Принц

Глава 31

Север

Прошлое

Кингсли не мог поверить, пока не увидел ее. Больше года прошло с тех пор, как он видел свою сестру, с тех пор, как их дедушка и бабушка вырвали его из хватки Мари-Лауры на похоронах родителей. Как Сорен организовал это… она проделала весь этот путь, чтобы увидеть его? Сорен утверждал, что у него есть деньги, и из того, что Кингсли слышал, это утверждение было преуменьшением. Отец Сорена женился на деньгах, затем взял семейное богатство и с безжалостной деловой хваткой утроил его через двадцать лет.

Деньги для Кингсли были последним, что прельщало его в Сорене. Будь он беден как церковная мышь, Кингсли по-прежнему спал бы у его ног, целовал его руки и ползал по команде через горящие угли, если бы Сорен попросил его об этом.

Не это было ценой за приезд Мари-Лауры, а чтобы навестить его, что и породило такое неверие в Кингсли. Во время их совместных ночей, когда Кингсли опускался на колени у ног Сорена или лежал под ним, или подчинялся его дисциплине, Сорен всегда говорил ему, как мало он значил, как мало он стоил. Кингсли знал, что он был всего лишь телом для Сорена, телом, которое использовали и злоупотребляли, и отбрасывали, когда он насытится. Так почему… почему Сорен сделал эту милость для него?

В этом не было никакого смысла. И все же…

Черный автомобиль продолжал осторожно петлять по единственной дороге, которая вела от узкого шоссе к школе. Кингсли одиноко стоял в морозном декабрьском воздухе, ожидая ее приезда. Сорен сыграл с ним в тысячи страшных игр разума после их первой ночи вместе в эрмитаже. В некоторые дни Сорен отказывался признавать его существование. Кингсли хотел поговорить с ним, и Сорен продолжал заниматься, чем он занимался, как будто Кингсли был каким-то призраком, пытающимся и терпящим поражение в попытке связаться с живыми. В другие дни Сорен следил за каждым его шагом, смотрел и критиковал. Кингсли приходилось перешнуровать обувь, домашнее задание переписывать более опрятным почерком, переодевать одежду без причины, а лишь потому, что Сорен приказал ему. Однажды в эрмитаже, Сорен сказал Кингсли, что он больше не желает продолжать эту игру вместе, что он устал от этого, устал от него. Кингсли упал на колени в страхе и умолял Сорена, чтобы тот дал ему еще одну ночь, еще один шанс. Слезы струились из уголков глаз Кингсли, пока он не заметил едва различимую улыбку, играющую в уголках губ Сорена. В ярости, он вскочил на ноги и бросился с кулаками на Сорена. Тот перехватил удар с шокирующей силой и ловкостью.

- Самообладание, Кингсли, - прошептал он, пока Кинг изо всех сил пытался вырваться из этой железной хватки.

- Я ненавижу тебя. – Эти слова Кингсли сказал на английском языке. Они были слишком уродливыми для французского.

- Я знаю. Я знаю, ты ненавидишь меня. Но я не ненавижу тебя. Ненависть - это слишком сильное слово, чтобы описать мои чувства к тебе.

- Почему… почему ты делаешь это со мной?

В ответ Сорен выпустил его руку. Кингсли бросился на него снова и Сорен пнул его в бедро, заставив растянуться по полу. Он встал, не желая сдаваться, хотя он знал, насколько бесполезна борьба. Но Сорен уселся ему на колени и толкнул его обратно на пол. Зарывшись руками в волосы Кингсли, Сорен держал его неподвижно на холодной твердой древесине.

- Я делаю это по одной и только одной причине… - прошипел ему в ухо Сорен. Тело Кингсли напряглось от ярости, и гораздо более нежелательного прилива желания, которое он никогда не мог преодолеть, когда Сорен прикасался к нему. - Я получаю от этого такое же удовольствие, как и ты.

И в ту ночь, пока Сорен избивал его и трахал снова и снова, он делал это в полной тишине, даже когда Кинг просил о пощаде ни единого слова. Только на рассвете Сорен заговорил с ним, и то сказал только одно слово.

Прощай.

Так что это не удивило бы Кингсли, вообще, если обещанное свидание с сестрой было ничем, кроме как хитроумной каверзой от имени Сорена. Кинг был уверен, где-то в одном из зданий, Сорен стоял у окна, наблюдая за происходящим. Машина притормозит возле Кингсли и остановится, а кто-то - священник, монахиня, раввин или даже все, Кингсли знал, выйдет и взглянет на него с удивлением. И никакой Мари-Лауры. Почему он старался пройти через этот фарс, было за пределами его понимания. Но Сорен устроил эту шутку и Кинг сделал бы что угодно для Сорена, даже унизил себя, стоя час на морозе в ожидании сестры, которая никогда не приедет.

Автомобиль все приближался. Кингсли засунул руки глубже в карманы. Оглядевшись вокруг, он увидел лица своих одноклассников в окнах учебного здания, кабинетах, библиотеке, все ожидали в тепле и уюте внутри, наблюдая за ним. Он пытался подготовить себя к унижению, что почувствует, когда визит Мари-Лауры окажется не более, чем игрой ума Сорена. Сорен... Кингсли увидел лицо пианиста, которое, он дошел до того, что ненавидел так сильно, как и любил, ожидающее в верхней комнате учебного корпуса. Кингсли выдохнул и оторвал взгляд от совершенного лица Сорена и обратил его к машине. Она замедлилась, практически останавливаясь. Но она не остановилась. Еще нет. И, тем не менее, пассажирская дверь начала открываться и появились две маленькие ножки в черных туфлях с ленточками, которые обвивали лодыжки.

- Кингсли! - окликнул голос, которого он не слышал уже больше года. Его глаза едва могли воспринять происходящее, его сердце едва могло сдержать счастье, ноги едва могли удерживать его, когда сестра бежала к нему и обхватила его своими руками.

- Мари-Лаура… - выдохнул ее имя Кингсли в ее темные волосы. Она позволила им отрасти длинными и свободными за этот год порознь. Она была самой красивой девушкой в Париже, когда он в последний раз видел ее. Теперь он с братской гордостью отметил, что она стала самой красивой девушкой в мире. – Я не могу поверить, что ты здесь.

Она обвила его своими изящными руками балерины. На идеальном парижском французском, она шептала ему, как сильно скучала по нему, как она думала, что умрет, если не увидит его в ближайшее время, как было ужасно без него, как она никогда не позволит никому разлучить их снова. С подбородком на ее плече и ее ртом у его уха, Кингсли посмотрел вверх и увидел, что Сорен по-прежнему у окна, по-прежнему наблюдает. Кингсли проговорил ему губами единственное слово.

Merci.

И Сорен просто кивнул в ответ, прежде чем исчезнуть из окна.

Кингсли повернулся к Мари-Лауре.

- Как? Я не могу…

- Я здесь, - сказала она. – На адрес моей квартиры пришел билет на самолет. И приглашение навестить тебя. Я не могла поверить в это. – Мари-Лаура взяла его лицо в свои затянутые в перчатки руки и поцеловала его в обе щеки.

- Я не поверил в это, пока не увидел тебя. Я даже не уверен, что верю сейчас.

- Как… - она покачала головой, и завитки волос упали на ее лицо. - Grandmère и Grandpère? Ты…?

Кингсли закатил глаза. В ее присутствии, он мгновенно возвращался к своим старым французским привычкам.

- Это длинная история. Я ее тебе расскажу, но не сейчас.

- Мне все равно. Все, что имеет значение, это то, что я здесь, как и ты. Она снова обвила его руками, и Кингсли обнял ее.

Краем глаза он заметил, что он и Мари-Лаура уже не в одиночестве на холоде. Несколько других мальчиков вышли наружу, без сомнения, чтобы лучше разглядеть Мари-Лауру. Они не видели женщин месяцами, по крайней мере, не молодых женщин, кто не принял обет целомудрия.

- Это, должно быть, сестра. - Веселый голос отца Генри послышался за ними. - Bonjour, mademoiselle, - сказал он, пожимая ладонь Мари-Лауры. Кингсли взял руку своей сестры, пока священник вел их в свой кабинет. Кингсли едва слышал, как отец Генри приветствовал Мари-Лауру в школе и извинился заранее за любые заигрывания мальчиков с ней.

- Нам обычно не позволяется допускать женщин посетительниц, - сказал отец Генри, слегка заикаясь. - Незамужних женщин, по крайней мере. Или женщин, которые не в ордене. Но мистер Стернс объяснил мне ситуацию, что вы были разлучены после смерти ваших родителей. Мы рады видеть Вас здесь на время вашего визита. Кингсли придется посещать занятия и продолжать учебу. Но Вы можете присоединиться к нам в столовой ко всем нашим блюдам. У нас есть отдельные гостевые покои на верхнем этаже этого здания. Я отправлю одного из мальчишек отнести Ваши вещи.

- Merci, mon père, - сказала Мари-Лаура, озаряя отца Генри своей широкой улыбкой.

Кингсли чуть не рассмеялся вслух из-за румянца, который полностью окутал отца Генри из-под воротника до верха его лысой головы. Мари-Лаура производила такой же эффект на мужчин, как Кингсли знал, он производил на женщин. И все, что каждому из них нужно было сделать - это улыбнуться.

Кингсли и Мари-Лаура направились прямо в ее комнату на верхнем этаже учебного здания. Она бродила вокруг, смеясь над всеми иконами на стенах, крестами, изображениями святых, статуэтками Девы Марии, расставленными повсюду.

- Католическая школа? - подразнивала она. - Папа переворачивается в могиле.

Кингсли рассмеялся и пожал плечами.

- Я знаю. Это была не моя идея. Мальчишки в моей старой школе ненавидели меня.

- За соблазнение всех их подруг и сестер, без сомнения. - Мари-Лаура погрозила ему пальцем.

- Да, конечно. Но пырнуть меня ножом - это чересчур.

Ее глаза расширились.

- Ножом? Ты сказал, что это была всего лишь царапина.

- Большая царапина.

- Я не знаю, гордился бы тобой папа, или попытался бы убить тебя сам.

- И то и другое, - сказал Кингсли, и они рассмеялись.

- А что насчет тебя? Ты все еще разбиваешь каждое сердце в Париже?

- Конечно. - Она села рядом с ним на диван и скрестила натренированные, изящные ножки. - Я должна разбивать их сердца, прежде чем они разобьют мое.

- Ты должна найти богатого старика и выйти за него замуж. Он скоро умрет и оставит тебе все свои деньги. Тогда ты могла бы остаться в Америке со мной.

- Остаться в Америке? Зачем мне это делать? Если бы я вышла замуж за богатого человека, я бы вытащила тебя из этого ужасного места, и забрала бы с собой обратно в Париж.

Кингсли откинулся на спинку дивана и закинул лодыжку на колено.

- Не знаю. Я думаю, может, мне понравится здесь. Америка — это не так уж плохо.

- Что? Мой брат Месье-Париж-Это-Единственный-Город-В-Мире, хочет остаться в Америке? Как ее зовут?

Глаза Кингсли расширились.

- Не смотри так невинно, - сказала Мари-Лаура, тыча пальцем ему в грудь. - Как ее зовут? Ты, должно быть, влюблен, раз хочешь остаться в этой стране.

Со стоном, чтобы прикрыть свою неловкость, Кингсли повернулся лицом к Мари-Лауре.

- Я уверяю тебя, что не влюблен в девушку из этой страны. Даже не из Канады, которая в полуметре отсюда. - Он указал на север. - Я люблю Америку. Париж - пышный, роскошный, но Америка… есть что-то неприрученное в этом месте, что-то дикое.

Мари-Лаура вздохнула.

- Если тебе здесь нравится, то мне бы тоже здесь понравилось. Сейчас, все что имеет значение, что ты здесь.

- Я и пятьдесят мальчишек, которые не видели симпатичную девушку месяцами?

Она подняла брови.

- Я не буду жаловаться на эту часть вопроса. Теперь, может, тебе стоит показать мне это место, если я буду жить здесь в течение следующего месяца.

Кингсли встал и взял ее за руку, поставив на ноги.

- Месяца?

- На дольше я не могу остаться. Мне пришлось соврать директору моей труппы и рассказать ему, что у меня растяжение связок, которое должно заживать за месяц. Если я пробуду дольше, я потеряю свое место в массовке.

- Ты не должна быть в массовке. Ты - Прима-балерина.

- Я буду. Когда-нибудь. Но мы все должны платить причитающееся. И, кроме того, Лоран не может пока сделать меня Примой. Это было бы подозрительно.

- Еще одно покоренное сердце?

Мари-Лаура похлопала ресницами.

- Танцор… у них такие мощные ноги.

Кингсли замахал на нее рукой, пока они надевали свои пальто и снова направлялись к двери.

- Я не хочу подробностей твоих завоеваний. Ты можешь быть красивой, но ты все еще моя сестра.

- Ну, я хочу знать все подробности твоей личной жизни. Ой, подожди, ты в школе для мальчиков. У тебя ее нет.

Она слегка похлопала его по щеке, чтобы поддразнить, выскакивая вперед в холод. Ах, Мари-Лаура… Кингсли вздохнул. Если бы она только знала. Рука в руке, они бродили по территории школы. Он показал ей столовую и познакомил ее с отцом Альдо. Мари-Лаура и священник посовещались в течение нескольких минут о меню этого вечера. Он планировал суфле. Она предложила Киш. Кингсли притворился, что засыпает, и Мари-Лаура ущипнула его за руку, как она всегда делала, когда они были детьми. Кингсли дернулся от щипка, достаточно резко, чтобы Мари-Лаура заговорила:

- Когда это ты стал таким чувствительным? - спросила она, пока они покидали столовую. - Я только ущипнула тебя.

- Все нормально. Ты просто ущипнула меня, где у меня уже есть синяк. Я выживу.

- Я найду часть тебя, которая без синяка, и туда я ущипну тебя в следующий раз. Oui?

- Oui.

Он улыбнулся, но он знал, что потребуется незаурядная тщательность, чтобы найти на нем ту часть, которая не имела бы синяк или рубец. Прошлой ночью, Сорен был абсолютно беспощаден с ним. Избиение, казалось бесконечным. Секс и подавно. Поразмыслив, Кингсли понял, что интенсивность их ночи была таковой, потому что присутствие Мари-Лауры могло сделать их встречи гораздо более сложными. Но они найдут способ. Они должны быть вместе, Сорен и Кингсли. Они принадлежали друг другу.

- Что это? - Мари-Лаура остановилась перед часовней.

Кингсли склонил голову на бок и улыбнулся. Изнутри он услышал звук пианино, наигрывающего запоминающиеся ритмы…

- Болеро, - сказал Кингсли. - Равель.

- Равель… - Мари-Лаура вздохнула и посмотрела на Кингсли со смесью печали и тоски в глазах. Он знал, что она, должно быть, потерялась в тех же воспоминаниях, что и он… Папа и его записи. Их отец лежал на полу своей квартиры в бликах солнечного света, закрыв глаза и напевая вместе с музыкой…

- Я скучаю по нему, - прошептал Кингсли, беря ее за руку и сжимая.

- Я тоже. Но я скучала по тебе больше. Так сильно, что я думала, что умру.

Кингсли покачал головой.

- Не умирай. Теперь мы вместе.

Музыка нарастала, и Мари-Лаура повернулась лицом к часовне.

- Мы можем пойти послушать?

Кингсли начал вести ее туда, но как только они пересекли порог церкви, что-то глубоко внутри него предупредило, что он должен остановиться, вернуться... музыка становилась все громче по мере приближения к ее источнику. Кингсли стряхнул его внезапно странный страх. Мари-Лаура следовала за музыкой, с широко открытыми и загипнотизированными глазами, как у Гамельнского ребенка* (Гамельнский крысолов (гамельнский дудочник) — персонаж средневековой немецкой легенды. Согласно ей, музыкант, обманутый магистратом города Гамельна, отказавшимся выплатить вознаграждение за избавление города от крыc, c помощью колдовства увёл за собой городских детей, сгинувших затем безвозвратно).

У дверей в храм, они остановились и заглянули внутрь в сторону нефа. Сорен сидел у древнего и разбитого рояля, без пиджака, с рукавами, закатанными до локтей, открывающими его мускулистые предплечья. Он играл отрывок с такой потрясающей виртуозностью и страстью, что Кингсли еще раз почувствовал, как музыка оживает вокруг него. Закрыв глаза, он позволил нотам прикоснуться к нему, танцевать около него, щекотать его лицо, задевать его волосы, шептать секреты ему на ухо.

Боже, как он любил Сорена. Любил его. Любил его, как отца, как брата, как друга и любовника, и любил его, как врага, который заставил его быть сильнее, умнее, мудрее, смелее. Сорен стал для него всем... Кингсли открыл глаза и увидел не Сорена, а Бога за фортепиано, и понял, что он выбрал подходящего человека для поклонения. Даже сейчас он мог упасть на колени перед ним.

Кинг почувствовал, как рука Мари-Лауры задрожала в его руке. Это вывело его из своего уединения обратно в мир. Он посмотрел на свою сестру и улыбнулся. Он понимал, теперь все… Сорен доставил ее сюда для него, для Кингсли. Сорен сделал это из доброты. Он сделал это как благодать, как милость. Как и все Божьи дары, это было дано из-за любви.

Сорен любил его. Теперь Кингсли знал это сердцем. И эти игры разума, в которые он играл, были только простыми играми. Сорен наказывал его молчанием, даже тогда уделяя ему безраздельное внимание. Он оскорблял его, прежде чем наградить самыми страстными поцелуями. Он говорил, что Кингсли ничего не значил для него, перед тем как провести половину ночи внутри него. Сорен любил его. Сорен любил его. Сорен любил его. Рефрену в его сердце соответствовал настойчивый ритм музыки. Никто не смог бы и не понял бы любви, которую они испытывали друг к другу или, как они показывали ее. Только Сорен, Кингсли и музыка знала, но музыка никогда не расскажет.

- Mon Dieu… - выдохнула Мари-Лор слова, с глазами, направленными на Сорена в пустом, немигающем взгляде. Еще раз страх вернулся в сердце Кингсли. Нет… не она. Кто угодно, только не его сестра… Она выдернула руку из его хватки и подняла ее перед собой. Глаза Кингсли расширились от страха, когда он увидел едва различимую дрожь, которая овладела ею.

- Mon Dieu, - прошептала она. Мой Бог.

Кингсли снова взял ее за руку и прижал крепко к своей груди. Он будет держать ее близко и удерживать ее в безопасности от той любви, которая, он знал, вошла бы в ее душу, словно демон.

- Не бойся, - Кингсли поцеловал ее руку и улыбнулся фальшивой улыбкой, намереваясь разрушить чары музыки и белокурого Бога, который играл ее. - Он делает это с каждым.