Принцесса и мальчишки

ПЕЧКИ-ЛАВОЧКИ

— Моя очередь? Ну, ладно, расскажу вам что-нибудь, только, чур, потом без жалоб, что, мол, не на тему… В конце концов, не я завел в лагере традицию каждый вечер рассказывать у костра истории… Подбросьте-ка, ребята, в него веток…

Так вот, это был не класс, а какой-то зверинец. Только не подумайте, что в нем учились одни ослы да бараны, ничего подобного. Класс был на уровне, но фамилии! Заставь меня кто придумать такие — хоть убей, не смог бы.

В день моего прихода классная руководительница раскрыла журнал и спросила у меня фамилию. В классе сразу наступила такая тишина, что я несколько смущенно представился: фамилия у меня не слишком благозвучная. Но и совсем неприличной ее не назовешь. Поэтому я всерьез обиделся, когда класс в ответ разразился дружным хохотом.

— Ты что, издеваешься надо мной? — вкрадчиво спросила классная руководительница. Казалось, ответь я, что просто пошутил, — и ей полегчает…

Я почувствовал, что интерес класса ко мне возрос еще больше, потому что все, затаив дыхание, уставились на меня и чего-то ждали. Черт его знает, чего именно!

— Да нет, я серьезно! — разозлился я. — А что, собственно, странного в моей фамилии?

Класс с явным облегчением перевел дух, учительница со вздохом покачала головой, а я так и не мог понять, в чем тут дело.

На переменке ко мне подошел незнакомый парнишка и с любопытством уставился на меня. Вскоре к нему присоединился еще один, который сказал первому:

— Итак, у нас появился второй день недели. Что ты на это скажешь? Пани Вонторская теперь окончательно поседеет.

— Не второй, а пятый, — с особенным нажимом поправил я его. — Пятый, сынок. Ведь моя фамилия не Втурек (Вторник), а Пёнтек (Пятница).

— Не играет роли, — успокоил меня первый паренек. — Втурек или Пёнтек. Какая разница? Моя фамилия, например, Недзеля (Воскресенье). И все-таки в нашем классе я считался первым днем недели, а не седьмым. А ты, значит, будешь теперь вторым, понятно?

«Что он мне голову морочит?» — подумал я, мысленно прикидывая, стоит ли с ним связываться. Хотя сразу же пойдут разговоры, что, дескать, новенький и в класс не успел войти, как сразу же затеял драку. С другой стороны, если рассчитаться с ним позднее, то он, может, и вовсе не поймет, за что именно. Как тут быть? Я все же решил проявить выдержку, что, впрочем, оказалось не так уж и трудно, потому что в этот момент со мной заговорила девчонка, и, надо сказать, очень хорошенькая.

— Послушай, Пёнтек. Я как раз хотела у тебя спросить…

— Вопрошающий не заблудится, — отозвался вместо меня Недзеля, будто его об этом просили. — «Спроси, девица. Она не спросит… Вокруг лес темный, местечко близко… Спроси, девица». Это из Мицкевича, — любезно пояснил он и, обращаясь ко мне, добавил: — Ты, Пёнтек, должен знать, что я иногда говорю стихами.

— Ничего я не должен. — Я пренебрежительно пожал плечами. — И вообще я никогда никому не бываю должен. В лучшем случае могу запомнить, но это уж как мне заблагорассудится.

— А мне-то что, братец? Должен, не должен — не моя это забота. «Напрасны обиды, ничтожны угрозы…» — это, кажется, из Асмыка. Не люблю я его. Ну, мне пора. Привет.

И Недзеля пошел себе вразвалочку, как бы разочаровавшись во мне. Второй парнишка остался.

— Я хотела спросить, состоишь ли ты в харцерах, — спросила девчонка и неожиданно принялась поправлять прическу с таким выражением лица, будто ее ничуть не интересовал мой ответ.

Вы ведь знаете, некоторые девчонки так умеют поправлять волосы, что человек сразу забывает обо всем на свете и может только пялиться на эти волосы.

— Она, понимаешь… — попытался объяснить мне что-то стоявший рядом парень, но он тоже уставился на ее волосы, и поэтому из его объяснений ничего путного не получилось. Наконец он выпалил: — Она помощница…

— Чья помощница? — спросил я довольно глупо, но мне никак не удавалось отвести глаз от ее волос, и я не очень соображал, о чем идет речь.

— Болван! — поставила диагноз девушка и быстро отошла, слегка покраснев при этом.

Парнишка поглядел на меня с искренним уважением, а потом протянул руку и ни с того ни с сего представился:

— Эдек Малина! Живу возле кладбища. А ты, Пёнтек, молодец, быстро соображаешь. Прямо в десятку попал. И откуда ты только узнал, что Ирка бегает, как дура, за этим дылдой из десятого?

— Где бегает?

— А где придется. Повсюду.

— И возле кладбища тоже? — удивился я.

— У какого еще кладбища? — Малина был окончательно сбит с толку. — Что это ты городишь?

— А разве не ты говорил о кладбище? И отстаньте вы, наконец, от меня со своими кладбищами, дылдами…

— Дылда этот не наш, а ее. Тощий такой, длинный! — уточнил Малина. — И потом, что это ты, Пёнтек, на меня взъелся, ведь у нас сегодня понедельник, а не пятница!

Я пропустил мимо ушей его шуточку, потому что в голове у меня было кое-что поважней.

— Слушай, Малина, как ты думаешь, она не обиделась?

— Кто?

— Ну, помощница эта.

— Вот еще, обиделась! А если и обиделась, тебе-то что?

— Ничего, но все-таки…

Мне хотелось сказать: «Но все-таки она девчонка, и при этом красивая», но я прикусил язык: подобных вещей не говорят во всеуслышание, да еще какому-то кладбищенскому Малине.

Я поплелся вслед за Иркой и отыскал ее в коридоре. Она с кем-то разговаривала, по-видимому с преподавателем, хотя и очень молодым. Поэтому я сказал «извините» и обратился прямо к Ирке:

— В харцерах я не состою. А что?

— А меня вовсе не интересует, где ты состоишь.

— Так ведь ты сама спрашивала!

— А сейчас не спрашиваю. Всё?

— Ирка! Какая муха тебя сегодня укусила! Что это ты на людей бросаешься? — заступился было за меня Иркин собеседник, но тут прозвенел звонок, и он только добавил: — Ну, хорошо, отправляйтесь на урок. И не ссорьтесь с самого понедельника!

Я решил, что в его словах не содержится никакого намека на мою фамилию, потому что он меня совсем не знал, однако Ирка иронически улыбнулась… Может, правда, и не иронически, а просто… не знаю как… И мы направились к классу. Когда мы шли по коридору, я решил все же заговорить с ней:

— Что он преподает?

— Кто?

— Ну, этот… молодой…

— Ничего не преподает. Это наш школьный врач. Он руководит у нас харцерской дружиной.

— Дружиной?

— Ну да.

— Врач? — удивился я. — Врач руководит дружиной?

Ирка приостановилась и какое-то мгновение пристально рассматривала меня.

— А что тут особенного? В двадцать четвертой школе отрядом руководит милиционер из ГАИ. А в лицее имени Жеромского дружину возглавляет актер — самый настоящий актер, из городского театра. И что ты находишь здесь удивительного? Ты что — в самом деле такой глупый или только прикидываешься?

— Прикидываюсь, конечно… — не задумываясь, подтвердил я и улыбнулся ей.

Она тоже улыбнулась.

В школе этой, как выяснилось, был введен неприятный обычай проверять присутствующих на последнем уроке. И чего только не придумают, лишь бы испортить другим жизнь! И вот на последний урок к нам заявился — на этот раз, правда, в белом халате и с журналом под мышкой — тот самый школьный врач, с которым я познакомился в коридоре. Очень меня это обескуражило, и я тут же послал Ирке записочку. Благо нашелся подходящий повод: «А ты говорила, что он не преподает. Так как же на самом деле? У меня к тебе есть очень важное дело. Яцек». Ирка тут же ответила: «А он и не преподает. Подожди после уроков перед школой. Можешь и не ждать — как хочешь. Ирка».

— Я вижу, Рысь, что вы все еще продолжаете ссориться. Теперь уже в письменном виде. Прекратите, пожалуйста! — довольно сурово укорил нас доктор.

Ирка смущенно опустила голову, а я встал и мужественно объявил:

— Это я виноват. Прошу меня извинить.

Инцидент этот немного испортил мне настроение, но как только врач начал выкликать фамилии, а каждый из названных вставал и говорил «здесь» или «я» — в классах всегда отвечают по-разному, — мне показалось, будто я слушаю очередную передачу по радио о положении дел в народном хозяйстве или сижу на уроке природоведения. Меня просто распирало от смеха. Ну и фамилии у них! Вот уж поистине помесь ботаники с зоологией!

Каких только фамилий здесь не было! Два дня недели — Недзеля и я. Из диких хищников, правда, одна только Ирка Рысь. А вот домашних животных было куда больше: Коза, Козел, Баран, Кур. Если же Кура этого отнести к пернатым, то сюда следовало бы добавить еще Врубеля (Воробья), Сову, Яскольского (Ласточкина) и Вевюру (Белку).

Нет, что это я! Ведь белка вовсе не птица. Хотя тут у любого голова пошла бы кругом. Овощи и фрукты были представлены Малиной, Грушкой, Сливой, Покрывой (Крапивой)… Впрочем, крапива едва ли заслуживает наименования овоща. К овощам следует также добавить Петруха и Огурка. Были еще и три месяца — Стычень (Январь), Май и Грудзень (Декабрь). Из работников службы быта и ремесленников: Пекарж (Пекарь) — оказалось, мой сосед по парте, — Слюсарж (Слесарь), Млынарчик (Мельник) — очень милая девчонка — и Фурман (Возница).

Зря говорить не стану, было в классном журнале и несколько обыкновенных, мало говорящих фамилий, но были там и особенно удачные: Майор, Фурдаля (Пустяковина), Непекло и Болиглова. Честное слово — Болиглова и Непекло! Нарочно не придумаешь!

Через несколько недель, попривыкнув, я уже не видел ничего особенного во всех этих фамилиях, но первое впечатление от них было потрясающим. И все же лучше всех в тот первый день мне запомнилась фамилия высокого парнишки, сидевшего на последней парте, хотя и была она самой обыкновенной — Ковальский. Марек Ковальский.

— Как вы уже поняли, математики сегодня не будет, — закончив перекличку, сказал врач. — Директор на собрании и попросил меня чем-нибудь вас занять. Поэтому мы и поговорим сегодня о жизни и гигиене. Хорошо?

Кто-то согласно захихикал — наверное, чтобы подлизаться. И врач начал свою беседу. Правда, после переклички я уже и не пытался вникнуть в его слова, хотя речь шла даже о сексе. Честно говоря, я не сводил глаз с Ирки Рысь, и она, по всей вероятности, отлично знала об этом. Не пойму, как это у некоторых девчонок получается: они всегда отлично знают о таких вещах, особенно когда им об этом не говоришь ни слова.

После уроков я довольно долго прождал Ирку. Мне пришлось бессмысленно околачиваться перед школой, и все выходившие это заметили. Может, у нее были какие-то дела в секретариате, а может быть, ей просто хотелось, чтобы я подольше постоял. Времени у меня, таким образом, было предостаточно, и я успел придумать, какое у меня к ней дело, потому что, по правде, никаких вопросов у меня к ней не было.

— Ну, вот и я!

— Наконец-то! Я торчу здесь уже битый час.

— Никак не могла выйти раньше, потому что меня задержал командир отряда. А чего это вдруг тебе понадобилось меня так долго ждать? Интересно, это выдержка или просто упрямство? — Ирка улыбнулась вроде бы и иронически, но, может быть, и нет.

— А кто у вас здесь командиром? — спросил я, желая выпутаться из неловкого положения, в котором оказался по ее милости.

— Казик Винклер из десятого. А что?

«Наверняка это тот дылда, о котором говорил Малина», — подумал я и разозлился из-за того, что я жду ее, а она, видите ли, болтает с каким-то Винклером, за которым она к тому же бегает, неизвестно куда и зачем.

— Это тот тощий? — спросил я, чтобы окончательно удостовериться.

— Никакой он не тощий! — возмутилась Ирка. — Просто сухощавый, потому что спортом занимается. А ты его откуда знаешь?

— Да так… Слыхал о нем кое-что. Правда, ничего хорошего… — соврал я на всякий случай, даже неожиданно для самого себя. Но сказал я это таким тоном, будто мне и в самом деле известно было об этом Винклере бог знает что. Заметив при этом, что слова мои производят впечатление на Ирку, я продолжал врать дальше: — Отец мой отлично знает всю семью Винклеров. У них вечно происходят какие-то странные истории. Я тебе как-нибудь расскажу о них поподробней…

— Я не так уж и любопытна, — резко прервала Ирка мои излияния.

Было ясно, что ей не хочется продолжать разговор на эту тему. Поэтому я, чтобы разрядить атмосферу и несколько исправить свою пошатнувшуюся репутацию, начал с другого конца. Здесь-то и пригодился придуманный мной повод для встречи.

— Знаешь, Ирка, я, собственно, хотел попросить тебя рассказать мне о вашей школе: что у вас здесь к чему, ну и вообще… Какие у вас преподаватели? Видишь ли, когда новичок попадает в класс в середине учебного года, ему всегда приходится трудно. Он ведь совершенно никого не знает… — И я постарался придать себе вид человека, который оказался в столь трудной ситуации, что просто грех было бы не прийти ему на помощь.

— Значит, в этом и состоит то дело, которое у тебя было ко мне? — спросила она подозрительно.

— В общем, да. Ведь из всей школы я успел познакомиться только с тобой. Думаю, ты не откажешься мне помочь. — Тут я вздохнул, следя, однако, за тем, чтобы вздох этот получился не слишком уж тяжелым. — Знаешь, я даже боюсь, не придется ли мне остаться на второй год; не знаю, справлюсь ли с программой.

Никогда в жизни мне еще не удавалось так гладко и вдохновенно врать, а жалостные мины возникали у меня на лице как по заказу. Ситуация эта даже стала забавлять меня. Мы с Иркой шагали по главной улице города, а потом свернули на набережную и по берегу реки двигались к новому району. Дорогу я выбрал с таким расчетом, чтобы будто нечаянно оказаться рядом с кинотеатром. Тогда легче будет предложить ей взять билеты на шестнадцатичасовой сеанс.

К Ирке вновь вернулось хорошее настроение, и она подробно рассказывала о преподавателях: кто из них какой и чего больше всего не любит. А потом она перешла к нашему классу, который, по ее словам, был очень даже ничего и состоял из довольно милых и дружных ребят.

— Только эти ваши фамилии! Жуть! — Я громко рассмеялся, припомнив перекличку. — Можно подумать, что их специально подбирали.

— Вот-вот! И пани Вонторская сказала то же самое, когда пришла к нам впервые. Пани Вонторская — это наша классная руководительница, но работает она в этой школе только с прошлого года. В первый день с ней в класс пришел директор, представил ее нам, а она попросила, чтобы каждый сам назвал свою фамилию.

— Ну и как? Сразу поседела или это происходило у нее постепенно?

— Уже при Болиглове она фыркнула, а на Фурдале было видно, что ей удается сдерживаться из последних сил. Когда же дело дошло до Недзели, а вслед за ним пропищал свою фамилию Непекло и тут же басом представился Огурек, она расхохоталась до слез. «Это, пан директор, что-то невероятное. Нет, это какой-то заговор! — произнесла наконец она. — Или шутка. Они просто сговорились, правда?»

— Ну а класс что? Вы обиделись?

— Мы — нет. Но видел бы ты выражение лица директора! Он холодно поглядел на пани Вонторскую и, пробормотав: «Не понимаю, что вы имеете в виду… Впрочем, пора начинать урок», — тут же вышел из класса. Да, начало у пани Вонторской никак не назовешь гладким. Директор, судя по всему, и по сей день ее недолюбливает.

— Ничего не понимаю. А директор-то с чего на нее взъелся? — удивился я.

— А ты разве не знаешь фамилию нашего директора? — рассмеялась Ирка. — Вот оно что! Его зовут Мруз (Мороз). К тому же наш сторож — его дальний родственник из деревни — именуется Бонифацием Лято (Лето)…

— Однофамилец футболиста?

— Именно. Он даже, кажется, состоит с ним в родстве.

Мы подошли к кинотеатру, и тут оказалось, что никаких особых подходов мне не потребуется. Ирка сама спросила, видел ли я этот фильм, и предложила:

— Хочешь, пойдем в кино. Но только завтра. И возьмем с собой Аню Грудзень — мы с ней дружим. А может быть, и еще кого-нибудь? Давай спросим в классе, кому еще охота пойти с нами, и отправимся все вместе. Хорошо?

— Стоит ли? Просто пригласим эту Аню, если ты настаиваешь, и позовем, например… Ковальского, — сказал я.

Фамилия Ковальского была первой, которая пришла мне в голову. Дело в том, что у меня вовсе не было желания организовывать групповой поход. В конце концов, мне нравился не целый класс, а одна только Ирка. И именно с нею мне хотелось сходить в кино…

— Как хочешь… А почему, собственно, Марека Ковальского? Ты его еще не знаешь. Он наверняка откажется, вот увидишь.

— Тогда, может, обойдемся и без этой Ани, а? — Я наконец решился сказать то, что думал.

Ирка как-то странно поглядела на меня и только после длительной паузы ответила:

— Завтра решим, ладно? А сейчас я бегу домой: в три у меня заседание совета отряда. До свидания… — И она поправила волосы точно таким движением, которое запомнилось мне с нашей первой встречи в коридоре. И улыбнулась — совершенно обыкновенно, а может быть, и не обыкновенно. — До завтра, Яцек!..

— Не валите, ребята, столько веток сразу. Вы что, в первый раз раскладываете костер? Пламя задохнется! Охотников нет заново раздувать его!.. Лично я не из тех, кто дует на горячее. Уж скорее — на холодное. Ну да ладно…

Отец мой работал геологом. Собственно, он работает им и по сей день. Это кое-что объясняет, а впрочем, может, и не объясняет… Посмотрим… Никому еще не рассказывал эту историю и сам толком не разобрался, что к чему. Отец мой, значит, работает геологом и всю жизнь занят поисками чего-то, и каждый раз на новом месте. Ищет он, кажется, главным образом нефть, но, наверное, не только ее.

У геологов часто получается так, как бывает, если надо пораньше прийти в школу: ищешь, например, тетрадку по географии. Торопишься, спешишь, на часах уже без четверти восемь, и тут отыскиваешь вдруг те сто злотых, которые никак не мог отыскать вчера… Нужной же тебе тетрадки по географии как не было, так и нет. Конечно, и тетрадка эта когда-нибудь обязательно найдется, но найдется она, когда ты будешь искать учебник истории или, например, авторучку. Вот и отец: искал он как-то медь, а нашел какую-то глину, каолин, что ли, или еще что-то — я не слишком разбираюсь в этих делах. Главное, они обязательно что-нибудь находят. А добычей потом занимаются другие.

Отец, значит, бурит, вгрызается, так сказать, в землю, а нам в результате приходится вечно мотаться вслед за ним, переезжать с места на место по всей стране. И после этих каникул нам предстоит переезд на новое место, где сейчас работает отец. Они там уголь ищут, хотя угля этого там пока никто не находил. А может быть, и не уголь, а какую-то руду. Точно не знаю — государственная тайна…

Очень может быть, что нам с мамой и нет необходимости так часто переезжать. Ревнует она отца, что ли? Мама утверждает, что люди женятся для того, чтобы быть вместе. А мне вечно приходится менять школы и каждый раз оказываться на положении новичка. Старший брат не так давно перестал ездить за нами, потому что уже дважды заваливал вступительные экзамены в институт. Вот ему и дали спокойно пожить на одном месте и сосредоточиться. Поселился он, как выражается отец, «на семейной базе» — у деда.

Менять школы и каждые год, два или три оказываться в классе на положении новичка — занятие не из приятных. Но и к этому можно приноровиться. У меня получается, например, совсем неплохо. Хорошо еще, что я не так глуп, как иногда прикидываюсь, поэтому и учусь вполне прилично. И еще — очень повезло нам с мамой: без нее мы, как говорится, давно оказались бы на мели.

Мама — самая умная из всех, с кем мне приходилось встречаться, хотя никаких институтов не кончала, потому что рано вышла замуж. Она, правда, говорит, что не рано, а в самую пору. А о том, чтобы кто-нибудь сумел приготовить клецки с подливкой так, как готовит их мама, вообще не может быть и речи. К тому же мама и выглядит на все сто и в стерео, и в цветном изображении — у нее очень красивые черные волосы… и вообще. Но это, в конце концов, вас не касается. Отец у меня тоже неплохой и голову на плечах имеет.

«Посмотреть на тебя со стороны, так ты невесть какой ловкач. А для мамы ты проще пылесоса. Согласен? Так что с мамой ты уж лучше и не пробуй тягаться!» — всякий раз говорит отец, узнав о какой-нибудь очередной моей выходке. Казалось бы, глупо сравнивать человека с пылесосом, но что-то тут есть! У нее, у мамы, глаз наметанный. Смотрит себе в потолок или, скажем, еще куда-нибудь, а мне говорит: «Не ври, знаю, что врешь». А откуда бы ей знать?..

Так-то вот. Могу, например, напустить на себя бог знает какой вид, а она тут же докажет, что это я играю роль, и притом глупую. Пытался я было провести ее разок-другой, но только сам каждый раз оказывался в дураках. Вот и пришлось бросить. Да и ни к чему все это: если бы даже сошло гладко, то все равно знаю, что самому придется жалеть. Брат тоже всегда на маминой стороне. Они вообще друг друга поддерживают, но он вроде бы «в нее пошел», а я — нет. И мама это знает. Жаль, не знает она, что я за нее болею больше, чем он. Больше — это уж точно.

Приспособиться к вечной смене школ мне еще здорово помог и отец, разъяснив, как быть, с одной стороны, новичком, а с другой — оставаться самим собой. «Запомни: новое место — это новое место. Уж я-то в этом кое-что смыслю. За тобой пристально наблюдают, поэтому и тебе самому надо следить за собой. Не торопись сразу же выкладывать все, что думаешь, или вести себя как заблагорассудится. К тебе должны привыкнуть, нужно притереться к новому месту. Главное же — сразу оглядеться: кто есть кто, кого и за что не любят, кто самый сильный, а с кем и связываться не стоит. Нужно на первых порах хорошенько пошевелить мозгами, а потом все само собой наладится. Ну, да ты парень способный, справишься…» Вдалбливал мне он эти премудрости не раз и не два. Я и действительно справлялся, и весьма недурно.

Зима пришла быстро, а в классе на меня уже не смотрели как на новичка. Одним я нравился, другим не очень. Но Ирке, пожалуй, все же нравился. Эдек Малина уже не мог сказать, будто она за Винклером бегает.

Со всеми у меня установились вполне приличные отношения. Только Недзеля выводил меня из себя своей привычкой по поводу и без повода говорить стихами. Вот я однажды и придумал ему в отместку одну историйку, после которой все его стали как бы сторониться (все отлетели от Недзели)… Фу-ты, печки-лавочки! Стоило мне вспомнить о нем, как я сам заговорил стихами…

Довольно быстро я мысленно как бы разложил по полочкам весь класс. Весь, за исключением Ковальского. Я так и не смог понять, что он за человек. Тогда, в первые дни, он все же пошел с нами в кино, хотя Ирка была уверена, что он откажется. Его настолько удивило мое предложение, что сначала он просто уставился на меня, будто я с луны свалился.

— Ты что, в самом деле хочешь, чтобы я пошел с вами? — несколько раз недоверчиво переспрашивал он. — Серьезно? Не разыгрываешь?

С того дня он неизменно улыбался мне при встречах и однажды угостил орехами. При этом он охотно выполнял любые мои просьбы, чем я и пользовался с немалой выгодой для себя. Если, например, приходилось стоять в очереди за тетрадками или еще за чем-нибудь, я просто давал ему деньги и говорил:

— Марек! Будешь покупать себе, возьми и на мою долю.

Оказалось, что и жил он рядом. Поэтому я довольно скоро смекнул, что ему нетрудно будет занести домой мой портфель, если мы с Иркой отправлялись на три часа в кино. И он охотно меня выручал. Правда, тогда я еще не знал, что если мама спрашивала его, где я, Марек отвечал ей совсем не то, что я ему велел. Он совершенно открыто говорил ей, что я в кино.

Ковальский не изменил своего отношения ко мне даже тогда, когда я, окончательно уверившись в том, что имею дело с форменным лопухом и размазней, который стерпит все, что угодно, принялся вволю потешаться над ним, а класс с удовольствием наблюдал за бесплатным цирковым представлением. Другой на его месте давно бы уже обиделся на меня, а Ковальский только повторял: «Перестань, Яцек. Брось», — и улыбался при этом так, будто извинялся, что не может дать мне новый повод для дурацких розыгрышей.

Так, однако, он вел себя только со мной. Если же моему примеру следовали другие, например Фурдаля или эта обезьяна Врубель, Марек опускал голову и старался скрыться с глаз долой.

Этот цирк с Ковальским почти прекратился из-за одного случая. Я тогда сидел уже с Мареком на одной парте, и на какой-то из перемен Врубель мне и говорит:

— Яцек! Я нашел кнопку. Подложи-ка ее Ковальскому на уроке истории. Вот умора будет!

Терпеть не могу, когда за меня решают, что мне делать. Поэтому я демонстративно выбросил кнопку в открытую форточку, а сам незаметно пристроил к брюкам Врубеля булавку так, чтобы потом он уселся прямо на нее. Этому фокусу я научился в предыдущей школе. Проделывается он легко, а Врубеля остудило надолго.

Трудно сказать, чем именно отличался Марек от остальных мальчишек нашего класса. Вроде бы недотепа, но я отлично знал, что силенок у него хватает. Как-то за неполный час он, выручая меня, перебросал в наш подвал две тонны угля. Сделал он это по моей просьбе, потому что мы с Иркой и Аней собрались на день рождения к Млынарчик. Переодеваться было уже поздно, а мне не хотелось испачкать рубашку. Да, Марек был сильным парнем и если бы только захотел, то мог бы многим задать порядочную трепку. И был он ничуть не глупее меня — голова у него варила отлично, поэтому и без кулаков он мог бы здорово отыграться за все те представления, которые я с ним устраивал. Мог бы, но просто не хотел.

Меня даже злило, что он именно такой, этот Марек, что я никак не могу его раскусить. Он и в самом деле чем-то отличался от остальных. И не только тем, что вечно был молчаливым, выглядел грустно или устало (в конце концов, не всем же быть такими рифмоплетами, как Недзеля). И не в том, что после уроков он почти всегда безвыходно сидел дома: во дворе его можно было увидеть лишь тогда, когда он шел в магазин, вытряхивал ковровую дорожку или рубил дрова. В кино, например, он ходил не чаще одного раза в месяц, не то что мы с Иркой и Аней.

Я просто не знал, что о нем думать, и даже однажды заговорил об этом с мамой. С Мареком она была знакома и не раз с ним беседовала. Наверное, зря я завел с ней разговор на эту тему, но откуда мне было знать, что мама вдруг объявит:

— Это очень мужественный мальчик…

Слово «мужественный» просто взбесило меня.

— С чего бы это — мужественный? Лопух, каких свет не видывал, а ты — «мужественный»! Может, ты хотела сказать «добрый», «услужливый»?

Мама на минуту задумалась.

— Я назвала его мужественным потому, что именно таким я его считаю. Ты что, не понимаешь значения этого слова? Мужественный означает… человек с твердым характером. Понимаешь?

— Нет! — резко возразил я. — Не понимаю… И вообще Марек Ковальский меня не интересует.

— Все дело в том, что ты ему завидуешь. Сам прекрасно знаешь истинную себе цену и, видимо, завидуешь Мареку… Ты, Яцек, спросил — вот я тебе и ответила. И не злись, пожалуйста.

Тогда я еще подумал, что вот впервые мама попала пальцем в небо, — сказанное ею выглядело полной бессмыслицей. А Марека Ковальского я с того дня и вовсе перестал замечать. По крайней мере, мне тогда так казалось.

Знаете, ребята, может, и глупо признаваться в этом именно здесь, у харцерского костра, но не стану кривить душой и скажу откровенно, что я не очень-то уж и стремился вступать в харцеры. У меня и без того дел было невпроворот: пришел май, а мне еще нужно было исправить несколько троек.

А записался я потому, что Ирка уговорила. Она числилась в помощниках вожатого, а в нашем классе вообще не было отряда. Вот Ирке и нужно было во что бы то ни стало создать его. Я только удостоверился сначала, что Винклер перестал уже быть нашим вожатым, так как побаивался, что до него дошли пущенные мною о нем сплетни, — в этом случае мне совсем не улыбалось попасть к нему в руки. Но Винклера не переизбрали, и вожатым у нас стал совсем взрослый парень из какого-то техникума. Вот я и подал заявление о приеме.

Была, правда, еще одна причина: мне стало известно, что в отряд вступил Марек. Сделать это ему вроде бы посоветовал завуч. Я никак не мог взять в толк, с чего бы это завуч втягивал Марека в харцеры, но, как видно, зачем-то ему это было нужно. А если уж Марек записался, то мне отставать от него было бы просто смешно.

Сколотили мы таким образом классный отряд, а командиром его выбрали Крысека Фурдалю. Я сам предложил его кандидатуру, чтобы повеселее было. Вот мы и веселились вовсю, главным образом за счет Ковальского. Так пролетели май и июнь, окончили мы седьмой класс и всем отрядом отправились в лагерь. Было там, собственно, два лагеря — наш и девчоночий, расположенный по соседству. Начальником стал наш командир дружины — школьный врач. Здесь все обращались к нему «друг доктор».

Начальником он оказался довольно строгим, в лагере это было намного заметнее, чем в школе. Первому досталось нашему вожатому. Мы все знали, что вожатый любит крепкое словцо. Не то чтобы он часто себе это позволял, но иногда вставить крепкое словечко любил. Нас это нисколько не задевало, а вот начальнику не понравилось. Он сделал вожатому замечание — раз, другой, и кончилось все тем, что вожатому пришлось дать торжественное обещание впредь воздерживаться от подобных словечек, а если уж совсем невмоготу, то ему разрешалось говорить в таких случаях «печки-лавочки», все остальное — под строжайшим запретом. В результате выражение это привязалось ко всем харцерам нашего отряда.

В лагере Марек Ковальский был еще более молчаливым, чем в классе. Каждый день он писал письма, но ответ получил один-единственный раз. Обрадовался он этому письму так, что трудно было этого не заметить, хотя, по своему обыкновению, он и словечком не обмолвился. Он уже давно меня не интересовал, да и что мне было до его дел! Но это полученное им письмо весьма заинтриговало меня. Тем более что Марек не только сразу же прочел его, но и потом несколько раз перечитывал.

Не знаю, что на меня тогда нашло, но это письмо просто не давало мне покоя. И я опять принялся за старое. В лагере всегда найдутся удобные случаи для розыгрышей. А на этот раз я их специально выискивал. Проделывал я все так, что ко мне и придраться нельзя было, потому что со стороны все выглядело вполне невинно. Марек же даже не пытался сопротивляться.

Как-то после обеда меня остановил вожатый:

— Вот что, Яцек, печки-лавочки!.. Ты, случайно, не того… Ну, как бы это сказать, печки-лавочки…

В конце концов он так ничего и не сказал. Махнул только разочарованно рукой и пошел. При этом присутствовала Ирка — она как раз пришла в наш лагерь по какому-то делу. Я расхохотался и говорю ей:

— Видала, какой красноречивый: «печки-лавочки»! Начнет и не знает, как кончить. А может, это он перед тобой засмущался?

А Ирка вдруг, к моему удивлению, не засмеялась в ответ, а очень серьезно объявила:

— Знаешь, Яцек, а жаль все-таки, что ты попал именно в наш класс. Жаль, что именно с тобой я подружилась… Эх, Яцек!..

Я молча пожал плечами и спокойно отправился в свою палатку. Очень нужно мне еще и ее замечания выслушивать! «Она, видите ли, жалеет! Я, может быть, тоже жалею, — обиженно думал я. — Пусть себе идет, не побегу за нею. Раньше, может, и побежал бы, но теперь — ни за что! Все только и знают, что цепляются!»

И в конце концов я совершил это. Мысль об этом не давала мне покоя два дня, и наконец я решился…

Отряд наш как раз дежурил по кухне, ребята пошли к реке по воду, а я вызвался поддерживать огонь в печи. Подбросив побольше дров, я побежал к нашей палатке. Я так спешил, что распотрошил весь рюкзак Марека Ковальского, пока на самом дне его не обнаружил письмо. И тут же принялся читать его.

Письмо было от моей мамы. И предостерегала она в нем Марека от… меня! Да, да, именно так! Обо мне самом была, правда, одна фраза, и то под самый конец, но написана она была ею, моей мамой. Никогда — ни до, ни после этого момента — я не получал такой неожиданной и такой болезненной пощечины. В глазах моих потемнело, лицо пылало, а в горле я ощущал как бы ледяную сосульку, которая никак не хотела таять и душила меня так, что невозможно было выдержать.

Мама сообщала Мареку о состоянии здоровья его матери, которая, как я только тогда понял, уже давно страдает психическим заболеванием и которую перед самым нашим отъездом в лагерь поместили в клинику. Из письма было понятно, что Марек почти год ухаживал за больной. Почти целый год! И при этом никто, даже соседи, ни о чем не догадывался. Все продолжалось до тех пор, пока Марек не доверился моей маме. Произошло это, по-видимому, в один из тех дней, когда он относил к нам мой портфель. С психиатрической клиникой помогали ему моя мама, завуч и кое-кто из тех, кого мама сочла возможным посвятить в тайну Марека. Поэтому-то Марека и устроили в этот харцерский лагерь, даже заплатили за его пребывание в нем.

И вот моя мама предупреждала Марека, чтобы он и впредь не говорил ни словечка обо всем этом именно мне. Потому что она не может за меня ручаться, не может и, к сожалению, опасается, что у Марека могут начаться неприятности в лагере, если ребята узнают, что его мать забрали в клинику.

Я, наверное, долго простоял так в нашей палатке с этим письмом в руках. Даже не заметил, как вбежали ребята, разыскивавшие меня по всему лагерю. Дело в том, что огонь в печке угас, и это не настроило их в мою пользу.

Марек мгновенно сообразил, что произошло. Он увидел свой рюкзак, разбросанные вещи, письмо в моей руке. Подойдя ко мне вплотную, он дважды — я это помню очень отчетливо — произнес мое имя:

— Яцек… Яцек!

А когда я поднял голову и посмотрел на него, он ударил меня в лицо. Боли на этот раз я совсем не почувствовал — для меня это было как бы пустой формальностью. Сдачи я не дал. Заметил только удивление в глазах окружавших нас ребят, да и в его собственных. Марек вырвал у меня из рук письмо, и я без единого слова вышел из палатки.

Брел я неизвестно куда. Так прошатался я по лесу, может, час, а может, и три часа. Когда же стемнело и я оказался в палатке начальника лагеря, то уже отлично понимал, зачем я сюда пришел. Начальник был один и при виде меня перестал что-то писать. Он жестом пригласил меня сесть и выжидающе поглядел на меня. Садиться я не стал.

— Я свинья. Короче говоря, именно так обстоит дело, и пришел я сюда затем, чтобы именно это и сказать вам. Ничего другого.

Наступила короткая пауза, а потом я услышал голос начальника:

— Можно задать тебе вопрос?

— Нет. Потому что ни на какие вопросы отвечать я не буду. Прошу просто выгнать меня, отослать из лагеря. И вычеркнуть из списков харцеров. Если нужно, я сейчас же сдам харцерский крест. Сдать?

На этот раз он молчал довольно долго, как бы опасаясь сказать что-то такое, о чем потом ему придется сожалеть. Я отрешенно ждал. По крайней мере, мне тогда казалось, что я сохраняю спокойствие.

— Нет! Ты останешься в лагере… — решил он наконец. — И я верю, что и в харцерстве ты останешься!

— Не могу я теперь… Просто не могу…

— Вот и ошибаешься. Теперь можешь оставаться. Потому что я считаю, что именно теперь ты начал кое-что понимать — кое-что важное… Возможно, как раз то, что важнее всего, ведь так? Ты увидел себя со стороны, Яцек, и только благодаря этому получил шанс.

Так-то вот, печки-лавочки… Так все это произошло, ребята, так было на самом деле, и так обстоят дела. Я вроде бы и понимаю, что о подобных вещах не принято говорить у костра. У харцерских костров обычно говорят о вещах достойных, хороших. О тушении пожаров, о боевых эпизодах или, например, о ком-то, кто пошел за доктором, пошел и не дошел… или, наоборот, дошел — я уж и сам запутался…

Я тоже собирался рассказать о чем-нибудь героическом, но не получилось. Мне хотелось рассказать о лучшем из всех, каких я только знал, харцерах, о Мареке Ковальском. Но сейчас я понимаю, что говорил совсем не о нем. Жаль, потому что помню я его так, будто он стоит у меня перед глазами, и потому что только теперь я понимаю, что лучшего друга, чем Марек, у меня никогда не было.

Костер погасает… Подбросьте-ка, кто-нибудь, свежую ветку, пусть даст побольше дыма, потому что комары в этой околице здоровые, как собаки, — до кости прокусывают, хотя и не лают. В конце концов, не я выбирал это место под лагерь, а районное начальство. Так ведь?

Да, не очень-то ладно получилось у меня с этой сегодняшней беседой у костра. Да и вам она наверняка не понравилась. Но что поделаешь? Не очень легко говорить о себе. Такие вот печки-лавочки… Ну, на сегодня, по-видимому, все…