Примета

Под стеклянным гулким сводом

Сбившиеся голоса.

С каждым днем и с каждым годом!

Глуше эта полоса.

В этом мире нереальном,

Близко или вдалеке,

Объявленья на вокзальном

Непонятном языке.

Но по странному наитью

Люди всё это опять,

Словно связанные нитью,

Умудряются понять.

Только выскочив из подъезда,

У других уже на виду,

Шаг привычно ускорив с места,

Пробуждаемся на ходу.

По спешащему дружно люду

Бьет лучом голубая высь.

Что так много детей повсюду?

Ах, каникулы начались!

Как щеглы или канарейки,

Ребятишки в метро шумят.

Сунул в щель четыре копейки —

«Правду» выщелкнул автомат.

Эскалатора шаткий желоб.

Чья-то челка или коса…

Снов легчайших или тяжелых

Позабытая полоса.

Увидел нескольких солдат

В метро, где гул привычный длится.

Но незнакомый лег закат

На их задумчивые лица.

А лейтенант их молодой —

Куда он с ними? Вряд ли в отпуск.

В его глазах дрожит порой

Какой-то странный дальний отблеск.

Не ощущают на себе

К ним обращаемые взоры.

Что там — в недавней их судьбе?

Тревога? Ночь? Ущелье? Горы?..

В похожем на этот, былом сентябре,

Когда синевы наплывает лавина,

Березку свою посадил на бугре

Счастливый отец в честь рождения сына.

А годы стремительно — каждый как вскрик —

Мелькая, проносятся справа и слева.

И что-то бормочет согбенный старик,

Ровесник могучего белого древа.

Дед смутился — не узнал.

Ведь годов-то — с перебором.

Вспомнить, виделись в котором,

Нету сил уже — устал.

Чуть покачиваясь, он

Смотрит, светлого светлее,

Долгой старостью своею

Незаметно опьянен.

Как бывает у кого! —

Мы свой возраст молча терпим.

Впрочем, старость — только термин.

И не более того.

Март и апрель поменялись местами:

Синее небо горит в феврале,

В марте метели с густыми хвостами

Ходят кругами по белой земле.

В общем, погода, порядок ломая,

То прохрустит по апрелю ледком.

То поразит зноем раннего мая,

То и в июне обдаст холодком.

Остро причастны к раскатам и вспышкам

Так мы живем возле грозной реки,

С возрастом нашим считаясь не слишком

Логике строгой и то вопреки.

Промытый ливнем день весенний.

Высокая голубизна.

Больница. Время посещений.

И кто-то смотрит из окна.

На каждой крашеной скамейке

Так умилительно, хоть плачь,

Сидят по две и три семейки

Со сверточками передач.

И к ним выходят их больные,

Задумчивы и смущены.

Их лица, бледные, родные,

Улыбками освещены.

Но в этом слабом слитном гаме

Мне пара странная видна:

Она в халате, он в пижаме,

И с ними рядом тишина.

Судьбою пойманы с поличным

У рокового рубежа,

Гуляют в скверике больничном,

Друг друга за руки держа.

Все думал о тебе

С момента нашей встречи:

Нечеткость при ходьбе

И затрудненья в речи.

Так ходят старички

Перед началом краха.

Но заглянул в зрачки

И не заметил страха.

Ты вид держал такой,

Как будто все в порядке

И снимет как рукой

Любые неполадки.

А юности черты,

Которые не скроем,

Казались так чисты

Под этим поздним слоем.

Словно ищет прописки

Боль с решимостью всей.

Позвоночные диски,

Охнув, сходят с осей.

Мимоходом отметив

Пот, плывущий со лба,

Констатирует медик

Искривленье столба.

Были волосы русы,

И румянец не чах.

Непомерные грузы

На широких плечах.

Где ломались рессоры,

Там ты был хоть куда.

И катились, не скоры,

Золотые года.

Через гати и сходни…

Что ж ты стонешь, чудак,

Будто только сегодня

Что-то поднял не так!

Улица осенняя.

Лейтенант в фуражке.

Церковь Воскресения

На Успенскомвражке.

Вечер над столицею

Помнит листьев пляску.

Воздадим сторицею

Мы ему за ласку.

Смутное волнение,

И морозец ранний.

Хочешь исполнения

Собственных желании?

Что ж я тут поделаю

Не в стихах, так в прозе?

Постучу по дереву —

Вон по той березе.

Опустело поле сонное.

Вечереет, и она

Только-только с третьей соткою

Управляется одна.

День Победы — время самое,

Чтоб картошку ей сажать.

Над налитой ливнем ямою

Долго руки моет мать.

Рядом дочь ее внебрачная

На далекий смотрит плес,

Мелкорослая, невзрачная,

Дорогая ей до слез.

Затихает птичья сутолока,

И в холодный этот час

Лес глубокий, полный сумрака,

Как всегда, тревожит нас.

Нашему хозяину машину

Яблок из деревни привезли,

А жена, уехавшая к сыну,

Находилась все еще вдали.

Что-то не сработало, как видно.

Некому готовить пастилу,

Создавать варенье и повидло.

Тут он разместил их на полу.

Мы и проклинали их в запале,

Яблоки рассыпанные те.

Мы на них, пугаясь, наступали

В тесном коридоре, в темноте.

Или же, как заяц на проселок

Из лесной туманной пелены,

Выкатится ночью из-под полок

Яблоко в сиянии луны.

Запах яблок в городской квартире,

Где, снимая комнату, одни,

Мы с тобой любовь свою крутили

В те незабываемые дни.

Послевоенной домны пуск.

Цветы и речи…

Он сдал, конечно, и обрюзг

До новой встречи.

Смотрела на него в упор —

Он спал в трамвае,—

Но обжигала с прежних пор

Черта любая.

Из-под рубахи на груди —

Седая поросль…

Так жизнь пройдет, того гляди,

Друг с другом порознь.

Женский голос молодой.

В нем отчаянье и вера

Повстречавшейся с бедой.

Здесь нужна, конечно, смелость,

Чтобы кинуться вперед.

И она у вас имелась,

Проявлялась в свой черед.

Отдаленно: — Помогите!..—

Слышат окна и сады —

На немыслимой орбите

Ночи, боли и судьбы.

Пусть же в чуткой жизни вашей

Не кончается завод —

Помогать и тем, кто даже

Вас на помощь не зовет.

Сын уселся, листает « Мурзилку»,

А сама, пока пыл не погас,

Загрузила в момент морозилку,

Тут же сунула чайник на газ.

Погремела коробкой пельменей

И кастрюльку для них — на плиту.

В это время сквозь сумрак осенний

Человек сообщил: не приду.

Ну и ладно. На улице морось.

Люди плавно отходят ко сну.

«Перед ужином быстро помоюсь.

Тело бренное ополосну».

Пять минут постояла под душем,

Обновленною вышла опять.

И немедленно, сыночка, спать…

Женщина проплакала всю ночь,

О своем, ушедшем без возврата.

Ей никто не мог уже помочь,

То была особая утрата.

Об ошибках, сделанных давно,

Снова убивалась, предположим.

Но, уставясь в черное окно,

Плакала она и о хорошем.

Плакала о жизни прожитой.

Что была еще на половине

Но уже за новою чертой,

В грозной, нависающей лавине,

А когда в окне качнулась мгла

И неясный лучик тронул стены,—

С удовлетворением легла

И заснула, словно после смены.

Изменила — простил.

Основание: дети.

Но лишь стал ей постыл

Еще больше на свете.

Вроде все ничего,

Да не то, что сначала,

И на ласки его

Кое-как отвечала.

Изменила опять,

Хоть и месяц не прожит…

А детей отобрать —

Даже суд не поможет.

Был он вроде ничего,

Добрым, ласковым.

Стерла запросто его,

Будто ластиком.

Не осталось ни следа

В чистой памяти.

Может, вы, придя сюда,

Так же канете.

Он ушел в небытие

И не значится.

Вот какое у нее

Было качество.

Такое же, как прежде, тело,

Глаз тот же свет,

и только сердце улетело

За кем-то вслед.

Ах, с вами это так нередко,

И жизнь проста:

В который раз грудная клетка

У вас пуста.

Сострадание проявите!

Он отчаянно всякий раз

Задыхался опять при виде

Бегло встреченных губ и глаз.

Словно прежде, ни в чем не каясь,

В суматохе летящих дней,

От волнения заикаясь,

Обратиться пытался к ней.

Это странное заиканье

В час негаданных в жизни встреч,

Как короткое замыканье,

Затрудняло внезапно речь.

На улице дальней

Очнулся с авоськой мирскою

Под мемориальной,

Недавно открытой тоскою.

Любовь укоряла:

Прислушайся к слабому крику.

Любовь умоляла

Включить ее в Красную книгу.

А там, между строчек,

Остался с прошедшего лета

Засохший листочек

Былого чужого букета.

От ранней подруги своей

Для позднего брака

Ушел. Захотелось детей,

Которые благо.

И сызнова — только держись —

Углы, комнатенки.

И все-таки всякая жизнь

Чужая — потемки.

У каждого доля своя.

Судьба или сила.

И новая эта семья

Его оглушила.

Седой. Как мальчишка одет.

С коляскою — в гору.

И видно, что это не дед,

По скучному взору.

Надоело прыгать,

Тешить прыть свою,

Появилась прихоть —

Завести семью.

Захотелось замуж.

Вспыхнула в тиши

Золотая залежь

Собственной души.

С этою душою

Исстрадалась всласть.

А еще с другою

Надобно совпасть.

А еще несмело,

Будто от обид,

Колоколом тело

Девичье гудит.

Он прошептал ей одно:

Мы совпадаем по фазе…—

В этой технической фразе

Нежности было полно.

Он сообщал ей о том

В этой чудовищной форме,

Что понимание в норме

Будет у них и потом.

Что на далекий большак

Выйдут, ступая упруго…

— Мы рождены друг для друга,

Раньше сказали бы так.

Все бы меж дел,

Щурясь счастливо,

В очи глядел

Ей без отрыва.

Вот и гляди!..

Мало денечка.

Но впереди

Вечер да ночка.

Рассвет за окном струится,

Туман на ветвях висит.

Распахнутая страница,

Отсвечивая, гласит,

Что нет на земле оружья

Мучительней и сильней,

Чем темные полукружья

Высоких твоих бровей.

Что лучшего нет лекарства,

Чем тонкая эта смесь

Серьезности и лукавства.

Прописанная нам здесь.

Был молод, любил свое дело,

Но с каждым начавшимся днем

Мучительно-сладко звенело

Внимание к женщине в нем.

И сверстницы, чувствуя это,

Естественно и без труда,

Казалось, из целого света

Его выделяли тогда.

С годами он сделался желчен,

Но долго, пока не затих,

Всегда на молоденьких женщин

Смотрел как на сверстниц своих.

Прибрежная песчаная дорога,

И в предвечернем вспыхнувшем луче

Та женщина, легка и длиннонога,

С купальным полотенцем на плече.

И с нею разговаривает чинно.

Возможно даже, не о пустяках,

Чуть лысоватый низенький мужчина

В ботинках на высоких каблуках.

Догорал закат в окне.

Под горой топили печи.

Руки тихо, как во сне,

Опустил он ей на плечи.

Пара белых голубей

В мир, где дали необъятны,

Вылетела из своей

Полутемной голубятни.

Ах, он выпустил их сам,

Не желая лучшей доли, И —

рванулись к небесам,

Не сойдя с его ладони.

Еще трава колола пятки,—

С тех самых детских лет босых

Жизнь у него была в порядке,

Расчерчена — от сих до сих.

И вот в какое-то мгновенье

Увидел с ужасом, что вдруг

Жизнь вышла из повиновенья,

Как будто вырвалась из рук.

Электровозом от вокзала

Пошла, инерцию создав.

И управленье отказало,

И давит на плечи состав…

Не такие уж простушки,

Не такие простаки —

Пели песни и частушки

У серебряной реки.

Но пока они резвились,

Посветлела эта высь.

Кудри русые развились,

Косы в лентах посеклись

Взбежал по ступенькам — и рядом

Едва лишь ступил на крыльцо,

Нещадно — как градом по грядам —

Побитое оспой лицо.

Но как залетевшая фраза

Из повести вовсе иной —

Два крупных внимательных глаза

Вбирали в себя глубиной.

Одни вот такие — на тыщи…

Смеркалось на дальней версте.

И зорко смотрели глазищи,

Что видеть должны в темноте.

Возле черной насыпи — дорожка

И базарчик, пусть не высших проб.

Где пучки душистого горошка.

Связанные ниткой как укроп.

Железнодорожная примета —

Утреннее, в соснах, полотно.

Проходило пасмурное лето.

Женщина сказала: — Холодно,—

В телогрейке с вылезшею ватой,

В августе, что близился к концу,

Тот букетик незамысловатый

Поднося задумчиво к лицу.

Женился сын.— Ну, как невеста?

Я у отца спросил.— Жена? —

Поправил он. — Судить не место.

Ему, наверное, нужна…

Отцу еще немного было,

Но жизнь пошла наперекос.

Он жил в разводе и уныло

Мне отвечал на мой вопрос.

— Болею. Многие болеют.—

И с неожиданной тоской: —

Они меня не пожалеют! —

Сказал, потерянный такой.

Не щадя людского слуха,

Материлась почем зря

Одинокая старуха,

Про невестку говоря.

Отняла невестка сына,

Нужно думать, навсегда.

И какая у ей сила!—

Ни управы, ни суда.

…Болью искренней своею

Выделялась меж людьми.

Возмущались громко ею

Только женщины с детьми

Есть вдовы, что все дни,

Пока теплынь в природе,

На кладбище они,

Как на огороде.

Цветочные горшки,

Лопата, банки, склянки.

Сажают корешки,

Хлопочут горожанки.

А эта — ничего.

Приедет через силу.

Любила! Но — его,

А не его могилу.

Прошлое кануло в блеске…

В жизни оставшись одни,

Лишь на последнем отрезке

Объединились они.

Где тут до страсти и пыла

В бликах дневных и ночных!

Собственно, все это было —

Только раздельно у них.

Но, словно в пору былую,—

В поздний густой снегопад

Движутся напропалую,

Вместе бредут наугад.

Боже, как он исхудал!

А совсем еще недавно

Был он ладен, и удал,

И посмеивался славно.

Отчего он похудел?

Я смотрю: причина, где ты?

От своих сердечных дел?

От умышленной диеты?

От болезни роковой

Или только от испуга

Перед крышкой гробовой

И землею как из пуха?

Ушли родные старики,

И мы остались стариками.

Знать, жить им стало не с руки.

И вот я с этими строками.

Нет больше тех, кто старше нас,

Их нет и нет на белом свете.

Еще скажу вам в горький час:

Они давно уж были дети,—

И огорчали много раз,

И радовали в годы эти.

Среди еловой тьмы

Пунктирный ствол березки

И различаем мы

Набухшие желёзки.

Поет весенний сок.

Волнуется березка.

Такое в нужный срок

Бывает у подростка.

С ней рядом елки те

Густеют в буераке.

Она в их черноте —

Как молния во мраке.

Стояла осень на дворе,

Но точная забылась дата.

Инициалы на коре

Он ловко вырезал когда-то.

А между ними четкий плюс.

Символизирующий смело

Любовь и длительный союз —

Все, что случиться не успело.

И сами буквы на коре

Растянуты по мере роста

Ствола, и к нынешней поре

Их разгадать уже непросто.

Что случилось? Грустный вид

Был тебе неведом…

Улыбнуться норовит:

— Суть совсем не в этом…

Что же это за дела,

Если наша прелесть

Мимо зеркала прошла

И не посмотрелась!

Слабый всплеск от весла.

Вечер медленный светел.

Как она подросла!

Я и то не заметил.

На затылке пучок

В аптечной резинке.

О печалях — молчок,

Но след от слезинки.

Вот перебежал перед трамваем,

Но не остановлен постовым.

Кем он был — об этом мы не знаем.

Впрочем, знаем: просто молодым.

Старичок, подрагивают щечки.

Он, достигнув жизненных высот,

В полиэтиленовом мешочке

Рыбок внучке маленькой несет.

Проснувшийся ребенок

Глядит на ранний свет

И щурится спросонок:

Заплакать или нет?

Но тут его успели,

Разумны и ловки,

Поднять из колыбели

Две сильные руки.

Младенческого пуха

Сиянье в вышине

И розовое ухо,

Примятое во сне.

С игрой во внезапной разлуке,

В пыли, со двора — на обед.

Мать крикнула: — Вымыты руки? —

И в ванной зажгла ему свет.

Потом ему воду открыла,

И крутит в ладошках малыш

Кусок туалетного мыла,

Обкатанный, словно голыш.

Роняет и, вновь поднимая,

Роняет опять, погодя,

Сейчас позовут — понимая

И все же к столу не идя.

Забыл и не машет руками,

А смотрит, всему вопреки,

Как воздух покрыл пузырьками

Загар увлажненной руки.

Как определяют без затей

Мореходы путь по звездам,

Так живет потребность у детей

Прижиматься к взрослым.

В детском доме все же нет родни.

Одиночества громада.

Дети — что ни сделаешь — одни.

Остальное — все как надо.

Мальчик безнадежно угасал

От тоски великой, не от боли.

Был помочь не в силах персонал,

Чем бы ни кололи.

Нянечка за совесть, не за страх,

На руках пять дней его носила,

И в него, буквально на глазах,

Из нее переливалась сила.

Ну, а мы действительно родня,

И такие наступили сроки,

Что от внучки маленькой — в меня

Каждый день перетекают токи.

Чтоб не согнули веточку

Грозные ветры ранние,

Вы прикрепили девочку

К колышку воспитания.

Тоненькую былиночку,

Собственную кровиночку.

Равно — принцессу ль, Золушку,

К выструганному колышку.

Ребенок. Запертая дверь.

Родители еще в постели.

Он рано встал и ждет теперь.

Чтоб в кухне блинчики поспели.

Он завтракает. Молоко

Покрыто розовою пенкой.

Он с бабушкой. Ему легко

Внимать негромкой сказке первой

Про короля, и хитрых слуг,

И про Ягу… Но в большей мере —

Душою, обращенной в слух,

Он возле той, закрытой, двери

Облетают листья.

Скоро — и зима.

Под небесной высью

Холодно весьма.

В солнечной полуде

Купол голубой.

Мы, понятно, люди

Близкие с тобой.

Вышли на дорожку

Около берез.

Что-то понарошку,

Что-то и всерьез.

Балуемся срочно,

Топаем: — Раз-два! —

Связанные прочно

Узами родства

Бабушка умерла —

Кончилось детство.

Умер отец —

Кончилась юность.

Мать умерла —

Началась старость.

Позвонил один, другой,

Но никак я не поверю,

Словно в смутный сон дурной,

В эту новую потерю.

Сколько вынес на горбу!..

Лето. Многие не знали,

Что собрат лежит в гробу

В надоевшем Малом зале.

Как все вышло у него!

А хотелось в лучшем виде.

Но народу — никого

На гражданской панихиде.

На кладбище уголок.

Три веночка на могиле…

Появился некролог —

А уже похоронили.

Толкнул закрытое окно,

И отразились в правой створке

Поехавшие как в кино

Забор, скамейка, лес на взгорке.

Но только было все мрачней —

Береза с темною листвою,

Земля холодная под ней

И небо словно грозовое.

Так отразится иногда

Осенней пасмурною ранью

Дней освещенных череда

В твоем теперешнем сознанье.

Малая родина.

Дальнее поле. Дымок.

Малая родина —

В горле внезапный комок.

Малая родина,

В сердце струящая свет.

В кровь нам и в плоть она

Входит с младенческих лет.

Малая родина.

Скверы в осенней листве.

(Малая родина

Может быть даже в Москве.)

Малая родина

К нам приникает душой.

Перебороть она

Может себя для большой.

И опять я себе пожелаю

С поздней палубы,— словно в лесу,

Вдруг прислушаться к дальнему лаю

И приметить костер на мысу.

Вам увидеть подобное негде,

Вам такой и не встретить нигде, —

Будто в жирной растекшейся нефти,

Полыхающий в черной воде.

Но и наши огни теплохода,

Что движеньем относит назад,—

Под мерцанием звездного свода

Тоже много другим говорят.

Ведь внутри корабельного лона

Нам динамики что-то поют

Среди желтого света салона

И зашторенных мягких кают.

Под густой опрокинутой бездной,

Что зовется — небесная высь,

Возле дремлющей пристани местной

Эти вспышки в ночи разошлись.

В той же самой воде отражаясь.

Той же летней прохладной порой

Разминулись друг другу на зависть,

Рассчитались на первый-второй.

«По области — облачно»,— сводка

Гласит. И чуть-чуть погодя

Земли этой каждая сотка

Уже в ожиданье дождя.

По области — облачно… Дело

К дождю, но не стало свежей,

Хоть небо давно потемнело

И ниже мельканье стрижей.

Скажите, но где же осадки,

Что рушатся, землю топча,—

Хотя бы лишь только остатки

С чужого стола и плеча?

Когда же из древней пищали

Ударит над рощами гром?..

Ведь все это нам обещали,

И мы так доверчиво ждем.

Реактивный длится рев,

Сши-рцнчмю не пугая

Ни волков и ни коров,—

Здесь беда скорей другая.

Над водой, где невода,

Над осинником лосиным —

Невеликая беда:

Небо пахнет керосином.

Нынче трассы пролегли

Сквозь расчерченные дали,

Там, где запахи земли

Сладко ноздри щекотали.

Но и этот нам знаком,

Он из давней детской были,—

Будто лампу с фитильком

Прикрутить в дому забыли.

Вечер жизни тускло длится.

Только память как софит

Или словно вспышка блица —

Неожиданно слепит.

Все кругом за гранью блеска

Словно кануло в пургу…

Но себя он видит резко

В том светящемся кругу.

Провинциальность областная

Подчас не каждому видна.

Пушком наивным обрастая,

Живет размеренно она.

В нее заложенное свойство —

Неистребимостью сильна.

Столичное самодовольство —

Ее вторая сторона.

Над пеной речки Сетуни,

Вдоль вьющегося рва.

Весна в какой-то степени

Вошла в свои права.

Бурлит вода задиристо.

Вверху прошел экспресс.

Я был здесь раз четыреста

И вот опять полез.

Не над провалом пропасти,

Где липнет прядь к виску,

Но все же не без робости

Ступаю по мостку.

Снежок слоистый корчится,

Вода свой путь торит.

В природном доме творчества

Земля себя творит.

И, ни на что не годная.

Внизу, по краю рва,

Ржавеет прошлогодняя

Пожухлая трава.

Ужасный зной стоял в Уфе,

Когда гостил я у Назара.

Он был разлит в любой строфе

Поэм, садов или базара.

А я хотел перевести

Стихи башкирского собрата.

(Не удосужился, прости.

Жара, должно быть, виновата.)

Он на работу убегал

Чуть свет,— я спал довольно долго.

Листвою шелестел квартал.

Меня будило чувство долга.

Я умывался во дворе,

Всегда был рукомойник полон.

Вскипала смолка на коре.

Земля казалась ровным полом.

Случалось разное со мной,

Но удивительное дело,

Что полотенце за спиной

Как будто в воздухе висело.

Отказываясь понимать

И даже вздрагивая малость,

Я видел, как старуха мать

По трем ступенькам поднималась.

Она по-русски ни словца

За это время не сказала,

Но улыбалась без конца,

Что, впрочем, тоже ведь немало.

А на столе бараний суп

Дымился, жирный, с пылу-жару.

На это как на Страшный суд

Пожаловался я Назару.

Но он мне объяснил, что гость —

Ишак хозяина,— таится

Лишь в этом суть, лишь это гвоздь

Восточного гостеприимства.

Дрожало солнце в синеве,

Еще не то сулили сводки.

Мы на трофейном «BMV»

Катались, мы купались с лодки.

А ослепительная мгла

Жары валилась с небосвода.

И наша молодость была

Сильней любого перевода.

Песчаная осыпь.

А там, на тропиночке,

Курносая особь

В цветастой косыночке.

И вот она — мимо!

Рабочая косточка?

Иль, прытью томима,

Туристская козочка?

Труда или быта,

Быть может, учетчица?..

Промчались — забыта.

А помнить все хочется.

Видишь, как гордо,

Золотом светлым своим дорожа.

Кленов когорта

Высится, не доходя гаража?

Небо невинно.

Холодно. Дождик покапал едва.

Снега не видно,

И до него еще месяца два.

И ни листочка

Нет под ногой. Но, однако, теперь

Ставится точка

В перечне всех очевидных потерь

Он по сути недавно спустился

Из неведомых грозных глубин.

Руку жал он мою и светился,

Как, наверное, мог он один.

Нет, не только детали, приматы,

Пожелания или прогноз,—

Ощущенье Земли как планеты

Он впервые оттуда принес.

Выступая с писательской сцены,

Он о жизни своей рассказал.

О, как чутко настроил антенны

На него этот замерший зал.

А потом он по нашему Дому

Шел спокоен и светлоголов.

Так пророки идут по сухому

Средь морских белопенных валов.

И ко мне подходили собратья

До конца того долгого дня,

Чтоб Гагарина рукопожатье

Им почувствовать через меня.

Пурга поет по-волчьи,

Вселяя в сердце жуть,—

Как где-нибудь в Поволжье,

В Заволжье где-нибудь.

Как где-нибудь на Каме,

В неведомом углу,—

Со смачными шлепками

Снаружи по стеклу.

Хочу писать, но вспышка

Пурги мешает вдруг.

Берусь читать, но книжка

Вновь падает из рук.

Мечтаю, чтобы дрема

Пришла, и дальше — с ней.

Однако стены дома

Трясутся все сильней.

…Я валенки обую.

Я знаю, что к чему.

В рань ярко-голубую

Дверь с силой отожму.

Подобный случай — третий

Лишь в нынешнем году.

Засыпанных соседей

Откапывать пойду.

Пока опять валокордин

Себе охотник капал в ложку,

Зайчишка бедненький один

Сменил проверенную лежку.

Не торопясь, рассвет возник

Над ярославскими снегами.

Старухин рыжий воротник

Еще был хитрый и с ногами.

Густого леса полоса

Внезапно оказалась ближе.

Тогда охотник свистнул пса,

И взял ружье, и встал на лыжи.

Как он взвился на юру

Свечкой близкою!..

Что там выше кенгуру

Австралийское.

Три прыжка, и весь в снегу.

Сыплет блестками,

Оглянувшись на бегу

За березками:

Дескать, чешем каждый раз

Здорово.

Ведь собаки-то у вас —

С борова!

Дескать, что же так глядим

Косо-то?

Редко все еще едим

Досыта!

Полночь. Тишина.

Мир кругом велик.

На стекле окна

Сильный лунный блик.

В темноте двора

Видится давно

Белого ведра

Цинковое дно.

Светом зажжены

Лунной полосы

Грабли у стены,

Лезвие косы.

И горят из мглы

Посреди двора

Полотно пилы,

Лопасть топора.

Оказала милость

Путникам ты —

Приостановилась:

Ведра пусты.

А другая — с полным,

Щедрым ведром…

Мы вас позже вспомним

Тоже добром

Дни мелькают, а очнешься вдруг —

Не укусишь локоть.

Я смотрю на отдаленный луг,

Где пасется лошадь.

Пусть слова мои в себя вберут

Весь сарказм и едкость.

Здесь она как слон или верблюд —

Вот какая редкость.

Нынче воз, что лошадью влеком,

Даже видеть дико.

Ну, и если кто-нибудь верхом —

Это вовсе диво.

…Табуны несчетные бегут.

Молодая ржет кобыла…

Неужели этот гуд

Человечество забыло?

Я смотрю на лошадиный хвост,

Этот бедный веер,

Что не входит ни в единый ГОСТ.

А я ГОСТам верил.

Реторта! — племенная

Кобыла из кобыл.

Мчит, ветры приминая,

А он стоит как был —

В оглобельках, понурый,

С репейником в хвосте.

Подергивая шкурой,

Здесь, на восьмой версте.

А эта — с племзавода.

Горячая — вперед!

И с первого захода

Препятствие берет.

Живя своим уставом,—

Как молния в грозу,

Мелькнет в его усталом.

Слезящемся глазу.

После дождичка в четверг —

Тьма опят и сыроежек.

Но смотрю не вниз, а вверх,

Где сверканье высей свежих.

Где такая синева

Над намокшими стволами,

Что стремлюсь туда сперва

С благодарными словами.

Было спокойно за низким окном,

Зелено очень.

Но почему-то он был на ином

Сосредоточен.

Лишь мимоходом журналы листал.

Двигались блики.

Гладил рукой шестигранный кристалл

Выбранной книги.

Мягкая лампа за правым плечом

У изголовья.

Но он не думал уже ни о чем,

Кроме здоровья.

Вот как заклинило нынче его

Резко и туго.

И не осталось уже ничего,

Кроме недуга.

Зря память этого боится…

Пусть перекрашен твой фасад,

Я узнаю тебя, больница.

Я здесь лежал семь лет назад.

Жизнь, может быть, не так сурова,

И, тоже помня о былом,

Придет пора очнуться снова

Цветущим кленом иль щеглом.

Взглянув на бывшее жилище,

Сказать без всяческих досад:

Я узнаю тебя, кладбище.

Я здесь лежал сто лет назад.

Просторы без конца

Завещаны от чистой

Души — самой отчизной

И радуют сердца.

В разрывах синевы

Суровыми отцами

Подарены… А сами

Что сделаете вы?

Юность у вас

Оставляла по-разному след.

Но не угас

Тот, почти одинаковый, свет.

Ах, как порой

Друг на друга походят лицом

Сын пожилой

Со своим моложавым отцом.

«Кавалерист-девица» —

Так Пушкин написал

О Дуровой…

Дымится

В снегу ночной вокзал.

В глазах луна двоится.

Осколков слышен свист.

Артиллерист-девица,

Пилот или связист.

…«Кавалерист-девица» —

В былое настежь дверь…

Но карьерист-девица

Заметнее теперь.

Пора ходить с нее с одной —

Такая карта.

На сердце словно шов сварной,

След от инфаркта.

Да и снаружи есть следы —

И до, и позже.

От окружающей среды

Рубцы по коже.

Прошел врачей, теперь остынь.

Вот это сетка! —

В любой графе своя латынь,

Своя пометка.

Вся эта мелкая цифирь

Как на двухверстке…

И здесь уже иная ширь

Иной разверстки.

Есть у каждого собственный шифр,

Эта область лишь близким знакома:

Комбинации чисел и цифр —

Телефона, квартиры и дома.

Для другого — незначащий звук,

Чепуха, пустяковое нечто.

(Равнодушье, сходящее с рук,

Потому как о мелочи речь-то.)

Для чужого закрыт на засов

Этот мир, где как смутное эхо —

Комбинации глаз, голосов,

Слез, повадок, походки и смеха.

Не страшился спора или драки,—

Ссадины тех дней и синяки

Заживали, будто на собаке,

Все казалось, это пустяки.

Но, глядишь, поля уже в пороше.

Вот зима настала. И пред ней

Доброта становится дороже,

Раны заживляются трудней.

Недавнего рожденья

Мальчишки-остряки.

Во взгляде снисхожденье,

О старших: старики.

Знать, голодом не морят,

Знать, выращен в любви.

Да вижу, вижу: молод…

Ты с наше проживи!

Видели столько!

Вынесли стойко

Горечь утрат,

Голод и хлад.

Так не забудем,

Что нужно людям!..

Мир на земле —

Хлеб на столе.

Темнеет. Около восьми.

Погасли солнечные слитки.

Стоит Твардовский с дочерьми

На даче, около калитки.

Близ милых выросших детей,

Да-да, детей. Большой как башня.

Машину ждут или гостей? —

Теперь это уже неважно.

А важно — тишь, туман, Пахра,

Вдруг вспоминаемые снова,

И быстротечная пора

Былого вечера земного.

Сохранившееся качество —

Радоваться за других.

Стариковское чудачество

Жить при свете дел благих.

И ведь впрямь сквозь эти заросли

Бесконечной душной зависти.

Разрываемые вкось,

Проходить не довелось.

Замечательное качество —

Радоваться за других.

Вы не верите, но, кажется,

Вы задумались на миг.

В праздных блужданиях наших

В дымке прибрежной дуги

С треском взрывается вальдшнеп

Осенью из-под ноги.

В чащу кидается заяц.

Вас напугав заодно,—

Робок, но прыток на зависть,

Что нам известно давно.

Но и сквозь вашу ученость

Вас задевает порой

Дерева незащищенность

Пред топором и пилой.

Перелистан осенний задачник.

Все ответы в тетрадь внесены.

И зима скоро сунет в загашник

То, что прятать пора до весны.

Вот ледок затянул как коллодий

Мимолетные ранки земли.

И внезапных глубинных колотий

Отголоски до сердца дошли.

Он там сейчас, где вечно тьма,

Под редкой травкою осенней.

Но все еще идут тома

Его Собранья сочинений.

И, краешком задев зенит,

Непредсказуемо крылата,

В пространстве песенка звучит,

Им сочиненная когда-то.

Таинственна и стройна,

Пройдя решето отбора,

Задумчивая сосна

Стоит в стороне от бора.

Кора у нее в смоле,

Вся рыжая в отдаленье.

И сока в ее стволе

Повышенное давленье.

Эта липа — вековая.

Буря, в ярости своей

Елки с корнем вырывая,

Повредить не в силах ей.

Сколько долгий возраст длится

В дар отеческим местам?

Может быть, уже сто тридцать?

Может, близится к двумстам?

И представить даже тошно,

Что тех лет летящий дым

Распознать ты сможешь точно

Лишь по кольцам годовым.

Речка-сказка

Ликова.

Только ряска

Да трава.

Старый купол

За бугром.

Да проухал

«Илов» гром.

Зато быта

Полоса

Позабыта

В полчаса.

В росах травка

Вечерком.

Летит кряква

За чирком.

Несколько первых огней—

Это деревня Изварино.

Бывшая церковь. Над ней

Облако четко изваяно.

Помнишь — дороги нарез,

Поле, что сумраком залито?

И достает до небес

Леса зеленое зарево.

С Твардовским встречусь и с Бернесом,

Когда настанет мой черед.

Но глянут с малым интересом,

Все это зная наперед.

Скажу: ведь я из дальней дали,

Где свет ваш сильный не погас.

Спрошу: скажите, вы видали

Воспоминания о вас?

На миг ресницы дрогнут, словно

Иная жизнь коснулась их.

Слыхали, скажут. Безусловно.

Но только это для других.

Для любознательных в науках,

Что утром вышли из дверей.

Для наших правнуков и внуков…

А более для дочерей.

Что поделать! — хвори, старость,

И — обрублены крыла…

Весть об этом, разрастаясь,

Многих вместе собрала.

Из своей давнишней были

Он явился хмурым днем.

Все давно его забыли.

Смерть напомнила о нем.

Как она негаданно поблекла,

Как попала бедная она

Под увеличительные стекла,

Где морщина каждая видна.

За рекой померкнувшее поле,

И не шелестят уже крыла.

Тихая старушечка, не боле,

Здесь жила и так же умерла.

Но заметил кто-то, что при этом

На крутой спирали мировой

Вдруг — судьбой, стихами и портретом —

Почему-то стала молодой.

Жалко будет покидать

Эти дали, эти лица,

Всю земную благодать,

Что пока так щедро длится,

Жалко будет покидать.

Перетянет жесткий жгут

Нашей памяти отводы.

Но — ты слышал? — листья жгут.

Песня тянется сквозь годы,

И от жизни счастья ждут.

Мы живем стремительно, как все,

И, себе же не давая спуска,

На скупой газетной полосе

Видим спорт и новости искусства.

Сообщенья из-за рубежа,

Ранний сев у южного порога,

Фельетон, таблицу тиража,

Черную оградку некролога.

Умер милый Реваз Маргиани,

И возникли былые года

В том московском ночном океане,

И Арагви впадает куда.

Был стихами наш круг узаконен,

И весь вечер взрывался наш пыл.

Нонешвили и Миша Луконин,

Пал Григорьич, он тоже там был.

А Кайсын? То в позднейшей беседе

Оба мне объясняли потом,

Что вы близкие очень соседи,

Разделенные только хребтом.

Ах, Резо, как тебя называли,

Мы и позже видались не раз.

Не забыть на любом перевале

Твоих добрых, чуть выпуклых глаз.

Над горами, внезапно тревожа,

Одинокая встанет звезда.

Это так на тебя не похоже —

Просто взять и уйти навсегда.

Где-то в море глухой огонек,

Словно в поле,

Лишь стемнело, вниманье привлек

Поневоле.

Здесь поблизости нет маяка.

Тьма морская.

Он ее оживляет слегка,

Чуть мигая.

Это шхуна, что в дрейфе лежит,

А на баке

Огонечек сигнальный дрожит

В полном мраке.

Но избавиться я не могу

От обмана,

Будто он на другом берегу

Океана.

А пока вы смеялись счастливо,

Загорали, ныряли на дно,

Неожиданно возле залива

Пали сумерки, стало темно.

После длительной солнечной ласки

Так внезапен был мрака накат,

Что свои полотенца и ласты

Собирали уже наугад.

Лишь прибоя размеренный голос,

Да усталому взору видны

То ли позднего паруса конус,

То ли гребень высокой волны…

Темнота приходит сразу,

Будто кто-нибудь тайком,

Но по явному приказу

Нам глаза прикрыл платком.

Темнота стремглав ложится

На земную благодать.

Заблудилась в небе птица —

Ничего ей не видать.

Рассвет. Густые росы.

Работа вправду дерзкая:

В Крыму срезают розы

Замедленного действия.

Вот только б дотерпели

Близ самолетных ребрышек

До той заветной цели,

До рынка, до Черемушек.

Коснулся «Ил» бетона.

И сделано все начисто.

Но каждого бутона

Свое движенье начато.

Да не волнуйтесь, что вы.

Когда такие новости!

Они вполне готовы —

Уже не остановите,

…Невеста смотрит мимо.

Глаза пока что детские.

Она сама как мина

Замедленного действия.

Там, где дышит синь морская,—

Входит, всех опередив,

Как кораблик, в путь пуская

Первый свой аккредитив.

Изумленный этой былью,

Блеском южной мишуры.

Не привыкший к изобилью

Женщин, света и жары.

Золотой полдневный пляж.

Загорелые богини —

Их походка, их бикини,

В мыслях всяческая блажь.

Как сквозь сон, в который раз.

Женский смех звучит над пляжем.

Мы под ту же дудку пляшем,—

Как до нас, как после нас…

Стояла женщина на причале

Почти у края. Скрипел причал.

А чайки что-то свое кричали,

И ветер свежий еще крепчал.

Она под ветром стояла прямо,

В пальто, что плотно на ней сошлось.

А сверху русое билось пламя

Неупорядоченных волос.

О сероглазая Прибалтика,

Янтарный желтый поясок…

К заливу хмурому прибавьте-ка

Кривые сосны и песок.

Как доски под рукою плотника

Здесь, над прибрежною дугой,

Разрозненные тучи плотненько

Подогнаны одна к другой.

Сверкнет под вечер, сердце трогая.

Прибоя белый завиток.

И хочется отбросить многое

И жизнь пустить на самотек.

Пусть нам простятся наши слабости:

Здесь солнца луч порою скуп.

Но предпочтем не пенку сладости,

А соль, что слизываем с губ.

Воскресенье. Ближний рейд.

Черный сейнер.

Море — или это бред? —

Пахнет сеном.

Чайки белые снуют,

Вечно с делом.

Их никто не кормит тут

Хлебом белым.

Долго в памяти живет

Летний Север.

Ровный свет холодных вод.

Черный сейнер.

Играет бликами стекло.

Наверное, еще не вечер,

Но и не день, хотя светло.

Естествен этот миг и вечен.

Густеет дымки полотно,

Однако виден контур корта.

Фасада первое окно

Фланелью тщательно протерто.

Поломался рубчатый браслет.

Помню и поныне:

На запястье только слабый след,

Нет часов в помине.

Шелестела мягкая трава.

Бил по дубу дятел.

Я не день искал их и не два —

Время зря потратил.

И, по правде, странная печаль

Связана с тем летом:

Времени потерянного жаль —

Не часов с браслетом.

Я теплым днем во рву

Вновь землянику рву,

Вновь ползаю по краю,

Но впрок не собираю.

Что собирать! Жена

В потребностях скромна.

Ест ягоды другие,

От этой — аллергия.

Но десять раз на дню

Я сызнова ценю

Уроки жизни этой —

С примером и приметой.

Сосны печальный скрип,

Случайный белый гриб,

Круги пролетных уток —

Сквозь сердце и рассудок.

И что живу в лесу,

И слышу, как внизу

По вечерам в овраге

Ручей шумит во мраке.

Слышен лай пса.

Виден край пня.

Семь часов — вся

Долгота дня.

Вот и весь срок.

Вот и весь свет.

Посреди строк

Только свой след.

Только свой слог,

Но не точь-в-точь…

День в постель слег

И опять ночь.

Ах, какой лежит в просторах снег,

Словно утрамбован,

Возвышаясь чуть ли не до стрех,

Утром, под Тамбовом.

Ах, какая крепкая зима!

Снег все розовее и плотнее.

Деревушка видится с холма,

Синева морозная над нею.

Ветром пробивает на юру,

И на жизнь у жизни нет запрета.

Неужели я когда-нибудь умру?

Ты прости меня, пожалуйста, за это.

Соснячок дрожит упруго.

Ветер злей и злей.

В синем небе ходит вьюга,

Как воздушный змей.

Раскрутившись полной мерой,

Тащит вперекрест

Свой рассыпавшийся, белый,

Свой метельный хвост.

Как он медленно кружится!..

Вдруг — один разряд,

И пропал он, на крупицы

Снежные разъят.

Раскинул дождик сетку,

Взял ею в оборот

Садовую беседку,

И сад, и огород.

Захлопнуты ворота.

Намокший день сердит.

Ученая ворона

На пугале сидит.

А ветеран-участник

Лег с книжкой на кровать,

Довольный, что участок

Не нужно поливать.

Всего за трешку

Под выходной

Купил матрешку —

Пять штук в одной.

Плыл в гуще рынка,

К другим впритык.

И вдруг — заминка,

И сам притих.

Тая ухмылку,

Почти обман.

Он, как бутылку,—

Ее в карман.

Ну, что за штучка! —

Семья точь-в-точь.

Правнучка, внучка,

И мать, и дочь.

Светло в округе

Среди громад.

Они ж друг в друге

Чуть-чуть гремят.

Как за стеною

Их разговор

Одной с одною

С давнишних пор.

Не то чтоб в доме

Иль у ворот,

А как в альбоме

Отснятый род.

Чудное дело —

Подобный ряд…

Ведь как задело:

Купил — и рад!

Хоть начальник с бумагами в папке.

Хоть какой представитель, хоть кто,—

Как увидит, что режутся в бабки,

Остановится, скинет пальто.

Знать, привык к деревенскому быту.

Ну, а в городе — здесь городки.

— Наклонитесь, возьмите-ка биту!

Или руки у вас коротки?..

Мы играли, ударить умея

Так, что «чижик» свистел на лету.

Запускали газетного змея,

Свою лепту вносили в лапту.

Мне сказал старик глубокий,

Идя деревенькою:

— Ох, в частушках был я докой.

До сих пор все тренькаю.

Обращались к офицерам:

«Ваше благородие».

Я ж к земле таким манером:

«Ваше плодородие».

Симпатичная такая,

Как собака-лаечка,

Никому не потакая,

Пела балалаечка.

В последней электричке,

Как в том паровике,

Внезапна вспышка спички

И отсвет в кулаке.

Здесь что-то от погони,

Здесь как-то все не так:

Пять человек в вагоне

И смутный полумрак.

Небось из общей бражки.

Их плотно держит взор.

А этот кто, в фуражке?

Неужто ревизор?

И вдруг — движенья круты

Как будто кем гоним…

А через полминуты —

Вслед женщина за ним.

Сапоги разбив

По осенним весям,

Не особо весел,

Но и не тосклив,

Землю рыл и рыл

Он в фуфайке ватной,

Фраку адекватной,—

Как он говорил.

Сколько лет прошло! —

Стройный как ацтеки,

Входит в дверь аптеки,

Где внутри светло.

За стеклом витрин

В кассу встал,— пожалуй,

Обновить лежалый

Нитроглицерин.

Лимитчицы — их кличут лимота.

Отчаянного взгляда прямота,

Платочек ослепительный под каской

От брызг или случайного мазка.

А в стороне — шумящая Москва,

Еще вчера казавшаяся сказкой.

Шумит Москва, их всячески храня.

А на полу средь храпа и зевоты

Вповалку деревенская родня,

Приехала еще третьего дня,

У ней свои, понятные, заботы.

Но девочки в кругу трудов иных.

Деревня материнская неблизко.

Все будет в жизни нынешней у них,

И даже постоянная прописка.

Здесь им ведерко или мастерок

Вручила жизнь, подарки раздавая.

И как их этот случай подстерег

Или закономерность роковая?

Не слышал я что-то, но, может быть, есть теплоход

«Марина Цветаева», ходит, к примеру, по Каме;

Что «Анна Ахматова» строгой Невою идет

И мальчик за поручень крепко схватился руками.

Не помню, чтоб в дымке растаял «Борис Пастернак»,

А возле Гурзуфа гудел «Николай Заболоцкий».

Ну, нет — так и нет. Впрочем, их не забудут и так —

Без крупной волны и заботы подчеркнуто флотской.

Каждый фасад озарен за Невою,

Тщательно выделен каждый из них

Той золотой полосой заревою,

Что на опушках бывает лесных.

Я не сумел бы здесь жить постоянно

После родных переулков Москвы.

Но и, по правде, достаточно странно

Редко являться,— заметите Вы.

Да! Объясните простыми словами,—

Я на такой остановке сойду,

Чтобы негаданно встретиться с Вами

В Зимнем дворце или в Летнем саду.

Формальный лай собачий! —

Там, где ее места,

Она своей задачей

Всецело занята.

Смесь злобы и задора,

Бурлящая в саду,

Пока я вдоль забора

Почтительно иду.

Средь птичьих трелей летних

Зашлась, раздражена.

Но кончился штакетник —

И разом тишина.

Как скалолазы по скале

С утра карабкаются смело,

Так ртуть все выше по шкале

Ползла и падать не хотела.

Почти заоблачная высь…

— Спасибо, милая, за ласку.

Прошу тебя, не заразись,

Надень хоть марлевую маску…

Жестоко бил меня озноб,

А в окнах день стоял понуро.

…Губами тронула мой лоб:

— Подумаешь, температура!

— Обнаружил: заболел.

Окатило щеки жаром.

Вот! — когда так много дел,

Пропадет неделя даром.

Огорченья смутный шок,

Повторяющийся снова,

И под мышкою ожог

Градусника ледяного.

Но — внезапный оборот:

Не придется пить таблетки,

Ибо ртуть не достает

До решающей отметки.

Далеко она внизу.

Что ж ты, чучело из чучел!

И опять бегом везу

То, что сам же и навьючил.

Среди длящегося дня,

Как не раз уже бывало…

Что же все-таки меня

Душным жаром обдавало?

Вдруг жизнию самой

Стал связан с новым риском.

Давнишнею зимой

Лежал в Петроверигском.

Жар кости не ломил.

При жуткой холодине

Переносной камин

Стоял посередине

Палаты, где со мной

Декабрьскою порою

Как бы судьбы одной

Еще лежали трое.

Все сплошь директора.

Заводов, а не школы.

Врывалась к ним сестра —

Спасали их уколы.

От бега рдела кровь

На девичьих ланитах.

А эти вновь и вновь

О планах и лимитах.

Узнал от мужиков,

Из четких их рассказов,

Что умер Мясников,

Но проявился Чазов.

Наука на коне,

Идет вперед наука!

И можно жить вполне,

Коли такая штука.

Я разделял их пыл,

Был счастлив их удачей.

Из всей палаты был

Лишь я вполне ходячий.

…По переулку след

Зимы, и отзвук гула…

Через двенадцать лет

Всерьез меня тряхнуло.

На лестничных площадках

Всех городских больниц

Известно о порядках

В пределах тех границ.

Приветствуя друг дружку

Кивком, накоротке,

Желтеющую двушку

Сжимают в кулаке.

И тоже всё здесь вместе

На самом склоне дня:

Обыденные вести,

Пустая болтовня.

По делу замечанье

И речи про запас.

Короткое прощанье

И сдержанный наказ.

За окнами — глубины

Небес над мостовой.

Поскольку нет кабины —

Всем слышен шепот твой.

Дождь прошел. Погодка первый сорт,

И лужайка эта

Сохнет быстро, как раскрытый зонт

Посредине лета.

Говорят, здесь был когда-то дзот,

Есть другие варианты…

Сохнет быстро, как раскрытый зонт

На полу веранды.

Лет пройдет не менее двухсот,

И под мокрой кроной

Будет сохнуть, как раскрытый зонт,

Этот мир зеленый.

Пусть подчас мы этой льготы

Вовсе лишены,

Мне не нужно для работы

Мертвой тишины.

Я люблю еще до света

Обнаружить вдруг

Убираемого снега

Равномерный звук.

Ничего, душа привыкла

(Правда, только днем)

Тарахтенье мотоцикла

Слышать под окном.

Скверно жить в сплошном содоме.

Но — шумят леса,

И звучат в родимом доме

Милых голоса.

Ветер, налетая,

Плещется в листве.

Ситценабивная

Фабрика в Москве.

Симпатичный ситчик.

Молодая прыть.

— Не осталось спичек.

Можно прикурить?..

Глянем — не заметим,

Пряча торжество,

За вопросом этим

Больше ничего.

Затянулась «Явой»,

Вот и все дела,

И, ступая павой,

Тут же отошла

К дорогим подругам.

…Тополя в пыли.

За трамвайным кругом

Голоса вдали.

Смутный звук трамвая.

Звезды в синеве.

Ситценабивная

Фабрика в Москве.

Заупрямилась, но вдруг,

Потянув за белу руку,

Силой вытянули в круг,

И пошла, пошла по кругу.

И уже зарделась вся

Перед взорами иными,

Груди крупные неся,

Тяготясь отчасти ими.

На темной лестничной площадке,

Как на площадке тормозной,

Свои особые порядки,

И пахнет дымом и весной.

Летит сквозь ветви даль живая,

И противоположный дом

Сквозит, все больше отставая,

И вскоре видится с трудом.

Проснулся средь ночи и глянул в окно.

Такого тумана сквозит полотно,

Что даже не видно ближайшего дома,

Лишь свет фонаря на земле как солома.

Вновь что-то нарушилось в этой игре:

Машины соседей стоят во дворе,—

У каждой из них постоянное место…

Но — «скорая» возле второго подъезда.

Пока вы там, в тиши квартир,

А время близко к трем,

Мы подметаем этот мир

И мокрой щеткой трем.

Еще висит туманов дым,

Еще листва в росе.

Мы приготовить вам хотим

Его во всей красе.

Мы этот ранний мир трясем,

Совсем как половик.

Согласен с нами он во всем,

Он к этому привык.

Прошедших лет широкий бег,

И быстрых дней полет…

Мы отгребаем мягкий снег

И скалываем лед.

Фургоны с хлебом. Тишина.

Еще совсем темно.

За светом первого окна

Зажглось еще окно.

Ведь кто-то должен раньше встать,—

Так вечно будет впредь,

И так всю жизнь вставала мать,

Чтоб завтрак вам согреть.

Снова стирка — бабье дело

(Извини меня, местком!).

Вон ты как помолодела,

Приспособясь над мостком.

Брус хозяйственного мыла.

Речка, пена, пузыри…

Если что тебя томило,

Все забылось до зари.

Разогревшись («Кофту скину!»)

И расслабившись чуть-чуть,

Как тебе приятно спину

Осторожно разогнуть.

Полоскать, закончив стирку,

Начинать опять с азов

И рубахи брать за шкирку

Из наполненных тазов.

Городская жарища

Навалилась, давя и слепя.

И желают жилища

Все ненужное сбросить с себя:

Раскаленные крыши,

Да и самые стены — к ногам.

Но лишь окна бесстыже

К неизвестным зовут берегам.

Освещенные окна —

Главным образом тем, кто впотьмах,

Сообщают охотно,

Что сейчас происходит в домах.

Но смотреть на них даже

Любопытный и то не хотел.

Как на юге, на пляже,

На скопленья бесчисленных тел.

Все достаточно пресно,

И, из дома ступив на балкон,

Видеть неинтересно

Дивный ряд этих голых окон.

В сумеречном мире заоконном

На скамейках вспышки папирос.

Как прожектора над стадионом —

Свет осенних кленов и берез.

И при их волшебном ровном свете

Посреди московского двора

Хочется продлить мгновенья эти.

Но иная близится пора.

Бесконечная усталость.

Пот, катящийся с виска.

Мало времени осталось

До финального свистка.

Был я молод, бегал вволю,

Так и шастал как челнок

По размеченному полю,

Не жалея сильных ног.

А встречали! — как министра.

Уважительно до слез.

Операцию мениска

Я еще не перенес.

Тренированное тело

Тоже к сроку устает.

Пусть все это пролетело,

Но во мне оно поет.

Вот судейская сирена

У судьи уже во рту.

Лужниковская арена

Отступает в темноту.

Может быть, не всем заметны

В тишине, на склоне дня.

Но отдельные моменты

Были в жизни у меня.

Гора, стоящая торчком,

Раскрутка серпантина,

И степь, упавшая ничком

Перед отважным новичком,—

Вот общая картина.

Велосипедный низкий руль,

Трясущаяся рама.

Бетон, щербатый как от пуль,

И два — на память — шрама.

Велосипедное седло.

Взамен стремян — педали…

А на душе еще светло

И никакой печали.

Мощно сплюснуто переносье.

…В чем себя он ни прояви,

Сквозь любое многоголосье

Голос гонга гудит в крови.

Машинально готовый к бою,

На прогулке или в гостях

Так и носит перед собою

Руки, согнутые в локтях.

Слабый выиграть у сильного

Тоже может иногда.

Только рев над гранью синего

Исцарапанного льда.

Над хоккейною коробкою —

Свист, и возгласы, и смех.

Да, вот так! С душой неробкою

Победить возможно всех.

Над вратарскою площадкою —

Клочья дерна на шипах.

Не успеть минутой шаткою

Отыграться впопыхах.

На всю жизнь, с учетом старости,

Средь печалей и утех —

Ощущенье прочной радости

Или горечи — у тех.

К Твардовскому не попадешь.

Был неприступен? Не настолько.

Не то чтоб это вострый нож,

Но что-то вроде и осколка.

Обидно все-таки до слез,

Не понимаю ни бельмеса.

Ведь я букетик свой принес

Для друга лучшего — Бернеса.

Среди друзей и стариков

Еще случалось пополненье:

Здесь Исаковский, Смеляков

Да есть и наше поколенье.

Я гость, и я так редко вхож

В ворота этого поселка.

К Твардовскому не попадешь.

Был неприступен? Не настолько.

Сказал мне малый по пути:

— Имей приятелей попроще,

Чтобы цветы свои нести

В неохраняемые рощи.

Прошедший день вдали затих,

Как шум трамвая… И заочник

В трудах полуночных своих

Вновь искривляет позвоночник.

Невеста тихая, одна,

Ко сну еще не занавесясь,

Стоит у темного окна.

А в небесах медовый месяц.

Пустое телеозерцо,

И снова всплывшее внезапно

Знакомой дикторши лицо

С программой длинною на завтра.

С громом разорвалась

Молния шаровая,

И оступился в грязь

Кто-то, спастись желая.

Всем повторял: — Живой!

Верить еще не смея.—

Прямо над головой

Ахнула над моею.

Но километрах в двух

Тоже присел прохожий:

— Аж захватило дух!

Я ее чуял кожей!..

Так, над землей трубя,

Грозного слова сила,

Кажется, лишь тебя,

Выделив, опалила.

Ты судьбу, если хочешь, им смело вручи —

Так всесильны они… Тем не менее

Умирают святые, умирают врачи,

Умирают бессмертные гении.

Только ты головою напрасно поник,

Я сейчас объясню тебе, грешному:

Не одна остается лишь память о них,—

Вера в них остается по-прежнему.

Живые мертвых потеснили.

Живым курится сладкий дым.

В издательстве мне пояснили:

Не скоро мертвых издадим.

Живых так много нынче стало,

Их с планом трудно сочетать…

Но мертвым лучше — мертвых мало,

По пальцам можно сосчитать.

Поскольку живем впопыхах

В стремительном веке двадцатом,

Люблю я в статье о стихах

Сперва пробежать по цитатам.

И сразу картина встает,

И нету ее объективней,

Покуда в свой скромный черед

Не смыта лавиною ливней.

Однако, собою полны,

На этом общественном фоне

Не только поэты видны,

Но критики как на ладони.

— Что ж вы сделали с милым Арбатом

С этой улицей, прежде живой?

В разуменье своем небогатом

Как же вы поступили с Москвой!

Что сказали бы дед или прадед

Вам, ступившим на пагубный путь?

Лучше улице имя утратить! —

Ведь его все же легче вернуть.

Пенсионер союзного значения.

Он утром принимается за чтение

Газет. Но слабы старые глаза.

А тут еще правнучка-егоза.

Пенсионер союзного значения.

Над ним стоит неясное свечение

Былых волос или былых заслуг.

Он жалуется также и на слух.

Среди поэтов прочих —

Всяк видел, кто умен,—

Стоял короткий прочерк

Напротив их имен.

Знать, кто его поставил,

Подумал: навсегда.

И впрямь Борис и Павел

Исчезли без следа.

И слева тишь, и справа.

Прошел таежный пал.

Про них от Ярослава

Я только и слыхал.

Бедовые ребятки,

Закваска не слаба.

Сыграла с ними в прятки

Суровая судьба.

Их слов протяжный отзвук

Пропал вдали и стих…

Но в долгих зимах острых

Живым остался стих.

Пчелы этой взяток,

Печи этой хлеб…

«Позвольте, нельзя так.

Талант ваш нелеп».

Высокое небо,

Крутая стезя.

В таланте — все лепо,

Таланту — все льзя.

Для писателей

Серьезных умных книг

Обязателен

Внезапный острый миг

Возвращения

К начальному добру,

Отвращения

К бумаге и перу.

И после кратковременной заминки

Друзья, кто группкой, кто по одному,

Поехали — поминки не поминки,—

Но все-таки отправились к нему.

Еще не знали многие — до стона!

…Звонкам обычным не было числа.

Дочь, поднимая трубку телефона,

Всем говорила: — Мама умерла…

Ей было лет четырнадцать в ту пору,

И поражало сразу, что она,

Ища в отце привычную опору,

Была, возможно, более сильна.

Та детская пугающая сила,

Таящаяся в недрах естества,

С которою она произносила

Немыслимые, кажется, слова.

Сидели средь табачного угара,

Внезапных слез и пустяковых фраз,

И вздрагивал, как будто от удара,

Отец, ее услышав, каждый раз.

Друзья его второй жены,

Смеющейся по-молодому,

В ее глазах отражены

И стать хотят друзьями дома.

Скажи мне, кто твой друг, а я

Скажу, кто ты… Он не был резок,

Но в грозных волнах бытия

Ему мешал такой привесок.

И сердцу были не нужны

Посередине лихолетий

Друзья его второй жены,

А в скором времени и третьей.

Нас учили лучшие умы —

И не заикаться,

Чтобы от тюрьмы да от сумы

В жизни зарекаться.

Впрочем, даже горькая беда

Может в бездну кануть.

Все-таки не все, не навсегда

Сохраняет память.

После встреч с тюрьмой или сумой

Можно разогнуться…

В старости со старостью самой

Нам не разминуться.

Станете такими же, как мы,

Доживя до срока…

Что там — от тюрьмы да от сумы,—

От того зарока!

В дубовых, много видевших, стенах —

С чего, не знаю, вспомнилось про это

Я был когда-то на похоронах

Прекрасного российского поэта.

Народу было мало. Почему?

Ведь он считался классиком, похоже.

Я сам, сказать по правде, не пойму.

А кто там был, почти не помню тоже.

Хотя потом у Слуцкого прочел,

Что были сестры этого поэта,

Учительницы отдаленных школ,

Проехавшие, кажется, полсвета.

В цветах и хвое красный гроб тонул

Посередине траурного зала.

Сменялся равномерно караул,

А сверху тихо музыка звучала.

Впоследствии торжественно пропет,—

Немало миру шумному поведав,

Лежал в гробу измученный поэт,

В себя вобравший нескольких поэтов.

Из нежности был соткан этот путь

С приправой из иронии и соли.

Чтоб сверху на умершего взглянуть,

Я медленно взошел на антресоли.

И сразу на пюпитре скрипача

Увидел ноты «Похороны куклы».

И так обидно стало сгоряча,

Что краски дня холодного потухли.

Ушел, толкнув увесистую дверь.

Троллейбусные вспыхивали дуги…

Но это было — думаю теперь! —

Как некий жест, вполне в его же духе.

Всероссийской эстрады жемчужина,

Что вам души сжигала дотла,

Оказалась в тот вечер простужена

И, естественно, петь не могла.

И в гостинице, ставшею сотою

На гастрольном пути у нее,

Полоскала календулой с содою

Драгоценное горло свое.

А над всеми концертными залами,

Что в пространстве сияли светло,

За огнями большими и малыми,

Деревенское детство текло.

А потом заводская окраина,

Где гитара звучит у ворот,

И душа ею сладко отравлена

И навеки взята в оборот.

Разумеется, речь не о старости,—

Впереди еще длительный путь,—

А о той подсознательной жалости.

Что прошедшего нам не вернуть.

Отражение звездного купола

Попадало на стекла окна.

В шарф мохеровый плечики кутала

В этом люксе огромном она.

Дворянские усадьбы,

Где жили Блок к Фет,

Могли не угасать бы

Еще немало лет,

И люди, не по плану,

Тянулись бы туда,—

Как в Ясную Поляну,

Что нынче как тогда.

…Вот родина поэта.

Не двести лет, не сто

Существовало это

Крестьянское гнездо.

В отличье от дворянских.

Орловских, тульских, брянских.

Но общее одно —

Исчезло и оно.

Как при литье металл с опокою

В жаре и в искрах — заодно,

Искусство со своей эпохою

Всесильно соединено.

Черты мятущегося времени,

Раскрыты и обнажены,—

В Толстом, в Чайковском или в Репине

Разительно отражены.

В жизни гениев, чей путь

Всем, казалось бы, понятен,

Много есть, коль вглубь взглянуть,

Темных мест и белых пятен.

Слава богу, есть пока

В день защиты и зачета

Непонятная строка,

Неразгаданное что-то.

Слава богу, до сих пор

За узорами оградки —

Непредвиденный простор

Для зацепки и догадки.

Нелепость — Маяковскому венок,

Какой-нибудь кладбищенский вьюнок.

Над горечью внезапного конца

Ему — венок Садового кольца.

Ему венок — шаги тюменских вышек,

Ему венок — страны читальный зал,—

Над бандой

поэтических

рвачей и выжиг

Которую он тоже предсказал.

Седые важные поэты

Есенина читают вслух.

Отчасти трогательно это,

Однако зал довольно сух.

Один его читает воя,

Но зал опять же не согрет.

Они Сергея старше вдвое —

И в этом, видимо, секрет.

У памятника Пушкину — толпа.

Так прежде было только в юбилеи.

Не заросла народная тропа,

А новые добавились аллеи.

Отрезок даже маленький возьмем:

В сентябрьский полдень, около «Известий»,

Я липы здесь сажал в сорок восьмом,—

Тогда поэт стоял на старом месте.

Была Москва тогдашняя слышна,

Но словно отдаленно, как в тумане.

Плыла, по сути дела, тишина —

В теперешнем, новейшем пониманье.

Вращается времен веретено,

Над площадью совсем иные зданья.

И разыскать друг друга мудрено

Всем тем, кому назначены свиданья.

Я из жалости когда-то,

А еще ниотчего,

Похвалил стихи собрата

Дорогого одного.

Что я сделал, боже правый!

Как я высказался «за»?..

Начал он, дыша отравой,

Всем заглядывать в глаза.

Так желал он откровенно

Беспрерывной похвалы,

Что его разбухла вена

От вливающей иглы.

Вот опять стоит напротив,

Средь асфальта и травы,—

Вновь кончается наркотик

В остывающей крови.

— Скажите, а над чем

Работаете вы?—

И сразу же за тем,

С наклоном головы:

— Скажите, а когда

Вы начали писать?

— А в ранние года

Вы кем хотели стать?..

Вставая всякий раз,

Записку ли суя,

Он спрашивает — вас,

Но слышит — лишь себя.

Таким он и возрос:

Ему во цвете лет

Важней задать вопрос,

Чем получить ответ.

Этих книг тебе не прочитать

Ни за что на свете.

Для тебя стоит на них печать,

Ибо книги эти —

Книги для ума и для души,

Разные такие —

Для тебя чрезмерно хороши.

Ты прочтешь другие.

Здесь на полках — всевозможных книг

Столько тысяч!

Ты проходишь, безмятежно в них

Взглядом тычась.

Писатель-одиночка

(В столице сорок лет)

Назвал собаку Ночка —

Как в детство взял билет.

Собака-невеличка

Хозяину близка.

Но то ж коровья кличка,

По родине тоска.

По сладостному мигу,

Что за сердце берет,—

По вдумчивому мыку

Под вечер у ворот.

По отческому дому,

Росистому лужку,

По теплому, густому,

Парному молочку.

Зная задачу свою

И с удовольствием даже,

Критик кончает статью

О дорогом персонаже.

Перенасыщен раствор

И удручающе сладок,

Но все равно до сих пор

Нечему выпасть в осадок.

Был не склонен к мести,

А скорее к лести.

Знал любые вести,

Был всегда при месте.

Вдруг его со стула,

Где сидел сутуло,—

Языком слизнуло

Или ветром сдуло…

— Не замечали б света,

Когда б за ним не тьма…

— И не ценили б лета,

Когда бы не зима…

— Худые любят толстых,

А толстые худых…

Пора в речах и тостах

Вам сделать передых.

Все спорят кругом,

Рассуждают, крича.

А он ни о ком

Никогда — сгоряча.

Ему — ничего,

Пребывает в тиши,

Хоть кол у него

На макушке теши.

И что ж это так

Не вредит ему шум?

Он робок? Чудак?

Или он тугодум?

Да нет, ерунда.

Его главный порок —

Как с гуся вода,

Как об стенку горох.

По стеклу стекали

Капли дождя…

Он писал стихами,

Долго прождя.

Не считал сначала

Это за труд,

Что и означало:

Напрочь сотрут.

Упустил, профукал,

Медлить привык.

И уперся в угол.

В гулкий тупик.

И хотя из кожи

Лезет, сопя,

Не хватает все же

Веры в себя.

Сделано все второпях,

Словно без веской причины.

Нет в этих вялых строках

Необходимой пружины.

Все в них давно решено.

Да и развитие книги,

Можно сказать, лишено

Элементарной интриги.

…Мимо— в дорогу свою

Осень уходит литая…

Возле прилавка стою,

Бедную книжку листая.

Познакомился с актером —

Был обманут в сотый раз

Дивным обликом, которым

Прежде он меня потряс.

Да, он был привязан к сцене

И к экрану столько лет!

Сам сойти попробуй с тени

Со своей. Ты скажешь: бред.

Он держался даже мило,

Он понравился сперва.

Но ему не нужно было

Говорить свои слова.

Шел по Москве, и насвистывал что-то, и около

Сводной афиши, ее изучая, затих.

Вместо «Богатой невесты» пойдет «Трехгрошовая опера».

Вместо «Разбойников» будет «Святая святых».

Странное дело. Какая нелепая вывеска,

Та, что спектакли сметает со сцен и с арен.

Если объявлена ранее «Ночь после выпуска»,—

«Шесть старых дев и один лишь мужчина» годятся ль

взамен?

Вы объясните, куда ж это все-таки движется?

Сняли премьеру, внезапно другой заменя…

В плане издательском есть моя скромная книжица,—

Кем же и чем же небрежно заменят меня?

Чужою жить судьбой,

Но быть самим собой.

И дикцию иметь —

Чтоб рокотала медь,

Но чтоб расслышал зал,

Что шепотом сказал.

Владеть своим лицом,

Крутиться колесом.

Всегда уметь опять

Соперника обнять.

Как истый лицедей,

Гнать бодро лошадей.

Но не ломать рессор,—

На то есть режиссер.

Трудиться — и отнюдь

Не мыслить отдохнуть.

Знать тысячу ролей…

И всё за сто рублей.

Несчастная Дюймовочка,—

Судьба ее крута.

Печальная зимовочка

У мыши и крота.

Сама ошиблась адресом,

Пустившись в долгий путь,

Или беспечный Андерсен

Напутал что-нибудь?

Единственно из прихоти

На свет их произвел.

И сколько тут ни прыгайте,

Ужасен произвол.

Роща сильно поредела.

Жизнь катилась под уклон.

Все менялось то и дело.

Не менялся только он.

Он спокойно, как при нэпе,

Рифмовал: «глаза — назад»,

Или: «степи — лесостепи»,

Словно тридцать лет назад.

И ценил он по старинке,

Не страшась худой молвы,

Пуговицы на ширинке,

А не молнию, как вы.

Один тапер

Знал прочно свое место

И вдруг допер,

Что может стать маэстро.

Что враз возрос,

Едва ль не до упора,

Всеобщий спрос

На бедного тапера.

Вокруг него

Поэты и певицы.

Ну, кто кого?

Нельзя ли потесниться?

Тут он вкусил,

Что истинная мода

Превыше сил,

Но много слаще меда.

Как вниз кирпич

На голову упавший,

Так этот к и ч,

В другую жизнь попавший,

Не дует в ус

И не приемлет спора…

Храните вкус

От вашего тапера.

…И, несмотря на зоркость глаз,

Порой бывала ты незрячей.

Ведь и «Онегина» в тот раз

Ты посчитала неудачей.

Традиция, как ты строга!

Сядь отдохнуть на подоконник.

Когда Моне писал стога,

Ты думала, что он дальтоник.

«Привет!.,» Подошел. Говорит.

Ну, все. У него это с детства.

Наверное, бледен мой вид:

Попался — и некуда деться.

Боялся его неспроста.

Я вижу, как движутся губы,

И вьются слова изо рта —

Толчками, как паста из тубы.

А мысли достойны вполне,

Звучащие звонко и пусто…

И сдержанно блещут во мне

Мои зачехленные чувства.

Приятный равнодушный малый,

Взгляд ни на ком не задержав,

Прошел походкой чуть усталой,—

Старик, хотя и моложав.

Как умудрился годы эти

Прожить — едва не до одра —

И никому на целом свете

Ни зла не сделать, ни добра?..

Срок путевки составлял двадцать шесть дней.

Комната отдельная, письменный стол.

Он довольно быстро привыкал к ней

И смотрел в окошко на качавшийся ствол.

Он книги писал за двадцать четыре дня —

В день приезда и день отъезда он отдыхал,—

Такую же книгу он сочинил про меня,

А читатель распалился во весь накал:

«Константин Яковлевич, он же Вас не прочел,

Ничего он не знает про Ваши стихи!..»

А я слушал густое гудение пчел,

А я думал спокойно: это все пустяки.

Он в своем деле большой мастак.

Я его, конечно, не виню ничуть.

Главное, что сам я пишу не так.

И живу не так, В этом, собственно, суть.

На фонарном бетонном столбе

Примостился нечаянный дятел.

Щелкнул клювом по серой трубе,—

Видно, вправду немножечко спятил.

Разумеется, нет червяка.

Прыгнул выше — и там его нету.

А ведь был все былые века,

Населяя собою планету.

Не смущайся, что здесь его нет,

Где над крышей высокое небо.

Все испробуй на вкус н на цвет,

Даже выглядя явно нелепо.

Отвергая хулу и навет,

Жизнь во всех проявлениях славишь,

Сам к роялю прикован навек,—

Пальцы лишь продолжение клавиш.

Подавая к вниманию знак,

В зал заполненный входит натура.

Как над полем густой березняк —

Пальцев гибкая клавиатура.

«Сделаешься, парень, дальнозорок,

Будешь в нетерпении с утра

Метров за сто двадцать — за сто сорок

Различать трамваев номера…»

Продолжалась долгая работа,

Нацеплял для чтения очкн

И писал, захлебываясь, что-то,

А порою рвал это в клочки.

Словом, не был труд его обыден…

Снова за окном уже светло.

Что там дальнозорок! Дальновиден

Стал с годами — столько их прошло.

Часы должны ходить,

А не стоять без дела.

Их нужно заводить

Почти что до предела.

А жизнь идет сама —

Тик-так! — без подзавода.

Вот лето, вот зима,

Глядишь — еще полгода.

Так мы вперед идем,

И годы не помеха.

Вот лес, и сад, и дом…

Глядишь — еще полвека.