Привычка жить

– Все, граждане, можете проходить. Осмотр места происшествия закончен, – обратился к собранию белобрысый милиционер и простер руку в сторону подъездных дверей, как Ленин к светлому пути коммунизма. – Только извините, лифт пока у вас работать не будет.

Женя ринулась к двери подъезда первой, будто и впрямь боясь опоздать да не успеть на тот светлый путь. Взлетела птицей на пятый этаж и, с облегчением обнаружив в дверях своей квартиры высунувшиеся наружу любопытные головы Катьки и Максимки, вздохнула облегченно. Слава богу, с птенцами у птицы все в порядке. Можно и дух перевести. Можно и к Оксанкиной двери подойти, послушать осторожно, чего там у девчонки происходит.

– А вы, как я понимаю, соседка потерпевшей? – вздрогнула она от раздавшегося прямо за спиной голоса того самого белобрысого милиционера. И как он так подкрался неслышно?..

– Да. Я соседка. А что случилось такое, объясните мне, пожалуйста. Почему вы Оксану потерпевшей назвали? Она что?.. От этого что-то потерпела, да? Которого сейчас вынесли?

– Ну да… – странно как-то улыбнулся милиционер. – Формально потерпела, конечно… А только побольше бы нам таких вот потерпевших, знаете ли…

– Что вы имеете в виду? Как это – побольше потерпевших?

– А так это! Вашу соседку, я так понял, кто хоть раз обидит, тот и трех дней не проживет. С характером, видать, бойцовским девушка.

– Ну да… Она такая… – неуверенно поддакнула Женя. – И все-таки, что случилось?

– Да напал на нее в лифте с ножом этот, которого на носилках сейчас унесли. Вошел за ней след в след, приставил лезвие к спине, а рукой за шею схватил. Только чего хотел от девушки – так и не успел словами определить внятно. Она ему в лицо чуть не весь газовый баллончик, развернувшись, со страху выпустила. А сама, не дыша, благополучно до пятого своего этажа добралась. Хотя и не совсем уж так благополучно, конечно. Он дернулся, да неудачно очень, проехался лезвием по ней слегка…

– Слегка – это как?

– Да без телесных повреждений, вот как. Шубу только разрезал. Чистой воды покушение, в общем. Пойдет по убойной статье, если выживет.

– Как это – если выживет? А что с ним?

– Да понимаете, слабак он какой-то оказался. Сердечник. Врач сказал – после второго инфаркта мужик. Инвалид на пособии. Как газу глотнул, тут же у него и сердечный приступ случился. Ничего не понимаю, странный какой-то боец… Зачем к девушкам лезть, если сердце у тебя ни к черту? С таким сердцем надо дома сидеть, с валерьянкой обниматься, а не с девушками.

– А может, он голодный был? Сами говорите – инвалид на пособии? Может, просто денег хотел потребовать?

– Ну, так тогда бы он кошелек с нее потребовал, а не за шею хватать стал. Нет, ничего не понимаю. Странный какой-то случай. Да вы зайдите в квартиру, гражданочка, чего мы с вами на лестнице беседы беседуем?

– В чью квартиру? – моргнула растерянно Женя. – В свою?

– Ну зачем в свою? В квартиру потерпевшей. Вас как зовут, кстати?

– Евгения, – торопливо представилась Женя. – Меня зовут Ковалева Евгения. Можно просто Женя. А вас?

– А я – майор Степанков из вашего районного отделения. Дмитрий Иванович. – И, отчего-то чуть смутившись, добавил: – Можно просто Дима.

– Женя! Женечка! – с ходу кинулась к ней в объятия заплаканная Оксанка, как только они с милицейским майором Димой вошли в квартиру. – Ты все знаешь уже, да, Жень? Представляешь, как я испугалась? До сих пор трясет всю, успокоиться не могу! Стою, главное, лифта спокойно жду… Я даже и не видела, как он сзади подкрался! Ей-богу, одна в подъезд заходила! Наверное, под лестницей стоял, поджидал меня… Ой, как страшно было, Женечка-а-а…

– Ну все, все, успокойся… Все уже позади, чего ты… Вон какая молодец оказалась, сама себя взяла и защитила…

– Ага, молодец… Ты посмотри, что он с шубой сделал, сволочь такая! Первый раз только и надела… И зачем я ее у тебя только купила, эту шубу. Забирай ее обратно, Жень, ради бога, я теперь носить ее уж точно не смогу! Зашьешь потом по разрезу…

– Да что ты, Оксаночка… Не надо, что ты. Успокойся, все пройдет. Все забудется…

Милиционер Дима стоял, внимательно прислушиваясь к их женскому горестному диалогу, хмурил белесые бровки над умными голубыми глазами. Жене подумалось вдруг – он, наверное, очень добрый, этот милиционер. И еще – что его в детстве очень мама любила. Сказки, наверное, на ночь читала. Потому что когда мальчикам на ночь мамы сказки читают, они непременно потом вырастают такими вот – с ясными и умными, будто отмытыми маминой добротой глазами. Она вот Максимке своему тоже все время сказки на ночь читала. Он и сам просил…

– Слушай, Димон, информация уже есть какая, нет? – выглянул из кухни еще один милиционер. Оглядев Женю быстрым и наглым взглядом и не обнаружив при этом, видимо, для себя ничего интересного, снова перевел глаза на Диму, ожидая ответа на свой вопрос.

– Нет, Саня. Сам еще ничего не знаю. Скорее всего, в уголовку это дело не отправят. Они ж там белая кость, а мы тут так… Я думаю, нам оставят. Чего тут расследовать-то? Если только прокуратура себе возьмет… Они такие дела любят, когда подозреваемый вот он, готовенький. Чистое покушение, только бумаги напиши правильно…

– Ага. Понял. Ну что, протокол я составил, можешь почитать, если интересно…

– Нет. Потом почитаю.

– Тогда что? Поехали, что ли?

– Погоди, Сань. Тут вот еще одна информация интересная выплыла. Шубу, в которой потерпевшая была, ей вот эта девушка недавно продала…

– Ну и что? – захлопал непонимающе глазами Саня. – Продала и продала. И что с того? Нам-то это зачем?

– Как зачем, Сань? А может, это ее хотели убить?

– Кого? – одновременно спросили Женя и торчащий в дверях Оксанкиной кухни милиционер Саня. Потом переглянулись и снова повторили хором: – Кого убить?

– Ну, может, он просто перепутал? Ждал же он кого-то под лестницей! А шуба, я смотрю, приметная такая, яркая… Надо же тоже эту версию проработать, Сань.

– Да на фига? – тихо и удивленно переспросил Саня, скосив осторожно глаза на Женю. – Ты чё, Димыч, мудришь опять? У нас дел с тобой невпроворот, а ты опять начинаешь… Симаков вон только что звонил, ругался… Говорит, чего вы там застряли…

– Ладно. Поехали. И правда – дел много. Но я к вам все-таки попозже зайду, Женя. Задам еще пару вопросов. Если сегодня не успею, то завтра обязательно зайду. Вы в котором часу дома бываете?

– В семь где-то… – растерянно протянула Женя.

– Ну, в семь так в семь. Пошли, Сань. До свидания, девушки. – И, обращаясь к Жене, тихо добавил: – Вы только больше своей соседке валерьянки не капайте. Она ее и так уже целый литр, наверное, накатила. Лучше уж покрепче чего-нибудь.

Закрыв за ними дверь, Женя отвела плачущую Оксану в комнату, усадила на диван и начала чуть покачивать, обняв крепко за плечи. Знала потому что – в такой ситуации это самое хорошее лекарство, когда кто-то сидит с тобой рядом, молчит, к себе прижимает и чуть покачивает. И не надо никаких в этот момент испуганно-заполошных вопросов человеку задавать, демонстрируя свое сочувствие. Потому что сочувствие – оно в словах не нуждается. Оно же чувство все-таки. Оно рядышком течь должно. У плачущего свое горестное чувство, а у рядом сидящего – свое тепло-параллельное такое же со-чувство… Вскоре Женя и впрямь ощутила, как перестали трястись под ее рукой Оксанкины плечи, как она вздохнула несколько раз глубоко. А вот уже и лицо от ладоней оторвала, взглянув на Женю опухшими красными глазами, и сама начала рассказывать в подробностях о пережитом недавно ужасе, глотая время от времени рвущиеся на свободу запоздалые короткие всхлипы.

– Жень, представляешь, я ведь ни сном ни духом. Иду себе, выпендриваюсь в новой шубе, собой довольная. В подъезд зашла – там точно никого не было! А когда лифт пришел, он как из-под земли вырос. Схватил меня за шею и к стене прижал – у меня только голова как пустой чугунок сбрякала! А потом чувствую – еще и нож к спине приставил… Ой, мамочки-и-и-и…

Оксанка снова было навострилась зарыдать с прежним отчаянием, но тут уж Женя ее попытку пресекла, спросив заинтересованно:

– А как, как ты извернулась-то, чтоб баллончик этот так быстро вытащить? Он у тебя где был? В руке, что ли?

– Нет, почему в руке… В кармане… Понимаешь, я сроду его в кармане не таскала! Так, валялся всегда в сумке. А тут, думаю, шуба все-таки. Вещь дорогая, вдруг кто позарится?.. Ну и сунула в карман, когда из дому выходила.

– Вот и хорошо, что сунула! Видишь, как ангел твой тебя сберег! Значит, счастливая ты, и все у тебя будет хорошо.

– Ага, хорошо. Знаешь, как я испугалась? Я даже не помню, как этот баллончик из кармана выхватывала! И как я так сумела, а? Развернулась резко и давай что есть силы на колпачок давить! А сама от ужаса и не дышала даже! Хорошо, хоть пальцы правильно на колпачок легли, а то в себя бы могла струю направить… Слушай, Жень, а что они там говорили, эти менты, я не поняла… Он… ну этот, который напал… Вроде какой-то сердечно больной, да? Жень, а он не умрет? А вдруг он умрет в больнице, Жень? Я ж в него почти весь баллончик выпустила… Меня тогда что, Жень, обвинят, да? И посадить могут?

– Да бог с тобой, дурочка… Ну что ты говоришь такое? Ты же защищалась! Ты, наоборот, молодец! Помогла милиции преступника поймать. А вдруг он маньяк, которого давно разыскивают?

– Ой, не знаю… Я вот слышала, что тех, кто защищается, тоже судят… Как-то это у них там по-мудреному называется, я не помню…

– Это называется превышение пределов необходимой обороны. Но у тебя никакого превышения и не было, успокойся. Что ты – должна была стоять и газовую дозу для него рассчитывать, что ли? Сама понимаешь – для расчетов ситуация совсем не та…

– Ой, не та, Женечка, не та! Ой, мамо ридная, та шо ж это со мною такое зробылы… – снова отчаянно зарыдав, перешла вдруг на родной диалект Оксанка. Женя взглянула на нее с удивлением – сроду она в соседкиных речах и намека на него не слыхала. Даже букву «г» Оксанка всегда выговаривала, будто и не напрягаясь особенно…

– Оксаночка, ну что ты опять… Ну все же позади уже, Оксаночка.

– Ой, мамо моя ридная совсим не бачит, шо тут с дытыною ее зробылы… – продолжала причитать отчаянно и громко Оксанка, уткнувшись носом в Женино плечо и мотая туда-сюда спутанной гривой бело-желтых, старательно траченных перекисью волос. – Ой, никто мэнэ ни хвылыночки тута не кохае… Ой, ни можно мне бильше тута життя…

– Ну ладно, ну что ты, Оксанка… – чуть сама не расплакалась Женя, слушая надрывное ее подвывание. Потом встряхнула соседку резко, оторвав от своего плеча, глянула в заплаканное лицо, произнесла решительно: – Слушай, а может, и правда тебе лучше к маме уехать, Оксан? Какую ты тут любовь чертову найдешь? Пропадешь только ни за что! А там тебя мама и побачит, и покохает…

Оксанка, резко перестав плакать, уставилась на нее удивленно и сердито, потом улыбнулась чуть, слабо махнув Жене в лицо ладошкой:

– Та не… Шо ты говоришь такое, Женечка… У нее и без того здоровье совсем больное, и сама она вся нафиг больная. Не, нельзя мне туда ехать. Маме еще сестренок моих надо поднимать, и я тут вдруг нарисуюсь. Не, я уж ей отсюда как-нибудь помогу.

– Оксан, а мама твоя знает вообще, как ты тут живешь?

– Так это… Мы с ней никогда об этом и не разговаривали, Жень. К слову не пришлось. Да и чего об этом разговаривать попусту? Чего изменится от этих разговоров?

– Ну да… Ничего, конечно. Значит, мама все-таки догадывается, что ты тут подвиг Сони Мармеладовой каждый день совершаешь.

– А кто это – Соня Мармеладова, Жень? Знакомая твоя, да?

– Ага, знакомая… – грустно подтвердила Женя, проведя рукой по влажной Оксанкиной щеке. – А ты вот что, дорогая, – ты давай-ка лучше спать ложись. Сон – лучшее лекарство в таких делах. Поспишь, отдохнешь от всего этого ужаса… Тем более, как я слышала, ты целый литр валерьянки заглотнуть успела.

– Ой, да слушай ты этих ментов больше! Они и соврут, так недорого возьмут! Никакого там литра и не было, так, пара пузырьков всего… А спать я и правда очень хочу, Жень. Голова – как чугунок с вареной картошкой. И вся фигура болью болит, будто ее долго мяли…

– Так. Поднимайся давай, мятая фигура! Где у тебя белье, я постелю? – решительно скомандовала Женя, вставая с дивана. – Давай-давай, напяливай на себя пижаму… Ну?

– Жень, а ты не уйдешь? Ты посидишь со мной? А то мне страшно чего-то… – жалобно попросила Оксанка, вяло забираясь под одеяло. – Не уходи, Жень…

– Конечно, посижу. Вот тут, с краешку пристроюсь и посижу. Спи давай, бедный мой ребенок.

– Ну точно, как мама, – тихо проговорила Оксанка, сворачиваясь в уютный клубочек. – А еще мне мама всегда песню пела, когда спать маленькую укладывала… Хорошую такую… Спеть тебе, Жень?

– Ну, спой…

– «Нэсэ Галя воду-у-у… Коромысло гнэтся… – пискляво и фальшиво завела Оксанка, будто снова заплакала. – А за ней Иванко как вьюночек вьется…»

Чем закончились дальнейшие мужские поползновения вьющегося коварным вьюнком Иванки, Женя так и не узнала. Оксанка вдруг сразу как-то задышала очень сонно, то есть ровно и тихо. И продолжение этой истории наверняка случилось уже там, за пределами жестокой яви, в Оксанкиных хохляцких снах. Может, и впрямь сложилось у них там чего путное, у Гали этой с коромыслом да у вертлявого Иванки, кто ж теперь разберет… Женя долго еще сидела так, примостившись на краю дивана, смотрела на спящую девушку, наблюдая, как расправляется во сне ее кукольное красивое личико, как розовеют полуоткрытые пухлые губы, как загибаются вверх освободившиеся от тяжких слез ресницы, как сонный нежный румянец расплывается по ее гладким фарфоровым щечкам. Хороша, черт. Жалко девчонку. И впрямь пропадет она здесь ни за грош, ни за копейку, ни за украинскую гривну. Тихо встав с дивана, Женя вздохнула еще раз, подоткнула одеяло Оксане под ноги. И тут же вздрогнула от разлившегося по комнате громкого телефонного звонка. Бросив тревожный взгляд на спящую Оксанку, она тихой пантерой подскочила к аппарату, прошипела в трубку досадливо:

– Але…

– Оксана, ты? Почему так говоришь нехорошо, Оксана? Что случилось? Это Ахмет с тобой говорит.

Имя свое звонивший произнес с очень большим достоинством, можно сказать, с гордым придыханием даже, и замолчал сразу, ожидая будто, когда Женя ойкнет от стыда за свою нечаянную досаду и застрочит в трубку извинениями.

– Я не Оксана, – вопреки его гордому молчанию по-прежнему недовольно прошипела в трубку Женя. – Скажите, что для нее передать…

– Как это – не Оксана? А где она?

– Спит она.

– Ну так разбуди!

– Щас-с-с… – злобно и неожиданно для себя громко проговорила Женя, мельком оглянувшись на спящую безмятежно девушку. – Все брошу сейчас и начну ее будить!

– Чего бросишь? Говори понятнее, дэвушка, совсем русскому языку не понимаешь, что ли?

– Ага. Не знаю я русскому языку, черт возьми. Из неграмотных я.

– А ты вообще что там делаешь? Ты вообще кто такая, дэвушка?

– Кто, кто… Конь в пальто! – тихо прошептала Женя в ответ и торопливо вернула трубку на рычаг, недовольно поморщившись и встряхнув даже рукой. А про себя подумала: и впрямь я конь в пальто. Причем в старом стеганом пальто, которое носить довольно противно. Раньше хоть была конем в шубе, а теперь она конь в пальто. И никому, выходит, от продажи ее многострадальной шубы лучше не стало. Ни ей, ни бедной Оксанке…

Проходя на цыпочках через прихожую, Женя остановилась напротив висевшей на крючке несчастной своей одежки, достала из шкафа плечики и заботливо повесила на них меховое сокровище. Женя свела вместе разрезанные края меха и подумала, что и в самом деле, если подойти по-хозяйски, то можно запросто все зашить, и заметно совсем не будет, если умеючи… Потом, спохватившись, вернулась в комнату, выдернула из розетки телефонный шнур, а заодно и мобильник Оксанкин, звонко-нагло заоравший незатейливую мелодию, тоже отключила. Пусть спит девчонка. Успеют еще, доберутся до нее Ахметы да Чингисханы всякие.

Дома, ответив на любопытные вопросы Кати с Максимкой, она прошла на кухню, на автомате повязала фартук и с тоской заглянула в холодильник. Что ж, какой-то ужин придумывать надо. Или бутербродами с купленной колбасой можно обойтись? Потом глянула на круглые настенные часы и обмерла – ничего себе! Время-то уже – одиннадцать! Какой тут ужин, когда спать пора ложиться.

– Макс! Катя! Вы ели что-нибудь? – крикнула она в сторону детских комнат. – Или мне ужин стряпать на ночь глядя?

– Да ели, ели, мам… – нарисовался в дверях кухни отзывчивый Макс. – Катька удосужилась омлет сделать. Ничего получился, толстый такой. И вкусный даже, представляешь?

– А сама она поела? Или ты один все слопал?

– Обижаешь, мам. И Катька поела, и тебе осталось.

– Да? Ой, спасибо, сынок. Только я не хочу. Переволновалась за Оксанку, ничего в горло не лезет. Может, ты съешь мою порцию, а?

– Давай! – радостно согласился Максим, садясь на свое законное место между окном и холодильником. – Я как раз шел на кухню ухватить чего-нибудь. Бутербродец какой-никакой сделать.

– А ты и бутербродец тоже съешь, я колбаски вкусной купила! И сыру вот, и йогуртов… Зови Катьку, пусть тоже поест.

– Ой, да не будет она, ты ж ее знаешь…. Слушай, мам, а правду все соседи говорят, что эта Оксана – она… как бы это сказать… такая?

– Какая такая, сынок?

– Ну… облегченного поведения девушка?

– Нет, сынок. Она не облегченного, она очень даже тяжелого поведения девушка, – грустно вздохнув, проговорила Женя. – Такого тяжелого, как камень Сизифов неподъемный… Не дай бог никому такого облегчения в поведении, Максимка. И вообще, не слушай ты никого. И ни о ком так легко не суди. Человек, смело и безапелляционно оценивающий другого человека, делает огромный шаг назад в своем развитии. Потому что оценить да осудить, а тем более осмеять, всегда легко. А вот глубже посмотреть и постараться понять ой как трудно! Понял, о чем я говорю?

– Понял, мам, – слишком быстро согласился Максимка, собирая с тарелки остатки омлета хлебным мякишем. – Понял, как ты ловко умеешь от прямого ответа уходить. Наворотишь всегда такого, что и сама не поймешь, чего сказала.

– Максим! Ты что это, грубишь мне, что ли?

– Да нет, что ты, бог с тобой. Все я понял, успокойся. Соседка наша хорошая девушка, просто жизнь у нее тяжелая. Ты это хотела сказать?

– Ну да… Примерно это.

– Мам, а сыр ты какой купила? С дырками?

– Что? А, ну да, с дырками…

– Тогда я еще себе бутерброд сделаю и пойду, ладно? У меня завтра контрольная по математике, а я еще ни в зуб ногой… А когда я ем, у меня лучше в голове все укладывается.

– Иди, сынок… – улыбнувшись, снисходительно махнула рукой Женя. – Иди, готовься. А про Оксанку все равно плохо не думай, ладно? Она хорошая и добрая девушка, просто ей в жизни меньше повезло, чем другим детям. Ни в зимний лагерь она не ездила, ни к репетиторам по английскому не ходила.

– Да говорю же – понял я, мам! Чего я, тупой, что ли? Или маленький? Мне же двенадцать лет уже!

– А и правда! Чего это я, в самом деле? – тихо рассмеялась Женя, потянувшись рукой к его вихрам. – Мужичище в доме вырос, а я ему элементарные вещи по десять раз талдычу.

– Вот именно! – мотнул головой, отстраняясь от ее руки, Максимка. – Тебе нас с Катькой поучить – прямо хлебом не корми. Иди, телефон в комнате звонит, слышишь? Наверняка тетя Ася по тебе соскучилась.

Звонила, однако, совсем не Ася. Звонила мама Дашки Котельниковой, Катькиной подружки. С мамой этой Женя водила знакомство телефонно-шапошное, то есть и не помнила даже толком, как ее зовут – то ли Валя, то ли Варя… Занудой была эта то ли Валя, то ли Варя еще той. И голос у нее был тоже противный, длинно-скрипучий такой. И говорила она в основном длинно и путано, перемежая каждую мысль еще и долгими на всякие темы лирическими отступлениями. Странно даже было, как это она сумела такого веселого и открытого ребенка вырастить. Дашка очень Жене нравилась. Славная такая девочка. Умненькая и правильная. И Катька за ней тянулась вроде бы.

– Женечка, я не поздно звоню? Я вас не из постели вытащила, надеюсь? Вы так долго трубку не брали, а перед Катюшей мне как-то не хотелось легализоваться… – совершенно нормальным голосом произнесла Дашина мама. То есть без всякой скрипучести и предварительного занудства. А это было уже странно. К Жене вдруг разом вернулось давешнее нехорошее предчувствие, заставило нервно сжать пальцами телефонную трубку…

– А что такое? Случилось что-нибудь, да? Почему вы не захотели, как говорите, легализоваться? Что-то с Дашей случилось?

– Нет, с Дашей как раз все нормально. Я хотела вас насчет Кати предупредить.

– Господи, не пугайте меня… Что такое?

– Ой, даже не знаю, как вам сказать.

– Да говорите прямо, не томите душу! Что с моей Катей случилось?

– Нет, не волнуйтесь, ничего особенного. Просто они раньше так хорошо дружили, а теперь…

– Что, что теперь? – потихоньку начала раздражаться Женя. Ну что за манера такая у женщины – тянуть кота за хвост? Нет, чтоб сразу сказать – так, мол, и так!

– А теперь они совсем не дружат.

– Ну? И что? Сегодня не дружат, завтра снова подружатся. В чем проблема-то?

– Да вы не сердитесь на меня, Женя. Я же как лучше хочу. Я за вашу Катеньку очень даже переживаю. Как связалась она с этой девчонкой, так я прямо места себе не нахожу…

– С какой девчонкой?

– Ой, а вы не знаете, да? Вы, наверное, давно уже в школе не были.

– Да, и правда давно не была. С первого сентября еще. А что за девчонка такая? Расскажите мне, я не в курсе.

– Я не знаю, кажется, ее Алиной зовут… Она у них в классе новенькая – неизвестно вообще, откуда она взялась такая. Всех девчонок перебаламутила.

– В каком смысле перебаламутила?

– Да, в плохом, в плохом, Женечка! У нее, у этой Алины, мамаша такая… Ну, знаете… Свободный образ жизни ведет. И дочке этот образ, по всей видимости, навязывает. Девчонка целую идеологию под это подвела, пропагандирует черт-те что… Мне как Даша рассказала – я просто в ужас пришла! Там такое… Такое…

– Какое? – в ужасе прошептала Женя, сминая невежливо кожистый листик аукубы японской, ненароком ей в ладонь попавший.

– Ой, ну мне даже и не повторить так, как Дашка рассказала. В общем, как я главную мысль поняла… Что-то вроде того, что все женщины должны только тем в жизни и заниматься, что мужиков за деньги ублажать. Что все они по сути своей – свободные проститутки. И вроде как эта суть должна в общественную норму войти. И что надо вытравливать из себя старательно ханжество всякое, и что девочек в этом смысле с малолетства правильно воспитывать надо. Господи, да чушь всякая! Даже говорить об этом противно! Да и не это главное… Главное то, что Алина эта вокруг себя уже целую тусовку собрала, и Катя ваша тоже туда вхожа.

– Не может быть… – тихо прошептала Женя. – Моя Катя? Да ну… Она у меня умная девчонка, и глупости всякие слушать не будет.

– Ой, не знаю, Женя. Смотрите сами. Мое дело предупредить. Я со своей Дашей уж давно беседу провела. И из школы ее часто тайком домой провожаю.

– Как это – тайком?

– Ну, она идет себе, я а за ней – дворами. Смотрю, чтоб Алина эта за ней не увязалась.

– И что? Не увязывается?

– Нет. Она за Катей вашей увязывается. А Дашка моя, стало быть, без подружки осталась. Она переживает так… Может, вам это…тоже Катю какое-то время из школы встречать стоит?

– Да как? Я ж работаю… – растерянно проговорила Женя.

– Правда? Работаете? Ой, а я же не знала…Мне казалось, что вы женщина абсолютно домашняя.

– Нет. Я не домашняя. Я обыкновенная. А за звонок спасибо вам, конечно.

– Ой, да пожалуйста, Женечка! Всего вам доброго! Спокойной ночи.

– И вам всего доброго. Еще раз спасибо.

Положив трубку, Женя посидела еще, глядя перед собой потерянно, потом пожала плечами – ерунда какая-то… Катька совсем не глупая девчонка, чтоб на поводу у какой-то оторвы идти… Нет, что-то тут не так, наверное. Может, просто перестраховалась эта то ли Валя, то ли Варя в своих материнских перепугах? Скучно ей одной бояться, вот она и ее, Женю, к этому занятию привлекла?

– Кать! Катя! – крикнула она требовательно в сторону дочкиной комнаты. – Иди сюда, Катюш, поговорить надо!

– Ой, да слышу, слышу я, мам… – высунула из комнаты Катя свою всклокоченную голову. – Ну чего тебе так срочно приспичило? Погоди, я хоть из форума выйду.

Плюхнувшись напротив матери в кресло, она заправила за уши непослушные пряди, положила одну красивую ногу на другую, уставилась на мать в нетерпеливо-капризном ожидании. Женя молчала испуганно, как-то враз растерявшись. Господи, с чего начать-то? Надо было хоть подумать, подготовиться к этому разговору, что ли. Сроду она с Катькой таких взрослых бесед не вела. Прям оробела даже. Прям врасплох ее Катькино неожиданное взросление застало, ударило по глазам, как откровением каким брызнуло. Когда каждый день своего ребенка видишь, глаз замыливается, наверное. А Катька у нее вон уже какая! Модель агрессивная! И нога на ногу, и движения плавные, не угловато-подростковые, и везде, где надо, округлости. И что теперь ей со всем этим взрослым Катькиным хозяйством делать прикажете?

– Ну? Чего хотела-то, мам?

– Я? Так это… Поговорить… – растерянно пролепетала Женя, срочно пытаясь выудить из головы нужные слова. Никаких слов так и не найдя и встряхнув головой решительно, спросила в лоб: – Кать, а она кто, эта твоя подружка новая? Алина? Что за девочка? Ты мне о ней никогда не рассказывала. И что с Дашей Котельниковой поссорилась, ты тоже не говорила.

– А-а-а… Ну понятно теперь, откуда ветер дует! – хлопнула ладошками по подлокотникам кресла Катька. – Значит, и до тебя Дашкина мать добралась! Она уже всех родителей обзвонила! Делать ей больше нечего, что ли, мам?

– Кать, ну зачем ты так?.. Столько лет у них в доме пропадала, чаи пила, обеды ела, а теперь – делать ей нечего? Нельзя так о взрослых отзываться, дочь!

– Ой, да ладно… – поморщилась недовольно Катя. – Что я такого сказала-то? Ничего такого и не сказала.

– А все-таки – кто она, эта Алина?

– Мам, ты что, меня так бдишь, что ли?

– Да. Бдю. То есть как это… Смотрю за тобой. В конце концов, я тебе мать или кто?

– Да мать, мать… Только, пожалуйста, смотреть за мной больше не надо. Пожалуйста, мам. Не слушай ты эту зануду! Ну ты ж не такая. Ты тоже, конечно, ханжа та еще, но не до такой же степени!

– Я – ханжа? – удивленно уставилась Женя на дочь. – Ничего себе, приласкала.

– Ой, да все нормально, мам! Ну… ты другая совсем ханжа, не злая! Ты добрая ханжа…

– Так-так… Интересно даже… А ну расшифруй! Какая это я добрая ханжа, интересно?

– А ты чего, обиделась, что ли?

– Нет. Не обиделась. Делать мне нечего – обижаться на тебя. Ну?

– Понимаешь ли, мамочка… Ты привыкла, что все в твоей жизни по полочкам должно быть разложено. Все запрограммировано должно быть, чтоб каждому чувству – свой отдельный файлик, а накопились файлики – папочку для них отдельную надо завести… Вот эту папочку назовем «семья», вот эту «работа», а в эту папочку плановые денежные затраты будем складировать. Это на одежду, это на летний отдых… Это не ханжество разве?

– Нет, не ханжество, Кать. Это называется жизнь обыкновенная. Нормальные люди так и живут – чтоб семья, чтоб работа, чтоб покупки планировать…

– Мам, а если компьютер зависнет? Что тогда? Если жизнь возьмет и выгонит из придуманных рамок? Вот как тебя, например? Была у тебя файловая папочка «семья» и исчезла в одночасье…

– И что? Я как жила, так и живу.

– Да ни фига ты не живешь, мам! Ты застыла в своем этом ханжестве, и не живешь уже! Ты как вот эта наша «куба» искусственная! – дернула за ветку ни в чем не повинное растение Катька. – Не цветешь, не пахнешь, без полива не засыхаешь, от чувств не умираешь… С виду все нормально, даже обмануться можно этой натуральностью, а на самом деле – облом! Даже папа не смог с тобой жить… Извини меня, конечно.

– То есть ты хочешь сказать, что я с виду только живая, что ли? А на самом деле – умерла давно?

– Да не сердись, мам! Ну чего ты… Я вовсе даже не хочу тебя обидеть. Просто отцу настоящих чувств захотелось, неуправляемых, по полочкам не разложенных. Он, кстати, тоже терпеть не мог эту твою аукубу японскую! Ну признайся – ведь ты его не любила, мам? Ты хорошей женой была, верной, правильной, заботливой, но ведь не любила?

– Не знаю, дочь… По крайней мере, я очень старалась.

– Вот-вот! А я, мамочка, не хочу жить вот так – очень стараясь. Я по-настоящему хочу. Чтоб любить! Причем любить совершенно свободно.

– То есть как – свободно? – испуганно вздрогнула Женя. – Что ты имеешь в виду? Сегодня с одним, а завтра с другим?

– Ой, ну опять ты глупости говоришь! Смешала все в одну кучу! Ты мне еще про обязательства всякие сейчас расскажи.

– Да, Кать, именно в одну кучу и смешала! Ты права! Потому что только в одной куче это должно быть – и любовь, и обязательства!

– Нет, мам. Не бывает обязательной любви. В природе ее вообще нет, понимаешь? – тоном мудрой старой учительницы тихо произнесла Катька, глядя на мать снисходительно. – Любовь, она всегда свободна. Во всем. Во всех ее проявлениях. И ханжества она тоже не выносит.

– Так… Понятно… – растерянно моргнула Женя, ежась под Катькиным снисходительным взглядом. – Это тебе Алина такие уроки жизни преподает, да?

– Господи, ну что вы все к девчонке привязались? Чего она вам сделала-то? Обычная девчонка, как все… Ну, грубоватая, может. Это да. Это в ней есть. А иногда и просто вульгарная… Но зато у нее свое мнение есть! Зато она не пресная! И мне с ней интересно дружить! А с Дашкой твоей – спортсменкой-комсомолкой-отличницей – неинтересно!

– Кать… Чего-то боюсь я за тебя… Честное слово, растерялась даже… – округлив глаза, испуганно пролепетала Женя. – Не поверишь – даже слова все из головы вылетели. Ты бы не дружила с этой девочкой, а, Кать? Так не нравится мне все это.

– Мам, скажи, ты мне веришь? Я тебе дала хоть раз повод за меня бояться?

– Да верю, верю, конечно. Просто… как не бояться-то? Времена такие страшные… В лифтах вон убивают…

– Да при чем здесь это, мам? Чего теперь, из дома не выходить? Или не жить совсем?

– Ну почему – жить, конечно. А только заигрывать со всякими там свободными отношениями тоже нельзя. Мало ли, кто там тебе попадется, в этих свободных отношениях?

– Ага. В ханжестве оно, конечно, лучше. Давай уж тогда купим еще одну аукубу искусственную, рядом с этой поставим! Для пары! Одна аукуба будет тобой, а другая – мной!

– Ой, да чего ты привязалась к бедному дереву… – безнадежно махнула рукой Женя. – Ладно, Кать, устала я сегодня. Давай потом к этому разговору вернемся, ладно? Видимо, не готова я к нему оказалась.

– Ага. Вернемся, – вставая из кресла и потягиваясь всем своим молодым и здоровым организмом, насмешливо проговорила Катька. – А ты давай, готовься. Доктора Спока почитай, дедушку Фрейда, цитатки там всякие повыписывай…

– Катя! Прекрати! Ты как со мной вообще разговариваешь?

– Ой, да ладно… Я ж так просто, прикалываюсь. Спокойной ночи тебе, мамочка.

– Да уж, будет у меня после этого разговора спокойная ночь… – проворчала Женя уже в Катькину спину. – Спокойнее некуда.

Уже лежа в простели, она никак не могла решить, что ей лучше сделать – наплакаться от души или заснуть мертвецким сном все-таки? Хотелось и того, и другого. Заснуть хотелось от усталости, поплакать хотелось от страха да от обиды на Катьку за ее ярлыки, на мать бесцеремонно повешенные. Жаль, что совместить все это нельзя. Заснуть, конечно, оно лучше б было… А с другой стороны, если накопившиеся слезы не выплакать, они вылезти могут в самый неподходящий момент, спровоцировавшись на ерунде какой-нибудь. Самой же стыдно потом будет…

В общем, пока вопрос этот в Жениной голове решался, организм заснул уже и сам по себе. Плохо заснул, с кошмарами. Были в тех кошмарах и Оксанкин испуганный крик, и сердечник-маньяк с синюшно-бледным лицом, ее преследующий, и вульгарно-хохочущая девушка Алина с огромной и смачной фигой в ее, Женину сторону, направленной, и Катька, которую, как Женя ни пыталась, все догнать не могла, и почему-то еще милицейский майор Дима в этих кошмарах присутствовал. Уж бог его знает, как его туда занесло. В хорошем, правда, образе он в Женин сон-кошмар пришел, надо отдать ему должное. В положительном то есть образе. Был он там рыцарем благородным, гордым и сильным, с развевающимися по ветру белыми волосами, с высоко поднятой головой, с горящими алмазами-глазами, гневно взирающими на все остальное тягостно-кошмарное безобразие.

Утро принесло с собой тяжелую голову и странную мышечную скованность. Тоже «вся фигура болела», как давеча выразилась Оксанка. Тоже будто мяли ее всю ночь. Противненькое достаточно ощущение. Такое противненькое, что вставать и начинать жить совсем не хотелось. Тем более, к мятости этой да к тяжести головной болезненной еще одно ощущение прилепилось, безысходное такое, похожее на тяжелую обиду. А может, это и была она, самая настоящая обида. А что? Не каждый же день родные дочери матерей ханжами обзывают да в неискренности упрекают. Смотрите-ка, еще и с аукубой искусственной ее сравнила… Не цветешь, говорит, не пахнешь, без полива не засыхаешь… Вот так вот вам! Ты тут последнюю шубу на алтарь своего материнства кладешь, а вместо благодарности – такое вдруг обидное откровение…

Так Женя «долежала» в это утро до последнего, укрывшись с головой одеялом и бурча из-под него что-то невразумительное по очереди интересующимся ее странным поведением Кате с Максимкой. Ну ладно, Максимка удивился – чего это она с постели не встает. Это еще понятно. А эта малолетняя нахалка куда лезет со своими вопросами? Еще и удивляется так искренне, главное…

Кончилось все тем, что пришлось ей подскакивать с постели, как той лентяйке, родительской вожжой от нетерпения огретой, и носиться по квартире в срочных сборах, чтоб на работу не опоздать. Потому что с опозданиями этими демократия демократией, конечно, а по закону подлости можно и на плохое настроение шефа нарваться и ни за что ни про что принять на себя его начальницкую показательную гневливость. Он и так на Женю в последнее время косо посматривает. Хотя чего на нее косо посматривать, скажите? Ну да, знаем, что он незамужних баб терпеть не может, слышали, как же… А только ты сначала зарплату, сволочь такая, этим незамужним заплати, а потом уж и терпеть не моги столько, сколько в тебя этого нетерпения влезет. Это ж надо такое придумать – людей в Новый год зарплатой обездолить!..

Опоздала она таки в это злое утро порядочно. На целых полтора часа. Угораздило еще и в пробку попасть по дороге. С остановки автобусной уже бегом неслась практически. Да еще и Юрик несчастный вдруг выскочил прямо из входной двери ей навстречу, только что лбами чуть не столкнулись. Встал перед ней соляным столбом, уставился так, будто она ему с неба на голову свалилась. И молчит. Моргает испуганно и молчит.

– Женечка… Это ты… А… А время уже… А я к тебе поехал… – проблеял он наконец, но с места своего все равно не сошел. Так и стоял перед ней, будто его параличный кондратий хватил и не отпускает никак.

– Ко мне? – удивленно распахнула на него глаза Женя. – Зачем ко мне?

– Ну как же… Тебя нет… Я подумал, может, случилось с тобой что… На мобильник звоню, а ты звонки пропускаешь…

– Да как я на них должна отвечать, со всех сторон зажатая? Я ж на работу в общественном транспорте езжу! Там народу – не протолкаться… И вообще – кто тебя просит обо мне беспокоиться? Когда ж ты угомонишься наконец, Юр? А ну пропусти, я замерзла, как цуцик! Зуб на зуб не попадает, еще и стою тут с тобой…

– А… Ну да… – оторопело согласился с ней Юра, но с места своего так и не сошел. Только оглядел ее всю странно как-то, моргнул, снова повторил: – Ну да… Ну да… Замерзла… Конечно, замерзла… – Потом, будто встряхнувшись, спросил вдруг по-отцовски озабоченно: – А почему ты в такой холод шубу не носишь, Женя? В таком пальтишке и пневмонию подхватить можно! Нельзя же так легкомысленно к себе относиться!

– Ой, не могу! Ну прям отец родной! – сердито хлопнула себя руками по бокам Женя. И совсем уж выйдя из себя от ударившего в голову сильного раздражения, прошипела ему в лицо сквозь зубы, тихо и злобно: – Юр, а ведь и самом деле уже достал… Отстань, а? Ну сколько уже можно-то? До печенок уже до самых достал.

– Я понимаю, Женечка… Я все понимаю… Но я так беспокоюсь за тебя! А беспокоиться ты мне запретить никак не можешь… Надо в шубе в такие холода ходить, Жень! Ну, ты будто и впрямь девочка маленькая.

– А нету у меня шубы, Юр. Я ее продала. Все? Удовлетворила я твое болезненное любопытство? Устраивает такой ответ?

– Зачем? Кому продала?

– О боже… – закатила к небу глаза Женя и даже всхныкнула слегка от безнадежности. – Да какое тебе дело, Юр, зачем и кому? Ну что ты меня мучаешь своей противной приставучестью? Ну выбери себе другой для любви объект, а? С меня уже достаточно, Юр… Ну за что мне наказание такое, господи… Ну почему я как следует хамить так и не научилась…

– Жень, ну что делать, если я так люблю тебя? Я уже не могу без тебя, Жень… Я все время волнуюсь о тебе, беспокоюсь.

– Ой, да пошел бы ты знаешь куда вместе со своим волнением и беспокойством? – решительно попыталась она отпихнуть его в сторону. – А ну отойди, сказала! И не подходи ко мне больше никогда! Я уже видеть тебя не могу, Юра! Меня уже колотун нервный от одного только твоего любопытного взгляда бить начинает!

– Да что я тебе сделал такого, Жень? – развернулся он ей неуклюже вслед. – Я ж это… Я чисто по-человечески. Я ж сексуально тебя не домогаюсь, чего ты?.. Я ж беспокоюсь о тебе только.

– Да отстань, зануда! – торопливо потянула она на себя ручку входной двери. – Еще не хватало, чтоб ты сексуально меня домогался! Тоже маньяк нашелся… Еще раз говорю – не подходи ко мне больше! Никогда!

– Постой, постой, Женя! Ты так и не сказала мне, кому ты шубу свою продала! – уже в спину ей отчаянно крикнул Юрик.

Но Женя уже не обернулась. «Вот же сволочь – еще и по больному месту норовит шарахнуть своими вопросами! – яростно размышляла она, перепрыгивая через две лестничные ступеньки. – Как будто я и без него не знаю, что в шубе зимой ходить лучше, чем в старом пальто… Надо же, Америку открыл! Волга впадает в Каспийское море! Так и норовит моей же шубой меня же и ударить. Еще и любопытничает так нагло – кому продала… Какое ему дело вообще? Сволочь! Беспокоится он! По-человечески! Я и без его человеческого беспокойства покинутой всеми сиротинушкой в этом пальтеце себя чувствую…»

Что ж, это и впрямь было так. Одежда, если уж честно и до конца признаваться, всегда была для нее не просто одеждой – в смысле тряпочек. Так уж получилось, что несла она в себе некий более глубокий смысл, то есть диктовала внутренний Женин по отношению к окружающему миру настрой. Хотя и говорят, что женские страдания по хорошим одежкам – всего лишь комплекс там какой-то. Или страх – черт его разберет. Не сильна была Женя в психологии. И даже мало того, что не сильна – вообще науку эту не любила и даже слегка ее побаивалась. Как-то хотелось своими собственными ощущениями в этом мире обходиться, а не чужим в самоё себя вмешательством, даже и во благо направленном. Все равно оно чужое, это вмешательство! А она сама себе не чужая, у нее свой собственный проводник в этот мир есть. Пусть слишком простой, но свой. То есть красивая, хорошо сидящая на ее ладной фигурке одежда. Ну не могла она существовать в этом мире плохо одетой, и все тут! Потому что не впускал он ее в себя, отторгал из своей гармонии, заставлял плестись понуро по пыльной обочине, если она представала перед ним некой икебаной безвкусною. И наоборот – приглашал в себя, тут же начинал делиться щедро чудными запахами, дождями да снегами, да ветрами-полетами – всем, чем сам богат был, – если ступала она в него своим внешним видом довольная. Так уж сложилось в ее жизни, что без многих вещей она могла обойтись запросто. Без еды, например, без телевизора… А вот без хорошей одежды – ну никак! Бабушка ее к этому приучила, с детства еще. Бабушка хорошо шила, и вкус имела для самоучки-портнихи очень даже отменный, можно сказать без преувеличения, талантливо-фантазийный. И в Женины детские да подростковые одежонки она эту фантазийность всю до капельки, наверное, выплеснула – каждую сшитую вещь доводила до такого «изюму», что проходящие мимо по улице дамочки оглядывались на нее завистливо. И невдомек было дамочкам, что стильная рубашечка у девушки родом вовсе не из дорогого фирменного магазина, а родом она из обыкновенного, прости господи, тикового хлопчатого наматрасника, толстого, хлопкового, бережно сохраненного бабушкой-мастерицей еще с тех времен, когда такие ткани были хоть и топорно выполненными, но настоящими по природной своей сути. Очень уж хороши были эти грубоватые тряпочки для проявления творческой фантазийности. Тем более что в те времена о фирменном изобилии и не мечталось даже. Вообще на панибратскую близость с надменным фирменным ярлыком бабушка никогда не претендовала. Отнюдь. Тут дело было уже в азарте неком – как из ничего сделать что-то. Как на пустом практически месте достичь той самой гармонии с образом, которая притягивает к себе взгляды невольно-завистливые. Хотя Женя на себе никаких таких взглядов и не замечала даже. Шла себе и шла по улице, высоко голову держала, далеко вперед смотрела. Туда. В мир. И хорошо ей было…

В общем, вырастила бабушка внучку слишком уж к одежде требовательной. Не в смысле стоимости, конечно, а в смысле того самого «изюму». А потом в Женином благополучном замужестве к этому «изюму» и возможность высокой стоимости тоже удачно прибавилась. И привычка эта окончательно в ней корнями проросла – без одёжной на себе красоты в мир вовсе ступать не сметь… Потому что не примет! Потому что отторгнет! А что? Так потом и оказалось – и правда отторг! Никакой ей радости от мира не стало – отвернулся он от нее, не вынес такой с ее стороны предательской дисгармонии. Вот и скачи теперь, и прыгай через две лестничные ступеньки, убегай от своего же внутреннего с миром конфликта. В шубе-то, небось, так по-заячьи некрасиво не запрыгала бы!

Забежав в свой кабинет, она кинулась с разбегу к теплой батарее, уселась на нее сверху и, сжав губы и прикрыв глаза, начала мелко трястись-дрожать. Чего в этой дрожи было больше – зимнего холода или разгулявшегося по организму горестного раздражения – она и сама бы не определила. Что ж это за утро такое проклятое – хоть совсем не живи!..

– Ты чего, Жек? – подскочила к ней со своего стула Аленка. – Случилось чего, да?

– Ой, отстань… Ничего не случилось… Замерзла просто. А вообще, случилось, конечно. Такого вчера со мной наслучалось всякого разного! Вернее, не со мной… Прям жуткая история такая! Сейчас вот отогреюсь и расскажу. Чайник пока включи, а?

– Ага, сейчас… – тут же подсуетилась Аленка.

– Ой, подожди, Жень, не рассказывай пока! – отозвалась из-за своего компьютера Оля. – Я справку срочную должна закончить! Мне еще минут десять надо! Я сейчас, я быстро.

– Да ладно, не торопись. Я и не отогрелась еще… – махнула в ее сторону рукой Женя.

– Ой, Жек, а тебя с утра Юрий Григорич искал! – громко прошептала из «чайного» угла Аленка, заговорщицки округлив глаза. – Залетел к нам, весь из себя озабоченный такой! Почему это, говорит, Ковалевой до сих пор на работе нет… Чего это он, а?

– Ой, Аленк, не надо, прошу тебя! Ну не поминай его всуе! – жалобно повернулась к ней Женя. – Он и без того мне внизу настоящий допрос с применением пыток устроил… Привязался, понимаешь ли, к шубе моей несчастной. Вот доложи ему, куда я шубу свою дела, и все тут.

– А куда ты ее дела? – с интересом вдруг спросила Аленка, оглядывая подозрительно Женино пальто. – И то я смотрю – третий день уже в этом безобразии ходишь.

– Куда, куда… – уныло вздохнула Женя. – Соседке Оксанке продала.

– Зачем? – снова округлила на нее глаза Аленка.

– Ну как зачем… У тебя, Ален, папа-мама есть?

– Есть… А при чем тут…

– А двоих детей у тебя нету?

– Нету, конечно… Ты ж сама знаешь!

– Ну вот видишь, Ален, как все в один пазл хорошо складывается… Раз нам зарплату замылят, где ты на новогодние подарки денег возьмешь? У мамы с папой?

– Ну да…

– А я где возьму? Чтоб своим детям подарки купить?

– Ну… Я не знаю, конечно… Можно кредит, например, взять…

– Кредит? Что ж, мысль хорошая, конечно… А отдавать с чего?

– Ну, так там же постепенно…

– А где гарантии, что на эти «постепенно» у меня деньги найдутся? Нету у меня таких гарантий, Ален. Слишком уж моя жизнь неустойчива. И за спиной моей никто не стоит, чтоб поймать, если падать буду. За спиной моей только дети, которые есть хотят каждый день. Нет, боюсь я долги на себя взваливать, очень боюсь…

– Так сейчас весь мир в долг живет, Жень! И ничего, и нормально! Никто не умер еще от страха! Пошел человек и взял кредит, и решил все свои проблемы…

– Ага! Добрые дяденьки банкиры очень тебе обрадуются, всеми твоими проблемами озаботятся тут же, и все решат, и помогут, чем могут! – встряла в разговор из-за своего компьютера Оля. – Как там говорится, погоди? Подобрали, обогрели… Или обобрали, подогрели? Глупая ты какая еще, Ален, господи…

– И ничего не глупая! Все равно можно как-то проблему безденежья решить! А вот последнее с себя снимать – глупо! Надо же – шубу продать… Да я бы никогда… Это уж вообще самобеспредел какой-то…

– Ладно, малолетка, хватит трындеть! Ты чай приготовила? – вырвалась наконец из-за своего компьютера на свободу Оля. – Ишь, Жень, еще и про беспредел тут рассуждает, ага? Совсем расслабилась с нами, с добрыми тетками! Спорит еще, главное! А дедовщину, ее никто и нигде пока не отменял, между прочим.

Посмеявшись, они расположились вокруг чайного стола – как всегда по утрам. Женя сидела, сложив подбородок в ладошку, водила пальцем другой руки по завитушкам на коробке с печеньем да изредка шмыгала носом, согреваясь. Девчонки сидели, смотрели на нее молча, ждали обещанной ужасной истории. Вздохнув, Женя сделала большой глоток чаю, подняла с ладошки голову, принялась рассказывать трагически: подхожу, мол, я вчера к своему собственному подъезду, и вдруг вижу… Нет, правда, она только эту криминальную историю и хотела рассказать. С того самого момента, как своими глазами увидела лежащего на носилках его, настоящего убийцу, маньяка то есть. А потом и сама не заметила, как увлеклась сильно в этом своем рассказе, как перескочила зачем-то на жизнь трудную Оксанкину, на ее подозрительный заработок… А потом и про свою ссору с Катькой зачем-то рассказала, будто за язык ее черт потянул. Ну вот кто, кто ее просил такие подробности на людское судилище вытаскивать? Оля с Аленкой – они хорошие девчонки, конечно, свои в доску, но так уж природой заведено, наверное – где две женщины о третьей рассуждают – там уже судилище и есть. Автоматически. Потом уж опомнилась она, да поздно было. Вот уж и Оля, сверкнув честным женским глазом, свой суровый вердикт вынесла:

– А так и надо ей, этой Оксанке твоей! Понаехали тут, житья от них нет! Да и наверняка она сама себе приключения такие на задницу навлекла! А как она хотела? Хочешь легкого заработка – вот и получай за него компенсацию!

– Ой, ну зачем ты так, Оль? – кинулась на защиту своей соседки Женя. – Самое же простое дело – в человека камень бросить! А для любого следствия, между прочим, своя причина имеется…

– И какая, интересно, такая причина заставляет молодую девчонку стремиться к таким заработкам? Только не говори, что у нее голодные дети дома плачут, ладно?

– Не, Оль. У нее не дети. У нее сестры. И мама больная.

– Господи, Ковалева, ну чего ты такая наивная-то у нас… Да к каждой первой такой вот на улице подойди – и каждая первая тебе про сестренок и больную маму расскажет!

– Нет, Оль, у нее и в самом деле все так. Я же знаю…

– Откуда? Ты что там, была, что ли?

– Нет. Не была. Но все равно знаю, – упорно стояла на своем Женя. – Я ей верю просто…

– Тогда так и говорила бы сразу – верю. А то знаю, знаю… Между «верю» и «знаю» вообще пропасть лежит – не перешагнешь…

– Да нет никакой пропасти, Оль! О чем ты? И вообще – почему мы всегда на расправу такие скорые, девчонки? Да пусть даже она и врет про маму и сестренок – что это меняет-то? Факт все равно фактом остается – попала девчонка в такую вот жизнь…

– Да не попала, а сама в нее пришла! Целенаправленно! А ты давай, жалей, гладь ее по головке! Небось Катьку свою в такую вот жизнь не направишь, а? Грудью на пути встанешь? Вон как переполошилась от новой ее подружки!

– Ну да, переполошилась… Но это же другое все-таки!

– Ну почему – другое? Сейчас эта Алина целенаправленность в ней воспитает, мозги набекрень свернет, и получишь вторую такую вот Оксанку…

– Да типун тебе на язык, Оля! Ну что ты несешь ерунду всякую? – сердито повернулась к подруге Женя.

– А ты не ерунду несешь? Посмотрите на нее – добрая выискалась! Камнями ее Оксанку, видишь ли, закидали! Да на то он и порок, чтоб его камнями закидывать, а не слезьми жалостными поливать! Потому что поливать будешь – рядом еще один порок обязательно корни даст и из земли выползет.

– Но все равно это жестоко, жестоко… Все равно не должно быть так, девочки! Ну почему мы сами себя всегда в судьи назначаем? Надо добрее быть, надо уметь жалеть… Не суди, да не судим будешь…

– Ой, Ковалева, заткнись, а? Слушать тебя противно! Да твоя доброта, между прочим, это не что иное, как обыкновенный отросток от равнодушия и трусости! Атавизм такой, никому не нужный. И не смотри на меня так! Вместо того чтоб участие проявить да девчонку к родителям отправить, она вокруг нее жалостливый кисель развела! Оно конечно… Пожалеть, оно проще для души и дешевле для кошелька обойдется.

– Ну, знаешь! Это уж чересчур! – гордо выпрямившись, встала со своего стула Женя. – Я вообще жалею, что вам это все рассказала, понятно?

– И правильно! И не надо было рассказывать! А то посмотрите на нее – добрая какая нашлась… – тоже поднялась во весь свой значительный рост Оля, с шумом отодвинув от себя стул.

– Девочки, вы чего?.. – захлопала ресницами Аленка. – Вы чего, поссорились, что ли? Ни фига себе!.. Сколько сидим вместе, ни разу не ссорились…

– Иди лучше посуду помой! – буркнула сердито, садясь за свой компьютер, Оля. – И работай давай! Я вчера еще тебе задание срочное дала, а ты до сих пор не сделала!

Впрочем, сердились они друг на друга недолго. Как раз до обеда. Обед, слава богу, прошел уже в теплой и дружественной обстановке, то есть за поеданием огромного куска пирога, оставшегося от именин Аленкиной мамы и принесенного ей на общее угощение. Разогретый в микроволновке, он сам притянул обеих спорщиц к столу сытным запахом хорошего теста и домашней мясной начинки. При таком запахе обо всех спорах да принципах забудешь, чего уж там. Голод – он не тетка. Ему всякие там разные принципы вообще без надобности…

– Слушай, Жень, а он молодой или старый, милиционер этот? Ну, который тебя допрашивал? – спросила неожиданно Оля, пережевывая большой кусок пирога.

– Да он меня и не допрашивал вовсе, чего ты! Мы просто так с ним разговаривали, без протоколов всяких… – удивленно уставилась на нее Женя.

– А я потому и спрашиваю, раз просто так разговаривали! Ну? Молодой или старый?

– Молодой, конечно. Да какая разница, Оль…

– А молодой – как? Постарше тебя или помладше?

– Ой, отвяжись, а?

– Ага! Покраснела! Покраснела! Смотри, Аленка, как Женька покраснела! – радостно захлопала в ладоши Оля. – Как Юрика увидит – бледнеет сразу от злости, а тут покраснела прям сразу, как девица!

– Ну и что… Ну и покраснела… – схватилась за щеки Женя, – да это же не то все, чего вы! Да у меня и мысли подобной…

– Конечно, конечно! Какая такая мысль, Женечка! – продолжала веселиться от души Оля. – И у нас с Аленкой тоже никакой такой мысли подобной нет! Мы просто радуемся тому обстоятельству, что и тебе наши женские да человеческие радости не чужды… Давно уж пора, а то так и останешься до старости в глубоком убеждении, что мир из одних только Юриков состоит.

– Ой, ну это уж лишнее, Оль! Ну это уж из мухи слона! – засмеялась вслед за ней Женя. – Да я просто так покраснела, господи! Вечно ты в крайности всякие ударяешься!

Однако настроение у нее и впрямь после обеда поднялось вдруг. Просто так, на пустом месте поднялось. Без всяких придуманных девчонками предпосылок. То есть не из-за милиционера же, в самом деле! Просто душа опять хорошего настроения запросила, и все. И вечером домой ехала – улыбалась, и в магазине, когда в очереди в кассу стояла, – улыбалась, и к дому когда в синих декабрьских сумерках подходила – тоже улыбалась. Взяла и разрешила себе просто поулыбаться. Имеет право, в конце концов.

Хотя, если честно признаться, милиционер Дима тоже в ее хорошем настроении присутствовал. Составным элементом. И думать о нем было не то чтобы приятно, а… волнительно как-то. Волнение это странным образом бултыхалось внутри, как выпитая на сытый желудок бутылка лимонада, и время от времени перекатывалось шипучими пузырьками то в солнечное сплетение, то где-то меж ребрами при дыхании застревало, а то вдруг шибало быстро и колко в лицо, отчего оно само собой съезжало в дурацкую совершенно улыбку. А вот правда, интересно все-таки, сколько ему лет? Наверное, около тридцати где-то. И наверняка он женат – благополучно и счастливо. Хотя ей-то какая разница, женат ее вчерашний знакомый милиционер или нет? О таких людях, как врачи да милиционеры, вообще, между прочим, даже и неприлично так думать! Потому что врач один, а пациенток много. И милиционер тоже один, а всяких вокруг него потерпевших да соседок этих потерпевших тоже, между прочим, много. И если каждая при этом станет такими дурацкими вопросами задаваться…

Но с другой стороны – она не в лоб их ему задает! Она про себя, потихонечку… Чтоб настроение свое хорошее не упустить, поддержать как-то… Или вот, например, ничего страшного тоже не будет, если она в порядок себя приведет, косметику на лице подправит, а вместо домашней пижамы джинсы да футболку Катькину на себя напялит… Он же вчера сам сказал, что ему еще подойти к ней надо и несколько вопросов дополнительных задать. Вот пусть и приходит, что ж. И в квартире можно порядок слегка навести – тоже не помешает. И дерево золотисто-искусственное, аукубу японскую, от пыльного налета освободить…

– Ну что, подружка? Слышала, как обругала нас с тобой вчера Катька, а? – потянула она к себе яркую золотисто-зеленую ветку. – Не нравимся мы ей, говорит. Не цветем, говорит, не пахнем, без полива не погибаем. Как будто мы с тобой обе такие и есть… мертвые. А мы и не мертвые вовсе. Мы красивые. Мы гордые даже, можно сказать! И не надо нам никаких на себе цветов, и запаху тоже никакого не надо. Нам и так хорошо. Правда? Живем себе тихо, никому не мешаем.

Аукуба японская плавно-медленно, как живая, вырвала свою упруго-пластиковую ветку из Жениных рук, распрямила ее гордо в нужном направлении. Отстань, мол, женщина, с глупыми своими вопросами. И вообще – не примазывайся к моей красоте. Уж я тут сама по себе как-нибудь.

До прихода Максимки с тренировки она успела приготовить и ужин. С удовольствием выставила перед мальчишкой тарелку с «настоящим» большим мясом, с жареной до хрусткой корочки картошкой, с красивым огуречно-помидорным веером по краю. Потом сидела, смотрела, как он все это поглощает с аппетитом. И получила большое и настоящее удовольствие от этого созерцания, между прочим. Сплошная тебе гармония бытия. И никакого при этом душераздирающего внутреннего конфликту…

– Мам, а Катька где? – отвалившись на спинку стула, сыто спросил Максимка. – Время-то, между прочим, десятый час уже!

– Не знаю, сынок. Сама волнуюсь.

– Беда прямо с этими девчонками. Лучше бы спортом занялась, что ли! Тогда б на всякие глупости и времени бы не нашлось. Правда, мам?

– Правда, сынок, – грустно улыбнулась Максимке Женя. А про себя подумала: как же он на отца своего, на Игоря то есть, стал похож! И лицом, и характером… Такой же правильный. Такой же здорово-румянощекий. Такой же сильный и крепкий. Такой же надежный. Хотя, как жизнь показала, надежность эта мужицкая – та еще штучка коварная. Как только уверуешь в нее окончательно и бесповоротно, так тут же она и выворачивается к тебе обратной своей стороной, то есть пофигизмом по отношению к тебе полнейшим. А может еще и под зад коленом поддать, этим пофигизмом вдруг переполнившись.

– А ты ей на мобильник звонила, мам?

– Да звонила, конечно.

– И что?

– Да ничего хорошего. Все одно и то же… – грустно махнула рукой Женя, уставившись в черный квадрат кухонного окна, окаймленного легкомысленными рюшечками занавесок. Катькин мобильник весь вечер и впрямь с занудной старательностью повторял ей в ухо одну и ту же фразу, что дочь, мол, ваша, Катерина, уж простите-извините, отключила свой телефон или находится вне зоны обслуживания. Как будто одно обстоятельство чем-то лучше другого. Чем оно лучше-то, интересно? Ни то, ни другое материнское сердце не успокаивает. Хотя если выбирать, то пусть уж лучше первое будет. Что телефон отключила. А неизвестная какая-то там территория, не входящая в зону мобильного обслуживания, пугает только. И что за территория такая, не входящая в эту зону? Где она располагается вообще, эта проклятая территория?

От короткого звонка в дверь оба вздрогнули, потом посмотрели друг на друга чуть расслабленно – явилась, мол, наконец наша гулена. Максимка даже проворчал недовольно, направляясь в прихожую:

– Ну чего, чего звонить-то? Как будто сама открыть дверь не может. Как будто мы тут дворецкого для нее должны держать или лакея.

Однако, тут же нарисовавшись в кухонных дверях, уставился на мать испуганно:

– Мам… А там и не Катька вовсе… Там этот, который из милиции… А зачем он пришел, мам? Что, нас допрашивать будет, да?

Не ответив, Женя быстро выскочила в прихожую, на ходу пытаясь развязать тесемки фартука. Руки почему-то не слушались, и она никак не могла развязать тесемки фартука, узелок проклятый все никак не поддавался. Вот же дурацкая ситуация! Лучше бы уж в фартуке оставалась, что ли… А то выскочила, засуетилась чего-то, лицом озаботилась с этими тесемками так неловко.

– Здравствуйте, Женя, – улыбнулся ей сдержанно стоящий посреди прихожей милиционер Дима. – Простите, что я так поздно.

– Ничего-ничего! Проходите, пожалуйста. Раздевайтесь. Вот, куртку сюда можете повесить. Сюда пожалуйста, в комнату… – снова засуетилась она по прихожей, продолжая жалкие попытки избавиться от фартука. Слава богу, хоть тесемочка наконец поддалась. Осталось только успокоиться и в руки себя взять. Чего это она разволновалась вдруг, будто преступница подозреваемая, которая вопросов предстоящих боится? Не арестовывать же он ее пришел, в самом деле. Просто поговорить.

Сняв куртку, милиционер Дима послушно прошел в комнату, уселся в кресло, огляделся. Потом вернулся взглядом к большому, на треть стены, акварельному портрету Жениных отца с матерью, спросил заинтересованно:

– Простите, а это кто? Какие лица хорошие.

– Да, очень хорошие. Это мои родители. Отец этот портрет написал, когда я не родилась еще… – тихо пояснила Женя, садясь в кресло напротив. – Так уж получилось, что он будто специально для меня его и писал. Чтоб память о себе да о маме оставить. Мне два месяца от роду было, когда они погибли.

– Он художником был, ваш отец?

– Нет, что вы. Вовсе нет. Он был архитектором. Это его единственное художественное творение. Бабушка рассказывала – на него как-то в одночасье вдруг вдохновение снизошло. Они тогда меня только-только из роддома принесли. Вот от полноты счастья и снизошло, наверное. Или наоборот, от горестного предчувствия. Вскоре погибли оба – на машине разбились. Видите, как бывает. Столкнулись в пространстве счастье и предчувствие трагедии, образовали нечто. То есть вдохновение такое летучее. Оно этим вот портретом и выразилось. Говорят – талантливо очень выразилось…

– Да… Вы правы… И в самом деле, есть в этом особенное что-то… – внимательно вглядываясь в портрет, тихо проговорил милиционер Дима. – Красивая у вас была мама, Женечка… Очень красивая…

Женя улыбнулась грустно, наблюдая, как сверкнул розово-нежной позолотой локон в рыжей материнской гриве, отразившись в хрустальном свете люстры, как чуть растянулись в снисходительной ласковой улыбке ее бледные припухшие губы. Ей всегда казалось, с самого детства, что мать там, на портрете, живая. Ну, или как живая… Что она все слышит и понимает, и улыбается, и меняется неуловимо лицом, и сопереживает, и сердится… И сейчас вот тоже улыбнулась, и чуть кокетливо даже – давайте, мол, восхищайтесь и дальше мною, молодой незнакомый человек…

– Да. Красивая, – гордо подтвердила Женя. – А еще она была странная, не такая, как все. Не от мира сего. Бабушка рассказывала, что она стихи все время сочиняла. Прямо на ходу. Молчит-молчит, а потом как выдаст! А еще – она нервная была очень. Про таких говорят – человек тонкой душевной организации. Отец любил ее очень…

– Да. Такую женщину нельзя не любить. А вас, стало быть, бабушка вырастила?

– Ну да. Бабушка. Папина мама.

– А что, других никаких родственников у вас не было?

– Нет. Не было. Мы с бабушкой всегда вдвоем жили. А потом она умерла. А я сразу замуж вышла… А почему вы об этом спрашиваете?

– Понимаете ли, Женя… Слишком уж ситуация какая-то странная складывается с покушением этим. Никак одно с другим не вяжется, и все тут.

– А чего странная-то? Зашел маньяк в подъезд, подкараулил девушку у лифта, нож приставил… Он же не знал, что девушка из таких боевых окажется!

– Да никакой он не маньяк, в том-то все и дело! Мы уж проверили – нет за ним ничего.

– А кто он тогда?

– Да так… Ничего особенного. Тихий человек. Больной очень. С мамой вдвоем жил.

– Так говорят, маньяки, они все такие и есть. То есть тихие с виду да скромные, с мамами живут. А еще говорят, они сентиментальные очень. Могут птичку пожалеть, а человека зарезать хладнокровно. Люди живут с таким рядом много лет и не подозревают, что он маньяк… Хотя зачем я это вам все говорю? Вы в маньяках наверняка лучше моего разбираетесь.

– Да уж, наверняка лучше, – улыбнулся ей скромно милиционер Дима. – Он, этот парень, который на соседку вашу напал, вообще из какого-либо ряда выбивается. Представляете, он больной очень, с детства сердечник. Ему и передвигаться-то трудно было. Полжизни по больницам провел. И что самое странное – он уже к операции готовился, которую ждал очень долго. Мог из больницы здоровым человеком выйти, и вдруг – на тебе. Решил преступление совершить. Согласитесь – не бывает так, правда? Нет, тут что-то не то… Тут другое что-то…

– А может, у него денег на эту самую операцию не было? Может, он из-за этого на Оксанку напал? Ну, чтоб кошелек отобрать, золотишко поснимать…

– Да нет, я уж думал над этим… Нет, Женя. На операцию ему какой-то благотворительный фонд деньги уже перечислил. Так что никаких таких отчаянных причин у него не было.

– Ну, тогда я не знаю.

– Вот и я не знаю. И соседка ваша тоже никак с ним не связана. Мы проверили. Тут что-то другое… Вот если он ее перепутал с кем-то… Женя, а вы когда свою шубу соседке продали?

– Да за день до этого происшествия. А что? Вы думаете?.. Он Оксанку со мной спутал, что ли? Да ну, ерунда.

– Ну почему же ерунда? Надо все проверить. Вам имя – Алексей Прохоров – ничего не говорит?

– Нет… А кто это – Алексей Прохоров? Это его так зовут – Алексей Прохоров?

– Ну да…

– Нет. Абсолютно незнакомое имя.

– Ну, не торопитесь. Подумайте хорошо.

– Да точно нет! У меня мало знакомых, и с таким именем точно нет никого! Да и откуда? С чего бы ему, этому Алексею Прохорову, на меня нападать? Нет, что вы…

– А враги какие-нибудь у вас есть?

– У меня?! Враги?!

– Ну, может, я не так выразился… Ну не враги, неприятели просто… Или, может, у мужа бывшего враги были… Вы, кстати, с мужем как расстались? Без претензий?

– А вы откуда знаете, что мы расстались? Что, тоже проверили?

– Ну да. Проверили. Работа у нас такая.

– Хм… Противная у вас работа, надо сказать.

– Да уж какая есть. Ну? Так были у вашего мужа при разводе претензии? Или обиды какие?

– Да нет… Какие у него могут быть претензии? Он же меня бросил, не я его. Выходит, я и обижаться больше должна.

– Ну, мало ли… Всяко бывает. Люди из-за каждого метра жилплощади, бывает, до крови бьются.

– Нет. Мы не бились. Квартира эта мне от бабушки по наследству досталась. Он просто здесь прописан был, и все. Так что хоть бейся, хоть не бейся…

– А сейчас он где живет?

– Снимает, по-моему… Или у подруги своей… Не знаю точно.

– То есть своего жилья у него нет?

– Нет. Своего нет. И вообще – ерунда это все! Не думаете же вы, что мой муж все это нападение устроил? Зачем ему?

– А дети ваши с ним отношения поддерживают? Как у них все сложилось?

– Да нормально сложилось, как! Недавно вот к нему ходили, денег хотели на Новый год попросить…

– И что, дал?

– Нет. Не дал. Он алименты платит. Исполняет исправно свой долг. Ровно треть от официальной зарплаты. Еще вопросы есть?

– Да вы не сердитесь, Женя…

– А я и не сержусь! Я просто не понимаю вопросов ваших дурацких! При чем тут мой бывший муж, в конце концов? Напали на мою соседку, а вы меня тут неизвестно за что пытаете! Ну и что с того, что она в моей шубе была? Какая связь с моим бывшим-то? Нет, правда, дурацкие у вас вопросы! А еще майор называетесь…

– Ладно, извините. Не буду больше вас пытать. Просто согласитесь – странно все это…

– А что, нельзя этого парня допросить как-нибудь построже? Чтоб он сам все рассказал? Говорят, вы это умеете…

– Да нельзя, Женя. Ни построже, ни по-другому нельзя. Он совсем плох. Соседка-то ваша от души его газом траванула. Вернее, с испугу, конечно. Врачи говорят – и до операции теперь может не дотянуть при таком состоянии. А иначе, конечно б, допросили, если б можно было…

– Ну, а если не допрашивать по всей форме, а просто спросить? По-доброму так? Чего это ты, мол, парень, вздумал на такое пойти?

– Да спрашивал я и так, и этак… Он молчит, ничего не говорит. Лежит, в потолок смотрит. И мать-старушка все время около него сидит, причитает в голос, будто хоронит уже. Загубили, говорит, сына, ироды. Я вот еще что хотел спросить у вас, Женя… Эта соседка ваша, которая потерпевшая… она какой образ жизни ведет? Как выяснилось, она и не учится нигде, и не работает… На какие деньги она съемную квартиру оплачивает?

– Господи, и вы туда же! Образ жизни, образ жизни! Дался вам этот образ несчастный, ей-богу!

– Ну вот, опять вы сердитесь… Вы не сердитесь, Женя…

– Да что значит – не сердитесь? У нее, между прочим, дома сестренки маленькие остались и мать больная! И бабка в параличе! Какой вам еще образ жизни от девчонки нужен? Сами не понимаете ничего, что ли? Ну, есть у нее богатые покровители… Кавказцы в основном… А только им тоже не резон нанимать кого-то, чтоб с девчонкой расправиться! Зачем? Да и вообще… Почему вы у меня-то об этом спрашиваете? Сами их разыскивайте и пытайте, сколько хотите.

– Жень, у вас что-то случилось, да?

– Почему вы так решили?

– Потому что нервничаете очень. С полуоборота заводитесь. Я боюсь, скоро руками махать начнете.

– Да не бойтесь, не начну… Просто у меня дочь еще домой не пришла. Волнуюсь, время-то уже позднее.

– Загуляла, что ли?

– Да не знаю я.

– А сколько ей?

– Пятнадцать. Скоро, правда, шестнадцать исполнится.

– У-у-у… Малявка еще… Может, помочь вам ее разыскать?

– С милицией?!

– Ну да. А что?

– Нет, что вы. Она не такая. Она вообще-то хорошая девочка. Спасибо, я сама разберусь.

– Ну что ж. Сама так сама. Если что – звоните. Я помогу. Вот моя визитка, кстати. Там все телефоны есть…

– Спасибо. Если понадобится – обязательно позвоню. Ой, а может, вы кофе хотите? – спохватившись в своем гостеприимстве, запоздало поинтересовалась Женя.

– Нет, спасибо. Я и так у вас много времени отнял, – торопливо поднялся из кресла майор Дима. – Пойду. Всего вам доброго, Женя.

– Да. И вам того же.

– Извините, что побеспокоил на ночь глядя.

– Да ничего…

Кисло улыбнувшись ему напоследок, Женя захлопнула дверь, вернулась в комнату. Теперь она могла не сдерживать досаду. Надоело ей улыбаться вежливо этому милиционеру! Надо же – визитку он ей оставил, сочувствием расщедрился… Будто она мамашка такая дурная – схватится да побежит в милицию, чтоб на собственного ребенка жаловаться! Зачем? Чтоб там такие же тупые вопросы ей задавали, что ли? Нет уж, увольте.

Передернувшись от беспокойства, она подошла к окну, начала вглядываться пристально в зимнюю темень двора, скупо разбавленную одиноко горящими лампочками над дверями подъездов. Никого. Встречать, что ль, пойти? И откуда вдруг такая досада внутри выросла, господи? Ну да, это понятно, Катьки дома нет… Но это же беспокойство просто такое материнское, или нет?

Резко развернувшись и отойдя от окна, Женя встала посреди комнаты, решительно уперев руки в бока. Аукуба качнула веточками, принимая на себя тревожно идущие от нее колебания воздуха, и снова замерла, будто испугавшись хозяйского гнева. Кинув мельком взгляд на родительский портрет, Женя тут же опустила глаза в пол. Показалось ей вдруг, что мать усмехается, на нее с высоты глядя. Понимающе так усмехается, по-доброму. Снова подняв глаза, Женя взглянула на нее по-детски обиженно – чему, мол, тут усмехаться-то? И без того до смерти обидно, что все так совершенно по-дурацки вышло… Ну да, привела себя в порядок перед приходом этого милиционера, можно сказать, шею помыла, как та дура из анекдота, а он: кто у вас тут враги?.. Тоже, нашел в ее лице мафиози, крестную мамашу! Идиот… Еще и квартиру зачем-то прибрала…

Когда осторожно зашуршал Катькин ключ в замке, Женя разъяренной тигрицей подскочила к двери, распахнула ее быстро, заставив дочь отпрянуть испуганно:

– Мам, ты чего?..

– Это я – чего? Это у тебя спросить надо – чего! Ты знаешь, который сейчас час?

– Да десять всего, мам!

– Всего? Ты говоришь, всего?

– Ой, да можно подумать! Я и раньше в это же время домой возвращалась, а ты и не замечала даже!

– Где ты была, Катя? Ты у Алины этой была?

– Почему у Алины? Нет… Мы в кино с Ленкой Ларионовой ходили. А что, нельзя? Хороший фильм, кстати, смотрели. Ну тот, про который мы с тобой недавно говорили. Помнишь? Как двенадцать присяжных заседателей чеченского мальчика судили.

– А что, мне позвонить нельзя было, предупредить хотя бы? Чтобы я не волновалась, не бегала тут от окна к окну?

– Так у меня деньги на мобильнике кончились, я же вчера еще тебе сказала! А утром ты убежала на работу и забыла их мне оставить. Ну чего ты, мам? Ничего ж не случилось, вот она я, дома.

– А зачем ты губы накрасила так вульгарно?

– Ой, да почему вульгарно? Чего ты ко мне придираешься, мам? Я же не на уроках была, а в кино…

– Но это же ужас, Катя! Ты с этой помадой выглядишь, как шалава малолетняя! Просто смотреть стыдно, как ты выглядишь!

– Мам, ну перестань, чего ты?.. – снова захлопала обиженно ресницами Катька. – Ты почему меня так обижаешь, мам?

– Да не обижаю я тебя!

– Нет, обижаешь. Обижаешь. У тебя глаза злые. Я же вижу. И не надо на мне свое настроение срывать! Я ничего плохого не сделала, абсолютно ничего.

Катька всхлипнула страдальчески, красиво выгнулась в спине и рванула со всех ног в свою комнату, хлопнув дверью так сильно, что Женя вздрогнула и застыла, забыв выдохнуть воздух из легких. И враз протрезвела будто. Господи, чего это она на девчонку накинулась, в самом деле? Никогда она ее приходы-уходы так уж особо не отслеживала, и повода для этого Катька ей не давала… Вот же мамашка какая противная! Уж и рада быстрей выплеснуть на ребенка свое раздражение. Так оно именно так всегда и происходит. Мы думаем, что воспитанием детей рьяно занимаемся, а на самом деле просто зло свое на них, бедных, срываем.

Уже лежа в постели, она расплакалась от души, зарывшись лицом в подушку. Да, горько. Да, обидно. Не отчего-то конкретного горько и обидно, а просто так. Все вместе разом накопилось. Обыкновенные слезы обыкновенной досады. Кто ж виноват, что ты дурой с чистой шеей оказалась? И вообще – чего ты ждала-то, эту шею весь вечер намывая? Ну, пришел человек, ну, задал свои вопросы дурацкие… Это его работа, между прочим, и шея твоя чистая его вообще не интересует. Так что хватит плакать, надо дальше жить. Плачь не плачь, а завтрашний день все равно наступит. С теми же заботами и мелкими делами. И с прежним ощущением одиночества. Ничего не поделаешь теперь, надо покориться судьбе. Не так уж и плохо она с ней обошлась, если в глобальном смысле рассматривать. Ничего страшного же не произошло? Все живы, все здоровы. Да и вообще, все у нее хорошо… А завтра вообще суббота…Так что можно и еще поплакать, кстати, никаких приказов себе не давая. Потому что можно опухшего от слез утреннего лица не бояться – идти-то никуда не надо. Никто ее нигде не ждет. Хоть в этом повезло. В том смысле, что опухшего лица никто не разглядит.