Пристрастие к смерти

Книга вторая Родня

Покинув церковь, Дэлглиш ненадолго заехал в Скотленд-Ярд, чтобы взять дела Терезы Нолан и Дайаны Траверс, так что на Камден-Хилл-сквер, 62, он попал только во второй половине дня. С собой он захватил Кейт, оставив Массингема присматривать за окончанием осмотра в церкви. Кейт сообщила ему, что в настоящее время в доме находятся только женщины, и он счел правильным, чтобы с ним была женщина, тем более что именно Кейт первой сообщила им о смерти сэра Пола. Он догадывался, что Массингему такое решение не понравится. Первые собеседования с родственниками чрезвычайно важны, и Массингем наверняка хотел на них присутствовать. Он относился к Кейт Мискин лояльно и честно, потому что уважал ее как детектива, – именно это от него и требовалось. Но Дэлглиш знал, что Массингем все еще отчасти тосковал о временах, когда женщины-полицейские довольствовались тем, что искали пропавших детей, беглых женщин-заключенных, перевоспитывали проституток, утешали родственников, потерявших близких, и, если уж им очень хотелось пощекотать себе нервы и принять участие в расследовании, находили себе подходящее применение, занимаясь шалостями малолетних правонарушителей. От него Дэлглиш услышал и еще один аргумент: из-за претензий женщин-полицейских на равный статус и равные возможности теперь, когда их разрешено выдвигать на переднюю линию при столкновении с бунтовщиками, подставлять под взрывы самодельных бомб, свистящие камни, а в последнее время и пули, работа их коллег-мужчин сильно осложнилась. С точки зрения Массингема, инстинкт защитника женщины, проявляющийся в момент серьезной опасности, был неискореним в мужчине, и, если бы это было не так, наш мир стал бы много хуже. Насколько понимал Дэлглиш, Массингем нехотя отдавал должное Кейт, которая не испытала позывов к рвоте при виде окровавленных трупов в церкви Святого Матфея, но нравиться она ему от этого больше не стала.

Дэлглиш знал, что в доме нет полицейского, – леди Урсула тактично, но твердо отказалась от его услуг. Кейт процитировала ее слова: «Вы ведь не предполагаете, что убийца, если он существует, обратит теперь свое внимание на остальных членов семьи? А раз так, не вижу необходимости в полицейской защите. Не сомневаюсь, что вы найдете лучшее применение своим сотрудникам, а я предпочитаю, чтобы у меня в холле никто не сидел как судебный пристав».

Она также настояла на том, что сама сообщит о случившемся снохе и экономке. Кейт, таким образом, лишилась возможности понаблюдать за чьей бы то ни было, кроме самой леди Урсулы, реакцией на смерть сэра Пола Бероуна.

Площадь Камден-Хилл покоилась в своей послеполуденной тишине словно оазис живой природы и георгианского изящества, вырастающий посреди нескончаемого скрежета и рева Холланд-Парк-авеню. Утренний туман рассеялся, и переменчивое солнце сверкало на листьях, которые лишь начинали желтеть и при отсутствии ветра тяжелыми от влаги ошметками неподвижно свисали с деревьев. Дэлглиш не помнил, когда в последний раз видел дом Бероуна. Он жил на высоком берегу Темзы на самой окраине города и в этой части Лондона бывал редко. Но дом, один из немногих образцов жилой архитектуры сэра Джона Соуна, воспроизводился в стольких книгах о знаменитых зданиях столицы, что его элегантная эксцентрика была ему знакома так, словно он постоянно ходил по здешним улицам и площадям. Традиционные георгианские дома, выстроившиеся в ряд по обе стороны от него, были такими же высокими, но неоклассический фасад, сложенный преимущественно из известняка, будучи неотделим от них, в то же время доминировал над ними и над всей площадью и выглядел почти высокомерно уникальным.

Дэлглиш с минуту смотрел на него, подняв голову, Кейт молча стояла рядом. Вдоль третьего этажа фасада располагались три очень высоких фигурных окна, изначально, как он догадывался, представлявших собой открытую лоджию, впоследствии застекленную и окаймленную низкой каменной балюстрадой. Между окнами, поднятые на несуразных консолях, выглядевших скорее готическими, нежели неоклассическими, были установлены каменные кариатиды, чьи летящие линии, усиленные типично соуновскими пилястрами по углам здания, влекли взгляд вверх, мимо квадратных окон четвертого этажа к пятому, облицованному кирпичом, и наконец к венчающей все строение каменной балюстраде с рядом лепных изогнутых раковин. Пока он стоял, созерцая дом и не решаясь нарушить его покой, вдруг наступил миг неправдоподобной тишины, в которой, казалось, стих даже отдаленный рев машин на соседней улице, и ему представилось, будто время остановилось и два образа – сияющий фасад дома и грязная, забрызганная кровью комнатенка в Паддингтоне – застыли в воздухе, а затем растаяли, окрасив камни кровавыми пятнами, а кариатиды оплавились и стекли на землю красными струями. Потом светофоры переключились на зеленый свет, автомобильный поток двинулся снова, время возобновило свой бег, дом стоял незапятнанный, бледный в своем первозданном безмолвии. У Дэлглиша не было ощущения, что за ними наблюдают, что где-то за этими стенами и окнами, посверкивающими в переменчивом солнечном свете, есть люди, ждущие его в волнении, печали, а может, и в страхе. Даже когда он позвонил в дверь, прошло не меньше двух минут, прежде чем та отворилась и он оказался лицом к лицу с женщиной – Ивлин Мэтлок, как он догадался.

На вид ближе к сорока, она была удивительно некрасива. Дэлглишу даже пришло в голову, что теперь такую редко встретишь. Маленький острый нос, вдавленный между мясистыми щеками, на которых виднелись рваные синие прожилки вен, скорее подчеркнутые, чем скрытые пудрой. Строго поджатые губы над немного скошенным подбородком, начинавшим уже обвисать и обнаруживавшим признаки своего растущего двойника. Волосы с неумело сделанным перманентом были гладко зачесаны назад на висках, но пышно, как у пуделя, курчавились над высоким лбом на эдвардианский манер. Однако когда она посторонилась, чтобы пропустить их, Дэлглиш заметил, что запястья и щиколотки у нее тонкие и изящные, и это совершенно не вязалось с крепким коренастым телом и тяжелой грудью, выглядевшей почти чувственно под блузкой с высоким воротом. Он вспомнил, что рассказывал ему о ней Пол Бероун. Это была та самая женщина, отца которой он столь неудачно защищал. Это ей он дал кров и считал, что она абсолютно ему предана. Если это и правда, то она с исключительным стоицизмом скрывала свою скорбь о нем. Офицер полиции – все равно что врач, разъезжающий по вызовам, подумалось ему. Эмоции, с которыми его встречают, не назовешь обычными. Дэлглиш привык видеть облегчение, опасение, неприязнь, даже ненависть, но сейчас, на какой-то миг, он ясно различил в ее глазах неприкрытый страх. Страх почти сразу же исчез, сменившись чем-то вроде напускного и чуточку воинственного безразличия, но он успел его заметить. Повернувшись к ним спиной, женщина сказала:

– Леди Урсула ждет вас, коммандер. Пожалуйста, следуйте за мной.

Слова были произнесены высоким, несколько натянутым голосом, со сдержанной властностью старшей медсестры, встречающей больного, от которого она не ждет ничего, кроме неприятностей. Миновав передний вестибюль, они оказались под сенью парящего в вышине купола внутреннего вестибюля и увидели слева изящную чугунную балюстраду консольной каменной лестницы, напоминавшую занавеску из черного кружева. Мисс Мэтлок открыла двойную дверь справа и, отступив, пропустила их внутрь.

– Если соблаговолите подождать здесь, я доложу леди Урсуле, что вы прибыли.

Помещение, в котором они очутились, тянулось по всей длине здания и, очевидно, служило одновременно парадной столовой и библиотекой. Оно было очень светлым. Из двух высоких арочных окон напротив двери открывался вид на прямоугольник сада, а огромная стеклянная панель в глубине выходила на каменную стену с тремя нишами. В каждой из них стояла мраморная статуя: обнаженная Венера, одной рукой стыдливо прикрывающая «венерин бугорок», другой – левый сосок; еще одна женская фигура, полузадрапированная покрывалом, с венком из цветов на голове; а между ними – Аполлон с лирой и в лавровом венке. Комнату делил на две части искусственный простенок, составленный из книжных шкафов красного дерева со стеклянными дверцами, над которым возвышалось навершие из трех полукруглых арок, украшенное резьбой в зеленых и золотистых тонах. Высокие книжные шкафы занимали все стены библиотеки, стояли между окнами, и каждый был увенчан мраморным бюстом. Фолианты, переплетенные в зеленую кожу и тисненные золотом, были одинаковы по размеру и встраивались в полки настолько точно, что создавался эффект скорее иллюзорно-перспективной живописи, чем реальной библиотеки. Между полками и в нишах над ними висели зеркала, бесконечно отражавшие пышное великолепие комнаты и создававшие перспективу повторяющихся расписных потолков, кожаных переплетов, мраморных бюстов, полированного красного дерева и стекла. Было трудно себе представить, что эту комнату используют как столовую или в каком-то ином качестве, а не исключительно для того, чтобы в восхищении созерцать романтическую одержимость архитектора пространственными сюрпризами. Овальный обеденный стол стоял у дальнего окна, но был занят макетом дома на низком постаменте, выставленном как в музее; восемь стульев с высокими спинками выстроились вдоль стен. Над мраморным камином висел портрет баронета, заказавшего проект дома. Изящная утонченность полотна из Национальной портретной галереи, претерпев метаморфозу, в этой работе обернулась более простодушной мастеровитостью, свойственной девятнадцатому веку, но над безупречно повязанным галстуком все так же безошибочно узнаваемы были фамильные высокомерные черты. Глядя на портрет, Дэлглиш произнес:

– Леди Урсула… Как там она сказала? Напомните-ка мне, Кейт.

– Она сказала: «После первой смерти других уже не существует». Прозвучало как цитата.

– Это и есть цитата, – подтвердил он без дальнейших уточнений. – Ее старший сын был убит в Северной Ирландии. Вам нравится эта комната?

– Если бы мне захотелось почитать в тишине, я бы предпочла Кенсингтонскую публичную библиотеку. Эта комната предназначена скорее для того, чтобы производить эффект, чем для практического использования, вам не кажется? Странная идея – совместить библиотеку со столовой. Но думаю, по-своему комната великолепна. Не слишком уютна, правда. Интересно, кого-нибудь когда-нибудь убивали из-за дома?

Для Кейт это была длинная речь.

– Не могу припомнить такого дела. Но это был бы более рациональный мотив, чем убийство из-за человека: меньше риск разочароваться впоследствии.

– И меньше шансов испытать предательство, сэр.

В дверях возникла мисс Мэтлок.

– Леди Урсула готова принять вас, – произнесла она официально-холодно. – Ее гостиная – на пятом этаже, но у нас есть лифт. Прошу следовать за мной.

Их можно было бы принять за супругов – соискателей на незначительные должности в домашнем хозяйстве, едва ли имеющих шанс их получить. Лифт представлял собой изящную позолоченную птичью клетку, которая в гнетущей тишине медленно вознесла их на верхний этаж. Когда клетка, дернувшись напоследок, остановилась, они очутились в узком коридоре, пол которого был покрыт ковром. Мисс Мэтлок открыла дверь прямо напротив лифта, доложила:

– Коммандер Дэлглиш и мисс Мискин прибыли, леди Урсула, – и, не дожидаясь, пока те войдут, удалилась.

Только теперь, войдя в гостиную леди Урсулы, Дэлглиш впервые ощутил, что находится в частном доме, потому что это была комната, которую хозяйка обустроила специально для себя. В двух окнах, высоких, идеально пропорциональных, разделенных рамами на двенадцать секций каждое, виднелось лишь небо в изящном обрамлении кружевного плетения верхних древесных веток, так что узкая длинная комната была полна света. Леди Урсула сидела, выпрямившись, справа от камина, спиной к окну.

К креслу была прислонена эбеновая трость с золотым набалдашником. Леди Урсула не встала, но протянула Дэлглишу руку, когда Кейт представила его. Ее рукопожатие оказалось на удивление крепким, но ощущение было таким, будто он на миг сжал в ладони собранные в сухой замшевый мешочек разрозненные кости. На Кейт хозяйка, коротко кивнув, бросила лишь беглый взгляд, который можно было истолковать как знак благодарности или одобрения, и сказала:

– Пожалуйста, садитесь. Если инспектор Мискин собирается делать записи, ей, наверное, будет удобнее устроиться у окна. А вы, коммандер, если не возражаете, садитесь напротив меня.

Ее манера речи была именно такой, какой ожидал Дэлглиш: с легким оттенком аристократической надменности, в которой говорящий зачастую даже не отдает себе отчета. Сейчас эта манера казалась несколько искусственной, словно леди Урсула старалась ничем не выдать дрожь ни в голосе, ни в мышцах и, собрав все силы, придать голосу строго рассчитанные каденции. Тем не менее это был очень красивый голос. Глядя на леди Урсулу, сидевшую напротив с безупречно прямой спиной, Дэлглиш, однако, отметил, что кресло ее было инвалидным: в подлокотнике виднелась кнопка, позволявшая поднимать сиденье, когда хозяйке требовалась помощь, чтобы встать. Это современное функциональное приспособление вносило дисгармонию в общий вид комнаты, вся остальная мебель которой принадлежала восемнадцатому веку: два кресла с вышитыми сиденьями, пембрукский стол и бюро, являвшие собой прекрасные образцы мебели той эпохи, – все было стратегически расставлено так, чтобы в случае необходимости служить цепочкой опор на болезненном пути хозяйки к двери и в то же время производить впечатление антикварного магазина, якобы небрежно набитого сокровищами. Это была комната старой женщины, и, помимо запаха воска и легкого летнего аромата сухих цветочных лепестков, наполнявших вазу на пембрукском столе, чувствительный нос Дэлглиша уловил едва заметный кисловатый дух старости. Их глаза встретились и задержались друг на друге. Ее были до сих пор прекрасны – огромные, красиво посаженные, обрамленные густыми ресницами. Некогда именно в них наверняка сосредоточивалась главная притягательная сила ее красоты, и, хотя теперь они запали и потускнели, в них по-прежнему светился незаурядный ум. Вся кожа от высоких выступающих скул до подбородка была изборождена глубокими морщинами. Словно кто-то натянул ладонями сухую тонкую кожу так, что под ней зловеще угадывались очертания черепа. Плотно прилегающие к голове непропорционально большие уши казались чужеродными наростами. В молодости она, наверное, прикрывала их волосами. Сейчас волосы были зачесаны назад и собраны в высокий тугой валик, что делало ее лишенное всякого макияжа лицо голым, – лицо человека, готового к действию. На ней были черные брюки и блуза из тонкой серой шерсти с длинными рукавами, подпоясанная ремешком и застегнутая под самое горло. Ноги, обутые в широкие черные туфли с перепонками, в своей неподвижности казались приклеенными к ковру. На столике справа от кресла лежала книга в бумажной обложке. Дэлглиш заметил, что это была «Обязательная литература» Филиппа Ларкина. Леди Урсула накрыла книгу рукой и сказала:

– Мистер Ларкин пишет: «Не подлежит сомнению, что идея стихотворения и какой-то его фрагмент или хотя бы строка приходят к автору одновременно». Вы с этим согласны, коммандер?

– Да, леди Урсула, согласен, пожалуй. Стихотворение начинается с поэзии, а не с идеи.

Он ничем не выдал своего удивления ее вопросом, потому что знал: шок, горе, травма по-разному воздействуют на людей, так что если такое странное начало облегчало ей дальнейший разговор, ему нетрудно скрыть свое нетерпение.

– Быть поэтом и библиотекарем если и необычно, то не так уж удивительно, но быть поэтом и полицейским представляется мне явлением эксцентричным, почти извращением.

– Вы считаете, что поэзия враждебна разоблачению или разоблачение – поэзии? – поинтересовался Дэлглиш.

– О, разумеется, последнее. Что, если муза настигнет… нет, это неверное слово, – если муза посетит вас в разгар расследования? Хотя, насколько я помню, коммандер, ваша муза в последние годы стала вас избегать, – заметила она и добавила с легкой иронией: – К нашему величайшему сожалению.

– Такого пока еще не случалось, – ответил он. – Вероятно, человеческий ум устроен так, что может одновременно осваивать лишь один опыт.

– А поэзия, конечно, весьма напряженный опыт?

– Один из самых напряженных.

Внезапно она ему улыбнулась, и улыбка озарила ее лицо почти интимной доверительностью, словно они были давними спарринг-партнерами.

– Вы должны меня извинить. Подвергаться допросу следователя – дело для меня новое. Если существует уместная в таких случаях форма диалога, то я ее еще не нашла. В любом случае благодарю, что не стали обременять меня выражением сочувствия. На своем веку мне довелось получать слишком много официальных соболезнований. Они всегда казались мне либо нескромными, либо неискренними.

«Интересно, – подумал Дэлглиш, – что бы она ответила, если бы я сказал: «Я знал вашего сына. Не то чтобы близко, но знал. Согласен, что вы не нуждаетесь в моих соболезнованиях, но если бы мне удалось найти нужные слова, они не были бы неискренними»?»

– Инспектор Мискин сообщила мне печальную новость с тактом и пониманием, за которые я ей благодарна. Но она, разумеется, не могла или не захотела сказать что-либо сверх того, что мой сын мертв и что на его теле имеются определенного рода раны. Как он умер, коммандер?

– У него было перерезано горло, леди Урсула. – Смягчить суровую реальность факта возможным не представлялось. Дэлглиш добавил: – С ним был бродяга Харри Мак, он умер так же.

Почему ему показалось важным упомянуть о Харри Маке, Дэлглиш и сам не знал. Бедняга Харри вопреки своим принципам и помимо воли стал публичной персоной в силу демократичности смерти – окоченевшему телу Харри уделили куда больше внимания, чем оно когда-либо получало при жизни.

– А оружие? – спросила леди Урсула.

– Окровавленная бритва – судя по всему, его собственная – лежала неподалеку от правой руки вашего сына. Предстоит провести массу судебно-медицинских экспертиз, но я предполагаю, что именно эта бритва окажется орудием убийства.

– А дверь в церковь – ну, в ризницу или где там он находился, – она была открыта?

– Мисс Уортон, которая обнаружила тела, придя туда вместе с маленьким мальчиком, говорит, что нашла ее незапертой.

– Вы рассматриваете это как самоубийство?

– Бродяга, Харри Мак, себя не убивал. По моим предварительным соображениям, ваш сын – тоже. Больше я пока ничего не могу вам сказать, следует дождаться результатов вскрытия и анализов. В настоящий момент я склонен предполагать двойное убийство.

– Понятно. Благодарю за откровенность.

– Есть вопросы, которые я вынужден вам задать, – сказал Дэлглиш. – Если вы сейчас не готовы ответить на них, я могу заехать позже, но, конечно же, очень важно, чтобы времени было потеряно как можно меньше.

– Я бы предпочла, чтобы оно вовсе не было потеряно, коммандер. Два ваших вопроса я могу предугадать. У меня нет оснований подозревать, что мой сын замышлял добровольный уход из жизни, и, насколько я знаю, у него не было врагов.

– Для политика это весьма необычно, должен сказать.

– Очевидно, у него были политические противники. Не сомневаюсь, что некоторое количество их имелось даже в его собственной партии. Но ни один из них, насколько я знаю, не является маньяком-убийцей. А террористы, как известно, предпочитают бомбы и пистолеты, а не бритвы своих жертв. Простите, коммандер, если я утверждаю очевидное, но не вероятнее ли предположить, что кто-то неизвестный – бродяга, психопат, случайный грабитель – убил и его, и этого Харри Мака?

– Это одна из версий, которые мы рассматриваем, леди Урсула, – согласился Дэлглиш и спросил: – Когда вы в последний раз видели вашего сына?

– Вчера утром, в восемь часов, когда он принес мне сюда завтрак. Он всегда так делал – безусловно, желая убедиться, что я благополучно пережила еще одну ночь.

– Говорил ли он вам тогда или прежде, что снова собирается посетить церковь Святого Матфея?

– Нет. Мы не обсуждали его планы на день, только мои, а они, полагаю, для вас едва ли представляют интерес.

– Было бы важно знать, кто в какое время находился здесь, в доме, в течение дня. Зная ваш распорядок, нам будет проще это установить.

Он не стал вдаваться в дальнейшие объяснения, а она – спрашивать.

– Моя педикюрша миссис Бимиш приехала в половине одиннадцатого. Она всегда обслуживает меня дома. С ней я пробыла около часа. Потом меня отвезли на машине в университетский женский клуб: я была приглашена на ленч с миссис Чарлз Блейни. После ленча мы отправились на Бонд-стрит, в галерею Эгню, посмотреть акварели, которые ее заинтересовали. Потом мы вместе выпили чаю в «Савое», и я подвезла миссис Блейни к ее дому в Челси, прежде чем вернуться сюда около половины шестого. Я попросила мисс Мэтлок принести мне супа в термосе и бутербродов с копченой лососиной в шесть часов. Когда она все это принесла, я сказала, чтобы меня больше не беспокоили. Ленч, выставка… все это утомило меня больше, чем я ожидала. Весь вечер я провела за чтением и вызвала мисс Мэтлок помочь мне лечь в постель незадолго до одиннадцати.

– Видели ли вы в течение дня кого-нибудь еще из домочадцев, кроме вашего сына, мисс Мэтлок и шофера?

– Я мимолетно встретилась со своей снохой, когда рано утром заглянула в библиотеку. Вы считаете, что это относится к делу, коммандер?

– До тех пор пока мы не узнаем, как умер ваш сын, нельзя сказать, что относится, а что не относится к делу. Кто-нибудь из других обитателей дома знал, что сэр Пол снова собирался посетить церковь Святого Матфея вчера вечером?

– У меня не было случая поинтересоваться, но не думаю, чтобы кто-нибудь это знал. Вы, безусловно, спросите их об этом сами. У нас очень небольшой штат прислуги. Ивлин Мэтлок, с которой вы уже встречались, – экономка. Еще есть Гордон Холлиуэлл. Он бывший сержант королевской гвардии, служил у моего старшего сына. Сам он скорее всего отрекомендовался бы как шофер и мастер на все руки. Сюда он приехал немногим более пяти лет назад, до того как был убит Хьюго, с тех пор так и живет.

– Он возил вашего сына?

– Редко. У Пола, разумеется, была министерская машина до его отставки, в иных случаях он сам садился за руль. Холлиуэлл почти каждый день возит меня и иногда мою сноху. У него квартира над гаражом. Но чтобы услышать то, что может открыть вам он, придется подождать, коммандер. Сегодня у него выходной.

– Когда он уехал, леди Урсула?

– Либо очень поздно вечером вчера, либо очень рано утром сегодня. Он обычно так поступает. Где он находится, я понятия не имею; никогда не расспрашиваю прислугу о ее частной жизни. Если новость о смерти моего сына сообщат по радио сегодня вечером – а я думаю, так и будет, – он, несомненно, вернется пораньше. Так или иначе, он всегда возвращается до одиннадцати. Кстати, я разговаривала с ним по внутреннему телефону вчера вскоре после восьми часов и потом еще раз примерно в четверть десятого. Кроме Холлиуэлла, в доме бывает еще только один человек из обслуживающего персонала – миссис Айрис Миннз, она приходит четыре раза в неделю делать общую уборку. Мисс Мэтлок может сообщить вам ее адрес.

– То, что пережил ваш сын в ризнице Святого Матфея… он говорил с вами об этом? – спросил Дэлглиш.

– Нет. Он не мог ожидать, что подобный сюжет вызовет у меня благожелательный интерес. Я перестала быть религиозным человеком после 1918 года. Сомневаюсь, что я им когда-либо вообще была. А мистицизм в особенности кажется мне таким же бессмысленным, как музыка для человека, лишенного слуха. Я допускаю, разумеется, что люди переживают некие необъяснимые состояния, но полагаю, что тому есть физические и психологические причины – переутомление, трудности среднего возраста либо потребность найти смысл существования. Мне подобные искания всегда представлялись бесплодными.

– Ваш сын тоже находил их бесплодными?

– Пока это с ним не случилось, я бы условно определила его как типичного англиканца. Подозреваю, что религиозные учреждения служили ему скорее для напоминания об основных добродетелях, для подтверждения собственной идентичности, а также давали возможность передохнуть и подумать, не опасаясь, что ему помешают. Как большинству англиканцев – представителей высшего класса, ему идея воплощения, наверное, стала бы понятнее, если бы Бог явился творениям своим в облике английского джентльмена восемнадцатого века. Но, опять же как большинство представителей его класса, он преодолел это небольшое затруднение, самостоятельно перекроив его образ под английского джентльмена восемнадцатого века. То, что он пережил – как предполагается – в той церкви, необъяснимо, и, надо отдать ему должное, он не пытался это объяснить, по крайней мере мне. Надеюсь, вы не ожидаете, что я стану это обсуждать. Сюжет нежелательный и, конечно же, не имеет никакого отношения к его смерти.

Это была длинная речь, и Дэлглиш видел, что она ее утомила. Но не может же она быть настолько наивной, подумал он; его удивило, что леди Урсула ожидала, будто он поверит в такую ее наивность.

– Когда человек круто меняет всю свою жизнь, – сказал он, – и меньше чем через неделю после этого умирает – а возможно, его убивают, – это может иметь значение, во всяком случае, для нашего расследования.

– О да, для расследования это имеет значение, не сомневаюсь. Мало что из частных подробностей жизни нашей семьи останется вне рамок вашего расследования, коммандер.

Он заметил, что в последние несколько секунд силы стали стремительно ее покидать. Тело словно уменьшилось в размерах, съежилось в огромном кресле, и шишковатые руки, покоившиеся на подлокотниках, начали мелко дрожать. Но он подавил в себе сочувствие, так же как она подавляла проявления своего горя. Оставались вопросы, которые он обязан был задать, и ему не впервые приходилось извлекать выгоду из усталости или отчаяния допрашиваемого. Наклонившись, он достал из кейса полуобгоревший ежедневник, упакованный в прозрачную защитную пленку.

– Это было исследовано на предмет поисков отпечатков пальцев, – сообщил он. – В свое время нам будет необходимо проверить, какие из них принадлежат тем людям, которые имели право прикасаться к ежедневнику: самому сэру Полу, вам, вашим домочадцам. А пока я хотел бы, чтобы вы подтвердили, что это действительно ежедневник сэра Пола. Было бы лучше, если бы вы смогли это сделать, не распаковывая его.

Она взяла у него пакет и, положив на колени, несколько секунд безмолвно и совершенно неподвижно смотрела на него – Дэлглишу показалось, что она не желает встречаться с ним глазами, – потом сказала:

– Да, это его ежедневник. Но он, разумеется, не представляет никакого интереса – всего лишь памятки о намеченных встречах. Мой сын был не из тех, кто ведет дневники.

– В таком случае странно, что он – если это был он – захотел его сжечь, – возразил Дэлглиш. – И еще одна странность: верхняя половина последней страницы была оторвана. Это страница, на которой напечатан прошлогодний календарь и календарь 1986 года. Не могли бы вы вспомнить, что еще – если было что-то еще – содержалось на этой странице, леди Урсула?

– Не припоминаю, чтобы я вообще когда-нибудь видела эту страницу.

– А можете вспомнить, когда и где вы в последний раз видели сам ежедневник?

– Боюсь, это из разряда тех мелочей, которые я не в состоянии запомнить. У вас еще есть вопросы, коммандер? Если есть, но они не срочные, нельзя ли подождать с ними до тех пор, пока вы не будете уверены, что действительно расследуете убийство?

– Мы уже уверены в этом, леди Урсула: Харри Мак, без сомнения, был убит, – напомнил Дэлглиш.

Она ничего на это не ответила, и с минуту они сидели молча лицом друг к другу. Потом она подняла на него свои огромные серые глаза, и ему показалось, что он различил в них смесь мимолетных чувств: решимости, мольбы, вызова.

– Боюсь, я отнял у вас слишком много времени и утомил вас, – извинился Дэлглиш. – Остался только один вопрос. Можете ли вы что-нибудь рассказать о двух молодых женщинах, которые умерли вскоре после того, как перестали работать в этом доме, – о Терезе Нолан и Дайане Траверс?

Если вид полуобгоревшего ежедневника глубоко потряс ее, то этот вопрос она «взяла с первой попытки», спокойно ответив:

– Очень немногое, боюсь. Не сомневаюсь, что большей частью вы и сами все это уже знаете. Тереза Нолан была тактичной, заботливой сиделкой и способной, хотя, думаю, не очень умной молодой женщиной. Ее наняли ночной сиделкой второго мая, после того как у меня случилось ущемление седалищного нерва; она оставалась здесь до четырнадцатого июня. В доме у нее имелась своя комната, но рабочими были лишь ночные часы. Полагаю, вы знаете, что отсюда она перешла в клинику для будущих матерей в Хэмпстеде. Допускаю, что забеременела она, вероятно, когда еще работала здесь, но могу вас заверить, что никто из обитателей дома не несет за это никакой ответственности. Беременность не входит в число профессиональных рисков сиделок, присматривающих за восьмидесятидвухлетней женщиной, страдающей артритом. О Дайане Траверс я знаю и того меньше. Судя по всему, она была безработной актрисой, которая на период простоя – кажется, такой эвфемизм принято употреблять в театральных кругах – решила наняться в прислуги. Она пришла в наш дом по объявлению, которое мисс Мэтлок разместила в витрине местного газетного киоска, и была принята на место уборщицы, которое у нас незадолго до того освободилось.

– Посоветовавшись с вами, леди Урсула?

– Едва ли это дело, требующее согласования со мной; она и не советовалась. Я, конечно, догадываюсь, почему вы интересуетесь обеими этими женщинами. Кое-кто из моих друзей счел своей обязанностью прислать мне вырезки из «Патерностер ревю». Меня удивляет, что полиция утруждает себя тем, что, безусловно, является не более чем дешевой и злобной журналистской уткой. Это вряд ли может иметь отношение к смерти моего сына. Если это все, коммандер, может быть, вы хотите теперь повидать мою сноху? Нет, не трудитесь звонить. Лучше я сама отведу вас вниз. И я прекрасно могу обойтись без вашей помощи.

Она нажала кнопку на подлокотнике, и сиденье медленно поползло вверх. Ей понадобился всего один миг, чтобы восстановить равновесие.

– Прежде чем вы встретитесь с моей снохой, – сказала она, – я, видимо, должна кое о чем вас предупредить. Вероятно, вам покажется, что она горюет меньше, чем следовало бы. Это потому, что она лишена воображения. Если бы тело моего сына довелось найти ей самой, она была бы глубоко потрясена и безутешна настолько, что едва ли могла бы сейчас с вами говорить. Но ей трудно представить себе то, чего не видели ее глаза. Говорю это только справедливости ради.

Дэлглиш кивнул, но ничего не сказал, отметив про себя, однако, что это была первая допущенная ею ошибка. Подтекст высказывания был ясен, но было бы мудрее с ее стороны не касаться его вовсе.

2

Он наблюдал, как она собирается с духом, чтобы сделать первый шаг, и готовится к неизбежной боли, но не сделал ни малейшей попытки помочь ей, ибо знал, что любой жест покажется ей столь же дерзким, сколь и нежелательным; Кейт, как всегда чуткая к невысказанной команде, закрыв блокнот, тоже ждала в настороженном молчании. Леди Урсула медленно двинулась к двери, поддерживая равновесие с помощью трости. Рука, опиравшаяся на золотой набалдашник, дрожала, вены вздулись на ней, словно веревки. Дэлглиш и Кейт неторопливо последовали за ней в коридор, затянутый ковровой дорожкой, а оттуда – в лифт. В его элегантном интерьере едва хватало места для троих, и рука Дэлглиша невольно касалась руки леди Урсулы. Даже сквозь твид своего рукава он ощущал ее хрупкость и нескончаемую мелкую дрожь. Он прекрасно понимал, в каком чудовищном напряжении она пребывает, и гадал, сколько еще она выдержит не срываясь и входит ли в его обязанности позаботиться о том, чтобы она сорвалась. Пока лифт медленно полз на два этажа вниз, он понял, что она знает о нем все так же хорошо, как он – о ней, и видит в нем врага.

Леди Урсула провела их в гостиную. Эту комнату Пол Бероун тоже непременно показал бы ему; на миг у Дэлглиша возникло ощущение, что рядом с ним стоит сам покойный, а не его мать. Три высоких фигурных окна, красиво задрапированные шторами, открывали вид на садовые деревья, которые выглядели нереально, как плоский тканый ковер с узором из бесконечного плетения зеленых и золотых нитей. Комната с потолком, богато украшенным росписью, в которой смешались классические и готические мотивы, не была загромождена мебелью, и в ее воздухе царила неподвижная, меланхолическая атмосфера редко посещаемого загородного дома, пропитанная запахами высушенных цветов и мебельного воска. Дэлглиш почти ожидал увидеть протянутый белый шнур, ограничивающий зону, куда туристам вход воспрещен.

Потерявшая сына мать скорее всего по собственной воле решила побеседовать с ним наедине. Вдова же позаботилась о том, чтобы в его присутствии ее утешали и защищали врач и адвокат. Леди Урсула коротко представила всех друг другу и сразу же вышла. Дэлглишу и Кэт пришлось, ступая по ковру, самим пересекать комнату, чтобы приблизиться к авансцене, выглядевшей нарочито, как живая картина. Барбара Бероун сидела в кресле с высокой спинкой справа от камина. Напротив нее, подавшись вперед на стуле, расположился адвокат Энтони Фаррелл. Рядом с ней, держа руку на ее запястье, стоял доктор. Именно он заговорил первым:

– Я сейчас покидаю вас, леди Бероун, но вечером загляну снова, часов в шесть, если вам удобно, и мы попытаемся сделать так, чтобы вы поспали этой ночью. Если я понадоблюсь вам раньше, велите мисс Мэтлок позвонить мне. Заставьте себя что-нибудь съесть за ужином, если сможете. Скажите, чтобы она приготовила вам что-нибудь легкое. Знаю, что у вас нет аппетита, но я хочу, чтобы вы постарались. Хорошо?

Она кивнула и протянула ему руку. Он на миг задержал ее в своей, перевел взгляд на Дэлглиша и, закатив глаза, пробормотал:

– Чудовищно, чудовищно! – Поскольку Дэлглиш ничего не ответил, он продолжил: – Думаю, леди Бероун в силах говорить с вами сейчас, коммандер, но, надеюсь, вы не станете ее долго мучить.

Он вел себя как какой-нибудь актер-любитель, участвующий в спектакле об убийстве: предсказуемый монолог, предсказуемо исполненный. Дэлглиша удивило то, что врач, заведомо привыкший сталкиваться с трагедиями, чувствовал себя больше не в своей тарелке, чем пациентка. Когда он дошел до двери, Дэлглиш спокойно спросил:

– Вы были лечащим врачом и сэра Пола?

– Да, но стал им лишь недавно. Сэр Пол был частным пациентом доктора Гиллеспи, умершего в прошлом году. Тогда-то сэр Пол и леди Бероун заключили договор со мной через государственную службу здравоохранения. У меня находится его медицинская карта, но он никогда не обращался ко мне за профессиональной помощью. Он был очень здоровым человеком.

Итак, смущение его разъяснилось: это был не старый, пользующийся доверием семейный врач, а перегруженный работой районный терапевт общей практики, озабоченный тем, как бы поскорей вернуться к себе в кабинет, к которому уже выстроилась очередь, или продолжить объезд больных на дому. Быть может, он и сознавал, что здешняя ситуация требует светских навыков и углубленного внимания, на которое у него нет времени, но пытался – не слишком убедительно – играть роль друга семьи в гостиной, порога которой он, вероятно, до настоящего момента ни разу не переступал. Интересно, подумал Дэлглиш, решение Пола Бероуна пользоваться услугами государственной системы здравоохранения было продиктовано соображениями политической целесообразности, убеждениями, стремлением к экономии или всеми тремя одновременно? Над камином виднелся прямоугольник невыцветших обоев. Его не полностью закрывал не слишком выдающийся семейный портрет, на месте которого, как догадался Дэлглиш, некогда висело более ценное полотно.

– Садитесь, пожалуйста, коммандер, – пригласила Барбара Бероун.

Она слабо махнула рукой в сторону дивана, стоявшего у стены. Диван был расположен неудобно и выглядел слишком шатким, но Кейт решительно направилась к нему, села и скромно достала свой блокнот. Дэлглиш подошел к одному из стульев с высокими спинками, перенес его к камину и поставил справа от Энтони Фаррелла.

– Простите, что докучаем вам в такой момент, леди Бероун, – сказал он, – однако я не сомневаюсь: вы понимаете, что это продиктовано необходимостью.

Вместо того чтобы ответить ему, Барбара Бероун, глядя вслед доктору Пигготу, брезгливо произнесла:

– Какой смешной человечек! Мы с Полом только в июне прошлого года подписали с ним договор. У него потные руки.

Она скорчила неприязненную гримасу и чопорно потерла пальцы.

– Вы в состоянии ответить на несколько вопросов? – спросил Дэлглиш.

Она посмотрела на Фаррелла, как ребенок, ожидающий подсказки, и тот профессионально ровным голосом произнес:

– Боюсь, моя дорогая Барбара, что в ходе расследования убийства обычные цивилизованные условности отступают на задний план. Промедление – роскошь, которую полиция не может себе позволить. Уверен, что коммандер постарается сделать процедуру максимально короткой, а вы будьте умницей и, насколько можете, облегчите ему задачу. – И прежде чем она успела что-либо ответить, он добавил, обращаясь к Дэлглишу: – Я присутствую здесь как друг леди Бероун и ее адвокат. Наша фирма ведет дела семьи уже в трех поколениях. Я относился к сэру Полу с глубоким личным уважением. С его кончиной я потерял друга и клиента. Отчасти еще и поэтому я здесь. Леди Бероун осталась почти в одиночестве. Ее мать и отчим живут в Калифорнии.

«Интересно, – подумал Дэлглиш, – что бы он ответил, если бы я напомнил ему, что ее свекровь находится всего двумя этажами выше. Неужели они не сознают неуместность такой откровенной демонстрации перед посторонними своего взаимного отчуждения в момент, когда семья, естественно, должна была бы искать поддержки и утешения друг в друге? Или они настолько привыкли жить под одной крышей, но совершенно врозь, что даже в столь трагической ситуации не смогли преодолеть психологический барьер, который символически воплощался в этом лифте-клетке, снующем между двумя этажами?»

Барбара Бероун перевела на Дэлглиша взгляд своих прекрасных фиолетово-синих глаз, на миг смутив его. Мимолетный проблеск любопытства в них сразу же угас, они стали почти безжизненными, словно он смотрел в цветные контактные линзы. Возможно давно привыкнув к эффекту, который производил ее взгляд, она больше не считала необходимым оживлять его каким бы то ни было иным выражением, кроме случайного интереса. Дэлглиш знал, что она красива, – откуда, он не помнил: вероятно, это знание сложилось у него в результате небрежно оброненных в разговорах о ее муже замечаний и фотографий в печати. Но это была не та красота, которая способна тронуть его душу. Ему доставило бы удовольствие незамеченным посидеть и посмотреть на нее как на картину, с бесстрастным восхищением отметить изящество изгиба надбровных дуг, чуть опущенные внешние уголки огромных глаз, совершенство линии верхней губы, тень впадины на щеке между скулой и подбородком, стройность шеи. Посмотреть, полюбоваться и без сожаления отвести взгляд. Ему это белокурое очарование казалось слишком изысканным, слишком невозмутимым, слишком традиционно-совершенным. Ему нравилась красота более индивидуальная и эксцентричная, ранимость в сочетании с умом. Он сомневался, что Барбара Бероун умна, но не собирался ее недооценивать. В работе полицейского нет ничего опаснее, чем поверхностные суждения о человеческих существах. Тем не менее в голове его мелькнула мысль: видел ли он сейчас перед собой женщину, ради которой мужчина способен убить? За всю свою профессиональную карьеру он встретил лишь трех таких женщин, и ни одну из них нельзя было назвать красавицей.

Она сидела в своем кресле с расслабленной, неподвижной элегантностью. На ней была юбка из тонкой серой шерсти в мелкую складку, бледно-голубая шелковая блузка и поверх нее серый кашемировый кардиган, свободно наброшенный на плечи. Из украшений – только пара золотых цепочек и маленькие золотые сережки-гвоздики. Чередующиеся пшенично-желтые и чуть более темные пряди волос были зачесаны назад и, стянутые черепаховой заколкой, свисали до плеч. Трудно было представить себе более благора-зумно-сдержанный, приличествующий моменту облик. Черный цвет, тем более для только-только овдовевшей женщины, выглядел бы нарочито, театрально и даже вульгарно. А это ненавязчивое сочетание серого с голубым было исключительно уместным. Кейт с горестной новостью приезжала сюда, насколько знал Дэлглиш, до того, как леди Бероун оделась. Значит, ей сказали, что ее муж мертв, что ему зверски перерезали горло, а она тем не менее не поленилась обдумать свой наряд. А почему бы и нет? Дэлглиш был слишком опытен, чтобы полагать, будто печаль ее неискренна, только потому, что имеет достойный облик. Есть женщины, чье самоуважение не позволяет им пренебрегать деталями, сколь жестоки бы ни были обстоятельства; есть и такие, для которых внимание к деталям – вопрос привычки, рутина или вызов. В мужчине подобная пунктуальность обычно считается достоинством. Почему бы тогда не одобрить ее и в женщине? Или все дело в том, что внешность уже более двадцати лет является ее главной в жизни заботой и она не желает менять свои привычки потому лишь, что кто-то полоснул ее мужа по горлу? Так или иначе, Дэлглиш не мог не обратить внимания на детали: замысловатые пряжки на туфлях по бокам, помада, тщательно наложенная на губы и подобранная в тон лаку для ногтей, легкие тени на веках. У нее руки, по крайней мере, не дрожали. Когда она заговорила, голос оказался высоким и, на его вкус, неприятным. Такой голос, подумалось ему, легко срывается на детский визг.

– Разумеется, я хотела бы помочь, – сказала она, – но не вижу, как бы я могла это сделать. Кому понадобилось убивать Пола? У него не было врагов. Его все любили. Он был очень популярен.

Банальность высказывания в сочетании с этим высоким, чуть вибрирующим голосом, должно быть, поразила ее самое своей фальшью. Наступила короткая пауза, которую счел благоразумным нарушить Фаррелл.

– Леди Бероун, конечно, глубоко потрясена, – сказал он. – Мы надеемся, коммандер, что вы сможете дать нам больше информации, чем мы пока имеем. Как можно догадаться, орудием убийства было что-то вроде ножа и рана находится на шее?

Более тактичного способа сказать, что сэру Полу перерезали горло, не мог бы найти даже самый искусный адвокат.

– И сэр Пол, и бродяга, судя по всему, были убиты одним и тем же способом, – ответил он.

– Орудие убийства нашли на месте преступления?