Приманка для дьявола

Андрей Лазарчук ПРИМАНКА ДЛЯ ДЬЯВОЛА

Она надела свои огромные противосолнечные очки и опять стала похожа на мультипликационную черепашку. Эрик не выдержал и улыбнулся, и эта улыбка немедленно вызвала новую гневную, хотя и совершенно несравнимую с предыдущими – фру Мальстрем подыстощила погреба – тираду:

– Мальтишка! Я путу неметленно опращаться к маршалл, и он вышвырнет вас, как котенок!

– Фру Мальстрем! – нежно пропел Эрик. – Я вам клянусь: через две недели у меня будут деньги, я верну вам долг и даже заплачу вперед! Ну что вам стоит подождать две недели?

– Итите занимайте и тафайте мне, а потом путете фосфращать толги. И нато мало тратить на тефочка, токта путет что кушать.

С этими словами она медленно, как линкор, развернулась и выплыла из комнаты. Эрик остался лежать. Конечно, выглядела фру Мальстрем потешно, но с деньгами следовало что-то предпринимать, причем срочно: в гневе она могла переступить черту, и тогда придется искать новую квартиру. Во-первых, это заведомо дороже, а во-вторых… во-вторых, во-вторых, во-вторых! Никто не знает, никому не скажу. Поэтому надо изловчиться и добыть две сотни, и отдать их этому карманному линкору… мелкосидящему плоскодонному линкору для внутренних водоемов… и пусть будет довольна, и еще заплатить вперед, и подарить, скажем, букет – только бы не совалась она в наши сугубо внутренние дела. Задача-минимум на сегодня: раздобыть две сотни. Задача поставлена. Как поняли? Понял вас хорошо. Выполняйте! Есть, сэр!

Эрик встал, помахал гантелями, умылся. Может, продать что-нибудь? Так, из того, что могут купить: фотоаппарат, магнитофон, куртка. Даже если продать все, а тем более срочно, значит, за полцены, две сотни наберутся едва ли. Заработать… ага, один ты тут такой работящий. Остается одно: найти, кто бы мог дать в долг. С этой проклятой инфляцией… Впрочем, на две недели… все равно меньше, чем за двадцать процентов, вряд ли кто ссудит. Грабеж, господа, но иного выхода нет. Выхода нет…

Эрик надел шорты и вышел на крохотный балкончик. Грех упускать эту квартиру: несколько рядов черепичных крыш – и море. Отсюда, сверху – просто рукой подать. Это там, внизу, петляешь, петляешь по переулочкам и проходным дворам, пока выйдешь, а здесь – ну просто совсем рядом. Как следует оттолкнуться от перил – и ласточкой… И всего-то две сотни. На две недели. Неужели никто не даст?

Ладно, как говорится, не надо думать, надо доставать. Хотя сначала – и для начала – не мешало бы что-нибудь съесть. Когда ел последний раз? Вот то-то и оно.

День обещал быть жарким, и оделся Эрик соответственно: натянул легкую шелковую футболку с надписью «Могло быть хуже!» и сунул ноги в веревочные сандалии. Конечно, в таком наряде не везде пускают… а мне туда и не надо.

Фру Мальстрем сидела в своей каморке внизу и смотрела телевизор. Эрик помахал ей рукой, она сделала вид, что не заметила. Старая ты грымза, подумал Эрик, толкая входную дверь, бизань тебе в глотку… бизань… И тут его осенило: швертбот! Хо! Не надо ничего продавать, не надо просить в долг – надо просто сдать швертбот напрокат, и даже понятно кому: вчерашним немцам из кемпинга. Правда, швертбот был не совсем его, Эрика, ему он принадлежал только на одну треть, но остальные владельцы были в отсутствии, так что… Ну, голова!

Теперь можно было не торопиться. Можно было куда-нибудь зайти и поесть неторопливо и по возможности недорого. Скажем, вот сюда. Эрик взял бульон с пирожком, большой кусок жареной рыбы и стакан дешевого белого вина. Это был перерасход, но хорошую идею следовало отметить. Потом он пошел в кемпинг. До кемпинга было пятнадцать минут ходьбы, если идти по переулкам, а потом через парк, или двадцать пять – если по бульвару. Торопиться Эрику было некуда и незачем, а идти переулками было скучно. Эта часть города, за парком, вообще была самая скучная. На бульваре же было многолюдно, на всех скамейках сидели, во всех павильонах торговали, в специально отведенных для этого местах сидели уличные художники и гадалки, повсюду стайками носились ребятишки – короче, шла нормальная курортная жизнь.

Семейство герра Брюкнера было на месте, а самого герра не было. Пошел побродить, сказала фрау Брюкнер, поджарая дама в купальнике с тигром; тигр был страшен. Дети, близнецы или погодки, мальчик и девочка, голышом лежали на полотенцах и играли в «пещеру отражений». Эрик на своем немецком объяснил фрау Брюкнер, что может предоставить им в пользование небольшую прогулочную яхту – очень недорого. Фрау Брюкнер заинтересовалась: какая именно яхта? Где ее стоянка? Наконец, недорого – это сколько? Женщины в таких вопросах малокомпетентны, поэтому Эрик отвечал уклончиво. Тогда фрау Брюкнер стала приставать с другими вопросами: где работает Эрик? Ах, студент? О, это очень хорошо. Их старший сын – тоже студент. Эрик здесь живет? Да, он здесь живет. Встречать приезжающих сюда отдыхать – это его работа? Это приработок. Кемпинг платит по десять динаров за семью. Надо встретить, помочь донести вещи, помочь устроиться в домике. Десять динаров – это много? Трудно сказать. Двести граммов мяса или вот такая рубашка. Если очень хорошо рассчитывать, то день можно продержаться. И так каждый день? Ну что вы, фрау, каждый день не получается, только в разгар сезона. А в мертвый сезон? Наверное, очень трудно? У меня есть постоянная работа. То есть временная, но гарантированная. И кем же? Кроликом в виварии. Кем? Кроликом. Фрау Брюкнер нахмурилась, стараясь понять. Это что-то вроде наемного партнера? Эрик засмеялся. Не кроликом – собачкой. Собачка Павлова. Звоночек: дринь! Собачка: гав-гав! Лампочка загорелась – собачка пописала. Проект «Цереброн», слышали? Фонд Маховского, шесть стран, штаб-квартира в Лондоне. Наш университет тоже участвует, набрали группу добровольцев, четыре раза в год собирают на десять-двадцать дней, проводят исследования: механики мышления, памяти, принятия решений – и так далее. За каждый такой сбор платят по семь-восемь тысяч, так что вполне хватает и на учебу, и на жизнь. А по окончании университета гарантия работы в одной из лабораторий проекта – а это самое главное. Фрау Брюкнер покачала головой. Какой ужас – копаться в чужих мозгах. И позволять копаться в своем. Самое интимное, самое приватное – подставлять под чужие пальцы. Ну что вы, заулыбался Эрик, речь ведь не об этом, никто не читает мыслей, да это и невозможно, просто надо понять, как все это работает, создать модель… Да-да, грустно сказала фрау Брюкнер, понять и научиться управлять – тонко и безошибочно… Ну что вы, повторил Эрик, никто такой цели не ставит! Откуда вы знаете? Эрик опять засмеялся. Этого просто не может быть. Международный проект, полная открытость, известнейшие ученые: Гусман, Новак, Хорикава… Фрау Брюкнер обернулась и посмотрела на своих детей. В какое ужасное время мы живем, сказала она. И самое ужасное, что опасаемся мы всегда не того, чего надо опасаться. Это точно, сказал Эрик, и в данном случае вы опасаетесь не того. Фрау Брюкнер хотела что-то сказать, но не сказала. Муж задерживается где-то, сказала она вместо того, что хотела, вы будете ждать или придете потом? Если я вас стесняю, сказал Эрик, я приду потом. Нет, нисколько, сказала она, тогда, может быть, чашечку кофе? С удовольствием, сказал Эрик. Дети заспорили над «пещерой»: ты не права! Нет, это ты не прав! Козлиные мозги! Перегревшийся процессор! Завонявший дерьмовый модем! Дети, сказала фрау Брюкнер, выходя из домика с двумя чашечками в руках, мамочке очень больно, когда вы ругаетесь непонятными словами… Герр Брюкнер пришел через полчаса. Хорошее пиво, сказал он, не хуже баварского. И гораздо – гораздо! – дешевле. И вообще все невероятно дешевое. Идею насчет «небольшой прогулочной яхты» он схватил на лету: четверо поместятся, спасательные нагрудники, регистрация в инспекции – все есть? Сколько стоит? Сто двадцать марок за две недели, сказал Эрик. Семьдесят, сказал господин Брюкнер. Давайте сначала посмотрим, предложила фрау Брюкнер. Это далеко? Три минуты ходьбы, сказал Эрик. Дети остались доигрывать, взрослые пошли с ним. Эрик привел их к боксу, вдвоем с герром Брюкнером они сняли с крыши лежащий там вверх дном корпус, потом Эрик выволок из бокса шверт, мачту и парус, быстро собрал суденышко и тут же продемонстрировал его возможности. Брюкнеры были очарованы. Эрик отдал им ключи от бокса, положил в карман двенадцать десяток и пошел к муниципальному пляжу, потому что в это время суток Святоша Пипиевич обретался где-то там. Он нашел Святошу около мужского туалета: там он продавал путеводители по злачным местам и «ракушки» – пластмассовые вкладыши в плавки для имитации чрезвычайных мужских достоинств.

– Привет, – сказал Эрик. – Как торговлишка?

– На прокорм хватает, – сказал Святоша. – Ты, я слышал, на мели?

– Нет, – сказал Эрик. – Тебе марки не нужны?

– Почем? – полюбопытствовал Святоша.

– К десяти, – сказал Эрик.

– Много, – сказал Святоша. – К семи.

– Пошел ты. – сказал Эрик. – Завтра и за пятнадцать не достанешь.

– Почему? – насторожился Святоша.

– Еще два случая холеры. Карантин – и аут.

– К восьми, – сказал Святоша.

– Тогда пошел я, – сказал Эрик.

– Сколько там у тебя? – спросил Святоша.

– Тридцать, – сказал Эрик.

– Давай за двести семьдесят, – сказал Святоша. – Двести сейчас, остальное вечером.

– Ну, давай, – согласился Эрик.

Он подсунул свои три десятки под стопку «ракушек», будто бы перебирая изделия, и незаметно взял у Святоши две сотенные бумажки. Опергруппа из кустов не выскочила, а фотографирование ничего бы не дало: и Эрик, и Святоша умели скрывать свои манипуляции.

По дороге домой он продал еще одну десятку – Гектору, пляжному фотографу, взяв с него шестьдесят динаров и катушку кодаковской пленки для слайдов. Теперь можно было немного расслабиться. Букет для фру Мальстрем он покупать раздумал: поймет еще как-нибудь не так. Отдал ей долг, отдал тридцатку за полмесяца вперед и даже не стал подниматься наверх – шел уже второй час. В два, где обычно, сказала Элли. Где обычно – это в парке, на скамейке неподалеку от знаменитой «девушки с голубями»; знаменита скульптура тем, что с определенной точки выглядит совершенно непристойно, и фотографии, с этой точки сделанные, разошлись по всем юмористическим журналам мира; кроме того, гипсовые голуби привлекают настоящих, и девушка постоянно покрыта пометом.

По дороге Эрик купил местную газету и, ерзая на скамейке, просмотрел ее. В разделе полицейской хроники он наткнулся на знакомое имя: Елена Берковец, без определенных занятий, задержана с поличным в момент продажи пятидесяти граммов кокаина некоему господину М. Влипла Цыганочка, подумал Эрик. Года три, самое меньшее. Там же было сообщение: группа неизвестных на мотоциклах забросала бутылками с зажигательной смесью машину, принадлежащую прокурору города господину Рубнеру; господин Рубнер получил ожоги и находится в гарнизонном госпитале. Полицейское управление просит отозваться свидетелей происшествия. Очень интересно. Кто бы это мог такое устроить? «Потомки антихриста» разве что… но почему прокурора? Уж он-то им как раз не мешал. Впрочем, черт с ними со всеми, уже без десяти два… без девяти…

Мягкие ладошки закрыли ему глаза, он прижал их сверху своими руками, спросил в пространство:

– Кто бы это мог быть?

– Угадай! – сказали сзади тяжелым басом.

– Королева Генриетта Трансильванская, по прозвищу Голая Ведьма?

– Раз! – сосчитал ошибку голос.

– Нимфа Ниамея, приемная внучка Медузы Горгоны?

– Два! – угрожающе пророкотал бас.

– Басса, дочь Майского дерева?

– Три! – сказал бас. – Умри, предатель!

Голову Эрика запрокинули назад, и острый ноготь царапнул его натянувшееся горло.

– Ы-ы! – сказал Эрик, испуская последний вздох. – Это ты, вампиресса Элли Фокс… – Голос его ослаб и пропал.

– А вот не будешь ждать посторонних женщин, – сказала вампиресса и с урчанием впилась ему в шею. Эрик еще больше перегнулся назад, взял ее за талию и осторожно перенес через скамейку; вампиресса была тоненькая и легкая.

– Ой, – сказала она и оторвалась от него. Глаза у нее были пьяные. – У тебя слишком соленая кровь. Ты ел селедку?

– Треску, – сказал Эрик.

– Какое кино я сегодня смотрю? – спросила она.

– «Остров мертвых», – сказал Эрик. – Американский фильм, три с половиной часа.

– А о чем он?

– Расскажу. Пошли?

– Пошли. Только быстро, быстро, быстро. – Она забралась ему под руку, прижалась на секунду, обхватила за пояс, и они пошли обнявшись и стараясь попадать в ногу: – Раз-два, раз-два…

– А где твоя гувернантка? – спросил Эрик.

– Я ей нашла пожарного, – хихикнула Элли.

– Неужели?

– А вот!

– Полная расслабуха, – сказал Эрик. – Она же лесбиянка.

– Ничего подобного, – сказала Элли. – Она просто старая дева… была.

– Кошмарный мир, – сказал Эрик. – Ни в ком нельзя быть уверенным.

Они добежали до подъезда и уже стали подниматься по лестнице, когда фру Мальстрем подала голос:

– Коспотин Томса!

– В чем дело? – недовольно спросил Эрик, просовываясь в ее каморку.

– Фосьмите письмо.

– Спасибо, – пробормотал Эрик и взял конверт. Писать ему никто не должен. Конверт был серый, адрес отстукан на машинке, обратного адреса нет. Странное письмо.

– Что это? – спросила Элли, отбирая у него конверт. – Тебе пишут любовные письма?

– Вряд ли, – сказал Эрик. Вид конверта вызывал у него нехорошие предчувствия. Он пощупал его, не вскрывая. Если там что-то и было, то очень тонкое и мягкое.

Он открыл дверь, пропустил Элли и вошел следом. В комнате было полутемно и прохладно. Когда-то эта квартира была невыносимо жаркой, самой жаркой в доме, потому-то Эрик и снял ее за такую небольшую цену; борясь с жарой, он навесил на окно и балконную дверь наружные жалюзи, и теперь в самое пекло даже без кондиционера было прохладно; правда, когда дул ветер, жалюзи гремели и скрежетали, но это было меньшим злом. Элли сбросила босоножки и на цыпочках прошла, кружась и приседая, на середину комнаты; здесь она раскланялась с невидимыми зрителями и, сжав кулачки перед грудью, трагическим шепотом продекламировала:

– Гранитные стены и мраморный пол шагов умножают угрозы… Эрик, здесь пол мраморный?

– Только на первом этаже, – сказал Эрик, подходя к ней. – А тебе непременно нужен мраморный? Он же холодный.

– Мне нужно, чтобы ты меня поцеловал. А еще мне нужно принять душ, потому что я бежала к тебе по солнцепеку и вся вспотела. Или ты любишь потных женщин? Признайся, тебе ничего не будет.

– Потных… – раздумчиво сказал Эрик. – Потных… Ну и вопросы ты задаешь, сразу и не ответишь. Пожалуй… пожалуй, нет, не люблю.

– Тогда я сейчас обольюсь холодной пресной водой и буду по вкусу напоминать не селедку, а какую-нибудь речную нимфу… и если ты опять станешь подглядывать, я не знаю, что с тобой сделаю.

– А что ты можешь сделать?

– Укушу, например.

– Тогда кусай сразу.

Элли тяпнула его зубами за палец.

– Ну вот, – сказал Эрик, – наказание я уже поимел, теперь надо совершить преступление. Беги! – Он повернул ее лицом к двери душевой и провел рукой по натянувшейся спинке, Элли скользнула за дверь и оттуда, высунувшись, показала ему язык. Ах да, письмо, вспомнил Эрик. Он взял конверт, прошел в кухонный угол, поискал нож, не нашел, порвал конверт руками. В конверте была тонкая, почти папиросная бумага, лист, сложенный вчетверо. Эрик бросил конверт в ведро и развернул этот лист. Там были буквы и цифры, напечатанные на принтере. Он несколько раз перечитал текст, пытаясь понять содержание:

ЭРЕБУС 66 68 РАСТР РАСТР ОБСЕРВАНТ 83 ИКОНА КОН К 0000 ИСТ

ПЕРЕХОД ОБРЫВ РАСТР ИСТ

ПЕРЕХОД 211 00 КОММИТ АПЛАЗИЯ ЭРБ

КРУГ ФАТУМ ФАТУМ ПРОП 211 66 68 0000 ИСТ КОНЕЦ

Странно, подумал Эрик. Кто-то разыгрывает? Ему вдруг представилось очень важным сравнить шрифт на письме и на конверте. Он полез в ведро. В ведре конверта не было. Чертовщина какая-то. Он поискал на полу и не нашел. Может быть, и не было никакого конверта?.. Он опять взял в руки листок. От листка исходила непонятная, но отчетливая угроза. Что-то этот листок должен был означать… не помню. Помню, что должен, и не помню, что именно. Или – ну это все на фиг? Эрик огляделся, куда бы деть листок. Спрятать? Найдут. Он опять развернул листок и посмотрел на текст. На короткий миг приоткрылась завеса и задернулась вновь, и Эрик не успел понять, что там, за ней, но почувствовал, как покрывается холодным потом. Его вдруг затрясло, колени подогнулись. Что это со мной, с бессильным изумлением подумал он, но это была последняя ясная мысль, сознание потонуло в густом тумане. Трясущимися руками он поднес листок ко рту, зубами стал отрывать от него клочки и судорожно глотал их, озираясь по сторонам. Он успел проглотить все, прежде чем что-нибудь произошло. Наступило облегчение. Он сел на краешек дивана, перевел дыхание, разогнулся и откинулся на спинку. Вытер пот, прикрыл глаза. Что-то странное творилось с глазами, будто песка насыпали под веки. Паника, подумал он. Я чего-то испугался. Теперь паника прошла, но туго натянутая сторожевая струна гудела, готовая лопнуть в любой миг. Да что же это было-то такое, чего я вдруг испугался? Ничего не помню. Мы пришли, Элли полезла под душ… и все? Да, все. Очень странно. Что же это с глазами? Он потрогал глаза пальцами, помял их, потер – каждое прикосновение отзывалось болью, но потом стало легче.

В душевой перестала литься вода, открылась дверь, и донеслось легкое шлепанье босых ног по покрытому циновками полу. Звук как бы осветил квартиру, и Эрик, не открывая глаз, тем не менее увидел всё: толстую глухую стену с висящими на ней книжными полками – напротив окна; окно и балконную дверь, ненадежная дребезжащая защита от непогоды; согнанные в углы шторы; посудный шкафчик на стене и газовую плитку на две горелки, кухонный стол, складной обеденный стол; высокий потолок и странный светильник из деревянных лучинок, напоминающий по форме планету Сатурн; открытую дверь в прихожую и закрытую дверь на гулкую лестницу… Шаги остановились перед ним, он с трудом поднял засыпанные песком веки и поразился тому, что увидел: в поле его зрения возникла точно такая же картина, которая только что была перед его мысленным взором, лишь более четкая в деталях и притом увиденная вся сразу: взгляд его не был сосредоточен ни на одном предмете, тем не менее он четко видел все, даже то, что было на самом краю поля зрения – почти за спиной; Элли стояла перед ним, наклонившись вперед и заглядывая ему в лицо, улыбалась растерянно, и он видел ее тем жестким, беспристрастным взглядом, которым видит людей фотоаппарат: жесткие, как проволока, матово-черные волосы, собравшийся морщинками лоб над приподнятыми бровями, белки глаз с красными прожилками и тяжелые веки, запекшиеся корочки на губах, худые плечи и поросшее черной шерсткой родимое пятно возле правого локтя, и синие нитки вен на левой руке, которой она придерживала на груди махровое полотенце…

– Что с тобой? – спросила она, и, хотя спросила она это быстро и испуганно, Эрик чувствовал, что прошло очень много времени, и видел, как медленно открывается рот и изгибаются губы, как за зубами ворочается язык, как истекают звуки и складываются в слова, а слова постепенно обретают смысл… Он глубоко вздохнул, в груди заломило от воздуха, а время натужно разогналось и пошло в нормальном темпе.

– Не знаю, – сказал он. – Ничего. Все хорошо.

– Ты такой бледный, – сказала она.

– Да, – сказал он. – Как конь.

– Почему конь?

– Конь бледный.

– Не говори глупостей, зачем?

– А я что, часто говорю глупости?

– Нет, просто…

– Что просто?

– Все хорошо.

– Не знаю.

Она села рядом с ним, положила руки ему на плечи, погладила пальцами шею, затылок. Лицо ее приблизилось к его лицу, стало большим и плоским. Веки опустились, прикрывая радужки – зеленовато-коричневого цвета с темными точками – и зрачки, темные и глубокие; длинные ресницы подрагивали, губы слегка приоткрылись; за окном, видимая в щелях жалюзи, стая голубей описывала круги над крышей дома напротив; сдутая легким сквознячком со стола, на пол скользнула газета и легла заголовком кверху: «Выживание любой ценой?»

– Ты не знаешь, куда я дел конверт? – вспомнил вдруг Эрик.

Сторожевая струна, ослабшая было, вновь натянулась и загудела высоко и сильно.

– Боже мой, – слабым голосом сказала она. – Какой конверт, о чем ты, какой может быть конверт…

– Никак не могу вспомнить, куда я дел конверт, – сказал он.

– Зачем тебе конверт, когда у тебя есть я?

– Ты ничего не понимаешь, – раздраженно сказал Эрик. – Это очень важно.

– Это тебя и испугало? – спросила она. – Только это?

– Меня ничего не пугало, – сказал Эрик. – Ты что, видела его?

– Ну конечно.

– А где он сейчас? – спросил он нетерпеливо.

– Не знаю, – сказала она растерянно. – Ты же его держал в руках…

– Я не могу его найти, – сказал он.

– Успокойся, – сказала она. – Куда он может деться?

– Поищи, – сказал он. – Это страшно важно.

Элли вздохнула и встала на ноги.

– Какой же ты, право… – начала она и сделала шаг к столу. – Ничего бы с тобой… Струна вдруг загудела сильнее.

– Стой! – испуганно сказал Эрик.

Она вздрогнула и оглянулась на него:

– Что?

– Иди сюда, – сказал Эрик. – Ничего не было. Иди сюда.

– Господи, – сказала она. – Ты просто сумасшедший сегодня.

Эрик обнаружил вдруг, что стоит на ногах.

– Ну что ты, – сказала Элли, и в голосе ее был страх. – Как маленький… как не знаю кто…

– Ты его взяла, – понял вдруг Эрик. – Ты его прячешь. Зачем ты со мной… так?

– Я? – изумилась она совершенно неподдельно.

– Как ты изображаешь удивление, – сказал Эрик. – Не всякая актриса сможет. Я тебе так доверял…

– Эрик, – сказала она. – С тобой что-то случилось. Что-то не так. Мне страшно с тобой.

– А мне с тобой противно! – выкрикнул Эрик. – Воровка! Ты украла его!

Он бросился на нее и рванул полотенце. Элли судорожно вцепилась в его руки, и боль от глубоко проникших в тело ногтей на секунду отрезвила его. Он увидел ее лицо, искаженное болью и обидой, и сам он, наверное, тоже переменился в лице, потому что Элли отпустила его руки и зажала в ужасе рот, и спасительная боль исчезла, и мрак, наполнявший его, вдруг выплеснулся наружу; он увидел свои пальцы, сомкнувшиеся на горле Элли, – и крик ее вдруг прервался, а на лице сквозь ужас проступило что-то твердое, упрямое, жесткое – когда он повалил ее на спину и овладел ею – и растеклось, расплылось – когда он наконец отпустил ее, и она лежала без движения, только хрипло дышала, и черные пятна от пальцев проступали на ее горле, – а потом вдруг мрак исчез, втянулся внутрь, и Эрик остался сидеть на полу рядом с изломанной, бессильно плачущей девочкой… в комнате висел, замерев на одной ноте, далекий гул, давил на уши и глаза, и Эрик попытался встать, но пол уходил из-под ног, как плывущая льдина, он упал и ударился плечом об угол стола, электрической резкости боль пробила что-то внутри, лопнул какой-то пузырь, нарыв – и стало страшно. Боже мой, подумал Эрик, что со мной? Что я наделал? Что я натворил?..

– Элли, – сказал он – попытался сказать, слова вязли в горле и не выходили наружу, он прокашлялся и повторил: – Эл-ли… Она открыла глаза – он не видел ничего, кроме ее глаз, – и посмотрела на него. Левая рука ее поднялась и легла на горло.

– Элли, – еще раз сказал он.

Она закрыла глаза. Будто ушла.

Цепляясь за стену, он встал и прошел в душевую. Там он сунул голову под кран и пустил холодную воду. Сильная струя била в темя, разлеталась брызгами по спине. Показалось вдруг, что он стоит так целую вечность. Ломило уши. Потом он почувствовал, что между теменем и глазами, где-то посередине, сооружена темная и прочная преграда, не пропускающая сквозь себя понимание и страх; тогда он повернул голову так, чтобы вода хлестала в лицо, но легче от этого не стало.

Он автоматически взял полотенце, чтобы вытереть лицо, – и вдруг, зажмурившись, будто в ожидании чего-то стыдного и желанного, обмотал полотенце вокруг головы, закрыв лоб и глаза, и стал тянуть за концы, сдавливая голову и замирая в предвкушении того, что должно было сейчас произойти… произойти… ничего не происходило, руки разжались, полотенце съехало на шею, и он с отвращением бросил его в угол и заметил, что пальцы дрожат и ногти побелели.

Страшно не хотелось выходить из душевой. Стоило открыть дверь… Он стоял и держался за ручку двери и все никак не мог заставить себя ее открыть. Это было то же самое, что прыгать с парашютом, – страх, пересиливающий волю. Потом он все-таки прыгнул.

От рванувшего навстречу воздуха остановилось дыхание. Мир раздвоился, миров стало два: в одном Эрик вошел в свою собственную комнату, в другом – он проваливался, кружась и задыхаясь, в непроглядную ночь, парашют не раскрылся, и вот-вот – сейчас, сию секунду – удар, которого уже не успеешь почувствовать, – смерть – воображение тут же подсунуло замедленные кадры: тело, как пластилин, расплющивается о камни, растекается и размазывается…

Этот второй – с падением – мир был проницаем и прозрачен, в первом можно было потрогать стену и убедиться, что она прочна и холодна; во втором мире трогать было нечего, но реагировать приходилось на оба, потому что оба – были… Постепенно, когда миллион ожиданий удара и конца прошли, чувство притупилось и что-то внутри подсказывало, что падение может быть бесконечным или по крайней мере очень долгим. Таким же долгим, как сама жизнь, – таким же коротким… тогда только стало возможным оторваться от двери, за которую, оказывается, продолжал держаться, и выйти на середину – зачем-то… Эрик стоял и озирался, будто хотел что-то вспомнить, хотел, но не мог. Ах да – Элли. Элли. Элли ушла. Я не слышал. Дверь не хлопнула, замок не щелкнул. Не закрыла дверь. Он сходил, проверил. Дверь была закрыта. Непонятно. Может быть, лил воду и не слышал. Сейчас она пойдет и вызовет полицию. Изнасилование. Я ее изнасиловал. Эрик повторил это несколько раз, пытаясь понять смысл слов. Слова были как из ваты. Меня арестуют. Будут судить. Посадят в тюрьму. Потом перевезут на рудники. Ну уж нет. Он взял дорожную сумку, бросил в нее какое-то белье, рубашку, теплый свитер, плащ из пленки, что-то еще. Оделся и обулся более основательно. Пересчитал деньги. Оказалось тридцать семь динаров с мелочью и восемьдесят марок. Марки надо бы обменять. Пока он сунул их за подкладку сумки.

Оказалось, что уже вечер. Странно – прошло так немного времени. Есть два десятка мест, где можно пожить спокойно, не привлекая ничьего внимания. Вот хотя бы… он попытался вспомнить – ничего не получалось. Вдруг откуда-то снизу всплыло имя:

Меестерс. Точно, подумал Эрик. Именно Меестерс. Он же приглашал, так и говорил: если тебе, мол, некуда будет податься – приезжай, всегда буду рад… Поезд отходит, кажется, в час ночи. Решено – к Меестерсу.

Да, но деньги… Восьмой час, Святоша должен быть уже дома – спит перед ночной сменой.

Бодро – даже то падение в темноту стало призрачным, ненастоящим, маленьким в сравнении с остывающими от дневного жара громадами домов Нового центра – Эрик пересек проспект Сорокалетия Республики, нырнул в арку, где громоздились мусорные баки, пролез между раздвинутыми прутьями забора, огораживающего пустой, подлежащий сносу четырехэтажный особняк – одно из мест, где собирались прошлым летом «Малютки» и «Чугунные», одни на чердаке, другие в подвале, – и, сокращая путь, пошел вдоль заднего забора огромной автостоянки, битком набитой машинами со всей Европы. Года три назад, когда динар был еще в цене, на этом заборе гроздьями висели пацаны, скупая у туристов вещи и спиртное; нынче не было никого. Пипиевичи жили в старом, еще довоенной постройки квартальчике, в трехэтажном доме с двором-колодцем и галереями на втором и третьем этажах – с галерей и попадали в квартиры. Всегда двор этот был многолюден и шумен, сегодня же – непонятно – не было никого. Эрик поднялся на третий этаж, подошел к знакомой двери. Кто-то, не открывая окна, смотрел на него из квартиры второго этажа. Из двери Пипиевичей вышла какая-то незнакомая старуха и прошла мимо Эрика, не замечая его. Эрик посмотрел ей вслед, потом постучал. Дверь тут же открылась, будто стука ждали. Это была мать Пипиевича, тетя Ралица.

– Эрик, – сказала она, – а я думаю – кто это? А это Эрик.

– Здравствуйте, тетя Ралица, – сказал Эрик.

– Здравствуй, – сказала она. – Ты проходи.

Эрик вошел, она закрыла дверь и пошла впереди него, приглашая его в комнату. Эрику показалось, что в комнате много людей и все молчат, но он ошибся – никого не было.

– Садись, – сказала тетя Ралица и подвинула Эрику стул. Он сел, облокотясь о стол, покрытый белой нарядной скатертью. Тетя Ралица села напротив него и улыбнулась.

– Как живешь, Эрик? – спросила она. – Домой не поехал?

– Кому я там нужен? – сказал Эрик. – Они мне даже не пишут.

– Как плохо, когда родители не понимают детей, – сказала она и замолчала.

– Что-нибудь случилось? – спросил Эрик.

– Да, – сказала она и опять замолчала.

– Что-нибудь с Ангелом?

– Да. Его застрелил полицейский. Представляешь? – Она усмехнулась. – Говорят, он ударил полицейского и побежал, и полицейский выстрелил в него. Врут, наверное. Зачем Ангелу надо было убегать от полицейского?

Эрик похолодел. Это из-за марок, подумал он. Никогда бы Святоша не стал убегать – наверное, его накрыли с поличным, с марками в руках… или еще с чем-нибудь, посерьезнее, кажется, последнее время у Святоши стали появляться чересчур большие деньги…

– Ты представляешь? – продолжала она. – Вызвали в морг, на опознание. Лежит, спокойный такой, хороший… – Она опять усмехнулась. – Да что я тебе… Кофе хочешь? Эрик замотал головой, сказать что-нибудь он не мог.

– Вот и хорошо, сейчас кофе попьем, сейчас я его сварю, и попьем… Странно, знаешь, – ты есть, я есть, а его – нет. Не жизнь, а непонятно что.

Она пошла на кухню, а Эрик вдруг начал раскачиваться на стуле:

вперед-назад, вперед-назад – как метроном, что-то раскручивалось у него внутри, он просто не мог иначе – судорожно вцепившись руками в край стола, сжав зубы, он качался на стуле, пока стул не заскрипел, тогда он с трудом оторвал одну руку от стола и вцепился зубами в запястье, пронзительная боль принесла облегчение… Тетя Ралица расставляла на столе чашки, сахарницу, корзинку с печеньем и конфетами, наливала кофе из кофейника («Сладкий, Эрик?» – «Чуть-чуть»; «Сливки?» – «Нет, я – черный…»), а Эрик, прикрыв левую кисть носовым платком и не убирая руку с колена, сосредоточенно пил совершенно безвкусный напиток, откусывал кусочки знаменитого печенья тети Ралицы и о чем-то думал – сам не понимал о чем.

– …как бы хорошо всем было, – услышал он вдруг ее голос и вспомнил то, что она говорила только что: чтобы Эрик переселялся к ней, комната Ангела будет его комнатой, а вещи Ангела – его вещами (и сам он будет Ангелом – ангелочком, подумалось Эрику), и ей будет не так одиноко, и Эрику, почти сироте при живых родителях, будет лучше, и всем будет хорошо, – Эрик испытал вдруг острый укол неприязни, потому что это был запрещенный прием: ей нельзя было этого предлагать, потому что она знала, что Эрику будет невозможно отказаться, – по крайней мере, нельзя было предлагать сейчас…

– Тетя Ралица, – сказал Эрик. – Подождите немного. Я просто не знаю, как буду жить. Может быть, я скоро уеду… домой. И вообще – я стесню вас. А Август вас любит, я знаю. Он хочет на вас жениться.

Август был преподавателем на кафедре всемирной истории в университете, где учились Эрик и Святоша, и у него уже несколько лет тянулся с матерью Святоши странный безнадежный роман; и Эрик, и Святоша об этом знали и очень сочувствовали Августу.

– Милый, – сказала тетя Ралица грустно, – Августу не это мешает… мешало, мешает и будет мешать… Августу – вовсе не это… Я, кажется, догадываюсь, почему ты отказываешься. Она симпатичная. Я видела вас на бульваре. Чтоб ты знал: я не навязываюсь тебе в матери. Но комната Ангела с сегодняшнего дня – твоя. Хочешь – живи, хочешь – не живи. Ты меня понимаешь?

– Спасибо, тетя Ралица, – сказал Эрик.

– Хоронить будем послезавтра, – сказала тетя Ралица.

– Я приду, – сказал Эрик.

– И еще, – сказала тетя Ралица. – Мальчик мой… – Она запнулась. – Ты шел к Ангелу… тебе было что-нибудь нужно?

– Да, – сказал Эрик. – Я хотел занять немного денег.

– Ты будешь смеяться, – сказала она, – но я так и подумала.

Август всерьез считает меня ведьмой – я умею слышать чужие мысли. Сколько тебе надо?

– Я у вас не возьму, – сказал Эрик. – Похороны… и вообще…

– На похороны не нужно ничего, – сказала она. – И на поминки.

Нас, славян, здесь не так уж много, и живем мы тесно. Если кто-нибудь умирает, хоронит его вся община. Ты хочешь что-нибудь купить своей девочке?

– Нет, – сказал Эрик. – Мне нужно съездить в столицу. На один день. Это насчет моей будущей работы.

– Понятно, – сказала тетя Ралица. – Вот тебе… – Она достала из ящика серванта деревянную шкатулку. – Вот тебе три сотни. Вернешь, когда станешь много зарабатывать.

– Верну, – сказал Эрик. – Я скоро верну.

– Ты приедешь послезавтра…

– Да. Рано утром. Я сразу приду, прямо с вокзала.

Что-то опять начинало происходить с головой, будто кто-то чужой изнутри небольно, но жестко раздвигал все, что ему мешало, и пытался выбраться наружу, и от этих толчков позади глаз стали появляться неяркие, но обширные, с размытыми краями, световые пятна – гасли и появлялись снова…

– Что с тобой? – спросила тетя Ралица, наклоняясь к Эрику. – Ты болеешь?

Опять было как тогда: он, не глядя специально ни на что, не останавливая взгляд ни на чем, видел все вокруг одинаково четко, хотя – он только сейчас обратил на это внимание – обесцвеченно, почти черно-бело…

– Нет… – выдавил он из себя, – нет, спасибо… все хорошо.

Все хорошо. Я пойду, ладно?

– Возвращайся скорее, – сказала она. – Я буду тебя ждать.

Зажав ладонью рот, чтобы не сказать того, что готов был сказать тот, кто уже почти выбрался из него, Эрик бросился к двери, это было как во сне – он перебирал ногами, не касаясь пола, дверь приближалась страшно медленно, потом она открылась сама, распахнулась – он оказался на темной галерее и полетел над галереей к лестнице, по лестнице вниз – все это медленно, медленно, мимо белых лиц, обращенных к нему, мимо одинаковых дверей, которые беззвучно приоткрывались за его спиной и выпускали из себя кого-то, дыхание этого единого существа, вытекающего из дверей, он чувствовал всем затылком и знал, что нельзя ни останавливаться, ни оглядываться, пролетел под аркой входа во двор и дальше, дальше – в темноту, в спасение… только когда ноги коснулись земли, он смог остановиться, он остановился, он упал на колени, скорчился от невыносимой муки утаенной ненависти и закричал сквозь зажимающие рот руки:

– У-у-бью-у! У-у-бью-у! У-у-бью-у!..

Потом стало легче. Казалось, что он разряжается в землю. Последними расслабились руки. Сердце трепыхалось где-то у самого кадыка. Он медленно встал, отряхнулся, поднял сумку – не забыл ее, не потерял, не бросил, странно, – медленно побрел к освещенным громадам домов на проспекте. Какими-то фрагментами он запомнил себя в автобусе: вошел, протянул кондуктору смятый бумажный динар, взял билет; уступил место старику с палочкой;

«Конечная, господа, конечная!» – вышел из автобуса. Здесь уже пахло железной дорогой. Специфический запах креозота и железа. У кассы не было никого. «Один до станции Налль – на ближайший», – сказал Эрик. Запутаю след, подумал он. Они будут искать меня у Меестерса, я меня там не будет… Кассир тупо прокомпостировал картонный билетик, подал Эрику; сдачи у него не хватило, и он сходил в другую кассу разменять сотенную бумажку.

– Поезд отходит в двадцать три сорок, – сказал он. – Не опаздывайте. Восьмой вагон. Счастливого пути. На больших часах в зале ожидания было двадцать один десять. Эрик нашел себе место, сел, поставил сумку на колени и стал ждать. Наверное, он задремал, потому что увидел патруль тогда, когда тот был в пяти метрах от него. Смешанный патруль, два полицейских сержанта и два солдата с автоматами; и еще один патруль у выхода на перрон; и еще полицейские по углам зала. Это был конец, совершенно не имело смысла дергаться… тело обмякло, вместо тела был теперь полупустой мешок. Один полицейский брал документы, второй держал руку на кобуре и пристально смотрел на того, кого проверяют, солдаты стояли за их спинами. Документы, вяло подумал Эрик, надо достать документы. Эрик полез в карман, один из солдат это заметил и тут же поднял автомат. Не дергаться, сказал себе Эрик. Он сделал вид, что не замечает направленного на него ствола. Студенческий билет и водительские права, и то и другое с фотографиями. Вот так и Святоша, должно быть – сделал резкое движение… Эрик протянул документы подошедшему полицейскому, готовый спокойно встать и пойти за ним; полицейский посмотрел на документы, на Эрика, еще раз на документы…

– Билет, – сказал он. – Билет на поезд.

Эрик подал ему билет. Полицейский проверил перфорацию, вернул Эрику все, козырнул. Второй полицейский сказал:

– Сумку.

Эрик не сразу понял, чего от него хотят; первый полицейский истолковал задержку по-иному.

– Мы просим вас, – на «просим» он сделал сильнейшее ударение, – абсолютно добровольно, – опять ударение, – предъявить нам содержимое вашей сумки. Облава вызвана достаточно серьезными причинами.

Эрик слабыми пальцами потянул за язычок молнии, распахнул сумку. Оба полицейских наклонились, заглядывая в нее. Один тронул сумку снаружи, взвешивая ее на руке.

– Благодарим вас, – сказал первый. – Вы оказали содействие полиции.

Эрик, не глядя на них, застегивал сумку. Молнию заело, он с ожесточением дергал за язычок. Закрыл. Патруль уже отошел.

– Зря ты им потакаешь, – сказал сосед, мужчина лет сорока. – И так уже что хотят, то и творят.

– Плевать, – сказал Эрик незнакомым голосом.

Другой патруль кого-то задержал: длинноволосого парня в кожаной куртке. Его поставили лицом к стене и обыскивали. Он что-то сказал полицейскому, тот остановился на секунду, потом круто развернулся и побежал к выходу. Через минуту загремело радио:

– Господа! Просьба всем немедленно покинуть зал ожидания! Просьба всем немедленно покинуть зал ожидания! Просьба…

Зал взорвался гулом голосов. Тут же началась давка в проходах, в дверях. Эрик встал на скамейку, чтобы лучше видеть. Патрулей, конечно, вынесло в первую очередь. Что он такое мог сказать? Ну да, конечно: бомба. И сам спокойно сидел, ждал, когда она начнет взрываться. Очень мило. Полфунта спагетти по ушам. Но в дверях – смотреть страшно. Во, и дубинки замелькали, не могут у нас без дубинок…

Чтобы не слишком выпадать из общего ряда, Эрик подошел поближе к тем, кто давился у выхода на перрон. Там кто-то сумел открыть вторые двери, и толпа потекла быстрее. Эрик заметил, что таких же вот неспешащих, как он, было еще несколько человек – молодые ребята с дорожными сумками и рюкзаками. Ясненько, подумал Эрик. Хороший ход…

На перроне было неожиданно прохладно, тянул ветерок. В ртутном свете фонарей лица толпы казались мертвенно-синими. Я такой же, подумал Эрик. Сквозь толпу, раздвигая ее, двигались патрули, всматривались, кого-то искали. Каждый раз, когда они оказывались вблизи, Эрик пальцами правой руки сильно сжимал левую кисть в месте укуса. Там уже начинало болеть по-настоящему, от боли делалось легче, прозрачнее – как от нашатыря. Подали поезд. В помещение вокзала пока не пускали, кто-то скандалил у входа – нужно было забрать вещи. Наконец вышел полицейский офицер и увел солдат, охранявших дверь. По трансляции передали, что желающие могут пройти в зал ожидания и другие помещения. До отхода поезда было еще сорок минут. Значит, туалеты в вагоне откроют не раньше чем через час. Эрик направился в вокзальный туалет.

– Не нашли бомбу? – спросил он туалетного кассира, подавая ему трешку.

– Идиоты, – сказал тот, отсчитывая ему сдачу. – Вот смеху-то было бы…

Возвращаясь, Эрик задержался у телефонов-автоматов. Кассир сдал ему сдачу двадцатикуновыми монетками. Еще не вполне понимая, что делает, Эрик подошел к телефону, бросил монетку в прорезь и набрал номер Элли. Длинный гудок… Эрик повесил трубку и уставился на диск. Сердце как взбесилось. Он перевел дыхание и опять – пересиливая себя, как входя в холодную воду, – набрал номер. Трубку сняли сразу же.

– Эрик? – спросила Элли там, на том конце провода. Слышно было, как она дышит. – Эрик, ты? Не молчи…

Левая рука Эрика дотянулась до рычага и повисла на нем.

Опомнился Эрик на перроне перед открытой дверью своего вагона. Это ловушка, подумал он. Она сидит и ждет, когда я позвоню, а полиция засекает, откуда позвонили… Ничего, поезд отходит через пять минут, а я поеду не до станции Налль, а до маленького полустанка без названия, когда-то я был там, поезд приходит туда под утро, и там меня ни одна собака не найдет… Откуда-то вдруг взялось странное ощущение повторности – не событий, а так, привкуса событий: запах креозота и мокрого гравия, и трава – мокрая – под руками, и тело не свое – чужое, легкое… все возникло и пропало, только эхо в голове, как в пещере: коннн… коннн… коннн… И одновременно – вместе со свистом ветра того, другого, призрачного мира – вдруг возникла рядом Элли, похожая на индианку в своем странном платье из тяжелого льдисто-белого шелка – такой он ее увидел в самый первый раз и подумал: восточная принцесса, а она оказалась отличной девчонкой, хоть и из богатой семьи, тоже студенткой, тоже университета, хотя и другого, столичного… подошла, потерлась щекой о плечо, взглянула снизу вверх, шепнула: ты меня вспоминал?.. Эрик стоял оцепенев. Свист в ушах переходил в рев, и что-то подсказывало, что падать осталось всего ничего, вот сейчас – твердь… хотелось зажать уши, обхватить голову и бежать, нет – влететь, как мяч, в ярко высвеченную дверь вагона, там спасение, спасение, там тепло, безопасно, мягко, там покой обволакивает тебя всего… но кто-то внутри, полумертвый, приподнял голову и отчетливо прохрипел: Томса, сука поганая, что же ты делаешь? За ревом ничего нельзя было услышать, и Эрик стоял, завороженный светом, вытекающим из двери вагона, пока створки двери не закрылись и не отрезали от него этот свет, вагон тронулся, поплыли перед глазами окна с туманными людьми по ту сторону стекол, все быстрее, быстрее, замелькали, – Эрик, согнувшись, побрел вслед за поездом по перрону, что-то страшно давило со всех сторон, не давало дышать, ноги подгибались, по голове будто бы молотили тяжелыми мягкими кулаками – по темени, по глазам, по ушам – ватными пыльными кулаками, и пыль висела перед лицом, не позволяя ни дышать, ни видеть… он повалился на скамейку, откинул голову назад – и тут же судорожно согнулся – лицом в колени – показалось, что сейчас полоснут ножом по горлу. Но теперь беззащитны были спина и затылок. Сжав зубы, он заставил себя сесть прямо. Конечно, никого не было.

– Вам плохо? – спросили из пустоты.

Эрик вздрогнул и стал всматриваться туда, откуда пришел голос. Пыль, освещенная ртутными фонарями, пришла в движение и сгущалась, образуя что-то оформленное: движущиеся губы, руки, совершающие учтивые жесты, да и голос был знакомый… На скамейку рядом грузно сели, Эрик провел ладонью по глазам, сметая пыль, – помогло. Рядом с ним сидел полицейский, – ноги сами напряглись и поджались, туловище наклонилось вперед, пришлось вцепиться руками в край скамьи, чтобы не вскочить и не дать стрекача, – знакомый полицейский, старший надзиратель того квартала, в котором кемпинг. Эрик заставил себя расслабиться.

– Здравствуйте, господин Ланком, – сказал Эрик. – Извините, задумался.

– А, Томса, – узнал его полицейский. – То-то я смотрю – знакомое лицо. Что ты тут делаешь?

– Подружку провожал, – сказал Эрик.

– Ну-ну. Как же ты теперь будешь?

– Скоро вернется.

– Если скоро – то хорошо. Стоящая хоть подружка-то? Я ее видел?

– Вряд ли, она из другого квартала. А что вы тут делаете так поздно? Говорят, бомбу искали?

– Бомбу, – усмехнулся полицейский. – Бомбу бы – оно бы не помешало… Не знаю я ничего – согнали всех в оцепление, ничего не сказали, ничего не объяснили, никого не пропускать – и точка. Федералы муниципальную полицию в грош не ставят. А между прочим, про такого Артура Демерга ты слыхал? Знаменитейший был террорист. Так вот его наш полицмейстер собственноручно ликвидировал, а уж потом ОБТ это на свой счет записал. Страшная мясорубка там была… Потом расскажу, если хочешь. Пойдем?

– Мне туда, – Эрик махнул рукой через пути.

– Темно, – сказал полицейский. – Не боишься?

Эрик пожал плечами.

Полицейский, кряхтя, поднялся на ноги, усталый и старый, подал Эрику руку:

– До встречи, Томса.

Эрик встал, пожал протянутую руку. Рука была неожиданно сухая и твердая.

– До встречи, господин Ланком.

Теперь надо идти туда, куда показал. Дурак ты, парень, вот и все, прошелся бы под ручку с полицейским, байки бы послушал – старик так и рвется рассказать что-нибудь интересненькое… До виадука было далеко, Эрик спрыгнул на пути и быстро пошел, перескакивая через рельсы, к стоящему на запасном пути товарному составу – и тут каким-то внутренним чутьем, спиной, спинным мозгом почувствовал, что за ним идут – два или три человека. Не оглядываясь, он прибавил шагу – и рванул изо всех сил вдоль состава, забежал за последний вагон – там его уже ждали. Эрик остановился, переводя дыхание. Двое, парень и девушка. Все бы ничего, но у девушки в руках пистолет с необычайно длинным стволом – с глушителем, понял Эрик. Так… Еще двое набежали сзади и остановились.

– Руки за голову, – негромко скомандовала девушка.

Эрик, стараясь не делать резких движений, сронил с плеча сумку, поднял руки, сцепил пальцы на затылке.

– Этот? – спросила она одного из тех, кто гнался за Эриком.

– Этот. Еще в зале его заметил.

Эрика обыскали, ощупали, заглянули в сумку.

– Смелый, – сказала девушка. – Без оружия ходит.

– На чем погорел Кателла? – спросил Эрика один из парней.

– Кто? – не понял Эрик.

– Кателла. Которого взяли.

– Его не могли заподозрить, – сказала девушка. – У него все было чисто.

– Ребята, – сказал Эрик. – Вы меня не за того принимаете. Я ничего не знаю. Я здешний, меня зовут Эрик Томса, да меня каждая собака…

Парень, стоявший сзади него, чуть выдвинулся вперед – Эрик заметил его боковым зрением – и без размаха ударил Эрика в солнечное сплетение. Эрик согнулся, и тот хлестнул его расслабленной рукой по почкам – от удара сразу ослабли и подкосились ноги, Эрик повалился вперед, оперся на руки, и парень, встав перед ним, каблуком наступил на его растопыренные пальцы. Эрик застонал, попытался освободиться – и получил оглушающий удар в ухо. Он упал на бок и замер. Потом в поле его зрения появились ноги девушки. Она подошла и села на корточки. Холодный ствол вдавился Эрику в скулу.

– Не надо заливать, – сказала она. – Мы тебя видели – и в зале, как ты патрулям билет показывал, а не уехал, как потом с полицейским разговаривал. А сюда зачем пошел? Не всех выследил? Щенок ты легавый, кутенок… Значит, так: пытать мы тебя не будем – некогда, а шлепнуть – шлепнем. Задаю вопрос, считаю до пяти, если не отвечаешь или врешь – стреляю. Пистолет бесшумный, так что, поверь, задумываться не буду. Итак: на чем погорел Кателла? Раз… два… три…

– У них были фотографии, – прохрипел Эрик. – Его и вот этого… – он двинул припечатанной к земле рукой.

– Откуда?

– Не знаю. Все организовала федеральная уголовная полиция и ОБТ.

– Что говорилось в ориентировке?

– Что боевики «Белой лиги» готовят взрыв в Южном экспрессе.

– Ты понял, Гри?! – воскликнула девушка, обращаясь к кому-то из парней. – Нет, ты понял? Надо же, какие сволочи! «Белую лигу» вспомнили. Взрыв в Южном экспрессе! Не «Белая лига», – сказала она, презрительно кривя рот, Эрику, – и не в экспрессе, дурная ты башка, а «Бригады спасения» – на дерьмопроводе с вашего вонючего комбината; о вас же, говнюках, болеем, чтоб вы тут не позадыхались… Фил, отпусти его. Иди. Заслужил. И не забудь, и передай своим: «Бригады спасения». Иди.

Эрик медленно поднялся. Лежать было лучше. В голове вновь завибрировало, и засвистело в ушах. Как и раньше, что-то произошло со зрением, он опять видел все вокруг, ни на чем не останавливая взгляд. Симпатичная девочка, черные полусапожки, джинсы и черная куртка, короткая стрижка, в руке у бедра – браунинг с самодельным глушителем; рядом с ней парень в очках, невысокий, но сильный, мощные плечи, широкая грудь – качок; тот, что бил его, Фил, красавчик с усиками, высокий, выше Эрика на полголовы, тонкий, длинноногий, очень ловкий и опасный; четвертый держится в тени, на нем толстый свитер – или бронежилет под свитером? – и дубинки-нунчаки в руке. Эрик увидел, как девушка кивнула ему и как он, находясь почти позади Эрика – не совсем позади, в ракурсе три четверти, – стал поднимать нунчаки к плечу, готовясь нанести удар, Эрик заметил это и пригнулся, разворачиваясь одновременно вокруг оси, правая нога Эрика оторвалась от земли, согнулась в колене и тут же, распрямившись, вонзилась в пах этому парню, длинный Фил все еще делал шаг к Эрику, а Эрик, нагнувшись, подхватил с земли горсть галек – Фил уже прыгнул, нанося удар ногой, но Эрик слегка отклонился, дождался, когда тот опустится на землю, и левой рукой ткнул его – око за око – в солнечное сплетение, и длинный Фил повис на Эрике, зацепившись подбородком за плечо, и Эрик, прикрываясь им как щитом, метнул камешек – сначала в качка, прямо в переносицу, тот взмахнул руками и стал падать навзничь, потом в девушку – в руку повыше локтя, пистолет дернулся вверх, выстрел действительно был беззвучен, разлетелись белые хлопья – пенопласт, – рука бессильно падала, бицепс перебит, да и стрелять теперь нельзя, выстрел будет слышен, – оттолкнул от себя Фила и, когда тот сложился, как ножик, стукнул кулаком по затылку и – одновременно – коленом по носу. Переступив через лежащего, Эрик шагнул к девушке. Она пыталась перехватить пистолет левой рукой, с ужасом – ужасом узнавания – глядя на Эрика, она не могла оторвать от него глаз и потому промахивалась левой рукой по болтающейся правой. Коротким, почти невидимым ударом ноги Эрик выбил у нее пистолет. Вдруг на долю секунды на него накатило: он будто сверху увидел все это: девушку, прижавшуюся спиной к вагону, и себя, на широко расставленных ногах, наклон вперед, кулаки на уровне глаз; и все опять страшно раздвоилось, половинкой сознания он готовился нанести последний удар – ногой в висок, это справедливо, она хотела и приказывала убить его, – а другая половинка вопила, что не сметь и что иначе произойдет непоправимое… и вдруг девушка мягко повалилась вбок, скользнула спиной по стенке вагона и вытянулась вдоль рельсов. И тут все стало как обычно. Без сил, Эрик опустился рядом с девушкой. Что со мной, подумал он отстраненно, как о чужом. Никогда я так не дрался. Я так просто не умею. Что-то не так. В меня кто-то вселился. В меня вселилось чудовище. Он повторил это несколько раз, желая хоть что-то почувствовать, – бесполезно, все было как замороженное. И эта девочка меня узнала, понял он, – она меня узнала и потому так перепугалась. Только поэтому. Нет никаких сил…

– Эй, – он потряс ее за плечо. – Эй ты, как тебя…

Бесполезно.

Сделав усилие, он передвинулся так, чтобы рукой достать до ее лица, похлопал по щекам. Она открыла глаза.

– Ты меня узнала, – сказал Эрик. – Откуда?

– Кав… таратан… – пробормотала девушка и снова закрыла глаза.

Кавтаратан – это далеко. Очень далеко. Значит, просто на кого-то похож. Эрик встал и тяжело побрел прочь отсюда. Вспомнил, что бросил где-то тут свою сумку, и вернулся. Все еще лежали неподвижно, только парень в свитере, скорчившись, ворочался и стонал.

Кав-та-ра-тан… Кав-та-ра-тан… Эрик пересек все пути, продрался сквозь живые изгороди и оказался на задах муниципального спортивного комплекса: стадион, зимние бассейны, корты, еще что-то; злые языки утверждали, что проектировалось все это не как спортивные сооружения – действительно, не слишком удобные, – а как готовый концлагерь на случай чрезвычайного положения. Сейчас, ночью, Эрик увидел, насколько обоснованной была эта крамольная мысль. Стадион, громадная супница с приоткрытой крышкой, стоял в центре асфальтовой площади размером, наверное, километр на километр; по периметру площади расположены были корты, обнесенные высокой проволочной сеткой, пройти между кортами можно было только в нескольких местах, и перекрыть эти проходы было легче легкого, решетчатые щиты стояли тут же, наготове. С наружной стороны каждого прохода стояла П-образная вышка с прожекторами и обширной площадкой наверху, там могло бы разместиться человек двадцать. Что-то похожее, но гораздо большего размера, возвышалось над турникетами главного входа. Некоторые прожектора горели, заливая резким неподвижным светом асфальтовое поле. Это было страшно. Эрик понял, что ни за что на свете не решится выйти под беспощадный взгляд прожекторов и пересечь асфальтовую пустыню. Он вернулся в темноту и осторожно, почти на ощупь, стал пробираться сквозь полудикие заросли, окружающие комплекс. Постой, сказал он вдруг себе. Куда это я иду? В той стороне, за стадионом, был дом, где жила Элли.

Эрик остановился. С ума, что ли, сошел? Прямо волку в пасть. Нет, сказал он себе, я только посмотрю. Дождусь утра и посмотрю на нее. И все. Он даже знал, откуда посмотрит – там, прямо напротив ее дома, крытая автостоянка, и забраться на ее плоскую крышу ничего не стоит… отдохнуть до утра… Он поднес часы к глазам: начало второго. Ничего себе. И устал фантастически… Где-то впереди чихнул, крутнулся и заглох мотоциклетный движок. Эрик остановился. Опять нахлынуло чувство повторности: ревущие моторы, стремительный полет над красной, с черными ямами, землей… Сердце застучало, как в нетерпении. Эрик медленно пошел на звук.

Это была поляна, проплешина в зарослях, и на ней стояло десятка два мотоциклов и сидело в кружок столько же парней и девчонок. Горело несколько подфарников, давая достаточно света, пятачок был маленький, тесный, и Эрик расслышал многое, хотя говорили тихо.

– …потому что знаю. Сам видел, как они…

– Ты же их не знаешь. Как ты можешь говорить, они или не они?

– …точно, что не наши.

– Да уж… Свалят-то на нас.

– Тем смешнее.

– Доказательств-то у них нет.

– А то ты не знаешь, как эти доказательства делают?..

– Зачем только?..

– …проще простого: берешь бутылку из-под шампанского, в пробку вставляешь золотник от камеры, в бутылку – керосин, и через золотник напускаешь газ – пока не перестанет растворяться…

– …смысл, смысл-то в чем?

– Можно попробовать…

– А по-моему, так безнадега все это, надо лечь на дно и отлежаться…

– Лежи, нужен ты…

– А Руммера что – тоже они? Я же говорю…

– …они до этого комбината давно добираются, в позапрошлом году еще бомбу на территории нашли – не взорвалась…

– Надо попробовать. Там недалеко от забора есть такая хитрая цистерна…

– А ты хоть знаешь, что в этой цистерне? Там, может, такое, что весь город… того… без глаз останется?

– Да, но надо же что-то делать…

– А если высоковольтную линию гробануть?

– Как ты ее гробанешь?

– Есть одна мыслишка. Дельтаплана ни у кого нет?

Эрик осторожно сдал назад. Любители, черт бы их побрал… Главное, что смысла в этом меньше, чем в старой подметке. Можно взрывать трубопроводы и цистерны, валить дымовые трубы, забрасывать высоковольтные линии медной проволокой с дельтапланов – бесполезно, бесполезно… Все бесполезно. Его охватывало отчаяние. Все – бесполезно, все на свете… не переломить, не сдержать хода, не отскочить в сторону – вырубят и сожгут леса, загадят море, сожгут воздух, – ничего не поделать, к этому идет, к этому шло всегда и теперь продолжает идти, только все быстрее и быстрее, и потом, когда мы будем выходить наружу в резиновых плащах и противогазах, чтобы отоварить талоны на дистиллированную воду… пахнущую железом и резиной… Сзади донесся негромкий, но приближающийся звук мотора, возник под ногами рыскающий свет фары: кто-то медленно ехал на мотоцикле по тропе. Эрик отступил в сторону, прижался к стволу дерева, слился с ним. Мотоциклист был один. Он ехал чуть быстрее пешехода. Эрик пропустил его мимо себя – почему-то вдруг накатил страх, что-то померещилось, когда увидел на фоне освещенной листвы черный силуэт с круглой, непомерно большой головой, – и в следующий миг Эрик прыгнул по-рысьи на спину мотоциклисту и вырвал его из седла, мотоцикл упал рядом, коротко взревел и заглох, человек лежал неподвижно, и Эрик трясущимися пальцами стал дергать застежку шлема, сорвал шлем – и вдруг, подхваченный непонятно чем, вскочил, прижимая шлем к животу, и бросился в темноту – как в спасение, как в рай, добежал, опустился на колени, благоговейно, бережно расправил ремни, пригладил волосы, не торопясь надел шлем, застегнул ремень и улыбнулся навстречу чему-то такому долгожданному, к чему, оказывается, стремился все это время… но ничего не происходило – секунду, другую, третью… десятую… ну же! – ничего не происходило – это было невыносимо, невыносимо долго… что-то должно было произойти, что-то очень хорошее, но не происходило, и вдруг в глазах поплыли огненные пятна, а рот наполнился криком – ярости и муки, – и Эрик покатился по земле, воя от смертной тоски и обиды, а потом в голове засверкали белые вспышки, а потом почти ничего не было – несло куда-то, несло… Он пришел в себя в воде, в море – плыл куда-то, руки привычно работали, и уже начинали ныть плечи, ноги были босы – разулся, подумал он и вспомнил, как разувался: стоя в воде по колено, лихорадочно дергал мокрые запутанные шнурки, потом порвал их к чертовой матери… над морем, справа, стояла круглая луна, огромная, белая, и ее пересекало пополам узкое подсвеченное облачко. Эрик погрузился в воду и поплыл, потому что на суше ему не было места. Теперь он устал и замерз, хотя и не снял рубашку – плыть она не мешала, а тепло берегла. Он огляделся по сторонам. Не было ни луны, ни огней, ни черта. Была абсолютная чернота кругом. Он лег на спину и почувствовал, что голову держит на воде что-то, потрогал – шлем. Так и плыл в шлеме. Он лежал и смотрел в небо, а на небе не было звезд. Он висел посреди бесконечной черноты. Потом, много времени спустя, море начало раскачиваться. Лежать стало невозможно. Эрик опять поплыл. Чувствовался ветер. Волны перехлестывали через голову, несколько раз Эрик по-настоящему захлебывался. Потом он приспособился плыть на боку, так, чтобы волны приходили со спины. Укачивало. Мутило от качки и от проглоченной соленой воды. Чувство пространства пропало окончательно. Руки и ноги перестали чувствовать и чувствоваться, если он касался рукой туловища, то это было как прикосновение постороннего предмета. Когда его больно ударило волной обо что-то большое и твердое, он никак не мог потрогать то, обо что его било. Наконец это ему удалось. Обросшая водорослями и мидиями шершавая стена, уступ шириной в ладонь, арматура – слава богу, не торчит, загнутая… он поймал прут рукой, держась за него, встал на выступ, скользко, но стоять можно, можно стоять, выпрямился – немыслимая боль между лопатками, как ножом полоснули! – постоял, переводя дыхание, пошарил свободной рукой – и нашарил верхний край стены. Попробовать?… Если бы не так устал, то и не раздумывал бы… Пальцы, кажется, держались крепко. Эрик наступил одной ногой на арматурину, за которую держался, второй рукой ухватился за верхний край стены, подтянулся – внутри все зазвенело – и лег грудью на шершавое неровное ребро, пошарил руками перед собой, за что бы ухватиться, ухватиться было не за что, тогда, обдирая локти, дернулся несколько раз – и повис, теперь край стены был под животом. Перевел дыхание, отдохнул, попробовал закинуть ногу – резануло в паху, нога не поднималась. Снова пришлось ползти на локтях, потом, ворочаясь с боку на бок, подтягивать ноги… на суше телу приходилось куда тяжелее, чем в воде… Ветер был холодный, пронизывающий, Эрик свернулся в калачик спиной к нему – и провалился куда-то. Во сне он страшно мерз, поэтому ему снился то снег, то лед – будто он вморожен в лед и не может шевелиться. Проснулся он от яркого света, бьющего в глаза. Солнце взошло над морем. Эрик с огромным трудом оторвал голову от бетона – каждое движение давалось через боль – и огляделся. Бетонный островок, десять на десять, рядом – что-то вроде геодезического знака из толстых ржавых труб выступает из воды, и берег – далеко, боже мой, как далеко берег и город на нем – и лодка, нет, катер – идет сюда… Снова он очнулся в катере – лежал на чем-то мягком, укрытый одеялами, рядом сидел человек, человек что-то спросил, Эрик услышал слова, но не понял их смысла. Потом – на берегу, его несли, и ветви деревьев проплывали над ним. Потом – на кровати, тепло, сухо, не качает, ничего не болит, кто-то в белом сидит рядом.

– Как вас зовут?

– Эрик, – говорит Эрик и не узнает своего голоса.

– А фамилия?

Эрик силится вспомнить, наконец вспоминает:

– Томса. Эрик Томса, улица Капитанская, дом семь, квартира девятнадцать. Студент университета, факультет естественных наук.

– Что с вами случилось?

– Я шел с вокзала… что-то случилось? Ничего не помню. Где я?

– В больнице. Вас сняли спасатели с волнолома. Вы много времени провели в воде. Вы помните это?

– Нет.

– У вас на голове был мотошлем. Вы ехали на мотоцикле?

– Я не помню, – говорит Эрик беспомощно. – Я шел с вокзала… и все.

– Понятно, – говорит человек и встает. – Хотите спать?

– Наверное, – говорит Эрик. – Хочу.

– Спите, – говорит человек, и Эрик засыпает.

Пошел дождь, перестал и опять пошел – мелкий, злобный, холодный. От него никак нельзя было укрыться, Эрик ерзал, ворочался, наконец проснулся. Капли били по дребезжащему подоконнику. Был уже, кажется, вечер. Сразу засосало под ложечкой – и от голода, и от чувства, что что-то осталось несделанным. Эрик осторожно встал. Ноги держали, хотя и ломило во всех суставах, да и мышцы гудели, как провода под ветром. В палате была еще одна койка – пустая, даже без матраца. Туалет был здесь же: туалет, умывальник и даже душ. Эрик стянул с себя пижаму и пустил самую горячую воду. Струи проникали до самой селезенки, вымывая из организма последние воспоминания об утреннем холоде. Он растирался шершавым полотенцем, когда дверь палаты открылась.

– Больной! – сказал чей-то полузнакомый голос. – Ты куда пропал?

– Иду! – откликнулся Эрик.

Он влез в пижамные штаны и, запахивая куртку, вышел из душа. На незастеленной кровати сидел худощавый, не слишком молодой – за сорок – человек с запоминающимся лицом: огромный выпуклый лоб, переходящий в лысину, живые глазки за очками, слегка приплюснутый нос, светлые усы и бородка – светлые, редкие и не слишком обязательные, а потому, наверное, и неухоженные. Была на нем светло-серая рубашка с короткими рукавами и застиранные до белизны джинсы.

– Полное выздоровление? – поинтересовался он, и Эрик вспомнил этот голос: когда он просыпался, голос задавал вопросы.

– Вы доктор? – спросил Эрик.

– Да, – сказал тот. – Про вас я уже все знаю. Меня зовут Леопольд Петцер, я доктор медицины, психоневролог. Мы сейчас находимся в больнице Общества спасения на водах – я у них изредка консультирую, сегодня, в частности. Пока вы тут спали, я попытался восстановить события вчерашнего вашего дня… Эрик! Слушайте, можно говорить вам «ты»? Так лучше… Значит, дела обстоят… м-м… есть одно обстоятельство, я скажу еще какое, которое заставило меня тобой заинтересоваться. Так вот: все, что я делал, я делал по собственной инициативе, и только. Что бы я ни узнал – дальше меня дело не пойдет. Без твоего, разумеется, согласия. Ни полиция, ни сам господь бог не узнают от меня ничего. Можешь мне не верить, можешь запираться – тогда я тебе не сумею помочь. А тебе нужна помощь, не так ли? Ладно, ты пока думай, а я буду говорить. Значит, по порядку: в седьмом часу вечера Эрик Томса вышел из дома, одетый несколько теплее, чем того требовала погода. За два часа до этого девушка Эрика Томсы вышла из его квартиры в весьма расстроенных чувствах. В восемь часов Эрик приходит к матери своего близкого друга и узнает от нее, что друг погиб, а через десять минут выбегает вон. Наконец, в двенадцать часов ночи его видят на вокзале, он чем-то расстроен, говорит, что провожал подружку, и уходит куда-то. Наконец, в семь часов утра его снимают с того, что называется волноломом, – на самом деле это конец одной из канализационных труб, но сейчас это неважно, – так вот, его снимают с этого волнолома в километре от берега, снимают в бессознательном состоянии, причем на голове у Эрика Томсы шлем, принадлежащий некоему Алексу Ференцу, без определенных занятий, который ночью подвергся – я говорю об Алексе – нападению банды неизвестных подростков и получил легкие телесные повреждения. Наконец, в найденной на берегу сумке обнаружены документы на имя Эрика Томсы и железнодорожный билет на поезд, отходивший в двадцать три сорок… денег вот, к сожалению, не оказалось… Далее: поскольку Эрик Томса был, так сказать, слегка заторможен, то черепно-мозговая травма у него не исключалась, и ему был сделан рентгеновский снимок черепа… и вот, Эрик, увидев этот снимок, я, мягко говоря, опупел…

Эрик чувствовал, что внутри у него все натягивается, натягивается – и вот сейчас лопнет, и тогда уже не будет ничего. Доктор же совершенно спокойно взял с кровати черный конверт и извлек из него пленку: два черных снимка, череп анфас и в профиль, и – Эрик не сразу понял, что это касается его, – в черепе ярко-белый паучок: округлое тельце, отдельно – головка на тонкой шейке, и два десятка стрельчатых ножек, коротеньких и длинных, очень длинных…

– Это… я? – выдавил из себя Эрик.

– Ты, парень, – сказал доктор.

– А – это?..

– Вот и я хотел бы знать… – сказал доктор. – Я так понимаю, что для тебя все это… м-м… слегка неожиданно, так?

– Мягко говоря… – Эрик вдруг почувствовал, что темнеет в глазах, и вцепился в спинку кровати. – О, черт… доктор…

– Воды дать?

– Ладно… сам… не девочка…

– Сиди. Сейчас.

Доктор принес воды, Эрик стал пить и услышал, как зубы стучат о край стакана. Гадость какая…

– Ложись-ка, – сказал доктор. – Ложись, ложись. И не вставай.

Так и будем говорить. Отдышался?

– Да, – сказал Эрик.

– Так где ты мог подцепить эту штуку?

– Без понятия.

– Тебе делали операцию на черепе?

– Да нет же! Вообще не делали никаких операций!

– М-м… Ладно, давай на ощупь. С какими-нибудь клиниками, лабораториями, чем там еще… дело имел?

– Да ничего такого… подождите. Я ведь подопытный в проекте «Цереброн». Но там мне ничего такого не делали, это точно!

– «Цереброн», говоришь. Слышали… Скользкая штучка этот проектик. Расскажи подробнее.

– Да нечего рассказывать! Нас собирают, человек двадцать, и две недели мы сидим по классам и подвергаемся всяческому тестированию…

– Подробнее: какому тестированию? Что больше всего запомнилось?

– Ну… ну, всякому. Сажают, например, перед экраном, на экране что-нибудь показывают, то что-то абстрактное, то хронику, то стриптиз какой-нибудь, а потом появляются вопросы, короткие и очень ненадолго, и надо ответить «да» или «нет» – «да» под правой рукой, «нет» под левой; а потом, например, кнопки меняют местами и смотрят, как быстро приспособился к изменениям… И остальное в том же духе.

– Понятно. Вот ты сказал: человек двадцать. Это всегда одни и те же люди?

– Нет, постоянных пять человек, остальные меняются.

– Тех четверых ты знаешь? Вы общаетесь?

– Там?

– Нет, в промежутках между… м-м… сессиями.

– Как-то даже в голову не приходило.

– Но ты их помнишь? По именам можно назвать?

– Конечно. Это… погодите… черт, заклинило. Ну, помню же всех! Фу ты, дьявол…

– Понятно. Не старайся, бесполезно. В общем, Эрик, без вариантов: эту штуку тебе вживили именно там, вероятно, еще в самый первый раз.

– Да не было же ничего такого!

– Скажем иначе: ты ничего такого не помнишь. Правильно?

– Может быть… А зачем?

– Ну, наверное, кого-то очень сильно интересовало, что именно происходит у тебя там, под крышкой, – доктор постучал себя пальцем по лысине. – А может быть, еще для чего-то. Что с тобой происходило за последние сутки?

И тут в Эрике наконец сдвинулся какой-то рычаг, сорвался приржавевший тормоз: он сел и начал лихорадочно, перескакивая с одного на другое, рассказывать о вчерашнем кошмарном дне и сегодняшней кошмарной ночи, о том, как оскорбил Элли, а потом боялся полиции и прорывался куда-то – черт знает куда – уехать, путая след, о драке на путях, о том, как напал зачем-то на мотоциклиста и как оказался в море, он рассказывал – и становилось легче, что-то вытекало из него, легче – но и тревожнее, страшнее, погибельнее…

А до того, что было до того? – спрашивал доктор, и Эрик пытался припомнить, но не мог. Что это было за письмо? Какое письмо? – не понимал Эрик. Хозяйка говорит, что ты получил письмо в казенном конверте без обратного адреса. Не помню… ничего не помню…

– Давай сделаем так, – сказал наконец доктор. – Пока у тебя в башке эта хреновина, надо соблюдать максимальную осторожность. Я тебе сейчас сделаю укол, ты уснешь, и я тебя вывезу отсюда и спрячу. Боюсь, здесь тебе находиться небезопасно. А потом мы подумаем, как жить дальше.

– Зачем укол? – испугался Эрик.

– Послушай, старик, – сказал доктор, – у тебя в мозги встроена машинка, которая не то читает там что-то, не то пробует писать. Отключить я ее могу только вместе с мозгами. Будут вопросы?

– Извините, доктор, – сказал Эрик. – Я просто не знаю, как надо себя вести в такой ситуации.

– А то, можно подумать, я знаю… – проворчал доктор.

Он вышел из палаты, и тут же Эрику стало страшно. Страх был противный, липкий, холодный. Эрик подошел к окну – на окне были решетки. В панике он бросился к двери – вошел доктор со шприцем в руке.

– Спокойно, Эрик, – сказал он. – Пока все в порядке.

– Да, – сказал Эрик. – Да. Сейчас… – он опять изо всей силы ущипнул себя за укушенное запястье. Боль была не слишком сильной, от морской воды все зажило. Но все равно стало чуть лучше.

Доктор увидел это и, кажется, понял.

– Учишься управлять собой? – спросил он, усаживая Эрика на кровать и садясь рядом с ним.

– Да, – сказал Эрик. – От боли – легче.

Он сам закатал рукав пижамы и, как ни страшно это было, выдержал укол – закусил губу, но выдержал.

– Теперь пошли поскорее в машину, – сказал доктор. – Еще минуты три ты будешь на ногах.

Они вышли из палаты, и дальше Эрик ничего не помнил. Очнулся он с головной болью, и первое, что увидел: низкий бетонный потолок и голую лампочку на шнуре.

Он попытался сесть – тело было не его. Плечи и икры болели страшно, мышцы вздулись и исходили жаром. Наверное, он застонал, потому что раздались торопливые шаги. Из низкого проема двери появился доктор.

– Ага, – сказал он. – Проснулся.

– Проснулся, доктор, – согласился Эрик. – Только лучше бы не просыпался. Так все болит…

– Вставай и чуть разомнись, – сказал доктор.

Эрик, кряхтя, стал подниматься. Руки и ноги хотели чего-то другого, но он встал и мерзкой раскорякой сделал три шага.

– Все, – сказал он. – Сейчас упаду.

– Ну-ну, – подбодрил доктор. – До той стеночки и обратно.

До стеночки Эрик дошел кое-как, обратно было уже легче. Потом он присел на корточки, еле встал, присел еще раз и еще. Боль стала острее, но мельче.

– О-ох! – выдохнул он и вытер пот с лица. – Страшное дело, доктор.

– Может, помассировать? – предложил доктор.

– Ни в коем случае, – испугался Эрик. – Само отойдет.

– Возможно, нам с тобой еще понадобится физическая сила, – сказал доктор.

Эрик молча кивнул. Он осматривал помещение. Наверное, это был какой-то полублагоустроенный подвал – тяжеловатый подземный воздух, тупая тишина, и нет даже намека на окна. Неуютная мебель: два тяжелых канцелярских стола по углам, потертый диван, покрытый простыней, – на нем он и лежал, – стеллажи с грудами папок, книг, множеством кассет и дискет; между стеллажами – громоздкий компьютер старого образца; впрочем, рядом стол, и на столе вполне современный дисплей.

– Где это мы? – спросил Эрик.

Доктор ответил не сразу – задумался на секунду, прищурился, выпятив челюсть, потом сказал:

– Извини, дружище, но мне кажется, тебе пока этого лучше не знать. Здесь относительно безопасно – вот и все. Эрик вдруг почувствовал тупую тяжесть в затылке. Он подошел к дивану, сел – и вдруг закричал, корчась и зажимая себе рот, закричал от ужаса – мохнатый жирный паук вгрызся ему в затылок, заворочался, размещаясь в теле, пропихивая свои лапы в его, Эрика, руки и ноги, свои жвалы – в его лицо… Потом это прошло – это было невероятно остро и грубо, и омерзительно, но быстро отодвинулось в сторону, в тень; Эрик посмотрел на свои руки: из прокушенного пальца капала кровь. Доктор был где-то рядом, но не ощущался – будто бы Эрик полностью ушел в этот призрачный мир, где были свои счеты и свои законы…

– Гадость какая, – беспомощно сказал Эрик и заплакал. Ему было стыдно плакать, но он ничего не мог сделать. Лучше всего, если бы здесь вдруг оказалась Элли, понял он внезапно, господи, как хорошо бы тогда было…

Доктор принес две большие глиняные кружки с черным дымящимся кофе, сел рядом с Эриком, подал ему кружку, сказал:

– Пей.

Эрик, не чувствуя вкуса, стал глотать горячую жидкость; доктор потрепал его по плечу, откинулся на спинку дивана и тоже стал пить. Потом сказал:

– Прорвемся.

– Который час? – спросил Эрик.

– Половина двенадцатого.

– Чего?

– Ночи.

Эрик прислушался к себе, пытаясь понять, что же сейчас у него там, внутри.

– Знаете, – сказал он, – у меня такое чувство, что я уже везде опоздал.

– Может быть, – сказал доктор. – Очень даже…

Грянул телефон. Эрик вздрогнул и сжался. Доктор подбежал к столу с дисплеем, откуда-то сбоку выудил телефонную трубку, повернулся так, чтобы видеть Эрика, кивнул ему.

– Да, – сказал он в трубку. – Да. Хорошо. Сейчас включусь.

Он пробежал пальцами по клавиатуре, дисплей засветился белым, появились и стали меняться цифры: 10-9-8-7… Доктор поманил Эрика, сказал в трубку: «Спасибо, Рустам, есть картинка» – и дал отбой.

Сначала на экране появилось семь цветных вертикальных полос, доктор порегулировал цвет, потом пошло изображение. Панорама: ущелье, красные скалы и зеленые заросли, прозрачная речка, подвесной мост, черепичные крыши утонувшего в зелени городка на склоне; потом перед камерой появился человек в белой, развевающейся на ветру рубашке с микрофоном в руке, голоса слышно не было, зато пошла бегущая строка: «АВС, 12 июля. Мы ведем наш репортаж из окрестностей Кавтаратана. Того самого Кавтаратана, который на конференции Альянса был объявлен столицей независимого государства Капайя…»

– Кавтаратан? – спросил Эрик; ему показалось, что из помещения исчез воздух.

– Да, – сказал доктор. – Ты, когда бредил, несколько раз повторил это название. Я попросил друзей поискать что-нибудь этакое, связанное с ним.

Изображение на экране сменилось, стали другими цвета:

переместились в красно-коричневую гамму. Снимали откуда-то сверху: узкая улочка, углом выпирающий на нее плоский дом с широкими воротами – склад или гараж, на крыше – трое с пулеметом за мешками с песком, стреляют куда-то вдоль улицы; новый кадр – человек с автоматом и гранатой у угла, бросает гранату за угол – взрыв; перевернутый автобус, огонь и дым, из-за автобуса, кажется, стреляют; камера стремительно метнулась обратно к гранатометчику, поздно – сползает по стене, автомат выпал из рук, и что-то быстрое, темное, как большая крыса, мелькает в углу кадра, камера пытается поймать это что-то; опять крыша с пулеметом, правее пулемета на краю крыши неуловимо быстро возникает лежащий человек, тут же он оказывается на ногах, в руке у него длинноствольный пистолет, один из пулеметчиков, подскочив, падает навзничь, другой выбрасывает вперед руку с пистолетом и утыкается лицом в мешки, третий остается лежать и только дергается несколько раз от ударяющих в него пуль, человек с пистолетом делает шаг назад и пропадает – не прыгает с крыши, а как бы проваливается за ее край. Опять возникает ведущий и говорит что-то, бежит строка, но Эрик не понимает ни единого слова из написанного. Опять на экране кадр с пулеметчиками, красной рамкой выделено место, где сейчас появится тот, с пистолетом; рапид и наплыв: видна рука, взявшаяся за край крыши, потом из-за края возникает медленно летящее горизонтально вытянутое тело – и плавно ложится на крышу, и тут же, без паузы и как бы вопреки всяческой биомеханике и законам тяготения человек начинает подниматься, как неваляшка, не сгибая ног, и только когда он уже почти стоит, становится понятно, что он встал потому, что сильно оттолкнулся правой рукой, в левой у него пистолет – впрочем, нет, не пистолет, а автомат «Узи» с укороченным стволом, – и, еще не приняв вертикального положения, он стреляет – виден язычок пламени на срезе ствола и короткий рывок отдачи, потом он стреляет еще несколько раз, выпрямляется, медленно поворачивает голову направо и налево и делает шаг назад; стоп-кадр и максимальное увеличение: плечи и голова. Темно-серая куртка с глухим воротником, никаких знаков различия; на голове серый же шлем наподобие мотоциклетного с большими полусферическими наушниками, и из наушников торчат вверх короткие, сантиметров по тридцать, антенны. Лицо – нормальное лицо, молодой парень, ничем не примечателен, странно, правда, что в такой момент – и никакого выражения, только глаза, кажется, открыты чуть шире, чем это бывает обычно…

– М-да, – сказал доктор. – Такого даже я не ожидал.

– Чего именно? – спросил Эрик, почему-то не в силах оторвать глаз от экрана.

– Так ты… не узнал? – голос доктора напрягся.

– Кого? – испуганно спросил Эрик.

Доктор ткнул пальцем в экран, прямо в лицо тому, в шлеме.

– Себя, – сказал доктор.

– Нет, – сказал Эрик. – Нет-нет. Что вы.

Он посмотрел на экран. Там было его лицо. Не такое, как в зеркале, а как на фотографиях.

– Нет, – повторил он. – Это не я. Просто очень похож. Это не я!

– Двенадцатое июля прошлого года, – сказал доктор. – Где ты был?

– Двенадцатого?.. – Эрик силился вспомнить и не мог. – Двенадцатого… двенадцатого июля… – Потом что-то прорвалось в памяти. – Там… был там… на сборах. Но мы же никуда не выезжали! Мы же сидели на одном месте! Понимаете: мы никуда не уезжали, мы все время были там! Понимаете: все время! Никуда! Нас вообще никуда не выпускали, мы две недели просидели в классах!

– Конечно… – пробормотал доктор, и Эрик, глядя на него, почувствовал, что и эта опора – память – теперь вовсе не опора, а так… плюнуть и растереть… Тогда он засмеялся. На подламывающихся от смеха ногах он доплелся до дивана, повалился на него – пружины запели. Эрик хохотал, как падал – теряя высоту и набирая скорость.

– Представляете, – пробулькивал он сквозь смех, – я – как капуста, с меня ободрали – а под этим еще, снова ободрали – а там еще, все потерял – и все равно остается, опять ободрали – а новое наросло, чем быстрее теряешь, тем быстрее нарастает, правда, доктор? Смешно же, правда, смешно? Никаких надежд нету, все, предел, – нет, час прошел, и может стать еще хуже, оказывается, что-то еще оставалось…

– Да, – сказал доктор. – Всегда хоть что-то остается…

Он сказал это так, что Эрик замолчал. В нем еще проворачивался смех, но уже не вырывался наружу. Он посмотрел на доктора, как тот стоит, подпирая стену, и понял с пронзительной ясностью, что никаких иных надежд, кроме вот этого поджарого лысого человека, в его жизни не осталось.

– Доктор, – сказал Эрик, – что мне делать? Я ведь не смогу жить… так.

Доктор долго молчал и смотрел на него. Потом подошел, сел рядом.

Спросил:

– Но ты хоть понял, что с тобой сделали?

– Да, – сказал Эрик – и отшатнулся сам от себя.

– Я не справлюсь с этим делом сам, – сказал доктор. – Надо просить помощи.

– Делайте что считаете правильным, – сказал Эрик. – Знаете, я уже вторые сутки живу в ожидании удара… – Он не стал объяснять про призрачный мир, про свист ветра, и доктор, возможно, не понял, о чем речь, но переспрашивать не стал.

– Эрик, – сказал он наконец откуда-то издали.

– Да, – сказал Эрик.

– Я сейчас позвоню одному человеку, – сказал доктор хрипловатым голосом. – Это очень непростой человек, но только он сможет нам помочь… если сможет… и если захочет… Я не знаю, что из этого получится. То есть вообще – не знаю. Но это, кажется, единственный возможный ход…

– Хорошо, – сказал Эрик. – Только пусть – скорее. Я не выдержу долго.

Доктор вдруг оказался у стола и уже набирал номер, – Эрик не уловил того, как он шел к столу, как брал трубку… Над правой бровью запульсировала огненная точка. Эрик прижал ее рукой. Вновь что-то стало подниматься в нем из глубины к свету, мышцы резко напряглись, потом расслабились, растеклись, опали. Внутри безболезненно, но жестко прокрутилось несколько раз – как сорвавшаяся пружина.

– Алло! – сказал доктор в трубку. – Алло, Хенрик? Не разбудил?

Слушай внимательно: ты можешь проверить, не подслушивают ли нас? Ага… хорошо. Хорошо. Что? Ладно, сейчас… М-м… «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, грозный, который ахеянам тысячи бедствий содеял: многие души могучие славных героев низринул в мрачный Аид и самих распростер их в корысть плотоядным птицам окрестным и псам…» Хватит? Нет, всю, конечно, не помню, но большие куски… да. Значит, дело такое: помнишь, мы сидели с тобой прошлой осенью в китайском ресторанчике и давали простор фантазии? Помнишь, да? Так вот: не одни мы с тобой были такие умные, и вообще это уже давно не фантазии. Понял? Абсолютно. На тысячу процентов. Прямо сейчас. И прихвати кого-нибудь из твоих компьютерных гениев. Я сижу в конуре того парня, который жить не мог без утренних газет, – понял, да? Жду. Хорошо. Что? Очень тревожная обстановка. Да, главным образом. Рубнер умер, это ты знаешь. Холера растет, вчера еще двенадцать случаев, а карантин вводить – такое начнется… Жутко, честное слово. Короче говоря, поторопись. Часа через три-четыре? Жду. Пока.

Он положил трубку на рычаг и надолго застыл, глядя в пространство, и Эрик вдруг увидел его плоским, вырезанным по контуру, и тут же – поясной мишенью, мишень увеличивалась: черный безликий силуэт на белом расчерченном крест-накрест фоне… потом что-то случилось, мишень скользнула вверх и стала опять человеком, которого Эрик узнал через несколько секунд, – доктором; доктор наклонился над ним, махнул перед глазами рукой. Эрик с трудом встал.

– Фу, черт, – сказал доктор. – Ты грохнулся, как бревно.

– Ничего, – сказал Эрик. – Душно…

Он вытянулся на диване и закрыл глаза. Душно – это что… Он вновь ощутил в себе паука, напрягся всем телом, но сумел не заорать. Рукой дотянулся до лица – лицо было мокрым от пота. Перевел дыхание. Продержусь, подумал он. Лишь бы не случилось чего-нибудь неожиданного…

Его вдруг потянуло в сон, и он уснул мгновенно. Он понимал, что спит, понимал, что видит сон, и понимание это позволило ему досмотреть этот сон до конца. Он лежал на переплетенных пульсирующих стеблях толщиной в руку, от стеблей отходили тонкие усики, проникающие в его тело. Они позволяли ему двигаться, но, натягиваясь, оказывали ощутимое сопротивление. Он сел, то есть попытался сесть, и получилось, но как-то странно: голова заняла нужное положение, а туловище осталось лежать как лежало. Эрик наклонил голову, чтобы посмотреть, что случилось. Из расстегнутого воротника рубашки высовывалась невероятно длинная морщинистая шея. По плечам рубашка была разорвана, висели мокрые лохмотья. Из-под ткани буграми выпирала мокро блестящая серая кожа, под кожей шевелились мускулы, а дальше, там, где должны были быть лопатки, хищным пучком расходились толстые серо-розовые гладкие щупальца, и из-под них прямо в глаза Эрику посмотрели два других круглых немигающих глубоких глаза. Одно из щупалец лениво захлестнулось вокруг немощной шеи Эрика и сдавило ее, тряхнув, как яблоню, потом убралось, мазнув кончиком по щеке, – Эрик с омерзением дернулся, попытался отмахнуться, но руки не подчинились, он посмотрел на них и увидел, что вместо пальцев у него такие же серо-розовые, только тоненькие, как черви, щупальца; помимо его воли, не слушаясь его и не давая отчета, правая его рука приблизилась к лицу – черви извивались – и накрыла его рот и нос; Эрик скосил глаза и вновь встретился взглядом с теми, другими глазами: их взгляд оставался равнодушен и презрителен. Потом под венчиком щупалец раскрылся громадный безгубый рот, и рука, душащая Эрика, стала заталкивать его голову в этот рот, и в последний момент Эрик успел увидеть, что нити, усики, побеги, проросшие в его тело, расходясь широко, образуют сложную сеть, паутину, в которой барахтается много людей – далеко от него и совсем рядом с ним, а ближе всех, оплетенные паутиной с ног до головы, спина к спине стоят доктор и Элли и смотрят на него: Элли с ужасом и пронзительной жалостью, доктор – внимательно и почти спокойно; и, поймав их взгляд, Эрик на миг увидел себя со стороны: лежащее на спине чудовище, мускульный мешок с венцом щупалец на месте носа, и распятое на брюхе чудовища свое бывшее тело, вернее, его истонченные остатки, и собственную свою голову на длинной шее, которую чудовище тянет в свой рот, – потом рот сомкнулся, и Эрик перестал видеть, он только ощущал сокращения мускулов и слизистое скольжение по коже лица – шея, вероятно, могла вытягиваться как угодно далеко; потом вдруг стало светло, но глаза были залеплены слизью и ничего не видели – но свет бил в лицо, и Эрик, моргнув несколько раз, обрел, кажется, способность различать предметы: перед его лицом висела голая электрическая лампочка, и по границе поля зрения двигались чьи-то силуэты, он хотел посмотреть – кто это, но не мог оторвать глаз от лампы. У него не было чувства, что он проснулся. Он поднял голову и почувствовал свои руки, плечи и шею такими, какими они были раньше, до превращения; болели плечи, болели икры, и поэтому то, что происходило сейчас, могло происходить наяву. Но он никак не мог сосредоточить внимание на людях, которые были сейчас в этом помещении вместе с ним. Тогда он снова лег, повернулся на правый бок и закрыл глаза. И тут же его потрясли за плечо.

– Эрик, вставай, – сказал знакомый голос, Эрик стал вспоминать, кому он принадлежит, и вспомнил, что – доктору. И следом эа этим вспомнил все остальное.

Он сел, тараща глаза, сон выходил из него волнами. К горлу подступила тошнота – будто укачало.

– Доктор, – сказал он хрипло. – Умыться тут где-нибудь можно?

Теперь он видел, что в помещении есть еще два человека: оба где-то сбоку, туманными пятнами – не сразу и разглядишь.

– Вот эта дверь, – сказал доктор.

Холодная вода привела Эрика в чувство. Точно и на самом деле смыл какую-то слизь с лица, с мозгов – стало хорошо и ясно; надолго ли? – будет видно.

Запахивая полы своей пижамной куртки, Эрик вернулся в освещенную комнату; в подземелье, судя по звуку шагов, были и другие помещения – и немалые.

– Позвольте представить, – сказал доктор. – Эрик Томса – студент. Хенрик Хаппа, полковник нацбезопасности, шеф отдела по борьбе с терроризмом. М-м… Амадео Тимко, правильно? Программист, сотрудник того же отдела.

Полковник был чем-то похож на доктора, только лет на десять старше: тоже лысый, крепкий, загорелый, подтянутый, тоже в очках, но без бороды, в сером костюме и при галстуке. Вид абсолютно не полковничий, скорее профессорский. И с ним – совсем молодой парень, почти мальчик, в джинсовой безрукавке на голое тело и с медальоном на груди: рыкающий лев. Полковник шагнул к Эрику, протянул ему руку, другой рукой потрепал его по плечу, сказал:

– Доктор кое-что сумел сообщить мне о вас, и я, конечно, сделаю все, что смогу. Моя должность пусть вас не смущает. Я выступаю сейчас как частное лицо. Доктор тоже не сотрудничает с нашей организацией, у нас с ним сугубо личные отношения – надеюсь, неплохие. Так, Лео?

– Так, – сказал доктор. – Если не считать некоторых нюансов.

– Без нюансов было бы скучно, – сказал полковник. – Эрик, вот это Амадео, по компьютерам он первый в мире. Мы попробуем разобраться, что это за штука в тебе, и отключить ее.

– Вытащить, – сказал Эрик.

– Может быть, и вытащить, – сказал полковник. – Ам, что ты думаешь?

– Пока ничего, – сказал Амадео. – Надо покрутить. Видимо, – он взял рентгенограммы, посмотрел на них, – вот тут есть блок индукционной связи… вероятно, в шлеме – парный блок и какая-то электронная начинка и, скорее всего, обеспечение связи со стационаром. Вряд ли я ошибаюсь. Ну что? – обратился он к Эрику. – Приступим?

– К чему? – спросил Эрик.

– Надо попробовать раскопать начинку вот этой вот штуковинки, – Амадео ткнул пальцем в тело паучка. – Ты не бойся, я осторожно.

– Я не боюсь, – сказал Эрик. – Который час?

– Без пятнадцати четыре, – сказал доктор. – А что?

– Не знаю, – сказал Эрик. – Давайте меня на всякий случай к чему-нибудь привяжем.

– Не помешало бы, – сказал Амадео и огляделся в поисках подходящей мебели.

– Сейчас, – сказал доктор и вышел. Вернулся он скоро, волоча тяжелое кресло с подлокотниками.

– То, что надо, – сказал Амадео.

Эрик сел в кресло, положил руки на подлокотники, дал себя привязать жгутами из разорванной простыни. Ему было страшно, но страх был как бы внизу, по пояс, – там он бушевал и крутился, голова оставалась ясной.

Амадео принес и поставил рядом с дисплеем свой обтекаемой формы чемодан с надписью «Хелионетикс», открыл его. В крышку чемодана был вмонтирован экран, перед экраном был пульт. Бормоча что-то себе под нос, Амадео соединил свой компьютер с тем, который стоял здесь, и с телефонным гнездом. Полковник и доктор молча следили за его действиями.

– Доктор, – сказал Амадео, – еще одной простыни не найдется?

Доктор принес простыню, Амадео набросил ее на стеллаж и развернул кресло Эрика так, что он сидел теперь как бы перед киноэкраном. На уровне глаз Эрика Амадео фломастером нарисовал черный кружок.

– Постарайся смотреть только на него, – сказал он Эрику. – И говори мне все, что будешь чувствовать. Потом он ощупал Эрику затылок, приложил к коже что-то холодное, металлическое и залепил это холодное резиновой лентой вокруг головы.

– Предвкушение чего-то приятного, – сказал Эрик. – Так уже было…

За спиной тихо попискивал компьютер, двигались люди, обменивались отрывистыми замечаниями – Эрик не прислушивался. Потом доктор и полковник вышли покурить. Эрик сидел, стараясь не напрягаться в ожидании неизвестно чего, и черный кружок то таял, то становился неправдоподобно четким, он говорил об этом, и Амадео мычал согласно. Потом позвал:

– Господа! Кушать подано!

– Та-ак… и что? – спросил, подходя, полковник, доктор тоже был где-то рядом, Эрик слышал его дыхание.

– Вот, пожалуйста, схема того, что у него внутри.

– Что-то уж слишком просто, – сказал полковник.

– Да, – сказал Амадео, – в сущности, это просто коммутатор. И вот – несколько вариантов, как могла бы выглядеть внешняя схема… два звена: вот шлем, вот – стационар… Очень просто.

– Минуточку, – сказал доктор. – А нельзя наложить эту схему на схему мозга? Хочу посмотреть, куда идут электроды.

– Попробуем, – сказал Амадео. И немного спустя: – Вот.

– Так, – сказал доктор. – Надо же… А вид сбоку можно?

– Все можно, – сказал Амадео. – Крутите как угодно.

– Ага, – сказал доктор. – Ага… – Он сопел за спиной Эрика, потом принялся что-то насвистывать.

– Ну что? – не выдержал полковник.

– Отвали, Хенрик, не мешай, – сказал доктор. – Амадео, вот этот контур все время возбужден, так?

– Да, – сказал Амадео. – Все время.

– Интересная картина, ребята, – сказал доктор. – Ну, до чертиков интересная. Знаешь, Хенрик, на них работает какой-то гений. Если бы это делал я, получилось бы втрое более громоздко. Чрезвычайно изящно сделано. Эрик, ты можешь гордиться, над тобой поработал великий талант.

– Лео… – сказал полковник, но доктор перебил его.

– Да, Хенрик, – сказал он. – Это то самое. И явно не первые опыты. Вот смотри: эти четыре электрода, по два в каждую лобную долю. При включении контура создается два очага застойного возбуждения, доли изолируются от остального мозга, это как бы временная лоботомия. Но сама кора лобных долей используется для каких-то иных… м-м… вычислительных целей. Микросхемы на живых нейронах, очень изящно. Вот эти электроды, нижние, проникают в ствол мозга и, вероятно, возбуждают тетикулярную информацию, от этого кора сначала тормозится, а потом идет вразнос, активность мозга резко возрастает; а вот этот электрод следит за тем, чтобы она, так сказать, не перегрелась, здесь вот, как видишь, логарифмическая обратная связь. Это вот – совершенно четко – активизация центра удовольствия, а это – центр наказания. То есть при воспитании используется самый старый метод: кнут и пряник. Вот это – интеграция слуха и зрения, и – смотри, – минуя все аналоговые поля, кроме тех, искусственных, в лобных долях – связь с двигательными центрами. Реакция на звук и изображение ускоряется, наверное, на порядок. А вот это, думаю, самое интересное, здесь постоянно поддерживается очаг застойного возбуждения, это область правого миндалевидного ядра, я даже не представляю себе, что это за центр.

– Постоянно – то есть и сейчас? – спросил полковник.

– Постоянно – это и есть постоянно, – сказал доктор. – По полгода он живет с этим вот работающим контуром.

– Эрик, – сказал полковник. – Может быть, рискнем выключить?

– Да, – сказал Эрик.

– Амадео, ты сможешь?

– Порвать эту цепь? – спросил Амадео. – Конечно. Вот.

– Эрик, ты чувствуешь что-нибудь? – спросил доктор.

– Нет, – сказал Эрик. – Ничего. Кажется, кружится голова. Да, кружится. Поехало…

Это было как беззвучный многоцветный взрыв. Эрик шел по канату, висящему над широким рвом, шел совершенно свободно, покачиваясь в такт покачиваниям каната… лупили трассирующими над самой головой, он выстрелил сначала в один пулемет, потом в другой, оба замолчали, он пробежал немного по дороге и нырнул в канаву… Меестерс вел кого-то под руку и говорил: нормального солдата надо готовить для того, чтобы он мог сделать одну сотую того, что вот эти ребята могут сделать без каких-либо тренировок, вот, пожалуйста: мусорщик, студент, шофер, почтальон, слесарь – и любое задание… бежали кучно, не видя его, и он, высунувшись по пояс, пятью одиночными выстрелами положил всех пятерых, трое вообще ничего не успели понять, а двое последних пытались отстреливаться… летел на мотоцикле по разбитой кроссовой трассе… Меестерс говорил: нормальные, средние по параметрам люди, надев наш шлем, превращаются в идеальную боевую машину: сильную, умелую, быструю, самостоятельную в принятии решений… вспыхивали световые пятна и медленно гасли… оружие в руке появлялось мгновенно, и тут же звучал выстрел, Меестерс смеялся: ну, господа офицеры, двенадцать сотых секунды, кто хотел посоревноваться? – офицеры мялись… если кто-то не является к контрольному сроку, начинается следующий этап: поиски и ликвидация опоздавшего… письмо…

Эрик, – возникло откуда-то. – Эрик-эрик-эрик… – заметалось в пустоте. Да, сказал Эрик, да, сейчас. Сейчас.

– Да, – сказал он вслух.

– Что с тобой? – Над ним склонились все трое.

– Помню, – сказал он. – Помню все.

– Блокировка памяти, – сказал доктор. – Так я и думал. Ну, и?

– Запишите кто-нибудь, – сказал Эрик. – В письме было вот что:

ЭРЕБУС 66 68 РАСТР РАСТР ОБСЕРВАНТ 83 ИКОНА КОН К 0000 ИСТ – с новой строки: ПЕРЕХОД ОБРЫВ РАСТР ИСТ – с новой: ПЕРЕХОД 211 00 КОММИТ АПЛАЗИЯ ЭРБ – с новой: КРУГ ФАТУМ ФАТУМ ПРОП 211 66 68 0000 ИСТ – с новой: КОНЕЦ, – это было в письме, которое я получил, я прочитал и почувствовал страх, поэтому съел письмо и сжег конверт, потом с головой стало твориться что-то странное, потом мне надо было уехать, я старался уехать, но у меня не получалось, контрольный срок – ноль часов первого июля, если есть опоздавшие, то собравшиеся начинают охоту за ними…

– Где это заведение? – спросил полковник.

– Платформа «42-й километр» – недоезжая станции Налль; оттуда еще восемь километров по дороге до военно-спортивного лагеря «Гиперборей».

– Понятно, – сказал полковник. – Знаю этот гадюшник.

– Чей он? – спросил доктор.

– Все тех же, – сказал полковник. – «Эребус», ты же слышал…

– Уже пять часов, как идет охота, – сказал доктор.

– Сначала надо добраться, – сказал полковник.

– По шоссе – часа три, – сказал доктор.

– Да, – сказал Эрик. – Скорее всего, поедут на мотоциклах. У них кроссовые «ямахи». Поедут поодиночке, разными маршрутами.

– Откуда ты знаешь? – спросил доктор.

– Они всё говорили при нас, – сказал Эрик.

– Что ты еще знаешь про эту операцию? Почему она так странно спланирована?

– Это аварийный вариант. Если все пятеро прибывают вовремя, все идет по обычному плану занятий. Есть готовый план занятий, экспериментов… как это назвать? Короче, того, что мы должны делать. На этот раз дополнительный эксперимент – это сам сбор, раньше мы просто приезжали в намеченный день в столицу, в лабораторию проекта, и уже оттуда нас увозили – втайне от остальных – в «Гиперборей». На этот раз нас предварительно запрограммировали на то, что мы сможем воспринять программу действий, которую нам пришлют. Сначала хотели вложить жесткую программу, которая включалась бы по кодовому слову, а потом решили усложнить: сделать так, чтобы кодовое слово включало саму возможность введения программы…

– Амадео, – сказал полковник, – что ты по этому поводу думаешь?

– Надо потрошить их стационар, – сказал Амадео. – Там наверняка есть все.

– У тебя есть соображения, как это сделать?

– Есть, – сказал Амадео. – Но мне надо, чтобы не мешали и не дергали по пустякам.

– Нам перейти в другое помещение? – с сарказмом спросил полковник.

– Это был бы идеальный вариант, – сказал Амадео.

– О, эти молодые нахалы, – вздохнул полковник. – И ничего не поделаешь. Подчинимся, господа.

– Меня развяжете? – спросил Эрик.

– А сам как считаешь?

– Думаю, можно, – сказал он. – Просто очень тошно, и все.

Доктор провел их в соседнюю полутемную комнату, где стоял невыносимый запах окурков и вся мебель состояла из брошенных на пол диванных подушек.

– Здесь у них комната отдыха, – сказал доктор.

– Чем они тут вообще занимаются? – хмуро поинтересовался полковник.

– Не беспокойся, Хенрик, – сказал доктор, – это не по твоей части.

– Друг моего друга – мой друг, – сказал полковник.

– Ну-ну, – сказал доктор. – Либералишь?

– Да, – сказал полковник. – И не скрываю.

– Эрик, – сказал доктор, – мы ведь тебя перебили…

– Ничего, – сказал Эрик. – Я вспоминал. Значит, если возвращаются все, работа идет по плану. Если кто-то не вернулся, начинается охота на него… или на них. Эта охота – тоже один из экспериментов. Все делается всерьез. Я, оказывается, убил уже тринадцать человек. Представляете? Пятерых – в позапрошлом году где-то в пустыне Шепсут, там специально устроили побег группе боевиков, а нас бросили им наперерез, а восемь человек – в Кавтаратане в прошлом году…

– А если не вернутся все? – спросил доктор.

– Тогда самоликвидация, – сказал Эрик. – Если не надеть шлем, то… в общем, в течение недели я каким-то образом… умру.

– Как? – спросил доктор.

– Не знаю.

– А как они могут тебя выследить?

– Тоже не знаю. Будут искать, пойдут по следу. В том-то и суть… эксперимента. Эта машина, – он постучал себя по голове, – да еще модифицированная, работает очень хорошо. Нам за ней не угнаться… В общем, ставят задачу, смотрят, как мы ее решаем, центральный компьютер собирает и обобщает информацию.

– Понятно, – сказал полковник. – Я почему-то думал, что центральный компьютер руководит вами.

– Нет. Там, в центральном, – программная модель мозга. Мы поставляем для нее информацию. А Меестерс и те, которые с ним, хотят добиться того, чтобы то же самое, что с нами, можно было делать безо всяких электродов. Меестерс говорил, что мы – промежуточные модели. Он говорил, что этот метод слишком груб и для массового применения не годится.

– Ты понял, Хенрик? – сказал доктор. – То, что я тогда говорил, – один к одному!

– Да, – сказал полковник. – Один к одному… Вообще, Лео, у тебя удивительное свойство – материализовать собственные мрачные фантазии. Причем чем мрачнее – тем более наверняка.

– Это появилось после того, как ты год продержал меня в одиночке, – сказал доктор.

– Согласись, что не зря, – сказал полковник. – И согласись, что это был не самый бесплодный год в твоей жизни.

– Это точно… Слушай, Хенрик, давай подумаем, что будут делать эти волки в нашем городе. Вот они явились на квартиру Эрика, там его нет. Дальше что?

– Искать – по друзьям, знакомым, вокзалам, улицам… Много адресов они знают?

– Да, – сказал Эрик. – Там все университетские друзья, бывшие одноклассники, ну и прочее – всего тридцать или тридцать один.

– Связь между собой у них есть? – спросил полковник.

– У кого? – не понял Эрик.

– У этих… у волков.

– Да. Обычный радиотелефон.

– Частоту знаешь?

– Нет.

– К городской телефонной сети они сумеют подключиться?

– Элементарно, из любой распределительной будки.

– Это хорошо, – сказал полковник, – это очень хорошо…

– Эрик, – позвал доктор. – Тебе не… не тяжело?

– Нет, – сказал Эрик. – Совершенно. Я ничего не чувствую. Все занемело, что ли. Ничего не чувствую.

– Если что-нибудь появится, обязательно скажи.

– Конечно, – сказал Эрик.

Полковник достал из кармана сигареты, предложил доктору, доктор отрицательно махнул рукой, предложил Эрику. «Спасибо, не курю», – сказал Эрик. «Что я – один?» – обиженно сказал полковник. «Ладно, давай», – согласился доктор и взял сигарету. «Надпись на воротах кладбища: «Минздрав предупреждал!»«, – сказал он. «Угу», – сказал полковник. Он сунул в рот сигарету, поднес к ней спичку – не донес, замер, глядя на огонек. Спичка погасла. Он зажег еще одну и смотрел, как она сгорает. «Можно попробовать…» – пробормотал он и встал.

– Что-то придумал? – спросил доктор.

– Да, кажется, – сказал полковник. – Подождите меня, я сейчас… – И он вышел.

Доктор молча курил. Эрик прислушался к себе. Действительно, все как из дерева. Анестезия. Анестезиа долороза, вспомнил он. Патологическое бесчувствие. Оказывается, бывает, раз есть такой термин. Все бывает, все проходит. И это пройдет, и я как следует прочувствую все, что вспомню… я, оказывается, помню все…

– Доктор, – спросил он, – вы не в курсе: при самоубийствах вскрытие обязательно?

– Нет, – сказал доктор. – Только если есть сомнения в причине смерти. А что?

– Я о самоликвидации. Очевидно, эта штука, в голове, способна вызвать такую депрессию, что останется только выбрать подходящий способ…

– Ты не беспокойся, – сказал доктор. – Вытащим мы ее из тебя.

– Может быть, не в ней уже дело? Ведь когда я читал программу, этот паучок работал только на блокировку памяти, так ведь? А программировался уже перенастроенный мозг. Может быть, ее уже бесполезно вытаскивать?

– Насчет этого я тебе пока ничего не скажу, – Доктор задавил окурок в пепельнице. – А вот насчет того, что мозг перенастроен, – тут ты, конечно, прав. Но тогда тем более нельзя спешить с удалением – надо попытаться провести, так сказать, обратную настройку, порвать все эти вновь возникшие связи… Ладно, сейчас более-менее решится с теми, остальными, – тогда поглубже займемся тобой.

– Займемся-то займемся… – начал Эрик и замолчал. Анестезия, видимо, была неполной, и где-то – непонятно где – он почувствовал болезненный укол; острие убралось, и ранка затянулась, но послеболие осталось… след боли, подумал Эрик, или шрам, или как это еще назвать? Ах, черт, что же будет, когда бесчувствие пройдет?..

– Доктор, – сказал он, чтобы увести разговор от опасной темы, – вы тут с полковником так странно говорили о том, что вот это, – он показал на свою голову, – материализация ваших фантазий. Расскажите.

Доктор помолчал, подумал.

– Ты, может быть, обратил внимание, – сказал он наконец, – что Хенрик – несколько нестандартная фигура. При старом Канцлере он спас многих людей, особенно в последний год… страшный был год… меня в том числе. Сейчас… впрочем, это неважно. Главное, что он мыслящий человек. Он, кстати, разработал «теорию терроризма» и в ее рамках предсказал появление экологических террористов еще пять лет назад. Теперь, он считает, на очереди воинствующие феминистки. Да, так вот: армию и все, что с ней связано, он ненавидит лютой ненавистью… впрочем, есть за что. И как-то раз мы с ним разговорились и попытались спрогнозировать, какие еще подлости они готовят. Он перед этим наткнулся на дело Ларри Хербера, был такой интересный человечек сразу после войны – он имел обостренное экстрасенсорное восприятие чужого взгляда плюс соответствующая подготовка – короче, в него невозможно было попасть из неавтоматического оружия. От очереди, понятно, не увернешься. Он выступал с этим фокусом в цирке – давал желающим в себя стрелять. Потом его попытались использовать в каких-то политических махинациях, он был ранен, вылечился и эмигрировал. Но дело осталось, и на него обратила внимание армейская научная разведка – есть у нас и такая. Сначала они пытались разыскивать людей с такими же способностями, ничего не вышло, тогда в ход пошли… м-м… как бы это сказать… специфические методы обучения. Хенрик умудрился сделать так, что программу запретили, а кой-кого из экспериментаторов посадили. С тех пор они Хенрика постоянно держат на мушке, а он, соответственно, их. Да… Понятно, что программу прикрыли только формально, просто ужесточили секретность. И вот я, свободно фантазируя, попытался представить, что там, за высоким забором, может произрасти. В том числе – и твой вариант: вживленные электроды, мини-компьютер для модификации поведения и ускорения нервной реакции, ну и для привития любых навыков без предварительных тренировок. Я, правда, не подумал про шлем, мне казалось, что лучше всего размещать компьютер в полостях тела… несходство, видишь, чисто техническое. А в перспективе – переход на биологические материалы, перекомпоновка мозговой ткани таким образом, чтобы мозг мог работать в двух режимах – нормальном и боевом: переключение на боевой совершается, скажем, по сигналу воздушной тревоги. Наконец, в еще более далекой перспективе – то же самое, но на генетическом уровне, программа перекройки вводится в ДНК какого-нибудь вируса, скажем гриппа… дальше идет полнейший бред, потому что такая программа сразу же начнет мутировать, да и противник не будет сидеть сложа руки… Но вот эта идея – не убивать население стран-противников, а превращать их в своих солдат, – эта идея настолько богатая, что, я думаю, к ее воплощению будут стремиться милитарные интеллектуалы всего мира… черт его знает… Я ведь думал, что все это – завтрашний день. Оказалось – вчерашний… Заглянул полковник, махнул рукой – идемте. Перед экраном сидел Амадео, совершенно растрепанный и безумный. Пальцы рук его метались по клавиатуре, и слышно было, как он шепчет что-то непонятное. На экране появлялись и стирались строки – так быстро, что Эрик не успевал читать. Потом вспыхнула надпись:

«ПАРОЛЬ».

Амадео быстро напечатал: «ТОПФАЙТЕР».

«ВХОДИТЕ».

– Век не забуду вашей любезности, – проворчал Амадео.

– Куда это ты влез? – спросил полковник.

– В справочное бюро, – сказал Амадео.

– Запроси частоту радиосвязи, – сказал полковник.

«Частота радиосвязи между ТПМ и НОЕ», – напечатал Амадео.

«Частота 51.25 МГЦ», – возникло на экране.

– Ультракороткие, – сказал полковник. – Значит, где-то должен быть ретранслятор. Здесь, в городе.

«Частота радиосвязи между НОЕ и СТР», – напечатал Амадео.

«Частота 10.66 МГЦ».

– Блестяще, – сказал полковник. – Можно начинать пеленговать. Хорошо, Ам. Теперь подумай вот над чем: если попробовать вернуться обратно к тому муляжу мозга и сделать так, чтобы прошла команда до самых… в общем, загнать их в депрессию или в кайф. Лучше в кайф. Сможешь?

– Если ни на что не напорюсь, – сказал Амадео. – Там столько ловушек понатыкано…

– На всякий случай держи торпеду наготове, – сказал полковник.

– Обижаете, шеф, – сказал Амадео. – Они у меня увешаны хлопушками, как рождественская елочка. В любой момент – хоть по цепочке, хоть все сразу…

– Давай, Ам, – сказал полковник. – Если честно, то только на тебя и надежда. Постарайся уж не напороться… Кстати, этот гроб ты задействовал? – он кивнул на старый компьютер.

– Нет, – сказал Амадео. – Но в телефонную сеть подключиться можно только через меня.

– Давай так и сделаем, – сказал полковник. – Эрик, дай-ка мне телефоны твоих друзей и прочих.

– Записать? – спросил Эрик.

– Сейчас, – сказал полковник. Он вынул из кармана дискету, ввел ее, дождался, когда на дисплее появится надпись: «Называйте номера». – Диктуй.

Эрик закрыл глаза и стал называть номера телефонов тех, кого он знал в городе. Вспоминать было трудно: как факты давней, другой, прожитой не им жизни. Номеров было шестнадцать. Потом он помялся и назвал семнадцатый – Элли.

Номера светились на экране, а полковник смотрел на них и чего-то ждал. Потом сверху вниз прошел знак оператора, и девять номеров оказались подчеркнуты: пять, начинавшихся с «34», и четыре, начинавшихся с «27».

– Какие это районы? – спросил полковник.

– «34» – это район порта, а «27» – это Пемеж, где я живу. А что?

– Эти номера прослушиваются, – сказал полковник.

– Они? – спросил Эрик.

– Вероятно, да, – сказал полковник. – Ладно. Ждите меня здесь.

Он вышел.

– Доктор, – сказал Эрик. – Помните, я рассказывал, как дрался на станции? Этот, как вы сказали, боевой режим у меня включился сам собой, так ведь? Может быть, попробовать меня активизировать и выпустить в город?

– Надо подумать, – сказал доктор. – Спросим Хенрика.

– В машине, между прочим, целый арсенал, – сказал Амадео, не оборачиваясь. – И при нем два умелых драчуна.

Какие могут быть драчуны, подумал Эрик, когда эти волки успевают достать оружие, прицелиться и выстрелить за одиннадцать сотых секунды? У сепаратистов тоже были умелые драчуны… Через несколько минут вернулся полковник.

– Так оно и есть, – сказал он с ходу. – Пеленгуются четыре передатчика УКВ и один КВ. Так что – они здесь, четверо, сейчас. – Он потер ладонь о ладонь, посмотрел на них, обтер о полы пиджака и сунул в карманы. – Ну, господа? Начнем ловлю дьявола на живца? Амадео, как у тебя?

– Никак, – ответил Амадео.

– Ясно. Значит, значит, значит… Значит, так: Эрик, из тех телефонов, которые не прослушиваются, есть ли… короче, кому ты абсолютно доверяешь?

– Да.

– Где живет абонент? – полковник достал карту, развернул. – Покажи.

Эрик нашел на карте квартал Элли, показал пальцем:

– Вот.

– Хорошо. А мы – вот… четыре километра оттуда. Хорошо.

– Значит, так… – Полковник задумался на секунду. – Ты сейчас звонишь по этому телефону и просишь своего друга, чтобы он позвонил по одному из прослушиваемых и сказал, что ты находишься у него. Понятно? Возле дома мы устраиваем засаду. У нас есть бомба с газом «МЭНГ» – усыпляюще-парализующий коктейль. Сейчас мы ее там установим – и все.

– А население? – спросил Эрик.

– Через полчаса все проходит, – сказал полковник. – Даже голова не болит. Но за полчаса, думаю, мы сумеем их повязать. Значит, объясни кой-какой минимум и скажи, чтобы позвонил ровно через двадцать минут. Какой дом? Вот этот? Номер дома помнишь?

– Улица Коперника, шестнадцать.

– Звони, через десять минут я вернусь, – сказал полковник и вышел.

Эрик снял трубку и стал медленно набирать номер. Господи, что же я делаю, ужаснулся он. Нельзя же так! Поздно… Дурак, боже мой, какой дурак! На том конце сняли трубку.

– Да, – это был голос Элли.

– Элли, это я, – сказал Эрик.

– Я поняла, – сказала она.

– Элли, я не могу тебе объяснить про все то – это долго, а времени нет. Я в очень сложном положении, и я прошу тебя мне помочь. Пожалуйста.

– Да, – сказала она. – Говори.

– Ровно через двадцать минут позвони по телефону 34-66-18, спроси Лукаса и скажи ему, что я прячусь у тебя и чтобы он обязательно рано утром к тебе зашел. Ты запомнила: 34-66-18, Лукас?

– Да, я запомнила. Я сделаю. А где же ты на самом деле?

– Я приду днем. В худшем случае позвоню. Я тебя люблю, понимаешь? Боже мой, как я тебя люблю…

– Я все сделаю. А если этот Лукас придет?

– Скажи, что я не дождался и ушел.

– Хорошо. Знаешь, я так долго… нет, потом. Все потом. Все хорошо. Я жду.

– Я приду.

– Я жду.

– Да.

– Пока.

– Я скоро приду.

– Я тоже люблю тебя… – Короткие гудки.

Эрик положил трубку. Было страшно оборачиваться и смотреть на доктора и Амадео, которые все понимали. Господи, что я натворил… я натворил… Ловля дьявола на живца, вспомнил он. Вот он, живец, – Элли. Я ее им отдал…

Доктор загородил ему путь.

– Мне надо туда, – сказал Эрик.

Доктор покачал головой.

– У тебя нет оружия, – сказал он. – Сейчас вернется Хенрик.

– Вы не понимаете, – сказал Эрик.

– Я все понимаю, – сказал доктор. – Не усугубляй свою собственную ошибку.

– Это не ошибка, – сказал Эрик. – Это даже не глупость. Это вообще непонятно что.

– Знаешь, дружище, – сказал доктор, – я вообще удивляюсь, что ты еще в более-менее здравом рассудке. Я пытаюсь примерить твою ситуацию на себя… черт-те что.

– Я просто ничего не чувствую, – сказал Эрик.

Зазвонил телефон. Эрик вздрогнул. Доктор, кажется, тоже вздрогнул.

– Не берите трубку, – сказал Амадео.

Телефон дал три звонка и смолк. Амадео принялся что-то набирать, посмотрел на экран и сказал:

– Влипли.

– Что? – не понял Эрик.

– Где-то я наследил, – сказал Амадео. – На нас вышла их охранная программа. Черт бы побрал…

– Что теперь делать? – спросил доктор.

– Не знаю. И шеф куда-то смылся, холера. Ну что: нападать или защищаться? Что?

– Попробуй сделать то, что делал, – сказал доктор. – Если ты отключишь мотоциклистов, остальное как-нибудь утрясется.

– Если они нас засекли, – сказал Амадео, – то от порта им ехать минут пятнадцать. Еще можно успеть смыться.

– Полковник приедет через пять. У него машина.

– Ладно, – сказал Амадео. – Если полковник приедет раньше, то тогда уж точно все будет хорошо. – Он засмеялся и повернулся к экрану.

Полковник приехал раньше. Он вошел очень быстро, через плечо у него висело три автомата, в руках была рация.

– Ну, господа, – сказал он, – помолимся, чтобы наша ловушка сработала. Когда твой друг будет звонить? Минут через десять?

– Да, – сказал Эрик.

– Шеф, у меня прокол, – сказал Амадео. – Меня засекла их охранная программа. Я ее отрубил, но номер телефона они теперь знают.

– Очень мило, – сказал полковник. – Тогда тем более постарайся. Ведь если они разорвут связь со стационаром… могут они это сделать?

– Да, – сказал Амадео. – Тогда – аут.

– Вот именно.

– Хенрик, – сказал доктор, – Эрик предложил его активизировать и поставить в засаде.

– Хорошая мысль, – сказал полковник. – Ам, отвлекись.

Эрик сел в кресло, и Амадео приложил к его затылку индукционную антенну. Прошло несколько секунд. Ничего не менялось.

– Готово, – сказал Амадео и вернулся к пульту.

– Ничего не чувствую, – сказал Эрик.

– Пока нет опасности – так и будет, – сказал доктор. – Тогда я тебя сейчас провожу, тут на втором этаже, на лестничной площадке, есть очень хорошее окошечко.

– С этим умеешь обращаться? – полковник протянул Эрику автомат. Автомат был знакомый – для той, новой памяти – «калашников» с откидным прикладом. Эрик протянул руку, чтобы взять автомат, но рука повисла, словно перебитая в локте, в пальцах набрякла отвратительная слабость. Эрик попытался пересилить взбунтовавшуюся руку, напрягся – рука затряслась, упала вдоль тела, а слабость хлынула в плечо, в горло, в голову – его согнуло, скорчило, руки прижались к животу…

– Не могу! – простонал он. – Ну, не могу же! О-о, что ты…

Его передернуло, спазмом сжало горло, глаза застлал туман; сквозь туман он видел доктора и чувствовал, как тот обнял его за плечо и уводит куда-то, уводит, уводит… «Только если блокировать ему память», – донеслось издалека. «Эрик!» – кто-то обращался к нему, и, зная, что за предложение сейчас последует, Эрик закричал:

– Нет! Нет! Не-е-ет!!!

«Успокойся, – говорил ему доктор и двигался рядом, большой и надежный, – никто тебя не заставляет…» Эрик открыл глаза. Было светло и темно одновременно. Доктор был рядом. Амадео влип в компьютер. Полковник стоял, держа один автомат на весу. Потом раздался сигнал вызова, полковник поднес рацию к щеке и отозвался:

– Слушаю.

– Вектора сдвоились, – сказал голос в рации. – «Эй» и «Си», «Би» и «Ди». Вектор «И» остается неподвижным. Пара «Эй-Си» движется на северо-северо-восток, очевидно, по Большому проспекту. Пара «Би-Ди» движется на северо-востоко-восток, угловая скорость мала, усиление сигнала значительное… почти прямое приближение, шеф. Я думаю, они едут как раз по той улице, что и мы.

– Это два мотоциклиста, Эд, – сказал полковник. – На кроссовых «ямахах». Вооружены. Постарайся что-нибудь сделать… но только из засады. В открытый бой не вступай. Это более чем профессионалы, Эд.

– Понял, – сказал Эд. – Тогда, с вашего позволения, я немного отъеду.

– Хорошо. Как там вторая пара?

– Едут. Кажется, свернули. Так… что это у нас?.. улица Коперника, шеф. Они уже почти на месте.

– Хорошо. Не выключайся, Эд. Глеб! Глеб, ты меня слышишь?

– Да, шеф. Все, я их вижу. Они появились. Потом.

– Амадео, – сказал полковник, – найди-ка еще раз этот канал, по которому шла информация от мотоциклистов.

Амадео проворчал что-то, но сделал что от него требовали. По дисплею старого компьютера побежали четыре колонки шестизначных чисел.

– Н-ну… – начал было полковник, и тут в рации раздался голос Глеба:

– Готово. Лежат.

По второй и третьей дорожкам бежали сплошные нули.

– Эд, – позвал полковник.

– Здесь.

– Что там у тебя?

– Вот-вот должны появиться. Я стою за углом, мне вдоль дороги не видно… ага!

Слышно было, как взревел мотор, потом послышалось несколько выстрелов, страшный удар и звук разбитого стекла.

– Эд! – закричал полковник.

Ему не ответили.

– Остался последний, – сказал доктор. Нули бежали по трем дорожкам. – Дай-ка, – он отобрал у полковника автомат.

– Лео, прекрати! – крикнул полковник, но доктор уже вышел из комнаты.

– Проклятье, – сказал полковник. – Амадео, что у тебя?

– Если бы не дергали… – сказал Амадео.

– Уйди вон туда, – сказал полковник Эрику. – За стеллаж. Чтобы тебя видно не было.

– Лучше здесь, – сказал Эрик. – Он не сможет стрелять одновременно в обоих. Может быть, вы и успеете выстрелить… хотя вряд ли. Я буду стоять здесь, а вы отойдите вон к тому столу. Меня он увидит первым.

Полковник молча отошел туда, куда показал Эрик, передернул затвор, направил ствол на дверь. Стояли молча. Ждали. Пищал компьютер.

– Есть, – сказал Амадео. – Пошла команда. Пропихнул.

– Когда сработает? – спросил, не оборачиваясь, полковник.

– Две транзакции, – сказал Амадео. – Секунд сорок.

– Возьми автомат, – сказал полковник.

– Я не умею, вы же знаете.

– Тогда уйди вон туда и ляг на пол.

Амадео послушно ушел и лег. Эрик опять, как было уже несколько раз, почувствовал, как обретают четкость те предметы, на которые он не смотрит. Он медленно пошел к двери.

– Куда? – спросил полковник.

– Ничего, – сказал Эрик. – Все в порядке. Сейчас все кончится.

В коридоре, за поворотом, ударила длинная очередь. Это было как вспышка магния – Эрик сразу увидел то, до чего не доставал взгляд: колено коридора, проемы дверей, еще один поворот – оттуда, от угла, и стреляли, – и кто-то живой, мягкий, движущийся за тем поворотом, а дальше – выход наружу, открытая дверь… Он стоял и ждал новых звуков, и они были, но какие-то непонятные и не дающие изображения. Каким-то чутьем он понял вдруг, что опасности нет. Опасности нет. Это было даже не ощущение – просто неведомо откуда пришедшее точное знание.

– Все, – сказал он полковнику. На экране бежали четыре колонки цифр, и в трех были одни нули, а в четвертой – одни семерки.

– Что – все? – спросил полковник, не опуская автомат.

– Сработало. Пойдемте скорее, пока они не смогли отключить.

В коридоре было почти темно, но в звуке шагов Эрик видел все. За поворотом, спиной к стене, сидел на полу доктор, зажимая лицо руками, а в двух шагах от него, раскачиваясь и постанывая, стоял на четвереньках человек в шлеме, похожем на мотоциклетный. Полковник нашел выключатель, загорелся нормальный свет. Вместе с Эриком они связали совершенно не сопротивляющегося мотоциклиста его собственными ремнями. Потом Эрик снял с него шлем. Когда он снял шлем, человек страшно закричал и подпрыгнул, стараясь головой попасть обратно, но промахнулся и упал ничком. Эрик быстро отдал шлем полковнику.

– Унесите, – сказал он. – Унесите скорее.

Полковник понял и ушел, унося шлем. Эрик подошел к доктору. Доктор был жив. Эрик взял его за одну руку и тихонько отнял ладонь от лица. Лицо было испачкано кровью, но ран видно не было. Он отнял вторую ладонь. На месте правого глаза зияла глубокая дыра, из которой вытекала черная кровь и что-то еще. Правый висок был разворочен, из раны торчал осколок кости.

Бегом вернулся полковник.

– Надо «скорую», – сказал Эрик. – Ему выбило глаз.

– Уже, – сказал полковник. – Сейчас приедут. Я – туда, – он махнул рукой в сторону выхода, и Эрик понял, куда именно.

– Я с вами, – сказал он.

– Ладно, – сказал полковник. Он быстро и ловко перевязал доктора. – Пошли.

«Ямаха» стояла с работающим мотором. Было уже почти светло.

– Ты за руль? – спросил полковник.

– Хорошо, – сказал Эрик. В «этой» жизни он не водил мотоцикл, но теперь все смешалось.

В полукилометре уже стояли две полицейские машины, а за ними – серый «мерседес» с вдавленной дверцей и пробитыми пулями стеклами. Тут же лежал искореженный мотоцикл и труп мотоциклиста в оснащенном антеннами шлеме. Эрик затормозил, полковник, не слезая с седла, показал полицейским свое удостоверение.

– Это наше дело, – сказал он. – Никого не подпускайте сюда и ничего не трогайте. И еще: передайте по всем постам, пусть ищут фургон с радиостанцией. Фургон или «универсал» с зашторенными окнами. Ни марки, ни цвета не знаю. Машина с мощной рацией – и все. Пусть задержат любой ценой до моего появления.

– Есть, – сказал полицейский офицер. – Дать вам охрану?

– Пусть едет следом.

Эрик рванул с места, желтый полицейский «фиат» сначала приотстал, потом подравнялся. К дому Элли они подъехали со стороны крытой автостоянки, и от нее им помахал рукой парень в клетчатой ковбойке.

Мотоциклисты, связанные, без шлемов, лежали рядышком под стеной.

Два «Узи» на ременных петлях болтались у парня на сгибе локтя.

– Отлично, Глеб, – сказал полковник. – Ребята, давайте их в машину и в участок – и под замок до моего появления. Ни в коем случае не развязывать. Боливар троих свезет?

– Свезет, – сказал Эрик.

Втроем, конечно, ехать было не так уж удобно, но – доехали. Перед домом стояла «скорая». Она была пуста. Дверь в подвал была открыта настежь. За дверью было темно и тихо.

– Что за дьявол, – сказал полковник.

Осторожно – полковник впереди, за ним Эрик, последним – Глеб – они спустились вниз. Полковник пощелкал выключателем – бесполезно. Свет из двери кое-как проникал еще сюда, но за поворотом была непроглядная темнота.

– Сейчас… – сказал Эрик. На него опять накатывало. Он хлопнул в ладоши – и увидел, что за поворотом лежат люди. Никакого движения. Никакого.

– Они там. Все. Они все мертвые, – сказал он.

– Спички, – сказал полковник. – У кого есть спички?

Спички были у Глеба. Полковник вырвал из блокнота несколько листков и поджег их.

Доктор с забинтованной головой как сидел, так и сидел, только в груди его было несколько черных дырочек – черных и почти сухих. Рядом лежала пожилая женщина в белом халате, на халате было очень много крови. Парень, тоже в белом халате, лежал вдоль стены, вместо лица у него было что-то вдавленное, страшное. Амадео лежал поодаль, свернувшись в калачик и зажав руки между бедер. Пленного не было.

– Эрик, будь здесь, – сказал полковник. – Глеб, со мной.

– Вы на Коперника? – спросил Эрик.

– Да, – и полковник кинулся вверх по лестнице.

Глеб побежал за ним.

Эрик выждал пять секунд – столько, сколько надо, чтобы завести мотор мотоцикла и уехать. Потом он достал из кармана парня в белом халате ключи от машины. Мотор санитарного «мерседеса» завелся сразу. Эрик почему-то был уверен, что на улицу Коперника убийцы не поедут – они поедут в лагерь «Гиперборей». По Северному шоссе. Выезд на шоссе – с Большого проспекта. Только бы переезд не был закрыт…

Переезд закрыт не был. Эрик не знал, за какой именно машиной он гонится, но был уверен, что узнает ее, как только увидит. Проскочивший перед самым бампером – он снизил скорость перед выездом на шоссе – голубой «вольво» был для Эрика как удар по лицу. Та самая машина. Тяжелый «мерседес» шел ровно и мощно. Эрик разгонял его по третьей полосе, надеясь, что те, в «вольво», не заподозрят такую экзотическую погоню – на «скорой помощи». На спидометре было сто восемьдесят, когда расстояние стало заметно сокращаться. Наконец он поравнялся с «вольво». За рулем сидел Педро по кличке Нос. Кто сидел рядом с ним, Эрик не видел, но на заднем сиденье, откинувшись на спинку, сидел Пол Греич, тот самый мотоциклист, который был в подвале и который ушел из подвала – которого увели… освободили… дурацкое слово в нашем случае, Пол… Впереди был мост, и уже начиналась насыпь въезда на мост, и висел знак ограничения скорости. Эрик, не тормозя, повернул влево и тут же вправо, мгновения растянулись, – дождался, когда начали сминаться крылья и дверцы, встретился взглядом с Полом и насладился его ужасом, Педро что-то орал, – а потом выкрутил руль влево и остался на полотне дороги, а голубой «вольво», зависнув в воздухе и все больше подставляя свету черное узловатое брюхо, лег на крышу и понесся вперед и вниз на острие пыльной тучи, – Эрик тормозил, но даже в диком визге своих тормозов слышал тот скрежет гибнущего железа, – потом закувыркался через бок и загорелся, еще не завершив движения, огонь протянулся за ним, убегающим, и догнал, достал остановившегося, сдавшегося – черно-дымное пламя выросло и поглотило тот ком мятого и рваного железа, который еще десять секунд назад гордо летел по шоссе, унося в безопасность убийц – виновных и невинных. Эрик развернулся и поехал в город. Все, подумал он. Пока – все.

Мимо, обогнав его, пронесся с ревом и грохотом длинный магистральный грузовик, и этот грохот разбудил что-то в Эрике, а может быть, лопнуло что-то из предохранявшего его – потому что он в одно мгновение забыл, как надо управлять машиной. Руки ослабли, и нога соскользнула с педали. Машина останавливалась и съезжала на обочину, и он не знал, что надо делать. Покалеченным боком она пробороздила по бетонному ограждению. Мотор заглох. Непослушными руками Эрик открыл дверцу и почти выпал наружу. Дорога была пуста. Неожиданно для себя он бросился бежать прочь от машины. Ему казалось, что она сейчас взорвется. Он бежал долго, дыхания уже не хватало. Надо было залечь, чтобы уберечься от взрыва. Он лег и закрыл голову руками, чтобы уберечься от взрыва. Уберечься от взрыва. Потом он сделал это еще раз, сам в себе: лег и закрыл голову руками, сжался, закусил губу, чтобы не закричать, – сейчас должно было произойти что-то, что разнесет мир на куски… Так он лежал в ожидании чего-то ужасного и не хотел слышать, как рядом остановилась машина – запах бензина, резины и нагретого металла, – и кто-то подбежал к нему – тому, внешнему, бесчувственному, как панцирь черепахи, – с ним что-то делали, тормошили, о чем-то спрашивали, потом, кажется, куда-то вели… Он только крепче зажимал уши и прятался внутрь себя, стараясь ничем не выдать своего присутствия. Он не знал, сколько времени пробыл так: с зажатыми ушами и закрытыми глазами. Кажется, много. Один раз он попытался приоткрыть глаз, но режущий свет многих ламп, преломленный на хромированных поверхностях и острых гранях, заставил его вновь зажмуриться – любая темнота была лучше этого адского света. Что-то делали с его панцирем, и панцирь как-то вел себя, – Эрик старался не думать о нем и не прикасаться к нему. Это было что-то большее, чем брезгливость, – что-то такое, чего нельзя преломить в себе, потому что если преломишь, то сломаешь себя. Что-то делали с его панцирем… Но я же не хотел! – голоса не было. Я не виноват ни в чем! – крик не шел через горло, охрипшее от другого крика. Что-то делали с его панцирем… И все-таки однажды он смог открыть глаза.

Буроватое огромное солнце висело невысоко над горизонтом, и далекие горы были светлее, чем небо, – как на негативе. Гладь озера застыла. В воздухе растекалось предчувствие урагана. Эрик сидел на высоком табурете у стойки бара перед пустым бокалом. Рядом сидели другие – он не видел лиц. Подошел бармен, спросил о чем-то. Эрик не знал слов, но понял его и кивнул. Бармен поставил перед ним еще один бокал – полный, с синей соломинкой. Эрик попробовал. Было вкусно и некрепко. На всякий случай Эрик проверил деньги в кошельке. Кошелек был незнакомый, новый, пахнущий хорошей кожей. Деньги тоже были новые, хрустящие, совершенно незнакомые. Эрик понимал только цифры. Числа были маленькие: «1», «2», «5». От таких цифр на деньгах он давно отвык. Он допил коктейль и расплатился. Откуда-то он знал, что надо отдать бумажку с цифрой «1» и отмахнуться от сдачи. Стойка бара располагалась под навесом, вокруг, на тротуаре, стояли столики и стулья, мимо них надо было пройти и спуститься по лестнице. Лестница вела на пляж. Пляж был уже почти пуст, люди собирали вещи и уходили, служители в оранжевых комбинезонах снимали тенты и убирали зонты. У причала несколько ребят, черные, как негры, вытаскивали лодки из воды. «Го, сола! – закричал один из них. – Харту у ло!», Эрик знал, что «сола» – это лысый, а «харту» – помоги. Он подбежал и стал вместе с ними волочь лодки по песку. Потом, когда лодки вытащили и перевернули, ребята расселись кружком и закурили. Предложили Эрику – просто из вежливости, они знали, что он не курит, но предлагали на всякий случай: вдруг ты втайне от нас начал, а мы не ведали и теперь невзначай тебя обидим? Из разговора Эрик кое-что понимал. Сегодня, оказывается, утонула девочка из деревни. Переходила речку вброд, течением подхватило и понесло. В озеро вынесло уже мертвую. Представляешь: платье надулось и держит на воде, а она уже захлебнулась. Двенадцать лет. Бывает же так… «Туар», – сказал один из парней и хлопнул Эрика по колену. Эрик оглянулся и встал. К нему шла Элли – он сразу узнал ее, хотя она изменилась. На ней была красная маечка без рукавов и белые шорты. Она была почему-то совсем не похожа на себя, но Эрик сразу узнал ее. Ребята загомонили, и она помахала им рукой. Эрик сказал: «Го, стерос!» – и пошел навстречу Элли. «Го» означало и здравствуй, и прощай – привет, одним словом.

– Ты почему меня не дождался? – спросила Элли. – Я тебя везде ищу.

Эрик непонимающе глядел на нее. Она изменилась. Лицо похудело, поэтому глаза стали еще больше. Волосы сделались светлее – выгорели на солнце и приобрели пепельный оттенок. Эрик никогда в жизни не видел волос такого цвета.

– Элли, – сказал он. – Господи, Элли.

– Ну, что ты? – сказала она. – Ничего страшного. Я так и думала, что ты опять куда-нибудь убредешь.

Эрик хотел что-то сказать, но не смог. И – странно – с появлением Элли в нем возник комок глухого, но сильного недовольства.

– Ну а почему ты не спрашиваешь, как я справилась с заданием, – засмеялась Элли. – В общем, все гораздо лучше, чем казалось. И проще. Статус беженцев нам предоставят, надо только сесть и написать подробное заявление. Пособие выдали, и знаешь сколько? Две тысячи крон! Это можно спокойно жить целый год, так как будут еще бесплатные талоны на питание. И этот человек сказал, что тебе надо пройти медицинское обследование, и тогда назначат пенсию: семьдесят крон в месяц, а если через год ты не сможешь начать работать или учиться, то тебе ее продлят. Видишь, как хорошо. И еще из тех денег осталось почти шестьсот крон. Так что совершенно нечего бояться.

– Я ничего не боюсь, – сказал Эрик – сказал не столько ей, сколько себе, и не столько утверждая это, сколько этому удивляясь. – Я почему-то ничего не боюсь, Элли…

– Это ты-то не боишься? – ехидно сказала Элли. – Ты так нервничал, что мы останемся без денег и мне придется идти на панель!

– Ну что ты несешь? – сказал он. – Ну что ты такое несешь, когда все хорошо, когда сейчас начнется такой ураган, когда – боже мой! – ты рядом… с ума сойти…

– Нет, – сказала Элли. – Ну, что ты? Не надо.

– Хватит, ты хочешь сказать?

Элли промолчала.

Эрик потрогал затылок. Волосы отросли на два пальца, и шрам хоть и чувствовался, но виден уже, наверное, не был. Так, сказал себе Эрик. Чтобы раз и навсегда: ничего не было. Ничего. Ты ни в чем не виноват, понял? Ни перед ней, ни перед собой. Все с самого начала. С нуля.

Они поднялись по лестнице с пляжа на набережную и от набережной пошли по узкому крутому переулку. Эрик знал эту дорогу – она вела к дому. К их с Элли дому. Неподвижный, мрачный воздух вдруг сдвинулся и потек, все быстрее и быстрее. Зашумели деревья. «Скорее!» – сказала Элли, и они побежали. Они добежали до знакомого дома и по наружной лестнице поднялись в мансарду. Через секунду начался ливень. Здесь все было как всегда – Эрик огляделся, быстро узнавая предметы. Их было мало: стол с посудой на нем, два парусиновых стула, шезлонг и два надувных матраца, брошенных в углу один на другой. Дешевая цветастая люстра висела на проводе, потому что крюк из потолка был выдран с мясом. Вон та дверь – это стенной шкаф, а вон та – так называемые удобства.

– Я в душ, – сказал он.

Стоя под холодной струей, он попытался вспомнить то, что было связано с этим домом, но у него ничего не получалось. Когда он вышел, Элли сидела на стуле посреди комнаты и плакала.

– Элли! – Он бросился перед ней на колени. – Элли, маленькая, что с тобой? Что случилось?

– Ничего, – сказала она. – Ничего. Все хорошо. Я так устала…

– Все будет хорошо, вот увидишь, – сказал Эрик. – Мне лучше. Я сегодня как проснулся.

– Да, – сказала она. – Конечно, все будет хорошо.

– Конечно, вот увидишь.

– Я когда плачу, то из меня тревога выходит…

– Ты меня прости.

– Зачем ты опять об этом?

– Да? Хорошо, я не буду.

– Не надо.

– Я не буду.

Дождь молотил по крыше, и ветер сотрясал оконные стекла. Стало темно, и они сидели в темноте.

– Элли, – позвал Эрик.

– Что?

– О чем ты думаешь?

– Мне захотелось вдруг, чтобы мы никогда не умерли.

– А мы умрем?

– Да.

– Странно, – сказал Эрик. – Правда, странно?

– Очень. А ты о чем думал?

– Не знаю. Я теперь так мало знаю о себе… И я еще почти не умею думать. Выпотрошили и зашили… Давай не будем обо мне.

– Ладно, – сказала Элли. – Мы привыкнем, правда?

Прошла минута, другая…

– Да, – сказал Эрик. – Мы привыкнем.