Привал

Ремус Лука Привал

Вокруг расстилалась бескрайняя равнина, покрытая пологими холмами, которые в этом году остались необработанными. По ним лениво вилась бесконечная пыльная дорога. Вдоль нее не видно было ни крыши, ни колодца, и далеко, до самого горизонта, нельзя было заметить никаких признаков человеческого жилья. Стоял жаркий безоблачный день. Даже слабое дуновение ветерка не освежало горячего воздуха.

По дороге, открытой палящему солнцу, двое вооруженных солдат вели двух арестованных молодых женщин. Обоим конвоирам было далеко за сорок, и, судя по длинным винтовкам с гранеными штыками времен первой мировой войны по стоптанным ботинкам, по заношенной форме, они должны были принадлежать к патрульному отряду, хозяйственной роте или гарнизону какого-нибудь захудалого городка. В их расстегнутых кителях, сдвинутых на затылок фуражках и болтавшихся на спинах винтовках не было ничего воинственного. Солдаты лениво брели, курили одну за другой толстые цигарки, свернутые из газетной бумаги, и то и дело вытирали лоб черными, давно не стиранными платками. Так шли они с рассвета, и весь их облик свидетельствовал об усталости, нерешительности и подавленности, характерных для румынских солдат периода третьего года войны. Кроме того, им было страшно на этой пустынной дороге, отдаленной от главных коммуникаций, где вот уже в течение семи-восьми часов они не встретили ни одной живой души. Покрытые потом и пылью, разбитые усталостью, они шли все медленнее и медленнее.

У одного из конвоиров, сержанта, была своеобразная, легко запоминавшаяся внешность: длинные венгерские усы, широкие скулы, маленький, словно срезанный подбородок, короткая шея, красивые голубые глаза, опушенные длинными ресницами. Он, казалось, был чем-то озабочен, почти не разговаривал и то и дело оглядывался. Лицо его искажалось гримасой каждый раз, когда он встречался глазами со своим спутником.

Второй солдат— рядовой, уже совсем седой и сгорбленный, со смуглым морщинистым лицом — выглядел таким измученным, что было удивительно, как он до сих пор справляется с тяжелой винтовкой и болтавшимся где-то сбоку мешком с продуктами. Он говорил еще меньше, чем сержант, и выглядел еще более озабоченным. Его черные, глубоко запавшие глаза под густыми бровями были мутными, как у больного или подвыпившего человека.

Женщины старались держаться бодро и казались совсем юными, почти девочками. Их простые яркие ситцевые платья были измяты и порваны во многих местах. В походке женщин было что-то связанное, принужденное; они шли, держась за руки, и грусть временами застилала их глаза, обращенные к холмам, покрытым сожженной зноем травой. Одна из них — рыжеватая блондинка, маленькая, полная, с круглыми щеками и коротким вздернутым носом — храбрилась; вторая — хрупкая, с черными коротко остриженными волосами и заплаканными глазами — выглядела смертельно уставшей и едва волочила ноги по дорожной пыли.

После поворота, казавшегося бесконечным, вдали возникла темная полоска. Где-то, в невидимом отсюда месте, дорога входила в густую и дремучую чащу.

— Вот и лес, — глухо проговорил сержант.

— Да, — ответил, не глядя, солдат, и голос его прозвучал совсем равнодушно.

— Еще далеко. Час, а то и два пути.

— Возможно.

— А потом еще два часа до Н. Туда ведь мы их должны отвести. То есть сдать. Потом отправимся обратно.

— Выходит так…

Однако сержант знал, что они не должны доставлять женщин в Н. Письменный приказ, сложенный вчетверо и засунутый за подкладку фуражки, сопровождался другим, который майор Гежа сообщил ему с глазу на глаз. Фира должен был сказать солдату об устном приказе еще пять часов назад, когда они находились в двух километрах от комендатуры. Так гласила инструкция. А выполнить приказ надлежало у входа в лес. Но сержант ничего не сказал Мындруцу. Все не мог улучить для этого подходящей минуты. У этого майора губа не дура, думал Фира, хочет чистеньким остаться. Если ему придется когда-нибудь отвечать даже перед самим господом богом, он и глазом не моргнет. Скажет, что вручил начальнику конвоя сержанту Фире письменный приказ доставить арестованных в десятую дивизию для доследования. Но дорога шла лесом и…

Сержанту хотелось поделиться своими мыслями с Мындруцем, но кто знает, что за птица этот солдат.

— Давай отдохнем немного, — предложил Фира.

— Давай.

Они присели у обочины на сухую траву. Сержант с любопытством и беспокойством взглянул на своего спутника. Мындруц грустно смотрел на женщин, остановившихся шагах в десяти от них. Лицо солдата показалось сержанту еще чернее и морщинистей, чем обычно. Почему он такой пришибленный, устал что ли? — думал Фира. Откуда ему знать, что приказал мне майор Гежа? Он тоже с волнением посмотрел на девушек и махнул им рукой, чтобы садились.

Солдаты отвязали фляги и принялись с жадностью пить.

— Дадим и им по глоточку, — сказал Мындруц, показывая на девушек, мучимых жаждой.

— Не знаю уж как и быть. Устав запрещает.

— А сердце твое что говорит? Может быть, завтра или послезавтра они, бедняги, будут уже на том свете. Тогда замолвят там за нас доброе словечко.

Фира почувствовал, как все его тело сотрясается от неудержимой внутренней дрожи. Он пристально смотрел на Мындруца, но тот уже как будто забыл о нем и внимательно рассматривал свои белые от пыли, непарные, рваные ботинки.

Тогда сержант поднял флягу и подал знак девушкам, чтобы подошли напиться. Арестованные переглянулись, потом, шатаясь, подошли к конвоирам. Сделав несколько глотков, они вернули флягу, поблагодарили и снова присели шагах в десяти от солдат.

— Молоды еще, бедняжки, — вздохнул Мындруц.

— Да, может быть, и мужчин еще не ведали…

— Может быть.

Оба смотрели на арестованных, а те, заметив это, инстинктивно прижались друг к другу. Затем блондинка что-то сказала другой девушке, и они снова отодвинулись, приняв прежнюю напряженную позу.

— Не из трусливых, — сказал Мындруц.

— А чего им бояться? Что им известно?

— Откуда я знаю, что им известно?

Фира пытливо взглянул на солдата.

— Есть у тебя табак? — спросил Мындруц.

— Есть, — ответил сержант.

— Дай на цигарку.

— Что-то ты много дымишь.

— Многовато…

Солдаты курили молча. Время шло, а они все молчали. Так они просидели под палящими лучами солнца почти два часа. То ли от усталости, то ли от волнения Мындруц закрыл глаза, втянул голову в плечи и будто задремал. Но это только казалось — Мындруц не спал, время от времени он вздрагивал, широко открывал глаза, смотрел на девушек, потом украдкой поглядывал на сержанта. А тот полулежал на боку и в свою очередь следил за солдатом, за выражением его лица. Когда же их взгляды скрещивались, оба сразу отводили глаза в сторону, и лица их снова становились невозмутимыми.

— Сколько земли и какой хорошей земли, — сказал Мындруц после долгого молчания.

— Хорошая земля. Да жаль не обработана. Золото из нее черпать можно, — ответил Фира.

— А кому ее было обрабатывать?

— То-то и оно…

Солнце нещадно палило, а солдаты все сидели на прежнем месте, изнемогая от жары. Язык прилипал к пересохшей гортани, а они словно ждали чего-то и, чтобы не иссякло терпение, обменивались редкими малозначащими фразами.

— А у нас, поди, уже косят.

— Если есть еще кому косить…

— А женщины на что…

— Да. Тяжело им…

Они продолжали следить друг за другом, стараясь понять взгляды, подслушать мысли, и посматривали на собственные тени, которые начали удлиняться. Конвоиры были крестьянами и уже далеко не молодыми, они оба умели скрывать свои мысли, оба с трудом пытались подавить возникшую в каждом из них настороженность. Наконец после почти часового молчания Фира решился.

— Тебе известно, что я получил секретный устный приказ? — быстро и испуганно проговорил он. И тут же пожалел, что не сдержался.

Мындруц ответил не сразу. Он ломал пальцами тонкие пучки травы и внимательно рассматривал место перелома.

— Секретный? — наконец переспросил он.

— Да.

— Не знал… Теперь знаю, когда ты сказал.

Бледные от волнения конвоиры принялись сворачивать цигарки, рас- сыпая в спешке табак. Закурив, быстро переглянулись. Потом долго и тщательно собирали крупинки просыпанного табака.

Теперь Фира был убежден, что Мындруц понял все. Покончив с цигарками, они пристально посмотрели друг другу в глаза, на этот раз не стараясь избежать взгляда. Сержанту хотелось спросить: «Ну, как мы поступим?». Но начальник конвоя не мог задавать подобных вопросов. А Мындруц молчал. Наконец Фира нашел нужные слова.

— Что же ты не спросишь, что это за устный приказ?

— Может быть, и полагалось бы спросить, — тихо сказал Мындруц. — Но какая в этом нужда?

— А может, и есть нужда. Может быть, я получил указание сообщить тебе о нем?

— Не знаю, какой приказ ты получил. Ты начальник конвоя. Тебе и знать.

Мындруц тоже не дурак, подумал сержант, ни о чем не хочет знать.

Ярость овладела им. Ему захотелось наброситься на солдата с кулаками, бить его, топтать ногами. Чтобы сдержаться, он вытянулся на спине, устремив глаза в бездонное небо, и отвел душу в пространном ругательстве, адресованном самому господу богу, который породил майоров, подобных проклятому Геже, секретные приказы, умопомрачительную жару, произвел его, Фиру, в сержанты и сделал начальником конвоя.

Мындруц не расслышал ругательств сержанта, он различил всего лишь глухое бормотание.

Успокоившись или сделав вид, что успокоился, Фира закурил. Затянувшись, он подумал, что не было никакого смысла сердиться на солдата. Ему стало страшно при мысли, что Мындруц мог бы упасть, обливаясь кровью, а он остался бы один со своей совестью в этой бескрайней степи.

Мындруц сидел рядом и почесывался. Можно было подумать, что он спит. Но медленные движения говорили о том, что он только закрыл глаза от усталости. Девушки, обнявшись, заснули. Жара окончательно их разморила. Пот, оставляя темные полосы, стекал по их покрытым пылью лицам.

— Откуда ты родом, Мындруц? — спросил Фира.

— Из Кучерди, — ответил тот, открывая глаза и внимательно смотря на сержанта.

— Так мы соседи. Я из Иерунта.

— Выходит так, если ты из Иерунта.

— У меня есть родня в вашей деревне.

— Кто?

— Богданеску мне родственники по отцу. Фишку, что живет у школы, — со стороны матери.

— Так вот оно как. Это тот самый, что женат на Розалии Попович?

— Тот самый. Она еще прихрамывает на одну ногу.

— Да, корова покалечила ее еще в раннем детстве. Хромой не назовешь, а так малость волочит ногу.

— Пожалуй… Как это мы ни разу не встречались?

— Может, и встречались, да забыли.

— Смотри-ка, а я и не знал, что мы соседи.

— Откуда тебе было знать, если тебя только вчера перевели из дивизии. Ты что там делал?

— При штабе находился. Да вот послали в роту сержантом. Говорили, что нас отправят на передовую.

— Будь спокоен, это от нас не уйдет.

Солдаты, охваченные воспоминаниями о родных, развеселились. Они, казалось, забыли о девушках, которые неподвижно сидели на прежнем месте. Оживленные восклицания конвоиров разбудили арестованных, и теперь, с трудом скрывая беспокойство, девушки внимательно наблюдали за ними. Неожиданная вспышка веселья у солдат после стольких часов пути, на протяжении которого с их уст срывались лишь отдельные скупые слова, могла сулить все что угодно.

— Смотри, как боятся, бедняжки, — неожиданно сказал Мындруц.

— Да, боятся.

Веселье сразу исчезло.

— Пошли, что ли. Далеко еще.

— Да, порядочно…

Солдаты встали и двинулись в путь. Они снова стали молчаливыми, мрачными и озабоченными. Лес приближался. Конвоиры могли бы понять теперь друг друга с одного слова, но они не могли найти его. Солдаты шли все медленнее, словно несли на спине тяжелую ношу…

У самого края леса, неподалеку от дороги, возвышался огромный раскидистый дуб. В его густых зеленых ветвях прятался человек в гражданской одежде. Он был уже далеко не молод, но обветренное загорелое лицо его дышало мужеством.

Человек смотрел в бинокль на странную группу, идущую по дороге. Рядом с ним на ветке висела винтовка с оптическим прицелом. Внимание и напряжение, с которым человек наблюдал за приближавшейся группой, все возрастали.

Вот уже час как человек следил за этими людьми, заинтересованный целым рядом неожиданных подробностей. Давно уже распознал он форму солдат и догадался о судьбе, ожидавшей девушек. Человек на дереве готовился к встрече. Тщательно проверил винтовку, выбрал устойчивую ветку для опоры ствола, посмотрел в прицел, потом в бинокль. Но солдаты приближались очень медленно. Они то и дело останавливались, жестикулировали, словно о чем-то спорили.

Наконец группа остановилась. Один из солдат подал знак, и девушки присели на траву. Человек на дереве поднял винтовку и прицелился. Но солдаты тоже уселись. Они долго курили и все о чем-то говорили, размахивая руками. Человеку, сидящему на дереве, удалось различить даже дым от их цигарок. Один из солдат стал что-то объяснять девушкам, а они стояли, испуганно прижимаясь друг к другу. Потом девушки сняли туфли и принялись раздеваться, пока не остались в одних рубахах. Солдат махнул им рукой, и девушки направились к лесу.

Человека на дереве удивило, что винтовки у солдат по-прежнему болтались за спиной, а сами они смотрели вслед девушкам, ничего не предпринимая.

Человек ждал.

Девушки удалялись, напряженные и прямые, с трудом передвигая ноги.

Потом солдаты повели себя еще более странно. Они повернулись к девушкам спиной, разостлали на траве их платья и сняли с плеч винтовки.

Человек на дереве снова насторожился, прицелился и стал наблюдать в оптический прицел. Он увидел, как солдаты стали выпускать пулю за пулей в разостланные на траве платья. Через несколько мгновений звуки выстрелов долетели до леса. Девушки, взявшись за руки, бежали к холмам.

Человек на дереве понял все. Улыбнувшись, он повесил винтовку на прежнее место, вынул платок и долго вытирал вспотевшее лицо.

Когда он снова посмотрел в бинокль, то увидел, что солдаты уходят по дороге, которая привела их к лесу.

^{Журнал «Иностранная Литература» №5 С.6-11}