Принцип Портоса, или Последний свидетель

Я это пишу для того, чтоб люди знали, где лежат деньги. А то, если нас пристрелят, или покалечат, или мы станем заиками от перепуга, никто не узнает. Ну, а если по порядку, то меня зовут Максим. У меня есть брат Витька. Он старше меня на год, а начитанней — на сто. Мама наша на курорте, в Кисловодске. Ей повезло. У нас еще есть дом. Он наполовину двухэтажный. Там, где второго этажа нет, там у нас терраса.

Мы с Витькой спим как раз на втором этаже. Под окном у нас растет яблоня, которую мы в срочных случаях используем вместо лифта. А наш папа, Павел Семенович, хоть и член общества охотников и рыболовов, стрелять все равно не умеет. Надо же! Не попал в меня из ружья с десяти шагов. И в Витьку тоже не попал и, быть может, зря… Я не кровожадный, я просто Витьку лучше знаю.

О соседях… С одной стороны от нас живет боцман торгового флота дядя Витя. Он разговаривает с украинским акцентом, любит пиво, любит копаться на своем огороде, и еще он очень толстый. С другой стороны живет Мария Перевалова, хрупкая студентка филологического факультета, в очках и с тонким голосом. Иногда по вечерам она читает свои стихи. Такие, например:

Ну, и так далее. Это Перевалова женихов заманивает в свои сети таким интересным способом. Замуж ей очень хочется. Недавно вот Петьку Самсонова заманила, студента радиотехнического техникума. Теперь они вместе бормочут, как две психованные куропатки. В перерывах целуются около нашего забора и думают, что их никто не видит.

А вчера у папы разболелись зубы. Это у него из-за нервов. Ведь он переживает, как там мама на курорте в Кисловодске. Он всю ночь терпел, а утром меня разбудил, и мы поехали в город зуб рвать. А потом мы с замороженной челюстью и без зуба возвращались обратно. Мы ехали по центральной улице. Солнце уже встало. А люди еще спят. Даже машин нет. Пусто. Тихо. Светло. Чисто. И очень непривычно. Перед нами поливалки проехали. Папа машину разогнал и мотор выключил. Шины по мокрому асфальту звенят. Птицы громко разговаривают — эхо прыгает между балконами многоэтажек. Липа цветет. И запах у нее плотный, словно вода. И мне захотелось свернуть такой умытый город в трубочку, как газету, засунуть в карман и увезти с собой, чтоб гулять по нему, когда захочется. А потом дорога повернула на мост. Внизу текла наша широкая река Самарка, одинакового с небом цвета. Папа включил мотор, разогнал машину и опять выключил. И окна пооткрывал. Теперь пахучий воздух пролетал сквозь нас… И было так здорово на душе и легко! И уж точно казалось, что самое счастливое и прекрасное в жизни впереди.

Ну, а когда мы приехали, папа поставил машину в гараж и говорит:

— Ну что, Максим, пошли спать до очередного зуба? — И мы пошли.

А потом проснулся мой брат Витька и предложил нас ограбить. Представляете? Это он вчера такую игру новую придумал — приключение своими руками. Наподобие самоучителя по английскому языку или журнала «Сделай сам». Я срочно выдвинул свой план ограбления, удобный и простой в обращении. И действительно, почему бы нам нас не ограбить, если скучно без приключений и папа в сберкассы не верит и держит материальные накопления на новую мебель в пузатой сахарнице на кухне?

По моему плану нужно было незаметно вытащить из сахарницы деньги, подержать их в руках и быстро, пока папа ничего не заподозрил, вернуть их на место. Вернуть и удрать подальше.

Выслушав мое предложение, Витька поглядел на меня как на последнего идиота и коротко и энергично объяснил, как он не любит дилетантов и как ценит и уважает профессионалов.

— На профи держится мир! — заявил Витька и объяснил мне, как ему, Витьке, противно, когда кто-нибудь из него, Витьки, пробует делать дурака. И что он этого не позволит даже родному брату. Он мне дал понять, что мой план ограбления детсадовский. И что именно он, Витька, знает, как правильно грабить, потому что он прочитал Агату Кристи, Сименона, два рассказа Чехова, три повести Хмелевской, один роман Стругацких, одну длинную романтическую сказку Крапивина, несколько вещей Чейза, инструкции ИНТЕРПОЛа в газете «Совершенно секретно», которые его потрясли, и еще что-то, название чего он забыл, но содержание — никогда! Вот. И рассказал мне свой очень правильный план ограбления. Я сразу понял, какой у меня умный брат. Черт бы его побрал! По его плану мы, конечно, всех ограбим, но где-то в середине приключения нас должны были раза три застрелить. Я не подал вида, что испугался, не выразил критического отношения к отдельным моментам и деталям — я согласился. Поскольку я не хотел, чтоб Витька думал, будто я трус или что-то в этом роде… Ему ведь фиг докажешь, что могут быть убеждения, которые не позволяют самому себе себя же грабить. Короче, мы начали действовать.

Во-первых, чтобы всех предупредить, что готовится ограбление, Витька написал небольшое доходчивое письмо. Буквы вырезал из газет и наклеил на листок бумаги: «Вас хотят ограбить. Ваш Друг».

— Это чтобы нас по почерку не установили, — объяснил мне Витька. — И еще для того, чтобы кто-нибудь, наконец, начал охранять материальные ценности в пузатой сахарнице. А то что это за приключение без охранника, которого не надо спаивать снотворным зельем или отключать от действительности путем ушиба тяжелым предметом по голове? И вообще, что это за приключение без паники и валерьянки? Без паники — это не ограбление, а издевательство, — объяснил мне Витька. — Это не ограбление, когда никто не бегает в полуодетом состоянии и с горящим взглядом. Какую книжку ни возьми, какое кино — всюду горящие взгляды, полуодетые люди и сплошная нервотрепка. И главное, все должно развиваться по правилам, а не как кому вздумается. Может, кто-нибудь с первой страницы знает, где деньги лежат, но вынужден страдать до последней… Его будут бить, будут пинать, ногами и просто издеваться, в него будут стрелять и свои, и полицейские… И все потому, что так положено. А иначе этот тип тут же, в самом начале, схватил бы денежки! И зачем тогда весь длинный сюжет и полицейский комиссар с потухшим взглядом замороженной селедки? Или как там? С потухшим замороженным взглядом умной сардины — вот как! Нет, Макс, приключение — это свои правила. Вот возьми последнего свидетеля. Да ему по жизни положено умереть от шальной пули начинающего частного детектива, и все так думают. АН нет! Всех! Всех перебьют, живые в ужасе разбегутся, а эта морда в самом конце книги, когда о ней уже все забыли, вдруг вылезет откуда-нибудь из Милана и все расскажет. Представляешь? Хорошо быть последним свидетелем. Его все ищут, а он лимонад пьет. А есть еще писатели, которые держат рядом с ценностями разных кусачих животных, Конан Дойля возьми… Хорошо бы еще пожар устроить…

— Только не пожар! — тут я возмутился. — Ты что? Пожар не надо! И папу жалко, да и где мы жить будем, если дом сгорит?

— Ну ладно, — неохотно согласился Витька, — пожара не будет, но змей будем искать. Капканы будем ставить. И вообще, все должно быть по правилам. А то я себя чувствую дураком каким-то. А теперь пошли за лестницей…

Я написал «пошли за лестницей»? В том-то и дело, что пока мы «шли за лестницей», Витька несколько дней запугивал папу. Как это он делал? Примитивно. Выберет подходящее время, когда у папы хорошее настроение, и ляпнет что-нибудь типа:

— Сейчас такое время… Вот вчера писали в газете, как один держал свои сбережения в хлебнице, а его взяли и обокрали…

Или:

— Вчера ночью какой-то странный шорох был, словно кто-то лез через забор…

Или:

— Неплохо бы нам поставить сигнализацию, а то оставляем дом под примитивным замком, того и гляди ограбят.

Или:

— Какие-то странные прохожие пошли. С какими-то физиономиями. Раньше такие не ходили. В черных очках, с татуировками… Через ворота во двор взгляды бросают. Может, им чего нужно? Может, им наши деньги покоя не дают?

И папа насторожился. Перестал хихикать над глупыми Витькиными предположениями. Стал дергаться от каждого шороха. И впервые с начала лета вчера перед сном проверил шпингалеты на окнах. И сам стал замечать странных прохожих и всякие шорохи по ночам. Теперь подойдешь к нему сзади что-нибудь спросить, а он вздрагивает, как покусанная пчелами лошадь. Вот как сказалось на отце пошлое целенаправленное Витькино воздействие.

А потом мы с Витькой таскали лестницу… Конечно, чтоб подложить наше письмо нам же в почтовый ящик, можно было запросто спуститься ночью по яблоне, но Витька заартачился. Он сказал, что если по яблоне, то он будет чувствовать себя дураком, а если по лестнице, то не будет, так как почти во всех книгах применялись лестницы. И что пусть я ему, Витьке, еще спасибо скажу, что он выбрал книгу, где деревянная лестница фигурирует, а то нам пришлось бы рвать простыни, как Монте Кристо, и вязать веревочную лестницу. Представляете? Хотя это, кажется, был не Монте Кристо…

Тогда я сказал:

— Давай выйдем через дверь, а представим, что по лестнице.

— Я тебе не лунатик представлять, — вспылил Витька. — Понарошку приключения не делаются. Героев понарошку не бывает. Забудь свои детсадовские замашки! Лучше бери тетрадь и записывай! Привыкай к шкуре доктора Ватсона.

Так, по Витькиному приказу, я и стал писателем, ну и чтоб люди знали, где будут лежать деньги, если мы их все-таки украдем.

И мы пошли за лестницей. Мы ее, тяжелую, вытащили из сарая и прислонили прямо к нашему окну, чтоб ночью удобно было спускаться.

— Теперь ты видишь, как это принципиально — лестница?! — подпрыгивал от возбуждения Витька и радостно потирал руки. Но не успели мы отойти подальше, как появился папа. Он теперь был подозрительным, после Витькиной обработки.

— Откуда здесь лестница? — папа повел носом по сторонам. — Странно… Не место ей здесь. — И утащил лестницу в сарай.

— Тьфу! — разозлился Витька.

Дождавшись, когда папа перестанет подозрительно оглядываться и уйдет по своим делам, мы опять притащили лестницу под окно. Шесть раз таскали, довели папу до мании преследования, но он нас «перетаскал».

— Что будем делать? — спросил я, вытаскивая занозы из ладони.

— Пойдем через дверь, а представим, будто по лестнице, — согласился с моим старым предложением Витька. — Вот они, превратности грабителя, не знаешь, где повстречаешь…

Потом настала ночь. Мы с Витькой договорились, как будем действовать: он от двери обойдет дом справа, а я обойду слева. Пароль мы выбрали проще некуда: я — одно короткое кошачье мяуканье и одно длинное, а Витька — наоборот. Правда, чушь? Вот и я вначале так думал, а оказалось, что значительно хуже.

Сначала по бетонной дорожке ползти было хорошо. Только локтям больно. Но потом дорожка закончилась, и, свернув за угол дома, я попал в малиновые заросли. Где-то в их глубине Петр-радиотехник шептал Марии о Фарадее: у них как раз свидание было. Но больше всего мне не нравилось то, что у нас на террасе папа и дядя Витя пили пиво и обсуждали всякие важности.

Желтый свет освещал верхушки малиновых кустов. Я полз, стараясь аккуратно протискиваться между колючих веток малины и ориентируясь на голос Петра. Но голос вдруг исчез, я зашебуршился и неожиданно наткнулся на спасительный штакетник. А наверху папа объяснял дяде Вите, какой странный шорох он вчера ночью слышал у себя под дверью и какие подозрительные прохожие стали ходить мимо дома в последнее время, того и гляди ограбят, обворуют… А дядя Витя, человек, не обремененный идиотскими Витькиными предрассудками, успокаивал папу, объясняя, что шорохи — от кошек, а прохожие всегда были такими. Короче, я перемещался вдоль штакетника, перебирая узкие доски. И знаете, каков закон подлости? С Ватсоном ни фига подобного не случалось… Чтобы вот так, перебирая доски забора, вдруг взять да и наткнуться на черенок лопаты в носке. Представляете? У меня прямо одно мозговое полушарие за другое зацепилось. И вдруг наверху ка-ак шваркнет, словно комара убили на лысине.

— Маша?! — слышу обиженный голос Петра. Я страшно удивился: причем тут Маша?! А наверху — бамсь! лясь! трах! И голос Переваловой:

— Мы еще не настолько знакомы, чтобы там прикасаться!

И опять — шварк! И тут меня осенило. Бывают же такие вспышки, рождающие озарение?! Получается, что Машка с Петром целовались. И Перевалова возьми да и поставь ногу на поперечину между досок для удобства. А я в темноте, как дурак, в конечность-то ее и вцепился! И теперь Машка думает, что это радиотехник впился в ее ногу, и шваркает его по растерянной физиономии.

— Негодяй! Бабник!

Я ногу отпустил и говорю:

— Извините! Я думал — лопата… — И быстро-быстро пополз прочь, только зашуршало вокруг. Думаю, еще поймают, по шее накостыляют. Не знаю, что подумала Машка, но только кричать перестала.

А тут еще папа и дядя Витя на шум к краю террасы подошли.

— Вот, — говорит папа, — слышал? Опять подозрительный шум.

— Який там шум? — ухмыляется дядя Витя. — Кошки!

И тут, совсем уж некстати, Витька у ворот пароль подает — мяукает, дурак. И главное, убедительно, словно мартовский Мурзик в отчаянии от неразделенной любви…

Ну, тут дядя Витя долго думать не стал. Поднял обломок кирпича да как швырнет в Витькину сторону. Грохот был страшный, словно от ворот доски поотлетали. Витька не домяукал пароль — заткнулся.

Когда я приполз, перепуганный Витька сидел у самой дороги в пыли и за башку свою держался. Ну, я ему все объяснил. Витька дыханье перевел и говорит:

— Везет тебе, Макс! У тебя приключение, а мне чуть голову насквозь не пробили.

Положили мы письмо в почтовый ящик, вытащили из сарая лестницу и по ней вернулись домой. А потом Витька улику, то есть лестницу, решил убрать. По ней всякий мог бы понять, что мы ночью выходили из дома. Ну и убрал. Оттолкнул ногой, а та возьми да и брякнись посередине двора на банки для консервирования. Так загремело… Мы окно захлопнули — и по кроватям…

Слышим, во дворе папа на чем свет стоит ругается. Его понять можно — такой ущерб хозяйству.

— И как эта дрянь здесь оказалась, когда я ее, точно помню, в сарай убирал?! — кипятился папа. — Раз десять!

— Жалко банок. Останемся без варенья, — говорю я.

— Без ущерба — это не приключение, а цинизм, — шепчет Витька, но по его голосу чувствуется, что варенья ему тоже жалко.

А на следующий день я проснулся первым. Я всегда просыпаюсь раньше Витьки, так как я «жаворонок», а он — «сова». И хотя солнце недавно встало, вся трава и все крыши уже нагрелись, все дисциплинированные люди давным-давно работали, все длинные тени превратились в короткие, и лишь в самых укромных уголках блаженствовала живительная сырость и прохлада… Как мы ее будем проклинать осенью!

Я посмотрел в почтовый ящик — письма не было. Папа уже куда-то уехал на машине. А вдруг в милицию с нашим посланием? Одно только успокаивало — папа в милицию не верил. Как и в сберкассы. Он вообще у нас скептик.

— Эй, сосед! — позвал меня от забора дядя Витя. — Меня твий батько попросил поберечь Дом, пока он ружье зарегистрирует в милиции.

— Да?

Дело принимало скверный оборот, именно такой, о котором мечтал Витька. Поэтому я тут же его разбудил и обрадовал последними новостями.

— Это уже на что-то похоже, — процедил Витька, одеваясь. — Появляется огнестрельное оружие. А то я уже начинал чувствовать себя дураком.

Позавтракав, Витька схватил сачок, большой посылочный ящик и умчался. Вскоре приехал папа. И не один. У ворот рядом с выгруженными чемоданами стояла девчонка в бело-синем полосатом костюмчике.

— Максим, — торжественно произнес папа, доставая из машины ружье в чехле, — тут нам письмо пришло. Прочти. — И дает мне Витькино письмо.

Я прочитал и говорю:

— Шутка.

— Я тоже так думаю, но береженого Бог бережет. Кстати, едва не забыл, это Сашка, — кивнул папа в сторону ворот. — Утром телеграмму принесли. Наша дальняя родственница из Славутича. Встречать ездил. Если вы, мерзавцы, будете ее обижать, всех перестреляю. Я теперь нервный. Покажешь ей где и что, понял?

— Как не понять… — вздохнул я, а сам подумал: «Нам только еще девчонок не хватало в момент ограбления. Визжать было некому, так прислали».

Я показал Сашке ее кровать и перетащил чемоданы в дом. Потом вывел Сашку на крыльцо:

— Гуляй. А на папу не обращай внимания, он со вчерашнего дня нервный.

— Почему? — поинтересовалась Сашка.

— Грабят.

— А-а… — понимающе кивнула Сашка.

В этот момент из-за угла показался Витька с перекошенной физиономией и посылочным ящиком, который он держал в вытянутых вперед руках так, словно ящик мог его запачкать или укусить. Заметив меня в обществе незнакомой девчонки, Витька круто повернулся и хотел удалиться.

— Не бойся, — остановил я его. — Это к нам родственницу прислали из Славутича. Будет у нас жить.

— Да? — Витька опять круто развернулся, невежливо отодвинув всех с дороги, проскользнул в дом.

— Какой-то он неразговорчивый, — заметила Сашка.

— Он тоже нервный.

— Почему? — удивилась Сашка.

— Грабят нас..

— А ты? — спросила Сашка. — Нервный?

— Пошли лучше клубнику есть, — предложил я.

— Прямо с грядки?! — опешила Сашка. — Немытую? Это же опасно!

— Как это? — удивился я.

— Ну, немытая же, грязная!

— А-а-а… У тебя хобби — гигиена…

Я сразу потерял интерес к занудливой девчонке и пошел смотреть, что там замышляет Витька. А Витька уже пел от радости. Впустив меня, он выглянул в коридор и, удостоверившись в отсутствии «хвоста», закрыл дверь на щеколду.

И опять запел.

— Любит, любит Бармалей всяких маленьких детей, — пел Витька, доставая из посылочного ящика бельевыми щипцами, теми, которыми мама переворачивает кипящее белье, змею.

— Вот! — Витька прищемил испуганной рептилии утюгом хвост. — Может, мне тоже противно, — он прижал голову змеи толстым томом Большой Советской Энциклопедии, — но только что это за ограбление без ядовитых тварей?

Затем Витька достал с полки банку с разбавленной желтой гуашью и кисточку:

— Ничего, поползают полосатыми — не убудет. Гуашь легко водой смывается. А то, какую книгу ни возьмешь, всюду, где большие деньги, появляются всякие змеи, крокодилы, пираньи… Противно! Но правила есть правила.

Тут мне стало не по себе. Даже еще хуже. Я просто прилип спиной к двери. А Витька заметил мое состояние и говорит:

— Да не бойся, это ужи. Придется нам их перекрашивать в африканских гадюк. Я про таких у Даррелла, кажется, читал. Про ядовитых, желто-полосатых.

— Знаешь… Я лучше на улицу. Ты лучше сам. — И я быстренько удрал. Вот такие дела.

За обедом ни папы, ни Витьки не было. Я ковырял вилкой вермишель по-флотски и брезгливо морщился: вермишель напоминала мне даррелловских змей. Зато Сашка проявила свои чистюльские наклонности в полном объеме. Руки она вымыла несколько раз с щеткой и удовольствием, как хирург. Редиску Сашка перемыла на два раза, хотя я мог поклясться, что та и до мытья блистала чистотой. Что и говорить, к концу обеда манерная девчонка ничего, кроме раздражения, у меня не вызывала.

— Тебя где учили так жить? — спросил я. — А если воды поблизости нет, а кушать очень хочется?

— Видишь ли, что нельзя помыть, то лучше не кушать.

— Да-а?! Подохнуть с голода в окружении немытых продуктов? — поразился я.

— Ну, вначале, наверно, лучше потерпеть… — предложила Сашка.

— А потом?

— Если все равно умирать, так можно, наверно, и съесть… Да? Тогда уж какая разница, от чего помирать? Да?

Я потрогал свой лоб — лоб был холодный. В таком случае это у родственницы что-то с головой. На что уж мама у меня чистюля, но и то не до такой изощренной степени. А Сашка стояла посередине кухни и грустно смотрела мне в глаза, словно хотела спросить: «Что тебя еще интересует? Я тебе объясню все. Бактерии на немытых руках? Зараза? Тиф? Скарлатина? Я тебе объясню, в чем их вред». Но мне почему-то не хотелось, чтобы мне объясняли.

— А что еще нельзя? — раскачиваясь на стуле, ехидно спросил я. Но Сашка ехидства не заметила. Так бывает с простодушными людьми.

— Видишь ли… — подняв к потолку карие глаза и загибая последовательно пальцы, начала перечислять Сашка, — нельзя, конечно, лежать на голой земле, предварительно не подложив хотя бы целлофан. Нельзя много гулять по лесу и вообще под кронами деревьев, так как с них сыплется всякая хвоя и пыль. А если уж гулял, то после прогулки, будь любезен, прими душ. Ни в коем случае нельзя собирать грибы, так как они в большинстве своем опасные, нельзя…

— Всё! — треснул я ладонью по столу. — Жить-то можно?

— Можно… — неуверенно произнесла Сашка, — если осторожно.

Ну, тут я распсиховался. Вот, думаю, еще только музейного экспоната нам не хватало. Ошибка природы, умытая и занудливая. Хоть стреляйся!

И в этот момент на кухню заглянул папа.

— Ну что, подружились? — фальшиво-веселым голосом поинтересовался он.

— Очень, — буркнул я и поплелся на улицу! А папа и говорит:

— Что, Александра, не принимают они тебя в свою компанию?

Эх, если бы тогда знать, что это за человек такой Сашка, разве бы я мысленно так ругался? А то иду и ругаюсь: «Вот таких девочек нужно на парашютах в тыл неприятелю забрасывать. Чтоб противник с ума сошел и стал из окопов выскакивать. Тут его, противника, бери тепленьким и веди картошку с полей убирать. Ну, или капусту».

А потом наступил вечер. Перекрашенные ужи лежали под моей кроватью в старом посылочном ящике и тоскливо чесались желтыми спинами о фанерные стенки. Я их, конечно, понимал — что за радость потерять свободу и попасть в руки к моему брату Витьке? Но от этого мне было не легче. А вдруг фанерная крышка сдвинется и ужи выберутся наружу? Поэтому приходилось все время нырять под кровать и проверять. Я просто не врубался, как сегодня буду спать. Хоть бери одеяло и укладывайся на улице под яблоней. Да, чуть не забыл… Днем мы расставляли мышеловки в таких местах, чтоб в них случайно никто не попал.

— И что это за капканы, если в них никто не попадет? — поддел я Витьку. А он, знаете, что говорит?

— Это и не важно, попадет туда какой-нибудь остолоп или нет. Главное, чтоб капканы стояли. Тогда мы сможем себе сказать: все было сделано по правилам, как в настоящем ограблении. И нас совесть не будет глодать… обглад… нет… не будет мучить. Понятно?

Ну, думаю, уже проблемы с совестью. У меня раньше с этим все было нормально. Пусть она гложает, глодает, черт, жрет Витьку!

А к вечеру пришел дядя Витя, и они с папой стали отрывать половицу в прихожей. Долго мучились, пока дяде Вите не прищемили палец. Но оторвали-таки… Оторвать-то оторвали, но папе не понравилось место для тайника. Сахарница, видите ли, не пролазит в дырку, хоть ты тресни. Пришлось доску обратно приколачивать. А она же хорошая, может, даже дубовая, и, пока два раза папе по пальцам молотком не прилетело, не прибивалась.

Потом решили отрывать подоконник. С ним было проще. Вначале зачем-то сняли раму, потом нечаянно выдавили стекло из рамы, потом папа порезал палец и я бегал по всему дому, искал бинт. Нашел у соседки, Машки Переваловой. В конце концов затолкали мы несчастную сахарницу под подоконник. Раму уже не стали ставить на место, все равно стекла нет…

У Сашки от всех этих идиотских действий глаза на лоб вылезли — она раньше такого не видела, хотя, я думаю, просто притворялась… В таком вытаращенном виде Сашка идеально подходила на роль последнего свидетеля. Я поделился этой мыслью с Витькой, ему идея понравилась. Тем временем он второе письмо наклеил: «Все бесполезно. Мы знаем, что деньги в подоконнике. Ваш Друг». Ничего себе друг! Правда? От таких друзей нужно избавляться в раннем детстве.

Дождавшись, когда дядя Витя с папой разойдутся по домам и успокоятся, а папа осмотрит все шпингалеты, замки и запоры (интересно, какой в этом смысл, если в окне на первом этаже стекла нет?), Витька предложил нам переодеться в негров. Все дело в том, что в какой-то там идиотской книжке или в фильме очень хорошо всех грабил какой-то негр. Или мулат? Но это неважно… Что я написал? Мулат? В том-то и дело, что не мулат, а мулатка! Представляете? Офонареть можно… А потом Витька за голову схватился и говорит:

— Хоть убей, не могу вспомнить, мулатка грабила всех или одна женщина по кличке Анжелика?

Ничего себе, думаю, разница. Тогда я говорю:

— Ты давай вспоминай быстрее, а то это большая разница: негр, мулатка или Анжелика. А он:

— Ладно, не такая уж и большая… Пусть Анжелика будет мулаткой. Вот и все.

Короче, прокрались мы в мамину спальню…

— Ты все испортишь, — заявляет мне Витька и натягивает на себя мамино праздничное платье. — Ты будешь моим негром-слугой. Как будто я с фазенды вернулась. Ясно? А то для тебя роль Анжелики еще не по зубам.

Думаете, я огорчился? Я обрадовался. Натянул себе на голову женский капроновый чулок, проковырял там, где глаза, дырки — и готов первосортный негр. Слабонервный наткнется — облысеет. А Витька помучился! Думаете, легко мужчине невысокого роста в праздничном женском платье гулять? Это только в фильме «В джазе только девушки» легко. Да и то актеры спотыкались, сам видел. А потом Витька маминой коричневой помадой себе по щекам — раз! И еще!

— Ну как тебе? — спрашивает шепотом.

— Я не разбираюсь в индейцах, сбежавших с тропы войны. — Это я его подкалываю, а он не соображает и еще себе немножко по лбу помадой как мазнет! Теперь вообще стал страшный, как Баскервильское привидение.

Короче, кое-как выбрались мы из дома и поползли к воротам, чтоб письмо в почтовый ящик опустить. Анжелика за кусты цепляется и ругается, как… Нет, так мулатки не ругались! В этом я уверен. Даже когда их притесняли бледнолицые.

А когда до ворот оставалось всего ничего, метров пять, не больше, Анжелика повернула ко мне свое красное от злости и удушья лицо и говорит:

— Чихать мне на маскарад! Я сейчас задохнусь, ползая. Встану — и плевать, что подумают окружающие.

— Сдурела? — возмутился я. — Нас же увидят! Ты же знаешь, как папа на каждый шорох бросается! На каждую тень! Терпи, мулатка.

А Витька как прошипит:

— Сам терпи, негр. А Анжелика не такая, чтоб терпеть, и, вообще, я что-то не помню, чтобы она на карачках ползала. Всё! Терпение лопнуло! Если хочешь знать, это перед ней маркизы ангелов и короли ползали, а она через них переступала.

— Кончай лекции! — взмолился я. — Мы тут лежим, как разноцветные придурки, а ты!

— Вот сейчас будет дружба народов, — прошептал Витька и нахально встал. Встал, переступил через меня и положил письмо в почтовый ящик.

И в этот момент раздался звон осыпающегося стекла, и нервный голос папы потребовал:

— Стоять! Не шевелиться! А то стрелять буду. Мы будем стрелять. Нас не один! Нас много!

Тут мы с Анжеликой, маркизой ангелов, испугались.

А папа:

— Я уже стреляю, — спокойным таким голосом, словно он внутренне смирился с тем, что раз бандиты не шевелятся, придется их продырявить, пока целиться удобно.

Витька подпрыгнул на половину своего роста и, теряя туфли, бросился в кусты. Я за ним. Слава богу, папа у нас близорукий. А так лежать бы нам, неграм, на своей земле.

Мчимся мы по помидорам в сторону забора. Только Витька дрыгается, словно стреноженная лошадь, Ясное дело, платье ему мешает.

А дальше представьте себе такую картину. Дядя Витя, наш сосед, перед сном в сад вышел побаловаться сигареткой. Прислонился к штакетнику и размышляет о счастье и судьбе. И вдруг совершенно неожиданно раздается выстрел. А секундой позже, ломая сучья и ноги, из кустов вылетает желторожая Анжелика, а следом за ней перепуганный негр. Представляете?

— Здрасьте, — поперхнулась Анжелика от неожиданности. А дядя Витя сразу отключился и уже не здоровается, а только так многозначительно шепчет, словно секретом делится:

— Ты дывысь, якы нэгры-ы… — и потихоньку, цепляясь за забор, оседает на грядки. — Шоб я вмэр — нэгры…

Негры! Думать же надо! Откуда в Приреченске негры?! Разве мы в Африке? Но дядя Витя очухался быстрее, чем мы предполагали. А может, он и не падал на подкосившихся ногах, может, он сразу искал рогатину в траве? Ту самую, которой поддерживают прогибающиеся под тяжестью яблок ветки. Одним словом, он так врезал этой своей палкой по голове ничего не подозревающей Анжелике, что башка мулатки укатилась в траву.

До сих пор вечерами Анже… — тьфу! — Витька вспоминает о маминой шляпе с благодарностью. Она спасла ему жизнь. Шляпа и реакция. Увидев над своей головой палку, Анже… Витька рухнул как подкошенный. Палка врезала по забору и переломилась. Шляпа улетела в кусты.

— Ах вы ж, нэгры! — вскричал ошалевший дядя Витя и полез на штакетник. Но мы уже убегали. Витька выскользнул из маминого праздничного платья и на четвереньках с огромной скоростью, словно голодный таракан, бросился через двор. В этот момент под боцманом обломился хлипкий штакетник. Забор с треском лег на помидоры. На наши помидоры! И это послужило мне сигналом. Я вдруг совершенно отчетливо понял, что если мгновенно не испарюсь, то буду первым негром в нашем поселке, которому надерут уши за потоптанные помидоры. Дядя Витя не расист, наоборот, он всех пивом угощает, но если он меня догонит — выдерет без размышлений. Первым быть, конечно, приятно, но я уже убегал вслед за Витькой. И папа тоже не расист, но…

Бах! — раздался еще один выстрел. Это отец снова промахнулся. Бен Джонсон так не прыгал, как я запрыгнул за угол дома. Даже когда Бен прыгал с допингом!

За углом стоял Витька, в трусах и со страшной коричневой рожей, и трясся не то от холода, не то от страха. Увидев меня, он попятился:

— Что это?! Кто? Ты?!

— Я тебя убью, — прошептал я брату. — С! твоими книжками! Читатель фигов!

И в этот момент рядом раздалось:

Только спустя некоторое время до меня дошло, что это Мария, студентка филологического факультета, читает свои стихи. Ну, думаю, напугала. Сумела. Молодец! Сейчас ты у меня тоже вздрогнешь. И это не потому, что я какой-нибудь кровожадный, это оттого, что во дворе папа бегает с ружьем, того и гляди за угол заглянет. Так что терять мне было нечего, и я пошел. Прямо мимо забора, по освещенному неверным лунным светом пространству. Стихи прекратились… А сзади мне в спину Витька дышит и спотыкается. Из-за забора голосом Марии спрашивают:

— Господи… Это что?

А я тогда обнаглел, от холода или от страха, и нахально отвечаю:

— Аура… дяди Тома, — ну, так как я негр. И побрел дальше с трясущимся Витькой за спиной.

А там, за забором, уже громко икают. Только воды поблизости нет. За водой нужно в дом бежать. Так что обошлось без уточняющих вопросов.

Проскользнули мы в дом, я чулок быстро с головы содрал и сразу хотел дать Витьке в морду.

— Потом, — шепчет Витька. — Разберемся потом. Сам подумай, как это, когда все во дворе, а нас нет?! Заподозрят, вычислят, убьют. За одни только помидоры казнят…

В общем, Витька прав. Переоделись мы быстренько в свою одежду — и на улицу. Витька грим, конечно, с лица стер, так что не подкопаешься…

А во дворе трагедия! Дядя Витя слез со штакетника и никак не может объяснить, зачем он на него взгромоздился. Рубашка у дяди Вити на животе расстегнулась, волосы на голове приподнялись и вокруг лысины почетным караулом стоят, руки дрожат, но обломок палки не выпускают. Папа, выставив ружье, как в плохих детективах, нервно кидается на каждый шорох, того и гляди пристрелит замотанную в одеяло Сашку, которая перемещается у него за спиной. Ну, думаю, нужно срочно разряжать атмосферу, а то папа разрядит ружье в какого-нибудь подвыпившего прохожего.

— А вдруг показалось? — спрашиваю невинным голосом.

— Да, — вставил Витька. — Вдруг?

— Негры! — наконец прорвало дядю Витю. — Тут стояло! И тут! Карлик и мавпа!

Он ткнул в землю обломком палки, где на самом деле никогда ничего не стояло. Если бы мы с Витькой тут «стояло», мы бы сейчас бездыханные и некрасивые тут «лежало», расплющенные боцманской дубиной.

— Не знаю, что там стояло, — папа как-то странно поглядел на дядю Витю, — а я лично видел цыганку с цыганенком. Тогда я выбил окно и спросил, что им надо. А они игнорировали…

Дядя Витя с трудом выдержал многозначительный папин взгляд и неожиданно взорвался: — Да! Да! Может, когда-то в Сингапуре. Ну и что? Был я знаком с одною, як вы кажэтэ, цыганкою! Тилькы вона була не цыганка, а мулатка.

Тут нам с Витькой как-то стало неуютно — мулатка из Сингапура!

— Так шо вона по-твоему сюды прыйыха-ла? — спросил дядя Витя у всех.

Все пожали плечами, один только папа продолжал качать пальцем перед носом дядя Вити, что, должно быть, обозначало: знаем-знаем мы вашу военно-морскую выправку и как вас любят женщины…

— Да ты, Паша, сказывся, — схватился за голову дядя Витя, — колы цэ було. Ну и шо, як що мэнэ заставлять платыть алименты, я буду, Паша, я нэ такый… Я заплачу, Паша, но тилькы николы, Паша, я нэ буду довбасыты свою сар-дынку гилякою по маковци! — Волосы на голове у дядя Вити окончательно вздыбились, и он перешел на украинский язык.

А потом стало тихо. И в этой тишине было слышно, как где-то далеко прогремел по рельсам поезд. На реке Самарке взвыла сирена — швартовался теплоходик. И дядя Витя грустно так сказал:

— Як бы прыйыхала… Тилькы так нэ бувае, Паша. — И, вздохнув, вытер тыльной стороной ладони пот со лба. И мне сразу стало ясно, что на какую-то миллионную долю секунды дядя Витя засомневался… Ему вдруг представилось, что, может быть, действительно та самая мулатка… сардинка… Но так не бывает. И дяде Вите стало очень печально. Потому что здесь, у нас в стране, у дяди Вити почему-то не было семьи. И может, из-за той мулатки, которую он не смог позабыть… Вот что мы с Витькой наделали — влезли в душу хорошему человеку. Знать бы, так перекрасились бы в китайцев… Наверно, китайские наши лица не вызвали бы травмы в душе боцмана. Если, конечно, он не…

— Труп! — вдруг прошептала Сашка, прячась за папину спину.

Папа пошатнулся. Дядя Витя нервически хохотнул:

— Хе-хе… Где?

Я сразу понял все и тоже похолодел: это папа, близорукий мой папа, пристрелил вместо меня постороннего человека.

— Вон! — ткнула пальцем в заросли малины Сашка и заплакала.

— Мама! — простонал Витька с надрывом, как в мексиканском многосерийном фильме.

— Папа… — прошептал я, и у меня тоже на глаза навернулись слезы. Теперь его — в полосатый костюм, в наручники его, в красивый милицейский автомобиль… Что ты, Витька, наделал?! Или ты, Витька, Тарас Бульба, который своего сына… отца… Или кого он там?!

И, действительно, шагах в десяти на траве валялось поникшее тело трупа ни в чем не повинного человека. Несчастной жертвы в виде женщины.

Дядя Витя, как увидел, что труп женский, в лице переменился:

— Нэвжэ? — прошептали его губы.

Представляете, что он подумал? Что именно ее, сардинку!

Папа посмотрел на меня, на свои руки, сжимающие оружие, и разжал пальцы… Он брезгливо поморщился. Ружье полетело в траву. Боцман опять нервически хохотнул… Всем стало страшно, как в кино. Нет, хуже, потому что не выключить.

— Что здесь происходит? — раздался со стороны калитки деревянный голос Марии Переваловой. — Стреляли?

Тщательно выговаривая слова, студентка филологического факультета приблизилась к нам, наступила на застреленный организм и остановилась.

— Тут двое не пробегало? Та-а-аких черненьких, в шляпе, таких ма-а-аленьких? — И студентка показала краешек ногтя, размером не больше мышиного ребенка.

— Хе-хе-хе… — хохотнул дядя Витя и, глупо улыбнувшись, попросил: — Уберите ногу с трупа, пожалуйста…

— Может, он еще живой? — с надеждой в голосе добавил папа. — Она!

— Может, она еще дышит? — пролепетала Сашка, захлебываясь слезами.

— Может, ей искусственное дыхание… — вспомнил я.

— Как вы… — студентка поглядела в смеющееся лицо боцмана, — вы сказали… трупа?! — и перевела взгляд себе под ноги. Перевела она этот самый свой взгляд и, слабо пискнув, грохнулась на траву в обморок. Вот тебе и стишки… Разлеглась рядом с покойником, мешая тому дышать.

— В обморок… — рассмеялся странным голосом папа. — Кто еще? Все в обморок. Все!

И тут Витька сказал такое, что я действительно тоже чуть не загремел в обморок.

— Наша мама, — сказал Витька и побледнел.

У меня изморозью покрылась спина — как же я сразу не разглядел мамино платье? Значит, она вечером приехала сюрпризом из Кисловодска и наткнулась в саду на папину пулю?!!

Ну, тут папа бросился к покойнику! Тут мы все бросились в надежде на чудо. И представляете — свершилось!

— Наташкино платье, — прошептал папа, поднимая с земли мамино праздничное платье. — Сам дарил. Не-ет… Сам деньги давал. Но откуда?!

И тут до меня дошло, как до жирафа, и до Витьки тоже дошло, потому что вижу, он белеть перестал: это же то самое платье, в котором Витька изображал Анжелику. Или мулатку?

Знаете, как сразу у меня легко сделалось на сердце? Будто камень с души свалился… Честно. Сразу так захотелось вмазать Витьке в глаз, что просто руки зачесались. Ну, думаю, ты у меня алфавит забудешь и до пенсии вспоминать будешь, как отдельные буквы называются! И вмазал бы, да сейчас нельзя, поскольку все и так нервные, как я не знаю что…

Потом мы откачивали Марию Перевалову. Сначала ее все хлопали по щекам. Затем на этот шум подошел Петька-радиотехник и сказал, что с некоторых пор он лучше знает, что Маше нужно. Оказывается дуть на нее нужно. Петька стал дуть, и Машка очухалась. Очухалась и стала доводить папу до ужасного состояния своими расспросами о том, куда мы спрятали покойника, пока она валялась без сознания. А мы ее убеждали, что трупа не было. Она не поверила, но переключилась на дядю Тома, на черненького, как мышиный ребенок, и понесла такую ахинею, что все единогласно пожалели, что она не валяется в молчаливом обмороке. А Петька заинтересовался неграми. Только теперь и папа, и дядя Витя были уверены, что это были не негры, а женщина с ребенком. Особенно горячился дядя Витя. Понимаете, почему? Вот именно. Из-за сардинки… Эх!

Дошли до выстрелов. Петька спросил, где сейчас оружие. Папа вспомнил, что до последнего времени держал ружье в руках, а теперь оно исчезло.

— А-а!! — зажимая рот ладонями, воскликнула Мария. — Это мне напоминает один детектив. И сейчас нас… по очереди… начнут… — И тут Мария опять упала в обморок.

Все решили, что пусть пока полежит, и принялись искать ружье. Мы с Витькой в один голос заявили, что оружия не брали, и нам почему-то поверили. Тогда Сашка (вот он, последний свидетель!), трясущаяся под своим одеялом, сказала, что папа выбросил ружье, когда все подумали, что уже убили человека, а теперь, когда оказалось, что еще не застрелили, ей, Сашке, Хочется побыстрее убежать в дом, а то она тоже видела в одном фильме, к чему приводит небрежность с оружием.

— Как это выбросил? — удивился Петр-радиотехник папиному поступку.

И Сашка махнула рукой, как сеятель пшеницы по весне:

— Вот так!

— Да вы что здесь?! — схватился за голову Петр. — Когда извлекут пулю из убитого инкассатора и в лаборатории выяснится, что стреляли из вашего оружия, как вы оправдаетесь, что не грабили банк?! А? Некоторые оправдывались — до сих пор сидят… Где ваше алиби?

Вот что сказал Петр. Всем стало страшно. Особенно папе. Он схватился за голову, потом схватил Сашку за плечи и стал трясти ее, как дерево, с которого что-нибудь должно было свалиться. Какой-нибудь фрукт.

— Где ты, девочка, видела? Куда я кинул ружье?

— В крапиву, — произнесла Сашка, — под забором! — И стала гордо наблюдать, как мы полезли со всех сторон в крапиву. И, думаете, нашли? Фиг! Даже когда радиотехник фонарик притащил. Нашли, когда всю крапиву извели, совершенно в другом месте. Ружье лежало под яблоней.

Тут опять очнулась Мария, хоть на нее никто не дул и вообще не прикасался, и сказала, что с нее довольно. И с нас тоже было довольно. Физически мы представляли страшное зрелище: грязные, поцарапанные, словно геологи, вернувшиеся на базу с городской помойки. Одна Сашка не замаралась… Ну вот. Потом мы кое-как поставили рухнувший штакетник на место и отправились по домам.

Брякнулся я в постель и сразу провалился в сон. Снился мне дождь. И пчелы. Большие листья подорожника. Теплые лужи. Ветер. Мокрая синяя трава. Зайцы какие-то снились, ухмыляющиеся. И счастливая Сашка. И на лице у нее плясали веснушки… А ветер их сдувал, слизывал. И игрушечный наш город, чистый и умытый, простирался вокруг. Только что проехали поливалки. И на душе у меня было необыкновенно весело… Все вокруг цвело, и сквозил ветер, путаясь в ногах и мешая идти. Продувал нас насквозь. Того и гляди унесет! Синяя трава тонко звенела и дрожала, когда по ней ударяли дождевые капли. И оглушительно болтали птицы. Только вот трубач… Куда исчез трубач? Ага. Он на дальнем болоте охраняет лягушей и не принимает участия в болтовне. Как же — он прима! Он трубит только два раза в году. Но второй, осенний, концерт у него всегда получается лучше. И тогда люди, запрокинув головы, выискивают среди низких туч печальный клин покидающих родину журавлей.

…А ветер слизывал пляшущие веснушки с Сашкиного лица.

Потом я проснулся. По одеялу скользила солнечная каша-размазня из желтых пятен. Разматывая бесконечную серебристую паутину, карабкался в небо паучок-самолетик. Качнулась ветка яблони и зашуршала, задевая раму окна… И я подумал, что осенью буду вспоминать все это: и как я лежал, и самолетик, и буду думать про себя сейчасного как про счастливого человека. И буду думать: «Эх! И почему тогда летом, когда июль остановился на два дня, я не знал, как мне было славно…»

Вдруг за окном раздался шум. Я вскочил с кровати и свесился с подоконника. Папа поскользнулся и упал на грядку. А рядом стояла перепуганная Сашка и командовала:

— Вам следует немедленно умыться. Срочно! На вас земля! Немедленно! Вы фон замеряли? Сколько здесь микрорентген? Не знаете? О-о! У нас в Славутиче все знают. Ну что вы стоите? Быстрее умываться! Время, время идет! — всплеснула руками Сашка, и у нее на глазах заблестели слезы. И тут вдруг меня осенило! На меня будто ушат холодной воды вылили!

«Идиот я какой! — думаю. — Какой дурак! Хуже Витьки. Книжки читать нужно!»

А тем временем мой папа подошел к поливальному фонтанчику и сполоснул лицо.

— Этого совершенно недостаточно! — подпрыгнула Сашка и через секунду примчалась с мылом. — Ах, ну как же вы живете без дозиметра? Разве же можно?

— Да-да… — вздохнул папа и повторил умыванье с мылом. — Как-то мы без…

— Ну, вы не переживайте… Это еще что! — несколько успокоившись, поделилась Сашка. — Вот со мной было! Мы на пикник в зону выезжали в мой день рождения. Опрометчиво, конечно, но там со всех сторон зона. Два шага на обочину — и… А я тогда еще поразительно стеснительная была. А у нас был такой гость, дядя Дима. Приезжий. Так он взял меня на руки, и мы с ним танцевали вальс-бостон, А потом мы нечаянно упали в мой праздничный торт. Представляете? Вот было весело! Я перепачкалась, а он давай меня отстирывать водой из ручья. Мои только ахнули. Представляете? А я, главное, вырваться не могу и глотаю свои рентгены, как дурочка… Обидно! И я объяснить не могу дяде Диме, почему это из самого обычного ручья умываться нельзя… Но все равно, — помолчала Сашка. — Я ему так благодарна до сих пор. Даже не знаю почему.

…Дядя Витя любил с утра окучивать картошку, а также пропалывать всякие сельдереи и петрушки. Любил он «отвинчивать» усы землянике, обрывать жирующие листья у помидоров и состригать дикие побеги у разных смородин и малин. Любил дядя Витя до ночи копошиться на грядках, трогая нежные побеги заскорузлыми пальцами, и кормить с ладони минеральными удобрениями голодные корни растений, нашептывывая при этом с самым таинственным видом разные интересные слова. Например, сейчас он шептал:

— Ах ты ж, птичечка моя золотая… Ах ты ж, фигушка моя удалая.

Дядя Витя разогнулся, положил руку себе на спину, потянулся и окинул взором окрестности. На его лице блуждала улыбка человека, знающего ответ на трудный вопрос, что такое счастье.

Сменяя друг друга, тянулись к горизонту ложбины и пологие пригорки, с которых так удобно ветру, разбежавшись, фыркнуть в затылок рано поседевшему одуванчику. От такого неуважительного к себе отношения тот, обиженный, стремительно лысеет, провожая грустным взглядом улетающие в дальний путь свои потерянные волосы. Коренастые степные сосны грелись на солнце, распушив пахучие колючки. Захмелевшие от густого запаха белого клевера кузнечики валялись в траве, загорали и пронзительно звенели. День-день-день… Чистый июльский день, остановись и замри! И стой так до середины декабря. Так ведь не остановится! Не уговоришь.

Высоко в небе плясала птичка. Заваливалась на крыло, падала, распушив перья, и вновь соскальзывала к зениту…

— Эх, птичечка… — прошептал дядя Витя и опустил глаза… Между картофельными побегами, извиваясь и сверкая желтыми полосами, навстречу ему ползла рептилия неизвестного науке вида. И намерения у нее, судя по всему, были самые неласковые. Тогда дядя Витя взял лопату за штык и приготовился защищаться.

Но про дядю Витю я потом узнал, а сейчас я сидел на кровати и ждал, пока проснется Витька, чтоб рассказать ему про Сашку. И какой я идиот. Вот. А на улице Сашка уговаривала папу спеть. Папа долго отнекивался, но Сашка его уломала.

вот что пробубнил папа низким потускневшим голосом. Подозреваю, только лишь для того, чтоб Сашка отцепилась от него. Но Сашка не отцепилась.

— Теперь я спою, — сказала она многообещающе.

А папа подошел к почтовому ящику, вытащил наше письмо и сказал:

— Смотри-ка, еще письмо… Ну-ну, что тут? «Все бесполезно. Мы знаем, что деньги в подоконнике. Ваш Друг». Каковы мерзавцы?! — И папа загремел ведрами.

А Сашка уже пела. Она с таким выражением выводила, что я понял, что ей плевать на общественное мнение.

— Оркестр Поля Мориа, — объявила Сашка и пояснила: — Как будто в диком салуне дикого Запада…

Мне сразу расхотелось будить Витьку, а то еще проснется и все опошлит. Он такой. Он может.

— Пусть грабят. Черт с ними! — сказал папа. — Пусть все уносят — мебель, машину, дом. Пусть.

— Эй ты, заткнись! — закричала вдруг Сашка.

Я не выдержал и выглянул в окно. На площадке в густой тени перед крыльцом летней кухни разорялась Сашка, а несколько поодаль на опрокинутых ведрах сидел немного опешивший папа и рвал Витькино нахальное письмо на малюсенькие кусочки. И тут я понял, что Сашка играет, а папа догадывается, но, как и все взрослые, боится, что вдруг Сашка сошла с ума и кричит на него, солидного человека.

— Я тебе сейчас по чайнику как въеду коленом! — закричала Сашка, мимоходом объясняя папе: — Это они тут, озверевшие зрители, хватают меня за пятки… Я в кино видела…

И наконец запела:

Сашка пела довольно писклявым от волнения голосом, но потом успокоилась и закружилась запрокинув голову, похожая на тонкий синий луч, случайно не улетевший в небо…

Запуганный двусмысленными выпадами в свой адрес папа потихоньку отодвигался вместе с ведрами к грядкам… А Сашка кружилась: полоски костюмчика слились в одну голубую линию, которая, словно гибкая ниточка, вовлеченная в стремительный водоворот маленьким смерчем, струилась, не касаясь земли.

Сашка перестала петь и отбежала к крыльцу.

— Здесь выстрелы в потолок, — объяснила она папе. — Приходится уходить за кулисы, пока у зрителей не кончатся патроны. Запад же… Ковбои!

— Они думают, я какой-нибудь остолоп, — гнул свое папа, уязвленный Витькиным письмом. Он встал, взял стамеску и пошел в дом, по всей видимости, отрывать подоконник.

— Что вы понимаете в искусстве? — бросила вдогонку Сашка и взяла себя за уши.

— А как вам уши? Ушки! — кривляясь, Сашка потянула собственное ухо к носу, чтоб разглядеть, и при этом страшно косила. — В конце концов за большими ушами удобно прятать морщины, которые вспрыгнут лет через десять. Ах! — схватилась за сердце в ужасе Сашка. — Конечно, все лицо придется убирать… Стаскивать и пришивать за ушами к затылку! А рот? — Сашка так жутко скривила рот, что нижняя губа чуть не закрыла левый глаз. — А-а-ах! — она опять схватилась за сердце. — Так вот почему они поют под фонограмму?! Потому что кожа не пускает! Натянутая! Ах! И шея не поворачивается!

Этот кривляческий порыв был остановлен самым грубым образом. Со стороны кухни по дорожке к «певице» приближалась перекрашенная рептилия. Немой вопрос сквозил в ее взоре: «Вы тут меня не покусаете?»

Но Сашка прочла обратное: «Ага, дорвалась наконец-то до настоящей пищи… Что может быть вкуснее маленькой девочки, мечтающей стать актрисой?»

— Кыш… — вяло отмахнулась Сашка и бросилась в дом.

И тут меня подкосило страшное подозрение. Даже уверенность. У меня просто сердце остановилось. Или не сердце, а что-то рядом, но все равно… Колени потеряли упругость, как будто из них выскочили шарниры. Я, как подкошенный, рухнул на четвереньки: так и есть! Ящик, старый посылочный ящик, в котором обитали перекрашенные ужи, валялся вверх дном, а неподалеку лежала фанерная крышка…

Иногда у отдельных филинов случаются такие большие и задумчивые глаза. Это обычно бывает, когда какой-нибудь лоботряс покажет птице кукиш вместо обещанной мышки. Вот именно такие глаза сейчас, наверно, были у меня. Я полз вверх по яблоне и оттуда орал чужим голосом:

— Витька! Змеи сбежали!

Оказывается, ничто в мире так хорошо не будит человека, как весть о сбежавших змеях.

Словно электрический разряд большой мощности вышиб кровать из-под Витьки. Словно вихрь штормовой силы швырнул одеяло к потолку…

— Как?! — вопил Витька, скользя по морщинистому стволу яблони вниз — вверх путь был отрезан: там, среди недозревших яблок, мерцали мои розовые пятки.

— Сколько их было? — раскачиваясь на самой верхней и достаточно хрупкой ветке, спросил я у Витьки.

— Штук пять… кажется, — не отрывая глаз от земли, чтоб нечаянно не наступить босой ногой на рептилию, ответил Витька.

Ему кажется! Убью библиотекаря, чтоб не казалось! У меня с детства отвращение к рептилиям, как у некоторых, к примеру, к паукам! Ну и что из того, что ужи неядовитые!

Между тем на улице за забором стали останавливаться прохожие. Конечно, почему бы не полюбопытствовать, отчего это висит на дереве, рискуя сломать себе шею, человек в одних трусах?

Тем временем дядя Витя, прорычав боевой клич, который все по ошибке приняли почему-то за паровозный гудок, поднял лопату и сделал несколько фехтовальных выпадов. Он целил в рептилию кончиком «шпаги». И где-то с пятой попытки древко сельскохозяйственного инструмента припечатало хвост незадачливого ужа к грядке. Теперь дядя Витя с лопатой образовывал очень тупой угол, что лишало его устойчивости, но гарантировало некоторую безопасность.

— Ух, — сказал дядя Витя, потихоньку приходя в себя, и нервически хохотнул: — Хе-хе!

Из дома выбежали папа с оторванным подоконником, Сашка с сахарницей, в которой лежали деньги, и наткнулись на приплясывающего Витьку.

— Где, — спросил папа, — ползло?

— Штук шесть, — пролепетал невпопад Витька. — Кажется.

— Паша, — заметив соседа, воспрянул духом дядя Витя, — скорее, я його трымаю!

— Паша, — заметив соседа, воспрянул духом дядя Витя, — скорее, я його трымаю!

Тем временем желтокожий уж осознал, что ему наступили на хвост не из любопытства, и принялся метаться. Дядя Витя нехорошо побледнел. Еще бы! Когда шипящая пасть обиженной рептилии проносится в сантиметре от твоих ног…

— Витюша! — вскричал мой папа, наблюдая за дуэлью на соседском огороде с горячностью нервного спартаковского болельщика. — Поймали? Держите! Это же редкий, неизвестный науке экземпляр! Витька, энциклопедию на «зэ»! — приказал он и, вскинув подоконник на плечо, прямо по помидорным, уже достаточно затоптанным, грядкам бросился к штакетнику, намереваясь кратчайшим путем прийти на помощь дяде Вите. А штакетник-то со вчерашней ночи был оторванный, и никто его гвоздями не прибивал. Представляете, как все рухнуло, когда папа с подоконником полез через него? Папу придавило, а Сашка не испугалась и храбро, прямо по забору, прижимая сахарницу к животу, подошла к папе. За инструкциями. У Сашки, наверно, в критических случаях мозги отключаются! Чуть отца не задавила! А у самой лицо такое вежливое…

Но тут ветер подул, и ветка, на которой я сидел, затрещала… У меня от этого треска внутри похолодело. Я бы слез, конечно, если бы не противно было наступить босой ногой на рептилию. Лучше, думаю, умереть в падении. Как птица. У меня даже слезы выступили на глазах от такой жизненной несправедливости…

Гляжу, прижатый к земле лопатой уж догадался, что покусать дядю Витю не получится — длины не хватает, если по гипотенузе рваться, по земле то есть. А если по катету, по черенку лопаты?.. Катет тупого треугольника всегда короче гипотенузы, вспомнил уж и пополз по черенку, торжествующе шипя и неумолимо приближаясь к незащищенным пальцам боцмана. Такой поворот событий вызвал у дяди Вити взрыв нервного хохота. И когда до пальцев оставались считанные сантиметры, он, как мужественный человек, выпустил лопату из рук. Та упала ему на ноги. И тут же желтый уж шлепнулся на обнаженные ступни моряка…

Есть такой прыгун Бубка. Он с палкой сигает. О нем еще в газетах пишут… Так вот, о нашем дяде Вите газеты не пишут, но он так прыгнул! Он просвистел в воздухе, как снаряд, и врезался в ворота. Если бы зеваки стояли не у нас под забором, а у дяди Витиных ворот, было бы несколько оглушенных инвалидов. А так, никого не задев, ворота пролетели немножко и брякнулись на дорогу. Только пыль фыркнула!

Тут уж и папа наконец-то выкарабкался из-под штакетника, выхватил у Витьки энциклопедию и, заламывая страницы, открыл на «Змеях». Он несся рядом с удирающей желтой рептилией, кричал, что если не определит вид и класс, то сделает из гадюки чучело, и колотил энциклопедией несчастную по затылку. Бедный уж мчался, совершенно одуревший от постоянных ушибов, не разбирая дороги, пока, наконец, не спрятался в фундаменте сарая… Там, в сырости и тишине, долго, наверно, сидел он, ощупывая хвостом шишки, вздувшиеся на башке от соприкосновения с энциклопедией на букву «зэ».

А потом я упал с дерева: ветка все-таки обломилась. Но я не испугался как-то… Не знаю… Как представил, что сейчас шлепнусь на гадюку, так у меня сразу все страхи пропали. Я упал в клумбу. Клумбы больше нет, потому что я упал точно посередине. Коленки взлетели к ушам. Земляной фонтан окатил меня до макушки. Какое у меня было ощущение? Никакого не было. Сами подумайте: сижу голый, как Миклухо-Маклай, черный от земли, весь в раздавленных георгинах, пахну глиной и цветами, и в голове кто-то лупит ложкой по кастрюле — дзинь… дзинь…

Тут все сбежались, кроме Витьки. Наверно, он понял, что я буду немедленно ему бить лицо за все приключения сразу. Вот только звенеть в голове перестанет и оранжевые круги в глазах расплетутся. Но я не успел отлупить Витьку. Едва все сбежались, как дядя Витя тут же попал в мышеловку. Щелкнуло — и боцман осел на землю, держась за щиколотку. Я сразу понял, почему Витька не приближается. Еще бы! Мы здесь в клумбе всюду мышеловок понаставили. Специально, между прочим, место такое выбрали, где люди не ходят… Представляете, если бы я, выходя из фазы свободного полета, с огромной силой уселся бы на нее? А? Вот это было бы ощущение!

— Когда у акулы, — дядя Витя опустился на корточки и принялся снимать мышеловку с ноги, заведутся глисты, и ее спытають о родственниках, якы не погнушаются поставить ей клизму… («Вот оно, ругательство! — догадался я. — Нужно срочно что-то делать! Запоминать как-то! Ну, или я не знаю… записывать!» У меня даже в голове прояснилось и звенеть перестало.) …так эта мордастая рыба, — продолжил дядя Витя с чувством, — вспомнит о своей внучатой племяннице двоюродной сестры шурина, который… (здесь я пропускаю красивое выражение, конкретно обозначающее тех людей, которые ставят мышеловки боцманам)… а также который при дворе Ее Величества Елизаветы Викторовны, королевы Соединенного Королевства, однажды… (здесь я снова пропускаю описание очень неприятного происшествия, которое случилось с шурином, когда тот ставил клизму лошади одного исторического лица с очень длинной фамилией, которую я, к сожалению, забыл).

Вот такое ругательство… Стало тихо. Лишь жужжали пчелы, которые летели ко мне со всех сторон, думая, что я медосборный, а это пахли налипшие на меня цветы.

— И вы так все время живете? — встряла вдруг Сашка, прижимая к животу пузатую сахарницу с деньгами. — С утра до ночи? Без дозиметра, в земле… Да?

— Да, — поморщился папа, ощупывая мою не разбившуюся голову. — Без дозиметра. И без ума. С утра до ночи. Наш ум в Кисловодске загорает вторую неделю. Минералку хлещет.

— Не впутывайте родственников, — покряхтывая, тяжело разогнулся дядя Витя и принялся зачем-то разглядывать мышеловку на просвет. — У меня странное впечатление, будто я на съемочной площадке очень умного фильма. — Тут дядя Витя выразительно покрутил пальцем у виска и выкинул мышеловку на улицу.

Тотчас над забором возникла раздраженная физиономия прохожего в модной фуражке.

— Может, вам штраф? Вы куда кидаете? — спросила физиономия, обводя нас, грязных, тоскливым взглядом, покрутила пальцем у виска и исчезла.

— Что я говорил? Вот и режиссер! — воскликнул дядя Витя, приглаживая на голове волосы. — Негры, змеи, режиссеры… Кино!

В воздухе витала неопределенная напряженность, когда хочется говорить бред, но никто не знает, с чего начать.

— А вас того… действительно уже снимали в кино? — подтверждая мое наблюдение по поводу бреда, спросила Сашка у дядя Вити. — Или только собираются?

Папа закрыл ладонями уши и принялся ходить вокруг меня. Вернее, вокруг того, что осталось от клумбы. Он ходил, как я не знаю что, но как что-то очень злое. Даже хуже.

— Пре-кра-ти-те! — взмахнув руками, словно собираясь лететь, вскричал отец.

И тут к нам пришла Мария Перевалова. Пришла и тихим стеснительным голосом сказала:

— У меня червяк в выварке. Д-длинный. Как шланг. Представляете? Никто таких еще не видел. Мы не врубились. Тогда Мария объяснила:

— Я стирать собралась, поскольку… ну, немыслимое количество грязного белья накопилось. Понимаете, о чем я говорю? В выварке, в кастрюле такой… Большой такой, эмалированной. Ну, я ее, естественно, открыла, а там полосатый червяк греется. Как хвост… Или шланг. Но с этими… с клыками…

По мере того как рассказ Марии Переваловой приближался к концу, лицо папы приобретало зеленоватый оттенок. И в тот момент, когда студентка сказала, что у червяка клыки, папа сразу стал пунцовым, метнулся к калитке — только сорванная щеколда, рассерженно фырча, ввинтилась в воздух.

— Вы энциклопедию забыли… — запоздало вспомнил дядя Витя, — на букву «зэ».

— Зачем ему? — Мария шмыгнула носом.

— Да он такой человек! — объяснила ей Сашка про папу. — Он для науки. Вы бы видели, как он змею лупил! Да! Правда! Он и вашу сейчас отлупит, не переживайте! Точно! Вот увидите!

Действительно, в следующую секунду за забором Марии Переваловой раздался металлический грохот. А еще секунду спустя в калитке появился запыхавшийся отец.

— Всё! — сказал он и гордо сложил руки на груди.

— Отлупили? — не поверила Мария.

— Всё выбросил к черту! — уточнил гордый папа.

— Что всё? — поперхнулась студентка. — Что выбросил?

— А всё! — радостно объяснил папа. — Червяка выбросил! Белье! Выварку! И вас сейчас вышвырну к чертовой матери! — переходя на крик, взвился папа. — Чтоб вы не шлялись тут, как тень! У нас тоже шланги с клыками! Если вам от этого легче! И негры! Да! И у нас тоже нервы, если вам от этого легче!

Только я не понял, почему это от наших негров и червяков Переваловой должно быть легче, но спросить постеснялся.

— Ясно? — продолжал папа. — А ваша эмалированная, как вы выразились, выварка валяется около вашего клозета. И где-то там ползает любимый ваш червяк! Всё!

Мария стала белая, как киноэкран, когда включают свет в середине фильма. Только ресницы хлопали, и с них сыпалась тушь.

И в этой наступившей ужасной тишине вдруг раздался удивленный голос Сашки:

— Все говорили, что здесь деньги, а здесь пусто. Даже ни рублика.

Мы уставились на Сашку, а та перевернула пузатую сахарницу, открыла крышку и стала трясти. А оттуда действительно не вылетело ни рублика, только замызганная бумажонка. Представляете? Я сразу все понял. Еще никто ничего, а я уже все. Иногда до меня быстро доходит. Ну, думаю, это уже подлость со стороны Витьки — грабить, когда у всех нервы кончились. К черту такие игры, думаю, — и как тресну библиотекаря в левый глаз, без подготовки. Ух, долго я мечтал об этом событии! Со вчерашней ночи. Даже раньше. Ну, думаю, это тебе за Анжелику, маркизу ангелов, а это за негра, ее слугу, а это за истерзанное сердце дядя Вити и его сардинку, а это… Но тут Витька дал мне по скуле. И мы сцепились. Я ему шепчу:

— Отдай деньги! Папу пожалей! А он мне:

— Кто тебя просил грабить?! Я останавливаю игру и приключение!

Как я про приключение услышал, я прямо… я чуть не умер от злости!

Папа принес ведро воды и окатил нас. Расцепились мы, и я сразу хотел всем объяснить, почему я без предупреждения лупил Витьку, а дядя Витя вздохнул и говорит:

— Ну вот, началось помутнение рассудка. Дети всегда раньше реагируют, как более чуткие…

И так как у Марии Переваловой лицо пошло пятнами, специально для нее объяснил:

— У детей организмы более чуткие. — И уже тише: — А сейчас и у нас начнется. Поверьте моему опыту…

Я, если честно, не поверил, но действительно началось. Знаете, какие бывают женские капризы? А я не знал. Теперь знаю. Теперь я буду осмотрительным.

Мария Перевалова нежно улыбнулась и ласково говорит Сашке:

— Деточка, дай, пожалуйста, мне эту забавную штучку.

Деточка отдала. Перевалова повертела сахарницу в руках и говорит:

— С очень большим вкусом сделано. Ручная работа. Восхитительная вещица.

И спокойно так, с улыбочкой ка-ак шваркнет нашу сахарницу об угол дома, только осколки просвистели у виска. У нас с Витькой и у Сашки челюсти отвисли от удивления. А у папы и дяди Вити не отвисли. Вот что значит жизненный опыт! А Мария Перевалова фасонисто цыкнула зубом, как отъявленная хулиганка, а не студентка, преобразилась вся и нахально заявляет:

— Дорогой сосед! Зарубите на своем носу, что за солью вы ко мне больше не приходите! И за спичками. И за таблетками от зубов. Только за цианистым калием приходите. И за мышьяком. И ветка вашей дохлой, кислой сливы делает мне тень, и можете считать, что она уже спиленная. И ваши гнусные куры, которые бегают сейчас в моем саду, можете считать, уже плавают кверху растопырками у меня в супе! И, чтоб вы знали, весь поселок с этой стороны улицы Мичурина называет вас жалким подкаблучником. — И Мария, гордо сложив руки на груди, прислонилась спиной к забору.

Вижу, папа начинает оглядываться, а ружья, к сожалению, под рукой нет. Поэтому он вежливо говорит Марии Переваловой:

— Вы можете так постоять секундочку?

— Хоть три, — отвечает нахальная Перевалова.

— Три не понадобится. Я вас за две застрелю, — говорит папа. И мне: — Макс, тащи немедленно ружье!

Ну, я, конечно, сдрейфил (еще бы, в таком состоянии я вообще людей раньше не видел) и говорю:

— Папа, давайте понимать нервное состояние Марии. А он:

— Я не психиатр! Я наоборот — застреливать собрался!

А Мария Перевалова:

— Так вы Печорин? Что же вы раньше молчали? Вы — герой нашего времени!

Не знаю Печорина, о котором болтала Машка, но наш папа действительно герой — такое терпеть от какой-то там студентки! И тут Витька все хорошо исправил:

— Если вас застрелит папа, — сказал он, — как же вы выйдете замуж, о чем столько лет мечтали? Только-только Петька-радиотехник вам попался, а вас уже убьют! И вы не испытаете семейного счастья. Вы, наверно, думаете, что женихи под заборами валяются? Вы не думайте. Я б на вашем месте дорожил жизнью, поймав неженатого мужчину с хорошей профессией.

Знаете, что тут с Переваловой сделалось? Ка-ак она зарыдает, ка-ак подпрыгнет! И к себе ускакала. И сразу стала ветку нашей сливы отпиливать.

А папа сказал:

— Спасибо, сын, за мужскую выручку. А то поодиночке нас бабы с мухами съедят… — И зачем-то поглядел на Сашку.

А Сашка испугалась и говорит:

— Я не такая.

А папа:

— Конечно, девочка моя… Господи! — И тут из него словно воздух выпустили. Обмяк он как-то и гладит Сашку по голове.

— У меня еще три литра пива в холодильнике, — неожиданно вспомнил дядя Витя.

А папа:

— Неси, а?.

А дядя Витя:

— Хорошо. Только о женщинах…

— Не-не! — замахал руками папа.

А когда все разошлись, я поднял бумажку, которая выпала из сахарницы, а там маминой рукой написано: «Паша, брось чудить. Я деньги положила на сберкнижку, на твое имя. Книжка в комоде, в верхнем ящике, под носовыми глажеными платками. Твоя Наташа».

Ну, тут у меня просто ноги подогнулись. Вот это приключение! Да?

А потом мы сидели на террасе. Не знаю, сколько прошло времени. Никто не считал. Дядя Витя с папой в креслах пили пиво. Витька с фонарем под глазом сидел на табуретке и носком кроссовки гладил пол. Сашка лежала в купальнике на животе, прижавшись щекой к собственной ладони, и слушала шорохи…

Да, вы не забыли? Июль остановился на два дня. Облака в высоком небе толкались пухлыми животами…

— Хорошо, — сказал дядя Витя, поднимая стакан с пивом. Плавленый янтарь, верно, бывает такого же цвета…

А потом полетели курицы. Это Перевалова их ловила и из своего сада через забор в наш двор перекидывала. Ничего летели, но довольно шумно.

— Черт с ними, с птицами, — заметил папа, тоже поднимая стакан.

От нашей речки Самарки прилетел ветер, чистый и немножко прохладный. Именно такой, о котором я мечтаю всю зиму.

— Да, — вспомнил я и вытащил из кармана американский фотоэкспонометр. Тот самый, что года два назад родители подарили Витьке. Они, наивные, надеялись, что Витька станет фотографом или хотя бы кинорежиссером. Но Витька не захотел… Теперь я экспонометр немножечко, незаметно для глаза, расплющил, чтоб стрелка дальше цифры «одиннадцать» не заползала.

— На тебе, Сашка, американский дозиметр. Дарю! От всего сердца.

Витька, конечно, глаза вытаращил, увидев свой прибор в расплющенном виде, но я его вовремя ногой незаметно двинул, чтоб не болтал.

— Какой у вас низкий фон… — вздохнула Сашка, поглядев на шкалу. — Даже не верится.

— Этот Портос! — разгорячился вдруг Витька. — Со своими принципами! У нас бы он пропал со своим мировоззрением. Надо же: дерусь — потому что дерусь! А? Приключение ради приключения! Надо же!

— В наше время только Портос со своей позицией и смог бы выжить, — не согласился папа. — Какое счастье: живу — потому что живу! А? Славно… Процесс нужно замечать. Смысл жизни не в цели, а в самой жизни.

Фыр-р-р! — перелетела через забор очередная курица.

— С точки зрения процесса — пиво тепловатое, — вздохнул дядя Витя и, отмечая приземление очередной курицы, сказал: — Что-то птицы низко полетели… Нэвжэ к дождю?

А папа сказал:

— Года через два она станет детским редактором в каком-нибудь издательстве. Ноголомательница движется в литературу.

— Кому вона ногу зломала? Петьке?

— Не видишь, половина курей… или как?.. кур? охромела? Хоть костыли привязывай.

И ночью действительно был дождь. Я не спал до утра и очень устал. А все получилось как? Конечно, я показал папе выпавшее из разбитой сахарницы письмо. Но это его не очень успокоило. Он сказал, что и кроме денег у нас хватает чего грабить. Тогда Витька очень срочно с грамматическими ошибками наклеил третье письмо: «Мы пИредумали вас грабить. УспАкойтесь. Ваш Друг». И без всякой конспирации положил в наш почтовый ящик. Но папа не заметил грамматических ошибок и к вечеру вынес из дома мебель. Папа сказал, что последнее письмо — это верх цинизма, и что его на такую удочку не поймаешь, и что раз уж суждено быть ограбленным, так хоть чтобы дети не пострадали. А мы как раз пострадали. Надо же было кому-то охранять диван, стиральную машину и телевизор, которые папа оставил у ворот. Мы с Витькой договорились, что вначале буду охранять я, а потом я его разбужу, и он будет охранять до рассвета. Но получилось не совсем так, как договаривались…

По вечерам у нас обычно тихо. Изредка пролетают в клубах пыли одуревшие рокеры на мотоциклах. Но к ночи и они идут на посадку. Тогда слышно, как на дискотеке играет музыка. Ветер, и эхо, и деревья, и разные живые звуки комкают мелодию, отламывают от нее кусочки, расплетают на ниточки и гасят… И громкая дикая песня становится ручной и тихой. Лишенная громкоговорителей и микрофонов, мелодия облизывает крыши домов и листья деревьев, лишь изредка позволяя себе вскрикнуть… И опять вечер утопает в тишине…

Я сидел на диване, укутавшись в одеяло, и слушал. Папа, напившись пива и валерьянки, спокойно спал. Окно светилось только у Витьки, но и он сейчас уснет, дочитав очередной детектив. А я сидел. Деревья и дома на противоположной стороне улицы, постепенно наливаясь чернотой, казались силуэтами на светлом фоне неба. Стоял июль…

— Крек! Крек! — раздался тихий голос. А я знаю, кто это. Читал в «Лесной газете» Бианки. Есть такая толстая книга. Это птица дергач пешком притопала к нам из далекой Африки! Представляете? Я вначале тоже не поверил. Каждую весну пешком из Африки! Невозможно представить. Через границы и моря, обходя большие города…

Потом на западе, там, где светился розовый горизонт, потемнело. И без всякого грома белая ломаная черточка кольнула землю — молния.

Потом пришла Сашка. В одеяле. Я хотел было прогнать ее, но передумал. Все-таки скучно одному, да и если человеку спать не хочется? Пусть сидит.

— Это чем пахнет? — спросила Сашка.

— Это цветами, — принюхался я.

— Это грозой…

И мы опять молчали и сидели. А на западе все гуще кололи землю молнии…

— А я вот иногда страдаю, — сказала Сашка.

Я ее сразу понял, и на душе у меня стало немножечко неуютно.

— Конечно, — задумчиво продолжала Сашка, — как это пришивать кожу на затылке, чтоб морщины с лица растянулись? Это же больно.

На западе тихонько загремело… Подул свежий ветер и опять стих. Потом пришел дядя Витя. Ему тоже не спалось.

— Душно, — сказал он, словно оправдываясь. — Душно, как в Сингапуре. Помню, я там тэж мучился. Помню… — тут дядя Витя замолчал и крепко сжал ладонями лицо. — Но почему-то, помню, там было весело… Почему-то хороша Но душно.

— Еще бы, — тихо сказала Сашка. — В Париже тоже хорошо.

— Не поэтому, — сказал дядя Витя, и я ему поверил. И Сашка тоже, наверно, поверила — такой голос был у дядя Вити.

Потом мимо прошагал Петр-радиотехник. Это он от Переваловой со свидания возвращался. Когда затихли его шаги, Сашка сказала:

— Я не дамся. Пусть свисают.

Дядя Витя не понял, что свисает и откуда, и Сашка ему объяснила, что морщины.

Музыка на дискотеке закончилась…

Потом неожиданно пришла Перевалова. Как будто она каждый день сидела с нами на диване у ворот. Пришла и села. И сказала:

— Это была последняя капля…

Но это были первые капли: по листьям тихо застучал дождь.

— Я выхожу замуж, — сказала Перевалова.

Дядя Витя принес большой кусок целлофана, чтобы укрыть мебель, но дождь, так и не начавшись, кончился. Прошел стороной, над городом. Там полыхали молнии и гремело… А мы еще довольно долго сидели, пока на восточной стороне не стало краснеть… Июль ведь — светает очень рано.

А еще через некоторое время вышел папа. У него опять болел зуб. Теперь уже другой, но тоже от нервов. Он завел машину, и мы с Сашкой напросились с ним…

Пока ему рвали зуб, совсем рассвело. И опять назад с замороженной челюстью мы ехали очень тихо… Папа пооткрывал все окна, чтобы ветер продувал нас насквозь. Асфальт блестел после ночного дождя. Но упрямые поливалки все равно чистили город.

— Это только в нашей стране, — ворчал папа, — и дождь и поливалки.

— Это наша достопримечательность. Пусть. С поливалками как-то спокойнее, — сказала Сашка.

Незамечаемое людьми солнце вставало над городом. Тополя напоминали кисти, перевернутые вверх мазилками… Сами мазилки наполовину окунулись в желтую краску: так испачкали их солнечные лучи. И дышалось легко… И было зябко от утреннего ветерка.

— А какой номер у нашей машины? — спросила Сашка.

— Двадцать один — сорок три, — сказал я.

— Это славно, — обрадовалась Сашка, — а то я все время играю в номера. К примеру, какой такой год можно составить из номера? Вот из вашего можно, не напрягаясь, составить 2143-й год, и я сразу сомневаюсь, что доживу. А вот в 1432-м году меня еще не было. А если бы у нас в номере была девятка или нолик, можно было бы составить пореальнее какой-нибудь годик. Например, 2043-й. Его бы я, наверно, застала на земле.

— А вдруг и тот застанешь? Далекий? — спросил я. — Ты вот не знаешь, а Витька назначил тебя последним свидетелем. А по всем правилам последние свидетели живут значительно дольше всех. Чтоб потом вынырнуть откуда-нибудь из тумана и всем все рассказать. Ясно?

— Да-а… — протянула задумчиво Сашка. — Я бы как свидетель рассказала бы… Представляете, в 2143-м году уже никто не вспомнит, откуда под Славутичем взялся такой шикарный, самый большой в мире, самый прекрасный заповедник. Это сейчас там радиация и людей нет. Поэтому в безлюдье все и сохранится. А представляете, какой сад там будет, когда радиация исчезнет? Исчезнет же она когда-нибудь?! А для будущих людей сохранятся зайцы. И лоси. И цветы. И вообще всё! — всплеснула руками Сашка.

— Какие у тебя мысли кошмарненькие, — прошептал папа.

А наш город, чистый и сверкающий, как новенькая игрушка, разворачивался перед нами. И очень хотелось свернуть такой город в трубочку и унести с собой, чтоб затем в любое время гулять по нему, сколько твоей душе пожелается. Просыпайтесь, и вы сами увидите, что я не вру. Особенно сегодня, когда июль остановился на пару дней. И по ночам идут дожди. И полыхают зарницы. И тонкие белые молнии колют землю. Просыпайтесь…

А еще я подумал, что когда я буду уезжать куда-нибудь далеко, то возвращаться домой нужно будет обязательно утром. Чтоб приближаться к дому по красоте…

А еще мне почему-то не хотелось спать, хоть я всю ночь прокуковал, только от утренней прохлады было зябко… Вот.