Прикосновение зла

Прикосновение зла

– Она попросила его подать вино, и он её убил. Схватил за волосы, прижал лицом к скатерти и забил свиной костью. Насмерть забил, Мордимер. – Последнее предложение Оттон Пляйс произнёс с таким недоверием, как будто у него не укладывалось в голове, что можно забить кого-нибудь насмерть. Хотя... и правда, свиной костью? За столом? О подобных происшествиях и сам я тоже не слышал.

– Разве она пила так много, что именно этот повод мог толкнуть твоего кузена на столь необдуманный поступок? – Спросил я осторожно.

Он окинул меня злым взглядом.

– Упражняешься в остроумии, Мордимер?

– Упаси Боже – быстро запротестовал я, поскольку действительно не собирался шутить над этой странной смертью, тем более что смерть, на этот раз в соответствии с законами божескими и человеческими, ожидала и двоюродного брата моего товарища, каковой двоюродный брат и совершил столь необычное убийство.

– Покойная была замечательной женщиной, – веско заявил Оттон, по-прежнему глядя на меня с большой долей подозрительности. – И хотя, к своему отчаянию, она не могла стать матерью, однако она создала Роберту действительно примерный домашний очаг. Много лет назад и я её любил, – он глубоко вздохнул.

Надо признать, что после этих слов я посмотрел на моего собеседника новым взглядом, ибо со своим плоским, грубо отёсанным лицом он не принадлежал к особо красивым людям и не выглядел тем, кто поддался бы романтическим порывам сердца. Как видно, впечатление было обманчивым.

– Может, под этой позолотой скрывалась ржавчина? Прости за вопрос, – оговорился я, увидев его лицо, – но ты ведь сам знаешь, сколько мы находим людей, выглядящих в глазах соседей примерными христианами, когда на самом деле они предаются всевозможным грехам или скрывают от глаз соседей отвратительные пороки. Может, она винила твоего кузена за отсутствие детей? Может, она отравляла ему жизнь жалобами и упрёками?

– Медики заключили, что это её вина. – Оттон надул губы. – Если в этом случае вообще можно говорить о вине, ведь это божий промысел, здесь винить некого.

Я кивнул, соглашаясь с моим товарищем, который, как и я, не соглашался с утверждениями некоторых проповедников, якобы бесплодие было справедливым наказанием, возложенным на женщин за первородный грех Евы. Впрочем, в проповедях этих златоустых мудрецов всё плохое, что происходило с женщинами, представляло собой справедливое наказание. Осмеливаюсь судить, что именно так проявляло себя отсутствие приличного секса, поскольку мужчины, счастливые теми удовольствиями, которые могут доставить им женщины, менее склонны нагружать их ответственностью за все существующие и несуществующие грехи мира.

– Медики, как правило, склонны утверждать, что вина лежит на стороне высохшего лона, а не гнилого корня, – сказал я. – Я также заметил, что им как-то проще убедить мужчин в подобном диагнозе, а следовательно – уйти с гонораром, а не с синяками на заднице.

Он криво улыбнулся.

– Нет, Мордимер, это не так. Возможно, ты считаешь меня человеком не слишком умным, но поверь мне, однако, что я бы заметил, если бы мой двоюродный брат и моя бывшая возлюбленная жили в ненависти или безразличии. Они любили друг друга, Мордимер, сердцем, душой и телом. А это редкая добродетель в наши времена.

Боже дорогой, я не знал, что Оттон так красноречив! Как видно, он и в самом деле сохранил тёплые чувства к возлюбленной с юношеских лет.

– Ну уж точно не от большой любви он убил её за обедом, – проворчал я, поскольку эти дифирамбы двоюродному брату и его жене казались мне не соответствующими трагической ситуации.

Оттон обиделся

– Я попросил бы, чтобы ты проявил хоть каплю уважения! – Бросил он резко.

– Прости, Оттон, но либо ты не прав, высказывая отзывы об их отношениях, либо убийство не имело места, то есть мы получаем противоречие твоей теории и факта.

– Либо... – Он поднял палец и испытующе посмотрел на меня.

– О, нет! – сказал я очень твёрдо, потому что я уже и раньше подозревал, к чему он клонит и почему он вообще рассказал мне обо всём этом. – Нет, Оттон. Я тебя очень люблю и ценю, но я не сделаю этого даже ради тебя. Не поеду в Виттлих и не буду заявлять, что твой кузен был одержим демоном, в связи с чем подлежит помощи экзорциста, а не смерти от рук палача.

– Я тебя об этом и не прошу, – буркнул он, опуская глаза.

– Разве?

– Роберт не мог этого сделать. – Оттон стукнул кулаком по столу. – Он по-настоящему и искренне любил её. Души в ней не чаял. Кроме того, – он пожал плечами, – он дворянин.

– Вот это ты нашёл аргумент! – Я покачал головой. – То есть что, якобы дворянская деликатность не позволила бы ему забить жену костью? Знаешь что, Оттон? Ты лучше остановись на их большой любви и не ищи других объяснений.

– Он ещё и богат, – Оттон посмотрел на меня исподлобья.

– В таком случае, жаль, что мы не можем судить его инквизиционным судом, потому что тогда его состояние перешло бы в пользу Святого Официума, – сказал я шутливым тоном.

Оттон сжал зубы, по-видимому, удерживаясь от резкого слова или даже нескольких резких слов.

– Мордимер, я не прошу у тебя ничего другого, только чтобы ты поехал в Виттлих и разобрался в деле. Возможно, ты найдёшь что-то... необычное. Я выхлопочу тебе официальное направление у Манфреда и договорюсь о вознаграждении, превышающем официальное.

Манфред Штернмайер был нашим начальником и руководителем отдела Инквизиториума в Кайзербаде, где я с недавнего времени имел честь служить. Насколько я его узнал, он производил впечатление человека благожелательного к своим подчинённым, так что Оттон и в самом деле мог на это рассчитывать.

– Почему именно я, Оттон?

– Потому что я не могу. – Он беспомощно развёл руки. – В Виттлихе меня все знают, но никто не знает, что я работаю на Святой Официум. Я бывал там один-два раза в год, всегда в качестве гостя Роберта и Эсмеральды. Было бы неловко, если бы я официально начал расследовать дело моего кузена. Но я поеду вместе с тобой, Мордимер, а, скорее, рядом с тобой. Инкогнито. Готовый оказать тебе любую необходимую помощь.

– Эсмеральда, – повторил я. – Красивое имя.

Я размышлял над тем, что услышал от Оттона, и был, мягко говоря, не в восторге от его идей. Ибо не следует дела личные, семейные или сентиментальные совмещать с делами профессиональными. Я был уверен, что рано или поздно Оттон захочет, чтобы я наплевал на свои правила и спас жизнь его родственника. Он не мог попросить об этом официально, особенно нашего начальника, но, сидя вместе со мной в Виттлихе, он будет вмешиваться в дело, проедать мне плешь и убеждать, что никто не пострадает, если я возьму подозреваемого якобы на обследование, чтобы таким образом удалить его из поля зрения суда, а также жителей города. Кроме того, что означает формулировка: «Было бы неловко, если бы я официально начал расследовать дело моего кузена»? Может, это и было бы неловко, но кто мог бы эффективно протестовать против такой неловкости? Однако позже я понял, что речь шла отнюдь не о жителях Виттлиха, а о наших начальниках, для которых любые откровения Оттона могли быть недостаточно убедительными.

– Он унаследует от неё состояние? – Спросил я неохотно.

– Она была бедна, – объяснил он быстро. – Из хорошей семьи, но небогатой. Это Роберт богат.

– Твой двоюродный брат человек импульсивный? Скорый на расправу?

– Мордимер, это человек с ангельским терпением и ласковый, как ягнёнок!

– Так он, похоже, из того типа тихонь, которые скрывают эмоции и не показывают, когда они оскорблены или обижены?

Оттон недовольно фыркнул.

– Он справедливый, спокойный человек, – сказал он твёрдо.

– Я думаю, Оттон, что гнев твоего кузена бурлил, как пар в котле. Пока, наконец, пара не накопилось так много, что сорвало крышку. Ты хорошо знаешь по собственному опыту, что с людьми такое случается. Даже с самыми спокойными и всеми почитаемыми за благонамеренных. Он просто взорвался. На короткое мгновение, о котором он, наверное, теперь искренне сожалеет. И только...

– Отличный бы из тебя вышел медик, – проворчал мой собеседник. – Ты бы ставил диагноз пациенту на другом конце Империи, не утруждаясь не только его осмотреть, но даже увидеть. Скажи прямо: ты окажешь мне эту услугу или нет?

Он опёрся кулаками на столешницу и хмуро уставился на меня.

И что мне было делать в такой ситуации? Отказав Оттону, я наживу себе врага, а это всегда печальная ситуация – иметь врага в кругу коллег. Соглашаясь на эту поездку и проведение расследования – наживу себе проблем. Потому что я либо не найду ничего тревожного и отдам, таким образом, Роберта в руки палача, или соглашусь притворяться, что я верю, что он был одержим. Что вызовет осложнения, о которых Оттон даже не думал (а может, думал, но не забивал себе ими голову, поскольку эта проблема свалится на меня). Ведь именно мне придётся составить фальшивые отчёты о допросах, сделать ложные выводы, всё это удостоверить собственной подписью и отправить в Хез-Хезрон, в штаб-квартиру Инквизиториума. Полбеды, если доклад увязнет в бездонных шкафах канцелярии Его Преосвященства. Но что если им кто-нибудь заинтересуется? Если он захочет проверить, что это был за демон, почему он вселился в этого человека и почему его оставил?

Конечно, существовала также небольшая вероятность, что подозрения Оттона окажутся в какой-то степени оправданными. Может, на его двоюродного брата действительно кто-то навёл порчу? Может, он действительно был одержим (хотя именно эта гипотеза казалась мне наименее вероятной)? Тогда было бы жаль не расследовать дело. И тогда, и только тогда, я вышел бы из всей этой авантюры с честью. Я спас бы жизнь кузену Оттона и поймал бы околдовавшего его чернокнижника или ведьму. Только я чувствовал, что овчинка не стоит выделки.

– Роберт – щедрая душа. Он сторицей вознаградит тебя за труды, – заговорил Оттон поощряющим тоном.

Я махнул рукой.

– Не оскорбляй меня предложением взятки.

– Не взятки, а только гонорара за проведение экспертизы, – бросил он быстро.

– Независимо от того, что эта экспертиза покажет? – Я посмотрел ему прямо в глаза. – Ты примешь моё решение, Оттон? Ты не будешь склонять меня к нарушению правил и законов?

– Я положусь на тебя, – горячо заверил он. – Я буду удовлетворён, если только увижу, что ты рассмотрел все аргументы «за» и «против».

Честно говоря, мне не очень верилось в эти обещания, но, по крайней мере, у меня было его обязательство.

– Я буду в городе вместе с тобой. Во всём тебе помогу, – добавил он.

– И именно этого я и боюсь, – буркнул я.

– Ну так как: ты согласен? – Он протянул ладонь в мою сторону.

После минутного колебания я неохотно подал ему руку. Он затряс её с таким рвением, как будто надеялся вытрясти из моих пальцев золотые монеты.

– Ты не пожалеешь, Мордимер! Я по гроб жизни этого не забуду!

– Конечно, – ответил я, поскольку прекрасно знал, чего стоят подобные уверения.

Виттлих был большим городом, расцвет которого, однако, миновал много лет назад. Когда-то он славился огромными, проходившими дважды в год ярмарками, теперь же ярмарки превратились в довольно унылые местные торги. Тем не менее, Виттлих всё ещё был знаменит благодаря работе искусных мастеров-красильщиков, поскольку ткани, покидающие их мастерские, почти не имели себе равных во всей империи. Город также пользовался налоговыми и судебными привилегиями. Первые из них были мне безразличны, поскольку я не собирался поселиться в Виттлихе, впрочем, размер моего дохода к тому же делал беспредметным беспокойство о налогах. Однако второй вопрос мог оказаться существенным. Потому что судебная привилегия означала, что городской суд имел право выносить приговоры по всем уголовным делам, произошедшим на территории Виттлиха. К сожалению, даже тем, что касались дворянства, что могло означать, что двоюродный брат Оттона будет не просто повешен, а подвергнется квалифицированной казни. Таким образом, я мог ожидать сопротивления от горожан, которые, безусловно, обо всём разнюхают и догадаются, что прибывший инквизитор может вырвать жертву из их лап, и из публичной казни ничего не выйдет. А ведь публичная казнь, и не какого-нибудь бандита или бродяги, а богатого и уважаемого человека, стала бы выдающимся событием! Городской совет Виттлиха постарается нанять искусного в своём ремесле палача, а исполнение наказания, вероятно, приурочит к ярмарке, чтобы таким образом скрасить пребывание приехавших гостей. Поэтому я понимал, что им не понравится тот, кто может помешать этим планам. Другое дело, что меня не особо беспокоило мнение горожан о действиях должностных лиц Святого Официума, хотя, учитывая деликатность дела, и настраивать их против себя я не собирался.

Двоюродный брат Оттона был человеком настолько известным и богатым, что ему обеспечили вполне приличные условия ожидания приговора и дальнейшего, вполне определённого, наказания. Его не бросили в подземелье под ратушей вместе с какими-нибудь мерзавцами, обвиняемыми в мелком воровстве или дебоше. Таких людей обычно прилюдно пороли, иногда клеймили на рынке в праздничный день, чтобы возвращающиеся с мессы горожане могли порадовать взор. Кроме того, сколь отрадно было это зрелище для честного христианина, видящего, что зло будет наказано, и могущего жалкое состояние осуждённых сравнить со своей богобоязненной жизнью. Я подумал, что Роберта не бросили в подземелье не только из уважения к его богатству и положению, но также из опасения, чтобы он не пострадал. В конце концов, это был бы удар для города, если бы подобный преступник попросту умер в тюрьме. Для него готовился гораздо более интересный аттракцион. В связи с этим бургомистр Виттлиха проявил явное недовольство моим присутствием, ибо сразу же испугался двух вещей. Во-первых, что я захочу забрать его обвиняемого, а во-вторых, что я могу начать процедуры, направленные на выявление колдовских практик. А то, что присутствие горящего энтузиазмом инквизитора означало для города, никому не нужно было объяснять. Поэтому я старался не проявлять энтузиазма к работе.

– Я хочу провести даже не рутинный допрос, а просто кое-что выяснить, – заверил я бургомистра, – учитывая вполне понятные интересы города и его жителей.

Филипп Бромберг – так звали бургомистра – смотрел на меня исподлобья и нервными движениями поглаживал длинную шелковистую бороду, которая спадала ему на грудь наподобие мехового воротника. Он явно пытался найти аргументы, чтобы отказать мне, но и для него, и для меня было очевидно, что отказать он не может. У меня ведь были официальные полномочия, чтобы расследовать дело Роберта, но даже если бы у меня не было соответствующих документов, он не смог бы мне воспрепятствовать.

– Я искренне польщён тем фактом, что преславный Инквизиториум заинтересовался проблемами нашего маленького тихого городка, – сказал он в конце концов покорным тоном. – Но поверьте мне, господин инквизитор, что мы имеем здесь дело не с чем иным, как с обычным преступником, который сорвал зло на жене, потому что та не смогла подарить ему наследника. Вот и всё, печальная история, каких много.

– Полностью с вами согласен, – ответил я искренне. – И я тоже думаю, что зря трачу здесь время. Но вы знаете, как бывает: господин приказывает, слуга выполняет. Приказ есть приказ, господин Бромберг, и нам, бедным, тут ничего не поделать.

Он грустно покачал головой, при этом достаточно осторожно, чтобы не разрушить этим движением композицию из собственной бороды, которую он только что соорудил аккуратными поглаживаниями.

– Я бы хотел, чтобы вы хорошо провели у нас время, и чтобы вы добром вспоминали Виттлих. – Он улыбнулся так тепло, словно я был его другом, который только что предложил ему беспроцентный кредит. – Позвольте предложить вам уютную комнату у мастера-красильщика Эриха Грюнна. Я пошлю парня, чтобы он вас проводил. У Эриха и спокойно, и удобно, а его жена... – он мечтательно зажмурился. – Боже мой, как эта женщина готовит! Говорю вам, вы никогда не забудете её черепаховый суп. Отличное блюдо, хотя и постное. А раки? Как она готовит раков! Вы не поверите, пока не попробуете.

– Я буду искренне вам благодарен, – уверил я его. – А когда я размещусь, будьте так любезны, проводите меня к Роберту Пляйсу, я хочу встретиться с ним уже сегодня.

– Я вижу, что вы, осмелюсь заметить, настоящий трудяга, мастер, – заметил он, казалось бы, добродушно.

Двоюродный брат Оттона сидел взаперти в подвале дома бургомистра. Как видно, достойный отец города решил сам заботиться о безопасности заключённого, понятно, с помощью красноносых парней из городской милиции, которые, когда мы открыли дверь, как раз играли в кости. А один из них ругался так изобретательно и так мерзко, что я давно не слышал подобной связки проклятий. При виде нас они вскочили с мест, а сквернословец уставился на нас с раскрытым ртом. Я осмелился заключить, что он не относился к людям, разум которых парит, словно на крыльях Пегаса.

– Это так вы охраняете заключённого, мерзавцы?! – Рявкнул бургомистр.

– Так он заперт. Ему всё едино, играем мы или ещё чем занимаемся, – буркнул один из милиционеров, похоже, самый смелый и самый красноречивый.

– Хорошо, вот это ты и объяснишь мастеру инквизитору, который как раз приехал поговорить с заключённым. Или, может, у него другого дела нет, кроме как беседовать с охранниками? – Добавил Бромберг со злым блеском в глазах.

Разговорчивый стражник невольно отступил на шаг и посмотрел на меня с явным испугом.

– Мы ничего... только в кости играем. Ну, это ведь христианское развлечение, вроде бы...

– Ну, ты! – Бургомистр погрозил ему пальцем.

Затем он потянулся за пояс, вытащил здоровенный ключ и принялся ковыряться им в замке. О-хо-хо, всё-таки Бромберг не доверял парням из милиции настолько, чтобы предоставить им доступ к заключённому. Может, и правильно, поскольку если Роберт Пляйс располагал солидным состоянием, кто знает, не смог бы он купить себе минутную невнимательность охранников?

Кузен Оттона лежал на деревянной койке и даже не шевельнулся при виде нас. Я внимательно осмотрелся и должен был признать, что Бромберг не мучил своего заключённого неудобствами. Кровать была простой, но прочной, с хорошо набитым сенником и толстым одеялом. На столе я заметил тарелку с несколькими кусками хлеба и мяса, кувшин и два яблока. На сундуке стоял подсвечник с тремя свечами, дающими достаточно света, чтобы Роберт мог скоротать чтением ожидание казни. Поскольку в ногах кровати лежали две книги в чёрных кожаных переплётах. А в углу стоял большой горшок с двумя широкими ручками. К счастью, он был накрыт крышкой, хотя от него всё равно довольно ощутимо воняло. Похоже, как обычно, подобный смрад мешал только мне, потому что Бог соблаговолил благословить меня чрезвычайно чувствительным обонянием. Впрочем, я часто задавался вопросом, подходит ли слово «благословить» в подобных случаях...

– Что вам? – Рявкнул кузен Оттона, подняв на нас взгляд.

Это был худой человек, с острыми птичьими чертами лица и волосами цвета гнилой соломы. Его серое усталое лицо заросло пучками светлой щетины. Ну что ж, как видно, цирюльника бургомистр к нему уже не вызывал. Как только он произнёс эти, являющиеся далеко не лучшим приветствием, слова, он вдруг засипел, будто кто-то перерезал ему горло, а затем хрипло закашлялся. Потом он глубоко втянул воздух в лёгкие и некоторое время смотрел на нас выпученными глазами, пока, наконец, не сплюнул на пол комок густой слизи. В завершение он болезненно вздохнул.

– Меня зовут Мордимер Маддердин, и я имею честь быть инквизитором, направленным в Виттлих для расследования вашего дела, – сказал я официальным тоном, когда представление, которое он нам устроил, подошло к концу.

– Инквизитор? – Роберт внимательно посмотрел на меня. – Вот как...

Бургомистра явно поразила эта чрезвычайно тёплая реакция узника. Меня нет, поскольку я был уверен, что он понял, что я прислан Оттоном.

– Оставьте нас, будьте любезны, – попросил я Бромберга.

Тот, забеспокоившись, несколько раз быстро погладил свою бороду.

– Но как же так... как же...

– Тайна инквизиторского расследования, – объяснил я, глядя прямо на него, и он отвёл взгляд.

– Ну да, ну да, но мне придётся запереть вас, уж простите...

– Да запирайте на здоровье, – согласился я. – И проследите также, чтобы ни один из ваших обломов не прикладывал ухо к двери, ибо, как вы уже, наверное, поняли, опасно знать тайны инквизиторов.

– Да-да, конечно. – Бургомистр, пятясь, удалился, а мы молча подождали, пока не услышали скрежет ключа в замке.

– Вы от Оттона, так? – Прошептал заключённый. Я кивнул и уселся на табурет. – Он хороший друг. – Он уныло улыбнулся. – Я думал, он будет жаждать моей смерти, а он, вы посмотрите, хочет спасти...

– Зачем ему хотеть вашей смерти?

– Он был влюблён в Эсми. Давным-давно, но...

– Он говорил мне об этом. Он также сказал, что не верит, что вы могли по собственной воле навредить своей жене.

– Думаете, я был одержим? Что демон моими руками убил мою возлюбленную? – Он покачал головой. – Нет, инквизитор, это я. Только я.

– А вы считаете, что если бы в вас вселился демон, вы бы об этом знали?

Он поднялся на постели и опустил ноги на пол.

– А я мог бы не знать?

– Воля Врага проявляется множеством разных способов, – ответил я. – Кто знает? Расскажите мне, что случилось?

– Что тут рассказывать. – Он пожал плечами. – Я виновен, и пусть поглотит меня ад, – добавил он с яростью в голосе. – Я заслужил всё, что мне грозит. И даже больше.

– Это не будет легко, – сказал я. – Я не знаю, что именно они для вас готовят, но если они наймут хорошего палача, вы будете умирать несколько часов. Разве вы не хотели бы сперва убедиться, что вина за это несчастье лежит исключительно на вас? Что вы не были всего лишь марионеткой в руках сил, которым не могли противостоять?

Он долго молчал, судя по всему, переваривая мои слова.

– Никто в меня не вселялся. Это я её убил, – твёрдо сказал он наконец. – Не было ни демона, ни злых чар. Только моя проклятая злость, покарай меня Господь.

– Странно, что вы мне тут рассказываете, учитывая, что Оттон утверждал, что вы человек спокойный и рассудительный.

Он пожал плечами.

– Я тоже так о себе думал, но кто знает, что на самом деле таится в человеческом сердце? Какое зло там скрывается и какой путь оно найдёт, чтобы вырваться наружу?

Это я должен был возглашать подобные сентенции, если бы хотел прижать Роберта. А здесь, вы поглядите, обвиняемый отнимал хлеб у обвинителя...

– Господин Пляйс, я сейчас кое о чём вас попрошу, а вы, будьте любезны, выполните эту просьбу. – Я не дождался ответа и продолжил. – Так вот: попробуйте взглянуть на события со стороны, оцените их как свидетель, а не как участник. Представьте, что вы – ваш сосед. Если бы вы смотрели со стороны на Роберта Пляйса и его жену Эсмеральду, вы бы предположили, что это несчастный брак? Вы бы заподозрили, что когда-нибудь в этом доме произойдёт трагедия?

– Убийство, – поправил он меня с хмурым лицом.

– Отвечайте на вопрос!

– Нет, – неохотно признал он. – Никогда бы ничего подобного не заподозрил.

– А теперь подумайте: если вы сами не поверили бы в такую драму, то почему вы убеждаете меня в неё поверить?

Он поднял на меня взгляд.

– Вы знаете, – сказал он по размышлении. – Вы как-то так повернули дело, что я сам теперь не знаю, что и думать. Пусть будет по-вашему. Я расскажу обо всём, чтобы вы поняли, что в этом нет ничьей вины, кроме моей. И не чья-то другая рука, но лишь моя, убила мою любимую Эсми.

– Расскажите, пожалуйста.

Он закрыл глаза, будто желая нарисовать под веками образ тех минут.

– Мы обедали и разговаривали, – начал он. – Эсми рассказывала мне какие-то сплетни о соседках, впрочем, насколько я помню, довольно забавные, хотя и не скажу, что пикантные. – Он улыбнулся своим воспоминаниям, не открывая, однако, глаз. – Знаете, она любила приглашать соседей, всегда приказывала приготовить что-нибудь выпить, поесть, сладостей для детей. Потому что к нам приходило много детей. – Он снова улыбнулся, и на этот раз открыл глаза. Его зрачки блестели. – И те, которых ещё мать не отняла от груди, и уже неплохо откормленные. Эсми всех привечала, играла с ними, дарила подарки, позволяла играть по всему дому... Честно говоря, у меня такое чувство, что я знаю, где можно было бы поискать кое-какое серебро, которого я не досчитался...

– Где? – Быстро перебил я его.

Он уставился на меня, сбитый с мысли.

– Что: где?

– Кто мог забрать ваше серебро? Где его можно найти?

– А вам это зачем? – Он пожал плечами. – Вы что, серебро пришли искать? Теперь оно и мне без надобности. Пусть этот кто-то пользуется им на здоровье. Я от чистого сердца прощаю ему грех воровства.

– Очень благородно с вашей стороны, – ответил я. Но я бы предпочёл, чтобы вы ответили на мой вопрос.

– Послушайте...

– Нет! Это вы, чёрт вас возьми, послушайте! Я проделал долгий путь по просьбе Оттона, чтобы расследовать дело и попытаться спасти вашу, ничего уже не стоящую, жизнь. Но если вы хотите сдохнуть в муках за грех, в котором вы, возможно, не виновны, что ж, воля ваша. – Я поднялся с табурета. – Я скажу Оттону, что умываю руки. Помогайте себе сами.

– Подождите, – заговорил он слабым голосом, когда я был уже в дверях. – Вы действительно думаете, что я не виновен в этом грехе?

Я обернулся.

– Не знаю. И не узнаю, пока вы мне не поможете.

– Сядьте, прошу вас. Чего именно вы хотите?

– Чтобы вы отвечали на вопросы, господин Пляйс. Даже если они кажутся вам бессмысленными.

Он тяжело вздохнул.

– Мария Грольш. Я подозреваю, что это её сын украл у нас несколько предметов. Это сорванец, зловредный бездельник, и ничего больше. В конце концов, я запретил пускать в дом как парня, так и его мать.

– Наверное, они не были в восторге от вашего решения?

– Определённо нет. Эта Грольш даже оплевала Эсми на улице. Я должен был приказать выпороть эту мерзавку, но Эсми упростила меня ничего не предпринимать...

– Благородная женщина.

– Если бы вы её знали. – Он взглянул на меня с подозрением, словно хотел убедиться, что я не издеваюсь над ним или над его покойной женой.

– У вас были другие враги? Чем вы вообще занимаетесь, господин Пляйс? Каким образом зарабатываете на жизнь? Оттон говорил, что вы богаты...

– Богат? Ну, может, и богат. – Он пожал плечами. Зависит от того, с кем сравнивать. Я сдал в аренду несколько деревень, а сам переехал в город. Эсми хотела жить среди людей, и я купил здесь дом...

– Если вы умрёте, кто получит ваше наследство?

– Я надеялся, что Эсми. – В глазах Роберта появились слёзы. – Потому что мне уже недолго осталось, инквизитор. – Он поднял на меня взгляд. – Вы слышали, как я кашляю, а бывает и хуже, так, что дохнуть не могу, и чувствую, что вот-вот и душу, и сердце выплюну. Медик говорит, что только чудо может меня спасти, и что моя жизнь уже не в человеческих руках, а в господних.

Я пригляделся к нему повнимательнее. Он не производил впечатления человека здорового и полного жизненных сил, но не выглядел также и смертельно больным. Ну что ж, известно множество недугов, которые пожирают людей изнутри, не проявляясь снаружи выраженными симптомами. Впрочем, в этом случае симптомы были, поскольку Пляйс кашлял и в самом деле весьма паршиво.

– Если не госпожа Эсмеральда, то кто будет наследником?

– У меня нет других родственников, кроме Оттона. Отца и брата убила чернь под Шенгеном. Такое несчастье. Всего там погибло семеро наших, а среди них они двое. – Он вздохнул и перекрестился. – Божья воля, что поделать.

Насколько я знал и видел, под Шенгеном погибло гораздо больше императорских солдат, так как сражение, по крайней мере на первом этапе, оказалось чрезвычайно ожесточённым. Но уважаемый господин Пляйс, очевидно, говорил о рыцарстве, потому что жертвы среди наёмников или пешего ополчения он не соизволил принять во внимание. Такова была призма, через которую смотрели благороднорождённые...

– То есть, если вас осудят, имущество достанется Оттону?

– Не думаю, мастер Маддердин, не думаю. Уж братья Эсми позаботятся о том, чтобы от моего добра не много осталось. Я знаю, что они наняли адвокатов, я знаю, что они отправили людей, чтобы выгнать арендаторов. Они заберут всё в счёт возмещения ущерба, а если не всё, то почти всё. Оттон, конечно, что-то получит, но не слишком много.

Ха, удивительная доброта моего товарища из Инквизиториума стала более чем понятной. Если Пляйс умрёт, осуждённый за убийство своей жены, от его имущества останутся жалкие крохи, а наследник должен будет разбираться с претензиями. А если Пляйса оправдают, то разве Оттон не станет его единственным наследником? Тем более что получения этого наследства, по словам самого Пляйса, который считал себя смертельно больным, не придётся ждать слишком долго.

– Ну хорошо, давайте вернёмся к вопросу, касающемуся врагов. Есть ли люди, которые будут рады увидеть вас на эшафоте?

– Господин Маддердин, – заговорил он через некоторое время, – вам не хуже меня известно, что мы не можем знать о себе такие вещи, но, Бог свидетель, я не знаю никого, о ком положа руку на сердце могу поклясться, что он желает мне зла.

Я только покивал головой, поскольку либо это были всего лишь благочестивые желания не слишком сообразительного человека, либо Пляйс действительно жил, не задевая других.

– А братья госпожи Эсмеральды?

– Никогда между нами не было раздоров. Они возненавидели меня с тех пор, как я убил их сестру. – Он гордо уставился на меня, произнося «я убил их сестру». – Впрочем, можно ли этому удивляться?

– Вернёмся к тому злосчастному дню, – предложил я. – Вот вы сидите за столом, беседуете, и... в какой-то момент... Что же такое произошло, господин Пляйс?

– Она попросила вина, – тихо сказал он. – Она была разрумянившаяся, весёлая, с блестящими глазами. А я подумал... – Он хрипло вздохнул. – А я подумал...

Он явно не мог выдавить дальнейших слов, и, наконец, схватился за грудь и закашлялся. Приступ длился ещё дольше, чем прежде, и Пляйс с трудом восстановил после него дыхание. Он тяжело рухнул на постель.

Я наклонился над полом.

– В вашей мокроте крови нет, – сказал я. – И как же тогда вы собираетесь умирать?

– Теперь нет. – Он хотел махнуть рукой, но не нашёл столько сил, поэтому едва приподнял ладонь над матрасом. – Сам удивляюсь... Но какое это имеет значение для дела?

– Действительно, никакого. Рассказывайте дальше, пожалуйста. Вы закончили на том, что она попросила вина.

Он закрыл глаза. На этот раз, наверное, уже не для того, чтобы вспомнить все подробности трагического события, а чтобы отгородиться от мира стеной закрытых век. И отгородиться от меня, так, чтобы ему могло казаться, что он исповедуется перед самим собой, а не перед посторонним человеком.

– Когда я посмотрел на неё, – заговорил он глухим голосом, – такую счастливую, улыбающуюся, красивую, когда я посмотрел на неё, то я подумал... подумал...

Матерь Божья Безжалостная! Переберёмся мы когда-нибудь через это препятствие?! – Мысленно вскричал я, но снаружи я только стиснул пальцами колено.

– ...подумал...

Я сжал на колене пальцы второй руки.

– ...я подумал, что ненавижу её, – выдавил он наконец. – И я бы с радостью стёр улыбку с её лица. Это было... это было... это было...

Ого, теперь у нас проблемы ещё с одним словом.

– Это было нечто чуждое... животное, эта ненависть, это отвращение, эта ярость. В тот миг, в тот момент, в ту минуту...

Сколько ещё он найдёт синонимов для этого слова? – подумал я.

–...тогда...

И ведь нашёл!

– Тогда она показалась мне самым мерзким, отвратительным и достойным презрения существом во всём мире. Инквизитор! – Он широко открыл глаза. – Я просто чувствовал, что моя задача, моя миссия, мой долг, стереть это создание с лица земли.

Что удалось вам на удивление хорошо, учитывая, что своём в распоряжении вы имели только свиную ногу, мысленно добавил я.

Он долго спазматически дышал, и я боялся, что это опять закончится приступом кашля. Однако ему удалось сдержаться.

– Потом я видел всё, будто во сне. Я будто находился в каком-то странном оцепенении, где не я управлял своими движениями. Я сел, наполнил бокал вином и выпил до дна. И только когда я посмотрел на неё... в её... – он горько зарыдал и спрятал лицо в ладонях, – в её мёртвое, окровавленное лицо, только тогда я понял, что натворил. Я выскочил из дома и начал кричать. Сбежались люди, а потом, ну, остальное вы знаете...

Я некоторое время посидел молча, потом встал.

– Спасибо, господин Пляйс, что поделились со мной трагическими воспоминаниями. Знайте, что я горюю вместе с вами над вашей судьбой и судьбой вашей жены.

– Я виновен, да? – Он поднял на меня полные слёз глаза.

– Это мне и нужно выяснить, – ответил я. – Скажите ещё, будьте добры, эти приступы удушья, которые вас мучают, усилились или, скорее, ослабли после этих ужасных событий?

– А вы знаете, действительно ослабли, – признал он с удивлением, словно только сейчас осознавая этот факт. – Очевидно, Бог хочет, чтобы я стоял на эшафоте полным сил, и чтобы я, не ослабленный болезнью, пережил каждый миг мучений, которые уготовит мне палач.

– Возможно, вы и правы, – сказал я. – Я вас ещё навещу, – добавил я и застучал в дверь, чтобы милиционеры выпустили меня наружу.

Мой хозяин, Эрик Грюнн, был объёмистым мужчиной в годах, с тронутыми сединой висками и неоднократно сломанным носом, который занимал без малого половину его широкого лица.

– Гость в дом – Бог в дом, – сказал он, увидев меня на пороге. – Заходите, господин, вашу комнату я уже приказал проветрить и прибрать.

– Меня зовут Мордимер Маддердин, я инквизитор, – сказал я, хотя, его, безусловно, уже успели проинформировать, кто я и как меня зовут. – Как вы знаете, я прибыл сюда, чтобы расследовать злосчастные события, жертвой которых была госпожа Пляйс. Надеюсь, что быстро покончу с делами и не буду долго вам мешаешь.

Из соседней комнаты вышел светловолосый мальчик, максимум трёх лет от роду, если мне не изменила способность оценивать возраст. Он прижался к ноге отца, и из этого безопасного укрытия с любопытством посмотрел на меня.

– Мой первенец, Михалек, – сказал Грюнн с гордостью в голосе и положил руку на плечо ребёнка.

У него были тяжёлые, рабочие руки, но я заметил, что этот жест был более чем нежным, как будто мужчина боялся, что плечи сына сделаны из хрусталя и могут треснуть от прикосновения его пальцев.

– Поздоровайся с господином инквизитором, сынок, – приказал он ласковым тоном.

– Доб-рый ве-чер, – отозвался карапуз и тут же скрылся за ногой отца.

– Добрый вечер, молодой господин, – сказал я с улыбкой. – Ты хорошо умеешь прятаться.

Грюнн дал знак служанке, чтобы она забрала ребёнка, и пригласил меня подняться по лестнице.

– Ваша комната на верхнем этаже, – объявил он. – Никто вам там не будет мешать.

– Покорнейше вас благодарю.

Я ещё заметил через дверь, что из рук служанки ребёнка забрала молодая женщина, настолько молодая, что её можно было принять за дочь Грюнна. У неё было светлое лицо, тщательно подстриженные золотые волосы и платье, в котором не постыдилась бы показаться богатая дворянка. Её окружал сладкий, нежный аромат духов, напоминающий лесные ландыши, озарённые лучами солнца. По-видимому, дела красильщика шли в Виттлихе довольно неплохо, раз уж Грюнн был в состоянии потакать прихотям молодой жены. Впрочем, как я смог понять, когда меня пригласили на ужин, этот дом был действительно богат. В застеклённом комоде пылилась украшенная серебряная посуда, стены обиты яркими гобеленами, а мебель, тяжёлая и резная, сделана из кедра, который, в конце концов, не относился к самым дешёвым видам древесины. В доме помогали две служанки, и я слышал доносящийся издали голос кухарки. Что ж, как видно, я неплохо устроился, и мог лишь питать надежду, что гостеприимство моих хозяев равно их богатству. Молодая, богато одетая женщина оказалась, как я и ожидал, не дочерью, а женой мастера-красильщика. Её звали Элиза.

– Страшная трагедия, – вздохнул я, когда мы уже закончили молитву перед едой. – Подобное происшествие должно было встряхнуть жителей тихого городка. Многие из вас говорит о ней, правда?

Элиза хотела что-то ответить, но муж её опередил.

– Мы живём спокойно, и другим в окна не заглядываем, – сказал он, твёрдо проговаривая слова. – Это дело Пляйса, Господа Бога и суда, а не наше.

– Но вы хорошо знали Эсмеральду, не так ли? – Обратился я к хозяйке дома. – Конечно, захаживали к ней?

Я не слишком рисковал, потому что, во-первых, дом Грюнна от особняка, принадлежащего Пляйсу, отделяли всего две улицы, а во-вторых, если Эсмеральда Пляйс так любила детей, то она, конечно, не отказала себе в удовольствии пригласить в гости весёлого мальчика и его мать.

На этот раз Грюнн промолчал, позволяя жене ответить.

– Это была добрая женщина, – ответила Элиза. – Бедная, как и все, кому судьба не позволила познать счастья материнства, но добрая.

– Роберта Пляйса тоже считали хорошим человеком, – заметил я. – Это большое несчастье, когда один хороший человек убивает другого хорошего человека.

– Да, чтобы вы знали, – вмешался Грюнн. – Именно так, как вы сказали. Большое несчастье. Но, слава Богу, чужое, не наше, так что не о чем и говорить.

Женщина обратила на него взгляд.

– Мастер инквизитор хочет узнать, что мы об этом думаем. Так же, как он захочет узнать, что думают другие, которые бывали у Эсмеральды. Думаю, что нет ничего плохого, если мы расскажем, что нам известно. – Теперь она повернулась в мою сторону. – А мы знаем, что они следовали божеским и человеческим заповедям. Он никогда не поднимал на неё голос или, не дай Бог, руку. Впрочем, и меня Господь благословил подобным мужем. – Она положила узкую ладонь на большую лапу Эриха, а тот просиял, услышав эти слова.

– Иногда в тишине и покое также можно обижать человека, – заметил я.

– Она не выглядела обиженной. – Элиза покачала головой. – И, быть может, в этих делах мы, женщины, видим даже лучше, чем инквизиторы.

Грюнн напрягся, словно опасаясь моей реакции, но я только улыбнулся.

– Наверное, так оно и есть, – согласился я. – В том числе поэтому дело кажется мне чрезвычайно странным. А Мария Грольш? Она тоже хорошая женщина? – Спросил я, подумав о женщине, которой был запрещён доступ в дом Пляйса.

– Мастер Маддердин, – Грюнн выпрямился на стуле, – не путаете ли вы ужин с допросом?

Я развёл руками и склонил голову.

– Прошу прощения, – мягко сказал я. – Возможно, нам стоит поговорить о более приятных вещах. В конце концов, времени у нас достаточно, а я останусь в Виттлихе до тех пор, пока всё досконально не разузнаю.

Элиза рассмеялась, и муж обратил на неё удивлённый взгляд. Как видно, она поняла двусмысленность моего высказывания, а в его разум ещё только вползал тяжёлый воз понимания.

– Что тебя так развеселило? – Спросил он с добродушной наивностью. Ну вот, воз всё-таки не дополз. Бывает и так.

– Ничего, милый, ничего. – Она опять положила ладонь ему на руку. – Съешь куропатку. Запечённая как ты любишь, в майоране.

– О! – Его лицо просветлело. – Хорошая жена это сокровище, мастер Маддердин, говорю я вам: сокровище. А вы можете жениться? Вам разрешено?

– Это не запрещено, – ответил я. – Но как-то так случается, что те из нас, кто завёл семьи, редко доходят до высоких должностей.

Он понимающе покивал головой.

– Может, это и правильно, потому что, когда человек заботится о семье, он всё быстрее убегает от работы, а на работе вместо того, чтобы думать о деле, он думает, не закашлял ли ребёнок, не попал ли под колёса или не подавился чем-нибудь, не дай Бог...

– И не прячет ли жена кого-нибудь под одеялом, – добавила Элиза с плутовской улыбкой.

– Э, нет. – Он покраснел и смущённо потёр подбородок костяшками пальцев. – Если Бог одарил меня любовью прекраснейшей женщины в городе, то, наверное, не для того, чтобы у меня её забрать? Или я не прав, мастер Маддердин? А?

– Уверен, что правы, – ответил я вежливо, хотя мне было трудно удержаться от мысли, что до определённого момента подобно Грюнну мог думать и Иов.

Я быстро искоса посмотрел на Элизу, которая в свете свечей выглядела действительно свежей и прелестной. Я не знаю, была ли она прекраснейшей женщиной в Виттлихе, но со своей светлой кожей, мягкими чертами лица и золотыми волосами ей не стыдно было бы появиться даже при дворе вельможи. И при этом она казалась человеком, наделённым большей живостью разума, чем её супруг. Что, как известно, не всегда идёт мужчине во благо.

– У вас есть любимые блюда, мастер? – Женщина повернулась в мою сторону. – Что-нибудь особенное, что я могла бы вам приготовить?

– Я бы не посмел злоупотреблять вашим гостеприимством, – сказал я и краем глаза заметил, как Грюнн кивает головой, по-видимому, одобряя мою скромность.

– Ладно, не отвечайте. – Она улыбнулась. – Я уверена, как Бог свят, что Бромберг уже успел расхвалить вам черепаховый суп...

– И раков, – добавил я, отвечая на её улыбку.

– Что правда, то правда, – вмешался Эрих. – Сколько живу, таких раков не едал. Знаете, я полжизни о таких деликатесах мог только мечтать. – Он начал тщательно вытирать соус хлебом. – Только потом Бог позволил мне достичь достатка тяжким трудом. И Бог также позволил мне счастливо разделить свой урожай с семьёй.

Я ничего не ответил, ибо что здесь можно было сказать. Я лишь поддакнул. Грюнн мне понравился. Он был простым, строгим человеком, который, однако, казалось, имел в сердце и в голове встроенный компас, ведущий в правильном направлении. Я был более чем уверен, что этого человека хорошо иметь среди друзей и плохо среди врагов.

– Ваше здоровье, господин Грюнн. – Я поднял кубок. – И ваше, милая госпожа.

– О, нет! – Мужчина поднял сосуд, но не приблизил его к губам. – Мы всегда сперва пьём за здоровье нашего сына. Чтобы он жил счастливым и здоровым, и чтобы Господь Бог и Ангелы приглядывали за ним во все минуты его жизни.

На лице хозяина отразилось искреннее умиление, когда он произносил эти слова.

– Прекрасный тост, – сказал я. – Надеюсь, всё будет так, как вы говорите. Искренне вам этого желаю.

Мы выпили, и вино было действительно вкусным, и, как я подозревал, оно не относилось к самым дешёвым. Но что ж, человек, который собственным тяжёлым трудом добился достатка, имел право этим достатком пользоваться. Такие люди мне нравились гораздо больше, чем те, кто прячет золото по сундукам, во всём обделяя и себя, и своих близких. А результат подобного поведения, как правило, такой, что, когда подобный скряга умирает, его семья, вместо того, чтобы погрузиться в печальные раздумья, занимается жестоким, безжалостным дележом имущества.

Я ещё немного побеседовал с Эрихом и Элизой, неожиданно наслаждаясь компанией счастливых людей, которые не хвастались этим счастьем, но и не собирались его скрывать. Потом попрощался, ибо понимал, что в какой-то момент присутствие чужого человека становится обременительным. Особенно с учётом того, что ранее Грюнн намекнул, что с удовольствием увидел бы в своём доме не одного ребёнка, а целую стайку маленьких сорванцов. Я подумал, что если я пойду спать пораньше, у него будет больше шансов начать реализовывать свои намерения. А учитывая красоту его жены, его наверняка не нужно было принуждать к подобным занятиям из-под палки.

Следующий день разбудил меня постукиванием дождя по ставням, но прежде чем я успел выйти из дома Грюннов, ливень превратился сначала в мелкий дождик, затем в редкую морось и, наконец, полностью прекратился. И только над городом по-прежнему плавал плотный слой свинцовых облаков, так что, глядя в небо, можно было почувствовать себя запертым в гигантской пещере с тёмно-синим потолком.

Я решил посетить Марию Грольш, которая была изгнана из дома Пляйса по обвинению в краже. Я надеялся, что гнев женщин не остыл, и что в ходе беседы она обронит, по крайней мере, несколько слов, которые позволят мне лучше узнать о браке Эсмеральды и Роберта. А может, даже не узнать, а выяснить, что об этой связи говорит человек, относящийся к ним неприязненно. Потому что дифирамбы Оттона не слишком меня убедили.

Марию Грольш можно было назвать соседкой Пляйсов, поскольку дом, в котором она жила, от усадьбы Эсмеральды и Роберта отделяло двести, может, двести двадцать саженей. Но оба здания разделяло нечто гораздо большее, чем расстояние, потому что найденная мной наполовину прогнившая и покрытая грибком хибара была, по-видимому, одной из самых дешёвых ночлежек в городе. Вокруг неё смердело вылитыми прямо на тротуар нечистотами, а в затхлых сенях воняло мочой. Когда я вошёл внутрь, стараясь дышать через рот, меня встретил доносящийся со второго этажа женский крик. Кто-то исходил яростным, безумным воплем, не прерывающимся даже на мгновение, и только переходя от звенящего в ушах стаккато до заглушающего всё легато (не так давно я почтил несколькими совместными ночами одну певичку, поэтому подобная терминология была мне не чужда). Надо признать, что сохранить терпение в подобных условиях было действительно большим искусством. Мне стало интересно, как долго неизвестная мне, но, несомненно, страдающая особа сможет так кричать.

Я сунул в ладонь мальчишке, который проводил меня до двери Грольш, медяк, а потом постучал. Сильно, кулаком. Мне пришлось повторить этот манёвр трижды, пока, наконец, дверь не приоткрылась.

Мария Грольш была очень высокой женщиной, почти такой же высокой, как я, а ведь ваш покорный слуга далеко не карлик, и редко кто смотрит на него сверху вниз. Может, это тоже какая-то не имеющая связи с физическими показателями особенность инквизиторов? Что люди сжимаются, когда мы смотрим на них, и это заставляет нас казаться выше них? Во всяком случае, Мария Грольш была высокой и примерно такой же привлекательной, как ледащая кобыла. Даже зубы у неё были лошадиные: широкие и жёлтые, цветом почти не отличимые от кожи лица.

– Чего надо? – Прорычала она с порога, глядя на меня недружелюбным взглядом.

– Меня зовут Мордимер Маддердин, я инквизитор, – я говорил достаточно громко, чтобы перекричать орущую на втором этаже женщину. Теперь она выла немного потише (может, начала уставать?), но всё же достаточно громко, чтобы мешать беседе.

– Любой так может сказать, – не испугалась она. – У вас есть какие-нибудь документы?

Я вынужден был наклониться к ней, чтобы услышать, что она говорит, и тогда, к несчастью, меня окутал запах мертвечины, бьющий из её пасти, словно из свежевскрытой гробницы. Я содрогнулся и отступил на шаг. Люди, как правило, не спрашивают у инквизиторов документы. Если мы входим в служебной одежде: чёрном плаще с вышитым сломанным серебряным крестом, то вопрос очевиден. Если же мы появляемся, как сейчас, в обычной повседневной одежде, то чаще всего достаточно самого слова инквизитора. Ибо не соответствующее истине представление должностным лицом Святого Официума карается со всей безжалостностью и суровостью. Лжец обрекает себя на смерть, а публичная казнь длится часами и представляет собой отличную пищу для размышлений для тех, кто хотел бы совершить аналогичное преступление. Однако с формальной стороны женщина имела право потребовать соответствующие документы. Так что я достал из-за пазухи письмо и развернул его перед её глазами. Полномочия ясно гласили, что я инквизитор и был направлен для проведения расследования на территории города Виттлих и его окрестностей. Грольш даже не притворялась, что смотрит.

– Я не умею читать. Так что приведите сюда того, кто умеет, и кого я знаю, чтобы он мне...

Это было уже слишком. Я толкнул Марию в грудь открытой ладонью так сильно, что она плюхнулась задницей на землю. Она заверещала с искажённым ненавистью лицом, и тогда я перешагнул порог и пнул её носком сапога под рёбра. Она подавилась воздухом, и крик умолк. Я всё ещё слышал женщину со второго этажа. На этот раз, к счастью, она только стонала, и каждый стон был отделён от другого солидным интервалом.

– Может, вы всё-таки поверите, что я инквизитор? – Ласково спросил я. – Так нам легче будет прийти к согласию.

Она с трудом встала, покашливая и стеная, хотя я ударил её не настолько сильно, чтобы причинить вред. Меня лишь удивило то, как сильно она побледнела. Могло показаться, что через минуту она без сознания рухнет на пол, настолько неестественна была эта бледность. Однако когда она посмотрела на меня, уже стоя, и я увидел её взгляд, то начал думать, не бросится ли она на меня, метя когтями в глаза. Не бросилась.

– Сразу бы так. Заходите, – сказала она неожиданно вежливо.

Что она имела в виду? Что я, как только она открыла дверь, должен был дать ей по морде? В конце концов, инквизиторы – люди вежливые, а я принадлежал к наивежливейшим из них.

Сени были грязными и замусоренными, комната была не лучше. На пол были брошены два порванных тюфяка с торчащими пучками соломы, столом служила доска, поставленная на два чурбака, а стулом кое-как сколоченный сундук, пугающий торчащими по бокам искривлёнными головками гвоздей. Короче говоря, в этом доме бедность бросалась в глаза. Короче говоря, этот дом был не только беден. Видывал я дома бедняков, которые, однако, пытались в меру своих скромных возможностей поддерживать порядок. Бедняком становятся по воле Господа, неряхой же только по собственной лени. Мария Грольш оказалась наглядным и весьма достойным примером неряшливой женщины. Даже стены в её доме были грязно-серыми, покрытыми потёками и полосами сажи, с буйными наростами грибка.

– Присаживайтесь, добрый мастер – умильно заворковала она. – Может, съедите чего-нибудь или выпьете?

Конечно. Именно ради этого я пришёл в эту халупу. Ради изысканного ужина, сдобренного благородным напитком.

– Я пообедал, – буркнул я.

Я уселся на сундук, прежде проверив, что гвоздь или заноза не воткнётся мне в задницу.

– Ты приходила к Эсмеральде Пляйс, так? – Я сразу перешёл к сути дела, которое привело меня сюда. – Часто там бывала?

– Очень часто. Как хорошая соседка, расспросить что и как...

– А потом тебе запретили туда приходить, потому что ты украла серебро, не так ли?

– Ничего я не крала! – Она завопила так, что у меня зазвенело в ушах.

– Тогда, может, твой байстрюк?

Она уставилась на меня таким взглядом, что если бы взглядом можно было поджигать, то я превратился бы в горстку пепла. Кадык на её морщинистой гусиной шее летал вверх и вниз.

– Никакой он не байстрюк, – сказала она странно спокойным голосом. – Его отец умер. И он ничего не крал! – Она недолго продержалась в этом наигранном спокойствии и опять заорала: – Мы бедные, но честные!

– Ты оплевала госпожу Пляйс. Прилюдно оскорбила её на улице. Почему?

– Потому что она людей обманула! Говорила, что я воровка. А я свои права знаю, и никому не уступлю.

– Ты была очень зла на госпожу Эсмеральду, не так ли? И чего ты ей желала? Всего плохого. Или не просто желала? – Я схватил сухой сгиб её руки и сжал его так, что она вскрикнула. – Может, ты сотворила колдовство? Может, накладывала сглаз? – Я усилил хватку, и она скорчилась от боли. – Мне забрать тебя на допрос? Хочешь, чтобы я показал тебе инструменты? А может, я прикажу допросить твоего сына? И скажу ему, что он должен страдать за то, что его мать делала людям гадости? Хочешь, чтобы твой ребёнок рыдал в муках, расплачиваясь за твои грехи?

Она упала в обморок. Просто потеряла сознание и упала под стол. Я выругался и отпустил её бессильную руку. Честно говоря, не такой реакции я ожидал, я надеялся, что, возможно, в гневе или в страхе она выкрикнет на слово-другое больше, чем надо. А эта сучка попросту сбежала от разговора. Теперь она лежала, сверкая белками глаз, с застывшим лицом и далеко откинутой назад головой, так далеко, что под мостом её шеи промаршировала бы, наверное, целая армия крыс. Если бы не тот факт, что в этой хибаре, похоже, даже крысы передохли.

Я огляделся вокруг. Нашёл кувшин с отбитой ручкой и заглянул в него. Внутри было немного воды, и я выплеснул её ей в лицо. Губы Марии Грольш судорожно задвигались, а радужки вернулись на положенное им место. У меня не было при себе нюхательных солей, поэтому я заменил лечение пинком в плечо.

– Вставай, и хватит тут шутки шутить, – приказал я сурово. Она застонала и обратила взгляд в мою сторону.

– Умоляю. Не трогайте моего сыночка. Умоляю вас, добрый мастер, не трогайте его... – По её иссохшим щекам потекли слёзы.

Вы поглядите, даже такое жалкое создание как она имело какие-то человеческие чувства.

– Ты должна мне всё рассказать, Мария, – сказал я более ласковым тоном, поскольку понял, что настало время, чтобы горечь побоев и угроз подсластить вежливостью. – Ведь я тебе не враг, я лишь желаю раскрыть тайну несчастной смерти твоей соседки. И если ты мне поможешь в этом богоугодном деле, у меня, возможно, найдётся для тебя нечто большее, чем доброе слово.

Постанывая и пыхтя, она поднялась с пола. Присела на край низкого стола, чуткая, словно таракан, который только что чудом спасся от подошвы сапога.

– Сколько? – Тут же спросила она, а её тёмные глаза заблестели. – Сколько вы мне заплатите?

Что ж, как видно, она быстро вернула себе присущую ей наглость. Но это уже было шагом в правильном направлении, поскольку, видимо, она сочла, что знает нечто такое, за что стоило заплатить. Если бы ваш покорный слуга был охотничьей собакой, сейчас он поставил бы уши.

– Цена всегда зависит от качества товара, – объяснил я. – Интересно, что такого ты знаешь, Мария? Может ли это вообще меня заинтересовать? Мне не очень-то верится, что ты узнала что-то кроме бабьих сплетен... – Я придал голосу пренебрежительный тон.

– О-хо-хо, вы сильно ошибаетесь! – воскликнула она. – Уж я-то знаю, что за подарочек была эта Пляйсиха.

– Почему ты так говоришь?

– Сколько дадите? Дайте десять крон, и я всё вам расскажу. Клянусь Богом, вы не пожалеете. – Для придания веса этим словам она стукнула кулаком в исхудалую грудь.

– Получишь крону, и ни ломаным грошом больше, – сказал я твёрдо. – А теперь рассказывай.

Она проглотила слюну, её губы зашевелились, как будто она пыталась сдержать готовое сорваться с уст ругательство, после чего вздохнула.

– Пусть будет по-вашему, благородный мастер, – она снова умильно засюсюкала, и эта умильность показалось мне ещё более отвратительной. – Только заплатите мне сразу, чтобы потом не забыть.

Я не хотел препираться с Грольшихой, поэтому вытащил из кошелька крону и бросил ей под ноги. Что ж, если рассказ мне не понравится, я всегда смогу отобрать деньги. Она молниеносно наклонилась, схватила монету и тщательно осмотрела со всех сторон. Я спокойно ждал. Наконец она задрала юбку, зашарила где-то под ней, и я подумал, что она прячет монету в таком месте, в которое я, безусловно, не полезу по собственной воле. Вот ты и потерял крону, бедный Мордимер, подумал я.

– Уж я вам теперь всё расскажу. – Она уселась поудобнее и сложила руки на коленях. – Пляйс ходила за реку, к бабке.

– К бабке? То есть к знахарке? И что в этом удивительного? У неё не было детей, вот она и искала любой способ.

– Нет-нет-нет. – Она замахала тощим пальцем. Я с отвращением заметил, что он увенчан грязным и длинным когтем. – Это не так, добрый мастер. Не для того она ходила, чтобы родить ребёнка, а для того, чтобы его не рожать.

– Она и так была бесплодна. – Я пожал плечами.

– Бесплодна, – фыркнула она. – С тех пор как плод вытравила, может, и бесплодна! Да, да, – выкрикнула она. – Я это точно знаю! Вытравила!

– Враньё, – буркнул я, потому что знал, что в маленьких городках люди живут подобными историями, и чаще всего в них мало правды. Кстати, в крупных городах дела обстоят аналогичным образом, только тем и объектов для обсуждения там побольше.

– Я знаю об этом от самой бабки!

– А ты зачем к ней ходила? Какие у тебя дела со знахаркой? – Тут же подозрительно спросил я.

Она сгорбилась и опустила глаза.

– Она мне травы давала, чтобы у меня кости меньше ломило, потому что у меня на каждую бурю, на каждый дождь, каждый...

– Заткнись! – Рявкнул я, поскольку нытьё женщины выводило меня из равновесия. – Скажи лучше, где эта бабка живёт. Где за рекой?

– Живёт? Жила, а не живёт! – Её плечи затряслись от смеха. – Скоро будет пять лет, как господа инквизиторы её сожгли.

Вот тебе и здрасте, мысленно вздохнул я, потому что в этом месте след обрывался. Я ещё хотел спросить, за что её сожгли, но потом махнул на это рукой. Разве важно за что? Важно то, что она уже ничего не расскажет мне ни об Эсмеральде, ни о других своих делах.

– Её сожгли здесь?

– Ну да, здесь. – Она покачала головой. – Зрелище было на заглядение. Бабку поставили на рынке, приковали за руку цепью к железному столбу, вокруг навалили дров и подожгли. А бабка, хоть и старая, так бегала, так бегала, – Грольш весело фыркнула, – будто её пять чертей гнали. Но всё-таки, наконец, испеклась.

Этот вид казни, о котором она рассказывала, на самом деле иногда применялся, чаще всего в случае нераскаявшихся еретиков, колдунов или ведьм, которые даже перед лицом неминуемой смерти и мучений не хотели примириться с Господом Богом и Церковью. При использовании достаточно длинной цепи и умело подложенных дровах осуждённый мог мучиться добрых несколько часов, что, как я знал, всегда доставляло немало радости собравшейся толпе. Те, кто был поумнее, сразу сам шёл в пламя, чтобы не продлевать свои страдания. Но для того, чтобы это сделать, нужно было обладать сильным духом, потому что слабая человеческая природа обычно дрожит перед самоуничтожением. Впрочем, осуждённые часто до самого конца питали надежду на спасение. Крепко стоящие на земле реалисты надеялись, что начнётся сильный дождь и казнь отложат, в то время как мечтательные идеалисты верили, что из преисподней извергнется дьявол и унесёт их в своё царство. Дождь иногда действительно нарушал ход экзекуции, но о явлении демонов я, однако, ни разу не слышал.

– А у городского советника Бёмиша от смеха над этой носящейся возле столба бабкой аж что-то внутри оборвалось. И он на следующий день скончался, – добавила Грольш, после чего сделала грустную мину.

– Чёрт с ним, – буркнул я. – Ты мне тут не рассказывай о бабке и её истории. Знаешь кого-то, кто может подтвердить, что ты говоришь правду? Что Эсмеральда Пляйс убила нерождённого ребёнка?

– Что это за ребёнок, когда он ещё сидит в животе? – Возмутилась она. – Избавиться от такого это всё равно как ноготь отстричь... Вот! – Она опять покачала своим длинным когтем.

Я не выдержал и схватил её за космы, после чего приложил её головой об столешницу. Не слишком сильно, чтобы она снова не упала в обморок, и достаточно осторожно, чтобы случайно её не убить. По крайней мере, пока я не задам ещё несколько вопросов. Потом пусть себе подыхает...

– Это человек, ведьма! – Рявкнул я. – В животе или не в животе, но это маленький человек! И его жизнь принадлежит Богу, а не людям.

Я отпустил её и стряхнул с руки клочья волос, которые остались у меня между пальцами. Грольш соскользнула со стола и отползла от меня на безопасное расстояние, а затем скорчилась у стены. Опять бдительная, как испуганная крыса, и, по-видимому, злая, поскольку через минуту она забыла об этой бдительности. Я знал, что мой поступок не имел смысла, потому что существам, подобным Марии Грольш, не вбить в голову любви к живым существам ни добротой, ни насилием. Ба, если бы людей можно было склонить к благородным чувствам кулаком или пинком, как быстро мир исполнился бы счастья!

– Повторяю: кто ещё может рассказать мне о госпоже Пляйс? Может, твой сын, а? – Я уже нашёл её слабое место и не замелил по нему ударить.

– Нет, нет, не мой сын! Что он знает! – Выкрикнула она. – Найдите Маргариту, служанку Пляйсов, – добавила она уже более спокойным тоном. – Эта бешеная сука знает всё о делах своей госпожи.

– Маргарита. Хорошо. Где её найти?

– А чёрт её знает. – Она скривилась. – Наверное, трахается с каким-нибудь своим хахалем, ведьма проклятая.

– Почему ты называешь её ведьмой?

– С-сами увидите, – прошипела она. – Сами убедитесь.

Что ж, Грольш не пылала чрезмерной симпатией к служанке Пляйсов, и ваш покорный слуга собирался выяснить, почему это так. Возможно, во всём, что происходило вокруг брака Роберта, не было ни преступлений, ни колдовства, но, безусловно, было в изобилии человеческой злобы и ненависти. И довольно солидная щепоть тайны.

Женщина на втором этаже, которая на время неприятного разговора с Марией Грольш дала нам немного передохнуть от своих стонов, разоралась снова.

– Что у тебя за соседи? – Спросил я. – Почему эта грымза рвёт глотку столь неприятным образом?

– Она рожает со вчерашнего дня и не может родить, – ответила она через некоторое время. – А ни на бабку, ни на врача не имеет ни гроша. Вот ей только кричать и осталось. – Она скривила губы в ехидной улыбке. – Так оно получается, когда бесстыдно распродаёшь свою добродетель абы кому и остаёшься одна с пузом.

По-видимому, она была чрезвычайно рада несчастьям другого человека.

Я молча вышел за порог. Вой, доносящийся со второго этажа, стал ещё громче и ещё отчаяннее. Я покачал головой, недовольный своей слабостью, заставляющей меня вмешаться в дела посторонних людей, и повернулся к Грольшихе, которая ещё не успела закрыть дверь.

– Ты знаешь, где поблизости живёт медик? Веди к нему живо, не то погоню тебя палкой.

Она пробормотала что-то, что я расслышал как: «Вы поглядите на него, палкой он погонит», но поскольку при этом она быстро выбежала из квартиры, я подумал, что могу простить ей это ворчание, лишь бы только она довела меня до места.

Медик был одет только в грязный длинный халат, из-под которого торчали бледные, густо заросшие икры. На его ногах были тапочки, один чёрный, второй зелёный. Когда он открыл дверь, из-за его спины пахнуло запахом медикаментов.

– Что там? – Рявкнул он, морщась при виде нас.

– Мордимер Маддердин, инквизитор, – представился я, с немалым удовлетворением наблюдая, как гнев, исказивший лицо медика, превращается в страх, а затем растворяется в подхалимской улыбке.

– Чем я могу служить достойному мастеру Святого Официума? – Он почти согнулся в дугу, произнося эти слова.

– Собирайтесь, – приказал я, и с лица мужчины отхлынула кровь.

– Я... я что, арестован?

– А что, есть причины, по которым я должен вас арестовать? – Я посмотрел ему прямо в глаза, и он немедленно отвёл взгляд.

– Нет... Откуда... С чего бы это...

– Мне нужен ваш талант, а не вы сами, – объяснил я. – Вы будете принимать роды.

– Роды? – Он явно оторопел, ибо, со всей уверенностью, не этого он ожидал от визита инквизитора.

– Да, роды. Это такая короткая промежуточная стадия между беременностью и ребёнком. – Я покачал головой. – Ладно, собирайте инструменты и идём. Только быстро, человече, быстро!

Он действительно собрался довольно быстро, и не прошло и трёх молитв, как мы уже стояли на пороге хибары, в которой страдала рожающая женщина.

– Куда вы меня привели? – Лицо медика скривилось от неизмеримого отвращения. – Ведь здесь живут худшие отбросы, здесь...

– Мы бедные, но честные! – Гаркнула за моей спиной возмущённая Грольшиха.

Мужчина, который уже вообще забыл о существовании женщины, аж подскочил от испуга, и, признаюсь, у меня тоже нервно дёрнулась бровь, когда я услышал этот визгливый голос.

– Вот видите? Бедные, но честные. – Я хлопнул медика по плечу. – Ну, идём, идём...

Когда мы открыли дверь, ведущую в комнату роженицы, женщина уже не кричала, а только хрипло стонала. Я не ожидал, что она будет настолько молода (ей было не более четырнадцати лет), а длительное страдание сделало её бледное лицо почти прозрачным. Рядом с тюфяком, на котором она лежала, притулилась какая-то сгорбленная старушка. Я посмотрел в её затуманенные алкоголем глаза и приказал Грольшихе выставить старуху за порог.

Девушка смотрела на нас полным скорби взглядом, в котором не было не только надежды, но даже интереса. Как видно, боль, усталость и чувство безнадёжности уже оставили на ней свой отпечаток.

Медик снял с роженицы одеяло, которым она была накрыта, ощупал ей в живот (как мне показалось, не особо стараясь аккуратничать), и выругался.

– Вы упросили меня в последнюю минуту, – буркнул он. – Ещё час-два без помощи, и она умрёт.

Я оставил без комментариев тот факт, что и речи не шло ни о каком упрашивании, поскольку момент не казался мне подходящим, чтобы спорить с врачом о значении конкретных слов.

– А вы знаете, что делать? – Только и спросил я.

– Хороший медик всегда знает, что делать, – ответил он надменным тоном. – Это неблагодарные пациенты иногда умирают, не ценя наших усилий.

И снова я позволил себе не комментировать это нахальное заявление. Я всегда знал, что врачи относятся к весьма закрытому цеху, и это кружило им головы намного быстрее, чем другим людям. От этой болезни было одно хорошее средство, и называлось оно кнут. Но не всегда можно было его применить.

– Поскольку вы инквизитор, вы, вероятно, имеете некое представление о функционировании человеческого организма, – заметил он, когда приказал Грольшихе принести ведро горячей воды.

– Некоторое, – скромно признался я, хотя обучение в преславной Академии Инквизиториума давало мне право использовать гораздо более сильные термины.

– Очень хорошо. Вы будете ассистировать мне во время операции, поскольку дело обещает быть сложным.

– Да вы с ума сошли. – Я пожал плечами.

– Как хотите, но без помощи я не ручаюсь за жизнь ни этой женщины, ни ребёнка.

– А что, в этом чёртовом городе нет другой повитухи?!

– Пока мы за ней пошлём, девушка умрёт. И так чудо, что она пережила ночь. Скажу вам, мастер, – он уставился на меня с серьёзной миной, – что меня не перестаёт поражать сила человеческого организма и исходящая из человека воля к выживанию, проявляющаяся в преодолении самых больших неприятностей.

Я кивнул. Да, с подобным тезисом я легко мог согласиться. Каждый, кто участвовал в инквизиторских дознаниях, мог убедиться, что многие допрашиваемые отчаянно цеплялись за жалкие обрывки жизни, которые им оставались. Чаще всего вопреки здравому смыслу, ибо для многих из них смерть была спасением.

– Раз надо, значит надо, – проворчал я.

Инквизиторы привычны к виду крови и человеческих страданий, а чтобы мы могли эффективно выполнять нашу работу, мы должны превратить сердце в твёрдый валун. Тем не менее, никто не мог подготовить меня к участию в таинстве рождения, где среди крови и крика зарождалась новая жизнь. И когда, уже после всего (а это было нелегко, любезные мои, о нет), я посмотрел на красное лицо новорождённого, я подумал, каким удивительным образом Бог укладывает человеческие судьбы. Вот я, инквизитор, стоял с руками, красными от крови, в комнате, где до недавнего времени вибрировал ужасающий крик боли, и не только никому не причинил вреда, но и вдобавок мог себя поздравить, что причастен к спасению двух человеческих существ. Правда, учитывая измождённое состояние матери, как физическое, так и духовное, трудно было сказать, не оказал ли я им таким образом медвежью услугу... Но дальнейшая судьба этих двоих уже находилась в руках Господа, а не в моих. Сейчас молодая мать спала мёртвым сном, а новорождённый присосался к её груди.

– Девушка и ребёнок должны выжить,– приказал я медику. – Позаботьтесь, чтобы они ни в чём не испытывали недостатка. Она мне нужна живой и здоровой.

Он очень заметно поморщился.

– А кто мне за это заплатит? – Спросил он неохотно. – Здешние даже медяка в глаза не видели.

– Лучше подумайте, какую награду вы получите, если эта женщина не выживет, и её показания не смогут помочь мне в расследовании, – ответил я мягко.

Он вздохнул и ничего не ответил, но я был уверен, что оставляю девушку в надёжных руках. Врач позаботится об этих двоих, заботясь о своей драгоценной шкуре. Ну и хорошо, поскольку в этом случае меня интересовали не причины его поступков, а их следствия.

– И зачем жить такой шлюхе? – Буркнула Грольшиха из-за моей спины. – Только перед людьми срамиться.

Ну что ж, она была, как видно, из тех людей, которые не умеют держать язык за зубами даже тогда, когда опыт научил, что за это отсутствие сдержанности можно их лишиться.

– Даже если мать шлюха, в этом нет вины ребёнка. – Медик пожал плечами, а я подумал, что он совершенно прав.

– Ну, хорошо, – сказал я. – Надеюсь, вы не подведёте меня, доктор. Я буду проверять, что и как. А теперь извините, долг зовёт...

Я кивнул ему головой, даже не взглянул на Грольшиху и покинул квартиру. Признаюсь, что я ощущал удовлетворение. Это чувство было мне не совсем чуждым, ибо и прежде жизнь ставила меня перед множеством проблем, с которыми я смог превосходно справиться, но, тем не менее, очень приятным.

Мой коллега, чьё присутствие в Виттлихе пока не создавало проблем (хотя я и думал угрюмо, что положение вещей может в любой момент измениться), прислал гонца с просьбой как можно скорее встретиться. Хочешь не хочешь, пришлось тащиться в таверну, где он снимал комнату. Парадный вход был украшен очень большой и красочной вывеской, на которой было намалёвано то, что на первый взгляд напоминало большое погнутое ведро, а на второй взгляд – рыцаря в полном доспехе. Трактир назывался «Доблестный Гектор», что, несомненно, свидетельствовало о широкой эрудиции владельца и о том, что античная история Гомера о защите далёкого Илиона произвела на него сильное впечатление.

Оттон ждал меня в алькове, где он изволил обедать. Правой рукой он азартно черпал из миски, полной похлёбки, а левой пощипывал прислуживающую ему девку.

– Рад видеть тебя в добром здравии и настроении, – сказал я с порога.

Мой товарищ вскочил на ноги и расплылся в искренней улыбке.

– Дорогой друг, как хорошо, что ты уже здесь!

Он прошептал что-то девушке на ухо и хлопнул её по заднице, а она пискливо рассмеялась, после чего быстро исчезла за занавеской, отделяющей альков от основной части зала.

– Мордимер, сейчас ты должен спасти даже не Роберта, а его имущество – сказал Оттон драматическим тоном.

– Да ты что, – буркнул я. – Интересно, какое ты мне придумаешь новое задание. Ну, хорошо. – Я махнул рукой. – Говори, что там с этим имуществом? – Я уселся на стул и придвинул к себе миску Оттона. – Не возражаешь, дорогой друг? Я как-то проголодался, когда увидел, как ты ешь с таким аппетитом.

– Конечно, конечно... Всё, чего пожелаешь.

– Итак? – У меня был полный рот, поэтому я решил, что этой короткой версии вопроса должно быть достаточно. Суп действительно был весьма неплох.

– Братья Эсми ворвались в дом Роберта и заняли его, очевидным образом действуя вопреки закону.

Я проглотил то, что было во рту.

– Позови служанку, сделай милость. Пусть она принесёт хлеб, а то как есть одну похлёбку... Ну да, твой кузен упоминал об арендаторах, что...

– Нет, нет, нет, – прервал меня Оттон. – Деревенская усадьба была записана на Эсми, так что дело неоднозначно с юридической точки зрения. Ты же знаешь, что убийца не может получить материальную выгоду от своего преступления, поскольку...

– Оттон, я знаю законы. Будь любезен, переходи к делу. И напоминаю о хлебе.

– Да, да...

Он кликнул служанку и приказал ей «мигом» принести свежую буханку. Для усиления веса своих слов он схватил её за ягодицы, как будто они были яблоком, а он пальцами хотел добраться до сердцевины с косточками. Она взвизгнула ещё громче, чем раньше, но по её лицу я мог понять, что она и в мыслях не имела сопротивляться заигрываниям Оттона.

– Теперь эти разбойники хозяйничают в доме Роберта. В его доме, здесь, в городе.

– Оправдывают ли они каким-либо образом своё поведение?

– О да. Они не так глупы. Они позаботились предъявить иск, но недвижимость заняли прежде, чем кто-либо дал им на это разрешение. Прежде чем адвокату Роберта удастся получить благоприятный приговор, в доме ничего не останется. Видимо, они всё хотят вывезти. Там останутся голые стены...

– И что мне теперь делать? – Спросил я неохотно, хотя, конечно, довольно хорошо представлял себе, что имеет в виду мой компаньон, и какую юридическую лазейку он хочет использовать. А точнее, использования какой юридической лазейки он будет ожидать от меня.

– Займи недвижимость, ссылаясь на нужды следствия и необходимость изучения места преступления.

Я только вздохнул.

– Хорошо, – ответил я. – Я сделаю это, но только потому, что мне не нравится, что братья твоей Эсмеральды сочли смерть сестры выгодным делом.

– Именно так! – Всплеснул он руками. – Это низко, не правда ли?

Я посмотрел на него тяжёлым взглядом.

– Я уже сказал, что сделаю то, о чём ты просишь. Не нужно меня убеждать. Ага, просвети меня ещё: сколько этих братьев?

– Семеро.

– Семеро, – повторил я через некоторое время. – Слава Богу, что не семьдесят. Должен ли я ещё что-то знать?

– Это вспыльчивые люди, Мордимер. По-настоящему горячая кровь.

– Та-ак. – Я покивал головой. – Я постараюсь остудить её инквизиторским смирением.

– Что, прости? – Он явно удивился.

– Ничего, ничего, Оттон.

По случаю посещения дома Роберта Пляйса и беседы с его зятьями я решил надеть официальный инквизиторский костюм, потому что предпочёл бы не вступать в битву с семью вспыльчивыми разбойниками и их присными. Ведь они могли накинуться на пришельца прежде, чем спросить, что и как. Между тем, чёрный плащ и сломанный серебряный крест защищали лучше, чем наикрепчайшие доспехи. Человек, который собрался перейти дорогу служителю Святого Официума, должен был несколько раз подумать. Это было связано с тем, что убийство и даже воспрепятствование инквизитору в выполнении служебных обязанностей карались с необыкновенной строгостью, а преступника преследовали любыми доступными способами. Недаром пословица гласила: «Когда погибает инквизитор, чёрные плащи пускаются в пляс». Конечно, следовало всегда иметь в виду, что в момент гнева люди не руководствуются рациональными соображениями и могут убить инквизитора, а потом сокрушаться о том, какую ужасную судьбу уготовили себе и своим близким. А для мёртвого инквизитора вовсе не станет утешением, что убийца и его семья были наказаны с такой строгостью, что об их казни рассказывали ещё долгие месяцы.

Дом, принадлежащий Роберту Пляйсу, представлял собой трёхэтажное кирпичное здание с небольшим садом. Со стороны улицы дом прикрывала серая каменная стена, посередине которой я увидел широкие двустворчатые ворота. На данный момент эти ворота были распахнуты настежь, и из них высовывались головы двух запряжённых в телегу лошадей. Одну из них держал под уздцы рослый светловолосый мужчина и матерился на чём свет стоит. Он увидел меня лишь тогда, когда я уже стоял рядом с ним.

– Какие-то проблемы? – Вежливо спросил я.

Он прервался на половине проклятья и уставился на меня, а ярость медленно исчезла из его глаз.

– Да какие там проблемы, мастер инквизитор, – прохрипел он наконец. – Скотина у меня упёрлась, и шагу не хочет сделать.

– Может, они не хотят участвовать в краже? – Сказал я, на этот раз жёстким тоном. – Что ты вывозишь из этого дома, мерзавец?

Он побагровел, но был достаточно благоразумен, чтобы не дать воли гневу.

– Это имущество моей сестры. И мы имеем право...

– У вас нет никаких прав, – прервал я его. – Кроме права, которое я даю вам здесь и сейчас: забирай своих братьев и исчезни отсюда, пока я не приказал всех вас арестовать.

– Господин Райсберг! – Завопил мужчина. – Господин Райсберг, идите сюда!

Я услышал топот, и из-за ворот выбежал седой мужчина в чёрном кафтане. Он увидел меня и остолбенел.

– Хьюгон Райсберг, доктор права, – пробормотал он, когда обрёл дар речи. – Чем я могу вам помочь, мастер инквизитор?

– Меня зовут Мордимер Маддердин, и я направлен от имени Святого Официума расследовать дело об убийстве Эсмеральды Пляйс. Я закрываю доступ к этой недвижимости, – добавил я холодно. – А вы объясните своим клиентам, что сопротивление власти инквизитора это крайне неприятный способ нажить себе проблем.

– Конечно, мастер. Вы абсолютно правы, мастер, – умильно ответил юрист.

Если бы он был котом, то сейчас подставил бы мне спину, чтобы я её погладил.

– Как это? – Рявкнул брат Эсмеральды. – Ведь...

– Зигфрид! – Райсберг стремительно поднял руку. – Не спорь с мастером инквизитором, который представляет власть закона. Ваши требования будут рассмотрены позже, безусловно, со всей проницательностью, тщательностью и добросовестностью, на которую способны только достойные представители Святого Официума, но сейчас вы должны покинуть этот дом.

И как тут не любить юристов? Как они прекрасно понимают, с какой стороны дует ветер!

– Но если... – Светловолосый мужчина был явно ошеломлён как внезапным поворотом ситуации, так и потоком слов доктора права.

– Зигфрид! – Затянул высоким голосом Райсберг. – Слушай что я говорю, меч Господень! Скажи братьям, чтобы они выполнили распоряжения мастера инквизитора, поскольку я настоятельно им это советую как адвокат вашей семьи.

– И выполнили незамедлительно, – добавил я.

– Незамедлительно! – Выкрикнул он, тряся головой. – С вашего позволения, мастер инквизитор, я сам пойду и за всем прослежу, чтобы у вас не возникло никаких затруднений.

– Я буду вам весьма признателен, господин Райсберг. Кроме того, будьте также любезны, проследите, чтобы эти... – я уставился тяжёлым взглядом на брата Эсмеральды, – захватчики не вынесли из дома ничего, что им не принадлежит.

Мужчина, называемый Зигфридом, снова покраснел, но я был уверен, что не от стыда за то, что его поймали на краже, а от злости, что эта кража не удалась. Он бросил испепеляющий взгляд, правда, не на меня, а на адвоката, после чего исчез за телегой.

Конечно, я не мог ждать стоя у ворот, пока всё будет благополучно сделано. Ну что это было бы за зрелище для черни, если бы они увидели инквизитора, ожидающего у дверей, словно какой-нибудь сторож или мальчик на побегушках. Конечно, речь здесь шла не о моей гордости или удобстве, ибо сердце моё было настолько смиренным, что, если бы это было необходимо, я мог бы даже сидеть под лестницей и позволять выливать на меня помои. Но я носил официальный костюм служителя Святого Официума, и это возлагало на меня особую заботу о добром имени представляемого мною учреждения. Поэтому я проскользнул между конской мордой и стеной и вошёл на вымощенный двор. Из дома долетал шум разгневанных голосов, но снаружи я никого не заметил. Я взглянул на воз, до краёв нагруженный коробками и ящиками. Видно, братья Эсмеральды решили заняться имуществом зятя с завидным вниманием и заботой. Затем я сел на скамейку в саду и с низко висящей ветви сорвал себе крупную грушу. Она пахла просто упоительно, но когда я вгрызся в её мякоть, тут же сплюнул и отбросил плод. Ибо груша оказалась мучнистой и безвкусной. Именно такой, как жизнь человека без Бога, подумал я и мысленно вздохнул.

– Не понравились наши груши? – Услышал я за спиной.

Я не вставая обернулся, и увидел стройную бледную деву с такими светлыми волосами, как будто они были сделаны из высушенных лунных лучей. У неё были белые руки с длинными пальцами. Кем была эта девушка? Женой одного из воров? Вряд ли. Тогда она не использовала бы формулировку «наши груши». Значит, она должна была жить здесь с Робертом и Эсмеральдой Пляйс, а раз так, её определённо звали Маргарита. Честно говоря, я ожидал, что служанка Эсмеральды будет разбитной румяной девушкой с широкими бёдрами и красными руками. Между тем, эта дева выглядела как призрак, сотканный из света и бабьего лета. Что отнюдь не означало, что она не была по-своему привлекательна, и даже, рискну сказать: красива.

– Я могу вам чем-нибудь помочь, мастер инквизитор? – Вежливо спросила она и задержала на мне взгляд голубых глаз. Надо признать: очаровательных глаз.

– Присядь, пожалуйста, Маргарита. – Я указал ей на скамейку.

Она поблагодарила меня улыбкой и кивком головы, никаким образом не давая понять, что её удивило, что я знаю её имя.

– Ты служанка госпожи Эсмеральды, – сказал я. – А некоторые даже говорят, что не служанка, а доверенная подруга. Правда ли это?

– Я была служанкой госпожи Пляйс, – подтвердила она.

– А подругой? – Спросил я, увидев, что она не намерена говорить ни словом больше.

– Не знаю, мастер. Вы должны были бы спросить об этом госпожу Эсмеральду, подари ей, Господи, вечное счастье в царстве Своём. Я знаю только, что никто не мог бы и мечтать о лучшей госпоже, чем она. – В огромных глазах Маргариты заблестели слёзы, и девушка наклонила голову к плечу, словно устала от собственной печали. – Мастер инквизитор, вы позволите мне задать вам вопрос?

Она удивила меня, ибо немногие люди, особенно столь низкого положения, как она, осмеливаются задавать вопросы допрашивающему их инквизитору.

– Пожалуйста, – ответил я.

– Госпожу Эсмеральду убил её муж. Не колдовством, не злыми чарами, а собственными руками. Тогда почему расследование ведёт Святой Официум? Простите, если я вас обидела своей прямотой, но... – Она сделала сокрушённую мину.

– Ты не обидела меня, – я остановился, подумав при этом, что прямоты в этой девушке примерно столько же, сколько в буйволовом роге. – И я с радостью всё тебе объясню, чтобы ты знала, что я веду дело не против памяти твоей госпожи, а чтобы найти и наказать того, кто, возможно, управлял руками Роберта Пляйса.

Мои слова не произвели на Маргариту большого впечатления. Она только кивнула и серьёзно сказала: «Вот как», после чего задумалась. Я спокойно ждал, когда она скажет ещё что-нибудь, но она молчала. На этот раз она подпёрла подбородок сжатым кулаком и казалась погружённой в раздумья. Когда тишина чрезмерно затянулась, я спросил:

– Я слышал, люди называют тебя ведьмой. Почему?

– Люди? Старуха Грольш, а не люди. – Она усмехнулась. У неё были мелкие белые зубы.

– Почему? – Повторил я.

– Прошу прощения, но это вам нужно было спросить у неё, – ответила она. – Я понятия не имею, почему люди иногда говорят такие ужасные вещи, чтобы навредить окружающим.

Маргарита действительно была интересной женщиной, и разговор с ней вёл к цели как тропинка среди трясины. Я ясно видел, что она всё больше и больше недовольна тем, что я задаю ей вопросы. Быть может, её оскорбило упоминание о том, какие слухи распускает Мария Грольш?

– Сколько лет ты служила в доме Пляйсов?

– Девять.

– У них был счастливый брак?

– Кто я такая, чтобы оценивать моих господ? – Спросила она, искренне задетая за живое. – А кроме того, с вашего позволения, мастер: что вы подразумеваете под словом «счастливый»?

Такого ответа я и мог ожидать, и не собирался вдаваться в объяснения, что я понимаю под тем или иным словом, потому что в эту игру мы могли играть бесконечно. Но я, однако, не хотел заканчивать разговор. Во-первых, я был уверен, что девушка должна что-то знать, а во-вторых, её дерзость становилась интригующей.

– Ты была в доме, когда произошло преступление?

– Нет, мастер.

– А где?

– Госпожа Пляйс отправила меня за покупками.

– Куда?

– На рынок.

– Что происходило, когда ты вернулась?

– Господин Пляйс плакал, а госпожа лежала с разбитой головой.

– Соседи уже успели сбежаться?

– Нет, мастер.

– Ты никого не заметила?

– Никого.

– А потом?

– Потом прибежали.

– Кто?

Она назвала несколько фамилий, которые мне ничего не говорили, но которые я решил запомнить. А потом добавила:

– Простите, но я больше не могу вспоминать тот момент. Эти воспоминания так болезненны, так свежи...

Её глаза заблестели от слёз. Она глубоко вздохнула. Дружеским жестом я взял её за руку и провёл пальцами по коже ладони. Маргарита посмотрела на меня обморочным взглядом.

– Твои руки, – прошептал я. – Гладкие, как шёлк. Они не знали тяжёлой работы, правда? – Когда я закончил говорить, я резко сжал её пальцы, словно в тисках, и она закричала от боли. – Руки служанок так не выглядят, девочка. – Я отпустил её.

Она смотрела на меня зло и ошеломлённо. В этой злобе и ошеломлении её лицо уже не казалось столь нежным и привлекательным, как раньше.

– При мне можешь не строить из себя кроткую голубицу, – сказал я. – Говори правду, девочка, и не пробуй на мне свои трюки. Ты хорошо выглядишь, с достоинством держишься, так что ты не мыла полы в этом доме и не топила печи. Госпожа Эсмеральда поверяла тебе свои секреты, я прав? И я бы очень хотел узнать эти секреты.

– Не знаю, о чём вы говорите, господин инквизитор, – сказала она обиженным тоном. – Я не знаю, что я вам такого сделала, что вы меня обижаете...

– Я лишь только могу тебя обидеть, – сказал я, глядя ей прямо в глаза.

Сперва она ответила мне смелым взглядом, но потом опустила голову.

– Госпожа Пляйс ходила к бабке, за реку. Зачем?

– Женщина, не способная иметь детей, ищет любой способ, – быстро ответила Маргарита. – Когда медики не помогли, когда не помогает горячая молитва, то, может, чем-то помогут травы или настои?

– Но вашу бабку сожгли не за сбор и приготовление трав... Не так ли?

– Её сожгла человеческая злоба. Зависть и ложь.

– Ничего себе! – Я изобразил изумление. – А я думал, что её сожгли по распоряжению Инквизиториума. Думаешь, инквизиторы поверили лжи или слухам?

– Этого я не знаю, – видимо, она решила, что пора отступить. – Ибо, скажите сами, что я могу знать? Я простая девушка, мастер инквизитор. И добрая христианка. – Она сложила руки на груди, словно собиралась молиться.

– Конечно, – ответил я без тени иронии, зная, как мало встречается людей, которые в присутствии служителя Святого Официума будут петь другую песню, чем та, которую я только что услышал. – Давай вернёмся ко дню убийства. Вот на крик Роберта Пляйса сбегаются соседи, – я перебрал в памяти названные ею фамилии. – Ты заметила что-то необычное?

Задавая этот вопрос, я подумал, что если она ответит: «Объясните мне, будьте любезны, какое поведение вы считаете необычным?», то я выстрелю Маргарите в голову. Но, к счастью, короткий урок (хотя и почти безболезненный) научил девушку, что с инквизитором нельзя безнаказанно шутить.

– Не знаю. Может, и было кое-что. Потому что, знаете, малец Грольш тоже там был...

– Ребёнок Марии Грольш?

– Ну да. Тот мальчишка.

– Я не видел его, когда с ней разговаривал. Сколько ему лет?

– Не знаю, мастер инквизитор.

Я хотел спросить, на сколько он выглядит, но отдал себе отчёт, что, скорее всего, услышу вежливый ответ: «Смотря на чей взгляд». Или что-то подобное.

– Мне кто-то говорил, что ему десять или одиннадцать, хотя на мой взгляд он выглядит старше, – добавила она к моему удивлению. Скажите пожалуйста, всё же она проявила желание сотрудничать!

– Что он там делал?

– Разглядывал.

– Что разглядывал?

– Труп моей госпожи.

Что ж, в этом не было ничего удивительного. На месте убийства люди обычно смотрят на труп, поскольку в данный момент это самый интересный для них объект.

– Он улыбался, – добавила она, снова меня ошарашив, поскольку я уже успел привыкнуть, что она только отвечала на вопросы, а здесь – пожалуйста: сменила тактику.

– Улыбался, – повторил я.

– Как будто... с удовлетворением. Я вспомнила, когда вы спросили, не вёл ли себя кто-нибудь странно.

– Может, он действительно был доволен? – Ответил я. – В конце концов, господин Пляйс приказал убираться из дома и ему, и его матери, не так ли?

– Так.

– Почему так случилось? Их обвинили в краже?

– Именно так, мастер.

– Они действительно что-то украли?

Она не ответила и уставилась куда-то мимо меня.

– Маргарита, – поторопил я её, – кто-то из них был пойман на воровстве?

– Нет, – ответила она через некоторое время с явной неохотой.

– Если Пляйс не хотел, чтобы они приходили к нему домой, достаточно было просто им это запретить. Зачем тогда было их обвинять?

Она долго молчала, уставившись на переливающуюся цветами клумбу.

– Эс... моя госпожа утверждала, что у этого мальца дурной глаз.

– Наводит порчу?

Такие случаи были известны нам, инквизиторам. Случаи людей, которые не по своей воле творили зло. Как будто они были больны, и эта болезнь бессознательно распространялась среди других. Иногда эту странную болезнь удавалось вылечить, но чаще приходилось ликвидировать несчастных.

– Нет, – ответила она и нервным жестом потёрла щёку. Она действительно переживала, или великолепно это изображала. – Она говорила, что этот сопляк как пятна сажи на белой скатерти. Вы меня понимаете, мастер? Словно упрекает их за их счастье. Что он смотрит и ненавидит, потому что они довольны своей жизнью, а он живёт в нищете, под одной крышей с матерью-мегерой. И госпожа Эсмеральда не могла этого вынести. Она была такой чувствительной...

– Конечно, – сказал я. – Ведь ложно обвинить в краже бедного и несчастного ребёнка это поистине признак небывалой возвышенности чувств.

Она вздрогнула.

– Вы не знаете, о чём говорите, – сказала она, но на этот раз я не услышал в её голосе ни смелости, ни дерзости, ни желания меня уязвить. Она попросту сообщала факт.

– Может, и не знаю, – согласился я. – Скажи мне, однако, это госпожа Эсмеральда пожаловалась мужу на воровство?

– Да. Потом старая стерва оплевала госпожу на улице, и мы едва уговорили господина Пляйса, чтобы тот не приказал её выпороть.

– А в самом деле: почему нет? Ведь и так... – я прервался на половине предложения и встал, потому что увидел приближающегося рысцой адвоката.

– Уже, уже, уже! – Воскликнул он. – Всё улажено по вашей воле к общему благу. Господа Гнейманы покидают дом, оставив его в наилучшем порядке, насколько позволяют обстоятельства.

– То есть устроили знатный бардак, – заключил я с иронией.

По мине адвоката я понял, что попал в точку и правильно интерпретировал его осторожные слова.

– Вы останетесь здесь, – приказал ему. – А ты, – я повернулся к девушке, – продиктуешь ему протокол потерь. Это значит, что пропало, что сломано...

– Я знаю, что такое протокол, – прервала она меня.

– И очень хорошо.

– Но как же так?! – Горячо запротестовал Райсберг. – Это же служанка. Что она знает!

– Слуги лучше всех знают, чем владеют их господа, – сказал я. – Вы столько лет живёте на свете и ещё не знаете этой простой истины?

– Ну, может и так. – Он развёл руками. – Но, знаете, я бы с удовольствием, вот только обязанности...

– В таком случае протокол будет написан без вашего участия, а я посоветую господину Пляйсу обвинить вас в пособничестве налёту и разграблению имущества. Безусловно, вы отдаёте себе отчёт, что претензии в случае осуждения и смерти Роберта Пляйса переходят к его наследнику, так что, так или иначе, вам не уйти от наказания и возмещения ущерба.

Райсберг к моему удивлению рассмеялся.

– У вас весьма убедительные аргументы, – сказал он. – И я уже вижу, что этот дом ушёл у Гнейманов из-под носа. Или я не прав?

Ого, господин крючкотвор силится быть весёлым и дружелюбным. Пусть так...

– Целиком и полностью, уважаемый доктор, – ответил я. – А теперь я оставляю вас с этой дамой и вашими обязанностями. До свидания.

Я кивнул головой, но прежде чем я смог уйти, меня остановил голос Маргариты. На этот раз удивительно смиренный.

– Господин инквизитор, позвольте спросить, могу ли я остаться в этом доме?

– А кто тебе запрещает? – Я пожал плечами.

– Но если вы его забираете...

– Милое дитя, это всего лишь юридическая формула, – поспешил с объяснениями Райсберг. – Мастер инквизитор не будет здесь жить. А даже если бы и так, он бы, конечно, не возражал против присутствия такой красотки. – Он подмигнул мне и попытался ущипнуть девушку за грудь, но она мгновенно уклонилась, после чего с размаху ударила мужчину открытой ладонью по щеке. Адвокат даже покачнулся, уж не знаю, под действием силы удара или под влиянием шока и удивления, но, судя по громкости шлепка, удар, должно быть, был болезненным. Он пробормотал что-то, что, конечно, не было благословением, но не посмел ответить девушке тем же. Может быть, потому, что она стояла перед ним разъярённая словно фурия, и, видимо, готовая наброситься на него, а может, потому, что он не хотел затевать драку в моём присутствии.

– Господин Райсберг, проявите немного уважения к прекрасному полу. Вы бы захотели, чтобы кто-нибудь так же отнёсся к вашей сестре?

– У меня нет сестры, – буркнул он.

– Вы адвокат, так что используйте абстрактное мышление и представьте, что она у вас есть, – посоветовал я ему и повернулся, чтобы наконец уйти.

Уже уходя, я поднял палец над головой.

– И ведите себя вежливо, господин Райсберг, – приказал я серьёзным тоном. – Как в профессиональной сфере, так и в бытовой.

Мне, правда, казалось, что Маргарита справится и без моего присутствия, и без моей поддержки, но я уже успел узнать, что искренняя доброжелательность к женщинам это посев, который обычно приносит прекрасный урожай.

Оттон уже с нетерпением ждал новостей (и успел во время этого ожидания хорошенько выпить), и был очень доволен, когда я рассказал ему о том, как изгнал братьев Гнейман и воспрепятствовал их подлым намерениям.

– Отлично, Мордимер, отлично. – Воодушевился он, когда услышал всю историю. – Поверь мне, я повлияю на Роберта, чтобы он был с тобой более чем щедр.

– Ты слишком добр – буркнул я, поскольку тон великопанского превосходства, который я услышал в голосе Оттона, мне совсем не понравился.

– Оставь. – Мой спутник пренебрежительно махнул рукой. – Эти несколько крон его не разорят, а для тебя это будет неожиданной удачей. И помни, кому ты обязан благоприятным поворотом судьбы. – Он хотел постучать указательным пальцем по моей груди, но мне удалось так сдвинуться, что он только клюнул воздух.

Я раньше не видел пьяного Оттона, и теперь понял, что он принадлежит к тем людям, которые, напившись, становятся слишком тяжёлым бременем для своей компании. До сих пор я, к сожалению, узнал множество подобных людей, отличающихся различной степенью надоедливости. Честно говоря, больше всего мне не нравились те, кто часами рассказывал один анекдотец, и делал это так безыскусно, что слушатели к середине истории забывали, что происходило в начале. А когда выступающий добирался, наконец, до эпилога и разражался раскатистым смехом, всегда оказывалось, что он единственный, кого эта история позабавила. Ну а Оттон принадлежал к столь же раздражающему виду пьяниц, а именно к таким, у которых после соответствующей дозы выпивки появлялось пренебрежительное отношение ко всему миру, и в частности к людям, находящимся рядом с ним.

– Представь себе, что я был, да-да, был сегодня у нашего дорогого Роберта, чтобы сообщить, что я послал тебя на выручку его имущества. И выразил мнение, что, несмотря на юный возраст и отсутствие опыта, ты прекрасно справишься с делом. Я рад, что твои поступки подтвердили мои слова. – Он посмотрел на меня словно добродушный феодал на любимого оруженосца.

– Я очень польщён, Оттон, но теперь извини... – Я пытался встать, но Оттон схватил меня за запястье и потянул обратно на стул.

– Наш Роберт цветёт, просто цветёт. – Он широко улыбнулся. – Как видно, кухня бургомистра идёт ему на пользу. Я думал, что печаль его сожрёт. – Он помрачнел и покачал головой. – А здесь будто наоборот... Что ж, возможно это всё хорошее питание. Хотя, – он почесал подбородок, – их кухарка отменно готовила... Ну, тогда я уже не знаю...

– Твой кузен высказал предположение, что Бог хочет, чтобы он был казнён полным сил и в сознании пережил каждую секунду своих мучений.

– Да? Ну да. Да. Это кажется разумным объяснением, не находишь?

– Думаю, да. А теперь позволь...

На этот раз я вырвался из его руки, а когда он попытался протестовать, сделал серьёзное выражение лица.

– Вечерняя молитва. Прости, но я никогда не пропускаю эту возможность поблагодарить Господа за ещё один прожитый день и вознести моления, чтобы следующий был не хуже того, который только что прошёл.

Оттон прищурился, видимо, пытаясь вникнуть в суть услышанного предложения.

– Ты со мной не выпьешь? – Он насторожился и долго смотрел на меня с искривлённым лицом и надутыми губами. – Ну хорошо, помолись и возвращайся, – решил он наконец.

– Конечно, Оттон. Не премину.

Я с облегчением избавился от общества моего надоедливого дружка и понял, что меня ждёт отнюдь не ночной отдых, а наоборот: короткая прогулка. С определённого времени я питал некоторые подозрения, которые только подкрепили замечания Оттона, касающиеся цветущего здоровья Роберта Пляйса.

Ворота не были заперты на ключ, поэтому я толкнул створку и вошёл на двор. Я постучал кулаком в дверь дома. Один раз, второй и третий.

– Кто там? – Услышал я голос Маргариты. Холодный и спокойный.

– Инквизитор, – рявкнул я. – Впусти меня, девочка.

Щёлкнули запоры, и дверь приоткрылась. На пороге я увидел серебряноволосую девушку, держащую в руке подсвечник. Она была одета в длинную, доходящую до пят ночную рубашку, материю которой, особенно освещённую тусклым светом свечи, можно было назвать совершенно непрозрачной.

– Я знала, что вы придёте, – сказала Маргарита бесцветным тоном. Я окинул девушку взглядом.

– Разве?

Поскольку она всё ещё даже не двинулась с места, я оттолкнул её нетерпеливым жестом, хотя и достаточно мягко, чтобы не причинить ей вреда или не напугать.

– Не надо, – прошептала она. – Не надо насилия... Я сама...

Сперва я не понял, что она имеет в виду. Наконец догадался, и только махнул рукой.

– Ты слишком себе льстишь, девочка. – Я рассмеялся. – Покажи мне покои своей госпожи.

– Что-что? – Ошарашенно спросила она.

Вы поглядите, мне, похоже, удалось вывести Маргариту из равновесия! Она ожидала, что инквизитор почтит её своим вниманием, а к ней отнеслись как к привратнику или проводнику. Я и в самом деле не хотел от неё ничего другого. Как я уже говорил, она могла бы быть очаровательным созданием, но для тех, кто любит иметь в кровати фарфоровую куклу и следить за каждым движением, чтобы она не разбилась. Между тем, ваш покорный слуга любит женщин из плоти и крови. Может, не таких, под задами которых трескаются орехи, а между грудями может спрятаться голова взрослого мужчины, но я уж точно не любил эфирных сильфид, производящих впечатление, что их унесёт вдаль малейший порыв ветра.

– Покои госпожи Эсмеральды, – повторил я спокойно. – Не будешь ли ты любезна проводить меня туда?

– Да, конечно, – ответила она уже спокойнее и развернулась на пятках. – Пожалуйте за мной, мастер.

Мы поднялись на второй этаж, и я получил возможность в колеблющемся свете свечей взглянуть на опустошение, произведённое братьями госпожи Пляйс.

– Они даже у неё посрывали гобелены и содрали ковры. Сундук разнесли ломом, – пожаловалась Маргарита, словно угадав мои мысли.

Спальня Эсмеральды не выглядела в эту минуту как место, где можно предаваться сладкому отдыху, напоминая скорее поле боя. С огромной кровати были сняты не только одеяла и постельное белье, с резных колонн свисали остатки атласного балдахина. Массивный инкрустированный шкаф распахнул обе дверцы, и одна из них печально висела на сорванных петлях. В шкафу кучей валялись платья, как видно, воры не успели их упаковать и вынести.

– Где тайник? – Спросил я резко.

– Что?

– Тайник или тайный проход. Скрытая дверь. Где они? Ты сэкономишь мне время на поиски, девочка.

– Я не понимаю, о чём вы говорите, мастер инквизитор. Я знаю, вы сегодня выпили, так, может, вернётесь утром... Или, может, я угощу вас чем-нибудь, чем захотите?

Я шлёпнул её по заднице. Я не смог удержаться, поскольку с некоторых пор задавался вопросом, окажется ли она худой и костлявой, или же упругой, словно сердце, вырезанное из яблока. Она была упругой. Маргарита вскрикнула и отскочила.

– Сегодня мне не до тебя, девочка, – ответил я игриво. – Но ты можешь принести бутылку вина, а я пока займусь поисками.

Она уставилась на меня, и я не знал, зла она или скорее удивлена. А может... может, она просто маскировала страх?

Инквизиторов обучают множеству различных искусств. Мы те люди, которые тупой специализации в одной области противопоставляют всестороннее образование, позволяющее нам как ездить верхом и владеть оружием, так и со знанием дела обсуждать произведения отцов Церкви. Мы можем вести споры с еретиками, распознавать колдунов и ведьм и допрашивать их по всем правилам закона, который тоже не чужд нам ни в одной из доктрин. И одним из талантов, которым должен обладать каждый инквизитор, является умение находить тайники, секретные комнаты и тайные проходы. Потому что еретики, ведьмы и колдуны часто пытаются замаскировать следы своей гнусной деятельности. И здесь инквизитору приходится слушать мурлыканье древесины, пение камня, шёпот кирпичей. То есть, выражаясь менее поэтично, тщательно исследовать и прослушивать пол и стены. Конечно, я умел справляться с подобными задачами, в чём мне помогало не только обучение, но и поистине гениальная интуиция (именно благодаря ей я не так давно обнаружил секретный проход, ведущий в логово секты чернокнижников в городе Христиания). Поэтому не прошло много времени, когда я наткнулся на первый след. Вот на гобелене за отодвинутым секретером я заметил почти невидимую царапину разреза. Сначала я проверил его кончиками пальцев, потом ножом. Она поддавалась. В этом месте, безусловно, проходила рама потайной двери. Я мог бы поискать скрытые ручки, рычаги или что-либо, что открывало дверь. Мог бы. Но зачем? Дом был и так уже разорён, так что повреждение ещё одной стены уже ничего не испортит. Я взял за ножки тяжёлый дубовый табурет и с размаху, из-за плеч, грохнул им об стену.

– Иисус-Мария! – Вскрикнула Маргарита, которая успела вернуться с бутылкой вина.

– Не поминай имени Господа всуе, – Попенял я ей, однако не слишком суровым тоном, ибо именно в этот момент среди обломков увидел пустое пространство.

А значит, за стеной спальни находилась тайная комната. Прекрасно, сейчас мы проверим, для чего она понадобилась доброй госпоже Пляйс. Я ударил ещё несколько раз, а затем убрал сломанные доски, следя за тем, чтобы не посадить в руки занозу. Доски были тонкими, из мягкого дерева, поэтому всё прошло довольно быстро. Комнатка, которая скрывалась за этой перегородкой, была невелика, настолько, что если встать посередине с расставленными руками, то пальцы касались бы стен. Но зато как основательно она была оборудована! Я тщательно осмотрел сушёные растения, обнюхал порошки, закрытые в небольших банках, а также мази и жидкости из бутылочек.

– Ну-ну, этим можно перетравить полгорода, – пробормотал я себе под нос, после чего повернулся к бледной, как простыня, Маргарите. – Сейчас ты всё расскажешь, – сказал я твёрдо, глядя в её ожесточённое лицо. – А если нет, – добавил я мягче, – я приведу сюда достойных городских советников и покажу им гнездо отвратительного преступления. И, насколько я знаю закон и людей, тебя сочтут соучастницей, или, по крайней мере, будут пытать тебя до тех пор, пока ты в этом не признаешься. Жаль было бы портить эту светлую нежную кожу, девочка... – Я взял её холодную руку.

Она долго молчала, и я ей это позволил, потому что знал, что она мысленно ищет путь к спасению. И если она благоразумная женщина, то она найдёт этот путь. Ибо единственный путь к спасению вёл через меня.

– А если я расскажу, что знаю? – Прошептала она наконец. – Что будет тогда?

– Святой Официум защищает незыблемые принципы нашей благословенной веры, охраняет овец Господних от ереси и магии, – пояснил я. – Преследовать и наказывать воров, отравителей или насильников – не наша задача. Если ты будешь правдива и лояльна, я забуду обо всём, что здесь увидел.

Я дал ей минутку, чтобы она могла спокойно переварить мои слова.

– Ну хорошо, Маргарита, сядь, – сказал я наконец и подождал, пока она усядется на кровать. – Скажи мне, кто травил Роберта Пляйса? Ты или Эсмеральда? А может, вы обе?

– Откуда мне знать, что вы меня не выдадите? Когда я больше не буду вам нужна? Я ни в чём не виновата, но я тоже многое видела в жизни. За то, что вы здесь нашли, меня будут пытать, а потом осудят и сварят...

Она была права. Отравителей и фальшивомонетчиков заживо варили в котле с кипящим маслом. Умелый палач мог провести казнь настолько ловко, что осуждённый перед смертью мог видеть, как приготовленное мясо отваливается от его собственных костей.

Я сел рядом с девушкой и обнял её за плечи.

– Маргарита, я – инквизитор, но я и ценитель прекрасного. Такая девушка как ты должна жить и наслаждаться жизнью, а не корчиться в котле с кипятком. Зачем мне доводить тебя до погибели, когда я могу наслаждаться твоей красотой? – Я поднёс губы к её губам и нежно поцеловал. Она ответила на поцелуй, потом прижалась ко мне. Она пахла свежевыстиранным и высушенным на солнце бельём и тем характерным запахом, который несёт кожа заботящейся о чистоте молодой и здоровой женщины.

– Вы не выдадите меня, когда я всё расскажу? Не выдадите? Точно?

– Даю тебе слово, – сказал я торжественно.

Потом я подумал, что слово, которое я дал, так или иначе, моя собственность. Я заберу его, если подобная процедура будет уместна. Но я надеялся, что дело не дойдёт до столь достойного сожаления решения.

Я осторожно отстранил девушку и вытер слёзы с её щёк.

– Расскажи мне всё, моя красавица, – попросил я. – Со мной тебе нечего бояться.

– Кроме вас, – прошептала она.

Действительно, она была неоспоримо права. Что ж, как видно, она была не только красива, но и умна. Нечастое сочетание в наши паршивые времена. Впрочем, будет ли когда-нибудь иначе? Я смел сомневаться в этом, поскольку у красивых женщин обычно были птичьи мозги (позволяющие им очаровательно щебетать и бросаться на безделушки), в то время как образованные женщины были настолько привлекательны, что даже святой отшельник мог бы использовать их в качестве матраса и не впасть в грех похоти.

– Говори, Маргарита, и позволь мне тебе помочь, – попросил я.

– Эсмеральда травила господина Пляйса, – решилась она наконец. – Травила постепенно, осторожно, в течение многих месяцев. Так, чтобы все думали, что он умирает от лёгочной болезни. Так, чтобы никто ничего не заподозрил.

– И никто не подозревал, не так ли? До тех пор, пока сын Марии Грольш что-то не увидел. А может, что-то услышал?

– Наверное, он увидел, как Эсми вливает яд в тарелку. Я даже не знаю, понял ли он, что происходит, но Эсми испугалась и тут же обвинила его в краже.

Это было неразумно, подумал я. Следовало, скорее, притвориться, что ничего не произошло, или всё это превратить в шутку. Человек, застигнутый за преступлением, должен вести себя как ни в чём не бывало, потому что его смущение, гнев или страх только подтверждают любые подозрения. Ну что ж, люди слабы. Не все слеплены из той же глины, что и инквизиторы.

– Почему она его травила? Ради имущества?

– Очевидно, что ради имущества. – Маргарита пожала плечами. – Господин Пляйс богат. Она могла бы жить как королева.

– Ведь она и так могла, – удивился я. – Насколько я знаю, Роберт очень её любил. И ни в чём ей не отказывал...

– Ох, как же вы ничего не понимаете. – Она усмехнулась. Что ей с имущества мужа, если приходится с мужем это имущество делить? А она ненавидела его, как собаку.

С присущей мне остротой ума я понял, что девушка имеет в виду мужа, а не состояние, поскольку из того, что я услышал, госпожа Эсмеральда ценила богатство больше жизни. По крайней мере, больше жизни другого человека.

– Почему она его ненавидела?

– А почему ненавидят своего мужа? Потому что он глупый и скучный. По крайней мере, она так считала. А кроме того... – она покачала головой, – я только подозреваю, но...

– У неё был любовник... – договорил я.

– Думаю, да, мастер. Несколько раз в год приезжал один такой, а Эсми чуть шею не сворачивала, так на него смотрела. Словно было на что смотреть, потому что...

– Его, случайно, не звали Оттон Пляйс? Не кузен ли это Роберта? – Прервал я её.

Она удивлённо посмотрела на меня.

– Матерь Божья, зачем же вы меня спрашиваете, если сами всё знаете?

– Всё знает только Господь Бог. – Я улыбнулся, потому что удивление Маргариты приятно потешило моё тщеславие. – Но скажи мне, почему ты не рассказала всё Роберту? Ты знаешь, что таким образом ты тоже стала виновницей, потому что не сообщила о гнусном преступлении?

– Видите ли, мастер... – Начала она после минутного молчания. – Эсми сказала, что если всё раскроется, она обвинит меня в смерти её мужа. Скажет, что мы обе подливали яд ему в пищу. Я ничего не могла сделать. Ничего.

Я поверил девушке лишь отчасти. По всей вероятности, Эсмеральда Пляйс не ограничилась угрозами, а постаралась также привязать служанку к себе. А легче всего хранить секреты, когда этот секрет подслащён подарками. Жизнь Маргариты в доме Пляйсов наверняка изменилась к лучшему, когда она раскрыла тайну своей госпожи.

– Роберт никак не дал понять, что узнал, что жена его травит?

– Вы думаете, он узнал?

– Девочка... – Я снисходительно покачал головой. – А по какой другой причине он бы её убил? И как раз за столом.

– Он мог её выдать, – вздохнула она. – Но что я там знаю. Наверное, всё так, как вы говорите.

Над тем, насколько всё так, как я говорю, я должен был ещё подумать. Однако я склонялся к мысли, что он раскрыл интригу Эсмеральды.

– Зачем твоей госпоже так много яда? – Спросил я ещё. – Тем, что она здесь приготовила, можно было бы перетравить несколько сотен человек.

– Я этой комнаты никогда не видела. Богом клянусь! Когда она что-то подливала, то из такой коричневой бутылочки. И всё.

Я не знал, могу ли я верить Маргарите, но в данный момент это не имело значения. Может быть, Эсмеральда Пляйс просто любила изготавливать и коллекционировать яды? Одни собирают книги, другие – богато украшенные оружие и доспехи, а она имела коллекцию смертоносных порошков, мазей и напитков. А может, ей нравилось чувствовать власть над человеческой жизнью? Она представляла, что было бы, если бы она отравила городские колодцы, и отказывалась от этой мысли, убеждая себя в чувстве, какой она благородный человек. Или она планировала, что когда-нибудь отвергнет моральные ограничения и познакомит горожан с работой своей коллекции? Кто мог это знать, и кого это могло волновать? Эсмеральда Пляйс была мертва, что казалось самым выгодным из возможных решений.

Я не собирался посещать Роберта в ту же ночь, поскольку не хотел вызвать суматоху, которую, несомненно, мог спровоцировать столь поздний визит в дом бургомистра. Дело могло совершенно спокойно подождать до утра, тем более что я должен был ликвидировать коллекцию Эсмеральды. Это дело что-то мне напоминало. Мне казалось, что раньше я уже видел подобную тайную комнату, но в ней были не только яды, но и таинственные книги, статуэтки и амулеты. Откуда могли появиться такого рода воспоминания? Может, на самом деле они были не воспоминаниями, а образами, возникшими в результате чьих-то рассказов? Ведь в Академии Инквизиториума не раз, не два и не десять нам рассказывали и напоминали истории многих преступников и отступников. Я приказал Маргарите принести молоток и гвозди, а затем тщательно забил досками двери в комнату Эсмеральды.

– Упаси тебя Бог войти сюда без моего разрешения или кого-нибудь впустить, – предупредил я.

– Столь мощное укрепление, как вы соорудили, я не смогла бы преодолеть, даже если бы захотела.

– Лучше не пытайся, Маргарита. – Я серьёзно посмотрел на неё. – И не бойся, что тебя будут судить за соучастие. Я не собираюсь вмешивать тебя в это дело.

Она прикусила губу.

– Это очень великодушно с вашей стороны, мастер. Я понимаю, что я у вас в долгу, который следует погасить. – Она опустила глаза. – А девушке столь бедной, как я, нечего предложить, кроме...

С полным смирением признаю, что на миг я задумался, не воспользоваться ли возможностью и не провести ли ночь с молодой служанкой, чтобы доказать ей, что инквизиторский пыл проявляется не только в преследовании ересей. В конце концов, я пришёл к выводу, что это не лучшая идея.

–...молитвы за моё здоровье, – закончил я за неё и улыбнулся. – Спокойной ночи, Маргарита.

Изумление, которое я увидел в глазах девушки, было довольно забавной платой за принятое мною решение.

Дом бургомистра я посетил ещё до полудня, попав как раз в то время, когда хозяин вместе с семьёй и друзьями сидел за столом, наслаждаясь едой и благородными напитками. Меня пригласили в компанию, и я не мог себе отказать воспользоваться этим приглашением. Правда, после завтрака у Грюннов мне казалось, что уже ничего не влезет в мой живот, но оказалось, что несколько бокалов гданьской водки великолепно пробудили мой аппетит.

– Нет ничего похожего на гданьскую водочку, – вздохнул бургомистр с явным удовольствием. – Ни один напиток так гладко не проходит в желудок и в столь значительной степени не обостряет ум.

– И чувства! Чувства тоже! – Выкрикнул один из гостей. – Я, как выпью водки, то сразу готов бежать в бордель. И такие у меня тогда неожиданные силы, что девки кричат, что сами мне заплатят, лишь бы только я оставил их в покое.

Этот человек, вероятно, не понимал, что это говорит не в его пользу. Я сам определённо предпочитал, когда шлюхи уговаривали меня остаться, и когда они соглашались не взимать дополнительной платы за это время. Ну что ж, человек вежливый в речах и умелый в постели может снискать симпатию даже столь жалкого существа, как шлюха. Можно сказать, что не раз и не два девушки подобной профессии ели с моих рук. Чтобы быть точным, я могу лишь добавить: не всегда только с рук, поскольку я вспомнил, как однажды я решил использовать миску воздушного ванильного крема следующим образом...

– Мастер инквизитор? – Голос бургомистра прервал мои размышления на самом интересном моменте.

– Да?

– Я только что спросил, знаете ли вы имя какого-нибудь особенно опытного в своём искусстве палача. Потому что, знаете, когда дело дойдёт до казни Пляйса, мы бы хотели, чтобы всё прошло как нельзя лучше. И чтобы надолго запомнилось, как в нашем городе могут подготовиться к подобному торжеству.

– Суд ещё не вынес решения, – напомнил я.

– Это всего лишь формальность. – Бромберг пренебрежительно махнул рукой.

– Когда приговор будет вынесен, я с удовольствием помогу вам с выбором палача, – сказал я и встал. – А теперь я искренне благодарю вас за угощение, но долг зовёт. Можете проводить меня к господину Пляйсу?

Бургомистр с сожалением вздохнул и на прощание опустошил ещё два бокала гданьской водки, один за другим. Он выдохнул и блаженно улыбнулся, после чего, подкреплённый напитком, двинулся быстрым шагом.

– Пейте, ешьте, дорогие гости, что Бог послал. Я скоро к вам вернусь – объявил он.

Мы спустились в подвал и повторили тот же ритуал, что и в прошлый раз, с закрытием двери, и я оказался внутри камеры, где держали Пляйса. Двоюродный брат Оттона даже не вздрогнул, когда увидел меня. Он лежал на одеяле и смотрел в потолок.

– Здравствуйте, господин Роберт, – сказал я сердечным тоном.

– Здравствуйте, – ответил он не глядя на меня. – Вы знаете, я с рассвета смотрю на этого паука. Вон там, видите, между этими двумя щелями в потолке...

Я проследил за его взглядом и действительно увидел неподвижно сидящего паука.

– Он не сдвинулся даже на дюйм за эти несколько часов. Почему? Чего он ждёт?

– Может, спит? – Предположил я.

– Может и так, – вздохнул Пляйс. – Но каков смысл его существования? Что он делает, кроме сна и добычи пропитания? Кроме этого он только бежит за жертвой и бежит, когда хочет спастись от нападающего. Что такое его жизнь, как не постоянная борьба за выживание?

Меня не особенно интересовала эмоциональная жизнь пауков, но по собственному опыту я знал, что мысли людей пред лицом смерти иногда бродят странными путями. И тогда они размышляют над вопросами, которые в другой ситуации вообще не привлекли бы их внимания.

– Каждое животное, каждый маленький червь имеет одно свойство, – сказал я. – Это инстинкт выживания. Мы, люди, иногда об этом забываем.

– Мы, люди, иногда знаем, что нам незачем больше жить, – возразил он и наконец посмотрел на меня. – Я потерял свою любимую, потерял доброе имя, потерял надежду на будущее. Что ещё меня держит в этой юдоли слёз?

Я присел рядом на стул.

– Почему вы хотите сдаться? И прежде всего скажите, господин Пляйс: почему вы не сказали мне правду? – Спросил я с сожалением. – Почему вы скрыли от меня такие важные факты?

Он поморщился.

– И что же я от вас утаил?

– Вы этого стыдитесь? Не вы первый и не вы последний стали игрушкой в руках злых людей.

– О чём вы, чёрт возьми, говорите?! – Почти заорал он.

– Господин Пляйс, когда вы дадите показания по делу, суд примет это во внимание. Исходя из моего опыта, вы будете свободны. Ведь судьи тоже мужчины, и каждый из них задаст себе вопрос, что бы сделал он сам, если бы оказался в ситуации, подобной вашей.

Дворянин уставился на меня, словно я был каким-то заморским дивом, до этих пор неизвестным и невиданным.

– Гвозди и тернии, меч Господа нашего, я не имею ни малейшего понятия, о чём вы толкуете, господин инквизитор! Может быть, вы соизволите сказать прямо, что вы имеете в виду, и не будете терзать меня загадками!

Ну хорошо, раз уж он сам этого захотел...

– Я нашёл тайник в комнате вашей жены. А в нём яд, который она месяцами добавляла вам в еду. Вот почему вы так ужасно кашляли, и поэтому с тех пор, как вы оказались в тюрьме, вас больше не мучает столь же сильная болезнь. Думаю, вы скоро поправитесь...

– Вы говорите, Эсми меня травила? – Он уставился на меня широко раскрытыми глазами.

– Именно так.

Он разразился искренним смехом и даже весело хлопнул себя руками по коленям.

– Да вы, наверное, с ума сошли! Эта женщина любила меня, может, даже больше, чем я её.

– Именно так думают все обманутые мужья, – сказал я сочувственно. – Я понимаю, что когда вы узнали о преступлении, то не выдержали и напали на жену. Господин Пляйс, расскажите мне всё, и в свете фактов и доказательств вас уже завтра освободят из тюрьмы. И вы спокойно вернётесь домой.

– Так значит, такова ваша линия защиты. – Он прислонился к стене. – Не одержимость демоном, а нападение ради защиты жизни. Умно.

Я остолбенел.

– Что вы хотите этим сказать? Что я подделал улики? Что я дам в суде ложные показания? Что я придумал всё это, чтобы вытащить вас отсюда?

– Я никогда не оскверню память своей любимой столь отвратительным обвинением, – сказал он твёрдо, даже не соизволив ответить на вопросы. – Убирайтесь отсюда и больше не возвращайтесь. Я предпочту компанию палача вашему присутствию.

– Господин Пляйс...

– Я сказал: убирайтесь! – Он встал с постели, и я увидел, как он сжимает руки в кулаки.

Конечно, я справился бы с ним, даже если бы мне привязали правую руку к левой ноге, но ведь я пришёл сюда не для того, чтобы с ним драться. Красиво бы это выглядело в глазах посторонних людей! Поэтому я постучал в дверь, и когда их открыли снаружи, вышел не попрощавшись. Меня действительно удивило то, что я услышал от Пляйса, тем более что его возмущение звучало искренне, а изумление выглядело непритворным. Если же это была лишь искусная игра, то почему он решил играть именно сейчас, когда следствием этой забавы окажется ни больше, ни меньше, как потеря жизни? Ему было стыдно? Он боялся, что люди будут его высмеивать? Ведь он был достаточно богат, чтобы укрыться от злых языков на другом конце Империи. А может, он считал, что должен понести наказание за преступление, и намеренно не искал для себя никаких оправданий? Сам себя уже обвинил и осудил, ибо не мог перестать любить свою жену, несмотря на то, что она оказалась его злейшим врагом? А может, я имел дело со случаем амнезии? Обманутый муж убивает жену-отравительницу, но шок, вызванный её смертью, отнимает у него память о причинах преступления? Могла ли возникнуть такая ситуация? Кто знает, в конце концов, человеческий разум подобен бездонной пропасти, и никто не может похвастаться, что достиг самого её дна, хотя кто-кто, а мы, инквизиторы, всегда были ближе всех к совершению этого подвига.

К сожалению, существовала и другая возможность, а именно та, что Роберт Пляйс говорил правду. Он ничего не знал о преступных намерениях жены и убил её независимо от них. Приходилось задать себе вопрос: если не из-за них, то из-за чего? И в этом случае я опять возвращался к тому, с чего начал.

Я возвращался в дом Грюннов, терзаясь раздумьями, и надеялся, что в комфорте своей комнаты я смогу привести мысли в порядок. Но жизнь снова сумела меня удивить. Оказалось, что где-где, но в доме мастера-красильщика я не найду покоя.

Дверь открыла заплаканная служанка. У неё были красные щёки и глаза, узкие, словно щёлочки. Я почувствовал от неё столь сильный запах алкоголя, что чуть не упал с порога.

– Боже мой, Боже мой, что делается... – поприветствовала она меня жалобными всхлипываниями.

– Если твои хозяева уволили тебя за пьянство, то я на их стороне, – проворчал я.

– Мастер, может, вы сможете чем-то помочь, ведь если не вы, то кто... О, пресвятая Богородица, что случилось, какая трагедия, Боже мой...

Поскольку она всё это время загораживала мне проход, я отодвинул её и проскользнул внутрь. Я уже хотел начать расспрашивать, что произошло в этом доме (я надеялся, что служанка, несмотря на достойное сожаления состояние, ещё способна формулировать простейшие мысли), когда я услышал грохот переворачиваемой мебели, крики и проклятия. А потом стоны избиваемого человека. Я мгновенно бросился в ту сторону, откуда долетали эти тревожные звуки, толкнул полуоткрытую дверь и заглянул в комнату. У стены сидел Эрих Грюнн, а его руки и ноги были привязаны верёвками к поручням и ножкам кресла. Над моим хозяином стояли двое крепких мужчин и немилосердно били его кулаками. Грюнн не имел возможности защищаться, так что он только пытался спрятать голову между плеч. Он не кричал, не отбивался, а лишь глухо стонал, когда какой-нибудь из тяжёлых ударов попадал в затылок. Я решил, что изгнание и наказание нападавших могут стать хорошим способом поблагодарить за гостеприимство. Поэтому я без предупреждения ринулся на мужчин, издевающихся над мастером-красильщиком. Они были так заняты кровавой работой, что даже не поняли, что в комнате появился кто-то кроме них самих и их жертвы. Первого из нападавших я с разбега оттолкнул к стене, второго ударил в челюсть так сильно, что он сел на пол. Краем глаза я заметил, что первый уже поднимается, поэтому я повернулся к нему и выхватил стилет из-за голенища.

– Остановитесь, ради Бога! Оставьте их, мастер инквизитор! – Закричал Грюнн.

Я посмотрел на него. Он сильно наклонился вперёд, так, что казалось, что его напряжённые мышцы порвут постромки. Лицо его было опухшим и красным от крови, однако голос его звучал уверенно и решительно. Я послушно спрятал кинжал обратно за голенище сапога, но при этом держал этих двоих в поле зрения. Мои противники тоже успокоились. Младший бросил табурет, который он держал за ножку, словно какую-то бесформенную булаву, а старший со вздохом засунул нож в ножны на поясе.

– Не удивляйтесь моему изумлению, ибо редко случается так, чтобы человек, привязанный к стулу, защищал бьющих его мучителей, – сказал я, всё ещё меряя недоверчивым взглядом присутствующих в комнате.

Грюнн сплюнул кровавую слюну.

– Развяжите меня, и мы поговорим.

– Нет! – Заорал один из мужчин. – Кровь Господня, нет!

– А почему? – Повернулся я в его сторону.

– Этот висельник чуть не убил Михаила. Собственного сына. Свет ещё не видел такого преступления!

Я отдавал себе отчёт, что свет видел и такие вещи, и похуже, но невольно кивнул ему.

– Знаете что, господин Грюнн, я вас пока не развяжу. Может, так будет лучше для всех, включая вас самого, – сказал я, внимательно глядя на него. – А вы кто такие, господа? – Я отвернулся от изуродованного лица мастера-красильщика.

– Это братья Элизы, то есть мои зятья. Ради Господней любви! – Внезапно заскулил он. – Дайте мне посмотреть, что с моим сыном!

Младший брат Элизы смерил Грюнна полным ненависти взглядом.

– С ним всё в порядке, мерзавец, – прошипел он. – И даст Бог, мы устроим так, чтобы ты его никогда больше пальцем не тронул.

– Погодите. Пока никто никого не будет трогать ни пальцем, ни чем другим. По крайней мере, пока я не узнаю, что происходит. Вы можете рассказать мне, что здесь случилось, и почему вы так избили собственного зятя?

– Ну, я расскажу, – сказал старший из братьев, после чего подвигал челюстью и поморщился, как видно, мой удар оказался болезненным. – Потому что это я спас ребёнка из рук этого проклятого Ирода, чтоб его земля не носила.

– Оставим при себе изящные обороты, – попросил я, – и перейдём к сути, господа.

Мужчина запыхтел, видимо, ища время, чтобы успокоиться и собраться с мыслями.

– Вы видели бочки со смолой во дворе, не так ли? Третий день уже стоят.

– Видел.

– Вот именно. Вот именно! – Он погрозил Грюнну кулаком. – Ты дьявол во плоти!

– Господин... господин, как вас там зовут, к делу, пожалуйста.

– Дитрих Вейген, – сказал он. – Так меня зовут. А это мой брат Василий. Лизка из дома Вейгенов, и даст Бог, скоро снова будет Вейген, когда этого мерзавца...

– Господин Вейген!

– Что? А, к делу? Ну к делу так к делу. В общем, возвращаюсь я домой, и тут вижу, как этот Вельзевул во плоти хватает малыша и собирается утопить его в кипящей смоле. Я едва успел добежать, подбил ему ноги, а ребёнок, Иисус Мария! Ребёнка я схватил над самым краем. Ещё локоть, и он бы пропал, Господи Боже! – Он размашисто перекрестился.

– Так и было, – подтвердил младший из братьев, ударив кулаком в грудь. – Клянусь жизнью и бессмертной душой, что так и было.

– Ну что ж, господин Грюнн, против вас были выдвинуты серьёзные обвинения. – Я посмотрел на мастера-красильщика, который сидел с пасмурным лицом, ожесточённым и полным застывшей боли. – Есть ли вам что сказать до того, как вы будете переданы властям?

– Слава Богу, слава Богу, – только и сказал он, и его лицо слегка прояснилось.

– Ах ты! – Василий Вейген дёрнулся в сторону зятя, но я успел остановить его прежде, чем он смог добраться до намеченной жертвы.

– Господин Вейген, держите себя в руках, – попросил я. – Там, куда он отправится, его отделают лучше, чем вы могли бы мечтать. Конечно, если это правда. А это правда, господин Грюнн? – Я подошёл и встал рядом со связанным мужчиной. Я склонился над ним так, что моё лицо оказалась напротив его лица. – Вы изволите мне ответить? Вы хотели убить своего сына? Вашу кровь от крови и кость от кости?

– Никогда! – Захрипел он. – Никогда!

– Зачем вашим зятьям ложно вас обвинять? Скажите мне. Они лгут?

Он молчал и только тяжело и болезненно дышал.

– Они лгут? – Повторил я вопрос.

–Нет. – Он потряс головой. – Не врут.

Я выпрямился.

– Господа Вейген, сообщите властям, и пусть стража заберёт вашего шурина. Ибо его жизнь больше не в ваших руках и не в моих, но в руках суда.

– Инквизитор! – Прохрипел он. – Во имя мести Господней, инквизитор, дайте мне исповедаться!

Я изумлённо уставился на него.

– Я не священник, господин Грюнн.

– Умоляю вас. Прикажите им выйти. – Движением подбородка он показал на зятьёв.

Я ненадолго задумался.

– Будьте любезны, господа, оставьте нас одних, – попросил я.

Младший из мужчин что-то неприязненно проворчал, но старший потянул его за руку. Они вышли, закрыв за собой дверь.

– Слушаю вас, господин Грюнн.

– Вы должны мне поверить. – Он посмотрел мне прямо в глаза. – Своего сына я люблю больше жизни. Если бы я должен был умереть, чтобы спасти его, я бы сделал это с песней на устах. С радостью, что не он должен умереть, а я.

– Трудно поверить этим словам, учитывая сегодняшние события. Разве что у вас особый способ проявлять любовь.

Из глаз Грюнна хлынули слёзы. Настоящий водопад. Это выглядело странно, учитывая, что передо мной сидел твёрдый, суровый человек, который, вероятно, в жизни многое повидал, и которому повезло многое вырвать у этой жизни клыками и когтями.

– Не знаю, не знаю... Если бы я только мог... Не знаю, как это могло случиться. Клянусь вам. – Он поднял на меня полные слёз глаза. – Я не был собой. В эту минуту что-то чужое, страшное... будто... Сам не знаю...

В этот момент мне вспомнились слова Роберта Пляйса, которые он произнёс при первой встрече, когда описывал чувство, которое он испытал непосредственно перед убийством жены.

– Вы увидели вашего сына... иначе? – Тихо спросил я.

– Боже мой, вы понимаете, – тоже прошептал он. – Именно так и было. Я увидел, что он бежит ко мне, такой счастливый и смеющийся, и кричит: «Папа, папа», а я тогда... тогда...

Ого, откуда мне знакомо подобное заикание?

– ...а я тогда... Нет, не я... Как будто кто-то внутри меня... кто-то чужой подумал: с чего ты так веселишься, что ты такой радостный, ты, маленький... Боже мой... – Он опять заплакал, и на этот раз он рыдал так жалобно, что мне стало его жаль.

– Ну-ну, господин Грюнн, продолжайте.

– Меня в детстве и били, и загружали работой, ни одной ночи я не спал без синяков, от голода иногда собственные руки грыз. – Он замолчал, как видно, задумавшись о своём несчастном детстве. – А у моего сына только ангельского пуха нет. Если бы кто-то поднял на него руку, я сам, клянусь Богом, эту руку отрубил бы.

Я слушал спокойно, несмотря на то, что вывод, казалось, не имел ничего общего с сегодняшними событиями. Но я догадывался, к чему клонит Грюнн.

– И когда я увидел его, знаете, беззаботного, не знавшего печалей, я подумал: а что ты знаешь о жизни, о несчастье? И он мне показался таким...

– Отвратительным и достойным наказания, – добавил я.

Он склонил голову.

– Вы понимаете. Вы всё понимаете... Слава Богу, Дитрих свалил меня и отнял моего сыночка... Моего ангелочка...

Я не сдержался и похлопал его по спине, потому что его печаль была действительно огромна, а в тот момент я уже имел твёрдые основания утверждать, что его вина (если вообще можно было в данном случае говорить о вине), вероятнее всего, не была умышленной.

– Что теперь будет, господин Маддердин, что теперь будет? – Он посмотрел на меня налитыми кровью полными слёз глазами.

– Я вас развяжу, – ответил я. – И, надеюсь, вам не придёт в голову никаких глупостей. Я постараюсь вам помочь, но вы должны меня слушать. Понимаете?

– Как не понять. – Он глубоко вздохнул. – Только скажите: что теперь будет?

– Для вас, безусловно, будет лучше, если вы уберётесь с глаз вашей жены и зятьёв. Не пытайтесь приблизиться к своему сыну, потому что тогда они вас убьют, и их будет трудно за это винить. Понимаете?

– Как не понять, – повторил он глухо.

– Проведите несколько ночей у какого-нибудь знакомого или на постоялом дворе, и лучше вообще не выходите на улицу. Спокойно подождите, пока я не разберусь в этом деле.

– А Михалек? Ему ничего не грозит?

Я на секунду заколебался.

– Мне кажется, что нет, – сказал я. – Уже случилось всё, что могло случиться. Но скажу вам честно: голову на отсечение не дам. Только не обольщайтесь тем, что сможете его защитить, – добавил я уже резким тоном. – Потому что, уверяю вас, во всём мире нет человека, чья компания больше угрожает ему, чем ваша!

– Я... я ничего не понимаю. Почему вы так говорите?

Я наклонился, вытащил нож и перерезал верёвки, связывающие Грюнна, сначала на ногах, потом на руках. Он с облегчением вздохнул и начал спокойно разминать суставы. Я знал, что он ждёт ответа.

– Почему я так говорю? Поверьте, я не желаю вам зла, но вы бы не поняли моих объяснений. Если Бог даст, я скоро закончу дело, и вы вернётесь в лоно семьи.

Он повернулся в мою сторону. Его правая щека уже раздулась так, что из-за отёка был виден только зрачок.

– А кто меня примет? – Спросил он таким жалобным голосом, что я не хотел верить, что он вышел из гортани этого сурового человека.

Тем не менее, я не собирался утешать мастера-красильщика пустыми словами, потому что ни я не был умелой нянькой, ни ему не было пользы от лжи или писанных на песке уверений.

– Сейчас никто, – ответил я честно. – И неизвестно, произойдёт ли это когда-нибудь. Но уверяю вас, однако, что надежда есть.

Говоря эти слова, я действительно верил, что для него есть надежда. И, следовательно, есть также надежда, что блеск инквизиторской мудрости осветит тёмные тайны, которые окутали город Виттлих.

Убедить братьев Вейген не причинять вреда зятю и даже не сообщать властям о его поступке оказалось нелёгкой задачей.

– Этот негодяй вас купил! – Заорал младший и обвиняюще наставил на меня указательный палец, когда я уже сказал им, что собираюсь отпустить Эриха на свободу.

– Господин Вейген, – сказал я спокойно, – я понимаю ваше раздражение, сожаление или разочарование, но уверяю вас, что ещё несколько подобных слов, и вы, а не ваш зять, окажетесь в камере.

Старший из братьев успокаивающе похлопал Василия по плечу, потом зашептал что-то ему в ухо, и наконец отстранился с суровым лицом. Василий явно раскис после этой нотации.

– Мастер инквизитор, мы доверяем вам и вашему опыту, – заявил Дитрих Вейген. – Хотя и не скажу, чтобы мы делали это с лёгким сердцем. Но я предупреждаю вас, что даже сила инквизиторского убеждения не остановит нас от убийства этого злодея, если он будет отираться рядом с домом.

– Он обещал мне, что оставит вас в покое, – ответил я. – И позвольте мне заметить, что это дом Грюнна, а не ваш или вашей сестры. Или я ошибаюсь в этом отношении?

По внезапно покрасневшим щекам Дитриха я понял, что нет, я не ошибся.

– Это наша сестра. Наш племянник, – буркнул младший из братьев. – Мы должны о них заботиться. Охранять их от этого злодея.

– Поверьте, мы беспокоимся не об имуществе, – сказал старший примирительным тоном, – а о безопасности нашей семьи. Мы не заримся на чужое, но чтобы навредить Элизе или малышу Эрих должен будет перешагнуть через наши трупы.

– Вот именно! – Василий с размаху стукнул кулаком об кулак.

– Он такой милый мальчик, его Михаил. А на отца похож как две капли воды, – добавил искренне опечаленным голосом Дитрих. – Скажите сами, как этот проклятый ублюдок мог причинить такой ужасный вред ребёнку?

– Вреда он, вроде, не причинил, ибо Бог милостиво направил вашу руку и остановил его смертоносное намерение. Разве нет?

– Вроде как да. Но вы полагаете, что малышу будет легко жить с мыслью, что родной отец хотел его утопить в кипящей смоле?

Я покачал головой.

– Господин Вейген, если вы, его мать и служанка не проболтаетесь, то и ребёнок ничего не узнает. Он скоро забудет, что произошло, и если вы вдобавок скажете, что это была такая игра, в борьбу или догоняшки...

– Как это?! – Выкрикнул Василий. – Мы всё расскажем, пусть весь город...

– Позор падёт и на вас, – прервал я его. – А над сыном вашей сестры будут смеяться, ложно сочувствовать ему, злословить за спиной. Или в этом заключается ваша забота о семье, чтобы обречь ребёнка на подобные страдания?

– Но...

– Молчи, дурак! – Приказал Дитрих брату. – Святая правда, господин инквизитор. – Он повернулся в мою сторону и посмотрел серьёзным взглядом. – Нам не нужно ни огласки, ни издевательств над Михалеком. Мы будем молчать, и Элизе прикажем то же самое. А Хельга...

– Это служанка, – Тут же пояснил младший.

– Да, служанка. – Дитрих почесал бороду. – Я дам ей выбор между палкой и серебром.

– Лучше дайте ей выбор между палкой и отсутствием палки. – Посоветовал я – Из опыта я знаю, что люди, которым платят за молчание, имеют обыкновение привыкать к столь легко заработанным деньгам. А цена, в обмен на которую они соглашаются держать язык за зубами, растёт из месяца в месяц.

– Возможно, вы и правы, – ответил он после минуты раздумий. – Но сейчас...

– Сейчас заприте её в какой-нибудь каморке, пока не протрезвеет. И позвольте мне перемолвиться парой слов с вашей сестрой.

Элиза Грюнн сидела на кресле в гостиной. Может, «сидела» было не лучшим определением. Она замерла, словно статуя, и не пошевелилась даже тогда, когда услышала щелчок открывающейся двери и мои шаги. Её глаза смотрели прямо на меня, но зрачки даже не двинулись, когда она меня увидела. Элиза держала на руках сына, а мальчик посапывал во сне. Я придвинул себе табурет и сел рядом с ними.

– Госпожа Грюнн, – заговорил я мягко, – вы можете поговорить со мной?

Она никак не дала знать, что поняла, что я говорю. Ба, она даже никоим образом не дала понять, что вообще услышала, что я сказал. Я уже видел людей, находящихся в таком состоянии. Людей, которые, казалось, не замечали окружающего их мира и даже не пытались его заметить. По опыту я знал, что подобную болезнь превосходно исцеляет прижигание раскалённым железом или вбивание иголок под ногти, но по понятным причинам я и не мог, и не хотел применять столь радикальное лечение в данном случае.

– Элиза... – Я осторожно прикоснулся к её ладони. – Теперь вы в безопасности.

После долгой паузы что-то дрогнуло в лице женщины. Она посмотрела на меня, и я видел, что она узнаёт, кто перед ней стоит.

– Мы не будем в безопасности, пока этот монстр жив, – прошептала она. – Убейте его, и я щедро вам заплачу.

– Госпожа Грюнн, мне нужно задать вам несколько вопросов. Но сначала мне нужно знать, в состоянии ли вы отвечать разумно.

– Я не сошла с ума, инквизитор, – ответила она холодным тоном. – И не имею такого намерения.

– Очень этому рад, – сказал я искренне. – А теперь...

– Где он сейчас? – Перебила она меня.

– Уехал. Вернёмся, однако...

– Как это: уехал? Почему его выпустили? – Она не повысила голос, но его звучание превратилось в змеиное шипение. О да, она действительно была в ярости, но старалась проявлением этой ярости не разбудить спящего мальчика.

– По моему распоряжению, потому что...

– Кто дал вам право отдавать распоряжения в этом доме? – Я был почти уверен, что если бы она не держала на руках ребёнка, я получил бы по лицу.

– Послушайте спокойно, что я хочу сказать. – Я развёл руки в примирительном жесте. – Очень вас прошу, ради Бога.

– Где был Бог, когда этот мерзавец бросал в смолу моего сыночка?

– В это время Бог управлял руками вашего брата, – тут же ответил я, поскольку этот ответ напрашивался сам собой.

Она глубоко вздохнула.

– Да. Это правда, – сказала она таким тоном, словно я открыл ей какую-то великую тайну. – Но почему Господь решил испытать нас столь жестоким образом? Это знак, мастер Маддердин? – На этот раз её глаза пылали. – Это сигнал, данный мне Богом? Но что он означает? Скажите!

– Опасная это задача, пытаться расшифровать замыслы Творца. – Я мягко положил руку на её ладонь.

– Может, Бог говорит мне: это плохой человек, этот человек достоин смерти, убей его...

Я не люблю людей, которые не слушают хороших и к тому же идущих от чистого сердца советов. Что ж, я понимал, что Элиза Грюнн имела право волноваться. Она только что потеряла мужа и чуть не потеряла своего сына. Люди удивительно тяжело переносят подобный опыт, ибо мало кто, кроме инквизиторов, может похвастаться тем, что Господь закалил их сердца как стальные лезвия мечей.

– Госпожа Элиза, я разберусь в этом деле, но сначала мне нужно задать вам несколько вопросов, так что...

– Где он спрятался? Вы знаете, где он спрятался? Если так, скажите мне немедленно!

Я вздохнул. Я понял, что из разговора с Элизой пока ничего не выйдет. С большим успехом я мог бы обращаться к стене, потому что стена, по крайней мере, не имеет собственных планов и намерений.

– Я оставлю вас ненадолго, – решил я и встал с табурета.

Я поискал зятьёв Грюнна и нашёл их на кухне, где Дитрих прикладывал к повреждённой щеке компресс, сделанный из ломтя сырого мяса.

– До свадьбы заживёт, – бросил я безмятежно.

Старший из братьев Элизы явственно поморщился, но ничего не сказал.

– Как там Лизка? – Спросил он.

– Не слишком разговорчива. – Я покачал головой. – И пока мало чем мне поможет. Но я подумал, что смогу воспользоваться вашим советом, господа. Как людей опытных, рассудительных и внимательных, и при этом искренне преданных сестре и племяннику.

– Именно так и есть, – подытожил мои слова Дитрих, а младший Василий горячо закивал. – Если только мы сможем помочь, то поможем.

Из корзины, лежащей на столе, я взял себе сочное яблоко, обтёр его краем рукава и откусил.

– Чем Бог послал, – язвительно бросил Василий.

– Спасибо вам большое. Скажите, у Эриха были или есть враги?

Дитрих разразился искренним смехом.

– Господин инквизитор, вы живёте в доме человека, который из плебейского состояния выбился в число городских патрициев, который женился на самой красивой девушкой в городе, который захватил мануфактуры и поместья двух самых могущественных своих конкурентов, и вы спрашиваете, имеет ли он врагов?

– Я не знал, что он настолько богат, – буркнул я.

– Он не любит хвастаться богатством, хотя рука у него щедрая, ничего не скажешь.

– А какие чувства вы, господа Вейген, испытываете к шурину?

– Я бы его... – начал младший.

– Молчи, дурак! – Рявкнул Дитрих, после чего повернулся в мою сторону, уже со спокойным лицом. – Теперь мы бы его и в ложке воды утопили, но до этого происшествия... что ж... – Он пожал плечами. – Он был хорошим человеком, что и говорить.

– Ну, вроде какая-то правда в этом есть, – признал Василий, озадаченно протирая челюсть.

– Вы видели, чтобы он вёл себя агрессивно, избивал жену или сына, либо...

– Мастер Маддердин, – прервал меня Дитрих с широкой улыбкой, – он относился к нашей Лизке как к статуе Девы Марии. Чуть ли не молился на неё. А Михаил? Святые в раю не окружены такой любовью. Это человек, который никогда на них даже голоса не повысил.

– Справедливо. Так оно и было. – Василий покивал головой.

– Так скажите, как люди, знающие Грюнна и знающие жизнь, что могло заставить вашего зятя совершить столь безумный поступок?

– Ну, слово «безумный» и есть ответ, – буркнул старший из братьев. – Ведь, как известно, безумие иногда поражает людей, словно молния.

– Словно молния! – Василий вытаращил глаза, подтверждая слова Дитриха.

Конечно, могло быть и так. Не раз и не два я слышал о людях, которые в порыве безумия совершали поступки страшные или жалкие, а потом с ними можно было вполне адекватно разговаривать. Так могло случиться и в этом случае. Только мне трудно было поверить, что помешательству мог поддаться человек с таким рвением и выдержанностью построивший свою жизнь, который, вдобавок ничем не дал понять по себе, что в его разуме скрывается кроха безумия. Кроме того, в его поступках и словах я видел опасное совпадение с поступками и словами Роберта Пляйса. Может, это просто совпадение? Возможно... Но почему двое солидных, спокойных и состоятельных людей практически в одно время приняли решение уничтожить то, что больше всего любили?

Как мне позже сообщили братья Элизы, госпожа Грюнн только во второй половине дня заставила себя отпустить ребёнка из своих объятий. И то только потому, что малыш начал, наконец, отчаянно плакать, не понимая, почему мать не позволяет ему спуститься с её коленей. Но сразу после того, как жена Эриха отдала своего сына под опеку служанки и братьев, она энергично занялась работой по дому. Прежде всего, в саду я увидел нескольких вооружённых мужчин, и сразу понял, что Элиза наняла охрану, на случай, если мужу захочется вернуться домой. Потом я услышал, как она громко инструктирует слуг, что делать с одеждой её мужа, и из окна увидел, что эта одежда складывается в довольно внушительную кучу. Тогда я решил с ней поговорить.

– При всём уважении, госпожа Элиза, вы хотите поджечь город? – Спросил я. – Посмотрите на погоду, посмотрите на ветер, который разнесёт искры.

Она повернулась в мою сторону, и только теперь я заметил, как сильно изменилась с утра её лицо. Не знаю, назвал бы сейчас кто-нибудь Элизу прекраснейшей женщиной в городе. Она была бледна, губы были сжаты в узкую полоску, глаза покраснели, а веки опухли от слёз.

– Вы правы. – Она спокойно кивнула головой. – Я прикажу раздать это бедным. Пусть хоть они что-то получат от моего несчастья.

– А не знаете ли вы кого-то, кто был бы рад видеть вас несчастными? – Тут же спросил я.

– Везде полно злых людей. – Она пожала плечами. – Конечно, наше счастье многим кололо глаза.

– Многим? А кому, например, могу я узнать?

Она надолго замолчала.

– Я вижу, с вами действительно нужно следить за словами, мастер инквизитор.

– Таков уж я есть, – признал я. – Потому что, госпожа Элиза, чаще всего люди говорят: никто, а оказывается, что все или многие. Потом говорят: все или многие, а оказывается, что никто.

– Тогда и я, наверное, отвечу, что никто, – сказала она тихо. – Потому что, видите ли, я не сталкивалась с чьей-либо злостью или претензиями, выкрикиваемыми прямо в лицо. Но я не знаю, знакомо ли вам это чувство... – она на минуту умолкла и уставилась куда-то над моей головой. – То, как сам воздух, кажется, густеет, когда вы входите в комнату, полную людей. То, как они шепчут друг другу в уши, а когда вы направляете на них взгляд, они улыбаются быстро и неискренне. И то, что когда вы выходите, их взгляды, кажется, облепляют вашу спину, виснут на ней, словно мешки, полные чернозёма...

Бьюсь об заклад, Элизе никогда не приходилось таскать мешки с землёй, тем не менее, сравнение казалось наглядным. Знал ли я то чувство, о котором она говорила? Ба! Какой инквизитор его не знал?

– Немало раз бывало, что я покупала что-то, даже, знаете, не обязательно очень дорогое, и слышала: «Ну-ну, Бог к вам ласков, на нужду не жалуетесь». Всё это произносится таким отвратительным, якобы сердечным, тоном. И сопровождается улыбкой, приклеенной к губам... И если этот кто-то был с каким-нибудь своим другом, то я ещё видела быстрое подмигивание...

– Вы очень проницательны, госпожа Элиза.

– И немало раз, когда я проходила мимо мужчин, я слышала причмокивание, а затем тихий комментарий: «Хорошо иметь столько денег, сколько старый Грюнн». Так, как будто я вышла за него ради богатства. – Она ударила кулаком в открытую ладонь. – А я это сделала потому, что он... потому что он был, – поправилась она быстро, – хорошим человеком. Но, если быть честной... – Она посмотрела на меня неожиданно внимательно и проницательно. – Позвольте спросить, какова цель нашей беседы? Зачем вы хотите знать, кто нас не любил или кто нам завидовал?

– Я постараюсь вам всё честно объяснить, – пообещал я. – Почему бы нам не сесть где поспокойней, или, по крайней мере, где-нибудь, где нас не услышат?

– Тогда пойдёмте к вам, – решила.

– Но разве это...

– Я здесь хозяйка, – сказала она. – Я могу поговорить с моим гостем, где того захочу, понравится ли это кому-то или нет. Впрочем, кто на нас обратит внимание в этой суматохе? – Она грустно улыбнулась и показала на слуг, нагруженных ворохами вещей, принадлежащих Эриху Грюнну.

У меня не было сомнений в том, что, несмотря на суматоху, найдутся глаза, которые увидят, куда делась хозяйка дома, губы, которые эту новость повторят, и уши, которые захотят её услышать. Однако если Элиза не боялась сплетен и злых людских языков, это было её дело и её решение.

– Госпожа Грюнн, – начал я, когда мы сели за закрытыми дверями моей комнаты, – я заметил, что вы, не сочтите за лесть, женщина, наделённая острым умом. Поэтому я позволю себе раскрыть вам тайны следствия, которое я веду, считая, что ни одного слова из того, что мы здесь скажем, не покинет этих стен.

– Пожалуйста, говорите, – ответила она, и я видел, что она действительно удивлена тем, что только что услышала.

Я рассказал ей о разговоре с Робертом Пляйсом, за исключением, понятное дело, вопросов, связанных с использованием яда его супругой. Я также в точности процитировал слова, которые услышал от Эриха Грюнна.

– Не кажется ли вам странным, что двое солидных, спокойных и состоятельных людей практически в одно время приняли решение уничтожить то, что больше всего любят? – Спросил я в заключение, делясь таким образом сомнениями, которые сам недавно испытал.

Элиза очень долго молчала, всё это время однообразным жестом комкая платье на колене и уставившись на свои пальцы.

– Так вы думаете, что это не их вина, правда? Что и Роберт Пляйс убил жену не по собственной воле, и мой муж не по собственной воле поднял руку на Михаила? – Спросила она наконец.

– Допускаю такую возможность, – ответил я осторожно. – Но чтобы получить нечто большее, чем смутное подозрение, мне нужно как-то связать оба события. Например, найти кого-то, кто ненавидел как Пляйсов, так и вас.

– А что вы услышали от Роберта Пляйса? Кто их ненавидел?

– Он назвал Марию Грольш.

Она наморщила лоб, потом пожала плечами.

– Не знаю. Ах да, вы же упоминали о ней за ужином. А потом мой муж вас прервал, спросив, не путаете ли вы трапезу с допросом.

В нескольких словах я описал внешний вид Грольшихи. Элиза вяло улыбнулась.

– Думаю, что я запомнила бы кого-то подобного, если ваше описание точно. Я уже говорила вам, что наше счастье для многих было солью в глазу, но этой женщины я даже не припоминаю.

– Ну да. Жаль. Я думал, может, она вам в чём-то завидовала, или её сын...

– Сын? – Подхватила она, подняв глаза. – Вы ничего не говорили о сыне.

– Это её ублюдок. Я даже не знаю, как он выглядит. Эсмеральда Пляйс обвинила его в том, что он украл серебро, но это, вероятно, неправда.

– Вы хотя бы знаете, как его зовут?

Я покачал головой, поскольку не знал причин, по которым меня могло бы заинтересовать имя какого-то щенка.

– А то был один парень, который постоянно крутится возле нашего дома, – сказала Элиза, нахмурившись. – Я приказала его прогнать, может, неделю назад...

– И по какой причине, могу я узнать?

– Мы живём в жестоком мире, мастер Маддердин, не так ли? В мире, где люди делают друг другу зло, иногда превышающее понимание многих из нас. Но нет никаких причин, чтобы мы давали волю худшим инстинктам или допускали подобное поведение у других.

– Признаться, я не совсем понимаю, куда вы клоните, – заметил я.

– Я поймала этого парня, когда он мучил голубя и показывал это Михасю, – объяснила она и сердито поджала губы. – А я собираюсь воспитывать сына в уважении к божьим созданиям. Достаточно уже того, что мы убиваем их, чтобы поесть и одеться, мы не должны делать этого ради злой забавы.

– Согласен с вами до последнего слова, – сказал я искренне, ибо тоже не думал, что бесцельное мучение живых существ может кому-либо принести славу или пользу.

– Я приказала всыпать ему ремня, чтобы он почувствовал страдания на собственной шкуре, – добавила она. – Но, знаете, ничего страшного, Боже упаси – тут же оговорилась она и посмотрела на меня столь испуганным взглядом, словно я собирался осудить её за то, что она наказала чужого ребёнка.

– Я так понимаю, что он ушёл на своих ногах?

– Мастер Маддердин! Не только ушёл, а убежал вприпрыжку! И у него было достаточно сил, чтобы проклинать меня такими словами, каких я не слышала даже от рабочих моего мужа.

– То, что вы говорите, очень интересно. Очень.

Может, я, наконец, нашёл в моём расследовании точку соприкосновения?! Если мальчик, мучавший голубя, был сыном Марии Грольш, это означало, что и Пляйсы, и Грюнны плохо с ним обошлись. Эсмеральда Пляйс несправедливо обвинила в краже серебра, а Элиза Грюнн приказала высечь ремнём. Прохвост, по всей вероятности, пожаловался матери. А мать? Что сделала тогда мать? Смогла ли она сама сотворить мощное заклинание, или пошла к кому-то, кто помог ей в этом гнусном намерении? Если да, то к кому?

– Моему ребёнку всё ещё что-то угрожает? – Спросила Элиза и громко проглотила слюну. – Скажите честно, умоляю вас!

– Не думаю, – ответил я по размышлении. – Вас уже наказали, госпожа Грюнн, и я надеюсь, что вашего обидчика это наказание удовлетворит. Во-первых, вы натерпелись страха, во-вторых, вы потеряли мужа, ваш Михаил отца, а ваш муж любимую жену и любимого сына. Короче говоря: ваше счастье исчезло в один момент. Осмелюсь полагать, что на этом дело закончится.

Только сейчас я заметил, что глаза моей хозяйки наполнились слезами. Что ж, слишком поздно я понял, что слова, которые я произнёс, были как минимум жестокими. Но не буду скрывать, что при этом правдивыми. Я взял её ладонь в свои руки.

– Всё ещё может повернуться к лучшему, – сказал я, надеясь, что мои скромные пожелания окажутся правдой. – Вот увидите.

Мы, инквизиторы, обладаем огромной властью. Мы можем арестовывать и допрашивать людей, отправлять их на пытки или смерть, если мы посчитаем это нужным. Ба, не раз и не два служители Святого Официума в случае необходимости принимали власть над целыми городами, подчиняя себе муниципальные советы на то время, которое понадобится для выполнения задачи. Но за всё это в определённый момент приходит час расплаты, и наши руководители суровым взглядом смотрят на ошибки, явные нарушения духа закона или корыстолюбие. Мне, однако, не пришлось всерьёз задаваться вопросом, есть ли у меня достаточно веские доказательства, чтобы арестовать Марию Грольш и начать допрос. В конце концов, она была простой женщиной, не имеющей высокопоставленных друзей и денег, а также не пользующейся особой симпатией у соседей. Я мог бы подвергнуть её пыткам, на которых узнал бы всё, о чём только можно мечтать. Я был уверен, что она в красках расскажет мне о шабашах, на которые она летала верхом на чёрном козле, об ужасающих сексуальных оргиях, на которых она отдавалась не только людям обоих полов, но и рогатому и безрогому скоту, а также о принесении в жертву детей и некрещёных младенцев. Всё это я узнал бы, поскольку подавляющее большинство обвиняемых принимаются выдумывать чрезвычайно занимательные истории, когда увидят раскалённые зубила, клещи и тиски. Но меня интересовали не сказки, а правда. Я собирался раскрыть реальные причины двух тревожных событий, которые имели место в городе Виттлих, и убедиться, что подобные драмы никогда не произойдут вновь. В конце концов, я был пастушьим псом, а они, обычные люди, составляли стадо, за которым я и должен был, и хотел присматривать.

Я решил не делиться своими подозрениями с Оттоном. Поскольку он выпросил у меня услугу главным образом для того, чтобы сохранить инкогнито, я не собирался разрушать его планы. Пусть он останется наблюдателем событий, так как именно эта роль соответствовала ему здесь и сейчас. Однако я должен был отправиться к бургомистру, во-первых, чтобы получить поддержку городских властей, во-вторых, чтобы сделать всё в соответствии с законом, и, как следствие, не столкнуться позже с противодействием со стороны членов городского совета. Многим, правда, навредить они мне не могли, но зачем мне создавать себе проблемы и разбираться с ними, если всё можно устроить по-хорошему? Я всегда говорю, что насилие и обман – наихудшие из возможных вариантов (хотя, не скрою, иногда и необходимые), ибо человек, применяющий эти методы, должен считаться с фактом, что этим он очень, очень усложнит себе жизнь. Разве не лучше укротить людей добрым словом, чем бить их палкой по черепу? Разве не лучше говорить им правду прямо в глаза, чем крутить, петлять и барахтаться?

– Ваш город, безусловно, в безопасности, – доброжелательно заверил я бледного бургомистра, который совершенно забыл об уважении к своей бороде и нервно теребил её в кулаке. – Я не собираюсь искать здесь ведьмовской заговор, а только допрошу подозреваемую, в чём мне может быть полезна помощь городских властей.

– Конечно-конечно, чем только можем... Конечно... Конечно...

– Тогда дайте мне, будьте любезны, двух парней, чтобы мне не пришлось драться с этой паскудной бабой, и прикажите подготовить помещение, где я проведу допрос. У вас есть палач?

– Нет, мастер, когда возникала необходимость, мы посылали...

– Ну ничего, тогда я сам займусь проведением квалифицированного допроса. Честная работа рук не пачкает, а? – Я улыбнулся и хлопнул Бромберга по плечу. – Дайте мне какого-нибудь опытного писца. Желательно с красивым почерком, и чтобы не боялся вида крови. Понимаете?

– Так точно. Так точно.

– Конечно, мне также понадобится медик. Найдите и пришлите мне лучшего, что у вас есть.

– Ну, тогда только Эгон Кирш, мастер инквизитор, потому что...

– Вы хотите присутствовать на допросе? Или прислать своего представителя, согласно привилегии, принадлежащей вам в соответствии с законом и обычаем?

– Я?! На допросе? – Он побледнел и размашисто перекрестился. – Упаси Бог, мастер, упаси Бог. Я полностью вам доверяю. Вам вовсе не требуется моё присутствие. Я дам вам стражников, писца, вызову доктора и всё, что вы пожелаете. В общем, если вам что-нибудь понадобится, мы все к вашим услугам.

Что ж, трудно было рассчитывать на иной итог. Городские власти крайне редко пытались усложнять жизнь инквизиторам (это случалось только тогда, когда советники имели очень сильных покровителей). Как правило, мэр и градские скамьи были готовы кормить инквизитора птичьим молоком и укладывать его на перину из райского пуха, лишь бы только в случае чего иметь возможность рассчитывать на его великодушие.

– Спасибо вам большое, – сказал я. – Надеюсь, мы скоро закончим дело с пользой для города.

– О да, мастер, да! С пользой для города, – он почти простонал эти слова, и я увидел, что он дрожит от страха. – С вашего разрешения, я немедленно прикажу освободить господина Роберта Пляйса... – Он заискивающе посмотрел мне в глаза.

Ну да, этого я мог ожидать. Бургомистр, видимо, решил, что моя деятельность в его городе имеет целью освобождение заключённого, ожидающего приговора.

– Пляйса? – Спросил я холодным тоном. – Он отозвал свои показания? Или появились новые улики, которые наглядно доказывали бы его невиновность?

– Н-ну... н-нет, но... я думал, что вы... что это по вашему...

– Уважаемый бургомистр, я буду с вами абсолютно честен, – прервал я его, тем более что я был уверен, что ничего разумного он не выдавит. – Я прибыл сюда не для того, чтобы служить какому-нибудь человеку, ни вам, ни Пляйсу, ни самому себе, но лишь Богу Всемогущему. Может быть, повторяю: может быть, окажется, что в ходе следствия я докажу, что ваш заключённый невиновен и был лишь марионеткой в руках могущественного зла. Тогда, перед лицом неопровержимых доказательств, мы поговорим о его освобождении. Но до тех пор пусть всё остаётся как есть.

– Конечно. Конечно. Я бы даже не посмел считать иначе... – Он сложил руки, как для молитвы. – Вы простите мне поспешность суждений, мастер?

– Здесь нечего прощать, – ответил я с улыбкой. – Бог дал вам свободу воли, чтобы вы совершали ошибки. И послал нас, инквизиторов, чтобы мы эти ошибки исправляли.

– Конечно. Конечно, – повторил Бромберг, глядя на меня, словно пёс, не уверенный, получит ли он от своего хозяина кость или пинок.

Но ведь он был человеком, который до сих пор проявлял большую доброту к вашему покорному слуге, поэтому я сердечно похлопал бургомистра по щеке, чтобы его утешить.

Ратуша Виттлиха была построена и расширена, по-видимому, ещё в те времена, когда город был очень богат, и когда он хотел ослепить прибывающих в него гостей. Ибо на высокой башне ратуши находились мастерски сработанные огромные часы, украшенные фигурами Иисуса и одиннадцати апостолов с мечами в руках.

– Они сломаны, – сказал мне с грустью в голосе какой-то дворянин, видя, что я разглядываю часы. – Я был ребёнком, когда в последний раз здесь били куранты. И ходили апостолы, и кланялись Иисусу, и Иуду пронзали мечом... Эх... – Он махнул рукой. – Батюшка рассказывал, что когда их только установили, весь город сходился в полдень, чтобы посмотреть. И из других городов люди приезжали. А сейчас? Беда да нужда...

Он вздохнул, кивнул мне головой на прощанье и ушёл по своим делам. Но когда я огляделся, я увидел, что Виттлих может похвастаться не только прекрасными часами на башне ратуши, но и чудесной роботы фонтаном из белого и розового мрамора. В центре фонтана стояла статуя Иисуса высотой в два человеческих роста. Вдобавок это было крайне редко представление нашего Господа, ибо скульптор изобразил Его держащим в правой руке отрубленную голову императора Тиберия. Эта сцена как две капли воды напоминала Персея после победы над Горгоной Медузой. Только в левой руке наш Господь держал не щит, а закрытую книгу.

– А в фонтане нет воды вот уже пять лет, – услышал я тот же голос, что и прежде. – Когда-то она била арками из вознесённых рук апостолов и накрывала Иисуса, словно прозрачным куполом. – Мужчина аж прикрыл глаза. Как видно, у него была чувствительная и поэтическая натура.

– Может, кому-то не понравилось, что это выглядело, будто апостолы купают Иисуса, – пошутил я.

Мужчина развернулся на пятках и очень быстрым шагом промаршировал как можно дальше от меня. Он даже не взглянул в мою сторону, когда исчезал за углом. Я покачал головой, потому что его осторожность показалась мне значительно преувеличенной.

Прежде чем я выбрался, чтобы арестовать Марию Грольш, я проверил комнату, которую мне подготовили для проведения допроса, и даже не удивился, увидев, какая роскошь мне была обеспечена. Под стеной стоял крепкий, широкий стул (с подставкой для ног, если бы я захотел устроиться поудобнее), а на покрытом белоснежной скатертью столе были расставлены фляжки, кубки, закуски и заедки.

– Они что, думают, что пытка обостряет аппетит? – Спросил я вслух.

Сопровождающий меня писец нервно проглотил слюну.

– Это всё для вашего удобства, – прохрипел он.

– Ладно, парень. Я скажу тебе, что мне будет удобно. Возьмёшь людей и прикажешь им сделать следующее: в потолок пусть вобьют крепкий крюк, а другой такой же в пол. Оба примерно на одной линии. Только чтобы они хорошо держались! – Я погрозил ему пальцем.

– Будет сделано!

– На верхнем крюке нужно повесить хорошей толщины железное кольцо. Проследи также, чтобы подготовили несколько футов крепкой, хотя и не слишком толстой верёвки.

– И? Это всё? – Спросил он через некоторое время, как будто с разочарованием в голосе.

– А что бы ты ещё хотел? – Я посмотрел ему прямо в глаза, и он отвёл взгляд.

Обычные люди часто думают, что неотъемлемым компонентом проведения квалифицированного допроса являются сложные инструменты и оборудование. Испанские сапоги, тиски для раздавливания пальцев, деревянные козлы, или, по крайней мере, клещи, щипцы или пилы. Что на огне должна кипеть вода или, ещё лучше, смола или сера.

Конечно, иногда в ходе допросов применяется богатый или очень богатый арсенал средств. Но многие из них служит даже не для причинения боли, а для запугивания. Между тем, когда дело доходит до боли, ручаюсь вам, что простое растягивание на верёвке (в сочетании с разрывом суставов и поджариванием свечой подмышек или гениталий) обычно прекрасно выполняет свою роль. Только обвиняемые, увидев крюки (или крюк и ворот), а также верёвки, чаще всего не сразу догадываются о необычайной эффективности этой пытки, и страх не парализует их членов и не развязывает языков. Ручаюсь вам, однако, что у того, кого хоть раз растягивали на верёвке, от страха подкашиваются ноги, когда он войдёт в комнату и увидит крюк в потолке и пропущенную через него верёвку.

– Через час всё должно быть готово, – бросил я строго.

Я не люблю пытать людей и не нахожу греховного удовольствия от причинения им мучений. Иногда, однако, я должен был взвалить на свои плечи крест их страданий. Именно такой крест я должен был принять прямо сейчас. Во-первых, чтобы спасти невинных людей от злобы вредящей им ведьмы, во-вторых, чтобы эту ведьму найти, допросить, узнать, каким образом она познакомилась с тёмным искусством, где искала мастеров, где находила учеников, а где жертв. Если Бог даст, я заставлю её умереть не только смирившись со своей судьбой, но и всем сердцем радуясь тому, что пламя костра очистит её замаранную грехом душу. Я давал ей ни больше, ни меньше, а шанс на жизнь вечную. Шанс попасть в чистилище через врата страдания, мосты боли и дороги невообразимых мучений. Но чем были эти временные неудобства, чем было подлое земное бытие по сравнению с ангельскими песнями, которые она могла бы слушать целую вечность?

Конечно, мы не всегда добивались наставления грешника на правильный путь. Иногда фанатизм в сердцах этих людей оказывался настолько велик, что мы знали, что слёзные признания, клятвы хранить верность нашей Матери-Церкви, уверения или обещания исходят не из сладкого страха божия, а из обычного, примитивного страха перед пытками и смертью. Обвиняемые знали, что только в наших руках, руках инквизиторов, находятся их судьбы. И иногда пытались нам угодить, чтобы получить благодать лёгкой смерти. Ибо они знали, что закоренелый грешник будет умирать в муках в течение нескольких часов, а грешник, покаянно склонившийся пред лицом Господним, сразу после быстрой, умелой казни. Случалось, и не так уж редко, что примирившихся с верой приговорённых душили при помощи гарроты, а сжигали только их трупы. Нетрудно представить, что такая лёгкая смерть была мечтой многих из тех, кто стоял перед инквизиционным судом. И поэтому они пытались ложно убедить нас, что они узнали и поняли свои ошибки, а также искренне о них сожалеют. Задача инквизиторов состояла в проверке искренности намерений таких людей. Служители Святого Официума иногда воспринимали это так серьёзно и выполняли с таким рвением, что обвиняемый испускал дух прежде, чем они могли убедиться в истинности его обращения. Но такое усердие можно было понять. Ведь если бы инквизитор дал себя обмануть хитроумному грешнику, он не позволил бы ему честно примириться с Богом и Церковью. А в результате обрёк несчастного на вечные муки! Поэтому понятно, что инквизиторы действовали в духе ответственности за другого человека, стараясь тщательно отделить зёрна от плевел. Тяжёлая это была работа, но творимая во славу Божию и из любви к ближним.

Одетая Мария Грольш произвела отталкивающее впечатление, но голая напоминала уже не женщину, а настоящего монстра. Её грудь, маленькая и обвисшая, выглядела как высушенное коровье вымя, задница была бесформенной и костлявой, а низ живота зарос густыми свалявшимися волосами. К тому же между её бёдер торчали сине-красные половые губы, и их внешний вид напоминал мне язык какого-то падальщика, который только что наелся гнилого мяса. Разве внешний вид Грольшихи не подтверждал тезис, который гласит, что люди, пострадавшие от физических дефектов, являются также и моральными карликами?

– А зачем вы её раздели и подвесили? – Спросил я с удивлением. – Пусть бы себе села на стул, как человек, одетая как положено, чтобы мы могли поговорить.

– Приказ бургомистра, мастер инквизитор, – отозвался писец, которого я заранее научил, что говорить.

– Бургомистр. – Я покачал головой. – Что за жестокий человек. Ну если так... То что я могу...

– Смотри, какая коза. – Один из охранников захохотал и в наигранном удивлении толкнул локтем своего товарища. Затем он ткнул пальцем в промежность Грольшихе. – А здесь всё как у бабы...

Его приятель также ответил хохотом.

Как на мой вкус, эти ребята слишком весело проводили время, и я должен был им показать, что проведение допроса отличается от ощупывания пьяных служанок в трактире. Хотя сравнение с козой было очень точным, ибо эта женщина и в компании фавнов оказалась бы самой страшной.

– Если ещё раз тронешь обвиняемую без моего приказа, я переломаю тебе пальцы, – пригрозил я веским тоном.

Он ответил мне многозначительной усмешкой, так что я действительно сломал ему пальцы. Я смел надеяться, что последующие мои приказы будут услышаны с надлежащим вниманием, и допрос не превратится в ярмарочный балаган.

– Осмотрите его, господин доктор, и вправьте ему суставы, если потребуется, – приказал я Киршу.

Я посмотрел на скорчившегося на земле стражника, прижимающего к груди свою руку.

– И такие люди хотят служить городу. – Я покачал головой. – В прежние времена этот парень только поплевал бы на руки, сам себе вправил суставы и вернулся к службе. Эх! – Я махнул рукой.

– А ты, головорез, – я обратил взгляд на второго охранника, – подойди к верёвке и возьмитесь за её конец. Когда я отдам приказ, начинай тянуть. Но потихоньку, ясно?

– Так точно, мастер! Так точно!

Мария Грольш всё это время молчала, как заколдованная. Не проронила ни слова ни тогда, когда её раздевали, ни когда связывали (так, по крайней мере, шёпотом сообщил мне писец), ни когда охранники комментировали её внешний вид. Она даже не взглянула в чью-либо сторону, мёртвым, змеиным взглядом уставившись в противоположную стену. Я знал и по опыту, и по рассказам случаи обвиняемых, ведущих себя аналогично, и я знал, что это состояние безразличия к внешним стимулам должно пройти довольно быстро. Придёт ещё время, когда, завывая, плача, рыдая и корчась, она расскажет мне всё, что я хотел бы услышать. Не бывает людей, устойчивых к боли, – пошутил однажды один из учителей в Академии Инквизиториума, – бывают только слишком слабо сжатые тиски.

Я сел за стол, заглянул через плечо писца и довольно причмокнул, увидев, что он уже вписал в протокол дату и место допроса, а также имена людей, присутствующих в комнате.

– Мария Грольш, – сказал я, – вы были вызваны на допрос Святого Официума, чтобы вы признались нам во всех своих грехах, искренне и покаянно. Но если быть честным, – я поднялся с места и встал так, чтобы она видела моё лицо, – я не знаю, почему такая женщина как вы, спокойная, разумная, заботящаяся о ребёнке, попала в такое место как это.

Я понизил голос и с сожалением вздохнул. Однако лицо ведьмы ни на йоту не утратило бессмысленного выражения. Казалось, Грольшиха даже не слышит меня, уставившись в пятно на стене.

– Ведь ты не должна здесь быть, Мария, – сказал я сердечно. – Нет, не должна, – добавил я, будто убеждая самого себя. – Объясни мне только, по каким причинам люди называют тебя ведьмой, почему утверждают, что ты наводишь ужасные чары на всех, кто заслужит твою злость?

Женщина по-прежнему молчала.

– Конечно, это можно объяснить, – сказал я с верой в голосе. – Конечно, мы можем дать отпор ложным обвинениям, пресечь злые слухи. Вместе. Ты и я. Только ты должна мне помочь, Мария. Поверь мне как другу, который пришёл сюда не для какой иной цели, а лишь для того, чтобы тебя защитить.

Я вновь не дождался никакого ответа.

– Поклянёшься ли ты перед символом муки Господа нашего, что ты не ведьма? Что это только злые люди обвиняют тебя в ужасных поступках? Скажи, дитя моё, ты ведьма? – Я посмотрел ей прямо в глаза, но они были тёмными и пустыми, как зев глубокого колодца.

Я немного подождал.

– Мария, дорогая моя Мария. Умоляю тебя на коленях: не запирайся в упорном молчании. Достаточно честного, искреннего слова, чтобы ты вышла отсюда не просто свободной от всякого подозрения, но и с возмещением за ошибочное обвинение. Разве тебе не пригодится кошелёк, полный золота? – Я искренне улыбнулся и заговорщицки прищурил глаз.

С тем же успехом я мог бы плясать на верёвке, протянутой между стенами, подыгрывая себе на свирели, или взлететь на золотых крылышках, словно Амур. Можно было подумать, что Грольшиха превратилась в омерзительную статую, если бы не тот факт, что увядшая грудь время от времени вздымалась в дыхании. Только это незначительное движение свидетельствовало о том, что женщина жива. Да и время от времени, но действительно очень редко, она иногда моргала веками. Плохая это была реакция на мои дружеские рассуждения. Возможно, ваш покорный слуга не имеет права называть себя златоустым оратором, возможно, в нём нет волшебной силы покорять людей, но хоть что-то, однако, эта грымза могла сказать. Тем более что при наших предыдущих встречах её рот не закрывался. Или она впала в ступор, вызванный шоком из-за ареста?

– Ты меня очень огорчаешь, Мария. – Я наклонил голову. – Я не понимаю, почему ты плюёшь на руку, которую я протягиваю к тебе с искренней дружбой. Что я тебе сделал, что ты меня так жестоко наказываешь? Меня, единственного друга, который есть у тебя в этом городе, человека, который не жалел ни сил, ни жизни, чтобы помочь тебе. Чтобы спасти тебя, дитя моё. Спасти.

Ничего. Молчание. Даже бровь не дрогнула.

– Позволь я объясню тебе действие инструментов, Мария, – сказал я, отступив на шаг. – Когда человек, стоящий за твоей спиной, потянет за верёвку, твои руки будут подняты вверх. Через некоторое время это начнёт причинять тебе нестерпимую боль, пока, наконец, твои суставы не будут сломаны, руки не окажутся над головой, а всё тело не вытянется, как струна. Когда ты будешь страдать от невыносимых мучений, эти люди ещё могут жечь твоё тело свечами или терзать кости и мясо клещами, чтобы усугубить боль. – Я остановился на некоторое время. – Ты же не будешь настолько бесчеловечна, чтобы заставить меня отдать подобный приказ. Правда, Мария? Ты действительно хочешь так жестоко со мной поступить? Что я тебе сделал, бессердечная женщина?

Я не ожидал какой-либо реакции допрашиваемой, и правильно, ибо я опять ничего не дождался.

– Запишите, господин секретарь, что обвиняемой объяснено действие инструментов, и что она упорно отказывалась отвечать на задаваемые ей вопросы.

– Конечно. – Писец склонился над столом. Тем временем я повернулся к стражнику, державшему верёвку.

– Тяни, парень, – приказал я. – Ровно и спокойно. Пока я не прикажу тебе остановиться.

Стражник начал медленно и осторожно, потом, однако, осмелел и дёрнул сильнее.

Грольшиха пискнула совершенно не подходящим ей голосом и повисала на верёвке. А ведь пытка только вошла в свой предварительный этап! Страдания, которые она испытала, были не больше, чем при неудачно повёрнутой руке. В таком случае человек яростно выругается и, возможно, скажет: «Ой, больно». Ей ещё не сломали суставы, их ещё даже не вывихнули, даже не натянули.

– Опускай, парень, опускай, только аккуратно! – Предостерёг я, поскольку не хотел, чтобы женщина, упав на пол, разбила себе голову.

Стражник ослабил верёвку, и Грольшиха осела на землю, как мешок с зерном.

– Притворяется? – Спросил медик.

– Не думаю, – ответил я.

Я подошёл и склонился над нагим телом. Прижал пальцы к шее Грольшихи, чтобы проверить пульс.

– Жива, гадина, – буркнул я.

Я полез в карман и вытащил бутылочку с нюхательными солями. Открыл её и поднёс к ноздрям обвиняемой. Она с хрипом втянула воздух в лёгкие, после чего раскашлялась. Я встал.

– Поднимите её, – приказал я стражникам. – И крепко держите.

Я собирался проверить, реагирует ли Грольшиха на любой тип боли обмороком, поэтому я взял в руку свечу и приблизил пламя к её подмышке. В тот же миг глаза женщины закатились, а тело безжизненно повисло на руках парней из охраны.

Признаюсь, что впервые в своей ещё не слишком долгой, но, несмотря на это, плодотворной и успешной карьере инквизитора, я встретился с таким поведением допрашиваемого. Чтобы падать в обморок при первом рывке верёвки?! Это вызывало лишь некоторый болезненный дискомфорт. А второй раз упасть в обморок при одном касании пламени свечи? Она даже не успела зажечь волосы в подмышке, а Мария уже висела как мёртвая! Это было удивительно. Удивительно и глубоко несправедливо! Каким образом я должен был вести допрос, если обвиняемая не хотела отвечать на вежливо задаваемые вопросы, а при первом намёке на боль теряла сознание?

– Господин Кирш, вы когда-нибудь сталкивались с подобным поведением пациента? – Спросил я, стараясь сохранять спокойствие.

Он помрачнел, а затем сморщил нос и потёр подбородок костяшками пальцев. По-видимому, он разыгрывал передо мной спектакль под названием «Я тянусь в глубины моего богатого опыта». В конце концов он откашлялся и помахал пальцем в воздухе, словно хотел поймать муху между его кончиком и ладонью.

– Вы сами не хуже меня знаете, мастер инквизитор, что разные люди по-разному переносят боль, – начал он елейным тоном. – Но такой нежной особы за всю свою жизнь не видел, хотя без лишней скромности могу признаться, что являюсь опытнейшим доктором медицины не только в Виттлихе, но и, по меньшей мере, во всём округе.

– А с виду не скажешь, а? – Проворчал я, имея в виду слабую конституцию Грольшихи, а не опытность врача, хотя, признаю, мои слова могли прозвучать неоднозначно.

– Хуже то, что, исходя из практики, могу вам сказать, что при наблюдаемых нами симптомах я посмел бы высказать предположение, что чрезмерная боль может в случае этой женщины завершиться летальным исходом, вызванным шоком.

Доктор Кирш, возможно, не мог похвастаться ясностью и точностью римского юриста, но я понял основную суть его речи. Немного невнимательности – и вместо ценных показаний обвиняемой я получу свисающее с верёвки мёртвое тело. Инквизиторы во многих случаях пытаются убедить подсудимых добрым словом, а не лезвием или огнём, но в этом случае я мог бы с тем же успехом разговаривать со стеной. Поэтому я задумался над применением некоторых методов, которые можно назвать раздражающими, но лишёнными элемента физического страдания. К таким способам принадлежало, например, притапливание, так как умелый допросчик мог ловко довести допрашиваемого до панического страха удушья. Также можно было обильно накормить обвиняемого солёной рыбой, а потом на долгое время оставить без воды, можно было засунуть его в клетку, где у него не будет возможности выпрямить спину, можно было запереть его в гроб, наполненный насекомыми, и удерживать беззащитного в пугающей темноте. Все эти способы я мог применить, но все они несли с собой опасность смерти столь слабого человека как Грольшиха. Ну, может, кроме лишения воды, хотя я допускал, что упорство этого существа настолько велико, что она скорее мне назло сдохла бы от жажды, чем признала свою вину. Но ведь у неё был сын, так что ей должно было быть ради кого жить...

Сын, повторил я мысленно. Конечно же: сын!

– Эй, ты, поломанный, – позвал я стражника, с которым мне недавно пришлось обсудить вопросы серьёзного отношения к моим словам.

Он быстро примчался к столу и вытянулся по стойке «смирно», вытаращив при этом глаза. Могут ли глаза быть вытаращены исполнительно? Понятия не имею, но его были.

– Мигом сбегаешь к дому ведьмы и приведёшь её сына. Понял? И не ошибись! Это должен быть маленький Грольш, а не первый попавшийся сопляк с улицы.

– Так точно, мастер инквизитор! Будет сделано, мастер инквизитор! – Он рысью бросился к двери.

– Правильно ли я понял ваши намерения, мастер? – Медик наклонился ко мне и заговорил шёпотом. У него было обеспокоенное лицо. – Если я правильно понял отданный вами приказ, чтобы добыть показания матери вы собираетесь пытать на её глазах невинного ребёнка?

Я доброжелательно улыбнулся, потому что доктор Кирш проявил необыкновенную для своей профессии нежность чувств. Но это только хорошо о нём свидетельствовало.

– Дорогой доктор, – мягко ответил я, – я, может, и не являюсь человеком, который с отчаянными рыданиями наклоняется над каждым сломанным стеблем травы, но я не привык издеваться над невинными детьми. Только, видите ли... она об этом не знает, не так ли?

Доктор Кирш нахмурился, а потом улыбнулся, обнажив до самых дёсен широкие зубы. Они выглядели в точности как жёлтые лопаты, с которых не стряхнули остатки земли.

– Ох, в хитрости вам не сможет отказать даже тот, кто неведомо как сильно вас ненавидит. Если бы вы состязались с Улиссом, то этот грек, без сомненья, остался бы без штанов, жалобно оплакивая тот миг, когда ввязался с вами в конкуренцию на поле, на котором не был в состоянии обогнать вас и на шаг, хотя и всеми силами старался.

– Это всё опыт, – ответил я шутливым тоном.

– Но вы обещаете мне, что с ребёнком ничего не случится? – Добавил он, всё ещё обеспокоенно. – Потому что, при всём уважении к вам и преславному учреждению, которое может похвастаться, что такой успешный инквизитор служит в его рядах, то в подобном деле я, с вашего извинения, участвовать не смогу. – Он развёл руки и опустил глаза. – Многолетняя практика наглядно утвердила меня в скромном мнении, что я обладаю слишком слабой психической конституцией, чтобы пережить столь радикальный опыт без вреда для здоровья.

– Охотно вам это обещаю. Не волнуйтесь. Мы только напугаем эту бабу, и не пройдёт и нескольких дней, как ребёнок будет смеяться над устроенным здесь театром.

– Конечно, так и будет, так и будет, – с пылом поддакнул медик.

Потом нам пришлось ждать возвращения охранника, который, я надеялся, успешно завершит миссию по поиску маленького Грольша. Тем временем я приказал подставить Марии стул, и она сидела на нём, прямая, как палка, и неподвижная, словно статуя. Она даже не смотрела в нашу сторону, а снова уставилась бездумным взглядом в одну точку на стене.

– Что за достойное сожаления упорство, пробуждающее не только богобоязненную злость, но и, честно говоря, пугливое дрожание сердца в душе каждого христианина, исходит от этого создания, – зашептал мне доктор Кирш.

– Эта женщина в борьбе со мной сделала оружие из своей слабости, – ответил я через некоторое время. – Надо признать, хитро придумано...

– Так вы думаете, что это преднамеренное и коварное притворство? – Мой спутник широко распахнул глаза. – О подлость людская, где те границы, за которыми ты не посмеешь беспокоить людей правого сердца!? – Он театральным жестом возвёл руки к потолку. – Как я сейчас вижу, – продолжал он, – всю сложность вашей работы, мастер инквизитор, тех, кто был выкован острейшим оружием для борьбы с врагами Господа нашего, но мечи эти созданы не в кузне, а рождаются из благородной стали ваших сердец и огня, разогреваемого жаром души.

– Что ж, можно это и так назвать, – буркнул я, после чего встал из-за стола, ибо дальнейшая беседа с Киршем сулила превратиться в блуждание по дебрям его красноречия, а к такому занятию я как-то не имел охоты. – Я вас ненадолго оставлю, если позволите...

Уже не слушая, что он там плетёт за моей спиной, я просто вышел в коридор. Я собирался подышать свежим воздухом во дворе, поскольку день был прекрасен, и было бы жаль провести его в подвале, тем более что у обвиняемой не было ни малейшего желания сотрудничать. Я прошёл на задний двор ратуши и присел на каменную скамеечку, подставив лицо солнцу. Я закрыл глаза и захотел погрузиться в сладкую, тупую безмятежность, забыв о Пляйсах, Грольшах, и вообще обо всех обывателях Виттлтиха, в который я приехал, похоже, на своё несчастье, потому что то, что должно было быть простым одолжением другу, оказалось чрезвычайно неблагодарной работой. И вдобавок работой, образно говоря, окутанной саваном мрачной тайны. Конечно, я мог при этом радоваться, что Господь оказал мне милость отыскать след колдуна или ведьмы, по-настоящему вредящей людям. Кто знает, может, благодаря этому событию моя инквизиторская карьера сдвинется с места? Потому что я не собирался тратить всю свою жизнь в грязных провинциальных городках, выслеживая обвиняемых в колдовстве травников, знахарок и повитух. Я верил, что был предназначен для целей если не великих, то хотя бы значимых. Врождённое остроумие, преданность делу, усердие и трудолюбие, подкреплённые необходимой долей скромности, казалось, должны были гарантировать плодотворную карьеру. Условие было только одно: соответствующие люди должны были заметить мои достоинства. Само собой разумеется, ваш покорный слуга не имел в виду удовлетворение собственного тщеславия или амбиций. Я далёк от желания возвеличить себя ради греховного удовлетворения стоять выше других. Просто я полагал, что Господь соизволил выковать из меня ценное орудие, а в таком случае не мог ведь я разбазаривать полученный дар. Мечом должно рубить врагов, а не пахать землю. А я ведь был мечом...

Из раздумий меня вырвал приближающийся шум голосов, поэтому я открыл глаза. Солнце сместилось на небесах от колокольни до вершины высокого тополя, так что я, должно быть, провёл на этой скамейке больше времени, чем я думал. Что ж, так уж бывает, что человек, погружённый в благочестивые размышления, не ведёт счет минут и часов. Из-за деревьев появился бургомистр в окружении трёх членов городского совета. Все его спутники выглядели как оттиски одной печати: толстые, румяные, круглолицые и усатые. И все, как я мог заметить, были сильно взволнованы.

– Так вы всё же пришли, господин бургомистр! – Воскликнул я сердечно. – Каким счастливым ветром вас занесло на допрос?

Филипп Бромберг улыбнулся, хотя скорее лучше сказать: скривил рот в гримасе, которая должна была обозначать улыбку.

– Не на допрос, мастер Маддердин, не на допрос, а для того, чтобы поделиться с вами несчастьем.

– Компания, в которой вы прибыли, настолько представительна, что я думаю, несчастье случилось большое. – Я бросил взгляд на советников, сопровождающих Бромберга. – Рассказывайте, пожалуйста.

Бургомистр тяжело опустился на скамейку на другой стороне аллейки, а советники встали вокруг него, словно какой-то особый вид почётной стражи.

– Мастер, вы послали стражника, чтобы привести вам щенка Грольшихи, не так ли?

– Именно так.

Бромберг печально кивнул.

– Как я и подозревал. Как я и подозревал.

– Если можно... – начал я.

– Его убили, – прервал меня бургомистр. – Два человека забили его палками, когда он вёл этого сопляка.

Я помолчал некоторое время, потом, наконец, потряс головой.

– Что за люди? Воры? Бандиты? Знакомые, с которыми у него были счёты?

Бромберг махнул рукой.

– Куда там... То-то что нет, мастер Маддердин! Его избили два достойных купца, солидные члены гильдии пивоваров, гостящие проездом в Виттлихе.

– Что он такого им сделал, чтобы...

– Ничего! – Бромберга, казалось, не беспокоил тот факт, что он в очередной раз не позволяет мне закончить, но я простил ему это, учитывая его очевидное возбуждение, вызванное чрезвычайной ситуацией. – Они проходили мимо, и в какой-то момент бросились на этого... – Он поморщился и прищёлкнул пальцами.

– Томаса, – добавил один из советников.

– Ну да, Томаса. Стражника. Вы знаете, мастер Маддердин, что современная мода заставляет многих купцов, особенно младшего возраста, носить при себе декоративные, утяжелённые оловом трости...

– Не только мода, но и желание обеспечить себе безопасность, с которой, сами знаете, иногда бывает трудно на улицах наших городов, – сказал второй из спутников бургомистра.

– Да, наверное, – легко согласился Бромберг. – Так или иначе, этими палками его превратили в кашу. Там, мастер Маддердин, даже не было бы возможности узнать, что за человек был убит, так ужасно они изуродовали его лицо.

Я долго помолчал.

– Слышали ли вы, чтобы они каким-то образом объясняли свой неблагочестивый поступок?

Бургомистр кивнул и вздохнул.

– Они объяснили, что он возбудил в них ужасную ненависть, что они не могли вынести, чтобы подобная тварь ходила по святой земле. – Он посмотрел мне прямо в глаза, явно сконфуженный уже тем, что должен повторять услышанные слова. – Вы что-нибудь поняли из этого, господин инквизитор?

– И добавьте, господин бургомистр, что после этого они рыдали, как дети, и причитали, не в силах понять, откуда столь нелепая мысль взялась в их головах, – вставил советник.

– И вдобавок, в обеих головах одна и та же мысль, – пробурчал я, больше для себя, чем для них. – Как по заказу. Как по команде.

Я потёр подбородок пальцами. Могла ли старая Грольшиха обладать столь огромной силой, чтобы наводить чары на большое расстояние, кроме того, на глазах инквизитора и сопровождающих его людей? Я немедленно отверг столь нелепое предположение. Если бы ведьма подобной силы существовала, то она бы, безусловно, стёрла бы меня в порошок прежде, чем я смог бы к ней подобраться. Значит, кто-то другой защищал старуху и её ублюдка. Кто-то вредил людям, которые им досаждали, и теперь пытался спасти их самих. Пока он вырвал маленького Грольша из рук охранника. Возможно ли, что следующим шагом этого человека станет помощь Марии? Я не мог исключать подобного хода событий.

– Что же это делается, мастер Маддердин, – сказал бургомистр жалобным голосом. – Сначала господин Пляйс, потом Грюнн, теперь снова... Да, да, я знаю о Грюнне и его поступке, – добавил он, увидев мой взгляд. – Что я был бы за бургомистр, если бы не знал, что происходит в городе? Но что происходит, мастер инквизитор, что происходит, что порядочные люди убивают или хотят убить других порядочных людей столь страшным образом? – Он заломил руки, и я видел, что он действительно потрясён.

– А в каком спокойном городе мы жили, – столь же жалобно добавил советник.

– Я приказал их арестовать, и мы наверняка их повесим...

– ...Если не хуже.

– ...Однако скажу вам откровенно, никто не вынесет приговор с лёгким сердцем.

Что ж, по опыту я знал, что столь же спокойные города иногда оказываются затронуты несчастьем. В этом случае несчастья ходили даже не парами, а тройками. По крайней мере, я знал о трёх необычных происшествиях, ведь, возможно, на самом деле их произошло больше? Может, я открыл только верхушку айсберга? Независимо от того, как обстояло дело, совершил ли колдун или ведьма одно преступление, три или тридцать, я понял, что не успокоюсь, пока не раскрою это дело, а виновного не приведу в кандалах, чтобы он был допрошен со всей ответственностью и со всей заботой. И допрошен не нами, местечковыми инквизиторами, а людьми куда более сведущими и учёными. Ибо в этом случае речь шла не о какой-то странной или сумасшедшей старухе, невнятно бормочущей что-то, что она считает заклинаниями. Речь шла не о напыщенном учёном, постигающем, как ему кажется, секреты колдовства или некромантии. Здесь я имел дело с подлинным проявлением нечистой силы невероятной мощи.

– Возвращайтесь домой, господин бургомистр, господа советники, – решительно приказал я. – Вы больше ничем не можете помочь, оставьте это дело в руках Святого Официума.

– Как же так? – Изумился бургомистр и раскрыл рот. – Вы сами? Против нечистой силы? А если и с вами случится что-нибудь плохое?

Я усмехнулся.

– Мы, инквизиторы, господин Бромберг, являемся панцирем, который защищает мягкое тело, – объяснил я. – Какая из меня была бы броня, если бы я не отважился принять на себя удар дьявольского клинка?

Бургомистр встал и развёл руками.

– Благородный вы человек, благородный. – Мне показалось, что он собирается прижать меня к своей пышной бороде, поэтому я отступил на шаг, так что он только коснулся пальцами моих плеч.

– До свидания, господа. Бог даст, я скоро вернусь с хорошими новостями. Ах, да. – Я задержался ещё на минуту. – Прикажите хорошенько запереть Грольшиху. Только пусть её никто не трогает в моё отсутствие. Проследите за этим, будьте любезны.

Я вышел на главный двор ратуши. Озарённое заходящим солнцем небо медленно затягивали полосы серых облаков. Через час будет уже темно, а вечер и ночь не лучшее время, чтобы искать сорванца, который наверняка все улицы, закоулки, укрытия и тайники в окрестности знает как свои пять пальцев. Но только после того, как я найду ублюдка Грольшихи, я смогу продолжить расследование. Возможно, я не напоминал прекрасной Ариадны, но её способ добраться от нитки до клубка определённо был достоин подражания. Существовал способ, с помощью которого я мог выследить сына Марии. Для этого было достаточно иметь предмет, с которым парень был связан. Любимую игрушку, клочок ношеной одежды, ба, даже миску, из которой он обычно ест. Эта вещь была связана с владельцем невидимой нитью, и я, руководствуясь этой нитью, мог попытаться добраться до маленького Грольша. Однако ничто не даётся даром. Подобное предприятие связано с проникновением в иномирье, место, находящееся где-то в астральной сфере, скрытой от восприятия подавляющего большинства людей. И это, к сожалению, означало усилия, боль и огромный риск. Я обладал силой погружаться в магической транс сколько себя помнил. Но в нашей славной Академии меня научили, как этим трансом управлять, как его избежать и как защитить себя от опасностей иномирья, когда я решусь на столь опасное посещение. И меня неоднократно предупреждали, что если я буду злоупотреблять своей силой или позволю себе малейшую ошибку, то когда-нибудь я могу либо не вернуться из рискованного путешествия, либо, вернувшись, умру от шока или внутреннего кровотечения. Но имел ли я, однако, другой выход? Я мысленно вздохнул. Конечно, я мог подождать, пока парня поймают стражники или соседи. Это могло занять день или два, неделю или две недели. За это время таинственный колдун мог навредить многим людям. Ба, он мог даже начать охоту на меня самого, зная, что я стою за арестом Грольшихи. Я вздохнул ещё раз, на этот раз не только мысленно, потому что услышал свой вздох. Хорошо. Я отправлюсь в жилище Марии Грольш и осмотрю её вещи и вещи её сына. Возможно, в их комнате я найду что-то, что наведёт меня на след? Всё это время я надеялся, что обойдётся без использования экстраординарной способности, ибо до сих пор помнил страдания, сопровождающие меня во время последнего посещения иномирья. Боль невероятной силы, казалось, окружающая всё тело и текущая внутри него, словно стремительный поток огня. Это была боль, которая в каждый миг казалась невыносимой, казалось, достигала апогея, но в каждый следующий момент оказывалась стократ хуже, чем в предыдущий. Это было необычно, когда ты переживаешь мучения, не в силах себе представить, что они могут быть ещё сильнее, но, однако, приходит время (и приходит оно быстро!), которое доказывает тебе, что это неправда, что та сильнейшая боль – это лишь мелкое неудобство, а ужасающим пыткам ты будешь подвергнут именно сейчас.

Я вздрогнул, ибо одного воспоминания о последнем путешествии в иномирье хватило, чтобы вдоль моего позвоночника пробежала ледяная дрожь. И меня охватили тошнота и слабость, словно я слишком долго грел голову на июльском солнце. Ну, прекрасно, если таким образом я отреагировал на одну лишь мысль о посещении иномирья, интересно, как я смогу выдержать само это путешествие?

В вечерних сумерках доходный дом, в котором жила Грольшиха и её сынок, выглядел ещё хуже, чем во время моего первого визита. Это был действительно печальный, запущенный дом. Вокруг него носился запах гниющих отходов, а из тёмных сеней бил едкий, разъедающий ноздри запах застарелой мочи. Дверь, ведущая в квартиру Марии, оказалась, конечно, заперта, но я решил не переживать из-за этого небольшого неудобства. Хватило двух сильных пинков, чтобы ввалиться внутрь вместе с дверью. Ремней бы нарезать из такого плотника, пробормотал я, думая о ремесленнике, который продемонстрировал столь некачественную работу. А впрочем, зачем было особенно стараться в доме, с самого начала строившимся с расчётом, что он будет служить жильём беднейшим, низшего сорта жителям города? Хватало того, что благодаря милости городского совета у них была крыша над головой, и им не приходилось рыться в мусорных кучах, словно крысам или червям.

Сначала я поднял дверь и прислонил её к стене, загораживая вход, поскольку я не желал компании любопытных соседей. Потом я открыл ставни, во-первых, чтобы впустить в комнату остатки дневного света, а во-вторых, надеясь, что свежему воздуху удастся хоть немного разогнать и духоту, и вонь. Я подошёл к тюфяку, который, как я предполагал, служил постелью маленькому Грольшу. На матрасе лежало грязное, дырявое одеяло, а из-под него торчали стебли почерневшей соломы. Я отбросил одеяло ногой, ибо врождённая деликатность не позволяла мне взять в руки заросшее грязью сукно. Ба, я бы побрезговал сделать это, даже если бы у меня были перчатки на руках! Под одеялом я не нашёл ничего, кроме старых штанов, но между стеной и тюфяком я увидел кончики изношенных ботинок. Ха, это уже кое-что. Маленький Грольш, вероятно, обувал эти ботинки в церковь по воскресеньям, а может лишь по большим праздникам, в обычный будний день бегая по улицам босиком, как почти все бедные дети. Ботинки должны быть его сокровищем, и весьма ценным, если он спал вместе с ними. А значит существовала большая вероятность того, что в иномирье я увижу нить, соединяющую парня с его башмаками, и благодаря этому найду место, где он прячется. Однако существовала ещё одна опасность, скорее угроза, что путешествие в иномирье окажется лишь пустой тратой сил. Дело было в том, что после посещения иномирья я в течение длительного времени, чаще всего не менее нескольких часов, был полностью лишён сил и погружался в такой глубокий сон, что он мог даже показаться летаргическим. Не сменит ли парень за эти несколько часов своего укрытия? Не переберётся ли в другое место? Конечно, я отдавал себе отчёт в том факте, что я ищу оправдания, чтобы не предпринимать варварски-мучительную попытку. Но в то же время я знал, что эти оправдания не лишены правоты. Я присел на обшарпанный сундук и уставился на башмаки маленького Грольша. Попробовать или нет? А может всё же ограничиться обычными поисками? Распространить по городу весть о разыскиваемом парне? Это не иголка в стоге сена. Он должен что-то есть, должен передвигаться по улицам, рано или поздно кто-нибудь его заметит. А если бургомистр назначит награду за поимку парня, то многие жители Виттлиха воспылают искренним желанием отправиться на поиски. Что уж поделать, если так устроен мир, что закон ярче всего сияет в блеске золота.

И когда я сидел, погружённый в свои мысли, я внезапно услышал шаги в коридоре. Тихие шаги. Кто-то осторожно ставил ноги, но недостаточно осторожно, чтобы ухо инквизитора не уловило скрип старых досок. Кто-то приближался, пока, наконец, не встал под выбитой дверью. Я слышал учащённое дыхание этого человека, а затем до моих ушей донеслось приглушённое, но чрезвычайно мерзкое ругательство. Я сразу вспомнил слова Элизы Грюнн, которая упоминала о грязном языке маленького Грольша. Возможно ли, что мне действительно повезло, и рыба сама заплыла в сачок? Я бесшумно поднялся и сделал два шага, чтобы встать под стеной, в месте, не видимом человеку, переступающему порог.

Я затаил дыхание. Кто-то очень осторожно, стараясь соблюдать тишину, отодвинул на несколько дюймов дверь, затем я увидел, как в щель, образовавшуюся между дверью и стеной, проскользнула невысокая фигура. А ведь, похоже, мне действительно повезло! Кто мог таким образом посетить этот дом, как не разыскиваемый сын Марии? Зачем он пришёл? Может, он знал о медяках, спрятанных матерью? Или, быть может, (я аж мысленно захихикал) он явился, чтобы забрать ботинки? Я спокойно подождал, пока он войдёт внутрь, и ясно ощутил, что, обманутый тишиной и темнотой, царящими в комнате, он почувствовал себя в безопасности. Тогда я прыгнул. Он даже не успел вздрогнуть, когда я схватил его, рванул за руку и бросил его на тюфяк. Он был так ошеломлён, что только сжался в углу, но ничего другого он уже и не мог поделать, потому что я перекрывал ему единственный путь к бегству.

Маленький Грольш вовсе не выглядел как двенадцатилетний, если, конечно, ваш покорный слуга может что-то судить о возрасте детей. Во всяком случае, это был коренастый мальчик с лицом, напоминающим натёртую ногу, и с зачатками бороды, курчавившимися на подбородке и под носом. Честно говоря, я удивился, что Элиза Грюнн вообще позволила ему войти на территорию своей усадьбы, а не только приблизиться к ребёнку. Но кто знает, может быть, у него был прекрасный характер...

– Значит, ты выследил меня, мерзкая вонючка! – Зарычал он, словно разъярённый пёс.

Что ж, всё-таки у него не было прекрасного характера... Забавно, как недалеко падает яблоко от яблони. Я был удивлён, увидев в нём ярость, а не страх. Ну, насколько я знаю жизнь, страху он быстро научится. И он должен будет постараться, чтобы наука не стала слишком болезненной...

– Ты сын Марии, да? – Произнёс я мягким тоном. – Не хочешь повидаться с матерью?

Он уставился на меня злым, но при этом насторожённым взглядом. Я был уверен, что он внимательно следит за каждым моим шагом, готовый бежать, как только я сделаю слишком резкий жест, хотя в этой тесной комнате побег бы ему не сильно помог.

– Это ты. – Он наставил на меня неожиданно длинный и ожидаемо грязный палец. – Ты забрал мамочку! Я убью тебя за это!

Конечно. А потом соберёт одноклассников и они вместе побегут штурмовать монастырь Амшилас. Да-а...

– Послушай, малый: веди себя со мной повежливее, и я не причиню тебе никакого вреда. Может, ты даже заработаешь несколько медяков. – Я похлопал себя по поясу. – Кошелёк полон. Помоги мне, и я поделюсь с тобой его содержимым.

– Уходи! – Заорал он. – Оставь меня в покое!

В принципе, после таких слов он должен был или сидеть неподвижно на месте, или броситься наутёк. Между тем, он неожиданно схватил пару башмаков из-за тюфяка, засунул их себе за пазуху, встал и медленно пошёл в мою сторону, всё это время целясь пальцем прямо мне в грудь.

– Ты должен отпустить маму! – Процедил он сквозь стиснутые зубы. – Отпусти маму, не то пожалеешь!

Надо признать, что любовь слепа. Мать маленького Грольша с виду напоминала ведро с помоями, а характер у неё был ещё хуже, тем временем мальчик, по-видимому, чувствовал к ней какую-то привязанность. И в любом случае, он решился угрожать взрослому мужчине ради её защиты.

– Я как раз и хочу её освободить. – Я развёл руки в жесте удивления. – Только мне нужен ты, чтобы забрать мать. И вернуться вместе с ней домой.

– Врёшь!!! – Заорал он с такой силой, что у меня зазвенело в ушах.

Конечно, я врал, тем не менее, обвинение во лжи, исходящее из уст такого ничтожного щенка, сильно уязвило меня. Ведь этот сопляк должен был верить инквизитору на слово! Даже если этот инквизитор имел необходимость или прихоть разминуться с истиной. Парень остановился, и я заметил, что он нервно вытягивает голову, как будто чему-то прислушиваясь. Его кто-то сопровождал? Может, это был тот, кто заботился о нём и его матери?

– На помощь! – Заорал он внезапно, и я удивился силе его лёгких, ибо крик был действительно громкий. – На...

Он больше не смог произнести ни слога, потому что я врезал ему ладонью по губам. Не слишком сильно, но достаточно, чтобы он споткнулся и упал обратно на постель.

– Заткнись, – веско приказал я, и, чтобы добавить веса моим словам, пнул его в босую ногу.

Это должно было быть больно, но он только зашипел, словно разъярённая змея, и съёжился в углу.

– Никто не придёт, – объяснил я. – В таких домах, как этот, люди слишком часто кричат, чтобы кто-то беспокоился об их судьбе. Я могу настругать тебя на ломтики, а твои соседи, если они вообще выйдут из дома, то только для того, чтобы встать у двери и послушать. Понятно?

Я немного помолчал.

– Но я ведь не хочу резать тебя на куски. – Я подпустил в голос теплоты. – Я хочу помочь тебе, как просила твоя мать. А она очень больна, мой мальчик... Очень... Ты хочешь помочь ей, или убежать, как трус?

– Лживый гад! – Прорычал он не только с ненавистью, но и с презрением. – Ты козёл, свиным хером в морду драный, я сей...

Инквизиторы не привыкли, чтобы к ним обращались столь неуважительным и неделикатным образом. Конечно, парень мог и не знать, что я инквизитор, но это не меняло, однако, того положения вещей, что я почувствовал себя настолько оскорблённым его словами, чтобы наклониться над ним, схватить его за шиворот, поставить в углу комнаты и хорошенько врезать ему в лоб открытой ладонью. Как я знал по опыту, такой метод обычно облегчает общение со своенравными натурами с грубыми манерами. Потом я бросил его обратно на тюфяк. Надо признать, что сын Грольшихи был крепким парнем, потому что, хотя челюсть его и дрожала от рыданий, он пытался сдержаться и гордо смотрел на меня. Ба, он посмотрел на меня не только гордо, но настолько странным образом, что в какой-то момент я почувствовал что-то вроде головокружения.

Что я вообще здесь делаю? – Подумал я вдруг. – Так ли должна выглядеть моя жизнь? Гоняться за тупыми сопляками по вонючим трущобам? Боже мой, ведь по-хорошему, если посмотреть со стороны на мою жизнь, то мне ничего до сих пор не удалось! Я едва закончил Академию Инквизиториума, и что? Кем благодаря этому я стал? Одним из самых ненавидимых людей в Империи. А кто меня не ненавидел, тот боялся. Не как Мордимера Маддердина, конечно, а как инквизитора. И какие меня ждут перспективы? Меня, который был лишён даже собственного имени, а то, которым я пользуюсь, было дано мне чужим человеком. Что могло хорошего ждать в мире того, кто был просто бедным, презираемым, безымянным молодым человеком, охотно притворяющимся перед другими и перед самим собой, что чёрный плащ со сломанным серебряным крестом делает его героем? А я не был героем, я был навозом, который попирали ноги людей куда достойнее меня. И в самом деле, я был не более ценен, чем навоз.

Ведь я даже не хотел становиться инквизитором. Я собирался уйти из Академии, жениться на девушке, которой я отдал своё сердце, и так же, как её отец, выращивать тюльпаны. Теперь у меня, наверное, уже был бы маленький аккуратный домик, в котором меня встречала бы улыбка любимой женщины, а стайка детей отвлекала бы от грустных мыслей радостным шумом. Я мог бы так жить... Мог. А что я выбрал вместо этого? Или, скорее, что выбрали за меня? Я почувствовал, как мои глаза наполняются слезами. Зачем мне вообще жить? Кому я нужен? Кто будет меня оплакивать? Может, всё сложилось бы иначе, если бы я не обвинил... Если бы я не выдал... Тогда, давно, в Кобленце... Её, мою собственную... Я вытер лицо рукавом, и уже знал, что мне нужно делать. Только найду ли я верёвку в этой комнате?

Мой взгляд пронёсся по сидящему на тюфяке парню, который уставился на меня пронизывающим взглядом. У него были мудрые и сострадающие глаза.

– Так нужно, – сказал он с полной серьёзности грустью. – Так нужно, поверь мне.

И он был прав. Нужно было это сделать уже давно. На что и кому нужна моя жизнь? Всем, включая меня самого, будет лучше, когда Мордимер Маддердин уйдёт из этого мира. Я увидел в куче тряпья под окном остатки конопляной верёвки и с сожалением подумал, что она короткая. С другой стороны, подумал я, что если использовать крюк, вбитый в стену на высоте моих плеч, потом набросить петлю на шею и сильно поджать ноги... Да, это могло сработать! Мне просто нужно быть осторожным, чтобы, руководствуясь жалким, инстинктивным желанием выжить, не распрямить ноги до того, как верёвка меня задушит.

И когда я уже наклонился, потянувшись за верёвкой, когда острые конопляные волокна вонзились мне в кончики пальцев, именно тогда краем глаза я увидел висевший на стене сломанный крест. Крест был пустым, и только оставленный на его вершине терновый венец свидетельствовал о том, что скульптор хотел запечатлеть момент сразу после славного сошествия Господа нашего. Я представил себе, как Его могучие руки ломают перекладины креста, и как с кровоточащей спиной, лицом и руками Он спускается на землю. Я также представил, как ужасно кровоточило Его сердце, когда Он понял, что Он не убедит грешников, что евреи и римляне не признают Его величия и не последуют за Ним. Что Он должен утопить Палестину в огне и крови, а затем то же самое Он должен сделать со всем миром. Что должен выбить плевелы и оставить чистое зерно. Эта мысль о моём Господе подействовала на меня как ведро ледяной воды. Как я мог сомневаться в своей миссии? Как я мог считать, что жизнь инквизитора не является лучшим, что могло со мной произойти? Как я мог в мыслях отвернуться от Иисуса? Ведь именно Он сам поручил создать Святой Официум, он дал крота, рыбу и птицу Марку Квинтилию и заповедал инквизиторам быть бдительными по подобию этих животных и не позволять еретикам прятаться ни под землёй, ни в морской глубине, ни под куполом неба.

Я выпрямился и спокойным шагом подошёл к Грольшу.

– На меня это не действует, сопляк, – сказал я без гнева и ударил его кончиками пальцев в нос. Такой удар не причинит вреда, но при этом он болезненный и неприятный. Грольш завыл. Больше от ярости и неожиданности, чем от боли. – На меня не навести чары.

Я быстро связал верёвкой его запястья и затянул петлю на щиколотках. Он даже не сопротивлялся, видимо, смирившись с мыслью, что столкнулся с более сильным противником.

– Это не чары, дурак, – просипел он наконец. – Что ты за инквизитор, если этого не знаешь?

Так он всё-таки знал, что я инквизитор. И это знание ни в малейшей мере не вызывало в его сердце тревожной дрожи. Я проглотил обиду, ибо человек, желающий узнать тайны ближнего, должен проявлять недюжинное терпение. В конце концов, чужие слова – это только слова, ничего больше. Они не прилипнут мне к коже и не будут с неё кричать.

– Так, может, ты меня просветишь, – предложил я, садясь напротив парня на табурет. – С удовольствием послушаю, каким способом ты можешь заставить людей поступать согласно твоей воле.

Грольш зыркнул на меня и скривил лицо в ехидной улыбке. Затем сплюнул.

– Ты и правда дурак. – Он покачал головой. – Ты дурак, и ничего не понимаешь.

– Может, я и дурак, – спокойно согласился я. – Однако так вышло, что я сижу на стуле, а ты лежишь связанный на полу. – Без предупреждения я пнул его носком сапога под колено, и он взвыл и скорчился. Он пытался отползти как можно дальше и ругался на чём свет стоит. Действительно, права была Элиза Грюнн, сказав, что репертуар он имел богатый. Но трудно было не заметить, что поток ругательств из его рта изливался вместе со слезами боли и унижения.

Я встал и пнул его снова, а затем снова и снова. Под ребра, в почки и в живот. Не слишком сильно, в основном лишь для того, чтобы показать и доказать, что он не убежит и не защитится от моих ударов. Чтобы он понял, что я могу его здесь, в этой комнате, забить до смерти, и никто и ничто не поможет ему спастись. Убеждение жертвы, что она находится в безвыходной ситуации, где решение о боли или её отсутствии, об унижении или сохранении остатков достоинства, о еде или голоде, о воде или жажде принимает только и исключительно инквизитор, также является одним из элементов предивной головоломки, носящей имя допроса.

– Может, пока достаточно? – Заметил я ленивым тоном, не то спрашивая, не то утверждая.

Маленький Грольш вжался в угол комнаты и хлюпал там, полный ненависти ко мне и жалости к себе. Теперь он действительно выглядел двенадцатилетним.

– Поговорим, отдохнём, – продолжил я. – Думаешь, бить тебя доставляет мне удовольствие? Думаешь...

– Я знаю, что доставляет! – Яростно рявкнул он, и я увидел, как его ладони сжимаются в кулаки. – Ты ненавидишь меня, и тебе нравится меня бить!

Что тут много говорить и что тут скрывать: это была истинная и святая правда! Может, я употребил бы не слово «ненависть», а, скорее, «отвращение», может, не сказал бы также об удовольствии, лишь о своего рода удовлетворении, но в остальном всё совпадало.

– Почему ты заставлял людей причинять вред своим близким?

– Ты идиот, – буркнул он в ответ и съёжился ещё сильнее.

– Ты, похоже, любишь, когда тебя бьют, – заметил я. – А поскольку ты утверждаешь, что мне нравится бить тебя, то я вижу, что мы составим превосходный дуэт.

– Не подходи! – Заорал он. – Я скажу тебе, что ты хочешь!

– О! – Я остановился на полушаге. – Такие предложения мне нравятся. Говори, пожалуйста.

– Я ни к чему их не принуждал, ничего им не приказывал, я... я вижу... Понимаешь? Я всё вижу... Их мысли, как они клубятся там, внутри. Такие грязные, такие чёрные, как вязкий дым... Эти люди почти всегда говорят одно, а думают другое.

– Ты хочешь сказать, что Пляйс хотел убить свою жену?

– Очень хорошо, что он забил эту суку! – Маленький Грольш аж приподнялся на пятках. – Она ненавидела его, как собаку, и сама хотела его убить. Я видел это, я всё видел! И когда господин Роберт подумал, что... Ну, что он умирает, а она будет жить, и на мгновение он хотел... Что-то такое в нём было... Оно появилось... И тогда... – У мальчика, очевидно, возникли проблемы с тем, чтобы рассказать мне, что произошло, но я спокойно ждал, потому что видел, что он искренне этого хочет. – Я знал, что смогу... эх ты! – Он ударил в пол кулаками от злости, что не может передать мне то, что видел и сделал. – Вы когда-нибудь поджигали хвост коту? – Спросил он внезапно, казалось, ни к селу, ни к городу.

Я никогда не имел оказии сделать подобную вещь, возможно, из-за того, что у меня было слишком мягкое сердце, чтобы издеваться над беззащитными существами, а быть может, принимая во внимание один долг, принятый мною в молодости, который заставил меня пообещать, что я не причиню бессмысленного вреда ни одному животному. Но я понял, что маленький Грольш хотел мне сказать.

– Ты подстегнул в нём эту мимолётную дурную мысль. – Я покивал головой. – Ты не навязывал ему ничего своего, а просто, – я улыбнулся, – просто поджёг хвост коту.

– Как он её избивал. – Мальчик аж потёр грязные руки и расплылся в щербатой улыбке. – Так её лупил, так орал, пока не превратил в месиво. Э-хех, так ей и надо, старой поганке, получила своё!

– А маленький Грюнн? Почему ты хотел, чтобы отец утопил его в смоле?

Грольш помрачнел, посмотрел на меня исподлобья и снова сжался в углу.

– Я вовсе не этого хотел, – буркнул он. – Что мне мог сделать такой сопляк... Я вовсе не этого хотел...

– Так как всё было? Рассказывай!

– Я думал, что ему по заднице дадут, или наорут на него, но откуда я знал, что он сразу же помчится к бочке со смолой? – Грольш уставился в пол и рисовал пальцем на досках, видимо, чтобы занять чем-то руки. Его щёки яростно покраснели. – Хотите – верьте, господин, хотите – нет, но я не хотел, чтобы этого малыша убили. Я был даже рад, когда этот его дядя подлетел и вырвал Михаила. Но что потом досталось старику, это его... – он злобно захихикал.

У меня не было причин верить сорванцу, но у меня также не было причин полностью отрицать его слова. Кто его знает? Может, он хотел поджечь коту хвост, а вместо этого нечаянно обрушил на него целый потоп греческого огня?

– А как было со стражником?

– Этот сукин сын, – начал маленький Грольш, и его лицо снова яростно искривилось. – Как он меня дёргал, как толкал, как под задницу пинал... Так ему и надо, сволочуге!

Ну, если слова парня были правдой, то охранник действительно допустил ошибку, не понимая, с кем имеет дело. Он думал, что вымещает гнев на беззащитном уличном оборванце, а нарвался на умеющего яростно защищаться хищника.

– Но как ты сделал, что те купцы его так избили?

Он расхохотался, очень довольный собой.

– У одного был сын моего возраста, и он подумал, что если бы его ребёнка бил такой ублюдок. А другому, видите ли, когда-то неплохо доставалось, когда он сам был маленьким. Когда я это увидел, я съёжился на земле, расплакался и начал кричать, мол, не бейте, господин, сделаю всё, что захотите, дайте только к мамочке вернуться, а то вы её так избили, что она умирает от ран. – Он аж захлёбывался от радости, когда мне это рассказывал и когда вспоминал, какую умную интригу придумал. – Ну и тогда я увидел, что и как, и ви-и-и-и... Поджёг котам хвосты!

– Хитрый ты парень, – проворчал я.

И в связи с тем, что я уже убедился, какой хитрой бестией был маленький Грольш, у меня возникла большая проблема. Ибо я не знал, что с ним делать.

– Возьмите меня с собой, господин, – попросил он жалобным голосом. – Я вам пригожусь. – Он встал на колени и сложил руки, словно в молитве. – И если у вас появится какой-нибудь враг, просто скажите мне, что и как, и я с ним разберусь.

О, да, маленький Грольш, несомненно, оказался бы прекрасным оружием. Но иметь его при себе было бы так же безопасно, как носить в кармане раскрытую бритву.

– Я буду вам верен, как собака, – заверил он и ударил себя кулаками в грудь.

Я понятия не имел, насколько он умеет читать человеческие мысли или, вернее, видеть образы, вызванные воображением наблюдаемого человека, но, несомненно, он инстинктивно чувствовал, что сейчас решается его судьба. Конечно, я даже не воспринимал всерьёз идею взять парня с собой. Рано или поздно я бы умер, а множество незнакомых мне людей, убив меня, начали бы задаваться вопросом, почему, собственно, они сделали то, что сделали. Я не собирался умирать подобным образом. Честно говоря, я вообще не собирался умирать любым образом, ибо полагал, что в этом не лучшем из миров меня ещё ждёт слишком много работы, чтобы я мог себе позволить уход к славе Господней. Может, лет через пятьдесят, если, конечно, Бог сочтёт, что по прошествии столь долгого времени остриё моего рвения не затупилось.

Я снова вспомнил недавнее дело Мясника из Лахштейна, которого я сумел выследить после долгого расследования. Но, к сожалению, у меня не было возможности отдать его в руки закона, потому что помогавший мне в то время Альберт Кнотте счёл, что преступник будет более полезен нам живым, чем мёртвым.

И теперь, наверное, Мясник убивал не ради удовлетворения собственной больной жажды, а по приказу инквизиторов. Можно ли было использовать маленького Грольша таким же образом? Может ли его удивительная сила, будь то чтение человеческих мыслей или чувств или сила вызывать возбуждение эмоций, быть полезна Святому Официуму? Безусловно. Ба, я думаю, парень оказался бы настолько ценным, что его отправили бы либо в Хез-Хезрон, либо – что ещё более вероятно – в знаменитый монастырь Амшилас, где почтенные монахи изучали сотни тёмных тайн. А маленький Грольш, несомненно, является таинственным явлением.

Конечно, я всего лишь скромный слуга Великого Дела и не мне оценивать или, не дай Бог, осуждать тех, кто нами руководит. Однако я иногда не мог удержаться от размышлений над тем, не марает ли тот факт, что Инквизиториум перенимает знания от колдунов и ведьм, наших идеалов. В Академии нам это аргументировали самым простым из возможных способов, спрашивая: разве лучник, который уже расстрелял все свои стрелы, не имеет права собирать с поля боя стрелы, выпущенные врагом? Разве то, что оружие было создано в мастерской противника, должно перевесить для солдата тот факт, что, используя его, он может выиграть битву? Каждый выпускник преславной Академии Инквизиториума в конце учёбы приглашается в монастырь Амшилас, чтобы своими глазами узреть силу Зла. В монастыре собрано бесчисленное количество произведений, созданных руками как демонов, так и людей, служащих дьяволу. Однако тысячи книг с заклинаниями, прописями, диссертациями и трактатами, а также магические артефакты не просто хранятся за стенами Амшиласа. Об этом говорили шёпотом, но каждый из нас если и не знал, то, по крайней мере, допускал, что монахи Амшиласа и члены Внутреннего Круга Инквизиториума не только охраняют собранные работы, но и старательно их опробуют. И считают, что это может окупиться множеством способов, ибо только зная врага и его гнусные уловки можно претендовать на победу. Я понимал этот ход мыслей, тем не менее, в конкретном случае маленького Грольша боялся, что игра слишком рискована. Ибо мальчик видел и вытаскивал из души и разума человека только худшие мысли и худшие эмоции, а решения конфликтов искал в жестокости и агрессии. А мы, инквизиторы, призваны любить людей всем сердцем и всей душой, хотя ваш смиренный и покорный слуга прекрасно знал, насколько трудной и изнурительной задачей является любовь.

С другой стороны, кто я такой, чтобы решать, кто или что будет полезен с точки зрения Святого Официума? Могу ли я решить такую важную дилемму самостоятельно? Не скажу, что мне также не пришла в голову мысль, что, возможно, благодаря Грольшу я буду замечен важными особами. И, следовательно, моя инквизиторская карьера приобретёт новый, заслуженный импульс. Не лучше ли я пригодился бы в Аахене или Хезе, или хотя бы в Трире или Флоренции? Разве в этих великих городах я не мог бы наконец расправить крылья и взлететь к небу, словно белоснежный Пегас? Во славу Святого Официума, конечно...

– Ну, так что? – Голос Грольша вырвал меня из сладостных размышлений. – Вы же не убьёте меня, правда? – Он болезненно поморщился. – Ребёнка... Наверное, я мог бы быть вашим сыном. – Он настороженно посмотрел на меня исподлобья.

Упаси Боже, подумал я, потому что это означало бы, что сперва мне пришлось бы трахнуть твою мать, что, в свою очередь, значило, что я напился бы до потери человеческого образа. Но надо признать, что мальчик позабавил меня неуклюжей попыткой снискать мою жалость и мою приязнь.

Я ласково ему улыбнулся и игриво погрозил пальцем.

– А ты шутник. – Я подошёл и протянул руки, как будто хотел распутать верёвки, стягивающие его запястья.

А потом свернул ему шею.

На следующий день я посетил бургомистра. Достойный отец города пировал в компании двух советников. Первый напоминал жирную собаку со свисающими щеками и толстыми, засаленными губами, а второй казался не чем иным, как скелетом, покрытым человеческой кожей. Однако, пожалуй, он выглядел так не из-за недоедания, предположил я, глядя на то, как много еды он положил себе на тарелку. Я сел за стол и коротко рассказал бургомистру и его товарищам о том, что произошло в Виттлихе. Моя история немного отклонялась от истины, потому что вину за все беды города я возложил на старую Грольшиху, которую я назвал «искусной в своём деле ведьмой, особенно любимой Сатаной». Я объяснил, что она наводила мощные чары, которыми она отнимала у людей свободу воли и могла руководить ими, как умелый кукольник марионетками. Затем я приказал освободить Роберта Пляйса, и на всякий случай выразил уверенность в том, что он не будет требовать от города компенсации за несправедливое заключение. По опыту я знал, что иногда городские суды предпочитали приговорить кого-то к смерти, вместо того, чтобы признать, что арестовали и допрашивали невиновного, поскольку это признание иногда могло быть связано с солидными компенсациями.

– Как это, мастер инквизитор, освободить? – Бургомистр вытаращил глаза, а его поглаживающие бороду руки приобрели такую скорость, что я подумал, что ещё немного и волосы начнут летать в воздухе.

– Святой Официум руководствуется принципом справедливости, – сказал я торжественным тоном. – А в этом случае справедливым будет освобождение от вины и наказания невиновного человека.

– Яростный гнев Господа! – Вскричал напоминающий собаку советник, и капельки слюны из его рта полетели во все стороны. – Какой он там, мерзавец проклятый, невиновный. Сам признался, даже пальцем не пришлось погрозить.

– Это правда, это правда. – Бургомистр схватил запальчивого товарища за локоть, но было видно, что если он и не согласен с ним, то только в том, каким способом он высказал своё мнение, а не в самом этом мнении. – Страшно выпускать человека, который виновен в столь гнусном преступлении...

– Да и шум может подняться, – добавил елейным голосом второй советник. – Горожане у нас спокойные, но если их допечь, то и бунт поднять готовы. А кто заплатит за ущерб? Кто вернёт почтенным мещанам жизнь, а их дочерям, жёнам и сёстрам добродетель?

– Это правда, это правда, – снова добавил бургомистр. – Поверьте мне, дорогой мастер: для всех будет лучше, если Пляйса осудят и казнят. Город у нас тихий. Богобоязненный. Но пятнадцать лет назад было у нас здесь... – он сплюнул зубы, – что-то вроде...

– Бунт, по-человечески говоря, – добавил толстый советник. – А дело было так, что один дворянин убил трёх знатных горожан. В тот же день его схватили, и все были уверены, что он будет осуждён на смерть, как и следовало бы. Потому что у нас, знаете, с незапамятных времён есть привилегия, которая даёт нам право судить тех, кто совершил преступление на территории нашего города.

– Хоть бы он оказался и принцем крови, – добавил Бромберг.

– Судьи, однако, освободили преступника, руководствуясь не милосердием, а жадностью, ибо мы знаем, что им до краёв наполнили золотом кошельки, – закончил за товарища тощий советник.

– Беспорядки продолжались три дня. – Бургомистр уставился прямо на меня тяжёлым взглядом, как будто я был в ответе за это восстание пятнадцатилетней давности. – Было сожжено несколько домов, одна церковь...

– Склады у реки...

– А несправедливые судьи? Что с ними? – Спросил я.

– Поймали их и повесили...

– Куда там, повесили. Хьюго на куски разорвали, а потом его дочь и жену изнасиловали так, что обе с ума сошли.

– И кто же, наконец, усмирил бунтовщиков?

– Мы призвали на помощь отряды его светлости Рупрехта, князя Миттлхейма.

– И помогли?

Бургомистр невесело рассмеялся.

– Помогли. Но их помощь стоила нам столько, что, кто знает, не лучше ли было бы подождать, пока бунт сам по себе не угаснет.

– А солдаты принца оказались хуже самих мятежников. – Толстый советник покачал головой. – Боже, убереги нас на будущее от подобных спасителей.

– Святая правда, – согласился с ним бургомистр. – Итак, вы понимаете сами, мастер, что, наученные горьким опытом, мы готовы дуть на воду, лишь бы только Виттлих не испытал подобной катастрофы.

– Кроме того, мы уже обещали, что на ярмарке в день Святого Андрея Отравителя мы готовим казнь. Из многих окрестных городов съедутся люди, чтобы не пропустить такую оказию. Если мы отменим зрелище, вы знаете, на какое посмешище мы выставим город? – Первый советник уставился на меня таким взглядом, будто хотел просверлить меня насквозь.

– Да и палачу задаток дали, – зашептал второй советник.

– Это правда, это правда. Мы выставим себя как на позор, так и на убытки...

– Большим позором будет убить невиновного, – сказал я. – А счет за такой поступок вам выпишет Бог на небесах. И бьюсь об заклад, что он будет больше, чем задаток палачу.

– Да какой он невиновный! Ну, если бы он был невиновен, клянусь вам, провалиться мне на месте, сам бы его из камеры выпустил. – Бургомистр на этот раз уже не поглаживал бороду, а стукнул себя кулаками в грудь.

– Я говорю, что он невиновен! – Я нахмурился и повысил голос, потому что глупое упрямство отцов города начинало меня злить.

– Дражайший мастер, – залепетал советник, напоминающий скелет, – а кого, извините, волнует, какова истина? Люди здесь ищут не истины, а возмездия, божьей справедливости и зрелища. И вы всё это у них задумали отнять во имя чего-то, чего они и не смогут понять, и не захотят согласиться с этим.

– Смилуйтесь. – Толстяк молитвенно сложил руки. – Вы ещё человек молодой, горячий, всё вам кажется простым. Чёрное чёрным, белое белым, не так ли? А это не так, мастер. Поверьте мне, ибо я стар: всё серое. Только одно серое больше, а другое серое меньше...

– Лучше помалкивайте, если собираетесь нести подобную чушь, – сказал я резко. – Я вас, господа, не спрашиваю, как поступить, но как инквизитор отдаю приказ освободить Роберта Пляйса и снять с него обвинения, – я понизил голос, а потом обвёл взглядом всех троих. – Надеюсь, вы отдаёте себе отчёт, сколь ужасное наказание грозит за воспрепятствование служителю Святого Официума?

– Мир! Мир между христианами! – Закричал бургомистр громким голосом.

– Дорогой мастер, – снова зашептал худой, – если бы дело касалось только нас, мы бы с радостью с вами согласились. Но ведь речь идёт не о нас, а обо всём городе. Вы освободите Пляйса, и тут же начнётся бунт. Как Бог свят, начнётся! Одних братьев госпожи Эсмеральды семеро, и вы даже не представляете, сколько они найдут сторонников!

– Это правда, это правда. – Бургомистр уцепился за край моего камзола. – Уступите, мастер Маддердин, уступите. Дайте крутиться колесу справедливости.

Достоинством бывалого воина является умение ясно понимать, когда нужно уступить противнику, чтобы затем было легче поймать его в ловушку. Я решил попробовать этот трюк.

– Ладно, господа, – сказал я. – Пляйс останется в тюрьме, как вы этого хотите. Но, – я поднял палец – вашей задачей будет рассказать всем, что он был околдован и использован против своей воли могущественной ведьмой, что вы нашли в нём вины не больше, чем в хлебном ноже, которым злодей ударил друга в сердце. Через неделю-другую горожане сами придут просить освободить Пляйса. А вы тогда любезно согласитесь...

Бургомистр и советники переглянулись.

– Ну что ж, – неуверенно произнёс Бромберг. – Может, это и выход... Но если никакая делегация не придёт просить за Плейса, то я...

– Это ваша забота, чтобы она пришла, – решительно прервал я его.

– Вот как... – Бургомистр значительно посмотрел на меня. – Я понимаю, о чём вы.

– Но зрелище придётся отменить, – вмешался толстый советник. – И перед соседями опозоримся.

– А зачем его отменять? Сожжёте ведьму вместо невинного человека. Это даже лучше...

– Куда там... Нищенка... Старая и страшная. Что это за зрелище? А здесь? Богатый дворянин! Есть разница, признайте сами, – советник по-прежнему не давал себя убедить в моей идее. – А никого другого виновного больше нет.

– Если вам не хватает виноватых, выберите кого-нибудь из невиновных, – рявкнул я, поскольку уже устал от этого разговора. – Однако от Пляйса держитесь подальше. Мы поняли друг друга?

На мгновение воцарилась тишина. Наконец, Бромберг жалобно вздохнул.

– Пусть будет по-вашему. – Я снова заметил, что он сильно сжимает локоть товарища, чтобы тот не вмешался в разговор. – Дайте нам неделю, и мы всё устроим.

Я надеялся, что они уступили искренне и не собираются устроить мне неприятный сюрприз. Они ведь должны были знать, что нельзя безнаказанно обманывать инквизиторов. Впрочем, это были люди, обременённые имуществом и семьями. Я полагал, что они не намерены рисковать всем из одного безрассудного желания настоять на своём.

– Прекрасно. Благодарю вас за оказанную помощь, господин бургомистр, господа советники. Искренне вам благодарен, – сказал я вежливо, стараясь, чтобы, упаси Бог, они не увидели в моих словах иронии.

– Это мы ваши должники, – ответил бургомистр, – помня, что вы спасли город от ужасных чар...

– О да, в наших сердцах, должники в наших сердцах, – быстро добавил худой советник, видимо, испугавшись, что слово «долг» я мог понять буквально.

Я кивнул им головой, дал знак бургомистру, чтобы он меня не провожал, и вышел. Из прихожей я ещё слышал, как они обсуждают, не приговорить ли вместе с Грольшихой и не сжечь двух пивоваров, которые забили городского стражника. Я скривился и с отвращением причмокнул. Какая бессмысленная жажда уничтожения направляла этих людей и как они боялись толпы, потакая её наихудшим инстинктам. Но это не моё дело. Совет может обвинить несчастных пивоваров в убийстве, и пока к обвинениям не присоединятся подозрения в колдовстве, это дело не будет интересовать Инквизиториум. Но они нажили бы себе беды, включив в обвинительный акт без согласования с инквизиторами подозрение в использовании магии. В конце концов, это мы, служители Святого Официума, были единственными, кто мог судить, является ли кто-то еретиком и колдуном или правоверным христианином. И монополию на подобные суждения не собирались уступать никому.

Бургомистр уведомил меня о дне освобождения Роберта Пляйса, и произошло это даже не через неделю, а через пять дней с нашего последнего разговора. Я решил подождать в саду, и когда кузен Оттона переступил порог, с улыбкой подошёл к нему. Он ответил мне взглядом исподлобья.

– Значит, вы исполнили своё намерение, – сказал он злым голосом, видимо, в ярости, что я являюсь причиной его оправдания. – Я не знаю, чем вы руководствовались, спасая меня против моей собственной воли, против закона и против моральных правил, но вы добились своего. Если вы думаете, что кто-то будет вам из-за этого обязан, то глубоко ошибаетесь.

– Хо-хо-хо, какое красноречие, господин Пляйс. Я вижу, вы уже хорошо чувствуете себя, не так ли? У вас румянец на щеках, а если присмотреться, то видно, что вы немного поправились...

Вначале я думал, что он меня ударит, но он сдержался. Не знаю, остановила ли его руку мысль, что нельзя бить инквизитора на службе, или он всё же был благодарен мне за освобождение от вины и избавление от предстоящей казни и долгой, мучительной смерти.

– Вы ожидаете награды? – Спросил он надменно. – Кошель золота? Помощь в карьере? Что я должен быть благодарен вам за спасение жизни или за спасение имущества? Не дождётесь! Этот дурак Оттон вас вызвал, пусть теперь этот дурак Оттон вам и платит! – Он скривил лицо в ехидной гримасе.

Что ж, инквизиторы, как правило, не ожидали признания за оказанные миру и людям благодеяния. Мы трудимся ради Господа и ради спасения ближних, а не ради того, чтобы купаться в человеческой благодарности.

– Единственная награда, на которую я надеюсь, это то, что вы уделите мне полчаса вашего драгоценного времени, – сказал я. – А потом, если такова ваша воля, вы можете сплести верёвку и повеситься на ней, раз уж вы так торопитесь умереть.

Щёки Пляйса задрожали от ярости. Наверное, он не привык ни к такому тону, ни к таким словам. Но в компании инквизиторов многие люди меняют свои привычки. Таковы уж мы есть...

– Если бы вы не были... – начал он сдавленным голосом.

– Знаю, знаю, знаю... – прервал я его. – А вы, если бы не были патрицием и родственником инквизитора, получили бы пинок под зад вместо помощи, а затем были бы казнены на рынке. Вам есть ещё что добавить?

Роберт Пляйс уставился на меня так, словно я – огненный демон, который только что явился ему в облаке дыма и испарениях серы. Он смотрел на меня и смотрел, после чего, наконец, махнул рукой и, о чудо, искривил рот в некоем подобии улыбки.

– Я могу уделить вам полчаса, – буркнул он. – И даже час. Потом... – он замолчал. – Потом я должен буду заняться своими делами.

– Вы нарвёте роз, уложите их в коляску, привезёте на кладбище, разбросаете на могиле покойной жены, после чего пронзите себя кинжалом, так, чтобы ваша кровь потекла на её выбитое на камне имя. Я правильно угадал?

Он побледнел, перекрестился и отступил на два шага.

– Нет-нет, – предупредил я его вопрос. – Мы не умеем читать мысли людей, или, по крайней мере, я не умею. Это простое знание убогой человеческой натуры, с которой мы знакомимся во время обучения в преславной Академии Инквизиториума.

Пляйс тяжело вздохнул, словно он только что сбросил с плеч тяжёлый груз, который до этих пор нещадно на него давил.

– Я собираюсь сделать именно так, как вы сказали. И никто меня не остановит!

– Вольному воля. – Я пожал плечами. – Для того вы и получили её от Господа, чтобы совершать глупости. Идём?

Похоже, он был удивлён моими словами, поскольку он долго не находил, что ответить.

– Куда? – Спросил он наконец.

– К вам домой, куда ещё.

Теперь пожал плечами он.

– Идём.

Путь мы прошли молча, а Пляйс даже не ответил на приветствия нескольких людей, которых мы встретили. Истины ради следует, однако, признать, что я видел куда больше людей, которые отводили от нас взгляд или при виде нас быстро переходили на другую сторону улицы. Что ж, независимо от того, признали ли Пляйса виновным или невинным, память о смятении, которое он вызвал, несомненно, будет тянуться за ним годы. Конечно, если он раньше не заколется кинжалом на могиле жены, как обещал. Тем не менее, я надеялся, что после разговора со мной у него больше не будет повода для подобной авантюры, достойной скорее глупого молокососа, чем человека в возрасте.

Мы всё ещё молча вошли на территорию принадлежащей Пляйсу усадьбы, и мой компаньон ответил кивком на тихое приветствие и вежливый поклон Маргариты. Мы поднялись по лестнице на второй этаж, после чего я убрал заслоны, преграждающие путь в комнату Эсмеральды. Я показал Роберту тайник за фальшивой стеной и объяснил, что его жена в нём хранила, и каково было действие этих ядов. Пляйс слушал меня в полном молчании, с лицом столь неподвижным, словно он впал в состояние какой-то удивительной летаргии. Когда я закончил, он ничего не сказал, только отступил на два шага и присел на край постели. Погладил ладонью бархатное покрывало, застилавшее всю кровать.

– Эсми всегда была падка на любовные игры, – глухо сказал он наконец. – Она тянула меня в постель, будь то день или ночь, и поверьте мне, что она и стонала, и кричала, и шептала о любви...

Он поднял на меня взгляд. У него были печальные глаза привязанной к дереву собаки, которую оставляет любимый хозяин.

– Хорошо делает, кто женится на женщине, а ещё лучше делает тот, кто не женится, – сказал я, цитируя письмо святого Павла.

– Так я в будущем и поступлю, помоги мне Господи... – Он приложил руку к груди.

Затем, как будто озарённый внезапной мыслью, он повернул в мою сторону обеспокоенное лицо.

– А вы это не подделали? Это всё, – он обвёл рукой вокруг, – не ваших рук дело?

– Инквизиторы не действуют таким способом.

– Клянётесь? Страшной местью Иисуса?

– Чем захотите. Если это вас успокоит, клянусь верой, которую я исповедую, собственной жизнью и собственным спасением, что, насколько мне известно, ваша жена систематически вас травила, а всё, что вы здесь видите, принадлежало ей.

Он опустил руки.

– И что мне теперь делать? – Спросил он тихо, наверное, даже не меня, а самого себя. – Как мне жить?

Честно говоря, общество дворянина начинало меня раздражать. Он должен был радоваться, как ребёнок, что он спас голову, избавился от злобной стервы-убийцы, и теперь у него впереди вся жизнь, которую он построит так, как захочет. Вдобавок без гири на ноге в виде жены. А вместо этого Пляйс нудил, брюзжал и гримасничал. Я махнул рукой на этикет и сказал ему это. К моему удивлению, он бледно улыбнулся.

– Вы думаете, что так можно? Сжечь прошлое, как старые штаны?

– Если они обосраны и воняют? Наверное, можно...

– Всё, во что я верил... – Он покачал головой, и в его глазах появились слёзы. – Всё, что я любил...

Он действительно меня раздражал. Не одна, так будет другая. Любая женщина, по моему скромному мнению, подобна как колесу у телеги. Его нужно часто смазывать, но быстро менять, как только оно начнёт скрипеть.

– Ну ладно, господин Роберт. Мне уже пора, а вы тут обдумайте всё хорошенько, и...

– Почему она это сделала? – Он, казалось, не слышал, что я сказал. – Вы узнали, почему она меня так ненавидела?

– Потому что вы совершили преступление, господин Пляйс... – Я обернулся, уже стоя в дверях.

– Я? Преступление? – Он высоко поднял брови.

– Да, господин Пляйс: преступление. Вы надоели ей до смерти. Так же, как теперь вы надоедаете мне. Оставайтесь с Богом.

– Подождите же! Подождите!

Я громко вздохнул и посмотрел на него. Он встал с кровати и энергично провёл тыльной стороной ладони по лицу, словно хотел стереть с него любое сомнение, любой след беспокойства о будущем, который мог на нём появиться.

– Я вам кое-что должен, мастер инквизитор, – сказал он серьёзно. – И за спасение жизни, и за то, что открыли мне глаза. Назовите свою цену.

– Покорнейше благодарю, но Инквизиториум в этом случае покроет все расходы, которые мне пришлось понести. А я удовлетворён тем, что я нашёл в городе ведьму, которая будет наказана в соответствии с законом и сгинет в огне... Вы не просили меня о помощи, так что ничего мне не должны.

– Ха! – Он подумал секунду, после чего подошёл ко мне с протянутой рукой. – Примите хотя бы рукопожатие, – сказал он. – И помните, что я всегда буду вам обязан. Я не забуду вашей доброты.

Я пожал протянутую руку.

– Позвольте только спросить... Я знаю, что вы спешите по своим делам... но... – Он закусил губы.

– Говорите.

– Оттон.

– Что Оттон?

– Почему он вас вызвал? Или он питает ко мне настолько искреннюю нежность?

– Если бы вас осудили и казнили, ваше состояние разделили бы город и братья вашей жены. Для Оттона, как для наследника, мало что осталось бы, или совсем ничего. Если бы вас оправдали, вы бы скоро умерли, и мой товарищ унаследовал бы всё ваше имущество. А это, как говорят, немало, и тут было за что стараться.

– Так он был уверен, что я умру... – Пляйс потёр подбородок ладонью. – Странно.

– Вы хотите спросить, не сговорился ли он с вашей женой, чтобы лишить вас жизни? Не травила ли она вас, пользуясь его знаниями, и не планировала ли, что они поженятся после вашей смерти?

– Такая мысль приходила мне в голову. – Он бледно улыбнулся.

– Этого мы уже никогда не узнаем. Ясно одно: если бы не Оттон, то скоро вас не было бы среди живых. Чего бы он на самом деле ни хотел достичь, спасая вам жизнь. А я надеюсь, что вы будете жить долго и во здравии, – добавил я искренне.

– Взаимно, мастер Маддердин, взаимно. – Впервые с тех пор, как я с ним познакомился, он обнажил зубы в широкой улыбке, а потом ещё раз горячо пожал мою руку.

– Итак, всё закончилось хорошо, – сказал я весёлым тоном, когда увидел Оттона, приближающегося к столу, за которым я завтракал.

– Для кого как, – буркнул он.

У него были опухшие веки и синие круги под глазами, а щёки заросли небритой седой щетиной. Он выглядел как старый, больной человек. Мои ноздри уловили вонь, исходящую из его рта. Ой, неплохо, должно быть, этот мой компаньон вчера выпил от семи скорбей, подумал я.

– А что такого произошло?

– Не знаешь, почему Роберт не захотел меня принять? – Оттон тяжело рухнул на стул. – Меня! Своего благодетеля и спасителя!

– Ну, это правда: ты так потрудился над его освобождением, ой-ой-ой...

Он уставился на меня мрачным взглядом.

– Ты, Мордимер, был лишь орудием. Весьма полезным, надо признать, но управляемым моей рукой.

Я положил ложку на стол.

– Твои способности добиваться человеческой симпатии кажутся мне совершенно необъяснимыми, – сказал я.

– Он велел слуге сказать, что его нет дома. А я видел, что он был! Когда я попытался убедить этого болвана, что это ошибка, и что Роберт мой кузен, этот разбойник угрожал мне палкой! Мне! Инквизитору! – Оттон был так разозлён и так расстроен, что даже не обратил внимания на моё предыдущее высказывание.

– Ты позволил слуге прогнать тебя палкой? Как собаку или нищего? – Я посмотрел Оттону прямо в глаза. – Где твоя инквизиторская честь?

Он отвёл глаза в сторону.

– Ведь я здесь инкогнито, – пробормотал он через некоторое время.

Я начинал понимать, почему Оттона так заботило наследство его кузена. Речь шла даже не о состоянии, а о возможности начать новую жизнь. Мой товарищ, по-видимому, всё хуже и хуже чувствовал себя в инквизиторской шкуре. Что ж, всё сложилось так, что ему придётся ещё немного в ней походить. Другое дело, подумал я, что это вряд ли пойдёт на пользу Святому Официуму. Нам нужны были люди с горячими сердцами и холодными головами, а не выгоревшие существа, молящихся о моменте, когда они смогут, наконец, сбросить с плеч чёрный плащ, и которым сломанный серебряный крест казался невыносимой тяжестью.

– Как я думаю, твоему кузену не понравилась мысль, что ты затеял акцию по его спасению, заботясь лишь о его наследстве.

– Сплетни, – буркнул он. – Кроме того, я не сделал ничего неуместного, а если при совершении доброго дела и мне что-нибудь перепадёт, что ты видишь в этом плохого?

– В целом, ничего. Я всегда считал, что бескорыстная доброта по отношению к ближним по меньшей мере подозрительна, и в таком случае дело следует досконально изучить...

Оттон только махнул рукой.

– Но мне жаль, однако, что ты честно мне всё не рассказал, – добавил я. – Боялся, что я потребую долю?

По взгляду Оттона я понял, что да. Именно этого он и боялся.

– У Роберта мягкое сердце, – сказал он. – Рано или поздно он поймёт, что я хотел ему только добра...

– При случае потрахивая его жену, – прервал я эти рассуждения резким тоном. Он подавился воздухом и покраснел. Ого, да я попал прямо в точку!

– Откуда ты знаешь? – спросил он шёпотом. – Он тебе сказал? А откуда он мог узнать?

– Ты мне сказал, – ответил я. – Но сейчас это уже неважно. Роберт ничего об этом не знает, и от меня уж точно не узнает.

– Спасибо, Мордимер, – он вздохнул с облегчением. – Если бы Роберт узнал, я мог бы попрощаться с наследством. Впрочем, – он помрачнел, – похоже, из этого и так ничего не выйдет. Он выглядит здоровым, как бык, этот мой кузен. – Он с недоверием покачал головой. – Даже странно, как тюрьма пошла ему на пользу.

– Правда? – Я улыбнулся собственным мыслям. – А теперь позволь дать тебе хороший дружеский совет, Оттон. Оставь своего кузена в покое на несколько недель. Дайте ему остыть и привыкнуть к новым условиям.

Оттон понуро кивнул. Предложение оставить кузена одного с его состоянием, вероятно, не казалась ему удачным, но, кажется, у него не было лучшей идеи.

– Потом, Оттон, напиши ему вежливое письмо. Обращайся к любви, соединяющей его с мёртвой женой, и не забудь отметить, насколько сильно ты любил Эсмеральду братской любовью, и насколько сильно она отвечала на это чувство. Напиши, что между вами было родство душ, которое заставляло других домысливать не высказанные слова и не сформулированные мысли... Ты же знаешь, как сильно Роберт любил свою жену. Такое упоминание её особы в длинном, искреннем письме, безусловно, будет более чем приятно его исстрадавшемуся сердцу, а благодаря этому и твой образ приобретёт более тёплые цвета.

Оттон от слова к слову слушал меня всё более внимательно, и со всё большим рвением кивал головой. Наконец, однако, он помрачнел.

– Я не умею складывать искусные фразы, – вздохнул он. – Я не стихоплёт. Когда я должен что-то написать, веришь или нет, слова разбегаются, как куры по двору. Но, но! У меня есть идея получше! – Он поднял вверх указательный палец и посмотрел на меня с блеском в глазах. – Ты напишешь мне такое письмо!

Я на миг оторопел, потом, однако, искренне рассмеялся и похлопал товарища по плечу.

– Ты даже не представляешь, какую это доставит мне радость и несказанное удовольствие, дорогой друг.

Элиза Грюнн приняла меня в гостиной. Она сидела на стуле с высокой спинкой, прямая, как кусок дерева. Вся в чёрном, волосы были высоко убраны и покрыты чёрным чепцом. Она не встала при виде меня, но посмотрела в мою сторону, и мне показалось, что это был взгляд, не лишённый определённой доли приветливости.

– Здравствуйте, госпожа Элиза, – сказал я сердечно. – Я ожидал, что застану вас в добром настроении, но, как я вижу...

– Садитесь, пожалуйста, – прервала она меня, указывая на стоящий напротив неё стул. – Я благодарна вам за всё, что вы сделали для нас. Для меня, для Михаила и для... того человека.

– По какой причине вы нарядились в чёрное? – Спросил я, хотя и заранее знал ответ.

Она бледно улыбнулась.

– Мой муж, может, и жив, но я вдова. Для меня он умер. Раз и навсегда.

– Вы не простите его? Вы не понимаете, что...

– Это не вопрос прощения или его отсутствия. Это вопрос страха, господин инквизитор. Спирающего дыхание ужаса, что подобная история может повториться. Только рядом не будет ни моего брата, чтобы спасти Михаила, ни почтенного мастера Инквизиториума, чтобы схватить ведьму, прежде чем она снова приступит к работе.

Что-то вроде мимолётной улыбки посетило её бледные губы, когда она говорила обо мне, и это была доброжелательная улыбка.

– Госпожа Элиза, поверьте, что то, что чары сломили волю вашего мужа, а не кого-то другого, было простой случайностью. Просто в тот момент он находился именно в том месте, и заклинание ударило его, словно молния. Любой был бы сломлен этим заклинанием, даже, извините за смелость, вы сами, если бы вы оказались на месте Эриха, – сказал я спокойно, стараясь, чтобы мой голос звучал убедительно.

Она надолго задумалась, уставившись на собственные колени. В конце концов, её руки, лежащие до сих пор на подлокотниках стула неподвижно, словно два мёртвых белых мотылька, дрогнули. Она подняла руку к лицу и вытерла лоб.

– Вы говорите правду? Поклянётесь именем Господа?

Если бы я хотел строго придерживаться правил, я не мог бы дать подобного обещания. Ибо на самом деле маленький Грольш использовал искру, которая тлела в душе Эриха Грюнна. Нашёл тёмное пятнышко в его мыслях и расширил его до предела. До совершенно фантастических, одержимых границ. Если бы, однако, этого пятна не было, то нечего было бы и расширять. Сын Марии попросту нуждался в том, чтобы найти внутри своей жертву хотя бы маленькую лампадку, горящую мизернейшим чёрным пламенем. И умел так ловко подкинуть топливо, что лампадка взрывалась.

Но я не собирался объяснять всё это матери Михалека, тем более что, скорее всего, я бы только подпитал её страхи.

– Я могу поклясться именем Господа нашего, что, по моим сведениям, любой человек мог подвергнуться этой сверхъестественной атаке, – сказал я торжественным тоном. – Вина вашего мужа примерно такая же, как вина человека, поражённого молнией.

Она прикусила губы.

– Иногда люди неосторожно встают во время бури под неправильным деревом. Это то, что сделал мой муж? – Она посмотрела мне прямо в лицо.

Она была умна. Чрезвычайно умна, и инстинктивно приблизилась к сути тайны. Если бы она её узнала, Эриху Грюнну нечего было бы делать в Виттлихе.

– Мне ничего об этом не известно, – ответил я ей искренним взглядом и увидел, что, услышав эти слова, она не смогла сдержать вздох облегчения.

Было более чем очевидно, что она жаждет возвращения мужа, но ещё больше жаждет безопасности сына. Теперь, когда она была уверена, что ребёнку ничего не угрожает, она могла попытаться вновь наладить свои дела с Эрихом. Наверное, им будет нелегко, ибо, в конце концов, какая мать быстро забудет, что кто-то хотел утопить её ребёнка в кипящей смоле?

– Не знаю, сама не знаю. – Она беспомощно покачала головой. – Я не знаю, смогу ли я с этим справиться, даже если вы говорите, что Эрих невиновен. С другой стороны, должна ли я наказывать невиновного? Должна ли я разрушить его жизнь лишь потому, что ему не повезло оказаться на пути ведьмы? – Она на мгновение замолчала, и я знал, что она собирается произнести следующее предложение, по-видимому, трудное для неё. – Но я не могу также избавиться от мысли, – начала она наконец, и я видел, как её пальцы крепче сжимаются на подлокотниках, – что если бы Эрих любил своего ребёнка достаточно сильно, то никакие злые чары не смогли бы разрушить такую любовь. Меня бы это не постигло! – Добавила она с нажимом. Я встал со стула, подошёл к Элизе и встал перед ней на колени. Я взял её ладонь в свои руки.

– На эти вопросы вам придётся ответить самой, госпожа Элиза. Никто не примет решение за вас. Взвесьте его, как разумом, так и сердцем.

Она грустно улыбнулась и наклонилась так, что опёрлась лбом на мою голову.

– Что мне делать? Что мне делать? – Прошептала она.

– Грюнн хороший человек, – ответил я. – Но если вы будете всю жизнь смотреть на него со злостью, презрением или упрёком, если вы не сможете удержаться, чтобы не следить подозрительно за каждым его шагом, особенно тогда, когда он приближается к ребёнку, лучше оставьте его в покое. Так будет лучше и для вас, и для него. Но если у вас есть силы забыть или, несмотря на свою память, поверить, позвольте ему снова стать вашим мужем.

– Так и сделаю, как вы говорите, – вздохнула она. – Спасибо, что поддержали меня советом, мастер инквизитор.

Я поцеловал руку Элизы и встал. Я до сих пор не знал, что она решила, потому что её слова могли относиться как к первой, так и ко второй части произнесённого мной предложения.

– Оставайтесь с Богом, госпожа Элиза, – сказал я. – И обещайте мне одну вещь: не одевайтесь как вдовая старушка, потому что, голову дам на отсечение, ваш сын хочет вас видеть красивой и счастливой. Если вы не хотите быть такой для себя, будьте хотя бы для него.

Прежде чем я вышел из комнаты и закрыл за собой дверь, я заметил, что Элиза улыбается. На этот раз не печально или бледно, но искренней улыбкой молодой весёлой женщины. Это предвещало хорошее будущее...

К хибаре, в которой когда-то жила Мария Грольш, меня привело любопытство. Честно признаюсь, что мне хотелось немного погреться в лучах собственных добрых дел. Ибо сейчас я увижу счастливую молодую мать и её сытого и довольного ребёнка. И оба обязаны жизнью мне одному. Конечно, врождённая скромность не позволяла мне публично признаться в том, что это я был причиной счастливых перемен в их жалкой судьбе. Мне было достаточно осознания совершённого похвального поступка.

Я не ожидал одного. Что когда я открою дверь в убогую комнатку матери и её ребёнка, не увижу внутри никого. Ба, мало сказать никого! Я не увидел ничего, кроме пола и голых стен. Все скромные вещи, которые я видел, побывав в этом месте в прошлый раз, испарились, как плевок на горячем песке. Я осмотрелся вокруг, но не заметил ничего, что могло бы навести меня на мысль о том, почему арендаторы исчезли из этой квартиры. Что ж, как говорится: «Спрашивай, язык до Рима доведёт». Я собирался использовать мудрость этой поговорки, особенно потому, что мы, инквизиторы, были теми, кто лучше всего знал, что заданные вопросы это лампа, рассеивающая тьму невежества.

Уже в коридоре я наткнулся на гротескную фигуру. Ползущего по полу калеку с красными прыщами, усеивающими всё лицо. Обе его ноги были отрезаны по колено, а культи обёрнуты грязными тряпками.

– Подайте монетку солдату, который верно служил святой Церкви и императору, – заныл он, щуря хитрые глазки.

Ох, сколько я встречал таких как он. Сколько подобных людей бродит по улицам Кобленца, Аахена или Трира. Сколько их должно было быть в Хезе или Риме, городах, которые я, правда, никогда не посещал, но о которых слышал, что они полны всяческой накипи.

– А где ноги потерял, дед? – доброжелательно заговорил я.

Старик воодушевился, счастливый, что я обратил на него внимание, и, опираясь руками об пол, потелепал в мою сторону.

– Император, да поможет ему Бог, послал нас на гельветов. И там, достойный господин, в горах, зимой, обе мои ноги мороз забрал. Так было холодно, что моча замерзала прежде, чем падала на снег.

Удивительно, но он мог говорить правду! Мошенник скорее рассказал бы об ударе топора или меча, а этот дед честно признался, что не вражеский удар, а мороз забрал у него ноги. В почтенной Академии Инквизиториума, в которой нас учили как античной, так и современной истории, упоминалось о гельветских восстаниях, направленных против Империи. Тем не менее, эти войны не были настолько важны для мира, чтобы помнить что-либо ещё, кроме того, что они имели место быть. Как показывал пример старика, остаться на всю жизнь калекой можно не только участвуя в достославных событиях, но и во время войны, о которой все успели забыть. Что ж, печально...

Я пошарил в кармане и вытащил из неё четверть кроны. Бросил её в сторону нищего, и тот, к моему удивлению, так быстро и так ловко наклонился, что поймал маленькую монетку зубами.

– Хо-хо! – Восхитился я. – Да ты настоящий фокусник.

Он льстиво рассмеялся.

– Для вашей светлости готов и повторить, если только вы найдёте в кармане ещё какую-нибудь монетку.

– Ладно, ладно. – Я погрозил ему пальцем, а потом вспомнил, зачем пришёл. – Скажи-ка мне, дедушка, что случилось с женщиной, которая здесь жила? Той, что несколько дней назад родила.

Старик широко раскрыл глаза и защёлкал зубами, уставившись на мой карман. Это щёлканье, должно быть, задумывалось как шутка, но я не знал, зачем бы ему меня веселить.

– Рассказывай, что знаешь, за мной не пропадёт, – пообещал я.

– Она вчера повесилась! – Выкрикнул он таким тоном, словно делился со мной особенно хорошей новостью. – А ребёнка задушила тряпкой.

Какое-то время я молча смотрел на него, поскольку не мог найти слов. Не такого ответа я ожидал.

– Ты что, издеваешься?

– Если бы, ваша милость! – Похоже, мой голос его испугал, потому что он аж вжался в пол. – Как Бог свят! Чтоб мне с постели не встать!

– С чего бы ей вешаться?

Дед снова уставился на мой карман, раззявил рот и защёлкал зубами.

– Говори! – Рявкнул я. – И получишь обещанное.

– Если бы у меня было столько дукатов, сколько я слышал обещаний, то я бы самому императору в долг давал. – Он отполз от меня на несколько шагов, как видно, на тот случай, если я захочу попотчевать его каблуками.

Я вздохнул, нашёл ещё одну монету и бросил ему. На этот раз он поймал её рукой. Только теперь я заметил, что на ней осталось всего три пальца. Но зато он ловко ими орудовал.

– Говорят, – он понизил голос, – что о ней спрашивал инквизитор. И он сказал, что собирается её допрашивать. Она так испугалась, что убила и себя, и ребёнка.

– Вот как, – сказал я и снова надолго замолчал. – Инквизитор, говоришь?

– Так говорят, господин, но я не знаю, правда ли это. Может, только болтают, что слюна на язык принесёт...

– А что сделали с трупами?

Старик почесал самый разбухший прыщ, который без малого закрывал ему ноздрю.

– Ты что, оглох? – Рявкнул я, когда он не отозвался. – Что сделали с телами, я спрашиваю? О пожитках позаботились добрые соседи, это я уже видел.

– О чём там было заботиться? – Буркнул он. – Одна беда да нужда. И всё равно всё растащили в мгновение ока.

– Повторяю в третий раз: что стало с трупами?

Он с тревогой посмотрел на меня, но я знал, что он не попытается уклониться от ответа, и что такая попытка может оказаться опасной для его здоровья.

– Домовладелец велел спрятать их у Грольшихи. И мать, и ребёнка. Потому что, знаете, Грольшиху арестовали, а её сопляка нашли со сломанной шеей. Говорят... – Он проглотил слюну, потом шёпотом бросил: – Говорят, вы знаете, что чёрные плащи начнут танцевать. Значит, у нас, в Виттлихе. Боже, спаси нас грешных. – Он перекрестился так размашисто, что чуть не оторвал себе нос.

– Спрятать? Хорошо.

Теперь я догадался, что достойный хозяин, вероятно, хотел продать тела какому-то медику. Подобная торговля не была чем-то удивительным в больших городах, где врачи всегда были готовы щедро платить за трупы, чтобы производить вскрытия. Лично я не видел в этом ничего плохого, потому что мне казалось, что чем лучше медики узнают анатомию человеческого тела, тем лучше они будут лечить впоследствии. Однако наша Святая Церковь имела об этом другое мнение, и, хотя на практике на торговлю трупами часто закрывали глаза, однако теоретически она была запрещена. Вот и даже в маленьком Виттлихе нашёлся любитель тайных знаний. Кто знает, может, это тот самый врач, которого я заставил принимать роды?

– А может, вы что-нибудь знаете, господин? – Заскулил с пола старик. – К нам явятся чёрные плащи и запляшут? Как вы думаете?

Танцем чёрных плащей в народе называли то время, когда отряды инквизиторов прибывали в какой-то город, чтобы вести напряжённое расследование. А мы, служители Святого Официума, пользовались этим поэтическим определением, говоря: «Когда погибает инквизитор, чёрные плащи пускаются в пляс», что должно было означать, что смерть одного из нас никогда не останется неотмщённой.

– А ты чего боишься чёрных плащей? – Спросил я ехидным тоном. – Если ты не сделал ничего плохого, то тебя и не тронут...

Старик посмотрел на меня с ужасом, вытаращил глаза, после чего отчаянно застонал: «Боже мой, Боже мой!» и что есть силы в руках пополз вглубь коридора, как можно дальше от меня.

Я вздохнул. Может, даже для этого жалкого существа было абсолютно ясно, что только инквизитор мог без сомнения верить, что меч Святого Официума карает справедливо?

Я знал путь к квартире, где жила недоброй памяти Мария Грольш вместе со своим дьявольским отродьем. Выбитые мною двери не были вставлены, а только прикреплены к косяку при помощи доски и гвоздей. Это давало что-то наподобие примитивной защиты. Конечно, лучше всего было бы иметь соответствующие инструменты, например, фомку для извлечения гвоздей, но раз уж я не располагал подобным предметом, пришлось снова использовать силу мышц. И снова оказалось достаточно нескольких пинков, чтобы дверь с грохотом рухнула внутрь.

Я сразу догадался, где могут быть спрятаны трупы. Одеяло на постели убитого мною парня лежало в чёткой форме туловища и головы. Я присел и откинул угол этого одеяла. Из-под материи выглянуло бледное лицо молодой девушки. То самое лицо, которое я хорошо запомнил, ибо эта девушка в боли и криках на моих глазах рожала ребёнка почти всю ночь. Я потянул одеяло сильнее, и увидел личико новорождённого. Он лежал, уткнувшись носиком в грудь матери, как будто либо до самого конца искал пищу, либо девушка милосердно задушила ребёнка во время кормления. Я перекрестился и прочитал короткую молитву, стараясь не думать о том, что я сам причастен сначала к тому, что они оба выжили, а потом к тому, что оба погибли. Что ж, такова, видимо, Божья воля. Быть может, впрочем, эта быстрая смерть уберегла обоих от страданий, с которыми связана жизнь каждого бедняка.

И когда я собирался вернуть на место угол одеяла, чтобы прикрыть лица матери и ребёнка, я увидел, или мне показалось, что я увидел, как губы младенца пошевелились. Слегка. Почти незаметно. Человек, не благословлённый Господом такой проницательностью и способностью наблюдать за окружающим его миром, как ваш покорный слуга, вероятно, накрыл бы тела одеялом, тем самым доведя ребёнка до окончательной гибели. Я же, наклонившись, приложил ухо к хрупкой груди. Сердце билось. Или скорее тихонько пульсировало медленным, замирающим ритмом. Этот мальчик уже умирал. Он выдержал так много, что это даже удивительно, но сейчас сдавался. Но это была уже моя забота, не позволить ему сдаться...

– Мастер Маддердин! – Стоящий в коридоре Роберт Пляйс удивился, увидев меня. – Я не ожидал увидеть вас снова. Но, пожалуйста, пожалуйста, заходите.

Только теперь он увидел женщину за моей спиной.

– А это...? – Он понизил голос.

– Впустите её, пожалуйста, и я вам всё объясню.

– Иди на кухню, – приказал Пляйс женщине, а затем внимательно посмотрел на свёрток, который она несла.

– А это что за... – он прервался и бросил взгляд в мою сторону. – Идёмте же, идёмте, мне любопытно услышать ваши объяснения.

Он проводил меня в гостиную, вытащил из секретера хрустальный графин и два выпуклых бокала, оплетённых золотой нитью.

– Я вас внимательно слушаю, – сказал он, подавая мне наполненный сосуд.

– Вы заявили, господин Пляйс, что чувствуете себя моим должником.

Он кивнул головой.

– Моё имущество в вашем распоряжении.

Я вздохнул.

– Берегитесь, ибо даже инквизиторы иногда поддаются искушению. Помните о словах, что вылетают птицей, но возвращаются камнем... Но нет, не об этом я хотел с вами поговорить. – Я поднял руку, поскольку он собирался запротестовать. – Послушайте, будьте любезны, что я хочу вам сказать.

Я рассказал ему всю историю матери и ребёнка, не скрывая, что все знаки земные и небесные свидетельствовали, что именно мой визит стал причиной их смерти.

– Видите ли, господин Пляйс. Я подумал, что если Бог дважды в таких необычных обстоятельствах спас жизнь этому сопляку, то кто знает, не имеет ли Он относительно него каких-то планов, – закончил я. – Тогда, быть может, вы согласились бы его приютить. – Я чувствовал себя чрезвычайно смущённым всей этой ситуацией, особенно потому, что Пляйс смотрел на меня внимательно и без улыбки. – Вы знаете, как щенка или кошку. Не то чтобы вы его усыновили или что-то подобное...

Роберт отпил небольшой глоток вина.

– Занимательная история, мастер Маддердин. Но не думаете ли вы, что о чём-то важном свидетельствует тот факт, что это вас, а не кого-то другого, Бог дважды поставил на пути этого ребёнка? И что это вы, и никто иной, дважды спасли ему жизнь?

– Я не настолько искусен в объяснении мотивов поступков Господа Бога, – ответил я, наполовину шутя, наполовину серьёзно. – Но я знаю, что профессия инквизитора несовместима с семьёй. По крайней мере, в моём случае, – добавил я честно, поскольку встречались инквизиторы, обременённые женой и детьми. Таким образом, однако, они принимали на свои плечи столь большой вес, что он не позволял им достичь каких-либо высоких должностей.

– Значит, вы хотите, чтобы я забрал его и позаботился о нём. – Он встал. – Почему бы и нет? – Он улыбнулся впервые с того момента, как я начал рассказывать свою историю. – Я достаточно богат, чтобы содержание одного щенка не доставило мне хлопот. Или, быть может, этот дом как-то повеселеет, когда в нём начнёт играть ребёнок.

– Спасибо вам большое, – сказал я с неподдельной благодарностью.

– Позвольте только спросить. – Он снова обратил на меня внимательный взгляд. – Почему это мастер-инквизитор заботится о судьбе байстрюка из маленького городка?

Я пожал плечами.

– Мы, инквизиторы, обычно не слишком сентиментальны. Но спасая кому-то жизнь, господин Пляйс, мы берём на себя ответственность за него. Кем бы я был, если бы позволил этому малышу, которого благодаря милости Божьего провидения я дважды спас от смерти, умереть от голода, холода или от рук злых людей?

– Ну да. – Роберт хлопнул меня по плечу и вздохнул. – Теперь я лучше вас понимаю. Один Бог знает, есть ли у Него какие-то важные намерения относительно судьбы этого мальчика, но кто мы такие, чтобы сразу отвергать такую мысль? Будьте спокойны, со мной этот малыш на голод и холод жаловаться не будет. А даст Бог, и от злых людей смогу его защитить, хотя, сами знаете, – теперь он вздохнул тяжело и жалобно, – что это-то как раз тяжелее всего.

– Трудно с вами не согласиться. – Я кивнул головой. – Бог, однако, был настолько милостив, что создал нас, инквизиторов, чтобы мы...

– ...привели человечество к вечному блаженству, – закончил он за меня явно ироничным тоном. – Знаю, знаю, слышал, слышал. Но вы меня не убедите, мастер. Трёх кузин моей бабушки сожгли ваши. В моей семье до сих пор хорошо об этом помнят.

– Такие были времена. – Я развёл руками. – Времена, когда в сердцах слуг Господних горел иногда слишком большой энтузиазм. Сегодня у нас есть мужество с покаянием признать, что в этот период идеалистических бури и натиска появилось слишком много ошибок и искажений.

Он рассмеялся, как будто я только что рассказал хорошую шутку.

– Что говорить, я не смогу убедить вас, да и вы меня точно не убедите. Давайте лучше посмотрим на этого вашего карапуза. Вы не думали, как его назвать?

Честно говоря, это даже не пришло мне в голову, поэтому я вежливо ответил:

– Я оставил выбор на ваше милостивое решение.

Мы вошли на кухню, где пришедшая со мной женщина, кухарка Пляйса и Маргарита склонились над младенцем и что-то ему щебетали. Да, да, именно это я и имел в виду: щебетали. Разве это не удивительно, что в маленьких детях есть что-то такое, что большинство женщин при виде них совершенно глупеют? При виде нас все трое отскочили от свёртка как ошпаренные. Роберт Пляйс усмехнулся в усы.

– Вы кормилица? – Спросил он.

– Да, господин.

– Я вас нанимаю. Переезжайте сюда со своим ребёнком, или, если вам это не подходит, вы будете приходить сюда... – он вдруг замолчал. – Не знаю. – Он явно утратил уверенность в себе. – Сколько ест такой ребёнок? Два раза в день? Три?

– Мужчины! – Маргарита заключила в этом слове всю свою жалость к нашему полу, а потом даже презрительно фыркнула. – Оставьте всё мне, господин Роберт, – добавила она уже деловито.

– Тебе?

– У меня три младших брата. Уж я знаю, что делать.

Роберт Пляйс посмотрел на меня и с улыбкой пожал плечами.

– Если так... – буркнул он. – Ну, идёмте, мастер Маддердин, – добавил он сразу после этого. – Оставим женщинам женские делам, а сами выпьем и подумаем... – он поднял указательный палец, – об имени для карапуза.

– Не о чем думать. Его зовут Конрад, как вашего отца, господин Роберт, – сказала уверенным голосом Маргарита, а потом, не обращая на нас внимания, наклонилась к ребёнку.

Пляйс уже хотел ответить на эту нескрываемую наглость, и тогда Маргарита что-то сладко заворковала доверчиво глядящему на неё ребёнку. И я увидел, что слова моего хозяина замерли на устах, когда он смотрел на девушку, нежно склонившуюся над младенцем. В его глазах что-то блеснуло. Я улыбнулся собственным мыслям.