Принцесса на алмазах. Белая гвардия - 2

Глава девятая Неподкупный

Машина въехала в распахнутые ажурные ворота, проплыла по широкой асфальтированной дорожке, пролегавшей среди живописного, ухоженного сада, остановилась у широкой беломраморной лестницы. Водитель, очередной бравый капрал, опрометью пробежав со стороны капота, проворно распахнул дверцу перед господином полковником, и Мазур неторопливо вылез. Распорядившись ожидать его, зашагал вверх по лестнице, где перед ним с тем же проворством распахнул высокую резную дверь осанистый швейцар — местный, конечно, но щеголявший в наряде восемнадцатого столетия — расшитый золотом алый кафтан, черные панталоны до колен, чулки белоснежные с башмаками и даже седой парик с буклями и косичкой. Для Мазура подобное сочетание черной физиономии и наряда выглядело забавно, но местные, белые и черные, видимо, за полтора столетия притерпелись и ничего забавного не усматривали.

Красивое белое здание, построенное французами еще в двадцатых. Роскошный вестибюль приличных размеров с позолоченной лепниной, тяжелыми красными портьерами и прочими архитектурными излишествами. Портье за полированной стойкой одет, как и швейцар. Мазур небрежным тоном изложил ему суть дела. Снявши телефонную трубку, портье что-то произнес по-французски и, выслушав ответ, почтительно сообщил, что месье гость готов принять господина полковника. Столь же небрежно кивнув, Мазур направился не к старомодной кабине лифта, а к широкой лестнице: даже офицеру не зазорно подниматься пешком на второй этаж, хотя и на лифте довезли бы, конечно, со всем почтением…

Отель «Мажестик», из тройки самых престижных, роскошных и дорогих отелей столицы. Где останавливаются самые что ни на есть сливки общества — включающие с нынешнего утра и доктора Мукузели, хотя он никак не может быть к таковым причислен, что бы о себе ни думал и какого бы ни был о собственной персоне высокого мнения. Ну, сюда можно попасть и «с улицы», лишь бы гость выглядел респектабельно и, главное, располагал туго набитым бумажником… Или чужими денежками — о происхождении денег, коими гость оплачивает счета, обслуга, понятно, в жизни не поинтересуется…

Дело в том, что события не заставили себя ждать, нынешней ночью, как выяснилось, доктор Мукузели (он же — вынюханный куромбо) был покритикован общественностью, правда, пока что довольно мягко. О чем доложили агенты Мтанги, парень и девушка, всю ночь проторчавшие в припаркованном поодаль маленьком «ситроенчике» и при появлении посторонних старательно изображавшие влюбленную парочку. Примерно в два часа ночи, к особнячку доктора сошлось человек пятнадцать, с разных сторон, кучками по двое-трое, но так слаженно, что действовали, несомненно, по предварительному сговору. Окружив особнячок, они моментально выхлестали все стекла принесенными с собой камнями и, снова рассыпавшись кучками, разбежались.

Агенты в соответствии с инструкциями и не подумали вмешиваться, как не вмешались бы, подозревал Мазур, начни нападавшие дом поджигать, а доктора лишать живота — и правильно, в общем… В разбитых окнах какое-то время помаячили осторожно выглядывавшие на улицу фигуры, но полицейская машина так и не появилась, видимо доктор, будучи все же не законченным идиотом, сообразил, что полицию вызывать бесполезно, а самых пронырливых репортеров ночью не добудишься.

Словом, быстренько отыскался народец, свято чтивший старинные традиции — но ограничившийся малым. По мнению агентов, ночные гости — не обитатели трущоб, но все же из простонародья, судя по виду и незатейливой одежде. Глас народа, ага…

Утром произошло кое-что поинтереснее выбитых окон. Мтанга — следовало ожидать — поставил на прослушку телефоны особнячка, как только узнал, где именно намерен обосноваться Мукузели. Ранним утром последовал звонок, и спокойный мужской голос мягко, но непреклонно посоветовал доктору покинуть дом и поселиться в «Мажестике», где на его имя уже снят номер.

Звонок отследили быстро, и по нужному адресу помчалась пара машин с агентами. Увы, клетка оказалась пустой, птичка упорхнула. След привел в отельчик на полдороге меж центром города и окраинами, являвший собою классический «дом свиданий» (о чем в столице знала каждая собака, одни только неопытные провинциалы его принимали за настоящий отель). Правда, заведение было классом повыше своих вовсе уж дешевых собратий — нумера там сдавались не на час, а на сутки, а то и двое, присутствовал некоторый комфорт, в том числе и телефоны.

Портье (хоть и старый осведомитель), как с такой публикой сплошь и рядом бывает, сокрушенно разводил руками. Номер снял на сутки белый господин приличного вида в сопровождении молодой и красивой негритянки, вроде бы из фусу, одетой не без элегантности и державшейся с достоинством светской дамы. Без всякого багажа, номер сняли на сутки. Обремененный немалым жизненным опытом портье нисколько не сомневался, что это проститутка — но из дорогих. И не видел в этом ничего удивительного: не первая такая парочка, не десятая и даже не сотая…

Номер они покинули рано утром, на несколько часов пораньше, чем собирались — но какое это имело значение, если господин расплатился сполна? Уехали на поджидавшей их машине — обычном «Рено» с обычными номерами. По расчетам, уже через пару минут после сделанного белым звонка.

След тут и обрывался: портье не запомнил ни номера машины, ни внешности мимолетных постояльцев. Говорил вполне резонно, что заранее ему никто ничего не поручал и не предупреждал, а эта парочка видом и поведением ничуть не отличалась от превеликого множества предшествующих, бесконечной вереницей посещавших сей приют любви. Так что он особенно и не приглядывался — тем более что здешние гости и не любят, когда на них таращатся…

Имел ли незнакомец право самостоятельно принимать такие решения, или запустил этот вариант по указанию неведомого начальства, неважно. Главное, ход был верный, предусмотренный людьми неглупыми: в «Мажестике» доктора Мукузели достать ревнителям старинных традиций гораздо труднее — там неплохая внутренняя охрана, маскирующаяся под коридорных и лакеев, да вдобавок у главных ворот, оберегая покой сливок общества, круглосуточно в три смены, бдит полицейский патруль. Всякого, имеющего хоть малейшие признаки сиволапости, и близко не подпустят — а среди элегантных хозяев жизни и их спутниц наверняка не найдется столь уж стойких блюстителей традиций. Умно рассчитано, ничего не скажешь — и ничего тут не поделаешь…

Разумеется, ребятки Мтанги — на сей раз одетые под стать «Мажестику» и державшиеся гораздо вежливее, чем в том отельчике, все же поболтали с портье. О котором на сей раз не известно Мазуру, осведомитель он, или нет — Мтанга эту тему обошел. Хотя, конечно, у него и в «Мажестике» должна быть агентура.

И снова — никакой полезной информации. Ранним утром уверенно державшийся белый господин снял номер для доктора Мукузели — не самый лучший здесь, но и не самый дешевый — так, серединка на половинку, добротный средний уровень. Портье, как и его коллега в «приюте любви», не особенно приглядывался к визитеру — он вполне вписывался в окружающую обстановку, и в его желании не было ничего необычного — опять-таки не десятый и даже не сотый. Так что точного описания внешности портье дать не мог. Правда, судя по времени, действовали два разных человека — когда второй приехал в «Мажестик», первый как раз покидал тот отельчик — и никаким чудом не мог бы сюда успеть, даже на гоночной машине. Ну что же, еще одно доказательство, что Мукузели опекает кто-то серьезный, располагающий и агентурной сетью, и приличными деньгами: «Мажестик» — удовольствие дорогое…

Других следов не имелось — Мукузели со свитой из тех самых трех субъектов прибыл в «Мажестик» на машине одного из них, так что здесь не за что зацепиться…

Проинструктированный заранее, Мазур почти сразу же высмотрел рядом с дверью едва заметную кнопку звонка, нажал. Ничего не услышал — что ж, номер обширен, а звонок наверняка не верещит пронзительно, а заливается мягкой трелью…

Мукузели открыл почти сразу же — без пиджака и катабубу, в белоснежной сорочке с полураспущенным узлом галстука. Вежливо предложил пройти, провел в роскошную гостиную. Сняв фуражку, Мазур устроился в уютном кожаном кресле за низким столиком, вежливо, но твердо отказавшись от любого угощения. Воцарилось выжидательное молчание. Мазур его нарушил первым:

— Полагаю, мне следует представиться более подробно?

Действительно, с доктором поработали неплохие специалисты (и наверняка высокооплачиваемые), сделавшие все, чтобы тот без пластической операции получил наибольшее сходство с Патрисом Лумумбой: и волосы курчавятся, и бородка повторяет Патрисовскую, и очки в точности такие же. Сходство несомненное. Старая сволочь, подумал Мазур без всякого раздражения. Лумумба, конечно, немало провалил и напортачил, одно о нем можно сказать твердо: в жизни никому не продавался, иначе, вполне возможно, и посейчас был бы жив…

— В этом нет никакой необходимости, господин полковник, месье Иванов, — не без некоторой вкрадчивости произнес Мукузели. — Вы в последнее время стали в столице весьма заметной фигурой, о которой не могли не рассказать даже скромному изгнаннику вроде меня, столько лет проведшему вдали от Родины…

Мазур подумал: интересно, кто же тебе, скотина этакая, рассказал? Полное впечатление, что, кроме подробного рассказа, еще и фотографии показывали: когда он открыл дверь, в глазах мелькнуло такое выражение, словно он Мазура узнал.

Он сказал с легкой усмешкой:

— Вот уж никак не считал себя заметной фигурой…

— Что вы хотите, — примерно с такой же усмешкой чуть развел руками Мукузели. — Это Африка, дорогой товарищ Иванов… («товарища» он с некоторым напрягом произнес по-русски). Любые интересные новости разлетаются мгновенно. Вы столько раз появлялись на публике сначала возле покойного генералиссимуса, а теперь возле мадемуазель Олонго, что поневоле стали заметной фигурой… да и в советской форме вас видели несколько раз любители почесать языком. В конце концов, вы не особенно и скрывали, кто вы такой — а сплетничать у нас любят во всех слоях общества… И теперь я, хоть человек я и старый, много повидавший в этой жизни, все же сгораю от любопытства. Что вас ко мне привело? Полагаю, не простое любопытство? Вряд ли моя скромная персона могла заинтересовать серьезного человека настолько, чтобы вы явились просто поглазеть и поболтать. Подозреваю, у вас ко мне какое-то дело? Или поручение?

Мазур — собственно, не имевший инструкций разыгрывать дипломата и плести хитрые словесные кружева — сказал спокойно:

— Ваша проницательность делает вам честь, доктор… Действительно, я к вам пришел не по собственному почину. Я не дипломат, а военный, поэтому позвольте попросту…

— О, разумеемся! — воскликнул Мукузели. — Я тоже не дипломат, человек простой, можно сказать, из народной толщи, так что буду вам только благодарен, если вы станете говорить откровенно прямо…

Прохвост, не без некоторого восхищения подумал Мазур. Пролетарий от сохи, ага. Вряд ли в понятие «народная толща» вписывается папаша-лесоторговец — не миллионер, конечно, но и не мелкая сошка, в колониальные времена как сыр в масле катался…

— Вы, конечно, слышали, что сейчас новый курс? — спросил Мазур. — Некоторые прискорбные перегибы, имевшие место в недавнем прошлом, осуждены…

— Но не публично, — мягко сказал доктор Мукузели.

— Всему свое время, — сказал Мазур. — Я не политик, я военный, к тому же моряк. И знаю твердо: никогда не нужно крутить штурвал слишком резко, этак и корабль можно перевернуть… Реформы нужно проводить медленно и осторожно…

Он сейчас нимало не кривил душой и излагал собственные мысли: видел, да хотя бы в том же Эль-Бахлаке, как легко проводимые резко реформы могут обернуться кровавой неразберихой, где воюют все со всеми, а реформаторы сплошь и рядом гибнут, порой нелепо и глупо — собственно, и с Лумумбой произошло нечто подобное, горячая была головушка, торопился перевернуть жизнь с маху, а такое опасно и чревато…

— Возможно, вы и правы, — сказал Мукузели, глядя выжидательно (болтун, конечно, жуткий, но сейчас явно решил больше слушать, чем говорить).

— Корабль, я бы сказал, медленно разворачивается в сторону развития демократии, — сказал Мазур. — И ваше присутствие здесь, и некоторые другие события — явное тому свидетельство…

— О да, — сказал Мукузели с легкой улыбочкой. — Во изменение намерений покойного генералиссимуса решено и при монархии не распускать парламент, а просто провести новые выборы… Демократия продвинулась настолько, что состоится новый референдум, на котором будут решать, оставаться стране республикой или все же стать королевством…

— Но вас мысли о королевстве не прельщают? — небрежно спросил Мазур.

— Откровенно говоря, да. Я всегда был сторонником парламентской республики… но, разумеется, обязан буду уважать выбор народа, — хитрая улыбочка стала еще шире. — Правда, у меня отчего-то предчувствие, что референдум приведет к тому, что большинство проголосует за монархию. Этим занимаются крупные специалисты по референдумам и прочим демократическим процедурам…

— Предположим, — сказал Мазур. — И как вы видите свое будущее при монархии?

— Как политического деятеля, действующего в рамках законов и в интересах демократии, — немедленно откликнулся Мукузели, в эту минуту чем-то неуловимо напоминавший Панкратова. С одной разницей: Панкратов твердо верил в то, что говорил, а с этим нельзя быть уверенным…

— Будете выдвигать свою кандидатуру в парламент?

— Разумеется, — сказал Мукузели.

— Для политического деятеля, действующего в рамках закона и в интересах демократии, может отыскаться и более высокая должность, — сказал Мазур.

— Какая же?

— Я уполномочен… ну, разумеется, в том случае, если народ все же большинством одобрит монархию… предложить вам кресло члена Королевского Совета, и титул графа, — сказал Мазур. — Королевский Совет, по замыслам, будет чисто совещательным органом при королеве, но, мне кажется, что членство в нем — гораздо более высокий пост…

— Что может быть выше поста народного избранника? — произнес Мукузели, теперь еще больше напоминая Мазуру Панкратова.

— Значит, вы отказываетесь? Вот так, с ходу? Ничего не обдумывая?

— Вы, надо отдать вам должное, полковник, действуете, я бы признал, тонко, — сказал Мукузели. — Вернее, те… или та… кто вас послал. Никаких вульгарных чеков, выложенных на стол… Вы знаете, меня не впервые пытаются подкупать, но раньше все выглядело гораздо примитивнее.

«А вот тут ты совравши, старая сволочь, — подумал Мазур. — Врешь в глаза в расчете на то, что я маловато о тебе знаю. Совершенно точно известно: ни разу за все время, что ты здесь витийствовал в прежние времена, тебя не пытались купить власти — по причине невысокой ценности товара. Но теперь, очень похоже, тебя все же купили другие…»

— Знаете, какое у меня создается впечатление? — вдруг спросил Мукузели. — Что вы не просто механически исполняете поручение, а относитесь к нему с самым живым энтузиазмом. Мотивы, разумеется, лежат на поверхности: многие знают, что вы — большой друг мадемуазель Олонго. — Он решительно поднял ладонь. — О, не подумайте, что я собираюсь что-то осуждать, высмеивать, порицать… Вы молоды, а она очаровательна, я сам был молод и, признаться, отдавал должное прекрасной половине рода человеческого. В конце концов, такой энтузиазм сделал бы честь мужчине…

Если он всерьез рассчитывал чуточку смутить Мазура, ничегошеньки не добился. Мазур и не подумал смущаться: во-первых, не юнец, а во-вторых, все происходящее (уже поднесли сороки на хвосте, ага) прекрасно вписывается в местные традиции, согласно которым и незамужняя девушка, и холостой мужчина вправе вести себя, как им вздумается. Ничуть это Мазура не чернит и не компрометирует, наоборот, уважения прибавит у мужской части населения, да и откровенной зависти.

— Меня гораздо более удручает другое, — серьезно сказал Мукузели. — Что подобное предложение мне делает советский полковник. Вот уж не ожидал, что именно вы будете мне такое предлагать, действуя в интересах монархии. Я не сторонник коммунистических взглядов, но определенную симпатию к вашей стране испытываю, и теперь несколько удручен. Никак не ожидал увидеть советского человека защитником монархии. Мне искренне хочется верить, что вы сейчас действуете исключительно как начальник охраны мадемуазель Олонго, и не более того, — в его глазах не пропадала ироническая усмешка. — Знаете, чуть ли не тридцать лет назад мы крупно поспорили с Че Геварой. В Конго, да, мы там и познакомились… Че ездил к вам, в Советский Союз, и вернулся с твердым убеждением, что ваше руководство обуржуазилось и переродилось. Я в те годы придерживался гораздо более левых взглядов и категорически не принял его утверждения, спор был долгим и пылким, чуть-чуть не дошло до драки, и мы разошлись взвинченные, неостывшие, нимало не переубедив друг друга.

Я с тех пор стал гораздо менее левым, но в чем-то остался идеалистом… и до сих пор не согласен с беднягой Че. Я не хочу допускать и мысли, что вы выполняете еще и поручение вашего начальства. Должны же у вас остаться какие-то идеалы, и Че в горячности своей преувеличил…

Он уставился на Мазура сокрушенно-ласковым взором доброго дедушки, объясняющего внучку вред онанизма. Что ж, кое-чего он достиг: не смутил, тут другое… То ли легкий стыд, то ли легкие угрызения совести. Как ни крути, а происходящее еще и есть натуральнейшее выполнение прямых приказов начальства. Советский офицер, отстаивающий интересы африканской монархии — это и в самом деле чуть странновато…

Все эти эмоции схлынули, а на смену им пришла откровенная злость. Потому что перед ним сидел не юный вихрастый идеалист с революционным огнем в глазах, не искренний молодой реформатор вроде покойного генерала Касема, а никчемный старый болтун, всю свою сознательную жизнь без толку болтавший языком, а теперь попросту купленный кем-то, кому он нужен исключительно в виде дестабилизирующего фактора, лисицей в курятнике. Никак не хорьком — хорек в курятнике в сто раз жутче лисы, лиса наведет переполох и смоется, прихватив одну птицу, а хорек не успокоится, пока не передушит методично всех по одной. На хорька этот тип никак не тянет, в этой роли выступают те, кто его купил. Так какого черта испытывать перед ним пусть и легкий, но стыд?!

— Право же, у меня нет ни времени, ни желания, ни даже умения вести политические дискуссии, — сказал Мазур. — Совершенно не мое ремесло… Я офицер и привык исправно выполнять приказы. Вот и сейчас мне дали поручение, и я пытаюсь его выполнить. Такая вот жизненная позиция, не лучше и не хуже многих других… Вы собираетесь обдумывать мое предложение, или уже приняли какое-то решение?

— В моем возрасте нельзя позволить тратить лишнее время решительно ни на что, — сказал Мукузели твердо. — Решение принято быстро, окончательное и бесповоротное. Вынужден отклонить ваше любезное предложение. Простите великодушно, я все же предпочитаю тернистый путь избранного народом парламентария всевозможным титулам и почетным, но бесполезным креслам. Я надеюсь, у вас достаточно ума и жизненного опыта, чтобы не повторять навязчиво ваши предложения?

— Достаточно, — кратко ответил Мазур.

У него осталось впечатление, что собеседник храбрится. Что сам он, если бы все зависело исключительно от него, держался бы не столь несгибаемо и твердо, с показной гордостью и дурацким пафосом. Мотивы лежат на поверхности: если он куплен (а он, несомненно, куплен) то прекрасно понимает (болтун, но не дурак), что обратной дороги нет, что его хозяева — люди серьезные и лишенные всякого гуманизма, и, если вздумает вдруг переметнуться от них к кому-то другому, могут и головенку оторвать. Без всякой злобы, исключительно оттого, что в таких играх изменившему купленному просто полагается оторвать голову без наркоза, таковы уж старые правила игры. Как говорится, попала собака в колесо — пищи, да бежи… Бесполезно настаивать, да и пугать, Мтанга прав, бессмысленно — будет трястись от страха, как овечий хвост, вся эта публика — невеликой храбрости, но податься некуда. Не держать же его, в самом-то деле, до конца жизни в охраняемом бункере — здешним властям он нужен исключительно в качестве публичной фигуры, а с публичными фигурами не только в Африке случаются разные крупные неприятности вроде выстрела из толпы или упавшего на голову насквозь аполитичного кирпича…

Мазур встал, коротко поклонился, забрал фуражку со стола:

— Позвольте откланяться? Я вижу, что вы непреклонны…

— Следовательно, запугивать меня вы не намерены? — с искренним, быть может, любопытством поинтересовался Мукузели. Улыбочка у него при этом выглядела натянутой.

Мазур усмехнулся почти весело:

— У меня попросту нет такого приказа, а я никогда не выхожу за рамки приказов — давняя привычка, знаете ли… Честь имею!

Он надел фуражку, откозырял, неторопливо направился к двери, в общем, не чувствуя ни раздражения, ни злости — никакого поражения, в сущности, никто не придает этому делу столь уж важное значение. Не согласился — и черт с ним. Не столь уж и ценный товар, а когда начнет пакостить (а он непременно начнет, для чего ж его нанимали-то?), свою лепту может внести и народ, не ограничившись выбитыми стеклами…

…Особой девичьей стыдливостью Принцесса никогда не заморачивалась, тем более оставаясь с ним наедине. Вот и теперь лежала, не озаботившись хоть слегка прикрыться легким покрывалом, закинув руки за голову, смотрела в потолок с задумчивым видом. Потом лениво, томно улыбнулась:

— Смешно, но ты на мой моральный облик как-то благотворно влияешь. Пока я с тобой, ни разу не изменила, даже самой удивительно…

Мазур хмыкнул:

— Может, подсознательно чувствуешь, что за измену морду набил бы…

— Шутишь?

— Шучу, — сказал Мазур. — На твоей очаровательной физиономии не должно быть ни единой царапины, тебе еще столько раз перед публикой выступать. Ну что ж, пришлось бы бить по тем деталям организма, что публике не видны. Недолго, но качественно…

Натали, не похожая на рассердившуюся, фыркнула:

— И вы, белые, еще считаете африканцев варварами? Бить очаровательную молодую девушку, да еще, несомненно, какими-то хитрыми приемчиками…

Мазур ответил ей в тон:

— При чем тут варварство? Я просто-напросто успел проникнуться здешними национальными традициями. Прекрасно знаю, что за измену женщину колошматят долго и старательно, со всем усердием, а потом частенько и зарезать могут, окружающие, включая полицию, будут это считать делом житейским, и полиция не вмешается…

— Плохо ты изучал национальные традиции. — Натали показала ему язык. — Это все касается только законных мужей и жен. А я тебе пока что не жена, так что не имеешь права. Так-то.

Если быть до конца искренним перед самим собой, Мазур всерьез испугался этого «пока что» — и того, как оно машинально, небрежно, мимолетно слетело с языка. Неужели и в самом деле всерьез строит планы? Так давно и старательно, что обмолвилась небрежно, не следя за языком?

Только этого ему в жизни не хватало — стать не просто здешним военным атташе, а законным супругом королевы, этаким принцем-консортом. Самое печальное, что никаких сомнений не остается: волчара Михаил Петрович и его начальство, узнав о таком повороте дел, без промедления прикажут Мазуру не ломаться, а старательно исполнять очередной приказ Родины, благо холостой. Бывали прецеденты. Достаточно вспомнить, как соседи около десяти лет назад в приказном порядке поручили одному из своих ребят стать законным супругом дочери и законной наследницы Аристотеля Онассиса. Единственной к тому же наследницы. Ну, понятно, ставки оказались весьма даже высоки: миллиардерша, владелица после смерти папеньки крупнейшей в мире судоходной компании… Понятно, парень оказался дисциплинированным. Обвенчался, как миленький — хотя молодая миллиардерша, на взгляд Мазура, была страшна, как смертный грех, и лично он столько бы не выпил: а впрочем, получив схожий приказ, выпил бы, как миленький…

Особой выгоды от всего этого не получилось: так, с полмиллиончика долларов. Года через полтора муженек взбалмошной наследнице надоел, и она настояла на разводе. Правда, для самого «принца-консорта» все сложилось как нельзя лучше: разводясь, бывшая ему подарила два танкера, он обосновался в Лондоне, открыл свою фирму и жил припеваючи.

Здесь ситуация немного другая, но принцип тот же: сто из ста, что в случае чего его, не раздумывая ни минуты, законопатят в законные мужья к королеве. Возможно, история повторится, и Мазур ей надоест… а может, и нет. Подмывало прямо-таки взвыть от тоски: неизвестно ведь, насколько это все затянется, вполне вероятно, надолго. Прощай, служба «морского дьявола»… То, что Натали, в отличие от гречанки-миллиардерши, писаная красавица, дела не меняет, нет разницы, железной цепью оказаться прикованным к стене, или золотой высшей пробы…

— Судя по молчанию, ты со мной согласен? — поинтересовалась Натали весело. — Нет, честное слово, я тебе не изменяю, как-то даже и не тянет…

Не стоило ей говорить, что он распрекрасно знает: за время их, изволите видеть, бурного романа, чтоб ему лопнуть мыльным пузырем, Натали ему изменяла дважды. Правда, всякий раз с девушками, с мужчинами, заверял Лаврик, ничего подобного не было. Черт ее знает, возможно, она искренне считала, что забавы с девушками как-то и не тянут на настоящую измену?

— Хочется верить… — проворчал он.

— Честное слово, не буду. Я не законченная скотина, чтобы изменять человеку, дважды спасшему мне жизнь…

— Всегда пожалуйста, — сказал Мазур. — Как только понадобится.

— Ну что ты надулся? Все прекрасно. Да, ты снимки напечатал?

— Не успел еще, — сказал Мазур. — Дел было невпроворот. Завтра напечатаю.

Нежданно-негаданно он оказался еще и в роли придворного лейб-фотографа. Натали, должно быть, решившая тряхнуть стариной и вспомнить парижские забавы, уже второй раз позировала в наряде Евы, так что Мазур нащелкал четыре полных катушки великолепным японским фотоаппаратом. Приходилось признать: эта очаровательная чертовка и тут набралась в Париже хорошего опыта: позы принимала настолько красивые, грациозные и соблазнительные, что ее пухнущий фотоальбом ничуть не походил на дешевую порнографию из тех, какой на родине Мазура торговали в поездах мнимые глухонемые. Держи выше: здоровая, красивая эротика наподобие плейбоевской: это в родном отечестве за хранение подобных журналов можно было поиметь крупные неприятности, вплоть до лагерного срока — но Мазур, бывая за рубежами оного Отечества довольно часто, насмотрелся журналов, категорически не гармонировавших с «Моральным обликом строителя коммунизма». Домой он их, разумеется, не возил, если не считать того номера с восходящей американской кинозвездочкой, с которой судьба свела по ту сторону Атлантики. Тут уж он разок дрогнул душой и позволил крохотную капельку лирики. Ну что же, иные забубенные головушки из числа его сослуживцев без зазрения совести прихватывали домой эти журналы охапками, пользуясь тем, что их спецрейсы никакому таможенному контролю не подлежали. На фоне иных ухарей наподобие доктора Лымаря он все равно выглядел сущим ангелочком в моральном плане: почему бы и не прихватить один-единственный номер с фотографиями девушки, с которой у него случился пусть и короткий, но абсолютно чистый роман? Ни он на сей раз не выполнял задание Родины, ни она не работала ни на чью разведку, натуральная взаимная симпатия, и только, а это многое значило для таких, как он…

— Негативы и сейчас можешь мне не отдавать… — протянула Натали лениво. — Сделай и себе альбом, мне будет только приятно. Все равно не будешь его показывать кому попало, я тебя успела чуточку изучить, — и послала Мазуру лукавый взгляд. — Даже если ты передашь негативы в Кей-Джи-Би, я и ухом не поведу: здесь это не компромат, никоим образом.

Мазур вздохнул:

— Что, и тебе придется долго и уныло доказывать, что я — никакое не Кей-Джи-Би, а военно-морской флот?

— Да я верю, верю, — засмеялась Натали. — Но, милый… Ты успел заметить, что я далеко не дура? Как молодой перспективный политик кое в чем разбираюсь. У вас тут не может не быть никого из секретных служб — вы же не дети и не идиоты, это азбука… У тебя просто-напросто могут потребовать пленки старшие по званию, и куда ты денешься? Так что предупреди их заранее, если что, здесь это не компромат. И даже мои игривые снимки с мужчиной не были бы компроматом: я не замужем, мне вольно развлекаться, как захочется. Вот если бы с женщиной — тогда да, мне было бы не отмыться, прощай, карьера, а то и корона…

Опоздала, шустрая, подумал Мазур. Есть даже не снимки, а видеозапись твоих забав именно что с девушкой, сделанная незаметным тружеником в «трогательном чеховском пенсне». Конечно, вряд ли их пустят в ход, если она все же потащит Мазура под венец. Черт побери! Остается всерьез надеяться, вот уж в жизни бы не подумал, на французские спецслужбы: этакий брак вряд ли понравится французам, и они попытаются его расстроить. Дожили, вот так ситуация: якорем спасения должны послужить французские разведслужбы — только они способны избавить от тоскливого прозябания не просто на суше, на далекой и знойной африканской суше, пусть и в золотой клетке…

Принцесса повернулась к нему, сказала с нешуточной тревогой:

— Знаешь, что мне пришло в голову? Признаюсь, как на исповеди: я в свое время немного позабавилась с этой антикварной стервой. В домике, который снимала она…

— Ну, коли уж исповедуешься… — сказал Мазур. — Может быть, и не «немного»? Вы с ней учились вместе в лицее святой Женевьевы, а я немного наслышан о тамошних нравах…

— Ревнуешь?

— Просто уточняю.

— Ну ладно, давно, падре, — усмехнулась Принцесса. — Все и в самом деле началось с лицея. Мы много лет были закадычными подругами, кто же мог предположить, что она окажется… Вы ведь тоже не догадывались до самого последнего момента? Вот видишь, где уж было мне, не оказалось дьявольской проницательности… — ее голос звучал очень серьезно. — Я о другом. Продолжая исповедь: в том домике мы с ней бывали чуть ли не до последнего момента… ну, по крайней мере, до того, как у нас с тобой все началось, — лихо соврала, не моргнув глазом. — И вот тут встает проблема, к которой я должна подойти именно как политик и будущая королева. Она ведь, мерзавка, могла установить там скрытые камеры? Вряд ли ступила на склизкую дорожку буквально в последние дни, давно должна была жить с двойным дном. Если она все же сделала записи… — ее голос был исполнен нешуточной тревоги. — Вот тут мне придется очень скверно, если эти пленки прокрутит какой-нибудь европейский или соседский канал. Ты и не представляешь, насколько скверно. Такого у нас никому не прощают, даже королеве — те самые национальные традиции… Как ты думаешь, она могла сделать записи?

Практически не раздумывая, Мазур сказал то, что и думал:

— Подозреваю, могла. Давно. Тут ты кругом права: никак не верится, чтобы она, как ты выражаешься, ступила на скользкую дорожку в самые последние дни. Все случившееся показывает: мы имели дело с хладнокровной стервой, прошедшей некоторую школу…

Принцесса прямо-таки вцепилась ему в плечо с неженской силой.

— Вы просто обязаны что-то сделать! Найти ее, найти пленки… Иначе мне конец. Мтанга землю роет на полметра вглубь…

— Ты ему сказала? — поинтересовался Мазур, чуть морщась от боли в плече.

— Он и сам знал, — с недовольной гримаской сказала Принцесса. — Он всегда ухитряется все знать. Правда, его не стоит опасаться, против мня он не станет интриговать, прекрасно понимает, что без меня ему придется худо… В общем, он так и не нашел следов. Вы должны взяться…

— Непременно возьмемся, — столь же серьезно ответил Мазур.

Нельзя было ей говорить, что они и сами все давно знают, что их самих чертовски беспокоит вполне возможное существование этих пленок и их использование в качестве смертельного оружия. Что Лаврик, пусть и не располагающий теми возможностями, что Мтанга, давно уже трудится, как подземный умный крот… Во-первых, нельзя с ней делиться служебными тайнами, а во-вторых, подумал Мазур не без легкого злорадства, пусть малость помучается, посокрушается, что была такой дурой. Смотришь, и облико морале малость изменится в лучшую сторону. Девяносто девять шансов из ста, что пленки есть. И если их пустят в ход, если Принцесса получит такой удар… Как писалось в каком-то романе о екатерининских временах, «его карьер бесповоротно погиб». Это никак не устраивает тех, кто сюда Мазура послал, о чем Михаил Петрович высказался открытым текстом. Лаврик, конечно, порой способен делать чудеса, но и он пока что не взял след. Если Акинфиев работает на «Гэмблер даймонд», дела, как это ни парадоксально, могут сложиться наилучшим образом: вполне возможно, пленки до поры до времени так и будут лежать в сейфе, их не пустят в ход сейчас, а дождутся коронации, и уж потом заявятся к молодой королеве с убийственным компроматом во внутреннем кармане пиджака. В конце концов, «Гэмблер» добивается одного: жирной доли в тех новооткрытых алмазных россыпях. Они могут решить, что гораздо выгоднее действовать именно так, не тратя кучу денег и уйму сил на создание в стране хаоса. А если Акинфиев старался для кого-то другого? Если и «Гэмблер», если все же князюшка старался для них, все же решит сшибить Наташку на взлете, не допустив к трону? Головоломочка…

— И эти чертовы покушения… — сказала Натали сердито. — Я нисколечко не боюсь, надоело просто…

— Зря не боишься, — мягко сказал Мазур. — Разумный человек всегда должен бояться. Чуточку.

— О-ля-ля! — воскликнула она. — Неужели хочешь сказать, что ты, супермен этакий, тоже боишься?

— Всегда, — серьезно ответил Мазур. — Самую чуточку, в меру. Опасностей всегда нужно самую чуточку бояться, иначе начнешь относиться к ним легкомысленно и можешь голову сложить. Были печальные примеры, когда люди переставали бояться абсолютно — и кончалось это для них самым скверным образом… Соображаешь?

— Кажется… — ворчливо сказала Натали. — И что, никак нельзя сделать так, чтобы эти негодяи перестали покушаться вообще?

— Возможностей пока не вижу, — честно признался Мазур. — Чтобы прекратить их полностью, нужно найти против устроителей серьезнейший компромат, ничто другое их не остановит — но пока что не нашли…

Натали сказала все так же сердито:

— Бойся чуточку, бойся до мозга костей, вообще не бойся — в любом случае это чертовски нервирует. Выходишь на трибуну и не знаешь, чем все кончится — обойдется или снова начнется пальба…

— Как будто у меня не горят нервы, — проворчал Мазур. — Хотя… Это, конечно, парадокс, но во всех этих покушениях есть и своя светлая сторона, я бы сказал, радостная…

— Издеваешься? — широко распахнула глаза Натали.

— Ничуточки, — сказал Мазур. — Видишь ли, все эти истории с пальбой и гранатами — вещь несовершенная, частенько обреченная на провал, как в нашем случае почти всегда и происходило… и надеюсь, дальше будет так же обходиться. Тут другое. Эти покушения сами по себе свидетельствуют о том, что у их инициаторов нет иных, гораздо более коварных, надежных и совершенно бесшумных, я бы сказал, способов. Значит, они до сих пор никого не сумели внедрить в твое ближайшее окружение — я о поварах, горничных, лакеях и прочей твоей личной прислуге. В противном случае действовали бы иначе. На свете существует превеликое множество смертельных ядов, доступных людям серьезным. Всем, кого я перечислил, ничего не стоит украдкой подбросить тебе в суп, в коньяк, в минералку крохотную, не более просяного зернышка таблетку. И дело сделано. Жертва вовсе не обязательно умирает тут же или через час — она может два-три дня жить как ни в чем не бывало, не чувствуя никаких недомоганий — а потом вдруг падает с инсультом, и лучшие специалисты далеко не всегда могут обнаружить следы…

— Жуть какая… — поморщилась, даже поежилась Натали. — Так и обстоит?

— Так и обстоит, — заверил Мазур.

— Вот уж чего не числится среди наших старинных традиций, так это искусства отравлений, — сказала Натали с некоторым облегчением. — Так уж сложилось, что не растет у нас ничего ядовитого. Вот у соседей через страну, я слышала, традиции как раз давние: если взять усики какого-то растения и смешать с соком другого, получится безвкусный смертоносный яд…

— Те, кто против нас играет, о ядах не могли не думать, — уверенно сказал Мазур. — Несмотря на отсутствие традиций, у вас в прошлые времена были случаи странных пищевых отравлений и внезапных инсультов у людей, вроде бы ничем таким прежде не болевших. Говорю тебе, воспользоваться ядом — гораздо проще и выгоднее, нежели услугами стрелка, пусть и профессионала.

— Ну да, хотя бы взять доктора Турдье…

— Вот именно, — сказал Мазур. — Согласна теперь, что в этих покушениях есть и радостная сторона?

— Ну, резон есть… Вот кстати, о Турдье, то есть не о нем самом, а о Турдьевилле… Мне непременно, хоть тресни, нужно через три дня там выступать. Меня уверяют, что это необходимо, да я и сама знаю… Что, там опять нужно будет опасаться какой-нибудь сволочи со стволом или гранатой?

— Не знаю, — сказал Мазур. — О Горном колледже, как уж счастливо выпало, мы знали заранее, а сейчас информации нет. Я, конечно, сделаю все, что в моих силах…

— Не сомневаюсь, — сказала Натали чуть сварливо. — Только даже при благополучном исходе мне опять придется валяться, уткнувшись носом в пыльные доски, а на меня навалятся, героически прикрывая телами, пара-тройка твоих мальчиков… Дурацкое положение. Знал бы ты, как унизительно было оказаться под трибуной, бесцеремонно туда запихнутой… Нет, я понимаю, что иначе нельзя, но все равно, чертовски унизительно…

— Смири гордыню, — твердо сказал Мазур. — И не откалывай больше номеров вроде того, что выкинула в Горном колледже.

— Нельзя было иначе, — столь же твердо сказала Натали. — Очень уж представительная репортерская компания собралась, я обязана была продолжать, как ни в чем не бывало. Это не глупая бравада, все в интересах дела.

— Верю, — сказал Мазур. — Но в Турдьевилле будет совсем другая обстановка, так что не вздумай и там геройствовать. Ну, об этом мы еще обстоятельно поговорим перед поездкой… Тебе просто повезло, что стрелок был один, окажись у него напарник, могло кончиться и печальнее.

— Сама знаю. Но не могу же я сидеть взаперти? Мне просто необходимо маячить перед народом. — Она усмехнулась. — Конечно, в результатах референдума мало кто сомневается, но все равно, если уж я старательно изображаю политика новой волны и новых веяний, сторонницу ослабления вожжей, демократии и всего такого прочего, мне просто необходимо в полном соответствии с идеалами западной демократии почаще появляться перед избирателями, чтоб их лихорадка положила, расточать улыбки, обещать золотые горы, олицетворять собою и все такое прочее… Ты согласен?

— Да согласен, — вздохнул Мазур. — Куда денешься…

Турдьевилль, шахтерский город на севере, его самую чуточку беспокоил: и в самом деле, в отличие от Горного колледжа, нет никакой заранее известной информации о покушении — что вовсе не означает, будто его не может случиться. Не стоит поддаваться вовсе уж махровым суевериям, но город ведь назван в честь покойного доктора Турдье, того самого, о котором она только что поминала: один из виднейших деятелей Сопротивления, в отличие от Мукузели, фигура серьезная, доставлявшая французам нешуточные хлопоты. Случившаяся за пять лет до обретения независимости его внезапная смерть была приписана именно что пищевому отравлению — вещь в Африке нередкая, но все равно… До сих пор нет полной ясности, но сильнейшие подозрения остаются…

И не ездить туда нельзя, она права. Под Турдьевиллем — крупнейшие в стране медные рудники. Если не считать членов семей (а можно и посчитать, женщины тоже имеют право голоса), там обитает примерно четыре тысячи рабочих, техников и инженеров, в большинстве своем местных. Не говоря уж об инженерах и техниках, тамошние работяги безусловно, как выразился бы Панкратов — передовой отряд рабочего класса. В некоторых смыслах так оно и есть: не с мотыгой по полю ходят и не гайки на велосипедном заводе прикручивают: обучены обращаться со всевозможными механизмами, техникой, машинами, экскаваторами, железнодорожными погрузчиками. Сами себя считают этакой рабочей аристократией, свысока поглядывая на всяких слесаришек с того самого велосипедного заводика. Не очаг оппозиции, и на том спасибо, но все же народ развитой, квалифицированный, чуточку себе на уме. Тайная полиция согласно строгим указаниям, всегда держалась там осторожно, не хватая людишек направо и налево, как и в паре-тройке подобных мест: именно оттого, что квалифицированному рабочему не сразу и подыщешь замену, в случае заминок и простоев пострадают доходы владельцев — а следовательно, и доля очередного Отца Нации. Не вольница, но и не безграмотные крестьяне, голосующие так, как укажет вождь или сельский староста. Конечно, прекрасно понимают, в такой стране живут и что из себя представляет троица полковников, возглавляющая комиссию по референдуму — и все равно, с ними следует обходиться поделикатнее, чем с крестьянами или работягами попроще, именно что на европейский манер устроить классический предвыборный митинг — и французские советники это знают (а потому и речь для Натали готовят с учетом местной специфики), и сама Натали все прекрасно понимает, и даже Мазур достаточно нахватался местных реалий. Нельзя не ехать. Передовой отряд рабочего класса, чтоб его…