Приятель правды. Диалог идей

ЯЦЕК ДУКАЙ

ПРИЯТЕЛЬ ПРАВДЫ

ДИАЛОГ ИДЕЙ

WydawnictwoLiterackie, Краков 2015

Перевод: Марченко Владимир Борисович, 2020

Этот человек был врагом евреев, антисемитом, и принципиально и из спортивного интереса он исповедовал избранные им взгляды с каким-то веселым исступлением, это отрицание являлось гордостью и содержанием его жизни. Когда-то он был коммерсантом, теперь он уже не был им, он был ничем, но ненавистником евреев остался.

Теодор поднял голову над книгой, когда состав остановился на станции метро Вержбно и в вагон ввалился вонючий клошар в громадной футболке с Че Геварой, Осамой бен Ладеном и Анджеем Леппером[1]. THEY LIVE! Леппер был весь красный от засохшего кетчупа.

Как можно скорее Теодор опустил глаза, делая вид, будто бы бездомного не заметил.

У Видемана был уклончивый подстерегающий взгляд. Возникало буквально такое впечатление, как будто перед самым его носом висит его «пунктик», Видеман злобно на него косится и из-за него ничего не видит. Владеющая им навязчивая идея постепенно довела его до какого-то зудящего недоверия, до маниакальной жажды преследовать, и как только ему казалось, будто подле него таится или прячется под личиной что-то нечистое, он сейчас же выволакивал это на свет и поносил. Где только мог, он язвил, порочил, злопыхательствовал. Словом, единственным содержанием его жизни стало клеймить всех тех, кто не обладал его единственным преимуществом.

Теодор внимательно изучал литературные описания антисемитов, его увлекала их карикатурная нереальность.

Иногда по ходу чтения он хихикал под нос. Чувством юмора он обладал. От если бы я был антисемитом, - размышлял он, - то умел бы смеяться над собой, я был бы ироничным антисемитом.

Он вышел на станции. (Клошар тоже вышел). На улице Теодор купи в киоске сигареты и пачку бумажных платков. О остановился, чтобы высморкаться, и тогда-то на него налетел тот бородатый нищий; вони никак Теодора не предупредила – нос был забит.

- Пару злотых на кусок хлеба, уважаемый, - захрипел оборванец.

Теодор как можно скорее отодвинулся от него.

- Сколько не жалко, шеф, сколько не жалко, - не отступал от него клошар.

Теодор выбросил платок, отвернулся и быстрым шагом направился к переходу.

- Голодному жидишься, еврей[2] ебаный! – позорил его вослед бездомный.

Проходя впоследствии мимо витрины бутика, Теодор притормозил и присмотрелся к своему отражению в стекле. Волосы темные, но, скорее, шатен, а не брюнет; нос – самый обычный; скулы, правда, очерчены сильнее обычного… Хммм. Интересно, ругань бездомного была просто синонимом скупости, или же ассоциация в его мыслях появилась от чего-то другого?

На трамвайной остановке он открыл блокнот и записал:

Несочетающиеся физические черты? Найти корреляцию!

Если бы он был антисемитом, то в генетику бы не верил.

Ключи он вынул еще до того, как до него дошло, что дверь открыта. Запах соуса к спагетти наконец-то преодолел забитые ноздри. Жаня крутилась по кухне. На ушах наушники, так что его не услышала. Он склонился, чтобы поцеловать ее в шею – та нервно отодвинулась, поначалу он подумал, что это потому, что застал ее врасплох, но тут же отметил стиснутые губы и прищуренные глаза: подняв ложку она мерила его взглядом, словно учительница прихваченного на списывании ученика.

- Что? – разложил он руки.

- Иди помойся.

- Но в чем дело?

Ведь не ответит.

Быть может, вообще не следовало упоминать о браке, размышлял Теодором под душем. Но, как правило, она настроям не поддается, он очень ценил ее именно за этот вот спокойный – мужской – рационализм; Жаня никогда не устраивала сцен или истерик.

Квартира Теодора располагалась на третьем этаже довоенного дома, отремонтированного несколько лет назад усилиями нового владельца. Вот только их толстенных стен все так же сочились холод и сырость, тени под высокими потолками были более глубокими, произнесенные слова висели в воздухе на какую-то долю секунды дольше.

Теодор открыл окна в самой большой (то есть, самой большой из двух) комнате, чтобы впустить теплый воздух летнего вечера. Но вместе с ним впустил скрежещую симфонию уличного гвалта: шум автомобилей, голоса прохожих, звон катящихся между полосами движения трамваев, радиопозывной из выставленного на всю катушку приемника, детский плач… Сюда же прибавлялась вонь выхлопных газов, но как раз ее он не чувствовал. Теодор присел на высокий подоконник. Сейчас он был в шортах, мокрое бедро прилипло к пластику.

Пурпурные тучи раздвигались над городом.

Паркет затрещал пд ногами Жании. Она уселась на подоконнике, опершись о противоположную фрамугу окна и подтянув ноги. Стакан с вином она поставила между ног, тарелку со спагетти устроила на коленях. Выглядывая на улицу, она игралась наматываемыми на вилку макаронами.

- А мне не положено? – усмехнулся Теодор.

- Сам себе возьми.

Пошел, взял.

- Ну ладно, буркнул он, заново приняв удобную позицию на окне. Горячая тарелка обжигала кожу. – Чем раньше ты из себя выбросишь… Иначе весь вечер себе испортим.

Жания лишь бешено глянула на него.

- Извини, извини, извини. – Теодор переложил тарелку из одной руки в другую и стиснул пальцы левой под коленкой Жании. – Только скажи мне, за что.

- Ты даже не заикнулся о детях, - буркнула в ответ та. – Мы вообще не разговаривали.

- Не понял?

- Я ведь не бесплодна! – огрызнулась Жания.

Теодор открыл рот, но не знал, что сказать, и лишь удивленно хлопал ресницами.

Девушка долгое время присматривалась к нему и, похоже, выражение абсолютного недоумения на лице Теодора поколебало ее уверенность, потому что отозвалась первой, уже почти что вопросительно:

- Ты выставил объявление о поиске суррогатной матери. Носитеольницы зиготы от искусственного оплодотворения.

Теодор выпустил воздух из легких.

- Мне нужно было воспользоваться компом, - прибавила Жания, - а в открытом профиле мэйлридера у тебя были ответы на объявление…

- Ты гляди, все же придется учиться по фильмам. Именно на таких вот глупостях отрицательные характеры и прокалываются.

- Тео!

- Ну, что?

- Давай серьезно!- Так ведь именно так и строят мыльные оперы: на идиотских стечениях обстоятельств и дурацких недоразумениях.

- Говори.

- Это мое хобби.

- Это что же? Твое хобби – оплодотворять наемных женщин?

От смеха Теодор чуть не свалился с окна. Горячий соус вылился на живот; онвытер его пальцами, пальцы тщательно облизал, скалясь при этом, как идиот.

- Портрет счастливого психопата, - буркнула Жания. – Ну ладно, все уже! А не то я сам тебя столкну.

Теодор почесал вилкой грудь, поднял глаза на потоло.

- Ты же была у меня на работе, видела этот музей техники.

- Угу.

- Играюсь этим уже пару лет… Вместо бессмысленных тестовых программ запускаю собственные. Зачем же оборудование будет простаивать?

- Да, ты упоминал мне. – Жания наморщила кожу на лбу. – В последний раз что-то про историю народов.

- Нуу… не совсем.

- Вот только без таких!

- Каких?

- А таких вот взглядов: "Ну как мне тебе сказать, чтобы до бедной дурочки дошло?".

Теодор смешался.

- Господи, извини. Я ведь и на самом деле не думал… И так паршиво, и тк нехорошо. Рассказываю без объяснений – думают, будто я специально темню, чтобы выглядеть более умным. Рассказываю по возможности доступно – считают, будто бы я принимаю их за идиотов.

- Бедненький, - вздохнула Жания, поднося стакан к губам. – Ну, давай…

- Оки-доки. Короче, я взял и подумал: а почему евреи…

- Евреи?

- Ты чего кривишься?

- Нет, все нормально, рассказывай.

- Но что?

- У меня аллергия на такие вот антисемитские…

- Антисемитские? – отшатнулся Теодор. – Антисемитские? Я еще ничего не успел сказать, а ты уже корчишься. Как будто бы само только произнесение слова делало человека антисемитом.

- Ну нет… Но привкус этот уже имеется… Хмм. – Жания проглотила и вытерла рот. – Так уже в языке сложилось. Покажешь пальцем и скажешь: "Это еврей" – и это не банальная информация о национальности, как если бы ты сказал о французе или итальянце; это уже оскорбление. Независимо от тона и контекста. Просто звучит так. Что мне поделать? "Еврей, жид" – это неприличное слово. А когда ты начинаешь с множественного числа…

- Так что?

- Евреи. Ну послушай: евреи, евреи, евреи… Евреи. В тот самый момент, как ты выделяешь их из человечества, чтобы создавать отдельную категорию – это уже первая ступень антисемитизма. Евреи. Жиды…

Теодор не знал: смеяться ему или разозлиться.

- Ты это несерьезно.

- Честное слово, Тео, я не имела в виду тебя. Вот только это как-то так…

- Иисусовыми ранами клянусь! Это же какая-то оруэлловская политкорректность! Тогда как мне говорить, как мне размышлять о евреях, раз уже само по себе выделение их под одним наименованием – это уже антисемитизм?!

- Я не говорю, что антисемитизм, - медленно произнесла Жания, склоняясь к Теодору. – Но – да, это его облегчает.

- Паранойя.

- Не можешь ненавидеть за черту, которой не замечаешь. Когда начинаешь классифицировать людей в соответствии с ней…

- Но ведь я никого не ненавижу! И уж наверняка не евреев!

Девушка вздохнула.

- О'кей, извини, я отвлеклась. Мы должны были говорить о твоем суррогатно-материнском хобби.

Теодор продолжал крутить головой.

- Но как мне рассказывать? Здесь все касается евреев.

- Ладно, все время я стану делать вид, будто не вижу, как ты нагло меняешь тему и убегаешь из-под ножа. – Жания криво усмехнулась. – Набери воздуха и посчитай до десяти.

- Не зли меня, женщина. Дай-ка вина. Хмм. В общем так. С самого начала. Евреи правят миром.

Жания подавилась. Согнувшись наполовину, она какое-то время плевалась спагетти и соусом, большая часть полетела за окно, на улицу.

Теодор удерживал ее за плечо.

- Ну-ну. Все?

- Кгхгх…Блузку в стирку… Евреи правят миром, я правильно услышала?

- Я не говорю о каких-либо теориях заговора. Просто, как-то раз я проверил на холодную голову – процентный анализ, мне было скучно и я вытащил все возможные базы данных… Лауреаты нобелевской премии, финансисты, управляющие инвестиционными фондами; акционеры крупнейших корпораций; преподаватели самых престижных западных университетов, так называемые влиятельные интеллектуалы, журналисты, политики, распорядители шоу-бизнеса… Списки серых кардиналов по различным сферам. Индексы публикаций. Мы живем в веке рейтингов. На их основании достаточно сделать распределение по национальностям и сравнить пропорции. И как бы ты не считала, евреи представлены раз в десять больше относительно среднего показателя других наций подобной численности.

Жания глядела на Теодора широко распахнутыми глазами.

- Тео, что это тебе стукнуло в голову…

- Но все это в голых цифрах, клянусь. Для уверенности я даже исключал тех, которые сами не признаются в еврейском происхождении, хотя зовутся Аарон Вайнбаум или Иоахим Блюменшталь. Все это у меня где-то в компе, могу показать; всяческую информацию проверил в Сети, здесь нет каких-либо…

- Тео, да о чем ты несешь?

- И что?

- Знаешь, постучи себя по дурной башке.

- Да говорю же, сама можешь все проверить. Многократные подтверждения, источники высочайшей надежности и…

- Да я верю, что все сходится. Только не строй из себя, будто не понимаешь, дело не в этом.

- А в чем? – начал петушиться Теодор. – Что, как с Марлоном Брандо, а? Ляпнул когда-то по телевизору: "Евреи правят Голливудом". А на утро представитель еврейских организаций: "Если мистер Брандо не отзовет своей лжи, то убедится, что очень скоро не найдет для себя работы нигде в Голливуде".

- Ха-ха-ха, очень смешно.

- А разве не то же самое? Да, правда, только говорить нельзя! Меня бесит, когда я слышу подобные идиотизмы!

- И что с того, что правда? Что с того, что методически, логически и аналитически? – фыркнула Жания, опершись об оконный косяк.

Теодор (губы сжаты, глаза прищурены) выглядывал в город. Она толкнула его стопой, раз, другой.

- Что, будешь дуться, как маленький ребенок? Тео, ты дядю Аркадия помнишь?

- Гмм?

- Дядю Аркадия. Я вас знакомила на крестинах у дочки Баси. Это мамин кузен.

- Лысый?

- Ага. Я расскажу тебе о нем. Подвинься. Дядя Аркадий родился через неделю после окончания Второй мировой войны.

ОКОННАЯ ПРИТЧА № 1: ЛОГИЧНЫЙ ДЯДЯ

Дядя Аркадий родился через неделю после окончания Второй мировой войны. 1968 год застал его студентом Варшавского Университета.

Он извчал физику, потом строительство; семья была религиозная, антикоммунистическая, так что какие-либо гуманитарные направления в игру не входили.

Когда из университета уходили преподаватели еврейского происхождения, дядя Аркадий пытался устраивать студенческие демонстрации солидарности с изгнанными, слал открытые письма.

Он очень рано полысел. При этом занимался тяжелой атлетикой и до нынешнего времени сохранил фигуру вышибалы из пивной. Но всегда он носит самые лучшие костюмы, которые может себе позволить, культивирует манеры довоенного мещанина, целует дамам руки, низко кланяется – ты знаешь подобного типа людей. Трижды разведен, семеро детей, неисправимый волокита. У него шрам на левом виске, он хуже видит на левый глаз; сам утверждает, будто бы это памятка после столкновения с народными дружинниками. Спиртного не принимает ни капли.

Недолгое время занимался сухопутной инженерией. Под конец семидесятых пробовал заняться частной торговлей; потом вернулся к ней же после военного положения. (Что-то там печатал, но его не интернировали. Историй о боевых побратимах не рассказывает). Два его бизнеса рухнули, с третьим встретился с Раковским и Бальцеровичем[3]; пока предпринимателей не придушили, за пару лет успел подзаработать. Сейчас у него паи в дюжине бизнес-предприятий. Он обновил старую виллу, в саду разбил пасеку. Всякий раз выдумывает для себя все новые хобби.

Я всегда очень любила дядю Аркадия, его просто невозможно не любить, это такой дядюшка на чьих коленях всегда засыпают маленькие девочки. Будучи ребенком, понятное дело, я не слишком прислушивалась к дискуссиям взрослых. Потом на несколько лет мы утратили контакт, я получала высшее образование… И вот помню, когда в первый раз – то было во время какого-то семейного торжества, уже ночью, все под хмельком, один дядя трезвый, мы вышли в сад – и я впервые я услышала, как он разглагольствовал о евреях. Ничего нового – только раньше все мне в одно ухо влетало и через другое вылетало.

Помню, как меня все это обдало стужей, я просто горела от стыла. Дядя Аркадий, и на полном серьезе такие вещи! Ну, ты знаешь: кто из евреев в правительстве, кто – в Церкви, кто в какой партии; евреи в банках, евреи в Брюсселе, евреи в НАТО, понятное дело, евреи на Уолл-стрит и в Голливуде; евреи и масоны. Мелькнула мысль: это он же в шутку! – но сразу же стало понятно, что не шутит.

Кто-то там еще вяло полемизировал в отношении мелочей, большинство машинально поддакивало, а я что? – подойти, начать ссору? Да как же? Ведь это же дядя Аркадий? Понимаешь?

И вот теперь я думаю, что уже тогда подсознательно устроила небольшой такой заговор. Не могу им гордиться, знаю, что все было подлой трусостью. Рафал был братом приятеля из фирмы, как-то мы разговорились, что он писывал статьи о неофашистских движениях; историк по образованию. И я подумала: и кто, если не он? Интеллектуальный кондотьер – у меня самой храбрости не хватает, так что воспользуюсь специалистом. Только все было еще даже гаденьким: сама я ничего ему не сказала, в самый последний момент попросила оказать услугу, вроде как парень меня обвел вокруг пальца, ну, ты понимаешь. Да, манипуляторша! Так что чувствуй себя предупрежденным.

Anyway, то были именины новой дядиной супруги. Понятное дело, он пригласил, кого только мог, полон дом народу. Дядя Аркадий – человек не прижимистый, считая щедрость национальной чертой. Я могла быть уверена, что, раньше или позднее, кто-нибудь заиенется про политику – а там оно уже и покатится. Никакое семейное торжество не будет полностью удачным, если поляки не смогут нажаловаться от всего сердца. Сама я не пила, следила за всем с циничной трезвостью.

И не нужно было никаких штучек или коварных ловушек. Трубный голос дяди был слышен даже в саду. Что-то о масонах в Белом Доме, о немцах, выкупающих имения на западных змлях. Руфал вопросительно глянул на меня. Я пожала плечами. Дядя присел на боковину дивана, в одной руке у него была сигарета, второй он оживленно жестикулировал. Откуда взялся коммунизм? А еврейская идеология, вводимая в жизнь евреями, для еврейской же пользы. А что Сталин выбивал евреев? Так всякая революция пожирает своих детей.

Рафал уже тогда сориентировался. Он знал, что я жду, когда он отреагирует. Сама я на него не глядела. Это одна из тех вещей, которых я стыжусь в жизни больше всего. Словно бы я привела на собачьи бои собственного бультерьера, и вот теперь сяду в сторонке и буду наслаждаться видом крови.

И он укусил, должен был укусить. К делу подошел умно: никаких оскорблений, обвинений в антисемитизме, ксенофобии, отсталости и тому подобного. Спокойно, вежливо: пан ошибается - факты. Ну, подумала я, конец дяде, дядя в нокауте, самое времечко.

И вот тогда – ты же догадываешься, правда? – и вот тогда начался кошмар. На каждый факт, приводимый Рафалом, на каждую дату и фамилию дядя приводил два. У Рафала было историческое образование – зато у дяди под боком была его библиотека. Конечно, я не смогу повторить всей их дискуссии, там шел поединок с применением научных отсылок, мест публикации и источников цитат, все или почти прислушивавшиеся к ним гости быстро растерялись; но они просекли главное развлечение вечера, все впихнулись в библиотеку вместе с дядей и Рафалом, поначалу еще были какие-то шуточки и поддразнивания, но очень скоро стало ясно, что это беспощадный бой; дядя вытаскивал очередные книги, включил компьютер, представлял доказательства, и все чаще впечатление было таким:

Дядя:

- Ну, ты же и сам видиш, что я этого не выдумал, чистейшая правда.

Рафал:

- Неправда!

Дядя:

- Что, все лгут? Проверь сам. Про профессора такого-то и такого ты же не скажешь, будто бы он помешанный?

Рафал:

- Из столь хилых предпосылок нельзя делать столь далеко идущие выводы.

Дядя:

- Тогда разреши показать тебе еще вот это.

И последующие теории, фамилии, даты, книги, статьи – и как тут обороняться? Исключительно путем дискредитирования источников. Рафал пытался: что они нечеткие, поддельные, преувеличенные, односторонние – но, чем дольше все это продолжалось, тем больше он походил на ребенка, затыкающего уши перед словами горькой правды, и Рафал прекрасно это впечатление понимал – матч был публичный – и он проигрывал на глазах у всех. И у него сдавали нервы. Говорил он все быстрее, все менее четко – а дядя: абсолютное спокойствие, даже легкое веселье – Рафал тем временем начал беситься, он размахивал руками, со стуком хлопал книгами, под конец сбил всю кучу, дядя ухватил в самый последний момент, протянул Рафалу руку; я была уверена, что он просто желал удержать парня от очередного проявления хаоса – но Рафал, багровый словно свекла, вырывается у него, тут же толкучка, Рафал чуть ли не плюет дяе в лицо: пути, руки прочь! – ну и так далее, а мы смотрим наэлектризованные – ты и сам это видишь, Тео – спираль кошмара – вот прямо перед нами драка, только, какая там драка, Боже мой, дядя своими лапами лесоруба схватил Рафала в поясе, перекинул через плечо, перенес в прихожую и выкинул за дверь, да еще и под конец подзатыльник дал.

Я вышла за Рафалом, по крайне мере, нашла для этого силы. Он сидел на бордюре, из носа лилась кровь. Я вытащила платок. В глаза ему я поглядеть не могла. А что он себе думал? Что я его вляпала во все это именно с таким намерением – будто желала его унизить? За платок он поблагодарил и ушел, не прощаясь.

И что же из всего этого смущения вынесла: уверенность, что подобных дискуссий никак нельзя выиграть, что антисемиты и сторонники теорий заговора всегда найдут аргументы в свою пользу; что логика на их стороне.

Ибо, невозможно представить какие-либо доказательства для не существования.

Можно доказывать наличие заговоров, власть Сионских Мудрецов, глобального плана франкмасонов – но невозможно доказывать, будто все это не существует. Логика здесь ассиметричная. Или же, как сказал бы ты: отрицательные онтологические утверждения, как правило, доказать невозможно.

И я поняла: логика на стороне антисемитов.

А на моей – здравый рассудок.

- Ну вот, по причине дяди теперь у тебя травма…

- Травма! Я только лишь хотела тебе показать, что ничего не получится, если пугать меня логикой и рационализмом: я знаю, как замечательно логика служит интеллигентным антисемитам. Интеллигенция просто делает тебя более податливым. Тот чемпион мира по шахматам, как его, Фишер…

- Бобби Фишер.

- Патологический антисемит. Было бы здорово, если бы антисемитизм представлял собой ошибку ума, гнилой плод глупости. Но это не так.

- Погоди, но что ты, собственно, пытаешься сказать? Будто эы следует отбросить разум в пользу – чего? Политкорректности?

- Да что ты так прицепился к этой политкорректности? Термин-отмычка, означает только то, что ты желаешь, чтобы означал.

- Все, что цензурирует ум…

- Цензурирует?

- Ты сама это делаешь. – Тео ткнул в сторону Жании вилкой. – Хватило того, что я высказал пару мнений о евреях, как о народе, и уже тревога, и уже армия хватается за оружие.

- "Пару мнений", - фыркнула Жания.

- Что?

- Если бы было можно так обобщать.

- А что, будешь доказывать, что у слова нет десигната[4]? Будто бы нет чего-то такого, как "евреи"? Вот именно. Но лучше не говорить, лучше вообще не задавать себе вопросов, не говоря уже о том, чтобы продекламировать ответы вслух. Не подобает!

- Тебя слышно по другой стороне улицы.

Проехал трамвай. Ребенок продолжал плакать. Автомобиль затормозил с писком шин. По радио передавали прогноз погоды: переменные осадки.

Они продолжали молча есть.

- Ты чего там бормочешь? – склонил голову Теодор.

- Ничего.

- Ага.

- Евреи правят миром! С кем же я связалась!

- А ты знаешь, что не правят, еще перед тем, как проверить.

- В том-то вся и штука: как можно нечто подобное проверить? Только найдешь показательства в поддержку.

- Ты меня не слушаешь. Вопрос не звучит: действительно ли Х правит миром? Вопрос таков: почему настолько больше доказательств указывает на Х, а не на Y, Z или кого-то другого? Методология, возможно, и несовершенная. Но, пользуясь этой самой несовершенной методологией, мы получаем диаметрально различные результаты в случае польского, чешского, сербского, китайского, папуасского народов – и еврейского народа. Потому всякий в меру трезвый ум обязан задать себе такой вопрос: что делает евреев столь исключительными? откуда берется их преимущество? Ибо, к примеру, это удалось бы как-то скопировать, перенять методику, сравняться с наилучшими. Разве не в этом заключается эволюция цивилизации? Разве тебе не хотелось бы, чтобы у поляков было столько же нобелевских лауреатов, сколько у евреев?

- И столько же миллионов мучеников?

- Посчитай сама. У нас больше.

Жания мотнула головой.

- Именно таким вот образом и начинается национальная шиза. "Мы", "они"; "мы" лучше", а "они" – хуже…

- Так ведь они и вправду лучшие.

- Ты и вправду станешь доказывать превосходство евреев?

- А что в этом удивительного? Это правомочная гипотеза. Предпосылок у меня хватает. Сейчас же я хочу врубиться, почему они лучшие, что делает их лучшими.

- "Все люди рождаются равными" – никогда такого не слышал?

- И они равные? Откуда тебе это известно?

- О Господи, Тео, оглянись по сторонам!

Приподняв бровь, он повел взглядом вдоль мостовой, по головам прохожих, крышам автомобилей, по витринам магазинов, вплоть до перекрестка, где, ожидая зеленого огня светофора, ждало десятка полтора человек. Шум уличного движения заглушал отдельные звуки, выделялась только слышимая из соседней квартиры мелодия AsISatSadlybyHerSide Ника Кейва. Теодор кивал головой в такт музыке.

- Они различаются всеми возможными способами. Глянь, - махнул он рукой над улицей. – Двух одинаковых не найти. Каждый человек исключителен.

- Но нет "лучших", нет "худших"!

- Откуда ты знаешь? Результаты тестов говорят о чем-то совершенно противоположном. Одни люди более интеллигентные, другие менее; одни здоровые, другие калеки; одни способны давать потомство, другие – нет; у одних более сильный характер, у других – слабый. Одни лучше справляются в жизни, другие – хуже.

- Так ведь я не это имею в виду!

- А что? Представь мне критерий ценности или стоимости человека.

- Понятное дело, что моральный.

- Гитлер в моральном плане был равен Матери Терезе?

Жания вознесла глаза к небу и в отчаянии ударилась головой в оконную раму, так что зазвенели стекла.

- Всегда утверждала, что антисемитизм на самом деле это форма зависти.

- Тогда, почему бы им не завидовать нам? Разве это плохо, быть самым лучшим?

- Да будь себе, будь! Только для чего тебе в этом нужен какой-то "народ"? – Жания отодвинула тарелку, подвернула под себя ногу, садясь поближе к Теодору; теперь она говорила, глядя ему апямо в глаза, положив свою теплую ладонь на его колене. – Всегда, когда я прохожу мимо тех памятников… "Павшие за нашу и вашу свободу", "Защищая Отчизну", "За независимую Польшу"… Черт подери, есть ли вообще что-либо более идиотское? Люди выезжают, селятся в Англии, Испании, Голландии, Америке, один знакомый женился на девушке из Новой Зеландии – важно КАК, а не ГДЕ, где клубятся страсти, рбота, судьба; там. Какое это имеет значение, под каким флагом, под каким правительством, с каким языком пришлось тебе жить, какую печать ставят тебе в документах, какое слово вписывают в рубрику "национальность"? Тут нужно быть социопатом! А жизнь – это нечто другое: твои родители, дом, склоняющиеся над тобой лица, детство и молодость, друзья и знакомые, люди и чувства между ними, твоя жизнь, какую профессию выберешь, какие книги, фильмы, блюда любишь; глядишь ли ночью в небо; засыпаешь ли на цветочном лугу, опьянил ли тебя лесной аромат; что ты запомнишь, свою жизнь, несколько личностей, несколько предметов, несколько мест; жена, дети и несколько личностей, которых ты любишь, и которые любят тебя, и чтобы ты мо обеспечить им счастье; чтобы видел, как они подрастают, стареют; дал им самое лучшее, чтобы внуки видели над собой твое лицо; и чтобы так оно и замкнулось, несколько человек, несколько предметов, несколько мест, твоя жизнь. Нечто хрупкое, беззащитное, спрячу в своей ладони младенца. Это в какое же безумие, в какую умственную болезнь необходимо попасть, чтобы все это отбросить, затоптать, уничтожить – ради этих пары слов, цвета флагов и гербов, печатей, ради названий! Словно те ебанутые фанаты, которые избивают дубинками и режут в защиту "чести" своего клуба – вот только у у национальных фанатов шиза еще больше, и суета гораздо большая – не на жизнь, а на смерть. Выбрось это из себя! "Мы", "они" – тебе ни для чего не нужны! У тебя есть только собственная жизнь.

Жания стиснула свои пальцы на его ладони.

Теодор хрипло рассмеялся.

- Блин, Жания, спокойно, ни на какие баррикады я не собираюсь! А ты сразу же в крайности. А между национализмом и полным безразличием как раз размещается здоровая привязанность к собственной культуре. Разве это плохо, что я желаю полякам только лучшего? А раз так, я сравниваю их с другими народами; и шкала начинается с евреев.

- Именно это я как раз и…

- Шшшш. Спокуха. На само деле, я никакой не национальный фанат. Ведь подобные ебанутые мне известны…

- Но ты слепо веришь в разум, в ту свою логику, и если только…

- Э нет, Жания, я говорю о чем-то другом: о познавательной установке. Гуманист…

- Гуманист! Спасите, помогите!

- Ну не кривись, так это выглядит. Гуманист знает заранее: он вычитал из книжек Авторитетов, а не существует никаких методов усомниться в словах Авторитетов, если только сам не станешь Авторитетом. А человек точных наук, в свою очередь, подходит к проблемам с изумлением и наглостью ребенка; всякую очевидность он полижет, коснется ее, обстучит молотком, и не имеет значения, кто он сам, откуда пришел, сколько ему лет, всякую очевидность он с успехом может поставить под сомнение – поскольку он располагает Методом.

- А кто вам открыл Метод?

- Методы верифицирует практика: ее применения в реальном мире. А что или кто верифицирует теории гуманистов? Авторитеты.

- Ну ты и выдумал! – фыркнула Жания. – Наука развивается от похорон до похорон.

- И все же – есть различия. Физики достигают вершины до тридцати лет; гуманисты побеждают своим долголетием и милостью Авторитетов. Кто слышал о гениальных двадцатилетних историках? Можно представить политкорректного социолога, но только не политкорректного математика.

- Ну почему же нет? Я знаю…

- Ты же понимаешь, что я имею в виду: не в сфере своей деятельности. – Теодор скрестил руки на груди. – Вот ты автоматически возмущаешься, потому что знаешь: евреи не правят миром. А я выдвигаю гипотезу: евреи миром правят. И стучу, трясу, обстукиваю. Нет таких вопросов, которые я не могу задать, нет таких мыслей, которые нельзя обдумать. Теперь я расскажу тебе историю. Зовут его Даниэль Кшеминьский, несколько лет он арендовал у нас машины.

ОКОННАЯ ПРИТЧА № 2: АЛГОРИТМИЧЕСКИЙ ПОЛЯК

Зовут его Даниэль Кшеминьский, несколько лет он арендовал у нас машины. У него PR-фирма. Среди всего прочего он руководил кампанией Бейруцкого. Институт тогда начал объявлять наполовину низшие цены, лишь бы что-то заработать на содержание. Кшеминьский арендовал тогда у нас оптические банки для социометрических имитаций. То была первая серия, сейчас чуть ли не раритет, помнишь, я тебе показывал, огромные бочки со светящимся логотипом галактики, словно бы их спроектировали в качестве сценического оформления для китчевой научной фантастики.

За несколько месяцев до выборов Кшеминьский выкупал сто процентов времени на банках. Он настаивал на замкнутой системе, никаких выходов наружу, то есть – он сам или кто-то из его сотрудников, но, чаще всего, он сам – приходил чуть ли не ежедневно, копировал результаты, набивал программы. Приводил детей, те игрались электронным ломом; у него два сына. Летом у нас самые лучшие кондиционеры; тогда сидел подольше, разговаривал. Оттуда я его и знаю; там мы и болтали.

На первый взгляд мужик вызывает впечатление пидора: мягкий, преувеличенно аффектированный, клеится к мебели и стенам, улыбается, словно бы ел воздух, рука масляная. Но его нужно видеть, когда войдет в ораторский загул: неожиданно огонь в глазах и стальной голос. Хобби у него на границах манечки. Как я узнал? А болтали про те его программы, которые банки перемалывали по его заказу.

Социометрия замеряет актуальное состояние общества, его настроения, политические предпочтения, взгляды – только на самом деле речь всегда шла о том, чтобы предсказать реакции общества, его перемен в будущем; очерчивание картины общества, которой пока что еще нет. Политики не спрашивают, кто сегодня выигрывает виртуальные выборы; они спрашивают, кто выиграет реальные выборы через год или через два.

Так что же делали социометры? Проводили зондажные исследования на выборке увеличенного объема – тысяча, две, самое большее – десять тысяч респондентов. Затем эту выборку проектировали на несколько десятков миллионов, и, складывая в последовательность очередные такие проекции, вычерчивали тренды, продолжение которых показывало им картину общества завтрашнего дня.

Что, естественно же, является механическим упрощением, потому что реакции людей не подчиняются законам Ньютона, один раз запущенный тренд не развивается в бесконечность; происходят колебания, отражения тенденций, необъяснимый принцип причины и следствия спада и роста котировок. Ни с того, ни с сего меняется атмосфера, и даже историки впоследствии не в состоянии утверждать – почему так. Это так же, как и с модой – ведь по сути своей мода представляет собой подобный общественный процесс – почему в этом году моден именно этот цвет, этот покрой? Тайна.

Кшеминьский рассказывал, что началось все с этологов и эволюционных биологов, с математиков эволюционной биологии. Проследи полет птичьей стаи: как в долю секунды все согласно поворачивают, без какого-либо видимого знака или причины; как все разлетаются или вновь слетаются; как они принимают решение о направлении полета. Может показаться, что для этих их поведений невозможно ввести какой-либо образец, никакой алгоритм не будет соответствовать данным.

Но по сути своей хватает трех простых принципов, если они применяются к каждой птице в отдельности, к ее реакции на поведение соседних птиц – причем, они, естественно, реагируют на поведение других, в том числе, и первой; и так далее, до бесконечности. Все это разыгрывается в клеточных автоматах, КА, cellular automata. Еще в семидесятых годах прошлого столетия Конвей имитировал на них ЖИЗНЬ.

В принципе, все это вещи простые. Схему можно расчертить на листке бумаги. В особенности, если он в клеточку – хотя число соседствующих клеток ты определяешь произвольно, совсем не обязательно, что на четыре или восемь. Клетка может символизировать клетку организма, но и целый организм – птицы, человека.

Усложнение берется оттого, что этих клеток очень много, тысячи, сотни тысяч, верхней границы нет; а для получения результата необходимо астрономическое количество преобразований. Одинарные преобразования до детского просты – просто-напросто применяешь заранее заданные правила к каждой клетке по отдельности, принимая ее расположение в отношении других клеток и их состояния – но, в сумме, это настолько чудовищно кропотливая и поглощающая время работа, что теория смогла развиться только лишь благодаря компьютерам. Только они способны просчитать. И речь здесь о миллиардах, биллионах итераций. Дело в том, что некоторые зависимости проявляются только лишь при больших масштабах и объемах; масштаб является здесь качеством.

В начале была ЖИЗНЬ: простенькая программка, из банальных правил которого неожиданно на экране расцветает верная имитация органической жизни. Это первейший принцип КА: всякая сложность рождается из простоты. Впрочем, этот софт у меня на компе имеется, могу тебе…

О'кей. Кшеминьский. Рассказывал, за что им платят. Никто уже не расспрашивает тысячи поляков и не ворожит по продолжениям кривых. Имитируют целый народ.

На банках это занимает буквально пару часов. Загружают программу, перемалывающую КА на сорока миллионах клеток, представляющих сорок миллионов поляков; каждая клетка способна войти в сотню тысяч состояний, определяемых шкалой признаков, подобранных социометристами; эти параметры этих признаков обновляются с каждым зондажем. Сложнее всего подобрать комплект правил общественного поведения, в соответствии с которым и обрабатывают НАРОДА в КА. Имеются различные версии, выпускаемые различными университетами и социометрическими институтами. Как правило, применяются три-четыре различных скрипта, чтобы иметь полный спектр.

Такой вот Народ КА запускают на оптических банках и по циллионе итераций программа представляет на образ общества на день выборов.

Спрашиваю у Кшеминьского, подтверждается ли это.

- Гораздо больше, чем традиционные методы.

- А результат предусматривает влияние независимых событий: наводнений, смерти политика, падения рынков. Ты же не имитируешь мир.

- Нет. Но можно предвидеть другие события, которые до сих пор выглядели случайными и не предвидимыми, но по сути следовали из внутренних общественных процессов. Можно было бы предвидеть, к примеру, Гитлера после Веймара, Тыминьского[5] после Круглого Стола.

- И вы передаете эти результаты политикам, составляете по ним кампании…

Он рассмеялся.

- Если бы это все было так просто, мы вообще не были бы никому нужны, моя PR—фирма никому не была бы нужна. Хватило бы компа и парочки кодеров. Но вся штука заключается в том, что у других кандидатов тоже имеются собственные консультанты, они тоже перемалывают Народ на КА и реагируют в соответствии с проекцией его эволюций. Это уже самая большая независимая переменная, которую невозможно ввести в имитационную модель. Их реакции, впрочем, уже принимают во внимание наши реакции; и наши — их реакции на наши реакции; и так далее, до бесконечности. Так что же мы моделируем? Форму стадиона, на котором разыгрываем в тумане матчи. Говоря по правде, гораздо чаще мы эти игры КА применяем для исследования реакций целевых субъектов на планируемые рекламные кампании новых продуктов, здесь, вдобавок, надежность результатов гораздо большая.

- Должно быть, вы проводите множество аких кампаний, ты приходишь чуть ли не каждый день.

- Э-э, теперь-то машинное время дешевле грибов, так что я предпочитаю заранее выкупить исключительность, так мне выходит дешевле, чем почасовая оплата. Ну,, а раз уже имею доступ… Вот ты сидишь здесь целыми днями — тебя никогда не манило воспользоваться оборудованием, которых никто раньше не проводил, просто не мог провести?

- Выходит, это хобби?

Даниэль встал на фоне мигающей тысячами лампочек декорации из science fiction, ласково похлопал оклеенный лентой ящичек.

- Игрушки. У человека должны быть какие-то страсти. В противном случае, на старости его заест цинизм.

- Ну ладно, - усмехнулся я, - что же тебя раскручивает?

И вот тут он смешался — только попробуй правильно это представить — по-настоящему пристыженный, опускает глаза, шаркает ногами, закатывает и опускает рукава рубашки, опирается о машину, выпрямляется, снова клеится к металлу. Пока не признается, пожав плечами:

- Патриотизм.

И рассказывает, спешно, в горячке, пока огонь не выгорел:

- Что делает нас поляками? Если спросить, люди делают отсылки к поэзии, метафорам, к мартирологии и кино-символам. А я хочу четкого, точного, математического ответа. Данные: история польского народа, внешние условия и независимые переменные за несколько сотен лет, а так же реакция поляков на них. Что мы ищем: наименьший возможный набор признаков, что, разыгрываемый в соответствии с ним на представленных выше данных Народ КА максимально верно воспроизведет истинную историю Польши, истинные реакции поляков.

- И ты такой нашел?

- Уже почти что. Но ведь это же КА, здесь небольшое изменение на входе под конец дает совершенно другую картину. Только я уже чувствую, что очень скоро польскость дистиллирую.

- И что тогда? Продашь открытие прессе?

- Ах, только ведь это не теоретическое развлечение! У него имеется самая практическая цель. Как бы не стали представлять себя те черты, которые постулируют польскость в масштабах КА, мы и так хорошо знаем, к чему они привели нас в реальности. Разделы, порабощения, вековое подданство, политическая и экономическая отсталость — все это ведь не случайности, не божьи кары, но банальные последствия того, что мы именно такие, какими мы есть. Если бы мы разделяли иные черты в ином статистическом раскладе — Польша справлялась бы по-другому, лучше. Сегодня мы могли быть сверхдержавой, какой были когда-то.

- Но сейчас мы ею не являемся.

- Нет. Этого мы изменить не можем. Зато мы можем изменить будущее, то есть, удостовериться, что оно сложится по нашей идее — что сверхдержавой мы еще станем. Во всяком случае, создать для этого условия, убрать препятствия.

- Но ведь это в равной мере зависит и от других народов.

- Да. Это игра. Выиграть — означает быть лучше других. Во всяком случае, лучше воспользоваться данными условиями; что то на то и выходит.

- Но тогда тебе таким же образом расписать для КА всех остальных…

- Да.

- И запустить на КА такую себе Большую Игру Народов…

- Да. А затем постепенно изменять параметры польскости, пока не найду комбинацию, которая бы не гарантировала нам победы.

- Изменять параметры польскости? То есть — избавляться от старых, так? Но тогда у нас будут черты победителей, но у нас не будет признаков поляков.

- О! - Кшеминьский приложил палец к губам. - А вот это интересно. Почему ты заранее предполагаешь, что они взаимно исключаются? Действительно ли в костях польскости, в генетическом коде Польши — находится императив поражения? Что мы не можем оставаться поляками и не проигрывать? Откуда тебе это известно? Здесь правит логика клеточных автоматов и эволюционных стратегий, нелинейная математика: минимальное изменение на входе, возможно, изменение совершенно нейтрального в отношении польскости параметра — на выходе дает диаметрально различную картину.

- Так что же, собственно, ты желаешь там вычислить?

У Кшеминьского в глазах появилась хитринка.

- Все просто. Задание таково. – И, сделав глубокий вдох, он продекламировал: - Обнаружить наименьшую модификацию национальных признаков, которая давала бы польскому народу достаточное преимуществ в отношении всех других народов в наибольшем числе имитационных моделей.

Но скоро потом он перестал при3одить. Означает ли это, что уже закончил вычисления, что уже имеет то, что было для него так важно? Я задумывался над тем, что он сделает с этими знаниями, как воспользуется результатами итераций КА. Ибо, а что ему с голых чисел? Силой воли поляков в чемпионов цивилизационной гонки он не переменит.

Но потом – откровение. Силой воли – нет, но – у него ведь имеются средства, имеются инструменты. PR-агентство! Такие ведь служат как раз для этого: для манипуляций обществом. Достаточно тут подтолкнуть, там притормозить это вот сделать привлекательным, а от этого вот отвернуть…

И я начал прослеживать за рекламными акциями, проводимыми фирмой Кшеминьского. Вседь это же открыто, все висит в Сети. Понятное дело, ни с того, ни с сего Кшеминьский не начнет социальную кампанию под названием "Давайте создадим лучших поляков". Но в каждой коммерческой и политической кампании, являясь тем, кто принимает решения, он обладает определенным полем маневра, он может делать выбор между различными моделями – и могу поспорить, что он последовательно выбирает те, которые подталкивают нас к признакам победного Народа КА. Чтобы через полтора десятка, нескольких десятках лет, через два-три поколения – большинство поляков распознавало уже что-то иное "естественным", "смешным", "приличным"; чтобы оно наследовало другие навыки, манеры и традиции, чтобы оно зачитывалось другими книгами, выбирало чуточку других политиков, чуть по-другому инвестировало деньги и другие сказки, иные мечтания рассказывало своим детям – то есть, воспринимало как "польское" несколько иное.

Нас деликатно, незаметно склоняют к Модели Сверхдержавы.

И вот когда я подумаю о всех тех старых суперкомпьютерах во всем мире… Почему Даниэль должен бы быть единственным, первым?

Последняя Гонка Народов уже началась.

- Я должна понимать, что ты желаешь сделать нечто такое же, как Кшеминьский? Выходит, это и есть та самая золотая средина между крайностями? Хобби: патриотизм. Так?

Теодор скривился, словно раскусил лимон. Он потянулся за бокалом с вином. Жания схватила его за запястье.

Ты ля-ля, а я все время жду. Евреи, не-евреи, что ты мне скажешь, зачем давал то объявление.

- Я что: куда-то убегаю? Ты сам начала со своим дядей Аркадием.

- Ради доказательства тезиса.

- А я что делаю? Только хотел тебе показать, что у гуманитариев нет монополии на то, чтобы рассказывать о народе, патриотизме, истории. Меняются эпохи, пора все это охватить методологией точных наук.

- В том числе и антисемитизм?

- Скорее уж, феномен доминирующее положения евреев. Именно это я и пытаюсь сделать. Что для вас, естественно, равнозначно антисемитизму.

- Каких таких "вас"?

- Вас, затуманитариев.

Жания стиснула губы.

- Я все же заберу у тебя вино.

- Sorry, но как только вспомню некоторые беседы с теми докторишками филологии, которых ты приводишь на пятничные объедаловки, так у меня кишки выворачиваются. Этот седой хиппи, как там его: Дарек, Арек, Ярек, он бы меня распял за одну только мысль.

- Да не злись так, он же извинился.

- Ага, в моем собственном доме оскорбляет меня, называя "языковым фашистом"!

- Ну а ты, по крайней мере, задумался над его аргументами? Погоди, Тео! - Жания дернула его за руку, когда тот уже открывал рот, чтобы издать возмущенный окрик. – Раз уж ты так гордишься логическим мышлением, скажи сам: были бы вообще возможны организованные формы ненависти, если бы не могли выразить эту ненависть словами?

Теодор сплюнул за окно.

- Подарю ему диск с "Борьбой за огонь". Впрочем, достаточно присмотреться к стае собак.

- У животных тоже имеется свой язык.

- Так чего бы ему хотелось, чтобы мы отступили еще перед уровнем обезьян?

- Очистить язык. Язык – это самый сильный фиксатор стереотипов. Возьми наш сегодняшний разговор. Разве нам не следовало начать ссориться за само слово? Прежде, чем что либо сказать про еврея, скажешь "жид" – и уже произнес оскорбление[6].

- Это ты так утверждаешь. Лично я такого оскорбления не слышу.

- Наверняка это потому, что ты ежедневно думаешь об этом и… Ты же знаешь: возьми любое слово и начни его быстро повторять, слог за слогом, слог за слогом – через сотый раз уже не распознаешь какого-либо значения, набор звуков, глухая мантра, ты стер слово в пыль. Ты сидишь во всем этом настолько глубоко, что уже не можешь поглядеть снаружи. Сколько ты этим занимаешься: месяц, два?

- Полтора года. Почти.

- О Боже…

Теодор пожал плечами. Он уже успокоился, глядел на город с меланхоличным отстранением. Вилку и тарелку отодвинул. Подумал о сигарете, только вставать с окна не хотелось.

- Одни клеят модельки самолетов, другие занимаются йогой, еще кто-то высылает в газеты гневные письма или подкармливает уличных котов – я же занимаюсь экспериментальным патриотизмом.

- Выйди из всего этого хотя бы на время. Нездорово это…

- Нет, здоровым это никогда не было, - ответил Тео ироничной улыбкой.

- Ты позволил себе попасться в ловушку культурных стереотипов. На самом деле, Тео. Поскольку ты не какой-то там нарик из трущоб, не рисуешь свастик на стенах – только создашь теории. Думаешь, я не понимаю? Дядя Аркадий – это, скорее, правило, чем исключение. Речь ведь не идет о скинах или других молодежных бандах, речь не идет о пропитанных водкой пролетариях, дело жаже не в наших любимых политиках после ПТУ. Здесь действительность отличается от стереотипа. Ты нигде не обнаружишь столько антисемитов, как среди сотрудников университетов и технической интеллигенции.

- Антисемитов, понятно. Таких как я? Рад, что, по крайней мере, некоторые еще могут самостоятельно думать. Потому что, когда подобное случится, к примеру, с историком, затуманитарии тут же вышибут его из ВУЗа. Задавал вопрос – следовательно, подвергал сомнению слова Авторитетов, ревизионист хренов.

- А ты уже забыл, как сам ругал русских, "задающих вопросы" относительно Катыни? Подвергали сомнению польскую версию, так что ты с места своим приговором лишил их и чести, и веры. Жания подвинулась к Теодору, оперла ладони и голову у него на коленях; так она могла заглядывать ему под веки. – Пойми, это культурная зараза. Касается всех. Мы только по-разному реагируем. Только ни у кого нет иммунитета. Моя сказочка сейчас будет про маленького Анджея, который рисовал дерево.

ОКОННАЯ ПРИТЧА № 3: МИФИЧЕСКИЙ ЕВРЕЙ

Про маленького Анджея, который рисовал дерево – рассказ начинается с урока истории. Анджею было пятнадцать лет, почти шестнадцать. Посещал он гуманитарный лицей – не возникай! - посещал гуманитарный лицей классического профиля. С целью развития заинтересованностью прошлым, под конец семестра все получили задание составить собственное генеалогическое дерево, самое малое, на пять поколений назад.

Анджей приступил к работе, просто расспрашивая родителей – речь ведь шла о конкретных данных, а он даже дней рождений дедушек и бабушек не знал. Так что потом пришлось даже к ним поехать, чтобы вытащить от них информацию уже про их дедушек с бабушками. Девичья фамилия бабки со стороны матери была Штейнфельд; этого Анджей не знал. Спросил об этом у нее уже про ее отца с матерью.

Оказалось, что те умерли в Бжезинке[7] в 1943 году. Бабка пошлепала на чердак и вернулась с запыленным сундучком, заполненным пожелтевшими бумагами. Женщины – вечные архивистки рода, тщательно собирающие памятки о том, что уходит. В сундучке были дипломы ее отца, уже не действительные акты собственности, копии свидетельств о рождении, аусвайсы, снимки цвета сепии, края которых были вырезаны в зубчики и волны, письма.

- А вот это твой прапрадедушка, - сказала она, подавая Анджею очень старую фотографию, на которой группка бородатых евреев стояла перед фронтальной частью какого-то здания. Некоторые были в очках, в костюмах; у всех были длинные пейсы. Никто не улыбался, все глядели прямо в объектив. Анджей подумал, что как раз на таких именно темных, потрепанных фотографиях вековой давности герои хорроров вскрывают кровавые тайны прошлого. Предок-вампир, сатанистский культ, довоенный серийный убийца, встающий их могилы в круглую годовщину своей смерти – на этой помятой фотографии. По спине пробежал холодок.

- И кто из них?

- Вот этот.

Второй слева, самый высокий. Анджей придвинул фотографию к глазам. Лицо словно бледное пятно среди более темных пятен, размывается, стирается.

- Можно мне взять?

Бабушка пожала плечами.

- Забирай все. Я и не думала, будто бы для чего-нибудь пригодится. Ты же говоришь, что как раз это вам в школе и задали?

Сундучок он привез домой. Прапрадеда звали Соломоном Штейнфельдом, был он совладельцем стекольного завода. Здание, перед которым был сделан снимок, это – вероятнее всего – и был тот самый завод (разрушенный во время Второй мировой войны). Люди, стоящие рядом с Соломоном – это его сотрудники, другие пайщики.

Ночью, уже в постели, Анджей зажег лампу, подвешенную на полке над головой. Щуря глаза, он присматривался к фотографии. Протянул руку к полке, нащупал лупу. Образ худощавого лица Соломона Штейнфельда плавал пл выпуклому стеклу: узкий нос, темная борода, высокий лоб, глаза – дефекты тени – все еврейское; он глядел на еврея, на прапрадеда, на еврея, на прапрадеда, на стопроцентного еврея. Холодок все так же бродил по коже, губы кривились в выражении удовлетворения – да, да! – начал он мычать под носом, не отдавая себе отчет в этом, пока не услышал собственный голос. Эта фотография – даже если бы пришли и сообщили, что все семейство ему подбросило на Землю НЛО, что папа – американский шпион, что мама – британская герцогиня – этот снимок был лучше. Отложил фотографию, погасил свет. Соломон Штейнфельд стоял теперь над его кроватью, черный костюм, невидимый в темноте, но достаточно вытянуть руку…

Анджей вычерчивал генеалогическое дерево. Программу для этого он скачал из Сети. В программе имелось несколько десятков опций для различных систем наследования, в том числе и опцию под названием Ортодоксальный иудаизм – именно она, естественно, и попалась на глаз Анджею. Здесь линии наследования проходили по женской линии: мать матери, мать, он сам. Он был евреем. Анджей захихикал. Раз даже ортодоксы… Потом он вычитал, что это мнение, разделяемое самыми рьяными антисемитами: только лишь по женской линии можно бть уверенным в своей крови – а может, по женской линии она ставит сильнее знамение.

Если бы жизнь представляла собой фабулу ролевой игры, на вхождение в данный класс персонажей ему потребовалось бы разрешение Игрового Мастера, уж слишком много Особых Способностей и слишком высокая Репутация. Еврей – это было захватывающе. Он ведь знал их – из кинофильмов, книг, из телевидения, из того, что говорят люди. Евреи хитроумны. Евреи богаты. Евреи жадны. Евреи интеллигентны. Евреи это самые лучшие врачи, юристы, банкиры. Евреи – самые лучшие. Евреи – самые паршивые, трусы и обманщики, а еще – разрушители. Евреи наиболее творческие в науке и искусстве. Евреи не умеют сражаться. Евреи вот уже полвека громят арабов. Евреи убили Христа. Христос был евреем. Евреи ненавидят поляков. Поляки ненавидят евреев. Евреи правят миром. Я – еврей.

И он начал присматриваться к себе в зеркале, замечая исключительно похожести. Темные волосы – они и вправду были темными, не черными, но если еще мокрыми зачесать их назад… Глаза серые, во всяком случае, наверняка уже не голубые. Нос – мама говорила, что Анджей унаследовал от отца "римский нос", но сейчас было явно видно, что это нос семита. Правда, он мог быть и чуточку поуже… Анджей сжимал себе ноздри пальцами, поворачивался в профиль и анфас. Подбородок – не поднимать. Как только у него высыплется темная щетина, бриться не станет. Так, это лицо; но еврей еще должен быть худым, сутулым, с длинными конечностями, длинными пальцами – в голове вспыхивает икона Эдриена Броуди[8] - у еврея должны быть большие, чуточку выпуклые, постоянно влажные глаза и толстые, мясистые губы (Анджей выдул губы перед зеркалом) и худую шею, ах, и черные брови…

Генеалогические деревья следовало принести в школу уже распечатанными, представить на отдельных листах. Анджей ожидал того дня в горячке, со страхом и надеждой; словно мгновения, когда можно будет, наконец, содрать пластырь с тела, кровавую корку с раны, вырвать из десны прогнивший зуб – с болью успокоительного удовлетворения. Все увидят, узнают, поймут – Анджей еврей, он еврей, это – еврей; Анджей уже слышал эти шепотки в школьных коридорах, видел эти украдочные взгляды, злорадные усмешки в раздевалке. Он кусал пальцы в ожидании.

Урок прошел быстро, презентация генеалогического дерева продолжалась несколько минут; он внимательно присматривался ко всем, только ничего на лицах одноклассников не заметил. Анджей разочарованно уселся на место. Теперь все слушали следующего ученика, рассказывающего собственную генеалогию. Никто особенно на Анджея даже и не поглядел.

Поначалу ему казалось, будто бы они притворяются, что так хорошо со всем этим кроются; но нет. Они явно не сделали выводов из фамилии его прадедов. Что тут было делать? Надо было говорить самому. Сначала коллегам, а уже они передадут новость дальше.

- Вот, узнал, когда делал это дерево. Моя бабка – еврейка, а это именно так наследуется, так что оно выходит, что я – тоже еврей.

- Правда?

- Ага. Штейнфельд, их фамилия была Штейнфельд.

- Да ты что, Анджей Штейнфельд? Серьезно?!

- Называй меня: жид.

Понятное дело, смеялись; для них все было причиной для шуток и издевок, так почему бы и не это? Но прозвище пристало. Когда играли в футбол: - Подавай, жид! – Когда в драке держали за него кулак: - Давай, жид! Давай, жид! – Когда ссорились: - Ну ты и жид блядский! Кратко, звучно, сильно. В Нэте он тоже пользовался ником "Jew". Только для него дело было не в имени или прозвище; так мог прозывать себя любой, а вот он и вправду был евреем, жидом.

Только что-то все время не сходилось; образы не соответствовали друг другу; по миру проходила глубокая трещина, один скрежет накладывался на другой. Анджей заказал увеличить фото, и теперь носил снимок прапрадеда Соломона в бумажнике. Он думал о переходе в иудаизм. Тут вся закавыка была в том, что в Бога он не верил, и притворство в иудейской вере отбросило бы тень фальши на все остальное – а он ведь и вправду был евреем.

Невозможно подогнать мир к себе – остается только самого себя подогнать под мир; по крайней мере, представление к представлению. Анджей запустил волосы подлиннее и зачесывал их назад, покрывая гелем – теперь они казались более темными, а лоб – выше. Упросил родителей заказать ему новый, черный костюм. С тех пор именно в нем он ходил в школу, в черном галстуке и в белой сорочке. Наверняка он выделялся, в этом для него и было дело. Побочным эффектом, который он не предусматривал, стал рост заинтересованности со стороны девушек. Анджей принимал это с мартирологическим спокойствием.

В школе случился очередной скандал с наркотиками. Учителя просили представить "анонимную информацию". Анджей размышлял несколько ночей. В конце концов, отправился в Интернет-кафе и с временного адреса послал в дирекцию несколько доносов на одноклассников.

Когда приятель попросил одолжить сотню, на Анджея снизошло очередное откровение: он вытащил наладонник, создал папку ДЕНЬГИ В РОСТ и внес туда долг, автоматически насчитывая будущие проценты.

Приятель потерял дар речи.

- А если я не заплачу проценты, что тогда сделаешь?

- Не бойся, у нас в этом многовековый опыт, - ответил Анджей, злорадно скаля зубы.

Когда у него перед уроками просили списать домашние задания, он заставлял платить себе небольшие суммы с каждого списанного решения.

И в школе о нем начало твориться новое представление: что он высокомерный, что старается возвыситься, что врет. Кто-то разорвал ему в раздевалке рукав куртки. Анджей шел в рваной куртке, высоко подняв голову.

Религия религией, но, в конце концов, он пришел к выводу, что это тоже клеймо, касающееся и нерелигиозных евреев – и начал расспрашивать по частным клиникам относительно операции обрезания. Но тут оказалось, что ему должно быть полных восемнадцать лет или же разрешение от родителей. И что он за еврей – не обрезанный? Луче самому взять йод и опасную бритву, стерилизовать ее на огне и, тиснув зубы…

В день шестнадцатого дня рождения Анджея на ограде под его окном появилась первая звезда Давида.

- Ведь ты же это придумала, признайся.

- А если даже и так? Миф – он правдив, независимо от фактов. И даже в большей степени – когда вопреки фактам.

- Ну, так мы играться не станем! Знаешь: сказки против правды! Постыдилась бы!

Склонив голову, Жания выдула губу.

- Думаешь, что ты еще найдешь где-нибудь женщину, которая, прихватив тебя на горячем, не устроит тут же дешевого скандала, зато вытерпит многочасовый диспут о национальных абстракциях и клеточных автоматах?

- Знаю. – Гротескно оскалившись, Тео сложился чуть ли не наполовину в прямоугольнике окна и поцеловал внутреннюю часть ладони Жании. – Мы предназначены друг другу.

- Ха!

- Честное слово. – Он сделался серьезен. – Слушай, если же речь идет про тот вчерашний разговор… Я думал об этом и…

Девушка вырвала свою ладонь из его пальцев.

- Ну, так легко ты у меня не выкрутишься! Не отпущу тебя, пока не скажешь, зачем давал эти объявления.

Тео поднял руки над головой, хлопнул в ладоши и развел предплечья.

- Ваш покорный слуга.

- Ладно, ладно, перестань дурковать.

- Полнейшая серьезность. Откуда берется преимущество евреев? Имеются две возможности: либо носителем этих черт является еврейская культура, и тогда эти признаки приобретаемые; либо же их носителем является геном, и тогда эти признаки врожденные. Отсылка к единообразной культуре, к к идентичному воспитанию оказывается уже невозможной; двадцатый век секуляризировал и впрессовал евреев в западные общества в сотню раз сильнее, чем все старания церковных властей за две тысячи лет. Все эти ученые, все эти художники, банкиры, политики – они не родились и не были воспитаны в как-либо понимаемой "еврейской культуре". "Еврейское происхождение" означает уже исключительно биологическое наследие.

- Понятно, - фыркнула Жания. – У тебя была бабка-еврейка, ты – еврей. Не подкопаться.

- Погоди секундочку. Биологическое наследие. Во-первых, ДНК ядра, во-вторых, митохондриальная ДНК, в-третьих, эпигенетическая информация.

- Какая?

- Не кодируемая в генах, а наследуемая в клетках. Но сейчас я говорю про ДНК. Помнишь, года три назад русские хакеры вывалили в Сеть накопленные АНБ[9] записи геномов - хоть такая польза от террористической паранойи американцев – более половины миллиардов генетических карт Homo sapiens двадцать первого века. В свою очередь, митохондрии – это такие внутриклеточные заводики, переделанные из поглощенной клеткой в самом начале жизни на Земле бактерии; эта бактерия обладала своим собственным геномом, и она сохранила независимую линию наследования. То есть, митохондриальная ДНК потому ценная, потому что не подвергается случайным рекомбинациям в процессе полового размножения, но нисходит, практически не нарушенная, по женской линии, от дочери на дочь, от дочери на дочь – мужчины получают только женские копии – и так с беспамятных времен, на тысячи поколений назад. По сути своей, таким образом палеогенетики выслеживают место появления первых людей, генетических Адама с Евой.

- Что, по женской линии? – Жания только схватилась за голову. – Если бы у Гитлера на услугах была современная генетика…

- О Боже, неужто нельзя разговаривать о евреях, не вытащив для полного счастья еще и Гитлера? Ты сама представляешь собой наибольшую жертву культурной заразы.

Девушка только махнула рукой.

Тео сделал глубокий вдох, опирая голову об оконный косяк.

- Таким образом, у меня имеется точнейшая запись современного генетического расклада. Что я ищу? Пакет характерных генов, наименьшего общего знаменателя еврейства. Раз уж мы соглашаемся с тем, что имеются народы и биологические различия между их представителями, то в обязательном порядке должно существовать генетическое основание для разлфчающих черт-признаков. Подобная инженерия сейчас применяется весьма широко: вырезать и вклеить набор генов, кодирующих какое-то желаемое свойство тела или ума. И вот первое, что я делаю, запускаю на эту гигантскую базу данных палеогенетическую программу, которая идет в обратном порядке по генеалогии евреев. Понятия не имею, делал ли кто-либо это раньше в таком масштабе; в Сети я на эту тему ничего не обнаружил. На сотнях миллионах геномов и на тысячи лет назад. Генетическая археология, как правило, избегает исследований рас, видов человека; все заканчивается ссорами относительно определений.

- И что ты откопал в этих старинных генах? Сообщение от Господа Бога? Истинные Десять Заповедей?

- Зачем сразу же мистика? Держись науки. Например… Вот каким образом эволюция движется вперед? Не путем конкуренции одних видов с другими, а через соперничество внутри популяции, в рамках данной эволюционной ниши. Лев гонится за двумя антилопами, догоняет более медленную, более быстрая удирает – и здесь совершенствуется не геном льва, но антилопы: выживают только самые шустрые.

- Ты хочешь сказать… Евреи эволюционировали из Homo sapiens?

- Ну нет, на такое необходимы временные промежутки, длиннее на несколько порядков. В любом случае, они лучше приспособлены, статистически, как единицы – этого отрицать нельзя.

Жания открыла и закрыла рот.

- Ты меня обманываешь.

Тео засмеялся, поскольку был смешан.

Девушка прикусила ноготь.

- Ты и вправду в это веришь?

- Не верю. Проверяю гипотезы.

- Ничего не скажешь, приспособились великолепно. Еще немного и мы бы вымерли до последнего.

- Да ну, ты же сама говорила, что антисемитизм – это форма зависти. Чему завидуют? Впрочем, уже тогда евреи были распылены по всему свету. Очень разумная стратегия: в перманентной диаспоре их невозможно уничтожить, в противном случае, следовало бы снести с поверхности Земли все человечество и начать с нуля…

- Я тебя слушаю, слушаю…

Тео моргнул.

- Anyway, я запустил ту программу и…

- И что?

- Ну, собственно, и ничего. Программа зависла. То есть, напала на противоречие в данных.

- Хакеры чего-то намешали в геномах?

- Дело не в этом. Как бы тебе это… Ладно, ты же играешь в шахматы. Иногда партию отводят назад до какого-то момента, до какого-то хода, чтобы разыграть ее другой вариант. У тебя имеется запись всех ходов, так что можешь воспроизвести ход игры, все предыдущие расстановки фигур. Но, скажем, у тебя дана только нынешняя ситуация на шахматной доске. Точно так же, как у меня имеется лишь образ нынешнего генома. Вопрос: можно ли отступить до начальной расстановки, ход за ходом, из любого расположения фигур на доске?

- А! Поняла! Существуют даже такие шахматные загадки. Какие-то расстановки невозможно отменить в соответствии с правилами игры. Слоны натыкаются друг на друга, пешки взаимно блокируют себя…

- Так вот, моя палеогенетическая программа зависла как раз на подобном состоянии. А теперь, Жания, вопрос второй: если бы при воспроизведении партии ты встретилась с подобным клинчем, чтобы ты подумала?

- Что противник меня обманывал. Что он передвинул фигуры, когда я не глядела.

- В том-то и оно.

Жания наморщила лоб.

- Что в том-то и оно?

- Около трех тысяч лет назад до нашей эры, в соответствии с часами мутаций ДНК, несколько кочевых племен на Ближнем Востоке было, ммм, как бы это сказать, "заражено" генами еврейства. Митохондриальная ДНК изменениям не подверглась, не было никаких эксцентричных рекомбинаций внутри племен, не появились митохондриальные линии чужих женщин. Произошло…

- Был заключен Завет с Богом?

- Это должен был быть мужчина; если их было больше, то генетически они мало чем различались. Проще принять, что он был один. Пропуская свидетельство митохондрий, самцы всегда более эффективны: женщина родит дюжину, две дюжины детей, а один мужчина способен оплодотворить целые племена.

- Вождь какой-то армии захватчиков из-за моря?

- Тогда я бы напал на следы Завета в ДНК потомков его народа. Более того, тогда бы я нашел генетические окаменелости старших версий, как все это создавалось путем постепенных рекомбинаций, неполные пакеты. Тем временем – ничего. Завет появляется тогда в первый раз, сразу же в завершенной форме. Податливость к мутациям тоже генетически закодирована – так вот, Завет податлив в самой минимальной степени.

- Давай-ка я сама себе все это переведу. В пустыню сошел какой-то супер-ёбарь не от мира сего…

- Ха, ха, ха, - тихо произнес Теодор.

- Но ты же ведь понимаешь, как это звучит?

- А что я могу поделать? Факты остаются фактами. Именно такую историю рассказывает ДНК евреев. И тут не имеет значения, действительно ли пять тысяч лет назад к ним пришел такой вот мужчина, или же это всего лишь теоретический конструкт, умственное сокращение. Ведь народ, вообще-то, сохраняет память о подобных событиях, в его мифологии можно найти, по крайней мере, отражения. Они – Избранный Народ; был заключен какой-то Завет; в них живет нечто сверхчеловеческое. Мессия, которого…

- Ну, и кто здесь прибегает к мистике?

- Любая религия несет в себе некий Рассказ. Пять тысяч лет назад не была языка для разговоров о генетике. Они запомнили только то, что были в состоянии рассказать. Религия способна предчувствовать подобные вещи. Бог, непорочно зачатый в теле женщины… - Теодор потер основание носа, этот разговор его уже замучил. – Ладно, чтобы не затягивать. Первое, чистая ДНК Завета у меня уже просчитана, теперь мне нужно только лишь выявить затерянную эпигенетическую информацию. Ведь полное знание генома вовсе не гарантирует нам правильну экспрессию генов. Информация наследуется и вне ДНК: это информация, которая решает о том, как ДНК будет считана. Это означает: какие гены будут запущены, а какие нет; наследуется образец экспрессии генов и клеточная химия модификации хромосом. Именно потому в двадцатом веке были такие сложности с клонированием сложных организмов: запущенная "начисто" ДНК, не имеющая этой вот информации, выстраивает организмы, весьма отдаленные от зачатых естесвенным путем – это так же, как если бы ты забросила в кастрюлю все найденные в кулинарной книге компоненты, из этого даже бигус не получится. Так что теперь мне нужно докопаться до оригинальной эпигенетической информации Завета, а это крайне тяжелые митации молекулярного уровня, сложно сказать, когда с подобным справятся квантовые компьютеры… Но как только я узнаю последние данные…

Теодор говорил все медленнее, все тише; улица тоже тихла. Уже наступали сумерки, но над метрополией еще не расцвели отсветы электрических огней, и эта тень – не мрак ночи, а только сухая тень летнего вечера – подавила звуки, отупила прохожих, затушевала очертания автомобилей и зданий, разредила картину города. Всякая секунда длилась теперь раза в два длиннее секунды солнечного полдня, всякой движение было в два раза более медленным; в такую пору никто не принимает каких-либо важных решений, не провозглашает приговоров, не клянется и не святотатствует, слова неохотно покидают губы.

Теодор водил глазами по темному небу.

- Синтез человеческой ДНК стоит несколько десятков евро. Результат не будет нарушать каких-либо норм, любая больница примет, любой суд подпишет. Мне нужна женщина, которая его родит; лучше всего, если в ее крови тоже будет Завет, то есть – еврейка. Чем больше кандидаток откликнется, тем больше у меня будет выбор. Годичный контракт с суррогатной матерью сейчас стоит около двадцати тысяч. Ты же знаешь, кое-какие средства у меня имеются. Если все хорошо пойдет, он родится летом следующего года .

- Кто? – шепнула Жания. – Кто родится?

- Ну, я ведь уже…

Твой сын, Тео.

Снова он сидел в открытом окне – другое окно, другая комната, другой день (полночь уже минула). Тео курил, присматриваясь к спящей Жании. Желтые огни укладывались на ее коже, некоторые неподвижные, некоторые перемещающиеся в ритме ночного кровообращения города. Девушка лежала на животе, как обычно, крутилась во сне. Одеяло завернулось вокруг бедер, отблеск высокой неоновой рекламы доходил от белых ягодиц до лопаток. Правая ладонь лежала на простыни, повернувшись внутренней своей частью вверх, маленькая такая колыбелька – когда Тео присматривался по-настоящему хорошо, он замечал мелкие вибрации кончиков ее пальцев, миллиметр в одну и миллиметр в другую сторону, сжимаясь и разжимаясь, сжимаясь и разжимаясь, по мере того, как билось сердце девушки, по мере того, как дыхание покидало ее уста. Теодор затянулся дымом. Ему вспомнилась тирада Жании, направленная против патриотизма – жизнь в ладошке младенца – и припомнил, что потом она шептала ему в кровати. (Любовью они не занимались, не то было настроение).

- Твой сын, Тео, пускай и не из твоих чресел. Ты не вышел мыслями за рамки своих теорий? Даже если зачатый из теорий – но кто его воспитает? Не суррогатная же мать. Это ты будешь за него ответственным. Это тебе не логический конструкт, это живой человек. Ты возьмешь его на руки? Прижмешь к себе? Теории лопнут. Как бы ты на это не глядел, он будет твоим сыном. Ты не сделаешь этого, Тео. Не сделаешь…

- Не сделает. Жания сказала ему достаточно ясно: это граница. По сути дела, он и сам не знал, довел бы этот проект до конца. Только кое-каких вещей Жания не была в состоянии понять: это не навязчивая идея, но – простая необходимость придатка. Процесс обладает своей внутренней динамикой, из одного шага следует последующий шаг, и еще, и еще; снаряд очерчивает элегантную траекторию, и вскоре делается весьма трудно удержаться от исполнения последнего преобразования и обнаружения решения уравнения – что, собственно, и означает остановить мчащуюся пулю. Раз Теодор собрал данные, раз осуществил расчеты, раз изолировал весь чужой геном, раз уже дал объявление – последовательность причин с автономным приводом – разве не замечала она четкой необходимости? Все возможное раньше или позднее будет реализовано. Законы будут открыты, тайны выявлены, машины сконструированы, боги – родятся. Неужто шна этого не понимала? Тео выдувал дым в освещенную улицу. Это не навязчивая идея, это последовательность. Теодор сбил пепел за подоконник. Но будет достаточно повернуть голову, вернуться взглядом к полуоткрытой ладони, к дрожащим пальцам, к свету и тени на спине женщины… Последовательность не срабатывает. Он будет сидеть и глядеть, сидеть и глядеть – пока не поймет.

В вагоне метро вздымалась вонь свежей блевотины. Теодор пристроился в уголке. Дыша через рот, он читал распечатку, сунутую ему Жанией перед выходом из дома.

Воображение не порождает безумия — его порождает рационалистический ум. Поэты не сходят с ума, с ума сходят шахматисты; математики и кассиры бывают безумны, творческие люди — очень редко. Тео мог ожидать, что Жания выстрелит в него неким Авторитетом. Он на мгновение открыл последний листок распечатки: Честертон. Ну да! И разозлился. По своей сути, она настолько же предвидимая, как программа для бесед, алгоритм он мог бы расписать по ходу… Все очень просто: поэзия в здравом уме, потому что она с легкостью плавает по безграничному океану; рационализм пытается пересечь океан и ограничить его. В результате — истощение ума, сродни физическому истощению. Принять все — радостная игра, понять все — чрезмерное напряжение. Поэту нужны только восторг и простор, чтобы ничего не стесняло. Он хочет заглянуть в небеса. Логик стремится засунуть небеса в свою голову — и голова его лопается.

На следующей остановке большая часть пассажиров вышла, открылся переход в другой вагон. Именно оттуда распространялась резкая вонь – на другой стороне, под стенкой лежал тот самый клошар в луже блевотины, стиснув сумку между ногами. Почему его до сих пор не убрал? Городская стража, полиция, ведь кто-то должен этим заниматься. Похоже, лежит он здесь недолго.

Теодор задумчиво сморщил лоб. А если бы вчера дал ему пару злотых, разве бы тогда… Нет, нет, ничего бы не изменилось, так он нищенствует ежедневно, прохожие ему что-то дают или не дают, это ни на что влияния не имеет, фоновый шум…

Каждый, кто имел несчастье беседовать с сумасшедшими, знает, что их самое зловещее свойство — ужасающая ясность деталей: они соединяют все в чертеж более сложный, чем план лабиринта. Споря с сумасшедшим, вы наверняка проиграете, так как его ум работает тем быстрее, чем меньше он задерживается на том, что требует углубленного раздумья. Ему не мешает ни чувство юмора, ни милосердие, ни скромная достоверность опыта. Утратив некоторые здоровые чувства, он стал более логичным. В самом деле, обычное мнение о безумии обманчиво: человек теряет вовсе не логику; он теряет все, кроме логики.

Вагон метро останавливается – моя станция.

Сумасшедший – это не человек, утративший разум. Сумасшедший – это некто, кто утратил все, кроме разума. Дождило. Зонтик выгнулся на ветру. Запах теплого дождя промыл ноздри. Теодор инстинктивно подсчитывал лужи, через которые перескакивал. На каждый перекресток выходило их парное число.

В институте все так же царил грипп, даже вахтер трубил в носовой платок. Теодор спустился в подвал, зажег свет, зонтик оставил за дверью. Проверяя институтскую почту, он мелкими глоточками пил кофе. За спиной в тени мерцали тысячи светодиодов.

Музей техники: машины пяти-десятилетней давности, уже устаревшие. Кто выкупит суперкомпьютер, предназначенный для управления накрывшейся пенсионной системой? Уж лучше передать его в подарок государственному институту и списать его виртуальную цену с налогообложения. И вот теперь они стоят, одни рядом с другими: тараны размытых логик, оптопроцессорные молохи, квантовые панцерфаусты, нейробегемоты… В холодной тишине днями и ночами они делят ноль на ноль.

Теодор работает хранителем этого музея, опекуном павших титанов. Это он их будит, когда появляется клиент с программой, которую нужно перемолоть. Теодор отвечает за техническую сторону и бумажные формальности. Только такое случается не часто. Бывают такие дни, целые недели, когда ничто не пробуждает повелителей ото сна, тогда больше интеллигенции кружит в контурах контроллеров рафинированной системы кондиционирования, чем в процессорах бинарных чудищ. Но Теодор постоянно чувствует их присутствие – они окружают его – и он чувствует тот чудовищный потенциал нечеловеческих интеллектов, замкнутых в элегантных коробках. Неужто у охранников ядерных арсеналов не проходит дрожь по спине, когда они прогуливаются между рядами атомных боеголовок, хотя тоже ведь холодных и бездействующих? Но поражает возможность. Восемь часов ежедневно среди мегатонных зарядов логики – с пальцем на кнопке взрыва знаний… Им следовало посадить сюда клинического кретина или, по крайней мере, заскорузлого гуманитария, вот он бы обладал иммунитетом. Ибо Теодора все это разъедало день за днем, месяц за месяцем, незаметно, начиная с банальных шуточек, через возвращающиеся вопросы и мечтания, вплоть до первых тстов и запускаемых ночью бесплатных AI. Можно ли быть одержимым разумом и холодной логикой? Машины стоят молчаливые, мерцая светодиодами. Пустота в их не имеющих дна памятях требует заполнения, а Теодор уже физически чувствует это сосание, чувствует где-то в задней части головы, на продолжении позвоночника, там образовалась небольшая черная дыра, вечно жаждущая вопросов, тайн и задач, которые необходимо разрешить. Упорядочить. Рассчитать. Преобразовать. Показать. Упорядочить. Упорядочить.

Этого невозможно было избежать.

Вынимая из несессера газету, Тео вновь наткнулся на распечатку Жании. Ему вспомнилась ее мина и тот исследовательский взгляд, с которым девушка поцеловала его на прощание. Он инстинктивно глянул через плечо на кремовый корпус квантового "Стигиана", перемалывавшего ретромутационную имитационную модель Завета. Жания, Жания. Если бы то была юношеская очарованность, самое начало знакомства, когда из гипофиза изливается окситоцин, и сам вид любимой вызывает органическое удовольствие, он мог бы скинуть эту слабость на нейрогормоны и грубую химию. Но вот сейчас – не мог понять.

Теодор садится на своем посту, откладывает нессесер, подвигает к себе клавиатуру. Вписывает пароли, открывает менеджер "Стигиана". Софт продолжает пахать на все сто процентов, ночью образец эпигенеза так и не был найден.

Теодор стучит костяшками пальцев по грязному пластику клавиатуры. Выругавшись про себя, он открывает панель выхода. Выбирает ABORT и DELITE; программа спрашивает подтверждения прекращения работы – и Теодор колеблется.

Ему ведь не нужно фактически синтезировать ту ДНК, не нужно вкладывать ее в яйцеклетку, а потом в матку, нанимать суррогатную мать – но, по крайней мере, пускай хоть вычислит, пускай имитационная модель хотя бы покажет скрытого в геноме евреев Трансчеловека. Пускай, по крайней мере, он будет обладать чистым знанием.

Холодные обелиски, погруженные в полумраке, терпеливо ожидают.

Ну что плохого в том, что он желает знать, что хочется познать правду? Ну что в этом плохого?

Ладонь повисла над клавиатурой.

ВЫ УВЕРЕНЫ?

ДА / НЕТ

октябрь 2003 – февраль 2004

В рассказе использованы фрагменты "Волшебной горы" Томаса Манна в переводе в переводе Валентины Николанвны Куреллы и Веры Оскаровны Станевич и эссе Гилберта Кийта Честертона "Сумасшедший" (The Maniac). Перевод на русский язык выполнен Л. Б. Сумм по изданию: Chesterton G. K. Orthodoxy. L., 1909.

Рассказ опубликован в сборнике 2005 года "Ксаврас Выжрын и другие национальные фикции".

Перевод: Марченко Владимир Борисович, ноябрь 2020 г.