру-, гу, что желает похитить старшую из дочерей Дахцыко Дзугова, Тотырбек тут же согласился помочь ему, хотя душа противилась этому, словно он предчувствовал неладное. Так оно и получилось. Тотырбек помог увезти в горы горянку и оставил ее, закутанную в бурку, наедине с Таймуразом. А наутро, когда в темной и сырой пещере случилось неизбежное, выяснилось, что по ошибке была похищена другая, младшая дочь Дахцыко — Зарема, в которую он, Тотырбек, был тайно влюблен и без которой он не представлял себе жизни. Вот так случилось, что Тотырбек сам помог нахальному отпрыску богачей Тотикоевых украсть у самого себя собственное счастье. Не доставило оно радости ни Таймуразу, ни Зареме. Похититель, горец по натуре, никак не мог смириться с тем, что нужно будет жить с нелюбимым человеком. Уговорив Тотырбека сообщить Зареме, будто бы он — Тотырбек — был свидетелем того, как во время охоты Таймураз упал в бурный поток и утонул, Тотикоев вскоре отправился за границу, не зная о том, что Зарема зачала от него. От опозоренной дочери отказались и ее родители, и братья Тотикоевы. Лишь один Тотырбек не оставил отчаявшуюся Зарему. Он готов был жениться на ней, но убедился, что ее сердце навеки отдано неблагодарному Таймуразу…

А потом в горы докатилось эхо тревожных событий. Вестником того, что происходило в долинах, стал каменщик Кирилл Фокин, который, убегая от белых, был ранен и потерял сознание неподалеку от пещеры Заремы. Тотырбек подружился с русским, свел его с бедняками Хохкау, и они бросили вызов самим Тотикоевым и Кайтазовым.

В ту осень, когда аул распался на два враждующих между собой лагеря, в одном — бедняки Гагаевы и Кетоевы, а в другом — богачи Тотикоевы и Кайтазовы, Руслану исполнилось всего шесть лет. Но и дети этих фамилий, не меньше чем взрослые, прониклись ненавистью друг к другу. Да и как можно было оставаться спокойным, когда видишь своего деда, отца, дядю под дулами винтовок? Деда, отца и дядей Руслана вместе с другими бедняками-смутьянами схватили ночью Тотикоевы и Кайтазовы, осмелевшие при известии о приближении деникинцев, и утром согнали на берег реки, к огромному валуну. Толпа женщин и детей, встревожено галдящих, причитающих, устремилась следом, но угрозы заставили их остановиться поодаль. Дед Руслана, седой Дзамболат, грузный телом, был в папахе из серого каракуля, в легких сапогах без каблуков, в домотканой черкеске, рукава которой были аккуратно закатаны, чтоб обтрепанные обшлага не выдавали ее солидный возраст. Дзамболат стоял в центре арестованных, стараясь выглядеть спокойным, готовый достойно, как подобает настоящему горцу, принять смерть. Его широкая ладонь поглаживала пышную седую бороду, глаза подбадривающе и одновременно жалостливо поглядывали на одноногого сына Урузмага, которому богатеи не разрешили нацепить деревяшку — и теперь он стоял, опираясь на костыль.

Руслан неотрывно смотрел на своего отца Умара, — высокий, красивый, сильный, он стоял рядом с дедом и дерзко глядел на врагов. Его нательная рубашка из грубого холста была разорвана, руки и плечи в кровоподтеках, ноги босы. Старший житель Хохкау Иналык узловатым пальцем грозил старшему брату Тотикоевых Батырбеку, гарцующему на коне, говорил, что его бесчинство даром не пройдет… Батырбек в ответ лишь скалил зубы и помахивал плетью… Он был настроен сурово покарать горцев, посягнувших на его землю. И казнил бы их, не прискачи из Нижнего аула Тотырбек Кетоев и Кирилл Фокин с отрядом бедняков. Это их неожиданный налет спас и деда, и отца, и дядей Руслана. Роли переменились — теперь Тотикоевы и Кайтазовы были разоружены, а те, кто всего полчаса назад стояли у валуна, ожидая смерти, похватали винтовки и кинжалы и теснили к валуну побледневших аульских богатеев, гневно ругая их…

В душу запал и тот спор, который затеяли старики на нихасе, обсуждая, всех ли Тотикоевых сажать в тюрьму. Тотырбек помнил, что им, малышам, было жаль младшего из братьев Тотикоевых Тузара, и они восторженным визгом встретили решение старцев оставить в ауле Тузара, хотя и он направлял на земляков оружие, но нельзя же, чтобы в доме не было мужчины, ведь тогда семья уподобляется очагу без огня и род осужден на вымирание. Потом, сколько себя помнит Руслан, он с захватывающим, болезненным любопытством поглядывал на Тузара и его племянника Агубе, запоминая каждое событие, связанное с ними, особенно с Агубе, который был всего-то на семь лет старше Руслана. Помнит он и слова Тотырбека, прозвучавшие на нихасе, о том, что счастье легко не дается, его надо завоевывать с оружием в руках, и что он, Тотырбек, отправляется добровольцем в долину, к красным, чтоб громить деникинцев.

— И я пойду с тобой, — заявил Умар, и Руслан горделиво поглядел на своих сверстников.

Старый Дзамболат одобрил решение старшего сына..

От Тотырбека Руслан мысленно перенесся к отцу, бывшему красному кавалеристу Умару Гагаеву. Когда Руслан слышал слово «работяга», невольно перед ним возникал образ отца. Он всегда, всякую минуту бывал в заботах и хлопотах. Старый Дзамболат, что бы ни надо было сделать в поле или в горах, первым делом вспоминал старшего из восьми своих сыновей. И, поручив вспахать землю, скосить сено или заготовить дрова, он никогда не волновался, зная что Умар сделает все как нельзя лучше. С малых лет он точно сросся с плугом и косой. Дзамболат души в нем не чаял. Из восьми сыновей он был не только самый старший. Он был и самый трудолюбивый.

Ни от какой работы не увиливал Умар, но душой он особенно тянулся к земле. Он молился на нее. Он верил в свои крепкие руки, в свой труд… Но шли годы, а от нужды, как, впрочем, и другим братьям, Умару никак не удавалось избавиться. Все мысли Умара были о земле, с ней он связывал свои надежды и мечты. Он заразил своей верой и молодую жену Симу. Впрочем, не только ее. Отец Симы, старый Иналык Кетоев, отдал дочь за Умара, уважая его за трудолюбие и сноровку. Умар же, оставшись после свадьбы наедине с молодой женой, попросил ее осчастливить его, дав ему побольше сыновей-помощников. И, словно подслушав их разговор, бог дал им близнецов: Руслана и Хаджумара. Умар с детства приучал детей к труду, заставлял пасти скот и сеять зерно…

Лишь один раз он оторвался от земли и овец. И не по своей воле. Видя направленные на себя дула винтовок Тотикоевых и Кайтазовых, он понял, что за землю надо драться.

Не забыть Руслану, как возвращались аульчане о фронтов гражданской войны. Появление отца запомнилось шумом, выстрелами, цокотом копыт коня, задорными криками. Весь аул высыпал навстречу Умару. Он весело улыбался, то и дело поднимая вверх руку с пистолетом, и эхо выстрела долго раздавалось меж каменных громад. Под Умаром нервно переставлял ноги красавец конь, к седлу была привязана еще одна лошадь. Отец шлепнул плетью валун, застывший на берегу реки: «Тебя не унесла вода, старина!» — тут же взобрался на него и обратился к аульчанам с речью, рассказав о том, как Красная Армия громила Деникина. Кто-то спросил о Тотырбеке Кетоеве.

— В пути, — ответил Умар. — Отстал от меня. Завтра прибудет.

Во двор Умар въехал весь увешанный оружием. Соскочив с коня на землю, он подхватил Руслана на руки, забыв на миг, что это не положено горцам, подбросил вверх, счастливо засмеялся:

— Растешь, помощник! — Заметив суровый взгляд отца, неловко опустил сына на землю, легонько подтолкнул его, чтобы шел к Хаджумару, который тоже с нетерпением ждал, когда отец возьмет его на руки. С солидностью, спокойной уверенностью и приличной случаю почтительностью Умар направился к Дзамболату и развел руками: — Вот, прибыл я, отец… Готов сеять!

— Не устал? — усмехнулся Дзамболат. — Неужто война тебе прогулкой обернулась?

— Война страшна, — просто ответил Умар. — Скорее забыть хочу все. — И встрепенулся: — Не пойми мои слова так, будто я запятнал нашу фамилию трусостью или подлостью.

— Добрые вести имеют крылья, — успокоил его Дзамболат. — Весь аул слышал, как отзывался о тебе возвратившийся раненым в Нижний аул Геор… Иди в дом, отдыхай…

Умар едва выдержал до утра. Спозаранку направился он на поле, еще недавно принадлежавшее Тотикоевым, широко развел руками вокруг, закричал:

— Теперь это земля бедняков! Наша земля! Навсегда!

Возвращение же Тотырбека было тихим и скромным: ни тебе криков, ни бешеной скачки, ни стрельбы из винтовки в воздух, просыпайтесь, мол, люди, выходите из хадзаров, встречайте — я возвратился. Утром аульчане встали, глянули, а со двора Кетоевых направляется в поле, спокойно вышагивая рядом с отцом, Тотырбек. Стыдясь своего кашля, то и дело сотрясающего тело, он коротко здоровался с односельчанами и, односложно ответив, что все в порядке, спешил отойти. Они с отцом поднялись на склон горы, где был крошечный лоскут земли.

Тотырбек — не в пример Умару — не шумел, не кричал, не напоминал о своих боевых заслугах. Но странное дело, именно к его слову прислушивались горцы — и стар и млад, именно его — а не Умара — избрали председателем сельсовета, ему — Тотырбеку — доверили возглавить комиссию для нового дележа тотикоевских и кайтазовских участков земли, на чем настаивал Умар.

И во время дележа земли Умар был весел и шумлив. Лучшая земля досталась старшему сыну Дзамболата. И она, казалось, обрадовалась такому работящему хозяину. Первым он показывался — еще затемно — во дворе дома, последним — опять же в темноте наступившей ночи — покидал горы. И детей своих воспитывал так же. Авторитет старшего брата для всех младших был непререкаем. Они еще в детстве каждое его слово ловили на лету.

Гагаевым было тесно в доме. А теперь еще и дети подрастали. Прослышав, что Кайтазовы задумали покинуть Хохкау, где им тяжко видеть землю, отданную чужим, Умар повел переговоры с ними о продаже дома. Но вмешался как председатель сельсовета Тотырбек Кетоев и объявил, что дом Кайтазовых реквизируется и отдается красному бойцу даром.

— Пусть он тебе будет наградой за доблесть в бою, — успокоил совесть Умара председатель сельсовета. — И Кайтазовы пусть будут довольны, что народ и наша власть простили им вражескую деятельность…

Землю горцы получили, но никто не заговаривал о плате, и это всем казалось диким. Бесплатно! — это слово становилось все более популярным. Приезжавший каждую пятницу в аул агитатор-чтец из Алагира, длинный, худой, больной туберкулезом, и в жару и в холод зябко укутывавший шею и грудь рваным шарфом Борис Морозов, любил повторять это слово, обещая в будущем бесплатную больницу, бесплатную школу и даже бесплатное питание, уточняя, что последнее будет не так быстро. Собирая людей на нихасе, он читал им вслух газеты. Дети бегали вокруг, шумели, взрослые отгоняли их, а Борис успокаивал и тех и других. «Пусть и дети послушают, какая у них будет жизнь, — полезно!» Порой он говорил о чудовищных вещах: будто девушка теперь сама будет выбирать себе жениха, будто теперь калым за невесту давать не следует, читал статьи о комсомольцах, конфисковавших быков, коров и овец, отправленных женихами родителям невесты в качестве калыма…

— Когда жених платит за невесту, — заполучив ее, он оберегает, как драгоценность, — недовольно произнес Дзамболат.

— Неверно, — возразил агитатор. — Он смотрит на нее как на купленную вещь и заставляет работать с утра до ночи, постоянно напоминая ей, во что она ему обошлась, и подсчитывая, сколько ей надо трудиться, чтобы окупить затраты. Советская власть и на дающих калым, и на берущих его смотрит как на преступников.

По настоянию Бориса была создана школа кройки и шитья, собравшая горянок в доме Гагаевых, на половине Умара.

— Это будет не просто школа кройки и шитья, но и настоящий ликбез, — поразил слух аульчан непривычным словом агитатор и пояснил: — Будем всех женщин, невзирая на их возраст, учить грамоте.

Новый переполох в аул внес Тотырбек Кетоев — привез из Алагира керосиновые лампы, каждая семья получила. В райцентре он договорился и о том, чтобы жителям Хохкау выделяли керосин, а когда Агубе Тотикоев, которому он вменил в обязанность доставку керосина в аул, появлялся с заветной железной бочкой, возле нее выстраивалась очередь, — именно тогда аульчане поняли, что обозначает это русское слово «очередь», и долгие годы оно ассоциировалось у хохкауцев с другим словом: «фатоген» — так осетины называли керосин. Горянки нетерпеливо подставляли баллоны, бутыли, ведра, горшки, благодарили Агубе за доставленную радость, ведь три дня, как в доме нет ни капли фатогена, а домочадцы уже привыкли к свету лампы и знать не хотят ни лучину, ни свечку… Да и разжигать печь стало намного легче: обольешь слегка дрова — вспыхивают, как от ударившей молнии.

Агубе едва слушал их болтовню. Не по нутру ему было поручение Тотырбека, ему казалось, что оно унижает его достоинство. Обидно было, что он, родившийся в большой и сильной семье Тотикоевых, теперь вынужден выполнять такое позорящее поручение Кетоева. И в то же время он ни на миг не забывал о благородстве стариков, пожалевших их семью и его самого и оставивших в ауле Тузара, без которого все женщины и дети Тотикоевых жили бы впроголодь…

Два чувства боролись в душе Агубе: это благодарность к аульчанам и негодование из-за того, что они, Тотикоевы, оказались в незавидном положении. День, разлучивший его с дядями, оставил тяжелый след в душе. Потом, когда лихорадка улеглась, Агубе задумался и увидел то, чего не замечал раньше. Трезво, хотя и по-детски оценивая поступки Батырбека и его братьев, он честно признался себе, что Тотикоевы сами виноваты. Кто их заставлял поднять оружие против новой власти? Почему пошли они на ссору с аульчанами? Он вспомнил давний случай, как Батырбек повесил замок на двери водяной мельницы и потребовал, чтобы все отныне оплачивали деньгами или трудом работу жерновов. Отсюда и пошел разлад между Тотикоевыми и аульчанами. Агубе был убежден, что — не сглупи дядя Батырбек, не пожадничай, не стремись от каждого дела получать выгоду — никаким событиям не по силам было бы поколебать уважение хохкауцев. Оно бы выдержало любую бурю. Пареньку невдомек было, что разворачивающиеся по всей стране события непременно должны были привести к столкновению богачей и бедняков: Тотикоевых и Гагаевых, Кайтазовых и Кетоевых…

Не понимал он и того, что возврата назад нет. Агубе казалось, что ему достаточно относиться к людям, как когда-то относился к односельчанам его прадед Асламбек, быть к ним внимательным и ласковым: отзываться на их горе и вместе с ними радоваться их счастью, — и дернется прежнее уважение к ним, Тотикоевым, а с ним вместе — богатство и достаток. И Агубе поклялся, что станет таким, как мудрый Асламбек, что через два-три года все само собой исправится и Тотикоевы опять станут сильными… Эта уверенность не поколебалась и тогда, когда бедняки отняли у его семьи землю и поделили ее между аульчанами. Это было воспринято Агубе как божье наказание за грехи Батырбека. Обидно и горько, досада брала при мысли, что земля, принадлежавшая прадеду, деду и отцу Агубе, — теперь не их, не тотикоевская. Но, зная со слов Батырбека, что это же случилось со всеми владельцами больших земель на всей необъятной территории России, Агубе успокаивал себя мыслью, что Тотикоевы не одни пострадали. Казалось, что ему до других? Странно, но именно это успокаивающе действовало на Агубе.

В день раздела земли никто из Тотикоевых не покинул дом. Сквозь закрытые окна до них доносились гул разгоряченной толпы, возгласы удивления, споры… Невольно прислушиваясь к ним, женщины всхлипывали, искоса поглядывая на Тузара, а он, низко склонившись над седлом, зашивал кожу и упрямо делал вид, что не слышит ни шума толпы, ни всхлипываний женщин… Не выдержав, жена Мухарбека Чабахан обратилась к нему с упреком:

— Тузар, тотикоевская земля уже роздана, и по ней хозяевами бегают людишки, те самые, которых охватывал трепет, когда они встречали кого-нибудь из Тотикоевых… Почему ты ничего не предпринимаешь? Пошел бы пригрозил им!..

— Не у них одних отняли, — пожал плечами Тузар и больше ни слова не произнес, хотя женщина принялась обвинять его в трусости и бездействии…

— Не у нас одних отняли, — пожал плечами Тузар. При встрече Тотырбек сам объяснил ему, какой участок оставлен Тотикоевым. Тузар молча, с достоинством выслушал и наутро направился туда. И только здесь при виде крохотного клочка, сиротливо застывшего на склоне горы, Тузар не выдержал: скупые слезы выкатились из его глаз и медленно поползли по лицу…

В тысяча девятьсот двадцать втором году случилась еще одна беда.

…Услышав стук в калитку, Агубе вышел из дома и увидел Тотырбека, Умара и Урузмага. Гоня от себя недобрые предчувствия, он торопливо, точно стремясь показать им, что не ждет ничего плохого от их посещения, откинул щеколду и широко распахнул калитку, гостеприимно пригласив их:

— Входите, уважаемые соседи, будьте желанными гостями…

Они не ответили ему, хотя входящему в чужой дом положено пожелать счастья его обитателям; пряча глаза, прошли мимо Агубе, поднялись по ступенькам… Тревога вошла в душу Тузара. Он кивнул гостям на топчан:

— Усаживайтесь. Сейчас хозяйка накроет фынг…

Гости молча оглядывали комнату. Умар резко толкнул дверь, ведущую во внутренние покои, присвистнул:

— Смотрите, и эта просторная.

У Агубе защемило в груди: гости так не ведут себя.

Етй люди пришли как купцы, приглядевшие добычу. Тотырбек не стал осматривать внутреннюю комнату, хмуро промолвил:

— Здесь все помещения хорошие. Асланбек знал, что и как строить.

Урузмаг, постукивая деревяшкой, двинулся к третьей двери. Тузар встал у него на пути:

— Там — женщины. Нельзя…

Взгляды их столкнулись. Урузмаг откровенно усмехнулся в лицо Тузару, обвел руками вокруг:

— Теперь здесь будут дети…

— Есть у нас и детская, — показал на четвертую дверь Агубе.

Тотырбек искоса глянул на него, сурово обронил:

— Не понял ты, сын Махарбека Тотикоева. Тебе вместе со всеми женщинами и детьми придется перебираться в старый дом. А в этом будет… школа!

У Тузара потемнело в глазах. Этого он не ожидал. Он слышал, что на равнине у богачей отнимают дома. Но здесь, в горах? Все ведь знают, что этот дом строили они, Тотикоевы. На свои средства. Его дед Асланбек вон там, посреди двора, сидел и смотрел, как кладут стены. Разве можно дом, который семья строила для себя, отнять, хотя бы и ради школы?! И опять Тузару захотелось, как тогда, когда старики отстаивали его, закричать что есть мочи: «Не-ет! Нет!» И опять он усилием воли сдержался…

— К утру все, что есть в этом новом здании, перетащите в старое, — сказал так, будто получил от Тузара согласие, Тотырбек.

Протестовать? Напрасное дело. Тузара охватило бессилие. Ему вдруг совсем некстати вспомнилось, как, бывало, заходил в их дом Тотырбек — без стука, весело приветствуя всех, ловким толчком ладони шутливо нахлобучивая Тузару на глаза шапку. Все в доме были рады Тотырбеку, тянулись к нему, окружали тесным кольцом. Только Таймураз, бывало, невозмутимо поглядывал на друга. Наконец ему надоедал веселый гомон домочадцев, и тогда он кивал Тотырбеку: «Пошли». И они уходили: впереди — брат, позади — его друг. Кто бы мог предугадать, что пути друзей так разойдутся?

— А возвратятся братья, сказать им, кто приходил отнимать дом? — дрожащими от обиды губами произнес Тузар.

— Появятся — уточним, кто из нас первым взял в руки оружие и нарушил клятву верности, — отрезал Тотырбек. — Ясно?

Агубе нашел в себе силы проводить их до калитки. Тотырбек и Умар ушли, даже не оглянувшись. Урузмаг, пожав плечами, извинился.

— Больше негде школу разместить. Негде! — и торопливо заковылял на самодельной деревяшке.

В спину Агубе ударил дружный плач женщин. Дверь, ведущая в их половину, резко распахнулась, на пороге показалась Кябахан, плюнула вслед Тотырбеку:

— Будь проклят ты, змеей прокравшийся в нашу семью!

Плач женщин окутал Агубе липкой пеленой отчаяния, пальцы рук сами собой сжались в кулаки. Он привычно закрыл калитку, направился в дом…

Внешне будто ничего не изменилось в ауле. Все так же старики каждый погожий день спешили на нихас, а молодые засветло отправлялись в поле и горы. Занимались тем же, чем и до революции: пасли овец, обрабатывали землю, запасались дровами на зиму… Так же с опаской поглядывали на небо, не сорвет ли непогода страду, обсуждали, как предотвратить предполагаемый паводок.

Но внимательный глаз подмечал, что в отношениях между людьми появились новые нотки: горцы точно забыли, кто принадлежит к какой фамилии. Встретятся двое, и по их поведению ни за что не определишь, кто из них из сильной и богатой семьи, а кто бедняк и жаловался раньше на свою судьбу… Хозяйство старшего сына Дзамболата быстро окрепло. По всему видно, достаток пришел в его дом.

Седьмой год пошел с того памятного дня, когда на нихасе впервые прозвучало слово «революция». Седьмой год — а как все изменилось…

Вот во дворе старого хадзара Тотикоевых появился Агубе. Он запряг в бедарку[1] единственную, оставленную новой властью Тотикоевым лошадь. Никто из домочадцев не спросил, куда он направляется, ибо всем стало ясно: Агубе сделал выбор. Мало того, что новый дом, выстроенный еще его прадедом Асланбеком, был у Тотикоевых отнят и в нем устроена школа, которую посещали по требованию председателя сельсовета все дети аула, в том числе и тотикоевская детвора, — в своем доме она была как бы в гостях, — этого Тотырбеку показалось мало, чтобы унизить некогда такую сильную семью, как Тотикоевы, — он еще предложил Агубе стать сторожем школы. Но, решив, что будет хуже, если Тотырбек назначит сторожем кого-то другого, кто в любое время дня и ночи будет входить в их двор и бродить по дому, Агубе дал согласие.

Когда же выяснилось, что временно учить детишек будет та же учительница, что работала в Нижнем ауле, Тотырбек вменил в обязанности Агубе доставлять ее в Хохкау. И принять это тоже было тягостно. Тузар до самого утра мучился мыслью, соглашаться или нет. А под утро внезапно поднялся и разбудил племянника:

— Придется тебе, Агубе, ехать за учительницей.

Это означало, что теперь через каждые сутки Агубе должен ездить в Нижний аул за учительницей, которая день преподавала в школе Нижнего аула, а следующий — в школе Хохкау.

Учительница оказалась русской девушкой, невысокой, голубоглазой. Все ей было в горах в диковинку и все нравилось. И то, что ей придется через день отправляться в другой аул, не только не огорчало ее, но и приводило в восторг, будто преодолевать в день по узкой горной дороге, грозящей обвалами и обрывами, двенадцать километров туда и столько же обратно не мука, а одно удовольствие. Но так уж она была устроена, эта восемнадцатилетняя девчушка со светлыми косами, что трудности ее не пугали. Она сразу же поставила условие Агубе:

— Я учу детей вашего аула русскому языку, а вы меня — вашему родному. Всю дорогу туда и обратно, чтоб не терять времени. Идет?

На что смущенный Агубе пробормотал:

— Не умею я.

Она обожгла его озорным взглядом.

— Сумеете.

Уже к этому времени она усвоила по-осетински простые слова и фразы, поэтому им было легче болтать всю дорогу. Весь путь до Хохкау она не только спрашивала, как будет по-осетински тот или другой предмет, но часто просила Агубе притормозить на миг, чтобы записать в свою тетрадочку особенно трудно произносимое слово… Во время одной из остановок она приподнялась с сиденья, объявила:

— Я забыла представиться вам. Меня зовут Зина.

Родом я из Воронежа. Родители мои до революции перебрались во Владикавказ. Здесь им понравилось, но недавно они возвратились в Воронеж, а я вот здесь, и, наверное, навсегда.

Агубе терялся, говорил односложно, хотя в общении с другими он был скорее болтлив, чем молчалив, по понятиям горцев, конечно. Но Зина была непосредственна. Когда же перед самым аулом она вдруг сказала ему:

— Все! Теперь будем суровы. Прочь вашу стеснительность, не то засмеют вас, — в душе у него все перевернулось.

А учительница, будто не замечая его негодования, прошептала:

— Теперь я должна выглядеть смущенной. Как же иначе, ведь я еду вместе с таким суровым и неприступным горцем, как вы?!

Он покосился на нее и увидел, как она торопливо натянула платок на голову и покорно опустила глаза. Агубе ахнул: перед ним была ни дать ни взять настоящая осетинка. И с трудом верилось, что минуту назад она подтрунивала над ним.

— Ну как? — прошептала она. — По глазам вижу: вы удивлены. Значит, все хорошо. А иначе и не могло быть, — я когда-то мечтала стать актрисой…

Она так искренне радовалась тому, что сумела придать себе нужный облик, что у Агубе испарилось чувство недовольства…

Но на обратном пути, когда Хохкау скрылся с глаз, Зина вновь стала подтрунивать над Агубе, а он конфузиться… С тех пор — так и повелось… Он давал себе слово, что будет с ней суровым, но она, видимо, не догадывалась о его намерениях, выбегала из дому, совала ему в руки портфель, весело похлопывала его по плечу в знак приветствия, ничуть не стесняясь глазеющих на них жителей Нижнего аула, — и Агубе краснел, забывая о своем намерении, и поскорее дергал вожжи, стремясь избавиться от пристальных взглядов аульчан. О том, как Зина запросто обращалась с молодым горцем, скоро стало известно в Хохкау, и Тотырбек как-то, глядя в сторону, заявил Агубе:

— Ты, парень, смотри ничего не позволь себе… Ее родители далеко, но все мы ее считаем своей дочерью…

Агубе зло посмотрел на председателя сельсовета, стараясь дать ему понять, что слова его несуразны. Он был уверен в себе и знал, что сможет сдержать себя. И это удавалось ему… Вот уже больше двух лет… И еще смог бы, если бы не случай… В тот день Зине исполнилось девятнадцать. Утром она об этом радостно (Сообщила Агубе…

…Они возвращались из Хохкау. Быстро наступал вечер. Зина попросила остановить бедарку возле леса, чтобы сорвать несколько ландышей. Как всегда в таких случаях, Агубе остался у бедарки, поправляя сбрую. Поступал он так потому, что боялся своей несдержанности: в лесу все иначе выглядит, он мог и потянуться к девушке… Снег уже сошел, но кое-где в низине белел клочьями.

Вдруг он услышал испуганный вскрик, а затем протяжный вопль. Агубе бросился в чащу. Ветви цепляли его лицо, ноги вязли в сырой земле… Он бежал на крик, на ходу выхватив кинжал… И успел… На корточках, спиной прижавшись к стволу дерева, стояла Зина, закрыв букетиком ландышей рот, а напротив нее стоял на задних лапах недавно проснувшийся, тощий от голода, бурый медведь, оторопело вслушивался в вопль девушки и поводил головой из стороны в сторону…

Агубе знал, как страшен медведь весной, когда он бродит в поисках пищи по лесу и крушит все на своем пути… Горец в несколько прыжков оказался между медведем и Зиной. Обеими руками держась за рукоять кинжала, он готовился принять смертный бой. Медведь было шагнул вперед, потянул воздух ноздрями, опустился на четвереньки, неуклюже повернулся и побежал в чащу…

Не веря чуду, Агубе все еще стоял, весь напружинившись, готовый в любую секунду сделать выпад вперед и всадить кинжал в зверя… Кажется, зверь действительно испугался. Агубе обернулся. Зина сидела, в бессилии опустив голову на грудь…

— Тебе плохо? — спросил Агубе.

Она подняла голову, стыдливо произнесла:

— Встать не могу.

— Он не тронул тебя?

— Нет… Ой, как я испугалась. Помоги мне.

Она не могла стоять на ногах, и тогда Агубе поднял ее на руки. Она прижалась к нему. Перешагивая через оголившиеся корни дерева, Агубе споткнулся и почувствовал, как ее руки обхватили его за шею. Дыхание девушки обожгло щеку. В голове у горца помутилось, он шел, боясь уронить свою ношу… Осторожно уложив ее в бедарку, он вздохнул, поправил вожжи, сел на доску, тронул лошадь.

Не доезжая до аула, он опять почувствовал на своей шее ее руки. Она обняла его, прошептала:

— Ты сильный и мужественный, Агубе…

И он почувствовал на щеке ее губы… Вожжи сами собой выпали из его рук. Он подхватил девушку, обнял ее… Она не оттолкнула его, сама прижалась губами к его губам, что-то шептала, дыхание ее слилось с его дыханием. Они не заметили, как остановилась лошадь… Потом вдруг она зашептала в отчаянии:

— Не-ет… Не-ет… — и стала его отталкивать от себя…

С этого случая все в мире перевернулось для них. И поездки перестали быть в тягость горцу. Оба были осторожны, она уже не смела на людях хлопать его по плечу… Обнимались они только тогда, когда были полностью уверены, что их никто не видит. Чаще всего это случалось у того места, где Зина натолкнулась на медведя… Дни их теперь протекали в ожидании свиданий. И когда они бывали порознь, мысли их были заполнены воспоминаниями об этих мимолетных и чистых поцелуях…

Они мало говорили о своих взаимоотношениях, но как-то нечаянно разговор зашел о будущем. Агубе невольно произнес:

— Женятся все мои дяди, тогда и я пришлю к тебе сватов…

— Твои же дяди не на свободе, — удивилась она.

— У осетин младший может жениться только после того, как старшие сыграют свадьбы, — пояснил он.

— Строгие у вас законы, — только и сказала Зина и вздохнула…

— Строгие, — подтвердил он. — Нарушать нельзя…

В другой раз он ей признался:

— Не знаю, согласятся ли мои…

Она притворилась, что не поняла, о чем он говорит.

— Но если вдруг кто будет возражать, я уеду, — решительно произнес он. — Уеду на равнину. С тобой вместе! Лектор рассказывал, что там горцам с ущелий дают землю. И еще: в Беслане строят комбинат по переработке кукурузы. Говорят: ого какая огромная стройка. Люди со всей Осетии съехались. И мы туда поедем. Другие не пропадают — не пропадем и мы…

Зная, как сложны взаимоотношения Тотикоевых с аульчанами, Зина просто сказала:

— Главное не в том, где жить. Главное — вам нельзя сторониться людей. Жаловаться на судьбу для вас все равно что самим себе рыть могилу. Душа очерствеет — пропадете. И сами счастья не увидите, и детям в тягость будет жизнь. Так что вам одна дорога — к людям…

Они чувствовали, что им не жить друг без друга, но как сделать так, чтобы их судьбы соединились, им не было ясно…

Глава четвертая

…Тузар делами старался показать, что по достоинству оценил благородство аульчан. Зиу[2] ли объявляли или беда у кого-нибудь случилась — он был среди первых, появлявшихся на месте сбора. Что правда, то правда, дел у него было много, а помощник один: Агубе. Приходилось им рассчитывать только на свои силы. Надо было все успеть к приходу зимы. Редкий день Тузар находился дома — его невысокая плечистая фигура вечно маячила или на маленьком клочке земли, которую им оставили взамен огромных пашен, или в лесу, откуда доносился беспрестанный перестук топоров… Он был так загружен, что, казалось, совсем забыл: ему уже перевалило за тридцать и пора жениться. И мысль о том, чтобы перебраться на равнину, не покидала его.

Впервые женщины тотикоевской фамилии осмелились заговорить. Да еще как! Визг и крик стояли на весь дом. Испугавшиеся дети заплакали. Заводилой среди женщин выступала мать Агубе — Кябахан.

— Не нужна нам земля в долине! — размахивала она руками перед носом Тузара. — Не нужна! Ничего не нужно нам!

Громкий хор женских голосов поддержал Кябахан:

— Нас — в долину?! Не выйдет!

— Тузар, не смей заикаться об этом. Проклянем тебя!

— Мужья не простят такого позора!

Тузар растерянно переводил взгляд с одного лица на другое, все больше и больше изумляясь тому, как вмиг неузнаваемы стали всегда такие покорные, безмолвные невестки и сестры.

— Они, они виноваты во всех наших бедах, — орали женщины.

— При живых мужьях сделали нас вдовами…

— И зачем я родилась на свет?! — запричитала жена Батырбека, вырывая из головы волосы…

И вот уже все зарыдали, заплакали, вторя ей…

Агубе поглядел на растерянного Тузара и, поняв, что дядя не сделает попытки усмирить женщин, шагнул вперед, сипло, ломающимся баском закричал:

— Как вы ведете себя, женщины?! Позор на вашу голову! Перестаньте!..

— А ты не успокаивай нас, ты не старший в доме!

— Молоко матери еще не обсохло на твоих губах!

— Вози учительницу из аула в аул, на нее и кричи…

— А здесь помалкивай!..

— С убийцами рядом работать не будем! — сказала, как отрезала, Кябахан.

— Почему вы их называете убийцами? — рассердился Агубе. — Они же не мстят нам…

— Как ты смеешь так говорить, сын? — обрушилась на него Кябахан. — Не они ли уготовили нам голодную смерть?!

— Не их ли школа расположилась в нашем кирпичном доме, а мы ютимся в этой конуре?! — поддержала ее другая женщина.

— Молчи, Агубе, молчи… Будь ты настоящим мужчиной, ты бы давно уже наших оскорбителей проучил…

Под их дружным натиском Агубе отступил за спину Тузара… А женщины вновь набросились на старшего:

— Даже разговоров не заводи о переселении…

— Потребуй назад нашу землю!..

— И дом! И дом тоже!..

— Тише!!! — раздался гневный крик: — Тише!!!

На пороге стояла восьмидесятитрехлетняя Фуза. Грузная, с больными ногами, с подрагивающей в нервном тике головой, она редко покидала свою угловую комнатку. Отчаянный гвалт заставил ее подняться с кровати… Женщины враз умолкли…

— Почему я слышу громкий голос невесток? Кто разрешил вам кричать в нашем хадзаре? Или это уже не дом Тотикоевых? Или вы не осетинки? Почему такой крик устроили?

— Не хотим в долину, — пояснила Кябахан, голос у нее был привычно покорный…

— И это не ваше дело! — грубо оборвала ее Фуза. — С каких пор женщины стали вмешиваться в мужские дела?

— Время теперь другое, — подал кто-то несмело свой голосок.

— Это там, на равнине, другое время, — возразила Фуза. — За порогом этого дома другое время… А здесь все будет так, как решит старший. — И обратилась к Тузару: — Как ты считаешь нужным поступить, так и действуй… Никого из этих крикливых сорок не слушай. Ты здесь старший — тебе и отвечать перед братьями за всех Тотикоевых… А вы, женщины, марш отсюда. Чтоб каждая занималась своим делом! Собраний в тотикоевском доме не было и не будет.

Женщины покорно разошлись. Кябахан, почтительно взяв под руку Фузу, отвела ее в угловую комнатку. Тузар посмотрел на Агубе.

— Будем подавать заявление о переселении? — спросил нетерпеливо Агубе.

— Надо подумать, — уклончиво произнес Тузар. — Видишь, как они настроены?

— Но это же неверно! — горячо говорил Агубе. — Неверно! Если бы Тотикоевы взяли верх, разве они так повели бы себя? Представь Батырбека на месте Тотырбека. Да он бы уже половину людей расстрелял. И без суда. Вытаскивал бы браунинг из кобуры и стрелял… Вспомни, как всех непокорных мужчин повел на речку расстреливать… А Тотырбек? Дом да землю забрал.

Тузар долго слушал племянника, но так ничего и не ответил ему…

…Ночью в ворота бывшего дома Тотикоевых осторожно постучались. Никто не вышел, и стук стал более настойчивым, что и всполошило собак. Тузар проснулся, подивился, кому это приспичило ночью рваться в школу, вышел из хадзара, приблизился к воротам.

— Открой, — тихо произнес голос, и Тузар узнал Мамсыра.

— Ты? — изумился Тузар.

— Мы, — ответил вместо него Махарбек.

Да, это были они, братья Тузара, возвратившиеся домой. Он распахнул калитку, обнял каждого из них, громко выкрикивая их имена:

— Махарбек! Васо! Дабе! Мамсыр! Салам!

Васо сердито прервал его:

— Тише! Не буди людей.

Тузар повел их в дом. Махарбек внезапно остановился, сердито спросил:

— Ты куда ведешь нас? Прятать вздумал? Нет, шутишь, мы не тайно прибыли…

— Отпустили нас, отпустили, — радостно провозгласил Мамсыр.

— Чего ж заставляли молчать? — упрекнул Тузар братьев.

— А чего шуметь? — назидательно произнес Махарбек: — Прибыли не с кувда[3]. И не верхом, как полагается джигиту…

— Чтоб людям не показаться в таком виде, полдня таились в лесу, — показал на нависшую над аулом гору Дабе.

— А теперь веди в лучшую комнату, зажигай свет и накрывай столы, — объявил Махарбек. — Пусть все знают, что Тотикоевы возвратились домой! Эй, кто есть в доме? Вставайте! — он направился к веранде.

— Погоди, Махарбек, — встал у него на пути Тузар. — Нам не сюда.

Братья окружили его, молча ждали объяснения.

— Этот дом уже не принадлежит нам, — сказал Тузар. — Теперь здесь школа.

— Школа?! — зарычал Салам. — Кто так решил?!

— Тотырбек, — пояснил Тузар…

— Почему не сказал нам, когда приходил на свиданье? — спросил Дабе.

— Не хотел огорчать, — оправдывался Тузар.

— Что еще у нас отняли? — глухо произнес Махарбек.

— Оставили клочок земли, одну лошадь и плуг…

— И все?! — опять закричал Салам.

— Не горячись, брат, — сурово прервал его Махарбек и вздохнул: — Все наши живы-здоровы?

— Как будто так.

Они еще постояли, помолчали…

— Вот как выглядит наше возвращение, — горька произнес Васо.

— Жить среди тех, кто помнит, кем мы были, будет еще горше, — вздохнул Махарбек и строго приказал: — Без моего согласия чтоб никаких выходок и угроз никому! Понятно? Смотрите у меня. Мне мало осталось жить, хочу жить в мире со всеми… А сейчас пошли. Куда нам идти, Тузар?

…Мелькали скалы, деревья, повороты… Лошадь похрапывала от быстрого бега. Но Агубе не мог иначе, все подгонял и подгонял ее, выжимая из нее последние силы. Скорее! Скорее в Хохкау… Просыпалось солнце, таяла ночная темень… Агубе пришпорил пятками ходившие ходуном от быстрой скачки бока лошади. Скорее!.. Он негодовал: надо же, именно в день, когда возвратились домой отец и дяди, он оказался вдали от хадзара! Четыре года назад хохкауцы договорились объединить своих овец в одну отару, справедливо рассудив, что каждая семья выгадывает, если поочередно будет водить общую отару по горным пастбищам. И именно вчера Дахцыко передал Агубе овец. С той минуты, как еще до рассвета его разбудил прискакавший за двоюродным братом Захар, десятилетний сын Васо, и прокричал ему, сонному, в самое ухо: «Махарбек возвратился!» — Агубе весь пылал одним желанием: поскорее увидеть отца. И лошади приходится убыстрять ход, отдуваться. Молодого горца не смущало то, что он оставил с отарой десятилетнего мальчугана. Он убежден был, что ничего не должно случиться в такой день. Агубе бы только увидеть отца — и он опять возвратится в горы.

Вот и Хохкау. Цокот копыт лошади гулко разносился по ущелью. Агубе резко осадил коня возле тотикоевского хадзара, спрыгнул наземь, побежал к калитке… Она жалобно застонала, Агубе быстро пересек двор, резко толкнул двери, и они распахнулись настежь… Влетев в комнату, он увидел радостное лицо матери, которая что-то пыталась сказать ему, но Агубе не слушал ее… Он пробежал мимо, ища глазами знакомую фигуру, вбежал в гостиную и замер… На него смотрели смеющиеся глаза отца и сестренки Люды, прижавшейся к нему…

— Возвратился! — вырвался вздох облегчения у Агубе…

Ему было больно от жесткой щетины, покрывшей щеки отца, от могучих рук, обхвативших сына железной хваткой, но Агубе был рад встрече с родным человеком:

— Взрослый уже, — оттолкнул от себя сына Махарбек и жадно всматривался в него.

Агубе увидел на глазах отца слезы и отвел взгляд.

У дверей стояла Кябахан.

— Ты чего ревешь? — обрушился на нее отец. — Брали — плакала, приехал — опять плачешь… Тебе бы стол накрыть, гостей позвать, а ты занялась не тем…

— Насовсем, отец? — спросил Агубе, справившись с собой.

— С меня достаточно, — прищурил глаза Махарбек и прижал к себе головку дочери: — Людочка! Признайся, узнала меня или нет? — И объяснил сыну: — Она дверь открыла… По лицу так и не понял: узнала отца или…

— Узнала! — обиделась Люда. — Я тебя помню!

— Откуда помнишь? — опять заплакала мать. — Два годика было…

И вот спустя пять лет отец опять с ними — и Агубе вдруг поверил, что теперь будет все хорошо, что тучи рассеялись и наступило новое время, наполненное радостями. Он видел, что отец любуется им, может, даже гордится. Да и как, если не с уважением и любовью, должен отец относиться к сыну, который после вынужденной отлучки главы семьи взял все заботы по дому на себя? Весь следующий день и вечер отец просидел дома, стремясь ни с кем не встречаться, любуясь дочуркой, расспрашивая жену и детей о жизни, о нуждах, о друзьях и родственниках. И дом был наполнен радостью и счастьем. Агубе попросил Ирана подменить его, и тот отправился к отаре, а Агубе возился по хозяйству дома, стараясь как можно дольше быть с отцом…

…Утром держали совет, как жить дальше. Удивились, когда Тузар объявил им, что надо идти на мировую с новой властью. Тотырбек не станет мстить…

— Нам нужно узнать, возвратит ли он нам дом? — отрезал Махарбек.

А Мамсыр добавил:

— А кто кому, когда и за что станет мстить, — это потом посмотрим…

Тузар огорченно покачал головой, твердо сказал:

— С такими мыслями вам не надо было возвращаться в Хохкау. Беду накличете на всю семью…

— Понравилось быть старшим в семье, — усмехнулся недобро Мамсыр и с угрозой спросил: — А ты знаешь, что такое посидеть в неволе? Кто-то же за это должен ответить.

Утром Дабе увидел в окно, как Агубе запрягает лошадь в арбу, крикнул:

— Куда ты?

— За учительницей он, — пояснил Тузар. — В Нижний аул.

Махарбек рассердился:

— Никуда сын не поедет. Пусть сама добирается.

— Нельзя ему не ехать, — исподлобья посмотрел на старшего брата Тузар.

Махарбек кивнул Саламу:

— Поди приведи Агубе.

Салам выскочил из дому. Со двора послышались голоса, потом цокот копыт лошади, стон колес арбы… У Махарбека гневно поднялись брови. Салам вошел, развел руками:

— Он не послушался…

— До чего ты довел дом, брат! — глядя на Тузара, недовольно покачал головой Махарбек.

— Я никому из них не дал умереть с голоду, — не выдержав, напомнил Тузар. — И это еще неизвестно, кому пришлось труднее…

..Братья Тотикоевы не стали направляться в сельсовет, чтобы поговорить с Тотырбеком. Они дожидались его в горах на перекрестке дороги и тропинки, ведущей к дальнему участку, откуда аульчане доставляли сено в аул. Мамсыр первым выскочил из зарослей, взял под уздцы лошадь, остановил ее, остальные братья молча окружили арбу. Тотырбек окинул их взглядом, ничем не выдал своего беспокойства, хотя понимал, что неспроста Тотикоевы подкараулили его здесь, на месте, которое не просматривается из аула.

— Наконец-то вижу вас вблизи, — спокойно сказал Тотырбек. — Уже казалось, что вы никогда не покинете своего двора.

— И мы рады тебя видеть, — с издевкой ответил Мамсыр. — Давно мечтали поговорить по душам.

— Ах, по душам, — приподнял брови Тотырбек. — Тогда я сойду, чтобы быть нам поближе друг к другу. — Он спрыгнул на землю, отряхнулся, поправил пояс, после чего внимательно оглядел каждого брата. — Повзрослев ли все.

— Ты хотел сказать: постарели, — поправил его Махарбек. — Это верно. И помудрели тоже.

— Время покажет, — сказал Тотырбек.

— У нас один к тебе вопрос, — игнорируя его реплику, продолжил Махарбек: — Как нам жить дальше?

— И ты не знаешь? — посмотрел на Тузара Тотырбек.

— Не о том речь, — уточнил Мамсыр. — О нас, что по твоей милости сколько лет из жизни вычеркнули.

— Ага! Прежние разговоры. А говорите, что помудрели, — покачал головой Тотырбек.

Братья думали, что, оказавшись в их окружении, Тотырбек станет покладистее, но их расчет не оправдался. Это их несколько сбило.

— Всего нас лишили, — взорвался Дабе. — Земли, отары, лошадей, даже дома! А где нам жить?

— Что ж, серьезный вопрос, и он стоит того, чтобы поразмыслить над ним, — ответил Тотырбек. — Думаю, что прежде всего каждый из вас должен для себя уяснить, как он будет относиться к Советской власти, желает ли он строить новую жизнь или будет препятствовать этому. Потом следует решить, кем думает трудиться каждый и где… Если вам все ясно, то можно перейти к вопросу о жилье. Но сразу же предупреждаю вас, что не может быть речи о том, чтобы возвратить вам дом. Нам нужна школа, а ее больше негде разместить…

— И ты не передумаешь? — с угрозой спросил Мамсыр.

— Никогда!

— Как бы ты не пожалел об этих словах, — придвинулся к Тотырбеку Салам. — Мы ведь не шутить с тобой пришли…

— Посмотри, как он легко оставляет нас без крыши над головой, — сжал кулаки Мамсыр.

Казалось, еще мгновенье — и случится непоправимое. И тут Тузар шагнул вперед, закрыв Тотырбека собой:

— Махарбек, успокой их, это плохо кончится…

Но Тотырбек отстранил его:

— Вы, Тотикоевы, давно хотели убить меня. Что ж, сейчас вам никто не помешает. Но знайте: это вам даром не пройдет. Советская власть знает, среди кого искать убийц. Если же вы думаете, что можете сторговаться со мной, — ошибаетесь, я не из купцов…

Братья молча ждали, что скажет Махарбек. И как ни хотелось им отомстить Тотырбеку, но каждый из них понимал, что расправа над председателем сельсовета опять приведет их в колонию, возможно уже до конца жизни… Наконец Махарбек заговорил:

— Ты нас не так понял, Тотырбек. Мы хотели спросить тебя, как жить нам, с кого пример брать. Идти ли по стопам тех, кто вступает в колхоз, или, подобно Умару Гагаеву, избегать коллективизации и искать счастья в кулацком хозяйстве? Следовать за Умаром нам сподручнее, потому что и мы так жили. Но при чем тогда новая жизнь? Или ты оправдываешь Умара?

— Нет, не оправдываю, — поняв, к чему клонит Махарбек, жестко ответил Тотырбек.

Махарбек кивнул своим:

— Пойдемте, будем искать другие пути…

Неохотно повернул следом за братьями Мамсыр, очень неохотно. Так и хотелось ему поскорее рассчитаться с обидчиком… 1

…Дома было решено, что все братья, за исключением Махарбека, отправятся на поиски счастья в город. Там больше возможностей, да и друзья там были, могли помочь… И тут заартачился Тузар…

— Не хочу в город, братья, — заявил он. — Оставьте меня здесь, в горах… Меня и Агубе…

Махарбек стал было требовать, чтоб Агубе ехал с ним, но вмешалась старая Фуза и попросила оставить с ней любимого внука… На том спор и завершился…

…Вечером Агубе заявился в дом к Тотырбеку. Вся семья как раз ужинала. Молодого горца пригласили к столу. По случаю неожиданного гостя Иналык потребовал, чтобы на стол поставили графин с аракой. Но Агубе наотрез отказался пить. Да и ел очень мало. Иналык и Тотырбек переглянулись: впервые за многие годы один из Тотикоевых осмелился войти в их дом. Это что-нибудь да значило. Лишь весьма веская причина могла заставить Агубе забыть о многолетней вражде между двумя фамилиями. Но расспрашивать его не стали — наступит время, когда сам заговорит. И он заговорил, обратившись к Тотырбеку:

— Поговорить надо…

Тотырбек усмехнулся:

— Не хватило терпенья до утра?

Иналыку не понравился негостеприимный тон сына, и он постарался исправить впечатление Агубе от приема в доме Кетоевых, дружелюбно спросил:

— Как твои в городе устроились?

— Занятие их не очень достойное для горцев, но отец говорит: «Времена стали другие, нельзя о том забывать».

— И чем же они занимаются? — поинтересовался Иналык.

— Ходит там в начальстве один Тотикоев, он и устроил отца, Мамсыра и Салама при базаре. Сами они не торгуют, но за чем-то там обязаны следить… — Агубе опустил голову.

— Васо, я слышал, в Алагире? — спросил Иналык.

— На станции работает, — ответил Агубе. — А Дабе возит почту из Владикавказа в Алагир.

— Конюхом, значит, — усмехнулся Тотырбек.

— Как-то иначе называется его должность, не запомнил, — сказал Агубе.

— Конюх есть конюх, как его ни называй, — отрезал Тотырбек.

— Ты будто радуешься, сын? — недовольно произнес Иналык. — Чему бы? Их унижению?

— А что? Меня тешит мысль, что теперь они поймут, что такое жизнь, — весело ответил Тотырбек. — Вспомни, как они относились к нам.

— Такая радость недостойна джигита! — резко прервал сына Иналык. — Ты понимаешь, что это оскорбляет Агубе? А в чем он провинился?

— Эх, отец, я вижу то, чего вы не желаете замечать, — серьезно сказал Тотырбек. — Мы бы с вами никогда не смогли приобрести во Владикавказе и Алагире дома. А они купили. Откуда деньги взяли? Значит, утаили. Когда их арестовали, надо было тайники поискать, да мы постеснялись: как же, земляки ведь!.. А они вот воспользовались этим… Не жалеть их надо, а судить. Мне бы один факт… — Тотырбек обратился к гостю: — Ты хороший парень, Агубе, на них не похож. Уважаю я тебя за то, что не отправился вместе с отцом, понял, что твой путь иной…

Когда они поднялись в комнату Тотырбека, Агубе застеснялся. Кетоев пришёл ему на помощь:

— Что-то ты последние дни сам не свой. Чем тебя огорчила поездка к родным?

Агубе помялся, тихо промолвил:

— Не разрешили они мне жениться.

— Жениться? — встрепенулся Тотырбек. — На ком?

— В этом и трудность, — покачал головой Агубе. — Как отец услышал, что она не осетинка, — и слушать не захотел. Такого позора, говорит, я не потерплю. Забудь ее, и все!

— Не осетинка… — Тут до Тотырбека дошло: — Зина?!

Агубе опустил глаза, несмело кивнул.

— Но это же здорово! — закричал Тотырбек. — Она достойная невеста!

— Бабушке она тоже нравится, — обрадовано сообщил Агубе. — Она меня к вам и послала. Может, мол, есть закон, по которому Махарбека заставят дать согласие.

— А мы и не будем у него спрашивать согласия, — заявил Тотырбек. — Раз ты согласен, раз Зина согласна, то по советским законам выходит — быть свадьбе! И мы ее тебе устроим! Сельсовет устроит!

— Зина мечтает, чтоб свадьба была по-осетински, — вспомнил Агубе. — Ей нравятся наряд, приезд за невестой на конях…

— Прекрасно! — воскликнул Тотырбек. — Вот это невеста! Она уважила не только тебя своим согласием! Она уважила всех осетин. Скажи ей: все будет! Все, чем красива наша свадьба, будет! Но давай мы устроим свадьбу по-новому. Ни у одного другого народа нет такого глупого обычая, чтоб жених не был на своей свадьбе! Пора и нам усаживать жениха рядом с невестой. Это будет свадьба из свадеб!

…Но не все так сразу получилось, как того хотелось Тотырбеку. Когда он рассказал о своем намерении Иналыку, отец засомневался, надо ли это делать… Жених на свадьбе — да это же всю Осетию возмутит… И другие аульчане не решались дать согласия. У всех у них были свадьбы, и никто из женихов не обижался, что не присутствовал на торжествах. Почему должны делать исключение для Агубе? И кто знает, лучше ли это, а вдруг принесет какие-то неприятности? С другой стороны, подумайте: вот жених появился на свадьбе. А чем он будет заниматься? Сидеть за столом? Но невеста-то стоит в углу! Что, и ее усаживать?! Но женщины-то за одним столом с мужчинами не сидят. Значит, невеста будет в углу или с женщинами, а жених среди мужчин? Но он молод. Ему положено обхаживать старших. Жених — и вдруг стоит рядом со старшими и наливает им араку в стаканы?! Тоже некрасиво! Послать его к танцующим? Вытащат в круг, и ему придется танцевать.

А значит, он должен выделяться и среди танцоров, лучшие всех исполнить танец. А все ли женихи это умеют?.. Нет, не все так просто… «Наши предки не были дураками, — говорили они, — когда придумали этот обычай — проводить свадьбы без жениха».

Отпор был таким дружным, что впору было сдаться, но Тотырбек верил, что все будет прекрасно. Он считал, что можно посадить и молодежь за стол, и тогда и жених, и невеста будут рядом с родственниками, и все получится как нельзя лучше. И он нашел себе союзницу — ею оказалась Фуза. Она заявила, что сама будет сидеть во главе такого смешанного стола…

Свадьба прошла действительно весело, правда, ни отца, ни матери Агубе на свадьбе не было. Да и из дядей прибыл лишь Мамсыр, прибыл не по зову сердца, а, казалось, для того, чтобы своими глазами увидеть весь позор свадьбы, состоявшейся без согласия родителей. Он пробыл в ауле лишь до вечера.

— Куда ты? — попытался удержать его Иналык.

Но Мамсыр только огорченно рукой махнул: отстаньте, мол, все… Так и уехал… Аульчан огорчило и то, что родители невесты не смогли прибыть, а прислали из Воронежа поздравительную телеграмму… И все же за столом было весело — и свадьба надолго запомнилась аульчанам.

Глава пятая

…Что-то непонятное творилось в школе. Нет, внешне ничего особенного не случилось: все так же каждое утро дети спешили в школу. Калитку Агубе отворял еще задолго до восьми утра. Зина, накрыв ему на стол, выскакивала из своей приземистой сакли и, на ходу повязывая платок, торопливо пересекала двор, пропускала перед собой запоздавших детишек, степенно входила в здание школы. Агубе всегда с удивлением замечал, как преображалась даже ее походка, когда она приближалась к школе. Куда девались ее застенчивость, нерешительность. Едва дети окружали ее, как голос ее крепчал, в нем появлялись строгие нотки. Глядя на нее, трудно было поверить, что пять минут назад она охала и ахала, жалуясь Агубе на судьбу учительницы, которой требуется не только держать в повиновении три разных класса, но и доходчиво доносить до них все премудрости преподаваемых предметов. С каждым годом ей становилось все труднее, ибо дети росли, количество классов увеличивалось, а надежды на то, что скоро прибудет еще одна учительница, было мало. На все ее просьбы следовал один ответ: во многих аулах еще совсем нет школ, в первую очередь учителей направляем туда. Если появится какая-либо возможность, то непременно поможем. А пока…

Зина любила своих детишек. Лишь один перерыв случился в школьных ее занятиях: когда она родила сына. Да и то ушла она в декрет лишь за неделю до рождения Тотраза, а вышла, едва ему минуло полмесяца. На все разумные советы у нее был один ответ: «А как же дети? Они же не успеют освоить программу!» Агубе настоял лишь на том, что временно запретил ей ездить в Нижний аул. Да и то ему удалось потому, что она действительно чувствовала себя слабой и боялась горной дороги.

Агубе быстро оценил ее желание выглядеть настоящей осетинской невесткой. Все, что полагалось ей по законам горцев, она исполняла: и платок не забывала накинуть перед выходом из хадзара, и гостей принимала как следует и по возможности делала три пирога, причем научилась этому искусству быстро. Не только Агубе, но и жители аула уважали ее, видя, что она придерживается правил почитания старших и ведет себя скромно, как и полагается той, что принята в горный аул. Другое дело, когда ей приходилось вызывать в школу родителей баловников. Тут высказывала свои претензии весьма откровенно. Особенно доставалось тем родителям, кто под тем или иным предлогом не пускал детей в школу, отправлял их пасти овец и коров или давал другие поручения. Зина отчитывала их строго…

Дяди не простили Агубе того, что он женился без их согласия. Они появлялись в Хохкау лишь по крайней необходимости. Махарбек, тот вообще запретил в своем хадзаре упоминать имя старшего сына. Иногда Агубе слышал оскорбительные фразы в свой адрес, и это было обидно, потому что Зина ни в чем не уступала другим аульским женам, которых ставили в пример. Пусть болтают те, кому хочется потрепать языком, решил Агубе, но он-то знает, что она с уважением относится к нему и любит его. И если в отсутствие жены что-то и коробило его душу, то, увидев ее блестящие от восторга глаза, чувствуя ее руки на своей шее, Агубе все забывал и радовался своему счастью. Нет, никого он не желал бы видеть на ее месте! И пусть его не упрекают: он нашел ту, которую небо предназначало ему, и никакие злые языки не разведут их…

Он смотрел, как она кормила Тотраза, смущенно прикрывая ладонью грудь от мужа, и отгонял от себя мысли, которые невольно порой закрадывались в душу после того, как однажды Мамсыр грубо спросил его: «И как ты пускаешь ее одну в Нижний аул? Разве не знаешь, как себя ведут эти городские? Они не ждут, когда им вскружат голову, — сами ищут, кому бы ее вскружить. Уж поверь мне, я знаю, что говорю…» Что же, может быть, дядя и прав, есть, видимо, такие женщины, но Зина не из их числа, в этом Агубе может поклясться наверняка. Не способна она на хитрости и вероломство, всегда все у нее на лице написано. Вот и в эти дни чем-то взволнована она, и скрыть это, как она ни пытается, ей не удается. Прибежит из школы в свой хадзар, покормит сына, уложит спать и опять бежит через двор. И дети какие-то чересчур тихие, то и дело шепчутся… И ничего вроде бы не произошло в школе, все стало бы мгновенно известно в ауле. Разве вот только то, что дети больше обычного задерживаются в классе, но что в этом плохого? Так или иначе, но что-то Зина и ее ученики задумали. Так и веет загадочностью от учительницы и детворы… Агубе не стал расспрашивать, что к чему; пожелает Зина — сама скажет. А если молчит, то, значит, не наступил еще день, когда можно ему поведать о чем-то.

Этот день наступил, и довольно скоро. И новость Агубе узнал не первым, хотя жена и могла бы ему заранее сказать. Был сход аульчан, на котором обсуждали, создавать ли колхоз и справедлива ли новая оплата труда в колхозах, которые уже созданы? В самом деле, распределение продуктов по числу едоков в семье было мерой гуманной, но она позволяла порой бездельникам и симулянтам жить припеваючи. Во многих колхозах уже давно перешли на новую оплату: выполнил порученную тебе работу — получай то, что заслужил; не сделал — пеняй на себя. Так, и только так, можно было наладить дисциплину труда, заставить лентяев своевременно выходить на работу и исполнять свои обязанности. Кажется, все ясно, и пора в Хохкау создавать колхоз на этих условиях. Но не тут-то было!! Спорили часа три. Бездельники выдвигали свои соображения: мол, как бы многосемейные не пострадали, ведь не у всех, у кого большая семья, больше и трудоспособных. И о больных, мол, стоит позаботиться. Так споры ни к чему и не привели…

Когда же собрались расходиться, попросила слова для объявления Зина. Все думали, что она будет говорить, как обычно, о детях, об их успеваемости, хвалить отличников, ругать отстающих, просить родителей, чтобы они создавали детям все условия для учебы. Она ведь добилась, чтобы на зиму у всех детей были пальто и тулупы, никто из них не выпрашивал теперь у братьев арчита[4] чтобы сходить в школу, — бывало раньше, что на троих братьев приходилась одна пара обуви. Это ведь по настоянию учительницы сельсовет выделил кожу на арчита для школьников из многодетных семей, и это решение снискало у аульчан еще большее уважение к учительнице. И теперь она опять просила слова. Наверное, думали люди, опять кое-кому достанется… Но, к удивлению всех, Зина сказала:

— Завтра воскресенье, выходной день, и каждый из вас приглашается в школу на концерт художественной самодеятельности. Не опаздывайте. Начало концерта в двенадцать часов дня.

Она так и сказала по-русски: концерт. И горцы стыдливо стали переспрашивать друг друга:

— Что там будет, в школе-то?

— Какое она слово сказала?

— Что надо взять с собой?

Наконец Дзамболат вслух произнес:

— Спасибо тебе, Зина, за приглашение. Только вот не поняли мы, что ты хочешь? Если на собрание зовешь, то почему всех, а не одних родителей? Если же что-то другое затеяла, то объясни что, а то всю ночь беспокойство глодать будет. В общем, объясни нам то слово, что произнесла…

Зина так и ахнула. Ну конечно же — откуда горцам знать, что такое концерт? Если бы она сказала — скачки или танцы, то всем все было бы ясно: и одно и другое весьма почетное и распространенное у горцев занятие… Но концерт… Как о нем рассказать?

— Вы будете сидеть в зале, — сказала Зина. — Сидеть и смотреть, а дети будут петь и танцевать. И осетинские песни и танцы, и русские, и даже кое-что из классики.

— А-а… — зашумели в толпе, раздались смешки. — Это дело известное… А мы-то думали… Ну, если танцы и пенье, то это можно… Придем… Правда, привычного застолья не будет. Ну, а все остальное — как обычно происходит на свадьбах…

— Придем, Зина, придем, — от имени всех пообещал Дзамболат…

…И они пришли. Пришло столько, что стало тесно в бывшей гостиной Тотикоевых, которая была превращена в класс, а на эти два часа — в зрительный зал. Сцены, естественно, не было. Просто три четверти помещения было заполнено стульями и скамейками. Впереди сидели мужчины, а сзади примостились женщины. Во все глаза смотрели они в угол, прикрытый висящей на протянутой веревке простыней, за которой шумно шепталась детвора и иногда слышали голос учительницы. Последним пришел Хамат. Ему уступили самое почетное место — кресло, стоящее в середине первого ряда.

— Можно начинать, — раздались нетерпеливые голоса.

Тотырбек приподнялся со своего места, попросил:

— Кричать не следует, полагается аплодировать, — и сам же первым энергично захлопал в ладоши…

Горцы несмело, поглядывая друг на друга, поддержали его. Тотчас же появилась Зина и объявила, заметно волнуясь:

— Начинаем первый концерт самодеятельного коллектива хохкауской школы. Вести концерт будет ученик первого класса Габо Гагаев.

Из-за простыни выскочил шустрый внук Дзамболата, поправил сползшую ему на глаза мохнатую шапку деда, подтянул огромный кинжал, свисавший до самого пола, и, не обращая внимания на веселый гомон горцев и ахи женщин, задорно закричал:

— Старинный осетинский массовый танец симд! Исполняют учащиеся первого, второго и третьего классов!

Это было что-то невероятное. Одно дело, когда малыш в доме родителей танцует на потеху деду и дядям. Другое — когда он выходит на люди. Выходит танцевать, нарядившись в огромные отцовские сапоги, черкеску, для солидности углем намалевав себе усы, выходит, молодцевато подбоченившись, выпятив грудь, сжав пальцы в кулаки; старательно выделывая ногами замысловатые движения, малыш поглядывает на плывущую рядом девчушку в длинном бабушкином платье…

Звуки гармошки подзадоривали каждого взрослого, вызывая желание забыть все невзгоды и заботы… Когда же Габо объявил, что теперь будет танцевать со своим другом Каурбеком Кетоевым, сыном Ирона, и сам стремительно выскочил в круг, отведя руку слегка назад, ну точь-в-точь как это делает его дед Дзамболат, — люди зашлись от смеха. Не отрывая глаз от забавных и ловких малышей, старательно копировавших старших, горцы стали в азарте подбадривать их хлопками и криками «Асса!». Иналык, тот палкой выбивал дробь, и казалось, еще минута — и он не выдержит, сам выскочит и запляшет… Женщины украдкой смахивали слезы умиления. Всем было весело, всем было интересно, все на время забыли о неотложных делах и заботах…

И все было бы хорошо, если бы вдруг Габо не объявил, что сейчас выступит юная балерина. Он забыл назвать имя танцовщицы и не объяснил, что такое балет, оставив всех в неведении.

Легко ступая на пальцах в мягких чувяках, из-за простыни вынырнула девчушка. Была она в короткой, скроенной из кофточки Зины, юбчонке — просвечивающей, шелковой, в майке с короткими рукавами… Гармонь играла нечто непонятное, и девчушка грациозно, как это удается только малышкам, прошлась сперва в одну сторону, потом в другую… Горцы оторопело вытаращили глаза на танцовщицу, пытаясь узнать в этом неземном создании, чья она дочь… Сперва раздался вздох в задних рядах, где сидели женщины, потом прошелся ропот по остальным рядам… В зале стало тихо, все замерли… Девчушка танцевала легко и красиво, а в душах аульчан боролись два чувства: восхищение и возмущение. Восхищение рождено было той сказочной картиной, которая внезапно возникла перед ними, а возмущение было вызвано тем, что эта несчастная по чьей-то воле осмелилась выйти на люди в таком обнаженном виде… Агубе внутренне ахнул, пожалев, что сам не расспросил о затее Зины, он бы ей обязательно подсказал, что такого танца исполнять в их ауле никак нельзя. Но было поздно, поздно! Оставалось уповать только на то, что красота танца заставит горцев смилостивиться, сведет на нет их гнев.

Гром негодования все-таки грянул. Иналык привстал, желая получше рассмотреть девчушку, а рассмотрев, возмущенно замахнулся палкой на танцевавшую и закричал:

— Так это же наша Серафима! Ай, бесстыдница! Уходи сейчас же с глаз моих, несчастная!!!

Бедная девчушка замерла, не окончив танца, ошарашено поглядела на дедушку, но Иналык закричал:

— В каком виде ты показалась на люди?! Да есть ли здесь твоя несчастная мать?!

Таира метнулась со своего места, подхватила дочь на руки, шлепая ее по короткой юбчонке, запричитала:

— Погибель моя! Кто осмелился тебя так нарядить?! Кровникам своим не желаю такого позора!

Бедная Серафима заплакала. Из-за простыни показалась побледневшая Зина, бросилась выручать ученицу:

— Перестань! Таира! Она же настоящий талант! Талант!

— Я не знаю, что ты называешь талантом, — взревел Иналык. — Но если это то, что ты нам показала, то молись богу, что ты женщина. Другой, если бы решился выставить девчонку нашей фамилии в таком виде, — не избежал бы смерти! Тьфу, что видели мои глаза!!! — чертыхнулся он и направился к двери, стуча в негодовании палкой о пол.

— Но это же балет! Классика! — заплакала Зина.

— Буду знать теперь, как этот позор называется! — вскричал Иналык. — Ба-лет! По-зор!

— Дорогой Иналык, подождите же! — бросилась наперерез ему Зина. — Не уходите! Есть еще у нас номера!

— С меня достаточно! — взревел Иналык и замахал рукой: — Эй, Кетоевы, все домой!

Тотырбек молча смотрел на то, как горцы поспешно вскочили со своих мест и устремились вслед за Иналыком. Он понимал, что никому не удержать разгневанных аульчан. Женщины бросились за простыню и, подхватывая на руки своих чад, торопливо уносили их…

…Дома Агубе никак не мог успокоить плачущую Зину…

— Новая же жизнь пришла, новая! — рыдала она. — Люди должны приобщаться к культуре. Я столько времени готовила этот балет. Изрезала свою единственную кофточку. Я мечтала, что скоро отправим Серафиму в Москву учиться на балерину… И из-за одного старца все, все испортилось!..

— Горцам нельзя показываться голыми, — напомнил Агубе.

— Не голая она была! Все балерины так выходят на сцену! И потом ей же всего семь лет!

— Детей с детства надо воспитывать в строгости, — опять подал голос Агубе. — Иначе нельзя. Чему в детстве научишь, то проявляется и в годы зрелости…

— Можно! Можно! — закричала в отчаянии Зина. — Будет у осетин балет! И очень скоро!.. Посмотришь! еще будем гордиться Серафимой!

Зина никак не могла смириться с мыслью, что красота балета не победила старых предрассудков. Затевала с Агубе споры, укоряла его в бездействии, твердя, что ему надо повлиять на стариков, убедить их, что появление девочки-горянки в коротенькой юбочке отнюдь не свидетельствует о том, что из нее вырастет плохая, позорящая честь семьи женщина. Потом Зина вдруг перестала вспоминать о концерте, и опять детишки с таинственными лицами зашептали о чем-то. Агубе насторожился. Теперь он не был так беспечен, он должен был знать, что задумала жена. И он спросил о том у нее напрямик.

— Мы примем участие в соревнованиях, — радостно улыбнулась Зина. — Представляешь: Зара берет с разбега высоту метр тридцать семь сантиметров! У нее верный шанс стать победительницей районных соревнований. Когда она возвратится чемпионкой, весь аул будет гордиться ею…

— Она будет прыгать? — поразился Агубе.

— У нас есть и бегуны, и прыгуны, и толкатели ядра, — гордо заявила Зина. — А знаешь, где мы тренируемся? На опушке, за лесом. Никто не видит.

— В чем они тренируются? — с опаской спросил он.

— В трусах и майках, — беспечно сказала она.

— Чтоб больше этого не было! — закричал Агубе на жену.

Они еще никогда не ссорились, и от этого их размолвка была тягостной и продолжительной…

— …Что гасит любовь? — задумчиво спросил Дзамболат.

— Разлука!

— Измена!

— Смерть!

Ребята кричали наперебой, а Дзамболат смотрел не мйгая на них, не отрицая и не подтверждая ничьей правоты. Они сидели на берегу речки, подле костра.

Дзамболат, подкинув веток в костер, тихо произнес:

— Разлука, говоришь? Она как ветерок: может и погасить огонь, а может и разжечь его.

— Значит, прав я: любовь губит измена! — заявил кто-то из ребят.

И опять старец не согласился:

— Смотря какое яблочко на стороне тебе досталось: кислое заставит вспомнить о том, что осталось дома, вкус которого тебе уже известен…

— Смерть! — выпалил Тузар. — Она уничтожает любовь.

— Смерть?! — возмутился Дзамболат. — Человек теряет любимую, но любовь всегда остается с ним…

Никто правильно не мог ответить на загадку Дзамболата. Костер догорал. Они уже стали подозревать, что старец и сам не знает, что приводит к гибели любовь, когда он наконец заговорил:

— Я вам поведаю легенду о двух влюбленных, которую я слышал от своего деда… Она была красавицей, каких еще не видела Осетия. Ее щекам отдала свой цвет утренняя зорька. Ночь подарила ей брови. Небо вложило в ее глаза синь. Розы отдали краску ее алым губам. Кипарис завидовал ее тонкому стану… Это была красавица из красавиц — вам таких не видать. Лучшие сочинители посвящали ей песни. А рядом по соседству жил он, джигит. Сильный, ловкий, отважный. Он был достоин красавицы. И судьба свела их. Они были под стать друг другу, и народ радовался, глядя на них. Даже злые люди не завидовали, а желали им счастья. Погибни он — умерла бы и она. Не станет ее — он вонзит в свою грудь кинжал. Вот какой была эта любовь.

Как-то ночь застала их в пещере. Девушка была счастлива, чувствуя дыхание любимого. Он боялся притронуться к ней, так трепетало его сердце. Уже одно то, что они были рядом, делало их счастливыми. Но вдруг раздался страшный грохот: шквал камней обрушился на ущелье, завалил вход в пещеру. Они не испугались. Они даже обрадовались, ведь теперь ничто их не разлучит.

Сколько дней и ночей провели они в каменной могиле, не знаю, да и они сами вряд ли считали те дни. Лаская любимого, времени не замечаешь. Но наступил тот день, когда голод напомнил им о себе. Чтоб убежать от голода и жажды, влюбленные бросались в объятия друг друга. И еще один день, и еще одна ночь промелькнули незаметно. Но голод с новой силой напомнил о себе. И влюбленные забыли друг о друге. Теперь все их мысли были об еде. Они бродили по пещере, отыскивая хоть какую-нибудь траву, и набрасывались на нее. Потом и травы не стало. Муки становились все нестерпимее. И наступил тот день, когда он возненавидел ее…

И опять раздался грозный гул. Новый обвал унес в низину груду камней, заваливших вход…

Пленники оказались на свободе. Они вышли из пещеры на солнечный свет. Присмотревшись к ним, застыли люди. Никто не узнавал влюбленных. Тех, кто вошел в несчастливую ночь в пещеру, не стало. Вышли из нее совсем другие парень и девушка. Они медленно продвигались по аулу — и люди встречали их, потупив взор, как в день траура. Это и был траур, траур по умершей любви…

Дзамболат помолчал, думая о своем, затем хмуро посмотрел на окружившую его молодежь:

— А вы говорите: страшны разлука, смерть… Не это самое ужасное. Страшно, когда он и она рядом, а любовь не сумели сохранить… Часто это бывает, очень часто… И жаль… — Он вдруг посмотрел прямо в глаза Агубе. — Утрата любви начинается с мелочи, с неприметной трещины. Тот, кто вовремя не заметит ее, даст ей возможность расширяться с каждым днем… Ой как важно вовремя спохватиться…

Агубе вспыхнул. Ему казалось, что он умеет себя держать в руках, что ни видом своим, ни поведением не выдаст он боли душевной. А Дзамболат, оказывается, увидел, почувствовал, что неладно у них с Зиной, и завел разговор о любви. Прав старик, прав… Трещину сразу надо замазывать. В конце концов, причина ссоры не столь серьезна, чтобы могла погубить их любовь. Он сейчас пойдет домой, подойдет к Зине, за столом проверяющей тетрадки, и, ни слова не говоря, обнимет ее, шепнет в ухо:

— Прости, любовь моя…

И все будет хорошо, ведь они любят друг друга. А это такое счастье, которое не каждому дается…

Глава шестая

Причуды капризной весны вызвали беспокойство у горцев. Известно: поздняя весна — плохой урожай. Поздно ночью Тотырбек возвратился из Алагира, куда его вызвали нарочным. Утром Тотырбек заговорил с отцом о переселении.

— А наши родители? — возразил Иналык. — Они останутся лежать здесь, в этой каменной, данной нам богом земле? Некому будет приглядеть за их могилами.

— Будем приезжать, — сказал Тотырбек.

— Три года как перебрались в долину Кайтазовы, а сколько раз ты видел их здесь? — спросил отец. — Можно наведываться — это только слова. Забот и там много, заставят забыть и святой долг. — И решительно подвел итог: — Кому-то надо и в горах оставаться. Я из этих. Здесь хочу умереть. А ты… ты сам решай…

Тотырбек пришел на нихас задолго до того, как стали собираться люди. Окинув взором аул, он в который раз с горечью убедился, что нет уже ни одного пятачка, на котором можно было бы поставить хотя бы еще одну саклю. За последние годы и Кетоевы, и Гагаевы, и Кайтазовы — до своего внезапного решения отправиться жить на равнину — сделали пристройки к своим хадзарам, и все равно всем тесно. А с годами, когда подрастет детвора, заполнившая дворы, с жильем будет еще сложнее. Это счастье, что Советская власть выделяет горцам землю на равнине. Не все, ой далеко не все захотели перебраться на новое место, хотя оно и обещало жизнь в достатке… Да и те, что рискнули, отправились в долину с тяжелым чувством, точно изменили своим предкам. Кажется, чего бы горевать? И земля плодородная, и поля ничуть не похожи на те жалкие клочки, что разбросаны по склонам гор, и дома выстроены на зависть, не теснят их скалы и обрывы, и вода рядом, в тридцати метрах, и таскать ее не приходится в гору, а стоит Тотырбеку появиться в Ногунале, народ сразу сбегается к нему, и расспросам о родном ауле нет конца…

— …Чего не начинаешь сход, товарищ председатель сельсовета? — насмешливо прервал размышления Тотырбека Умар. — Или ты думаешь, что времени у нас много?

Тотырбек вскинул голову. Так и есть: нихас был заполнен горцами. Пришли на сход, как он требовал, и женщины, но они толпились в сторонке: вроде бы они и на нихасе, потому что все видят и слышат, и в то же время и не на нихасе и оттого не могут ненароком обидеть своим присутствием очень уж строгого радетеля законов адата. И все-таки нашелся такой, кому не пришлось по душе само появление женщин вблизи нихаса. Заворчал, как ни странно, Дахцыко Дзугов.

— Неужто один раз не можем обойтись без женского уха? — проворчал он.

— Вопрос, который будем обсуждать, касается всех, — строго прервал его Тотырбек.

И никто не удивился тому, что тридцатитрехлетний горец осмелился таким тоном говорить с человеком, которому уже перевалило за седьмой десяток. Но так уж само собой получилось, что уважение к Тотырбеку как бы добавило ему возраста. Мудр был не по летам сын Иналыка, правдив и прямолинеен, когда дело касалось общественных интересов, а это всегда вызывает уважение. Один недостаток был у него — не женат, а это в горах всегда служило поводом для насмешек. Но аульчане, зная причину его невольной холостой жизни, его страстную любовь к Зареме Дзуговой, отправившейся в далекий город учиться на врача, сами не произносили ни одного грубого и насмешливого слова в его адрес и другим не позволяли. И если всем было известно, куда дважды в год исчезает сын Иналыка, то и по этому поводу никто не смел острить. «Как там, в Ленинграде?» — только и спрашивали аульчане, ни словом не обмолвясь о Зареме, к которой ездил Тотырбек. И он о ней не рассказывал, говорил о городе, о делах его тружеников, о том, с кем встречался и о чем толковал… К Дахцыко, отцу Заремы, он относился подчеркнуто неприязненно — никак не мог ему простить того, что он отрекся от родной дочери в тяжкую для нее пору, не пересилил себя, не пошел на примирение с похищенной и несчастной дочерью, обрек ее на жизнь в чужой семье… Поэтому так резко прервал Тотырбек Дахцыко, желавшего показать, что он до сих пор чтит законы адата, хотя часть из них давно уже стала предметом насмешек.

— Иная женщина лучше мужчины поймет преимущества переселения, — заявил он…

— Как там, в долине? Тоже непогода? — нетерпеливо спросил Умар Тотырбека.

— К севу еще не приступили, — огорченно произнес тот.

— Ой, предвижу: в поисках хлеба придется нам карабкаться через горы, в Грузию, — заявил Дзамболат.

— Всех наших овец не хватит, чтоб запастись на зиму хлебом. — Умар с надеждой глянул на Тотырбека. — Чем власть нас утешит?

— Когда погода установится, важно быстро завершить сев.

— «Установится… Быстро…» — передразнил его Дзамболат. — Или ты доставил сюда стальные машины, как их там называют?

— Тракторы в первую очередь направляют в колхозы, — ответил Тотырбек и добавил многозначительно: — А также переселенцам.

— Не ослышался я? — встрепенулся Умар. — Сперва задаром землю, а теперь и трактор? — И с укоризной посмотрел на отца: — Не ошиблись мы. Может, не поздно и сейчас спуститься в долину?

Но Дзамболат, нахмурив брови, быстро глянул на сына — не позволено детям подгонять родителей…

— Я решил перебраться в долину, — сказал Тотырбек.

Нихас недоуменно умолк, дожидаясь, когда он продолжит свою речь. Но Тотырбек молчал, и тут из толпы проворчали:

— Раз решил уже, то зачем было нас собирать?

— А затем, что вы должны освободить меня от председательства в сельсовете, — пояснил Тотырбек и с надеждой поглядел на горцев. — И еще хотел узнать, кто со мной отправится в путь?..

Толпа колыхнулась, и на нихасе вновь воцарилась тишина. Нарушил ее, к удивлению всех, Агубе Тотикоев. Он поднял руку вверх и закричал:

— Я с тобой, уважаемый Тотырбек…

— Ты?! — поразился Тотырбек.

— Я! — твердо повторил Агубе.

— Сам надумал? — неожиданно вырвалось у Дзамболата.

— Чего скрывать? — опустил глаза к земле Агубе. — Вместе с женой решили…

И Тотырбек подумал: как хорошо, что Агубе досталась такая жена, как Зина. Умница!..

— А как же школа? — спросил Иналык.

— Ой, да, кто будет учить наших детей? — забеспокоились горцы.

— Есть уже кому, — улыбаясь успокоил толпу Агубе. — В Нижний аул прислали учительницу. Она дала согласие ездить сюда…

Больше никто не подал голоса. Не осмелился и Умар, хмуро и нетерпеливо поглядывая на отца…

…Вечером Кетоевы собрались в доме Умара.

— Отец, — обратился к старому Дзамболату Умар. — Рано или поздно, но жениться надо и Мурату, и Урузмагу. А у нас тесно. Здесь нет земли под дом. Значит, надо спуститься в долину. Но кому? Касполату здоровье не позволяет. Мурат и Урузмаг, как бессемейные, должны тоже остаться здесь. Выходит, что собираться в дорогу следует мне… У меня и имя есть, — легче будет устроиться.

Все молчали, ожидая ответа отца. Дзамболату решать, давать ли согласие или нет… Дзамболат посматривал на сыновей и думал о том, как с каждым годом становятся они все сильнее и сильнее непохожими друг на друга. Когда раздали землю, ему казалось, что теперь до счастья рукой подать, не сегодня завтра придет достаток в дом каждого сына. Но пока только Умар достиг того, о чем мечталось Дзамболату. Вот как живет, стол уставлен, точно в княжеском доме, городская мебель, рюмки, разрисованные тарелки, серебряные вилки… Вон как завистливо поглядывает по сторонам Урузмаг. У него, бедного калеки, на столе не пироги — чурек!.. До сих пор не женат. Когда нет семьи, человек не может быть счастлив…

— Надо тебе, Урузмаг, жениться, — неожиданно произнес Дзамболат.

За столом стало тихо.

— Да, да, вы не ошиблись. Жениться вашему брату надо, — повторил отец. — Нельзя одному в доме быть…

— Я уж давно готов, — заявил Урузмаг, он хотел, чтобы слова его прозвучали весело и все их приняли за шутку, но голос Урузмага дрогнул, и Дзамболат и братья поняли, что он говорит о наболевшем своем…

— Ты в самом деле готов ввести в дом невесту? — уставился на младшего брата Умар.

— Почему бы и нет? — с вызовом спросил Урузмаг. — Мне через год за тридцать перевалит… Или на младшего в нашей семье все время смотрят как на малыша?

— И невеста есть? — наклонился через стол Умар, пытаясь заглянуть в глаза Урузмагу.

— Есть, — младший брат отвел взгляд в сторону.

— Кто же она? — не выдержал Умар.

Урузмаг пожал плечами и несмело глянул на отца. Тот, довольный, крякнул, видя, что сын не желает нарушать обычай и называть при отце свою избранницу. Положено сперва намекнуть старшему брату или другому родственнику о ней, а тот уже ведет переговоры с отцом… Всем не терпелось поскорее узнать, кто та, что станет их родней. И Умар спросил Дзамболата:

— Отец, разреши ему назвать имя невесты… Пусть смотрит на меня и говорит мне. Вот и обычай будет соблюден…

Урузмаг нерешительно помедлил:

— Недалеко надо идти… — и умолк…

— К кому? — поинтересовался Умар.

— К Тотикоевым! — выпалил Урузмаг.

— Что ты сказал? — встрепенулся Умар.

— У Тотикоевых есть девушка, — поняв, что поздно отступать, пояснил Урузмаг. — Звать ее Фаризат…

— Но это же Тотикоевы! — зарычал Умар. — Тотикоевы — враги всего аула!..

— Она не враг, — усмехнулся Урузмаг. — Она и слова-то такого не знает.

Искренность, с которой он произнес это, заставила всех заулыбаться. Только Умар оставался сердитым. Поднявшись с места, он приблизился к младшему брату, произнес:

— Ты понимаешь, что нам предлагаешь? Идти на поклон к Тотикоевым! Выполняя твое желание, мы будем просить Тотикоевых отдать нам девушку. Просить!..

— Я знал, что ты будешь против, — сказал Урузмаг.

— Я знаю Фаризат; она трудолюбивая, хозяйственная, — произнес Дзамболат.

— Отец! — рассердился Умар. — Неужто ты позволишь, чтоб Тотикоевы породнились с нами?! Как мы пустим под свою крышу Тотикоеву?! Они нас хотели уничтожить, а мы с ними будем родниться?!

— Не надо кричать, сын, — поморщился Дзамболат. — Дело радостное, а ты гневишься… Нехорошо…

— Если не хотите, чтобы девушка Тотикоевых жила под вашей крышей, — мы отправимся в долину… Там и устроимся…

— Хорошо, пусть будет по-вашему, — сказал Дзамболат. — Устроим свадьбу Урузмагу в ближайшее же воскресенье… И начнем готовиться к вашим проводам в долину…

Глава седьмая

Переезд на новое место — это не только хлопоты, вызванные необходимостью уложить громоздкие и хрупкие вещи на подводы так, чтобы можно было еще и детей и жену пристроить поудобнее, а самому усесться с таким расчетом, чтобы дорогу видеть, не прозевать ни поворота, ни спуска, ни подъема, ни пропасти… Переезд — это не только горечь расставания с домом, который ты сам строил и в котором прожил столько лет, где познал радость первой брачной ночи, услышал неистовый крик новорожденного. Переезд — это не только прощание с родными и земляками, о которых ты все знаешь и которые о тебе все знают, это и прощание с могилами родных и близких. Переезд — это непременно щемящее чувство беспокойства, с которым ты засыпаешь и просыпаешься. Как там будет, как встретят тебя, понравишься ты старожилам или нет, какую помощь тебе окажут и какую землю выделят?..

Умар весь в бегах с утра до вечера, домашние что-то связывают, собирают, ремонтируют, сушат на солнце, пекут; только и разговоров о том, чтобы все предусмотреть, чтобы в пути ни в чем не нуждаться… Дзамболат выделил из своих скудных запасов семена пшеницы, кукурузы, картофеля, настойчиво предлагая сыну взять их, ибо эти сорта им проверены, а кто знает, какие Умару достанутся на новом месте… В хлопотах и в выслушивании советов проходил день, Умар и за одно возьмется и за другое, а щемящее чувство не покидает его ни на миг, каждую минуту напоминает о себе: как будет там, не пожалеет ли он, что сорвался с места, перекочевал в спешке, заранее не разведав ни место, куда направляется, ни людей, с кем придется рядом теперь строить свою жизнь. Дзамболат советовал ему предварительно съездить в долину, все увидеть своими глазами, чтоб потом не жалеть. Но Умар видел, что кому-то из их семьи надо перебраться, — ведь с каждым годом теснее и теснее становится в доме. И он понимал, что этим «кем-то» не могут быть ни болезненный Касполат, ни Мурат, который никак не может создать семью, им должен быть он, Умар, у которого уже четверо детей. И, высказав свое решение переехать на новое местожительство, он не стал мешкать. К тому же лектор из Алагира в каждый свой приезд в Хохкау говорил о том, как хорошо в долине переселенцам с гор: и богатую, лучшую землю им выделила Советская власть, и помогает отстроиться, давая денежную ссуду. Умару было известно, что никто из тех, кто отправился на новые земли из Нижнего аула, назад не возвратился. И это тоже был весомый довод. И он спешил, чтоб его не опередила весна, чтоб не упустить благоприятное время для сева…

Смущало Умара то, что вместе с ними отправится в дальний и неведомый путь калека Урузмаг с молодой женой. Он попытался отговорить их, мол, одноногому трудно будет на новом месте и участок земли вполне достаточен для того, чтобы прокормить две души. На это Урузмаг ему хмуро возразил:

— Калеке по горам труднее и ходить… Хуже в долине не будет…

Отправились они в путь. Впереди двигалась подвода Тотырбека, следом ехали Агубе, еще не оправившаяся от вторых родов Зина с малышкой на руках и их двухлетний сын Тотраз. Замыкали обоз Гагаевы. Арбу решили вещами не загружать — в ней ехали Урузмаг, Фаризат, Сима с Езеттой и Абхазом. Умар устроился на последней подводе, доверху нагруженной вещами. Лошадью правил десятилетний Руслан.

Как ни бодрились и отъезжающие, и провожающие, но, когда колеса подвод и арбы заскрипели на окраине аула, раздался плач. Первыми в голос зарыдали женщины, им стали вторить дети… Умар, чувствуя, как горький комок подкатил к горлу, замахнулся кнутом и огрел лошадь, торопясь поскорее отдалиться от родного аула.

Три дня добирались они до нового села. В дороге часто останавливались. Дети точно сговорились и поочередно требовали остановиться для исполнения надобностей. Путь изматывал их.

К вечеру третьего дня они наконец добрались до места. Всадник, повстречавшийся им вблизи села, в ответ на вопрос, как ехать до Нового Унала, насмешливо усмехнулся, глядя на их скарб, запыленные лица и одежду, ткнул кнутовищем в сторону едва видных строении:

— Вон ваше гнездышко отчаянных…

Сам всадник явно был не оттуда. Он, видимо, съехал на эту дорогу с одной из проселочных. Он ускакал, не желая продолжить разговор, озадачив словами «гнездышко отчаянных». Глядя в спину незнакомца, Умар ощутил, как тоскливое чувство беспокойства с новой силой охватило его. Почему у всадника, когда он увидел их и услышал вопрос, появился презрительный тон? Неужто переселенцы чем-то опозорили себя? Неужели среди них есть негодяй, который неосторожным поступком мог вызвать презрение у жителей осетинских сел и аулов? — Тебя покарать мало! — в сердцах вознегодовал Умар, глядя вслед всаднику. Наконец он вновь взмахнул кнутом.

Все явственнее становились видны дома поселка. Чем ближе подъезжали подводы к селу, тем беспокойнее становилось на душе у Тотырбека. Со слов лектора и из газет он знал, что переселенцы довольны своей судьбой, благодарят за предоставленную возможность перебраться в долину, где им выделены плодородные земли… Проезжая мимо сел, он видел, как добротны дома жителей низины. Крыши их покрыты железом или черепицей. Окна подымались на два-три метра над землей. Во дворе блеяли овцы. Коровы жевали сваю вечную жвачку… Довольством так и веяло от хадзаров…

А сейчас перед Тотырбеком предстали низенькие, скособоченные, неровно, наспех построенные домишки с узенькими окошками и разбитыми стеклами. На редкой крыше увидишь черепицу, не говоря о железе. Большинство крыты соломой… Дворов не было — домишки стояли не огражденные забором, что считалось позором, последней гранью бесхозяйственности горца… Собаки не были привязаны; заслышав скрип колес, они яростно набросились на вновь прибывших. Хотя вечер еще не наступил, единственная улица села была пустынна. Лишь возле одного домика возились в земле дети. Тотырбек натянул вожжи, закричал им:

— Дети, из взрослых кто-нибудь дома есть?

На него уставились удивленные глаза. Остановились и следовавшие за Тотырбеком подвода и арба. Он встретился взглядом с Умаром и по его растерянному виду понял, что и Гагаев удручен увиденным. Агубе, Сима, Зина и Фаризат с недоумением смотрели на неухоженных детей.

— Эй, малыш, — выделил Тотырбек среди столпившихся возле подвод мальчуганов того, что постарше. — Позови кого-нибудь из дому.

Малыш сорвался с места и бросился к хадзару. Через минуту из низеньких дверей дома, согнувшись, вышел старик осетин и бодро зашагал к ним, сопровождаемый маленьким гонцом. Он поздоровался, обращаясь к Умару, тотчас же определив, что приезжий старше по возрасту:

— С приездом, дорогие гости, — и засмеялся, показав им беззубый рот. — Впрочем, что я говорю? Вы, судя по скарбу, хотите стать нашими соседями. Угадал?

Агубе, поражаясь его веселости, уточнил:

— Мы намерены были поселиться в Ногунале…

Старик всплеснул руками, что совсем не было прилично мужчине, замотал бородой:

— Значит, вы на месте. Это и есть Ногунал. Мы его сами воздвигли. Сами! За шесть лет! Когда я приехал сюда, здесь было поле. Только поле — и ни одного домика. А теперь… — он счастливо засмеялся.

Чему он радуется? — поразился Умар. Так говорит, будто горы свернул, достиг земного рая. А чего здесь радоваться? Сразу видно — беднее села в Осетии нет. Он видел, что и Тотырбеку не по себе, и Сима, глядя на Фаризат, ладонями шлепнула себя по щекам:

— Это и есть Ногунал?!

— Деревья здесь не растут? — спросил Тотырбек, чтоб спросить что-то.

— В первый же год посадили, — охотно стал рассказывать старик. — Да наши недруги, когда мы были в поле, порубали их… Мы осенью вновь посадили, — а они опять порубали, — продолжал он. — Прошлой весной снова привезли саженцы. Да не подросли они еще. Через три-четыре года вокруг каждого дома будет много деревьев, — закончил он.

— Зачем вам много? — зло усмехнулся Умар. — И одного хватит, чтобы весь ваш хадзар скрылся в его тени.

Старик приподнял брови, глянул на Умара испытующе, скривил губы:

— А-а, вот ты о чем… Домишки наши не нравятся. Так они и нам не по душе. Времянки то.

— И эта времянка? И эта? — стал тыкать пальцем в выстроившиеся неровной линией хадзары Умар. — И эта? И та вон? Все временно построили?

— Временно, — серьезно кивнул старик.

И тут в беседу вступил молчавший до этой минуты Урузмаг, удивленно спросив:

— А кто рубил деревья?

— Если бы мы знали, — вздохнул старик и махнул рукой сперва на запад, потом на восток. — Кто-то или со станицы, или из аула. И те и те нас не любят…

— Повздорили вы? — спросил Тотырбек.

— Нет, мы к иим всей душой. Это они никак не могут простить, что у них урезали землю и нам отдали… Вот и хулиганят. Смотрите, не попадитесь им в одиночку на дороге или в лесу.

Тотырбек опять переглянулся с Умаром. Весь вид его говорил о том, что он не верит старику. И Тотырбек пожал плечами, как бы говоря: ума, что ли, лишился старик? О чем он лепечет?..

— Послушай, уважаемый, мы не малые дети, если ты решил, что запугаешь нас и мы возвратимся назад в Хохкау, то ты глубоко ошибаешься: мы прибыли сюда жить и, что бы ты ни говорил, останемся здесь. Ясно тебе?

Старик выслушал Тотырбека, посуровев, резко ответил:

— Никого я пугать не хочу. Я только отвечаю на ваши вопросы. И если вам не нравятся мои ответы, то вина в том не моя… Не желаете, не стану вам говорить ни о пожарах, ни о стрельбе, ни о драках…

— Стрельба? — поразился Агубе. — До этого доходит?

— Ничего я вам не стану говорить, от других услышите, — обидевшись, отмахнулся старик.

Неужели и это есть? — пытливо смотрел в лицо ему Тотырбек. Видимо, старик и в самом деле ума лишился. Так ответить?!

— Шесть лет вы здесь — и все твердите: временно?! Эх вы! — выдохнул презрительно Умар.

— Говорю тебе, скорый человек, — времянками мы называем наши дома, потому что скоро у нас будут другие… — Старик вдруг добро улыбнулся. — Вон школа у нас построена не временная. Сами увидите: красавица школа. Всем миром воздвигали. Каждый выходной объявляли зиу…

— Ждете, когда и для строительства вашего дома объявят зиу, — недобро усмехнулся Умар. — Не хозяйственные вы, лень вас охватила.

— Думаешь, из-за лени? Не-ет, — оскорбился старик. — Я погляжу, как ты воздвигнешь свой хадзар без леса, кирпича, камня, гвоздей?

— Лес вон он, под носом, — показал рукой Тотырбек.

— Не разрешают, — возразил старик и сердито добавил: — И правильно делают. Нам разреши — мы тот весь лес за день вырубим. А что оставим детишкам нашим?

Их детишкам? Голое место? Кому такой ценой построенные дома нужны?.. Так что и тебе не советую в тот лесок лезть — не разрешим рубить, а попытаешься, народ так тебя отделает, что вовек помнить будешь…

— Какой-то неделикатный ты совсем, — обиделся Урузмаг.

— Это есть, — вновь заулыбался старик. — Говорим все, что думаем. Такое поветрие пошло. Простите, коль не угодил вам, а слух ваш режет мое слово.

— И слово, и вид этих жалких домов заставляют нас думать о вашей нерадивости. Лес не разрешают рубить, так вам ссуду государство дает, почему на нее не купить досок и кирпича?

— А где их купить? — встрепенулся старик. — Ты такое место знаешь? Мы не знаем. Нужно, чтобы их выделили нам. А нам распределили столько, что едва на школу хватило…

— Странно ты рассуждаешь, уважаемый, — не выдержал Урузмаг. — С одной стороны, ты за то, чтобы лес никто не трогал. А деревья возле домов своих разрешили уничтожить.

— Если б нас спросили — мы бы не разрешили, — засмеялся старик. — Да не спросили нас!..

— Ладно, — взял в руки вожжи и полез на подводу Тотырбек. — Веселый ты человек, да нам некогда, ночь приближается, устраиваться нам надо… Скажи, как проехать к дому моего боевого друга Коста Кикиева? Знаешь такого, он из Нижнего аула? Мы с ним вместе против деникинцев дрались…

У старика плетью повисли руки. Он шикнул на начавшую шуметь детвору, скорбно покачал головой:

— Опять ваш слух, почтенные люди, оскорблю недоброй вестью. Да что делать мне? В худой час вы прибыли. Дом уважаемого Коста я вам покажу, но самого его вы уже никогда не увидите… Выражаю вам свое соболезнование… Мир праху его…

— Что ты говоришь? — ахнул Тотырбек. — Что с ним случилось?

— Убили его, убили, — покачал бородой старик. — Позавчера похоронили его. Весь Ногунал шел за гробом…

— Кто убил?? — закричал Умар.

— Не знаем, — развел руками старик и опять махнул рукой на запад и на восток. — Или те, или эти…

…Утром Тотырбек отправился с сыном Коста Кикиева — девятилетним Уруспи — на кладбище. Гагаевым и Кетоеву негде было остановиться, и, хотя неприлично в траурные дни беспокоить семью погибшего Коста, уговоры вдовы и сына боевого друга заставили Тотырбека и Умара все же остановиться в их доме. К тому же Сима почувствовала себя неважно, — видно, растрясло горянку, да и ночлег в горах весной на подводе не мог не сказаться на ней. Кикиевы постелили детям на полу, взрослым гостям сыновья Коста уступили свои кровати… Умар и Урузмаг тоже собирались пойти на кладбище, да уснули они только под утро. Фаризат скорбно заявила Симе, что муж ее совсем пал духом. К тому же радикулит совсем скрутил его. Уруспи вышел из дому с винтовкой в руках. Тотырбек покосился на оружие, но ничего не сказал. А Уруспи настолько привык к винтовке, что даже не заметил изумления гостя…

Кладбище представляло собой еще более жалкое зрелище, чем мог представить Тотырбек. Три холма — могилки, на которых примостились, по обычаю осетин, высокие камни, сиротливо торчали в километре от села. Не спрашивая Уруспи, по свежей земле определив могилу, в которой покоился его друг Коста, Тотырбек направился к ней и молча встал, опустив руки. Рядом справа, в шаге от него, тихо всхлипывал Уруспи. Чтоб не смутить его, Тотырбек не оглядывался… Он вспомнил, как познакомился с Коста. Отправившись в Красную Армию, Тотырбек и Умар присоединились к добровольцам из Нижнего аула. Коста был невысокий, широколицый, с большими пышными усами. Тихий, неприметный, он преображался в бою. Его конь стремительно рвался вперед, понукаемый хозяином. В одной из атак Коста опять оказался впереди; Тотырбек скакал следом и вдруг увидел, как покачнулся Коста в седле и его стало заносить влево. Поняв, что пуля задела Коста, Тотырбек пришпорил коня, подскакал слева, подхватил потерявшего сознание друга, не дал упасть ему под копыта лошадей…

Он был отчаянным и очень живучим, его друг Коста. Не раз был ранен, но непременно опять и опять возвращался в строй. И вот теперь его не стало. Возвратился живым с войны, чтоб погибнуть в мирные дни…

— Как это случилось? — глухо, не оборачиваясь, спросил Тотырбек.

Шмыганье носом прекратилось, но Уруспи не сразу ответил. Видимо, сдерживал дрожь в голосе.

— Мы, переселенцы, вооруженные, все вместе выезг жаем из села в поле, вместе и возвращаемся. Три дня назад была моя очередь охранять школу, и я остался в селе. Отцу кричали, когда собрались в обратный путь. Он ответил, что завершит круг и догонит. Да, видно, вздумал закончить пахоту. Оставалось всего три круга. По следам видно, что они подкрались к нему вплотную.

..Стреляли в упор, в спину. Четыре пули всадили…

В спину… трусливые убийцы!.. Каким надо быть зверем, чтобы стрелять в пахаря…

— Ночью мы с соседом отправились в поле, на поиски отца, но он был мертв, — продолжал Уруспи. — Ничего не тронули: ни лошадей, ни плуги… Пришли не грабить — пришли убивать…

Да, пришли убивать — и убили. Убили, чтоб напугать других.

— И часто нападают? — спросил Тотырбек.

— В открытую всегда боялись, — сказал Уруспи. — Искали любую причину: то овцы на их поле вышли — драку начинают, с избиением до полусмерти, то сорняк на нашем поле нашли — опять же крик, шум — губят, мол, все поля и наш урожай тоже.

— Понятно, — промолвил Тотырбек и посмотрел на соседнюю могилу.

— Тоже от их рук погиб, — пояснил Уруспи. — В двадцать первом году, как только приехали мы сюда. Чего они только не делали, лишь бы сорвать нас с места, выгнать отсюда! Пожар устроили в поле. Пшеница сгорела у поселенцев. Весь первый урожай. Харитон и не выдержал. Нельзя, говорит, им спуску давать — совсем обнаглеют. Они нам красного петуха — мы им! Они стреляют в наших овец, мы — в их овец. Только так, мол! Не послушались его люди, так, отвечают, нельзя, так до братоубийства дойдет… Он тогда решил мстить сам. Слухи ходили про одного кулака — казака, что пожар — дейо его рук, очень уж он был злой на то, что отрезали у него кусок земли. Доказать это милиции не удалось, но все знали: поджигателем был он, тот злобствующий кулак… Только кулак собрал снопы, — запылали они. Вся его пшеница сгорела. Харитон мстил, не мог успокоиться. Вот однажды ночью и настигли его кулаки в поле — застрелили.

— А что же власти? — развел руками Тотырбек.

— А что они сделают? Уговаривали, грозили судом, ничего не помогает… В двадцать втором году кулаки банду собрали, напали на переселенцев. Но к этому времени у нас уже был свой отряд самообороны. Настоящий бой разгорелся. У них и у нас были раненые. С тех пор вот так и ходим с винтовкой: в поле с винтовкой, в лес — с винтовкой, в район — с винтовкой… Ночью дозорных выставляем… От кулаков свое добро бережем…

— А здесь кто? — указал на третью могилу Тотырбек.

— Володя Тиоев, тоже погиб, но не от пули. У подводы отвалилось колесо. А он спешил на поле с семенами. Сам решил поставить колесо… Поддел плечом подводу, колесо надел, но внутри, видно, что-то оборвалось. Ему бы возвратиться домой, отлежаться, а он жадный был до работы, отправился в поле… Потом плохо стало, пока везли в район к врачу — помер…

Тотырбек оглядел кладбище. Три могилы. Трое переселенцев, не успев обжиться на новом месте, нашли себе вечный покой. Неужели еще кого-то ждет, притаившись, смерть? Это не дело — жить с винтовкой в обнимку. И, кажется, в чем виноваты переселенцы? В том, что в горах земли не хватает? В том, что здесь ее много? Советская власть доброе дело делает — приняла решение о переселении безземельных горцев с гор на плоскость. У кулаков отобрали землю и раздали ее беднякам. Так решил съезд безземельных горцев еще в октябре двадцать первого года. Были созданы специальные комиссии, которые на местах определяли, у кого из кулаков сколько земли отрезать. Кажется, все по закону и справедливости. А вот не дают кулаки спокойно работать. Мечтают о том, чтобы выжить переселенцев. И приходится горцам держать в руках винтовку и во время пахоты, и во время отдыха, и даже ночью выставлять дозоры… Скрытно совершают свои преступления кулаки. Как милиции напасть на их след? Как искоренить преступников, отвадить от Ногунала? Придется и с этим бороться… Думал, придешь сюда — и сразу тебе преподнесут все готовенькое: и дом, и землю, и все радости жизни, усмехнулся Тотырбек. Нет, так не бывает. Счастье свое надо ковать самому. И много еще усилий придется приложить, чтобы жизнь стала такой, о какой ты мечтаешь…

В последующие два дня Тотырбек, знакомясь с переселенцами, слушая их, непрестанно удивлялся несоответствию между жизнью, царившей в Ногунале, и душевным состоянием его жителей. Поселенцы говорили громко, жесты у них были размашистыми, речь отрывистая, резкая, какая бывает у людей знающих, что впереди ждут радости. Было такое впечатление, будто готовится кувд, на котором их ждут почетные бокалы и физонаг. А взглянешь на домишки и землянки — и сердце сжимается от тоски. Во дворах хилые лошади. Детишки в рваной одежонке, но веселы, бодры, звонкоголосы…

Откуда же у них эта радость жизни, эти горящие счастливым огнем глаза? Откуда у них сила духа, бодрость и уверенность в завтрашнем дне? Откуда?

— …Итак, все подписи есть, — на третий день пребывания хохкауцев в новом ауле сказал Тотырбеку председатель сельсовета Андрей Кокуев. — Теперь вы полноправные жители нашего нового села. Мы вам поможем поставить землянку на первое время, выдадим вам денежную ссуду. Сегодня же обретете земли… Тебе, Умар Гагаев, положено на шестерых; тебе, Агубе Тотикоев, — на четверых; Уразмагу Гагаеву — на двоих, и тебе, Тотырбек, на одного… Извини, женишься — сразу добавим… Заимообразно можем ссудить семена… Правда, у нас их очень мало…

…В тот же день Тотырбека, Умара, Урузмага и Агубе повезли в поле. Хохкауцам не терпелось поскорее увидеть поля. Они ошалели при виде необъятных, простиравшихся до самых гор, полей. Чувство, охватившее их, было близко к страху. Кетоеву, Агубе и Гагаевым казалось, что их везут на подводе по владению какого-то великана. Давно Умару не дышалось так привольно. Он верил и не верил тому, что видел. До него едва доносились голоса сопровождавших: Андрея Кокуева и двух его помощников. Они шумно переговаривались и порой обращались к хохкауцам, но те ничего не слышали. Андрей подмигнул друзьям, кивнув головой на новых переселенцев. Те понимающе усмехнулись. Им это чувство было знакомо. И сами они когда-то точно так же, открыв рты, зачарованно глядели на поля.

Наконец Андрей остановил лошадь и, дождавшись, пока все сойдут на землю, широко зашагал по еще не вспаханному полю, а потом, внезапно остановившись, показал пальцем в воткнутый в землю колышек и небрежно бросил Умару:

— Отсюда начинается твой участок и простирается до следующего колышка.

Пожилой горец, страшно волнуясь и дрожа всем телом, устремил взгляд вперед и стал искать границу участка… Он искал второй колышек и никак не мог отыскать его.

— Я не вижу, — застонал он, обращаясь к Андрею.

— Так отсюда и я не вижу, — улыбнулся Кокуев и опять подмигнул друзьям: — Ты уж не поленись, уважаемый Умар, сделай шагов пятьсот — и тогда увидишь впереди колышек…

— Пятьсот?! — ахнул Умар.

— Это в ширину, а в длину — вдвое больше. — И Андрей махнул рукой налево…

Бедный Умар! Он чуть не упал от неожиданности.

— Это все мое?! — выдохнул он.

— Твое, Умар, твое, — подтвердил Андрей и махнул рукой направо. — А по эту сторону твоя земля, Урузмаг. А рядом твоя, Тотырбек, а соседом с тобой будет Агубе…

Теперь пришла очередь волноваться Тотырбеку. Урузмаг изумленно изучал свой участок… Агубе стоял, положив ладонь на грудь, чтоб не выскочило на радостях сердце, и не мог оторвать глаз от земли.

— И я могу ее пахать?! — закричал Умар.

— Можешь, — засмеялся Андрей.

— Я могу что хочу здесь посеять?! — вопрошал Умар срывающимся голосом.

— Сей, что хочешь, — отвечал Андрей.

— И урожай будет мой?! — все еще жаждал убедиться, что над ними не подшутили, Умар.

— Конечно, твой! Чей же еще?

Тотырбек больше не слышал ни вопросов Умара, ни ответов Андрея, ни доброжелательного смеха новых односельчан… Он смотрел на поле, и в ушах его гремело: «Моя земля! Мой урожай!» И он широко вздохнул, отгоняя слезы, невольно навернувшиеся на глаза, взмахнул руками, как бы обнимая жаждущую плуга землю, и вдруг закричал на все поле:

— Эй вы, кулачье! Попробуйте напугать меня! Не выйдет по-вашему! Не видать вам этой земли, не видать!..

Он стоял в кругу громко веселившихся от счастья горцев, размахивал кулаками и громко, на все поле кричал слова о любви, о дружбе, о земле. В какой-то миг он как бы со стороны взглянул на себя и ахнул: теперь и он, Тотырбек, был похож на этих странных поселенцев, радости которых он удивлялся прежде… Да, да, теперь и он чувствовал ту же радость, что и они. И пусть и у него пока вместо хадзара будет землянка, он не станет жаловаться на судьбу, не будет роптать, потому что все это мелочи. У него есть земля! Своя земля! Участок, края которого не видать! А когда есть такая земля, ничего не страшно. Есть земля, есть руки, есть воля — будет и достаток, будет и счастье.

Пока мужчины находились в поле, Сима посоветовалась с Фаризат, и вдвоем они решили, что следует отговорить мужей от мысли остаться здесь.

Они твердо решили убедить мужчин возвратиться в Хохкау. Но когда услышали возбужденные голоса Умара и Урузмага, засомневались в успехе. Тем не менее, Сима встретила мужа заготовленной репликой:

— Я не могу жить вдали от могил своих предков… Возвратимся, хозяин моей головы.

— Возвратимся? — закричал Умар. — Да мои предки все как один встанут из могилы и спустятся сюда, в эту бесценную долину, где земля мягкая, точно пух!..

Глава восьмая

… Руслан поражался энергии отца. Казалось, Умар забыл, что такое отдых. В жаркую страдную пору отец подымал Руслана и Хаджумара, едва начинало рассветать. А возвращались они домой затемно.

Убрав урожай, Умар решил всерьез взяться за строительство жилища. Где взять кирпич, камень, лес? Умар нашел выход.

— Мы разберем хадзар в Хохкау, тот, который мне отдали, — заявил он. — Перевезем сюда и поставим заново здесь.

Урузмаг усомнился в возможности этого, прикинув, сколько раз на трех подводах придется проделать путь от Ногунал а до Хохкау и обратно.

— А ты мне подскажешь другой выход? — сердито уставился на брата Умар. — Не знаешь другого? Вот и я не знаю!..

Это был тяжкий труд. На него были потрачены осень, зима, весна и часть лета…

— Скоро, скоро будем отдыхать, — подбадривал всех родных Умар. — Каждый в своей комнате!..

Спустя десять месяцев Умар, одним из первых в Ногунале, справил новоселье не в полуземлянке, а в настоящем доме…

Но главной заботой переселенцев была она, земля…

Она и только она держала переселенцев в этом селе.

Большинство семей обитало еще в землянках и полуразвалюшках, где было сыро, темно и тесно. Верили, что это ненадолго, но годы шли, а землянки все еще пестрели по всему аулу. Зато у большинства переселенцев никогда еще не было столько зерна и картофеля, как теперь.

По всей республике ширилось движение за оказание помощи переселенцам. Власть выделяла средства, коллективы предприятий из своих скудных запасов изыскивали лес для строительства домов, рабочая делегация доставляла строительные материалы в аул и торжественно вручала сельсовету, там потом обсуждали, кому отдать его. Учитывали все: и время, что прошло с того дня, как переселилась семья, и количество душ, и как работают…

Тотырбека мучила совесть, что он и семья Агубе все еще ютятся у Кикиевых. Но что поделаешь? Весной нельзя упускать время, идет сев.

Но вот завершились весенние работы, и в субботу вечером Тотырбека и Агубе навестил гонец, который объявил им, что завтра, в выходной день, по решению сельсовета все мужчины в семь утра соберутся на их участках, чтобы помочь им построить жилье.

— За что нам такая честь? — прижал ладонь к груди Тотырбек и с дрожью в голосе стал благодарить: — Передай людям, что вовек этого не забуду…

— При чем здесь я? — весело отозвался худенький, больной туберкулезом осетин, которого ввиду его болезненного состояния пристроили при сельсовете не то сторожем, не то посыльным. — Завтра соберутся люди — сам им все и скажешь. — И уже на пороге напомнил: — Не забудь про угощение…

— Конечно, конечно, угощение будет, — встрепенулся Тотырбек, он хорошо знал, что хозяин, которому помогает все село, обязан в знак благодарности накрыть столы.

В тот же вечер Тотырбек и Агубе договорились с Кикиевыми, что они одолжат двух баранов, мешок муки и пять баллонов араки, чтобы не пришлось краснеть перед односельчанами. Перед сном Агубе радостно сказал Зине:

— Вот и у нас будет свое жилище… — и постарался поскорее уснуть.

Но ночью взволнованный крик поднял его с постели.

— Тотырбек! Агубе! Выйдите на улицу! — кричали им в окно.

— Что, что случилось? — испуганно вздрогнула Зина.

— Спи, спи, я сейчас, — прошептал Агубе и соскочил на пол…

На улицу высыпал весь аул. Мужчины, женщины, дети молча смотрели на восток, где полыхало зарево. Сердце Тотырбека сжалось от дурного предчувствия.

— Горит в казачьей станице, — подойдя к ним, сообщил Уруспи.

— Не один, а два, может быть, три дома, — подтвердил кто-то.

— Ах как нехорошо, ах как ужасно, — заволновался Тотырбек. Видимо, и другим переселенцам было не по себе, потому что один вдруг высказал мысль, которая вертелась у каждого из них в голове:

— Как бы не подумали, что это дело наших рук…

Зарево полыхало долго — чуть ли не под утро наконец оно пошло на убыль.

Горцы постояли еще несколько минут в тяжком молчании — даже дети и те, почувствовав напряжение взрослых, притихли — и разошлись по своим домам и землянкам…

Утром, как и договаривались, мужчины собрались на окраине Ногунала, где рядышком рыли свои землянки Тотырбек и Агубе. Агубе каждому приходящему на помощь пожимал руку. Тотырбек знал, что на зиу у всех обычно бодрое настроение. Каждый понимал, что он пришел делать добро, и от этого на душе радостно и покойно. Зиу всегда у осетин проходил шумно, люди всегда весело перебрасывались шутками. Но сегодня у всех было тревожно на душе. Не потому ли кое-кто и винтовку с собой захватил? Ночной пожар никому не давал покоя.

Горькие думы овладели Тотырбеком. Вот односельчане пришли помочь ему построить жилище. А накануне случился пожар. И соседи Тотырбека в страхе. Не плохой ли это признак? «Не говорит ли он о том, — думал Тотырбек, — что мы не с того начинаем свою жизнь в долине? О жилище беспокоимся, а о другом — не менее важном — не думаем. Как предки нас учили? Прежде чем строить хадзар, присмотрись, кто будет твоим соседом. Мудрый совет. Нет, надо сперва подружиться с казаками, не все же из них кулаки. И с соседями-осетинами, давно живущими на равнине. Надо научиться понимать друг друга, чтобы не было недомолвок. Да, не с того, не с того начинаем». И, придя к этому выводу, Тотырбек неожиданно заявил:

— Люди добрые, спасибо вам, что пришли, что показали свое отношение к нам. Век этого не забуду. Добром отвечу на добро! Очень нам с Агубе нужно свое жилье. Очень! Но, Агубе, придется нам подождать с этим делом…

Недоуменно слушали его переселенцы. Он что, не хочет, чтобы ему помогли? К чему он клонит? Стесняется? Или не хочет быть обязанным?

— Не поймем мы тебя, Тотырбек, — признался Андрей. — К чему ведешь свой разговор?

— Вот столько месяцев я уже здесь, — сказал Тотырбек, — а вижу: неладно у нас с соседними станицами и селами. И чем больше времени проходит, тем разлад сильнее.

— Не по нашей вине, — встревожились переселенцы. — Мы их не трогаем — пусть и они нас не трогают.

— Как раз вот это и губит дело, — разгорячился Тотырбек. — Мы не отгораживаться от них должны, а — наоборот — идти им навстречу.

— И это было, — возразил Андрей. — Целую делегацию направляли…

— И не один раз! — подхватили переселенцы.

— Ничего не получилось. Не хотят жить с нами дружно. Вот и приходится показывать им, что мы за себя умеем постоять… — поднял свою винтовку рыжий осетин.

— Хватит разговаривать, давайте трудиться, — схватил с земли лопату другой.

— Говорить языком оружия — не велика премудрость, — покачал головой Тотырбек, — завоевать душу — дело трудное… А ведь нам представляется благоприятный случай, а мы проходим мимо…

— О чем ты? — спросил Андрей.

— Прийти к людям — значит показать свою доброжелательность, когда у них горе, — произнес Тотырбек и решительно добавил: — Хорошо, что вы на зиу собрались, только зиу сегодня следует провести там, в станице! — показал он рукой на восток. — У казаков-погорельцев!

Толпа умолкла.

— Это надо сделать! Надо! — решительно наседал на односельчан Тотырбек. — Подумайте хорошенько. Как бы вы восприняли, если бы вдруг казаки к нам пришли на подмогу? Хотите или не хотите того, а в душе вы обязательно были бы благодарны им.

— Не примут они нашей помощи, — решительно заявил высокий осетин.

— Примут! Примут! — убеждал Тотырбек.

— Надо бы предварительно гонца направить, предупредить их, — предложил Андрей.

— Гонца ни за что! — возразил Тотырбек. — Вот тогда и могут отказаться. Надо прийти неожиданно, прямо сейчас с лопатами, ломами, топорами, молотками направиться в их станицу, к сгоревшим домам…

— Они нас там так встретят, что назад дороги не найдем, — выпалил рыжий осетин.

— Неладное задумал, Тотырбек, неладное! — говорили в толпе.

Возражали многие. Одни — тихо, другие — громко и настойчиво. Так бы и отвергли предложение Тотырбека, если бы не вмешался один из первых переселенцев, пожилой осетин Кайсын Бутоев. Его уважали сельчане. Степенный, вдумчивый, он нравился людям своей рассудительностью. Сельчане не раз голосовали за то, чтобы он вошел в сельсовет, но Кайсын резко возражал, говорил, что его место не в кресле, а на поле… И вот именно он теперь поддержал Тотырбека, громко заявив:

— Может, казаки и заставят нас повернуть назад, а может, и нет. И сколько бы мы ни драли здесь глотки, наперед никто не ведает, как поступят станичники. Поэтому не спорить нам надо — действовать. Прав Тотырбек: попытаться понять друг друга нам со станичниками следует. И случай подходящий. Ведь и у казаков есть такой же обычай — оказывать помощь погорельцам, так что они нас поймут. — И он закончил: — Веди, Тотырбек, я иду с тобой!..

И сразу все изменилось. Теперь люди обсуждали не то, идти им или нет, а то, как им идти.

— Если вот так появимся, с топорами и лопатами, казаки всякое могут подумать, — рассуждал вслух Андрей…

— Это верно, — поддержал его Кайсын. — Представьте, к нам бы направилась сотня мужчин с топорами и лопатами, — мы тоже неладное бы подумали, приготовились бы к отпору…

— Как же быть? Гонца, видимо, все-таки надо…

— Я знаю, как быть, — выступил вперед молоденький осетин и задорно обвел всех глазами. — Я поеду впереди и буду играть на гармошке!..

Вокруг раздался смех. Переселенцы весело похлопывали по плечу гармониста.

— Молодец! Правильно придумал…

— С гармошкой на плохие дела не ходят!..

— С музыкой пойдем.

— Глядишь, и танцы устроим…

— А что скажет о походе наш секретарь партийной организации? — спросил напоследок Андрей.

— Я поеду с вами, — поднял глаза от земли невысокий осетин в белой войлочной шапке…

Люди, в видавших виды черкесках, стареньких пиджаках, оснащенные примитивными орудиями труда, двигались по пыльной дороге под задорные звуки гармошки. Толпа приближалась к станице, вызывая в ней переполох. Забегали казаки из хаты в хату, торопливо выскакивали на крыльцо полураздетые, приставив ладони ко лбу, всматривались в приближающееся шествие. Одиноко звучащая гармонь не могла, как на это надеялись переселенцы, разогнать вспыхнувшую тревогу. Много обид нанесли станичники своим новым соседям. Неужели те решились на ответные действия? Среди бела дня? На виду у всего народа?!

— Беги до соседей! — кричал жене бородатый казак, запихивая рубашку в брюки. — Пущай обрезы да шашки хватают и тотчас сюды. На околице их надо остановить, не то разгромят хаты. Скорее, баба! — Сам он метнулся в сенцы, подпрыгнул, ухватился за притолоку и забрался на чердак. Пошуршав в сене, он через полминуты спрыгнул сверху, держа в руке старенький карабин. Старательно и нежно поводя ладонью по затвору и стволу, он отряхивал ружье от соломинок. Выскочив из хаты, увидел у плетня детей, заорал благим матом: — В хату, бисово отродье! Притаитесь, — и чтоб ни один не вылазил, покуда сам не скажу! Брысь, чертенята!

Ребятишки, толкаясь, стремглав бросились к крыльцу. Над станицей взвился бабий плач. Раздался зычный окрик, и плач умолк… Вдоль заборов замелькали фигуры казаков: у кого в руках обрез, у кого заржавевшая шашка, ружье…

— Сбор на площади! — неслось отовсюду.

— Сюда! Сюда! — звал бородатый казак.

— На площади сбор! На площади! — неслось в ответ.

Звуки гармошки приближались. Казак чертыхнулся, бросился к окну, закричал:

— Выходь! Выходь, бисова детвора, из хаты на улицу!

Уже можно было различить лица переселенцев. Бородатый казак, подгоняя перед собой детишек, подхватив на руки малышку, побежал к площади. Винтовка отчаянно подпрыгивала у него за спиной.

— А хата? — рванулась навстречу казаку его жена, выскочившая из калитки соседей.

— Черт с ней! — разозлился казак. — Не видишь! Сбор на площади! Догоняй!

Казачка метнулась было к хате, но в это время на окраине станицы появилась толпа осетин, и, увидев их, баба с визгом бросилась вслед за мужем и детишками…

К площади отовсюду сбегались станичники, на ходу заряжая винтовки, натягивая сапоги, облачаясь в рубашки… Стоя вдоль плетней, казалось, готовились к бою.

— Без приказа не стрелять! Без приказа не стрелять! — надрывался конопатый казак — председатель колхоза. — Надо бы в район гонца! Эй ты, Петро, хватай любого коня и скачи в район! Быстро!..

Толпа переселенцев двигалась по пустынной улице.

— Ой, братцы, что будет? — вздохнул кто-то.

— Цыц ты! — крикнули на него.

— Надо бы переговоры с ними провести, — озабоченно сказал председатель колхоза и приказал: — Те, кто с винтовками, на дорогу выходи, братцы, на дорогу, пересечь им путь следует… Но без моей команды не стрелять… Я сперва говорить с ними буду…

— Они тебя, Никитич, слухать не станут… Ишь как наяривают на гармони…

— Бодрятся.

Казаки напряженно ждали приближающихся переселенцев, всматривались в их лица.

— Казаки, а ведь они лыбятся! — раздался ошеломленный голос.

— И вправду улыбаются, — недоуменно подтвердил Никитич.

— И по хатам не снуют, не грабят, — поразился бородатый казак, видя, что толпа прошла мимо его двора.

— Они сперва нас побьют, а затем и до наших хат, — запротестовал коротконогий.

— Что-то на грабеж не похоже, — покачал головой Никитич.

— Зачем же они идут с топорами и лопатами, если не драться? — высказал удивление казак, натянувший на самые брови фуражку с красным околышем, — и где он только ее достал?

— Умолкни, — оборвал его Никитич. — Во, приближаются… И чего их сюда занесло?..

Сзади послышался цокот копыт.

— Петро поскакал в район, Никитич, — доложили председателю.

— Заговорить бы им зубы, глядишь, и подмога поспеет…

— Никитич, а ведь нас не менее, чем их. И у нас винтовки! — взбодрился бородатый казак. — Попотрошим мы их!..

— Без меня в драку не вступать! Стрельбу не открывать!

Переселенцы, увидев цепь казаков с винтовками на изготовку, перерезавших им путь, не смутились, не сбавили хода… Улыбаясь, хотя в глазах и таилась настороженность, они решительно приближались к станичникам. Молоденький осетин продолжал наигрывать мелодию симда… Когда между ними осталось метров тридцать, коротконогий казак щелкнул затвором:

— Пора, Никитич!

Но в это время из толпы выскочил осетин в войлочной шапке, протянул руку и закричал:

— Степан Никитич! Принимай гостей!..

— Мы вас не звали! — рявкнули в ответ казаки.

— Молчи! — взревел Никитич и показал на переселенца в войлочной шапке. — Это же Андрей, их секретарь! — Он крикнул: — Андрей, скажи своим, пусть остановятся…

Замерли друг против друга две толпы: казаков и переселенцев, гармонь тоже смолкла. Люди тревожно всматривались друг в друга.

— Андрей, выходи, потолковать надо, — сказал Степан Никитич и шагнул вперед.

Они встретились как раз посредине улицы, пожали друг другу руку.

— Не стал я тебя, Степан Никитич, заранее предупреждать о нашем приходе, — сказал Андрей. — Да решили утром, что нам следует помочь вашим погорельцам воздвигнуть дом…

— Во-от вы что! — обрадовано ахнул Никитич и махнул рукой своим: — Братцы, убирай оружие, они с добром к нам… — И снова обратился к переселенцам: — Да ведь мы и сами управимся.

— Знаю, — кивнул согласно Андрей. — Да не хотелось отговаривать своих — пусть получше познакомятся с твоими хлопцами. Смотришь — дружба зародится, кунаки появятся…

— Это ты правильно рассудил, — заулыбался Никитич, но предупредил: — Погорельцы на вас кивают, будьте осторожны.

— Нашей вины в пожаре нет, — твердо заявил Андрей. — Скажи всем об этом.

— Была бы вина — не осмелились бы прийти, — согласился Никитич и закричал: — Братцы казаки, подходи, не пужайсь, они помочь хотят Василию и Афоньке отстроиться. Подходи!..

Но настороженность прошла не сразу. Подойти они подошли, но стояли врозь: за спиной Никитича — казаки, за спиной Андрея — осетины.

— Вот это и есть Василь, — показал на тощего, тоскливо опустившего глаза в землю казака Никитич. — А где же Афонька?

— Иду, — шагнул вперед дюжий казак и сказал: — Спасибо за то, что пришли, да не из чего мне дома возводить. Нет ни леса, ни досок, ни кирпича…

— Ну, это уж ты, Степан Никитич, выдели, — попросил Андрей. — У тебя на колхозном складе наверняка есть, ты у нас на всю область славишься как хозяйственный руководитель…

— Есть-то есть, — согласился, вздохнув, Степан Никитич. — Так то на коровник припасено…

— Ты на коровник на стороне найдешь, — возразил Андрей. — А тут такой случай. Неужели мы напрасно столько километров шли?..

Об этом дне легенды позже сложили.

А на самом деле дальнейшие события развивались следующим образом. У Никитича нашлись и доски, и лес, и кирпич. Переселенцы в окружении толпы казаков, баб и детишек приступили к работе. Афонька и Василь сновали между ними, остальные казаки стояли сбоку и кто с усмешкой, кто с улыбкой, кто равнодушно, а кто и пряча гнев поглядывали на непрошеных помощников. Бабы молча грызли семечки. Детишки, сидя на земле, — во все глаза глядели на незваных гостей… Да разве останутся работящие люди равнодушными к перестуку топоров, визгу пилы, ударам молотка? И вот уже кто-то из казаков, поплевав на руки, ухватился за топор, кто-то помог подтащить бревно, третий стал заделывать дыры… К полудню на строительстве домов совместно трудились и казаки, и осетины. Бабы, продолжая щелкать семечки, зашумели, весело перебрасывались шутками, задорно и дружно хохотали. Дети забыли про наказ сидеть смирно, сновали под ногами взрослых…

А завершился этот общий зиу танцами под гармонь, пеньем казачьих песен, застольем. Говорят, Никитич и Андрей пили друг с другом на брудершафт. Сабан вызвал одну из казачек в круг и азартно станцевал с ней лезгинку, после чего и остальные женщины осмелели. Плясали в этот вечер и танец казачок, а длинная шеренга — чуть ли не в двести человек — исполняла симд. Были клятвы в дружбе и верности, был обмен кинжалами, соседи побратались. А в довершение зиу Тотырбек от имени своих товарищей поблагодарил за хлеб-соль и пригласил станичников в гости в Ногунал…

Глава девятая

…Колхозы. О них в то время много было разговоров. В газете что ни статья — то о пользе коллективного труда. Приводимые данные показывали, как заметно вырастал семейный доход труженика полей после того, как он вступал в колхоз. Не раз писали и о коллективном хозяйстве, созданном в Ардоне, о том, как труд сплачивает людей, сообщали, сколько техники появилось в хозяйстве. И на трудодень здесь получили больше, чем в других хозяйствах республики.

— В прошлом году на трудодень в этом хозяйстве было выдано по десять килограммов пшеницы, по двадцать пять рублей деньгами, — говорил Тотырбек односельчанам.

Он забыл, по сколько килограммов картофеля, кукурузы, овощей получили ардонцы, но ему хорошо запомнилось, что одна из семей получила шестнадцать тонн кукурузы, тридцать две тонны картофеля, несколько тонн пшеницы и овощей…

— Вот в такой колхоз все переселенцы вступили бы! — выдохнул кто-то из горцев.

— Выгоду понимаем все, — кивнул головой Тотырбек. — Да душа боязно сжимается при мысли, что плодородную землю, о какой мечтать не смели раньше, надо будет добровольно отдать. Да еще отвести на общий двор своих лошадей, коров, овец, свиней. Я сам потом покрываюсь, как представлю себе…

В Ногунале что ни день вспыхивали разговоры о колхозе. И за, и против приводились доводы. Но как ни старались приезжие представители района и даже области уговорить переселенцев подать заявления, ничего не получалось. «Есть у нас товарищество по обработке земли, пока это нас устраивает», — говорил кто-нибудь из сельчан, и тут же все поддерживали его, с тем и расходились…

— Слушаю агитаторов, читаю в газете о колхозной жизни, а в голове бьется коварная мысль: а вдруг отказом своим мы сами себя обкрадываем? — говорил Тотырбек, делясь сокровенными мыслями с Агубе.

Как быть? Рисковать или нет? И однажды Тотырбек, обозлившись на себя, что не в состоянии решиться, утром запряг лошадь и, хотя в поле ждали неотложные дела, плюнул на все и отправился в Ардон, в колхоз «Хох», о котором все говорили с таким восхищением…

Поездка потрясла Тотырбека. Он увидел, как с помощью тракторов может преобразиться труд земледельца. Из поколения в поколение люди молились на землю, из поколения в поколение они проклинали землю. Тяжел труд земледельца. Земля — его радость, его отрада, и она же выматывает все силы, выжимает соки. Под солнцепеком и дождем, в весеннюю распутицу и осеннюю слякоть она выманивает людей из дома, заставляя их весь день трудиться под открытым небом. Земля не признает ни непогоды, ни выходных. От непомерного труда грубеют руки и трескается кожа. И все во имя урожая. А всегда ли он радует? Никогда не забыть переселенцам тяжкий год, когда землю поразила страшная засуха. Но нет худа без добра. Испытание заставило задуматься о коллективном хозяйстве. Борьба с засухой — это, в первую очередь, организация орошения полей. А разве оно под силу единоличнику? А вот колхозу оно под силу. И еще одно соображение в пользу колхоза: в год засухи он оказывает посильную помощь, снабжая людей зерном из закромов, картофелем, спасая весь скот…

Рассказы Тотырбека об увиденном в Ардоне слушали со вниманием. После того как по его предложению зиу, предназначенный Тотырбеку, был устроен погорельцам казачьей станицы, на него смотрели как на человека, к которому стоит прислушаться. Совместная работа сдружила горцев и казаков. Он подробно говорил о том, как организован труд в колхозе «Хох», какую оплату получают члены артели, какую помощь оказывает колхоз в строительстве хадзаров, а также при внезапно нагрянувшей беде…

Люди верили ему, но все-таки задавали все новые и новые вопросы… И Тотырбек в который раз принимался рассказывать о том, что видел… Да, он знает твердо: колхоз нужен и им, жителям Ногунала. Он уже представлял себе, как расцветет жизнь сельчан, когда у них появится техника… Он убеждал страстно, настойчиво, надеясь, что его слова дойдут до разума и сердца односельчан. Он решил во что бы то ни стало убедить все село: еще до начала сева необходимо создать колхоз. Терять дни нельзя. И кому, как не жителям Ногунала, которые испытали на себе все тяготы прежней жизни, подать первым пример? А то ведь и соседи могут опередить. Андрей сообщил, что сегодня и у тех проходит сход. Тотырбек умолк. Его слова вызвали сочувствие у переселенцев. Но все молчали. Никто не спешил выразить желание записаться в колхоз.

— Ну, чего же вы, чего ждете?! — воскликнул Тотырбек и стал обводить взглядом односельчан, и каждый опускал глаза в землю. — Не молчите же! — рассердился он. — Спорьте, возражайте, наконец ругайтесь, но не молчите! Или вы все до единого против?!

Умар погасил папиросу, выпрямился, произнес:

— Почему против? Вот ты — за.

— А ты? — стал наступать на старшего из братьев Гагаевых Тотырбек. — Ты не желаешь вступить в колхоз? Ты, красный боец?

Что-то перестала тянуться к нему душа Тотырбека. И не потому, что годы набежали, посеребрили бороду и виски. Причина в другом: Умар внутренне изменился. Хочется упрекнуть его, да язык не поворачивается. Собственно, в чем он виноват? Он всего добился собственным трудом. Умар отстроился и стал обладателем второго по величине хадзара в Ногунале. Через год, построив дом с двумя комнатами, он отселил в него Урузмага. Потом Гагаевы и хозяйство стали вести каждый сам по себе. Прошел год, второй, третий… Умар все так же упрямо обрабатывал землю, косил сено, заготавливал дрова. На зиму перегонял в специально сделанный загон отару овец, а летом вновь отправлял их на горные пастбища.

Но от людей ничего нельзя скрыть. Умар вдруг стал жесток не только к земле, пашне, лесу, вырывая у них все, что они могли родить. Он стал жесток и к односельчанам, и к домочадцам… Нет, он не был скупым, он часто баловал детей и жену подарками, доставленными из города, причем все знали, как дорог ситец на городском базаре, а к лакомствам — сахару, конфетам — вообще не подступиться… Но, щедро снабжая семью, балуя малышей, Умар требовал, чтобы в доме все расходовалось разумно, пытался и детей приучить делать мало-мальски полезное.

— И мертвую мышь на дороге подбери — кошке на обед пойдет, — твердил он им.

Безжалостный, тяжкий труд Умара дал богатство семье. Видели это и соседи. Сельчане нередко ходили к Умару подзанять муку, мясо, соль… Старались приходить в такое время, когда самого хозяина не было дома. Нет, Умар не отказывал им в просьбе, но всем своим видом он словно бы говорил о презрении к тому, кто не имеет вдоволь еды.

— Сейчас каждый может быть сыт и одет, — твердил он. — Голодают теперь только беспробудные пьяницы и бездельники.

Умар первым в селе посадил на крутом пустыре сад, который вскоре стал приносить урожай. Умар сам укладывал фрукты на зиму в подвале, тщательно перебирал их. И они сохранялись чуть ли не до весны.

Первым он стал и поливать землю. Нет, он не таскал воду в ведрах на поле. Своими руками смастерил он нечто, напоминающее водяную мельницу. Чаши с зачерпнутой водой высоко поднимались и опрокидывались над деревянным желобом, из которого живительная влага разбегалась ручейками по всему участку земли.

Не всем нравилась его настырность и жадность к работе. Вначале — да, и Тотырбек, и Агубе, и Урузмаг не могли нахвалиться Умаром. Но потом Тотырбек стал избегать разговоров на эту тему. А началось все с того, что Умар как-то нанял двух сирот-подростков пасти отару. Затем Тотырбек неожиданно встретил на улице Инала, того самого Инала, над которым весь аул насмехался, таким он был пьяницей. О нем даже песню сложили, и некоторые отчаянные горцы исполняли ее, завидя Инала, и им это сходило, потому что для Инала уже и честь семьи была нипочем. Гагаевы стыдились Инала, ведь он приходился им родственником. И вот этот пьяница оказался в Ногунале. И привез его Умар.

— Зачем он тебе? — напрямик спросил его Тотырбек.

— Пожалел его, — ответил Умар. — Человек там с голоду помирает. А у меня на него еды хватит.

Намерение будто и безвинное, но вскоре Тотырбек убедился, что и тут у старшего из братьев Гагаевых был свой расчет. Умар не давал спуску Иналу, тот действительно бросил пить и работал за двоих…

— Так ты, Умар, желаешь вступить в колхоз? — повторил Тотырбек.

— Почему ж мне не желать? — пожал плечами Гагаев.

— Чего же тогда молчишь?! — возмутился Тотырбек.

— Да вот как подумаю, с кем я буду в колхозе, желание пропадает…

…У ворот своего дома Умар остановил Тотырбека, Агубе и Урузмага:

— Хозяйка затеяла печь пироги. Не зайдете ли, земляки, отведать их? Дети спрашивают, Тотырбек, почему дядя редко заглядывает к нам домой… Или по сестре не соскучился?

На пороге дома одиннадцатилетняя Езетта повисла на шее дяди Тотырбека, весело защебетала:

— Ой, как хорошо, что ты пришел, дядя! У мамы все так вкусно получилось!

Сыновья Умара, Руслан, Хаджумар и младший Абхаз, степенно поздоровались, снисходительно поглядывая на сестру, не сумевшую скрыть радость. Но и их выдали глаза, враз засветившиеся. Сима, жена Умара и сестра Тотырбека, стояла в сторонке, пряча руки, запорошённые мукой, и тихо повторяла:

— Милости просим к столу… Усаживайтесь… Через минуту все будет готово… Просим к столу…

Руслан подхватил у дяди палку, пристроил в углу.

Тотырбек, как и в прежние посещения, обвел комнату взглядом и на сей раз заметил новую вещь — громадный буфет с вырезанными фигурками, поблескивавший стеклами… Богато стал жить зять, богато. Железные кровати, комод, два платяных шкафа, сквозь приоткрытую дверцу одного из них видны новая черкеска Умара, платья Симы, одежда сыновей и дочери. У каждого из них есть по две-три смены одежды, не то что у него, Тотырбека, или у Агубе, Урузмага… Сколько себя помнит Тотырбек, у его отца и на праздник, и на будни была одна и та же темная черкеска, а у матери — серое платье. Когда они вконец изнашивались, мать бралась за шитье — и на свет появлялись точно такого же покроя и цвета черкеска или платье. Младшие детишки донашивали рубашки и штанишки старших; таскали их до тех пор, пока они совсем не расползались.

А пища… Посмотришь на стол Умара, и враз становится ясно, что в доме достаток. Пироги, они в этом доме чуть ли не каждый день. А чего удивляться? В кладовой у Симы есть и мука, и сыр, и мясо, и масло… Это в других домах три пирога появляются по праздникам.

Радоваться бы за сестру, зять выбился из нужды, стал жить счастливо… Но отчего тоскливо на душе? Не оттого ли, что они уже сели за стол, а Инал еще в саду? Через окно видно, как он старательно окапывает землю вокруг деревьев.

— Инала позови, — сказал Руслану Тотырбек.

— Да-да, крикни ему, — поспешно добавил Умар. — Хотелось мне без него с вами потолковать — все-таки хоть и родственник он, но не одной с нами закваски… Да ладно уж, в другой раз…

Сима поставила на стол пироги. Хаджумар налил араку в рог, подал отцу, потом Тотырбеку… Десятилетний Абхаз ухаживал за дядями, щедро подкладывал им на тарелки куски вареного мяса. Особенно он постарался для Урузмага, который шутя шлепнул его ладонью по шее.

— Почему на столе нет чурека? — вдруг спросил Тотырбек.

— А зачем? — беспечно пожал плечами Умар: — Пироги заменят, не жаль…

— Плохо, когда пироги заменяют хлеб, — твердо сказал Тотырбек.

Урузмаг удивленно посмотрел на него: в руках у тамады рог, наполненный до краев, а гость волю дает языку — не полагается. Урузмаг прижал палец к губам, прося Тотырбека помолчать. Агубе смотрел на него во все глаза. Но в Тотырбека точно бес вселился.

— Не понимаю тебя, зять, — насторожился Умар.

— На чуреке выросли наши прадеды и деды; мы сами, сколько себя помним, радовались чуреку, — веско сказал Тотырбек. — И как бы ни был хорошо накрыт стол, для чурека всегда должно найтись место! Так должно быть в осетинском доме.

Чтобы не нагнетать напряженности, Умар расхохотался, натужно и громко, закричал жене:

— Подай сюда чурек. — И обратился к зятю: — Не знал, Тотырбек, что ты предпочитаешь чурек олибаху.

— На столе всегда должен лежать чурек, — упрямо повторил Тотырбек. — Не потому, что надо его обязательно есть, а чтоб напоминал, как мы жили и что ели. Я бы и через сто лет наказывал ставить на стол чурек, как бы прекрасно ни жили наши потомки. Вот так!

— Не знаю, как через сто лет, но у нас в доме ты всегда будешь видеть перед собой чурек, брат, — весело сказала Сима. — Не обижайся, если рядом с ними будут и пироги, и жаркое, и шашлык, и выпивка…

— Чурек есть чурек, — непреклонно заявил Тотырбек.

— А теперь позволь тамаде поднять тост, — показал на рог в руках Умара Урузмаг.

— Инал еще не за столом, — напомнил Тотырбек.

— Ну знаешь. — рассердился Умар. — Ты младше меня, должен был бы помнить это и не встревать в разговор.

— Я сегодня смолчал, — сказал Тотырбек, — смолчал, потому что младший и мы были на людях. Правильно я себя повел, Урузмаг?

— На людях мужу и брату жены нельзя ссориться, — кивнул Урузмаг.

— Там я сдержался, но здесь, пока мы одни, без посторонних, хочу кое-что сказать твоему мужу, сестра. Ох как не прав ты был сегодня, Умар. От слов твоих так и веяло жадностью и эгоизмом.

— Мне что, слушать тебя, своего зятя? — вскричал Умар.

Урузмаг и Сима переглянулись, им явно не хотелось присутствовать при этом разговоре.

— Придется послушать, Умар, — сказал Тотырбек, помедлив мгновение. — Другие смолчат, а я тебе правду скажу — правду. — И спросил: — Скажи, Умар, почему тебя не любят в ауле?

— Завидуют мне люди, завидуют тому, что у нас и покушать всегда вдоволь, и есть что надеть… — сощурив глаза, гневно ответил Умар.

— Ты все забыл, Умар, все! — укоризненно покачал головой Тотырбек. — Забыл, за что воевал, кто тебе все это дал… Потому и живешь не так. Не так!

— Перестань поучать меня, — прервал его Умар. — Я воевал за то, чтобы жить как хочу.

— А чем ты отличаешься от Тотикоевых? — блеснул черными глазами Тотырбек. — Чем?

— Не смей меня сравнивать с этой бандой кровопийц! — разгневался Умар. — Я стоял под дулом их винтовки.

— А теперь знаешь, как тебя следует называть? И называют уже! Кулаком! Не веришь? Урузмаг, чего молчишь? Подтверди. Ты же слышал. Думаешь, Умар, не обидно это слышать? — покачал головой Тотырбек. — Смотри, как бы не постучалась в твой дом беда…

— Не твоя забота! — отмахнулся Умар. — Все знают, как я сражался…

— Но теперь ты держишь батраков.

— Инал — батрак? Да он никогда так не жил, как у меня! И подростков я от смерти голодной спас! — возмущался Умар.

— Ты их бедой воспользовался, — уточнил Тотырбек.

— А не завидуешь ли и ты мне? — приподнялся Умар.

— Молчи! — стукнул по столу кулаком Тотырбек и, успокоившись, добавил: — Не будем ссориться, зять… Видишь, и Симу напугали, и племянников моих… Поднимаю тост за счастье, дружбу!.. — И прежде чем выпить, заявил: — Завтра я повезу людей в Ардон, пусть сами убедятся, что такое колхоз!..

Через день на двух машинах, выпрошенных сельсоветом в районе, группа поселенцев отправилась в Ардон… Вечером Тотырбек с группой побывавших в Ардоне стал обходить дворы…

О том, быть или не быть колхозу, спорили в каждом доме, взвешивали все за и против, и вольно или невольно люди приходили к выводу, что правда на стороне Тотырбека Кетоева, что мысли его больше затрагивают сердце, чем думы Умара. Когда же узнали, что в соседнем ауле чуть ли не все горцы вступили в колхоз, это ускорило решение. Все громче зазвучали голоса, что ногунальцам не к лицу отставать. И тогда провели новое собрание, на котором предполагалось только обменяться мнениями об увиденном. Но произошло иное: ход обсуждения логически привел к тому, что тут же стали подавать заявления о приеме в колхоз… При этом все выступающие обращались к Тотырбеку с наказом, будто он уже был председателем колхоза. И тогда он в растерянности развел руками и воскликнул:

— Да кто я такой, что вы поручения даете?!

— Ты затеял дело, — говорили ему. — Кому, как не тебе, быть председателем колхоза?!

…Долго определяли, где же держать лошадей и коров. Не было в Ногунале подходящего коровника и сарая… Кто-то предложил, чтоб пока переселенцы держали их у себя во дворе. Но тут же решили, что это не выход. Наконец надумали огородить пространство между хадзарами Тотырбека и Агубе, освободить его от камней и выстроить сарай и коровник. Объявили три зиу подряд. Стены сложили из камня, крышу покрыли соломой, как это делали казаки…

Эта первая колхозная страда незабываема. Каждый трудился за троих, словно хотел всем показать, на что он способен. И даже в этом всеобщем порыве энтузиазма Тотырбек выделялся, будто не было за его плечами многих лет тяжкого труда и войны. Не признавал он ни выходных, ни праздников…

Весна выдалась капризная, лето — жаркое, а осенью ливни чуть ли не через день обрушивались на долину.

Переселенцы мучились от непогоды. Наступило время уборки картофеля, а дождь мешал работать. Страшно было представить, что произойдет с картофелем и кукурузой, если вдруг погода еще неделю-другую будет стоять дождливой. Умар был сам не свой, сердился из-за каждой мелочи, так что все в семье сторонились его, даже девятилетний Абхаз старался не попадаться на глаза отцу. Дождь бушевал за окном, и в семье Умара назревала гроза.

И именно в эту недобрую минуту в окно постучали, и, когда Сима отворила дверь, вошла насквозь промокшая Зина.

— Учительница! — ахнула детвора.

Абхаз, решив, что учительница пришла бранить его за прогул, спрятался за столб, подпиравший крышу.

Езетта же, наоборот, бросилась со всех ног к учительнице, помогла ей снять с головы мокрый пушистый платок…

— Что-нибудь случилось? — встревожилась Сима.

Руслан и Хаджумар, подражая отцу, стояли поодаль и молча и терпеливо ждали, когда гостья заговорит сама.

— Я пришла поговорить с вами о них, — кивнула Зина головой на Руслана и Хаджумара.

— О них? А что говорить о них? — прищурил в гневе глаза Умар: — У них все есть…

Учительница замахала руками, ужаснулась:

— Не при них же надо обсуждать…

Выпровоженные в другую комнату дети конечно же приникли к двери, чтоб узнать тайну.

— …Они способные, им следует учиться дальше, — горячилась Зина. — Мне их больше нечему учить, им надо ехать в Алагир или во Владикавказ, им в среднюю школу надо…

— Они окончили твою школу, — возразил отец. — Теперь я учитель. Настоящих земледельцев из них воспитаю.

— Что вы говорите? Им четырнадцати лет нет! — упрямо твердила Зина: — В город их надо, в город! Учиться!

— А где они в городе жить будут?.. — робко подала голос Сима. — Кто за ними ухаживать будет? Стирать одежду? Готовить еду?..

— А она об этом не подумала, — зло усмехнулся Умар.

— Раз у вас нет родных в Алагире, Ардоне и во Владикавказе… — Зина решительно замялась… — То можно… в Воронеж отправить. К моим родителям. Я им напишу, — она поежилась. — Правда, двоим места в доме не найти, но одного мои отец и мать примут, прокормят, устроят учиться…

Хаджумар и Руслан переглянулись. Вот чудо-то! Неужели кто-то из них и вправду поедет в далекий Воронеж?..

— Ты езжай, — толкнул локтем брата Руслан. — Тебе на командира учиться.

Хаджумар зажмурился от такого поворота событий. Он поедет в Россию! Он будет учиться на командира!.. Но отец рассудил по-своему:

— Странная ты, Зина, женщина. Легко смотришь на жизнь — легко рассуждаешь. Не подумав, решаешь серьезные вопросы. Да за что твои родители должны кормить-поить его, обстирывать? Или буржуи они?

— Ну что вы! — отмахнулась Зина. — Отец — учитель пения, мать — швея.

— Видишь? А ты им моего сына навязываешь… Несерьезно, несерьезно рассуждаешь…

…На следующий день Руслан и Хаджумар направлялись к мельнице. Братья передали дяде разговор учительницы и отца. На мельнице загрузили зерном чан над жерновами, с минуту следили за тем, как идет помол. Дядя взял щепотку муки, потер ее пальцами, задумчиво поглядел на Хаджумара и Руслана.

— Значит, возразил Умар? — спросил он и долго смотрел на ревущие воды реки, думал о зяте. Почему он недобрым стал? Почему людям в глаза не смотрит? Что на него так плохо влияет? Добро, добытое честным трудом, должно радовать человека, делать его счастливым… С Умаром все иначе… — Плохо, когда человек веру в людей теряет, — произнес Тотырбек и тотчас прикусил язык: нельзя дурно отзываться об отце при его сыновьях, дети всегда должны уважать своих родителей, иначе вырастут плохими людьми…

Глава десятая

На имя Тотырбека пришло письмо, в котором предлагалось направить на курсы трактористов одного из жителей Ногунала. Председатель был озадачен: трактора в селе нет, а тракторист зачем? Он позвонил в Алагир.

— В том-то и дело, что трактор у вас будет, — развеял его сомнения председатель райисполкома. — Собственно, он уже в пути в район. Так что отбирай из молодых ребят самого смекалистого и достойного. Назад возвратится на железном коне…

Тотырбек задумался. Кого же выбрать? Конечно, нужен смекалистый. Тотырбек не один раз перебрал в памяти сельчан и никак не мог ни на ком остановиться: один чересчур легкомыслен, другой совершенно не знает русского языка, третий обременен семейными заботами… Так ничего не решив, он вечером, по дороге домой, завернул на нихас, где коротали время пожилые переселенцы. Тотырбек поделился с ними радостной вестью.

— Трактор — это интересно, — насмешливо прищурился один из стариков. — Выходит, мы обскакали своих соседей. У них трактора нет, — а у нас будет.

— Будет, если найдется человек, который сумеет его сюда доставить, — озабоченно сказал Тотырбек.

— Где найти такого, кто оседлает трактор? — вздохнул старик.

— Искать не надо. Он есть. И единственный, — заявил старейший житель села и пошутил: — Если не считать меня самого.

— Ты бы смог, — согласился Тотырбек. — А кто еще?

Тотырбек терпеливо слушал их. Он прекрасно знал эту повадку старцев не прямиком идти к цели, а заинтриговать собеседников и только потом коротко бросить убедительное слово. Так случилось и на сей раз. После нескольких имен, произнесенных стариками, в ответ на каждое из которых следовало «нет», «не угадали» старейшего, наконец наступила минута, когда он, убедившись, что старики более никого не назовут, погладил ладонью бороду и со смешком произнес:

— Агубе.

Тотырбек недоуменно пожал плечами:

— Но он ведь Тотикоев.

— Ну и что? — рассердился старейший. — Что у него общего с Батырбеком? Фамилия? Он что, так и будет всю жизнь отвечать за нее? К трактору его фамилия не пристанет…

Старцы еще пытались возразить ему, а Тотырбек уже понял, что прав старейший: Агубе и есть тот человек, который нужен. Мудрый старец и в другом прав: ни в натуре, ни в характере, ни в помыслах Агубе ничего нет от его дядей, и живет он давно уже по новым законам. Свой он, свой!.. Тотырбек нахмурил брови: почему же он, председатель, так ни разу и не подумал об Агубе?

…Для Агубе и Зины это предложение было совершенно неожиданным. Его оно сперва обрадовало, потом радость сменилась озабоченностью, а затем наступила растерянность. В ночь перед выездом Агубе, разбудив Зину, сказал ей:

— У меня есть работа, дом, жена, сын — что мне еще нужно? Не поеду я.

Зина поправила одеяло, заговорила серьезно:

— Тебе еще много чего нужно! Трактор научиться водить нужно, грамоту познать нужно, науку… Трактор для тебя не просто железный конь. Это… это крылья твои, Агубе. — И, приподнявшись, решительно тряхнула косами: — Ты не поедешь — я поеду!.. Так и знай — поеду! — и обняла его. — Прошу тебя, Агубе, не позорь нас. Ты должен стать первым трактористом Ногунала, должен!..

— Да не смогу я, — простонал он.

— Сможешь! Сможешь, — стала уверять она. — Ты у меня умный! Ты у меня смелый и решительный! Ты все сможешь! Ты и меня научишь водить трактор. Да, да, и меня!

— Не женское это дело — трактор, — мягко обнял он ее.

— Таковы вы, мужчины: сам еще и трактора не видел, а уже объявляешь работу на нем чисто мужским делом.

…Чудовище приближалось, наводя страх на все живое. Лязг и грохот опережали его, вызвали переполох за колхозным забором и во дворах хадзаров. Лошади поводили ушами. Овцы сбились в кучу, каждая старалась втиснуться в середину. Петухи вытянули шеи, испуганно кукарекали, и куры, захлопав крыльями, со всех ног бросились в сараи и под бедарки и арбы. Исступленно залаяли собаки.

Старики, которых грохот и лязг застали на нихасе, настороженно прислушались и, как ни старались казаться равнодушными, не смогли скрыть охватившего их беспокойства.

— Неужели река что-то тащит? — вырвалось у одного из них.

— Против течения?! — поразился старейший.

— Значит не река, — удивился своей оплошности старец.

— Тогда что за шум?..

Из домов повыскакивали женщины. Односельчане опасливо всматривались туда, на дорогу, откуда доносился гул…

— Что-то страшное бежит на село!

— Ой, беда, беда, приближается!..

Необычайный шум, ржание обезумевших лошадей, неистовый лай собак сорвал с мест школьников. Они высыпали на улицу, наиболее отчаянные озорники побежали навстречу трактору.

— Тамби, куда?! Назад! Домой!!! — понеслись вслед мальчишкам испуганные крики матерей и бабушек.

Зина из-под ладони всматривалась в даль. Что-то там, у огромного камня, который огибала дорога, сверкнуло на солнце, раз, второй, — и чудовище стало медленно и неотвратимо вползать в село. Чудовище дышало, раз за разом выплескивая в небо клубы жгучего дыма. Женщины, с криками выскакивая из дворов, побежали наперерез чудовищу, стараясь опередить его и скорее достичь школы, возле которой толпилась детвора.

— Ой, страшилище! Спасайте детей!

Зина радостно захлопала в ладони:

— Не пугайтесь! Это же трактор! Трак-тор!

И в ответ понеслось на разные голоса:

— Трактор!

— Тот самый, за которым отправился Агубе!

— Ой, какой он, этот трактор!

— Так и катит, так и катит… Чего Агубе не останавливает его?..

— А вон и сам Агубе. Ишь как оседлал чудовище!

— На нас страх нагнал, а сам улыбается, этот Тотикоев!..

— Да останови же его, Агубе! Видишь, скотина обезумела!..

За колхозным забором конь Тотырбека порвал уздечку. Собаки, завидя чудовище, теперь не рвались к нему, а, наоборот, визжа, жались к стенам хадзаров и заборам.

Трактор подкатил к колхозному двору и замер. Агубе, веселый и замызганный, довольный случившимся переполохом, с черными от смазки руками и грязным пятном на правой щеке, поискал глазами в толпе. Встретившись взглядом с Зиной, он засмеялся и легко соскочил на землю. Агубе сперва поздоровался с колхозниками, которые все еще с опаской косились на неведомую машину, шутливо шикнул на малышей, облепивших ее, и только после этого неспешно направился в сторону своего дома. Сын устремился навстречу ему и озадаченно оглянулся на мать. И невдомек ему было, что Агубе очень хотелось броситься к Зине, обнять ее, и лишь страх нарушить обычай отцов заставил его обуздать свои чувства. Проходя мимо жены, он только осмелился взглянуть на нее украдкой и прошептать:

— Я сдал экзамен, Зина…

— Вижу! — вырвалось у нее.

Люди глядели им вслед.

Старейший житель села неторопливо приблизился к трактору, окликнул Агубе.

— Коня бросил посреди села и бежишь домой, — упрекнул он. — Где это видано? Неужели не понимаешь, как нам не терпится узнать, что это за штука, твой трактор? — И он закружил вокруг трактора, трогая палкой то одну, то другую деталь, уточняя, для чего она служит; его интересовала и маневренность его, и стоимость; напоследок он заявил: — Вижу, Агубе, ты ночь не спал. Но учти: не уйдешь домой, пока я его не оседлаю.

И тракторист подсадил его на площадку… Старец, держась одной рукой за спинку сиденья, другой — за беспощадно дымящую трубу, покачивался в такт работающей машине и горделиво поглядывал по сторонам. Агубе тронул трактор с места, направившись в конец села. Следом бежали, громко крича, малыши. Испуганно дергались, стараясь сорваться с привязи, лошади. Блеяли овцы, тараща глаза на чудовище…

Глава одиннадцатая

…Колхоз набирал силу. Не так быстро, как хотелось бы. Но люди уже поверили в него. Вскоре подал заявление и младший из сыновей Дзамболата — Урузмаг.

Вне колхоза во всем Ногунале остались лишь Умар да два-три кулака. Тотырбеку казалось, что теперь, когда Умар увидит, в какой компании оказался, он спохватится и придет к ним. Но время шло, а Умар и заговаривать на эту тему не желал. Он вел себя так, будто в Ногунале колхозом и не пахло. И как поразился бы Тотырбек, если бы узнал, что Урузмаг подал заявление по настоянию Умара.

Странно складывались взаимоотношения двух братьев. Вначале Умар и знать не желал Фаризат, ибо она была из тотикоевской фамилии. Он и на свадьбу пошел скрепя сердце… В тот первый год пребывания в Ногунале, когда семьи братьев жили вместе, пока не построили отдельный домик для Урузмага, Умар приглядывался к Фаризат. Ему пришлось по душе, что молодая жена Урузмага старалась жить, придерживаясь старинных законов: быть незаметной в доме, не лезть на глаза, появляться только, когда необходимы ее работящие руки и сноровка, с утра до ночи быть в хлопотах, просыпаться раньше всех, ложиться позже всех; накрывая на стол, усаживаться за него только после того, когда все члены семьи — сытые и довольные — поднимутся.

Через год после свадьбы Фаризат родила сына. Нарекли его Измаилом. На кувд в честь новорожденного первым пришел Умар. Неожиданно для всех он сделал щедрый подарок Измаилу — подарил коня, в жилах которого текла кровь арабских скакунов. Урузмаг был тронут до слез.

Позже Умар еще несколько раз под тем или иным предлогом заглядывал в дом брата, вел себя шумно, весело, подзывал к столу хозяйку и благодарил ее за угощение. В одно из таких посещений он и вырвал у Урузмага согласие вступить в колхоз.

— Ты по мне не суди, — сказал он брату. — У меня своя дорога. Ты прислушивайся к Тотырбеку. Он по-своему мыслит. — Умар насмешливо произнес: — У его дум и желаний полет легкий, они не отягощены заботами о нажитом богатстве. — И вздохнул: — Иногда я ему завидую. Не тому, как он живет, а тому, как решителен в поступках и мыслях…

В другой раз заговорил о городе. «Там, конечно, жить легче», — вздохнул Умар и принялся говорить о том, что не мешало бы Урузмагу перебраться со временем во Владикавказ. Умар поможет ему купить дом, обзавестись мебелью. Предложение брата застало Урузмага врасплох, но, поразмыслив ночь, он пришел к выводу, что ему, инвалиду, в городе не так тяжко придется, как в селе, где все хозяйство держится только на нем. Утром Урузмаг дождался, когда Умар вышел из дому, и будто невзначай пошел ему навстречу. Поравнявшись с братом, объявил, что он согласен перебраться в город, на что Умар усмехнулся:

— Не сразу, брат, не сразу… Ты не пожалеешь, что избрал Владикавказ… — и больше не заговаривал с ним на эту тему…

В последнее время Умар был озабочен, хотя и скрывал это старательно. Урузмаг, как никто другой, понимал, что происходило со старшим братом. Выросший в нужде, голоде и холоде, он, ощутив достаток, уже не мог остановиться, копил добро, не пересилил себя, не смог вовремя с ним распрощаться. И разговоры Тотырбека ни к чему не привели. Умар трудился как одержимый. И себе минуты передышки не позволял, и домочадцев с утра нагружал поручениями.

Особенно доставалось Иналу и нанятым подросткам-сиротам. Младший из них ежедневно должен был снабжать дом хворостом для очага. Засветло ему приходилось переправляться по перекинутому над рекой с одного берега на другой тесаному бревну, карабкаться вверх по мокрому снегу к темнеющему на склоне горы лесу, собирать засохшие ветви, связывать их в огромную, с торчащими корягами вязанку и волоком тащить вниз… Самое трудное было переправить ношу через реку. Инал советовал мальчонке таскать хворост по частям. Но тот, мечтая поскорее оказаться в тепле хадзара, упрямо взваливал связку на тощие плечи…

…Первой встревожилась Сима. Она поспешила к мужу, который перебирал картофель в подвале, испуганно прошептала:

— Младшего из Тотикоевых нет до сих пор… Случилось что?..

Случилось непоправимое…

Увидев обледенелое бревно над водой и прибитую к нему потоком вязанку хвороста, Умар задрожал. Он представил себе, как ноги мальчишки заскользили по бревну, как беспомощно он взмахнул руками, как падали одновременно он и эта злосчастная вязанка — по разные стороны бревна. Упасть бы мальчишке направо — бурный поток прижал бы его к жалкому мостку, как вот эту вязанку, которая навсегда врежется горцу в память…

Умар бросился вниз вдоль реки, жадно всматриваясь в грозный поток…

…Следователь, упорно избегая взгляда Умара, жестко спросил:

— Вы знали, сколько ему было лет?

Умар промолчал.

— Судить вас будем…

…На следующей неделе Умар поехал навестить родных в Хохкау. С собой он взял сына Хаджумара. Подросток был поражен, когда услышал, как отец сказал своему брату Мурату:

— Ты мечтал сделать из моего сына командира. Оставляю его с тобой. Ему есть чему поучиться у тебя, красного командира…

Опасался ли Умар чего-то? Конечно. Иначе не поймешь, почему он так сурово поступил и со вторым сыном. Обиделся Руслан на него. Сильно. Чего ради на отца напала блажь отвезти его, четырнадцатилетнего, на стройку, в палатку, к незнакомым людям? Чем Руслан провинился перед ним? Все в доме, в том числе и сам Руслан, были убеждены, что он у отца любимец. Доказательств тому было не перечесть. И лошадь у него была такая прыткая, что ее мог обогнать лишь отцовский конь. И одевался Руслан лучше всех в селе — отец привез ему черкеску из Кабарды. И за столом ему подкладывал лучшие кусочки. Руслан ломал голову, пытаясь понять, чем разгневал отца. Чем-то ведь вызвал недовольство, если отец оторвал его от семьи. Умар в дороге пел, серьезных разговоров избегал, настойчивых взглядов сына старательно не замечал…

На фоне лесистых гор разбросанные посреди поля палатки, освещенные лучами заходящего солнца, казались живыми существами, вцепившимися кольями-щупальцами в землю. Отец направил бедарку к самой большой из них, рассчитанной этак на десять — двенадцать человек. На одной из стен ее было написано: «Наш комбинат будет крупнейшим в Европе!!!» Метрах в сорока одиноко торчала заводская труба, на которой краской была выведена дата «1914» и фамилия «Ага-Бала Гулиев». А за нею кирпичные стены ползли, казалось, в самое небо. Возле палатки у грубо сколоченного стола собралась взволнованная толпа строителей.

— Как пчелы гудят, — усмехнулся Умар и натянул поводья: — Тпру!

Строители не обратили внимания на подъехавшую бедарку. Они были увлечены письмом, которое им, сердито посапывая, читал сухой старик, сидевший во главе стола.

— «Горцы! Осетины! И вот я, Ага-Бала Гулиев, обращаюсь к вам!» — голос старика в негодовании запнулся.

Рыжий паренек толкнул в бок соседа, дурашливо прризнес:

— Слушай, Ахсар, к тебе обращается твой заграничной благодетель.

— Сергей! — шикнули на него, и толпа опять уставилась на старика.

— «…Я подарю вам свой завод. Но взамен требую: прочь большевиков! Гоните Советскую власть!» — старик поверх очков оглядел строителей и усмехнулся: — Вот так! Гоните Советскую власть — и его труба — ваша! — Он махнул рукой себе за спину: — Вот эта труба!

— Щедрый! — засмеялась девушка и взглянула на бедарку и незнакомцев.

— Дядя Соломон, да кто он такой, этот Ага-Бала? — с горячностью спросил Ахсар.

— Э-э, не к тому обращаешься. Пусть дядя Мисост поведает вам об одноруком персе, — произнес Соломон и кивнул на сутулого пожилого горца, не забыв насмешливо добавить: — Ему он показался богом.

— Почему не умирает твоя память? — в сердцах проговорил Мисост. — Почему держит в себе каждую мелочь? Язык твой, Соломон, на тебя похож — такой же длинный. Мой ведь не рассказывает молодежи, в каком виде я впервые увидел тебя?!

Толпа с интересом следила за их перепалкой. Умар и Руслан стояли в пяти метрах от строителей и ждали, когда на них обратят внимание. Ну и одежда была на строителях — рваньем и то трудно назвать. Черкески с дырами, а то и залатаны разноцветными лоскутками. У Асхара спина и живот повязаны шерстяным платком. Неужто он, Руслан, будет работать рядом с ними?

— Так вы видели Ага-Бала?! — спросил Сергей.

Мисост и Соломон нехотя поведали о том, как много лет назад, в жаркий летний полдень, они заснули в тени дерева у обочины дороги. Проснувшись от стука колес, Мисост поднял голову, глянул влево и ахнул: по дороге не катилась, а летела чудо-коляска. Фаэтон покачивался от быстрой езды, а из него поглядывал по сторонам, не-ет, не человек — сам бог в высокой островерхой белой папахе и красной черкеске. Завидев сонных пацанов, он вытянул руку, — а она без пальцев!.. Обомлел Мисост: и знал, что не сон, а сном казалось появление этого человека, повторявшего одно и то же осетинское слово: «Цас? Цас?» — «Сколько? Сколько?» И Соломон проснулся. Позже выяснилось, что Ага-Бала — а это был он — ездил по полям Осетии и дотошно расспрашивал горцев, купцов и перекупщиков, сколько зерна кукурузы получают осетины с гектара и какова цена ей на базаре. Повсюду видел он кукурузу, а чуял запах золота. Не дурак он был, этот Ага-Бала, не дурак. Узнав, что здесь высокие урожаи, а цены низкие, задумал построить завод по переработке кукурузы. И место для него выбрал неплохое. Рядом — станция Беслан, под боком — река Терек. И еще одну фразу, рассчитанную на бедняков, заучил по-осетински перс: «Я вас осчастливлю!» Ага-Бала выкрикивал ее везде, твердил, что будет закупать на месте, как говорится, на корню, всю кукурузу, освобождая горцев от лишних хлопот. Да тонка оказалась у перса кишка: в течение нескольких лет смог он воздвигнуть только стены двух корпусов да трубу, а тут и бежать ему время пришло к себе на родину. И вот Ага-Бала опять выплыл, весточку прислал, ответа ждет… Чудно!.. Соломон покачал головой…

Умар вдруг шагнул вперед, внимательно взглянул на Соломона и Мисоста. Что-то ему явно в рассказе не понравилось, и он поморщился. Руслану даже показалось, что отец собрался вернуться к бедарке, но, встретившись с взглядом сына, передумал.

— Есть предложение послать письмо господину Ага-Бала, — заявила Надя. — Всю нашу позицию по данному вопросу ему высказать. Не дарите, мол, господин, того, что вам не принадлежит!

— Заместо резолюции — открытое письмо персу! Можно и так, Надя, — согласился Соломон и разложил бумагу.

— Да откровенно, — разгорячился каменщик Сергей Зыков. — Как казаки турецкому султану. А что?! Почему мы должны цацкаться с буржуями? Мы не холуи! Они там вишь как пишут: выгоняйте большевиков да получайте подарочек! С такими нужно разговаривать по-нашенски. Бабы и все слабохарактерные, заткните ушки пальчиками, я буду диктовать! «Ты, старый, вонючий, бесхвостый ишак, господин Ага-Бала…»

Дальше пошли такие слова, что Умар покосился на сына — и вновь ему захотелось повернуть к бедарке и поскорее уехать отсюда. И снова он пересилив себя и терпеливо выслушал слова, рвавшиеся из уст строителей, только взглядом показал, чтобы Руслан отошел подальше. И много грубостей еще донеслось бы до ушей сына, если бы вдруг Надя не поморщилась и решительно не закричала:

— Теперь я…

— Я затыкаю уши, — дурашливо завизжал Сергей.

Девушка гневно отвернулась от него, покосилась на Умара и Руслана и стала диктовать:

— «Мы вас еще в семнадцатом году лишили украденных у народа богатств. Теперь мы сами решаем, что нам делать с землей, с урожаем… Приезжайте к нам чёрез пару лет — и вы увидите новый, крупнейший в Европе комбинат!»

— Э-э, так не пойдет, — запротестовал Сергей. — Письмо как начали — так и продолжать надо. Я еще кое-что придумал.

Тут Соломон встретился взглядом с Умаром и прервал не на шутку разошедшегося рыжего паренька:

— Цыц1 — И спросил Умара: — Вам кто нужен?

— Если видишь человека за столом, покрытым красной скатертью, можешь должность не спрашивать: начальство — и все! — ответил Умар. — Раньше князей по белой черкеске и вышитому башлыку определяли, теперь начальство по бумажкам и портфелям узнаешь. Так что ты нам нужен…

Умара строители выслушали без улыбки, и это заставило его говорить по-другому.

— Привез вам работника, — серьезно сказал он и показал на сына. — Крепкий. Все умеет делать. Сам учил.

Теперь все уставились на Руслана.

— Сколько тебе лет? — спросил Соломон.

— Четырнадцать, — выпалил Руслан.

— Шестнадцать, — поправил, строго глянув на сына, Умар. — Я его отец. Мне лучше знать, когда он родился. Поставьте рядом четырнадцатилетнего — Руслан будет на голову выше. А силенка у него, как у восемнадцатилетнего, — прищурившись, он посмотрел на сына.

Потупив взор, Руслан неловко и нехотя кивнул головой, чувствуя, что краснеет.

— Хочешь работать у нас? — смерил его взглядом Мисост.

— У меня надо спрашивать, хочу ли я, чтобы мой сын трудился на стройке пятилетки, — заметил отец. — И я отвечаю: хочу! Ему наслаждаться новой жизнью — пусть сам ее и строит.

— Он собрался строить новую жизнь? — возмутился Сергей. — Да он на второй день даст тягу отсюда. Ты сколько раз в день кушаешь? — подскочил он к Руслану.

— Три, — сказал тот и, помедлив, уточнил: — Четыре, — вызвав оживление среди строителей.

— Ну, а здесь — разок будешь, — торжествуя, заявил Сергей. — Да утром и вечером — чаек. Спишь на холоде?

— У нас в доме русская печь, — горделиво сказал Умар.

— А здесь одна буржуйка — в женской палатке, — сообщила Тоня.

— В нашей берлоге летом — что в жаркой пустыне, а зимой — словно в леднике, — вздохнул Ахсар.

— И в ливень не спасает, — подала голос Надя.

— Перемени план, парень, покуда отец тут, не то пешком придется домой добираться, — посоветовал Сергей.

— Мы с утра до вечера по доскам — вверх-вниз, — сказал Ахсар. — Вверх — с кирпичом на горбу, да все бегом, потому что соревнуемся с бригадой Колиева. Не слабы ли твои ноженьки в этих сапожках?

— Гагаевы — крепкая порода, — прищурился Умар.

Соломон внезапно поднялся, задумчиво произнес:

— Где-то я тебя видел. Голосок знакомый.

— Не думаю, — поспешно, слишком поспешно отрезал Умар, но блеск глаз выдал его — он явно узнал бригадира.

— И мне ты кого-то напоминаешь, — подтвердил и Мисост. — Уж извини, но кто-то из наших знакомых явно твой брат.

— У меня тоже много друзей, — даже не глянув в сторону Мисоста, заявил Умар. — И каждый новый кого-то напоминает. Жесты у разных людей бывают одинаковыми…

— А у нас с тобой не может быть ничего одинакового, — неприязненно прошептал Руслану Сергей. — Воспитание не то.

— Ну, чего ты пристал к нему? — оттолкнула его в сторону Надя. — Человек желает испытать свои силы, а вы ему о трудностях. Девчонки — и те выдерживают. Почему же Руслан убежит?

— Эге! Уже и имя запомнила! — щелкнул пальцами Сергей.

«Девушка, а как сильна!» — восхитился мысленно Умар, и, еще раз убедившись, что был прав, направив лошадь сюда, где сын может отшлифовать волю, он обратился к Соломону:

— Так берете его?

— Многие прибывали сюда, мечтая о длинном рубле, да на вторые сутки здесь и духа их не оставалось, — сказал, обращаясь к Руслану, Соломон. — У нас стройка. Стройка! Не только комбинат строим, но и будущее свое… Однорукий перс не осилил и маленького заводика, а мы задумали крупнейший в Европе маисовый комбинат. И соорудим его. Без подачек! Сами!

— Дядя Соломон, вот бы это в послание Ага-Бала! — восхитилась Надя. — Такие слова сильнее ругательства. Пусть перс знает, что строим и как строим!

— И кто строит! — подсказала Тоня.

— Верно! Всех нас перечислить надо, — Надя кивнула на Руслана: — И его тоже.

— Можно вписать и новичка. Если останется, — Соломон, прищурившись, выжидающе посмотрел на молодого горца. — Подумал, парень?

Развязывая поводья, Умар заговорил:

— Знаю, сын, не поймешь ты меня. Знаю: думаешь, куда это отец привез тебя. Кругом степь: от жары не спрячешься, от холода не укроешься. И жить будешь впроголодь. А дома пироги, мясо, тепло очага, мать, братья, сестренка, улыбки, забота… И от всего этого оторвал тебя не враг, не кровник, а родной отец. Бросаю здесь, будто ненависть у меня к тебе. Но ты еще убедишься, как дорог мне… — Он подождал, не скажет ли что сын. — Молчишь? Ищешь, пытаешься выяснить, почему я так? Изверг я? Нет. Объяснить ничего не могу. Поймешь. Не сейчас — потом. Предупрежу только, что большие испытания предстоят тебе. И нам. Советую не горячиться. Горец, не подумавши, никогда кинжал не вытаскивает. Обдумай прежде, чем что-то предпринять. Это тебе мой первый завет. А второй такой: будь настойчив и терпелив. Ты должен стать передовиком. — И неловко пошутил: — У меня сын должен быть передовиком. Ясно? От этого зависит, как дальше пойдет твоя жизнь, — и опять выжидающе умолк. — Молчишь — значит дуешься. Ну что ж, у тебя на это есть основания. Но матери я не скажу, что ты обиделся. У нас мужской разговор — не для женской души. И в письме не проговорись. А лучше, если ты вообще не будешь писать. И нечего вздрагивать. Не потому говорю, что любви к тебе нет… Нет. Но… Лучше, если обойдешься без писем… — Он сел в бедарку, протянул сыну хурджин и, не сразу выпустив его из рук, сказал: — Но если очень, очень обиделся и не желаешь оставаться здесь, не стану неволить. Одно твое слово — и уедем вместе, — голос его стал напряженным. — Но чтоб потом не обвинял меня ни в чем! — И внезапно рассвирепел: — Так скажешь ты хоть слово или язык проглотил?!

— Не знаю, на какие испытания намекаешь, — наконец произнес Руслан. — Но вижу: не желаешь, чтоб я возвратился домой.

— Неправда! — гневно возразил он. — Я хочу, чтоб был всегда перед моими глазами, но… — он поперхнулся и окончательно вышел из себя: — Решай же!

То, что он задумал, должно было свершиться, если для этого даже потребовалось бы, чтобы Терек повернул в горы.

— Я остаюсь, отец.

Умар облегченно вздохнул, сказал, не глядя на сына:

— Спасибо, что не воспользовался моей минутной слабостью. — Подал сыну бурку, высматривая что-то вдали, обронил: — Нелегко тебе будет. Но повзрослеешь, поймешь, почему отец так поступил. — И, не замечая взывавшего к его отцовской любви взгляда Руслана, поправил вожжи, сурово добавил: — У тебя, у меня, у всех твоих предков — одна честь. Не забывай этого.

И уехал, оставив сына, тоскливо смотрящего ему вслед. Но останови он бедарку, позови его, пригласи сесть рядом, чтоб отправиться назад домой, — Руслан отказался бы. Но Руслану не грозило такое испытание, ибо отец не остановился. И, глядя на его широкую спину, Руслан вдруг почувствовал, что больше не увидит его, что и село, и двухъярусный хадзар, и мать с ее вечными жалобами на боль в пояснице, и братья, и красавец конь, и веселый гомон многочисленной семьи за длинным столом — все это осталось в прошлом. Бедарка быстро удалялась.

— Да оглянется ли он?! Сын же! — услышал Руслан удивленный голос Нади. Он не заметил, как она оказалась рядом. Оскорбленная за Руслана, девушка спросила: — Проштрафился ты?

— Не знаю, — искренне признался Руслан…

Глава двенадцатая

Те годы запечатлелись в памяти Руслана событиями, связанными с комбинатом. А все то, что касалось лично его, помнилось смутно и нечетко. Выходило, что они, строители, только о комбинате и думали, хотя, конечно, это неправда. Что было, то было: все разговоры их начинались и завершались стандартной фразой: «Вот пустим комбинат…» На собраниях, летучках, митингах разговоры были те же. Правда, говорили еще: «Молодцы, всем надо брать пример с вас…» — или: «Как вам не совестно, сдерживаете темпы, вот из-за таких, как вы…»

Наперегонки бегали по мосткам вверх-вниз, таская корзины, набитые доверху кирпичами или заполненные раствором. Кто больше сделает рейсов, того и провозглашали ударником. Руслан не раз видел свое имена плакатах-«молниях». Гордо шел мимо красовавшейся фамилии «Гагаев», делая вид, что не придает этому факту особого значения. А у самого внутри волна радости разливалась по всему телу, опьяняя и радуя.

Их было в бригаде семеро. Соломон и Мисост клали стены, а остальные готовили раствор, таскали по шатким мосткам кирпичи. И так изо дня в день, из месяца в месяц на протяжении трех лет; с утра до самых сумерек, в стужу и зной, в слякоть и густой туман… Бегаешь как ошалелый и видишь, как у тебя на глазах вырастают стены корпуса, и ох каким чувствуешь себя важным и нужным человеком, без такого и стройка замрет, и комбинату не быть. А зазевался на миг, сверху несется: «Руслан, раствор, где застрял?» И тебя этот крик ничуть не обижает; ты весело скалишь зубы в ответ и скачешь через три ступеньки по шатающимся мосткам, и нет тебе никакого дела до сердца, которое ты даже не чувствуешь, ни до ног, ни до двадцатикилограммового груза на спине…

Так Руслан и стал жить новыми заботами в другом ритме. Прошло много месяцев, прежде чем он понял, что у отца был свой расчет. Будь Руслан проницательнее, он мог бы, конечно, и раньше догадаться о его замысле… Ну, хотя бы в тот день, когда его, Руслана, обсуждали на собрании. Но, видимо, это к лучшему, что Руслан не додумался до этого, ибо обида на отца помогла ему удержаться от принятия рокового решения…

В то утро у него случился, как любят в таких случаях говорить шоферы, прокол, то есть брак. Руслан уже неделю сам клал стены. Но если первые дни он, помня наказ Соломона, каждые полчаса честно проверял кладку, то в тот день, воспользовавшись непонятным отсутствием бригадира и Мисоста, решил установить рекорд. Сладкая мысль кружила голову: «Они придут и ахнут: неужто наш паренек так постарался?!»

Они и в самом деле ахнули.

— Ты что?! — заорал Соломон на Руслана. — Вздумал позорить всю бригаду?!

И не кричи он — было видно, что оба они не в духе.

— Ну и натворил! — вскипел Мисост. — Где твои глаза? Это же не работа. Полдня потеряем, пока исправим твой брак.

На крик прибежала и Надя. Оглядев стену и заметив ошибку, она молча потупилась.

' — Он забыл, на какую стройку его взяли! — опять закричал Соломон и обрушился на Руслана: — Это же стройка первой советской пятилетки! Забыл? Здесь место лучшим из лучших! Посмотри, сколько народу толпится у ворот, — а мы взяли тебя! Не ценишь этого!

— Ценю, — едва слышно вымолвил Гагаев.

— Если бы ты ценил, то помнил, что такое наш комбинат для всей страны, — сурово сказал Мисост. — Он будет крупнейшим в Европе комбинатом.

— Знаю.

— А куда пойдет продукция комбината, знаешь? — взревел Мисост и стал перечислять, ничуть не смущаясь тем, что все строители знали это наизусть: — Где нужен крахмал? Глюкоза? Патока? Экстракт? Не знаешь? Молчи — не знаешь! Без них нельзя приготовить ни конфеты, ни чернила, ни мыло, ни клей, ни картон, ни пирожные, ни лекарства!.. Что я упустил, Соломон!

— А всего и не перечислишь, — сказал гордо Соломон. — Ждут нашу продукцию и пищевая промышленность, и текстильная, и кондитерская, и медицина… Все ждут. Нетерпеливо ждут… Вот ты, Руслан, на половину суток задержал пуск комбината. На половину суток! А представь себе, что такое двенадцать часов. Если все виды промышленности взять, то за это время ого сколько товаров можно было произвести с помощью нашей продукции!

Они долго бы еще внушали ему, как пагубен его поступок, но что-то мешало им, и Мисост махнул на Руслана рукой:

— Эх ты! Опозорил нас, опозорил… — И деловито спросил бригадира: — Сзывать людей на собрание?

— Не надо собрания, — внезапно попросила Надя и твердо заговорила: — Больше брака не будет.

Соломон тяжко вздохнул:

— Будет собрание. По другому поводу. Более серьезному для тебя, Руслан. — И кивнул Мисосту: — Зови народ. — А когда Мисост отошел, попросил Надю: — И ты, Надя, оставь нас на минутку.

Бригадир взял Гагаева за локоть, повел в сторону, Руслан разволновался. Чего еще могло случиться? Кажется, он больше ни в чем не провинился. Или есть какой-нибудь грех? Но какой? Он стал торопливо перебирать скудные впечатления однообразных дней, выискивая, что же могло навлечь на него гнев Соломона ц Мисоста…

— Ты вот что, — прервал его мысли Соломон: — Ты помни: за дела родителей сын не отвечает. Ясно?

— С отцом что-то случилось? — вздрогнул Руслан.

— Случилось, — сказал бригадир и посмотрел ему в глаза. — Беда нагрянула… — И взмахнул резко рукой: — Но он сам виноват! Сам!

— Что с ним? — нетерпеливо спросил Руслан. — Что случилось?..

А случилось то, что давно уже назревало. Что не могло не случиться…

…Тотырбек с нетерпением ждал, когда же Умар одумается, подастся в колхоз. Но произошло неожиданное: к нему приехал из Хохкау Тузар Тотикоев. Приехал тогда, когда уже заканчивали сев. Сразу было видно, что он поджидал, когда Тотырбек возвратится с полей и окажется в правлении.

— Некогда мне, надо завершать сев, говори, зачем приехал, — грубовато сказал Тотырбек: прошлое не так легко забывается.

— Совета твоего жду, — сказал смиренно Тузар.

— Что-то зачастили Тотикоевы ко мне за советом, — усмехнулся Тотырбек. — В прошлый раз так и не понял, угрожать мне вздумали или действительно совет спрашивать пришли. Странный тот получился разговор, очень странный…

— Мы всегда к тебе относились как к другу нашего брата Таймураза, — напомнил Тузар. — Пока не началось все это…

— Относились хорошо, пока я вам нужен был, — возразил Тотырбек: — И брат твой только о себе думал. Нет, все вы, Тотикоевы, не в своем уме.

— Зря ты оскорбляешь нас, — покорно сказал Тузар. — Просто мы не ту дорожку избрали…

— Дорога волка всегда в лес ведет, — заявил Тотырбек.

— Попытаемся выбрать другую. И я верю, что ты нам поможешь, Тотырбек. Что скажешь, если я… подам заявление в ваш колхоз?

Чего-чего, а этого Тотырбек никак не ожидал. Он даже онемел от такой наглости Тотикоева. После всего, что случилось, он еще смеет в их трудовую семью проситься!

— Думаешь, Тузар, о чем говоришь? — пристально посмотрел на Тотикоева.

— Думаю, — смело встретил его взгляд Тузар, — Не только о себе, но и о будущих Тотикоевых… Дети подрастают, и теперь от нас с тобой, Тотырбек, зависит, как им жить дальше. Если в стороне от всех будут, то вольно или невольно волками станут. Если же я вступлю в колхоз, — смотришь, и им это пойдет на пользу, и они свяжут с колхозом свои мечты… Так что от твоего слова зависит, друзьями будут наши дети или врагами…

Тузар умолк. Хитрец, со своих плеч сбросил ношу и взвалил ее на него, Тотырбека. А сам стоит с таким видом, будто свой долг выполнил. Хитрый… Как ни неприятно видеть перед собой Тотикоева, а приходится признать, что Тузар прав. Прав, потому что сегодня решается, как будут выглядеть Хохкау и Ногунал, как будут друг к другу относиться будущие поколения… Кто знает, может быть, жизнь выбьет из Тотикоевых всю дурь, сделает их настоящими людьми. Ведь не все в их фамилии были такими, как Батырбек. Достаточно вспомнить хотя бы Асланбека, мудрого и благородного старца. Прав Тузар, прав, не надо идти на поводу у своих чувств, а следует трезво оценить все за и против.

— Я понимаю, что много я не дам колхозу, — вновь заговорил Тузар. — Земли у меня мало, лошадь одна. Но и я, и мужчины, и женщины нашей фамилии будут работать не меньше других. В лени нас никто никогда не упрекал.

И это верно. Тотикоевы не ленивы. И все-таки Тотырбек нерешительно замялся:

— Прошлое над вами черной буркой витает…

— Прошлое? Советуешь нам жить прошлым, товарищ председатель? А к настоящему веры у тебя нет? Почему оглядываешься? Или невыгодно тебе смотреть на нас? Возьмешься по нынешним делам судить о людях, придется тебе принимать меры к мужу твоей сестры — Умару…

Тотырбек вздрогнул. Дождался он таки… То, что так его беспокоило, высказал ему молчун Тузар. Не говорит ли его устами весь аул?

— Не спорь, ты сам знаешь, кто больше рреда несет новой жизни — Умар с его настоящим или я с моим прошлым, — продолжал Тузар. — Но ты прощаешь ему гнилое настоящее, а нам все время напоминаешь прошлое… Несправедливо!..

Вот и еще раз Тотырбек убедился, что люди Ясдут от него решительного поступка. Поступка, который всем покажет, что Советская власть действует по законам справедливости, ко всем относится одинаково требовательно, никому не прощает алчности и эгоизма.

Тотырбек произнес:

— Иди, Тотикоев, иди… Твою просьбу о вступлении в колхоз мы обсудим…

Ушел Тузар, ушел, но буря в душе Тотырбека, вызванная его словами, не утихала… И чем сильнее Тотырбеку хотелось успокоить себя, тем яростнее, настырнее тормошила его совесть. И наконец жестокая, больно обжигавшая правда вынесла свой жуткий приговор в четкой и ясной фразе: и все-таки Умар стал ему врагом.

…Когда они вышли из хадзара, все село было у ворот дома Умара. Здесь же были и Урузмаг с Фаризат, их малыши-несмышленыши… Милиционеры повели Умара к подводе, в которую были запряжены его же кони… Его же, Умара! Почему-то от этого защемило в груди…

Фаризат повисла на шее Симы, никак не желая отпускать ее из своих объятий, громко посылала проклятия Тотырбеку.

— Разве иначе никак нельзя было? — гневно спросил у Тотырбека Урузмаг. — Почему на такое пошел? Родную Же сестру.

Тотырбек стоял бледный, едва сдерживал отчаянный крик, постыдно вырывавшийся у него из груди наружу… Знал он: теперь для него покоя не будет ни в селе, ни в Хохкау, ни в доме родном… Но знал он и другое: иначе он поступить не мог.

— …Услышишь, что случилось, скоро услышишь, — глухо произнес Соломон и добавил: — Главное, чтоб ты сейчас умно себя повел… «За дела отца сын не отвечает». Запомнил? «Ничего общего…»

Гагаев отрицательно покачал головой:

— Не стану так говорить.

— Умолкни! — рассердился бригадир. — Слушаться надо, когда старшие велят.

— Не могу я так…

Соломон положил ему на плечи руки, стал внушать:

— Я знал твоего отца. И я, и Мисост вместе с ним воевали, изгоняли из нашей земли деникинцев. Не скрываю: Умар хорошо воевал. Храбрый он и мужественный… И вдруг ударил по воздуху ладонью: — И как же он превратился в кулака?! Что с ним могло произойти?! — Помолчав, он вздохнул: — Как портит людей жадность… — И опять глянул на него; — Ты ему ничем не поможешь. Он сам виноват…

— Но что мне делать? — в отчаянии закричал Гагаев.

— Ты не должен поддаваться чувствам, — пояснил бригадир.

…Худо пришлось бы Руслану, если бы не Соломон и Мисост.

— Посмотрите на Руслана, — протянул руку в сторону Гагаева Соломон. — Разве он меньше нас переживает за дела на стройке? А как больно по нему ударила весть о случившемся! Красный боец — и вдруг превратился в кулака! Мы с Мисостом шлем свое презрение бывшему однополчанину!

— Правильно! — закричал Ахсар.

— Написать ему! Пусть знает все, что мы думаем о нем, — поддержал их Сергей.

Бригадир помолчал и тихо спросил:

— Но как мы можем осуждать Руслана Гагаева? За что? Он трудится от души. И у меня к Руслану нет никаких претензий.

До этих пор Гагаев держался мужественно. Но тут охватила его волна жалости к самому себе, — и Руслан отвернулся, боясь, что люди увидят его слезы.

Глава тринадцатая

…Руслан жил по-прежнему в том же бараке на восьмерых.

Он не строил планов на будущее. Да и какие могли быть планы у пятнадцатилетнего паренька? Копить, как Ахсар, деньги на строительство дома да тайком таскать с площадки по кирпичику, завернув его в газетку, чтоб не придрался сторож, которому и так было известно о (Проделках ловкачей?..

Сколько лет пройдет, пока наскребешь нужные рубли: и поесть надо, и за койку уплатить, да в кино сходить. Не по нутру Руслану стали ахсаровские планы…

Не складывались у него взаимоотношения с ребятами бригады.

И с Надей не ладилось. Она разрывалась между ними и Русланом, старалась примирить их. Гагаев же сразу после гудка, извещавшего о конце смены, исчезал из бригады. У него появилась своя компания в поселке. Ребята были из других бригад и вели с ним себя беззаботно и спокойно. С ними Руслану было легко…

Неожиданно Надя попросилась в другую бригаду. К изумлению Руслана, Соломон не стал ее удерживать. Гагаев решил, что их пути-дорожки с Надей разошлись. Но вскоре выяснилось, что это совсем не так. Спустя месяц Надя сама подошла к Руслану.

…В выходной день затеяли осетинские танцы. Произошло это так. Окна женского барака смотрели на аллею. В одной из комнат первого этажа жили две сестры-осетинки — Аза и Наташа — и обе поочередно играли на гармошке. Окна были раскрыты, и азартные звуки манили к себе, собирали молодежь. И вот появились добровольные послы, которым не составило особого труда уговорить сестер выйти с гармонью на аллею. А какой осетин останется равнодушным к зажигательным звукам хонга или симда?!

Руслан подошел, когда танцы были в разгаре.

— А вот и мой партнер! — услышал он знакомый голос и увидел Надю, которая не шла танцевать с Ахсаром, пытавшимся заманить ее в круг.

— Чего остановился? — закричала она Руслану. — Иди скорее! Видишь, как настаивают, чтоб мы с тобой станцевали?

Ахсар, пораженный ее смелостью, отпустил ее руку и, бормоча проклятия, скрылся за спинами ребят. И тогда Надя под одобрительные шутки присутствующих сама выпорхнула в круг и легко прошлась в танце, задорно оглядываясь на Руслана.

Строители принялись подшучивать над ним, отделаться от насмешек можно было одним путем — танцевать самому. Он выскочил навстречу Наде и замер перед нею на носках… И пошло, пошло… Она увертывалась от Руслана, а он ее преследовал, выкидывая разные коленца. Она убегала от Руслана, но глаза ее манили…

Ночь давно разогнала танцоров по баракам, но глаза Нади все еще виделись Руслану. Он лежал на своей жесткой кровати, смотрел в темноту и, вспоминая вечер, вновь переживал радостные и волнующие минуты. Надя на виду у всех предпочла его — Руслана — Ахсару? Она не кого-нибудь, а Руслана выделила из всех парней, собравшихся на аллее. И сколько радости и нежности было в ее глазах, когда их взгляды встречались… Значит, Руслан не безразличен ей?..

Соломон, Мисост всячески подчеркивали, что относятся к нему, как ко всем членам бригады, подбадривая тем самым его. Руслан был им благодарен. Но только минувшим вечером он явственно почувствовал настоящее счастье. И при мысли, что утром он опять увидит Надю, которая посмотрит на него, Руслан вновь ощутил безмерную радость… Он будет до самого обеда класть стены и чувствовать теплоту ее взгляда. А потом встретит ее в столовой. И опять они увидят друг друга… А вечером — да будут здоровы и да не обойдет счастье Азу и Наташу! — гармонь вновь соберет на аллее молодежь…

Хотя нет, завтра танцев не будет. Завтра к строителям приедет кинопередвижка… Жаль… И вдруг Руслана осенило… Почему жаль? Можно и в кино вместе с Надей пойти. Он пригласит ее!.. Но пойдет ли она без подружек? Нет, нельзя рисковать. Надя может отказаться. Тогда остается одно: позвать ее вместе с подружками… Сколько их? Он стал считать их. Выходило семеро. Значит, их семеро и он, Руслан… Надо взять восемь билетов. Пораньше поужинать и встать в очередь, чтоб достались…

Впервые за многие месяцы Руслан уснул, не обращая внимания на храп и сонное бормотание соседей. Он жил завтрашним днем, предстоящими радостями…

Помимо приобретения билетов Руслана мучила еще одна проблема — как ему оказаться рядом с Надей? Шансов, казалось, было мало. Но он недоучел смекалки ее подруг.

Когда Руслан, стоя в очереди, приблизился к столу, за которым кассир продавал билеты, он увидел, как в хвост очереди встала стайка девушек, среди которых была и Надя. Руслан радостно вздохнул, ибо это облегчило ему задачу: одно дело подойти с билетами к девушкам, не собирающимся в кино, и совсем иное — когда они находятся в очереди рядом с тобой…

Ему показалось, что он решительно подошел к ним и протянул билеты даже несколько развязно. На самом деле все было по-другому. Девушки увидели перед собой побледневшего парня с протянутой рукой, в которой были зажаты билеты, неуверенно, едва слышно пролепетавшего:

— я взял вам билеты, всем…

Зато он был решительным, когда девчата пытались всучить ему деньги за билеты. Руслан почувствовал себя кровно обиженным и с благодарностью глянул на подругу Нади, весело заявившую:

— Стыдитесь, женщины. Джигит вас приглашает, а вы…

…Держали девчата совет или нет, Руслан не знает, но подружки уселись раньше Нади, и ей досталось место рядом с Русланом. В темноте зала он сунул в ладони Нади леденец, чтоб она наверняка знала, ради кого он всю девчоночью стайку повел в кино… Приобрести леденцы на всех у него не хватило денег…

Путь Нади с элеватора к баракам лежал мимо цеха, к которому бригада Соломона делала пристройку. Завидев в толпе работниц любимую девушку, Руслан освобождал корзину, закидывал ее в окно комнаты, где у них хранился инвентарь, прятал перчатки в потайное место, догонял Надю и шел рядом с ней до барака. Однажды Надя вдруг заметно задержалась и домой шла одна, без подруг, Руслан обрадовался… А потом так и повелось: она уходила с элеватора чуть позже всех, и это его устраивало… Они шли рядом, и она улыбалась и все спрашивала, отчего это он поздновато уходит с работы, и притворно с укоризной качала головой, и весело смеялась…

Вообще-то это было целой проблемой — оторвать Надю от подружек. Не всегда удавалось Руслану встретиться с ней. Он еще стеснялся стучаться к ним в двери, предпочитая посылать малолетних гонцов. Но зато вечер, когда Руслан и Надя проводили вместе: на танцах ли, в кино или просто беседуя, сидя на скамейке в аллее, — помнился обоим долго. Она разрешала ему брать ее за руку, весело смеялась ему прямо в лицо, заглядывала в глаза так пристально, что он чувствовал, как лицо его начинало гореть… Иногда ей становилось грустно, и он понимал, что ей вспомнились ее Ар дон, семья, подружки детства… К ней, как и к нему, никто никогда не приезжал. И писем они не получали. Руслану хотелось спросить о причинах ее одиночества, но он нутром чуял, что разговор не получится и его вопрос оттолкнет, насторожит ее… Когда-нибудь сама расскажет, — решил он… Они оба стали нуждаться в этих встречах-свиданиях на людях, спешили друг к другу. Руслан мечтал о том, когда они останутся наедине. Мечтал и страшился. Со слов болтливого Ахсара, рассказывавшего о своих победах над женскими сердцами, Руслан представлял себе близость мужчины и женщины как нечто постыдное и в то же время влекущее, восхитительное.

…Они смотрели на экран, следили за мелькающими на белом полотне мужчинами в черных котелках и женщинами в шикарных бальных платьях и в темноте крепко сжимали пальцы друг друга. Их волновала и влекла друг к другу неведомая сила… Они давно уже потеряли нить фильма, и мысли их были далеко от экрана…

— Ты в воскресенье едешь? — спросила Надя шепотом.

— Куда? — уточнил Руслан.

— Вас разве не предупреждали, что в воскресенье будет зиу? Фарнскому колхозу помочь надо…

— А-а, говорили, — вспомнил Руслан.

— Хорошо было бы, если бы вместе оказались, — прошептала она. — Целый день вместе!..

— Окажемся, — пообещал он твердо и решил, что сядет на подводу вместе с Надей; пусть другие насмехаются, шутят, но он так поступит…

И Руслан на глазах у строителей, вместо того чтобы направиться к подводам бригады Соломона, пошел в другую сторону…

— Заблудился, джигит, — усмехнулась одна из подруг Нади.

— Гагаев! — позвал его Мисост и осекся, увидев, что Руслан усаживается рядом с Надей.

Это был удивительный день, и природа, казалось, постаралась, чтобы он надолго запомнился Руслану и Наде. Фруктовый сад, куда их привезли, был на диво красив. Ветви деревьев гнулись под тяжестью яблок. Работалось весело, с шутками. Настроения не смог испортить и угрюмый старик садовник, время от времени покрикивающий угрожающе:

— Деревья не трясти! Яблоки срывать с веток…

Они переходили от одного дерева к другому. Пять-шесть минут — и корзина наполнялась. Руслан норовил сам ее отнести к подводам. Девчата не позволяли. Когда напарницей Руслана оказывалась Надя, Зина — подруга ее — грозила им вслед:

— Туда и тотчас же обратно, ясно? Я не спускаю с вас глаз… — и подружки ее весело, уже не стесняясь, прыскали в кулаки…

Руслан неловко ежился, а Надя широко улыбалась, глядя ему в лицо…

— Нет, как ты осмелился своих бросить, а? — шептала она. — Что они тебе завтра скажут? Выгонят из бригады…

— Выгонят — я к вам приду… — принимал он ее шутливый тон.

— А у нас бригада девичья, — напоминала она…

Вечером, когда люди стали заполнять подводы, чтобы отправиться домой, Надя неожиданно предложила Руслану:

— Хочу берегом. Пойдем пешком?

Все свершилось, как в сказочном сне. Так и осталось в памяти: шумная речка под ногами, луна над головой, шелест листьев кустарника. Крутой берег, поросший густой и мягкой травой, и жаркое дыхание любимой…

Ни слова. Слышно только, как трепетно бьются два сердца, — и трудно определить, какое из них ты сильнее ощущаешь: свое или близкого и родного тебе человека…

— Когда случается это, важно, как ты себя наутро при встрече поведешь; первый взгляд, первые слова много значат, — любил, похваляясь, говорить Ахсар. — Или она будет вить из тебя веревки, или ты останешься свободным и независимым. Будь благодарен, внимателен, но не делай вида, что ты чуть ли не жизнью обязан ей. Оба этого хотели, ничего страшного не произошло, это естественно, и так далее и тому подобное… Но говорить об этом, обсуждать проблемы, которые якобы встали перед вами, не стоит ни при каких обстоятельствах.

Руслан не верил всей этой премудрости. Наутро Надя была такой же, как всегда, — веселой и уверенно спокойной, не бросала на него пронзительных взглядов, не вздыхала глубоко и многозначительно. И вела себя как прежде — никаких просьб или жалоб. А ведь он был у нее первый… Она и привычную встречу после рабочего дня отметила тем же вопросом:

— Чего ты сегодня раньше с работы уходишь? Отпустили?

Так и жил он до того дня, когда бригадир подошел к нему и многозначительно сказал:

— Ты уже твердо стоишь на ногах, парень, смотри не сглупи…

Руслан удивленно уставился на него. Соломон подмигнул ему и объявил:

— Беги, Руслан, к проходной. Ищет тебя человек. — И сердито добавил: — Да поскорее оборачивайся!

Недоумевая, кто бы мог вспомнить о нем, Гагаев выбежал из почти уже построенного корпуса и направился к проходной. Внезапно он почувствовал, как соскучился по родственникам. У проходной, как обычно, толпились люди, прибывшие в Беслан и упорно просиживавшие недели в ближайшем скверике в надежде, что вдруг понадобятся дополнительные рабочие руки. Им объявляли, что в ближайшие месяцы ни о каком наборе и разговора не может быть, но они, оккупировав все подступы к проходной, упорно ждали своего часа. В полушубках, широкополых валяных шапках, бородатые, в арчита и высоких вязаных носках, натянутых поверх штанин, они тесным кольцом окружали каждого выходящего и нетерпеливо расспрашивали, будут ли брать кого-нибудь на работу. Иногда сквер и поляна мгновенно пустели — это означало, что внезапно потребовались рабочие на разгрузку и приезжих нанимали на день-два. Они работали отчаянно, каждый стремился показать подрядчику и мастеру, что у него есть сила и сноровка, справедливо полагая, что это сыграет свою роль, когда будут выбирать кого-то из них для приема на постоянную работу. Приезжали и семьями, на подводах, даже палатки и шалаши ставили. Но семейные редко выдерживали больше недели: дети требовали еду — и горцы, поддавшись уговорам, всей семьей отправлялись в ближайшее село, где создавался колхоз и где обещали скорое жилье и давали авансом продукты…

Руслан пробирался сквозь толпу, как неожиданно кто-то окликнул его:

— День добрый, племянник!

Перед Русланом стоял брат его матери Тотырбек. Дядя переложил кнут из правой руки в левую и протянул широченную ладонь. Был он не молод, но и не стар. По виду не поймешь, сколько ему: тридцать или пятьдесят. Да ему было и начхать, сколько ему дают. Он и сам не знал точно свой возраст. Невысокого роста, в забыртах с выглядывавшей поверху соломой, которую он застилал в обувь, с подоткнутыми за пояс полами черкески, он выглядел так, будто только что месил землю, но его позвали и он, недолго думая, обулся и вышел со двора.

— Вырос, — сказал он довольно и чмокнул губами: — Но худой. Не болеешь?

Руслан засмеялся, порывисто обнял его. Племянник обрадовался Тотырбеку, хотя и догадывался об его роли в судьбе отца. Если бы дядя знал, как порой не хватает людей одной с тобой крови, которые вот так, без зова, сами появляются, заботливо смотрят тебе в глаза и с участием спрашивают: «Не болеешь?»

Его порыв смутил дядю, который как истинный горец чурался нежностей и старался скрыть свои чувства под личиной бесстрастности. Отступив на шаг, он отвернул от Руслана лицо и сердито кивнул на проходную:

— Покажешь свое хозяйство?

…Вечером дядя устроил в общежитии пир. В арбе оказался замусоленный, старый мешок, а в нем целый продовольственный склад. Сыр, куры, кусок говядины, сваренный целиком в котле, чурек… Под соломой в арбе притаились пятилитровый баллон араки и глиняный кувшин осетинского пива.

Надо было видеть их барак в тот вечер. Стол поставили между двумя кроватями, строители уселись. Не успел Тотырбек поднять тост и пригубить из рога, как ребята навалились на еду. Дядя сидел во главе стола и ошалело смотрел на множество рук, которые, нацелившись, брали со стола куски мяса, сыра, пирога, чурек… Тотырбек, собиравшийся вести застолье чинно и благородно, растерялся. Рядом с ним стояли кувшин с пивом и баллон с аракой, в руках он держал рог, но ребят больше всего привлекали не арака, не пиво — до них еще не дошла очередь, — а мясо, сыр, запах которых многие из находившихся в бараке уже позабыли. Здесь было изобилие, о котором можно только мечтать. И надо очень постараться, чтобы потом не жалеть о куске, к которому ты мог легко дотянуться, но проворонил. Кто знает, найдется ли еще у кого-нибудь из них дядя, который прибудет к ним с таким множеством вкусных вещей?!

Тотырбек не притронулся к еде. То и дело открывалась дверь, и в комнату заглядывали соседи. Дядя приподнимался со стула и приглашал к столу пришельцев. Их, как всегда в таких случаях, было немало и уговаривать особо не приходилось. Они с тоской стояли, выслушивая длинный тост тамады, не осмеливаясь приступить к трапезе, пока он не преподносил им бокала, а заполучив, торопливо благодарили, в два-три глотка выпивали содержимое и приступали к закуске.

Тотырбек всех покорил. Каждый уступал ему свою кровать. Но дядя подстелил на пол бурку, сбросил с постели племянника подушку, набитую соломой, и заявил:

— Всем вам спасибо. Но у меня есть племянник, который обидится, если я предпочту его кровати чью-то. Руслан, ты ляжешь на бурке, а я попытаюсь уснуть на твоей постели…

Но спать им не пришлось.

Ночью Терек прорвал фашины, ограждавшие поселок, свирепо набросился на бараки и пошел гулять по дворам да переулкам. Мигом добрался до комнат и хлынул в недостроенные заводские корпуса, заливая новенькое оборудование, загодя доставленное на заводы.

Людей подняли по тревоге. Три-четыре минуты — и ребята все были уже там, у фашин. Бреши забивали мешками с песком, предусмотрительно подготовленными года три назад. Да, взбесился Терек. Ни до, ни после строители его таким не видели. Где-то далеко в горах прошли сильные ливни, и Терек набух, осатанел от непрошеных вод, так и рвался в бреши, яростно обрушивался холодными волнами на людей, опрокидывал смельчаков, тащил за собой… Пришлось связываться веревками да цепочкой бросаться в мутную, кипящую яростью пучину. Огромные мешки с песком, которые втроем-вчетвером с трудом устанавливали на фашины, Терек слизывал, точно корова соль с ладони…

Шум воды, крики людей, испуганное ржанье лошадей… Было не до того, чтобы всматриваться, кто рядом с тобой во тьме копошится. А под утро, когда кое-как подзалатали мешками бреши и вода поубавилась, при блеклом свете приближающегося дня Руслан разглядел: связан он в одну людскую цепь с нею, Надеждой Коловой. Отчаянная она, его Надюша. И к нему первая подошла. И когда беда случилась, первая преградила путь потоку… Стояли они мокрые, грязные, замерзшие, по Грудь в вязкой жижице друг возле друга… Ну, иголка и нитка. Надя смахнула с лица слипшиеся пряди, шутя шлепнула Руслана по груди мокрой ладонью и захохотала:

— Влип? Намертво связала.

Рядом засмеялись. А с берега на них смотрел Тотырбек и задумчиво теребил бороду.

— Одна тебе дорога, Руслан, — в Терек! — притворно посочувствовал Ахсар.

Надя весело оборвала его:

— Он в Терек, и я следом, — и там вместе будем!

Смотрел Руслан на нее и не понимал: действительно ей так весело и безразлично, что о ней думают, или она делает вид, что ей все нипочем. Все знают об их встречах: и его друзья, и ее подруги. Да и сами они не очень-то таятся. Не все одобряют их поведение. Иногда и косой взгляд ловишь, и недоброе слово до тебя через третьи уста доходит, и самому порой не по себе. Когда глаза ее ни с того ни с сего на мокром месте оказываются, ты догадываешься, что ей по сравнению с тобой приходится больнее от недоброй людской молвы. И на нее сердишься, и на себя, а выход какой? Один. О нем нетрудно догадаться, но Руслан давно по этому поводу кое-что решил. Надя должна знать, что он за человек. Он не сможет жениться, пока не обзавелся своим домом…

Укротив Терек, рабочие разбрелись, улеглись спать. Дядя не дал Руслану досмотреть сон, растолкал, попросил выйти из барака.

Дальняя зорька не добралась еще до поселка, и недостроенные корпуса заводов темными громадами возвышались над ним. На фоне неба четко вырисовывался элеватор.

— Ты сегодня поедешь со мной, — сказал Тотырбек, остановившись на поляне и глядя на стройку.

— Мне до отпуска еще далеко, — ответил племянник.

— Ты скажешь начальству, что уходишь, — пожал плечами дядя: — Совсем уходишь.

Совсем?! Возвратиться в аул, где в хадзарах тепло, где сытная жизнь, где не надо будет бегать вверх-вниз по лесенкам с тяжелыми корзинами на спине? Да кто может отказаться от этого? Почему же Руслан не благодарит дядю? Почему не бежит в барак за вещами?

— Я не желаю возвращаться в аул, — голос Руслана прозвучал глухо, но непреклонно.

— Ты будешь жить со мной, в долине, в новом ауле, — пояснил дядя.

Дать согласие? Уехать? Но что скажут ребята? Нечего обманывать себя — это будет бегство, самое настоящее бегство…

— Здесь я нужен, — сказал Руслан.

Они помолчали. Тотырбек протянул руку в сторону корпусов:

— Когда завершится стройка, комбинат будет выглядеть могучим красавцем. Но что он даст тебе? Я видел, как вы вчера ели. Голодный волк так не набрасывается на овцу.

— Прости, дядя, но…

— Я тебя не упрекаю. Я говорю, что видели мои глаза. Ты и в ледяную воду полез. Ради чего? Платят мало, живете плохо…

«Плохо!» Да, плохо живем: да, недоедаем. Но что-то нас тут держит. Держит и не позволяет вернуться домой.

— Не могу я уехать, дядя Тотырбек, — произнес Руслан с болью: — Не могу…

Дядя вздохнул:

— Я понял, что ты не поедешь со мной, еще тогда, когда увидел, как вы прыгали в ледяную воду.

Глава четырнадцатая

…Наступило время сдачи первого корпуса. Все, кто строил его, надеялись и работать в нем. По комбинату прошел слух, что оборудование в нем будет заграничное и монтировать его будут американские специалисты. С нетерпением ждали приезда иностранных инженеров. Встречали их музыкой, хотя и были они из капиталистической страны. Первым из вагонов показался высокий белобрысый американец в высоких ботинках и широкой рыжей фуражке. Радостно улыбнулся, поднял обе руки над головой, помахал ими в знак приветствия. Спрыгнул с подножки на платформу и попал в объятия.

В тот же день побродил по корпусу, почмокал губами. Понравился он строителям своей общительностью, жизнерадостностью, дружеским похлопыванием по плечу… Они ходили за ним стайкой. Увидев Мисоста, в честь встречи нацепившего на пояс длинный кинжал, американец весь засиял, бросился к нему навстречу, долго жал руку. Потом попросил показать ему кинжал.

Мисост, довольный всеобщим вниманием, неторопливо снял с пояса кинжал, протянул его американцу. Тот осторожно взял его в руки, внимательно изучил серебряный орнамент, вопросительно глянул на Мисоста.

— Вытащить желаешь? — улыбнулся Мисост и торопливо закивал головой: — Тебе можно.

Иностранец медленно вытащил лезвие из ножен, потрогал его пальцем.

— Осторожно! — предупредил горец и объяснил, точно тот мог понять по-русски: — Сам режет.

Американец выслушал его, улыбнулся, поводил лезвием из стороны в сторону и вдруг сделал выпад в направлении Руслана и, свирепо гикнув, приставил острие к его груди. Все засмеялись. И первым сам инженер. Закатив глаза, он изобразил, как якобы Гагаев затрепетал в испуге, потом хлопнул владельца по плечу кинжалом, посмотрел опять на лезвие и с сожалением вложил его в ножны. Когда он протянул кинжал владельцу, Мисост неожиданно отвел его руку назад.

— Эта вещь тебе нравится — она теперь твоя, — с улыбкой сказал он.

Инженер не понял, вопросительно оглянулся вокруг.

Всех обрадовала щедрость Мисоста, он единственную свою драгоценность — кинжал — отдает гостю. Ребята дружно закивали американцу, вразнобой и как можно громче объясняли, что это подарок. Тот не понимал. Тогда Мисост приладил к его поясу кинжал и жестом показал, что теперь он принадлежит гостю.

Тот заулыбался, полез в карман, вытащил бумажник…

— Эх, как нехорошо! — Мисост покраснел, оттолкнул протянутую к нему полную белую руку с зажатыми между пальцами деньгами и сердито отвернулся.

Соломон подошел к растерявшемуся американцу, взял из его рук бумажник и вложил туда ассигнации, а бумажник опустил ему в карман.

— Вот так…

— Сувенир! — догадался американец и весело закивал Мисосту.

Горец просиял.

— Ты приехал помочь нам, — сказал он. — Значит, ты — друг. А для друга кавказцу ничего не жаль. Мы умеем ценить помощь.

…Наступил день, когда американец приступил к монтажу прибывшего из-за границы оборудования. Задолго до восьми утра строители были в цеху. Соломон волновался, упорно вдалбливал каждому из них:

— Будьте внимательны, смотрите во все глаза, запоминайте. Кто знает, когда еще представится такая возможность — учиться у видного зарубежного специалиста? Не зевайте, вбирайте в себя все!

Все прониклись важностью наступившего момента и, столпившись вокруг пузатого аппарата, теснили друг друга, готовые на всю жизнь запомнить каждый жест, каждое движение американца и стать благодаря этому высококвалифицированными мастерами.

— Идет! Идет! — разнеслось по помещению, и люди замерли.

Американец вошел в цех. На нем был комбинезон, в руках красная сумка с инструментом. Он окинул всех невидящим взглядом и с каким-то вопросом обратился к Соломону. Тот не понял. Тогда иностранец нервно пожал плечами и, указав пальцем поочередно на четверых стоящих впереди ребят, кивнул им, показывая, чтобы они шли следом за ним, и сам первым направился к выходу… Через несколько минут они возвратились, таща на себе брезент. Американец показал — опять жестом, — чтобы накрыли им аппарат. А пока они справлялись с заданием, он взял со стола керосиновую лампу, зажег фитиль. Отодвинув в сторону ребят, накрывших аппарат, он деловито полез с лампой под брезент.

Строители молча ждали, недоумевая, для чего ему понадобилось накрывать машину брезентом и что он делает там с лампой.

— Так мы ничего не увидим, — ошарашено заявил Мисост.

Соломон сердито крикнул на зароптавших ребят, неуверенно подошел к брезенту и, приподняв его, заглянул внутрь. Он оглянулся, губы у него тряслись. Никто никогда не видел бригадира таким бледным и сердитым. Руслан и не подозревал, что Соломон может быть так страшен в ярости. Тот сорвал брезент, схватил за шиворот американца, выволок его на свет божий и вцепился в его комбинезон.

— Гад! Мы тебя ждали-ждали, а ты монтируешь втихаря! Чтоб мы не знали как? — кричал он, пытаясь вытряхнуть иностранца из комбинезона: — Я из тебя сейчас шашлык по-кавказски сделаю!

— Контракт! — завопил американец. — Контракт!

— Я тебе дам контракт! — вырвал Мисост из его рук лампу и трахнул ею об пол. Стекло разлетелось на мелкие осколки, по полу потекла струйка керосина: — И брезент твой разрежу на мелкие куски!

Соломон и Мисост вдвоем потащили брезент к окну, намереваясь выбросить наружу. Толпа остолбенело смотрела на них. Успокоить их было некому. Вдруг Соломон увидел, что иностранец направился к двери.

— Стой! — заорал он на него. — Стой, убью! — он опередил иностранца и загородил двери. — Не уйдешь, покажешь все, что требуется!

— Контракт! — назидательно заявил специалист.

— Ребята, тащите его к аппарату! — приказал Мисост…

В этот день работали без перерыва. Мисост забаррикадировал двери и никого не впускал и никого не выпускал из цеха. Работал, собственно, один американец, а строители следили за его руками. Он быстро смирился, ловко орудовал гаечным ключом и присоединял друг к другу множество проводов, торчащих в аппарате в немыслимом количестве…

Взбешенный Соломон заявил:

— Один раз и ты останешься без обеда, проклятый буржуй! — и требовательно кивнул на аппарат.

Американец засмеялся, чем привел всех в веселое настроение, и охотно взялся за провода. И в дальнейшем он все время весело насвистывал и то и дело подмигивал. А потом стал показывать, чтоб ему помогли, и люди охотно держали ключ, гайки, привинчивали, соединяли концы проводов…

Вечером, покидая цех, специалист, широко улыбаясь, ткнул в грудь Соломона пальцем и заявил:

— Гангстер!

Это сейчас все знают, что такое гангстер, а тогда терялись в догадках и решили, что он высказал свое одобрение настойчивости рабочего. Но на следующий день Соломон получил хороший нагоняй, и строителей больше вообще не пустили в цех, пока не был завершен монтаж оборудования. Контракт есть контракт, — объяснили им: американская фирма держала в секрете профессиональные тайны, и какое ей было дело до молодых рабочих и горячих ребят, которые мечтали освоить технику.

Этот эпизод заставил каждого строителя задуматься. И, видимо, неспроста в эти дни ребята вдруг потянулись к учебе, стали активно записываться на рабфак. Еще бы! Там не только не скрывали знания и опыт, а помогали учиться. Стал посещать рабфак и Руслан, но по другой причине…

…Не забыть гудок, что возвестил о пуске комбината. Хриплый, не умолкавший полчаса, он далеко разносился вокруг, извещая безлюдные поля о великом событии. Он гудел, и строителям казалось, что весь мир слышит его, что все человечество завидует им. Они плакали — и втихаря, и навзрыд, не утирая слез, скакали по мосткам, как разбушевавшиеся телки, высоко подбрасывая ноги и размахивая ручищами, отчаянно голося и никого не слушая. Этого не скроешь: вели они себя смешно, наивно, очень восторженно — и не каждый сегодня мог бы понять их поведение. Сейчас вроде бы об этом и рассказывать неудобно, ведь какие махины отстраиваем. Но когда спозаранку, ежедневно на протяжении почти пяти лет спешишь на площадку и до самых сумерек, в стужу и зной, в слякоть и густой туман вкалываешь как ошалелый и видишь, как растут благодаря тебе стены корпуса, — это запоминается навеки, это входит в кровь твою…

И еще помнится…

У стола, вынесенного из корпуса, толпился народ… К столу было не пробиться. И напрасно Соломон пытался навести порядок. Его тонкий голос взвивался над толпой, не находя в ней отзвука.

— Посмотрел — отходи, — кричал бригадир. — Дай другим глянуть одним глазком…

Он стоял гордый и нарядный в своей единственной, но зато расшитой рубашке и тюбетейке и ничуть не сердился, что люди не отходили от стола, а таращили глаза на белоснежную горку крахмала, лежащую на осетинском широком блюде, созданном народным умельцем из цельного куска дерева к этому торжественному случаю. Только когда кто-то пытался протянуть руку к блюду, Соломон угрожающе взвизгивал:

— Руками не трогать! Не трогать! — и зачарованный песком смельчак испуганно отдергивал мозолистую руку.

Находись здесь золотой самородок рекордного веса, он не вызвал бы такого внимания. Со всего комбината бежали к площадке люди, бежали с криком, шумно, чтоб, оказавшись у стола, разом смолкнуть, оробеть. Тянули шеи, работали локтями, только бы пробиться к столу, взглянуть одним глазком на чудо-порошок!..

То, что находилось на этом блюде, для каждого было ценнее золота. Нежной белоснежной горой, словно видневшаяся в ясный день вершина Казбека, возвышался посреди, блюда первый килограмм крахмала. Белизна его слепила глаза, притягивала к себе. Руки — огрубевшие, мозолистые, с черными ногтями — так и тянулись к горке. Но люди не смели коснуться этого бесценного килограмма, который — они давно решили это! — пойдет в музей, чтобы потомки видели его и гордились ими…

А спустя несколько месяцев они точно так же бежали к столу, на котором стоял кувшин с желтовато-мутной жижицей — первой патокой. Кто-то предложил: пусть каждый строитель попробует на вкус патоку. Все радостно загалдели. Все, кроме Мисоста. Он стал вслух рассуждать, подсчитывая, сколько уйдет на это патоки. Выяснилось, что выработка первого дня исчезнет полностью. И тогда рабочие единогласно решили: не пробовать…

— Знаем, что вкус подходящий, — заявил Мисост.

— Не хуже халвы! — закричал Руслан.

Единогласно проголосовали за то, чтобы первая партия продукции сегодня же была направлена на медицинский завод. Пусть и там порадуются и вздохнут облегченно, ибо теперь у них будет сколько угодно патоки, экстракта и всего, что так необходимо для выработки лекарств, нужных людям, снадобье — может всякое случиться — понадобятся однажды и кому-то из них, строителей комбината.

И тут они в который раз заговорили о своем детище, ради которого пять лет вкалывали в мороз и жару, ради которого съехались сюда со всей страны. С удовлетворением пришли к мысли, что он очень нужен стране и труд тех, кто строил комбинат, незримо присутствует в готовой продукции.

Получил ли их письмо Ага-Бала Гулиев? Если получил, то все строители уверены, что в доме у него с тех }юр перестали вспоминать о трубе, которой он пытался Соблазнить горцев, вставших на путь строительства новой жизни.

Комбинат торжественно пустили, а в быту строителей мало что изменилось. Жили они в тех же бараках, по восемь человек в комнатушке, слушали все тот же храп Сергея, все так же кто-то из них приходил позже всех и обязан был подбросить дрова в печь, чтоб утром можно было высунуть нос из-под одеяла. Они так же чуть свет вскакивали и бежали сперва в столовую, чтоб съесть кашу и глотнуть чай, а оттуда по аллее — к проходной… Правда, теперь они назывались не строителями, а рабочими маисового комбината.

Не все у Гагаева на новой работе получалось. Привык он, чтоб командовали им: «Тащи то, а теперь это…» А здесь надо было самому следить за всем: и какое молочко идет, и как отстаивается, когда его лопаточкой помешать, когда на самотек пустить… В общем, в первые месяцы работы на комбинате доставалось ему и от начальства, и от товарищей. Счастье, что в цехе оказался Соломон. Тогда не было в ходу слова «наставник», но для Руслана дядя Соломон был именно наставником, отцом, учителем… Вот у кого было терпение! Он — в который раз! — все объясняет, как да что следует делать… И голос у него спокойный…

Гагаев стал хитрить: чуть что — к мастеру, доложил ему — вроде с себя ответственность снял. Пусть теперь у того голова болит… Да вскорости мастер эту хитрость раскусил, пригрозил:

— Я те побегаю! Будешь халтурить — переведу в чернорабочие!

Потом поднаторел и Гагаев. И ребята научились…

Друзья тянули Руслана на рабфак. Усердствовала и Надя.

— И там вместе будем!

— И обнимать разрешишь? — отшучивался Гагаев.

— По рукам получишь, — сердилась она.

— Вот видишь, — качал он головой. — Я уж тебя лучше здесь дожидаться стану.

Все-таки затащили его на рабфак. И нашлись новые темы для разговоров во время свиданий. Надю обедом не корми, а дай помечтать…

— Окончим рабфак — в институт поедем, инженерами станем, — шептала она Руслану.

Он соглашался с ее планом, но вносил свои поправки:

— Правильно. Возвратишься — директором поставят. Хорошо!

— А ты кем будешь? — недоумевала она.

— Я при тебе. И мне будет хорошо, — привлекал ее податливое тело к себе Руслан. — Директор свой человек. Чуть что — выручишь…

— Баламут ты, Руслан, — начинала сердиться она. — Несерьезно к жизни подходишь… Потом…

Что случится потом, он ей не давал высказать. Его не интересовало, что с ним случится, когда годы молодости пролетят. Его волновало другое — ее близость. И Руслан впивался ей в губы, и она умолкала…

…Через год появился новый искуситель — на сей раз в образе другого дяди — Урузмага. Он тоже прибыл на бедарке и тоже с едой и выпивкой. Бодро постукивая деревяшкой, он часа три бродил по комбинату. Похлопывая кнутом по голенищам, не спеша переходил из одного корпуса в другой, лазил по узким ступенькам на самую верхотуру, подолгу стоял рядом с рабочими, присматриваясь к тому, что и как они делают, прикидывал, сможет ли он сам управиться, шумно вдыхал в себя воздух. На заводе сырого крахмала, где работал Руслан, он походил меж желобами, по которым едва заметно двигалось плотное месиво-молочко, пошуровал лопатой, взбаламутив зерна, что, мгновенно поднявшись со дна желобов, потянулись вместе с жижицей в отводной канал. Руслан бросился перекрывать желоба. Урузмаг усмехнулся, поняв свою оплошность, но ничуть не смутился, ибо это не было в его правилах, присел у кромки, сунул руку в массу, деловито понюхал пальцы, сморщился… Руслан-то привык, работает без маски, но некоторые из рабочих, особенно новички, закрывают нос и рот мокрой марлей.

— Привыкнуть ко всему можно, — нравоучительно вымолвил Урузмаг рабочему. — И к этому запаху тоже, — и глаза его засмеялись. — Лишь бы жена привыкла. У женщин нутро чувствительное, особенно когда ребенка ждут…

— Жена у меня на карьере работает, — махнул рукой рабочий.

— Ты этим запахом так пропитываешься, что он за тобой тащится, — сказал Урузмаг. — Неужто в постели ничего не говорит?

— Как не говорит? — рассердился рабочий. — А деньги разве не пахнут? Берет же их, не отказывается!

Урузмаг захохотал, заинтересованно спросил:

— Откуда ты родом?

— Из Куртатинского ущелья, — ответил рабочий.

— Воздух там здоровый, — сочувственно прищурил глаза дядя. — Пьешь его как пиво.

— Еще бы! — кивнул рабочий. — До неба рукой достать.

— Бегал бы ты там за овцами, вволю дышал воздухом, а не этой горькой отравой. — Урузмаг пристально посмотрел в лицо рабочему.

— Хватит, отбегались! Отец бегал, дед бегал, его отец бегал, его дед тоже… А что набегали? — Натянув марлю на лицо, рабочий, балансируя, направился по тонким стенкам желобов в дальний угол цеха и там энергично задвигал лопатой, мышцы так и играли на его спине.

За столом Урузмаг вел себя тихо, не навязывался в тамады, произнес лишь один тост — преподнес почетные бокалы Соломону, Мисосту и Ахсару. Гостей провожали все вместе. На обратном пути Урузмаг задержал племянника, без обиняков заявил:

— Ты с вечера собери вещи, чтоб завтра время не терять.

— Что?! — поразился Руслан.

— Пора тебе отсюда перебираться.

— Я не возвращусь в аул, — резко ответил Руслан.

— Я не в аул тебя зову, — пристально посмотрел на него Урузмаг и тихо добавил: — Получил весточку от твоего отца.

— Как он? — вздрогнул Руслан.

— Порядок, — успокоил дядя. — Здоров. Умар делом занялся. Он сказал, чтоб мы перебирались в город. Присмотрел я там дом. Хочу знать твое мнение.

— Я буду жить с вами? — спросил Руслан.

Урузмаг помолчал, подыскивая слова, и наконец произнес:

— Как захочешь. Две комнаты будут твоими.

— У меня нет денег, — признался Руслан.

Дядя утвердительно кивнул головой: мол, само собой, всем известно, что у тебя нет денег… Опять помолчали.

— Отец у тебя умный человек. Оч-чень! — убежденно заявил Урузмаг. — О тебе подумал. Ты обиделся, что сюда тебя привез. Не спорь и не оправдывайся. А лучше Для тебя получилось. Знал Умар, что так будет…

Запели петухи. Стали зажигаться лампы в бараках. Сейчас там бедлам: все вскакивают, кричат, выстраиваются к умывальнику… Неужто и вправду он, Руслан, сегодня же может расстаться с этим? Урузмаг словно подслушал его мысли, засмеялся:

— Рабочим стал, по жижице ходит и в нее лопатой тычет, гроши получает, мяса не видит, сыра вкус забыл, молодость проходит… О тебе говорю, парень! Не знаешь ты, что можешь по-другому жить. — Он вдруг посуровел: — С утра уходи. Поскорее отсюда уезжать надо. Бежать тебе надо! Иди к начальству, хватай документы — и в мою бедарку!

… С Надей Руслан столкнулся в проходной. Ей уже сказали о приезде Урузмага. Она шла с завода, чтоб поговорить с ним. И впервые в ее глазах он увидел испуг. Руслан сделал вид, что не замечает ее встревоженности. Он только сказал, что дядя берет его с собой во Владикавказ. Там жить будут.

Она молча выслушала, подождала, что он еще скажет. Руслан сорвал с дерева листок, поднес к губам, пожевал. Во рту стало горько. Как он мог предложить ей ехать с ним? И как представить себе, что они будут жить вместе? Нет, нет, он не мог так сразу все решить. У него есть родители, родственники, он должен им дать знать, что к чему, выслушать их совет.

Надя стояла лицом к нему, но глаз ее он не видел. Она опустила голову, черные волосы закрыли от него ее лоб, брови, нос… Видны только губы, но что можно поднять по ним?

— Все правильно, — прервала она свои невеселые размышления. — Ты так и жил в надежде на что-то… Как на вокзале в ожидании поезда. Не знал, когда придет твой поезд, но верил, что придет. Жил, ни о чем не беспокоясь, только поглядывая вдаль. Поэтому и учиться тебе было неохота, поэтому так легко сходился и расходился с друзьями… Вот ты и дождался поезда, Руслан. И тебе не до соседей по скамейке в зале ожидания, Хватай чемоданы — и в поезд, Руслан!

— Надя, — сказал он, боясь, что она расплачется.

— За меня волнуешься? Зря! — сказала она весело. — До отца давно дошло. Но он сам по себе, я сама по себе. Ты, наверно, не знаешь, что я ушла из дому. Отец отдавал меня за нелюбимого — вот и ушла. А он отрекся от меня… Но в наше время не пропадают, правда? Найду и я свое счастье.

— Надя, — повторил Руслан, стараясь сдержаться. — Надя!

Но она не дала ему продолжить.

— Молчи, — попросила она и вплотную подошла к Руслану.

Он увидел себя в ее зрачках… Они заглядывали ему в душу. Он не успел отодвинуться, как она прильнула к нему. Люди шли мимо, поглядывая на них, а они стояли обнявшись, и ее слезы капали ему на грудь.

— Ты хочешь поехать со мной? — выдохнул Руслан.

Она оторвала голову от его груди, мутными глазами посмотрела ему в лицо. Руслан ужаснулся, отметив, как подурнело лицо от слез. Надя решительно покачала головой:

— Я не поеду с тобой, Руслан. Я знала, что все это ненадолго. Это только две тропинки сходятся — и то когда к одному аулу бегут. А мы с тобой по-разному жизнь видим, и с годами наши тропинки будут не сближаться, а побегут друг от друга, — каждое произнесенное ею слово вселяло в нее твердость. — Я к тебе потянулась, думая, что и ты, как и я, — один на свете. Казалось мне, что ты страданьем полон. Да ошиблась я. Тебе никто не нужен. Ты идешь к одиночеству, Руслан…

— Откуда у тебя слова такие? — приходя в себя, усмехнулся Руслан.

— Слова от души идут, — улыбнулась она и совсем уже весело заявила: — Но ты меня не забудешь, Руслан. Никогда. Потому как сердца у нас в такт бились…

Он смотрел, как она шагнула в проходную, как замелькала за решетчатым забором ее фигурка. Она шла быстро, удаляясь по аллее в глубь корпусов. Не оглядываясь. И ему пришло в голову — почему-то все, кто уходил от него, уходили, даже не оглянувшись. Будто перечеркивали прошлое и хотели поскорее забыть его и все, что связано с ним. Следя глазами за Надей, Руслан старался запечатлеть последнее, что связывало его с комбинатом, понимая, что больше он не увидит ее, как не увидит и эту проходную, и аллею, и эти корпуса, и Асхара, и Сергея, и Тоню, и все-все, чему он отдал пять лет жизни. Не увидит и Соломона, его смешную походку, его очки со сломанной дужкой, не услышит его тонкий голосок… Больше всего Руслан боялся его снисходительной улыбки, укоризненного покачивания головой… Ему удалось избежать встречи с бригадиром. Будь он мужественнее, Руслан зашел бы в цех, поблагодарил бы его и Мисоста за помощь, за учение, за строгий наставнический глаз…

Но Руслан не посмел. Он трусливо бежал, ибо, как бы он ни объяснял свой уход из коллектива, он понимал, что это было бегство. Пять лет изо дня в день перед его глазами стояли эти деревья, эти тропинки вели его к месту работы, и на свиданья, и в кино… А теперь и они остаются только в воспоминаниях… Боль заполонила Руслана, и он готов был закричать изо всех сил: «Нет! Не надо! Я никуда отсюда!» Но он не закричал. И за Надей не бросился. Он стоял, где оставила его Надя, у деревца, что привольно расположилось у проходной, и смотрел вслед девушке, которая любила его, которой он был нужен и которая не оглянулась.

Мимо шли и шли рабочие. Никто из них не остановился, никто не приветствовал его, никто не смотрел в его сторону. Он уже не был членом этого коллектива и сразу выпал из большой и многоликой семьи, в которой мало кто заметит его отсутствие, и место его сегодня будет занято одним из тех, кто стоял у проходной и долго ждал счастливого случая.

Руслану было не по себе. Ему становилось все больше жаль себя. Но в глубине души росло новое чувство. Оно пересиливало печаль. Словно кто-то кричал ему: останешься здесь — и каждый день будешь видеть только этот раскинувшийся перед тобой комбинат, каждый день будешь делать одно и то же, то, что делал до сих пор. А жизнь разнообразна, интересна…

Желаешь продолжать жить по-прежнему — оставайся тут. Хочешь познать другую, красочную жизнь — уходи отсюда, не торчи у проходной, спеши к дядиной бедарке, которая отвезет тебя в иной, интересный мир… Урузмаг зовет тебя к новому, неизведанному, заманчивому… Ты можешь от этого отказаться? Попробуй же!

Руслан выстоял, не бросился к проходной… Нет, он не мог возвратиться к прежнему. У людей таких силенок не бывает!

…Дорога шла по-над рекой, то отдаляясь от нее, то опять приближаясь к самому берегу. Река вилась змейкой. Отсюда, с дороги, казалось, что она застыла тонкой лентой, ослепительно сверкающей под солнцем. Там, где на ее пути вставали огромные валуны, река натыкалась на них и яростно осыпала брызгами все вокруг.

Камни щедро усыпали широкую долину, которую река вот уже на протяжении многих веков упорно выдалбливала в каменной гряде. Руслан прикидывал: ширина долины достигала ста шагов — не меньше. С трудом верилось, что эта покорная, петляющая речка, чуть ли не ручеек, расшалившись, наглотается вдоволь высоко в горах, когда тает снег, холодной родниковой воды, набухает и заполняет долину во всю ее ширь, с бешенством необузданного коня мчится вниз, снося все на своем пути. Ей тогда становится тесно в долине, она жадно обрушивается на дорогу и неудержимо несется по ней..

И эти валуны, сиротами нелепо торчащие там и сям, которые вода сейчас старательно обходит, оторваны отекал и снесены сюда ею же. Огорошенные бешенством реки, они не выстояли: с глухим ропотом, ворча, стуча по дну каменными боками, снося деревья и кустарники, мчались десятки километров до тех пор, пока река не бросила их в эту долину. Теперь они долгие века покорно ждут, когда вода вновь возьмется за них, и они снова пустятся в путь и, пугая людей, будут путешествовать до тех пор, пока реке не надоест баловаться ими и она не устроит им новое пристанище на многие столетия…

Не так ли и жизнь людей? Отец привез Руслана на стройку, бросил там, и он долгие годы никуда не мог двинуться. Но вот приехал дядя, — и Руслан опять в пути и не знает, когда и куда его доставят и в очередной раз бросят на долгие годы…

— Большой комбинат построил, — сказал Урузмаг, укрывая ноги мешковиной; край ее он бросил на колени племяннику.

Бедарка бежала легко по накатанной дороге, кони, крепкие, сытые, играючи тянули ее за собой.

— Очень большой, — чмокнул губами дядя. — Вся наша кукуруза туда идет.

— Отовсюду привозят кукурузу, — возразил Руслан. — Нашей не хватает и на один месяц. Доставляют из Кабарды, Чечни, даже казаки с Дона нам отправляют.

Урузмаг взмахнул кнутом, но не опустил его на круп коня, и тот, привычный к нраву хозяина, ничуть не убыстрил бег. Урузмаг задумался, но минут через десять вновь возвратился к прерванному разговору:

— Люди пошли на комбинат. И мужчины, и такие, как ты, и даже женщины… Я видел и девушек-осетинок! Как отцы решились их отпустить? Целый день рядом с мужчинами. С незнакомыми! Я понимаю: не все плохо ведут себя, но и одна овца может всю отару испортить.

Он опять надолго умолк. Потом вдруг заявил:

— Тебя и то другим сделала эта жизнь, — он пытливо посмотрел на племянника. — Балованный стал. Я видел, как девушка тебя обнимала. Осетинка?! — укоризненно покачал он головой. — Я такой дочери и до вечера не дал бы дожить!

Руслана он не ругал. За что? Мужчина в ответе, если замужнюю тронет. Тут ему нечего ждать пощады, и жизни его лишат вполне законно… Но вот женщине, ей не может быть прощения! Таких надо тут же карать смертью: кто не заботится о чести фамилии, тот недостоин жизни.

Руслан не возразил. В чьей арбе едешь, тому и подпевай. К тому же он не знал, одного ли дяди Урузмага эта песня. Может быть, это песня всех мужчин, а следовательно, и его, Руслана. В этом он еще не разобрался. Это потом ему станет известно, что мужчина снисходителен к женщине, пока она его не опозорит. Если же она сошлась с кем-то другим, тут не жди прощения.

Но Надю дядя Урузмаг зря ругает. Она не такая, как он думает. Полюбила она. Многие месяцы молчала, скрывала свою любовь. И в чем ее винить?

— Знаешь, чем отличается лодырь от хорошего человека? — неожиданно вне связи с предыдущим спросил Урузмаг.

Руслан отрицательно покачал головой.

— Совести у него нет. Для него это так, чепуха. Ты замечал: хороший человек в дураках остается, а негодяй торжествует? Часто так бывает. Почему? Погоди, сам отвечу. Потому что негодяй, бездельник совершает такие поступки, которые настоящий человек никогда не совершит, так как считает их низкими, недостойными мужчины. Те врут, наговаривают, подначивают, а этим совесть не позволяет плохо поступать. Предки наши говорили: кто громче кричит, голос того по всему ущелью разносится. Не хотел бы слышать, а слова сами в уши влетают. Вот почему иной подлец торжествует…

…Теперь дорога шла мимо выстроившихся в ровные ряды одинаковых домиков. Видно, что хозяева очень старались, чтобы все — окна, деревья, заборы — выглядели близнецами и были строго выстроены по одной линии. Вдоль частокола и под окнами каждого дома непременно разбиты цветники.

— Ишь как тут живут, — кивнул на домики Урузмаг. — Помидоры, огурцы, картофель в город на базар везут. Большие деньги домой привозят. И цветы тоже продают. Много цветов. Разных. В горах таких нет. Семена, говорят, присылают им. — И опять возвратился к какой-то своей теме: — Вы на комбинате не бездельничали и другим не позволяли. И вон какие корпуса поставили. Быстро. А почему все и везде так не работают? Почему не заставляете? Посмотри, как в колхозах. Есть такие, что трудятся с утра до ночи, душу в дело вкладывают… А рядом — притворщики… Одни в десять раз больше людям дают, а другие и себя прокормить не могут…

Урузмаг так долго разглагольствовал. У самого города он замахнулся кнутом, но лошадь и ухом не повела. Но на сей раз дядя изменил своим правилам и с силой огрел животное кнутом. Бедарка рванулась вперед. Колеса застучали по вымощенной камнем улице Владикавказа…

Глава пятнадцатая

…Дом оказался двухэтажным. Он стоял, вытянувшись вдоль берега Терека. Половину второго этажа занимала веранда с большими стеклами. Пять комнат соединялись когда-то между собой, из них на веранду вели три двери. Ясно было, что хозяин строил дом для одной семьи. Но времена менялись, и теперь между смежными комнатами две двери были наглухо заколочены толстенными досками, и получились три квартиры, одна из которых была однокомнатной. Дядя провел племянника в конец веранды и, отворив дверь, заявил:

— Понравится — купим тебе.

В комнатах царил полумрак…

— Здесь у него были спальни, — не уточняя у кого, сказал дядя, как бы оправдываясь за то, что внутри темно, хотя на улице сейчас вовсю светило яркое солнце.

Руслан распахнул створки окошка и выглянул наружу. Под окном сразу за деревом, чьи ветви заглядывали внутрь и сквозь которые солнечные лучи не могли заглянуть в комнату, начинался глубокий овраг. Дерево вот-вот должно было свалиться вниз: корни его сиротливо оголились.

— Окна можно расширить, — угадав по лицу племянника пришедшую ему мысль, сказал Урузмаг. — Я уже прикинул как.

— А овраг не страшен? — спросил Руслан.

— Чепуха, — успокоил его дядя и, понизив голос, произнес: — Беспечные люди эти городские. Не знают, что ли, как укрепить овраг? Но мы и не с таким справлялись. Посадим по склону кустарник, а у здания еще ряд деревьев — и живи, сколько хочешь! Хоть сто лет! Но ты, Руслан, не обмолвись. Хозяин из-за оврага сбросил цену. — Урузмаг, довольный удачной сделкой, засмеялся.

— Обе комнаты будут мои? — уточнил Руслан.

— Обе! — обрадовался дядя, уловив в его вопросе ожидаемое согласие. — Не очень хорошие, но что делать? Нелегко купить сейчас дом. И этот люди добрые помогли найти…

— А вы рядом будете жить?

— Внизу, — вздохнул Урузмаг. — Эти комнаты, что сразу идут за твоими, чудаку принадлежат. Он, знаешь ли, вцепился в свои комнатушки и никак не хочет продавать. Я уж ему и обмен предлагал, чтоб он вниз спустился. Не желает! Но что горевать? Под одной крышей с тобой будем. Все равно что одной семьей. — И заглянул ему в глаза с тревогой: — Не нравится тебе квартира?

Не нравится?! Руслан зажмурил глаза, покачал головой в изумлении… Дядя, дядя, как можно задавать такой вопрос? Ты и не догадываешься, каким счастьем вдруг повеяло. Да разве мечтал я о собственной квартире? Живя в бараке, кровать к кровати с десятком таких же, как и я, отвыкаешь думать о своем уголке. Так и кажется тебе, что всю жизнь будешь открыт чужим взорам. Тебе, дядя, не приходилось искать укромный уголок, убегать от людей, от их любопытства и усмешек… Пожил бы, как я, дядя, не задавал бы таких вопросов.

Руслан уже любил эти грязные, с полусгнившими полами комнаты, эти тусклые крошечные окошки, этот угрожающе подступивший к зданию овраг, эту дверь, которая скроет его от чужих взоров. Ему захотелось немедленно закрыть дверь и остаться одному, наедине только с шумом Терека.

— Нравится, дядя, нравится! — выдохнул Руслан.

— Вот и хорошо. — Дядя заторопился: — Пойду скажу, пусть уберут это барахло, — кивнул он на сваленные в угол вещи и, постукивая деревяшкой, спустился на первый этаж.

И Руслан остался в этом царстве тишины и покоя. Он уселся на подоконник и предался мечтаниям. Он думал о том, что никогда не забудет доброту Урузмага. Жизнь всегда предоставляет возможность возвратить человеку сторицей все, что он сделал, Так уж устроен мир, и, если ты в долгу перед кем-то, рано или поздно, но получишь возможность ответить ему тем же, покрыть долг. А не сможет Руслан рассчитаться с Урузмагом — пусть Руслан ослепнет, станет калекой, если забудет радость сегодняшнего дня!

Мечтания его прервал высокий горец в кожанке, перепоясанной широким ремнем, на котором торчала кобура с пистолетом. Незнакомец заслонил собой свет.

— Выходит, договорились? — сказал он деловито и кивнул на окошко: — Все хотел вставить пошире раму, да так и не собрался. В городе это обычно — времени ни на что не хватает. Целый день в бегах, посидеть некогда, а вечером спохватишься, прикинешь, и выходит, что ничего не сделал. И куда только убегает в городе время? — спросил он и усмехнулся, глянув на Руслана серыми глазами. — А ты рад, что в город приехал. Еще будешь жалеть, — предупредил он. — Я вот давно понял, что сглупил… — Он ногами лениво тронул вещи в куче, присматриваясь к ним и прикидывая, на что они еще сгодятся. — Покойная жена противилась, не желала ехать в город. Я гаркнул на нее, да так, как никогда себе не позволял. А сейчас жалею. И к словам жены надо прислушиваться. Иногда. Двенадцать лет я в городе. А что видел? Как живу? Для кого живу? В ауле все просто. Там каждый день смыслом наполнен. Каждый день что-то полезное делаешь. Весной сеешь, знаешь для чего — чтоб земля в благодарность тебе урожай дала. Пашешь, боронуешь, сеешь, убираешь урожай, водишь по горам отару, косишь сено… Ни одно из этих дел не назовешь пустым… А здесь… За что людям в городе деньги платят? Рабочим ясно: за то, что они производят полезные вещи. Но в городе тысячи людей за столом сидят, что-то пишут, читают… — Он сурово сдвинул брови, ткнул носком сапога в барахло и вытянул в сторону Руслана ладонь: — Что они дали мне, тебе, людям? Ничего! А им деньги платят!!! — закричал он гневно и вдруг навис над Русланом, шепотом спросил: — И ты за этим приехал — сидеть в кабинете?

Гагаев отрицательно покачал головой:

— Еще не знаю, чем буду заниматься.

Хозяин махнул рукой, сиял папаху и провел по наголо бритой голове ладонью:

— И я не знал. Когда с белыми воевал, все было ясно: руби шашкой врага. Когда за бандами по горам гонялся — тоже нужен был всем, А сейчас? Куда ни придешь, спрашивают: грамотный? А я ни читать, ни писать не умею; Все умею. Все умею. А грамоту не знаю. Хотел научиться, а в школе не по себе стало: сижу — здоровенный горец рядом с женщинами за партой и слушаю девчонку, которая и мужчин-то не видела, а говорит нам про то, как надо жить, про будущую светлую судьбу. А того не понимает, что стыдно мне там сидеть и ее объяснения выслушивать да на ее вопросы отвечать… Не знаю я грамоте, не знаю. А начальники разводят руками? «Куда же тебя послать? Теперь везде грамотные нужны». Нет, не отмахиваются от меня, посылают, чтоб в кабинетах сидел. Но не понимают меня люди. Уезжать мне надо. Возвращусь в аул, там меня все понимать будут. Там и жизнь интереснее пойдет. Надоело в милиционерах ходить. Дело нужное, да надоело! Я людям добро делать хочу, своими руками лучшую жизнь строить, блага творить, а тут бегай за преступниками! Или стой на перекрестке. Пусть этим занимаются другие, а я к земле поближе должен быть!

— И мне далеко от земли никак нельзя, — послышался с веранды голос Урузмага. — Я должен ее запах чувствовать и во сне.

— Врешь ты, — сурово прервал его хозяин комнат. — Те, кто к земле хотят поближе, в город не устремляются. — Он сощурил глаза: — И еще я слышал, как ты уговаривал горбатого поменять свои комнаты на нижние…

— Это чтоб поближе к Руслану быть, — оправдывался Урузмаг. — Вместе лучше, чем порознь.

— Завтра все бумажки оформляй, — приказал ему хозяин. — Не хочу больше дни здесь проводить попусту. — Он оглянулся на Руслана, кивнул на вещи на полу: — Посмотри, если что надо — оставь себе…

— Нам ничего не надо, — отрезал Урузмаг, и его добродушия как не бывало: — Не нищие. Кое-что у нас есть. А чего нет — приобретем. И мы дорогу на базар знаем.

Хозяин вытянулся, упер руки в бока, изучающе окинул взглядом дядю, произнес, чеканя слова:

— Спекулянтов хочешь обогащать? Советую пореже бывать на базаре. Мы и спекулянтов, и тех, кто у них покупает, в одну каталажку сгребаем… Попадешься мне — не взыщи.

— Не попадусь! — засмеялся Урузмаг. — Ты завтра будешь далеко от города…

Хозяин дома аж вздрогнул от такой наглости, рука его непроизвольно потянулась к кобуре. Дядя забеспокоился, съежился. Но тот вовремя спохватился, в сердцах рубанул воздух рукой:

— Завтра же чтоб все оформил. Не сделаешь за день — катись! Раздумаю тебе продавать. Понял? Я бы и сейчас отказал, да слово тебе дал и мальчонку жаль: вон как ему здесь понравилось. — И уже с порога обернулся к Руслану: — Здесь у каждого свое заведение, без которого не обойтись. То, что ближе к обрыву, будет твоим. Как новое станешь копать — бери вправо. Вправо, слышишь? Влево — провалишься. Да к реке близко не ставь кабину: не разрешается — антисанитария! — он кивнул на кучу барахла: — А это на помойку, выбрось. С чем в город приехал — с тем и уеду!

Дядя молчал до тех пор, пока не затих скрип лесенки и не заглохли шаги кованых сапог где-то в глубине первого этажа.

— Попадись в руки такого — худо будет, — вздохнул дядя. — Его из милиции в пожарные определили, а ему скучно. — И, подсев к барахлу, он начал перебирать вещи одну за другой, раскладывая их на две кучи…

…И началась жизнь Руслана в городе. С месяц они устраивались. Потом Урузмаг поехал за семьей, строго-настрого предупредив племянника, чтобы он ни под каким предлогом не покидал дома. Он звал и его с собой в аул, но Руслан наотрез отказался от поездки.

Руслан лежал в комнате или сидел на подоконнике. Иногда на веранде слышались шаги. Он уже угадывал, кому они принадлежали. В однокомнатной квартире жили три подружки — работницы швейной фабрики. Каждой из них было лет за пятьдесят, но семьей ни одна из них не обзавелась. Двое — Клава и Вера — были казачки из Архонской. К ним часто наведывались родственники. Все свои выходные дни они проводили в станице. Приезжали с полными кошелками, и тогда примус весело шипел на веранде, разносился запах яичницы на сале. Они и Руслана пытались угощать. Но он отказывался. Они часто заглядывали к нему. Подозревая, что он голодает, они для переговоров с ним выталкивали подружку — Асият. Она стучалась в дверь и спрашивала по-осетински, не хочет ли он есть, и, когда Руслан отнекивался, огорченно вздыхала.

Жили они коммуной, в складчину. Львиная доля их зарплаты уходила горбуну за квартиру. Но они не унывали, ожидая скорого переселения в общежитие, стены которого были возведены, и работы оставалось на полгода. Узнав от горбуна, что Руслан племянник Урузмага и квартира, которую он занимал, куплена за большую сумму, подружки перестали надоедать, решив, что деньги у него водятся и он не живет впроголодь. Руслану было приятно слышать их смех, который вечерами то и дело разносился из их комнатушки по всему дому. Слыша его, он невольно вспоминал комбинат, барак, девушек и ребят… Как к казачкам попала Асият, для него было загадкой, но относились они к ней, как к близкой и любимой подруге, и приезжавшие из Архонской гости тоже все ее знали и обращались к ней, как к своей… К Асият из родственников никто не наведывался, и она сама ни разу не уезжала в горы Дигории, откуда она была родом, судя по говору. Здесь была какая-то тайна. Асият часто грустила, и это еще больше утверждало Руслана в его догадке.

В двухкомнатной квартире жил горбун — владелец второго этажа. В отличие от многих горбунов он был большого роста, не стеснялся своего уродства, утверждая, что до тридцати лет у него не было горба, а вырос он у него из-за болезни с замысловатым названием. Вырос за полгода, и вот теперь не избавиться от него до самой смерти. И еще он рассказал, что жена стала стыдиться мужа, и он выгнал ее, а вернее сказать, поехали они к ее родным и он там ее оставил, сказав, чтоб она не возвращалась домой до тех пор, пока не перестанет морщиться при виде мужа. Жена, видимо, до сих пор не могла перебороть себя. И понять ее было нетрудно, потому что горбатый великан со свирепыми и наглыми глазами производил тяжкое впечатление.

На второй день после вселения в новый дом Руслан был разбужен криком. Из-за стены доносились три голоса. Кто-то требовал немедленной платы за жилье. Он кричал, что мог бы продать комнату, но не продает из жалости к своим жильцам. Но они обнаглели и не платят пятый месяц. Женщина с нежным голоском оправдывалась, обещая заплатить, как только муж получит деньги. И говорила, что сама скоро начнет работать на швейной фабрике. Асият, Вера и Клава обещают устроить ее, она уже бывает в цехе, все ее там знают, но пока нет места. Но будет же оно когда-нибудь!

— Мне не надо когда-нибудь, — ревел домовладелец. — Мне платите сейчас, а не то выметайтесь из дома! Комната пустовать не будет! Многие ищут жилье!

— Да нет у нас денег! — уверяла женщина.

— Нет? — кричал он. — А мужу покупать сапожки с застежками можешь?!

— Ну, купила, чего ж тут теперь? — раздался мужской голос. — Сказали — оплатим, значит, оплатим… — Хотя он старался говорить жестко, по тону слышно было, что растерян. В ответ на очередной взрыв ругательств горбуна он вдруг просительно залепетал: — Ну, брось ты, Петр. Видишь же, нет грошей, чего еще?

В ответ громко хлопнула дверь.

Через несколько минут в дверь Руслана постучались. Невысокая молодая женщина вошла, с любопытством поглядела на него, весело спросила:

— Вы все слышали?

Руслан не стал отнекиваться.

— Вы это еще не раз услышите, — предупредила она, и ему показалось, что женщина даже подморгнула, чего вроде бы никак нельзя было ожидать от замужней женщины. Да и женой-то ее трудно было представить, такой она была юной и хрупкой. И все ее действия шли, это чувствовалось, от ее жизнерадостности и чистоты. И просьбу свою она высказала так, будто уверена была, что в этом ничего нет особенного — взять и попросить взаймы у человека незнакомого, которого видишь впервые. — Выручайте, — сказала она: — Я своему Геннадию такие краги отхватила! Теперь он как дипломат!

Он невольно глянул на ее платьице. Было оно аккуратное, как и все на ней, но отвороты выдавали солидный возраст одежды. Она поймала его взгляд и съежилась, но тут же выпрямилась и махнула рукой:

— Я скоро начну работать и принаряжусь. А сейчас и это сойдет. Так даете вы мне взаймы до получки? — И заулыбалась: — На хлеб и на крупу. Мне мать маслица прислала, теперь на недельку хватит…

Он вытащил все, что у него осталось. Она взяла деньги, пересчитала их, разделила поровну и заявила:

— Это вам хватит до Гениной получки… — и ушла.

Она не работала, но каждое утро, проводив мужа, вместе с подружками из соседней комнаты отправлялась на фабрику. Спускались женщины по лестнице шумно и в ответ на крик горбуна: «Потише!» — заразительно смеялись.

Считая себя инвалидом, горбун никуда не спешил, ибо нигде не работал, а существовал на плату жильцов. Готовить ему еду приходила женщина из соседнего дома. Она же ему и стирала. Время свое горбун проводил во дворе дома, у курятника, возле которого всегда копошилось с десяток кур. Пока женщина готовила ему обед, урод вертелся на веранде, глухо рассуждал о скачущих ценах на базаре, переменчивой погоде. Бабка молча стряпала, Руслан подозревал, что она ни слова не слышала из того, что бубнил горбун.

Руслан любил время после пяти часов, когда возвращались подружки и жена Гены, Женя. Он долго не знал, как звать ее, потому что, обращаясь к ней, женщины называли молодухой, а муж милахой. Как только она появлялась дома, казалось, что все вокруг молодело, веселилось. Поднимался с кровати отдыхавший после работы Гена и выходил на веранду. Он поразил Руслана своей красотой. Понятно, как влюбилась в него Женя. Был он молчалив; Руслана не покидало ощущение, что этот парень себе на уме. Он не вмешивался ни в какие разговоры, точно перепоручив все своей милахе, которая спорила с горбуном, вела расчеты и беспокоилась о еде… Казалось, что будущее их целиком зависит от нее, от ее расторопности и хозяйственности. А что она нигде не пропадет, можно было судить по ее жизнерадостности и энергии. Она бегала по соседям, возилась у примуса, а он скучал, глядя в окно, и молча ждал, когда она позовет есть. Он любил демонстрировать краги. Жесткие голенища с застежкой на икрах плотно облегали его стройные ноги. И ему нравилось стоять, облокотившись на оконную раму, и молча поводить глазами. Будто он случайно вошел в этот дом и ждет момента, когда можно будет покинуть эту жалкую веранду и копошащихся на ней людей… Во двор въехала бедарка, и Урузмаг звучно позвал племянника, Руслан выскочил из комнаты. Фаризат несмело протянула ему трехлетнего Измаила. Тот сонно обхватил его ручонками за шею, и так это было необычно отвыкшему от таких нежностей Руслану, что он весело захохотал. И тут он заметил, как горбун, стоявший возле курятника, и Гена, находившийся на своем посту у окна, переглянулись так, будто увидели перед собой нечто из ряда вон выходящее. Руслана передернуло, он не хотел замечать их, но глаза невольно следили за ними; с удивлением, с гримасой осуждения наблюдали Гена и горбун за тем, как сгружался с бедарки скарб Урузмага, и все время, пока они носили вещи в комнаты, Гена и горбун кисло усмехались. Они едва сдержали смех, когда с бедарки извлекли люльку и вытаскивали почерневший от времени самодельный ткацкий станок, чесалку, треножный стол… Но особое веселье вызвал у них огромный чугунный котел, который Гагаевы с трудом опустили на землю. И Руслану стало не по себе, когда он увидел на дне арбы многопудовые жернова, что устанавливаются на водяных мельницах. Он не хотел было выгружать их, но Урузмаг хмуро и непреклонно возразил:

— В хозяйстве все пригодится.

И, краснея за дядю, Руслан взялся за конец бревна, которое Урузмаг продел в отверстие жернова, и они с огромным трудом опустили на землю сперва один, а после отдыха и второй и покатили их к дому.

…На следующий день Руслан обратился к Урузмагу!

— Соскучился по Хаджумару. Помоги увидеть его…

— Брат твой красавцем стал. Скоро будет командиром!..

Сдержал свое слово начальник кавалерийской школы, зачислил Хаджумара, когда ему исполнилось семнадцать лет, в личный состав школы…

Оба брата стремились поскорее увидеть друг друга, и вскоре им удалось повидаться.

— Как ты? — озабоченно окинул взглядом брата Хаджумар.

— Крыша есть, теперь устроиться на работу надо.

— Дядя Мурат поможет, — уверенно сказал Хаджумар.

Руслан неопределенно пожал плечами:

— Дядя Урузмаг не желает обращаться к нему, говорил, мол, он пусть занимается своей судьбой, а моей займется он сам — Урузмаг. Но я догадываюсь, у него есть своя задумка: ищет для меня что-то особенное.

— Особенное? — усмехнулся Хаджумар. — Сейчас главная дорога — в армию. Вон на границах как неспокойно.

— Не хочу в армию, Хаджумар, — вздохнул Руслан. — Ты иди своей дорогой, брат, я — своей… И будем радоваться успехам друг друга. Согласен? — Руслан засмеялся и придвинулся к брату. — Тебя редко из школы выпускают, так что теперь я буду к тебе наведываться. Каждую неделю.

— Я рад тебя каждый день видеть, но не удастся, брат, — с сожалением произнес Хаджумар, и глаза его вдруг засверкали: — Переводят меня в другую школу. Не расспрашивай в какую, все равно не скажу, хоть и брат ты мне. Не имею права.

— Там лучше будет?

— Командир говорит: жизнь тех, кто ее закончит, не позволит ни на минуту расслабиться, все время придется быть начеку.

— Так ты откажись, брат, — поспешно сказал Руслан. — Зачем тебе это?

Хаджумар взял за плечи Руслана, притянул к себе, заглянул в глаза ему и сказал:

— Нельзя начинать жизнь с отступления, Руслан. Особенно тем, кто избрал профессию военного. И если мне говорят: я там больше нужен, значит, я должен отправляться в эту школу Так-то, брат…

Руслан вдруг понял, что Хаджумару придется выбирать, подобно тому, как возникла перед ним, Русланом, необходимость выбора, когда прибыл на комбинат дядя Урузмаг. И брат в отличие от него, Руслана, руководствуется не желанием пожить в свое удовольствие. Руслан покраснел — не упрекает ли брат его за это, но в глазах Хаджумара светились искренность и любовь. Он не стал распространяться о том, почему у начальника кавалерийской школы возникло намерение направить Хаджумара в другую. Руслан узнал, что Хаджумар проучился здесь всего три месяца, но его заметили. Заговорили о его способностях в военном деле, а особенно в усвоении иностранных языков. Память у него была отменной. Ему достаточно было дважды вслух прочитать страницу текста, как он без ошибки повторял его. Оказывается, прибывший с инспекционной проверкой представитель Москвы пожелал встретиться с талантливым парнем. Побеседовав с ним с час и наблюдая за его действиями в классе тактических занятий и на полигоне и убедившись в том, что преподаватели ничуть не преувеличивают в оценке возможностей курсанта, он объявил начальнику школы, что место Хаджумара Гагаева не здесь, а в специальном училище…

— Когда уезжаешь? — спросил Руслан.

— Ждут со дня на день вызова, — ответил Хаджумар…

«Ну и пусть, — сказал сам себе Руслан, хотя горечь от собственной слабости не покидала его: — Я четыре года был одержим — с меня достаточно…»

Братья стояли рядом, и прохожие оглядывались на них, так они были красивы и похожи один на другого…

…Шел второй месяц, как они перебрались в город. Руслан стал тяготиться бездельем. Каждый раз, как он заводил разговор о работе, Урузмаг подкидывал ему деньжат:

— Погоди, отдыхай…

Но однажды он сам предложил племяннику заглянуть к его знакомому:

— Он нашел тебе дело. Доволен будешь. Много ездить будешь. Разные города увидишь…

Теперь дни у Руслана не походили один на другой. Работа была на зависть. Руслана научили водить машину, и он стал верным шофером у друга дяди — Ирбека. «Съезди туда-то, встретишь такого-то, он тебе передаст груз, доставишь сюда». Легко и интересно. Потом стал ездить по городам. Ощутил радость новизны дальних дорог, встреч, знакомств. Руслан находился в каком-то упоении. Ему и в голову не приходило задуматься над тем, стоит ли тратить время на такую жизнь. Давалось все легко. Руслан не догадывался, что разница между той жизнью, которой он жил на комбинате, и этой, шоферской, не в том, что и как он делал за день и что получал за это, а в том, что рождали в душе та и другая. Судьбе было угодно, чтобы он понял разницу спустя много лет.

Глава шестнадцатая

Руслану исполнилось двадцать четыре года, но он еще и не помышлял о женитьбе. Его устраивала та жизнь, которой он жил со времени переезда во Владикавказ. Казалось, дядя Урузмаг, видя его бесшабашное существование, должен был бы приструнить племянника и поскорее женить, чтобы Руслан остепенился. Но когда при Урузмаге заходила речь о том, что Руслану необходимо создать семью, дядя только заговорщицки подмигивал племяннику. Руслану не понять было, то ли тот этим подмигиванием хотел сказать, мол, рановато, парень еще не перебесился, придет время, то ли вообще считал брак обузой и необязательным делом. Истинную причину Руслан не отгадал, да и не пытался, а то бы легко убедился, что его сумбурная, беззаботная, бессемейная жизнь как нельзя лучше устраивает дядю. Появись у Руслана молодая жена, и все эти срочные поездки с ночевками и длительными отлучками стали бы затруднительны: какая, жена вытерпит, когда вечерами, в пору, когда все мужья спешат к семье, ее суженый отправляется в дальнюю поездку, настолько срочную, что ему некогда заглянуть домой, предупредить. А таких неожиданных поручений у Руслана на неделе бывало по два-три. Он и сам порой удивлялся: машина с утра стоит загруженная товаром, сам он не знает, куда деваться от скуки, и начальник все тянет, все отмахивается от водителя рукой: «Погоди, не до тебя…» А только начинает темнеть и Руслан готов уже сорваться к своей компании, что ждет на проспекте, как начальника словно зуд охватывает: «Срочно! Срочно! Нигде не останавливаясь, отправляйся в такой-то город, в такое-то село и доставь груз по такому-то адресу… Зачем тебе фамилия? Там ждут тебя и встретят как положено. В гостинице не устраивайся — переспишь у них; и покормят тебя, и напоят, они хорошие люди…» И начальник озабоченно бегал вокруг Руслана, подгонял, чуть ли не подсаживал его в кабину. Иногда вместе с Русланом отправлялся в путь то один, то другой работник базы, в редких случаях Урузмаг: необычно взволнованный, он сидел молча и, нагнувшись, ястребом всматривался в шоссе, то и дело предупреждая Руслана: «Впереди поворот направо… Подвода… Прохожие… Мост… Осторожнее!..»

Однажды они чуть не налетели на арбу, повернувшую с проселочной дороги на шоссе. Руслан чудом избежал аварии. Испуганная лошадь понесла, одно колесо арбы очутилось в канаве, вырытой вдоль шоссе, арбу перекосило, молодой горец, чтоб не вывалиться, с силой натягивал вожжи. От толчков по выбоинам другое колесо треснуло, развалилось. Не ожидавший толчка возчик перелетел через голову и, выпустив в воздухе вожжи, плашмя ударился о землю… А лошадь волокла арбу дальше. Руслан быстро остановил машину, но дядя, прижав его к сиденью, дотянулся до ручки дверцы и, визгливо, брызжа слюной, кричал:

— Ты чего?! Ты чего?! Зачем встал?! Гони, гони прочь отсюда! Нашей вины тут нет!

— Человек упал, ему нужна помощь, — пытался открыть дверцу Руслан.

— Не пущу!!! — истошно закричал Урузмаг. — Погубишь и себя, и всех нас! Включай мотор! Кому говорю! Включай! Скорее!..

— Я только помогу ему — и поедем. Что здесь страшного? — удивлялся Руслан.

— Нет! Ты не выйдешь отсюда, или я не твой дядя, — поклялся Урузмаг. — Включай мотор! Как это делать, будь он проклят?! — Умей он водить машину, сам бы сел за руль.

Урузмаг настоял-таки на своем, не выпустил из кабины племянника, заставил его включить мотор и умчаться, оставив на произвол судьбы попавшего в беду человека.

— Чего вы испугались? — несмело роптал Руслан. — Сами же говорите: вины нашей в аварии нет. А человеку помощь нужна была. Может быть, его в больницу надо было доставить?

— Еще чего? — фыркнул дядя. — В больницу? Чтоб люди заприметили, кто мы и что.

— А что в этом такого? Чего пугаться нам?

— Есть чего пугаться, есть! — выпалил в лицо племяннику Урузмаг.

— Так скажите мне чего…

— Не твое дело! Гони поскорее вперед, да гляди, чтоб аварии не было… Смотри в оба!.. Чего нам не хватает сейчас — так это аварии… На обратном пути еще куда ни шло… Но сейчас… О-о, Уастырджи, помоги нам доехать в целости и сохранности!.. Я уж не забуду тебя, век буду тебе благодарен… — И внезапно всем телом повернулся к племяннику, так что его деревяшка больно задела Руслана по ноге: — За мотором следишь? Не заглохнет?..

Руслан давно подозревал, что есть что-то нечистое, незаконное в этих ночных поездках с грузом. А этот случай подтвердил его опасения. Испуг дяди явственно говорил об этом. Но Руслан отогнал от себя тревогу. Его начальник делает что-то противозаконное? Но при чем здесь он, Руслан? Он всего лишь водитель машины. И все его поездки несамовольны. Руслан выполняет приказ начальника базы, так что к нему никаких претензий не должно быть. А его работа ему нравится, к тому же она денежная. Помимо зарплаты Урузмаг после каждой внезапной поездки заходил к нему в комнату и оставлял на столе деньги, порой немалые, коротко бросал:

— У тебя друзей много, твой карман не должен быть пустой, чтоб не приходилось краснеть!..

Дядя впрямую не говорил, откуда взяты и чьи это деньги. Но сам факт, что он их заносил после очередной поездки Руслана, говорил о том, что это плата за рейс… И то, что ясность никем не вносилась, тоже устраивало Руслана. Пусть начальник базы и Урузмаг думают о нем как о простачке, его это устраивает, зато в случае чего у него есть оправдание: он думал, что вручаемые ему деньги — это подарок дяди родному племяннику. Вот так. И пусть кто-нибудь осмелится обвинить его в махинациях. Он ни за что не отвечает. И в то же время он не хочет бросать это тепленькое место, ведь ему, общительному, вечно находящемуся в окружении друзей и девиц, требуются немалые деньги. Посещениям ресторанов он предпочитал компании у кого-нибудь на квартире, где обстановка всегда свободнее, где не надо оглядываться по сторонам, не слишком ли они привлекают к себе внимание, где веселиться можно от души… К тому же это обходилось гораздо дешевле.

Руслан не жаловался на скуку, жизнь баловала его, как и те часто меняющиеся девицы, которым он нравился своей бесшабашностью, щедростью, веселым нравом… Начальник чувствовал себя уверенно, судя по всему, он был убежден, что родился под счастливой звездой, и это успокаивающе действовало на его работников, в том числе и на Руслана, хотя тот и понимал, что начальника устраивали, с одной стороны, его биография (будет помалкивать), а с другой — знатный родственник, который мог бы в случае беды оказать помощь. Поэтому он так был огорчен и не скрывал этого, когда прочел в газете указ об освобождении Мурата Гагаева с высокой должности в связи с переходом на другую работу.

Как-то Урузмаг разбудил племянника чуть свет.

— Ждал тебя до часу ночи, — ворчал он. — Нельзя же тебе, в самом деле, каждую ночь гулять до рассвета. Так и здоровье можно подорвать…

У Руслана трещала голова, и не хотелось покидать теплой кровати.

— Поднимайся, поднимайся, — теребил его Урузмаг. — Срочно нам надо ехать в Беслан, на станцию за досками… Завтрак уже на столе. Даю тебе на сборы пять минут.

На станции их машину загружали вне очереди. Урузмаг бодро бегал от одного вагона к другому, постукивая своей деревяшкой. Его весело приветствовали: все-то его здесь знали, и он окликал всех по именам. Когда они выехали на трассу к Владикавказу, Урузмаг неожиданно скомандовал:

— Поворачивай в Ногунал.

— К дяде Тотырбеку едем? — обрадовался Руслан.

— Постараемся его не встречать, — значительно произнес Урузмаг.

— Поссорились? — огорчился племянник.

— Откуда ты взял? — удивился Урузмаг и уклончиво ответил: — Времени у нас в обрез, а попадись мы ему в руки, так не отпустит.

Тотырбек, бывая в городе, непременно заглядывал к братьям — и к Мурату, и к Урузмагу, подолгу рассказывал о жизни и быте переселенцев; когда заставал дома Руслана, пытливо всматривался в него, пытался понять, как он живет, чем дышит. Племяннику неловко становилось от его расспросов и приятно, что дядя так внимателен и заботлив…

— Если у тебя на работе что не так, — повторял он каждый раз, — приезжай в Ногунал, примем тебя в колхоз, и будешь жить без нужды.

«В колхоз? — усмехнулся мысленно Руслан. — А зачем он мне?»

Полуторка, урча и постанывая на ухабистой дороге, приближалась к Ногуналу.

— Как увидишь кого на улице или во дворе, остановись, — сказал Урузмаг: — Надо узнать, где он живет, чтоб не плутать по аулу.

— Кто он? — спросил Руслан.

— Тот, к кому мы едем, — покосился на племянника Урузмаг.

Не желает называть фамилии, обиделся Руслан и сам себя успокоил: мол, мне все равно, к кому везти эти проклятые доски, лишь бы до вечера управиться.

Каким проворным становится Урузмаг, когда чует наживу. Урузмагу хотелось бы, чтобы они невидимкой юркнули в нужный двор…

Завидев высокие ворота, выкрашенные в синий цвет, Урузмаг неторопливо ткнул в них пальцем:

— Сюда. Уйми свой сигнал, я сам постучусь…

Хадзар стоял безмолвный, и на стук и крики Урузмага никто не отзывался. Дядя занервничал, отыскав хворостинку, стучал ею в окно.

— Никого нет… Как же так? — растерянно поглядел он по сторонам. — Торчим здесь на виду у всех!..

Скрипнула калитка в доме напротив через дорогу. Горянка — ни старая, ни молодая, — увидев их, приложила ладонь ко лбу, всматриваясь в гостей.

— Зелима ищете? — бодро спросила она, ничуть не смущаясь незнакомых мужчин. — Так он в правлении. Мой тоже туда пошел. За ними прибегал вестник… Навряд ли председатель отпустит их — всех в поле направит, на прополку кукурузы… Поспешите в правление, если хотите застать Зелима, — сказала и пошла по дороге.

Урузмаг, глядя ей вслед, хмыкнул. Платье на ней темное, длинное, как требует обычай, платок повязан, но где ее скромность? Говорит громко, шагает как мужчина, взгляд озорной, а не привычно потупленный, опущенный в землю…

— Да она в сапогах?! — вскрикнул вдруг Урузмаг и позвал племянника: — Посмотри!

— У мужа, что ли, позаимствовала? — усмехнулся, глядя на старые сапоги, Руслан.

— Что творится, а?! — закатил глаза Урузмаг. В городе, особенно на базаре, он часто встречал женщин в сапогах, это не в счет, ведь в городе всегда все не так. Но в аиле?!

Однако время шло, и совет поторопиться в правление колхоза был дельный.

— Садитесь, дядя, — завел мотор Руслан. — На машине минуты за три доберемся до правления.

— Ты что? — рассердился Урузмаг. — С досками к правлению? И так дойдем. Глуши мотор, и пошли…

То, чего боялся Урузмаг, случилось. Как ни осторожен был он, но у входа в контору они столкнулись с Тотырбеком. Тот был явно обрадован встречей.

— Кто вас надоумил доставить мне и моей семье такую радость?! — воскликнул Тотырбек и вдруг тревожно всмотрелся в лицо Урузмага: — Случилось что?

— Да нет, — успел оправиться от испуга Урузмаг и улыбнулся Тотырбеку. — Почему брат не может приехать к брату просто так, только чтоб навестить, чтоб увидеться, потолковать по душам?

Тотырбек улыбнулся и обратился к бригадиру:

— Там во дворе привязана к коновязи моя серая верховая, прошу тебя, пошли кого-нибудь на ферму, пусть жена поскорее возвращается домой и готовит угощение к обеду…

— Ну зачем? — запротестовал Урузмаг. — Мы всего-то приехали на полчасика…

— Дело гостя — приехать в дом, дело хозяина — когда он гостя выпустит из дома, — напомнил осетинскую пословицу Тотырбек и бросил вдогонку бригадиру: — А нам пусть запрягут линейку. — И, подмигнув Руслану, заявил: — Я хочу вам показать, что у нас в колхозе есть, как и чем живем мы…

И как Урузмаг ни протестовал, как ни твердил, что времени у них с Русланом в обрез, Тотырбек усадил их в линейку, отпустил подростка, запрягшего лошадей, и, сам взяв в руки вожжи, повез их по полям и селу. Сперва он им показал, какая вымахала у них кукуруза, настырно допрашивал, отгадает ли Урузмаг ее сорт, и, когда тот трижды ошибся, председатель радостно потер ладони и заявил:

— Ни у кого еще нет такого сорта. Ни у кого в мире. Сами вывели! Здесь вот, на этом поле!..

На току он хвастал пшеницей, перевезенной с полей и обмолоченной. Амбар был переполнен, а сотни тонн ее лежали огромными горами на всем пространстве, отведенном под ток. Потом он показал им коноплю…

— Очень хлопотно с ней, — качал он головой, глядя на зеленый массив. — Но платят за нее хорошо…

Они возвращались в село, и тут нашлось что показать. Вначале Тотырбек подвез их к зданию, вытянувшемуся чуть ли не на сорок метров, с большими окнами: изнутри раздавался детский плач. Тотырбек поднял палец вверх.

— Слышите? Плачет, а? Вам не по себе, а мне плач — слаще меда…

— Что ты, брат, — поморщился Урузмаг. — Как можно радоваться детскому плачу?

— А вот можно! — рубанул воздух кулаком Тотырбек: — Это разрывает глотку сын Тулатовых. Он первый день здесь. Рыдает по матери и не понимает, какое это счастье, что я смог удовлетворить просьбу его родителей и найти маленькому двухлетнему Тулатову место в детских яслях. Да, да, это детские ясли и садик. Колхоз построил. Платы с родителей не берем. За детьми ухаживают бесплатно, белье и все такое бесплатно, питание тоже бесплатное! Нам это заведение, конечно, в копеечку обходится. Но правление пошло на это, потому что, во-первых, матери могут без боязни за детей работать в поле; а во-вторых, пойдемте, сами посмотрите, какие богатыри растут на колхозных харчах!.. — он шумно, с явным торжеством за свой чудо-садик вошел в здание и на ходу распахивал двери, торжественно объявляя: — Кухня! Умывальня! Столовая! Спальня! Здесь комнаты для игр. Уборная! Да, да, детям не надо выходить во двор. Зимой это проблема. Загляните, загляните, не стесняйтесь.

Отовсюду на гостей устремляли свои черные, карие, голубые, синие глазенки малыши, катавшие по полу грубо вырезанные из дерева стариками селянами арбы на неуклюжих колесах, лошадок, коров, овец, собак, которые порой настолько были похожи друг на друга, что взрослому было не определить, что за животное перед ним, — зато дети прекрасно в этом разбирались. В коридор вышла пожилая осетинка с плачущим малышом на руках, пошлепывая его легонько, улыбнулась гостям.

— Джигит Тулатов? — спросил Тотырбек и засмеялся: — Точно определил, — сделал рожки малышу, который, залившись пуще прежнего, отвернулся от них.

— С утра беспрерывно плачет, — пояснила женщина. — Один и тот же вопрос повторяет: «Где мама? Где мама?» И я ему в ответ одно и то же: «На работе! На работе!» Так вот и ходим из одной комнаты в другую, так вот и беседуем…

Тотырбек показал неожиданным гостям и трактора, и гаражи, в которые на ночь загоняют машины: «У нас их уже три! Все в поле, а то бы увидели, какие красавицы!», и сельскохозяйственную технику, и недавно выстроенный коровник… Попутно он отдавал колхозникам распоряжения, что надо сделать сегодня, что — завтра. Везде ему были рады, внимательно выслушивали его, охотно кивали, мол, сделаем наилучшим способом…

Тотырбек гордо провез их по улицам села, называя, кому какой дом принадлежит, количество комнат…

— Теперь у нас нет землянок, последнюю прошлой весной срыли, — сказал он. — Времянки еще есть, но землянок — нет!.. — Он вытащил из внутреннего кармана пиджака огромные часы и, глянув на них, заявил: — Пора обедать. А то замучил я вас. Остальное покажу потом. Пошлем и за Агубе, он рад будет увидеть земляков.

— Как он? — заинтересовался Урузмаг.

— Получил землю да отстроил дом — забыл о возрасте, повеселел.

Он повернул лошадь за угол — и они внезапно оказались перед домом Зелима… Увидев машину с досками, Тотырбек побагровел, чертыхнулся:

— Ох этот Зелим! Порой я жалею, что нельзя пускать плетку в ход. Слово для него пустой звук. Спекулянт этот Зелим, но хитрый спекулянт. Где-то достает доски — а нужда в них в селе большая: каждый бросился строить, кто что — сарай, кухню, амбар… Чем богаче народ живет — тем больше удобств стараемся создать для семьи. Вот Зелим и пользуется этим. Втридорога дерет с односельчан за доски. Он их не продает — обменивает, а порой и условие ставит: сарай хотите — построю, а вы взамен столько-то зерна, столько-то картофеля, овощей, фруктов — и все везет на базар. Хапуга и шабашник он! В колхоз вступил для ширмы, силой его в поле выгоняем… Т-п-рру! — натянул он вожжи. — Запишу-ка я номер машины, передам милиции, пусть разберутся, откуда эти доски… — и вдруг увидел, как Урузмаг старательно косит взглядом в сторону, мгновенная догадка озарила его, он резко повернулся к Руслану, жестко спросил: — Твоя?

Избегая его взгляда, Руслан несмело кивнул головой…

— Понятно, — Тотырбек побледнел и с хрустом скомкал в кулаке бумажку, на которой записал было номер машины; помолчав, он, едва сдерживая гнев, сказал:

— Я давно догадывался, Урузмаг, что ты темными делами ворочаешь. Теперь убедился: так и есть. Но твоя вина еще глубже. Ты не только сам погряз в болотной лужице, но и Руслана сбиваешь с верного пути. Ни того, ни этого не могу тебе простить. Не могу! Поверил, что вы проведать родню приехали, а вы… — горечь сжала ему горло, но он пересилил себя, старался говорить спокойно. — У нас одна кровь, и мой дом открыт для вас. Но если еще раз вы… пеняйте на себя… Оба! Сейчас мы поедем к нам обедать, а потом ты, Руслан, отвезешь это туда, откуда привез. Ясно? — он сложил вожжи и в сердцах замахнулся на лошадей. — Но!..

— Стой! — схватился за вожжи и потянул на себя Урузмаг. — Стой! Я схожу. Не нужен мне твой обед, брат! Не нужен. Я сыт уже твоими угрозами, — он неловко спрыгнул с линейки, деревяшка стукнулась о землю, но Урузмаг, не обращая внимания на боль, закричал: — Но если ты думаешь, что убедил меня, то ошибаешься. Я живу не хуже тебя, и радостей у меня побольше. Ишь нашел чем хвастаться: зерном, тракторами да детским садом. Будто это тебе принадлежит! Сегодня ты председатель, а завтра тебя снимут, чем тогда будешь гордиться?

Тотырбек гневно приподнялся с места, угрожающе поднял кулак, закричал:

— Этого не тронь! В этом моя жизнь, ты слышишь, жизнь! И не смей это марать! Не понять тебе это!

Он с силой дернул вожжи, и лошади понесли линейку, Спрыгивая с нее, Руслан едва удержался на ногах.

Глава семнадцатая

… В Орджоникидзе проходил слет красных бойцов — ветеранов гражданской войны. И, как всегда при посещении города, Тотырбек навестил Руслана. Руслан давно не видел его в черкеске, при портупее, с шашкой и с кинжалом. Сбросив на пол хурджин с едой, дядя попросил:

— Высвободи…

— Куда столько? — ахнул Руслан при виде телячьей ноги, пяти кругов овечьего сыра, баллона масла…

— Тебе надо много есть, — возразил Тотырбек. — Возраст такой…

Всякий раз, когда дядя проявлял заботу о нем, — а это случалось часто, — Руслану становилось не по себе. Наслушавшись рассуждений Урузмага, обвинявшего в случившемся с Умаром именно Тотырбека, и только его, Руслан, принимая щедрые дары, чувствовал себя так, словно совершал предательство по отношению к отцу. Но не жадность заставляла его принимать заботу Тотырбека. Никак не мог он осуждать его. Тотырбек был искренен и когда гневался, и когда проявлял заботу. Руслан нутром чувствовал, что в случившемся с его отцом не столько виноват брат матери, сколько сам Умар. Трудно было произнести это вслух, но так ощущалось. Да и сам Тотырбек вел себя с ним, сыном Умара, так, будто считал себя совершенно правым и ни перед кем не собирался извиняться… В общем, он внушал Руслану уважение к себе и поступками, и своим обликом открытого человека, не ищущего личных выгод…

Дядя устало снял с себя портупею, позвякивающую саблей и кинжалом, положил на комод, и, зевнув, вытянулся во весь свой рост, и заявил:

— Неохота в дорогу на ночь глядя. Приютишь?..

Руслан не стал предлагать Тотырбеку посидеть за столом с Урузмагом, зная, что он все еще сердит на младшего из братьев Гагаевых за его проделки с лесом… Племянник уступил дяде кровать, а сам улегся в соседней комнате на бурке…

Чуть брезжил рассвет за окном, когда вопль, от которого и мертвый бы ожил, разбудил Руслана. Из-за стены доносились сдавленные стоны, шум яростной борьбы.

— Помо!.. — потряс дом женский крик и оборвался.

Руслан бросился в коридор. Клава, испуганно выглядывавшая из своей комнаты, дрожащей рукой показала на Генину дверь. Руслан рванул ручку на себя. Дверь была не заперта. Тускло светилось окно. На кровати у противоположной стены кто-то широкой ладонью сдавливал рот Жени, Руслан с силой оторвал руку от лица женщины, рванул на себя.

— Хад! Гад! — закричала Женя.

В комнату вбежали Клава, Асият, Вера, запыхавшийся Урузмаг. Встревоженные голоса неслись и с первого этажа. Мужчина выворачивался из рук Руслана, рвался во внутреннюю комнату. Повернув его к себе, Руслан ахнул:

— Ты?! — Из его рук пытался вырваться горбун.

— Гена! Гена! — звала, забившись в изголовье кровати, Женя.

Окружив ее, женщины пытались успокоить Женю, Асият, путая в испуге русские и осетинские слова, выспрашивала:

— Напал на тебя этот гяур, да?!

— Позовите Гену, — умоляла Женя. — Где же он?!

— Зовите, зовите Геночку, — оправившись от испуга, насмешливо поддакнул ей горбун и зарычал: — Чего набежали? Чего?! — А от Руслана потребовал: — Отпусти!

Отодвинув в сторону толпящихся в дверях соседей, в комнату прошел Тотырбек. Был он в мягких домашних чувяках Руслана.

— …Думала — Гена, — рассказывала взахлеб Женя. — Подвинулась, а он еще теснит. А потом обхватил и к себе воротит!

Тотырбек перевел взгляд с Жени на горбуна, замахнулся на него рукой, но не ударил, только презрительно сказал:

— Таких убивать надо.

— За что убивать? За что? — вскипел горбун. — За то, что не оплачивают жилье?! Второй месяц живут задарма.

— Чую: не Гена, — стонала Женя. — Отталкиваю, а он как присосался! Кричу, а он лапой рот закрывает и лезет, лезет… — Она всхлипнула, содрогнувшись от омерзения, воскликнула в отчаянии: — Где же Гена?!

Горбун произнес спокойно и назидательно:

— Глупая ты, Женя. Сама себе славу создаешь. — И зловеще потребовал: — Да покличьте же Гену!.. А вот и он сам, — засмеялся горбун. Процедил сквозь зубы: — Скажи, Гена, чтоб убирались отсюда. Все!

— Уходите, — пряча глаза, покорным голосом произнес Гена, и на них пахнуло чем-то неестественным, злым…

Женя подняла с его плеча голову, внимательно посмотрела ему в глаза и вдруг отшатнулась от мужа, медленно поднялась. Одеяльце соскользнуло с ее худенького тельца, оголив ноги. Она в ужасе смотрела на Гену, на миг замерев, прошептала:

— Ты… Ты…

— Уходите! — вскипел Гена и бросился выталкивать соседок из комнаты.

Ступив босыми ногами на холодный пол, Женя в ужасе уткнулась лицом в руки, плечи ее затряслись от плача, из груди вырвался вопль:

— Нет! Нет!!!

Гена оторвал ее руки от лица, закричал:

— Куда мне с тобой идти? Куда?!

Она посмотрела на него невидящим взглядом. Она! не верила. Она отказывалась верить!..

В рассветной мгле сверкнуло лезвие шашки. Конец ее глухо задел притолоку двери, и это спасло горбуна. Тотырбек вновь взмахнул ею. Урузмаг успел повиснуть на его руке, испуганно закричал:

— Тотырбек!!!

Руслан бросился на помощь Урузмагу. Тотырбек рвался из их рук, свирепо рычал:

— И того! И этого! Обоих!!! Не жить таким!!!

Горбун с прытью, какой от него трудно было ожидать, бросился в свою комнату, лихорадочно захлопнул дверь. Гена же с рубашкой в руках, которую собирался натянуть на себя, замер в оцепенении.

— Уходи! — закричал ему Руслан.

Но он словно загипнотизированный смотрел на шашку Тотырбека, которой тот все еще пытался достать его. И лишь когда общими усилиями Урузмагу, Руслану и Клаве удалось вытащить Тотырбека в коридор, Гена, надев рубашку, схватил со спинки кровати пиджак, перебросил его через плечо, мельком глянув на вспыхнувшего вновь горца, и быстро пошел к лестнице.

— Гена! Куда ты, Гена? — закричала Женя и, сорвав со стула свое единственное платьице, натягивая его на ходу, бросилась догонять мужа.

— Это ты всех всполошил! — выглянув из дверей, закричал Руслану горбун. — Погоди, я доложу кому следует, кто ты и на какие шиши живешь! Но! Но! — испугался он, когда Руслан шагнул к двери.

— Тебе драться нельзя, — перехватив племянника на полпути, шепнул по-осетински Урузмаг.

Увидев Тотырбека, горбун юркнул за дверь.

— Ой, надо было их рубить! Надо! Почему не дали? — устало упрекнул Урузмага и племянника Тотырбек. — Ой, не понимаю я ни их, ни вас. Совсем не понимаю. На войне поруби я им головы — народ сказал бы спасибо. А тут должен мириться? Почему? Вижу: плохие люди, а должен молчать! Почему? — Он повернулся к Руслану, зло бросил: — И сам ты такой. Удрал со стройки, новую жизнь перестал строить. Что будешь внукам рассказывать?! — он безнадежно махнул рукой и пошел к лестнице, устало опустив шашку… Вдруг он обернулся, ткнул пальцем в Урузмага: — Он тебе сказал, кто навредил твоему отцу. Не возражай, знаю, что меня обвиняет. Как ни больно было душе, иначе не мог поступить. И теперь я в ответе за тебя… А ты у этого перекупщика под крылышком пристроился?! Нет, больше я тебя здесь ни на один день не оставлю… Забьешь двери квартиры и поедешь со мной. В колхозе будешь работать. Возвратишься, когда крепко на ногах будешь стоять… Молчи — не возражай!.. Собирайся в дорогу!..

Глава восемнадцатая

Умар не мог иначе въехать в Ногунал как верхом на коне. Можно было добраться на линейке, дождаться автобуса, который ходил до казачьей станицы через день, а оттуда до Ногунала было рукой подать. Но Умар не мог иначе как на коне. Жизнь ему преподнесла суровый урок — он знал, что нынешнее возвращение в село совсем не будет похоже на то, когда он, еще не остывший от горячих боев с деникинцами, уже за два километра до. Хохкау выстрелами из винтовки оповестил земляков о своем приближении, конь пулей влетел в аул, а навстречу ему спешили встревоженные поднятым шумом горцы, горянки, дети… Увы! — теперь так не будет. И все-таки од въедет в Ногунал, гордо красуясь на коне, подчеркивая этим, что дух его крепок; конь будет горячиться под ним, и Умар станет взмахами рук приветствовать земляков. Да, именно таким его должны увидеть ногунальцы. И пусть улыбаются алагирцы, выслушивая его страстную просьбу уступить за любые деньги коня с отличным седлом и красочной сбруей всего на три дня, пусть недвусмысленно поглядывают на его седые волосы, мол, угораздило человека на старости лет прослыть джигитом; Умар не отступит от своей задумки. Он возвратится на коне, как человек, как настоящий осетин-горец, и прямо в глаза посмотрит своим землякам. Он не станет стыдиться. Чего, собственно, теперь стыдиться? Сыновья оба вышли в люди: Руслан при деле, а Хаджумар вообще стал почитаемым человеком — майором! Сам Умар давно уже имеет право возвратиться в Осетию, и если не воспользовался этим правом, тому были причины. Вначале не желал, чтобы земляки увидели его бедняком. А теперь, когда он вновь встал на ноги и отстроился, обзавелся хозяйством, — как-то несподручно стало все бросить и начинать сызнова, с нуля… Но этой весной, вдруг отчаянно потянуло его в Ногунал, хотелось увидеть село, родных, земляков, вдохнуть горный воздух, и Умар, едва дождавшись завершения весенних работ, собрался в дорогу.

И вот Умар, проскочив на полном скаку, чтоб не останавливаться и не пускаться в объяснения, станицу, приближается к Ногуналу. Ощущая, как слезы умиления при виде знакомой вершины, камня, опушки леса заволакивают глаза, он мысленно корил себя: рано, рано ты стал плаксивым, Умар, тебе стукнуло всего пятьдесят два года, — в этом возрасте горец еще в дальние походы отправлялся, в бою не отставал от молодых джигитов, — отчего же ты слезу пускаешь? Крепись, Умар, крепись, чтоб не опозориться перед земляками… Так он уговаривал себя, но душа не подчинялась мыслям. Надо бы умыться холодной водой, это поможет, — решил он и остановил коня. Спустившись к реке, он засучил рукава, Нагнувшись, зачерпнул ладонями ледяную даже в эту Жару воду, — и вспомнилось ему, как, возвращаясь с сенокоса, они наперегонки со своими братьями, как малые Дети, бросались к реке, чтоб поскорее остудить натруженные за долгий летний день руки, хлебнуть ледниковой воды, чувствуя, как она разбегается внутри, оживляя все тело… «Не спешите пить, не спешите, остыньте», — Явственно услышал он голос отца, и показалось ему, что это не пятидесятидвухлетний скиталец нагнулся над рекой, а тот молодой и сильный Умар, что мог с первых лучей солнца до самого заката не переставая взмахивать косой. И захотелось забыть все эти годы, что прошли-пролетели с того времени, забыть со всеми невзгодами и трудностями, почувствовать себя опять прежним Умаром, радующимся солнцу, воде, воздуху, своему сильному телу. И пусть рядом опять окажутся все его младшие братья с их баловством, горячностью, нетерпением… Умар сидел на корточках у реки, бессильно уронив кисти рук в воду, и обливался слезами. Теперь он уже не пытался сдерживать себя, и ему не было стыдно. Река шумно бежала мимо, напевая ему древние мелодии, вызывая картины далекой молодости…

За спиной фыркнула лошадь. Умар оглянулся, увидел стоящего возле нее горда и торопливо нагнулся над рекой, лихорадочно черпая воду и брызгая ею в лицо, чтоб поскорее смыть следы слез. Напоследок он прижал холодные ладони к глазам и поднялся…

Горец спокойно дожидался, когда Умар вернулся по косогору к дороге. Приблизившись метров на десять, Умар всмотрелся в горца, узнал его и невольно остановился. Возле коня стоял Тотырбек Кетоев… Он тоже узнал Гагаева, ишь как посуровели черты его лица… Вот так встреча! Не о таком приезде в Ногунал мечтал Умар. Все не так, не так получилось. Зная, что ему не избежать встречи с Тотырбеком, Умар заранее определил свое поведение: он не будет замечать родного брата своей жены, будто для него Тотырбек не существует.

Умар стоял внизу, на берегу, выжидая, когда Тотырбек уйдет. Но тот терпеливо и миролюбиво, даже с какой-то смиренностью смотрел на него и не уходил. Конь фыркал, нетерпеливо бил копытом по земле. Тотырбек, не оборачиваясь, протянул руку и успокаивающе похлопал его по шее. Молчание затягивалось. Умар и Тотырбек сверлили друг друга глазами. Наконец председатель сельсовета произнес:

— Я рад тебя видеть, Умар, — он сказал это таким тоном, что старшему из братьев Гагаевых в самом деле показалось, что Тотырбеку приятно встретить зятя.

«Ну и ну! — только и подумал Умар. — Притворяется или искренне убежден, что поступил тогда по справедливости…»

— Так и будем стоять: ты — там, я — здесь! — подал вновь голос Тотырбек.

И опять Умар смолчал, мысленно взывая к разуму Тотырбека: уходи же, неужто не понимаешь, что мне неприятно тебя видеть?! Иди своей дорогой… Но Тотырбек словно не чувствовал его настроения, ничуть не смущаясь, искал путь к преодолению отчуждения, возникшего между ними.

— Как там Сима? — спросил он дрогнувшим голосом.

«О сестре вспомнил! — возмутился Умар. — Посмотри кто со стороны, решит, что он заботливый брат».

— Здорова она? — допытывался Тотырбек.

И Умар не выдержал, все-таки вступил в разговор:

— Раз так заботлив о сестре, чего ж ты ее не проведал? Приехал бы, посмотрел.

Слушая его дрожащий от возбуждения и гнева голос, Тотырбек пристально смотрел Умару в глаза и, когда он умолк, спокойно сказал:

— Знаю, что трудно было. Но не старайся разжалобить меня. Я и сейчас не жалею, что поступил так.

— Куда тебе жалеть? — закричал Умар, и лошадь испуганно повела ушами. — Ты не тот человек, что может оглядываться назад. Всмотрись в себя, — он видел, как с каждым его словом вздрагивает лицо Тотырбека, фразы Умара больно хлестали его: — Сестре своей горе принес, матери и отцу — принес, племянникам и племянницам — принёс, даже своей любимой Зареме. Не без твоей помощи она была похищена, а затем и опозорена. И она лишь полгода смогла с тобой под одной крышей прожить! Назови, кого ты осчастливил!

Умар ожидал гневной отповеди, но, к его удивлению, Тотырбек надолго задумался. Он смотрел на Умара, но не видел его. Он как бы всматривался в свою жизнь, соизмерял ее с тем, что так жестоко и грубо высказывал ему старший брат Гагаевых.

— Видимо, такова моя судьба, — тяжко вздохнув, произнес он. — Мне жаль, что Сима проклинает меня: я ей всегда желал счастья и готов был отдать за нее жизнь, — он беспомощно, почти по-детски развел руками. — Но я не мог поступить иначе, Умар. Понимаешь? Не мог! Убеждал себя, понимал, что несу беду любимой сестренке, но остановиться не мог. Совесть не позволила.

И опять Умар почувствовал, что Тотырбек с ним весьма искренен, говорит откровенно, делится десятки раз думанным-передуманным. Отъезд Заремы, как Тотырбек ни крепился, больно задел его самолюбие: он вдруг почувствовал, что постарел, что силы уже не те, что и воля слабеет. Он все чаще стал задумываться о прошлом… Он ни одного дня не прожил, сказав: вот сегодняшний день я посвящаю только себе, делаю то, что хочу, ни о чем другом не думаю, лишь об удовольствиях и наслаждениях. Даже в дни болезни, лежа в своей комнатушке и поглядывая в низкий потолок, он раздумывал над вопросами, которые требовали скорейшего разрешения. Во сне он не раз видел, как та или иная сложная задача легко разрешалась благодаря тому, что кто-то неожиданно приходил на помощь… Так он жил — не для себя, для людей… И вот теперь Умар доказывает ему, что он только несчастья нес окружающим… Только несчастья…

Тяжкие раздумья отражались на лице Тотырбека, и без того уже испещренном множеством морщин. И помимо его желания и воли в душе у Умара вдруг возникла теплая волна жалости к этому человеку. Он пытался отогнать это чувство, ему хотелось быть жестоким с Тотырбеком, но это было сверх его сил, и он неожиданно для самого себя произнес:

— Тяжело нам, Тотырбек, не повезло в жизни…

…Потом они шли вместе, рядом, а следом двигался конь. Так и подошли к селу. Вот и последний поворот дороги — и Ногунал раскрылся перед взором Умара. Он в волнении остановился, оглядел село, воскликнул:

— Каким он стал, наш Ногунал! Красавец!..

— Красавец! — пожал плечами Тотырбек. — Строиться стали. Вон скоро больница будет… Жизнь иная пошла. Иду и все думаю о твоих словах. И вот что я тебе скажу, Умар. Походи по хадзарам, присмотрись, кто как живет, каков достаток в каждой семье, вспомни, как они раньше существовали, — тогда и поговорим с тобой, чему я посвятил свою жизнь, на что тратил усилия, выясним, осчастливил ли я кого-нибудь… Можешь и в Хохкау съездить. Спроси отца своего Дзамболата, мать Хадизат, Хамата, Заурбека, Сонью… с кем хочешь переговори, узнай, довольны ли они своей жизнью, и получишь ответ, как я прожил жизнь. Потому что, как ни старайся ты, а мою судьбу тебе не отделить от судеб односельчан… Ясно? И не смей жалеть меня, потому что моя судьба достойна не жалости, а гордости… Хоть и одинок я!.. — И, помолчав, кивнул на хадзары: — Селяне выглядывают. Улыбнись же, не то решат, что ты не с добрыми намерениями прибыл и не по своей воле. А вот и сын твой показался… Можешь гордиться им, хорошим трактористом стал, за ум взялся, вот только женить его никак нам не удается… Кстати, не забудь спросить у него, кто ему помог правильный путь в жизни найти… Иди же к нему, своему Руслану!..