ПОВЕСТИ

Приют для списанных пилотов

В начале сентября в транспортном авиаотряде произошло чрезвычайное происшествие. Иван Михайлович Бакшеев, нарушив инструкцию, сел на закрытый аэродром. А случилось это так: в конце дня поступило срочное задание вывезти в Тугелькан вахтовую бригаду. Бакшеев хотел вылетать, но неожиданно Тугелькан дал плохую погоду. Синоптики недоумевали. Развернув свои метеорологические карты, они говорили, что по всем данным в Тугелькане не должно быть низкой облачности. И тут-то Бакшеев вспомнил странную особенность: как только подойдут выходные дни, так Тугелькан начинает мудрить: то закроется по полосе, то вдруг даст плохую погоду.

«Выходные себе делают», — не раз мелькала у него догадка. Но как проверить?

Взяв с собой бригаду, Бакшеев вылетел с разведкой погоды.

Вышли на радиомаяк Тугелькана — видимость отличная, сверху все как на ладони: река, вдоль берега серая укатанная посадочная полоса, зеленый домик аэровокзала. Минут через десять после посадки примчался на мотоцикле начальник аэропорта Семен Кириллович Потапихин.

— Вы по какому такому праву сюда сели?! — еще не доезжая, закричал он. — Аэропорт официально закрыт, кто вам дал разрешение?!

— Я тебе сейчас покажу разрешение, — побелев, ответил Бакшеев. — Я тебя сейчас так отделаю, что у тебя даже в ливень ясно будет.

Потапихин бегом на вышку и дал радиограммы в два адреса: одну командиру отряда Ротову, другую в инспекцию, чтоб уж наверняка. Дошлый был начальник.

А тут еще беда: на взлете из-под переднего колеса выскочил камешек и попал прямо на винт, а от него в борт. Прилетел Бакшеев в Иркутск с дыркой в фюзеляже. Дырку залатали — минутное дело, а вот телеграммы никуда не денешь.

— Нет, вы нам скажите, когда прекратите ломать самолеты? — все более и более раздражаясь, спрашивал его на послеполетном разборе командир отряда Анатолий Алексеевич Ротов. — Я вас спрашиваю, когда?

Тихо в классе, все ждут, чем же закончится очередная стычка бывшего пилота-инструктора с командиром отряда.

Молчит Иван Михайлович. И не потому, что нечего ему сказать. В самый неподходящий момент к сердцу подкатила тупая боль. Краем уха он слушал Ротова и в то же время следил за шевелящимся внутри комком.

«Уволюсь, — мелькало у него в голове, — напишу рапорт и уйду в другой отряд. Хватит, надоело. Что это он со мной, как с пацаном. Для пользы дела надо было бы выставить сюда Потапихина».

— Анатолий Алексеевич, мне кажется, вы здесь несколько подсгустили краски, — растягивая слова, проговорил Бакшеев. — Самолетов я не ломал. А насчет самовольной посадки… Ну, сел. Должен же был кто-то его за руку схватить.

— Но не так, как это сделали вы!

— А как же? Подскажите! — совсем некстати улыбнулся Бакшеев. — В следующий раз я воспользуюсь вашим советом.

— Хорошо. Я поделюсь опытом, — в голосе Ротова вновь зазвенели металлические нотки. — Я отучу вас самовольничать. Пилотское на стол!

Бакшеев вдруг почувствовал, что не может вздохнуть полной грудью: боль, которая до сих пор дежурила около сердца, стала поперек вдоха. Он сделал попытку продохнуть ее, вытолкнуть боль из груди, да не тут-то было, она метнулась навстречу, и он едва не потерял сознание. Обливаясь липким потом, Бакшеев стоял, боясь пошевелиться, точно через соломинку посасывая воздух. Через несколько секунд боль начала подтаивать, он ощутил слабый ее отток, а следом, наполняя полузадохнувшиеся легкие живительной прохладой, пошел воздух. Бакшеев постоял еще немного, прислушиваясь к себе, затем глубоко, для контроля, вздохнул и, чувствуя, что самое страшное позади, улыбнувшись, сунул Ротову под нос кукиш.

— А вот это видел! — с ехидством сказал он. — Вас таких скорых до чужих свидетельств много, а оно у меня одно.

До сих пор Бакшеев сдерживал себя. Разнос шел хотя и обидный, но профессиональный, и он по привычке отбрехивался как мог, не переступал черты, полагая, что и Ротов, человек неглупый, не переступит ее. Так нет же, не хватило терпения.

Ротов опешил, затем закричал, что с этого дня не видеть Бакшееву самолета как собственных ушей, что он передаст дело в инспекцию и уж тогда-то он наверняка сгниет на земле. Но дело, в конце концов, закончилось тем, что Бакшеева на месяц отстранили от полетов.

«Может, и к лучшему, — подумал Бакшеев, — не дай Бог такое случится в воздухе».

Неудачным выдался для него этот год, точно мешок развязался. Вначале от него ушла жена. И как это часто бывает, семейные неприятности потащили за собой неприятности по работе: вскоре у него в полете разгерметизировалась кабина, ни с того ни с сего при заходе на посадку в Якутске не выпустились шасси, а потом произошел конфликт со вторым пилотом Григорием Фонаревым, и его сняли с инструкторов. Бакшеев решил, что годовую норму своих неприятностей выбрал. Все, что должно было случиться, случилось. Так нет же, оказывается, было припасено еще.

Ничто не проходит без следа — сердце, с которым он всю жизнь был в ладах, дало сбой, и он не на шутку испугался. Отыскивая причину, Бакшеев вспомнил, что накануне вечером зашел к своему другу, списанному летчику Петру Короедову, и они с ним распили бутылку коньяка.

«Перебрал, все от этого, — решил он. — Надо отдохнуть. Возьму-ка я отпуск и махну в деревню к матери».

Но съездить в деревню ему не удалось: в отряд пришло пополнение, и Ротов, остыв, попросил повременить с отпуском.

— Возьми на неделю выходные, а там придется тебе вводить в строй молодых, — не глядя на Бакшеева, сказал он. — Нынче подфартило, желторотиков подсунули.

Бакшеева это устраивало, он решил, пока есть свободное время, сходить в городскую больницу к Евгении Николаевне Зарубиной — вдове бортмеханика Александра Зарубина, с которым он когда-то летал. В свою аэропортовскую поликлинику идти побоялся, чего поднимать панику, может, все обойдется.


При распределении Василию Ершову предложили остаться работать в училище, он же хотел уехать на Северный Кавказ, но все карты спутал Витька Падуков.

— На кой тебе сдался этот Кавказ? — шептал он Ершову. — Будешь там вечным вторым пилотом. Великое дело — курортников возить: базар — вокзал! Разве это работа? Поехали к нам. Штаны не успеешь сносить — командиром станешь. А там, глядишь, и на лайнер попадешь. И по всему Союзу. Главное, чтоб командир хороший попался, от него многое зависит. За хорошим командиром как за каменной стеной.

В общем, уговорил. Махнул Ершов рукой на Северный Кавказ и покатил в Восточную Сибирь. Сразу же после приезда их заставили сдать зачеты, выдали форму и на этом все застопорилось. То ли приехали не вовремя, то ли произошел перебор летчиков, но сажать их в кабины самолетов почему-то не торопились. Послонявшись по аэропорту и почувствовав, что до них нет никому дела, парни загуляли. Брали такси — и в город. Но очень скоро такси стало не по карману. Сто рублей в месяц — какие деньги! Прокрутившись немного, Ершов дал родителям телеграмму: срочно высылайте деньги на ремонт самолета. Но безобидная вроде шутка вышла ему боком. Дома решили, что произошло что-то серьезное, и на другой день в Иркутск прилетела мать. Пришлось объяснять, для чего ему нужны деньги…

— И в кого ты такой уродился, — расплакалась мать. — Денег попросить по-человечески и то не смог. Я думала, в училище ума набрался, а ты…

— Ну, перестань, ну, виноват, — морщился Ершов. — Начну летать, рассчитаюсь.

— Да не о том я, — качала головой мать. — Знаю, опять что-нибудь натворишь.

И — как в воду глядела. Вместо кабины самолета угодил он в колхоз.

После разбора Ротов решил устроить смотр вновь прибывшим молодым летчикам. Для начала учинил проверку формы одежды, приказал показать носки. По форме должны быть черные, а у Василия Ершова в тот день оказались красные в клетку. Недолго думая, он спрятался за спины товарищей, быстренько снял носки и сунул их в карман.

«Будь что будет», — решил он. И когда дошла до него очередь, поднял гачу.

— Что это такое? — оторопев, спросил Ротов.

— А я всегда так хожу, — улыбнувшись, сказал Ершов, — так ноги не потеют.

Ротов вернулся к столу, взял лист бумаги, на котором были отпечатаны фамилии для распределения по экипажам.

— У кого еще ноги потеют? — громко спросил он.

Вопрос повис в воздухе. По старой курсантской привычке летчики стояли молча и смотрели в пол.

— Хорошо-о-о-о, — громко протянул Ротов. — Ершова до полетов не допускаю. Поедет в колхоз. Поработает там месяц-другой, потом решим, что с ним делать. — Он сделал паузу. — В авиации мелочей нет, к летчикам у народа особое отношение. В нас хотят видеть свою мечту, а вы… по ней босыми ногами.

Ершов готов был провалиться сквозь землю.

Растерянным вышел он от Ротова и поехал в общежитие. Троллейбус, царапая провода, катил мимо зеленых тополей все дальше и дальше от аэропорта и самолетов. Ершов смотрел на серые, чужие дома и хотелось ему собрать чемодан и уехать домой. И тут же с какой-то тоскливой обреченностью понял: нет туда дороги, нельзя ему, как и этому троллейбусу, на котором он ехал в общежитие, дать задний ход, повернуть назад. «Ну надо же, глупо-то как, вместо кабины самолета — в колхоз».

Вообще-то ему до сих пор везло. В училище попал с первого захода, хотя было десять человек на место. Затем угодил в первый экспериментальный выпуск с переучиванием на Ан-26. Обычно летчики начинают с Ан-2, пока до Ан-26 доберутся — половину волос растеряют. А он раз — и в дамки. Но здесь все застопорилось. Вместо полетов — одни неприятности. Н-е-е-т, не так мечтал он начать работу в авиации.

В колхозе Ершов пробыл до середины сентября. Приехав в отряд, угодил на техучебу, потом начались зачеты. Словом, все пошло наперекосяк, не так, как у Витьки Падукова. Тот уже налетал двести часов и ходил, поплевывая в потолок. Так прошло еще полмесяца. Наконец Ротов вызвал его к себе в кабинет.

— Ну, как сельские харчи? — спросил он. — Не надоели? А то, может, продлить командировку?

— Вам виднее, — хмуро ответил Ершов. — Если считаете, что я там нужнее, сегодня же напишу рапорт о переводе в колхоз.

— Обиделся, значит. Не на меня, на себя обижайся. Запомни: театр начинается с вешалки, а летчик — с формы. Кто нарушает ее, тот и в полетах безобразничает. Вы сюда работать приехали, а не шутки шутить. Сегодня носки в клетку, завтра на вылет опоздаешь, а там глядишь, еще что-нибудь выкинешь.

— Что мне теперь, застрелиться?! — воскликнул Ершов. — Знаю, виноват, но обещаю: больше такое не повторится.

Ротов достал из стола серую папку, полистал ее.

— Кстати, за что у тебя в училище был выговор? — неожиданно спросил он.

— За самопроизвольный выстрел в карауле, — схитрил Ершов, пытаясь понять, что там еще записано в его личном деле.

— Вот как? — подняв брови, спросил Ротов. — Нельзя ли поподробнее.

— Дело, значит, было так, — начал рассказывать Ершов. — Вы же учились в училище, знаете, какие сумасшедшие дни бывают, особенно в самом начале. Порядка еще не знаешь, все тебя воспитывают, парикмахер, и тот, чуть что, кричит: отчислю! — Ершов сделал паузу. Ротов молча смотрел на него. — Назначили меня в караул. В двенадцати километрах от города приводную радиостанцию строили. Перед караулом инструктаж дали. Чапаева вспомнили — как часовые беляков проморгали, обрисовали сложное международное положение. В общем, напугали. Вечером привезли на объект. Вручили ружье, пять патронов, и стал я вокруг здания ходить. С одной стороны кустарник к самому зданию подходит, с другой — заросшая бурьяном лощина. Стемнело быстро, одна лампочка на столбе болтается туда-сюда, туда-сюда. Тут меня осенило: я же весь на виду, захотят снять, я как на ладони. Я за ящики. Присел на доски, оттуда все хорошо видно: и освещенную часть, и ту, которая в темноте. И тут же слышу: зашуршало что-то в кустах. Ползут, думаю. Зарядил ружье, взвел курок, не дышу. Тишина, только сердце бухает. И вдруг сзади мне на плечи кто-то бросился. У меня волосы дыбом, оглянулся, и тут щеку мою будто огнем обожгло. Я дернул курок, ружье бабахнуло. Тут, конечно, тревога. И только тогда я разглядел, что шарахнулась от меня наша собака. Ей, видите ли, надоело спать в караулке, она разыскала меня в засаде и на радостях бросилась лизать…

— Занятно, занятно, — барабаня пальцами по столу, проговорил Ротов. — Посажу-ка я тебя летать с Бакшеевым.

— Бакшеев так Бакшеев, — быстро проговорил Ершов. — Надоело пол топтать, пора и за дело.

— Это похвально, что летать стремишься, — щупая Ершова глазами, медленно произнес Ротов. — Не хотел я сажать вас вместе, но ничего, посмотрим, что получится. Как только Бакшеев выйдет на работу, так сразу и начнете. Но предупреждаю заранее, — Ротов погрозил пальцем, — будешь нарушать дисциплину — отберу пилотское свидетельство, напишу досрочную аттестацию, пойдешь самолеты обметать.

«Все-таки вырвал я себе командира, — довольно подумал Ершов. — Теперь наиважнейшая задача — наладить контакт с ним. Особенно в моем положении. А то и взаправду спишут на землю. Жалуйся потом дяде. Самолеты обметать! Как бы не так».

Витька Падуков, узнав, что Ершову дали Бакшеева, схватился за голову.

— Иди и откажись, — сказал он. — Пропадешь ты с ним.

— Так уж и пропаду, — подняв брови, возразил Ершов.

— Пропадешь, пропадешь, — махнул рукой Падуков. — Характер у него — не дай Бог! С начальством не ладит, а с начальством воевать, что по лезвию ходить: солнышко высоко, Москва далеко, а колхоз рядом. Ты-то, наверное, это уже понял.

Ершову почему-то стало смешно.

— Чего ты смеешься? — взорвался Падуков. — Не веришь, да? Ты вон сходи посмотри, на доске приказ висит. Твоему командиру там строгий выговор. Но это еще не все. Бакшеев недавно второго пилота Гришку Фонарева из кабины выгнал. Взял за шиворот и — в дверь. У Гришки-то батя в управлении работает. А Бакшеев начихал, выгнал и все. Такого в отряде еще не случалось. Гришка жалобу в министерство написал. Прилетали разбираться. Понял, какого командира тебе подсунули? Но ты сам виноват, сам себе все напортил.

— Спасибо, утешил.

— Да ты не огорчайся, — уже сочувствующим голосом проговорил Падуков. — Другим, наоборот, Бакшеев нравится. Говорят, его только понять надо.

— Поживем — увидим, — ответил Ершов. — Сам знаешь, не мы выбираем…

Падуков, сам того не желая, посеял у Ершова в душе тревогу. За что Бакшеев выгнал из кабины Фонарева? Если за дело, то полбеды, а может, просто нашла на него блажь, может, встал не с той ноги. Этого он боялся больше всего. Ершов знал, на него в первое время будут смотреть глазами Бакшеева. Мнение Бакшеева о нем как о летчике, а оно будет обязательно высказано вслух, — самое важное. При случае на него будут ссылаться. Это вроде ярлыка, который придется носить долго.

После разговора с Падуковым Ершов еще неделю ходил по отряду — Бакшеев не появлялся. Наконец ему надоело караулить командира, надоело встречать и провожать друзей в полет, и он снова зашел к Ротову.

— Вот что, съезди к нему домой, — побарабанив пальцами по столу, сказал Рогов. — Узнай, что он тянет. Я вас тут в командировку послать думаю.

В штурманской Ершов спросил у Падукова, не знает ли он, где живет Бакшеев.

— Михалыч в старых домах на Ушаковке живет. Ты вот что, — Падуков понизил голос, — зайди в магазин и возьми бутылку. Он сейчас в трансе — с женой своей Лидией Васильевной разошелся. Я думаю, не помешает.

— Да ты что!

— Вот чудак-человек! Насколько я знаю, он этот напиток уважает. Мордовии, с которым я летаю, рассказывал: раньше для борьбы с обледенением спирт выдавали. Так вот Бакшеев спирт зря не расходовал. Перед вылетом зайдет в кабину — на стеклах лед. Он обмакнет палец в спирт, проделает в лобовом стекле дырку с пятикопеечную монету, на взлете вставит туда глаз — и поехал. Высший пилотаж. После рейса зайдет на метеостанцию, девки в задании штамп поставят, что по трассе было обледенение. Спирт спишут, ну а летчики спирт сюда, — Падуков постучал себя по горлу.

От аэропорта Ершов спустился к Ушаковке. Отыскать дом Бакшеева было непросто. Добрый час ходил он по кривым улочкам. Было холодно, дул ветер, вдоль заборов качалась высохшая полынь, на деревьях трепыхались редкие, чудом уцелевшие листья. Свинцовая пустота неба изредка напоминала о себе гулом высоко летящего самолета да реденьким осенним дождем, который то прерывался, то вновь принимался задело, срывая последние листья. Прикрываясь от дождя воротником куртки, Ершов вполуха ловил этот гул, удивляясь про себя, кто и куда летает в такую погоду. Впереди по дороге замаячила фигура мужчины. Он шел, что стреноженный конь, то убыстряя, то замедляя ход, на голове чуть держалась выцветшая авиационная фуражка.

Ершов приободрился: «Свой брат — уж он-то наверняка подскажет, как найти Бакшеева».

— Вы, случаем, не знаете, где живет Иван Михайлович Бакшеев? — догнав мужчину, спросил он.

Мужчина резко остановился, фуражка качнулась и поползла на лицо, но он перехватил ее на ходу и усадил на прежнее место.

— Кто такой? — повернувшись всем телом к Ершову, спросил он. — Почему я тебя не знаю?

— Какая разница, кто, — улыбнувшись, ответил Ершов. — Мне сейчас Бакшеев нужен.

— Бакшеев всем нужен. Но ты кто такой? Неужели тебя не научили: прежде чем задавать вопросы, нужно представиться. Вот я, например, Петр Сергеевич Короедов — пилот первого класса. А ты кто? Ответишь — проведу к Ивану Михайловичу, не ответишь — пеняй на себя.

В это время сзади хлопнула калитка и на дорогу вышла женщина. Короедов схватил Ершова за рукав и потащил в переулок.

— В воздухе противник, — приглушенно зашептал он. — Давай, парень, прибавим газу. И вираж покруче. А то не видать нам Ивана как своих ушей.

— Ты это куда, Петечка? — ласково протянула женщина. — Я тебя жду, жду, а ты мимо дома норовишь проскочить.

— Жена-сатана, — пробормотал Короедов, — уследила-таки. Вот всегда так, соберешься друга попроведывать, а тебя при контрят.

— Вы не знаете, как пройти к Бакшееву? — спросил Ершов у женщины, больше не надеясь на пилота первого класса.

Некоторое время она молча смотрела на Ершова.

— Маша, он правду говорит, — залепетал Короедов. — Ивана на работу вызывают. Нас вот послали за ним.

Но она так глянула на него, что он осекся.

— Спуститесь к речке и выйдете к огородам. Там увидите — на крыше пропеллер крутится. Это его дом.

Ершов поблагодарил женщину и пошел вниз к реке. Дорога, не доходя до воды, забралась на бугор и раздвоилась. Ершов остановился, не зная, куда идти дальше. Дома походили один на другой: все сложены из бруса, покрыты шифером. «Какой же из них Бакшеева?» Если бы он зашел с лицевой стороны, все было бы проще, в кармане у Ершова лежал адрес. Но попробуй, угадай со стороны огородов.

«Надо искать пропеллер», — вспомнил он слова женщины. Пошарив по крышам глазами, заметил над одним из домов прозрачный диск вращающегося винта. Приглядевшись, понял, что это молотил воздух хвостовой винт со списанного вертолета. От винта к настилу, где был закреплен покрашенный в черный цвет топливный бак, шел привод.

«Вон в чем дело, винт воду в бак качает!» Походив вдоль забора, Ершов отыскал калитку, повернул щеколду. «Есть собака или нет?» — гадал Ершов, направляясь к дому.

— Собаки нет, иди смело, — неожиданно услыхал он глухой голос.

Ершов вздрогнул и остановился. На крыльце, расставив ноги, стоял высокий, широколицый, заросший густой щетиной мужчина лет сорока. На нем была синяя, выгоревшая на солнце демисезонная куртка и такие же синие, с карманами на коленях хлопчатобумажные брюки. Смотрел он исподлобья, и, может быть, от этого его темные, наполовину прикрытые бровями глаза казались обрезанными.

— Ну, ну, смелее, — сказал мужчина. — Я не кусаюсь.

— Вы Бакшеев?

— Попал точно. Небось, Ротов прислал.

— Он, он! — с необъяснимой поспешностью ответил Ершов. — Спрашивает, когда вы на работу выйдете. Я с вами вместо Фонарева летать буду. Заблудился я тут, хорошо женщину встретил, она рассказала, куда идти.

— Летчику блудить не следует, — сказал Бакшеев. — Начинающий летчик должен со своего чердака узнавать соседний двор, а дом командира — тем более. Ну да ладно, на первый раз прощаю.

Бакшеев сунул гаечный ключ в брюки, спустился с крыльца, открыл калитку.

— Заходи в дом, — все тем же ровным голосом пригласил он.

Первое, что бросалось в глаза в доме Бакшеева, так это огромная полетная карта. Она занимала полстены. Точно такую же видел Ершов в аэропорту в штурманской комнате. Рядом с картой на тонком ремешке висел планшет, левее, на подоконнике, стояли авиационные часы, а снаружи, за стеклом, торчал самолетный термометр.

После того как ушла жена, Бакшеев жил вдвоем с дочерью. Вообще-то поначалу он остался один, жена забрала и дочь. В свое время в аэропорту было много разговоров: одни осуждали Бакшеева, другие оправдывали его. Но через некоторое время дочь вернулась к отцу и разговоры смолкли.

— Вот что, не в службу, а в дружбу, пока магазин не закрыт, слетай, возьми бутылку. — Бакшеев, как бы извиняясь, развел руками. — Приятель должен прийти. Я сам хотел сходить, да тут у соседки несчастье — трубу прорвало, дома, кроме ребятишек, никого.

— А я уже взял, есть у меня, — сказал Ершов, подивившись проницательности Падукова, и достал из портфеля приготовленную бутылку.

— Ох, и летчики пошли, — с какой-то неприятной интонацией произнес Бакшеев. — Тебя надоумили или сам догадался?

Ершов приподнял голову и увидел темные холодные глаза. На миг ему показалось, что на него навели двухстволку.

— Да что вы! У меня случайно в портфеле оказалась, — начат выкручиваться Ершов. — Вот я и подумал, чего бежать в магазин, когда есть.

— Ну ладно, коли так, — смилостивился Бакшеев.

Едва Ершов выставил на стол бутылку, как на улице хлопнула калитка, запели на крыльце ступеньки и в дом влетела молоденькая девушка. Быстрыми глазами она оглядела незнакомого летчика, улыбнулась, затем взгляд прыгнул на стол, на бутылку с водкой, улыбка тотчас же погасла. Молча повернувшись к вешалке, она стала снимать плащ. Бакшеев предостерегающе заморгал Ершову глазами, показывая, чтобы он убрал со стола бутылку. Девушка, резко обернувшись, глянула, как влепила пощечину.

— Танюша, познакомься, — проговорил Бакшеев. — Это мой новый второй пилот.

— Василий Ершов, — представился летчик.

— Очень приятно, — ответила Таня. — Ты мне, папа, что обещал? Сам за сердце хватаешься, а все гуда же.

— Сердце не от нее болит, — нахмурившись, проговорил Бакшеев.

Он вышел в сени, принес велосипедную камеру, отрезал кусок, аккуратно свернул его, сунул в карман.

— Ты посиди, — обратился он к Ершову, — я сейчас быстро вернусь, поговорим.

Проводив взглядом отца, Таня ушла к себе в комнату.

Минут через пять появилась снова, переодетая в спортивный костюм.

— А вы что стоите? Садитесь, — уже мягче сказала она.

— Ничего, постою, — ответил Ершов.

Некоторое время она молча смотрела на него, видимо, решая, как поступить — казнить или миловать?

— Значит, вы будете с моим отцом летать?

— С вашего позволения, начнем, — улыбнулся он.

— Так не начинают, так заканчивают, — быстро проговорила она, кивнув на бутылку. — Или у вас врожденная наклонность к алкоголю?

Разговор принял нежелательный оборот, и Ершов решил его не поддерживать. На улице вновь потемнело, полил дождь, оставляя на стеклах тонкие водяные царапинки. Некоторое время Таня стояла, облокотившись на спинку стула, и смотрела в окно.

— Послушайте, а вы знаете десять летных заповедей? — неожиданно спросила она. — Отец говорит: без них лучше не подниматься в воздух.

Ершов удивленно посмотрел на нее:

— Нет, не знаю.

— Неужели отец не спросил? Странно. Обычно он с этого начинает. Первая, — Таня загнула палец, — держи фонарь в чистоте. На посадке можешь не увидеть землю. Вторая: не шуруй ногами — не дрова возишь. Третья: кто хозяин высоты, тот хозяин боя. Четвертая: увидел точку в небе — считай, условный самолет противника.

— Какой противник? Сейчас же не война, — улыбнувшись, перебил Ершов.

— Ничего. Полетаете с отцом — поймете. У него всегда война, всегда боевые действия.

— Ну, это ты зря.

— Не перебивайте, я еще не все сказала, — Таня на секунду задумалась. — А волшебное слово из двадцати букв знаете?

— Нет, — признался он.

— Тогда совсем пропали. Слово это «предусмотрительность». У отца это главная заповедь. Он хочет все предусмотреть, но обычно все наоборот получается.

Ершов скосил глаза на дверь, где на листе бумаги красным фломастером было крупно написано:

«Уходя, проверь:

1. Выключен ли свет, утюг и другие электроприборы.

2. Закрыт ли кран.

3. Есть ли мелочь на автобус.

4. Лежит ли в кармане ключ от квартиры.

5. Открыта ли форточка для кота Васьки».

Пункт пятый приписан чернилами — видимо, постаралась дочь. «Настоящая контрольная карта, как в самолете!» — подумал Ершов.

Вскоре пришел Бакшеев. Он долго не входил в дом, громыхая в сенях железяками.

— Папа, я на тренировку пойду, после седьмого — соревнования, — сказала Таня, едва Бакшеев переступил порог.

— Валяй, — коротко разрешил он.

— Может, вам чай поставить? — Таня покосилась на бутылку с водкой.

— Иди, иди, пить не буду, — перехватив ее взгляд, проговорил Бакшеев. — Что-то мне нездоровится.

— Может, тебе врача вызвать? — забеспокоилась Таня.

— Зачем? Я думаю, пройдет, вот только начну летать. Пройдет. Засиделся — все от этого.

Проводив Таню, Бакшеев некоторое время с ног до головы оглядывал Ершова. Каждый год в отряд приходило пополнение, и Бакшеев, как инструктор, обычно первым проверял теоретическую подготовку, затем проводил аэродромную тренировку. Но раньше приходили в основном с Ан-2, уже понюхавшие воздух. Этот был с экспериментального выпуска. Бакшеев знал: с такими надо было начинать все с начала, с азов. Разглядывая своего будущего второго пилота, Бакшеев пытался понять, что за человек перед ним. С чего начать, как повести с ним разговор?

— Откуда такой красивый будешь? — наконец спросил он.

— Из Самары.

— Откуда, откуда?

— Из Куйбышева.

— А-а, так и говори. Мать с отцом есть?

— Есть. Отец на заводе начальником цеха работает, мать в школе преподает. Если хотите, я вам сейчас всю биографию расскажу.

— А ты не ершись, не ершись, — прогудел Бакшеев. — Должен же я знать, кто ты есть и с чем тебя съесть. Ведь ты моей правой рукой будешь. Какой же я командир, если не буду знать своей руки, а?

Ершов промолчал.

«Этот зажмет, не вздохнешь, — подумал он. — Прав Падуков. Выбора нет. Остается одно — терпеть».

— Значит, так, — деловым голосом начал Бакшеев, — на вылет приходишь за полтора часа. Перво-наперво следуешь на стартовый. Упаси Боже прийти после этого, — Бакшеев кивнул на бутылку. — По глупости попадаются. Вот, скажем, пригласят тебя на день рождения или свадьбу. Ну а какая свадьба без этого дела. А тебе лететь. Все, конечно, уговаривают, всего, мол, сто граммов, чего с них будет. Ты, конечно, отказываешься, но сам-то про себя думаешь: и действительно, что будет мне, молодому, здоровому, со ста граммов? Ничего. И в конце концов сдаешься. Пропускаешь эти сто или двести, а утром — готов. У нас на стартовом, знаешь, какие кадры сидят — будь здоров! Бабка, например, одна чего стоит. Легендарная бабка. Ей сам министр золотые часы вручал. За Петьку Короедова. Классный был летчик, но любил перед вылетом заложить. Думал ее проскочить, не вышло. Тут недалеко от меня живет, грузчиком на складе работает. — Бакшеев огорченно вздохнул, будто не того летчика, а его, Бакшеева, сняла она на землю. — Нашего брата она насквозь видит. Психолог. Ребята на разные хитрости пускались, чтоб проскочить ее. Кто семечки жевал, кто мускатный орех. А мой бортмеханик Самокрутов однажды с перепугу керосином себя облил, чтоб перебить запах. Но лучше всего — не пить.

Бакшеев некоторое время молча смотрел в окно.

«Не зря он все это мне говорит, — думал Ершов. — Все из-за бутылки. Дернул же меня черт взять ее. А Витьке не мешало бы морду начистить, друг называется».

— Дальше идешь на метеостанцию — погоду узнаёшь, — донесся до него голос Бакшеева. — Там такая полная сидит. Этой обязательно нужно отправить посылку в Усть-Кут. Дочь у нее там работает. Запомни: возьмешь раз, потом не отвяжешься, будешь всю жизнь возить. Хотя это дело хозяйское. Иногда можно и взять, тут ничего особенного нет. После этого идешь в штурманскую. Кабинет ответственный. Могут проверить, знаешь ли ты инструкции, схемы, режимы полетов — все, что им там взбредет в голову. Ты как себя чувствуешь? Все изучил? — Бакшеев вопросительно глянул на Ершова.

— Хоть сейчас проверьте! — воскликнул Ершов.

— Это хорошо. Только не торопись, — поморщившись, сказал Бакшеев. — Не люблю торопливых. Я слышал, ты уже попал под колпак Ротову. Еще один прокол — и все. В нашем деле репутация — вещь материальная. Так вот, если в штурманской сидит мордастый — тот рыбак. Чуть что, ты ему про рыбалку разговор заводи, он тебе и бортжурналы новые достанет, и план полета поможет рассчитать. А рыбинспекцию ругнешь, так лучшим другом будешь. Недавно его оштрафовали, вот уже два месяца успокоиться не может. В другую смену чернявый, небольшого роста, штурман. С тем нужно о спорте или об автомобилях. Но он опять может заставить тебя потом по магазинам бегать. У него вечная беда с запчастями. Радиобюро обходи стороной. Там одни невесты сидят. Не успеешь оглянуться — женят.

— Я пока не собираюсь, — улыбнулся Ершов. — Рано еще.

— Правильно, — одобрил Бакшеев. — Только в авиации, знаешь, как говорят? Не оставляй налет на конец месяца, торможение — на конец полосы, а любовь — на старость. Уразумел?

— Уразумел, — ответил Ершов.

— Ну так вот. После звонишь в центральную диспетчерскую службу. В аэропорту это место приютом называют, там списанные пилоты сидят. Мои кореша. Публика особенная, с ними держи ухо востро. Они тебе могут самолет без двигателей подсунуть. Бывало и такое. Короли воздуха! А короли к чему привыкли? Чтоб все работали на них, ну, там диспетчеры, техники, наземные службы. А когда сами в диспетчеры попадают, то по инерции, мысленно, конечно, продолжают летать. Где уж им тут до земной суеты! Пенсия в кармане, оклад идет, а на остальное — начихать.

Бакшеев на секунду замолк. Видимо, ему хотелось добавить еще что-то, но сдержался.

— Завтра у тебя свободный день. Приди в аэропорт пораньше и пристройся к кому-нибудь из вторых пилотов. Куда он, туда и ты, как нитка за иголкой. Посмотри что и как. Все службы постарайся обойти и не просто обойти, а так, минут двадцать посиди, посмотри, чтоб весь механизм аэропорта изнутри увидеть и понять, от чего что зависит. А все от людей зависит. Особенно обрати внимание на грузовой склад. Один раз, еще на Ан-2, они мне на целых полторы тонны перегрузили самолет, а я варежку раскрыл, доверился. Как мы взлетели, сам не пойму. Диспетчеру вкатили выговор, чего с него возьмешь, а меня — долбить лед на перроне. Понял? В маленьких аэропортах другая беда. Прилетишь — некому разгружать. Приходится самому. Что поделаешь, то погода подпирает, то нет светлого времени. До тебя Фонарев со мной летал. Так он мне раз заявил: мол, мне не положено разгружать, на это есть грузовая служба, им за это деньги платят. А я летчик и должен летать. Пришлось выгнать, — Бакшеев пощупал Ершова темными, глубоко запрятанными глазами. — Смотри, если я тебя не устраиваю, можешь пойти и сказать Ротову, что не хочу, мол, с ним летать.

— Да нет, что вы! — воскликнул Ершов. — Как вы, так и я.

— Ну, тогда, кажется, все, — помедлив секунду, сказал Бакшеев. — Работа как работа. Полюбишь ее, и она полюбит тебя. Да, чуть не забыл, всегда имей с собой нож, плоскогубцы, отвертку, спички, бельевую веревку. Нигде это не записано, но я всегда требую. Если на память не надеешься, то в книжку запиши. Мишка Мордовии, так тот все в записную книжку заносил. — Бакшеев ушел в другую комнату и принес будильник. — Вот возьми, пусть он пока у тебя побудет.

— Зачем он мне?

— Возьми, возьми. У него звон особый, командирский, мертвого поднимет. Вечером на него глянешь — обо мне вспомнишь и не проспишь. — Бакшеев хитровато прищурился. — Заработаешь, купишь, мой принесешь обратно. А пока что возьми. Проспишь раз — прощу, проспишь второй раз — заставлю спать в самолете. Знаю я вас, холостых. Прогуляете, а потом дрыхнете без задних ног.

— Иван Михайлович, когда летать начнем? — спросил Ершов. — Ротов сказал, что как только вы на работу выйдете, так он нас сразу на тренировку поставит.

— Чего он торопится?

— В командировку послать хочет.

Хлопнула калитка, Бакшеев приподнял бровь, скосил глаза на окно.

— Кто бы это мог быть? — медленно проговорил он. — Должно быть, Татьяна вернулась.

Он ошибся. Пришла жена. Ершов понял это по взгляду Бакшеева, в котором промелькнули удивление и растерянность. Она посмотрела на Ершова, собрала зонт и замерла в нерешительности — раздеться ей или остаться в том, в чем пришла.

— Иван, нам нужно с тобой поговорить, — сказала она.

— По-моему, мы уже все сказали друг другу, даже перебор получился, — ответил Бакшеев.

Он достал с буфета сигареты, спички, отошел к окну, стал смотреть во двор.

— Ты знаешь, зачем я пришла?

Ершов увидел, как дрогнула рука Бакшеева, и взгляд его, отрешенный, обращенный куда-то в пространство и будто бы не принадлежащий хозяину, мгновенно вернулся и настороженно застыл. Ершов понял — все существо Бакшеева превратилось в слух.

— Я пришла за дочерью, — сказала жена.

— Я ее не держу, ты же знаешь, — не поворачивая головы, ответил Бакшеев.

— Нет, держишь, держишь! — выкрикнула она.

— Не маленькая, она сама решит, с кем ей жить. — Бакшеев пустил кольцо дыма и, прищурившись, следил за ним.

— Я не могу разговаривать при посторонних, — заявила она.

— Не можешь, не разговаривай. Не я к тебе пришел, ты ко мне!

Ершов вскочил со стула, смущенно проговорил:

— Я побегу, Иван Михайлович.

Он вышел на крыльцо. Дождь шел и шел себе, равнодушный ко всему на свете, но Ершов почему-то обрадовался и дождю, и тому, что окна запотели и его не увидят из дома.

«Вроде бы мужик ничего, — поднимаясь в гору по скользкой размокшей дороге, думал он. — А мне-то расписали!» Он стал припоминать, что говорил Бакшеев, куда пойти, за что взяться, с чего начать. Ему показалось, что он знает Бакшеева давно.

К автобусной остановке он вышел, когда уже стемнело. Словно по заказу подошел автобус, и Ершов прыгнул в раскрытые двери.


Жена ушла вскоре после Ершова. Бакшеев сунулся было проводить ее, но она остановила его на крыльце, будто отсекая от себя, раскрыла зонт и, не оглядываясь, сошла по ступенькам вниз, в темноту, под шуршащий дождь. Он удивился этой, новой для нее, смелости, стоял и молча смотрел вслед. Скрипнула калитка, и почти одновременно, прошив темный забор и висевшую над ним серебристую сеть дождя фарами, к дому подъехала машина. «Вот оно что, — подумал Бакшеев, — а я-то переживал».

Приглушенно хлопнула дверца машины, мотор зарокотал и через несколько секунд Иван остался наедине с дождем. Он постоял еще немного, затем вернулся в дом и стал готовить ужин. Вот-вот должна была прийти дочь. Он почистил картошку, затем покрошил ее соломкой. Так же мелко нарезал сало — Таня любила, когда он готовил это свое фирменное блюдо, — и стал ждать. Едва хлопнет калитка, он поставит сковороду на плиту и через пять минут все будет в самый раз.

Раньше, когда дома было все хорошо, он, бывало, вот так же ждал Лиду. Она преподавала в вечерней школе и частенько возвращалась поздно. Вспоминая свою первую встречу с ней, он с удивлением высчитал, что Тане сейчас почти столько же лет, сколько было Лидии, когда он впервые увидел ее. А познакомились они на ее свадьбе. В Бодайбо это было. Застряли они там по погоде. А тут свадьба у Володьки Проявина. Силком Володька затащил его и, как оказалось, на свою голову. Невеста только что закончила десятый класс. Увидел ее Бакшеев — и будто током ударило: любовь с первого взгляда. И какой-то черт в него вселился: пел, на гитаре играл, на руках ходил — невеста на него все внимание. Во время танца он ей вроде бы шутя: «Полетели со мной». Она: «Полетели». Утром на самолет — и через три часа в Иркутске. А следом прилетел скандал. Вызвали Ивана в партком, настыдили, вкатили выговор и на этом все закончилось. Проявин перевелся дальше на север. Там в конце концов его сняли с летной работы, подробностей Иван не знал, но говорили, будто бы летал пьяным. За пятнадцать лет, прошедших с тех пор, встретились они всего два раза.

Прилетел как-то Бакшеев в конце декабря ночью в Мирный. Холодно там было, мороз за пятьдесят, ветер. Пока ходили в диспетчерскую, их разгрузили, заправили. Обратно предстояло лететь порожняком — не было груза. Бакшеев на всякий случай позвонил на грузовой склад — может, чего-нибудь найдут. «Есть, — ответили, — покойник до Усть-Кута». Бакшеев подумал и сказал: «Грузите».

Пришли к самолету, в грузовой кабине деревянный ящик. Даже привязывать не стали, ничего, мол, с ним не сделается. Механик доложил: самолет к полету готов. Закрылись они в пилотской кабине, запустили двигатели и — в воздух. Тепло в кабине после мороза, летчиков в сон потянуло. И вдруг слышат шаги в грузовой кабине. Мягкие такие, осторожные. Летчики между собой переглянулись. Тихо. «Почудилось», — решили, но через минуту опять слышат: запрыгало, застучало и к пилотской кабине скрип-скрип. Но возле самой двери шаги затихли. Потом смотрят, ручка дернулась. Снова тишина. Самокрутов к топору потянулся — в кабине на аварийный случай под сиденьем штурмана лежал. Бакшеев ему шепотом: погоди. Набрался духу и резко распахнул дверь. И чуть не обмер: перед ним человек во всем черном, рубашка белая. Стоит и обмороженными глазами смотрит. Самокрутов в обморок, топор у него из рук вывалился.

— Ты откуда взялся?! — крикнул Бакшеев.

— Не узнал? — едва разжимая губы, но удивительно знакомым голосом спросил человек. — Это я, Проявин.

Оказывается, пока они были в диспетчерской, а Самокрутов вызывал техников, Проявин забрался к ним в самолет и спрятался в туалете. Перед этим он просился улететь у других пилотов, но его не взяли. А билет купить не на что, вот и решил улететь тайком.

— Что же ты не подошел по-человечески? — спросил Бакшеев. — Взяли бы.

— Скажи, какой добрый, — не глядя, буркнул Проявин. — Может, ты меня к себе в экипаж возьмешь, мы с тобой вроде родня.

Промолчал тогда Бакшеев. Как ни крути, а жила в нем вина перед Володькой Проявиным. Жила.

Невеселые его мысли прервала дочь. Она влетела в дом радостная, возбужденная, еще от порога начала рассказывать новости.

«Как они похожи, — с каким-то ревнивым чувством подумал Бакшеев. — Неужели Лида права? Закончит Таня школу и уйдет от меня. И останусь я один».

Больше всего он боялся остаться один. Он помнил чувство опустошенности и стыда, охватившее его, когда, вернувшись домой после командировки, застал полупустой дом и записку на столе. Еще тогда показалось, что на него рухнул потолок, все, что он строил, что оберегал — развалилось.

— А где твой новый второй пилот? — неожиданно спросила Таня.

— Ушел. Ему надо готовиться к полетам. Ты же у него зачет не приняла, вот он и решил как следует подготовиться.

— Перестань, папка, смеяться, — Таня дернула плечами. — Он еще такой молоденький, как и наши мальчишки в классе. А как ему хотелось взрослым казаться.

— Мой руки и за стол, — скомандовал Бакшеев. — Кормить буду. Лови момент, дня через три самой придется готовить.

— Что, в командировку посылают?

— Посылают.

Бакшеев замолчал. Впервые в жизни ему не хотелось уезжать из дома. Раньше, когда его посылали в командировку, он не отказывался, более того, ругался, если посылали кого-то другого. Не хотелось ему летать с базового аэродрома под постоянной опекой начальства. Конечно, можно было бы попросить Ротова и остаться дома, но, поразмыслив немного, Бакшеев решил не делать этого. Когда-то они летали вместе с Ротовым в одном экипаже. Ротов — командиром, Бакшеев — вторым. Вместе падали на голец Окунь и пухли там с голоду. Но после той аварии будто кошка пробежала между ними. Сойдутся — дым коромыслом, как на последнем разборе. Нескладно, конечно, все получилось. Не имел он права совать при полном зале кукиш под нос командиру.

Уж что-что, а свое дело Ротов знал. Знал, с какого края подойти к летчику, чем взять, а где надо и припугнуть. Единственно, чего он не знал, так это меры. Порой до того закручивал гайки, что летчики начинали шарахаться от него. А Петр Короедов, бывало, встретив Бакшеева, частенько вопрошал: «Можно ли по одной путевке отдохнуть всему отряду? И сам же отвечал улыбаясь: можно, если по ней отправить Ротова».

После нескольких тренировочных полетов Бакшеева отправили работать в Усть-Кут, возить грузы в северные поселки. Честно говоря, Ершов хоть и облазил, как советовал Бакшеев, весь аэропорт, но все равно смутно представлял, что это такое — производственные полеты. Те тренировочные полеты, которые они делали над аэродромом, были не в счет.

Над Усть-Кутом свирепствовал циклон. После консультации с синоптиками Ершов подумал, что Бакшеев откажется лететь, и они пойдут спать в профилакторий, но тот позвонил на склад Короедову и попросил побыстрее загрузить самолет. Через полчаса по селектору раздался голос Короедова:

— Ну, где там Бакшеев? Все готово! Пусть подписывает задание. Груз привязан, самолет заправлен.

Бакшеев подписал задание, и они поехали на дальнюю стоянку. Едва вышли из автобуса, как откуда-то сзади вынырнул Короедов, оглядел всех, подошел к Бакшееву.

— А ты, Иван, оказывается, резинщик, — покашливая, сказал он. — Раньше, помнится, попроворнее был. Учти, тебя вне очереди загрузил, самолетов-то полный вокзал.

— Петя, я и так, как только ты дал команду ехать, тут как тут, — оправдываясь, загудел Бакшеев. — Конечно, я учту, первая стопка тебе.

— Вот это разговор, — Короедов похлопал Бакшеева по спине. — Пока я здесь, тебе всегда «зеленая улица».

— Петя, к тебе просьба, — Бакшеев скосил на Ершова глаза. — Будет время, заскочи ко мне, Татьяна одна осталась. Попроведуй. Я бы не полетел в эту командировку, да неохота начальству глаза мозолить. И ребят обкатать надо. Пусть настоящую работу понюхают, а то на базе разболтаются. Видишь, какую мне команду собрали. Кроме Самокрутова, все новобранцы.

И на самом деле, экипаж у Бакшеева подобрался молодежный. Лишь бортмеханику Самокрутову было за пятьдесят. Раньше в отряде он занимал должность старшего бортмеханика, но весной его перевели в рядовые. Чтоб хоть как-то дотянуть до пенсии, он попросился к Бакшееву.

— Что это ты опять его к себе взял? — оглянувшись по сторонам и убедившись, что Самокрутова нет рядом, спросил Короедов. — Он же тебя при случае подведет, вот увидишь.

— На то и щука в море, чтоб карась не дремал, — засмеялся Бакшеев. — Кто-то должен с ним летать. Человеку до пенсии полгода осталось.

— Дело, конечно, хозяйское, — прищурившись, сказал Короедов, — но я бы на твоем месте отказался от него. Что ты думаешь, его зря со старших бортмехаников Ротов попер?

— Это не наше дело, — остановил его Бакшеев.

— Ну, тогда ладно, давай вылетай, мне других загружать надо. — И Короедов зашагал к соседнему самолету.

— А я его знаю, — сказал Ершов, проводив Короедова взглядом. — Когда я к вам шел, он мне по дороге встретился, представился пилотом первого класса.

— Он тебе не соврал. Короедов — списанный на землю пилот первого класса. Я уже как-то тебе говорил: летчик он был милостью Божьей. В авиации для него секретов не было. Однако же вот самолеты загружает. Грузчиками командует.


Перелет в Усть-Кут прошел для Ершова как во сне, хотя внешне все было знакомо: кабина, приборы, гул моторов, но все почему-то казалось новым, более того, враждебным. Он еще не научился быстро соединять себя и мир, который существовал в кабине и вне ее, в одно целое, и это отсутствие слитности мешало ему, он боялся ошибиться и сделать что-то не так. Летели они в облаках ночью, по лобовому стеклу время от времени пробегали огненные змейки. Ершов пытался понять, откуда они берутся, и лишь после того, как бортмеханик включил фары и высветил мириады несущихся навстречу тонких нитей, которые они прошивали насквозь, он догадался, что за бортом идет снег, а на стекле пляшет статическое электричество. Эти полтора часа он просидел в кабине, как мешок с песком. Случись что серьезное, он, пожалуй, мало чем бы смог помочь командиру. Конечно, кое-что он пытался сделать, да все невпопад. Поначалу Бакшеев пытался ему что-то объяснять, но к концу полета перестал обращать на него внимание.

Наконец-то из тьмы сквозь снежную круговерть проступили посадочные огни, колеса чиркнули о бетон, налетевший шум снятых с упора винтов прозвучал для Ершова, как грохот тюремных засовов. Долго ползли они вверх к вокзалу по рулежной дорожке против тугого напора снега и ветра, ориентируясь по огням, едва угадывавшимся сквозь пляшущий снег.

Ершов вылез из самолета и пошел за Бакшеевым в незнакомый аэропорт, к незнакомым людям. Изредка Бакшеев оглядывался, что-то кричал, но из-за ветра нельзя было понять — что. У Ершова было ощущение, будто попал он на край света. В диспетчерской Бакшеева окружили усть-кутские летчики, еще какой-то незнакомый авиационный народ. Они о чем-то спрашивали его, смеялись. И Бакшеев смеялся и что-то отвечал. Ершов уловил: уважение, которым пользовался его командир, распространяется и на него. То обстоятельство, что он второй пилот Бакшеева, подняло его в собственных глазах. Ершов приободрился и уже веселее смотрел вокруг.

Поселили их в трехэтажной холодной гостинице, которая обмороженной стороной смотрела в заснеженную тайгу, а другой, с наполовину заледенелым окном — на столовую. Разглядывая аэропорт в свободную ото льда полоску стекла, Ершов увидел кружащие по перрону снегоуборочные машины, чуть дальше сквозь снег стеклянный зонтик диспетчерской, а за ней сплошной снежный полог, срывающийся в темноту. Ему казалось, что там, за снежным пологом, ничего нет, что и в самом деле это край света, хотя на карте, которую расстелил на столе Бакшеев, вокруг Усть-Кута на север значилась твердая земля с поселками и городами.

— Завтра с утра полетим в Мирный, — сказал Бакшеев, ткнув пальцем в карту. — Со связью там плоховато, местность безориентирная. Так что прошу готовиться как следует. Что непонятно — обращайтесь ко мне.

— Выходит, полетаем здесь, а потом хоть на Луну, — оторвавшись от окна, заметил Ершов.

— Ты пока что по земле научись ходить, — Бакшеев неожиданно улыбнулся и стал проверять, что взяли летчики с собой в командировку, вплоть до мыла и зубных щеток. Увидев в портфеле Ершова бельевую веревку, улыбнулся вновь: — Вот теперь вижу, готов…

Ершов долго не мог уснуть. Среди ночи не выдержал, встал, оделся и вышел из гостиницы. Ветер стих. Совсем рядом, навалившись на кончики антенн, лежало серое, похожее на лохматого пса северное небо. Чудилось: оно принюхивается, присматривается к нему, желая понять, свой он или чужой, надолго ли пожаловал в эти края. Сколько прошло времени, Ершов так и не заметил. Но вот где-то внизу, за вокзалом, деловито затявкал мотор и тотчас словно по команде в диспетчерской вспыхнул свет.

Ершов вернулся в гостиницу. Пора было готовиться к полету.


И пошли летные денечки. Вставали рано. Глухим утробным голосом поднимал их бакшеевский будильник. А следом за ним подавал голос и сам хозяин.

— Пятнадцать минут на туалет, потом — в столовую. Соберемся у врача, — громко командовал он.

Ершова удивляла кажущаяся нелогичность поступков командира. Кроме них в Усть-Куте работало еще несколько экипажей. Если кто-то планировал лететь до Якутска, то Бакшеев велел искать груз до Нижнеангарска или Киренска. Ершов не мог понять Бакшеева, ведь рейс в Якутск выгоднее, расстояний до него дальше, а значит, и заработок больше.

— Полетаете с мое, поймете, — говорил Бакшеев. — Все от обстановки зависит. Якутск, что фальшивая монета, топлива там не подвезли — раз, погода дрянь — два. Здесь как в шахматах — порой пешка ферзя стоит, хотя он и дальше бьет.

По вечерам Бакшеев ставил на плитку чайник, доставал из тумбочки печенье.

— Давайте присаживайтесь, — приглашал он. — Поговорим.

Летчики садились за стол, зная: сейчас последует разбор полетов, где каждому достанется на орехи. Обычно первым командир принимался за бортоператора Пнева.

— Аркаша, — негромко говорил он, — ты чего это утром на метеостанции делал?

— Анализировал погоду, товарищ командир, — быстро отвечал Пнев, — чтоб знать, куда грузить самолет.

— Аркаша, я тебя прошу, не делай больше этого. Когда начинает анализировать погоду бортоператор, жди беды: или перегрузишь самолет, или улетим без сопроводительных документов.

Радиста Бакшеев пропускал из тактических соображений. Делать замечания Макаревичу — все равно что тревожить осиное гнездо. Штурмана Вторушина он чаще всего хвалил, подчеркивая, что без штурмана они бы пропали, заблудились, сели бы не на тот аэродром.

— Вы ведь в полете что делаете? — незлобиво ворчал он. — Спите. А он ведет самолет. Я бы на вашем месте ползарплаты отдавал ему. Хороший штурман летит впереди самолета, — подняв палец, продолжал он, — мысль у него опережает действия. Средний — летит в самолете, ну а плохой — сзади.

После этих слов Бакшеев хитровато косил глазами на Ершова.

— А о втором пилоте нужно говорить особо…

Первые дни Бакшеев не трогал Ершова. «Приглядывайся, запоминай», — советовал он. Ершов приглядывался, запоминал, да не то, что надо. Но Бакшеев не спешил с замечаниями.

— Хватит, Вася, пассажиром сидеть, — сказал он как-то после полета, — пора и задело. Сделаем так: разделим обязанности пополам, я лечу в одну сторону, ты в другую.

Первый свой полет Ершов закончил грубой посадкой, от которой у Самокрутова лязгнули зубы. Бакшеев промолчал. Но в другом полете повторилось то же.

— Командир, ты, может быть, железный, но пожалей меня, я хочу до пенсии долетать! — взмолился Самокрутов. — Не давай ему сажать самолет.

— Я не дам, другой не даст, где же он научится? — миролюбиво ответил Бакшеев. — Пусть учится.

Тогда Ершов стал на посадке боковым зрением следить за Бакшеевым. Не мог тот сидеть спокойно, когда что-то шло не так. По движению губ, взмаху ресниц, внезапному жесту командира Ершов угадывал, что нужно делать в следующую секунду. Фактически, не вмешиваясь в управление, Бакшеев вел самолет. Первым об этом догадался Самокрутов.

— И чего ты глазами на командира косишь? На чужом горбу хочешь в рай попасть? Не пойдет. Ты посмотри, командир, ерш самарский что вытворяет! По губам тебя читает.

— Что вы сочиняете? — обиделся Ершов. — Я сам лечу, скажи, Иван Михайлович!

— Хорошо, проверим, — подумав немного, сказал Бакшеев.

В следующем полете он вдруг объявил, что командир, то есть он, выведен из строя, и, сложив руки на груди, закрыл глаза. Точно живое существо, самолет тут же показал норов: рванулся в сторону и Ершов не сразу укротил его. А посадка и вовсе не удалась. Ершов поздно начал выбирать штурвал, самолет ткнулся колесами в бетон и дал «козла». Бакшеев вмешался немедля и досадил машину.

— Виноват, не получилось, — бросил Ершов, ни на кого не глядя. — Но я уже понял, все понял, в следующий раз посажу.

— Куда? В тюрьму? — поинтересовался Самокрутов. — Пожалуй, рано.

— Да, — рассмеялся Бакшеев, — я и не знал, что могу заменить всю приборную доску. Так дело не пойдет. Ну ладно, мы груз возим, груз он ведь не жалуется. А если пассажиров? Да они тебя после такой посадки побьют. Вот, я помню, в Киренске случай был. Приложил самолет летчик, а у пассажира — инфаркт.

— Турнуть его из экипажа, — неожиданно заявил Самокрутов.

— Турнуть, говоришь? — Бакшеев приподнял бровь. Он уловил: еще немного — и в экипаже начнется разлад, а этого допустить нельзя. Огонь надо тушить, пока он еще не разгорелся, иначе будет поздно. — За что же его выгонять? Выгнать никогда не поздно. Научить — вот беда — не всегда можем. Летчика сделать легко, а человека…

Свободными у экипажа оказывались те вечера, когда Бакшеев писал письма Тане. Тут ему требовалось полное одиночество. Он доставал школьную тетрадь, вырывал листки и чинил карандаш. Летчики молча переглядывались и начинали потихоньку собираться…

— Я вам мешаю? — Бакшеев приподнимал голову и смотрел далекими глазами.

— Нет, что вы! — отвечал Ершов. — Мы пойдем телевизор посмотрим.

— Ты, Вася, посиди со мной, — просил он.

Сам не зная почему, но Бакшеев с каждым днем все сильнее и сильнее привязывался к Ершову. Сколько через его руки прошло молодых летчиков? Он уже сбился со счета. Разные были ребята — и плохие, и хорошие, каждого он чему-то учил, чему-то учился у них сам, многие из них теперь уже летают самостоятельно. А сколько ему осталось летать? Он чувствовал — немного. И теперь на каждого нового второго пилота он смотрел, как на последнего своего подопечного.

— Вот, никогда не писал писем, не думал, что такая это трудная работа, — поглядывая на раскрытую тетрадь, вздыхал Бакшеев. — Здесь все распухло от разных мыслей, — он стучал пальцем по голове. — Как ты думаешь, уйдет она от меня?

— Кто? — спрашивал Ершов.

— Кто, кто? Дочь. Таня.

— Да разве от такого отца уходят? Ты это, Иван Михайлович, выбрось из головы. Она тебя любит, сам видел.

— Уходят, брат, уходят, — Бакшеев тяжело вздыхал. — Раньше я тоже думал: что мое — то мое, никуда не денется. У других может деться, а у меня — нет. И, честное слово, было отчего. Молодой, здоровый, удачливый. Казалось, весь мир для меня: жена-красавица, дочка… И вдруг — все, как мыльный пузырь, лопнуло.

Бакшеев замолчал. Опершись на руку, сидел он неподвижно и смотрел в одну точку печально и виновато.

— Но видать, на чужом несчастье своего счастья не построишь, — вздохнув, добавил он. — Сошлись грешно, разошлись смешно! Сейчас бы я, конечно, все по-другому начал, да поздно. Какая у нас, летчиков, личная жизнь? Да нет ее. Обвенчались со штурвалом и так до конца, пока не спишут на землю. Какую женщину такая жизнь устроит — при живом муже быть соломенной вдовой?

Восстанавливая в памяти всю совместную жизнь с Лидией, Бакшеев пришел к выводу, что разлад в семье начался не вдруг, не сразу. Все началось, пожалуй, с аварии на гольце Окунь. Его тогда сняли с летной работы и перевели заправщиком. Лидию словно подменили. «Неужели она любила меня за форму?» — задавал он потом себе тысячу раз один и тот же вопрос. И не находил ответа. Сейчас-то он понимал: нельзя было оставлять ее одну надолго. Он колесил по командировкам, приезжая домой, привозил подарки. И лишь позже вдруг поймал себя на том, что подарками он хотел загладить вину перед Лидией. А был ли виноват перед ней? И была ли она виновата перед ним? Вороша старое, он вдруг понял, что он всегда боялся потерять ее. Теперь-то он знал, отчего — взял не свое, взял легко, кто мог дать гарантию, что таким же образом не воспользуется другой. Боялся. И, быть может, от этого позволял ей все, предоставляя полную свободу, старался быть выше всего, выше сплетен, ревности. И попался. У них с Лидой вечно не совпадали отпуска. Она у себя на работе доставала путевки на себя и на дочь и уезжала на Байкал в дом отдыха. Как-то Бакшеев решил навестить их.

«Лучше бы я не ездил», — думал он позже. Бросившись ему на шею, Таня попросила забрать ее домой. «Мама укладывает меня спать, а сама уходит», — подрагивая губами, сказала она.

Иван почувствовал, что ему не хватает воздуха. Он молча погладил головенку дочери и не знал, что сказать. Было такое ощущение, будто его ударили под дых. Он ушел на берег, сел на выброшенное оскальпированное водой дерево. Тучей вились над ним комары, а он сидел, не замечая их. В голове был полный хаос, мысли спутались, разорвались, и он не мог соединить их в одну нить, всем своим нутром он чувствовал: произошло что-то непоправимое. Но почему это случилось именно с ним? Где же он проглядел? Вскоре пришла жена, ласковая, внимательная, и Бакшеев дрогнул. «Что это я вижу только плохое, — подумал он. — Да не могла она». Он ухватился за эту мысль, как утопающий хватается за соломинку. Отпуску жены закончился, она приехала домой и вроде бы все пошло по-прежнему. А спустя год Лидия ушла от него.

— Иван Михайлович, что же тогда произошло, почему упал самолет? — спросил Ершов, чтобы отвлечь командира от печальных мыслей.

— Обыкновенно, — махнул рукой Бакшеев. — Срезали маршрут и в облаках столкнулись с горой. Ветер еще нам помог, снес в сторону гольца. Я тебе его показывал, когда из Киренска в Маму идешь, он справа остается. Ну а если ветерок с севера покрепче, да когда земли не видно, так он как магнит к себе притягивает.

Бакшеев вспомнил самый высокий и самый близкий к трассе голец. Костлявым ребром он вспучивает тайгу, выставив наружу острые каменистые клыки. Издали своим очертанием он напоминает окуня.

— В марте дело было, — продолжил Бакшеев. — Молодой я тогда был, доверчивый. На Ротова, как на бога, смотрел. Мне бы его тогда одернуть, может, и не было бы аварии. Вот и влипли. Хорошо, на заснеженный склон упали, это и спасло. Ротов стукнулся головой о приборную доску и потерял сознание. Крепко досталось и нам со штурманом. Но больше всех Сашке Зарубину — лицо сплошная кровавая маска. Хорошо, что самолет не загорелся, а то бы конец. Первую ночь мы просидели в самолете. Холодно было: наружу выскочишь, ветер с ног сшибает. Утром решили спуститься пониже к деревьям. Вначале я перетащил Рогова, потом Зарубина, силой-то меня Бог не обидел. Штурман сам дополз, он меньше других пострадал. Соорудили мы с ним палатку, развели костер. Просидели неделю, снег не утихает. А тут еще напасть: со штурманом что-то неладное творится. Выйдет из палатки, сядет спиной к дереву и сидит. Мороз, а он сидит, не двигается. Стали мы его с Сашкой силком в палатку загонять. Через несколько дней уже еле-еле ходили, сил совсем не оставалось. Даже костер и то кое-как поддерживали. Продукты на исходе — банка сгущенки да немного галет. И вот ночью штурман вытащил у меня ракетницу, забрал продукты и сбежал. Часа через два я проснулся, хвать — нет ракетницы. Далеко он к тому времени ушел, но следы на снегу остались. Стал я его нагонять, да возле ключа в наледь провалился. Одежда коробом. Злость меня взяла, ну, думаю, догоню — горло порву. Штурман тоже из сил выбился, волком на меня оглядывается, рукой снег хватает, в рот сует. Понял я, умом он тронулся. Вся злость прошла — спасать человека надо. Метров десять осталось — и тут он в меня из ракетницы. Будто кувалдой по голове.

Очнулся, лежу на снегу, шапка рядом валяется. Она-то мне жизнь и спасла. Кое-как до палатки дополз. Ротов, когда узнал, что ушел штурман, выматерился: «Его здесь прихлопнуть надо было. Свихнулся, говоришь? А продукты прихватить не забыл». И тут зазвенело, зашумело у меня в голове, свалился я у костра. Сколько так пролежал — не помню. Слышу, Сашка Зарубин голову мне приподнимает и мороженые ягоды в рот сует. «Откуда?» — спрашиваю. «Да здесь, по склону насобирал», — отвечает. — «Вон и командира накормил». Пожевал я немного ягод, вроде легче стало. А к вечеру мы уже вдвоем с ним пошли. Разгребешь снег, а там, как капельки крови, брусника.

Через три дня нас нашли. Петька Короедов разыскал. И штурмана разыскали. Посадили в вертолет, он в угол забился, голова ниже колен, постанывает. Жалко мне его стало, подошел я к нему, а он испуганно так на меня вздернул глаза. Наверное, думал, бить буду. Я ему руку на плечо положил, говорю: «Перестань убиваться, с кем не бывает». Так он, ты знаешь, затрясся и заплакал. Он ноги обморозил, гангрена началась. Говорят, отняли их у него. Потом началось расследование. И тут Ротов повел дело так, будто штурман во всем виноват. По его вине, мол, отклонились от трассы и столкнулись с горой. Противно мне стало. Уж коль виноват, так будь мужиком! А валить на больного — это надо потерять всякую совесть. Он ведь и так наказан. Так я ему при всех и сказал. Штурман-то с нами всего второй полет делал.

Бакшеев замолчал, отчужденно уставился в окно.

— Значит, развел вас голец с Ротовым? — спросил Ершов.

— Кто это говорит? — очнулся Бакшеев.

— Да так, болтают.

— А ты их меньше слушай, — нахмурился Бакшеев. — Вот ты представь, все идет хорошо. Ты летчик, все вокруг тебя крутится, и вдруг происходит такое, к чему ты не готов. Каждый самолет сделан с запасом прочности, и у человека он есть. Легче всего осудить другого, но будет ли от этого тебе польза. Ответственность — тяжелая штука. Вот станешь командиром, поймешь. Ведь речь уже не только о собственной жизни. Жить всем хочется. Как тут судить другого? Ты вот тогда обиделся, наверное, из-за носков. А ведь он правильно сделал, хоть и жестоко. Ты себя одного в порядок привести не смог, а он должен сотни человек в порядке держать. Но не каждый это понимает.

— А к вам гостья пожаловала, — выглянув в оконце, сказала дежурная. — Я ей ключ отдала.

Бакшеев недоуменно посмотрел на дежурную. Гостей, да тем более в Усть-Куте, он никак не ждал. Через минуту все прояснилось. Возле окна сидела Таня и листала журнал. На ней был серый пуховый свитер, джинсы. В ногах, возле столика, лежала спортивная сумка, Таня настороженно вскинула на Бакшеева глаза, жалобно улыбнулась, но не встала, не соскочила, не бросилась навстречу, а осталась сидеть на кровати.

— Что случилось? — спросил Бакшеев.

— Ничего, — Таня секунду помедлила. — Соскучилась, вот и прилетела. — Меня дядя Петя Короедов в грузовой самолет посадил. Летчики хорошие попались, они тебя знают. Я в кабине долетела. А здесь сижу, сижу, сижу, дождаться вас не могу.

— Понятно, — протянул Бакшеев. Он подошел к вешалке, снял куртку, вытащил из кармана расческу, причесался. — Ну, рассказывай, что там у тебя еще? — не спуская глаз с дочери, Бакшеев подошел к столу, присел на табуретку. — Как со школой? Ты что это, голубушка, уроки взялась пропускать?

— Всего один день — завтра воскресенье, я отпросилась…

— А что это у тебя с ногой? — перебил Бакшеев, поймав взглядом белую полоску бинта, выглянувшую у Тани из-под носка.

— Ой, папа, да ты не беспокойся. Ничего страшного, маленькая трещинка, все уже проходит. После праздников мне к врачу. Заживет.

— Как трещина, откуда? — всполошился Бакшеев.

— Так и знала, будешь волноваться, — Таня поморщилась. — Я тебе забыла сказать, я в парашютный кружок записалась. На прошлой неделе у нас были первые прыжки. Вот я и приземлилась неудачно.

— Этого еще не хватало! — воскликнул Бакшеев. — А ну, покажи.

Таня осторожно вытянула из-под столика ногу и задрала штанину. На голеностопе лежал гипс. Таня покрутила ногой, видимо, хотела показать, что ничего страшного нет, но против воли поморщилась.

— Зачем тебе этот кружок понадобился? — раздраженно спросил Бакшеев.

— Папа, я, между прочим, за этим и прилетела, — сказала Таня. — Я хочу в летное поступать.

— Ну да! — выдохнул Бакшеев. — Я тебе сколько раз говорил, чтоб и думать не смела, еще что! Правильно говорят: нет ума — считай, калека.

— Ну, ты же сам говорил, что я на тебя похожа, — прямо глядя на отца, сказала Таня.

Бакшеев как-то сразу обмяк, точно налетел на стенку. Некоторое время он молча шевелил губами, смотрел на дочь, затем снова забушевал:

— Оказывается, от тебя много чего можно ожидать! А тот старый пень, он-то почему мне не позвонил? Я же его просил: зайди, попроведай, чуть что — звони. Тебе же лежать дома надо, а он взял да в самолет запихал. Вот удружил так удружил! Видно, совсем глаза залил.

— Папа, я дядю Петю долго-долго упрашивала. Пассажиров-то перед праздником полный вокзал. Мне дома надоело одной сидеть. Да, и забыла тебе сказать: мамка приходила, дядя Петя как раз у нас был. Мамка говорит, чтоб я его больше не пускала.

— Что, она одна приходила? — поинтересовался Бакшеев.

— Одна. — Таня внимательно посмотрела на отца. — Два, раза ночевала, а потом я к тебе улетела.

— Ну, ладно, — подумав немного, сказал Бакшеев. — Командировка скоро закончится, домой полетим. Там и разберемся, куда тебе поступать, — в летное или на курсы кройки и шитья. Хватит в доме и одного летчика.

Бакшеев еще долго ворчал на дочь. Но хоть и хмурился, и делал вид, что недоволен Таниным приездом, Ершов был уверен, он рад, что она здесь, в Усть-Куте, рядом с ним.

— Вася, а как ты живешь? — спросила она вечером по пути в столовую. — Все получается?

— Получается, — улыбнулся он. — Скоро Михалыч меня ведущим летчиком сделает.

— Папка сделает, — подтвердила Таня. — Если собрать всех, кто летал с отцом, половина аэропорта наберется. — Таня неожиданно замолкла и, помедлив немного, добавила: — Он бы давно мог уйти на большие самолеты, да не захотел. На больших можно летать только по одним и тем же линиям, а на вашем можно сесть на любом аэродроме.

Ершов почувствовал: Таня чего-то недоговаривает.

— А тебе бы хотелось, чтоб он летал на больших самолетах? — спросил он.

— Не знаю, — пожав плечами, ответила Таня. — Мне бы хотелось, чтоб он почаще бывал дома. Ты знаешь, мне его всегда немного жалко. У нас на улице случись что, все к нам идут: одному починить что-то надо, другому билет на самолет взять. Он ведь никому не отказывает. Я заметила: никому нет дела — здоров он или болен, отдыхал или нет — выручай, Иван Михайлович! А ведь он же летчик, а не кассир или сантехник какой-то.

— А какая разница — летчик он или сантехник? Это хорошо, что идут люди. Хуже, если бы все было наоборот.

— Может, ты и прав, — подумав немного, согласилась Таня. — Я не против, пусть ходят, только бутылки не носят. Отцу пить совсем нельзя, сердце у него стало побаливать.

«Конечно, на большие самолеты с больным сердцем хода нет», — подумал Ершов.


За полетами незаметно подошла весна. Теперь уже все взлеты и посадки делал Бакшеев. Раскисшие, покореженные солнцем полосы даже для него, опытного пилота, таили опасность, хотя при надобности Ершов мог заменить командира. С конца марта стали летать по ночам, стараясь попасть на северные аэродромы пораньше, пока нет солнца, пока держатся прихваченные заморозками полосы.

В тот свой последний полет они задержались с вылетом, упустили время и в Бодайбо попали в самую распутицу. Взяв груз, полетели в Усть-Кут. Минут через двадцать к ним на связь вышел Тугелькан и потребовал совершить посадку у них.

— У нас горючего в обрез, только-только до Усть-Кута, — ответил Бакшеев.

— Посадка у нас. Указание командира отряда. Заправкой обеспечим, — распорядился тугельканский диспетчер. — У нас пассажиров полный вокзал.

У нас груз на борту, — ответил Бакшеев. — Мы сейчас в Бодайбо едва-едва взлетали, раскисло все.

— Груз снимем и заправку обеспечим.

— Что ж, придется садиться, — поморщился Бакшеев. — Если по-быстрому, то успеем, а если протянем, то сидеть нам до морковкина заговенья. И откуда только у них керосин взялся? Володька Проявин, видно, расстарался.

При посадке в Тугелькане, когда колеса катились уже по полосе, самолет угодил в ледяное крошево, грязная вода взметнулась навстречу, окатила лобовое стекло. Бакшеев на миг потерял землю из виду. Стараясь удержать самолет на полосе, не выскочить за боковые фонари, он плавно нажал на тормоза. Машину затрясло, приборная доска качнулась, Бакшеев грудью навалился на штурвал и рядом, в круглых стеклах приборов увидел свои налитые кровью глаза, и в тот же миг доска отшатнулась на свое место. «Слава Богу, все обошлось, — подумал он. — Хорошо, что потеряли скорость, я то могли бы и шасси сломать». Бакшеев открыл форточку, выглянул наружу. В кабину ворвался тугой, спрессованный гул моторов. Он протер рукой лобовое стекло, расчистил для обзора оконце и прибавил газ. Самолет медленно тронулся. Из-под винтов веером полетели брызги, мелкий лед.

Через несколько секунд самолет выполз на твердую землю и, набирая ход, покатил к вокзалу. И только тут Бакшеев заметил, что скверик перед вокзалом забит пассажирами. Они стояли за заборчиком тесно, один к одному, как в автобусе.

— Пассажиров-то! — присвистнул Ершов. — Полпоселка собралось.

— Сюда неделю не летали, — ответил Бакшеев. — Погоды не было, вот и скопились. Ты сходи возьми у диспетчера радиограмму Ротова. На всякий случай подколем ее к заданию.

На улице было тепло и сыро, с крыш домов поднимался легкий парок, солнце, висевшее над заснеженной горой, пробивало насквозь голые деревья. Во всю мощь горланили петухи, возле столовой в огромной луже ребятня пускала кораблики.

— Ну как там у вас, будет похолодание? — на всякий случай спросил Бакшеев у радистки, которая принимала погоду. — Может, подмерзнет полоса? А утром взлетим пораньше.

— Нет, не замерзнет. Усть-Кут, Братск и Киренск ночью плюсовые температуры дают. И все это сюда, к нам идет, — ответила радистка.

Взяв у начальника аэропорта машину, Бакшеев поехал на полосу. Тысячи маленьких солнц светили с полосы. Хрусткий ноздреватый лед податливо мялся под колесами машины. Напротив поселка влетел в лужу и чуть не застрял. Вода прибывала прямо на глазах, она уже почти перегородила полосу. «Взлетать, и как можно быстрее», — решил Бакшеев.

Сразу же после заправки взяли пассажиров и взлетели. Мелькнул берег, самолет втиснулся в узкое ущелье и, набирая скорость, полез вверх. Где-то на уровне макушек гольцов, когда казалось, что они выползли наконец-то из каменного корыта, внезапно встал мотор.

— Отказ двигателя! — заорал Самокрутов.

— Вижу, — выдохнул Бакшеев. — Попробуем запустить.

Было еще несколько минут борьбы, когда, теряя высоту, с зафлюгерованным винтом отказавшего двигателя они выполнили круг над Тугельканом. Натужно и во всю мощь ревел второй, «здоровый», двигатель, но ему одному не хватало сил. Самолет тянуло к земле, будто кто-то давил на него сверху.

Земля не была страшной, она стала подробной. И Бакшеев видел, что ровного, пригодного для посадки места нет. Внизу, едва не цепляя макушками самолет, проносились деревья. Мелькнула и тут же пропала каменистая осыпь, приткнутые к берегу баржи, занесенные снегом валуны. Сбоку вынырнули крыши домов, заборы, линия электропередачи. Уже рядом с землей правым крылом срезали черный дегтярный дым из длинной металлической трубы, которая находилась на краю поселка рядом с аэродромом. Бакшеев отчетливо разглядел приваренные скобы-ступени, идущие к земле. Дальше он делал все автоматически, так, как привык это делать раньше: подвел самолет к земле и на нужной высоте выровнял его. Посадку он не ощутил, увидел только, как упруго, словно из брандспойта, ударила в лобовое стекло вода.

— Вот это посадочка! Класс! — воскликнул Ершов, когда самолет остановился на полосе. — Можно теперь в пиджаках дырки под ордена прокалывать.

— Не думаю, — угрюмо ответил Бакшеев и, отстегнув привязные ремни, медленно выбрался из своего командирского кресла. Закрыв глаза, он постоял в кабине, помял рукой грудь, улыбнулся какой-то непривычно слабой улыбкой и, открыв дверь, вышел к пассажирам, что-то сказал им. Пассажиры рассмеялись. Через минуту Бакшеев вернулся обратно.

— Ты отстой сливал? — тихо спросил он Самокрутова. — Похоже, что в двигатели вода попала.

— Сливал, конечно, сливал, — быстро проговорил Самокрутов. — Вон ребята могут подтвердить. Вася, подтверди!

— Сливал, сливал, — мотнул Ершов головой. — Я к Проявину домой бегал за банкой для отстоя.

Только через полмесяца, после того как подсохла полоса в Тугелькане, попали они в Иркутск, прямо на отрядный разбор. Все свободные от полетов летчики собрались в техклассе, глядя, кого же признают виновником этой вынужденной посадки.

— Где вы были, когда бортмеханик заправлял самолет? — спросил Ротов, когда Бакшеев закончил свой рассказ о злополучном полете.

— Осматривал полосу, — ответил Бакшеев.

— Кто может подтвердить, что Самокрутов сливал отстой?

— Я видел, — поднявшись, сказал Ершов. — Самокрутов сливал при мне.

— Почему же бортмеханик не потребовал контрольного анализа топлива? — неожиданно спросил Ротов.

Бакшеев ответил не сразу. Он понял: Ротов нащупал промах Самокрутова, а следовательно, и его промах. Но, задавая этот вопрос, Ротов не мог не знать: контрольный анализ топлива производится в случае, если у экипажа есть сомнение в качестве топлива. У Самокрутова такого сомнения не появилось, а вот Ротов посчитал, что бортмеханик должен был сделать анализ топлива.

— Я же вам говорил, и вот сейчас Ершов подтвердил: бортмеханик слил отстой, — медленно ответил Бакшеев, — следов воды в топливе не было. Контрольный анализ сделать не успели, да и кто его в таких условиях делает? Задержись мы на тридцать минут, могли бы и не взлететь.

— Вот и сидели бы там, — сказал Ротов. — А теперь неизвестно, чем все это кончится. Так хорошо начали год, ни одной предпосылки — и вот на тебе! Но ничего, придется с вас спросить. По всей строгости спросить. Особенно с бортмеханика.

— Надо бы не только с нас три шкуры драть, — хмуро заметил Бакшеев. — А то садиться нельзя, полоса размокла, а нас сажают. Экипаж, мол, выкрутится.

— Не беспокойтесь, каждый ответит за свое, — перебил его Ротов. — Их тоже накажут.

— Посмотрим, — усмехнулся Бакшеев, — только я вот уже двадцать лет на эти аэродромы летаю и не помню, чтоб хоть раз кого-то наказали.

Неожиданно он понял, что роет под Володьку Проявина. Накажут, конечно, и начальника аэропорта, но больше всего Володьку. Это же по его вине оказалась в бочке с керосином вода.

— Почему же вы, опытный командир, зная, что аэродром не пригоден, сели в Тугелькане?

— Товарищ командир, вы как будто не знаете: мне дали указание произвести посадку и вывезти пассажиров.

— Хорошо. Тогда давайте подойдем к этому вопросу с другой стороны, — подумав немного, сказал Ротов. — Скажем, у вас неисправный парашют, а вам дают команду прыгать. Вы прыгнете? Конечно нет. Вы сначала убедитесь в исправности парашюта, а уж потом выполните команду.

— Правильно, — заметил Бакшеев. — Но возьмем другой случай. Я уверен, что парашют исправен. Прыгаю. А он возьми и не раскройся. Заело. Непредвиденный случай.

— Вас на то и посадили в самолет, чтоб не было непредвиденных случаев, — обрезал Ротов. Потом добавил: — И не защищайте бортмеханика. Виноват, пусть получит свое, а вы — свое. А коли вы не в состоянии принять грамотное решение и как требуется организовать работу экипажа, держать не станем. Вечно у вас что-нибудь случается. То на закрытый аэродром садитесь, то водой заправляетесь.

Бакшеев, сдерживая ярость, молчал. Он понял: защиту построил неубедительно, на эмоциях. Нужны факты, а они против экипажа.

Десятки людей готовят машину к полету, а все замыкается на летчике. За свою жизнь Бакшеев знал немало случаев, когда летчики скрывали свои и чужие промахи, тянули на базовый аэродром на неисправном самолете: только бы не сидеть на периферии, только бы не писать объяснительные. Уж кто-кто, а они-то знали предел, когда можно лететь, а когда нет. Но Бакшеев никогда не предполагал, что попадется на такой мякине. Тугельканская бочка с керосином была резервной, из нее давно не заправлялись. Если бы не спешка, он бы обязательно потребовал контрольный анализ топлива, но он этого не сделал, не выполнил ту самую заповедь из двадцати букв, которую поклялся выполнять еще на гольце Окунь. Поторопился. Но, восстанавливая в памяти тот промежуток времени между посадкой и взлетом, он вдруг понял, что не хотел встречаться с Проявиным. И сейчас, когда концы вышли на него, он пуще всего боялся, что Ротов ненароком вспомнит Проявина и вновь истолкует его слова не так.

— Насколько я понимаю, экипаж обвиняют в том, что своими действиями он угрожал безопасности полета. — Бакшеев поморщился, слова вышли казенные, не его, но он уже понял: защищаться нужно тем же оружием, с которым Ротов наседал на него. Теми же словами, которыми пишутся инструкции и наставления.

— Дошло, — усмехнулся Ротов. — Давно бы надо.

— Я еще раз повторяю: так мы ничего не добьемся, если будем переливать из пустого в порожнее, — продолжал Бакшеев. — Благополучное завершение полета зависит не только от летчиков, но и от наземных служб. Так давайте соберемся вместе и решим, чего бы мы хотели от них, а они — от нас.

— Оторвем людей от работы, потому что Бакшееву так хочется, — заметил Ротов. — Покороче…

— А это как раз к делу: в Тугелькане нет хозяина. Потапихин, когда ему нужно, закрывает аэродром — то для очистки полосы, то преднамеренно дает плохую погоду, и все ему сходит.

— Вы давайте по существу, — перебил его Ротов. — Отвечайте за свои действия, а Потапихин ответит за свои.

— Отвечать нужно вместе, потому что одно вытекает из другого, — стоял на своем Бакшеев. — Почему в Тугелькане каждую весну выходит из строя полоса? Потому что зимой ее вовремя не чистят. А почему не чистят? Не работает снегоуборочная машина. Объяснения дают разные: нет шофера, нечем платить. А откуда они, деньги, появятся? Я подсчитал: в период распутицы только в Тугелькан за месяц было отменено тридцать рейсов. А в год их сколько набегает? Вот они, живые деньги, на них можно такую полосу отгрохать — закачаешься! Почему мы сами себя обкрадываем? Почему мы бьем там, где, может, и бить не нужно? Я здесь не снимаю вины с экипажа. Проморгали. Но если бы бочка была чистой, если бы в ней не было воды, то нам не пришлось бы здесь оправдываться. Лучшие умы создавали самолет, а мы калечим его на дрянных прадедовских аэродромах.

— Ну ладно, хватит, — вновь перебил его Ротов. — Вы умнее всех, вы все понимаете… Начальник управления знает о сложном положении на местных воздушных линиях и делает все зависящее от него. Недавно принято постановление об улучшении работы северных аэропортов.

— Постановление хорошее, — медленно произнес Бакшеев, — но сколько их уже было.

— Товарищ командир, разрешите! — раздался голос Ершова.

— Я вас слушаю, — недоуменно проговорил Ротов. — Добавить что-то хотите?

— Вы тут сказали, что зря посадили меня летать с Бакшеевым, — заикаясь от волнения, начал Ершов. — А я считаю, что мне повезло…

— Сядьте, — остановил его Ротов. — Тоже мне адвокат нашелся. Вот, уважаемый Иван Михайлович, чему вы учите летчиков. Сами нарушаете и других за собой тянете.

После разбора Бакшеева окружили летчики.

— Зря ты так, Иван, — сказал Мордовии. — Ну что ты доказал? Все останется, как было. Себе только хуже сделал. Сказал бы: виноват. Ну, в крайнем случае, сняли бы бортмеханика на полгода, потом, глядишь, стихло все, восстановился бы.

— Значит, нужно как курица — голову под крыло? — раздраженно спросил Бакшеев. — Командир я или кто? Это мой экипаж, и я должен его защищать. Но дело не в этом. Проще простого наказать летчика, куда он денется. У нас ведь как? Нам всыпали и — до следующего случая. А каким он будет, следующий, не знаем.

— Ты все правильно сказал. Тяжело работать стало, — поддакнул Мордовии. — Все на нас переложили. Грязные аэродромы — летчики виноваты; отказывает матчасть — они же; заправился с водой — опять с экипажа стружку гонят. Что поделаешь — кто везет, тот и отвечает. А кто в стороне, что с него спросишь…

— Почему ты мне все это здесь говоришь? — сверкнув глазами, прервал его Бакшеев. — Что там молчал?

— Попробуй скажи, — невесело протянул Мордовии. — Я не враг самому себе…

— Тогда о чем речь? — Иван помолчал и уже спокойно продолжил: — Ничего. Не уволят. Самолет цел, люди живы. Но нервы попортят. Я не понимаю, что происходит. Возможно, я устарел и ни черта не понимаю. Основная задача разбора полетов: найти ошибку, проанализировать ее и научить других, чтоб впредь не повторилось. Уйду, уйду из авиации к чертовой матери.

— Ты это серьезно?

— Я когда-нибудь шутил?

— Ну, Иван, ну даешь! — качнул головой Мордовии. — Только я бы на твоем месте потерпел еще. Дотянуть бы до пенсии, тогда бы оно спокойнее было.

— Думаешь, тогда собственное мнение появится? — засмеялся Бакшеев. — Не появится. Не жди.

А через день Бакшеев угодил в больницу. Для всех это было неожиданностью — такой с виду здоровяк, и на тебе. Экипаж полным составом, за исключением Самокрутова, каждый день наведывался к нему. Самокрутову было некогда. Сразу же после разбора он начал оформлять пенсию, бегал, подписывал какие-то бумаги, считал налет часов. Бакшеев был рад своим, он выходил в коридор, по очереди здоровался со всеми. В короткой, не по росту полосатой пижаме он стал казаться толще и ниже ростом.

— Ну как там? — спрашивал он. — Не нападают?

— Состава преступления не обнаружено, — улыбаясь, отвечал Ершов. — Не зря копья ломали, вмешалась инспекция. Создали комиссию для проверки северных аэродромов. Так что все нормально. Самокрутов устроился в центральную диспетчерскую, там, где списанные пилоты сидят.

— Значит, не обнаружено, — задумчиво произнес Бакшеев. — Только, Вася, все равно ненормально…

— Ну а у тебя, Михалыч, как дела? — спрашивал Ершов.

— Да как тебе сказать, вроде полегче стало, — отвечал Бакшеев. — Вы лучше ко мне вечерком заходите. Начальство по домам разойдется, а с медсестрой я договорюсь. Они тут после вас меня ругают — дисциплину нарушаю.

Через неделю после рейса Ершов забежал к нему, как он и просил, вечером. Ершов подивился перемене, происшедшей с Бакшеевым: из него точно воздух выпустили, как из волейбольной камеры. Лицо осунулось, пожелтело, и взгляд — он как-то безвольно прокатился по Ершову и, вильнув в сторону, тревожно замер.

— Дали тебе командира, нет? — вяло поинтересовался Бакшеев. — Вторушин с Макаревичем приходили, говорят, опять сидишь.

— Дали, — ответил Ершов. — Плохо, ребят разбросали по разным экипажам. Привык я к ним. Да еще новый командир летать не дает.

— Это не страшно, — помолчав немного, сказал Бакшеев. — Ты летать будешь. — И горько добавил: — А я вот, кажется, отлетался. Кардиограмму сняли. Никуда, говорят, кардиограмма не годится. Спишут… А чем я заниматься буду?

— Да что ты, Иван Михайлович, раньше времени паникуешь? — бодро сказал Ершов. — Еще полетаем.

— Нет, Вася, теперь, пожалуй, все. Чувствую, отлетался. Вот раньше, знаешь, меня снимали на землю, но все по-другому было. Оставалась надежда. Верилось, что все равно выкарабкаюсь, восстановлюсь. А сейчас меня отсюда не выпустят. Кому охота брать на себя ответственность? Ты представь: вдруг со мной в воздухе что случится? — Бакшеев помолчал немного. — Куда я пойду? Диспетчером — учиться надо. На тренажер — там своих полно… Я вот Володьку Проявина вспоминаю, как он зайцем ко мне в самолет залез. Теперь-то я понимаю его, он не стал бы прятаться, если бы списанным не был. Он бы разыскал меня и говорил бы на равных, как летчик с летчиком.

Бакшеев неожиданно запнулся. В последнее время он все чаще и чаще вспоминал Проявина. И каждый раз приходил к одной и той же мысли: все, что произошло с ним в Тугелькане, произошло не случайно, видно, так оно рано или поздно и должно было случиться. Это ведь по его вине попал Проявин в Тугелькан.

— Когда стоишь на пороге и дальше пустота, тогда только доходить начинает, — грустно сказал Бакшеев. — Ты представь, сколько на свете людей мечтало бы попасть на твое место!

Ершов пожал плечами. Не задумывался он как-то об этом.

— Не знаешь. А я знаю. Почти каждый здоровый парень мечтает. Люди во сне летают. Заметь, не плавают, а летают. Раз в жизни повезло, крепко повезло — когда я в авиацию попал. Знаешь, вот больше двадцати лет прошло, а все как вчера. Мальчишкой я часами мог сидеть на крыше дома и ждать, пока высоко, чуть видно, самолет полетит. Мать все сгоняла на землю. А еще была у меня такая забава. Пойду в лес, заберусь на березу, за макушку уцеплюсь — и вниз. Метров пятнадцать-двадцать летишь по воздуху, березка гибкая, как на парашюте спускаешься. — Слабая улыбка тронула губы Бакшеева. — Как-то смастерил крылья, привязал их к рукам, разбежался по крыше — хлесть в огород! Целил в кучу картофельной ботвы, а до нее было вон как до того окна, — Бакшеев показал глазами в конец коридора. — Почти перемахнул двор, а над забором завис, руки не выдержали тела, и свалился вниз. Тут, конечно, мать крик подняла, отец с ремнем. Но не ударил. Посмотрел на меня как на малахольного и даже ругаться не стал. — Бакшеев на секунду замолчал. — Семья у нас большая была, семь человек. Когда отец шофером работал, еще ничего, сводили концы с концами. А после аварии у него шоферские права отобрали. С тех пор стал он летать с места на место: и грузчиком работал, и уборные чистил. А потом по леспромхозам ездить стал. Уедет — и два-три месяца ни слуху ни духу. Чего только мать не делала, чтоб дома удержать. Куда там! Однажды соседка научила ее: возьми, говорит, сороку, свари из нее суп и накорми его, никуда больше уезжать не будет. Где уж ту сороку мать разыскала, не знаю, но сварила отцу суп. Отец пришел, похлебал…

— Помогло? — удивился Ершов.

— Помогло. — Бакшеев усмехнулся. — Ушел, только его и видели… Вот сейчас я тебе это вроде бы со смехом говорю, а тогда стыдно было. Сейчас моя Танька нос дерет — отец летчик! А представь, каково мне тогда? Попал в училище — на седьмом небе. А закончил, так и вовсе — иду по улице, ног под собой не чую. Весь я такой казенный, новый, все на мне блестит — глазам больно. Старики, которые раньше меня за уши драли, с завалинок приподнимаются, кепки снимают. Для них я как Гагарин. Молодец, говорят, добился своего. Когда вспоминают, кто из нашего села в люди вышел, то меня первым называют. В училище-то я с третьего захода попал. Первый раз не пропустила мандатная комиссия, второй раз баллов недобрал. Надо мной уже смеяться стали: тонка, мол, кишка. Да не на того напали. Настырный был. Лоб разобью, а докажу. — Бакшеев грустно рассмеялся.

— А верно, что у тебя инструктором военный летчик был? — спросил Ершов.

— Точно. Откуда знаешь? — удивленно приподнял брови Бакшеев.

— Таня рассказывала.

— А-а-а, — протянул Бакшеев. — Верно, инструктор был военный.. — Голос Бакшеева неожиданно потеплел. — Боевой мужик, семнадцать самолетов сбил. Хозяин высоты и боя — так мы его про себя называли. Много он мне дал. Первое время я даже его походке подражал. «Иван, — любил говорить он, — жизнь для тебя только начинается. Бери все хорошее и отсекай все плохое, как у дерева сухие ветки. От этого оно только лучше расти будет». Многое уже забылось, а вот эти слова помню. — Бакшеев вздохнул. — А сейчас сам как засохшая ветка.

— Напрасно ты, Михалыч, такое говоришь, — заметил Ершов. — Сорок лет — и засохшая ветка. Придумал тоже.

— Эх, Вася, Вася. Один на долгую жизнь рассчитан, другой быстро разряжается. Ну как бы это тебе сказать… Аккумулятор у него быстро садится. Вот и у меня. Хотел бы я запуститься и лететь дальше, а сил нет, не тянет мой аккумулятор.

Перед самым уходом, когда уже попрощались, Бакшеев тронул Ершова за рукав.

— Вот что, Вася, заскочи ко мне домой. Электробритва у меня перегорела, дома в шкафу безопасная лежит. Татьяна должна была принести, да нет что-то.

— Хорошо, сейчас съезжу, привезу.

Минут через пятнадцать Ершов вышел из троллейбуса и березовой рощей пошел под гору. Он уже привык к этой дороге. После командировки в Усть-Кут бывал у Бакшеевых почти каждый день. Чтоб не чувствовать себя одиноким в чужом городе, нужен хотя бы один человек, к которому можно прийти в любой момент и знать наверняка, что тот тебе рад. Вот таким человеком стал для него Бакшеев. Был, правда, еще Витька Падуков, но его Ершов не любил за длинный язык. В отряде среди летчиков ходило мнение: если хочешь, чтобы о чем-то узнал весь аэропорт, скажи об этом Падукову. Недавно тот отозвал Ершова в сторону и, пряча усмешку, заявил: «Правду говорят, будто ты в зятья к Бакшееву метишь?» Вечно этот Падуков видел то, чего видеть не следовало. Хотя, конечно, на эту деревянную — полудеревенскую, полугородскую — улицу тянуло Ершова еще и потому, что здесь жила Таня.

В доме у Бакшеевых совсем неожиданно для себя Ершов застал Петра Короедова. Он сидел на кухне, положив на колени старую каракулевую шапку с кокардой, и что-то говорил бывшей жене Ивана Михайловича Лидии Васильевне. Она стояла вполоборота к нему и смотрела в окно. Только сейчас Ершов разглядел ее как следует. На вид ей было лет тридцать, и если бы Ершов не знал, что Таня ее дочь, можно было бы сказать, что они сестры. «Из-за такой можно было потерять голову», — подумал Ершов, вспомнив рассказ Бакшеева о той свадьбе в Бодайбо.

— Ой, Вася, молодец, что зашел! — появившись из комнаты, воскликнула Таня. — Давно ты у нас не был.

Ершов пробормотал что-то невнятное и смутился — когда шел сюда, был почему-то уверен, что Таня одна.

Выручила Лидия Васильевна.

— Ну что же вы стоите, — улыбнувшись, сказала она. — Проходите. Таня, принеси стул. Разве так встречают кавалера?

— Мама, это не кавалер, это Вася, он с папой летал, — вспыхнув, проговорила Таня. — Вася, познакомься, это моя мама.

— Мы вообще-то уже виделись, — сказал Ершов. — Я к вам на минутку. Иван Михайлович бритву просит, безопасную.

— Подожди, я сейчас, я быстро, — виновато воскликнула Таня. — Я уже собралась, да вот мама пришла. — Она запнулась на полуслове, посмотрела на мать.

— Сегодня поздно, больница закрылась, — сказал Ершов. — Лучше завтра с утра.

Он сказал и тут же пожалел: сам, своим языком, испортил себе вечер. Сейчас бы они пошли в больницу вдвоем.

— Как там Иван Михайлович себя чувствует? — неожиданно спросила Лидия Васильевна, с интересом поглядывая на Ершова. — Это серьезно?

— А вы бы зашли к нему, — сказал Ершов. — Мне кажется, он был бы рад.

— И я ей говорю, — поддакнул молчавший до сих пор Короедов. — Ведь не чужие, пятнадцать лет прожили вместе.

— Давайте, Петр Сергеевич, закроем эту тему, — устало сказала Лидия Васильевна. — Он мне всю жизнь искалечил, а вы — «зашли бы»…

— Брось ты, Лида. Искалечил! Когда Иван тебя из Бодайбо привез, у вас все хорошо было, даже завидки брали, честное слово. Не пойму, что случилось.

— А что случилось? То и случилось. Что с ним видела? Вот эти четыре стены да карты на них… То в командировке, то на переучивании. У других праздники, а у меня — одно и то же: собрать чемодан, отправить в командировку и ждать… А жизнь-то идет. И что в итоге он имел? Деньги? Да такие, как у всех. Люди на производстве не меньше зарабатывают, зато дома с семьей. А у вас что? Жизнь как у цыган, казенные гостиницы, обмундирование и то казенное. Ничего своего. Вот и она, — Лидия Васильевна кивнула на дочь, — в авиацию собралась. В ее возрасте романтика притягивает. Потому и к отцу от меня сбежала… — Лидия Васильевна с горечью говорила уже только дочери. — А ведь растила я тебя, можно сказать, одна, без отца. Ты вспомни: все вдвоем и вдвоем, месяцами, да что там — годами…

— Нет, — горячо прервала Таня, — мы жили не одни, мы ждали… И в авиацию я все равно пойду, ты мне не запретишь. — Таня замолчала, глядя на мать исподлобья такими же синими глазами.

— Ну хорошо, иди, иди, я тебя не держу, — примирительно сказала мать. — Свихнулись вы оба.

Короедов поднялся со стула, по-старомодному раскланялся, нахлобучил шапку, проверив заученным профессиональным движением, на месте ли кокарда.

— Ну ладно, пошел я, — сказал он. — Тут у вас без бутылки не разберешься.

Следом за ним, попрощавшись, вышел Ершов. Уже стемнело, но воздух был свеж, звонок. Под ногами мялась уже прихваченная сверху коркой оттаявшая за день земля. Выйдя на дорогу, Короедов достал папиросы и, поглядывая на Ершова темными блестящими глазами, закурил.

— Видел ее? — Короедов кивнул головой на дом Бакшеева. — Бесится баба, то сюда, то туда, а дело сделано. И ему плохо, и ей плохо. Всем плохо. Я думаю, Иван сам виноват. Такую бабу надо было всегда возле себя держать, а он ей доверял. Помню, у нас в отряде вечера были. Наши летчики, хоть и знали, что она замужем, все равно вокруг нее гужом. Я Ивану: смотри, а он только улыбался. Вот и доулыбался. Колька Тюкавкин увел. Он у нас инженером работал. Молодой, смазливый. Иван когда узнал, поздно было. Вот так: сначала Проявин, потом Иван, теперь — Тюкавкин. Проявин после того, как Иван Лидку увез, сказал мне: «Попомни, Петя, и от него она уйдет. Порода у нее такая». Прав оказался.

Короедов замолчал. Молчал и Ершов. Он знал, что Проявин, Короедов и Бакшеев заканчивали одно училище и по распределению попали сюда, в Восточную Сибирь. Бакшеев с Короедовым остались в Иркутске, а Проявин уехал в Бодайбо. Короедов уже несколько лет не летал, но тем не менее дружба с Бакшеевым у них не прерывалась. А вот с Проявиным… Ершов вспомнил, как не любил летать в Тугелькан Бакшеев. Поначалу он думал, что причиной тому начальник аэропорта Потапихин, но, заметив, как старательно обходил Бакшеев в своих воспоминаниях фамилию Проявина, у Ершова мелькнула догадка: именно с ним Иван Михайлович избегал встреч.

— Как там у Ивана настроение? — спросил Короедов. — Не хандрит?

— Как вам сказать? Побаивается, что спишут. Электрокардиограмма не идет.

— Это его посадка доконала, — убежденно проговорил Короедов. — Раньше за такую посадку ему как минимум золотые часы бы дали. Сейчас — выговор. Бакшеев летчик милостью Божьей, все это знают, но характер у него… Сколько уж его били, так нет, неймется. Другой бы приладился, приноровился и, глядишь, был бы сейчас — ого-го! Ведь это он все эти маленькие аэропорты открывал. Садился без связи, подбирал с воздуха площадку и садился… Раньше без всяких там прогнозов и связи можно было спокойнее и быстрее рейс сделать, а сейчас понасадили народу, каждому зарплату платят. Прежде чем вылететь, вон сколько условий надо: чтоб была техническая годность аэродрома, чтоб погода соответствовала, чтоб связь была, чтоб диспетчер не запил, чтобы грузчики вышли на работу. Да мало ли что еще надо? А Ротов, вместо того чтоб помочь, нажать на кого следует, жмет на своих. У них с Бакшеевым из-за этого постоянно стычки. Вот возьми: приходят в авиацию молодые летчики и попадают, например, к Рогову. И начинает он им мозги вправлять: то нельзя, другое нельзя. Ему кажется, что весь мир должен жить по инструкции. Раз по рукам ударят, другой — глядишь, человек своей тени бояться начинает, отвыкает мыслить и действовать самостоятельно. Ну а сложись в воздухе нестандартная ситуация? Прежде чем поймут, что к чему, много дров наломают. Хорошо, если к нормальному командиру попадут. — Короедов помолчал. — Что это мы тут насухую лясы точим? Пойдем ко мне, посидим, поговорим, — предложил он. — У меня бутылочка припрятана.

— Лететь мне завтра, — ответил Ершов.

— И что за летчики пошли? — зевнул Короедов и, сунув Ершову руку, ссутулившись, пошагал к своему дому.


Медленно тянется в больнице время. Нутром Бакшеев чувствовал: спишут. Но, как и всякий живой человек, не терял надежды. «Не может такого быть, чтобы вот так, сразу, признали негодным, — размышлял он. — Если начнут в сорок лет списывать, что же тогда получится? Для государства сплошной убыток. Подготовить летчика — огромных денег стоит. Об этом они, поди, тоже думают». Когда приходили с обходом врачи, он пытался разузнать что-нибудь о себе, но они, будто сговорившись, разводили руками: «Ваше дело у главврача Максима Ефимовича Зелинского. Он и решит».

— А где он? — спрашивал Бакшеев.

— Болеет.

«Врачи и те болеют, а что остается нам, простым смертным?» — думал Бакшеев.

Через неделю он узнал, что наконец-то главврач вышел на работу, и с нетерпением стал ждать очередного обхода.

Зелинский вошел в палату неожиданно. Не останавливаясь у порога, он что-то спросил у сопровождающих его врачей, подошел к Бакшееву.

— Как вы себя чувствуете?

— Как тот поп, которому вот-вот дадут в лоб, — пошутил Бакшеев. — Хорошо себя чувствую, вон даже прибавил в весе.

Зелинский попросил снять тенниску, стал слушать. Иван тоже стал тревожно прислушиваться к себе, пытаясь проникнуть в себя самого. Но все было, как и прежде — чувствовал он себя неплохо, та режущая боль, которая полоснула его в Тугелькане, ушла, забылась, как забылись и все прежние боли.

— Максим Ефимович, вы мне скажите, — неожиданно Бакшеев уловил в своем голосе просительную интонацию, — вы мне прямо скажите, сяду я за штурвал или нет?

Зелинский глянул куда-то мимо Бакшеева, снял очки, достал носовой платок и стал протирать стекла. Бакшеев молча ждал. «Спишет, — подумал он, — и не дрогнет». Зелинский наконец вновь надел очки и только после того глянул на Бакшеева.

— Ничего я вам пока сказать не могу. Соберем комиссию — решим. А сейчас пока лежите и отдыхайте. Вот посмотрю я на некоторых пилотов — хорошие ребята, а к своему здоровью отношение, мягко говоря, наплевательское. Губят сами себя. Ходили бы в спортзал или по улице прогуливались. Нет, сидят, курят, в преферанс играют. В выходной — пьют. Так самый здоровый организм можно за год угробить.

Попрощавшись, Зелинский вышел из палаты. Следом за ним роем, точно бабочки-капустницы, выпорхнули сопровождающие его врачи.

«Спишут, — подумал Бакшеев, проводив Зелинского взглядом. — Подпишут бумаги — и топай, Ваня, на все четыре стороны». Но разве он виноват, что электрокардиограмма дала сбои? И как же так, на любой другой работе — пожалуйста, вкалывай, никто тебе слова не скажет. А в воздух — шиш!

Да, хорошо, все понятно, все правильно, рассуждал он. Человек, ответственный за жизнь других, должен быть здоровым, это же воздух, туда не вызовешь «скорую». Но, с другой стороны, списанный на землю летчик теряет все, а, скажем, больной Зелинский может до конца дней своих заведовать поликлиникой. Выходит, единственной ценностью, которой он обладал, было его здоровье. Не опыт, не мастерство, а самое обыкновенное здоровье. А берегли он его? Не щадил себя, как не щадили и его. Но разве не учила его жизнь предусмотрительности? Разве он не знал, что профессия летчика требует жесткого отбора? Знал, но попался, на чем попадаются многие, полагая, что любая неприятность, беда, несчастье могут произойти с кем угодно, только не с ним. Прав Зелинский, чего теперь искать виновных.


В середине апреля Бакшеева списали на землю. Разругавшись в пух и прах с местными врачами, он забрал документы и поехал в Москву, но там решение врачебной комиссии подтвердили. Вернулся он тихий и присмиревший.

— Все, Вася, свободен! — сказал он Ершову в аэропорту. — Теперь могу делать все, что душе угодно. Захотел на рыбалку — пожалуйста, приехали гости — гуляй, никто тебе ничего не скажет. К врачу ходить не надо, зачеты, самолеты — все к чертовой бабушке. В общем, приземлился.

Он глянул на Ершова остановившимся взглядом, от которого тому стало не по себе.

— Ну что ты, Михалыч! — воскликнул Ершов. — Живут же люди без самолетов.

— Конечно, жить можно, — вздохнул Бакшеев. — Вот только если бы еще это убрать, — он ткнул пальцем в небо и, ссутулившись, пошел к автобусной остановке.

С той поры Бакшеев перестал появляться в аэропорту. Днями сидел дома, читал книги и лежал на диване. Иногда в комнату заглядывала Таня. Она смотрела на него встревоженными глазами. Он вспомнил: точно таким же взглядом встретил его после Москвы Ершов.

«Ну чего вы все на меня так смотрите! — хотелось крикнуть ему. — Я здоров!» Но не кричал. Одевался и выходил на улицу. Присаживался на крыльцо, смотрел на крышу, на остановившийся винт, который до прошлой осени исправно молотил воздух. Установил его Иван давно, когда еще летал в малой авиации. Тяжело было таскать в гору воду с Ушаковки, и Бакшеев закрепил на мачте винт, от него к бензонасосу провел гибкий привод, и пошла вода по трубам прямо в огороды на весь околоток.

Сидел Иван, смотрел на свое хозяйство. Не мешало бы взяться за ремонт, но не поднимались руки. Как-то захотел занести ведро с водой в дом, но Таня подскочила, отобрала его: «Папочка, я сама. Тебе нельзя носить тяжелое».

«Дожил, — подумал Бакшеев. — То нельзя, другое нельзя, что же можно?» Сдерживая закипающее раздражение, он поднялся с крыльца и ушел к себе в комнату. Через некоторое время Таня принесла ему поесть.

— Что, у меня ног нет? — хмуро сказал он, покосившись на тарелку в руках дочери. — Я же не в больнице. Унеси.

Ходуном заходила тарелка в Таниных руках, задергались, расползлись губы. Бакшеев соскочил с кровати, обхватил ее:

— Танюха, доченька, прости, прости меня, дурака… Не хотел я тебя обидеть!

— Ничего, ничего, папа, — глотая слезы, бормотала Таня. — Это я так, я ведь хотела как лучше.

— Пойми хоть ты — здоров я! Ошиблись врачи! — закричал он. — Через год я снова в Москву поеду. Я им докажу. Всем докажу. Ну а не получится — новую жизнь начнем. А?

Всхлипывая, Таня кивала головой.

После этого случая Бакшеев ожил, стал чаще заговаривать с дочерью, пробовал шутить. Занялся ремонтом. Первым делом выровнял забор, застелил досками ограду: доски легли одна к одной, ни просвета, ни трещинки. Разогнавшись, принялся за погреб. Прямо за сенями в огороде вырыл яму — четыре на четыре. И на этом дело застопорилось. Зарядили дожди на целую неделю, яму затопило, а когда вода стала спадать, обвалились края. Вместе с ними, едва не придавив Бакшеева, поползла у сеней задняя стенка. Едва успел укрепить ее подпорками. В неудаче с погребом он увидел для себя дурной знак. Еще раз подтвердилось, что взялся за дело, не продумав все до конца. Начал копать в низине, там, где после дождей собиралась вода. Уж это-то он должен был предусмотреть. А так — вся работа насмарку.

Посидел Иван над ямой, обругал себя последними словами. «А зачем, собственно, мне погреб? — подумал он. — Проживу и без него».

Впервые в своей жизни он согласился с этим доводом. Была, правда, слабая попытка закончить начатое. Но хватило ее лишь на то, чтобы закопать яму. На этом его хозяйственный пыл угас.

Прикидывая, куда бы ему устроиться, Бакшеев все чаще останавливался на работе диспетчера. Однажды, совсем случайно, ему уже приходилось заводить на посадку самолет Мордовина. В Усть-Куте это было. На запасной аэродром пришел самолет. Погода была, как говорится, на пределе. Мокрый снег и сильный боковой ветер. Три раза самолет заходил на посадку, и все неудачно, не мог попасть на полосу. В аэропорту подняли тревогу, вызвали пожарные машины и «скорую». Тем временем летчики готовились к последнему заходу — кончалось горючее. И тут совершенно случайно на вышку поднялся Бакшеев. «Спросите, кто командир», — попросил он диспетчера, глянув на стекло, к которому лип мокрый снег. Ему ответили: Мордовии. «Миша, с тобой разговаривает Бакшеев. Отдай управление второму пилоту, пусть на посадку заходит он, а ты контролируй, но не мешай».

Он мгновенно представил, что произошло там, в кабине самолета. Мордовии с первого захода не попал на полосу. Ушел на второй и снова не попал. «Разрядился, как аккумулятор в машине при повторных запусках», — уж он-то знал Мордовина как свои пять пальцев. Все так и случилось. Второй пилот зашел на посадку как надо. Не потому, что лучше командира летал. При заходе в плохую погоду почти вся нагрузка ложится на командира. Плюс ответственность. А второй сидит свеженький.

«Но в диспетчеры мне дорога заказана так же, как и в воздух. Там тоже здоровье нужно». Ну а командовать «кашей», как в аэропорту называют машину, развозящую питание по самолетам, Иван считал унизительным. Когда ему в отделе кадров предложили пойти диспетчером в цех питания, он отказался: «Вы мне еще фартук сшейте». Идти на поклон к Ротову Иван не хотел, мучила обида. Слышал он, будто бы Ротов, узнав, что его списали на землю, сказал: «Сам виноват, сам себя загнал. Это передо мной можно было выкобениваться, пусть на земле попробует. Там его быстро на место поставят».

Бакшеев понимал: своей болезнью он как бы подтвердил правоту Ротова, и это бесило его. «Ничего, мы еще посмотрим, — неизвестно кому грозил он. — Руки, ноги есть, голова на месте. Проживу и без самолетов». Но когда к нему домой приходили летчики, Бакшеев оживал, особенно рад он был Ершову. Нравилось ему смотреть на этого здорового веселого парня, слушать, как он похоже — и словом и интонацией — копирует Ротова, как, размахивая руками, показывает свои заходы на посадку.

«Вот она, молодость, — думал он. — Все еще впереди, ни одного облачка над головой. Сердце как часы, ноги быстры, пружинисты. Что-то не получилось — ничего, в другой раз получится, время есть». А давно ли он сам был таким?

Но еще больше приходу Ершова радовалась Таня. Она быстро накрывала на стол, заваривала чай и то и дело просила Ершова рассказать еще что-нибудь про полеты.

— Самая что ни на есть паршивая работа, — подтрунивал над дочерью Бакшеев. — Один звон, а не видно, где он.

— Скажешь тоже! — восклицала Таня. — Я даже во сне вижу, что сижу в кабине самолета.

— А я тебе говорю: девчонок туда не берут! — повышал голос Бакшеев. — Не женское это занятие.

— Ну а Раскова, Гризодубова, Савицкая?

Бакшеев начинал возмущенно сопеть. Ему хотелось сказать, что все это противоестественно, женщина должна рожать, растить детей, а не парить в небесах.

— Иван Михайлович, ты мне объясни, — влезал в разговор Ершов. — Я многое с вами понял. Но скажите: зачем вы мне советовали возить бельевую веревку?

— Хо-о! — неожиданно громко рассмеялся Бакшеев. — И не поймешь. Где тебе понять, голова другим занята. Из предусмотрительности. — Бакшеев откашлялся в кулак, лицо его разгладилось, просветлело, и на миг он стал тем Бакшеевым, которого Ершов привык видеть раньше. — Прилетели мы как-то на Ан-2 в Омолой. Подходит ко мне знакомый охотник Николай Шепиленко. «Выручай, — говорит, — Михалыч. Я тут переезжать собрался. Все перевез, поросята остались. Жалко бросать». Ну, я ему: веди, говорю, отвезу. А сам в магазин ушел, купить мне что-то надо было. Прихожу, в самолете два кабана пудов по восемь каждый. Лежат вдоль борта, похрюкивают. Прошел я в кабину, запустил двигатель. Взлетели и на Казачинск пошли. Но едва мы вошли в облака, свиньи взбесились, вскочили на ноги и давай по самолету бегать. Что тут началось! Самолет то в пике войдет, то чуть ли не на лопатки ложится. Рев стоит, визг, ничего понять нельзя. Ну, думаю, конец, упадем. Молодец Шепиленко, догадался: открыл входную дверь — кабаны в нее, как в бездну, провалились. Визг стоял на всю тайгу. А все потому, что веревки не оказалось, мы бы их связали и довезли в целости и сохранности.

В начале июня Бакшеев поехал на лодочную станцию. Там, как говорил Мордовии, требовался сторож. Походил Иван среди лодок, понравилось ему. Место тихое, спокойное, с одной стороны двухметровый забор, вдоль берега — лодки, а за ними скользящая гладь Ангары. И работа такая — сторожить с девяти вечера до девяти утра. Дал свое согласие Иван. С вечера обойдет он свое хозяйство, проверит, все ли в порядке, потом сядет на бережок и смотрит на воду. Неслышно скользит мимо река, спешит, будто по расписанию, далеко на север. Иногда чуть-чуть прибудет, иногда убудет, но всегда в одном, неизвестно кем заданном ей направлении. И лишь уткнувшись в океан, прекращает свой бег: некуда ей двигаться дальше, как сейчас некуда двигаться и Ивану. Бывал он в тех краях, на берегу океана, летали по договору с полярниками. Шестнадцать лет прошло с тех пор, и кажется Ивану, что всего этого и не было вовсе. «А может, и правда, приснилось? — думал он, поглядывая на реку. — Может, это было совсем с другим человеком?»

Да нет же, нет, было.

После того как он увез Лиду из Бодайбо, экипаж Ротова отправили в командировку возить грузы для ленинградской геофизической экспедиции. Рейсы были разными, но в основном вдоль Ледовитого океана. Базировались они в Хатанге. Лида осталась дома, в Иркутске. Не хотелось ему расставаться с молодой женой, но что поделаешь: работа. И каково же было его удивление, когда в одном из рейсов в Жиганске к нему, едва он ступил на землю, бросилась Лида.

Уже потом он спрашивал ее, почему она решила искать его именно в Жиганске и что бы она стала делать, если бы в тот день они не сели там, а улетели в другую сторону? «Но всё же сели, — смеясь, ответила она, — значит, я все рассчитала правильно». Кто там распоряжается судьбой — неизвестно, но весь свой расчет, как выяснилось, она построила на телеграмме, в которой он перед этим поздравил ее с днем рождения, послав телеграмму из Жиганска. Конечно, он был рад встрече, но его она поставила в трудное положение: через полчаса им предстояло вылететь в Хатангу, а Ротов отказывался взять ее с собой. «Если она у тебя чокнутая, то я тут ни при чем, — раздраженно говорил он. — Мне хватит за вас и одного выговора. Как я ее возьму, кем? Зайцем? Ну уж, извините. А вдруг кто проверит?»

Иван подумал: Ротов отыгрывается за те неприятности, которые принес он ему после злополучной свадьбы в Бодайбо. Тогда Иван решил купить билет и отправить Лиду в Хатангу на рейсовом самолете. Но Ротов сходил к заказчикам, и они взяли Лиду сопровождающей груз. Через час уже были в воздухе. Лида сидела на мешках и счастливыми глазами смотрела на Ивана. Та командировка запомнилась ему на всю жизнь, и он потом всегда с нежностью вспоминал то лето.

Они летали каждый день. Вечером Лида встречала его возле самолета. На ночь, если это можно было назвать ночью — солнце не заходило круглые сутки, — они уходили за поселок. Устроить в гостиницу Лиду не удалось, не было мест, а дежурная в пилотской не хотела верить, что Лида его жена, и наотрез отказалась поместить их вместе. В ту пору они еще были не зарегистрированы. Бакшеев на время устроил Лиду к девчонкам в общежитие, а ночевали они за поселком, в палатке, которую Иван взял у геологов.

Вдоль деревянных домов были проложены высокие, похожие на мостики деревянные тротуары. Иван объяснил Лиде, что тротуары сделаны специально так высоко, чтобы зимой их не заносило снегом. Лида удивленно вертела по сторонам головой — все так интересно, необычно. Она любила все необычное. Улицы в те поздние часы были безлюдны, лишь кое-где на мягких ногах, точно боясь потревожить тишину, как тени, бродили собаки. И хотя в палатке их донимали комары, здесь они были одни. Он так и запомнил то время: много солнца, серый с проплешинами мох, неяркие полярные цветы, серый брезент палатки и ласковые глаза Лиды.

Утром они возвращались в гостиницу. Иван шел на стартовый пункт, а Лида — досыпать к девчонкам в общежитие. В полете он клевал носом. Ротов, который до поры до времени смотрел на его походы за поселок сквозь пальцы, потребовал, чтобы он отправил Лиду домой. Но Лида уезжать отказалась. Она говорила, что будет сидеть в общежитии и не высовывать из него носа, однако на другой день все повторялось. Она поджидала его уже не у самолета, а при выходе из аэропорта, и они снова шли за поселок. Ротов грозился дать радиограмму в Иркутск, чтоб ему прислали другого второго пилота. Но не давал.

«Ну хоть бы дождь пошел», — думал Иван в полете, стараясь перебороть монотонный гул моторов. Он понимал: нужна пауза, нужен отдых, но полеты могли быть прекращены или из-за непогоды, или по какой-нибудь неисправности самолета. Небо же оставалось чистым, двигатели работали исправно, аэропорты принимали и выпускали, и работе не видно было конца. Лида улетела в начале августа, и, как назло, сразу же испортилась погода, зарядили дожди.

Все, что было у них позже, все четырнадцать лет их жизни, Бакшеев обходил стороной, старался не прикасаться к ним, а вот те первые дни стояли перед глазами… Он знал: иногда Лида приходит к нему домой, к Тане, но ему удавалось избегать встреч, не хотелось, чтобы она увидела его вот такого — списанного на землю, сторожа с лодочной станции.

«А интересно, помнит ли она то лето? — думал он. — Помнит ли ту палатку, с которой, собственно, и началась наша жизнь?»

Однажды после дежурства Иван сел в автобус и лишь заплатил за проезд, как понял, — автобус идет в Лисиху, туда, где работала Лида. Он даже не мог дать себе отчет, почему едет туда и зачем. Очутившись в Лисихе, он вспомнил: Лида уехала в отпуск, Таня говорила ему, но он забыл. Иван постоял на улице, не зная, что делать дальше. Мимо него, укрывшись зонтами, шли люди. Иван хмуро смотрел по сторонам, удивляясь: куда идут, зачем, кто отпустил с работы? Он опасался, что кто-нибудь узнает его и догадается, зачем он приехал сюда, но никто его не окликнул.

Очень скоро Бакшеев вновь заскучал. Все было бы ничего, но прямо над ним заходили на посадку самолеты. Бакшеев поднимал голову, указательным пальцем сдвигал на затылок форменную фуражку, пытаясь достать глазами номер на крыле. «Сорок седьмой», — отпуская самолет, определял он. И тут же вспомнил, что как-то на этой машине он возле Олекминска обогнал Василия Колодина. В Якутске тот набросился на него с кулаками, уверенный, что Бакшеев шел на повышенном режиме. «Я вот помню, что летал на нем, а интересно, помнит ли он меня?» — размышлял он. Странное дело, он уже не раз ловил себя на мысли, что все то, что придумано человеком и может двигаться, а тем более летать, должно помнить и понимать, кто в нем сидит или сидел. Постепенно звук моторов стихал, пропадал, и Бакшеев успокаивался, но несколько минут спустя небо вновь напоминало о себе.

Через месяц Бакшеев уволился с лодочной станции, хотя увольнять его не хотели. Особенно огорчились владельцы личных автомашин. Вот уж кому он угодил так угодил. Как-то Бакшеев предложил оборудовать на месте свалки, находившейся рядом с лодочной станцией, стоянку для автомашин. Начальник лодочной станции почесал лоб, посмотрел на Ивана, на свалку и, не мудрствуя лукаво, все переложил на Бакшеева: кто предлагает, тот и выполняет. Иван нанял бульдозер — и через день стоянка была готова. Там же он оборудовал пожарный щит, сколотил ящик для песка — точь-в-точь как на самолетной стоянке. Мужики на радостях пообещали выбрать его на следующий год в начальство, а он поблагодарил их и написал заявление об уходе — рыба ищет, где глубже, а Иван решил уйти подальше, чтоб не видеть и не слышать самолеты.

Подвернулась работа сантехника в жэке. Работа, как он говорил, не бей лежачего, сутки дежуришь — двое свободен. В подвале многоквартирного дома у сантехников был свой «кабинет», посреди которого стояли стол, два стула, а вверху, у самого потолка, светилось, наполовину прикрытое фанерным листом, узенькое окно. Неба отсюда видно не было — закрывал соседний дом. С утра Бакшеев обходил квартиры: менял краны, батареи, трубы, чистил канализацию, словом, делал все то, что и положено делать сантехнику. По давно заведенному порядку ему совали на чай. Иван отказывался, стыдил, но потом стал брать, утешая себя тем, что не возьмет он — возьмет другой.

В один из своих обычных обходов Бакшеев поднялся на девятый этаж и позвонил в квартиру, из которой поступила заявка на ремонт батареи. Дверь открылась сама, едва он нажал звонок. Он очутился в прихожей, где никого не было. Оглянувшись, Иван заметил в углу электромотор, от которого к дверям шла тяга. Дверь открывалась и закрывалась автоматически.

— Есть тут кто живой? — спросил громко Бакшеев.

— Проходите, я сейчас освобожусь, — раздался из соседней комнаты мужской голос.

В тот же миг там что-то загремело. Бакшеев заглянул в комнату. Посреди нее, в окружении досок, кусков фанеры, ящиков, бутылок с клеем, спиной к двери сидел седой мужчина и торопливо сдвигал ящики к стене, освобождая проход. Чего-то не хватало в нем. Бакшеев не мог понять — чего. И только через секунду до него дошло: мужчина был без ног.

— Да вы не беспокойтесь, я только батарею осмотрю и уйду, — торопливо сказал Бакшеев. Он пробрался к окну, осмотрел батарею. Батарея была в полном порядке. Тут он уловил знакомый запах. Бакшеев втянул в себя воздух. — Эмолит? — коротко спросил он у мужчины.

— Точно, он, — подтвердил мужчина, поглядывая на Ивана светло-голубыми, как у ребенка, глазами. — Перкаль на него хорошо ложится. Вот на лодку натягиваю, — мужчина кивнул на сигарообразную, поблескивающую лаком посудину, которая лежала на подпорах вдоль стены.

Бакшеев почувствовал, что где-то он уже видел эти глаза. Попытался вспомнить где, но не смог.

— А как же вы ее на улицу вытаскиваете? — спросил он, окинув взглядом лодку, занимавшую собою полкомнаты.

— Через окно.

— Как — через окно? — удивился Бакшеев.

— Обыкновенно. Открываю створки — и на веревках.

Мужчина глянул на него, и тут до Бакшеева дошло: это же штурман Заикин, который стрелял в него из ракетницы на гольце Окунь. «Так вот ты где, штурман», — подумал Бакшеев. Так, значит, это о нем он слышал на лодочной станции, где хвалили сделанные им лодки. Были они одна лучше другой: легкие, ходкие, устойчивые и, что особенно важно, сухие, совсем непротекавшие. Рассказывали, будто бы однажды смастерил Заикин планер и хотел на нем сигануть с девятого этажа.

«Узнает или нет? — думал он. — Ведь сколько лет прошло».

— Говорят, вы и планеры делаете? — не раскрывая себя, спросил Бакшеев.

— Говорят, в Москве кур доят. — Заикин коротко рассмеялся. — Раньше пробовал. Только кому они нужны, мои планеры? Вот лодки заказывают. Планер что, его в хозяйство не пристроишь. Одна морока с ним. У нас под домом в подвале у ребят клуб. Отдал им, думал, хоть они займутся. Побаловались, потом запихали в кладовую.

— Вы что, летали? — спросил Бакшеев.

— Нет, разве что только во сне. — Заикин на секунду замолк, пошарил по комнате глазами, подтянул к себе стул, обмахнул его тряпкой, подвинул Бакшееву.

Заикин не признавал, а быть может, и не хотел признавать его.

— Я ведь планер не для красоты делал, — продолжал Заикин. — На нем вполне можно было летать. Смастерил по книгам, но своей, облегченной, конструкции. Я тут инженеров пригласил посмотреть. Они меня просмеяли: «Велосипед изобрел!» Тогда я дельтаплан сделал. Испытывал здесь, с этого балкона. Привязал груз и пустил. Мальчишкам моя идея понравилась, стали собак с балкона пускать, а соседи меня чуть в сумасшедший дом не отправили. Написали жалобу, что я дурной пример подаю.

— Можно, я ваш планер посмотрю? — попросил Бакшеев.

— На кой он вам сдался?

— Вы знаете… — Бакшеев запнулся на полуслове. Он хотел назваться, но, взглянув на себя глазами хозяина, решил не раскрываться, пусть все останется так как есть. — Я когда-то летал на планерах, — схитрил он. — Если вы разрешите, то я попробую.

— Берите, если его не растащили или не сожгли. — Порывшись в кармане, Заикин протянул Бакшееву трешку. Ивана бросило в жар: ему, здоровому мужику, инвалид давал на чай.

— Да вы что, смеетесь?

Он торопливо засунул трешку Заикину в карман и вышел.

С этого дня он перестал брать деньги. А через неделю в «кабинете» произошел скандал с напарником, хмурым, неразговорчивым мужиком, которого Бакшеев про себя окрестил «немым».

— Чего это ты, паря, начал свои порядки устанавливать? — не глядя на Бакшеева, сказал он. — Чего людей обижаешь?

— Я обижаю? — удивился Бакшеев. — Откуда ты это взял?

— Ты вот что, дурачка не строй, — зло сказал напарник. — Может, там у тебя на книжке тысячи лежат, напахал, поди, пока летал. Только к нам со своим уставом не лезь.

— Ну, так что же ты растерялся, взял бы и пошел в летчики. Или трешки собирать легче?

— Ты клиентов портишь, паря. Они дают не потому, что ты им нравишься. За работу дают. Они не хотят быть хуже других, а ты их унижаешь. Раз попал сюда, подчиняйся, а не то шею свернем.

— Ты, что ли, свернешь?! — вскинулся Бакшеев, чувствуя, что теряет над собой контроль. — Видел я таких. Что, тебе трешка дорогу в рай откроет? Все умирают одинаково: богатые и бедные. И еще никто с собой туда ничего не прихватил.

— Ты еще мне мораль читать будешь? Закрой свою поганую пасть.

Вот этого Иван уже вынести не мог. Схватил напарника за грудки, пристукнул о шкаф и, собрав сумку, вышел на улицу.

В тот же день Бакшеев уволился. До этого случая не было повода, а нашелся повод — и он уволился.

Все свободное время Бакшеев стал пропадать в центральной диспетчерской. Он приходил сюда с утра, точно на работу, усаживался на стул, который стоял возле окна, и сидел, разглядывая перрон, стоянку самолетов, проезжающие машины. Все было знакомо, привычно, будто он всю жизнь провел здесь. Установленные на пульте динамики то и дело что-то требовали, угрожали, ругались: кому-то срочно нужна была заправка, кто-то просил тягач, питание. Все потребности, все нужды аэропорта сходились, замыкались в этой комнате. Иван узнавал знакомые голоса пилотов, улыбался, когда в разговор влезал Короедов. Совсем недавно он сам сидел в кабине и точно так же возмущенно требовал заправить его самолет.

— Ну разве можно все упомнить? — жаловался Бакшееву рыхлый, похожий на перезрелый груздь старший диспетчер Василий Колодин. — У меня же голова не Дом Советов. На стоянке всего один свободный топливозаправщик. Не могу же я враз заправить три самолета. И с этими пассажирами беда, всю зиму сидят, а лето настанет — валом валят. Думал, спишусь на землю, поживу спокойно. А здесь того и гляди в ящик сыграешь. Вон, Самокрутов уже бежать навострился.

— Ты, Вася, заправь в первую очередь бодайбинский рейс, — советовал Бакшеев. — Бодайбо работает только днем. У летчиков времени в обрез. А рейс на Киренск отмени, дай команду, чтоб мирнинский рейс на обратном пути у них сел. Загрузки в Мирном почти нет, пассажиры сейчас в основном на север прут. А придет самолет с Бодайбо, ты его на Братск разверни. И налет ребятам будет, и пассажиров развезешь.

— Ну; Ваня, ну голова! — восхищался Колодин.

— Давай на мое место, — предлагал Бакшееву Самокрутов. — Сутки дежуришь, двое свободен, чем не жизнь? Или, если хочешь, через месяц место освобождается. Диспетчера по заправке.

Иван в ответ улыбался далекой улыбкой.

— Все на землю опуститься не можешь. Ну скажи, что мы хорошего видели? — злился Самокрутов. — Города? Да нигде дальше аэродрома и гостиницы не бывали. Наша жизнь как магнитофонная лента — прокрутил ее, а на следующий месяц все заново, те же аэропорты, те же слова, та же музыка. Я вот часто думал, почему ты с Ротовым ругался. Ну, чего тебе недоставало? Я замечал, он тебя уважал, хоть и ругал. Считался с тобой. С другими нет, а с тобой считался. Вел бы ты себя по-иному, он бы, глядишь, пристроил тебя в хорошее место.

Вечером после смены в диспетчерскую заглядывал Короедов, и сразу же в комнате, где сидели списанные пилоты, становилось тесно от его хриплого голоса.

— Иван, ну что ты здесь сидишь?! Что, еще не насмотрелся на своего дорогого механика?! — громко кричал он. — На ипподром пиво привезли. Пока ты здесь штаны протираешь, разберут!

— Петь, у тебя что, живот болит? — интересовался Бакшеев. — Кричишь — ушам больно.

— А я иначе не могу! — гоготал Короедов. — У меня голос командирский, стоит мне гаркнуть, грузчики пулей на самолеты. Ну что, идем? Разберут ведь.

— Не разберут, — усмехаясь, отвечал Бакшеев. — Да и нельзя мне, врачи не разрешают.

— Вот тебе раз! Вчера можно было, сегодня нельзя. Ты их больше слушай, они и так полжизни у тебя отняли, а ты все на них оглядываешься. Плюнь! У меня сосед врач, так он говорит: есть желание — выпей. Я так и поступаю, себя не ограничиваю и тебе не советую.

Бакшеев смотрел на плотное, отсвечивающее синевой лицо Короедова, на бледное, жаркое небо и сдавался, шел на ипподром. Но однажды Бакшеев пришел на ипподром один, без Короедова. Буфет был закрыт, и он, поглядывая на часы, присел на скамейку. И вдруг увидел Проявина. Появился тот откуда-то сзади, из-за кустов, покрутил по сторонам своей птичьей головой.

— Володя! Проявин! — окликнул его Бакшеев.

Проявин вздрогнул, оглянулся и, точно что-то припоминая, посмотрел на Бакшеева.

— А-а-а, это ты, Иван, — наконец-то признал он. — Я думаю, кто это меня зовет? Ты что, давно здесь? — По-стариковски шаркая ногами, Проявин подошел и плюхнулся на скамейку рядом с Иваном. — Тяжело? — спросил он и сам же ответил себе утвердительно: — Конечно, тяжело: жара!

Иван молча оглядел Проявина. На нем был старенький заношенный летный костюм и серая форменная рубашка.

— Ты, Иван, на меня не обижайся, — поглядывая под ноги, сказал Проявин. — Ты, наверное, думаешь, что я специально воду в керосин налил. Бочка давно стояла, вода, видимо, нынешней весной, когда начал таять снег, попала. А так я ее проверял. Ей-богу, проверял!

— Верю, Володя, верю.

— А Потапихин не поверил. Уволил меня.

— Пошли, буфет открыли, — сказал Бакшеев. Ему стало неловко и стыдно за то, что по его вине так жалок Проявин. И сейчас он понял: оба они связаны чем-то невидимым и постыдным. И если бы даже они жили в разных местах, эта невидимая связь все равно держала бы их до самого гроба. А ведь не родня и вроде бы не враги. Он все больше и больше убеждался: все в мире связано, сделай кому-то плохо — и обязательно когда-то тебе отзовется…

— Коньяку! — громко сказал Бакшеев буфетчице. — И закусить: конфет или лимон.

— Зря ты это, — вяло пробормотал Проявин. — Можно было взять что-нибудь подешевле.

Коньяк они распили быстро. Хмель не брал. Ивана трясло как в ознобе. Он вдруг почувствовал, что в него вошла забытая боль и встала около сердца. Бакшеев боялся потревожить ее, и, быть может, от этого разговор не клеился.

— Ты знаешь, Иван, а я заходил к тебе, — барабаня по стакану пальцами, вдруг сказал Проявин. — Ребята мне твой адрес дали. Дочь твою видел, говорил с ней. Хорошая она. А ведь могла бы моей быть. Ну, не всей, а той, другой половиной, что от Лиды. А так, — на щеках Проявина заиграли желваки, — убить тебя хотел. Нож носил. Думал, встречу — и чтоб один конец тебе и мне. Вовремя одумался. Ушла она от тебя — обрадовался. Думаю, так тебе и надо! А увидел дочь — и все простил. Вот сейчас сижу, и нет у меня к тебе зла. Обида есть, что все скверно получилось, а зла нет. Ведь умрем, и до всего этого никому никакого дела не будет. А дочь у тебя красивая. Точь-в-точь как Лидка перед свадьбой.

— В летное собиралась, — осторожно сказал Бакшеев.

— Вот видишь, любит, значит, тебя. И Лидка тебя до сих пор любит. Видел я тут ее.

— Виноват я перед тобой, Володя, — чувствуя в себе какую-то жаркую облегчающую слабость, быстро заговорил Бакшеев. — И тащить мне все это до самого гроба.

— Брось! — махнул рукой Проявин. — Не мучай себя. Вот за то, что угостил меня, спасибо. Может, еще пятерку займешь? Я тебе отдам.

Бакшеев быстро достал деньги и протянул ему десятку.

— Пятерки нет, — виновато сказал он.

Проявин покрутил в руках десятку, встал, сходил к буфетчице.

— Мне десятки много, десятку я могу и не вернуть, — сказал он, протягивая сдачу.

Бакшеев увидел желтые прокуренные ногти на руках Проявина, вспомнил: точно такие же ногти он видел у Заикина, когда тот совал ему трешку. И еще не до конца сознавая, что делает, и лишь повинуясь какому-то порыву, он неожиданно предложил:

— Володя, давай сходим в аэропорт. Ребята говорили, есть место диспетчера по заправке.

— Кто же меня туда возьмет? Для авиации я теперь персона нон грата.

— Ничего, ничего! — уверенно произнес Бакшеев. — Уломаем.


Через неделю Проявин оформился в «приют». Уломали списанные пилоты начальство, уговорили взять Проявина на работу. Но с тех пор перестал Иван ходить в аэропорт. Друзья обижались — готовили место для него, а он подсунул другого.

Снова оставшись в одиночестве, сходил Иван в подвал, вытащил планер Заикина и перевез к себе домой. Планер оказался цел, хотя и пострадал изрядно: крыло пробито, нервюры сломаны. «Для полетов жидковат, — окинув взглядом конструкцию, подумал Бакшеев, — нужно усиливать и собирать заново».

Вскоре дом Бакшеева стал напоминать столярную мастерскую. Посреди двора скелет планера, вокруг него обрывки перкали, куски фанеры, рейка, мотки проволоки. С утра до позднего вечера у Бакшеева народ — в основном мальчишки с близлежащих улиц. Больше мешают, чем помогают. А ему хоть бы что, щурит свои темные глаза, смотрит на ребят. Поначалу думал — забава, а оказалось — интересно. И для Ершова Иван нашел занятие: определил в снабженцы.

— Полетишь в Нюрбу, сбегай через полосу в лесок, — наказывал он Ершову. — Самолеты там списанные лежат, еще с войны их туда понатаскали. Набери уголков, трубок. — Иван вручал ему подробный список, что ему еще требуется для планера.

Через некоторое время Ершов появлялся у Бакшеева, обвешанный металлоломом.

— Дурью мается, — узнав про Иванову затею, сказал Самокрутов. — Шею захотел свернуть. В Тугелькане не свернул, здесь свернет.

— Совсем отбился, — поддакивал Короедов. — Из ума выживать стал, с ребятней связался.

Короедов не мог простить Бакшееву, что тот перестал ходить на аэродром, ну и, стало быть, на ипподром. Но однажды Короедов появился у Бакшеева дома. Иван даже не заметил, как тот подошел к нему, в тот день он оклеивал планер перкалью.

— И что, думаешь, полетит? — спросил Короедов.

— Полетит, — улыбаясь, ответил Бакшеев. — Еще как полетит. Вот только машину бы где взять, чтобы разогнать по земле.

— У Самокрутова. У него же вездеход.

— Не даст, — уверенно сказал Бакшеев и, помолчав немного, спросил: — Как там у вас? Что нового?

— Зарубину встретил, сегодня Александру три года. Может, сходим, помянем?

— Надо же, а я забыл, — смутился Бакшеев. — Точно. Три года. Ты вот что, посиди, а я в магазин сбегаю. А то закроют.

Ему стало неприятно оттого, что не он вспомнил своего лучшего друга.

— Не торопись, — заметил Короедов. — Сейчас Мишка Мордовии подойдет, его и пошлем.

— Нет, я сам. Вы меня подождите, я мигом. — Нахлобучив фуражку, Бакшеев пошел к воротам.

— В новый магазин не ходи, очередь там, селедку в банках привезли! — крикнул вслед Короедов. — Зря простоишь.

— Ничего, у меня продавщица знакомая, без очереди отпустит!

Очутившись за воротами, Бакшеев ускорил шаг. Солнце, покачиваясь в такт его шагам, то поднимаясь, то опускаясь на кровельные крыши города, едва не натыкалось на острый сверкающий купол церкви. Раньше она служила для летчиков ориентиром, над ней они выполняли последний разворот перед посадкой. Вспомнив об этом, Бакшеев отвел взгляд от церкви, ощутив в себе внезапную, ничем не заполнимую пустоту.

Короедов оказался прав, в магазине была очередь. Кое-как пробившись к прилавку, Бакшеев протянул продавщице деньги.

— Это еще откуда такой бодрый выискался? — раздался сзади женский голос. — Нацепил форму и думает, можно без очереди.

— Женщины, мне ваша селедка ни к чему, мне всего лишь одна бутылка нужна, товарища помянуть, — громко и как бы извиняясь, проговорил Бакшеев.

До этого случая, надевая форменный пиджак и фуражку, он как-то не задумывался, имеет ли он право носить форму или нет. Надевал по привычке. В форме он чувствовал себя увереннее. И вот надо же, укололи. Бакшеев взял бутылку, сунул ее в карман и вышел на улицу.

— Иван Михайлович, притормози на минутку, — услышал он вдруг голос Ротова.

Бакшеев оглянулся. Напротив магазина стояли «жигули», возле машины Ротов. «Еще его мне не хватало», — досадливо подумал Бакшеев. Ротов захлопнул дверцу и подошел к Бакшееву.

— На ловца, как говорится, и зверь бежит, — сказал он. — Ты чего это, ушел из отряда и носа не кажешь?

— Не думаю, чтоб вы скучали без меня, — хмуро проговорил Бакшеев и посмотрел мимо Ротова.

— Торопишься куда-то?

— Сашке Зарубину сегодня три года. Ребята собрались, хотим к жене сходить помянуть.

— Да, это надо, — согласился Ротов. — Садись, подброшу, заодно и поговорим.

— Поговорить можно и здесь.

— Ну хорошо, давай здесь. — Понимающая улыбка скользнула по лицу Ротова и тут же пропала. — Как ты, Иван Михайлович, смотришь на должность помощника командира по штабной работе? Мы тут новую эскадрилью организуем. Все-таки родной отряд. Работу ты знаешь.

Бакшеев молча смотрел на своего бывшего командира: предложение Ротова не обрадовало его, скорее наоборот.

— Пустая затея, — сказал он. — Какой из меня писарь? Нет. Не пойду.

— Что, все из-за старого?

— Ты знаешь, Анатолий Алексеевич, не в тебе дело, — нахмурившись, заговорил Бакшеев. — Сидеть и писать липу я не могу… Наши руководящие документы хороши для комиссий, проверок. Они требуют одного, а в полетах случается другое. Выкрутился — прав летчик, попался — тут уж, извините, правы будете вы.

— А ты все такой же, — заметил Ротов. — Ты видишь одну сторону, другую ты не видишь. Я согласен, обстановка в полетах часто меняется, но летчик должен учитывать все. Для этого его и сажают в кабину. Ну, ругаем мы вас, наказываем, но в конечном итоге все ради общей пользы. А со временем инструкции меняются, документы пересматриваются.

— А люди? Знаешь, Анатолий Алексеевич, вот здесь, — Бакшеев постучал себя по груди, — происходит необратимое. Инструкция будет новой — хорошо, а человека не будет. Я тут недавно Заикина встретил. Без ног он живет.

— Сам виноват, — перебил его Ротов. — Сидел бы у костра, все было бы нормально.

— Дело не в костре, сам знаешь, — вздохнув, проговорил Бакшеев. — Один может все снести, другой быстро ломается.

Они помолчали. Бакшеев собрался уже было идти, но тут Ротов, не глядя на Ивана, сказал:

— Кстати, принято решение снять Потапихина. Я на днях с Фонаревым разговаривал. Так что зря ты меня упрекал.

Женя Зарубина жила в старом двухэтажном доме. Бакшеев не был в нем после похорон Александра. Так же как и при хозяине, напротив дверей стоял комод, слева у стены кровать, над ней фотографии. С одной из них удивленными глазами смотрел на гостей Сашка Зарубин. «Эх, Сашка, Сашка, — с горечью подумал Бакшеев. — Тебя-то уж никогда не спишут на землю».

Зарубин ушел из отряда четыре года назад после стычки с Ротовым. А началось у них с пустяка: в журнале технической учебы не оказалось подписи Зарубина. Ротов при всех отчитал его. Сашка полез в бутылку, стал доказывать, что подписи нужны для нечестных людей — поймать в случае чего, схватить за руку. Если бы это сказал летчик, Ротов бы еще посмотрел, как с ним поступить, но это сказал бортмеханик. Сашку отстранили от полетов. Зарубин написал рапорт и ушел техником на стоянку.

«Ротов — это паровой каток, — сказан он Бакшееву. — Он подминает всех и делает это якобы в благих целях. Ну ладно, стариков он еще побаивается, считается с ними, хотя бы для виду. Но посмотри, что он делает с молодежью. Он выравнивает их так, что они становятся на одно лицо. Не могу я работать с ним». Вскоре Сашка переучился на вертолет, вновь стал летать, правда, теперь в малой авиации. А погиб Зарубин обидно. Вертолет, на котором он летел, совершил вынужденную посадку. Дело было зимой. Экипаж провел двое суток в тайге. Сашка вызвался идти искать людей. Семьдесят километров он шел, потом полз по заснеженной тайге. И недотянул каких-то сто метров. Нашли его замерзшим на окраине поселка…

— Раньше от гостей дверь не закрывалась, а теперь… — подергивая губами, сказала Женя Зарубина.

— Женя, Женя, перестань… Мы-то пришли, — сказал Мордовии. — Я сегодня прилетел, только нос из кабины высунул, а Петька Короедов говорит: «Давай схожим к Жене».

— Я и не расстраиваюсь, привыкла. Правда, иногда хочется на все плюнуть и уехать куда глаза глядят, чтоб не напоминаю. Только куда ехать-то? — Женя молча смотрела в сторону. — Ну а ты как, Иван? — пересилив себя, спросила она. — Как живете?

— Да как тебе сказать? — пожал плечами Бакшеев. — Живем. Татьяна в авиационный поступает. Последний год дурила, говорила: в летное хочу. Я так и эдак, еле отговорил. Что поделаешь — моя порода.

— Ну а Лида, она-то где?

Бакшеев промолчал. Когда-то, еще до Лиды, Иван ухаживал за Женей, и, кто знает, не встреть он Лиду, могло быть все по-иному. Почему так произошло, он не знал. Но что случилось, то случилось. Женя вышла за Александра, и они стали дружить семьями. Часто он ловил себя на мысли, что Женю он знал лучше, чем свою Лиду. А ведь столько лет прожили вместе. Она так и не раскрылась перед ним до конца, что-то осталось в ней такое, чего она то ли не захотела показать, то ли он не сумел понять. Он думал, что во многом была виновата легкость, с какой он взял ее, и, быть может, от этого не было в его семейной жизни спокойствия. Как началось, так и пошло. А потом случилось то, что, собственно, и должно было случиться: Лида нашла другого. Может быть, надо было бороться за семью, а в нем заговорила оскорбленная гордость: променять его, летчика, на какого-то сопляка! Может быть, он оттолкнул Лиду сам? А что, если все забыть и попытаться начать сначала? Но как склеить то, что расколото, как переступить через самого себя?

— Не думал я, что все вот так быстро пройдет, — сказал Бакшеев. — Думал, все надолго: летать — так всю жизнь, любить — так до гроба.

— Ты, Ваня, не дури, — сказала Женя, — устраивайся куда-нибудь, а то свихнешься. Ты еще молодой, тебе еще можно начать все сначала.

— Куда? — Бакшеев приподнял голову, глянул на нее. — Я и так две работы сменил. Осталось грузчиком попробовать. Знаешь, хотел я жизнь без самолетов начать. И не смог, оказалось, что ничегошеньки в этой жизни не смыслю. Вот меня с детства приучили, что воровать, обманывать грех. А посмотришь кругом: и воруют, и обманывают… Может, в деревню уехать?

— Эх, Бакшеев, Бакшеев, куда ты от себя денешься? — покачала головой Женя. — Да и какой из тебя грузчик? Мне Саша всегда говорил, что у тебя дар учить летать! И вообще, посмотрю я на вас: сдали, ох как сдали! А какими парнями были! Глаза радовались.

— Зря обижаешь, Женя, — подал голос Короедов. — Если хочешь знать, грузчик — сейчас величина, ты даже не представляешь какая. После летчика и диспетчера в авиации это, пожалуй, третья по значению специальность. Главное, нет страха. Везде мне рады, везде возьмут. Ротов боится за свое место, вон трясется, а я — нет. Я свободный человек. Сейчас я могу сказать Ротову все, что о нем думаю. И уволят меня? Шиш! Он-то на мое место не пойдет. Конечно, летчиком быть почетно. Есть две должности, которые заслуживают уважения, — Короедов стал загибать пальцы, — это министр и командир корабля. Первый потому, что голова, а второй — что все на себе тянет.

— Ну ты и подзагнул, — засмеялся Бакшеев. — А как же грузчики? Ведь третья по значению специальность. А техники, диспетчеры?

— Сейчас, Иван, в авиации другое время, другие люди в цене, — веско заметил Мордовии. — Сейчас в цене те, которые аккуратно выполняют свою работу, те, что с начальством не спорят. Главным достоинством стало не творчество, а исполнение. Чкаловские времена давно кончились. Каждый полет взят под контроль. Любое слово, любое действие записывается. Вот у меня второй пилот — Погодин. Вроде такой же, как и все. А приглядишься — не такой. Только пришел, уже книжечку завел, налет на пенсию считает. Или Ершов…

— Ты мне Ершова не тронь! — тихо сказал Бакшеев. — Что ты им передашь, как научишь, такими они и будут. Есть еще, Миша, ответственность, и она может быть только у думающих людей. Ответственность за дело, за людей… Вчера я Фонарева встретил, отца. Гляжу, идет ко мне. Ну, думаю, сейчас начнет за сына выговаривать, Нет. Руку протянул, лицо виноватое. Извинился за Гришку, а потом попросил рассказать, что я думаю о Тугелькане.

— А-а, сейчас все управление на ноги поставлено, — подал голос Мордовии. — Слышал, что натворили? Работал там Ан-2 на патрулировании лесов. В субботу они устроили выходной, стали праздновать чей-то день рождения, а вечером полетели в Бурово, там у них знакомые продавщицы были. Вернулись ночью. А в Тугелькане ночного старта нет. Спас их Володька Проявин, он за вещами тогда прилетел. Пришлось покомандовать, выставил вдоль полосы машины с зажженными фарами. На посадке самолет попал в лужу, крутнулся и помял лопасть. Там неделю сильные дожди шли.

— Точно, Тугелькан на неделю закрылся, — подтвердил Короедов. — У нас на складе двадцать тонн черешни для них лежало, а аэропорт закрыт. Черешня забродила, пришлось выбрасывать.

— Вы здесь посидите, а я в садик за сыном сбегаю, — сказала Женя.

— Ваня, знаешь, какая мне мысль сейчас в голову пришла? — проводив ее взглядом, сказал Короедов. — Чего бы тебе с ней не сойтись, а? Баба она что надо.

— Ты это серьезно? — прищурив глаза, проговорил Бакшеев.

— Вполне.

— Мне кажется, для того, чтобы сходиться и жить, нужно любить.

— Ты скажи, как заговорил! — засмеялся Короедов. — Как в старых романах. А я тебе вот что скажу: все они одинаковы. Мы сами выдумываем себе болезнь, потом маемся. А все оттого, что чего-то ждем. Я вот ничего не жду и доволен.

— Брось притворяться, — сказал Мордовии. — Хотел бы я на тебя посмотреть, если б тебя жена бросила. А ведь может.

— Моя? Никогда! — быстро ответил Короедов.

— А это почему?

— Она меня любит.

— Ну вот и договорились, — засмеялся Бакшеев. — Нужна-то, оказывается, самая малость.


В конце лета пришло Ивану из деревни письмо от матери. Прочитал его Иван, решил съездить к ней. Собрался за полчаса, запер дом и еще через полчаса был уже на железнодорожном вокзале.

В вагоне народу было немного. Бакшеев попросил проводницу разбудить его перед Куйтуном, забрался на верхнюю полку и уснул…

— …Тебе, Иван Михайлович, как опытному пилоту, разрешаем посадки прямо на балконы. Знаем, не подведешь, — сказал управдом. И поставил в трудовую книжку печать, разрешающую делать посадки на балконы.

Хорошо стало Ивану, не жизнь — малина. Соберет свою слесарную сумку — и полетел. По дороге к Лидии залетит. Постоит под окнами немного и дальше полетит. В один из таких полетов попал Бакшеев к Заикину.

— Скажи, а ты в телевизорах разбираешься? — неожиданно спросил Заикин.

— А что с ним?

— Не знаю, вырубился что-то.

Телевизор стоял посреди книжных полок, которые закрывали всю стенку. Иван оглядел корешки книг — все это была техническая литература, в основном по конструкции самолетов. Он попытался вспомнить, какие из них читал, и тут же с неприятным для себя чувством отметил: книги были ему незнакомы.

Бакшеев вскрыл телевизор, заменил сгоревший предохранитель, Заикин стал совать ему деньги, и в это время на экране показалась Лидия, а за ней Рогов.

— Здравствуй, Ванечка, — сказала она. — Ты это что как мальчишка под окнами моими торчишь? А? Товарищ Ротов, заберите у него свидетельство, чтоб не пугал народ.

— Придется забрать, — глухо сказал Ротов. — Инструкции нарушает. Тут мы его хотели начальником аэропорта в Тугелькане послать. Фонарев больно настаивал. Да, видно, нельзя доверять ему. Прошу свидетельство.

— А это ты видел? — Бакшеев по привычке хотел показать кукиш, но, увидев, что Ротов направляется к нему, выскочил на балкон, прицепил себя к планеру и ринулся вниз. Что-то загрохотало, толкнуло его в спину, и Бакшеев проснулся. В купе стояла проводница и громко говорила:

— Куйтун, через двадцать минут прибываем.

«Кому что мнится, то и снится, — подумал Бакшеев, разминая затекшую руку. — Рассказать — со смеху помрут».

Он глянул в окно, за стеклом стояла густая стена тумана, лишь по набегавшим время от времени столбам да металлическому шороху и перестуку колес он догадался, что поезд еще движется, подбирается к станции. Иван, вытащив из-под подушки полотенце, пошел умываться.

Наконец поезд остановился. Иван спрыгнул на землю. Где-то впереди — глухо, будто из-под земли — прогудел электровоз, обдавая сыростью, покатили мимо вагоны. Едва угадывая дорогу, Бакшеев пошел на автостанцию. Дорога шла под гору, туман в низине стоял такой, хоть ножом режь. Минут через двадцать он был на автостанции. Возле щита с расписанием толпился народ. По старой привычке Бакшеев стал искать знакомых, но их не оказалось. Ему вспомнилось, что раньше он ездил отсюда домой на такси. Хотя особой надобности в этом не было, но любил Иван показать себя. Такси стояли и сейчас, прокалывая туман зелеными глазками. Бакшеев скользнул по ним взглядом: тридцать километров туда, тридцать обратно — дороговато. Автобус шел где-то к обеду. Постояв немного, Иван решил идти пешком. Поплутав среди улиц, выбрался за город, а там дорога пошла в гору, показывая себя метров на десять, ну от силы пятнадцать. Через километр Иван свернул на тропинку, параллельную основной дороге; идти по ней было удобнее.

Двадцать пять лет назад вот этой же дорогой шел он поступать в летное училище. Под рубахой шуршали завернутые в газету аттестат, заверенная фельдшером медицинская справка и характеристика из школы. Шел босиком, хотя за спиной в рюкзаке лежали ботинки: берег для города. «Лишь бы пройти комиссии и сдать экзамены» — эта мысль хоть и тревожила, но не омрачала дороги. Радостное, приподнятое чувство не покидало его. Среди полей грезились самолеты, и на сидящих вдоль дороги ворон он смотрел с веселой снисходительностью.

Через час туман стал редеть. Тихо и незаметно открылись глазу поля и перелески. А сверху, набирая силу, разрывая на клочки туман, пробивался солнечный свет. «Высота пятьдесят, видимость семьсот, — подумал Бакшеев. — Как раз по моему минимуму». Он высчитал в уме, за сколько секунд проскочил бы эти метры, получилось ровно семь секунд — глубоко вздохнуть и выдохнуть. В такие ж вот дни он, когда был инструктором, собирал летчиков и поднимался с ними в воздух — тренироваться. Теперь это позади. Все позади. После того как его списали на землю, в нем поселилось ощущение, что он что-то недоглядел там, в небе, что-то прошло мимо него, и, быть может, сейчас, когда он ходит по земле, оно открывается другим.

«Все проходит, — думал Иван, подходя к дому. — Каждый человек идет по дороге дважды: один раз вверх, потом вниз, обратно к тому, с чего начал, вот так, как и я сейчас…»

Мать встретила у ограды, заплакала:

— Хоть бы весточку с самолета спустил, что ли. Хорошо, Таня письмо напишет. Ребята вон где живут, и то каждый год проведывают.

Мать жила одна. Все разъехались, разлетелись. Старшая сестра осела в Новосибирске, младшая еще дальше — в Курске. Братья подались в другую сторону. Как ушли служить в армию, так и остались там: один в Хабаровске, другой — в Комсомольске.

— Да не мог вырваться — дела, — говорил виновато Бакшеев, обнимая сухонькие плечи матери.

— Знаю я твои дела, — грустно посматривала на него мать. — Ну да ничего, вовремя приехал. Картошку поможешь выкопать. С собой возьмешь, что ты там со своего огородика снимаешь? Приехал бы, нагреб да увез, а то улетишь и опять про все забудешь. Мне-то сейчас до тебя тяжело добираться. Устарела.

— А я уже не летаю, мама, — сказал Бакшеев и совсем неожиданно услышал в своем голосе забытый всхлип, как будто и шел сюда, чтоб поплакаться, как в детстве.

— Что так?

— Отлетался. Хватит.

Иван решил не говорить матери, что его списали по здоровью. Зачем огорчать, и так из-за него немало пережила.

— Ну и слава Богу, — сказала мать. — Поживешь хоть по-человечески.

Иван улыбнулся. А как же тогда, выходит, он жил до этого? Что же, он тогда маялся, не находил себе места? Все, оказывается, просто. Живут люди без самолетов и не мучаются. «Ничего, — решил он про себя, — вот побуду здесь — и все забудется. Закончит Таня институт, перееду сюда насовсем». И, успокоенный этой мыслью, шагнул в дом.

Но недолго продержался Иван в деревне. Все дела были сделаны: картошка выкопана, дрова переколоты. Иван снова заскучал. Он вдруг со всей ясностью понял, что тихая размеренная жизнь в деревне не для него. Он пытался бороться с собой, вставал рано, брал оставшееся от отца ружье и уходил в лес. Забирался в самые глухие места, снимал куртку, стелил ее на землю, ложился и подолгу смотрел в осеннее небо.

«Еще год, и, пожалуй, можно вводить Ершова командиром, — думал он. — Говорит, новые машины получили. Это хорошо. Жаль, что я не полетаю на них. Ротову, поди, не хватает меня…» И Бакшеев поймал себя на том, что думает о нем без злости. Злость осталась в городе, в больнице, на лодочной станции; здесь же он думал о нем отстраненно, что-то отошло от него, отлетело, так отлетает от дерева лист осенью.

Однажды в тихий солнечный день он забрел на Камчатку — самую высокую около поселка гору. Вершина была голой. Одним каменистым боком гора нависала над рекой, а другим полого опускалась к перевалу, через который шла дорога к районному центру. Прямо под горой через реку был переброшен висячий мост, чуть ниже виднелся остов старой мельницы, рядом с ней под длинным навесом пилорама, а за ней, на бугре, поселковое кладбище. На нем вот уже больше года лежал отец. Дальше за кладбищем стояла тайга.

Почему так называлась эта гора, Иван не знал. Когда в школе по географии они проходили полуостров Камчатку, он долго не мог взять себе в голову, что Камчатка полуостров, а не гора и находится где-то далеко-далеко на краю земли. Когда-то на эту гору затащил его отец. Возвращались они с рыбалки, и ни с того ни с сего отец потащил его в гору, прямо в лоб, по камням и осыпям. Иван боялся оглянуться назад, ему казалось: вот-вот — и они сорвутся в реку. Но зато какой открывался вид! Уже потом, когда он во сне прилетел в свою деревню, то видел ее почему-то отсюда, с Камчатки.

От пилорамы, высверливая тишину, долетал до него тонкий режущий звук, время от времени он брал непосильную высокую ноту, штопором ввинчивался в сухое осеннее небо и вдруг, будто обессилев, замолкал, и Бакшееву начинало казаться, что и сердце его держится на ниточке и с каждой секундой она становится все тоньше и тоньше: возьми пила на полтона выше — оно оборвется и полетит вниз — к реке, к притихшему осеннему лесу. Посидев немного, он потихоньку начал спускаться вниз к дому.

В конце сентября, когда с тихим шорохом посыпал с деревьев лист, когда по вечерам с маленьких озер для первых пробных полетов стали подниматься дикие утки, Бакшеев уехал в город.

Вот уже несколько дней Ершов ходил сам не свой. В последнем полете случилась у него неприятность. В Хатанге при сдаче груза у него обнаружили недостачу около восьмидесяти килограммов лимонов. Был составлен акт. Ротов, узнав об акте, приказал высчитать у Ершова из зарплаты стоимость недостающих лимонов; мало того, дело передали в товарищеский суд.

— Деньги пустяк, заработаешь, — поймав Ершова в коридоре, шептал Падуков. — А вот если будет суд, то не видать тебе командирского кресла как своих ушей. Беги к Бакшееву. Только он может помочь. Ротов, говорят, его недавно обратно приглашал работать. Так что если Михалыч за тебя попросит, дело могут прекратить.

К Бакшееву Ершов не то что вошел — влетел.

— Таня, Михалыч приехал?! — крикнул он.

— Что случилось? — встревоженно спросила Таня. — Папа вчера приехал. А после обеда ушел к Самокрутову. Ребята планер на луг к Ушаковке унесли, а он пошел за машиной. Хочет сегодня его опробовать.

— Ну, тогда все нормально, — Ершов облегченно вздохнул.

— Ты подожди, — быстро проговорила Таня, — я сейчас переоденусь.

Минут через пять они вышли на улицу и пошли к гаражам. Неподвижно, будто к чему-то прислушиваясь, стояли вдоль дороги высокие тополя, уже наполовину голые; освещенные солнцем макушки уперлись в полусонное осеннее небо. Тополя были видны издали, именно по ним Ершов с воздуха отыскивал дом Бакшеева. Отсюда, с земли, все выглядело по-иному: дорога уже, деревья выше и узкий, огороженный крышами домов клин неба вокруг показался далеким и отчужденным.

«Если бы не Бакшеев, если бы не Таня, возможно, я бы давно все бросил и уехал отсюда домой», — подумал он. В последнее время ему часто казалось, что он родился и жил для того, чтобы попасть именно сюда, на эту улицу, чтобы в этот теплый вечер идти с Таней и разыскивать ее отца, непонятно почему вдруг ставшего для него самым близким человеком.

В гаражах Бакшеева не оказалось, зато в дальнем углу под машиной лежал Самокрутов и точно из подворотни следил за подходившим Ершовым. Рядом с ним лежали ключи, гайки — бывший бортмеханик занимался ремонтом.

— На лугу Иван, — сказал он, высунув наружу голову. — Собрал всю шпану, пошел шею себе ломать. — Самокрутов осуждающе посмотрел на Таню, но, видно, этого ему показалось мало, и он едко добавил: — Ты бы хоть на него повлияла. Чего людей смешите?

— Пойдем отсюда. — Таня снизу вверх глянула на Ершова и, не попрощавшись с Самокрутовым, пошла к выходу. — Он ведь действительно может разбиться. Уж я-то его знаю, чего захочет — не остановишь. Я думала: ну, соберет планер, отведет душу да и забудет. Куда там!

Впереди на лугу возле Ушаковки затарахтела машина, и тотчас они увидели, как по желтой, выгоревшей за лето поляне понеслась серая, похожая на огромного уродливого гуся птица. Вот она скакнула вверх, упала, снова скакнула и снова опустилась, и когда уже казалось, что она так и не оторвется от земли, взмыла, кособоко пошла вверх, потянула за собой тонкий тросик. Набрав посильную для него высоту, планер замер, точно раздумывая, что же ему делать дальше, и вдруг клюнул носом и стал валиться на крыло.

— Ой, что он делает! — громко крикнула Таня. — Что он делает?!

И с этим криком она бросилась по проулку вниз к реке, туда, куда падал планер.

Все обошлось. Когда прибежали на луг, то увидели Бакшеева целым и невредимым. А вот планер пострадал изрядно.

— Центровку рассчитал неправильно, — словно оправдываясь, говорил дома Бакшеев Ершову. Был он возбужден, глаза блестели, чувствовалось, что он рад: вопреки всему он все же вновь поднялся в небо. — Понимаешь, Вася, рулей не хватило. Был бы мотор, я бы газа добавил и за счет тяги и обдувки восстановил бы управляемость. И сердце ничего, не подвело! — Бакшеев постучал себя по груди.

— Папа, у Васи неприятность, — строго сказала Таня. — Вася, чего ты молчишь, расскажи.

— Ты как груз принимал, по частям или партией? — выслушав Ершова, спросил Бакшеев.

— Как всегда, загнали машину на весы, затем разгрузили, машину снова взвесили, а разницу высчитали.

— А в Хатанге груз на двухсоткилограммовых весах принимали, да? Тогда мне все понятно. С больших весов на малые — всегда недостача будет. Плюс законы физики. Вы на север три тысячи километров пролетели. Есть и нормы естественной убыли. Вот они, твои восемьдесят килограммов, и набежали. Ты хоть отметки в документах сделал, что упаковка не нарушена?

— Сделал.

— Тогда бояться нечего, — хлопнул по плечу Ершова Бакшеев. — Впредь только варежку не разевай. Ну а Ротов-то, Ротов… Уж кто-кто, а он-то эти вещи знает. Во дает, сразу же под суд.

— Михалыч, говорят, Ротов тебя в отряд работать приглашал? — уже другим, повеселевшим голосом спросил Ершов. — И вроде бы ты отказался. Зря ты так, без тебя дышать нечем стало.

— Скажешь тоже, — махнул рукой Бакшеев. Он вдруг почувствовал: ребячья радость прошла, все стало на свои места. Нельзя вернуть то, что не возвращается: молодость, силу, здоровье. Жизнь не остановишь. И остается одно: делать то, что ты можешь. На любом месте и в любых обстоятельствах.

Плачь, милая, плачь!

Кто вызывает ветер, тому не сеять.

Кто смотрит за облаками, тому не жать.

Глава первая

То, о чем поговаривало полстраны, к чему прямо призывали российские газеты, радио и телевидение, произошло — президент объявил о разгоне парламента.

Как только Ельцин закончил выступление, я начал собираться в Белый дом. Жена и ребятишки стояли в коридоре и испуганно следили за мною.

— Позвони брату, — застегивая куртку, тихо сказал я. — Если что, пусть поможет уехать домой.

Жена заплакала, я торопливо обнял ее и вышел. У подъезда столкнулся с продавщицей из соседнего дома; поймав косо брошенный торжествующий взгляд, я понял: этой минуты ждали. После очередного выпада в адрес парламента с телеэкрана кое-кто из живущих рядом москвичей начинал бросать в проходящих депутатов с верхних этажей гвозди, бутылки и прочий хлам.

«Надо позвонить, — подумал я, оглянувшись на свои окна. — Пусть эти дни посидят дома».

Я сел в машину к поджидавшим депутатам, и мы помчались в Дом Советов. Следом из бокового переулка выскочила черная «Волга».

«Ну вот, — подумал я, оглянувшись на сопровождающую машину, — скоро и в туалет водить начнут».

Я почти свыкся с мыслью, что телефоны депутатов прослушиваются, на каждого заведено особое дело, что голосования занесены в компьютер, и все голосующие давно разнесены по черным и белым спискам. События последних дней подтверждали: охота за парламентом вступила в завершающую стадию. Вокруг Москвы силами внутренних войск началась операция «Кольцо». Накануне одним из полков была блокирована гостиница «Москва» и произведена так называемая фильтрация. Большинство депутатов расценили ее как учебную тренировку, конечной целью которой было взятие Белого дома.

Город спокойно проглотил новость. Как обычно, мчались куда-то машины, перемигивались светофоры, ветер срывал с деревьев желтые листья, швырял под колеса. Серые дома равнодушно смотрели в темное московское небо — подумаешь, переворот. Первопрестольная видела и не такое. Почти у самого Белого дома сопровождающая «Волга» свернула в сторону.

Возле центрального входа уже начал собираться народ. Ветер рвал трехцветные имперские и красные флаги. Омоновцев, как ожидали, не было.

«Слава Богу, успели», — подумал я, показывая в дверях удостоверение дежурному офицеру из охраны Белого дома. Тот был уже в бронежилете, каске и с автоматом. Прижав к уху портативную рацию, офицер с тревогой поглядывал в окно.

— Передали, сюда движется ОМСДОН, — пояснил он, оторвавшись от рации. — Идет колонна машин.

— Что, могут пойти на штурм? — спросил я у стоявшего неподалеку председателя Комитета по делам ветеранов Александра Коровникова и удивился собственной наивности.

Коровников пожал плечами:

— Не думаю, что вот так сразу они бросятся выполнять приказ. Во всяком случае, мы сделаем все, чтобы этого не произошло.

— Тринадцатый, колонна движется по Садовому кольцу, — донеслось по рации.

— Седьмой, кто командует частью?

— Сергей Лысюк. «Витязи».

— Может, поговорить с ним?

— Бесполезно, — подумав, сказал Коровников. — Вот этот будет штурмовать красных, белых, голубых. Ему все равно. Был бы приказ.

— Тринадцатый, дивизия Дзержинского в казармах, — сообщил откуда-то из Москвы другой голос. — Действуют по обычному распорядку.

— Ну, это уже кое-что, — сказал Коровников и утер тыльной стороной руки лоб. — Может, и на этот раз хватит у правителей ума не нажимать на спусковой крючок.

К Александру подошел председатель Конституционного суда Валерий Зорькин и начал о чем-то его расспрашивать, а я по лестнице поднялся на свой этаж, добежал до кабинета, быстро разделся. Наткнувшись взглядом на телефон, поднял трубку и тут же понял — связь отключена. Власти учли промахи гэкачепистов.

После того как собралась сессия и на ней был объявлен исполняющим обязанности президента Руцкой, в зале пронесся шквал аплодисментов. Глядя на возбужденные лица товарищей, я подумал: «А не рано ли празднуем?»

После заседания депутаты ходили по коридорам, обнимали и поздравляли друг друга. Я не мог понять, с чем? С тем, что объявили Ельцина бывшим президентом, а Руцкого исполняющим? И что? Телевидение, радио, почта, телеграф в руках Ельцина. Армия, милиция, Министерство безопасности у него же. Что у депутатов? Конституция? Но мы столкнулись с теми, кто признает только право силы.

«Против лома нет приема, если нет другого лома», — крутилось в голове.

В эти часы были допущены первые промахи, ставшие впоследствии роковыми. Руководители фракций, посовещавшись в зале, отправили к Руцкому Павлова. Предложение было одно: не трогать Грачева и Голушко, чтобы не делать их своими врагами.

— Я тоже так считаю, — согласился Руцкой и ушел к себе.

Через некоторое время он появился в зале и огласил первые свои указы. Все было сделано наоборот. Руцкой «снял» Грачева и Голушко, назначив министром безопасности Баранникова и министром обороны Ачалова. Как выяснилось позже, Руцкой позвонил Грачеву и Голушко, предложив им прибыть в парламент. Те ответили отказом. И тут случилось то, о чем предупреждали многие: нельзя давать Руцкому шашку. Крошить капусту Александр Владимирович начал сразу же. В армии и Министерстве безопасности указы Руцкого восприняли кто с надеждой, кто равнодушно — ждали, чья возьмет. Ждал приказа и Лысюк.

На площадке возле мэрии стояли крытые машины. От ветра пузырился на кузовах брезент. Офицеры ОМОНа поглядывали на освещенный парламент. Вокруг Белого дома люди возводили баррикады, подтаскивали камни. А находившиеся внутри дома тайные осведомители по рациям докладывали: «В Доме готовы к любому развитию событий… Департамент охраны получил оружие… Прибыли люди из Союза офицеров»…

Бестолковое, но оживленное движение по коридорам и лестницам начало утомлять. И когда мне навстречу попался депутат Ребриков и предложил поехать с ним в гараж, я согласился, — хоть какое-то дело.

— Милиция перекрыла ворота в гараже, — говорил на ходу Ребриков. — Наши машины не выпускают. Давай съездим, поговорим.

Вместе с нами согласились ехать Домнина и еще кто-то из депутатов.

У ворот гаража мы увидели автобус с милицией. На выезде прохаживался крупнотелый офицер-гаишник.

— Вы нарушаете закон о милиции, а следовательно, и Конституцию, — без подготовки начал разговор с гаишником Ребриков. — Вы должны отдавать отчет о своих действиях.

Гаишник, задрав круглый подбородок, смотрел как бы сквозь нас, всем своим видом показывая: ездят тут разные, а у него приказ — заблокировать, и баста. О Конституции гаишник кое-что слышал по телевизору, говорили — никудышняя. Закон о милиции? Приходилось читать, так сказать, по долгу службы. Но как связать эти правовые акты с полученной командой заблокировать гараж, он не знал. Когда в разговор вмешалась Домнина, гаишник не выдержал.

— Звоните начальству! — неожиданно по-бабьи взвизгнул он. — Я машины выпущу, меня с работы выпрут. Вы же мне хлеб потом покупать не будете. Кто такой Ельцин и кто такой Руцкой, я не знаю, а вот своего командира — знаю. Он меня поставил, и я буду стоять.

И я вдруг подумал, вот такие и решат судьбу парламента, будут, не задумываясь, выполнять самые незаконные приказы своего начальства. Так задумана и на этом держится любая власть.

Не солоно хлебавши, вернулись в Белый дом. Убедившись, что все осталось без изменений, я пошел к себе в кабинет. Закрыв двери, опустился в кресло, выдвинул ящик стола. В нем хранились письма, телеграммы, документы, вырезки из газет, начиная с самого первого дня работы в Верховном Совете. Сколько людей прошло через эту комнату с просьбами, проектами, предложениями! Оглядывая проведенные в этом доме дни, я вспомнил, как после первого съезда меня начинали ругать в газетах: не так выступал, не так голосовал. Но проходил месяц, год, и я с горечью убеждался: голосовал правильно. Но что из того? Нет державы, развалена армия, везде нагло утверждало себя ворье. Тогда, еще в восемьдесят девятом, я не знал, куда сую голову. А сейчас понял — клади голову за свои и чужие промахи. Но я знал и другое: пройдет этот день, наступит следующий, и, кто бы ни пришел на наше место, им придется отвечать на все те же вопросы. Кто виноват? Почему с каждым днем жить становится все труднее и труднее?

Разбирая бумаги, я натолкнулся на любопытную телеграмму. «Президент РСФСР Б. Н. Ельцин призывает граждан России к бессрочной забастовке протеста. Долг народных депутатов поддержать президента. Мы призываем народных депутатов советов всех уровней встретить день у проходных предприятий и на КПП воинских частей. Только вы можете побудить их к забастовке, самому эффективному средству борьбы с изменниками народа, Отчизны и Конституции».

Это было в августе девяносто первого. «Ну вот; как говорят, за что боролись, на то и напоролись», — подумал я и, погасив свет, улегся на стульях. Через оконное стекло обозначился рассвет, по винтовой металлической лестнице вверх на крышу здания поднимались люди в бронежилетах и касках. «Департамент охраны», — догадался я и закрыл глаза. Но уснуть не удалось.

Глава вторая

Я вспомнил свою первую встречу с Ельциным. Давно это было, отсюда, из этой комнаты, казалось, смотрю в глубокий колодец. Качнется вода, мелькнет чье-то лицо, негромким всплеском донесется обрывок забытого разговора.

В то лето мы прилетели в уральский город, молодые, честолюбивые, полные планов и надежд. Почему нас собрали именно там, я не знал. А вот первый секретарь обкома знал. Были у него на этот счет свои виды. На то мероприятие понаехало журналистов, деятелей культуры из Москвы и других городов, республик невиданно. Хозяин встречать умел. По городу автобусы шли с милицейским эскортом, с сиренами и прочими звуковыми эффектами. На предприятиях встречали хлебом-солью, говорили, что, мол, мы, гости, — будущее страны и другие приятные для слуха слова. И сам провел с нами день.

Начал с того, что прочитал опубликованные накануне стихи гостя, добавив, что с детства любит Чехова. «Чувствует жизнь. Тонко пишет. Вот если бы вы про наших строителей с Белоярской атомной станции так же. Нынче авария там была, так они, не щадя жизни, работали. Настоящие коммунисты. Или про ребят, которые в Афганистане воюют с душманами». И подарил каждому альбом «Каслинское литье» и значок с гербом города, заметив, что выполнен он из рубина и стоит дорого — можно купить бутылку хорошего коньяка.

Гостям понравилось: значит, не прочь выпить. Сравнил волосы симпатичной московской журналистки с чугунным каслинским литьем — переглянулись, сразу видно мужика: знает толк в женщинах.

— Руководитель новой формации, — сказал сопровождающий группу комсомольский работник. — Говорит коряво, но громко и уверенно. Мужики таких любят.

— Не только мужики, но и женщины, — подала голос московская журналистка и, настроив диктофон, зацокала туфельками обратно в приемную — брать у хозяина интервью.

Вечером на загородной даче был организован банкет, и гости окончательно решили: первый — человек видный, перспективный, его надо двигать в Москву.

Пишущая и фотографирующая московская братия понесла образ своего в доску уральского секретаря в массы. Но плод еще не созрел, хотя уже тогда, глядя на больного Брежнева, люди в открытую возмущались — неужто в России нет подходящего мужика, который взял бы вожжи в свои руки и повернул страну куда надо.

В то лето умер Высоцкий. Мы стояли на Таганской площади, смотрели на запруженную народом площадь, и на душе было тоскливо и безысходно — ну вот, еще один надорвал горло и ушел. Что ждет страну, всех нас?

Через несколько дней в небо со стадиона в Лужниках поднялся олимпийский мишка, чтобы через пять лет вернуться постаревшим и полысевшим, с «заплаткой на мозгах». Так часто бывает: люди придумывают сказочных персонажей, выпускают их на волю, и они спустя время возвращаются в человеческом облике и начинают мстить за глупость и доверчивость.

Под кремлевские своды с юга прилетела говорящая «сова» и стала заправлять иностранными делами. Поскрипывая протезом, по красным дорожкам, что-то шепча на ухо «косолапому», начал прохаживаться «Сильвер», в просторечии «архитектор перестройки». Тут и там вокруг «трона» закружили в хороводе маленькие «гномы». Но вскоре явился ко двору знакомый Василию уральский «богатырь». Поседевший, но по-прежнему красивый и неотразимый для женских глаз.

Посматривая в телевизор, я размышлял: ну как может такой человек подчиняться словоблудливому «плюшевому мишке»?! Срабатывало чувство протеста, когда ты не выбираешь, а тебе все равно навязывают. Где-то в это время пошла по народу молва про русского «богатыря», который, просидев тридцать лет на уральской печи, прибыл в стольный град и бесстрашно вступил в схватку со «Змеем Горынычем». Отрубит наш «богатырь» одну продажную, криминальную голову, вырастает другая. Сладу нет, лезут и лезут. Намекалось: растут те головы аж из самых царских палат. Жалко «богатыря». Он и в столицах не изменил своим, близким народу привычкам. Одежонка отечественная, а не заморская. На работу только в трамвае, обедает в столовках и лечится от покушений и полученных ран исключительно в районных поликлиниках. Все же спеленали «богатыря» и засадили под домашний арест, но все равно голос его трубный доходил до народа. Полетели по стране магнитофонные пленки с планами сделать Россию Америкой, улицы — рынком, всем жаждущим — огуречный рассол.

Народ заволновался: надо же так, впервые появился подходящий мужик — и того сожрали. И случилось чудо — Борис вернулся и после выборов пошел вверх, как таран, вышибая двери, а следом ломанули те, кто до поры находился в тени — уж они-то знали, на кого ставить.

Товарищ Ельцин, ты нам под стать.

Товарищ Ельцин, мы ваша рать.

Товарищ Ельцин, не уставай.

Товарищ Ельцин, о’кей — давай!

В России уже не первый раз за ее историю под эту развеселую песенку, доверившись, народ начал пить и бить стекла в собственном доме.

Глава третья

Зал Верховного Совета был, видно, задуман для концертов: круглый, без окон, с наклоном в сторону сцены, впечатление было таким, словно попал в огромную пластмассовую банку. В первые дни, блуждая по Белому дому с его многочисленными переходами, закругленными тупиками и лифтами, я как-то попал за кулисы. Перед выходом на сцену висела табличка: «Тихо, идет спектакль!». Табличку вскоре убрали, а вот ощущение спектакля осталось. Ельцин для роли ведущего годился слабо, хоть и старался, но не сумел прикрыть влипшего в финансовую аферу иркутянина Фильшина. Того от греха подальше отправили в Австрию, а Ельцина двинули в президенты. У первого заместителя — Хасбулатова такие вещи получались лучше и тоньше. В новом для себя качестве режиссера он был непревзойден, неизменно ссылаясь на волю председателя, и обтяпывал одно дело за другим.

«Хас — находка Ельцина, он нардепов, как баранов, ведет!» — захлебывалась в восторге демократическая пресса. И, ободренный вниманием к своей персоне, Руслан Имранович превращал сессию во всесоюзный театр одного актера.

— Ну, депутат Севастьянов, ну успокойтесь, пожалуйста. Вы ведь знаете, я ошибаюсь не всегда умышленно, — подражая Хазанову, улыбаясь в пол-лица, говорил он. — Видите, сама электронная система вас невзлюбила, и ваше выступление отменяется. Виталий Иванович, прошу вас, не стойте у микрофона. Мне жалко ваших ног. Они представляют национальную ценность.

— Юродствующий хам! — кричали спикеру из зала.

Хасбулатов невозмутимо улыбался. Ну, где еще найдешь такую сцену, столько известных людей и многочисленную, во всю страну, публику, которая не спит, следит за каждой репликой, каждым словом.

Очень долго я был убежден: в парламент попали лучшие люди, каких на девяностый год имела Россия. Впрочем, через некоторое время увидел и другое: попали сюда и такие, кто резал бы ремни из правых и левых — в зависимости от воли хозяина. Но в основном здесь собрались честные люди. Они сидели над законами и двигали к трону Ельцина, искренне считая: это тот человек, который спасет Россию. Другие, кому всегда и во все стороны были открыты двери, гастролировали по городам, весям и странам и появлялись на сессии, чтобы поднять очередной скандал. Их было немного, и вели они себя по законам стаи, нагло, крикливо и напористо. Пока провинциальные депутаты привыкали к столичным нравам, находили единомышленников — эти правили балом. Но, как говорится, недолго музыка играла, провинция хоть и вела себя скромно, но разобралась и освоилась.

Обозначились лидеры. Зал стал следить за словесными поединками Шахрая и Бабурина. Хитрость и напористость одного наталкивались на иронию и настойчивость другого. А страна катилась к августу девяносто первого. К тому времени «куй железо, пока Горбачев» сменилось на «Борис, ты всегда прав!».

В Москве собирались огромные демократические митинги. Манежная площадь, выкидывая вверх руки, исходила криком, накачивала воздух единым, как заклинание, словом: «Ельцин, Ельцин, Ельцин!!!» Дамочки, кривя накрашенные рты, визжали: «Раздавить коммуняк!» На тех, кто не выкидывал вверх руки, говорили: «Вы с Лубянки». На российских депутатов смотрели с обожанием: «Гвардия Ельцина». «Ура, ура Хасбулатову!» Власть судорожно металась, стыдливо пряталась по подворотням. «Фронт трудящихся» выводил к гостинице «Россия» своих немногочисленных сторонников. Плакаты были немногословны: «Без воды, земли и хаты нас оставят Хасбулаты!»

На них смотрели, как на полоумных, улюлюкали, свистели: «Долой Союз, долой империю!» Заседание Верховного Совета было продолжением митингов. Сомневающихся захлопывали, сопротивляющихся сметали с трибуны. Два человека личной охраны Ельцина через месяц превратились в сотню. Спекулировать и воровать становилось почетно. Неловкого шофера, который врезался в машину Ельцина, чуть не разорвали на месте. «Покушение, еще одно покушение! — кричали газеты. — Нити заговора ведут в центр. Долой центр!»

После Первого съезда на газоне прямо возле гостиницы «Россия» появился завшивленный палаточно-картонный городок. Власти Москвы не препятствовали, хотели показать: вот, мол, до чего довели народ коммунисты. Но скоро удивить подобным будет трудно. Верно говорят: «Не выставляй напоказ, чего нет, обязательно прицепится». Тот палаточный городок стал прообразом того, что ждало Россию: крысы, грязь, просящие милостыню люди. Тогда еще никто не верил: так будет по всей стране. Но Париж стоил мессы, в ход шло все… «Борис, ты всегда прав!»

Чтобы быстрее связать всех одной веревочкой, в праздники для некоторых членов президиума хозяин заказывал банкеты. В Верховном Совете все решения проходили при минимальном сопротивлении. Ходила шутка: «Приведи Ельцин в парламент козла и скажи: „Вот вам новый министр сельского хозяйства“, — проголосовали бы». Тогда депутаты еще не предполагали, что за все им будет выставлен счет.

Бросили на произвол судьбы миллионы русских в Прибалтике и Средней Азии, проголосовали за верховенство российских законов над союзными, дали чрезвычайные полномочия президенту, одобрили беловежский сговор. За три дня, поверив на слово Явлинскому, утвердили программу 500 дней. И наконец, при попустительстве депутатов была протащена программа либерализации цен — фактического ограбления всего народа. Победители связывали всех одной веревочкой. Быстрее, быстрее, главное, не дать опомниться. Но сопротивление нарастало, постепенно сложилась оппозиция. Тогда правительство пошло на жульничество — программу приватизации объявили принятой, когда парламент был на каникулах. Депутаты поняли: их начали использовать как заложников, стали в открытую говорить, куда их ведут и по чьей указке это делается. Но их, прозревших, стали ненавидеть еще больше.

«Вот они, виновники всех бед! Ату их, ату! Голосуют против реформ!» — исходили злобой российские «Вести».

И следом тысячи и тысячи людей повторяли: «Гнать их надо! Гнать!»

«Вот страна, — удивлялись западные наблюдатели. — Ищут дураков и каждый раз находят».

Что ж, в России сделать это было несложно, привыкли: раз напечатано, раз говорят по телевизору — значит, правда.

Некоторое время коммунисты тешили себя иллюзиями, что Иван Силаев будет неким противовесом Ельцину. Но, едва возникнув, надежды эти улетучились. Влипнув в финансовую аферу, запутавшись, он стал верой и правдой служить хозяину. Но и это не спасло его. Вдруг по Москве начали распространяться слухи: Иваном Силаевым командует молодая секретарша.

— Неспроста говорят, — ехидно улыбались в коридорах Белого дома прожженные московские журналисты. — Грядут большие перемены.

Как всегда, они знали о чем говорят — на политическом горизонте замаячила фигура внука героя Гражданской войны — Гайдара.

— Если проголосуете за Гайдара, мы вас обслужим бесплатно, — говорили нам официантки в гостинице «Россия».

— А чем он вам приглянулся? — спрашивали мы, вспомнив, что подобные слова уже слышали от них, когда выбирали Ельцина.

— Он умный. Экономист. Внук Аркадия Гайдара, — затараторили официантки. — Ну, помните его Тимура?

— А кто его команда?

— Мы, все мы! — выставив вперед могучие груди, выпалили они и, прикрыв накрашенные глазки, добавили: — Умных сейчас почти не осталось. Выберете Гайдара — к весне все будет.

— К сожалению, мы уже не выбираем. Мы, как бы вам помягче сказать, антураж.

Бесплатного обеда не получилось. Официантки потеряли к нам всякий интерес: чего зря терять время, называется, выбрали людей, которые ни чужое украсть, ни свое сохранить.

Вскоре после назначения Гайдара все буфетчицы и официантки вышли на работу в новых фартуках с огромным, во всю ширину, бездонным карманом, — сгребать свое и чужое.

На заседаниях Верховного Совета сессия, как засидевшаяся девица, развесив уши, слушала очередного соблазнителя. Тот, причмокивая, сыпал цифрами, как шаман, произносил магические для провинциального слуха слова: макроэкономика, монетаризм, макропроцессы.

Ознакомившись с программой Гайдара, Николай Павлов наклонился ко мне и громко сказал:

— Если мы молча проглотим этот бред, нам надо собирать вещи и ехать домой. Иначе нас отсюда наши избиратели выпрут. Это же открытый грабеж.

— Давай отправим его туда, откуда он взялся, — пошутил я. — Пусть разрабатывает свои теории.

— А что, так и надо сделать, — завелся Павлов. — Пусть все знают, мы — против.

Заявление с требованием отставки правительства было составлено тут же. Его подписали четыре человека: Бабурин, Павлов, Исаков, Хайрюзов.

После оптимистического доклада Егора Тимуровича в палате национальностей Владимир Исаков огласил заявление. Оно не произвело эффекта разорвавшейся бомбы. «Реформаторы» постарались просто его не заметить. Впереди был Новый год, и они уже стремились к своим великим потрясениям.

Требование депутатов неожиданно поддержал Хасбулатов. Он заявил: «Правительство, обрекающее собственный народ на нищету, должно уйти в отставку».

Но Ельцин просто не мыслил себя без Гайдара. «И вообще Гайдар — просто умный человек», — повторил он аргументы официанток в своем выступлении на Седьмом съезде, чем вызвал смех в зале. К тому времени это было ясно всем, вплоть до последнего нищего в подземном переходе.

«Глупый вряд ли смог бы облапошить всю страну, — говорили депутаты. — Такое мог сделать только умный. Один умник развалил, другой обворовал».

— Они были бы умными, если бы мы все были дураками, — заявил Хасбулатов. И назвал министров «растерявшимися ребятами».

С этого момента радикальные демократы, как они сами выразились, вышли против спикера на тропу войны.

Народ, от имени которого начинались и заканчивались речи и проводились реформы, реагировал на происходящее своеобразно. После съезда приезжаю домой в Иркутск, захожу в аэропорт к летчикам, мне говорят:

— Когда вы скинете этого Гайдара? Мочи нет.

— А зачем снимать? Вы же сами говорили — умный.

— Видали мы таких. Посмотри, сколько заплатили, — и суют под нос квиток. Там пятнадцать тысяч. — Скажи, можно на них прожить пятерым? Колбаса две тысячи, за садик пять тысяч, квартира, гараж, телефон. Начальство, вон, себе по триста тысяч отвалило. Нет, мужики, вы его убирайте. Они там всю страну по миру пустят.

— Ну а сами почему молчите-то? Чего на дядю надеетесь?

— А че, мы люди маленькие. Мы ничего не можем. Это вы там его выбрали, вы и должны разобраться.

Перед отъездом в Москву встретились вновь. Спрашиваю:

— Значит, ваш наказ — снимать Гайдара?

Смотрю, глаза в сторону, вроде бы как и не слышат вопроса.

— А нам хоть Гайдар, хоть Буш. Лишь бы нас не трогали. Вы там меж собой деретесь, а народ страдает.

— Стоп! — воскликнул я. — У меня к вам одна просьба. Покажите квиток за последний месяц.

Неохотно, но показали. Зарплата за последний месяц оказалась двести тысяч. Ну, что на это скажешь? Перед тем как попрощаться, все же поинтересовался:

— Откуда деньги нашли? Небось, опять цены на билеты поднимете?

Выяснилось, да, цены на билеты поднимут, а вот социальные программы урежут и, что насторожило особенно, сократили амортизационные отчисления. Все бросили на зарплату. Что, летчики хуже троллейбусников или паровозников?

— Так дело пойдет, самолеты в воздухе разваливаться начнут, — пошутил я. — Технику обновлять надо.

Лучше бы я не шутил. Через год в авиакатастрофе под Иркутском погибнет более сотни моих земляков и друзей. Учителя, милиционеры, бизнесмены — те, кто молился на Ельцина и кто отвергал его с порога. Судьба всех взявших билеты на этот рейс оказалась одинаково трагической. Еще не придуманы самолеты отдельно для сторонников и противников реформ. Страна наша иногда напоминает поизносившийся самолет, в кабину которого лезут порулить все кому не лень.

«Технику не только обновлять, но и следить за ней надо, хотя бы ради собственного самосохранения», — начали после этого случая говорить авиационные начальники.

«Господи, когда мы прекратим жить задним умом? Неужели нужны катастрофы, чтобы понять это».

— Если будешь голосовать не так, мы тебя к стенке первого, — провожая в Москву, все же наказали мне поклонники реформ. — Не то как выдвинули, так и задвинем. Ты против народа идешь, а народ за Ельцина.

— Хорошо, давайте вернемся к этому разговору через годик, — отвечал я. — Время рассудит. Дураков-то все меньше становится.

Я долго не мог объяснить себе, что же происходит, почему даже те, с кем когда-то мерз, делил кусок хлеба, вдруг начинали вести себя так, будто я для них главный враг.

Часто я вспоминал Фильшина. Он собрал нас перед съездом поучить уму-разуму. Это он в пылу спора бросил фразу: «Порядочный человек нынче не нужен, более того — опасен». Тогда мне показалось — оговорился человек. А потом понял: реформаторам хотелось, чтобы все смирились с этим. Порядочные люди путают им карты.

Я знал, что все равно должно наступить прозрение, вопрос — когда? И вот когда, казалось, все начали понимать и прозревать, президент нанес упреждающий удар.

За последующие дни вокруг Белого дома побывало, казалось, полстраны. Шли, ехали, везли продукты и деньги. На несколько дней Белый дом стал как бы главным храмом страны, путь к которому знал каждый: от метро «Баррикадная», по Дружниковскому переулку, прямо на площадь под балкон.

Журналисты пересчитывали депутатов, гадали, наберется кворум или съезд умрет естественной смертью. Умереть — помогали, во все регионы ушли секретные циркуляры: депутатам не продавать билетов, снимать с самолетов и поездов. Не помогло — собрались, и съезд начался.

И тогда Ельцин показал депутатам пряник — издал указ, пообещав социальные льготы и гарантии тем, кто добровольно сложит свои полномочия. Такие нашлись. Ушли со съезда, взяв подачку. Но большинство осталось, и съезд продолжил работу. Тогда в ход был пущен кнут: здание оцепила милиция, отключили свет и воду. И тут обнаружилось, что в самом Доме работала «пятая колонна», была вывезена солярка для движка автономной подачи электроэнергии, выведены из строя почти все радиостанции. Но чем безнадежнее ситуация, тем изворотливее русский человек. Умельцы-радиолюбители приспособили под радиопередатчик телевизор. Но вскоре Геннадий Саенко пронес в Белый дом коротковолновую армейскую радиостанцию и жить стало повеселее, появилась хоть и ненадежная, но все же связь с миром. Несмотря на стрельбу по колесам, машины с соляркой прорывались к Белому дому, а затем, когда все подъезды перекрыли рядами поливочных машин, топливо приносили ночью ведрами. От ближайших домов была протянута переноска, и у единственного работающего телевизора по вечерам собирался народ послушать новости Александра Невзорова. Все остальное время с экрана выплескивалась ложь, говорили, что в Доме засели отпетые бандиты, и люди смеялись. Интересная штука — телевизор: можешь дразнить, лгать, обзывать и чувствовать себя безнаказанным.

Наверное, реакция на происходящее была бы иной, если бы люди узнали, что днем к Белому дому по просьбе Александра Соколова приехал из Подмосковья фермер, привез для «бандитов» полторы тысячи кур. Светлана Горячева сообщила об этом митингу и, улыбаясь, добавила: «Иду щипать кур». Люди ответили ей бурными аплодисментами. Но щипать не пришлось. ОМОН перекрыл единственный путь, соединяющий Дом с городом, и женщины-депутаты бросились на прорыв, чтобы провести народ к Белому дому. Их толкали, оттесняли щитами, били, рвали одежду. Но они шли и разрывали цепи. «Это наш отряд женского ОМОНа», — шутливо назвал их Хасбулатов. Солдаты дивизии Дзержинского после общения с депутатами начинали понимать: их подставляют, заставляют участвовать в грязном деле. Бить своих матерей они не хотели. На лицах ребят не было злобы, были усталость, недоумение. Почему, зачем они здесь стоят?

Зная, что в дивизии Дзержинского служит сын Зои Ойкиной, которая находилась в Доме, депутат Ахметзянов написал такие слова:

А может быть, мать твоя в Доме блокадном,

Из окон глядит на шеренгу внизу,

Легендою став в своем подвиге ратном,

Тебя вспоминает, глотая слезу.

И шепчет: «Сынок, в этих окнах тревожных

Врагов твоих нет, здесь одни лишь друзья.

С бескрайних равнин и окраин таежных.

Здесь гордость России!

Здесь совесть твоя».

Против «Трудовой Москвы» бросили стянутых со всей страны сытых и откормленных наемников — ОМОН. Эти знали, кто и за что им платит. В шлемах, с затянутыми сеткой лицами, размахивая резиновыми дубинками, доморощенные «марсиане» — так их стал называть народ — как саранча высыпали на улицы Москвы. К тому времени Белый дом оказался за колючей проволокой. Колонны «марсиан» рассекали толпу, втаскивали людей в автобусы, избивали, обливали из машин кипятком, добивали на эскалаторах метро. Но тщетно — сопротивление нарастало.

В Белом доме произносились речи, принимались постановления, словом, делали то, что привыкли делать, и тешили себя мыслью: вот-вот придет избавление и все будет так, как прежде, только без Ельцина. Хватались за любую новость и, не проверив как следует, сообщали с балкона людям: «Сибирский военный округ поддерживает Верховный Совет! Северный флот предупреждает: хоть один волос упадет с головы защитников Белого дома — из-под земли найдем!» И люди хватались за эти сообщения, светлели лица, площадь сотрясало громкое «ура!». А Миша Челноков, прочитав с балкона очередную телеграмму, крикнул: «Друзья, мы побеждаем!» — и от избытка чувств со слезами на глазах запел гамзатовских «Журавлей». Отсюда же, с балкона, от имени крестьян России с последним своим словом выступил мой земляк Владимир Подлужный. Его не станет буквально через несколько недель после расстрела Дома Советов. Он, как и все, верил в нашу армию…

— Ну не все же продались, остались и там люди, верные закону! — сказал он, заканчивая свое выступление.

Не побоявшись ОМОНа и власти, приехали артисты из подмосковного Фрязина. С балкона они дали для собравшихся на площади людей концерт. И на глазах у многих появились слезы. Хотелось верить, что мы вновь единый великий народ.

«У нас главное оружие — Конституция, — говорил Хасбулатов. — Я хотел бы спросить тех людей, кто совершил переворот: ну уберете парламент, но проблемы, стоящие перед страной, не уберете. Они останутся, мало того, многократно возрастут».

Сказано верно, но остается загадкой, почему после этих слов им была предпринята попытка закрыть съезд. Депутаты в ответ решили закрыть самого спикера, посчитав, что благодаря Хасбулатову Ельцин стал президентом, съезд превратился в посмешище, и был проигран последний референдум. Спикера спас Руцкой, выступив яростно в его защиту, хотя сам Руслан Имранович готов был уйти. Я понял: с этой минуты Хасбулатов отдал себя и депутатов во власть исполняющему обязанности. В чьей власти был Руцкой — своих эмоций, помощников ли — не узнает никто.

Проходил еще один день, наступал вечер, темнота заглатывала коридоры, комнаты. Казалось, она навечно становилась хозяйкой в Доме, городе, стране. Но зажигались свечи, по темноте, навстречу друг другу, выписывая по стенам замысловатые траектории, начинали плыть огоньки фонариков. Люди собирались в комнатах. От костров, что горели на площади перед Белым домом, приносили закопченные чайники, разливали в стаканы кипяток. Тихо звучали песни. А потом при зажженных свечах был проведен знаменитый самодеятельный концерт в Овальном зале Дома Советов. Читали свои стихи и пели песни Михаил Челноков, сестры Вера и Надя Бойко и Александр Мирошниченко. Валерий Михайлов исполнил собственную песню «Вера, Надежда, Любовь». Никто не подозревал, что в это время по Белому дому ходят хорошо оплачиваемые лазутчики, притворяясь своими, высматривают, вынюхивают и, спрятавшись за сейфы, передают информацию.

«Здесь спокойно, — передавали они. — В зале депутаты и сотрудники дают концерт. В коридорах дежурят люди из „Союза офицеров“…»

И совсем не за деньги на баррикадах рабочие отряды, сменяясь, несли вахту, жгли костры, кипятили воду для себя и для тех, кто остался в холодных комнатах. Все вместе — одна семья. Церковь была с теми, кто пришел к Белому дому. Верующие совершали крестные ходы. С балкона Ельцин и его окружение были преданы анафеме, а защитникам высказано пожелание многая лета.

ОМОН с желтого бронетранспортера крутил «Путану», призывал сдаваться. Николай Неласов, ставший на время нашим депутатским радиокомментатором и диктором, в ответ через репродуктор прокрутил пленку с похожим на молитву перед боем маршем Андрея Зелинского «Евразия».

Россия — мать-земля,

Вновь собери своих сынов для светлой битвы.

На четырех ветрах

Под ярым оком Спаса на Крови

За все прости.

И если суждено мне быть убитым,

На то Твоя святая воля Божия была…

На площадке возле палаток собирал всех вокруг себя пожилой гармонист, играл и пел знакомые и близкие всем советские песни. Кто кого? Тупая сила или сознание собственной правоты?

Ближе к полуночи со стороны американского посольства, вперемежку с гарью выхлопных газов БТР, начинал подступать к площади туман. Белым мраморным плечом Дом резал его на две части, превращая в огромную двуглавую гадюку. Разделившись, серая масса убыстряла ход, заглатывала цепи ОМОНа, баррикады, но, натолкнувшись на красные языки костров, холодное брюхо гнулось дугой и бесшумно уползало в темноту московских дворов и переулков.

Белый дом хмуро смотрел в ночь, молчаливый, темный и строгий. То, что было в девяносто первом, — бутафория, он знал, где-то там, под Москвой, на складах Кантемировской и Таманской дивизий в ящиках уже готовы пули и снаряды, сработанные ижевскими и уральскими рабочими — гостинцы Дому и «Трудовой Москве». Чуткое ухо могло бы уже уловить под далекой броней слабый ход пущенных часов. А пока греются у костров, лежат в обнимку парни, уцелевшие в Афганистане и Приднестровье, смотрят в холодное московское небо: скорее бы настало утро. Дороже России и собственной жизни у них нет ничего. Они прозрели, и их, прозревших и поставивших на кон свою жизнь, честь, порядочность, власти боятся пуще всего. Знают — не купить.

А за баррикадами в касках и бронежилетах стоят такие же русские парни из Владимира и Новосибирска, опоздавшие вырасти для Афгана. Здесь же, в хитрых, ведущих в никуда московских тупиках и переулках, их выставили для ломовой работы.

Друг другу вновь пускают кровь полки Иванов…

К утру, почувствовав слабость тумана, начинается нудный осенний дождь. Но многим кажется, это не дождь, а слезы, словно природа заранее решила оплакать тех, кто никогда не уйдет с этой площади.

— Сдавайтесь, выходите из дома! — вновь хрипло и с надрывом орет желтый «матюгальник». — Обещаем беспрепятственный проход. Вас ждут жены, дети, теплая постель, хорошо оплачиваемая работа…

— Не понимаю, откуда они, кто придумал все это? — возмущался председатель Краснопресненского райсовета Александр Краснов. — Отключили в домах у людей телефоны, огородили колючей проволокой. Нельзя вызвать врача, вывезти мусор. И всю ночь призывают сдаваться. И это в центре Москвы. Идиотизм какой-то.

Не оставляли в покое и семьи. Женам звонили и предлагали райские кущи, если депутаты выйдут из Белого дома.

На стенах оклеенного листовками и плакатами Дома болтается листок. На нем печатными буквами от руки выведено:

Плачь, милая, плачь!

Ты своего не узнаешь лика,

Вот что сделал с тобой

Всенародно любимый палач —

Пьяный владыка.

Возле палатки вокруг гармониста собрались одетые в поношенные куртки свободные от дежурства люди. В их глазах пляшут огоньки горящего костра. Гармонист, склонив голову, старательно выводит:

Судьбы я вызов принимаю

Прямым пожатием руки…

Из темноты появляется человек, шепотом передается команда, и мужчины уходят от костра на баррикады. Руководит ополченцами бывший заместитель командира дивизии полковник Алексей Ключников. Узнав об указе Ельцина, приехал сюда из Минска. У него было все: семья, квартира, дача, машина. Казалось бы, сиди дома, наслаждайся жизнью, но он приехал и сразу взялся за дело. Его стараниями было организовано круглосуточное дежурство, укреплены баррикады, налажено взаимодействие между отрядами. Глядя на его ладную фигуру, на то, как он отдает приказания, я думал: нет, пока есть такие люди, Россия не потеряна.

Внутри Дома, кроме депутатов, остались технический персонал, аппарат. В фойе расположились журналисты. Все имели возможность уйти. Казалось, а им какой резон подставлять головы под пули? Но одних удерживало желание видеть все своими глазами, других — совесть. До сих пор вспоминаю, как на площади возле Дома Советов между костров стояла в своем бордовом плаще наш бухгалтер Светлана Симонова. Рядом, поглядывая по сторонам, о чем-то переговаривались Людмила Прохоренко, Алла Аджигитова, Лариса Ткаченко…

Питались бутербродами, запивая минеральной водой. Повара — те и здесь нашли выход, начали варить сосиски на кострах. Мой земляк Леня Крестьянинов наловчился обжаривать на огне сырых кур. Только им известными тропами ходили на волю мальчишки, приносили новости. Ах, люди, люди, укоротить бы вам языки! Похвастались журналистам: вот, мол, какие у нас помощники, — и мальчишки были пойманы. Находились и другие пути. Женщины из аппарата Верховного Совета, хорошо зная повадки столичной милиции, проходили сквозь кордоны, откупаясь бутылкой водки, пачкой сигарет. Ходить стали реже, когда узнали, что забит до смерти работающий в Белом доме слесарь. Он шел из дома подменить товарища. Его остановили, затащили в автобус…

Однажды вечером в столовой я встретил похожего на цыганенка мальчишку лет четырнадцати — посыльного с казачьей заставы. Его послал сотник за хлебом. Но хлеба в столовой не было, шли двенадцатые сутки осады. Поглядывая на расстроенного большеглазого мальчугана, я вдруг вспомнил себя такого же, готового отозваться на любую просьбу — найти, разыскать, вынуть из-под земли, но выполнить приказание.

Я подошел к пареньку и сказал, что у меня есть хлеб. Буквально накануне меня позвал к себе Александр Соколов и выдал гуманитарную помощь: несколько батонов и кулек дешевых конфет на всю нашу комиссию. Десятый съезд народных депутатов назначил Соколова ответственным за пропаганду и агитацию. Через него же осуществлялась связь с прессой. Но этого ему показалось недостаточно. Уже по собственной инициативе Александр попросил своих земляков, подмосковных фермеров, привезти в Дом Советов продукты, которые он и раздавал последним защитникам Советской власти. По темным коридорам, натыкаясь на выставленные у дверей металлические сейфы, мы прошли в кабинет. Я вытащил пару батонов, протянул мальчишке.

— Нет, нам этого много, — солидно проговорил мальчишка. — Давайте пополам, вам тоже надо, — и протянул металлические деньги.

— Оставь себе, — сказал я. — Потом сочтемся. После победы.

— А скажите, наши полки придут? — В голосе паренька мелькнула затаенная надежда.

Я понял: там, в самой отдаленной точке от Белого дома, откуда пришел мальчишка, тот же вопрос. Где армия? Неужели она не понимает, на чьей стороне правда? Мальчишка спрашивал еще и потому, что я был из этого дома и, по их мнению, знал гораздо больше, чем они, сидящие в крытом фанерой и прочим попавшим под руку хламом окопчике с гордой надписью «Казачья застава».

Все возлагали свои последние надежды на армию, по старой привычке считая ее своей. Но откуда было знать, что в ней, как и во всем обществе, шли те же процессы; в армейской среде тон задавали распухшие и разжиревшие после Афганистана и распродаж армейского имущества в Германии барыги в форме. На любое обращение к армии они выдвигали свое безотказное в любых случаях условие — кто не кормит свою армию, тот будет кормить чужую.

Я вспомнил, как на первом и последнем офицерском собрании был умело спущен пар: офицеры потребовали от руководства России сохранения Советского Союза. Ставший министром обороны СНГ за угрозу разбомбить Кремль, где сидели гэкачеписты, Евгений Шапошников пригрозил отставкой, убежал со сцены, но недалеко — до ближайшей портьеры. Главком ВВС Дейнекин сказал собравшимся, что летчики покинут собрание, если офицеры не послушаются Шапошникова и Ельцина. Привыкшие к подчинению офицеры прекратили «базар». Доверили страну и свои судьбы бомберу. И Советская Армия с этого момента перестала существовать.

«Лучше быть стадом баранов, во главе которых стоит Лев, чем стадом львов, во главе которых стоит баран», — прокомментировала увиденное Сажи Умалатова.

— Борис Николаевич, скажите, армия вам предана? — картавя, вопрошал с экрана Олег Попцов.

— Я поднял зарплату в один и девять десятых раза, — ничуть не смущаясь, отвечал хозяин. — Они выполнят любой приказ.

Военные не возмутились. Нет, спокойно проглотили: начальству виднее. Как и повсюду, в армии восторжествовал принцип: «Утром деньги — в обед танки. Вечером деньги — ночью танки».

К тому времени в штабах сидели чиновники с наградными колодками не за взятие городов, а за выслугу годов.

Но как безнадежный больной верит в свое выздоровление, так и люди до последнего цеплялись за армию. Я не был исключением. Встречая в полутемных коридорах Сашу Коровникова, я непременно спрашивал его:

— Ну, как там армия?

— За армию я ручаюсь, — устало отвечал он. — Хотя чем черт не шутит.

— Придут, обязательно придут, — ответил я мальчишке и удивился своему голосу, в котором не было обычной уверенности.

Но паренек повеселел глазами, поблагодарил и, крутанувшись на месте, исчез в темном коридоре.

С особым чувством мы смотрели на оставшихся в блокированном доме женщин. Они безропотно переносили все тяготы, холод, антисанитарные условия. Спали на столах и стульях. И переносили все молча, без единой жалобы, как во время войны. И мужчины, глядя на них, подтягивались и, как мне кажется, становились лучше, проще и собраннее. Не все и не сразу они встали по одну сторону баррикад. Были сомнения, иллюзии, ошибки. Но они прозрели и сделали свой выбор. Как бы вновь для себя я открыл Валю Озерову, Лиду Шиповалову, Машу Сорокину, Зою Корнилову, Людмилу Бахтиярову, Нину Солодякову, Тамару Лета, Зою Ойкину, Наталью Прокофьеву, Розу Назметдинову, Любу Розбитову, Веру Бойко, Ольгу Чистых, Нину Медведеву, Тамару Пономареву, Светлану Горячеву, Майю Эттырынтыну, Ирину Виноградову. И еще многих и многих женщин из аппарата Верховного Совета, из обслуживающего персонала и тех, кто пришел на помощь защитникам Дома Советов.

Глава четвертая

Сжатая пружина должна была когда-то разжаться. Она сорвалась и ударила туда, куда ее направили — на прорыв блокады вокруг Белого дома. Собственно, здесь не надо было особых расчетов. Знали, пойдут туда, где сидят их товарищи.

Все произошло, как с быком на корриде: побитый, исколотый, обезумевший, он все равно бросится куда надо — на красную тряпку. Программа митингов известна, люди — накалены, а дальше, как говорится, дело техники.

Была еще одна заготовка — Останкино. Вот уже который день там ждут Анпилова. И патронов полные подсумки, и засады расставлены, а он не идет, то тут, то там возводит баррикады, заставляя омоновцев гоняться за ним по всей Москве.

Третьего октября митингующих повели куда надо. Ослабленные кордоны милиции толпа пробивала, как яичную скорлупу, и, набирая ход, шла к Дому. «Черемухой» и выстрелами в воздух ее уже было не остановить. Цель была обозначена на милицейских планах и внедрена в мозг тех, кто шел. Целых две недели понадобилось на это. Возле мэрии не посвященные в планы милиционеры начали вести огонь на поражение. Все это происходило на глазах Александра Руцкого, который кричал по радиопередатчику:

— Подлецы, что вы делаете?! Вы же убиваете людей!

Кому кричал и кто слышал — неизвестно.

Когда площадь перед Домом заполнилась людьми и всем стало ясно, что вот она, долгожданная победа, к Руцкому пришли в трофейных плащ-палатках и касках герои прорыва — Уражцев и Братищев, подсказали: «Пока люди не остыли — не медли, хватай Бога за бороду». Вот уж правду говорят: у глупого правителя все советники — мудрецы.

И он выскочил на балкон, стал кричать, чтобы люди строились в полки и направлялись в Останкино.

Эх, Александр Владимирович! Неужели ты не понимал: те люди, которые вели игру, учитывали твой вспыльчивый характер, любимым занятием журналистов было дразнить, сбивать тебя на пресс-конференциях. Они получали кайф, когда ты срывался и выходил из себя. Сделать это было легко. И здесь тебе показали красную тряпку. И ты клюнул…

После тебе в вину выставят все: свою трусость и подлость, собственное, теперь уже легальное, желание обманывать и брать чужое. Но самым большим грехом вороги посчитают: ты нарушил слово офицера. Народу внушили: тебя взял на службу хозяин. А рычать на хозяина — упаси Господь!

Все, что произошло позже, напоминало сон. Мы высыпали из своих комнат на балкон и смотрели, как на площадь со всех сторон стекается народ.

— У-хо-ди-те, у-хо-ди-те! — это тысячи людей после выступления Руцкого начали кричать омоновцам. И недавние хозяева улиц, бросая щиты, бронежилеты, побежали. Но еще оставался штаб в самой гостинице «Мир», по коридорам и комнатам носились перепуганные майоры и полковники. Почти весь американский персонал повис на стенах посольства. Смотрели, как на деле русские воплощают их планы.

Людская волна наотмашь ударила по гостинице «Мир» — туда, откуда шла стрельба. И понесли оттуда безоружных мальчишек, которые первыми добежали до главного входа. Их застрелили омоновцы и разбежались по дворам в сторону Садового кольца. Сидевшие в бэтээре солдаты пытались напугать толпу стрельбой из пулемета. Но парни запрыгнули на броню и закрыли смотровые щели. Пулемет затих. А вот желтый бэтээр, тот, с которого велась пропаганда, сбежал — запустил двигатель и скрылся в московских переулках. В считаные секунды гостиница была взята. Настал черед мэрии. Некоторое время толпу удерживал выстрелами бронетранспортер, но его смотровые щели ослепили куртками. Тогда началась стрельба по людям из окон. Машина вышибла двери мэрии, стрельба прекратилась, и, ломая стекла, милицейские чины стали выпрыгивать через окна.

Над главным входом взвился красный флаг. Тысячи и тысячи москвичей шли к Белому дому, рубили на куски спираль Бруно — на память, рвали на сувениры флаг с мэрии.

— Все! — радостно выкрикнул Макашов. — Теперь нет ни мэров, ни пэров, ни херов!

В воздухе витала победа. Люди говорили, что сегодня к ним спустилась сама Владимирская Божья Матерь.

Тут же на дороге формировалась колонна в Останкино во главе с Макашовым. Садились в автобус парни со щитами и дубинками. Светлого времени почти не оставалось. Наколовшись на шпиль гостиницы «Украина», осеннее солнце набухшей кровавой каплей катилось за дома. Разношерстная толпа двинулась по Москве, и было такое ощущение, что поехали не на смерть, а в соседнюю деревню на разборы со своими давними обидчиками. Через полчаса в воздухе появились вертолеты. Сделав круг, они ушли в сторону Кремля.

— Ельцина полетели вывозить! — раздалось в толпе. — Говорят, в Кубинке стоят наготове три самолета. Удерут за границу!

Возле восьмого подъезда меня окликнул знакомый голос. Я оглянулся и увидел иркутского авиатехника, который, до того как я стал депутатом, обслуживал мой самолет. Как он попал сюда — неизвестно.

— Что здесь происходит? — спросил он, оглядывая возбужденных людей.

— Как что, восстание против Ельцина!

— Ой, тогда надо отсюда драпать! — испуганно сказал он.

Я молча посмотрел на него и вспомнил, что минуту назад обнимался с другими земляками-иркутянами, которые несколько дней назад приехали специально защищать Белый дом. И они стали мне как братья, вернее, как сыновья.

Подумалось: все мы выросли в одной стране, читали одни и те же книги, смотрели одни кинофильмы — и такие разные. Но всю жизнь я буду помнить, как в вечерней тьме в коридорах и на лестничных ступеньках мы радостно обнимались с Николаем Бурляевым, Василием Беловым, Андреем Кривошапкиным, Ренатом Мухамадиевым, Михаилом Челноковым. В тот момент, говоря языком киплинговских героев, мы могли сказать: мы одной крови. А под балконом стихийно начался митинг. Я не знал, что в это время в Останкине началась бойня безоружных людей. Засевшие на крыше спецназовцы внезапно открыли по митингующим ураганный огонь.

Позже я узнаю, что жена была там. Ее спасет ветеран-фронтовик, сбив с ног на землю и укрыв своим телом.

— Чего стоишь, дочка, это же война! Убьют! — крикнул он.

Били прицельно, в первую очередь по тем, кто с кинокамерами и фотоаппаратами. Потом по мальчишкам. Убивали те самые «Витязи», которые дежурили в первый день возле мэрии. На этот раз они учинили ловушку для митингующих возле телецентра.

Из Останкина в Белый дом пришла машина с убитыми и ранеными.

— Нужна рация! Дайте нам рацию! — кричал парень. — В больницах отказываются принимать раненых! Сволочи, набили людей!

А люди не верили, что все кончено. Как свою единственную спасительницу ждали армию, верили, она не допустит расправы. Когда уже стемнело, один из руководителей Верховного Совета Валентин Агафонов, узнав, что в город движется Таманская дивизия, с балкона сообщил об этом и добавил: «Будем приветствовать наших славных воинов!» Но вскоре стало ясно: в Москву вошли верные Ельцину части. Первым об этом передал «Голос Америки». Что ж, они знали, что говорят. Через американское посольство и Генеральный штаб руководством Верховного Совета была сделана последняя попытка не допустить большого кровопролития. Но зверь уже почувствовал запах крови. Когда рассвело, люди увидели возле жилого дома одиннадцать трупов. Убивали ночью из бесшумных винтовок неизвестные снайперы тех, кто пытался уйти в город.

— Женщины, вы сделали все, что зависело от вас, уходите. Утром будет штурм, — сказал Александр Руцкой.

Но женщины не ушли. Обращаясь по радио, они пытались образумить силовиков. В ответ — сплошной мат. Женщины поняли: теперь у них была одна судьба со всеми. Вскоре, переползая через баррикады, пошли бронетранспортеры. В них сидели готовые убивать за хорошую плату пьяные наемники-котеневцы. Один из дежуривших на площади студентов пошел к ним и начал спрашивать:

— Ребята, вы за кого? За Верховный Совет или за Ельцина?

В ответ дрогнул пулеметный ствол и, как протыкают капусту вилы, так пули пробили студента, затем сидевших у костров его друзей. На площадь под пули из палатки вышел гармонист и заиграл «Варяг»:

Наверх вы, товарищи, все по местам.

Последний парад наступает!

Узкая воронка пулемета с бронетранспортера выплюнула огонь, и гармонист упал, укрыв своим телом гармонь. Не убили фашисты, нашел он свой конец на площади посреди Москвы. Из кустов бросились к бронетранспортеру парни с бутылками, но их почти всех уложили на мостовой. Люди не верили, что вот так просто приходит смерть. Звенели разбитые стекла, любопытным, выглядывающим через окна, пробивали голову засевшие в высотных зданиях снайперы. Эти же снайперы стреляли и по солдатам. Убили двоих, и тогда вступили в дело танки. Снаряды прошивали насквозь стены, выбивали стекла, кромсали перегородки, на землю летели куски мрамора. Монстр начал отрабатывать похлебку.

Из-за домов, будто нехотя, выползло сухое октябрьское солнце, чтобы всем было лучше видно, как расстреливают и свежуют Россию. С этого утра в автобусах и метро прекратились разговоры о политике. Люди стыдливо отворачивались друг от друга, на их глазах творилась подлость, и они невольно становились ее участниками. За Москвой-рекой напротив Дома Советов находился Международный Красный Крест. Несколько дней назад мы с депутатом Владимиром Мандрыгиным посетили их штаб-квартиру, пытаясь привлечь внимание этой солидной организации, говорили, что в Белом доме есть раненые и больные, что защитники Конституции нуждаются в медикаментах. И не встретили ни малейшего понимания…

На Окружной дороге, возле Подольска, приняла бой шедшая на помощь Белому дому воинская часть капитана Остапенко. Увидев, что ситуация безвыходна, и не желая подставлять под удар ехавших с ним солдат, Остапенко застрелился. Но это станет известно позже. Последние надежды у защитников Конституции вспыхнули тогда, когда над городом закружили боевые вертолеты. Танки тотчас же прекратили стрельбу, знали — против вертолетов они голы. Вертолеты покружили и улетели.

Достоевский говорил: «Красота спасет мир». Но еще ни разу она себя не защитила. Более того, к ней всегда тянулись липкие, грязные руки, самое красивое всегда уничтожалось в первую очередь.

Товарищ Ельцин, не отступай,

Товарищ Ельцин, о’кей, давай!

Откидываясь назад и прижимая к земле стальные гусеничные задницы, вновь заплевали огнем танки. Снаряд, еще снаряд! Есть приказ Черномырдина и Грачева стрелять. Наемные палачи-офицеры начали выполнять свою черную работу. Смята, расстреляна «Казачья застава».

Пули вытанцовывают гулкую свинцовую пляску на металлических сейфах, дырявят, казалось бы, прочные и надежные листы, ища жертву, суматошно мечутся и, обессилев, как в огромную детскую копилку, падают на дно. Бронебойные пули из снайперских винтовок прошивают сейфы насквозь, крошат на мелкие осколки люстры, глухо и смачно впиваются в дверные косяки. Одна из пуль отколола краешек цветочного горшка, вырвала отросток у кактуса. Он растопырил колючие ручонки и, покачиваясь, свесился через край.

— Заступились за народ — вот и расстреливают, — плача говорила старая женщина, укрываясь от пуль в простенке между окон. — Гармониста убили. Господи! Что на свете творится? Почему не доходят до Тебя молитвы наши? — Женщина на секунду замолчала, вытерла уголком платка глаза и, косо глянув на окно, добавила: — Не будет счастья в их домах. Поверьте мне, старому человеку.

Да, армия, на которую они с детства привыкли молиться, которую они призывали прийти и защитить, — пришла. Но это была чужая армия.

Накануне генерал Макашов, когда его остановили неподалеку от входа в Белый дом журналисты, усталым голосом говорил:

— Ситуация контролируется. Армия на нашей стороне. Милиция, — генерал сделал паузу, — ведь там тоже наши ребята, наши люди. Они стрелять в своих не будут.

Генерал не учитывал: в армии произошли огромные перемены. Тех, кто не стал бы стрелять, уволили. Комиссия, возглавляемая главным замполитом Советской Армии генералом Волкогоновым, поработала на совесть, постаралась вычистить всех «неблагонадежных», заставила уйти из армии и Макашова. В армии уже давно воцарилась самоедская психология чиновничества — убрали одного, освободилось место для другого.

А собственно, почему не будут стрелять? Что, не было примеров? Прикажут, заплатят как следует — будут.

Двадцать второго июня девяносто второго года, когда я хотел пройти через цепь солдат к Рижскому вокзалу, где шел митинг, меня остановил капитан-спецназовец, глянул мельком на депутатское удостоверение и со злобой процедил:

— Заворачивай, не то я за себя не ручаюсь!

— Что, будете бить депутата? — поинтересовался я.

— Какой ты депутат, тебя в Советском Союзе выбирали, — бросил капитан.

— А вы что, в Эфиопии родились? Кого бьете? Своих же.

Спецназовец закрутился волчком, заскрипел зубами. Не будь рядом людей, он пустил бы в ход дубинку или прыснул в лицо «черемухой».

— Уйди, сука, пока кости тебе не переломал! — заорал он.

— Сынок, отойди ты от него, — попросил меня стоящий неподалеку пенсионер. — Неужели не видишь, он ничего, кроме как ломать кости, не умеет. Вот этим и кормится, и детей своих кормит.

Эти же самые капитаны и лейтенанты Первого мая, уже не таясь, натренированно и зверски избивали фронтовиков и трусливо бежали, когда напоролись на летящие булыжники. Тогда впервые были апробированы те милицейские уловки и ловушки, в которые ловились демонстранты: оставленные ключи в машинах, тактика ложного отступления, битье стекол в автобусах, поджоги машин, заготовленные и привезенные ими же прутья, заточки и другие вещественные доказательства, о которых будет кричать телевидение. Они были готовы стрелять, и подталкивали их с экрана российского телевидения своими комментариями Сорокина, Миткова, Худобина. Через год этих спецназовцев, омоновцев и милиционеров в чеченских городах и селениях будут жечь в танках и расстреливать из гранатометов боевики. Когда на улицах Грозного погибала Майкопская бригада, новоявленные хозяева России, те, кто их туда послал, в новогоднюю ночь будут пить в Кремле шампанское и танцевать «летку-енку», а телевидение, подталкивающее к расстрелу Белого дома, будет злобиться уже в адрес русских офицеров и солдат, понося за неумелость и нерасторопность. А депутаты Виктор Шейнис и Сергей Ковалев будут говорить на весь мир о поражении русской армии в Грозном…

Но в тот момент я вспоминал декабрьский съезд девяносто второго года, стоящие друг против друга на Васильевском спуске «Фронт национального спасения» и «Демроссию», толпу каракулевых людей с портретами хозяина над головой. Приезжая девушка у гостиницы «Россия» тихо прокомментировала увиденное.

— Этим, — она кивнула на «Фронт», — терять кроме своих поношенных башмаков нечего. Они будут стоять. А этим, — она повела глазами в сторону «Демроссии», — терять есть что. Эти будут убивать.

Нет, тогда они еще не решались. Но уже в марте проходящих со съезда депутатов били по головам бутылками, плевали в лицо. Вначале был показан пример: депутат Лучинский, принародно в Верховном Совете при телевидении всех стран, когда начались вильнюсские события, бросался с кулаками на стоящего у микрофона полковника Алксниса. «Демократическая» галерка аплодировала будущему главному цензору страны. Другую часть черновой работы взял на себя ленинградец Травников. Когда стало известно, что в Чечне убили майора Толстенева и на сессии поднялся шум, этот депутат с лицом задумавшейся гири выскочил к микрофону.

— Не надо накалять обстановку! — багровея коротко стриженным мясистым затылком, буркнул он. — У нас каждый день убивают. Ну, что из этого. Лучше давайте поздравим Бориса Николаевича с вчерашним выступлением по телевизору. Спокойное, правильное выступление.

Подумаешь, убили русского офицера. Вскоре будут убивать десятками, и никто, кроме самых близких, не будет их оплакивать.

На сессии я сидел рядом с Владимиром Селезневым. Этот лысоватый полковник обронил как-то: «Нельзя давать власть военным, уж если они до чего дорвутся, — не упустят. Если надо, сформируют эскадроны рейнджеров, чтобы грабить и убивать. Сегодня в армии правят трусость и корысть». И вскоре подтвердил это на собственном примере, в августе девяносто первого перепрыгнув в другую лодку. Через неделю, когда уже все было решено, я встретил полковника возле депутатского дома. Тот с выпученными глазами бежал к машине.

— Товарищ полковник, вы куда?

— Путч продолжается, — выдохнул из себя Селезнев. — Парашютисты хотят освободить гэкачепистов. — И, поймав мой взгляд, прищурился: — А ты чего такой спокойный? Тебе пора определяться, с кем ты. Смотри, будет поздно.

Через месяц полковник уже ездил на примерку генеральского мундира.

— Как же тебе это удалось? — спрашивали депутаты.

— А что, я зря по Белому дому с автоматом бегал? — нисколько не смущаясь, отвечал он.

Вскоре он был назначен представителем президента в Челябинск.


В это теплое утро на улицы Москвы выползло вскормленное собственной же плотью бронированное чудовище. Спасаясь от выстрелов, люди разбегались по дворам и переулкам, прыгали через стену Московского зоопарка прямо на клетки с тиграми. В этот день звери были безопаснее людей в камуфляжной форме.

Не давая ударить по «Белому дому» с тыльной стороны, возле метро «Баррикадная» перегородили улицу, легли на брусчатку под гусеницы БМП рабочие. Рядом с ними были их дети, студенты и школьники, — занятия в институтах и школах в этот день были отменены.

Несмотря на бешеный обстрел, Дом держался не пятнадцать минут, как накануне грозились омоновцы, а почти сутки. Отец Алексей Злобин в своей церквушке, которая была открыта в Белом доме третьего октября, под грохот танковых пушек окрестил Тамару Пономареву и Светлану Горячеву — они считали, что перед смертью.

Основная часть депутатов собралась в самом центре здания, куда не залетали снаряды, — в палате Совета Национальностей. Зажгли свечи, сидели тесно, прижавшись к друг другу. Когда пришел на переговоры Кирсан Илюмжинов, стали передавать записки своим родным и близким. Пробовали петь хором:

Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,

Пощады никто не желает…

Но настроение было не песенное. По коридору то и дело проносили раненых. На первом этаже им уже не хватало места.

Пробираясь по полутемным коридорам, депутат Сорокин натолкнулся на сидевшего в луже крови худенького паренька, которого, как выяснилось, принесли с площади.

— Ты кто? — спросил Сорокин.

Паренек открыл глаза и, едва разжимая запекшиеся губы, с расстановкой проговорил:

— Я делегат комсомола. Меня дяденька милиционер застрелил.

— Сволочи, детей-то за что? — сказала, склонившись над ним, женщина. — Господи, кого вырастили!

После обеда в палате Совета Национальностей появился офицер из «Альфы». В бронежилете, но без каски. Его сопровождали два «марсианина», вооруженные с головы до ног.

— Мы брали дворец Амина! — сказал «парламентер», поднявшись на трибуну. — Мы брали Вильнюсскую башню. И в том и в другом случае нас потом подставили!

— Вас и здесь подставят! — крикнул Николай Павлов.

— Может быть. Но мы не хотим вашей смерти!

Депутаты зашумели. Они были готовы выйти из Белого дома при условии гарантированной безопасности всем без исключения. Такие гарантии были обещаны.

В это время трясущимися руками Руцкой в свое оправдание будет показывать журналистам автомат с заводской смазкой: дескать, смотрите, я из него не сделал ни одного выстрела, и просить их, чтобы его укрыли в каком-нибудь посольстве. В зал к депутатам пришел Хасбулатов, сказал свое последнее слово, спокойно и сдержанно попросил прощения.

— Многие не понимают, что в эти дни он был более русским, чем многие русские. Таким в России тяжелее всего. Жаль, что он не остановил Руцкого, — тихо обронил западный журналист.

«Союзный парламент сдали, я депутатов сдавать не стану», — сказал в марте Хасбулатов, когда ему, видимо, была предложена почетная отставка. Что ж, он был до конца с теми депутатами, кто голосовал за него и кто против. Сергей Бабурин, в темноте освещая текст фонариком, зачитал последний, самый трагический документ. «Обращение к гражданам России десятого чрезвычайного съезда народных депутатов. Мы, народные депутаты России, подчиняясь грубой силе, уходим с гордо поднятой головой», — говорилось в нем.

Депутаты потянулись к выходу. Думали, на этом поставлена точка.

Глава пятая

Автомат был еще горяч, дульный ствол жег шею, в тупой его твердости угадывалась раскаленная до озноба вечность. Торопливые руки омоновца шарили по телу, рвали, выворачивали карманы.

«Ищут оружие», — мелькнула вялая и никому не нужная мысль.

Еще несколько секунд назад мне казалось, что самое страшное позади. Перебежав открытую, простреливаемую насквозь улицу и очутившись в полутемном московском дворе, я хотел было облегченно вздохнуть, но короткий, из-за дерева, удар прикладом уложил меня на асфальт.

«В рожке кончились патроны, — догадался я, — топтать будет». И, словно в подтверждение, я получил тяжелым ботинком в бок. Вместе с выкриком изо рта вылетели обломки зуба, в голове мелькнуло: «Сейчас добьет». Но тут близко, откуда-то с крыши дома, раздался выстрел, и едко пахнувшие гуталином ботинки омоновца вдруг забухали в сторону.

Я вскочил на ноги, рванул за угол дома и чуть не напоролся на группу похожих на «марсиан» людей в серой пятнистой форме. Они укрылись за стенкой выложенного из кирпича детского городка и стреляли куда-то вдоль дома.

Я понял: еще секунда, — меня заметят, и на этот раз патроны на меня найдутся. Слева у стены я на бегу поймал глазом наполовину закрытую решеткой подвальную яму с темным запыленным окном. Упав на четвереньки, протиснулся под решетку, подошвой выбил стекло. Сверху застучали пули, с фасада в яму посыпалась штукатурка.

«Заметили! — мелькнуло в голове. — Услышали звон разбитого стекла».

Я торопливо свесил ноги в холодную темноту окна. Ноги не доставали пола, в пальцы врезалось стекло. Ища опору, я торопливо шарил по стене туфлями. Но, услышав наверху топот, разжал пальцы и полетел вниз.

Темнота ударила чем-то сбоку и отбросила в сторону. Опрокидывая хлам, я упал на пол. Окно озарилось сверкающими вспышками, кто-то из омоновцев провел профилактику подвала. Огоньки выстрелов осветили бочку, письменный стол, пару стульев, старые картонные коробки и прочий отслуживший свой век бытовой мусор.

Стрельба и шум наверху стихли, но уже через минуту мелким ознобом заходил бетонный пол, донесся лязг танковых гусениц, и топот солдатских ботинок отдалился куда-то в сторону.

«Вроде бы цел. Пронесло», — подумал я, пошевелив ногами, и отполз в темноту подальше от окна. Наткнувшись на стену, стал осторожно ощупывать. Но уже через минуту понял: выхода нет. Ведущая в подвальное помещение дверь была заперта.

«Влип! — пронеслось в голове. — В окно нельзя, начнешь выбивать дверь — прибегут и пристрелят. В этой конуре можно пролежать долго. Надо сидеть здесь, чему быть, того не миновать».

Стараясь не шуметь, я протиснулся в угол между стенкой и столом, прикрыл себя попавшей под руку коробкой и затих. Напряжение последних дней дало о себе знать, через пару минут я задремал.

Разбудил меня шорох. Я пошарил в карманах и вдруг обнаружил: пропали диктофон и деньги, но коробок спичек оказался цел. Омоновец не успел выгрести его. Целы оказались и письма, которые перед выходом я положил в нагрудный карман.

«Слава Богу, хоть это осталось», — подумал я. Нет, я не огорчился и не удивился тому, что вытащили деньги. Поразила быстрота, с какой все было проделано, — сразу видно, профессионал. «Это надо же, так насобачился», — без особой злости заключил я и зажег сразу две спички. В углу промелькнула серая тень. «Крысы, — догадался я, — соседями оказались». Я поднялся и стал пробираться к окну. В оконном проеме и на металлической решетке плясали отблески большого пожара: это догорал Белый дом. До самой последней минуты, пока не вышли из здания, люди и не подозревали, что верхние этажи горят, разрывы танковых снарядов сотрясали дом, и многие опасались одного: выдержат ли перекрытия.

Раньше, приезжая в Москву, я всегда любовался этим зданием. Оно казалось мне белоснежным кораблем, который приплыл по Москве-реке и на секунду пристал к бетонной набережной. И вот этот корабль на виду у всего мира расстреляли, и он горит. Почему-то вспомнились слова Руцкого, сказанные на одной из пресс-конференций, о том, что Борис Николаевич закончил факультет не по строительству, а по разрушению зданий. Что ж, верно сказал: ломать — не строить.

Я пододвинул к окну бочку с намерением выбраться наружу, но тут за окном вновь раздались выстрелы.

— Не стреляйте, это ОМОН, — раздался охрипший голос. — Давайте на соседнюю улицу. Там из люка вылезла группа. Четвертый, четвертый, перехвати.

Мимо подвальной ямы гуськом пробежали серые, похожие на больших крыс фигурки людей. Ночью охота за людьми была в полном разгаре.

Я вернулся в свое убежище. Посидев немного, решил, что загибаться на холодном бетонном полу нет смысла. Пошарив рукой, отыскал у письменного стола ящички, выдвинул один. В нем оказались бумаги. Я постелил их на пол, затем выгреб бумаги из другого ящика и, положив под голову, вытянул ноги. Но задремать не удалось, болела щека, осколки зуба кололи язык. Я попытался устроиться поудобнее, но тут же дала о себе знать тупая боль в боку. Я не мог вспомнить, то ли от солдатского ботинка или уже когда падал в подвал. Но пуще всего болела душа, точно по ней прошлись сапогами. И я знал — это на всю оставшуюся жизнь.

Вновь неподалеку послышался шорох. Я выждал немного, достал спички, зажег. Крыса шмыгнула за коробки.

В ворохе лежащих на полу бумаг я вдруг увидел газету с портретом Ельцина. Борис Николаевич стоял в храме со свечкой у живота и смотрел куда-то вперед, точно спрашивая, все ли он делает правильно.

«Все правильно, — хмуро подумал я. — Один с „Искрой“, другой со свечкой».

Наверху послышались шаги — неуверенные и осторожные.

— Я туда уже ходил, там БТР, — донесся тихий голос. — Все перекрыто. Возле набережной светло — сцапают.

— Тихо, они сюда идут. Давай сюда, — звякнула металлическая решетка.

Я понял, что там, за окном, свои. Окно закрыла тень, и я скорее почувствовал, чем увидел: тем же путем, что и я, в подвал спускается человек.

— Ребята, не пугайтесь. Здесь свои, — негромко сказал я.

Ноги сразу же исчезли.

— Там кто-то есть, — раздался испуганный женский голос.

— Свои, свои.

Оконная дыра обозначилась слепящим лучом от фонаря. Он пошарил по стене, осветил меня.

— А, земляк! — удивленно и даже обрадованно донесся голос из темноты. — У тебя там спокойно?

— Как в склепе, — усмехнулся я. — Спускайтесь, пересидим. А то в темноте можно на пулю нарваться. Давайте я помогу.

Их оказалось трое. Двое мужчин и девушка. В одном из них я узнал знакомого депутата.

— Что наверху? — тихо спросил я.

— Лютуют. В здании еще кое-где отбиваются, но их кончают. Мы пытались по коллектору выйти. Там наших двоих люди из безопасности взяли. Они в здании были, сейчас на вокзалах пасут. Всех наших они в лицо знают. Мы едва успели в люк и в другую сторону. Здесь вылезли и напоролись на патруль. Пришлось ноги в руки и бежать. Не будь этого подвала, пожалуй, попались бы. Скажи, выход отсюда есть?

— Только через окно. Дверь заперта.

— Ничего, рассветет, что-нибудь придумаем.

— Серегу убили, — заплакала вдруг девушка. — Когда «Альфа» пришла и начала выводить депутатов, он зашел, его послали узнать, чем закончились переговоры. Я ему: «Брось автомат, пойдем вместе». Он мне: «Вас, может быть, и отпустят, а нам деваться некуда. Это наш последний бастион», — и пошел к выходу. В дверях остановился, глянул через плечо и, будто стесняясь, сказал: «А мне сегодня исполнился двадцать один год». И ушел. Я его потом видела. Лежит в коридоре у окна, ноги поджал. Мать его не переживет. Она у него одна.

— Сволочи! — выругался молчавший до сих пор парень. — Сколько русских людей загубили!

Нас взяли утром, когда мы выбирались из подвала и перебегали улицу. Остановили, поставили лицом к стене, обыскали, затем впихнули в автобус и привезли в отделение. Сменивший пьяную и озверевшую ночную смену дежурный офицер с рязанским лицом начал заполнять протоколы на задержанных. Что-то у него не клеилось. Он начинал писать, но, передумав, мял бумагу, бросал в корзину.

— Скажите, а как пишется: депутат или дипутат? — неожиданно спросил он у девушки.

— Депутат.

— С большой или маленькой буквы? — хмуря брови, еще раз поинтересовался земляк Есенина.

— Те, кто остались в Белом доме, — с большой, а кто ушел к президенту, те — с маленькой, — устало ответила девушка и отвернулась к окну.

— А-а-а… понимаю! Граждане, для революции надо было выбирать другое место. Сейчас Москва — воровской, коммерческий город. Здесь это безнадежное дело, — оглянувшись через плечо, назидательно проговорил милиционер, и вслед за шевелящимися губами его рука двинулась по чистому листу бумаги.

На стене, за спиной милиционера, висел плакатик: «Социалистические обязательства отделения милиции города Москвы». Пахло потом, табаком, винным перегаром, затхлостью казенного помещения. На душе была пустота. Казалось, жизнь закончилась в этой комнате, а все, что будет с нами после, не имеет уже никакого смысла.

Глава шестая

Ночной звонок оборвал тишину и, словно выжидая, завис где-то в темноте; сразу нельзя было понять, откуда он пришел — из глубины неспокойного сна или от входной двери. Отметая последние сомнения, звонок ударил вновь нетерпеливо и настойчиво.

В той жизни, что была до этого, нам так требовательно и нахально не звонили. Соображая, кто бы это мог быть, я соскочил с кровати, торопливо натянул брюки. Нет, друзья и знакомые так не звонят. Час назад, отсидевшись пару дней после расстрела Белого дома у своих московских друзей, я вернулся в свою служебную квартиру, помылся, выпил кружку чая и, махнув на все рукой, решил остаться дома.

— Не открывай, — шепотом попросила меня жена. — В городе такое творится…

Звонок прозвенел в третий раз, я подошел к двери, повернул защелку. На площадке стояли трое. Впереди один в черном плаще и синей рубашке с галстуком, за ним двое — в зеленых куртках. Наметанным взглядом я сразу понял — оперативники. Удостоверившись, что перед ним тот, к кому они пришли, «плащ» молча протянул бумажку.

Нет, это не был ордер на арест. В машинописной писульке, ссылаясь на распоряжение мэра и указ президента, нам предлагалось в трехдневный срок освободить занимаемое помещение. Подписи и печати в извещении не было.

Бумажку я брать не стал, сказав, что все понял, и попытался закрыть дверь. Тот, что в плаще, выдвинул вперед ногу.

— Возьмите. Не то пригласим понятых, — пригрозил он. — Вам же будет хуже.

— Хуже я уже видел, — буркнул я. — Не пугайте, пуганы.

Из дверей напротив выглянула соседка, я понял — не спит весь подъезд.

— Такие извещения всем раздаете? — ровным голосом, будто речь шла о чем-то постороннем, деловито спросил я.

— Нет, не всем. Тем, кто в списках.

— В-о-он оно как! — догадливо протянул я. — Удостоили.

Сам того не понимая, человек в плаще приоткрыл многое.

Еще несколько дней назад к нам на квартиру звонили люди из правительства, сладкими голосами предлагали жилье и работу, если я добровольно откажусь от депутатского мандата. Зная нерасторопность наших чиновников, я сообразил: за эти суматошные дни быструю сортировку на лояльных и нелояльных сделать было невозможно. Выходило, списки на выселение были заготовлены еще задолго до разгона парламента.

— Спокойной ночи, мужики, — стараясь не раздражать исполнителей чужой воли, тихо проговорил я. — У меня ведь дети. Завтра им в школу.

— Возьми, чего куражишься, — покосившись на соседские двери, все так же громко, но уже без угрозы в голосе проговорил «плащ».

«О такие бумажки — руки марать», — хотел сказать я, но, натолкнувшись на холодные глаза тех, что стояли за его спиной, промолчал.

— Вы позже прийти не могли? Или подождать хотя бы до утра, — сказала жена. — В конце концов есть же закон.

Увидев за моим плечом жену и ребятишек, «плащ» убрал ногу.

— Если боитесь начальства, бросьте бумажку в почтовый ящик, — сказала жена и захлопнула дверь.

На площадке потоптались, послышались шаги прочь, загудел лифт. Мы прилипли к окнам. У подъезда стояла милицейская машина, возле нее с автоматами прохаживались омоновцы.

— Какое они имеют право на зиму выселять людей! — с горечью проговорила жена. — Есть же закон, жилищный кодекс, который в конце концов никто не отменял. Почему нет решения суда?

— О каком законе ты говоришь! — воскликнул я. — Закон расстреляли из танков. Теперь мы вне закона. Впрочем, и они вне закона, — я показал глазами на милицейскую машину. — Поймут, да будет поздно.

Жена, оглянувшись на ребятишек, спросила:

— Что будем делать?

— Что, что. Собирать вещи! — грубо ответил я и пожалел — она не заслуживала такого тона. Из-за меня приехала сюда, насмотрелась, натерпелась за эти дни такого, что и в страшном сне не увидишь.

Мы сидели еще долго, каждый думал в свою сторону. Что делать дальше? Казалось, во всей квартире поселилась безысходность, не было и щелочки, чтобы спрятаться от нее. И страха не было. Он, наверное, бывает, когда теряешь все, но я знал, жизни нас не лишают, даже не арестовали, а всего лишь выгоняют из депутатской общаги, которая было ничем не лучше и не хуже других подобных московских общежитий. Уж добивать, так до конца — так решила победившая власть. Хотя, честно говоря, после Белого дома другого ждать не приходилось.

— Надо собрать самое необходимое и ехать домой, — решительно сказала жена. — Чего здесь высиживать!

— На какие шиши? — подумав немного, ответил я. — На одни билеты больше миллиона надо. Давай спать! Больше сегодня не придут, впереди три дня, что-нибудь придумаем. Ребятишек жаль, срываем среди учебного года.

Но уснуть в ту ночь нам так и не удалось. Где-то через час после отъезда милицейской машины, чуть наискосок от дома, на пустыре, изнутри загорелся недостроенный частный магазин. Некоторое время огонь сдерживали обитые тесом и жестью стены. Набирая силу и урча, пламя пожирало покрытые лаком внутренности, затем, нащупав слабые места, начало рваться наружу, в темное осеннее небо и потом, разом смяв шиферную крышу, взметнулось вверх, обдав нависший над ним тополь. Улица, окна домов были угрюмо темны, хотя в бликах огня за стеклами угадывались лица. Но странное дело, никто не спешил на пожар. Возможно, боялись комендантского часа. Почему-то не было обычных в таких случаях ни пожарных, ни милицейских машин — они появились, когда огню уже делать было нечего.

Через день после вручения извещений о выселении в дом нахлынули журналисты почти всех агентств мира: Си-эн-эн, Би-би-си, Рейтер, Асахи. Приехали и наши российские из НТВ.

У западного обывателя, привыкшего считать свой дом крепостью, начало портиться пищеварение от последних новостей из Москвы. Им могли внушить, что расстрел парламента — необходимая для демократии вещь, поскольку там засели отпетые фашисты и бандиты. Но поверить, что в депутатских домах засели уголовные дети и жены — нет, в это они отказывались верить. Как дали понять журналисты, простой люд целиком и полностью на стороне разогнанных депутатов.

Где-то к вечеру журналисты зашли к нам. Жена собирала детские игрушки. Гости с некоторым удивлением осмотрели казенное жилье — видимо, под впечатлением от русской прессы у них было иное представление о депутатском житье-бытье. Писали — хоромы, а тут — голые стены.

Потеряв интерес к московской квартире, да отчасти и к своей судьбе, мы говорили и отвечали на вопросы журналистов скорее по инерции. Нас мало интересовало, изменят ли что их публикации. В тот момент само присутствие их рядом с нами, участливость означали больше. В накинутой и затянувшейся до упора петле это было как глоток воздуха.

«Эх, если хоть сотую долю такого понимания оказали бы они там, в Белом доме!» — с горечью думал я, слушая своих нежданных гостей.

— Чем вы собираетесь заниматься? — спросил меня, собирая фотопринадлежности, журналист.

— Вернусь домой, — подумав, ответил я. — Здесь все равно житья не будет. Попробую заниматься тем, чем занимался до этого, — летать. — И, вспомнив наш только что закончившийся разговор, кивнул на исписанный блокнот. — Если удастся, попробую издать книгу, кое-что я записал там, в Доме Советов.

— Хорошая мысль, — поддержал меня журналист. — Сейчас большой интерес к тому, что там происходило. Сделаете материал, позвоните. Я готов оказать вам всяческую помощь.

Я промолчал. Записки остались у меня в кабинете. Что с ними сталось — я не знал. Депутаты говорили, можно попросить разрешение, чтобы забрать из уцелевших кабинетов личные вещи.

«Надо бы съездить, — подумал я, — и скорее».

Упаковывать домашние вещи решили в картонные коробки. Нам подсказали — взять их можно на ВДНХ. Коробки выбрасывали на свалку из павильонов; желтые, легкие, плотные; в них везли в Россию разное заморское барахло. На мусорку, точно воронье, бросались с потертыми, изношенными лицами мужики и бабы, рвали коробки из рук, разбирали, укладывали стопкой.

Мы с попавшим под выселение соседом стояли поодаль и пытались понять, зачем так много коробок этим людям. Оказалось, для продажи. Коробки шли по тысяче рублей за штуку возле магазинов и вокзалов.

— И здесь своя мафия, — усмехнулся сосед. — Мы для них нежелательные конкуренты. Могут побить.

Чуть поодаль, с картонками на груди, стояли и, казалось, сонно и отрешенно смотрели на проплывающий мимо, несущий «Сони» и «Панасоники», шаркающий о мокрый асфальт тысячью ног, чем-то похожий на огромную гусеницу нескончаемый поток людей.

— Нет, ты посмотри, люди за них жизнь в Белом доме отдали, а им хоть бы что — жуют, точно не было ни стрельбы, ни трупов. Может, зря мы боролись, а? — схватил меня за руку сосед. — Может, тоже приляпаем себе на грудь плакатики. Мол, подайте членам расстрелянного Верховного Совета. Как думаешь, подадут?

— Скорее всего — поддадут, — мрачно пошутил я. — Конкурентов и здесь не любят.

— Правильно, им на нас наплевать. Власть разрешила воровать, облапошивать. А то, что наверху творится, — им до лампочки. Одна бабка в магазине сказала: наконец-то освободились от чеченца. А мы кричим: закон, Конституция, правовое государство! Но скажи, какое это имеет отношение к этим людям?

— Потому что сама власть ворует и спекулирует. И, будь уверен, не в таких количествах и масштабах. Эти, — я кивнул на проходящих мимо людей, — не понимают: за железными дверями не отсидишься. В магазин идти надо, а там — рэкетир. Детям в школу, а в подъезде — насильник. Где искать защиту? Идти в милицию? И там — рэкетир, только в погонах.

— А мне кажется, приспособятся, — помолчав немного, сказал мой товарищ по несчастью, — к плохому люди привыкают быстрее, чем к хорошему. К тому же теперь мало найдется дураков, которые голову под пули поставят.

Все же нам перепало несколько коробок, мы разобрали их и, связав веревками, понесли домой. Боковым зрением я заметил: прохожие провожают нас каким-то полупрезрительным взглядом. Я догадывался, таким взглядом смотрят на людей из подворотни. Но мне было все равно, как на нас смотрят. В душе я уже не принадлежал ни Москве, ни этим вечно спешащим куда-то людям. Мысли мои были где-то в самолете, который увозит нас отсюда.

С бывшими коллегами-депутатами у нас произошел раскол, общаемся в основном только с теми, кто собирает вещи домой. Для других, кто не получил «черной метки», мы как прокаженные. Пряча глаза, они проходят мимо. Я знаю: они нам не сочувствуют, теперь нас ничего не связывает, каждый волен устраивать свою жизнь, не подлаживаясь ни под кого. Своим присутствием мы им мешаем: где-то в душе им бы хотелось нами откупиться, а то, глядишь, выметут из Москвы одной метлой. Перестали мы вздрагивать и от вечерних звонков в дверь — к нам в квартиры зачастили разные чиновники.

— Прекратили ваши полномочия — освобождайте помещение! — размахивая какими-то бумажками, кричал вахтер.

— А этим? — жена кивала на соседние двери. — Им ведь тоже прекратили.

Она укладывала журналы, книги, документы, а мне казалось, укладывала по частям прожитое в Москве время.

Дом полнился слухами. Некоторые слухи, как это ни печально, подтвердились. Арестовали Женю Алаева. В ночь с третьего на четвертое октября указом Руцкого Алаев был назначен исполняющим обязанности председателя ГТК. И, выполняя поручение, со свойственным ему немногословием и опытом военного, он взял под свой контроль таможенную службу России. Утром четвертого Алаев вновь был в Белом доме. Среди депутатов и защитников Дома Советов Евгений пользовался особым уважением. Глядя на него, люди вспоминали, что русский офицер — категория нравственная. Таких, как он, человека слова и дела, нынешняя власть боялась больше всего. Видимо, поэтому и упрятала. Говорили, что у станции метро в омоновский «уазик» увели генерала Тарасова. На «скорой помощи» привезли избитых омоновцами депутатов Чибисова и Александра Уткина. В московской больнице харкал кровью из разорванных переломанными ребрами легких Вагиф Фахрутдинов. Когда он выходил из горящего Дома Советов, омоновцы предложили ему стать на колени. Вагиф ответил, что татары на колени не становятся. Его били прикладами с особой жестокостью. Пластом лежал дома с поврежденными ребрами Ясенков.

Но были и другие обнадеживающие вести. Нашлись считавшиеся убитыми Бабурин и Исаков.

— Слава Богу! — перекрестилась жена.

И я знал, что тысячи людей по России сделали то же самое.

Надежды на перемены к лучшему, на то, что в государстве когда-нибудь воцарится закон и порядок, многие связывали с этими молодыми и образованными политиками. Позвонил мой коломенский друг Саша Сурков и прочитал по телефону горькие стихи:

Может, и правда «реформа»,

И без нее не прожить, —

Только без хлороформа

Трудно ее выносить.

Может, и впрямь он непьющий,

Зря про него говорят, —

Болью за всех неимущих

Глазки кабаньи блестят.

Может, действительно вера

Танками, пулей сильна,

Ведь палачей-офицеров

Чествует молча страна.

Может быть, нищий подсуден,

Может, ответ ему: «Пли!»

Может, в Лефортово люди,

Нелюди грешной земли.

Плачет в проходе гармошка —

Душу царапает мне.

Корчатся злые матрешки, —

Мы в переходной стране.

Горе людское — без брода.

Некогда сильный народ,

Тыкаясь, ищет прохода

С этого света на тот.

Но вскоре и по телефону нельзя было позвонить — его отключили. Как в Белом доме, ждали, когда отключат свет и воду.

Утром я поехал на Калининский проспект, где заседала ликвидационная комиссия. Древняя, привыкшая диктовать моду всей стране столица, казалось, припухла и обомлела, в полной мере осознав, что такое выкликанная ею демократия в пятнистой форме. Москвичи впервые в жизни на своих улицах увидели поставленных лицом к стенке людей, всех, кто попадал под подозрение. Омоновцы бесцеремонно шарили по карманам, чуть что били: за другой цвет кожи, за не отведенный вовремя взгляд, за неосторожное слово. С особым удовольствием лупцевали тех, кто пытался что-то доказать, кричал о беззаконии, — здесь срабатывала врожденная ненависть двоечников к умникам. Им было позволено все или почти все. Но и этого было мало. Липецкий ОМОН завидовал красноярскому, осетинский — свердловскому. Этим дали больше, другим меньше. Вспыхнувший аппетит утоляли просто: добирали сами в коммерческих палатках и ларьках, просто у попавших под руку прохожих. Близкий к трону «Московский комсомолец» печатал объявления, обещая за головы «главных смутьянов» миллионы. За Анпилова — два миллиона, за Константинова — два, за Баркашова — два. Чего мелочиться, когда почти даром досталась такая страна. Когда арестовали Илью Константинова, то милицейские чины и рядовые чуть не передрались из-за брошенных им сребреников. Не стесняясь арестованного депутата, милиционеры в машине начали вслух обсуждать, кто и что «возьмет» себе на обещанное вознаграждение. Тот, что схватил за руку Илью первым, сияя лицом, сообщил, что теперь-то он наконец купит холодильник. Но у начальства были свои виды… Все тот же «Московский комсомолец» исходил желчью, требовал у Ельцина открыть охоту на ведьм.

— Уезжать надо, — говорили одни депутаты, встречаясь на Калининском. — И как можно скорее, еще загребут.

— Куда? — усмехались другие. — И на что? В семнадцатом хоть было куда. А сейчас? Была бы на свете такая страна, как Россия, уехали бы. А так, некуда и не на что ехать. Остается одно — глотать свое дерьмо.

На седьмом этаже работала особая комиссия во главе с бывшим депутатом Алексеем Порфирьевичем Сурковым. Они сортировали депутатов по спискам. Мне передали, что я — в черном. В другие попали те, кто вовремя ушел из Белого дома, кто голосовал за Ельцина, кто прислуживал власти. В этом театре абсурда, которым стала Россия, где, по определению Фильшина, любой порядочный — это опасный человек, я решил, что попал в неплохую компанию.

Возле входа столкнулся с депутатом Юрием Ельшиным. Закусив губу, прихрамывая простреленной в Белом доме ногой, он шел к двери. На вопрос: «Что нового наверху?» — безнадежно махнул.

— Пыточная компашка собралась. Среди них этот, придурок, что с вязочкой на лбу бегал. Ну, помнишь ленинградского депутата-спекулянта Богомолова, который торговал куртками в Белом доме. Ходит, орет, руками и ногами машет. Если хочешь получить деньги на дорогу или трудовую книжку, требуют ответить письменно на некоторые вопросы. — Он показал бумажку, где всем, кто обращался в комиссию, предлагалось ответить на восемь вопросов:

— Принимал ли я участие в работе десятого съезда?

— Голосовал ли за назначение Руцкого исполняющим обязанности президента?

— Было ли мое участие в работе съезда свободным или под давлением?

— Какова достоверность результатов голосований на так называемом съезде?

И так далее…

— Жив, жив курилка! — усмехнулся я, возвращая листок Ельшину.

— Это еще не все, — сказал Юрий. — Тех, кто в черном списке, вызывают на Воздвиженку, в прокуратуру. Вот такие дела.

Да, дела были хуже некуда. Потолкавшись некоторое время у входа, встретил депутата Пашу Лысова. Он шел к бывшему председателю планово-бюджетной комиссии Починку подписывать пропуск в Белый дом. Павел вписал в заявление мою фамилию, и через час мы шагали по Калининскому проспекту.

Ветер гнал под ноги опавшие кленовые листья, хрустели под ногами битые пулями витринные стекла. Среди прохожих то и дело попадались знакомые лица депутатов, работников аппарата, и мне казалось, время от времени ветер останавливает их, сбивает в кучу и, словно почувствовав, что, собранные вместе, они становятся опасными, новым порывом разносит в разные стороны.

«Такого Верховного Совета уже не собрать», — думал я, провожая взглядом тех, с кем общался последние три года. И выборов, как наши, — не будет. Возможно, впервые в истории государства они были прямые и свободные.

Рядом с обгорелым, выпотрошенным Белым домом стояли БТР и БМП. Стволы их по-прежнему глядели в пустые глазницы окон. Около подъездов суетилось милицейское и военное начальство. Нас пустили не сразу. Принялись гонять то к прокурору района, то к коменданту обгоревшего парламента. Наконец дали добро, и мы вошли в четырнадцатый подъезд. Миновав еще один кордон, поднялись на этаж. И остановились. Коридоры были заляпаны чем-то жирным и густым. Я догадался — там, где лежали убитые, кровь просочилась сквозь паркет, его выламывали, выворачивали солдаты и выносили во двор к самосвалам. Пахло гарью и карболкой, показалось, что мы попали в огромный крематорий. Валялись гильзы, бумаги, в комнатах из розеток «с мясом» были вырваны телефоны. В проходе на лестничной площадке за столиком сидел дежурный милиционер и нетвердой рукой тыкал ножом в банку с тушенкой. Под столом, прикрытые заляпанной красной ковровой дорожкой, лежали сваленные в кучу телефонные аппараты, компьютеры, видеомагнитофоны. Заметив наш взгляд, сотрудник прикрыл аппаратуру ногой. Мы протянули ему свои разрешения. Он тупо глянул на наши пропуска и, стараясь придать лицу осмысленное выражение, пытался понять, что нам от него надо. Затем вяло махнул ножом, мол, проходите и не загружайте мою голову, она и так тяжела.

Мы пошли по коридору, где вовсю гулял ветер, под ногами хрустела бетонная, вперемешку с битым стеклом, крошка, на исполосованных осколками и пулями стенах как немой укор кричали последние надписи защитников Конституции. По разрушениям, следам огня я догадался: те, кто не ушел из дома с депутатами, встретили свою смерть здесь, где основной корпус переходил в цоколь. Кто не сгорел, того добили. Я подошел к своей комнате. Увидел выломанную дверь, разбросанные бумаги, пробитые пулями стекла. Потрошили комнату профессионально. Бумаги со своими записями я нашел разбросанными на полу. Жирными, грязными пятнами на них отпечатались подошвы солдатских ботинок.

«Рукописи не горят», — с горькой усмешкой подумал я, собирая с затоптанного пола бумаги. Вспомнив сидящего в коридоре милиционера, вдруг поймал себя на том, что воспринял его не представителем власти, закона или в конце концов просто как официального человека. Мне чудилось, в коридоре сидело и жевало тушенку нечто, пришедшее из враждебного мира, где, казалось, не было места ничему хорошему и доброму. Не давая разгореться в себе нехорошему чувству, я про себя поблагодарил тех ребят-милиционеров из департамента охраны, которые до конца оставались в Белом доме. Собрав бумаги, присел на уцелевший стул.

Древние говорили, что вся земная сфера лежит на четырех слонах. Об этом я вспоминал каждый раз, когда Дом Советов заглатывала ночь и я входил в эту комнату спать. Здесь у меня были стол, сейф, похожие на тех слонов четыре стула. Две недели стулья служили мне кроватью. Я укладывал под голову пачку годового вранья московских журналистов и, если на глаза ненароком попадались газеты с пухлыми портретами Гайдара, Лужкова или Черномырдина, складывал их стопкой, как подушки, засовывал в самую середину. Газету с длинноногим правителем сворачивал трубкой и клал, как дубинку, на стол — от комаров. Рядом, свесив лямку, лежал противогаз — вот и все вооружение, которое было у меня в те дни. Противогаз я получил в один из первых дней осады, когда в середине ночи нас разбудил взволнованный голос диктора местного радиоузла, призывающий срочно подняться на шестой этаж. По освещенным коридорам мы бросились наверх, где уже распаковывали ящики. Разобрав противогазы, вспоминали занятия по гражданской обороне и то, как ими пользоваться. В ожидании штурма собрались в зале заседаний, зажгли свечи и началось ночное заседание, когда каждому выступающему казалось — это его последнее в жизни слово. Страха не было — был вопрос: неужели решатся пролить кровь? А когда набряк рассвет, начали расходиться по комнатам. Шутили:

— Спасибо. Дали пожить еще день.

Вот сюда, в эту комнату, ко мне вечером третьего октября, после прорыва блокады, заскочил Лешка Книгоноша — из ополченцев, гитарист и поэт, сияя лицом, пропел:

Дождик падал на рыло

И на дуло наганов,

Нас с тобой обложило,

Окружило ЧК.

Но они просчитались —

Окруженье пробито.

Кто на жизнь смотрит смело,

Того пулей не взять…

Что стало с ним, я не знал, со страхом искал в списках, которые через день после расстрела парламента печатали газеты. Посидев, словно возле покойника, в своей, теперь уже бывшей, комнате, я поднял валяющийся на полу осколок, положил его в карман и, уже не оглядываясь, спустился вниз. Около метро встретил писателя Василия Ивановича Белова. Седьмого октября у него должна была быть на телевидении передача. Ее запретили. Узнав, что я собираюсь домой, в Иркутск, Василий Иванович поддержал:

— Правильно, надо уезжать. Чего теперь от них ждать? Хватать начнут. Сколько до Иркутска стоит билет?

Я пожал плечами — много.

— Ты вот что, возьми, — Белов полез в карман.

Я остановил его. В те дни многие, чем могли, готовы были помочь нам, бывшим народным депутатам. Врач поликлиники, куда я обратился с зубами, тут же отвела к стоматологу, и она вне очереди удалила осколки зуба. Друзья, писатели, предлагали свою помощь, жилье, деньги.

Глава седьмая

Собрав вещи, я позвонил своему товарищу Валентину Свининникову и он отвез меня на аэровокзал. Там я сел в автобус и уехал в аэропорт Домодедово. Билетов на Иркутск не было. Я пошел искать знакомых летчиков. Встретил Чичина. С ним мы начинали летать лет тридцать назад вторыми пилотами на Ан-2. Увидев меня, он до хруста отвернул свою длинную гусиную шею. Я вспомнил: в августе девяносто первого он вел собрание летного состава с целью лишить меня депутатских полномочий. И после организовал обращение в газету вместе с моим соперником на выборах, командиром Ту-154 Чикаловым: мол, его, сукина сына, за нелюбовь к Ельцину, за сопротивление реформам надо отозвать. Но ничего у них не получилось.

— Будь моя воля, ты бы у меня пешком в Иркутск пошел, — прищурившись, злобно бросил мне через плечо прилетевший бортинженер из экипажа Проклина.

— Желательно по этапу и в кандалах, — в тон продолжил я. — Только позволь поинтересоваться, за что?

— За то, что был с Хасбулатовым, — процедил бортинженер. — Хотели всех перевешать.

— А-а-а, — догадливо протянул я. — Виктора Астафьева прочитал.

— Да, он говорит, никакой ты не писатель.

— О Господи! По-моему, я этого нигде не утверждал, — через силу улыбнувшись, сказал я. — Писатель теперь у нас один — Ельцин. Вон какие драмы заворачивает! А конкурентов — или снарядами, или прикладом, — я попытался показать выбитый зуб.

— Почему же вас всех не перебили? — не выдержав моей улыбки, взорвался бортинженер и, выматерившись, пошел прочь.

«Что ж, надо быть готовым и к такому», — с грустью подумал я.

Бортинженер выразил не только свою точку зрения. Потом у меня еще не раз спросят: «Почему одних убили, а вы остались живы? Какого черта сидели там в Белом доме, а не ушли к хозяину?» Я мог бы, конечно, ответить, что даже среди омоновцев не все оказались упырями. Более того, один из офицеров, когда депутаты вышли из Дома Советов и ждали обещанные автобусы на ступеньках лестницы, громко сказал Бабурину: «Сергей Николаевич, мы гордимся вами!»

Этим он еще раз доказал, что за семьдесят столько раз проклятых демократами лет скотами стали не все. У многих разрывалась душа — стрелять по своим, такое и в кошмарном сне не приснится. Да и у тех, кто нажимал на курок, свербила душонка — сегодня ты, а завтра тебя.

Но в тот момент мне стало почему-то жаль себя, уцелевшего, не знающего, как жить дальше, стало жалко обманутого бортинженера, который говорил, скорее всего, не свои слова и ненавидел меня не своей ненавистью. И не его вина, а скорее наша общая беда — нежелание и неумение думать и решать самостоятельно — заставляет таких людей сидеть у телевизоров и сглатывать хитро приготовленное варево из сплетен, инсинуаций и тенденциозно поданной правды. Я заметил: многие люди привыкли считать до трех, а чаще всего до двух. Ты за кого? За Горбачева или Ельцина? Чуть позже — за Хасбулатова или того же Ельцина? И вроде все ясно: кто против, тот — враг. Сейчас для них такими врагами были обозначены бывшие народные депутаты, а в данном случае — я. Но, с другой стороны, что стоили мои переживания, обиды по сравнению с горем тех людей, кто потерял в октябрьские дни родных и близких.

Взял меня на самолет командир Игорь Васильев, которого я знал давно. Взял без лишних вопросов и разговоров. Чего задавать вопросы и травить душу, и так все ясно. Все по телевидению видели расстрел. Одни плакали от унижения и обиды, другие аплодировали. Уже дома я понял: сочувствующих тем, кто остался в Белом доме, все же было больше. Особенно много их оказалось в моей родной эскадрилье. Но в том полете бортпроводницы были со мной официально вежливы, они были тоже против Руцкого и Хасбулатова.

— Мафия, — сказала самая бойкая из них. — Нахапали. Быть у власти и ничего не взять! Не верю я им. Чеченцы все рынки заполонили, а мы у них вместо рабов. И пляшем перед ними лезгинку.

— Да мы же не Руцкого с Хасбулатовым защищали, а закон, Конституцию, Советскую власть! — уже по инерции возражал я. — А лезгинку можно танцевать, но и свои танцы не забывать.

— Конституцию? Да кому она была нужна, советская? — фыркнула бойкая.

— Так Ельцин на ней клялся! И растоптал.

— А какая разница? Сказали — новую примем.

— Вообще-то, девоньки, Конституция не колготки, — усмехнувшись, сказал я. — Порвали, достали новые. Он и новую разорвет.

— Не разорвет.

— Откуда такая уверенность? Он столько раз уже обманывал. Когда ему было надо — обещал одно. Добившись своего — делан другое.

— Обманет, конечно, обманет, — неожиданно поддержала меня молчавшая до сих пор девушка. — Они там, наверху, только власть делят, а нас везде обманывают. Вон, сегодня в магазине на несколько тысяч надули, и пожаловаться некуда.

— Так мы и хотели, чтобы народ не обманывали, — заметил я. — Торгаши почему обнаглели? Смотрят на руководящую головку и делают простой вывод: этим воровать можно, а мы что, рыжие? Каков поп, таков и приход.

Стюардессы замолчали. Мне показалось, что, привыкшие верить теледикторам, они с первого захода не могли и не хотели понять меня, говорящего противоположное. Им внушили: в Белом доме засели отпетые бандиты и толкающие на гражданскую войну депутаты-хасбулатовцы. Ну, постреляли строптивых, так им и надо. Зато теперь вокруг воцарятся мир, порядок, спокойствие. А что грабят и обманывают, так в России это — дело привычное. И покатили они на колесиках по дорожке свои объемистые сумки, хоть и надули их московские продавщицы, в Иркутске все равно все в два раза дороже. А Конституция? Да шут с ней, с Конституцией! Кто и когда ее читал? Пропади она пропадом, вместе с Ельциным и Руцким.

Я летел домой, где, говорят, и стены помогают. Я хотел отдохнуть, оглядеться и вновь, если пройду медкомиссию, сесть за штурвал самолета.

На другой день после прилета в Иркутск я встретил в аэропорту знакомую медсестру.

— Слава Богу, живой, — обняла она меня. — А тут по телевизору сообщили — не могут найти. Я пробовала набрать ваш номер, все время было занято.

— Да все нормально, — улыбнулся я. — Как вы поживаете?

— Ты знаешь, за эти три года многое изменилось, — махнула она рукой. — Люди уже не знают, на кого кидаться. На кого покажут, того и кусают. Им сказали: виноваты депутаты. Поверили. Как же тут не поверить, когда по телевизору такую вентиляцию мозгов учинили. А другой информации нет.

— Так все неправда! Неужели они не понимают?

— К сожалению, это так — не понимают. Сначала разорвут, а уж потом начнут плакать: что наделали. А что толку? Как говорят, поезд уже ушел, — вздохнув, быстро проговорила она и, подняв на меня глаза, спросила: — Что собираешься делать?

— Медкомиссию хочу пройти. Пройду — летать начну.

Медсестра как-то странно взглянула на меня, по лицу скользнула виноватая улыбка. Я понял, она борется с собой: сказать или промолчать.

— Не знаю, не знаю, — каким-то отрешенным голосом проговорила она. — Помнишь последнюю свою медкомиссию, которую ты с трудом прошел? Только хорошее отношение к тебе Ольги Александровны Барановой решило все. Это она настояла дать тебе дополнительную реабилитацию. А могло быть и по-другому. Врач, он тоже человек, может пристопорить, а может дать «зеленый».

— Но при чем тут политические взгляды? — поняв, чего не договаривает она, недоуменно протянул я. — Медицина всегда была вне политики.

— Так-то оно так. Но когда человек принимает решение, он не свободен от пристрастий. Даже если он и в белом халате.

— Господи, не страна, а дурдом какой-то! — воскликнул я.

— Да ты не переживай, может быть, как раз все и наоборот. Люди отходчивы. Здоровье-то как?

«Не думаю, что после Белого дома оно стало лучше», — хотел было сказать я, и ноющая боль в сердце подтвердила это.

Столица и здесь, в Иркутске, не забыла меня. Вечером я узнал: меня вызывают в Генеральную прокуратуру к следователю по особо важным делам давать показания об октябрьских событиях в Москве. А на другой день доброхоты из милиции сообщили: от министра внутренних дел пришло распоряжение, где говорилось, что народные депутаты, до конца оставшиеся верными Конституции, попадают под наблюдение милиции. Услышав эту новость, я рассмеялся:

— Ельцин лишил меня депутатского мандата, который он мне не давал, Астафьев — права именовать себя писателем. Снятый съездом со своего поста министр внутренних дел решил, что может поставить вне закона. Что тогда стоит жизнь любого человека в государстве, где по парламенту стреляют из танков, где люди от преступности добровольно посадили себя за железные двери? И каждый день молят, чтобы Всевышний сохранил и помиловал их и собственных детей. От тупости, дурости, зависти и злобы — от самих себя.

Я не стал проходить медицинскую комиссию, понял: не пройду, только еще раз истреплю себе нервы и надорву сердце. Говорят, в жизни надо все делать вовремя: строить дом, заводить семью, рожать детей. Время разбрасывать камни и время собирать. И уходить, прощаться с небом, любимой работой, друзьями.

Перед тем как вновь отправиться в Москву к следователю, я поехал к бывшему союзному депутату Илье Сумарокову. Всю дорогу за нами шла серая «Волга», и нельзя было понять, сопровождает она нас или идет по своей надобности. На лобовое стекло упруго жал встречный ветер, сухое осеннее солнце стояло невысоко, но прочно, как и много лет назад. Действия указов и всяких там распоряжений, от кого бы они ни исходили, на светило не распространялись. Оно подчинялось раз и навсегда установленному Богом порядку.

Илья вышел из-за стола, хитровато и вместе с тем сердечно улыбаясь, раскрыл руки.

— Ну, дай я тебя обниму, отпетый бандит, — улыбнувшись, сказал он. — Так, кажется, вас каждый день величал телевизор. Не кручинься. Все перемелется, грязь к вам не пристанет. Языки у них, болтунов, отсохнут, вот увидишь. А нам надо жить дальше. Мы, поди, в своей, а не в чужой стране.

Глава восьмая

Задуманная под хмельком и зачатая под грохот танковых пушек в центре Москвы, пятая Дума появилась на свет под знаком Змеедержца в декабрьские дни 1994 года, в суетливых преждевременных родах.

После убийства ее старшего брата — Верховного Совета — придворная челядь, уединившись на подмосковных дачах, долго ломала голову, куда разместить новорожденную. Роскошный белокаменный дворец, в котором обитал властолюбивый строптивец, еще не отскребли от копоти и крови. Обмотанный длинными сетями, он темно и мрачно выбитыми глазницами смотрел на Москву, на проскакивающие мимо машины. Упрятать далеко — опасно, разместить под боком — а вдруг проявится дурная наследственность и вновь придется вызывать карателей.

Наконец решили упрятать Думу туда, где размещалась в то время московская мэрия, которая, в свою очередь, после августа девяносто первого, вышвырнула из высокого здания Совета Экономической Взаимопомощи на Калининском оставшихся без присмотра и средств к существованию братьев из социалистических стран. Построенное в славное, «имперское» время здание из стекла и бетона напоминало раскрытую, устремленную в небеса голубоватую книгу, в основании которой помещался, отделанный под римские бани черным полированным мрамором и зеленым малахитом, зал заседаний. Вселение в здание проходило непросто. Это бывает всякий раз, когда одни еще не собрали свое барахло, а тут на тебе — на пороге новорожденная. Но всесильный владыка сказал: «Люминь!», и заполнение новой колыбели законотворчества состоялось.

В холле вдоль огромных, стеклянных стен на черных под кожу диванах уселись вожди партий и движений, около них засновали помощники и папконосцы. На перекрестке, у лифтов, там, где сливались и накапливались человеческие потоки, принялись караулить свои жертвы журналисты и прочая шатающаяся по государственным учреждениям публика.

В здании находились банк «Мост», телекомпания НТВ и еще какие-то отделения транснефтяных монополий. В человеческом потоке то и дело можно было натолкнуться на крепких, в камуфляжной форме, с короткими автоматами, неулыбчивых молодых людей. И неискушенному, впервые попавшему сюда посетителю трудно было понять, для чего они сюда приставлены, — то ли охранять, то ли, наоборот, пугать депутатов.

Впрочем, в ту осень и последовавшую за нею зиму камуфляжная форма была в Москве модной. Она встречалась на каждом шагу. Откроешь дверь в магазин, на тебя тут же упадет тяжелый взгляд камуфляжного охранника. У метро, вдоль ларьков прохаживались жующие и щупающие взглядами прохожих волосатые, напялившие военную форму мордовороты.

В холле Думы, точно на бирже труда, отворачивая глаза от дежуривших у лифтов камуфляжных мальчиков, толпились депутаты и аппаратчики разогнанного парламента. Их дежурная готовность, вымученные улыбки говорили о том, что чувствуют они себя как постаревшие и переболевшие, выкинутые на обочину люди.

Время от времени из грохочущего грузового лифта, одетые, точно на дипломатический прием, в костюмах и галстуках, выскакивали уже пристроенные к хозяйственной работе депутаты расстрелянного парламента, загружали мебель. Стоящие на бирже провожали их завистливыми взглядами. Среди нагроможденных столов и стульев, по затоптанному известкой полу, перешагивая через битое стекло и лужи, запинаясь о волнистые, кое-где уже расстеленные паласы, как гусаки, прохаживались вновь избранные депутаты. Кого тут только не было! Лидеры партий, директора заводов, предприниматели, артисты и кинорежиссеры, желающие быть похожими на итальянских мафиози, провинциальные и столичные честолюбцы — все лучшее, что сумела наскрести и выставить для столь представительной и ответственной работы уже окончательно замордованная Россия.

В этих высоких стеклянных стенах можно было увидеть скучающую любимицу российской публики Наталью Гундареву. Она тревожно вскидывала глаза, когда мимо, раздвигая огромным животом думский воздух, отдуваясь, проплывал, как баржа, адвокат Макаров. Следом за ним, с неизменной сигаретой, затянутая в черное, криво скользила по коридору прокуренная, потерявшая счет своим мужьям Хакамада. Рядом с нею расслабленной походкой катил свое увесистое, но хорошо и дорого упакованное тело лидер «Выбора России» и заодно внук знаменитого детского писателя Гайдар. Навстречу походкой задумавшегося инопланетянина шел Геннадий Бурбулис. Сзади, чуть не тыкаясь ему в спину, вышагивали мальчики в черных пиджаках. Вальяжно развалившись в кресле, с сигаретой в руке сидел скучающий Александр Невзоров и с легкой ироничной улыбкой смотрел, как, разметая подолом черной рясы строительный мусор, задрав кверху рыжую бородку, на свою очередную партийную сходку спешил Глеб Якунин…

Театр, поменяв вывеску, переехал, а исполнители в основном остались прежние…

Тут же, среди таскающих мебель солдат, бродили столичные журналисты. Они изредка клевали на снующую по коридору мелкую рыбешку и, будто ожидая команду «фас», чего-то высматривая, замирали. И такая команда прошла. Кто-то подал условный сигнал, и вся пишущая и снимающая братия бросилась к входной двери. Застучали алюминиевые раскладные лестницы, заскрипели кожаные куртки, затрещали на бегу у снующих журналисток юбки, застрекотали камеры. Появился герой последних выборов Владимир Вольфович Жириновский. Импульсивно подавая голову вперед, он жестом триумфатора приветствовал толпу и, на ходу отвечая на вопросы, стремительно прошагал к лифту. Видимо почувствовав, что промедление смерти подобно, за Жириновским вместе с сопровождающей его охраной и журналистами в лифт втиснулись прошлогодние депутаты и робко напоминали о своей нелегкой доле.

— Приходите в мою штаб-квартиру, — быстро и громко сказал Владимир Вольфович. — Я принимаю всех. Мне нужны грамотные люди, тем более имеющие опыт законодательной работы. Мы всех устроим! Проекты, идеи, самые невероятные предложения — все берите с собой. Нам это все пригодится. Вы — национальное достояние, и мы не имеем права вами разбрасываться. Завтра в двенадцать. Приводите с собой своих друзей, знакомых. Я жду. Бросок на юг, к теплым морям. Выпивку я гарантирую. В двенадцать — вы у меня, в час — вы уже на работе. Я не требую, чтобы вы вступали в либерально-демократическую партию. Мне нужны ваши знания, ваш опыт. Мы начинаем новую эпоху. Будем сотрудничать и строить новую Россию. А всех, кто не с нами, отправлю в последнем вагоне на север.

— Ну, это другой коленкор! — говорили депутаты, провожая взглядом стремительного, рвущего на ходу подметки вождя либералов. — А то ваши пролезли в Думу и ходят, поджав хвост. Погодите, Вольфович им хвост накрутит!

Прошлогодние, но вновь прошедшие в Думу депутаты от своих прежних, менее удачливых коллег старались держаться на расстоянии. Как ни говори, а получалось, что теперь они как бы дважды подтвержденные. Лишь душа-человек Владимир Исаков, да Игорь Братищев, как могли, пытались помочь своим товарищам по белодомовскому сидению.

Очень быстро выяснилось: новых идей избранные в Думу не принесли, а поехали на том багаже, который оставил после себя расстрелянный парламент. Вот тут-то и пригодились вчерашние депутаты, которых начали брать в аппарат консультантами и экспертами.

Первое время спеленатая Конституцией Дума, как новорожденная, мучилась грыжей, непонятно отчего кричала, хваталась за пустышку, но вскоре и у нее прорезались зубки. Двадцать третьего февраля депутаты проголосовали за амнистию всем, в том числе и узникам Лефортова. И разгневанные родители чуть было не вышвырнули ее из люльки. Да вовремя одумались. Возможно, из-за океана погрозил пальчиком дядя Сэм. Ельцин, по своему обкомовскому разумению, решил вопрос просто: нашел крайнего — генерального прокурора Алексея Казанника. Тот, видите ли, решил следовать по каким-то там юридическим нормам, а не по его царским указам. И вышвырнул «блаженного» в Омск, чтоб все видели и знали: так будет с каждым, кто пойдет поперек монаршей воли.

А в Думе после голосования по амнистии ошеломленный произошедшим, точно подстреленный гуран, одиноко и как-то совсем уже привычно кричал в спины расходящихся депутатов Сергей Юшенков: «Это гражданская война! Опомнитесь!»

Но войны ни в тот день, ни через месяц не произошло.

Владимир Вольфович, в мундире капитана Советской армии, после страстной речи в Думе пригласил всех в туристический комплекс, чтобы отметить День Советской армии и Военно-морского флота. И тяжело, до отказа забитые автобусы поехали на празднование.

В просторном холле гостиницы «Турист» яблоку негде было упасть. Предвкушая обильное угощение, собрались журналисты, во всем черном — гости, краинские сербы, чуть поодаль за ними, нанятые за десятку, в синей униформе торчали соколы Жириновского. На парадной мраморной лестнице расположились в форме драгун и гусар русской армии ряженые. Играл духовой оркестр, на втором этаже крутили видеофильмы, воспевающие вождя либеральных демократов. Тут же прохаживались одетые во все парадное офицеры и генералы, члены партии. У стены лепились друг к другу старики за обещанной фронтовой стопкой. Тут же рядом, в соседнем зале, проходил Всемирный съезд баптистов. Они продавали свою религиозную литературу и, прижав руки к груди, пели псалмы.

— О-о-о, Россия есть страна контрастов! — заметил кто-то из зарубежных гостей.

— Где все доведено до абсурда, — добавил впервые попавший на такое торжество журналист и глубокомысленно изрек: — Может, из этого и рождается то новое, которое мы пока не в состоянии уловить.

Появился Владимир Вольфович, и началось солнцепредставление. Все повалили за ним в актовый зал. На сцене внушительной стеной выстроились двухметровые сербы, к ним поднялся Жириновский с женой, и все началось, вернее, продолжилось, как это было ранее на митингах в Сокольниках, потом в Думе. Сплошное переодевание и экспромт.

Надо отметить, что очень многое новое в парламентскую практику принес из своей прошлой клубной жизни несравненный ленинградский либерал-демократ Вячеслав Антонович Марычев. Своими неожиданными переодеваниями он внес большое разнообразие в законодательный процесс. Многие сожалели, что депутаты не ставят в повестку дня законы Хаммурапи или Ману, — вот где простор для воображения и творчества.

Появление Вячеслава Антоновича на политической сцене было стремительным и скандальным. Впрочем, в сегодняшнее время и переодеваниями мало кого удивишь. Но Марычев стал пионером, думской достопримечательностью. Он первым понял: любое общественное действо должно иметь свой, желательно с неожиданным поворотом, сценарий. И конечно, яркий, не похожий ни на что костюм — по одежде не только встречают, но и запоминают. Что сказал — неважно, костюм русского Арлекино, фуфайка или бронежилет запомнятся надолго. Марычева даже стали показывать, правда украдкой, иностранным гостям.

Поначалу жириновцу ревностно пытался составить конкуренцию знаменитый в прошлом кавээнщик Гусман. Но очень скоро все увидели: в очном поединке равного спора здесь быть не могло.

Обласканный и разрекламированный советским телевидением капитан КВН не годился в подметки профессиональному массовику и просветителю культуры. И Гусман потихоньку исчез со сцены, уполз за кулисы.

Потеряв соперника, но не утолив спортивный аппетит и, видимо, намереваясь превратить Думу в театр одного актера, Марычев принялся окучивать всех подряд. Но натолкнулся на решительное противодействие Ивана Рыбкина, который начал лишать Марычева голоса, более того, пригрозил ему думским приставом.

Прорываясь к трибуне, Марычев готов был выступить от лиги сексуальных меньшинств, но когда ему напомнили, что такая фракция в Думе не зарегистрирована, попросил временное политическое убежище от пристава у женщин России. Не теряя времени даром, на своем депутатском бланке начал раздавать своим избирателям в родном Ленинграде пустующие квартиры. Это тоже был неожиданный, новаторский ход. Прокуратура хотела окучить его квадратно-гнездовым способом, но Дума не позволила — не самораспускаться же в конце концов. Рыбкин мог торжествовать: и достопримечательность на месте, и порядок восстановлен.

Вообще Дума могла гордиться не только Жириновским и Марычевым, она могла гордиться и своим спикером. За три года работы в прежнем парламенте Рыбкин ничем особым себя не проявил, разве что значился одним из самых малозаметных лидеров коммунистической фракции. Его осторожность, умение до поры до времени не высовываться, просчитывать каждый шаг, находить компромиссы, ладить с людьми разных убеждений послужили основанием к избранию его на пост председателя. Все, кто голосовал за бывшего партработника, имел на него свои соображения и свои виды. Одни предполагали, что Иван Петрович подхватит знамя прежнего парламента и станет эдаким русским Хасбулатовым. Аграрники рассчитывали на своего человека, коммунисты — на партийную дисциплину. Кое-кто — на личные дружеские отношения. Ошиблись все. Рыбкин повел свою, близкую к собственному телу линию, и многие обнаружили, что она на все сто совпадает с президентской. Бывшим соратникам он показал фигу: мол, вы можете говорить, что хотите, а я буду делать то, что считаю нужным. И не ошибся. Аграрники поворчали, но быстро успокоились. Природная сметка подсказала — выгоднее иметь лояльного им председателя; что поделаешь, каким сложился, таким и пригодился. Был заключен негласный договор: он им не мешает, они его по пустякам не трогают.

Основной задачей для себя Иван Петрович Рыбкин посчитал провести такую линию, чтобы отсидеть в Государственной думе отведенный ему срок от начала и до конца. Чтобы помочь историкам и ученым, Иван Петрович решил издать полную историю своей деятельности в двух томах. А как же, находиться на посту председателя Госдумы и не воспользоваться этим? Народ должен знать своих героев. Ознакомившись с его трудами, читающая публика с изумлением обнаружила, что в книгу Иван Петрович включил свои школьные и институтские сочинения. Особое место в книге занимала траурная речь, произнесенная Иваном Петровичем по случаю смерти депутата Мартемьянова. Аграрники могли гордиться своим выдвиженцем: у рачительного хозяина ничего не пропадет, он и гробовую доску в дело приспособит. Цель, которую он себе поставил, была выполнена. Первое время работать Думе пришлось буквально на колесах и под грохот отбойных молотков. В здании бывшего Совета Экономической Взаимопомощи депутаты просидели недолго. Затем Думе было предложено вместо высоких яслей подыскать другое помещение.

Много и высоко думающие о себе депутаты, видимо, мешали банковским и прочим делам Владимира Гусинского, а его вечерние и утренние многомашинные кортежи вызывали у избранников зависть и возмущение. Точку им поставил главный охранник Ельцина Александр Коржаков. Он решил устроить маленькую охоту на разжиревших гусей, увалив охрану олигарха мордами в снег. Властями решено было сварливую и, как им казалось, беспутную Думу переместить в здание бывшего Госплана. Но его обитатели, сумевшие при помощи обыкновенных конторских счет запустить в космос Гагарина, устроили у входа пикет. Покричали, пошумели плановики и экономисты и, понурив голову, почти без боя сдали насиженное место. Против лома нет приема.

Вскоре, как и Белый дом, здание, отданное Думе, было оккупировано турками, которые вспороли и распотрошили оболочку, в которой некогда помещался головной мозг советской плановой системы. Думу на время эвакуировали в гостиницу «Москва», на что кто-то из аппарата заметил:

— Депутатов готовят к поэтапной эвакуации в последнем вагоне на север.

— Это грозит только самой «русской» партии — «Выбору России», — отпарировали остряки из фракции либеральных демократов.

Увидеть и пообщаться с Думой жаждали многие ходоки, обиженные прежней и новой властью. Но избранники народа умели путать следы. Конечно, связь думцев с народом была, но осуществлялась она в основном при помощи телефонов и засад избирателей у подъездов.

Первый эшелон просителей и горлопанов состоял из пикетчиков, которые выстраивались вдоль центрального входа. Гордые уже от того, что решились прийти и высказать свои требования хотя бы в такой устной форме, они кричали, напоминая всем, кто направлялся ко входу в здание, что зарплату депутаты получают из народного кармана. Эти проходили, делая деловой, государственный вид. Если надо, пусть требуют с тех, за кого они голосовали, со своих земляков, москвичей.

Следующая неслышная волна подтапливала уже подъезды. Тихо открывали массивные двери сморщенные старички и старушки, вывешивали на груди плакатики о том, что их незаконно обидели милиция, КГБ, профсоюзный комитет, прокуратура. Они никого не трогали, стояли на своем посту иногда месяцами, а написанные от руки слова просили: разберитесь и помогите. С ними не заговаривали, торопливо пробегали мимо.

Была еще одна категория ходоков, от которой трудно было скрыться. Она проникала сквозь любые заслоны и стены. Для них не существовало ни бюро пропусков, ни милицейских кордонов. Это была особая, выведенная многовековой селекцией порода людей. Свою родословную она, скорее всего, вела от тех предков, которые первыми прогрызлись сквозь египетские пирамиды к гробницам фараонов. Проникающих сквозь стены и переходящих из одной эпохи в другую можно было встретить каждый день в любом комитете Верховного Совета и Думы. Они были разными по возрасту, складу характера. С виду такие же, как и все, но, пообщавшись с ними минуту-другую, каждый понимал, с кем имеет дело. Среди них попадались особо одаренные. Дай им ежедневный экран, пожалуй, и Марычев стал бы их бледной тенью.

Запомнилась одна старушка. В сереньком, под цвет интерьера, пальто, зеленой птичьей кофте, военного покроя войлочных бурках и очках, она порхала по многочисленным коридорам Белого дома, а после известных событий перелетела в Думу. Если кто-нибудь вспоминал о ней и начинал, шутя, говорить: «Вот сейчас я открою дверь и за нею она, проходящая сквозь стены». И шутка становилась явью. Открывали дверь, и за нею стояла она, готовая прийти на помощь по любому из существующих вопросов. Энергичная бабуля знала всех или почти всех: ученых, писателей, деятелей культуры. Образование у нее было особое: юрист-невропатолог. Но и в других предметах она была образованна, как говорится, от и до — особенно в делах отечественной и мировой культуры. В зависимости от времени она восторженно говорила, что сейчас только что была у Хасбулатова или Рыбкина, и деньги на рабочую группу выделены, и у нее есть уже готовый меморандум или закон, и он уже в плане. Проверить, так ли это на самом деле, было невозможно. Так же внезапно, как и появлялась, она исчезала. Ее, неслышную, можно было встретить уже на другом этаже, куда-то спешащую со всезнающей улыбкой постаревшей Джоконды на лице. Пропуск ей никто не заказывал, работники аппарата шутя говорили, что она месяцами не выходит из здания, ночует на диванах. Ее воспринимали, как движущуюся и говорящую умные слова, необходимую, как и сами стены, принадлежность думского пейзажа. Там же в коридорах можно было встретить крепкого с огромной седой гривой мужчину. В руках у него обычно была солидная папка, и, когда его спрашивали, кого он здесь представляет, гордо отвечал: «Я представитель женского движения. Хочу создать республику Русь!»

Таких людей, впивающихся в депутатов и обслуживающий аппарат мертвой хваткой, можно встретить повсюду. Особую активность они проявляют весной, и чем известнее человек им попадается, тем упорнее они его преследуют. Кандидаты в президенты и губернаторы, экстрасенсы и борцы за права человека, уполномоченные и не очень, ходоки и прохиндеи, коих в России за последнее время расплодилось великое множество, шастали по коридорам, выискивая свои жертвы. В курилках и на лестничных площадках они со знанием дела обсуждали, почему Рыбкин и Шумейко вдруг изменили прически и как это отразится на принятии законов. Их волновало, с чего бы это Бабурин вдруг сбрил свою бороду и какие от сего факта могут быть последствия для будущего России. Задолго до заседания эти люди собирались в фойе и начинали гадать, в каком костюме выйдет главный российский «модельер» Марычев и кого на сегодняшнем заседании отправит в Лефортово Вольфович.

И вот, окруженные помощниками, в фойе появляются лидеры фракций, вожди партий. К ним тотчас же бросаются журналисты и прочая братия, поджидающая и перехватывающая нужных людей, определяющая в этом предбаннике политическую температуру. Походкой жрецов большие и малые вожди медленно передвигаются по коридору, снисходительно выслушивая назойливых журналистов, отвечая на взгляды и рукопожатия тех людей, которые что-то значили, и проходили, не замечая, мимо других. Здесь, на этой ярмарке тщеславия, как нигде, срабатывал принцип политической целесообразности.

Толпящаяся публика — эдакий народный контроль в действии — все подмечала и давала любому жесту «жрецов» свое толкование и оценку.

— День сегодня наиважнейший, принятие бюджета, — шелестело в толпе. — Вольфович, посмотрите, весел, легок, коротко стрижен. Задумал, шельма, что-то. Наверняка опять выступит против, а фракции скомандует: голосуйте «за». И удовольствие поимеет, и невинность соблюдет.

— Геннадий Андреевич опять со своей особой стратегической папкой, — перебивал другой голос. — Он ее, как двухпудовую гирю, между ног несет. Хмур, сосредоточен. Скорее всего, сегодня опять заявит с трибуны: вот, мол, только что прилетел с Кавказа или с какого-то патронного завода и добавит, что патронов не хватает и страну ожидает технологическая катастрофа. А скоро сев.

— При чем тут сев?

— А он всегда говорит, что он только что прилетел. И что скоро сев, и что землю хотят отнять. Если ему удастся убедить аграрников, тогда бюджет завалят. Но Лапшин с виду похож на турнепс, а хитер, его на мякине не проведешь. Аграрники выстрадали своего президента России, он готов, но может согласиться на должность и поменьше. Ему сейчас нелегко. Рыбкин, Заверюха, Назарчук — все у Черномырдина в кармане.

— При чем тут Иван Петрович?! — перебил кто-то из журналистов. — Рыбкин не исполнительная структура.

— Ну вы даете! Он в полном доверии у президента. Они по вечерам с ним вместе на ложках играют.

— Смотрите, смотрите, рыжий лис Чубайс пошел. Ну, этот здесь как среди кроликов. Не пройдет, так проломит и глазом не моргнет. А как же иначе, сейчас по-другому нельзя. У них, у «выбороссов», плохи дела. В девяносто первом они были повеселее. Этот у них в правительстве последняя опора и надежда. Сейчас они злые и какие-то линялые.

— Чувствуют, линять надо. Вот некоторые и начали. По-моему, Егор Тимурович с лица спал.

— Куда там, на два сантиметра лицо стало шире. Я сам линейкой по телевизору замерял.

— А Катька Лахова сегодня при параде. Новый костюм пошила. Сегодня обязательно отметится у микрофона. Наверняка будет говорить о раздаче старшеклассникам контрацептивов и презервативов. Приятно, когда о таком интимном деле говорит специалист. Она за безопасный секс.

— А вон и Сергей Михайлович Шахрай нарисовался. Редко он нас баловать стал. Только по телевизору можно увидеть. Я тут недавно эпиграмму, еще со времен Верховного Совета, про него отыскал.

И задрав каштановую клиновидную бороденку, любитель парламентской поэзии с завыванием начал читать:

Законность ли Бахчисарая,

Чечни, Татарии, Тувы

Или иной другой страны —

Подвластно все уму Шахрая.

Шахрай и тут и там поспел

И служит он, ловя моменты,

Презервативом Президента.

Слушатели неодобрительно зашикали на чтеца — знай меру.

— Сейчас Шахрай — самостоятельная политическая фигура, — решил просветить собравшихся все тот же журналист. — Это поначалу он подыгрывал Ельцину.

— Он вам интимно по телевизору поведал? — язвительно спросил любитель эпиграмм. — Вот недавно Лужков, тоже интимно, на всю страну признался, что они с Борисом, оказывается, большие друзья. Сергей Михайлович — новая непотопляемая номенклатура.

Двери за депутатами захлопнулись. Иван Петрович Рыбкин начал ритуальные поздравления с днями рождения. Проникающие сквозь стены расселись по креслам, на которых только что сидели депутаты, и впились глазами в телевизор — началась трансляция из зала заседаний.

К концу дня, когда перешли к чеченским делам, обстановка в зале заседаний накалилась. Вождь либеральных демократов пообещал за грозненские дела отправить «выбороссов» на скамью подсудимых.

— Заткнись, Жириновский! — вращая тыквенной головой и выпучив совиные глаза, закричал главный оборонщик Думы Юшенков и, видимо, вспомнив занятия по тактике в Военно-политической академии, схватил за горлышко графин с водой. Все поняли — это означало: еще слово, и в Думу войдет лояльная президенту Таманская дивизия.

Сидящая у телевизоров публика вскочила на ноги — вот ради чего стоило брать каменные стены, глотать валидол, насиживать геморрой, испытывать унижения и лишения. Ружье, которое прятали под отутюженными пиджаками, выстрелило.

А как хорошо Дума начинала! Удар Марка Горячева обещал захватывающую интригу, но Жириновский, несмотря на разбитый нос, оказался умнее — не ответил, и «выбороссам» пришлось ждать очередного момента. Была общая, но слабая попытка Осовцева и Гайдара побить ненавистного Марычева, но тот залез в бронежилет и, продемонстрировав его думцам, объявил: «Я готов!» Наконец-то Осовцев у думского общественного телефона, вырывая трубку у Николая Лысенко, получил то, на что нарывался. Завалил патриот Лысенко демократа Осовцева на думский диван и отдубасил на глазах у всех. Жаль, что инцидент произошел вдали от телекамер!

Удовлетворенные, что не зря потеряли время, добровольные болельщики поспешили к дверям отлавливать депутатов.

Они со всей серьезностью считали, что судьба поступила с ними несправедливо.

Многие были уверены: лучшие умы, аналитики находятся здесь на ближайших подступах к вожделенной депутатской арене. И обсуждения в курилках имеют первостепеннейшее значение, от них зависит, куда и как пойдет Россия. Впрочем, перехватить отзаседавшихся депутатов было непросто.

Да, только что был, выступал, еще не стихло эхо, а его уже нет, упорхнул, улетел куда-то. Не депутаты, а фантомы. Еще со времен Верховного Совета это стало доброй традицией. Сидит избранник народа Артем Тарасов где-то в Ницце, а его карточка голосует в Москве. Длинные руки у предпринимателя, вон откуда доставали. В сентябре девяносто третьего Борис Николаевич решил покончить с этим злом, уличил «симулянтов» на весь мир и ударил по ним из танков.

Думцы, похоже, уроков не извлекли, фантомов стало еще больше. Что поделаешь, перегон между девяносто третьим и девяносто пятым совсем коротенький. Повторных шансов избраться немного, а успеть всюду хочется. Оставить свой след пребывания в Думе можно было не только переодеванием или иным нестандартным способом. Если как следует пораскинуть мозгами, то может сгодиться круглая дата. Да еще какая! Так, одним из депутатов была предложена идея создания монумента истории человеческой цивилизации, который бы символизировал грядущие человеческие устремления. Уже не довольствуясь декадными и годовыми циклами, положил на стол Рыбкину проект обращения в парламенты зарубежных стран в связи с завершением второго тысячелетия новой эры и переходом человечества в новое. Не обладая столь масштабным мышлением, главный оборонщик Думы Сергей Юшенков решил застолбить место, используя для этого повод с упразднением должности уполномоченного по правам человека, заявив, что в знак протеста подает в отставку. Но сделать ему этого «Демроссия» не позволила, специальным решением постановила довести дело до конца. Некоторые, самые наивные, пытались выяснить, до какого? Бывший почтальон и воспитанник советских лагерей депутат Молоствов, будучи еще членом Верховного Совета, в автобусе, который должен был вести депутатов на работу, не таясь, дал ответ на этот вопрос.

— Я избирался для того, чтобы разрушить эту страну. И очень скорблю, что этот смердящий труп еще не закопан.

Верно замечено — не копай под свой дом. Почтальон с другими командированными в этой, как они говорят, стране умчались спасать Дудаева в грозненский подвал и чуть было не были там погребены российской артиллерией.

Прошлогодние депутаты, ставшие частью аппарата, встречаясь в коридорах и лифтах, с мазохистской назойливостью и надеждой спрашивали друг друга:

— Ну, какие новости?

Этот вопрос можно предугадать за неделю, за месяц. Каждый ждал перемен, и порою казалось, все, на что они остались способны, так только на этот короткий вопрос.

— Самая лучшая новость — это отсутствие всяких новостей, — отвечали остряки. — В России сейчас все новости плохие, а перемены только к худшему. Все дорожает, а жизнь дешевеет.

Народ, от имени и в защиту которого пытались говорить вновь избранные депутаты, быстро сообразил: Дума, как была задумана, так и осталась недоношенным ребенком. Время от времени, получив очередной шлепок, а убивать вновь избранных стали почти ежеквартально, Дума начинала реветь. Угрюмые родители морщились, совали соску, обещали разобраться, покарать злодеев. Было это пустым трёпом, не более. В России строгость законов всегда и во все времена сводилась на нет необязательностью их исполнения. Да и откуда ему взяться, уважению?

После октябрьских событий исполнительная власть, уверовав в спасительную идею большой дубинки, разговаривала с думцами сквозь зубы, тоном победителей.

Депутаты недоумевали: это прошлогодние их коллеги своими руками намылили себе веревку и выбрали тех, кто исполнил приговор, но с ними-то зачем таким тоном? Забыли некрасовское: закон — мое желание, кулак — моя полиция.

И все же Думе за два года работы удалось заполучить на свою трибуну некоторых министров и однажды даже самого Черномырдина. Почему-то дольше всего не хотел встречи с парламентариями «любимец» журналистов Павел Сергеевич Грачев. Раздумывая над превратностями судьбы и предаваясь мрачным предчувствиям, он укатил на Дальний Восток, справедливо посчитав, что нужно на время убраться от газетчиков подальше, в столице не дадут покоя, будут травить, как в свое время загнанного в Белый дом Руслана Хасбулатова. Но вскоре министр все-таки решился. Подготовка к выступлению в Думе прошла по всем правилам оперативно-тактического искусства. На заключительном этапе речь была обкатана перед бывшими коллегами из воздушно-десантных войск. Павел Сергеевич дал понять, что отступать не привык, но на всякий случай нуждается в поддержке десантников. Такая поддержка была обещана. Но, поскольку условный противник не раскрыл до конца карт, а десантура не знала, кого при случае надо мочить — всех подряд или выборочно, — было решено: война план покажет. Все оказалось проще, чем министр предполагал. Его бородатые в широкополых шляпах недоброжелатели по своей давней привычке уже сушили сухари, наивно полагая достать Павла Сергеевича из грозненского подвала малоствольными плевками.

Невыездная часть Думы встретила прямую солдатскую речь похожего на загнанного волка и по этому случаю для камуфляжа одетого в натовский мундир лучшего министра аплодисментами. Жириновский тут же обеспечил моральную поддержку, за что впоследствии был произведен в подполковники. На большее не хватило духу — полковником элитной части, например Преображенского полка, мог стать только император. А Вячеслав Марычев, натянув на голову армейскую пилотку старого образца, заявил, что готов хоть сейчас умереть за родную российскую армию. Павел Сергеевич расчувствовался и на радостях посулил одному из зачинщиков вызова его в Думу, генералу Столярову, очередную звезду и уже спокойно поехал переориентировать войска на Грозный, который он похваливался телевизионщикам взять одним парашютно-десантным полком.

А возле Думы, как и в девяностые годы, начали собираться чеченцы в кожаных куртках и коричневых норковых шапках. Они толпились возле центрального входа, тревожно и обреченно переговаривались. Не было у них прежнего напора, не было видно коней и зеленых знамен. По всему чувствовалось, они лишились главного — высокого покровительства Хасбулатова. Но, как выяснилось, и у них нашлись сторонники. Те, кому единая и сильная Россия была поперек горла…

Здесь же рядом в дешевеньких, заношенных китайских куртках и топорно сшитых отечественных пальто стояли русские солдатские матери. Прижимали к груди плакатики и с мольбой смотрели на парадные двери — а вдруг, как и в девяносто первом, выйдет Сам и утрет платочком слезу, и скажет: «Простите. Виноват. Не сохранил жизнь ваших ребят».

Но время его театральных выходов, поездок в трамвае, визитов в районную поликлинику кануло в Лету. Тоталитарный режим рухнул, театр за ненадобностью прикрыли, а факир, добившись всего и вся, по всей видимости, ударился в загул. Закончилась сказочка скорее всего до новых выборов. Падал мокрый снег, разрезая упругими шинами слякоть и грязь, проносились мимо машины. Казалось, и небо отвернулось от России.

Обслуживающие режим газетчики поднатужились и сделали попытку свалить все беды на звезды. Начали объяснять, мол, произошел сдвиг, вылез тринадцатый знак — Змеедержец. Не поверили, начали мочить и журналистов. Сдвиг решено было выправить. По всем каналам стали намекать: все, что появилось под знаком Змеедержца, ложно и не имеет юридической силы. Как это водится, хорошо информированные источники объяснили: перевод с английского был неточен, и всем суеверным и доверчивым россиянам можно рождаться и жить под прежними привычными знаками зодиака. Но если на звездной карте после необходимых разъяснений порядок был восстановлен и все пошло привычным ходом, то на российских просторах еще долго не могли прийти в себя. Задавали не простые, но вечные вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?». И уже, не доверяя переводам с английского, делали первые выводы.

В заставленном мебелью вестибюле Думы хмурый офицер построил утомленных переноской диванов, кресел и прочего канцелярского бутора солдат, осмотрел неровный строй и, скосив желтоватые глаза на проскакивающих мимо бородатых людей, голосом министра обороны Павла Грачева громко, с расстановкой, назидательно сказал:

— А ну, орлы, подтянитесь! Осталось совсем немного, скоро на дембель. Вернетесь домой. Если вновь начнутся выборы, то рекомендую пойти и проголосовать. Не пойдете, придут те, кто ходит регулярно, и выберут «гаденышей». Вот они и устроят вам козлячью жизнь.

А прилежные турки продолжали выскабливать, клеить, латать, замазывать, одевать в звукоизоляционную смирительную рубашку внутренние апартаменты Думы, и могло статься, что именно она станет тем монументом истории российской, а возможно, и мировой цивилизации, с которым мы войдем в другое тысячелетие.


Мне часто снится один и тот же сон. На стенах оклеенного листовками и плакатами Белого дома болтается листок. На нем печатными буквами от руки выведено:

Плачь, милая, плачь!..

Льготный билет

Как известно, хорошего много не бывает. В этом Николай Порогов убеждался не раз, хотя и считал, что по-настоящему ему повезло в жизни всего лишь однажды. Это когда после школы он поступил в летное училище. Своей летной профессией Николай гордился и считал, что равноценной замены нет. Он отлетал в Сибири двадцать пять лет и, казалось, уже долетывал, не за горами маячила пенсия, но вроде бы привычная и налаженная жизнь сделала ему вдруг неожиданное и заманчивое предложение, от которого он не смог отказаться. Его, летчика гражданской авиации, выбрали депутатом, и он вынужден был переехать в Москву. Получилось так, что прямо из кабины пилотов Николай окунулся в такой непривычный для него московский водоворот политических страстей, интриг, новых знакомств и головокружительных перспектив. Не готовый к такому повороту событий, Порогов с удивлением смотрел на прыть некоторых своих коллег, которым казалось, что вот наконец-то они схватили Бога за бороду и теперь им позволено все. Честно говоря, в депутатской работе Николая удивляло и раздражало отсутствие той привычной дисциплины, к которой он привык в авиации. Но к хорошему, как и к плохому, привыкают быстро. Он увидел, что может ходить на заседания, а может и пропустить, никто не спросит, был ты в зале или прогулял, табель учета рабочего времени не велся, встаешь когда захочешь, нет тебе ночных вылетов, заходов на посадку в сложных условиях, голова не болит, заправлен ли самолет, есть погода на трассе или ее нет. Обед, ужин и даже зарплата, побольше прежней, всегда вовремя.

Он видел, что многие, попав в депутаты прямо от станков, быстро сообразили: главное держать нос по ветру, голосовать, как того от тебя требуют, хвалить на всех перекрестках Ельцина, и все будет в ажуре. И верно: дали не только зарплату, но и квартиры — не может же народный избранник разрабатывать новые законы, сидя по вечерам на Казанском вокзале. Видимо, не до конца разобравшись с его политической благонадежностью, дали квартиру и Порогову, хотя и видели — с держанием носа по ветру у Николая не получилось. Все публикуемые в газетах рейтинги выдавали в нем закоренелого консерватора и противника реформ, хотя сам Николай полагал, что здесь, в Москве, он отстаивает и защищает народные интересы. Очень скоро убедился, что своих-то собственных интересов не знал и сам избравший его народ.

После Первого съезда приехал он в Иркутск, пошел на встречу со своими летчиками. Зашел разговор о Ельцине, все. были возмущены публикациями в некоторых газетах о том, что, мол, Борис Николаевич позволяет себе даже на заседаниях появляться в нетрезвом виде. Все ждали, что скажет по этому поводу Порогов. Как человек, окунувшийся в большую политику, Николай ответил дипломатично:

— Я с Ельциным за одним столом не обедаю. Но мой сосед, директор серпуховской бумагоделательной фабрики Юрий Гехт, на похожий вопрос корреспондентки ответил, что за появление на фабрике в подобном виде он такого работника тут же бы уволил.

Сам того не ведая, Николай поднес фитиль к бочке с порохом, раздались возмущенные крики, ругань, топот ног; коллеги тут же пообещали отозвать его из депутатов. Пытаясь выровнять ситуацию, Николай напомнил, что не только в день вылета, но и накануне летчикам категорически запрещено употреблять и что пассажиры никогда не сядут в самолет, которым управляет нетрезвый летчик. Та встреча оставила горький осадок. Его потрясла глухота коллег, он понял, что заблуждался, — сядут за стол со всеми, будут кричать до хрипоты, но так и не договорятся, а виновных все равно будут искать на стороне.

Через год, после августовского путча, летчики, с которым он съел не один пуд соли, с которыми не однажды мерз на северах, написали на него в газету коллективный донос. Больше всего Николая огорчило то, что в списке подписавшихся стояли фамилии бывших его командиров: Юрия Борзова и Владимира Подошвина. Они припомнили ему все, в том числе и высказывание Гехта, и что он не выполняет наказы избирателей, которые целиком и полностью поддерживают всенародно избранного. И то, что, по словам Порогова, все они при Ельцине потеряют работу. Все было сделано в лучших российских традициях. Новым было то, что в эпоху гласности они подписали письмо своими собственными фамилиями. В ответ на одной из встреч Николай, переиначив Пушкина, сказал, что страной ныне правит суд льстецов под крик толпы голодной, которую, как скот, погнали на убой. Бывшие его коллеги намек поняли и пообещали поставить Николая к стенке. Вскоре это произошло: в девяносто третьем Ельцин подкатил танки к Белому дому и расстрелял его. Непокорные депутаты были избиты, развезены по отделениям милиции и занесены в черные списки, а после выброшены на улицу.

Оставшись без дела, Порогов прилетел в Иркутск. Но его попытка вернуться в кабину самолета была остановлена председателем ассоциации летного состава Сергеем Борисовичем Полищуком. Тот сказал, что в авиакомпании идет сокращение летного состава и взять вновь его в штат не могут.

— Надо нам, Коля, иногда заглядывать в свой паспорт, — сказал он. — Мы и более молодых отправляем на пенсию. Кончились профсоюзы, пришел рынок. А у него жалости нет.

— А-а-а, ты, выходит, теперь что-то вроде заведующего рынком? — с некоторым удивлением протянул Порогов. — В других местах летают и до шестидесяти. Кроме того, я имею право вернуться на прежнее место по закону, — уже как бы вслед пробормотал он и уловил, что говорит не своим, а как бы взятым взаймы, чужим голосом. И нельзя было понять, чего в нем больше: обиды, скрытого вызова, желания пожаловаться на свою судьбу. Что и говорить, высоко взлетел, падать оказалось больно.

— К-х-э-э! — хохотнул Полищук. — Ты меня, Коля, извини, но, говорят, в Москве кур доят. И что из того? Когда и при какой стране эти законы были писаны… Сейчас-то мы живем в другой стране. Ты бы мог пойти в какой-нибудь московский отряд, где летчиков из кабины на пенсию выносят. Что ты за это время связями не обзавелся? Скажу честно, у нас в компании ситуация хреновая. Через некоторое время, может, я сам к тебе на работу попрошусь. Мой тебе совет: пока суть да дело, оформи летную пенсию. Открой свое дело, пиши статьи, занимайся с ребятишками футболом. Ты ведь это любишь. Кто раньше уходит, тот дольше живет.

Как ни старался Полищук на словах высказать Николаю свое участие, но выдали глаза, всего на какой-то миг мелькнуло в них что-то похожее на затаенное торжество. Вот он, миг расплаты. Порогов почувствовал, как откуда-то изнутри что-то темное и горячее ударило в голову, он едва удержался, чтобы не вмазать по выглаженному, выбритому лицу своего бывшего командира. За то, что в своей жизни постоянно натыкался на этот щупающий, холодящий взгляд.

— Если бы я нанимался фотомоделью, официантом или манекенщиком, ссылки на паспорт были бы уместны, — опять же не своим, осевшим голосом проговорил Порогов. — Спасибо за совет, постараюсь прожить долго.

Как вышел из кабинета, Николай не помнил.

До этой минуты, казалась бы, старые, давно поросшие мхом обида и злость на Полищука навсегда ушли из его жизни. Что было, то сплыло. У Сергея своя жизнь, у него своя. Сколько раз они сталкивались по другим вопросам, но еще никогда Николай не ловил себя на том, что причиной его неприязни к Полищуку была Шура Романова.

Еще в начале своей летной карьеры Николай летал вторым пилотом у Полищука. И все между ними было путем, вплоть до того момента, когда в их жизни появилась Шура. Сейчас с какой-то горечью он обнаружил, что жизнь его разделилась на ту, которая была до депутатства, когда он, как и все, каждый день приезжал в аэропорт, садился в кабину самолета и выполнял привычную летную работу, и ту, которая совсем не походила на прошлую. Но эти обе половины требовали платы по полному счету. Порогов мог бы припомнить, как в конце восьмидесятых Полищук звонил ему домой ночью и просил поддержать его на конференции. Сергей тогда выставил свою кандидатуру на пост председателя ассоциации летного состава. В ту пору выбирать себе начальство стало так же модно, как в пятидесятых годах засаживать поля кукурузой. Порогов поддержал Сергея, и тот стал в авиаотряде представлять интересы летного состава.

Поддержал Полищука Николай искренне. Сергей в аэропорту пользовался авторитетом, имел обширные связи, начальство это знало и к его советам и просьбам относилось с пониманием. Еще до избрания депутатом его одним из первых рекомендовали для работы за границей. Поработав в Анголе, а потом в «Авиаэкспорте», он вернулся заматеревшим, повидавшим мир. Во время задержек рейсов, собрав вокруг себя летчиков, он мог часами рассказывать, как живут люди за бугром. Если полеты отменялись, то продолжать душевные разговоры шли в Клуб юных моряков, или сокращенно КЮМ. Там обычно собирался и заседал допоздна постоянно действующий «коньячный клуб». Слетать в Москву или на Север можно было по билету. Но был и другой способ. «Заяц» договаривался с экипажем и улетал в кабине пилотов по льготному «стеклянному билету» — бутылке коньяку. Порою у летчиков бутылок набиралось столько, что хоть свадьбу играй. Собираясь на очередной «разбор полетов», прихватывали «заячий коньяк». После первой стопки переходили к полетам, летчики вновь начинали бороться с боковым ветром, обледенением, заходить на посадку в самых что ни на есть сложных метеоусловиях и ругать бестолковое начальство.

После возвращения в родные пенаты Полищук стал завсегдатаем и душой тех посиделок. И чем ярче рассказывал он о своих зарубежных впечатлениях, тем в большее возбуждение приходили его слушатели. Сергей знал: любимая пластинка, которую летчики были готовы слушать днем и ночью в любых условиях и на любой высоте, это когда разговор заходил о зарплате. Они начинали сравнивать собственную с той, которую получают летчики за бугром. Поднабравшись, участники «коньячного клуба» начинали кричать, что вот, дескать, государство мало ценит своих высококвалифицированных специалистов и что в Америке за такую работу получают десятки тысяч долларов.

— Ты прав, Серега, менять систему надо! Эта никуда не годна. На помойку ее! — стуча кулаками по столу, выкрикивали «короли воздуха». — Лома-а-ть и как можно быстрее!

На другой день с утра, хмурые и угрюмые, с почерневшими губами, вновь собирались уже на ипподроме, снимали головную боль кто стаканом все того же «заячьего коньяка», а кто — пивом. В глазах стояла похмельная тоска: жизнь не в радость, сплошная головная боль. И коньяк — дрянь, клопами пахнет.


В девяностом году, уже став председателем ассоциации и, должно быть, желая упрочить свое положение, Полищук предложил свою кандидатуру от аэропорта в депутаты РСФСР. И неожиданно узнал, что летчики малой авиации выдвинули Николая. Порогов ввязался в борьбу, скорее всего, из спортивного интереса. В городе его знали, известность пришла к нему после публикации в «Новом мире» статьи о жизни и быте летчиков гражданской авиации. Николай тогда заочно учился на факультете журналистики и в свободное время писал в журналы и газеты. Из Министерства гражданской авиации пришло негласное указание дать писаке по рукам, чтобы он больше занимался летными делами и забыл о пере и бумаге. Отрядное начальство бросилось выполнять распоряжение Москвы, созвало конференцию, где роль разоблачителя и литературного критика взял на себя Полищук. Он стал говорить, что Порогов смеется над написанными кровью летными законами, глумится над командирами, изображая их тупицами и дураками, и что таким надо вовремя давать по рукам. Но рядовые летчики не согласились с ним, сказали, что все в статье правда, даже если она кому-то и не нравится. И вместо публичной порки Порогов получил общественное признание.

Впрочем, это не помешало командованию пустить Николая под административный каток. После той литературной конференции у Николая начались проблемы. За разные пустяки его то и дело отстраняли от полетов, за любой прокол лишали премиальных, «тринадцатой зарплаты», почти каждый разбор полетов начинался и заканчивался рычанием начальства в его адрес. Николай сжимал зубы: летал и продолжал писать статьи. Ставил их в номер заведующий отделом спорта и информации Владимир Ивашковский. Он же и посоветовал Порогову попробовать себя на выборах.

«А чем ты хуже, — сказал он, разглядывая вывешенную в проходной аэропорта фотографию Полищука. — Что, на нем свет клином сошелся? Проиграешь, авиация от тебя никуда не денется. Выиграешь — заглянешь в коридоры власти. Для пишущего человека это всегда интересно. Новое поле деятельности, новый опыт».

Обычное месячное собрание работников объединенного отряда было долгим и нудным, вопрос о кандидатах в депутаты стоял в повестке дня последним. Наконец-то дошла очередь и до них. Николай поднялся на трибуну. Ему бы сказать о проблемах авиации, ругнуть начальство, а он решил поднять планку выше, напомнив об армянских погромах в Сумгаите, сказал, что, по его мнению, это может погубить страну. Следом выступил Полищук. Говорил, что авиакомпании нужны новые самолеты, свежие идеи и другое руководство. Красиво говорил Сергей, доходчиво. За него проголосовали штаб, плановый отдел и бухгалтерия. За Порогова — в основном оставшиеся в зале летчики и авиатехники. Соотношение было семьдесят четыре к тридцать одному.

Николай уже хотел было поздравлять своего соперника, но тут неожиданно для многих слово попросила заместитель начальника планового отдела Шура Романова. Она сказала, что состоявшееся голосование неправомочно, так как нет кворума. По списку с правом решающего голоса должно было быть не менее трехсот человек, а голосовало чуть более ста. Ее выступление произвело эффект разорвавшейся бомбы. Ну, если бы выступил кто другой… А тут пересмотреть и отменить итоги голосования требовала супруга Сергея Полищука. Николай глянул в его сторону, тот сидел неподвижно, уставившись в одну точку, и Порогову стало страшно за Шуру, он знал, что такие вещи не прощаются. Посовещавшись, начальство решило собрание перенести на следующую неделю.

Возле раздевалки Порогов столкнулся с Шурой Романовой. Она шла к выходу вместе со своим сыном Юрием.

— Зря ты стал кричать о проблемах и бедах армян, — хмуро и как бы вскользь, на ходу, сказала она. — В зале не было ни одного армянина. Вот тебе и набросали черных шаров.

Шуру остановил командир объединенного авиаотряда Рабдано, что-то начал выговаривать. Юрий, ожидая мать, некоторое время стоял рядом, затем, повернувшись, шагнул к Порогову.

— Николай Михайлович, вы меня извините, но то, что вы здесь сказали, понимают немногие. Говорить о таких вещах у нас не принято. Это все равно, как если бы дети в семье начали обсуждать отношения между родителями. Тема во многом запретная и деликатная. Но вы показали, что можете идти против течения. Хотя для политика — это почти всегда проигрышная позиция.

— Не всегда, — стараясь говорить как можно мягче, возразил Николай. — Кто-то должен был об этом сказать. Вот ты, судя по всему, понимаешь, о чем речь. Почему же тогда говоришь, что другие этого не понимают? Сейчас ругать власть, начальство большой смелости не надо. Люди должны знать: все проблемы можно решить только в условиях единого государства. Развалимся — будем сотни лет собирать осколки. Тогда будет не до экономики и даже не до споров, на чем и куда летать. Начнем сжирать друг друга.

— А вот моя маман считает, что такие разговоры как раз и подталкивают к разъединению, к нетерпимости, к взаимным обидам.

— Если человек любит и уважает свою мать, он никогда не позволит плохо говорить о матери другого. Мы же свою готовы в грязь втоптать. Вот о чем я хотел и, быть может, не совсем удачно сказал. Не уважая себя, трудно добиться, чтобы тебя уважали другие. Но мне приятно, что такие молодые ребята, как ты, уже задумываются и об этом. Значит, не все еще потеряно. Скажи, Юра, чем ты сейчас занимаешься?

— Я чем занимаюсь? — переспросил Юра. — Заканчиваю университет. Хочу работать следователем. Кстати, продолжаю играть в футбол, за сборную факультета. Мы недавно с Виталькой Людвигом встретились, ну, помните нашего вратаря, он поступил в военное училище. Вспомнили, как вы из нас делали команду, как выиграли первенство города среди дворовых команд. Если вы станете кандидатом, то я всех ребят за вас подниму.

— Спасибо, Юра. Матери не попадет за ее выступление?

— Не думаю. Было бы хуже, если бы она не выступила. Все должно быть честно.

Николай попрощался с Юрой и, натянув куртку, вышел на улицу. Он не стал садиться в троллейбус, пошел пешком. Было тепло, тихо, падал снег. Вдоль дороги уснувшим стадом один к одному стояли серые пятиэтажки, они квадратными глазницами окон смотрели на дорогу, на проскакивающие время от времени одинокие машины. Снег приглушал звуки и будто помогал оставаться наедине со своими мыслями.

Неудачное голосование огорчило Порогова. Одни были за него, другие — против. Он и сам не предполагал, что вторых окажется так много, вдруг поймав себя на том, что не любит проигрывать. Если еще вчера он был одним из многих, то теперь в отношении его произошел четкий разлом.

Особняком стояло выступление Романовой. Увидев ее в зале рядом с сыном, он думал, что она пришла поддержать Сергея. Но то, что произошло, не укладывалось в голове. Порогов бы не стал опротестовывать результаты голосования. Если говорить честно, то он и не предполагал, что и здесь, на первом собрании, нужен кворум. Но она-то встала и напомнила об этом.

Именно это выступление Шуры заставило Николая как бы заново посмотреть на их давние и непростые отношения.


А начались они два десятка лет назад. Как-то утром Николай пришел на вылет и увидел в самолете незнакомую бортпроводницу. Закутавшись в белый плащ и подогнув под себя ноги, она дремала на заднем сиденье. Лицо у нее было прикрыто красной фетровой шляпой. Но больше всего Порогова поразили ее красные модные туфельки. Их, точно в прихожей, она аккуратно оставила прямо под сиденьем. В Киренске, куда они собирались вылетать, шел дождь, асфальта там не было, и туда лучше всего подошли бы резиновые сапоги. «Надо же было так вырядиться», — подумал Порогов, поглядывая на стюардессу.

В Киренске, подняв шлейф грязи, самолет плюхнулся на полосу и сквозь сеющий дождь приполз к деревянному вокзалу. Посадку-то им разрешили, но после осмотра полосы аэропорт закрыли, и экипаж отправился в гостиницу.

Как известно, хуже всего ждать и догонять. Несколько дней, убивая время, играли в карты, затем, вечером, глянув в окно и увидев, что дождя уже давно нет, Порогов предложил прогуляться в город. Сославшись на грязь, все отказались, согласилась только Шура, попросив немного подождать ее, чтобы переодеться. На улице было тепло и тихо, в лужах купались воробьи, задевая крыши домов, к лесу катилось тихое и будто в чем-то виноватое солнце. Поглядывая на темные от времени и пыли похожие на купеческие амбары бревенчатые постройки аэропорта, на серые сбитые из толстых плах заборы, на такую же темную, как сторожевая башня, гостиницу, на торчащие из-за них макушки старых елей, Николай подумал, что все здесь строилось, должно быть, чтоб отсидеться как за крепостными стенами. И ему захотелось поскорее уйти от этих мрачных стен в поле.

Наконец-то в дверях показалась Шура, она не вышла, а точно вылетела, улыбаясь разом уходящему за горы солнцу, лужам и ему, одиноко торчащему посреди размокшей дороги. На ней была черная, на длинных лямочках майка и синяя юбка. Похоже было на то, что Шура не переодевалась, а раздевалась: когда, перебирая своими красными туфельками, она сбегала с крыльца, под майкой, точно резиновые, начали прыгать груди, и Николай догадался, что на ней по последнему писку моды нет лифчика. Глянув на ее туфельки, он подумал, что они ей, по такой вот размокшей земле, как козе подковы. Через некоторое время она и сама поняла это — сняв туфли, пошла по дороге босиком.

Поднявшись по крутой деревянной лестнице на застроенный остров, Николай сказал, что город в переводе с тунгусского означает «орлиное гнездо»; и рассказал, как казаки-землепроходцы во главе с Ерофеем Хабаровым приплыли на эту землю, как вслед за ними привезли набранных в землях московских, новгородских и вологодских женок и как казаки разбирали их для совместного проживания. Смотреть в городке, собственно, было нечего, три магазина да все те же старинные деревянные с собаками во дворах улочки. Собаки дружно, точно передавая эстафету друг другу, облаивали их, из окон и ворот тут же выглядывали древние, как и сам городок, старухи и выцветшими глазами из-под руки смотрели вслед.

Прижавшись к Николаю плечом, Шура шепотом вдруг призналась, что не верит, что когда-то и она будет вот такой же старой и беспомощной. Порогову было приятно слышать ее доверительный шепот, смотреть на незнакомые лица киренчан, улавливать в этих уже проживших жизнь глазах не только любопытство, но и некую к ним снисходительность; он мысленно соглашался с Шурой, что тоже не может представить себя стариком. Выйдя к крутому берегу Лены, он предложил зайти к жившему здесь бортмеханику Гордееву, с которым он подружился, летая на геомагнитной съемке. Шура, улыбнувшись, согласилась. Ей, как и ему, надоело торчать в гостинице.

Увидев гостей, Гордеев обрадовался. Он топил баню и тут же предложил им попариться. Шура, сославшись, что у нее нет с собой чистого белья, начала отказываться, но Николай с удовольствием принял приглашение. Чуть позже, когда Гордеев вынес стопку чистых простыней и махровый халат, Шура тоже согласилась идти в баню. Пока они, сменяя друг друга, парились, Гордеев приготовил ужин: грибы с картошкой, сало, пельмени, зажаренного ленского омуля и бутылку «Столичной». Шуре отдельно после бани предложил ковш брусничного сока.

— Простыни у вас какие-то не наши. И клеймо на них с английскими буквами, — завернувшись по самые плечи, сказала она. — Настоящий хлопок.

— А, это у меня еще с войны осталось, — сказал Гордеев. — Я ведь в авиаперегоночном полку у Ивана Павловича Мазурука служил. По ленд-лизу мы с Аляски перегоняли «бостоны», «боинги», «дугласы» и «аэрокобры». На каждом самолете был полный комплект спасательного снаряжения: шоколад, галеты, тушенка, нож с пилой, ракетница, ружье, спальник на гагачьем пуху. Были даже простыни. Пока до Красноярска долетали, уже ничего этого не оставалось. Зачем на фронте простыни? А сколько этих самолетов по трассе лежит! Один «бостон» неподалеку отсюда в тайге разбитый догнивает. Я в сорок восьмом решил разыскать его. Долго плутал, но в конце концов нашел, лежит с погнутыми винтами в тайге. Все снаряжение оказалось целым. И даже простыни оказались целыми и пригодными. Хорошо и герметично были упакованы.

Выпив с Николаем водки, Гордеев достал старенький аккордеон и, подыгрывая себе, спел «Барыню», «Подгорную», «На солнечной поляночке». У него был приятный, мягкий голос, и Шура сказала, что своей манерой исполнения он напоминает ей знаменитого певца Трошина. Любому исполнителю нужны аплодисменты. Шура попала в самую точку, Трошин был для Гордеева кумиром. Лицо его засияло, разгладилось, он тут же стал похож на сельского паренька, которому только что за хорошее исполнение на школьной линейке вручили почетную грамоту, но быстро взял себя в руки и сказал, что сейчас исполнит вальс. Какой? Пусть они догадаются сами.

Слушай неведомый гул голосов,

Из таинственной тьмы черногорских лесов;

Волны бегут за славянской судьбой,

Только кто говорит, что Дунай голубой…

Николай впервые слышал слова этого знаменитого и знакомого с детства вальса «Дунайские волны». Когда Гордеев замолчал, Шура спросила про автора слов, добавив, что она когда-то пела в хоре, но этого текста не знает. Бортмеханик налил всем в стаканы, предложил помянуть погибших, а уж после этого рассказал, что в сорок пятом услышал эти слова в Белграде от одного русского эмигранта. Затем, поглядывая на закутанную в простыню Шуру, начал рассказывать, как после войны он работал здесь с экспедицией. И как они разыскивали в тайге пропавший По-2.

— На нем летели двое, Павел Чавыкин и молодая женщина, бухгалтер экспедиции, — не спеша рассказывал Гордеев. — Она очень любила, когда я по вечерам исполнял этот вальс. Вы бы видели, как они под него танцевали. Можно сказать, я с тех пор не видел пары красивее той. Так вот, вылетели они и пропали. А через месяц Чавыкин вышел из тайги. Пассажирки с ним не оказалось. Но люди обратили внимание на то, что на руках у него вместо рукавиц оторванные рукава от женской шубы. И то, что он был явно не в себе. Стали выяснять, и оказалось, что после отказа двигателя они совершили вынужденную посадку в тайге. Оставшись без пищи, они несколько дней шли по тайге. А потом разыгралась трагедия.

— Так что с нею стало?! — воскликнула Шура.

— Он ее съел, — тихо сказал Гордеев.

Шуре сделалось плохо, она отодвинула ковш с брусничным соком и попросила налить ей водки. Влажные черные волосы, искрясь, рассыпались по ее округлым, будто выточенным из березы плечам, она то и дело резким движением машинально отбрасывала их назад, но уже через секунду, точно смеясь, они упрямо возвращались на прежнее место, укрывая не только голые плечи, но и пылающее лицо, оставляя лишь черточки бровей да обморочную глубину беспокойных глаз.

Гордеев на минуту вышел во двор, а возвратившись, сказал, что с утра погода будет нелетная, и предложил им остаться ночевать. И сам вскоре ушел спать в другую комнату. Посидев еще немного, Николай с Шурой вышли на крыльцо подышать воздухом. Ночное небо было густым и близким, вычищенные звезды, не прячась, в привычном своем порядке сгрудились на темной вогнутой сфере. Казалось, будто огромное стадо светящихся мотыльков ждет своей очереди, чтобы, прочертив короткую дугу, упасть на землю. Со стороны близкой Лены наносило речной свежестью, и Николай, вспомнив прогноз Гордеева, сказал, что по всему видно: утром будет туман. Неожиданно Шуру начал бить озноб. Полуобняв, он прикрыл ее пиджаком, и Шура, внезапно повернув лицо, потянулась к нему губами.

— Мне что-то холодно, знобит, — сказала она.

— В бане тепло, — на мгновение оторвавшись от ее мягких податливых губ, сказал он. — Можно согреться.

— Надеюсь, ты меня там не съешь? — прошептала она.

Николай удивился ее вопросу и тому, как легко согласилась она идти в баню, где действительно было тепло и все еще пахло березовыми вениками.

У Шуры от первого брака уже был сын — Юра. Позже она призналась, что трусила, как бы он, узнав об этом, не отказался встречаться с нею, а когда узнавала, что летит с ним, почему-то всегда вспоминала баню, запах веников, его губы.

— На вылет я не шла, а летела, — говорила она. — С другими летать было скучно. Все меню знаешь заранее. Стандартное служебное ухаживание, после полета обязательное приглашение в ресторан.

И Порогов любил летать с нею. Когда она появлялась в самолете, у него возникало удивительное, такое непривычное среди чехлов, заглушек, запаха керосина, казенной краски чувство семейного уюта. Он знал: в салоне будет чисто и опрятно, у пассажиров на борту будет порядок, один ее вид заставит всех быть собранными и подтянутыми. Николаю нравилось, что она умела держать экипаж от себя на положенной дистанции. Уж кто-кто, а он-то знал своих коллег, дай им пальчик — откусят руку, а за Шурой среди аэропортовских мужиков шла настоящая охота. Не только холостяки, которым делать это полагалось, но и женатики приударяли за ней. Да еще как! Некоторые готовы были бросить даже семьи. Но Романова держалась стойко, обжигала своими огромными черными глазищами и с шутками-прибаутками отшивала своих многочисленных ухажеров. Особенно злился Николай, когда видел с нею Полищука. Порогов знал, что она благосклонно принимает его ухаживания, терпел, но все же иногда срывался.

— Коленька, да не сердись ты! — говорила она, как кошка, ластясь к нему. — Лучше тебя в аэропорту все равно никого нет.

— Я не сержусь, но предупреждаю, — хмурился Порогов.

— Вот еще новости, ты кто — муж мне или сторож? — простодушно вскидывала она свои длинные ресницы. — Из-за него я, можно сказать, стала почти как монахиня, а он дуется. Будь твоя воля, ты бы меня вообще посадил под замок.

— Такую — посадишь! — качал головой Порогов. — Вертихвостка ты, вот кто!

— Еще одно слово, и ты даже моего хвоста не увидишь, — прижавшись к нему, обреченным голосом говорила Романова. — Я его, дурочка, даже во сне вижу, а он женихов каких-то приписывает.

Вернувшись в город, Порогов узнал, что его посылают переучиваться на другой самолет. Шура обрадовалась и сказала, что свадьбу они сыграют сразу же после его возвращения.

— И время будет, чтобы проверить наши чувства, — сказала она, провожая его на вокзале. — Ты ж меня еще толком не знаешь. Возьмешь, а потом намучаешься.

— Ничего, ты мне по всем статьям подходишь, — смеялся Николай. — А недостатки, они и у меня есть. Даже не знаю, как от них отделаться.

Гром грянул среди ясного неба. Уже в Ульяновске он узнал, что Полищука командировали на два года в Анголу. Вместе с ним уехала Шура.

Позже, встретившись, она пытаясь объяснить, почему приняла такое решение, и, пряча глаза, сказала:

— Ты, Коля, не сердись. Если говорить честно, ты сам во многом виноват, что так случилось.

Николай тяжело переживал разрыв с Шурой и, можно сказать, со злости женился на лаборантке из конструкторского бюро авиазавода Лизе Ивановой, у которой тоже был ребенок. Она была красивой, но взбалмошной женщиной. На этой почве они частенько ругались, выручало то, что он часто бывал в рейсах, а не дома. Но Порогов считал, что со временем все уляжется, и у него, как и у всех, будет нормальная семья.


Неожиданно для многих повторное голосование Полищук проиграл. За него было подано семьдесят пять голосов. За Николая больше двухсот. Но все понимали, что в избирательной гонке сделан только первый шаг. Теперь Николаю предстояло сойтись в предвыборной борьбе с двенадцатью довольно известными в городе людьми. Полищук особо не помогал, но и не мешал Николаю. А вот Шура помогала искренне, заказывала в типографии листовки, составляла списки влиятельных людей, с кем надо было обязательно Николаю встретиться. Однако самым заинтересованным помощником был ее сын Юра. Для расклейки листовок и плакатов он организовал своих друзей-студентов. Снова, как и в прежние времена, квартира Николая стала напоминать уже не футбольный, а предвыборный штаб. Порогов и сам удивился, сколько у него добровольных помощников. За него болели водители автобусов, троллейбусники, учителя и врачи. Когда прошло голосование и Николаю сообщили о победе, он не знал, радоваться ему или печалиться. Но дело было сделано, и он уже был не вправе дать задний ход. Взяв Лизу и сына, Николай вынужден был переехать в Москву. У каждого дела есть обратная сторона медали. Когда все идет хорошо, то и другие дела как бы подтягиваются и, не мешая друг другу, встраиваются в общий ряд, но когда рвется основа, то все валится и падает на тебя сразу.

После октябрьских событий девяносто третьего, когда Порогов очутился на улице с «волчьим билетом», на его предложение вернуться в Иркутск Лиза закатила истерику.

— И не подумаю! — воскликнула она. — Ты можешь ехать к этой своей дуре Романовой, а я останусь. Что, ты предлагаешь мне, как и прежде, стоять в очередях за колбасой и давиться из-за всего, вплоть до туалетной бумаги?! И высматривать, когда мой суженый-ряженый домой явится. Ты меня не на помойке нашел!

А через пару месяцев выкинула фортель, ушла от него к преуспевающему бизнесмену, к которому ее сам Николай после переезда в Москву устраивал на работу. Уход ее он воспринял философски: причиненная ею боль как бы стала продолжением той, которую он вынес из горящего Белого дома, и слилась в одну, когда трудно отличить, где своя, а где общая. Ну ушла, не стреляться же? Он попытался успокоить себя словами известной песни, что без радости была любовь и разлука будет, видно, без печали. В том, что Лиза ушла, была и его вина. Раз ушла, значит, виновен, но только не мог понять, в чем. А разбираться, копаться в себе не хотелось. Вот приемного сына ему было жаль, тот буквально разрывался между бывшими родителями. Но Лиза делала все, чтобы они встречались как можно реже.

После разговора с Полищуком, когда стало ясно, что в Иркутске ему делать нечего, и чтобы не видеть сочувствующие, а порою и злорадствующие взгляды, Николай улетел в Москву. Там он встретил донского казака и поэта Ивана Гецко, с которым подружился во время двухнедельной осады Белого дома. Поговорив немного о новом для них житье-бытье, тот предложил ему уехать на войну в далекую Боснию.

Раздумывал Порогов недолго. Ему надоело видеть слетевшиеся в Первопрестольную, точно на падаль, чернявые лица торгашей, тоску и безнадегу в глазах знакомых и незнакомых людей, гульбу победивших «новых русских», ходить по грязным, замусоренным улицам и месить чавкающий под ногами снег. Если наступил конец света, то лучше всего встретить его с оружием в руках. Николай понимал, что едет не на курорт, в Боснии шла жестокая и кровавая гражданская война. Чтобы попасть в Югославию, они оформились корреспондентами одной московской газеты и, взяв командировку, улетели в Молдавию, оттуда в Румынию и далее на попутных машинах добрались до Сербии. А там найти русских добровольцев уже не составляло труда. После были Сараево, Белая Гора, Баня-Лука, Книн, гора Динара. Разглядывая с ее вершины далекое Адриатическое море в перерывах между боями, Порогов вспоминал Киренск, Шуру Романову, вечер у Гордеева и неизменно вальс «Дунайские волны». Вот уж действительно прав был эмигрант, усомнившийся в том, что Дунай голубой. Ему своими глазами довелось увидеть в деле новый мировой порядок, который, пожирая людские судьбы, города и селения, превратил Дунай в кровавый поток, и все это грозило приплыть в Россию.

После контузии Порогов вынужден был вернуться в Москву. И неожиданно ему предложили работу, бывший коллега-депутат взял к себе помощником в Комитет по спорту. Работа знакомая, интересная. Здесь Порогов познакомился с кумирами своей молодости, прославленными футболистами и хоккеистами, которые, как и он, тоже не могли найти себя в этом неуправляемом, безжалостном российском хаосе, где все прежние ценности и представления о месте в жизни были перевернуты и все было подчинено добыванию зеленых бумажек с портретами американских президентов.

Иногда Николая вместе со знаменитыми спортсменами приглашали на товарищеские игры с журналистами, депутатами, бизнесменами, после которых обычно устраивался благотворительный ужин. Это было единственным, что напоминало и возвращало его в прошлую жизнь, где можно вспомнить, а чаще всего помянуть Льва Яшина, Эдуарда Стрельцова, Всеволода Боброва. Но вскоре подоспели новые выборы, у свежеизбранных депутатов слово «физкультура» вызывало изжогу, Комитет по спорту был ими расформирован, а бывшим его сотрудникам предложили трудоустраиваться самостоятельно.

Как это и водится у солидных людей, Порогов написал о себе короткую справку и при случае оставлял ее в знакомых и незнакомых кабинетах. Но был в нем один пункт, который почему-то интересовал больше других, — его возраст. Тогда Порогов изменил тактику: если просили, то он показывал справку без даты рождения, а если нет, то бодро и выигрышно рассказывал о себе, о своей прошлой героической профессии, давая понять, что кого попало, даже в застойные времена, в кабину самолета не посадят. О том, что он был депутатом расстрелянного парламента, старался не говорить. Чувствовал: в силу разных причин это никому не нравится.

Однажды ему посоветовали зайти к избранному по пар-тайному списку депутатом режиссеру московского театра Василию Сергеевичу Гавриленко, который должен был возглавить думский спорт и которому Николай, будучи сам депутатом, помогал при разделе труппы. У режиссера, по слухам, была вакансия. Порогов пришел, напомнил о себе и для большей убедительности выложил на стол свою справку. Там, между прочим, было, что он в свое время занимался теми же делами, которыми должен был заниматься в Думе режиссер — законотворчеством в области спорта. Более того, за ним числился законопроект о поддержке детского и юношеского спорта в России. Кроме того, Николай написал, что может быть полезен в работе комитета как человек, имеющий литературную практику и выпустивший несколько книг. Выслушав его, режиссер сказал, чтобы он пришел через неделю. Николай уже знал, если берут, то делают это сразу. И отказывают сразу. Подумалось, что, возможно, режиссер хотел навести о нем необходимые дополнительные справки. Оттяжка расстроила Николая, в те дни шло формирование нового аппарата, и по коридорам бродили многочисленные конкуренты, в том числе его бывшие сотрудники. Они тоже не дремали, использовали свои связи и знакомства. А заодно проводили против возможных соперников контрагитацию. Зная московские нравы, он понимал, что церемониться они не будут. Через неделю Порогов пришел на прием к Гавриленко. Ждать пришлось долго. Как сообщила секретарша, Василий Сергеевич беседует с корреспондентом телевидения. Наконец-то дверь распахнулась, и из кабинета выплыла знакомая журналистка Лолита Цой. Увидев Николая, она мило улыбнулась и, цокая каблучками, выпорхнула из приемной. Режиссер встретил его усталой, но деловой улыбкой, еще раз полистал представленные документы и неожиданно сказал, что очень сожалеет, но вакантное место занято.

— Мы тут посовещались и решили дать дорогу молодым. Так сказать, поработать на перспективу. Кроме того, у отдела кадров к вам появились некоторые вопросы. Про вашу позицию во время октябрьских событий говорить не будем. Всем участникам тех событий была амнистия. Но у вас в трудовой есть запись: работа в газете, которая прекратила свое существование вскоре после вашего оформления на работу. Непонятно, где и чем вы занимались?

— Чем занимаются корреспонденты, тем и занимался, — пожал плечами Николай, разглядывая широкое лицо режиссера, и то, как он, поджав нижнюю губу, точно кот лапкой, приглаживает свои короткие рыжеватые усы. — К тому же, когда меня брали на прежнюю работу, подобных вопросов не возникало.

— А сейчас возникли. И я ничего сделать для вас не могу. Я понимаю, возраст. Но зато есть возможность заняться творчеством.

— Чего же вы мне голову морочите, — буркнул Николай. — Скажите сразу, я ведь не мальчик — пойму.

— Вы мне облегчили задачу, — сказал Гавриленко. — Вы уже далеко не молодой человек и должны понять, что здесь не приют для списанных пилотов и депутатов. Пишите корреспонденции, мы их будем читать.

Что ж, в данном случае роли их поменялись, и хозяином положения был режиссер. А он-то знал законы жанра: никогда не бери того, от кого когда-то был зависим. Выходя из кабинета режиссера, Николай позавидовал Лолите Цой. На этой ярмарке тележурналистка имела гораздо большую цену, чем все бывшие народные депутаты, вместе взятые. Кроме симпатичной мордашки, у нее было еще одно несомненное достоинство: она представляла солидный московский телеканал. А перед такими все без исключения депутаты делают стойку. Особенно перед выборами.

«Хорошо, что отказал, — утешая себя и прилаживаясь к возможным новым непредвиденным обстоятельствам, подумал Николай. — Работать с таким — себе дороже. Все в жизни условно. Сегодня режиссер сказал ему „до свидания“, завтра подобное скажут ему. Было бы неплохо прийти к нему, скажем, от канала НТВ. Вот бы он заплясал».

Приехав домой после встречи с режиссером, Николай увидел поджидавших его подростков. Настроение было не ахти, но он переоделся и пошел с ними в собачий парк. Это было все равно лучше, чем смотреть в телевизор и про себя продолжать ругаться и возражать мелькающим на экране политикам и режиссерам, которые угробили страну. На этот раз в их тесную и сыгранную команду влились новички, гуляющие по парку мать с сыном. Николай уже не в первый раз видел их вместе. Более того, лицо ее было ему знакомо, и он думал, что, возможно, встречал ее в соседнем подъезде, когда собирал подписи под требованием не рыть во дворе котлован под гараж. Молоденькая и, как это принято говорить, продвинутая мамаша приезжала в парк на иномарке. Оставив машину на площадке, доставала ракетки и пыталась обучить сына игре в бадминтон. Их можно было принять за брата с сестрой: почти одного роста, светловолосые, в одинаковых спортивных костюмах. Она старалась быть веселой и энергичной, мальчишка же вяло отмахивался ракеткой, то и дело останавливался и смотрел, как рядом азартно гоняют мяч сверстники. Мамаша одергивала его, он, кривя рот, вяло огрызался, вся его тоненькая нескладная фигурка выражала протест, и чем-то в этот момент он напоминал вывезенного для дрессировок добермана.

— Антон, сосредоточься! Не бросайся на волан раньше времени, — усталым и загнанным голосом повторяла она. — В последний момент он парашютирует, и его можно спокойно достать. Кому я сказала, не верти головой!

В ответ Антон тоненько, по-щенячьи взвизгивал и, швырнув ракетку, демонстративно уходил к машине. Мальчишку Николай понимал, а вот молоденькую мамашу ему было жаль. В один из моментов, когда мяч улетел в сторону иномарки, Порогов попросил мальчишку вернуть его на площадку. Антон сделал это с превеликой охотой, схватил мяч руками и, подбросив его перед собой ногой, так как это делают вратари, довольно точно вернул мяч на площадку.

— О, да ты прямо как Филимонов, — похвалил его Николай. — Если хочешь, давай присоединяйся. Классные вратари нам нужны.

Глаза у мальчишки радостно сверкнули, он оглянулся на мамашу. Его состояние Порогов угадал точно: конечно же, ему хотелось составить им компанию, но он не хотел обидеть мать.

— Вот что, давайте и вы присоединяйтесь к нам, — предложил Николай мамаше. — Чего вам стоять. Футбол вырабатывает коллективное чувство. Если согласны, то сделаем так: в одной команде будут взрослые и девчонки, а в другой — одни мальчишки.

— Ну, так неинтересно, — протянул Антон. — Мы вас одной левой обыграем.

— Это мы еще посмотрим, — неожиданно завелась мамаша. — Вот увидишь: я тебе собственноручно забью гол.

— Вообще-то в футбол руками не играют, — довольно резонно заметил Антон. — Тоже мне, футболистка нашлась.

— Хорошо, хорошо, только не спорь со взрослыми, — не желая играть подчиненную роль, миролюбиво парировала мамаша. — Давайте познакомимся, меня зовут Ольга Филимоновна Оболенцева. Можно Оля.

— Все сходится, — засмеялся Николай.

— Что именно?

— Я хотел сказать, что прозвучало не хуже, чем Диего Марадона. Корнет Оболенский случаем не ваш дед?

— Там Оболенский, а я всего лишь Оболенцева.

В игре они использовали хоккейные ворота, и Антон попросился быть вратарем. Ему охотно пошли навстречу: известно — в дворовых командах это самое непрестижное место.

Игра началась. Пожалуй, самым непосредственным человеком на поле была мамаша Антона. Она искренне радовалась, когда ей удавалось попасть по мячу, бурно выражала свой восторг, если мяч отбивал Антон. Конечно, Николай погорячился, подобрав себе состоящую в основном из девчонок команду. Писку, гаму и шуму было на весь парк, а вот толку от этого было мало.

Приходилось пахать за всех. Но в этот вечер у него получалось все: и распасовывал он точно, и место выбирал самое что ни на есть нужное, и голы забивал, и предоставлял такую возможность другим. И вдруг услышал крик Антона. Поначалу подумал, что его это не касается, что этот крик предназначен кому-то иному. Увертываясь от поставленных ног, укрывая мяч корпусом, он вел мяч к воротам; после ложного замаха сопровождающий его защитник сел на попу, и перед ним открылся свободный коридор, он увидел дернувшегося навстречу Антона.

— Держи старика, держи старика! — закричал тот сидящему на траве защитнику. — Чё уселся, замерзнешь.

От неожиданности Николай приостановился, стал искать глазами старика, но тут же до него дошло, что он и есть тот самый старик, которого надо любой ценой задержать. Поначалу это открытие огорчило, но, осмыслив, Николай немного успокоился. Значит, не так все плохо, как ему показалось, значит, его, как сильного игрока, боятся. Он не стал бить по воротам, ушел чуть в сторону к лицевой линии, увел за собой кричащего Антона и мягкой подсечкой перебросил мяч на одиннадцатиметровую отметку, куда набегала его азартная мамаша. Она, как заправский форвард, со всего маху боднула мяч головой и он, как шар в лузу, залетел в маленькие хоккейные ворота.

— Гол, гол! — воскликнула она, победно подняв вверх правую руку. — Я тебе говорила, что собственноручно забью гол.

— Да не собственноручно! — хмуро поправил ее Антон. — Футбол — это игра ногами.

— Но и головой, — пришел Порогов на помощь мамаше. — Такие голы можно по телевизору показывать.

Она благодарно посмотрела на него, затем кончиками пальцев начала ощупывать лоб.

— Вот этого только мне не хватало, — упавшим голосом сказала она. — Завтра у меня прямой эфир. Но это не спортивная передача. Представляете, если я появлюсь с синяком под глазом.

— Надо бы вам сейчас лед приложить, — сказал Николай. — Подождите одну минуту.

Неподалеку, метрах в пятидесяти от площадки, где они играли в футбол, за кустарником располагался реабилитационный центр. Там в кабинете врача он видел холодильник. Порогов перебежал дорогу, открыл дверь. Навстречу ему поднялся знакомый охранник, который знал Николая в основном не как футболиста, а как пильщика деревьев. Совсем недавно, после бури в парке повалило много старых дубов. Пара из них упала рядом с центром и загородила дорогу, по которой можно было проехать в парк. Рабочих не хватало, и Николай вызвался помочь. Раньше у себя в деревне под Иркутском ему частенько приходилось бензопилой «Урал» заготавливать дрова на зиму, пилить лиственничные бревна. Работа Николая дирекции реабилитационного центра понравилась, и после игры он частенько заходил к ним и за небольшую плату пилил на чурки свезенные во двор после бури деревья.

Порогов объяснил охраннику, что срочно нужен лед. Тот на секунду задумался, и тогда Николай, чтобы охранник соображал побыстрее, пообещал угостить его пивом. Как всегда, это подействовало. Охранник ушел в соседнюю комнату и принес кусочки льда.

— Я гляжу, вас здесь все знают. Вы что, профессиональный футболист? — спросила Ольга Филимоновна, прикладывая лед ко лбу.

— Нет, это мое хобби, — улыбнувшись, ответил Порогов. — Знаете, с детства привык к дворовым играм. Все отвыкнуть не могу.

— И вы бегаете с ними бесплатно?

У Николая появилось ощущение, будто его застали за чем-то неприличным. Николай вспомнил крик Антона и усмехнулся про себя. Нет, это похлеще, чем напоминание заглядывать в паспорт. Этот разговор о плате сейчас и здесь был ему неприятен. Он уже знаком с этой московской прагматичностью — вести разговор только по делу и с обязательной выгодой: информационной, материальной, психологической, какой угодно, но выгодой.

Конечно, поставь он себе такую цель, мог бы, наверное, зарабатывать на жизнь ногами. После школы Николая приглашали играть в профессиональную команду. Но он тогда выбрал летное училище. И никогда не жалел, что стал профессиональным летчиком, а не футболистом.

— Вы же со своим Антоном бегаете, надеюсь, не за деньги?

— Вы меня не так поняли, — ответила она. — Вон видите теннисный корт? Час аренды стоит двадцать пять долларов. И я готова платить, чтобы мой сын занимался теннисом, волейболом, футболом, карате, а не рос как сорная трава. Но с ним всюду одни проблемы. В одном месте обижают, в другом смеются. Антона это травмирует. Вы же занимаетесь с чужими детьми. Вот я и решила узнать: они вам платят?

— Я готов сам приплачивать этим ребятам, чтобы они брали меня в свою команду, — улыбнувшись, сказал он.

— Ну, вы скажете, — засмеялась Ольга Филимоновна. — По-моему, они вас боготворят. Я удивилась — сюда приходят даже девочки. Антон так рвался к вам.

— Вы же сами сказали, у вашего сына проблемы с общением. Были они и у этих ребят, — кивнув на сидящую возле дуба детвору, сказал Порогов. — Сейчас их стало меньше. По себе знаю, когда они вырастут, то будут не раз вспоминать эти дворовые игры. Впрочем, мы не только в футбол играем. Вон там за двором реабилитационного центра, среди деревьев есть спортплощадка. От прежних времен там сохранились металлическая шведская стенка, гимнастический конь, брусья, турник. Мы с ребятами вкопали там столбы, принесли старые автомобильные покрышки. На них отрабатываем удары по карате. Пусть Антон приходит. Условия просты: не ругаться, не психовать, не курить.

— Николай Михайлович, у Антона освобождение от физкультуры, он у меня долго болел. Он намного слабее ребят в классе, — начала рассказывать Ольга Филимоновна. — Они над ним смеются. Мы с удовольствием примем ваше приглашение.

— У меня была похожая история, — сказал Порогов. — Видите вон того светловолосого мальчика? Это мой сын. Он не мог ни разу подтянуться. Сейчас спокойно подтягивается десять раз. Так что приходите. Насколько его хватит, пусть занимается с нами. — И, сделав паузу, поинтересовался: — Скажите, а на каком канале можно вас увидеть?

— Я работаю на десятом канале. Условия таковы, что на своего собственного ребенка нет времени. Спасибо за игру. В субботу мы постараемся приехать. Вы уж не начинайте без нас.

Ольга Филимоновна с Антоном сели в «пежо», и через несколько секунд Порогов вновь остался со своей детворой. Тишину собачьего парка расколол звук церковного колокола. Сквозь не набравшие еще листву дубы он совсем без усилий легко проник в самые отдаленные уголки собачьего парка, заставил прислушаться к себе и как бы вывел гуляющих, бегающих по дорожкам людей из привычного, заданного неизвестно когда и кем состояния. Но его тут же накрыл шум проходящей неподалеку автомобильной дороги. Выждав минуту, колокол вновь подал свой голос и, словно расчистив для себя небесную поляну и предупредив всех ее обитателей, что настало его время, неторопливо, громко и настойчиво стал расставлять по парку, над деревьями, по голубому весеннему небу свои невидимые, но ощутимые звуковые вешки.

— Все, на сегодня хватит. Завтра выходной, собираемся, как обычно, в пять часов, — сказал Николай и пошел к ближайшему киоску покупать охраннику пиво.

За годы, проведенные вдали от Иркутска, как он ни старался, так и не смог привыкнуть к Москве, к людям, хотя и пытался жить по принятым здесь правилам и законам. Он понял одно: можно привыкнуть ко всему, говорят, можно привыкнуть даже к тюрьме, но Первопрестольная упорно не желала замечать и принимать его. Возможно, виной всему действительно был его возраст? Был бы помоложе, наверное, быстрее бы прирос, приспособился к этому огромному и непривычному для себя городу и побежал вместе со всеми в общей толпе. Но дело было в том, что своего возраста Николай просто не замечал. Да, осенью по паспорту он должен был отметить свое пятидесятилетие. Что и говорить, солидная дата, возможно, даже рубеж. Но что изменится в нем после его прохождения? Зачем грубо и прямо напоминать, что надо заглядывать в паспорт?

«Пусть сами заглядывают, — думал Николай. — А я вопреки всем буду жить так, как привык. Даже если за это придется платить высокую цену. Буду назло и здесь гонять мяч и доказывать каждому, что я не пенсионер, что меня еще рано списывать со счетов».

Порогов хорошо помнил, как давным-давно в автобусе к нему обратился подросток и впервые назвал дядей. После его стали называть мужчиной. Ну и что из того? Душой-то он по-прежнему считал себя молодым и полным сил. Мять боками диван и протирать глазами телевизор — нет, это было не для него. Да и что там увидишь — одни знакомые лица. Он их и так вдоволь насмотрелся в Думе. Опять о чем-то скрипит похожая на нерпу Хакамада, почти всегда рядом с нагловатой и всезнающей улыбкой что-то вещает Немцов. Николай его хорошо запомнил по Первому съезду в девяностом году. Тогда тот выходил к микрофону в кроссовках, теперь же в одной телепередаче сознался, что он человек небедный. Видно, хорошо поработал за последние годы.

Но больше всего Николая злило, когда видел в телеящике изрекающего плоские афоризмы доморощенного кандидата в Пиночеты. Намекалось, что вот он, с птичьей фамилией, — спаситель России. Но всем было ясно: Россия не Латинская Америка и военные что-то вроде крепостных крестьян, которых, как стадо, вначале пригнали к Белому дому, а потом загнали в Чечню. Конкуренцию, хотя бы словесную, ему пытался составить политический эквилибрист и бизнесмен Владимир Жириновский. В зависимости от обстоятельств его можно было увидеть рядом то с Джохаром Дудаевым, то с порнозвездой Чиччолиной. Казалось, этот политический бизнесмен поставил перед собой цель заполнить любую свободную щель на телеэкране. Смотреть и выискивать обнадеживающие новости было бесполезно. Казалось, все хорошие новости остались в прошлом. Когда под комментарии новоявленных политиков и журналистов начинали показывать новую кавказскую войну, Николай выключал телевизор; ему начинало казаться, что из таинственной тьмы, уже не черногорских, а российских лесов полз сонм чудовищ. Под какофонию орудийных выстрелов и споров об этой войне шло разграбление России — лучшего способа отвлечения общественного внимания трудно было придумать. Люди, как во время пожара, пытались спасти самое дорогое, что у них было, собственных детей, но уже другие доморощенные «гориллы» гнали мальчишек в придуманную и спровоцированную ими же бойню.

Не желая принимать участия в политических игрищах, Николай стал заниматься тем, к чему у него всегда лежала душа — играть с ребятами в футбол. С ними ему всегда было просто и легко, не надо притворяться, не надо вести прагматические разговоры.

Где бы Николай ни жил, везде он собирал футбольную команду. Так произошло и здесь, в Москве.

Как-то возвращаясь после работы домой, он увидел в подъезде курящих подростков. Ребята были все ему знакомы. Он хорошо знал их родителей и со многими работал вместе еще в Верховном Совете. Родители разрабатывали законы для всей страны, а в это время их собственные дети шлялись по подъездам. Картина, увы, знакомая и привычная. Николай вынес футбольный мяч и попросил ребят принести насос с иглой. Когда мяч был накачан, он пригласил ребят поиграть с ним в футбол. Площадку нашли во дворе между многоэтажками. Убрали камни и кирпичи, наметили теми же кирпичами ворота. И с того времени каждый вечер выходил он во двор и гонял с ребятами мяч. Со стороны это выглядело, наверное, довольно забавно: взрослый мужик гоняет мяч с мелюзгой. Но вскоре им запретили появляться на той площадке. Префектура решила построить между домами подземные гаражи, и площадку огородили металлической сеткой.

Николай попросил устроителей показать документы, подтверждающие право на строительство. Те отказались. Тогда Николай выставил пикет, написав на плакате, что у детей отнимают последнюю радость. Строители вызвали омоновцев. Николая запихали в машину и принялись мять бока. И только узнав, что он работник Думы, выпихнули из машины, пообещав в следующий раз переломать ноги. Порогов попытался поднять на новый пикет родителей, но столкнулся с полным равнодушием. Да, они мысленно поддерживают энтузиаста, но бороться с властью — себе дороже. Пусть это делает кто-то другой. Тогда Николай поднял свои старые связи и организовал депутатский запрос в прокуратуру. Пришел ответ, что все вопросы в части отвода земли, экологической экспертизы согласованы с префектурой района.

Дворовый футбол, что это такое? Пережитки прошлого, отголоски босоногого послевоенного детства. Сегодня повсюду существуют разные секции. Кому надо, тот ходит туда, а не бьет стекла в домах. Надо освободить дворы и подъезды от машин, убрать их, как в цивилизованных странах, под землю. Тогда и воздух будет свежее, и освободятся места для игр. Все четко и логично. Но меж строк читалось: откуда, из какого времени, мол, ты, дядя, упал на наши головы. Отнимаешь только время у больших и занятых людей. Впрочем, была в письме и оптимистическая нотка. Строители после завершения гаражных работ обещали соорудить неподалеку спортивную площадку. Спасибо и на том. Тогда для игры в футбол Николай решил подыскать другое экологически чистое от занятых собой людей место. Таким местом оказался собачий парк. Неподалеку от реабилитационного центра между дубов Порогов нашел небольшую, но вполне приличную ровную площадку. Со старого корта ребята помогли ему принести хоккейные ворота. На ней они и гоняли мяч дотемна. Приходили совсем мальцы, и Николай боялся одного — наступить кому-то из них на ногу. Но они, не стесняясь, били его так, что ему часто приходилось дома ставить на ноги примочки. Как говори гея, любое дело требует жертв. Еще досаждали собаки. Они то и дело норовили перехватить и прокусить мяч, а то и схватить за штанину. Иногда им это удавалось. Но требовать с владельцев собак компенсации было бесполезно, они считали этот парк своей собственностью и грозились натравить на них своих любимцев, а то и заявить на футболистов кому следует. Порогов старался сохранять с такими нормальные отношения. Если мяч прокусывался, то он покупал новый.

Позже с футбольной амуницией ему стали помогать депутат Госдумы президент клуба «Ротор» Владимир Горюнов и его старый приятель, тренер иркутской «Звезды» Сергей Муратов. Первый сам воспитывался в детдоме и готов был для ребят снять последнюю рубашку. Муратову же было приятно, что далеко от Байкала московские ребятишки бегают в футболках его «Звезды». Вскоре на площадку стали приходить ребята со всего околотка. И не только ребята, приходили и девчонки. С самого начала Николай поставил им условия: не ругаться, не психовать и не курить. С курением они еще как-то справлялись. Но вот чтоб не поругаться… Порогов сделал для себя маленькое, но печальное открытие: подростки совсем не умели общаться друг с другом. Тот, кто нарушал обговоренные условия, выводился из игры, и ему предлагалось отправиться домой. Некоторые уходили, других хватало до ближайшего дуба. Отсидевшись там, через некоторое время с покрасневшими глазами они возвращались и просили принять их обратно. Узнав, что сын Алешка попал в больницу с бронхитом, Николай договорился с Лизой, чтобы она отпускала его на пару часов к нему. Теперь вечером, возвращаясь с работы, он видел одну и туже привычную картину: возле подъезда уже сидела группа подростков, среди них Алешка — ждали, чтобы пойти вместе в собачий парк. В выходные дни телефон Порогова вообще накалялся от ребячьих звонков. Вопросы были одни и те же: где и во сколько встречаются.

На другой день Ольга Филимоновна сама разыскала Николая во дворе реабилитационного центра. Порогов пилил деревья.

— Вы что сегодня не играете? — спросила она, поглядывая на бензопилу в его руках. — Уже пять, мы с Антоном приехали, а вас нет. Мне подсказали, что вас можно найти здесь.

Порогов глянул на часы:

— Через полчаса соберутся.

— У меня к вам предложение, — неожиданно сказала Ольга Филимоновна. — Не могли бы вы и мне на даче распилить бревна? До них все никак руки дойти не могут. Я вас отвезу и привезу обратно. И заплачу за работу.

— Нет проблем.

— Хорошо, назовите свой адрес.

— Вон видите тот дом, — Николай показал на высотный дом, который своим фасадом смотрел в останкинский пруд. — Седьмой подъезд. Во сколько мне вас ждать?

— Давайте по утречку, пока дорога свободна. Скажем, в семь, вас это устроит?

— Договорились. — Николай на секунду замялся. — А можно мне с собой сына взять?

— Конечно, и моему сыну будет веселее.

— Спасибо, Ольга Филимоновна, — сказал Николай. — А вон и ребята подходят. Можно начинать. Вы идите, я сейчас закончу и подойду.

Утром, собираясь на дачу, Порогов размышлял: во что бы ему одеться? Глянув за окно и увидев прихлопнутые низкими облаками московские дома, решил, что для такой погоды лучше всего подойдет черная спецназовская форма, которую ему подарили в Боснии сербы, когда он уезжал в Россию. Николай достал ее из шкафа, оделся и глянул на себя в зеркало. Увидел черные запавшие глаза, морщины и мешки под ними. После крика «Держи старика!», желая хоть как-то спрятать седину, Николай зашел в парикмахерскую и попросил остричь себя наголо. Дома разглядывая себя в зеркало, пожалел, что поддался на провокацию Антона, — от нулевой стрижки он не стал выглядеть моложе, в лучшем случае тянул на мобилизованного для рытья окопов поизносившегося ополченца.

Ольга Филимоновна подъехала ровно в семь, вышла из машины, свежая, красивая и уверенная в себе. С некоторым удивлением оглядела его наряд, под ноль стрижку.

— Держу пари, с таким сопровождением меня никто не остановит, — пошутила она. — Я как-то делала репортаж из танкового полка. У них похожая форма. Вы, случаем, не танкист? Впрочем, нет. Вы мне сегодня напоминаете знаете кого? Спецназовца. Кстати, где ваш сын?

— Улетел в Анталию. Захотел покупаться в море.

— А вы что, не любите море?

— Меня от него тошнит, — ответил Николай.

Ему не понравилось, что она его сравнила с танкистом, хотя вопрос о сыне был естественным. Он ведь сам просил взять его с собой. Николай увидел, как, нарвавшись на грубоватый ответ, Ольга Филимоновна согнала с лица улыбку, а он, ругнув себя за неловкость, попросил открыть багажник, надо было уложить там мешок с бензопилой и топором. Увидел то, что, собственно, и предполагал увидеть: разбросаны запчасти, инструменты, целлофановые пакеты. Сверху одиноко и заброшенно валялся насос. Николай навел в багажнике порядок, составил в отдельный угол пакеты с продуктами, в другой уложил свой мешок. Ольга Филимоновна начала было оправдываться, сказав, что торопилась, но Николай махнул рукой, что ничего страшного, минута делов и все будет в порядке. Открыв переднюю дверцу, он заметил, что на заднем сиденье, забившись в угол, дремал Антон. На ушах у него висели наушники от плейера.

— Я, гляжу, вы любите порядок? — сломав тишину, сказала она, едва они выехали на трассу.

— А кто его не любит, — задумчиво ответил Порогов. — Порядок в доме, порядок в душе, значит, будет порядок и в государстве.

— Вот как. Так кем вы все-таки работаете?

— Пенсионером, — спокойно ответил Порогов. — А до этого работал в Сибири. — Николай сделал паузу и, вспомнив ее замечание про танкиста, уточнил: — На лесоповале. Видите, и в Москве навыки пригодились.

— Пенсионер? Для пенсионера вы неплохо выглядите, — похвалила она.

— Для кого как, — вспомнив крик Антона, сказал Николай. — Некоторые думают иначе.

— Что они в этом деле понимают, — видимо, поняв, что имеет в виду Николай, улыбнулась Ольга Филимоновна. — А как вы на лесоповал попали?

— Старуху зарезал, — с серьезным видом сказал Порогов. — Бензопилой.

Он скосил на нее взгляд: поверила или нет.

— Вы что, шутите? — неуверенным голосом не сразу отреагировала она. — И что, потом, видимо, раскаялись и решили с ребятами замолить свои грехи?

— Угадали.

В машине вновь наступила тишина. Она, должно быть, решала, как ей поступить дальше, получалось, как в известной детской шутке: чем дальше в лес, тем больше зайцев. Порогов понял, что его шутку Ольга восприняла вполне серьезно, и с запоздалым сожалением подумал, что его принимают за серьезного взрослого человека, а он решил с ней, как с ребенком, шутки шутить. Но давать задний ход не хотелось и тогда он, чтобы при таком течении разговора не заехать куда не следует, прикрыв глаза, стал смотреть, как она ведет машину. Прошлый опыт пилота-инструктора давал ему возможность определить характер человека не по разговорам, а простым наблюдением, как тот садится в кресло, как выруливает, взлетает. После первого полета у него появлялся черновой набросок, в процессе совместной работы он уточнялся, дополнялся, но всю основную информацию о новичке Николай получал в первые минуты совместного пребывания в кабине пилотов. И водителей он привык определять теми же мерками. И, надо сказать, еще ни разу не ошибся.

Ольга Филимоновна вела машину аккуратно, ровно, но только до того момента, когда она нагоняла колонну машин. В ее глазах тут же появлялся охотничий блеск, она прибавляла скорость и начинала щелкать намеченные жертвы, как орешки, потом на некоторое время успокаивалась, но Николай уже знал, что она выискивает очередную жертву. Обычно женщины за рулем да и в жизни разговорчивы, но после первого обмена репликами Ольга Филимоновна будто в рот воды набрала. Скорее всего, он напугал ее своими шуточками. Но вскоре и она изрядно напугала его, подъехав к перекрестку, вопреки всем правилам перед носом у остолбеневших водителей с правого крайнего ряда крутанула левый вираж на сто восемьдесят градусов и поехала в обратную сторону. И лишь после этого, как бы извиняясь, помахала шоферам рукой. У него бы не нашлось слов, чтобы объяснить увиденное, возможно, она искренне считала, что женщине прощается все. Ему захотелось тут же выйти из машины. Будь гаишником, за такие выкрутасы он отобрал бы у нее права. Самоубийца, да и только! Но, поразмыслив, успокоился: на самоубийцу она не походила. Более того, обещала привезти его обратно.

На перекрестках к машинам то и дело бросались подростки, они предлагали протереть лобовое стекло, заодно совали в окна печатную продукцию о самых известных проститутках и криминальных авторитетах Москвы. Перед въездом на Кольцевую дорогу, на заправочной повторилось то же самое: мальчишки устроили соревнование, вырывая у Ольги Филимоновны заправочный шланг, предлагая за небольшую плату залить бак. Николай, как джентльмен, перехватил у нее шланг, показал ребятам, что с этим делом он справится сам, хотя Оболенцева все равно сунула им какую-то мелочь. Заливая бак, Порогов думал, что в принципе он недалеко ушел от этих подростков, ну чем та думская биржа, на которую он ходил в последнее время, отличается от этой. Он вспомнил, как, проезжая по Москве, Ельцин остановился возле торгующего у дороги подростка и похвалил его за предприимчивость. Об этом тут же всему миру поведало телевидение: мол, вот новое поколение уже начинает приспосабливаться к рыночной экономике. «Было бы неплохо, если бы при дороге он поставил своего внука, — сказал тогда Николай. — Но нет, отправил учиться в престижный колледж в Англию».

После заправки Николай прикрыл глаза, сделав вид, что дремлет, но это не мешало ему определить: свернув с Кольцевой, они едут на северо-запад по Волоколамке. За окном мелькали бетонные столбы, размеченный белыми полосами темный и как будто выглаженный асфальт мягко и упруго ложился под колеса, белые, поставленные на ребро пчелиные соты многоэтажных домов, отодвигаясь от дороги, уходили за деревья, и надвигающаяся земля уже напоминала ему вполне привычный сибирский пейзаж: сосны, березы, дачные домики, за которыми были видны далекие, будто нарисованные купола церквушек. И небо над ними уже не казалось низким, оно как будто приподнялось, стало шире и светлее. Казалось, весь окружавший и видимый мир разворачивался вокруг оси, которая каким-то непостижимым образом умудрялась быть все время в несущейся с огромной скоростью машине.


После разговора с Полищуком, когда ему ясно дали понять, что нельзя в одну и ту же воду входить дважды, Порогов решил больше не пытать счастья в Иркутске. Его счастливые годы остались в прошлом, и он впервые пожалел, что вся его летная карьера так внезапно закончилась. О том, что он не стал политиком, Николай никогда не жалел, понимал — не его это дело. И все же после роспуска Комитета по спорту Порогов, не зная, чем себя занять, чувствовал себя одиноким, потерявшимся, никто в нем больше не нуждался, телефонные звонки смолкли, жизнь отключилась сама, должно быть, не видя в нем никакого проку.

Поначалу Николай ждал предложений, ему казалось, что он имел все же какую-то цену: есть накопленный опыт, есть знакомства, связи. Его хорошо знали те, кто и нынче, в подтвержденном депутатском качестве, мелькал и вещал на каналах телевидения. Он думал, что может быть полезен, как имеющий уже определенный опыт специалист, который знает не только аппаратную, но и депутатскую работу. Но и они почему-то в его услугах не нуждались. Впервые в жизни у него появилась уйма свободного времени. Раньше ему казалось это недосягаемой мечтой. И вот теперь, получив долгожданную свободу, он не знал, что с нею делать. Раньше казалось: уйдет на пенсию, уедет в деревню и будет писать книги. Но после своей последней книги о войне в Боснии, которую начал, выкраивая свободные минуты, еще в окопах и продолжил в Москве, он больше не написал ни одной строчки. Москва, как капризная любовница, любила деньги и требовала их на каждом шагу. Николай знал: газетными статьями много не заработаешь. В патриотических изданиях вообще не платили гонорара, а про правительственные он и думать не смел — туда таких, как он, не подпускали на пушечный выстрел. Власть поменялась, а лакеи остались. И уж они-то свою кормушку берегли пуще, чем Кощей иглу. По инерции Николай приезжал в Думу, заглядывал в знакомые кабинеты. Нахваливать себя и говорить о своих способностях уже больше не хотелось. Он понимал, что девушке в семнадцать лет нет особой нужды нахваливать себя, все понятно без слов. Мужчине за сорок надо вести себя с достоинством и не суетиться перед клиентом. Больную, побитую собаку видно за версту по опущенному хвосту и голове, безработных — по взгляду, они все на одно лицо.

Если бы ему несколько лет назад сказали, что его будут приглашать на дачи для распилки деревьев и что главным его рабочим инструментом, которым он станет зарабатывать на жизнь, будет бензопила, он бы весело посмеялся и сказал, что такого не может быть, потому что не может быть никогда. В свое время Порогов был первоклассным летчиком, государство затратило на его профессиональную подготовку немалые деньги и теперь стараниями Полищука и пришедших к власти реформаторов он стал никому не нужен. С работой на государственной службе тоже не получалось. Был еще один выход: зарегистрироваться на бирже труда, но такое продолжение биографии Николай считал для себя равносильным смертному приговору.

Вскоре под колесами зашуршала щебенка, Порогов догадался, что свернули на боковую дорогу.

— Ну, вот и приехали, — сказала Ольга Филимоновна, остановив машину у зеленых железных ворот.

Дача была задумана и построена с размахом: сквозь березы на дорогу смотрел двухэтажный особняк с балконом, а над ним был надстроен бревенчатый курятник. Чем-то он напомнил Николаю башню острога. Ольга Филимоновна с некоторой гордостью поведала, что это она придумала башню и что недавно приезжал в гости артист Еременко, ему очень понравилось, и он хочет заказать себе что-то подобное. Сразу же за порогом открылся просторный холл, бильярд, вдоль стены и по углам стояли в вазах пальмы и кактусы. Вверх вела узкая винтовая лестница, и у Николая мелькнуло, что молодым, может быть, здесь было и неплохо, но вот пожилым и пьяным людям подниматься туда небезопасно. «Что ж, вполне современное жилье в представлении „новых русских“», — подумал он.

Бревна и пара поваленных дубов лежали прямо за домом. Порогов помог хозяйке занести в дом пакеты, затем достал свою бензопилу, залил в бачок бензин. Осмотрев бревна и убедившись, что сердцевина не выгнила, он, глянув на башню, решил удивить не только заезжающих сюда артистов, но и хозяйку, выпилить из дуба столешницу, а чурки из сосны вполне могли пойти на сиденья. В это время Антон вынес футбольный мяч и, поглядывая на Николая, начал пинать его в дверь туалета. Николай запустил пилу, отрезал от сосны тонкую, похожую на круг для метания дротиков чурку и закрепил ее на заборе.

— Вот тебе мишень, — сказал он Антону. — А туалет оставь. Он предназначен совсем для другого.

— Вы здорово пилите. И легко, — похвалил его Антон. — Но я бы никогда не хотел быть лесорубом.

— Это почему же?

— Это неквалифицированная работа. В Канаде за нее платят десять долларов в час.

— Ну а какая, по-твоему, работа квалифицированная?

— Футболиста. Илья Цымбаларь в «Спартаке» получает тридцать тысяч долларов в месяц, а Луиш Фигу получает такие деньги за один день.

— И что из этого следует? — осторожно спросил Николай.

— Я хочу быть футболистом. Как Шевченко.

— А кто тебе мешает? Тренируйся. Тогда, может, и получится.

Он вспомнил, как кто-то из спортивных журналистов, с кем он играл в благотворительных матчах, рассказывал про знаменитого в прошлом футболиста Валерия Воронина, который в последнее время очень бедствовал, работал кочегаром в котельной. И умер никому не нужный и всеми забытый. У Игоря Численко собутыльники утащили все завоеванные на футбольных полях мира медали, а жил он в крохотной комнатенке. Да разве мало таких, знаменитых в прошлом игроков, зарабатывавших на жизнь ногами, которые не смогли выдержать перемен в своей судьбе? Ну а чем бензопила хуже лопаты кочегара?

— Попробуй с пяти шагов попасть в этот круг, — предложил Порогов Антону. — Скажем, из десяти попыток.

Антон отсчитал пять шагов и начал свои попытки. Все мимо.

— Нет, из меня, наверное, выйдет все-таки вратарь. Вы мне побейте.

— Антон, я ехал сюда не в футбол играть, — напомнил Николай.

— Всегда и всем нет времени поиграть со мной, — вздохнул Антон. — А вот вы сколько раз попадете? Небось, тоже ни разу.

Николай поставил на бревно пилу, взял у Антона мяч и, отсчитав одиннадцать шагов, поставил его на землю. Антон уставился на круг. Николай мягко щечкой ударил. И промахнулся. Но уже следующий удар пришелся в цель.

— Браво, браво! — захлопала в ладоши стоявшая на крыльце Ольга Филимоновна. — Антон, учись.

Она уже успела переодеться, на ней были красная соломенная шляпа, длинная почти до колен красная с огромным черным портретом на груди Че Гевары трикотажная майка, с белой бахромой джинсовые бриджи и красные туфельки. Глянув на Ольгу, Порогов подумал языком подростков, что она здесь у себя на даче решила закосить под хипповую девочку с улицы. Почему-то вот этим умением наряжаться, надевать на первый взгляд несуразные вещи она напомнила ему Шуру Романову, и он подумал, что на телевидении, должно быть, подбирают по тому же принципу, что когда-то и бортпроводниц.

К обеду Николай распилил деревья и, выбрав свободное место у бани, взялся за сооружение уголка отдыха. Метрах в трех от стены под раскидистой березой он выровнял площадку, в самый центр вкопал чурку, прикатил туда же специально спиленный толщиной в ладонь дубовый круг, взгромоздил его на чурку. Круг лег плотно и надежно, его можно было даже не прибивать гвоздем. Получился крепкий и надежный стол. Вокруг него он расставил шесть чурок — получились очень даже неплохие сиденья. «Вот чурки установить крепко и надежно удается. А свою жизнь никак, — думал Николай, поглядывая на свою работу. — Так и буду, наверное, кататься от одного дома к другому»…

Он так увлекся работой и своими думами, что не заметил, как к Ольге Филимоновне пожаловали гости. Распахнулась калитка, и во двор ввалилась веселая компания. Одетые по-пляжному девицы начали бурно обниматься с хозяйкой, нахваливать ее цирковой наряд, заверяя, что в нем она выглядит неотразимо и как жаль, что в таком наряде ее не видят сейчас телезрители. Минут через пять к Николаю подошел сухопарый, с длинными седыми волосами моложавый мужчина.

— Оля сказала, что у вас можно взять дрова на растопку, — сказал он.

— Можно, почему же нельзя, — ответил Порогов.

Он поднял с земли топор и стал колоть сухую чурку на тонкие поленья.

— Это вы соорудили? — кивнув на стол, неожиданно спросил мужчина. — Можете сделать мне такой же?

— Нет проблем. Был бы подходящий материал, — ответил Порогов.

— Давайте познакомимся. Мартынов.

Мужчина сделал паузу, он ждал, какое действие произведут его слова. Порогов снизу вверх мельком глянул на мужчину, лицо было знакомо. Николай не мог припомнить, где же он видел его.

— Очень приятно, а я поручик Лермонтов, — ответил он Мартынову.

На миг голубые глаза у того стали, как у попавшего на свет волка, круглыми и невидящими, но в следующую секунду Мартынов, показав, что шутка понята и принята, рассмеялся:

— Предлагаешь дуэль провести на бензопилах?

— Можно и на шампурах. Но вы в битве под Москвой, кажется, уже покончили с собой.

— Что поделаешь, — развел руками Мартынов. — Из большого кинематографа я вышел, не входя в него. Генерал Судец — моя последняя эпизодическая роль.

Пришла Ольга, с удивлением осмотрела столик и стоящие вокруг него чурки.

— Я, Ольга Филимоновна, когда увидал ваш острог, — Николай кивнул на крышу, — понял: стиль должен быть выдержан. Впрочем, вы в любой момент можете послать все это в печку.

— Нет, нет, что вы. Это просто здорово! — воскликнула Ольга.

Обычно, как это делают дети, она опробовала сиденья и, похлопав по круглой столешнице, сказала, что обедать сегодня будут здесь, на свежем воздухе.

— В этом что-то есть, — сказал Мартынов. — В стиле архипелага ГУЛАГ. От этого сооружения веет вечностью, веет веками. Надежно и прочно. Ну что, поручик, сделаешь мне такое же?

— Я уже сказал, сделать можно, были бы подходящие бревна, — ответил Николай. — Сейчас бы по ним пройтись шкуркой. Совсем другой вид будет. Бывало, после бани выходишь, садишься, а от стола запах. Некоторые, правда, покрывают лаком. Но тогда пропадает аромат. Если же не покрыть, быстро сгниют.

— Кстати, Николай Михайлович, не могли бы помочь нам растопить баню? — неожиданно спросила Ольга. — Откроем сегодня банный сезон.

— Нет проблем.

Николай и сам удивился своей сговорчивости. Он как бы дал себе команду привыкнуть к новой для себя роли, когда командует уже не он, а другие. Впрочем, в просьбах Ольги не было ничего такого, что оскорбляло бы его. Наоборот, ему было приятно проявить себя перед ее гостями в том, в чем он считал себя знатоком. Прихватив охапку сухих поленьев, он ушел в баню. Осмотрев ее, понял: баню делал профессионал. Стены были обиты гладко струганной осиной. Топка была выведена в предбанник и украшена изразцами. На вешалке висели все мыслимые и немыслимые банные принадлежности: деревянные ковши, полотенца, махровые халаты, фетровые шапочки и льняные варежки. Отдельно в углу висели дубовые веники. Кроме того, на лавке лежала стопка свежих простыней. Растапливая печь, краем уха Порогов уловил обрывки разговора:

— Оля, где ты нашла этого мужика? Уж что-то больно знакома мне его рожа.

— Да в собачьем парке встретились. Говорит, безработный пенсионер.

— Такую рожу только там и можно встретить, — хохотнул Мартынов. — Я его у тебя покупаю. Мне сторож нужен на дачу. Он, как видно, мужик мастеровой.

— А не пожалеешь. Он сидел, говорит, старуху зарезал.

— Во, мне боевой мужик нужен. Я всем соседям расскажу, что у меня на даче зэк живет. Будут за версту обходить. А так лазят. Спасу от них нет. Я бы ему сотню положил. Плюс харчи. Лишь бы не пил много. А так, видно, употребляет.

— Знаешь, Саша, я и сама думала его взять. Только…

— Конечно, ты имеешь право первой ночи. Поговори. Он, судя по виду, из бывших мотористов. И, чувствую, нуждается.

Затем они перешли к обсуждению какого-то проекта юбилейного полета через Северный полюс в Америку. То и дело в разговоре мелькали американский Чкаловский комитет, полеты по ленд-лизу.

— Надо разыскать документальные съемки тех полетов по Восточному воздушному маршруту, то есть по АЛСИБу, или, как это у нас называли, красноярской линии, — перебивая всех, говорила Ольга. — Наверняка еще живы участники тех полетов. Записать их воспоминания. Слетать в Ном, Фербенкс, Анкоридж, поискать людей там. После, для затравки, крутануть первую часть фильма по телевидению.

Порогов забил топку сухими поленьями, достал коробок спичек. Огонь слабо лизнул выставленное тонкое ребро стружки, которое он положил для растопки под поленья, вцепился в нее золотистыми зубами, и через минуту уже вся топка весело и живо зашумела. Тот, кто делал Ольге печь, знал свое дело, тяга была хорошей.

Николай прикрыл дверку и стал смотреть на огонь. Минуту назад, слушая Мартынова о себе самом, он имел возможность посмотреть на себя посторонними глазами. Приятного в его словах было мало; выходило, что он еще не на дне, но очень близко. В другой раз он бы поставил его на место, в конце концов тут же бы собрался и хлопнул дверью. Но он не сделал этого, притворился, что ничего не слышал. Странное дело, он все чаще ловил себя на том, что его сегодняшняя жизнь чем-то напоминает слоеный пирог. То, что происходило и приходило к нему сегодня, отзывалось забытым, но привычным чувством и вызывало в нем, как при игре старого патефона, забытые образы и звуки. Вот так же несколько лет назад он на Аляске сидел в сауне и смотрел на огонь. Должно быть, тогда Ольга еще только заканчивала школу. А когда он впервые поднял самолет в воздух, ее, возможно, не существовало вообще, даже в проекте. Но и его, Николая Порогова, не существовало, когда проходили полеты с Аляски по ленд-лизу. Однако в отличие от них он все же знал тех летчиков, летал с ними в одном экипаже. Более того, побывал с ними на тех самых американских аэродромах.

В конце мая девяностого года, сразу же после того, как ему вручили депутатский мандат, Порогов узнал, что Полищук включил его в состав делегации ветеранов, которые во время войны по ленд-лизу перегоняли с авиабаз на Аляске через Сибирь на фронт американские самолеты.

— У нас там намечается ряд интересных встреч с американцами, — сказал он. — Роман Плучек, ты его должен помнить по летному училищу, в Анкоридже стажируется в школе менеджеров. Говорит, у американцев бешеный интерес ко всему, что у нас происходит. Они хотят завязать контакты и участвовать в совместных проектах. Летом к нам приезжали представители технологической корпорации «Вестенгауз». У них вполне конкретные предложения. Строительство международного аэропорта в районе Иркутска. Представляешь, во всем мире есть тридцать шесть «золотых точек», которые не облетишь. Иркутск как раз стоит на такой. Через него можно проложить кроссполярные трассы, связывающие Америку с Юго-Восточной Азией. Вот такие перспективы открываются перед нами. Мы тебя, ты уж извини, без твоего согласия включили в состав делегации. Американцы нынешних российских депутатов уважают. Да и тебе не мешало бы посмотреть, как живут за бугром. А то, что мы с тобой бодались, забудь. Все в жизни бывает. Сегодня мы вместе можем вообще аэропорт на дыбы поставить, такие дела раскрутить, какие раньше и не снились. Так что давай лапу и плюнем на прошлое.

Делегация летела из Иркутска на Ан-24 вдоль Лены до Якутска, потом она должна была перелететь в Магадан и далее по тому маршруту, по которому перегонялись самолеты на фронт. Порогов, вылетев из Москвы, догнал участников перелета аж на краю земли в бухте Провидения, там, где материку уже надоело пугать пассажиров своей нескончаемостью, земля, сдавленная с двух сторон океанами, пошла на конус, а затем и вовсе сузилась до размеров черепашьей головы, которая костлявыми заснеженными глазами хмуро уставилась на остров Святого Лаврентия. За ним просматривалась уже другая уходящая по дуге к теплым морям гористая земля другого полушария — Северной Америки. В бухте Провидения, после прохождения таможенного и пограничного контроля, они готовились вылететь в Ном. Николай успел как раз к таможенному контролю.

Был конец мая, но с океана дул холодный ветер, бухта была забита мраморным льдом, время от времени из кочующих над Чукоткой облаков сыпал снег, и все было так непохоже на расплавленную жарой Москву. На склонах лысых желтоватых сопок были видны развалины когда-то стоявшей здесь погранзаставы. Ступив на чукотскую землю, Николай оглядел стылую окрестность, снующих по перрону северных собак, которые делали контрольный осмотр прилетевших пассажиров; из своего прошлого опыта он знал: любопытство их было вполне прагматичным, они высматривали, что авось что-то перепадет и им.

— Но ты миллиметровщик! Не мог попозже? — увидев его, пробурчал Полищук. — Примчался прямо к закрытию дверей. Мы уж тут, грешным делом, подумали, что тебя министром назначили!

В его возгласе Николай уловил плохо скрытое недовольство. Он как бы давал понять, что тот хоть и стал депутатом, но это не повод для опозданий.

— Да вот проголосовал и сразу же на самолет, — сказал Николай и остался недоволен своим голосом и тоном; чего бы ради ему оправдываться? Но это уже было, как позднее зажигание, закоренелая привычка — она сильнее доводов и расчетов ума.

— Ему сейчас можно и опоздать, он же депутат, — подлаживаясь к начальству, пошутил стоящий рядом командир Ан-24 Иван Хлебников. — Теперь он власть, как скажет, так мы и должны поступить.

— Никто и никому здесь не должен, — чтобы хоть как-то сгладить свой оправдательный тон, буркнул Николай.

Оглядев участников перелета, Николай обрадовался, увидев Петра Яковлевича Гордеева. Петр Яковлевич уже давно перебрался из Киренска в Иркутск к дочери и жил рядом с Николаем в соседнем доме. В предвыборной кампании, в которой участвовал Порогов, он принял самое активное участие. Обклеив свой старенький «Запорожец» плакатами и соорудив из фанеры на его крыше тумбу с призывами голосовать за Порогова, он носился на нем по всему городу, возил Николая с одной встречи на другую. Когда была в том необходимость, и сам принимал в них участие, выходил на сцену с аккордеоном, говорил несколько слов в поддержку Порогова, предлагая голосовать за него, и, подыгрывая себе, запевал популярные песни. Что и говорить, играл и пел он классно. Однажды в детском садике после его выступления воспитательница спросила ребят, поняли ли они, за кого теперь надо голосовать. И те хором ответили, что попросят своих родителей голосовать за Петра Яковлевича Гордеева. Сейчас Петр Яковлевич, непривычно отглаженный, вычищенный и высветленный, стоял в сторонке, грустно смотрел на знакомую ему с военных времен таможенную суету, и Николаю казалось, что он чувствует себя лишним и никому не нужным. Как повелось в последнее время, ветеранов пригласили, скорее всего, для прикрытия; летели незнакомые Николаю московские киношники, журналисты, предприниматели и коммерческая верхушка «Северовостокзолота», те, кто организовал и спонсировал этот перелет.

Порогов совсем не удивился, увидев в составе делегации Шуру Романову. Отлетав положенные семь лет бортпроводницей, она заочно закончила институт народного хозяйства и работала в авиакомпании заместителем начальника планового отдела. Для представительской роли она годилась вполне, была в самом расцвете женской красоты, знала английский язык. Более того, говорили, что совсем недавно с отличием окончила школу менеджеров. На переговорах с американцами Полищук предполагал использовать ее как переводчика и консультанта.

— А мы уже думали, что летим без тебя. Молодец, успел, — ожидая свою очередь к таможеннику, приветливо и вместе с тем осторожно сказала Шура.

— Да вот, пришлось постараться.

— За кого голосовал?

— За кого надо, за того и голосовал, — уловив в ее голосе прокурорские нотки, ответил Порогов и, помолчав немного, добавил: — Поставь рядом бревно и Ельцина, я бы проголосовал за бревно. Меньше вреда принесет.

Слова упали в пустоту. Романова, как на больного, глянула на него и пошла на таможенный контроль. Но даже со спины было видно: его ответом она оскорблена до глубины души. Ему стало смешно и горько. Разочарованное общественное мнение удалялось от него восклицательной фигурой Романовой. Оно как бы подсказывало, что он допустил непростительный промах. Нужно было голосовать за народного любимца. Николаю бы для собственного спокойствия дипломатично уйти от ответа, но он поступал вызывающе и глупо.

Что ж, люди могут простить другому падение, дурной поступок. Но в политических вопросах ненависть запредельна, поскольку здесь уже положено ненавидеть по высшему государственному счету. От грустных мыслей Порогова отвлекли пионеры, они приехали в аэропорт на встречу с ветеранами. Николаю показалось, что и они своими красными галстуками, сами того не понимая, здесь, далеко от Москвы, бросали вызов тому всеобщему поветрию, что все сделанное в годы советской власти плохо и подлежит сносу. Николай видел, как оживился Гордеев, он сходил в самолет, достал аккордеон и подыграл ребятам несколько песен, а напоследок, перед тем как погрузиться в самолет, сыграл марш «Прощание славянки». Через полчаса самолет оторвался от взлетной полосы и взял курс на Аляску.

Порогов стоял в пилотской кабине и смотрел вперед, туда, где вдоль узкой и длинной бухты, от берега пересекая путь самолету, без пограничного и таможенного контроля в нейтральные воды уходил косяк кашалотов. Они поодиночке, друг за другом, блеснув оперением, как торпеды, резвясь, вылетали из темной океанской пучины и, поднимая фонтаны брызг, падали обратно в воду.

После посадки в Номе участников перелета пригласили в ангар для заполнения таможенных формальностей, с одним маленьким, но приятным добавлением: рядом со столиками, где гостям было предложено заполнить декларации, был накрыт длинный, с водой, пивом и закусками, стол. Чуть в стороне делегацию русских поджидали многочисленные репортеры. Поначалу ветераны обходили стол стороной, а потом, припоминая английские слова, начали брать банки с пивом. Репортеры словно ждали этого момента, тут же начали со всех ракурсов снимать гостей. После прохождения таможенного и пограничного контроля представитель «Северовостокзолота» под роспись выдал каждому на личные расходы по семьдесят долларов. Порогов впервые в жизни держал эти зелененькие бумажки, но какого-то особого чувства они в нем не вызывали. Однако ветераны оживились, стали вспоминать, что во время войны на четыре доллара можно было купить хорошие модные туфли. Вскоре хозяева подогнали длинный автобус и повезли их в отель. Поселок чем-то напоминал бутафорские городки, которые американцы возводят для съемок вестернов о Диком Западе: все маленькое, одноэтажное и совсем непохожее нате северные поселки, которые Николаю приходилось видеть прежде. Казалось, что он был сколочен за одну ночь.

Отель «Поларис», куда их привезли, был небольшим и уютным. Порогов попросил Полищука, чтобы его разместили с Гордеевым, но тот сообщил, что по статусу в «Поларисе» разместят только руководство перелетом, остальных поселят в отеле «Полар Стар», а ветераны будут жить в американских семьях. Впервые в жизни Николай попал в избранные, но ему, как и в прежние времена, хотелось, чтоб рядом с ним был тот, кого он хорошо знал.

В американскую семью Гордеева почему-то брать не торопились. Предупредив портье, они пошли к Порогову в номер. Для хозяев отеля тот значился сенатором, и они, соблюдая статус, разместили его в люксе. Как выяснилось, такой номер стоил полторы сотни долларов в сутки.

Гордеев вошел в номер вслед за Николаем, по давней привычке поставил спортивную сумку и футляр с аккордеоном у дверей, затем, проверив на ощупь обивку кресла, присел на него. Порогов засунул свой чемодан в шкаф, снял плащ, разулся и с удовольствием прошелся по толстому ковровому покрытию. Затем уже вместе начали изучать начинку шкафов, знакомиться с оборудованием номера. В ванной Николай насчитал шестнадцать всевозможных белых махровых полотенец, на полу стояли такие же белые махровые тапочки. Холодильник был заполнен всевозможными бутылками. Прямо на него глянуло квадратное запотевшее виски «Джонни Уокер» с черными, красными и синими наклейками. Он вытащил одну из них, но бортмеханик предупредил: все, что там поставлено, идет за отдельную плату. Зато совсем бесплатно на столе стояли две фирменные пятидесятиграммовые пластмассовые бутылочки водки «Аляска», лежали пара фирменных шариковых ручек и набор письменных принадлежностей.

— Вот в этом вся Америка, — повертев пластмассовую бутылочку, сказал Гордеев. — Брелочки, нашлепки, этикетки. Я это еще во время войны подметил: демонстрация жизни, в которой ее самой-то и нету. Придешь в гости, нальют тебе с наперсток и ни грамма больше. Но сами на халяву выпьют ведро. Чего с них взять, страна эмигрантов. Вот простыни хорошие, отменного качества. Ты знаешь, в этот перелет меня Александра Дмитриевна взяла. Должно быть, вспомнила наши киренские разговоры. На Байкале разыскали. Я с собой копченого омулька прихватил.

Гордеев достал из сумки завернутые в целлофан старые, сохранившиеся с войны фотографии, разложил их на столе. И вслед за ним Порогов заглянул в другую, совсем неизвестную ему жизнь. На одной из фотографий он увидел стоящих возле «бостонов» наших летчиков и американцев.

— Это бывший наш соотечественник, праправнук генерала Барклая-де-Толли, — сказал Гордеев, ткнув пальцем в темноволосого американского пилота. — Взял карточку с собой, авось увидимся.

— А это кто? — спросил Николай, увидев на одной из фотографий красивую молодую женщину. — Уж, случаем, не та бухгалтерша, которую съел пилот?

— Нет, это не та. Это отдельная история, — посмотрев куда-то в окно, сказал Гордеев. — На Чукотке, в Уэлькале, рядом с аэродромом во время войны был женский лагерь. Попадали туда с освобожденной от немцев территории. В основном, как говорили, за сотрудничество с оккупантами. Все как на подбор молодые и красивые. Охрана была минимальная, куда отсюда убежишь, кругом тундра да снег. И вот мы, поджидая, когда прилетят за нами американцы, иногда ходили к ним «в гости». — Гордеев неожиданно молодо рассмеялся. — Ты спросишь, как это так, лагерь, охрана, строгости и походы в зону. Молодые были, озорные, а иногда и попросту наглые. Чего терять-то? Сегодня живем, завтра — убьют и закопают. А тут рядом с аэродромом столько незадействованных женщин. Поздним вечером, где ползком под колючей проволокой, а где и перебежкой, мы пробирались к ним в бараки. Охрана, конечно, знала, но мы им спирту для сугреву таскали. Они делали вид, что ничего не замечают. Ну, раз летунам хочется, жалко, что ли. Вот эту звали Люсьен, по-русски — Люська. У нее такая знакомая дворянская фамилия была. Сейчас хоть убей — не вспомню. Как и за что она попала в лагерь — неизвестно. Но помню: хорошо пела, играла на гитаре. Медичкой была. За нею отдельная комната числилась. И вот в нее-то влюбился Саня Остапчук. Продолжалось это недолго, Санька разбился при приемке и облете самолета здесь, на Аляске. Весь экипаж американцы похоронили в Анкоридже… Ты мне вот что скажи, как там Ельцин? — неожиданно перевел разговор Гордеев. — Не обижают его там?

— Обижают, говоришь? — усмехнулся Порогов. — Этот парень еще нарубит дров, всем миром не расхлебаешь.

— А я думаю, и надо рубануть. Горбачев болтает, болтает, а толку никакого. Вот посмотри, — Гордеев сунул Николаю лежащий на столике американский журнал, на обложке которого под разваливающимся бетонным серпом и молотом с красным родимым пятном на голове сидел и поглядывал вверх испуганный Горбачев. — Вот они все видят, только мы ничего не понимаем. Этого уже родимчик хватил, а мы верим и надеемся, что он спасет и защитит страну.

— Согласен. Я ведь тоже поначалу обольщался. Вплоть до того момента, когда увидел его собственными глазами, — сказал Порогов. — Собрали нас для встречи. Приходим, сидит Боря напомаженный, вокруг него московская шушера вьется. Корреспонденты, какие-то подхалимы. Он заискивающе по сторонам глазами водит. Вдруг вижу, на лице глубокая мысль появилась. Ловлю себя на том, что он ее сейчас обязательно выскажет. И не ошибся. Мне он почему-то напомнил соседа Гошу. Пока молчит — Смоктуновский. Рот разинет — Крамаров. Ребята, те, кто поближе с ним общались, говорят, вокруг него пьянь. Полторанин, Бурбулис. Поняли, любит Боря льстецов. А еще больше — власть. Но труслив, это по партийной конференции было видно, куражлив, злопамятен, капризен. Журналисты из него государя лепят, а он разрушитель. Мой знакомый врач-нарколог посмотрел и сказал: это мой пациент.

— Вот как! — оторопело протянул Гордеев. — А ты, случаем, не того? Надо человека в деле посмотреть, дать ему шанс, а потом говорить.

— Потом поздно будет говорить. Да и не с кем.

Через некоторое время в номер пожаловали гости: Романова и Полищук. На Шуре был темно-синий костюм, белая кофточка, туфли на высоком каблуке. И какая-то свободная светская прическа. Николай вспомнил, как она раньше говорила, что когда шла на вылет, то одевалась специально для него. Теперь Шура оделась для Америки.

— О, да тебя поселили в президентские апартаменты. У меня по сравнению с твоими — каморка, — осмотрев номер, завистливо протянул Полищук.

— А ты посмотри ванную, там дюжина разных полотенец, — сказал Гордеев. — А какие простыни! Сделаны из хлопка, но будто шелковые.

— Да видел уже все не один раз, — сказал Полищук, но все же не поленился и, заглянув в ванную, начал считать полотенца. — Зачем их столько, все равно две ночи — и полетим в Фэрбенкс.

— А это слезы и сопли гостям подтирать, — ответил Гордеев.

— Петр Яковлевич, там за тобой приехал на «форде» американец. Желает забрать с собой господина Гордеева, — сказал Полищук и, подождав, когда за Гордеевым закроется дверь, кивнул на стоящую на столе сувенирную бутылочку «Аляски».

— Давай, депутат, угощай!

— Ну зачем ее трогать, пусть стоит, — сказал Порогов. — Для тебя это что слону дробина.

— Что, жалко стало?

— Кстати, у меня есть армянский коньяк. Есть «Столичная», — сказал Николай. — Перед самым отлетом купил на Столешниковом. Может, его попробуем?

— Да мы тоже водку взяли, — сказала Шура.

— Та водка для дела, — перебил ее Полищук. — На приеме подарим американцам. А сейчас, для сравнения, надо попробовать ихней. Пусть нас депутат угостит. А то зажал свое избрание.

Порогов открыл холодильник и достал бутылку виски «Джонни Уокер» с красной этикеткой. Сколько она стоила, он не знал, но подумал: тех долларов, что выдали на мелкие расходы, вполне хватит.

— «Джонни Уокер» в переводе означает «Джонни-гуляка», — сказал Полищук. — Я помню, в Луанде, в баре, мы его брали. Неплохое пойло.

— Вот и попробуем, — сказал Порогов. — Откроем для себя Америку и помянем наших далеких предков. Когда-то они приплыли сюда и подарили России новые земли. Жаль, что продали все за понюх табаку.

— Продали и правильно сделали. Мы на том берегу до сих пор нормальных туалетов завести не можем, — сказал Полищук. — И одно полотенце на всю Чукотку. А здесь вон для одного аж двадцать полотенец. И туалеты цивильные, как в «Метрополе». А всего в сотне километрах люди ходят до ветра. Как была немытая Россия, так и остается. Да чего там говорить, давай угощай, ты у нас теперь депутат, мы за тебя голосовали.

— Ну, допустим, не все, — сказал Порогов.

— Но теперь-то какая разница…

Николай достал из бара пузатенькие рюмки и начал разливать, но не так, как делали, когда, оставшись ночевать в северных аэропортах, принимали на грудь с холода сразу по полстакана, а налил по-европейски на глоток.

— Ну вот, что за новости? Давай наливай по-русски, — сказал Полищук. — Все равно спать. Мне это вместо снотворного.

Порогов молча налил полный бокал, посмотрел на Шуру. Она укоризненно покачала головой, показав, что не следовало бы делать этого.

— А ну, вруби телик, развращаться, так уж до конца, — сказал Полищук.

У телевизора было сорок восемь каналов вещания. Но работали далеко не все. Дикторы улыбками демонстрировали, что они довольны, благополучны и уверены в завтрашнем дне.

— Ребята, пойдем прогуляемся, — неожиданно предложила Шура.

— Да, да, можете идти, а я, если не возражаешь, посижу у тебя, посмотрю телевизор, — сказал Полищук Николаю.

Порогов понял: телевизор был для него поводом, в бутылке еще оставалось достаточно виски.

Пока они знакомились с начинкой гостиничного номера, над Номом прошумела короткая весенняя гроза, дождь омыл поселок, прибрежные камни, по ним на четырехколесных мотоциклах «хонда», как ковбои, носились подростки. Были среди них и девчонки. Взрослое население ходило по берегу и собирало скопившийся за зиму мусор: пластиковые пакеты, бумагу, банки, коробки. Было тепло, тихо, на заборах не было видно листовок, лиц кандидатов, все было чисто, вылизано, благопристойно. Снующие по улочкам люди напоминали Порогову весенние субботники, и Николай сказал об этом Шуре.

— Мы там у себя кричим и ерничаем, что не бывает безвозмездного труда, киваем на американцев, мол, они-то себе такого не позволяют, а посмотри, они делают то же самое.

Шура никак не отреагировала на его замечание. И вдруг он вспомнил, что вот так же они когда-то ходили с ней, прилетев в Мирный, Якутск, Благовещенск, Киренск, Нюрбу, Олёкминск. Он старался, кроме магазинов, посмотреть город или поселок, почувствовать, как и чем живут люди. Точно так же он решил поступить и в незнакомом Номе. Они пошли по тихой бутафорской улочке, как из ковбойских фильмов. И застали своих соплеменников за приятным и, в общем-то, привычным занятием — посещением номских супермаркетов. Впрочем, на весь поселок их было всего два. Остальные специализированные магазинчики были не в счет. Выяснилось, что тех денег, которые им выдали, хватит разве что на бусы. Кроссовки стоили шестьдесят долларов. А хорошие модные туфли из натуральной кожи стоили несколько сотен. За пятьдесят лет многое изменилось и здесь. В одном из магазинов увидели привычную очередь и, к своему удивлению, обнаружили, что американцы сгрудились у прилавка, где продавали сувениры из России: палехские шкатулки, павловские платки, дымковские игрушки, стекло из Гусь-Хрустального, матрешки.

Выяснилось, что Романова хотела купить для Юрия видеомагнитофон. У нее были с собой доллары, которые ей кто-то одолжил еще в Союзе. Но ей все равно не хватало. Порогов поинтересовался, сколько не хватает.

— Пятьдесят, — сказала она.

Николай достал бумажник и протянул ей зелененькую банкноту. Шура оторопело глянула на него, на лице были два взаимоисключающих чувства: взять или отказаться. Поколебавшись немного, Шура взяла, пообещав, что дома она обязательно отдаст вдвойне деревянными. Ловить ее на слове не хотелось, быть в Америке и хоть на какой-то миг почувствовать себя Рокфеллером само по себе могло компенсировать потерю какой-то там зеленой бумажки. Чтоб остальные не смущали, Николай купил за десять долларов сувенир — деревянного раскрашенного индейца, оставив последнюю десятку, чтобы рассчитаться за виски. Когда вернулись в номер, то увидели спящего на кресле Полищука. Он не только допил початую бутылку, но открыл новую. И тогда Николай подумал, что такого не исправишь даже Америкой.

На другой день перелетели в Фэрбенкс. Делегацию встречали торжественно, с музыкой, флагами Советского Союза, Соединенных Штатов и Аляски. Привыкший в полетах у себя дома при устройстве в гостиницу не выпускать чемодан из рук, он был удивлен, что чемодан взяли сразу же, как только они вышли из самолета, затем усадили в десятиметровый «роллс-ройс», на радиаторе которого развевались два флажка: Советского Союза и Соединенных Штатов.

Оторопев от такого к себе внимания, Порогов, чтоб не казаться себе дураком, попросил, чтобы вместе с ним как личного переводчика посадили Шуру Романову. Американцы с вежливой улыбкой пошли навстречу. В салоне автомобиля были мягкие кожаные кресла, бар с пивом и прохладительными напитками. Водителем была молоденькая девочка в синей, как у бортпроводниц, униформе. На груди у нее были приколоты бэдж — блестящая пластмассовая этикетка с фотографией и именем обладательницы и круглый белый значок, посвященный встрече ветеранов полетов по ленд-лизу. Переговорив с девушкой, Шура с улыбкой сказала, что на этой машине возили президента Соединенных Штатов и папу римского, когда они посещали Аляску. Николай озадаченно посмотрел на Шуру, затем шутливо надул щеки, ему было приятно, что и она участвует в этом представительном мероприятии, и очень пожалел, что нет с собой кинокамеры, чтобы потом весь этот балаган показать дома. Садясь в автомобиль, Николай подумал: по российским дорогам на нем не проехали бы и сотни метров, не позволила бы чудовищная длина и низкая осадка «роллс-ройса». У девушки-водителя на ногах были изящные туфельки на высоком тонком каблуке, и Шура шепнула ему, что в таких можно ходить на приемы, а не садиться за руль, но уже через минуту они оба были уверены, что эта хрупкая с виду американка, родившись, вначале научилась водить машину, а уж потом ходить.

Ужин был организован за городом на лужайке по принципу шведского стола, много зелени, соусов, сладких гарниров. Вместо столов были использованы обыкновенные грубо сколоченные бухты, на которых когда-то были намотаны провода, и вся обстановка была стилизована под заброшенный поселок золотоискателей. У забора были сооружены индейские вигвамы, возле них стояли тачки, из которых торчали ломы, кирки и лопаты.

Поглядывая на своих спутников, Николай видел, как они пытаются с ходу вжиться, встроиться в незнакомую обстановку, коверкая русские слова на английский манер, пытаются общаться с американцами, и как те, помирая со смеху, хлопают тех по плечу. Чем-то все это напомнило ему обезьяний питомник, когда дети, попав в него, пытаются подражать себе подобным.

Перед началом церемонии хозяева исполнили гимн Соединенных Штатов, который они слушали стоя, приложив руку к сердцу. А после, не без ехидства, предложили спеть гостям гимн Советского Союза, чем вызвали настоящую панику. Первый куплет ветераны пропели бодро, но на втором началась сплошная импровизация. Чувствовать себя школьниками, плохо выполнившими домашнее задание, на чужой земле, когда на тебя смотрят десятки американцев, было в тысячу раз сложнее, чем на уроках пения. Глядя на гостей, американцы от души веселились, много позже, когда Николай увидел по телевизору стоящего у микрофона Ельцина и рядом хохочущего Клинтона, он почему-то всегда вспоминал то исполнение ветеранами национального гимна. Чувствуя свой промах, ветераны несколько приуныли и постарались компенсировать национальный позор количеством выпитого. Но наливали гостям мало, то и дело разбавляя содовой.

После нескольких необходимых в таких случаях спичей хозяев и гостей на сцену вышли полуголые красавицы и наряженные ковбоями парни, исполнили несколько легкомысленных песенок, и одна с пышным бюстом дама, которой кто-то из посетителей засунул между грудей пятидесятидолларовую бумажку, спросила, не желают ли гости исполнить свои песни. Романова подошла к Гордееву, что-то сказала ему, и тот, обрадовавшись, согласно кивнул головой, что-то сказал своим товарищам, затем достал из чехла аккордеон.

— Сейчас мы их умоем.

Шура подождала, когда вступит в дело аккордеон, затем низким, будто вытягивая из себя слова, голосом запела:

Слушай неведомый гул голосов,

Из таинственной тьмы черногорских лесов…

И точно по команде сбившись в кучу, ветераны мощно в один голос подхватили слова «Дунайских волн». Это стало сюрпризом не только для американцев, но и для Порогова. Оказалось, что ветераны уже хорошо знали этот текст, они отрепетировали песню за то время, пока добирались от Иркутска до Чукотки. В ночное небо Аляски, возможно, впервые в ее истории, летели слова славянского гимна, и, слушая его торжественно-плавную, печальную мелодию, американцы сразу как-то замолкли и сидели тихо-тихо, как птички перед дождем.

Но Шура очень быстро расшевелила их, она, как только закончили вальс, запела совсем иную песню:

Не валяй дурака, Америка.

Вот те валенки, мерзнешь небось.

Что Сибирь, что Аляска — два берега:

Баня, водка, гармонь и лосось.

Американцы задвигались, начали прихлопывать. Николай гадал, будет Шура петь тот куплет, где звучало требование отдать эту землю обратно России. Спела, но сделала ловкий ход — не останавливаясь, сразу же перешла к песне из кинофильма «Серенада Солнечной долины», как выяснилось, одной из любимых среди американцев песен Второй мировой войны. Американцы начали хором подпевать. Но Порогова больше всего поразило, как Гордеев, поглядывая на грудастую распорядительницу, вдруг проявил полное знание текста и низким дворовым голосом с хрипотцой начал подпевать:

А без вина, а без вина в желудке сухо.

Дай пять рублей,

Ты не скупись, гони, гони рубли, старуха…

И, протянув руки в сторону распорядительницы, уже, как ему казалось, совсем по-американски со страстным призывом выдыхал:

Вот из ё нейм?

Полищук, покачиваясь, подошел к Гордееву, сказал, что преклоняется перед ветеранами, что очень любит его, и попросил на бис повторить «Чучу». Петр Яковлевич сыграл мелодию без слов, но Полищук потребовал, чтобы он еще раз для всех спел эту замечательную американскую песню. У Петра Яковлевича сердито поползли вверх брови.

— Все, Сергей Борисович, больше играть не буду, — сказал он. — Не видишь, народ хочет поговорить, пообщаться. Если надо, дома споем.

— А я желаю послушать. Мы ведь тебя любим. Для чего мы тебя в перелет взяли?

— Для того, чтоб перелет был оправдан, для того и взяли.

— Ты не кочевряжься, играй!

— Ты актера Владимира Ивашова знаешь? — неожиданно спросил Полищука Гордеев. — Ну тот, который в «Балладе о солдате» играл? Так вот в другом фильме, не помню его название, он исполнил другую песню. Там были такие слова:

Отойди командир, отвали.

Не нуждаюсь я в вашей любви.

Я моря пересек, я Отчизну сберег.

Я лечу, я молчу, отвали!

Второй раз Полищуку повторять было не надо. Сжав губы, он отошел в сторону. Когда Порогов уже собрался идти в номер, к его импровизированному столу подошли Гордеев с Романовой и сказали, что с ним хочет познакомиться сенатор от штата Аляска, потомок генерала Барклая де Толли, владелец золотых приисков и соучредитель компании «Северовостокзолото» Рон де Толли. Николай увидел примерно одного с ним возраста мужчину, на голове у того была черная с желтой окантовкой военная пилотка, грубоватое, совсем не аристократическое лицо. Встреть он такого где-нибудь в Киренске, и вполне мог предположить, что это пришедший на торжественное собрание и одетый по такому случаю в цивильный костюм рабочий леспромхоза.

Романова перевела, что Рон де Толли рад, что в составе делегации есть русский летчик и сенатор, и приглашает господина Порогова полетать на его частном самолете.

— Если вы согласны, то он даст нужное распоряжение, и утром можно будет выехать в аэропорт, — сказала она.

— Это сын того Толли, с которым я познакомился во время войны, — сказал Гордеев. — Я ему передал фотографию отца, он был растроган.

Порогов заметил, что чем дольше живешь, тем чаще оборачиваешься назад, точно входишь в темный чулан и, подсвечивая фонариком, рассматриваешь старые, давно оставленные вещи: авось, что-то сгодится и в нынешней жизни. Погрузившись в свои аляскинские воспоминания, он, как сквозь сон, слышал обрывки долетающих до него дачных разговоров, иногда мелькали знакомые города, фамилии летчиков.


— Я говорил Плучеку и Полищуку, что американцам не Москва нужна, а Сибирь, — доносился до него голос Мартынова. — Полеты из Чикаго в Юго-Восточную Азию. Промежуточная посадка. Я им втолковывал: ребята, найдите специалиста, заплатите ему. Нужно все просчитать. Новосибирск, Красноярск или Иркутск. Предпочтительно Иркутск. Там рядом Байкал. Вот увидите, американцы клюнут. А мы им поможем… Но они заладили: у нас, мол, уже есть Бонд…

— Ольга Филимоновна, вы меня уж извините, — выйдя на банное крылечко, напомнил о себе Порогов. — Бревна перепилены. Баня топится. Мне пора возвращаться.

— А чего вы торопитесь? — сказала Ольга. — День хороший, могли бы еще посидеть. Завтра выходной. И после такой работы в баньке можно попариться.

— Да нет, у вас свои дела, у меня — свои.

— Воля ваша. Только я еще с вами должна рассчитаться.

— С этим можно и подождать, — сказал Николай. — Вы еще, надеюсь, придете на футбол?

— Конечно, приду. Вы подождите минутку. Я же обещала вас отвезти обратно.

Ольга ушла за чем-то в дом, Николай уложил в мешок бензопилу.

— Мужики, вы меня извините, но только Иркутск можете выбросить сразу же, — сказал он Мартынову. — Полоса там короткая, рядом с городом. Самолет с полной коммерческой загрузкой не взлетит. Кроссполярный маршрут сокращает время в пути на шесть часов. Это огромный плюс. Можно брать больше груза и меньше топлива. То, к чему стремится каждая авиакомпания. Но короткая полоса не позволит сделать это.

— О, да вы, господин поручик, я вижу, не только бензопилой можете, — удивленно протянул Александр. — Откуда такие познания?

— В отличие от классика, я всю жизнь был наемным рабочим, — засмеялся Порогов. — Но после школы по неосторожности закончил летное училище. И по недоразумению отлетал командиром корабля двадцать пять лет. Облетел весь Союз, бывал и на Аляске.

— А сейчас такой человек, с таким опытом в парке с ребятишками мяч гоняет! — воскликнула подошедшая Ольга.

— Спасибо за комплимент, — сказал Порогов. — В свое время я пытался рассуждать, что буду делать, когда дверь в кабину пилотов будет захлопнута. Глядел на тех, кто переступил эту черту, и понимал — в сторожа.

— Кто знает, вы, может быть, еще и переодетый агент ЦРУ, — пошутил Мартынов, — который специально попал в зону, чтобы узнать все наши секреты.

— Может быть.

— Действительно, чего вы торопитесь, — неожиданно сказал светловолосый, с холеным лицом мужчина. — Рассказали бы о себе, о своей работе. Сегодня мы здесь у Оли организовали выездное заседание нашего штаба. Делаем мозговую атаку. Высказываем разные, в том числе и на первый взгляд бредовые, идеи. Кроссполярные перелеты, экспедиции, поставки по ленд-лизу.

— Может, мне своей пилой для наглядности выпилить вам глобус, — пошутил Николай. — А заодно пару самолетов. Чтоб уж летать так летать! Хотя бы пока на деревянных.


— Если можно, называйте меня Ольгой. Мне так удобнее, — поглядывая на Порогова, сказала она, когда они выехали на трассу.

— Как скажете.

— Знаете, Николай Михайлович, извиняюсь, я ведь тоже летала. В аэроклубе у Славы Цветкова. На Як-52. А потом ушла на телевидение. Делала передачу «По городам и весям». Зрителям вроде бы нравилась. Сейчас я хочу сделать совсем иную программу. Чтобы она охватывала не только пространство, но и время. Чтоб она была познавательной, воспитывающей, как для подростков, так и для взрослых. Авиация, покорение полюса, высадка на «Крышу мира» папанинцев. Спасение пассажиров парохода «Челюскин». Забытые экспедиции Седова, Русанова, Брусилова, Колчака, Санникова. Полярные перелеты Чкалова, Громова. Тайна гибели «Святой Анны», самолета Леваневского. Попытаться понять, о чем думали эти люди, что ими двигало. Это же так интересно. Ребята подсказали, что планируются кроссполярные пробные и коммерческие полеты. Чем сейчас пичкают телезрителя? Мыльными операми, бесконечными репортажами из Думы. Есть «Поле чудес», «Что? Где? Когда?». Да вот оно, поле чудес, реальное продолжение что, где и когда в истории России. Белое безмолвие и человеческий дух. Бороться и искать, найти и не сдаваться. Так, кажется, написал Вениамин Каверин в «Двух капитанах».

— Это слова английского поэта Альфреда Теннисона, — сказал Порогов. — С этим девизом шел к Южному полюсу Роберт Скотт. Кстати, у него в экспедиции было двое русских. Но его опередил на месяц норвежец Амундсен. Скотт погиб на обратном пути. На месте его гибели установлен дубовый крест. На нем слова: «Бороться и искать, найти и не сдаваться».

— Откуда вам это известно? Нет, вы меня удивляете все больше и больше.

— А еще живы прекрасные полярные летчики. Они, кстати, почти все работали на перегонке самолетов с Аляски. Например, Федор Перов. Перов вывез в Антарктиде из сгоревшего лагеря бельгийских полярников и получил высший орден Бельгии — Золотого Льва. Наверное, еще жив Петр Гамов. Он перегонял по ленд-лизу американские «кобры» с Аляски. Однажды ему пришлось, спасая самолет, взлетать с коротенькой льдины. Американцы говорили, что они бы бросили самолет. А он взлетел, и самолет тот попал на фронт и громил немцев. Жорж Шишкин с Михаилом Кузнецовым в условиях полярной ночи спасли полярников на станции «Северный полюс-25», с малой высоты выбросили им продукты, топливо. А после, под руководством Бориса Грубия, был совершен бросок к Южному полюсу с посадками на станции «Молодежная». Тогда планировалось за два дня снять полярников и привезти их домой в Ленинград. И они это выполнили. Кузнецов, кстати, летал на нашем сверхзвуковом самолете Ту-144 и снимался как каскадер в фильме «Разрешите взлет». Вот какие у нас летчики. Они опередили не только американцев. Они опередили свое время. А вообще мне, Оля, нравится ваш настрой. Только я не уверен, что ваше начальство одобрит это направление. Здесь же нет секса, порнухи. История авиации, полярные экспедиции — это взлет нации. А сегодня в потребе падение, самокопание, страсть к наживе. У вас не будет спонсоров.

— Ничего, найдем. Ребята носятся с проектом воссоздания и постройки легендарного АНТ-25, на котором Чкалов и Громов летали через Северный полюс. Опыт уже есть. Слава Цветков, еще в советское время, по старым чертежам построил по заказу «Мосфильма» точную копию «Ильи Муромца». Представляете, как это было непросто сделать. Кагэбэшники делали все, чтоб разогнать самодельщиков. Но ребята вопреки всему довели дело до конца. На ней они с космонавтом Игорем Волком даже подлеты делали. Когда на международной конференции по аэронавтике в Париже внуки Сикорского узнали, что в Союзе строят копию «Ильи Муромца», то пообещали два миллиона долларов на тот проект. Но наши гордо отказались. Когда киношники увидели «Илью Муромца» в натуре, они обалдели. Сейчас его забрали в музей, в Монино. А началось все с американского Чкаловского комитета. Они прислали факс с предложением построить для них АНТ-25. И подтвердили готовность выделить два с половиной миллиона долларов. На том факсе была подпись самого вице-президента Соединенных Штатов Альберта Гора. Ребята пораскинули мозгами: ну хорошо, закажем мы самолет и передадим американцам. Россия с того, как всегда, ничего не получит. Тогда они разработали собственный проект «Престиж России». В нем уже предполагается воссоздание двух самолетов. На Саратовском заводе нашли те самые двигатели, на которых Чкалов с Громовым летали в Америку через полюс. Нашлись и конструкторы, они готовы по сохранившимся чертежам сделать пару точных копий АНТ-25. Ребята планируют перевезти самолеты в Анадырь. Там собрать и перелететь в Ванкувер. И участвовать в авиационных шоу на территории Соединенных Штатов, а после у нас в Жуковском. Один самолет передать американцам. Сегодня мы ищем спонсоров с нашей стороны, написали письма в Государственную думу Селезневу. Он поддержал проект. Строев тоже — за. Сейчас мы все документы решили передать в правительство Илье Клебанову. Он курирует авиационную промышленность. Моя задача снять фильм об этом перелете. Думаю, он окупит все расходы. Но для начала, для рекламы, мы решили привезти американцам фильм о полетах по ленд-лизу.

— О-о-о! Да у вас серьезные намерения! И люди за вас хлопочут солидные.

— А вы думали, что я головой только по мячу могу попадать, — рассмеялась Ольга. — Мы разыскиваем старые американские самолеты, которые во время войны перегоняли на фронт и которые по пути потерпели аварию. Говорят, некоторые из них до сих пор лежат в сибирской тайге. Американцы готовы заплатить большие деньги, чтобы они были у них в музеях.

Наконец-то за последние годы Порогов вновь как бы вернулся в свою родную стихию, когда он мог говорить и вспоминать события, фамилии, факты, как свои собственные победы и достижения, потому что и сам в какой-то мере был причастен к небу и к полетам на Севере. И самое главное: Ольга с удовольствием поддерживала этот разговор.

— Вот что, давайте зайдем ко мне, — предложил Николай, когда они подъехали к его дому. — Я вам покажу фотографии тех самых летчиков, которые перегоняли самолеты из Аляски по ленд-лизу. Это займет немного времени. А то, как правило, на улицах Москвы разлук не видят встречи. Разлук не узнают бульвары и мосты…

— Постойте, постойте, ведь это же стихи. Напомните следующую строчку…

— Что-то вроде того, что на Пятницкой свернул я в переулок. Толпу разлук оставил до поры.

— Вспомнила: со всех сторон я слышал ровный шорох. Угрюмый шум забвений и утрат. И было им, как мне, давно за сорок…

— И был я им давным-давно не рад, — улыбнувшись, закончил строчку Николай. — Так что, зайдем и вспомним остальные?

Поколебавшись немного, Ольга согласилась зайти.

Уже в подъезде он стал лихорадочно вспоминать, в каком виде оставил квартиру, не разбросаны ли вещи, не оставил ли на столе немытыми кружки. А то полез наводить порядок в чужом багажнике, а дома черт ногу сломит.

Нет, все было на месте, чисто и прибрано. Ольга, оглядев прихожую и увидев на стене огромную полетную карту, с неподдельным интересом стала ее рассматривать. Карта осталась у Николая от прежних времен, он повесил ее неподалеку от входа, чтоб завесить пустую стену. На ней красными флажками были обозначены города, где ему довелось побывать, а черной тушью нанесены трассы, по которым ему пришлось водить самолеты. Под картой в углу стоял выпиленный им из поваленного в парке дуба стол. Столешницу Николай собрал из трех круглых, плотно подогнанных плит. Глядя на него сверху, не сразу можно было догадаться, что плиты соединены между собой потайными шпонами. Поверхность стола была обработана шлифовальной машиной и напоминала красноватый ребристый лепесток. Этим столом Николай гордился и, честно говоря, когда приглашал Ольгу, ему хотелось показать не только фотографии, но и свою столярную работу. Он читал, что Бунин для настроения засыпал в ящики стола антоновские яблоки. Ему нравилось, что от его стола пахнет деревом и рукам приятно прикасаться и лежать на гладкой и теплой поверхности. Чуть выше над столом висели фотографии из Боснии: Радован Караджич, Ратко Младич, Николай с автоматом.

— А это где вы сфотографировались? — спросила Ольга, увидев фотографию обнимающих Порогова космонавтов Андриана Николаева и Виталия Севастьянова.

— Да мы работали одно время в одной комиссии. Поднимали отечественную культуру.

— И вы, зная таких людей, пилите бревна!

— Каждый делает то, что умеет, — сказал Николай. — Да вы присаживайтесь. Сейчас я чайку организую, а вы пока посмотрите фотографии.

Он принес из комнаты альбом, Ольга взяла его, провела ладошкой по гладкой поверхности стола.

— Я увидела вот эти годовые кольца на срезе и подумала, что там есть мое кольцо, ваше, моего сына.

— Там есть и более старые. Этому дубу было больше двухсот лет. Его, пожалуй, видели цари. Он появился, когда о нас не было ни слуху ни духу. Странно, что вы об этом заговорили. Когда я растапливал вам баню, меня посещали те же мысли. Я подумал, что, наверное, в человеке есть такие же кольца, которые держат в себе всю информацию о каждом годе. Какая была погода, что с ним происходило? Так что, Оля, иногда и древесный спил может навести на некоторые размышления.

Разглядывая аляскинские фотографии, Ольга, увидев Шуру Романову, поинтересовалась:

— Это ваша жена?

— Нет, эта жена вот этого человека. — Порогов показал на Сергея Полищука.

— Странно, а мне показалось, что это ваша жена. Красивая женщина. На снимках она везде рядом с вами. А где ваша жена?

— Моя? — Николай даже растерялся от такого вопроса. — Она сейчас в Анталии с сыном. У нас, знаете ли, такое получилось распределение обязанностей.

— Вы с ней разошлись? — догадалась Ольга.

— Почему вы меня об этом спросили?

— Я это почувствовала.

— Да, так вот получилось, — не желая и дальше играть с Ольгой в прятки, развел руками Николай. — Она не смогла вынести монотонного и грубого звука бензопилы.

— Бывает, — ответила Ольга. — Мой муж тоже укатил, только в Америку. Снимает там фильмы. Говорит, что преуспевает.

Выпив кофе, она достала две стодолларовые бумажки.

— Вот вам гонорар за сегодняшнюю работу, — сказала она. — И не вздумайте отказаться. Вы нам столько сообщили информации. Я уверена, первая передача будет с вашим участием.

— Это гораздо больше, чем платят канадским лесорубам, — вспомнив Антона, сказал Николай. — Может, возьмете меня пилотом на вновь отстроенный АНТ-25. И махнем через полюс к американцам.

— А что, идея, — засмеялась Ольга. — Держите нос по горизонту, не читайте грустных стихов и все получится.

— Идея хороша, но деньги я с вас взять не могу. Не поверите: общаясь сегодня с вами и вашими друзьями, я будто вновь побывал в кабине самолета. Вновь запахло керосинчиком.

— Скажите, а почему вы сейчас не летаете? — положив бумажки на столик, перевела разговор Ольга. — И каким образом вы попали в Москву?

— Случайно. Прочитал, что здесь пильщики в дефиците.

— Вы все отшучиваетесь. Знаете, а я вам, кажется, могу помочь с работой. Здесь в Москве открылась фирма «Дакона-Байкал». Они подбирают людей. Вы же их человек. Давайте ваш телефон. Я поговорю с кем надо.

— Поговорить можно, — задумчиво произнес Порогов. — За разговоры, кроме телефонных, пока еще денег не берут.

Оставшись один, Николай прибрал со стола, помыл кружки. Затем сел на то место, где сидела Ольга, и стал заново смотреть аляскинские фотографии.

Вот они с Шурой стоят у отеля, перед тем как поехать в аэропорт. Тогда, по пути в аэропорт, Рон де Толли позвонил в диспетчерскую службу по телефону, согласовал вылет или, как бы сказали в России, поставил самолет в план. Оказалось, что он хочет покатать гостей на своем реактивном, чем-то похожем на Як-40 самолете-салоне «Джет Стар», который мог без посадки преодолевать около четырех тысяч миль. Салон был рассчитан на двенадцать человек, с мягкими креслами и баром и круглым выдвигающимся столом посередине. В салоне, как очень важные персоны, расположились Полищук, Гордеев, руководители перелета. Стюардесса тотчас же подала им пиво и виски. Рон провел Николая в кабину, сел в левое кресло и жестом указал Порогову на правое.

В кресло второго пилота Порогов сел не сразу, ему нужна была пауза, чтобы ознакомиться с кабиной, посмотреть на расположение приборов, уловить те особенности, которые есть в каждом самолете. Николай понимал, что де Толли несет полную ответственность за весь этот эксперимент. Ему хотелось знать, насколько он готов доверить ему выполнение полета. Усевшись в кресло и подогнав педали по росту, Порогов подозвал Шуру, задал Рону несколько обычных в таких случаях профессиональных вопросов. На какой угол должен перед взлетом выпустить закрылки, какая скорость отрыва, кто будет подавать команду на уборку шасси и закрылков. Со стороны, наверное, это выглядело примерно так же, как в оркестр приходит новый исполнитель и, прежде чем выйти на сцену, согласовывает с музыкантами темп и тональность, кто будет работать первым номером, а кто вторым. Рон де Толли сказал, что доверяет взлетать Порогову, а сам он будет на подстраховке. Николая это вполне устраивало. Из своего прежнего опыта он знал: машина, она хоть и железная, но понимает и чувствует, кто сел за штурвал.

Запускал двигатель и выруливал на старт Рон де Толли. Николай смотрел за действиями, привыкал к приборам, которые давали показания не в метрах, а в футах, и чувствовал, что все его существо постепенно сливалось с машиной, сознание постепенно подлаживалось под эту непредвиденную ситуацию, а тело привычно настраивалось на предстоящую работу. На старте, установив самолет для взлета, Рон, подняв руки, показал, чтобы он взял управление на себя. Николай двинул рычаги газа вперед, и самолет точно пришпоренный, вдавливая его в кресло, понесся вперед. Хоть он был и американским, но был вполне послушен и уже через несколько секунд отзывался на малейшее движение.

После отрыва Порогов для страховки прижал его к полосе, а после почувствовал, что этого можно было и не делать. Полупустой самолет чуть ли не свечой пошел вверх. Они быстро набрали двенадцать тысяч футов, и де Толли через связь голосом Романовой попросил Николая сделать несколько виражей. Здесь главным было сохранить заданную высоту, величину крена. «Шарик должен быть в центре», — любил говорить его инструктор. И Николай добросовестно, точно фигурист на обязательной программе, крутанул несколько виражей, а после по команде Рона де Толли сделал для обзора окрестностей большой круг и начал снижение. Все команды, поступающие с земли и от Рона де Толли, синхронно переводила Шура. Она сидела чуть сзади на месте штурмана с наушниками и держала его в курсе всего, что было слышно в эфире. В салоне Полищук и коммерческий директор «Северовостокзолота» выпивали и поглядывали на заснеженные вершины гор. Николай знал, что главным моментом, когда будет оценено его мастерство пилота, будет посадка.

Рон де Толли мог и не знать, что в своей работе Порогову чаще всего приходилось садиться на горбыли размокших полос в Якутии и Сибири. Бывало, что там не только на самолете, на тракторе проехать было сложно. Порогов притер машину к полосе так, что в стоявших на столе рюмках вино не шелохнулось. Рон поднял вверх большой палец, а после, уже в офисе, где отмечали полет, сказал в честь Николая короткую прочувствованную речь. Порогов поблагодарил де Толли за возможность полетать на американском самолете и пригласил того на Байкал, где ему — Николай глянул в сторону Полищука — будет предоставлена такая же возможность. Полищук скривился, затем попросил слово и сказал, что Порогов бывший его второй пилот и что азы летного мастерства постигал под его началом.

— Сегодня мы ощутили истинное американское гостеприимство и широту, — сказал Полищук. — Конечно, хорошо быть щедрым за государственный счет, но мы в России бережем каждую копейку и не можем, как господин де Толли, предоставить самолет. Но все меняется, и, возможно, с приходом к власти Бориса Николаевича Ельцина будут приняты такие законы, которые разрушат между нашими странами «железный занавес», и предвестником тому пусть послужит сегодняшний полет.

Рон де Толли поаплодировал Полищуку, сказал, что приятно иметь дело с таким здравым и трезвым русским боссом, и пригласил на другой день слетать на частном самолете к нему в загородный дом, прогуляться на катере по озеру и попариться в сауне. Когда рассаживались в машины, Полищук сказал Шуре, что поедет с представителями «Северовостокзолота» к ним в отель, чтобы провести переговоры.

— Знаю я твои переговоры, — тяжело вздохнув, ответила Шура. — Ну хоть бы здесь потерпел.

В гостинице, перед тем как попрощаться и уйти к себе в номер, Романова остановилась и совсем неожиданно сказала:

— Смотри, на улице совсем как днем.

— Это и здесь, на Аляске, наступил полярный день, — покрутив головой, ответил Николай. — Помнишь, как мы с тобой в такие ночи бродили по Якутску?

— Конечно, помню. Ты бы знал, как я сегодня за тебя переживала.

— Я не мог тебя подвести, — шутливо ответил Порогов.

— При чем тут я, ты за всех нас отдувался.

— Рад столь лестной для меня оценке, — он посмотрел на ее расстроенное лицо, вспомнил, как она стояла в проходе рядом во время всего полета. — Может, зайдем ко мне и обмоем этот полет? У меня остался армянский коньяк.

— Если бы ты предложил мне брусничного сока, — глядя куда-то в коридор, отстраненно сказала Шура. — За последнее время я, Коля, сильно устала. Знаю, надо бы отдохнуть, и все некогда. И тебе бы не мешало. Завтра Рон хочет вновь усадить тебя за штурвал. Это только мой муж может пить до утра. Поехал к магаданцам добирать.

— Завтра будет завтра. А сегодня можно найти и сок, — сказал Николай. — В Америке есть все. Уж больно день был хорош. Ты зайдешь?

— Ну, разве что на минуту, — усталым голосом сказала Шура.

Закрывая за собой дверь, он говорил себе, что выпьют по рюмке коньяку, поговорят, как старые добрые друзья, и ничего больше. Но все произошло не так, как он предполагал. Очутившись в полутьме гостиничного номера и услышав дверной щелчок, она повернулась и, потянувшись к нему, точно заранее зная, что будет дальше, прошептала:

— Свет не включай, здесь и так светло как днем.

Он осторожно, чтобы не обидеть, чуть-чуть отвел голову, глядя в глаза, улыбнулся ей как старому и все понимающему другу. И Шура все поняла. Не привыкшая получать отказа, она тем не менее тонко подыграла ему, убрала какую-то невидимую соринку с его плеча, затем, как ни в чем не бывало, прошла в комнату, по-хозяйски расположилась в кресле.

— Давай угощай своим московским коньяком, — как-то уже по-новому, нервно сказала она. — Я сегодня и так пьяна. Но хочу выпить за тебя, Коля, за твои успехи.

Действительно, на другой день уже на другом самолете, «Сессне», они полетели на озеро. Шура оказалась права, Рон де Толли вновь посадил Николая за штурвал. Сзади, в пассажирской кабине, разместились Гордеев и Романова. Полищук лететь отказался, у него должна была состояться, как он говорил, важная встреча с товарищем по училищу, который обучался местным секретам управления в Анкоридже, Романом Плучеком, и американским предпринимателем Марком Бондом. Он хотел, чтобы с ним поехала Шура, но она сказала, что не может разорваться. Выяснилось, что Марк Бонд неплохо говорит по-русски, и семья Полищук на короткое время распалась.

От частного аэродрома до озера летели двадцать минут. Рядом с озером, на его берегу, стоял охотничий дом, и чуть подальше была крохотная посадочная площадка. Место было живописное, но ничто не напоминало Америку, такие же лиственницы и осины, как и по всей Сибири. Походив по округе и полюбовавшись озером, Рон де Толли пригласил желающих сходить в сауну. За обедом он поднялся, произнес спич и торжественно вручил Николаю сертификат годности полетов на территории Соединенных Штатов.

— Сейчас, когда рушится «железный занавес», мы как самые близкие соседи могли бы быть полезными друг другу, — переводила Шура Романова. — Надо использовать ваше географическое положение. Через вас проходит самая короткая прямая из Северной Америки в страны Юго-Восточной Азии. На пять часов мы сокращаем время полета. Это и экономия топлива, средств, времени доставки пассажиров и груза. Мы могли бы стать участниками совместного проекта с условным названием «Северный воздушный мост», который, кстати, начинали ваши знаменитые пилоты Чкалов, Громов и другие. Ваше географическое положение уникально, у вас под боком Байкал. Мы бы могли помочь построить там современный аэропорт, гостиницу, всю инфраструктуру. Но нужно согласие местных властей. Кроме того, мы готовы помочь вам приобрести самолеты компании «Боинг» по лизингу.

— У нас свои самолеты есть, — сказал Порогов.

— Я встречался с вашим коллегой Плучеком, который учится в школе менеджмента. Он говорит, что Россия может и хочет летать на американских самолетах.

— Они сегодня встречаются с Марком Бондом. Будут прорабатывать и эти вопросы, — сказала Романова.

Услышав фамилию Бонда, Рон де Толли сделал удивленное лицо и, медленно подбирая слова, что-то начал говорить Романовой. Та слушала и изредка качала головой.

— Он сказал, что Бонд еще ничем не зарекомендовал себя и к таким людям надо относиться осторожно, — сказала Шура. — Он вроде бы как предупреждает. А мне кажется, это борьба с конкурентом.

Николаю запомнилось, что в отличие от других встреч гуляли на том озере вполне по-русски. Парились в сауне, прыгали в холодную воду и снова бежали в парную. Гордеев принес из кабины самолета аккордеон и начали петь вперемешку русские и американские песни. А после русской водки и байкальского омуля, когда Гордеев запел «Дунайские волны», на суровом, будто вытесанном топором лице Рона де Толли пробежала вполне славянская слеза, и он, обняв Петра Яковлевича, сказал, что обязательно организует гастроли русского летчика-виртуоза Гордея по Америке.

— Не поеду я к вам, мистер де Толли, — махнув рукой, сказал Гордеев. — Лучше вы приезжайте к нам на Байкал. Вот там попоем по-настоящему.

Уже на обратном пути подсев к Николаю, Гордеев начал делиться своими новыми впечатлениями об Америке:

— Мы для них вроде этих еще непуганых туземцев. Я опоздал на завтрак, решил зайти в местный ресторанчик. Заказал кофе и блинчики. С меня двадцать четыре доллара слупили. Вот так-то! Зато видеоаппаратуру можно купить по дешевке. У нас за видак видеосалонщики «жигули» отдают. Кстати, Полищуки уже взяли. В Номе наши рубли американцы меняют один к трем, а потом летят в Магадан и там скупают финские шерстяные костюмы фирмы «Вильмарк». У нас они чуть дороже двухсот рублей, а у них тянут на тысячу долларов. Здесь обыкновенная хлопчатобумажная блузка стоит тридцать долларов. А у нас такую можно купить за пятерку. Так что альтруистов в Америке нет. Они практичные люди. А по-нашему — барыги. Конечно, здесь и заработки другие. Можешь пойти и покосить траву на газонах. Шесть долларов в час.

Николай глянул на лежащие стодолларовые бумажки, которые оставила ему Ольга, и усмехнулся. За эти деньги на Аляске ему бы пришлось косить траву целую неделю. А в собачьем парке не заплатили бы и за месяц.

Через день Ольга позвонила Николаю и сообщила, что вопрос с трудоустройством надо согласовать с Марком Бондом, хозяином авиакомпании «Байкал».

— Было бы неплохо, если бы вы переговорили с кем-то в Иркутске и они порекомендовали бы вас в «Дакону-Байкал», — сказала она. — Кроме того, я навела о вас кое-какие справки. Вы еще, оказывается, и книги пишете.

— Это самый большой мой недостаток, — пошутил Николай. — Люди, как только узнают, что пишу, так сразу же начинают от меня шарахаться.

— Я бы и сама от таких держалась подальше, — засмеялась Ольга. — Говорят: корову надо бояться спереди, коня сзади, а пишущего человека со всех сторон. Так что звоните в Иркутск, и, я думаю, все будет о’кей.

Впервые за последние годы Порогову пришлось звонить в Иркутск — генеральному директору Роману Плучеку. Тот, выслушав Николая, сделал паузу и посоветовал прилететь и на месте переговорить с Бондом. Он как раз должен был прилететь в Иркутск из Лондона. Билет до Иркутска оказался кусачим. Вспомнив сборы своей бывшей жены, Николай подумал, что за эти деньги можно было слетать в Турцию и вернуться обратно. Но выхода не было, он взял билет на «Боинг-757», после этого позвонил Ольге и сообщил, что для решения вопроса о трудоустройстве должен вылететь в Иркутск.

— Николай Михайлович, нам надо встретиться, — сказала Ольга. — Если вы не возражаете, я отвезу вас в аэропорт. У меня для вас появилась новая информация.

— Хорошо, я вас жду, — ответил Порогов.

Через час по Кольцевой дороге они уже мчались с нею в Домодедово.

— Вы знаете, для меня Иркутск что-то особенное, — возбужденно говорила она. — Но я там еще ни разу не была.

— Так надо съездить.

— Вы, наверное, слышали про летчика Отто Артуровича Кальвица?

— Кто его не знает! Он и Галышев, — первооткрыватели сибирских трасс. Кальвиц — финн. Разбился в Якутии возле Сангар. В Иркутске у входа в центральный парк стоит памятник погибшим в том полете летчикам.

— Так вот, я его дальняя родственница, — сообщила Ольга. — А моя бабушка во время войны была интернирована на Чукотку. Работала там в лагере врачом.

— Кто бы мог подумать! — удивленно воскликнул Порогов. — Финны — такой уравновешенный, спокойный народ. Мне кажется, что они никогда не нарушают дорожных правил.

— У меня хорошая реакция, — заметила Ольга. — Так что можете не опасаться за свою жизнь. Кроме того, меня интересует личность верховного правителя России адмирала Колчака. В молодости он был руководителем полярной экспедиции, воевал на Дальнем Востоке с японцами. Как говорят, был одним из лучших командующих в Первую мировую. Венчался в Иркутске. Там, собственно, и закончились его дни. Мне бы хотелось посмотреть место его гибели. Странная, но такая знаковая и трагическая для России история. Вот почему имя его стало на долгие годы чуть ли не проклятием? А ведь он столько сделал для России! Все знают, что за декабристами поехали в ссылку их жены. Об этом пишут книги, снимают фильмы. За адмиралом поехала не жена, а возлюбленная Анна Тимирева. Добровольно пошла за ним в тюрьму, прошла лагеря и ссылку. Пережила его на полвека и написала вот эти строки:

Полвека не могу принять,

Ничем нельзя помочь,

И все уходишь ты опять

В ту роковую ночь…

Порогов удивленно посмотрел на Ольгу. Он вспомнил, что эти стихи однажды в Иркутске, когда они проезжали мимо стен Знаменского монастыря, уже читала ему Шура Романова. Она часто удивляла его, говорила, что Серебряный век русской поэзии — это не только Блок, Брюсов, Ахматова, Бальмонт, Бунин, Волошин, Саша Черный. Но даже любовница адмирала Колчака могла написать строки, которые и сегодня волнуют ее. Выходит, они волновали не только Шуру. Вот и Ольга читает ему те же самые строки.

— Адмирал был расстрелян у стен Знаменского монастыря по приказу Ширямова, там, где Ушаковка впадает в Ангару, — сказал Порогов. — Нынче на улице Ширямова находится здание, в котором размещается штаб аэропорта. Кстати, от стен Знаменского монастыря начиналась самая протяженная в мире гидроаэролиния, связывающая Иркутск с Якутском. И вообще, наши считают Иркутск серединой земли.

— Для начала я хочу побывать на Байкале. Посмотреть это чудо.

— Полетели вместе. Я свожу вас на остров Ольхон. Обычно гостей возят в Листвянку. Но бухта Песчаная, Ольхон — это нечто. Остров — святое место для бурят. Везде существует обычай в день свадьбы обсыпать молодых зерном. У нас в таежных поселках молодых обсыпают кедровыми орехами. А после бани подают квас из березового сока или кружку брусничного сока. Кстати, бруснику у нас хранят не так, как здесь, в России. Первая, наполовину белобокая, идет на продажу. А для себя собирают уже перед самым снегом. Ее засыпают в бочки. Кто не ленится и знает хорошие места, тот в урожайный год заготавливает ведер по двадцать. Водой, как это делают здесь, не заливают. Хранят в замороженном виде. С виду она напоминает красную картечь. Приносят в дом, она оттаивает и дает сок, без всякой там воды. Лучшее природное лекарство от многих болезней: простуды, гриппа. Хорошо понижает температуру.

— Как это здорово — кружка брусничного сока! — воскликнула Ольга. — Я бы хотела попробовать. А теперь о деле. Предполагается очередной полет ветеранов по маршруту ленд-лиза. Будут москвичи, сибиряки. Я хочу слетать на Аляску и сделать фильм. Но перед этим мне предлагают поехать в Якутск, повидаться с оставшимися летчиками той легендарной трассы, поснимать натуру. Если мне удастся, то на обратном пути я залечу к вам в Иркутск. Мне хотелось бы встретиться с вашим губернатором. Возможно, они согласятся быть спонсорами фильма. Кстати, когда у вас выборы?

— Где-то следующим летом.

— Перед выборами они становятся ласковыми и сговорчивыми. Мы бы им сделали неплохую рекламу. Протянули бы временную нить от Сперанского и Муравьева-Амурского к нынешним лицам и делам. Да и Плучек обещал помочь в создании фильма. Мне нужны документы, старые фотографии.

— Да, работать вы умеете. Бьете по самому чувствительному — человеческому тщеславию. Если надумаете объявиться в Иркутске, то можно позвонить вот по этому номеру. — Николай достал записную книжку, вырвал из нее листок и написал телефон. — Кстати, а как звали вашу бабушку?

— Людмилой.

— Я, кажется, знаю человека, который был знаком с вашей бабушкой.

— Не может этого быть. Тогда я обязательно прилечу к вам. Кто этот человек? Как его зовут?

— Его зовут Петр Яковлевич Гордеев. Мы с ним когда-то вместе летали. Он участник полетов по ленд-лизу. Отличный, я вам скажу, мужик. Вот кого надо бы поснимать. А как он поет! Американцы предлагали ему гастроли по Аляске. Он отказался. Говорит, приезжайте на Байкал. Я вслед за ним говорю то же самое — приезжайте.

Шагая по длинной наклонной трубе, где вместо пола был пупырчатый резиновый коврик, Порогов прошел прямо в салон «боинга». И там, несмотря на всю импортность, его встретил все тот же привычный запах дегтярного мыла, который даже в эпоху перемен, казалось, не в силах были перебить другие самолетные запахи. За всю свою летную практику Николай подметил одну характерную особенность: пассажир любого транспорта, заняв кресло, старается расслабиться. Но только не авиационный. Перед стартом одни крестятся, другие читают про себя молитвы, упрашивая Всевышнего спасти их и пронести беду, третьи, добравшись до кресла, судорожно затягивают себя привязными ремнями и обреченно начинают прислушиваться к гулу набирающих силу турбин, как пациент в стоматологическом кабинете к приближающемуся свисту бормашины.

Вместе с ним домой в Иркутск возвращались «челноки», их можно было узнать по огромным, как вагоны, клетчатым сумкам, спортивным костюмам да еще по кожаным кошелькам-поясам. В основном это были с поношенными лицами и загнанным взглядом женщины. Они, как мураши, наживая грыжу, катили, тащили по каменному полу свои заморские трофеи. Одна из них, чтобы заплатить поменьше, возле регистрационной стойки, бинтуя свой баул скрипучим скотчем, предложила летевшему налегке Порогову взять на себя часть ее груза и гонорар — полета рублей. Скупость ее, как и баулы, была безмерной. Николая позабавило, что он, оказывается, тянет всего-то лишь на бутылку. Едва самолет оторвался от земли, они со своей товаркой достали выпивку, и Николай подумал: как бы их в прежние времена отчитала бортпроводница! Порогов не летал уже несколько лет и с интересом присматривался к незнакомым для себя приметам, и с некоторой грустью вспоминал то время, когда он поднимался на борт не пассажиром, а командиром корабля.

Он вдруг ясно почувствовал, что под привычный гул турбин прошлое явочным порядком восстанавливает свои права, возвращая его в те дни, где все было подчинено полетам, взлетам и посадкам, чаще всего в северных аэропортах, где задержки рейсов были так же привычны, как и переполненные гостиницы, где умение играть в преферанс считалось обязательным, а редкие выходные, казалось, давались не для того, чтобы передохнуть, а чтобы напомнить, какой пресной и неинтересной будет жизнь, когда все это закончится. В том расписанном для него, казалось, до последней минуты графике Москва вовсе не значилась. Он, как и все провинциалы, недолюбливал ее обитателей, считая, что настоящая, полнокровная жизнь проходит вне ее пределов. Авиация давала ему ощущение свободы, недоступной многим, и все, что ложилось под крыло, Порогов считал своей собственностью.

Николай знал, что любимое детище империи — авиация — почти в точности копировало систему, ее создавшую, и фактически было государством в государстве. Недаром гражданские летчики шутили, что они работают не в фирме, а в системе Аэрофлота. Она вобрала в себя все: аэропорты, агентства, зарубежные представительства, гостиницы, профилактории, пансионаты, санатории, базы отдыха. Была отлаженная система управления, связи, обширнейшая инфраструктура местных воздушных линий. Основой ее был летный отряд, который, как матрешка, копировал свою прародительницу.

После московских авиаотрядов старейшим в стране считался иркутский, слава о его летчиках гремела еще со времен челюскинской эпопеи. На долгие годы длинная и серая, как плаха, бетонная полоса иркутского аэропорта, которая одним концом уперлась в подступающий город, а другим — в прибайкальскую тайгу, стала для него чем-то вроде трамплина, взлетев с которого Порогов попадал в привычную среду, где все определялось полетным заданием. В середине пятидесятых годов полосу выложили за два месяца на колхозном поле для приема первых реактивных пассажирских самолетов. На прежней, кирпичной, расположили стоянку для Ан-24 и Ил-14, которую соединили с новой двумя рулежными дорожками. Денег не жалели, шутка ли сказать, ранее до столицы добирались неделями, а тут появилась возможность домчаться за несколько часов. Одними из первых иркутяне освоили реактивные пассажирские самолеты Ту-104, или, как их тогда называли, «Стрелы», затем пробились на международные линии. А после, для «Авиаэкспорта», подготовили экипажи для перегонки самолетов в зарубежные страны.

Дружить с авиаторами считалось почетным и престижным. Многие корреспонденты старались написать очерки о представителях крылатой профессии. Впрочем, интерес к летчикам был оправданным. Летали много: днем и ночью, зачастую с риском. Все понимали, что без авиации, имея огромную территорию, где почти не было дорог, обойтись было невозможно. Жители таежных поселков говорили, что без крылатых помощников обходиться — все равно что вернуться в каменный век. Ранним утром сотни самолетов и вертолетов, как пчелы, поднимались в небо и уходили по заданным маршрутам, везли в Якутию и далекие таежные поселки и города пассажиров, грузы, необходимое оборудование и снаряжение для экспедиций, инструменты, лекарства, врачей. Газетные статьи, рассказывающие о работе авиаторов, писали о тысяче и одной профессии пилотов. Выполняя казенную, необходимую работу, авиаторы и о себе не забывали. Были рейсы проходные и выгодные, которые стремились получить все. Для этого надо было иметь хорошие отношения с начальством, которое планировало работу. Тут срабатывало вечное, как жизнь, правило: ты — мне, я — тебе. Не секрет, что, кроме почета и уважения, летная работа давала возможность привезти домой то, о чем другие и мечтать не смели. Наиболее разворотливые и расторопные по смешным ценам везли с Дальнего Востока красную рыбу, лососевую икру, с Ледовитого океана — свежемороженую нельму, ряпушку, чир и муксун, летчики малой авиации — с острова Ольхон — омуль и сигов, с бодайбинской тайги — речную рыбу, орехи, бруснику, чернику, из Средней Азии, Крыма и Кавказа — фрукты, дыни и арбузы, марочный коньяк и вино. У вертолетчиков на праздничном столе можно было отведать таежные деликатесы: сохатину, медвежатину, козлятину и мясо изюбря. Осенью с таежных аэродромов везли гусей, уток, рябчиков и глухарей, меняли у охотников спирт на соболиные, беличьи и ондатровые шкуры. Нередко в домах авиаторов можно было увидеть на полу и на стенах медвежьи шкуры. А их жены зимой щеголяли в расшитых бисером унтах из оленьих камусов. Авиация кормила, поила и давала неленивому, пробивному человеку все, что плавало, летало, росло не только в сибирской тайге, но и везде, где садились самолеты. Кроме того, летчикам ежегодно полагался бесплатный льготный билет, по которому можно было слетать в любую точку, куда летают самолеты Аэрофлота.

Впрочем, время от времени улететь на самолете пытались люди, отнюдь не нуждающиеся в льготах. Бывало, с самолетов снимали пассажиров, которые везли с бодайбинских приисков контрабандное золото. Однажды после взлета в аэропорту Мирный из ниши Ан-12, куда убирается передняя стойка шасси, выпал человек. Когда его подняли, то в телогрейке обнаружили спрятанные в вате алмазы. Контрабандисты нередко предлагали и летному экипажу войти в долю. И некоторые клевали на эту удочку. Но после того как прямо в аэропорту спецслужбы сцапали вертолетчика Артамонова, который пытался сбыть золотой песок, среди экипажей были проведены профилактические меры, и попутная, попадающая под уголовный кодекс подработка была сведена на нет. Но зато расцвела подпольная торговля. В горбачевскую перестройку бортпроводники и бортпроводницы, как заправские «челноки», начали возить с Дальнего Востока, Благовещенска в огромных клетчатых сумках китайские пуховики, кофты, трикотаж, чтобы потом перепродать втридорога на северах. Не думали и не гадали, что вскоре это станет основной деятельностью авиаторов. Когда полеты сократились до минимума, они стали зарабатывать на жизнь уже не полетами. Стала привычной схема: сумка, таможня, Китай, набитый баул, самолет, таможня, вещевой рынок на «шанхайке».

После взлета к Порогову подошла молоденькая, отглаженная, точно сошедшая с рекламного проспекта бортпроводница.

— Николай Михайлович, вы меня помните? — спросила она.

Лицо было знакомым, но Николай никак не мог связать это милое, улыбающееся лицо, эту форму бортпроводницы с соседской девчушкой Юлей.

— Юля, неужели это ты? Вот не ожидал.

— Уже месяц как я летаю, — с гордостью сообщила она. — А помните, как мы с вами в футбол играли?

— Как не помнить. Конечно, помню. Тебя тогда все в шутку Марадоной звали. Молодец. Ну что, нравится тебе летать?

— Еще бы. Вчера мы прилетели чартером из Барселоны.

— Поздравляю.

Новым было для Николая многое. После взлета начали разносить пиво, вино и коньяк. Юля все с той же милой улыбкой предложила ему полный набор.

— Нет, мне, пожалуйста, соку, — попросил Николай. — Небо любит трезвых. Кроме того, я до сих пор играю в футбол. Только с другими ребятами.

— Это здорово! — воскликнула Юля. — Мы тогда так сдружились! До сих пор перезваниваемся.

— Юленька, ты мне не подскажешь, кто командир?

— Иван Дмитриевич Хлебников.

— Ванька, ты смотри, уже на «боинге» рассекает! — с некоторой ноткой зависти воскликнул Порогов. — Если бы я не занялся политикой, то, глядишь, тоже бы летал на этой технике.

Минут через двадцать после ужина он решил пройти в кабину пилотов, ему хотелось посмотреть оборудование кабины, приборную доску, поговорить с Иваном, с которым не виделся давно, пожалуй что, с того полета на Аляску. Самолет был заполнен пассажирами, как говорится, под завязку, ни одного свободного кресла. Но в бизнес-классе сидело всего трое пассажиров. Они, не обратив на Порогова никакого внимания, смеясь, рассматривали картину. Николай успел увидеть, что на картине в позе Данаи была изображена оголенная смазливая девица, рядом с нею, напружинясь, стояла стая кобельков. Такие картины Николай частенько видел на Старом Арбате. Охотнее всего их покупали иностранцы. Сидевшей в бизнес-классе троице больше всего нравилось, что на животе девицы была нанесена советская символика. Были они уже явно навеселе и, не стесняясь, тыкали пальцем в места, которые обычно женщины прикрывают. Порогов прошел к кабине пилотов, постучал в дверь. Открыл бортмеханик.

— Проходи, — почти не удивившись, сказал он. — Что, в родные края потянуло?

Хлебников глянул на Порогова через плечо, и Николай вдруг почувствовал, что точно таким же взглядом на него у регистрационной стойки смотрела женщина-«челнок», предлагая полусотню за провозку лишнего груза.

— Проходи, проходи, познакомься, — сказал он, окидывая хозяйским жестом приборную доску «боинга».

Собственно, ничего нового для себя Порогов на приборной доске не увидел. Примерно то же самое, что и на «Джет Стар», когда он летал с Роном де Толли. И разметка приборов была та же — не в метрах, а в футах. И Хлебников за то время, когда они летали с ним на Аляску, не стал моложе и веселее. Но по всему было видно: уж больно ему хотелось, чтобы у Николая осталось впечатление, что в левом кресле первого пилота сидит значительный и важный человек, ну почти американец.

Вскоре незнакомая Николаю бортпроводница принесла экипажу обед, сказала, что сейчас принесет и Николаю, но Порогов решил не докучать своим присутствием экипажу и пошел на свое место в пассажирский салон. Едва за ним захлопнулась дверь, он увидел, как, зажав в углу бортпроводницу, кучерявый пассажир из бизнес-класса ее тискает. Порогов знал, что бортпроводницы частенько сами провоцируют пассажиров на ухаживания, но до определенной черты. Николай с усмешкой подумал: раз в салоне пассажирам во время полета предлагают водку и коньяк, то, может быть, появился и такой вид воздушных услуг. И тут он увидел искаженное страхом и стыдом Юлькино лицо. Она судорожно отталкивала от себя кучерявого и жалобно всхлипывала.

Порогов похлопал его по плечу.

— Молодой человек, не пугай девушку, — громко сказал он.

Кучерявый, не оборачиваясь, смахнул руку, и тогда Николай взял его за руку и резко рванул к себе.

— Успокойся, дружок, здесь вообще-то не бордель, а салон самолета. Лучше бы тебе сесть на свое место.

Кучерявый оставил бортпроводницу и попытался освободиться. При этом он свободной рукою уперся Порогову в подбородок. Николай перехватил руку в запястье и, сжав, опустил ее на уровень груди. Кучерявый мгновенно понял, что это не ручонки бортпроводницы. В это время кто-то сильно и резко ударил Николая по затылку. Он отпустил кучерявого и оглянулся, наткнувшись надуло пистолета. Перед ним стоял сосед кучерявого по бизнес-классу.

— Руки за голову, — сказал он. — Я из ФСБ.

— А я из абэвэгэдэ, — нашелся Порогов. — А ну, спрячь пушку. Такими вещами на высоте не шутят. Кстати, покажите ваше удостоверение!

Фээсбэшник левой рукой достал удостоверение и сунул Николаю под нос. Он не ожидал, что Николай выхватит у него удостоверение. Глянув на фотографию, он сунул документ себе в карман.

В это время открылась пилотская дверь.

— Что здесь происходит?

— Да вот купили билет в бизнес-класс и думают, что им позволено все. Этот субъект, — Николай кивнул на кучерявого, — перепутал самолет с борделем. А его подельник пушкой размахивает. Что, нынче это разрешено? Я на всякий случай возьму удостоверение, чтобы хорошенько ознакомиться с ним где надо. По-моему, он такой же фээсбэшник, как я игрок олимпийской сборной по футболу.

— Верни удостоверение! — с угрозой в голосе процедил «фээсбэшник».

— Коль, верни удостоверение, — попросил Хлебников. — Зачем тебе эти неприятности?

— А это видел? — Николай с двух рук показал сразу же две фигушки. Одну «фээсбэшнику», другую Хлебникову. — У тебя в самолете пассажиры нажрались и руки начали распускать. Как это понимать?

— Передайте на землю. Пусть к самолету вызовут ОМОН, — приказал «фээсбэшник». — Этот тип напал на нас и отнял у меня удостоверение.

— Коль, верни документ, — вновь попросил Хлебников. — А то я буду вынужден вызвать милицию. У тебя ведь тоже нет права забирать чужие удостоверения.

— Вызывай, вызывай, там разберемся, — сказал Николай.

У самолета их действительно ждал ОМОН. Николая и «фээсбэшника» пригласили в машину, отвезли в комнату милиции. Уже в машине он услышал, как Хлебников, проходя мимо, сказал своему бортмеханику:

— Он, видимо, думал, что его всю жизнь «роллс-ройсы» встречать будут. А я ведь его предупреждал. Сам нарвался…

В милиции Николаю было предъявлено обвинение в нападении на пассажиров. Приглашенная для разбора заплаканная Юля сказала, что она ничего не видела и ничего не помнит. А Хлебников в основном подтвердил то, что говорил «фээсбэшник». Порогова попросили подписать протокол, но он, как и в самолете, показал ментам две фиги.

— Я на себя ничего подписывать не буду. Не на того нарвались. Кстати, этот субъект выдает себя не за того. Вы посмотрите. Там у него действительно служба безопасности. Но частная. А это, как говорят в Одессе, большая разница. Видали мы таких. Не считайте, что в провинции одни дураки собрались.

— Ничего, посидишь недельку-другую и не то подпишешь, — процедил «фээсбэшник».

В это время в комнату, где шел разбор инцидента, вошел знакомый капитан, которому Порогов когда-то дарил свою книгу. Дежурный офицер коротко доложил ему суть дела.

— Хоть мы тебя, Порогов, и знаем, но засадим в СИЗО, — пообещал капитан. — Будешь там свои вирши сокамерникам читать.

Николай смотрел на капитана, на его потертый форменный пиджак, на эмблемы и значки уже не существующего государства, на усталые и как бы выцветшие глаза. Только тут до него дошло, что на погонах у капитана уже майорская звездочка. Но это сути дела не меняло. Николай опять влип в неприятную историю и хорошо, что среди представителей власти появилось знакомое лицо. Рядом с ним важный, с пьяными и наглыми глазами стоял «фээсбэшник». Стараясь не встречаться с Николаем взглядом, он время от времени из пластмассовой бутылки наливал в стакан воду и жадно по-собачьи пил. В комнате было жарко и душно, в воздухе висел удушливый запах пота и водочного перегара.

— Ты хоть знаешь, с кем ты схлестнулся? Это же президент совета директоров авиакомпании Марк Бонд! — отозвав Николая в коридор, шепотом воскликнул вызванный для разбора воздушного инцидента Сергей Полищук. — А его спутник работал в КГБ, а нынче он директор московской «Даконы». Мне Плучек говорил, что ты звонил ему из Москвы насчет работы. И мы были готовы похлопотать за тебя. Надо было тебе влипнуть в эту историю. Теперь тебе «Даконы» не видать как своих ушей. И если говорить честно, я бы на твоем месте от греха подальше смотался отсюда. Москва — большой город. Найдешь себе занятие.

— Может, ты еще мне и билет выпишешь? — усмехнувшись, спросил Николай.

Полищук посмотрел на него внимательно, подумал и сказал:

— Ты же остаешься акционером авиакомпании. Значит, тебе положен раз в год бесплатный билет. Но с этим делом сам отмазывайся. Нам пришлось из-за тебя поднимать высокое милицейское начальство. За такие вещи, как нападение в воздухе на пассажира, по головке не гладят.

— И ты веришь, что все было так, как сказали?

— Николай, есть свидетели. Бортпроводница, командир экипажа.

— Бортпроводницу они запугали. Она же подневольный человек.

— А кто сейчас свободен?

— Хорошо, если тебя не затруднит, выпиши мне такой билет, — усмехнувшись, попросил Николай, — чтобы улететь отсюда и не видеть вас всю свою оставшуюся жизнь.

— Но ты не горячись. Думаю, все уладится. Мне этот Бонд вот где, — Полищук, оглянувшись, постукал себя по шее.

— Так ты сам его себе туда посадил.

— Посадил, но как ссадить, не знаю. — Полищук оглянулся на дверь. — Вцепился мертвой хваткой.

Через некоторое время, распрощавшись с «фээсбэшником» и Полищуком и поговорив с кем-то по телефону, капитан отпустил Порогова на все четыре стороны с поэтическим напутствием:

— Эх, люди русские, никак с собой не разберетесь. Как встретитесь, так сразу раздеретесь.

Не думал и не гадал Николай, что все его иркутские надежды встроиться в современную жизнь и хоть каким-то образом снова жить в авиации оборвутся самым банальным способом. Пылинки надо было, оказывается, стряхивать, а не кулаками махать. Скандал был ему совсем не нужен. Уж что-что, а такие новости разлетаются быстро. Хотя, когда по всей стране бардак, можно было и чихнуть на Бонда и его компанию. Как говорится, не жили богато, а с этими лучше и не начинать…

Из милиции он приехал к своей, теперь уже бывшей, теще Варваре Егоровне. После ухода Лизы у Николая с нею оставались добрые родственные отношения. Раньше он частенько смеялся, что ему надо было жениться на Варваре Егоровне, а не на ее дочери. Теща не только понимала его с полуслова, но и считала, что во всем виновата ее непутевая дочь, и надеялась, что, может быть, все образуется, и они вновь начнут жить вместе. Все старые вещи Порогова она хранила, протирала и переставляла книги в его библиотеке, и он был благодарен ей за это. Когда Николай зашел в подъезд, и без того неважное настроение испортилось окончательно. Вход в пещеру, да и только; темный, уходящий ступеньками вверх полутемный тоннель. Стекла в подъезде были выбиты, рамы вытащены, вместо них куски фанеры и картона, по почтовым ящикам будто били кирпичами, стены исцарапаны, исписаны призывами. Самое скромное — «Бей фашистов!».

«Конечно, видно по всему, что здесь их последнее убежище», — подумал Николай, нащупывая в полутьме лестничные ступеньки.

Позвонил в квартиру, и, как это уже бывало не однажды, на пороге встретила его Варвара Егоровна, по щекам покатились слезы: наконец-то приехал, а то она уж не чаяла дождаться. Тут же у порога сообщила, что свету нет, в электропроводку попала вода. Соседи уехали на дачу и оставили краны открытыми. Вода текла полдня, не могли найти сантехника и перекрыть стояк. Сейчас перекрыли, но теперь ни воды, ни света.

Она смотрела на Николая, как на избавителя: наконец-то в доме появился мужчина, и теперь все наладится и пойдет, как в прежние времена. Но, узнав, что он приехал ненадолго, вновь запечалилась, спросила про Лизу и внука Алешку. Услышав, что она вместе с ним отдыхает в Турции, сказала, что могла бы не шляться по заграницам, соседка говорила, там можно подцепить какую-нибудь заразу. Затем начала выкладывать все дворовые и городские новости. Когда-то Варвара Егоровна работала в аэропортовской кассе, и в части добывания и хранения новостей ей не было равных. Впрочем, она говорила, что их ей несли сами. Кто в чем нуждается, тот то и получает.

— Не аэропорт стал, а мотель или бордель, — быстро, с одышкой, говорила она. — Никакого порядка. Людей выгоняют. Пенсию не плотют. Это когда было видано, чтобы летчики сторожами подрабатывали. А некоторые вообще спились. Борзова видела, совсем от водки почернел. Прямо беда. Люди ни во что не верят. А депутатов готовы разорвать, мол, устроили всем козлячью жизнь. Думали, привезут сюда Америку, а попали на барахолку. Над собой смеются, говорят у них — Билл, а у нас — дебил.

Все эти причитания и рассказы Варвары Егоровны были как бы частицей его прошлой порушенной жизни, только здесь эта частица дополнялась новыми подробностями. Но сам дух ее сохранялся в первозданном виде. Казалось, Варвара Егоровна консервировала все, что попадало в ее сферу, для истории. И сама-то она была частицей истории их совместной жизни с Лизой. Отсюда он собирался и уезжал в командировки, возвращался, нагруженный сумками, обратно. Привозил гостинцы: рыбу, ягоду, мясо, все, что в городе в те времена считалось дефицитом. Он и сейчас по старой привычке открыл сумку и начал доставать московские гостинцы: халат, тапочки и теплые, вязанные из козьего пуха носки. Варвара Егоровна начала охать и ахать, примерять обновки. Николаю была приятна ее суета, она входила в привычный, такой необходимый и почти забытый в московской жизни ритуал. Полюбовавшись на себя в зеркало, Варвара Егоровна ушла на кухню, готовить для него обед.

Николай переоделся в свою старую, сохраненную для него одежду, достал инструменты и начал восстанавливать порушенное народное хозяйство. За те годы, что Николай провел в столицах, у Варвары Егоровны расшатались и развалились все стулья, на которые не то что садиться, смотреть было страшно. Но сохранился весь его инструмент и необходимые для ремонта запчасти. Николай достал моток проволоки, спросил, где текла вода, и стал вскрывать электропроводку. «Хорошо еще, что током не убило, — размышлял он, отыскав перегоревшие провода. — Вообще весь дом мог сгореть». Все это были осколки его прошлой жизни. Что-то делал, латал, перестраивал. Теперь латать было некому.

— Я вызывала электрика, — точно догадавшись, о чем он думает, выглянув из кухни, начала оправдываться Варвара Егоровна. — Они пришли с Гришкой — сантехником. Тот еще с осени обещал краны заменить, текут они, как решето. Походили по комнатам, говорят, готовь, бабка, пять сотен. А где я им такие деньги найду? Это вся моя пенсия. Да и ту не плотют. Ушли, хватилась я, а они из ванной одеколон стащили. Ни стыда ни совести у людей нет. Особливо теперешних. Многие теперь тебя вспоминают. Порядок в подъезде был. И то, что ты про Ельцина говорил, все подтвердилось. Только кому сегодня докажешь? Вон, погляди, что со двором сделали. На его месте хотят дом построить. Теперь здесь ни прогуляться, ни посидеть. Одни каменные стены смотреть будем.

Иркутский двор был уменьшенной копией московского собачьего парка. Только вместо дубов — высоченные тополя. Сюда выводили прогулять собак, возле песочницы собирались по вечерам старушки. Чуть далее меж деревьев была площадка, на которой мальчишки гоняли мяч. За неделю до приезда Николая во двор приехали панелевозы, и с них краном стали выгружать бетонные плиты. Оказалось, что их привезли для того, чтобы огородить площадку для строительства жилого дома. Получалось все, как в Москве. Только там решили зарыть гараж в землю, здесь же предполагалось кроме двора, деревьев и спортплощадки оттяпать небо. Первыми бросились восстанавливать свои права и справедливость старушки. Рабочие стали угрожать, что подавят их плитами. Тут им на подмогу высыпали жильцы близлежащих домов, мужики и бабы помоложе. Завязалась потасовка, была вызвана милиция. Больше всех досталось Петру Яковлевичу Гордееву и тренеру детской спортивной школы Валерию Абрамовичу. Когда милиционеры начали выпихивать с площадки, куда должны были разгружать плиты, севших на землю старушек, Гордеев, размахивая удостоверением участника войны, кинулся отбивать соседа, но его скрутили и отвели в милицейскую машину. Но тут подоспели дети Абрамовича, дочь, соседи. Поднялся крик, и милиция была вынуждена ретироваться. На вечернем собрании жильцов было принято решение создать инициативную группу, которую вызвался возглавить Гордеев. Как и во время предвыборной кампании, Петр Яковлевич принялся задело азартно и основательно. Он начал собирать подписи жильцов.

О приезде в город Порогова Гордеев узнал от Варвары Егоровны и тут же пригласил в гости. Николай приготовил и для него гостинцы — бутылку московской водки и набор рыболовных принадлежностей. Петр Яковлевич торопливо поблагодарил его за подарки, сказав, что зря он тащил в такую даль бутылку, поскольку продукция местного «Кедра» гораздо качественнее московской, и что приготовленную на байкальской воде водку «Байк» покупают даже американцы. Сделав Порогову свое патриотическое внушение, тут же начал говорить о наболевшем.

— Ты посмотри, что они с нашим двором сделали! — воскликнул он. — Надо их срочно останавливать!

Николай помнил, как они с ребятишками делали там спортплощадку, ровняли бугры и засыпали ямы, как вкапывали столбы для волейбола. Жильцы дома гордились, что их двор не каменный мешок, что здесь вечером можно посидеть на лавочках, погулять с детьми. Всем хватало места: и детям, и взрослым. Вся эта история как две капли воды походила на московскую. Порогов понимал: раз начали строить, то и здесь замешаны большие деньги. Конечно, можно было отказаться, сказать Гордееву, что он давно уже здесь не живет, что это не его война. Подумаешь, двор, здесь страна разваливается, распродается оптом и в розницу. Но он не мог отказать своему бывшему бортмеханику. Уже имея некоторый опыт в таких делах, Порогов попросил у Петра Яковлевича бумагу и по всем правилам начал составлять письма в администрацию, прокуратуру, депутату района. Петр Яковлевич изредка вставлял свое слово.

— Здесь и наши аэропортовские крепко замешаны, — торопливо говорил он. — Одних летчиков выгоняют на пенсию, другие тем временем пользуются моментом, хватают чем только можно. Одни на бутылку сшибают, другие машины из Японии везут, барахло из Китая. Сейчас это самое прибыльное дело. Многие уже и магазины свои пооткрывали. И знаешь, на что идут? Заказывают, скажем, чартером самолет в Китай, а там нашим экипажам предлагают взять груза сверх нормы и деньги тут же наличными — экипажу. И те идут на такую сделку, перегружают самолеты тоннами. Наше начальство знает об этом, но глаза закрывает. Потому что само от этого имеет. Здесь выстроилась целая цепочка, начиная от таможни до пограничников и авиаторов. Рука руку моет. Но ведь могут грохнуть самолет с перегрузкой! Он же не трехжильный. Себя погубят и горе родным и близким принесут. Вот ведь люди, прошлое костерят, плохо, мол, там все было. Так откажись от всего прошлого. Не пользуйся электричками, не езди в метро. Откажись от самолетов. Какой там, стараются выдавить из техники все, что только можно.

— Из людей тоже. Но кто сегодня об этом думает, — заметил Николай. — Все ведь как рассуждают: один раз живем. Что схватил, то мое. Другого раза может и не быть. Ну а навар пытаются реализовать в недвижимость. Строят дачи шикарные, под европейский стандарт, квартиры.

— Ты вот мне скажи, Николай, что там говорят в Москве. Скоро уберут этого пьяницу? Ну сколько можно над людьми измываться, страну позорить. Я поначалу большие надежды на Рохлина возлагал. Но его убрали. Другие по кустам разбежались, холуяжем занимаются. Я вот каждый вечер смотрю телевизор, как, думаю, им не стыдно.

— Петр Яковлевич, как говорил один булгаковский герой, не читайте сегодняшние газеты и не смотрите телевизор, — смеясь, сказал Порогов. — Там все в точности до наоборот. Можно смотреть только одну передачу: «По городам и весям». Там хоть моя знакомая работает. А так, в столицах нравы те же, что и здесь. Одни воруют, другие, как и у нас в таможне, взятки берут. Третьи по мусорным ящикам шарятся. А молодежь — спивается. Просвета, как говорится, нет. Но ведь еще остаются такие, как ты, как Юрка Романов. Значит, есть надежда.

— Да если брать меня, то надежда совсем слабая, — усмехнувшись, сказал Гордеев. — Вот мне бы лет пятьдесят сбросить, тогда куда бы ни шло. А насчет Юрия ты верно заметил. Правильный мальчишка, надо бы его подключить. Он юридически грамотный человек, такой нам может пригодиться.

Через пару дней со своими воспитанниками улетел на сборы в Анапу Валерий Абрамович, уехали в летние отпуска и другие жильцы. Строители, видимо, узнав, что основных сопротивленцев нет в городе, решили поставить жильцов перед фактом. Ранним утром подъехали рабочие, начали выкапывать и вырубать деревья. Приехали не одни, а, как и в первый раз, в сопровождении милиции. Пришлось Николаю поднимать народ по тревоге. Первым на площадку, запыхавшись, пришел Гордеев. Решили использовать уже проверенный опыт и садиться под деревья. Милиционеры начали поднимать и отводить кого на скамейку, кого в машину. Заломили руки и Гордееву. Порогов бросился выручать Петра Яковлевича.

— Не трожь старика! — крикнул он молодому сержанту. — Не трожь, говорю!

— А ну попридержи-ка этого дедка, — попросил сержант своего напарника, — а я сейчас с этим вьюношей разберусь.

Передав Гордеева напарнику, он бросился к Порогову. Николай сделал вид, что готов подчиниться грубой силе, но, услышав, как эта сопля в милицейской форме материт его, сделал ложное движение и, подставив ногу, уложил представителя власти на газон. Но тут подоспели другие блюстители порядка, размахивая дубинками, окружили Николая, пару раз врезали ему по спине и, заломив руки, впихнули в милицейскую машину. По дороге в отделение Николай почему-то вспомнил Москву и разгон первомайской демонстрации, когда омоновцы, избивая дубинками ветеранов, загнали их во двор. И тогда, в свою очередь озверевшие демонстранты, вспомнив революционные традиции своих предков, решили дать отпор, разобрали кирпичную детскую площадку и стали забрасывать ретивых преследователей. Не удержался тогда и Порогов. Остановил его знакомый журналист. Увидев возбужденного Николая, с ехидцей сказал: «Что, кирпич — теперь уже оружие депутата?»

«Ну вот, до седых волос дожил, а от дурных дворовых привычек не избавился, — почему-то вспомнив крик Антона в собачьем парке, начал ругать себя Николай. — Драться с милицией — последнее дело». Он бы и не стал, если бы не задели Гордеева.

В отделении он вновь столкнулся со знакомым майором. Николай подумал, что тот вновь, как и в прежние времена, одарит его своими виршами. Но у майора в этот день не было поэтического вдохновения.

— А-а-а! Это опять ты? — хмуро сказал он. — Рецидив! Приехал сюда людей баламутить, московские порядки устанавливать? Предупреждаю: не добили в Белом доме, добьют здесь. За сопротивление милиции триста восемнадцатая статья. Срок до пяти лет. Солидный человек, книги пишете, побывали в коридорах власти, и такие выходки. В вашем возрасте больше о душе думают, а не устраивают беспорядки.

— Ну, это мое дело, о чем мне думать, — хмуро сказал Николай. — Устроили произвол да еще нотации читаете.

— Вот это не по адресу. Все вопросы властям. Наше дело маленькое — следить за законностью.

— Да здесь сплошное беззаконие!

— Такие вещи доказывают не здесь, а в других местах. Схлопочешь срок, и потом доказывай, что ты не верблюд.

Но и на этот раз ему повезло. После того как Николая запихнули в машину и увезли в отделение, во двор приехали корреспонденты, местные депутаты. Они начали звонить в администрацию, выяснять причину конфликта, задавать неудобные вопросы. Для городских властей ситуация была новой, они совсем не ожидали здесь далеко в провинции подобного поворота событий. Составив протокол, Николая вскоре отпустили. Видимо, поняли, что пока лучше не поднимать шум, поскольку дворовая эпопея перестала быть дворовой. И неизвестно, как еще повернутся события.

Из отделения милиции Николай поехал к Юрию Романову. Тот работал старшим следователем в областной прокуратуре. В последний раз они разговаривали с ним по телефону более года назад. Тогда Юрий звонил ему в Думу с просьбой выйти на контакт с кем-то из московских чеченцев и попытаться вызволить из чеченского плена Виталия Людвига. Николай вспомнил, что в той команде, где Юра Романов был капитаном, Людвиг был вратарем. В конце восьмидесятых благодаря его блестящей игре они стали обладателями городского приза «Кожаный мяч». Тренировал ту команду Порогов. По словам Романова, Людвиг попал в плен раненым и, судя по всему, был еще жив. Николай переговорил с бывшим председателем парламента Чечни Юсупом Сосламбековым; с которым был хорошо знаком и поддерживал дружеские отношения. Юсуп поднял на ноги своих людей, и через месяц Людвига обменяли на какого-то боевика.

— Какими судьбами, Николай Михайлович, — обрадовался Юрий, выходя из-за стола. — А я то думал, вы навсегда в Москве прописались. Спасибо вам за Людвига. Он после того ушел из армии. Устроился в авиакомпанию охранником.

— Это хорошо, что все у него обошлось, — сказал Порогов. — Кинули пацанов в пекло, а сами в кусты. Я-то сейчас свободный художник, перелеты совершаю. Вот опять приземлился в Иркутске. Приехал к бабуле, тут-то меня и разыскали. Помнишь футбольную площадку возле нашего дома? Ее обнесли бетонным забором, хотят, не спрашивая жильцов, во дворе элитный дом для «новых русских» построить. Люди, конечно, начали возмущаться. Но куда ни сунутся — везде стена почище бетонной. Уже снесли деревянный дом, которому полторы сотни лет. Это же история города. Но строителям наплевать. И на жильцов им наплевать, людей с милицией гоняют. Пробовали обратиться к депутату Тену, так он и слушать не захотел.

— Знаю я эту историю, — нахмурившись, ответил Юрий. — Кстати, в число пайщиков, для которых строят дом, входят ваши бывшие коллеги — авиаторы. В этот дом они вложили деньги, и немалые. Место строительства им было объявлено заранее. Пайщиков это устроило. Ну а нынешние депутаты — это уже всем известно — представляют и защищают интересы крупного капитала. Или сами, как Тен, являются таковыми. Строительство дорог, мостов, домов — это бюджетные деньги. Но там крутятся и теневые. Под благовидным предлогом идет отмывание и «грязных» денег. Кто же сегодня, когда все стоит, будет против строительства новых домов? В вашем случае они совсем не рассчитывали, что кто-то может встать поперек дороги.

— Ну пусть бы строили там, где есть свободная площадка, — сказал Николай. — Зачем рыть котлован в нашем дворе?

— Сейчас найти другое место для дома — это дополнительные расходы. А сюда уже вложены деньги. Их им никто не вернет. К тому же здесь центр города, рядом автобус, трамвай, плюс коммуникации. Теновщина — это новое явление в нашей жизни. Смесь демагогии, обещаний и жесткого прагматизма. Если им выгодно, пообещают и кинут. Потом иди жалуйся ветру в поле. Такие, как он, депутаты не останутся в Белом доме, чтобы защищать закон. Ваше время, время политического романтизма ушло в прошлое. Все идет, как идет. А народа хватает только вот на такие дворовые бунты.

Порогов смотрел на Юрия и не мог возразить ему. Романов говорил то, о чем он сам в последнее время думал не однажды. Он вспомнил, как в октябре девяносто третьего, когда Белый дом обнесли колючей проволокой, Юра Романов со своим товарищем приезжал в Москву на защиту депутатов. Встретив его среди ополченцев, Порогов поинтересовался, знает ли о том, что он здесь, Романова.

— Нет, не знает, — ответил Юрий. — Я приехал сам. Ельцин нарушил Конституцию. Если другим все равно, то мне не безразлично, в какой стране я буду жить. Мы с ребятами из прокуратуры спорили. Они говорят, раз ты получаешь деньги, то должен служить той власти, которая тебе их платит. Когда я им говорю, что я служу прежде всего государству и закону, то они говорят: тогда нужно уходить. Я им в ответ, что в них живет неистребимое желание служить хозяину, каким бы он ни был. Вот и вся их жизненная философия.

— Прежнюю власть сметали с лозунгом защиты прав человека. И сегодня отнимают у людей последнее, — сказал Николай. — Вот я и решил прийти к тебе. Если можешь, помоги.

— Мы хвосты ментам прижмем, — подумав немного, ответил Юра. — Но надо бы задействовать средства массовой информации. Хорошо бы в какой-то центральной газете статью опубликовать. Кстати, чем закончился ваш инцидент с Марком Бондом?

— Да ничем. Составили протокол, я его отказался подписывать. Нажрались и давай в самолете права качать. Марк к бортпроводнице начал приставать. Да ты ее знаешь, Юлька Солуянова.

— Она у меня была, рассказывала. Испугалась она, ей же пригрозили с работы уволить. Наши аэропортовские, освободившись от своих начальников, пригласили управлять собой американских хозяев. Бонд прихватил московских помощников. На всех ветках уселись прожорливые обезьяны. Как председатель совета директоров авиакомпании Марк Бонд брал на себя обязательства инвестировать в авиакомпанию финансовые средства. На Кипре, подальше от наших глаз, была создана компания, куда перечислялись все средства, заработанные летчиками авиакомпании, работающими в Китае. Из тех денег Марк Бонд часть долларовой выручки перечислял на счет компании в виде инвестиций. Другая часть уходила неизвестно куда. Еще один филиал компании был создан в Узбекистане. Схема хищений была та же. Кроме того, была создана компания «Арфик». Через нее взяли в лизинг «Боинг-757», оформили его на временный ввоз. В Москве была открыта дочерняя компания «Дакона». На «боинге» мы выполняли рейс из Иркутска до Москвы. Чтоб самолет там не простаивал, его заряжали ночным чартерным рейсом до Барселоны. Доход от этого рейса перечислялся на счета «Даконы». Иркутские летчики тех денег так и не видели. В аэропорту не нашлось толковых юристов-международников, сумевших разъяснить, как следует оформить договоры, просчитать все последствия, гарантии. Вернее, договоры и заключались, но так, чтоб было легче украсть. Но ничего, и им хвост прижмем. Уж больно вольготно им здесь живется. Попали в страну непуганых идиотов. За Марком это уже не первый такого рода скандал. Недавно в «Интуристе» напился, устроил дебош, разбирались. У себя в Америке он бы такое не позволил. Там они смирные. Полицию за версту обходят. А здесь можно все. Вот и выкобениваются. Они здесь хозяева, хотя и понимают, что не надолго. Так что передайте соседям: прокуратура на вашей стороне, то есть на стороне закона. Держитесь! Если бы у нас все вот так же отстаивали, защищали свои права, то такого беспредела в стране не было бы.

С этого момента по вечерам у недостроенной бетонной стены стали собираться жильцы ближайших домов. На собрания приходил Гордеев, приносил схему двора, другие бумаги и сообщал последние новости, показывал ответы на те заявления, которые он рассылал по разным инстанциям. Затем разворачивал снятую на ксероксе схему и показывал на ней коварные замыслы строителей. Женщины поглядывали на его орденские колодки, обсуждали, что предпринимать дальше. И решили: на возведенной стене от имени детей, живущих и играющих в футбол на дворе, написать обращение к городским властям. Напомнить, что не за горами и выборы. А уж они-то сделают все, чтобы испортить властям настроение. Утром все жильцы дома, окна которых выходили во двор, увидели, что вся стена стала напоминать плакат, с которым хоть сейчас можно было идти на демонстрацию. Но власть отреагировала на это спокойно. Она ее просто не заметила.

Но те, кто уже вложил деньги в строительство дома, не прекращали попыток добиться своей задачи. Только теперь они решили действовать похитрее: вскоре ночью кто-то сжег вагончик-бытовку, которую успели притащить строители во двор. Приехали из милиции и начали опрос жильцов. Порогову передали, что кое-кому очень хотелось связать поджог с возвращением Николая в Иркутск: мол, по его наущению сделал это кто-то из дворовых пацанов.

Порогов позвонил Романову, рассказал о поджоге и визите милиционеров. Тот уже знал о случившемся и просил не предпринимать никаких действий, которые могли бы обострить ситуацию.

— В прокуратуре готовится постановление о приостановке строительства дома, — сказал он. — Многие разделяют вашу позицию. Но не надо давать противной стороне козыри в руки.

О том, что Порогов, едва прилетев, уже пару раз побывал в милиции, в аэропорту узнали сразу же. Говорят, такие вести сорока на хвосте носит. Не знали только одного, что этого меньше всего хотел сам Порогов. Но что случилось, то случилось. Узнав, что Николай в Иркутске, ему начали звонить те, кто еще вчера готов был поставить его к стенке. По телефону они сливали ему свои обиды на начальство, кляли себя за доверчивость, припоминали какие-то незначительные, но приятные эпизоды из прежней летной жизни, при этом, словно снимая с себя грехи, материли Плучека, Полищука. Николай узнал, что в авиакомпании уже почти не осталось самолетов, все продали и проели, из семидесяти единиц техники остались считаные единицы, что многие пилоты отправлены на пенсию, что в службах началась грызня из-за того, чтобы усидеть, сохранить всеми правдами и неправдами свое место, что самолеты в последнее время падают чаще, чем взлетают, что Иркутск стал чуть ли не Бермудским треугольником.

«Где же вы, мои милые, раньше были? Чем думали, когда вам предложили разделиться? — думал Порогов. — Теперь каждый пытается спастись в одиночку. Интересно получается. Одни бьются, чтобы вновь построить АНТ-25 и как бы переписать историю отечественной авиации заново, поднять к ней общественный интерес, другие, сами себе отрезав голову, плачут по волосам. Вот уж действительно к плохому, как и к хорошему, привыкают быстро. Когда-то из обломков храма Христа Спасителя в Москве построили Дом на набережной. В Иркутске похожая история произошла с кафедральным собором. Но никого и ничему эти истории не научили. Может статься, что из обломков еще летающих самолетов и воссоздадут еще одного „Илью Муромца“, сделают из него балаган или пивнушку, и он так и не увидит неба. Тогда зачем ломать копья и говорить, что человек не свинья и не может смотреть только в подставленное ему корыто».

За последнее время у него была всего одна хорошая новость: из Боснии позвонил его черногорский друг поэт Зоран Костич и сказал, что у Николая в Баня-Луке выходит книга на сербском языке.

Неожиданно Николаю позвонил Полищук и, поговорив о том о сем, сказал, что ему как бывшему работнику авиакомпании он готов выписать до Москвы бесплатный льготный билет. Что ж, с его стороны это был хороший ход. Оставаться здесь и выслушивать стенания коллег Николаю надоело, подумав немного, он решил: пока не посадили в кутузку, надо брать билет и улетать отсюда.

Порогов шел по знакомому коридору, по которому ходил тысячу раз. Но вместо полетного задания в руках у него было требование на выдачу льготного билета. Уже не было прежней страны, поменялась вывеска на здании, теперь здесь размещался не авиаотряд, а компания «Байкал». Лишь линолеум в коридоре был прежним, каким его положили еще в последние годы советской власти. Он потрескался и задрался по краям. Его не меняли, скорее всего, из-за отсутствия средств на ремонт. Как и везде в брошенных на произвол судьбы организациях, на него глядело лицо перестройки и приватизации. Николаю было известно: дела компании шли плохо, но, только запнувшись о торчащий край линолеума, убедился, что дела шли хуже некуда. Подписывая требование на билет у внешнего управляющего, он встретил в приемной многих своих старых знакомых, тех, с кем летал прежде. Они жаловались, что когда их выталкивали на пенсию, то пообещали по пятнадцать тысяч рублей. Сейчас им приходилось днями обитать в приемной в надежде вызволить обещанное. Николаю затевать разговор на эту тему не хотелось, он пришел сюда, чтобы подписать требование у бухгалтера, сходить в кассу, получить билет. И разбирайтесь вы со своими проблемами сами! Каждого в семье с детства учили, что наказания без вины не бывает.

Его раздражало, что они по-прежнему готовы были винить всех, только не самих себя. И больше всех доставалось тем, кто сумел как-то и чем-то зацепиться в этой жизни. Поглощенный своими думами, он добрался до кабинета главного бухгалтера и, удивившись, что к такому важному и всегда нужному человеку нет очереди, толкнул дверь. Глаза ослепило солнце.

За столом сидела та, кого он меньше всего ожидал и больше всего не хотел бы сейчас видеть, — Шура Романова. Она разговаривала по телефону. Николай всегда поражался умению женщин делать вид, будто они тебя не видят, хотя знал: когда надо, они могут видеть затылком. Порогов смотрел на нее и старался определить, заметила она его или нет. Из обрывков разговора понял: кто-то на кого-то наезжает, и это каким-то образом касается Романовой.

Наконец-то она перестала говорить, положила трубку, но продолжала сидеть так, будто Николая вообще не было в комнате. Тогда он решил напомнить о себе и, сделав шаг, положил на стол требование. Она мельком глянула и раздраженно произнесла:

— Я же сказала, что никаких бумаг я подписывать не буду. Компания летит ко всем чертям, а тут лезут с этими требованиями. Неужели непонятно — всё, отлетались. Или вы считаете, что вы исключение из правил?

Честно говоря, до этих ее слов Порогов считал, что он как раз исключение. Неужели Сергей не согласовал с нею этот вопрос? Тогда чего было переть на рожон.

— Вообще-то по отсутствию посетителей я должен был догадаться, что соваться сюда не следовало, — спокойным тоном сказал Николай. — Вы, видимо, не тот человек, за которого я вас принял. Я думал, здесь сидит бухгалтер, но, по всему видно, попал в антикризисный штаб по спасению компании. Извините. Не подскажете, где мне найти бухгалтера?

Романова подняла на него глаза. Глаза у нее были прежними, усталыми и чем-то недовольными.

— Извини, я тут совсем зарапортовалась. — Она пододвинула к себе требование и размашисто подписала. — Когда собираешься улетать?

— Да вот, если позволите, побуду еще немного и улечу, — по инерции пробурчал Порогов. — Чего доброго, еще скажете, что это я развалил компанию.

— Да ты, Коля, не обижайся. Мы сейчас здесь все как ошпаренные. Мне надо с тобой встретиться и поговорить.

— Так мы вот встретились, в чем вопрос?

— Нет, нет, только не здесь. Ты вечером свободен?

— Для тебя я всегда и везде свободен.

Голос его прозвучал фальшиво.

— Ты знаешь бар «Охотничий домик»? Это на Цымлянской. Давай встретимся там. У меня к тебе очень важный разговор.

— Я не помню, чтобы там был какой-то бар, — стал припоминать Николай. — Но домик так домик. Найду. Во сколько мне там быть?

— В семь вечера.

Даже пообещав Шуре прийти в бар, Николай не знал: правильно он поступил или надо было отказаться. Но, подумав, решил: раз пообещал, надо идти. Все-таки для него Романова по-прежнему кое-что значила в этой жизни. Тогда, после девяносто третьего, когда он впервые остался без работы, она по-настоящему выручила его. К тому времени у него в издательстве лежала рукопись книги. Но не было денег, чтоб оплатить типографские расходы. Он знал: просить деньги — портить отношения. Но у кого и под что просить? Один раз дать могут, второй — вряд ли, да и просителей развелось — раком до Москвы не переставишь. С помощью книги он надеялся поправить пришедшие в полный упадок финансовые дела.

Узнав о его денежных затруднениях, Шура нашла ему богатого армянина, который, как она говорила, имел в городе сеть шашлычных и ресторанов и который, по ее словам, знал, что Николай, сочувствуя армянам в Сумгаите, чуть не проиграл выборы. Встретившись с ним, Порогов сказал, что для рекламы фирмы и имени мецената он на первой странице поблагодарит его за оказанную помощь и поддержку, более того, пообещал, что в случае успешной распродажи вернет деньги. Бизнесмен, поглядывая на Шуру, спросил, сколько будет стоить книга, и попросил привезти счет.

Однако продать книги оказалось не менее сложно, чем издать. Книготорговцы поставили на нее такую цену, что Николай понял: на этом деле не заработаешь. Тогда Порогов решил продавать книги сам. Знающие люди посоветовали, что лучше всего делать это на конференциях, соревнованиях, всевозможных презентациях, там, где предполагалось большое число потенциальных покупателей. Нагрузившись книгами, Николай шел на эти симпозиумы и турниры, договаривался с администрацией, отыскивал свободный столик, раскладывал свою печатную продукцию. Рядом с нею выставлял картонку. На ней синей тушью было выведено — десять рублей. Столько же в соседнем киоске стоила бутылка пива. Люди подходили, читали аннотацию и, пролистав пару страниц, клали книгу обратно. Николай замирал, когда к столу, за которым он стоял, подходили знакомые. Если была возможность, то он делал вид, что попал на распродажу собственных книг случайно. В такие секунды ему казалось, что его самого выставили на продажу. Впрочем, некоторые вполне серьезно интересовались книгой, долго разглядывали ее, затем начинали рыться в кошельках. Вообще, как известно, лишних денег никогда и ни у кого не бывает. Если человек был одет бедновато, то Порогов не выдерживал и говорил, что денег не надо, подпишет, мол, книгу и так.

Лишь через какое-то время он понял, что бутылка пива и книга для покупателей были неравноценным товаром. Пиво было для них удовольствием, а книга? Ну кто хочет платить деньги за то, чтобы работать? В конце концов ему надоело прятаться, он взял у торгующих соседей пустую коробку из-под обуви, на картонке крупными печатными буквами написал название книги и цену. Вспомнив московские подземные переходы, ставшие сценой для исполнителей песен, Николай воспользовался их отработанным психологическим приемом; сыпанул в коробку мелочь, затем, подумав, положил туда несколько десяток, отошел в сторонку и начал наблюдать. Люди подходили вертели в руках книгу, она, как желтый цыпленок, распахнув картонные крылышки, взлетала к лицам, чтобы через несколько секунд плоско и грубо плюхнуться обратно на стол.

Нет, смотреть на это было невыносимо. Как назло, знакомые шли косяками, но книгу не брали, а если и брали, то тут же находили его глазами и шли к нему, чтобы Николай поставил автограф, после чего старались лично ему вручить десятку. Николай, испытывая угрызения совести, начинал говорить, что давно мечтал подарить книгу, но все как-то не попадал на глаза. Вскоре торговать собой ему надоело, и он решил свернуть лавочку. Заглянув в коробку и пересчитав деньги, сведя дебет с кредитом, обнаружил, что в нынешнее демократическое время люди честнее не стали.

Трижды был прав его дед, который говорил, что всегда и во все времена нужен учет и контроль. «Бизнесмен липовый, торгаш книжный! — ругал себя Николай, собирая оставшиеся книги. — Господи! Да я лучше бревна буду пилить, чем книги продавать!» Увидев команду приехавших из области на соревнования футболистов, он подозвал капитана и сказал, что на память о соревнованиях хочет подарить им книги. Ребята с удовольствием окружили его. Отдельно он подписал книгу тренеру. А после они пошли с ним в буфет пить пиво. Вскоре вокруг них собралась незнакомая, но приятная во всех отношениях компания. Многие из них знали Порогова как автора книг о летчиках. Николаю было все равно: знают его или слышат о нем впервые.

Ему было хорошо сидеть с ними, вспоминать знакомые еще с детства фамилии футболистов. Через некоторое время разговор переметнулся на другое, где было больше политики, и они уже пили не только за очередную победу иркутской «Сибсканы», но и за генерала Рохлина, который взял Грозный, за Ратко Младича, который дает жару в Боснии. Разглядев среди тренеров азербайджанца, Николай предложил выпить за полковника Сурета Гусейнова и пожелал, чтобы тот взял Баку. Через час уже на выходе из спорткомплекса Порогова взяла милиция. Но и среди них нашелся человек, капитан, который любил отечественную литературу. Николай подарил ему свою последнюю книгу.

— Таланты русские, откуда вы беретесь. Как встретитесь, так сразу надеретесь! — с чувством продекламировал капитан чьи-то бессмертные строки и на дежурном «уазике» распорядился подвезти Николая до подъезда дома.

И это было как нельзя кстати. В карманах Николая не было даже мелочи на дорогу.

Утром, глянув за окно, Николай понял, что жизнь продолжается, и надо думать, что делать дальше. И тут его вновь выручила Шура. Она предложила реализовать книги через ветеранский киоск.

— А если не получится, то постараемся приобрести у них оптом. Будут праздники, мы их нашим ветеранам подарим, — сказала она. — С советских времен известно: книга — лучший подарок.

Имея в кармане требование на бесплатный билет, напевая про себя «Дунайские волны», Николай в темпе вальса вышел на улицу и неподалеку от остановки, миновав мостик через траншею, наткнулся на своих старых знакомых, бывших командиров, с которыми он летал на Ан-2 и Ил-14: Шагова, Подошвина и Борзова. Город буквально плавился от жары. Все живое искало тень, но эти стойко торчали на самом пекле, делая вид, что заняты важной беседой. Были отцы-командиры в старых, выданных еще в советское время форменных костюмах, поверх которых были напялены недавнего завоза серые китайские ветровки. Издали они походили на выставленных для просушки на солнце пингвинов. Глянув на их сухие лица и почерневшие губы, Николай подумал, что они, должно быть, перепутали не только время года, континент, но и эпоху. Он подошел, поздоровался с каждым за руку. Они сделали вид, что рады его видеть, спросили, надолго ли приехал в родной город, пожаловались на американца, затем ругнули начальство и попросили на опохмелку.

Только сейчас Николай оценил стратегическую смекалку своих отцов-командиров: дорога от остановки в сторону аэровокзала была перекрыта траншеей, солнцепек размещался как раз напротив деревянного мостика, и можно было, как в московском подземном переходе, отцеживать весь людской поток без особого ущерба для здоровья. Что ж, за все приходится платить, а за прошлое вдвойне. Николай достал полета рублей, этого вполне хватало на две бутылки водки. Но списанным на землю пилотам этого показалось недостаточно: раз так повезло и кошелек открылся, они решили просить еще. Помявшись, они, как с бывшего подчиненного, потребовали еще на пирожки. Зря, что ли, они его в свое время уму-разуму учили? Понимая, что водка без закуски все равно что трубка без табаку, Николай добавил еще полета.

— Летчик просит, надо дать. Плучек может подождать, — улыбнувшись, сказал он. — Как ты говорил: что потребует дух…

— То осуществит природа, — закончил за него Борзов.

— А по Плучеку давно нары тоскуют, — с неожиданной злостью сказал Подошвин. — Мы за него когда голосовали, думали, ну вот наконец-то заживем, как порядочные люди. А сегодня сам видишь, ни пенсии, ни зарплаты, летчики же — на панели. Ты в Москву перебрался, Ельцин — в Барвиху. А нам только этот пятачок остался да Клуб юных моряков. Может, пойдешь с нами? Рассказал бы, как там в Москве. И будет ли у нас хорошая, нормальная пенсия. А то уравняли летчиков с уборщицами.

— В связи со сложной международной обстановкой не могу, — сказал Николай. — У аэропортовской и городской милиции я сейчас на особом счету.

— Да, да, слышали, — закивали головой отцы-командиры. — Совсем обнаглели. Взять бы автоматы…

— Зачем автоматы, можно и пустыми бутылками, — засмеялся Николай.

— Нет, мы их сдадим, — ответно хохотнул один из пенсионеров, — а на вырученные деньги будем жить и ни в чем себе не отказывать.

Погоготав над своей, как они считали, удачной шуткой и как бы тем самым настроив себя на рабочий лад, они торопливо попрощались с Николаем и гуськом пошли в Клуб юных моряков, который, как он слышал, сменил вывеску и назывался теперь «Голубым Дунаем». Говорили, что цены там были ниже, чем в других торговых точках.

Глядя им вслед, Порогов вспомнил, что свою летную карьеру Борзов начинал военным летчиком. И, как говорили, был первоклассным пилотом. Но больше всего он прославился тем, что, находясь на службе в группе советских войск в Германии, по приказу командования сорвал заседание бундестага. Разогнав «сушку», он преодолел над крышами домов Западного Берлина звуковой барьер и повыбивал там все стекла. Шум был вселенский, за ним стали охотиться западные разведки. От греха подальше его перевели служить подальше в Сибирь. И здесь у него произошло ЧП: загорелся в полете двигатель. Он катапультировался, долго лежал в госпитале. Свою летную карьеру ему пришлось продолжать в малой авиации…

«Надо бы ему срывать заседание не бундестага, а ельцинского Верховного Совета, который довершил разрушение державы, — с запоздалой горечью думал Николай, направляясь к автобусной остановке. — А он вместе с другими решил, что нужно сметать таких, как я».

Бар действительно бы отделан под охотничий домик. На стенах висели чучела глухарей, рябчиков, фазанов. Были еще чучело медведя и рогатая голова лося. Столы были сделаны из толстых сосновых плах, как в старых крестьянских домах, и накрыты льняными скатертями. Меню было завернуто в плетеную расшитую бересту. Между столов ходили обнаженные до шортиков красавицы официантки. Увидев Шуру, они окружили ее и защебетали, словно она была самой долгожданной и дорогой гостьей. Народу в баре сидело немного, верхний свет был притушен, играла тихая и приятная музыка. Шура по-хозяйски глянула в меню и кивнула Николаю:

— Угощаю сегодня я. Выбирай.

Первой значилась холодная закуска под названием «Жертва страсти черная» — икра черная, дальше «Привет с большого бодуна» — капуста, помидоры, огурцы соленые, брусника, «Дурачки набитые» — помидоры, фаршированные грибами, «Воры в законе» — слабосоленые огурцы, «Хохляцкий наркотик» — сало, «Последняя девственница» — селедка, «Мужской потенциал» — мясо краба. «Секс-бомба» — свекла с черносливом и гранатом. Последней в списке была «Пролетарская закуска» — дранки. На второе были «Байкальский фраер» — сиг жареный, «Мужская гордость» — куриное филе, «Обгорелая мечта петуха» — куриные крылышки и, наконец, «Конь в пальто» — картофель, запеченный по-татарски.

— Конь в пальто — оригинально, — сказал Николай, рассматривая цены. Поначалу в шутку он хотел добавить, что было бы неплохо, если бы еще в меню значился брусничный сок, но потом решил, что такой намек Шуре может быть неприятен. Чем больше он углублялся в изучение меню, тем мрачнее и неуютнее становилось на душе. Бар был дорогим, и цены были сопоставимы с московскими ресторанами. Выходило, что дела компании были не так плохи, если Шура могла себе позволить пригласить его сюда.

— Тебя что-то не устраивает? — спросила Шура. — Ты не стесняйся, за все уплачено.

— Цены здесь не слабые, — усмехнувшись, сказал он. — Моей Варваре Егоровне нужно откладывать пенсию за месяц, чтобы поужинать в этом баре.

— Я тоже сюда не каждый день хожу, — смутившись, сказала Шура. — Пенсионеров, конечно, жаль. Но давай договоримся: сегодня о политике ни слова.

— Какая тут политика, — продолжал ворчать Николай. — Но если ты нынче стала такой богатой, то давай мне коня в пальто, воров в законе и, если есть, пролетарскую водочку.

— Чего так скромно, давай что-то еще. Ты же мужчина. А мужчины любят поесть.

— Но ты же меня не для этого звала.

— Одно другому не мешает. Давай я сама сделаю заказ. Ты знаешь, Сергей улетел сегодня на неделю с проверкой наших экипажей в Китай.

— И ты решила гульнуть?

— А что — нельзя? Он там гуляет. Могу и я себе позволить. Кстати, я ничего почти не знаю о твоей сегодняшней жизни. Как там Лиза? Наверное, совсем стала москвичкой?

Впервые в жизни Шура завела разговор о его семье. Николай даже подумал: Шура знает, что у него произошло, такие вещи разносятся быстро, но решил, что спросила она о его семье, скорее всего, для приличия.

— Она с сыном улетела в Турцию, — сказал он. — На целый месяц.

Ему не хотелось говорить о себе, о своей теперь уже бывшей семье. Тем более посвящать в это Шуру. Она, должно быть, поняла его настрой и перевела разговор на свое.

— Ты знаешь, Николай, я тогда на собрании, когда тебя выдвигали кандидатом, выступила не по своей инициативе, — вдруг сказала она. — Юрка рядом сидел и говорит: «Мам, а голосование неправомочно». Он ведь на все это с юридической точки зрения посмотрел. Сказал: «Если Порогов или еще кто-то из его сторонников обжалуют, подадут протест, то иск, скорее всего, удовлетворят. Нет кворума. Выигрывать надо честно». Я ему: «Что ты предлагаешь?» Он говорит: «А ты встань и скажи об этом. Это будет справедливо. Полищук, — он почему-то так и не стал называть Сергея отцом, — от этого только выиграет».

— Вот как, а я-то думал, ты сама проявила инициативу.

— Как видишь — не сама. Ты думаешь, Сергей меня понял? Дома такой крик стоял. Но я его быстро успокоила: ну и что из того, что на неделю отложили голосование? Перевес-то был очевидным.

— Шура, ты меня для этого позвала?

— Нет, я тебя позвала не для этого. Ты, говорят, недавно был у Юрия.

— Да был.

— Мне, право, неудобно говорить тебе это. Но у Сергея потерян с ним контакт.

— И что из того? Это проблемы Сергея — не мои. Пусть налаживает контакт сам.

— Юра тебе доверяет. И уважает. Он ведь первым сказал мне: Плучек и Бонд — жулики. Но за все, что они сделали с компанией, будете отвечать вы. То есть я и Сергей.

— Зачем ты все это мне говоришь?

— А кому, кроме тебя, я могу открыться? — вздохнув, сказала Шура. — Все вокруг — против нас, считают, что мы миллионы наворовали. Ты, наверное, знаешь, Сергей сделал все, чтобы Плучек возглавил авиакомпанию. Считал, что он поможет авиакомпании своими зарубежными связями. А тот притащил сюда Марка Бонда, представил его как большого специалиста по авиационному менеджменту. И все дружно захлопали: мы и здесь впереди планеты всей. Ты же помнишь, у нас у всех мозги были повернуты на Америку. Все хорошее и передовое — только оттуда. Когда кричали, что менять надо систему, то имелись в виду Штаты. Все документы, сделки шли за подписью Плучека. Иногда он для ширмы подключал Сергея.

То, что говорила она, для Николая не было новостью. Превращение объединенного авиаотряда в авиакомпанию «Байкал» происходило по тому же сценарию, что и выборы Ельцина и других более мелких чиновников. Разломать, разъединить, а потом поставить своего. Как легко тогда люди верили в слова и обещания! Говорили: выберем Ельцина, и к осени у нас будет все. А что именно? Этого не знал никто, но подразумевалось: будет все, как в Америке. Плучек наобещал, что летчики будут у него получать, как американские пилоты. Его и выбрали.

— Ну и что, Сергей пошел и заявил на Плучека в прокуратуру? — думая о своем, спросил он Шуру.

— Ты что, упал? — сказала Шура. — Заявил? Заявители и без него нашлись. Да чего мы так сидим. Давай выпьем за Киренск. Я всю жизнь буду помнить тот наш полет. В Иркутск с визитом приезжал Рон де Толли. Он сейчас губернатор Аляски. Мы его на самолете на остров Ольхон возили. Ему там так понравилось. Говорил, что хоть сейчас готов направить туда бизнесменов для строительства туристического центра. У них ничего подобного нет. И американцы готовы вкладывать в подобные места деньги. Кстати, Рон тебя вспоминал. А еще бы мне хотелось выпить за Петра Яковлевича Гордеева. Я его недавно встретила. Ты прав, пенсионерам сейчас живется нелегко. Я Гордееву предложила работу сторожем на даче. Он согласился. Ну не дело ветерану войны из-за какого-то двора с милицией воевать.

— А что ему остается? Только воевать, — сказал Порогов.

— Да знаю я всю эту дворовую склоку. И что ты в нее ввязался? Тебе это надо? Депутат, государственные вопросы решал. Теперь перешел на дворовые.

— Не мне тебе объяснять, что государство начинается с семьи, со двора. Кто-то и этим должен заниматься.

— Видимо, так, должен, — неожиданно согласилась с ним Шура. — Так вот делами авиакомпании занялся мой сын. Ты знаешь, он работает следователем в прокуратуре. Сейчас Юра женился и живет от нас отдельно.

— И что тебя тревожит? Каждый из нас когда-то хотел жить отдельно.

— Юра дал санкцию на арест Бонда. Тот вывез в Ташкент сто тысяч долларов.

— И правильно сделал. Но тут, матушка, я ничем помочь не могу.

— Но это еще не все. Против Плучека возбуждено уголовное дело. На Юрку наезжают, звонят по телефону, угрожают расправиться. А вчера в его машину чуть не врезался «КамАЗ».

— Кто наезжает? Плучек?

— Если бы я знала. В городе, да что там в городе, во всей стране такое творится. Беспредел. Иногда я себя чувствую, как та бухгалтерша, которую после вынужденной посадки съел пилот-любовник. Юрка — принципиальный, он пойдет до конца. И те пойдут до конца. Юрка считает, что во многом мы с Сергеем виноваты. И что перед законом все равны. Я знаю, он тебя уважает. Повлияй на него, пусть он это дело отдаст другому.

— Скажи, зачем Сергей предложил мне бесплатный билет?

— Он посчитал, что все идет от тебя, — подумав немного, ответила Шура. — Что ты хочешь руками Юрия посадить его. Я Сергею посоветовала поговорить с тобой. Но он в ответ, что, мол, ты — отвязанный и говорить с тобой бесполезно. Вот он и решил, что будет лучше, если ты улетишь отсюда.

— И ты решила поспособствовать этому?

Порогову стало смешно. Еще недавно ему передавали, что на собрании акционеров Полищук бросил камень в огород Николая, сказав, что вот, мол, мы его избрали, а он взял да перебрался в Москву, на жирные столичные харчи, а летчики сидят без работы, ветераны без пенсии. Перевел, называется, стрелки. Конечно, Шура и Полищук — не одно и то же. Но что-то общее прослеживалось. Уж если быть последовательным, то к чему эти двойные стандарты? Он чувствовал, Шура что-то недоговаривает. Николай видел это по ее глазам, по тому, как она одним махом, как и тогда, после рассказа Гордеева про дикий случай в тайге, выпила водку. Конечно, ей было чего опасаться, она многое знала, и те, кто держал ее и пользовался ее молчанием, теперь рассчитывали на ее лояльность. Фактически она оказалась меж двух огней.

— Николай, я и за тебя боюсь, — точно прочитав его мысли, сказала она. — Эти люди сейчас могут пойти на все. И я подумала, будет лучше, если ты переговоришь с Юрой и уедешь. Ты помнишь те письма, которые были против тебя? Само по себе ничего не бывает. Они были организованы и вброшены в нужный момент.

— Я в этом и не сомневался, — сказал Николай. — Но знаю и другое: ты всегда старалась понять меня, если требовалось, помочь мне. Даже если я тебя о том не просил. А это многого стоит. Не беспокойтесь, я уеду. Мне сегодня из Баня-Луки, это в Боснии, позвонил черногорский поэт Зоран Костич. Он сказал, что у меня там вышла книга. В сентябре приглашают на презентацию.

— Мне говорили, что ты ездил туда. Я не понимала и не понимаю сейчас, зачем тебе это было нужно. Неужели для того, чтобы написать книгу?

— Шура, это единственное место на земле, где мне действительно было хорошо. Я там был у своих. Здесь все не так. Особенно сейчас. Как бы это тебе сказать и не обидеть… Сейчас кругом злоба, зависть, злопамятство. А вот когда мы с тобой летали, бывало, без всякого приглашения могли завалиться, скажем, к тому же Гордееву и попариться в бане. Такого сегодня почти не встретишь. Да, конечно, могут пригласить, но с расчетом. С Юрием я говорить не буду. Понимаю, что для тебя это важно, но с какого это боку я начну ему советовать? Он пошлет меня и правильно сделает.

— Ты меня, Коля, извини, — сказала Шура. — Запуталась я окончательно.

Вот уж чего Николай никак не ожидал, так это появления в «Охотничьем домике» Ольги Оболенцевой. Он отлучился из зала всего лишь на несколько минут, а когда вернулся, то увидел сидящих за столом и мило беседующих Ольгу Филимоновну и преобразившуюся, с веселым лицом Шуру. Ему даже захотелось ущипнуть себя за ухо и убедиться, что не перепил и все, что он видит, не сон.

— Как ты меня разыскала? — удивленно спросил он Ольгу.

— Охота — это мое призвание, — сказала она. — Я из аэропорта позвонила, а мне твоя бабуля, Варвара Егоровна, так и сказала: ушел в какой-то лесной домик. Помните, у Чехова есть рассказ про лошадиную фамилию. В Иркутске по сравнению с Москвой домиков поменьше. А в остальном дело техники. Здесь такие милые люди, не только рассказали, но и подвезли. И денег не взяли. Есть еще, оказывается, приятные места. И уж совсем не ожидала, что меня будут здесь узнавать.

— Да вы нас не обижайте, — замахала руками Шура. — Телевизор мы смотрим. И вашу передачу в том числе. Она всем очень нравится. Когда вы вошли, я вас сразу узнала. Только, честно говоря, не думала, что вы разыскиваете Николая.

— Вы уж извините, но искать я решилась из-за цейтнота, — сказала Ольга. — У меня совсем мало времени. Послезавтра в Москву. Хочу посмотреть город Байкал, музей авиации, покопаться в архивах. А вас я тоже узнала. Видела на фотографии у Николая Михайловича в Москве. У меня профессиональная зрительная память.

— В-о-от как, — с какими-то новыми нотками в голосе протянула Шура.

— Оля видела аляскинские фотографии, — быстро нашелся Николай. — Но меня удивляет, что на все про все ты отвела пару дней. Некоторым для этого жизни не хватает. Ты где решила остановиться? Может, у меня?

— Вот что, я предлагаю поехать ко мне на Черную, — неожиданно предложила Шура. — Я сдала на права и сама вожу машину. Отдохнете, а утром я отвезу в город, дам шофера, чтобы он показал вам город и свозил на Байкал. А сегодня мы можем просто посидеть, поговорить. Можно и баню истопить.

— Это опасно, когда за рулем выпившая женщина, — сказал Порогов.

— Нет, нет, это идея! — воскликнула Ольга. — Быть здесь и не попариться в сибирской бане! А если еще после этого выпить брусничного сока!

Краем глаза Николай увидел: точно налетев на столб, Шура замерла, затем посмотрела на него не то вопросительным, не то уничтожающим взглядом. После той киренской бани упоминание о брусничном соке было для них чем-то вроде пароля.

— Сок вам я не обещаю, но баня будет, — с едва заметной усмешкой медленно проговорила Шура.

Она вышла из-за стола, о чем-то переговорила с официантками и, взяв Ольгу под руку, вышла на улицу. Подмигивающая зелеными огнями вывеска бара выхватывала у темноты кусок асфальта, стоявшие на стоянке машины, на миг вспыхнувшие ответным холодным огоньком. По улице, ослепляя светом фар, проносились автомашины в обратную сторону; точно подметая тротуар, по дуге пробегали уродливые тени от тополей. Дневная жара уже спала, но еще давала о себе знать, асфальт был мягок, и Николай видел, как Шурины туфли оставляют в нем заметные вмятины. Ольга была легче, туфли ее пружинили, и Николай почему-то вспомнил, как она тогда, в собачьем парке, подпрыгнув, взлетела в воздух и ударила головой по мячу. Невольно сравнивая их, он поймал себя на том, что, несмотря на разницу в возрасте, они чем-то похожи. И обе эти красивые женщины здесь только потому, что им каждой в силу тех или иных причин нужен он — Николай Порогов. Мысль эта несколько приподняла Николая в собственных глазах, этот теплый летний вечер, такой родной и знакомый с детства воздух вернули ему забытое ощущение молодости, когда не надо было торопиться домой, когда ноги думали вперед головы, когда казалось: стоит только протянуть руку, и ты можешь взять и увести самую красивую девушку.

Через некоторое время из бара вышли официантки, вынесли коробку с вином и продуктами, которые Шура заказала перед уходом. Николай помог загрузить все в багажник «тойоты», и они поехали на дачу.

Николай уже был наслышан о доме Полищуков на Черной. Говорили — не дом, а дворец. В свое время Николай сам показал им туда дорогу. Как-то на свой день рождения, когда они летали с Полищуком в одном экипаже, он пригласил его в деревню, которая находилась в сорока километрах от города на небольшом лесном кордоне. Речка Черная была в сотне метров от дома, где жила баба Вера. Но потом ей стало трудно вести хозяйство, Николай перевез ее в городскую квартиру, а дом стали использовать вместо дачи. На Черной Николай ловил хариусов и тайменей. Иногда на мышь можно было поймать тайменя. Место было ягодным и грибным. Чуть дальше, к Байкалу, местные ездили в кедровник. Тогда, приехав, Николай наказал Полищуку топить баню и, оставив Шуру за хозяйку, ушел с бортмехаником на речку, ему хотелось угостить гостей свежим хариусом. Приходят, баня натоплена, Полищук наигрывает на гитаре, Шура напевает. Почти семейный дуэт. Уезжая, Полищук поинтересовался: а нельзя ли купить здесь дом?

— А зачем дом, приезжай ко мне, — сказал Николай. — Места вон сколько, на всех хватит. А если хочется отдельно, то вон на берегу заколоченный дом стоит. Продают за две тысячи.

Полищук осмотрел дом и, не задумываясь, купил. Место было хорошим, лучше и не придумаешь. Возможно, именно это имела в виду Шура, когда говорила, что он сам, своими руками отдал ее. Перед отъездом в Москву свой дом ему пришлось продать, и сейчас Николай жалел об этом.

Прямо из машины по сотовому телефону Николай позвонил Варваре Егоровне и сказал, чтобы она не ждала его, ночевать он едет на Черную к Полищукам.

На Черную приехали уже за полночь, всполошив деревенских собак и выхватывая светом фар покосившиеся прясла, свернули к реке и метров через сто остановились около глухого кирпичного забора. Под громкий собачий лай скрипнула дверь, и на освещенный пятачок вышел Петр Яковлевич Гордеев. За плечом у него колом торчал ствол ружья, а на плечах была накинута теплая камуфляжная куртка. Как всегда, старый бортмеханик был в полной боевой готовности.

— Александра Дмитриевна, это вы? — спросил он, подслеповато вглядываясь в машинные номера. — Вот не ожидал.

Он торопливо открыл двери гаража, Шура, высадив гостей, загнала в него машину и попросила Гордеева затопить баню. То, что Порогов увидел за забором, потрясло его. Действительно, не дача, а загородная вилла. Оглядев все комнаты и интерьеры, Николай вспомнил речь Полищука в Аляске перед Рон де Толли о его желании как руководителя экономить народную копейку и подумал: сколько же надо было сплавить налево самолетов, чтобы построить такой дворец. Но Ольге дача понравилась, кое-что она взяла на заметку, сказав, что обязательно в Москве сделает то же самое. Шура, переодевшись в спортивный костюм, точно такой же предложила Ольге, затем, оглядев Николая, достала из шкафа еще один мужской спортивный костюм.

Порогов отрицательно качнул головой, давая понять, что останется в своем.

— Мне так здесь нравится! Воздух, люди, — помогая готовить закуску для ночного стола, говорила Ольга Николаю. — Я обязательно сделаю передачу, как вы пилите бревна и как после этого бегаете и гоняете в футбол.

— Уже не гоняю, — ответил Порогов. — Негде. В Думе я бегал с законом о детском и юношеском спорте, а он никому не нужен. Ты же сама говорила, что аренда спортплощадки стоит немалых денег. Такие деньги есть только у избранных и разворотливых. Что прикажете делать тем ребятам, которые не могут заплатить? Остается одно: идти в собачьи парки, дворы. Но и оттуда их гонят. Вот ты, Оля, хочешь делать передачи о сильных духом людях, которые ценой собственной жизни утверждали высокое и духовное. Сегодня — другие герои. Те, кто сумел зацепиться в жизни и готов давить всех, кто станет на его пути. Обидно, что все мы учились в одних школах, знали одни слова, читали одни стихи… А теперь даже пионерский девиз — бороться и искать, найти и не сдаваться — только для того, чтобы взять и не отдавать.

— Да не будь ты таким злым, как всегда, правильным и занудливым!.. — сказала Шура, когда Ольга вышла во двор, чтобы посмотреть баню. — Не порть людям настроение. Здесь тебе не парламентская трибуна, и Ольга здесь не для того, чтобы выслушивать о каких-то дворах. Ей хочется отдохнуть, посмотреть, как другие живут. Не хотела тебе говорить, но скажу. Ты знаешь, чем меня Сергей взял? Да, он любит выпить, но он не занудливый. И не занимается, как ты, самоедством. Умеет держать себя. Он не будет женщине везде и всюду на мозги давить. Устали мы, Коля, от вашей беспомощности.

Николай понял, что она имела в виду. Тогда, приехав к нему на день рождения на дачу, они не доехали до дома, застряли на поляне в луже. Полищук выскочил из машины, дубленку с себя снял и бросил на землю, чтобы она не замочила ноги. И по ней на руках вынес. Тогда она смеялась — не дури. Но по всему было видно, что ей приятно.

— Герой, тут уж ничего не скажешь. Но мы это уже давно проехали, — усмехнувшись, сказал Николай. — Это я продолжил с ней старый, московский разговор. Хорошо, буду говорить о другом.

— Хотя, с другой стороны, я тебя понимаю, — продолжила Шура. — Что я, думаешь, не вижу, в каком ты разобранном состоянии? Если тебе нужны деньги — скажи. Я дам.

Ох, лучше бы она не затрагивала эту тему. Многое мог простить ей Николай, со всем согласиться, промолчать. Но вот так, бить себя по самому больному месту он позволить не мог. Выходит, когда она пригласила его в бар, а потом на дачу, попутной целью для нее было утереть ему нос, показать, как они за это время успели развернуться.

— Уж не из тех ли денег, которые не успел прихватить с собой Бонд? — хмуро спросил Николай. — Тогда можно вопрос: на какие шиши вы это отгрохали? Скольких летчиков отправили по миру?

— Дурачок ты, Коля. Ты что, налоговый инспектор? Еще скажи, что из-за таких, как я, страна развалилась. Ничего в жизни ты так и не понял. Я ведь к тебе со всей душой. Той жизни, что была, не вернуть. И другой жизни для нас еще не придумали. Не будет ее. Так что живи, отстаивай свое место среди себе подобных. Языком можно доказать все. Ну, напишешь ты еще одну книгу, выведешь нас на чистую воду. Что изменится? Я не буду твоей, ты — моим. А это, — она обвела вокруг себя рукой, — это отпущено нам во временное пользование. Вот мы и пользуемся. Думаю, и ты бы не отказался. Только ум твой направлен в другую сторону. Но хочу заметить, ты не безнадежен. Я увидела Олю и поняла: ты, Коля, начинаешь выздоравливать. Она ведь ради тебя сюда прилетела. Это видно. Лучше иди во двор и разведи костер. Комаров сегодня нет, посидим на свежем воздухе. А если будет холодно, то можно расположиться в предбаннике. Места там много, всем хватит.

Шура была на своей территории, и он, как гость, не имел права переступать черту. Действительно, не ругаться же он сюда приехал. Чтобы не заезжать дальше, лучше вовремя остановиться. Он уже понял: Шура и не позволит сделать ему это. Но больше всего огорчило то, что она поймала его на том, в чем он сам утром готов был обвинить своих бывших коллег — искать вину не в себе, а в других. Ребенку это простительно. Так что, винить за то, что тебе доверились? За то, что взялся не за свое дело? Только себе ты можешь сказать, что легче всего и тяжелее всего представлять не свои, чужие интересы. Она права, на словах можно все доказать. А на деле, по ее меркам, он для нее так и не состоялся ни в политике, ни в жизни. Так что же, осуждать ее за это? Этим утешиться? Он понимал, что сейчас ее волнует не он со своими прежними, советскими заморочками. Больше всего ее волнует собственный сын — Юра. Там не скажешь: ты не будешь моим. Там все больнее и жестче.

Николай вышел во двор, нашел старое кострище, принес поленья и стал укладывать их шалашиком. Это, в прошлом такое привычное, занятие успокоило его, и незаметно он стал возвращаться в свое обычное состояние, когда он вот так же, бывало, с друзьями приезжал на Черную. Наловив рыбы, они разводили костер и варили уху. Не будь тех выборов, он, скорее всего, остался бы в Иркутске и по-прежнему приезжал бы сюда.

Из бани с пустыми ведрами выскочила Ольга, сказала, что Петр Яковлевич просит принести в бочку из речки холодной воды. Николай взял у нее ведра и пошел на реку. Что-то болтая, Ольга пошла рядом с ним. Сразу же за калиткой их обступила ночь. Но уже через минуту глаза привыкли к темноте, кроме близких звезд стал виден луг, ромашки и темные деревья на другой стороне реки.

— Ой, что это? — вцепившись ему в руку, шепотом воскликнула Ольга, показывая куда-то вперед. — Медведь?

Николай присмотрелся и увидел стоящую на лугу лошадь, чуть левее от нее копну сена.

— Да ты не пугайся, это деревенский коняга, — сказал он. — Медведи сюда редко заходят. К тому же сейчас они сытые. Ну разве что могут позариться на москвичку.

— Не пугай, я и так пуганая, — схватив его за рукав, сказала Ольга. — К тому же я невкусная, от меня духами и косметикой за версту несет.

— А он как раз таких и любит, — засмеялся Николай. — Задерет, мхом забросает и ждет, когда запашок пойдет.

Вода в реке оказалась не такой уж и холодной, попробовав ее ногой, Ольга решила искупаться.

— Чтобы был полный кайф, сначала надо как следует распариться, — сказал Николай. — Потом в воду, затем стакан водки — и в стог сена. И уж точно будешь здоров целый год. Никакая хворь тебя не возьмет. У вас там, в московских банях, одна имитация. Во-первых, нет такой чистой и мягкой воды. Мне почему-то всегда кажется, что московский воздух с одеколоном. Во-вторых, почти никогда не видно звезд. И в-третьих, нет сена.

— Сценарий что надо, — сказала Ольга. — Надо бы его утвердить.

Наносив воды, Николай разжег костер. Шура тем временем наладила на стол, и они, не дожидаясь, когда позовет в баню Гордеев, выпили по рюмке. Тот, выглянув из предбанника, сказал, что через пару минут можно будет заходить. Шура попросила Гордеева сыграть им что-нибудь на аккордеоне. Того второй раз просить было не надо. Он сходил на веранду, достал из футляра свой инструмент, смахнул с него невидимую пылинку, опробовал клавиши и в ожидании заказа притих.

— Петр Яковлевич, спойте нам «Дунайские волны», — сказала Шура, и Николай, вздрогнув, подумал, что зря наезжал на нее, все же она помнила тот вечер на Лене.

И Гордеев, сделав коротенькое вступление, запел. Но звучал вальс уже не так, как когда-то в Киренске или на Аляске, знакомые слова песни были наполнены для Николая особым смыслом. Вслед за аккордеоном тихо накатывали на него неведомые волны, картинки недавнего прошлого: он видел то спину идущего по тайге отца, то сидящую на табуретке и вяжущую ему шерстяные носки мать, затем почему-то крохотный пятачок Бугурусланского вокзала, где он учился в летном училище, кабину самолета, уходящие под самолетное крыло темные крохотные и забытые крыши северных российских деревень, ледяной мрамор прибрежных льдов в заливе Креста и Беринговом проливе, Аляску, фотографию Шелехова и самовар правителя Русской Америки Александра Баранова в музее Фэрбенкса, могилы русских добровольцев в Белграде и Сараеве, темные глаза краинских сербов в Книне, мат русских парней в Чечне…

— …Волны бегут за славянской судьбой, — напевал Гордеев, и вслед за ним все вместе, с единой славянской тоской в голосе, подпевали: — Кто сказал, что Дунай голубой…

— Вы отдыхайте, а я пойду прилягу, — посидев еще немного, с грустной усмешкой сказала Шура. — У меня завтра тяжелый день.

Костер уже прогорел, ночь стала темнее, звезды почти легли на макушки деревьев. Из печной банной трубы, подрагивая, вился алый дымок. Баня была натоплена, сценарий расписан по минутам. Говорят, все в жизни повторяется. Закутавшись в махровые полотенца, они бегом с Ольгой по ночи добежали до реки. Распаренные тела обожгла вода Черной. После были обещанный стакан водки, разлившееся по телу тепло и сладковатый запах свежескошенного сена. Где-то неподалеку, как ночной сторож, бродил конь, они слушали его бормотание и тихий шум воды. Романова была права, Ольга прилетела к нему и ни к кому больше. Он слушал ее торопливый шепот, смотрел в низкое звездное небо и все равно почему-то перед глазами стояла Шура.

Утром Шура не смогла запустить свою «тойоту». И даже познания в технике старого бортмеханика не помогли разобраться, что же произошло за ночь в ее чреве, почему заморская техника не желает везти гостей. Сказав, что все дело в электронике, Гордеев предложил поехать на его стареньком «Запорожце», предупредив, что он, конечно, не очень-то на ходу. Николай осмотрел его и решил, что на такой колымаге можно было дотянуть до города, но не до Байкала. Запустив двигатель, Порогов сел за руль. Шура ехать отказалась, сказав, что уже позвонила на работу и за ней приедет другая машина.

— Я вас постараюсь разыскать и свозить на Байкал, — сказала она.

Когда они отъехали от дачи несколько километров, их догнал огромный лесовоз — лаптежник. Обдав черной гарью выхлопных газов, неожиданно он подрезал им дорогу и сидящему за рулем Порогову оставался небольшой выбор: или лететь в кювет, или врезаться в КамАЗ. Тормозить было уже поздно, сзади, накрывая собой полнеба, на них юзом летел прицеп. В последний момент Николай, резко взяв руль влево, поднырнул в проем между колесами прицепа и самим КамАЗом. Ольга, закрыв глаза, вскрикнула, по крыше «Запорожца» грохотнул трос, и машина выскочила на противоположную от прицепа сторону. Лесовоз резко затормозил, но их машина была уже на свободной дороге.

— Идиот! — выругался Николай. — Ну я с ним сейчас разберусь.

Он остановил машину, пошел к КамАЗу. Облокотившись на руль и закрыв глаза, в кабине сидел пьяный шофер и не мог взять в толк, чего от него хочет Николай. Рядом с ним сидела испуганная женщина и прижимала к груди годовалого ребенка, который, хлопая синими глазами, смотрел на Порогова. Николай хотел выматериться, затем махнул рукой и пошел к «Запорожцу».

— Пьяный дурак, — сказал он Гордееву. — Нажрался и сел за руль. Сейчас это модно, набраться до чертиков, подирижировать немецким оркестром, страной поуправлять.

— Я думала, уже все, конец, — сказала Ольга.

— Когда мы в Москве ехали к тебе на дачу, мне казалось то же самое, — ответил Порогов. — Как видишь, все плохое передается.

Добравшись до города, Николай предложил заехать к своему другу детства полковнику Колокольцеву. Похожий на японского самурая, коротко стриженный, круглолицый полковник Колокольцев, не жалея голоса, честил своих подчиненных. Но, увидев бывшего народного избранника в неподобающей по статусу поцарапанной машине и рядом с ним красивую молодую женщину, он подтянул живот и, поздоровавшись, тут же дал команду механикам, чтобы те привели машину в надлежащее состояние. Механики осмотрели и подтянули ходовую часть, отрегулировали зажигание, заменили свечи и произвели общую профилактику. Кроме того, заправили баки и еще залили Гордееву пару канистр на дорогу. Колокольцев, узнав, что они собрались ехать на Байкал, сказал, что можно слетать туда на самолете.

— У меня сегодня как раз туда идет борт. Там у нас летний лагерь для трудных подростков. Пришел к нам батюшка, отец Дионисий, и попросил в богоугодном деле помочь чем можем. Властям сейчас до детей нет никакого дела. Все детские санатории, лагеря разбиты, разгромлены и растащены. Девчонкам на панель, а ребятам ацетон или клей нюхать. Или колоться. Отец Дионисий решил их вывезти подальше от этих соблазнов. Мы им форму камуфляжную выдали, кое-как подогнали по росту. Они ж все худющие. Купили тушенку, нашли походные котелки, посуду. Вот уже месяц живут на Байкале трудовой коммуной. Это лучше, чем шляться по подъездам или мыть стекла «новым русским». Они-то своих детей вывозят на престижные курорты. Я и дочь свою туда отправил. Мы им продукты туда забрасываем. Вчера позвонили, заболел кто-то. Решили врача послать, а если понадобится, вывезти больного в город. Туда добраться сейчас сложно, а на самолете час туда, час обратно. Мы еще успеем сварить уху.

Накрапывал мелкий дождь. Но когда подъехали к аэродрому в Оёке, где у Колокольцева стояли закутанные в чехлы такие милые и знакомые старенькие Ан-2, дождь прекратился. Порогов стал рассказывать Ольге, как на этом аэродроме первый раз прыгал с парашютом и как после этого стал знаменит.

После взлета Порогова усадили на левое пилотское кресло, и он, взяв штурвал в руки, определившись, взял курс на Усть-Орду. Не долетая до нее, Порогов показал стоявшей рядом Ольге огромное поле, где предполагалось строительство нового аэродрома, на котором должны были садиться самолеты, выполняющие кроссполярные перелеты из Америки в Юго-Восточную Азию. После Усть-Орды резко свернули вправо. Врезаясь в прозрачный воздух, винт самолета подгребал под себя наплывающую тайгу, сдвигал ее под крыло, машину побалтывало, раскачивало из стороны в сторону, и казалось, что они сидят не в кабине, а в подвешенном стеклянном маятнике. И чем дальше улетали они от города, тем спокойнее становилось на душе. Николай поглядывал на стоявшую рядом Ольгу и радовался, что все так ладно устроилось: они летят на Байкал, он может показать ей не только свою прежнюю работу, когда он еще только начинал, но и всю красоту здешних почти не тронутых цивилизацией мест и что они оставили далеко позади надвигающуюся непогоду. Рядом с этой непонятно зачем упавшей в его жизнь женщиной ему уже не хотелось грустить и, как старые вещи, доставать и рассматривать свою прошлую жизнь. Врачи говорят, что с устранением причины устраняется и следствие, но если она имела приятное следствие, то пусть это продлится как можно дольше.

Вскоре миновали Косую степь, на лобовое стекло начали надвигаться непривычные глазу голые, с редкими отдельными лиственницами степные сопки. За ними угадывалась белесая пустота, но Порогов знал: там не пустота, там находится Байкал. Кое-где на склонах были видны всадники, казалось, они катят вниз по склону серые валуны, и Николай, тыкая в их сторону пальцем, кричал Ольге, что это пастухи перегоняют к водопою овечьи отары. Вскоре показался и сам Байкал. В глубокой и далекой расщелине вначале появился как бы упавший на землю кусок небесной глади, который со всех сторон стерегли ребристые, похожие на крылья доисторических ящуров берега. Гладь эта ширилась, расходилась, дополнялась все новыми проливами и площадями. Из нее серыми, похожими на клыки кусками торчали крохотные острова. Но прямо по курсу в лоб самолету наплывал похожий на огромного крокодила главный байкальский остров Ольхон.

Через несколько минут, как и много лет назад, Порогов стоял на ровном, выгнутом, как брезентовый тент, в сторону Байкала летном поле в Харанцах. Здесь все было так же, как и тогда, когда он впервые прилетел на Ольхон. Все тот же неказистый, похожий на деревенскую избу аэровокзальчик, все на тех же местах посреди Косой степи были видны полосатые аэродромные бакены, и все так же на высокой раскидистой лиственнице висел выцветший полосатый ветроуказатель. Николай раньше всегда удивлялся: таких лиственниц он не видел по всей Сибири. Причесанные байкальским ветром, ветки и даже иголки всегда смотрели в одну сторону. Порогов подумал, что и он сейчас такой же прилизанный и причесанный — время и жизнь выравнивают и выправляют все, в том числе и человека.

Было тепло и тихо. Иногда, разрезая голубизну неба, с Малого моря, нарушая аэродромное воздушное пространство, залетали чайки. Сделав контрольный круг, они медленно уходили к берегу. Теперь небо принадлежало им полностью, самолеты не залетали сюда месяцами. Кажется, все остановилось: бег времени, движение облаков и даже ток крови. Но нет, глянув вверх, он увидел, что облака движутся, и сердце бьется, только в ином направлении и с иным смыслом. Николай вновь вдруг ощутил свою раздвоенность: реально он находился здесь, среди тех, кто прилетел на маленьком самолете. Он видел, как под сосной, заглядывая на причудливую крону, стоит Ольга, как возле машины о чем-то неслышно разговаривает с похожим теперь уже не на самурая, а на одетого в военную форму бурятского даргу Колокольцевым.

Память его, как опущенное в воду весло, была погружена в прошлое. Николай вспомнил, что свой первый полет совершил именно сюда в Харанцы с Борзовым. Поступило срочное санитарное задание: вывезти роженицу в иркутскую больницу. Непростым выдался тот полет. Над Байкалом проходил холодный фронт, и им стоило большого труда сесть здесь, на эту косую поляну. Ветер дул поперек полосы. Роженицу сопровождали родственники-буряты. В самый последний момент на «газике» прикатил какой-то бурятский начальник и упросил Борзова взять гроб с покойной. Борзов согласился. В самолет рядом с роженицей загрузили почту. А ветер тем временем разыгрался не на шутку. Не то что взлететь — даже вырулить к месту старта было невозможно. И тогда Борзов решил взлетать поперек полосы. И они взлетели. Уже над морем порывом ветра самолет бросило вниз, потом вверх. Оглянувшись, Николай увидел жуткую картину — крышка гроба свалилась в сторону, и в нем с закрытыми глазами и распущенными волосами, как живая, сидела бурятка. А рядом сопровождающие, пугливо озираясь на гроб, хлопотали вокруг роженицы. Она кричала, у нее начались схватки.

— Что востребует дух, то осуществит природа, — философски заметил Борзов. — Разворачивай на Еланцы и держи штурвал покрепче. А я пойду посмотрю, что там.

Ох, непрост был командир! Было чему поучиться у Борзова — несмотря на все трудности, искать и находить выход из самых, казалось бы, безвыходных ситуаций.

Колокольцев, как и обещал, свозил их на берег Байкала, где размещался лагерь подростков. Они окружили приехавших, тут же начали показывать песчаные барханы, с которых скатывались, как со снежных горок, другие предлагали сыграть в футбол. Из палатки вышел отец Дионисий, и Порогов тут же признал в нем Леонида Кирсанова. Был он помладше Николая и жил в рабочем предместье, на соседней улице. Когда учились в школе, то часто встречались на футбольном поле. Как спортсмен Кирсанов подавал большие надежды, но после школы пошел в университет. Позже они почти не встречались. Николай мельком слышал, что Леонид после университета поступил в Загорскую духовную семинарию. Тот тоже узнал Николая, обнял и, щекоча седою бородой, троекратно поцеловал. Тут же на мотоциклах прикатили буряты, привезли омуль, и отец Дионисий дал команду девочкам сварить для гостей уху. В заливчике, где располагался лагерь, Байкал был тих и приветлив, волн почти не было, а если и были, то редкие, чтобы напомнить, что они существуют. Сырой песок был упруг и тверд, как асфальтовая дорога, но выше лез к обрыву золотисто-белыми подушками. Кое-где из него, как бивни проглоченных песком мамонтов, торчали обглоданные водой корни деревьев. Ольга разделась и, несмотря на то, что вода была холодной, — московский форс мороза не боится, — со всего маху бросилась в Байкал и тут же с криком выскочила на берег.

— Ну вот и прошла ты крещение Байкалом, — сказал Николай, подавая ей вафельное полотенце. — Здесь вода святая. Сейчас будем тебя отогревать ухой.

Когда летели обратно, она, прислонив к Николаю все еще мокрую голову, показала камни, которые подобрала на берегу Байкала, и несколько шишек с той самой лиственницы, на которой торчал полосатый конус, и сказала, что это она везет показать сыну Антону.

— Он сейчас остался на даче с мамой. Я ему всегда что-нибудь привожу из командировок. В следующий раз я его обязательно привезу сюда к отцу Дионисию. Мы уже с ним договорились. Какие у него хорошие глаза! Добрые, печальные, но кажется, что они тебя насквозь просвечивают.

Шура встретила их на джипе в Оёке, решив сама показать Ольге город. По просьбе Николая остановила машину возле устья Ушаковки, там, где был расстрелян адмирал Колчак. Ангара, голубоглазая и солнечная, обдавая свежим запахом морковной ботвы, под напором Иркута делала здесь крутой отворот на восток к Веселой горе, там, где у ее подошвы разместился островерхий зеленоголовый Знаменский монастырь. Возле его стен она правым своим боком по ходу загибала и укладывала желтоватую, бурливую прядь мелководной Ушаковки в свое русло и, сделав большую дугу, уходила свободным вольным потоком на север под далекий бетонный мост. Место гибели адмирала было отмечено лиственничным крестом, его установили иркутские казаки, вкопав его прямо в речную гальку. Поперечные плечи креста были усеяны белым пометом, скорее всего, это монастырские голуби облюбовали их для своих бесед. На берегу реки в маленьком затоне находилась лодочная пристань, далее по берегу в длинных резиновых сапогах стояли рыбаки. Свой улов они продавали тут же у дороги, вывесив серых с темной спинкой хариусов на длинном кукане. К кресту не было даже тропинки. Оставив машину, они пошли по крупной, хрустящей гальке.

Пораженная увиденным, Ольга вертела по сторонам головой, должно быть, она хотела понять, уж не подсовывают ли ей какую-то местную подделку. Но возле креста успокоилась и неожиданно сказала:

— А это хорошо, что вот так все просто. У нас ведь как, завалят бетоном и камнями. А здесь только этот знак. Да есть еще память Анны Тимиревой…

Услышав имя возлюбленной Колчака, Шура быстро и удивленно глянула на Ольгу. Когда они уже шли к машине, она, поравнявшись с Николаем, неожиданно тихо, точно для себя, прочитала уже слышанные им стихи Анны Васильевны Тимиревой:

Но если я еще жива

Наперекор судьбе,

То только как любовь твоя

И память о тебе…

Порогов хотел поймать Шурин взгляд, но она, должно быть, чувствуя это, быстро пошла вперед к дороге. Сделав на машине круг, подъехали к белым стенам Знаменского монастыря. Мимо нищих у входа, ссыпая в подставленные шапки мелочь, прошли вовнутрь двора, перекрестились на купола, постояли у могилы Екатерины Трубецкой, затем подошли к могиле Шелехова.

— Вот кто был первооткрывателем АЛСИБа, — сказал Порогов. — Приплыл и утвердил русское присутствие в Америке. В составе Иркутского генерал-губернаторства был Американский уезд: Аляска, Алеутские острова, Калифорния. Из нашего города уходила первая и вторая экспедиции Витуса Беринга. И товары в то время везли отсюда, а не сюда… Здесь же, в этом монастыре, находился штаб гидроавиаотряда, в котором работал твой прадед Кальвиц. Он поднимал с воды в воздух летающие лодки, как раз с того места, где Ушаковка впадает в Ангару.

— Где теперь стоит крест Колчаку? — спросила Ольга.

Порогов молча кивнул головой. Царящие за монастырскими стенами тишина и покой как бы погасили в нем переживания последних лет: работа или ее отсутствие, статус среди себе подобных и все, что с этим связано, здесь теряли свою остроту и изначальный смысл. Нет ничего вечного на земле. Что было, то и теперь есть и будет далее. Николай чувствовал, что все нашедшие за этими оградами свое последнее пристанище ну если и не родственники, то очень близкие ему люди, к которым не стыдно прийти с любым гостем. Он знал: чувство это москвичам незнакомо. Они, имея в своем распоряжении столицу, получали некое право не только на историю своего города и людей, которые принесли ей известность и славу, но и всей России. Он, как бы соединяя в себе эти два начала, в эти секунды мог позволить себе подарить Ольге ту часть истории, которая становилась близкой и ей. И пусть здесь нет таких высоких каменных стен, нет того мраморного великолепия, которое можно встретить в столицах. Здесь было все скромнее, провинциальнее, но сохраненные в памяти потомков имена погребенных здесь шли вровень с другими громкими и известными в российской истории фамилиями.

На обратном пути Шура подошла к могиле Екатерины Трубецкой.

— Недаром говорят, что мертвые лучше живых, — задумчиво сказала она. — Все там мирно уживаются, и только мы на грешной земле все не можем успокоиться. Делим, завидуем, ревнуем, изводим друг друга. Коля, зачем и для чего мы это делаем? В конечном итоге каждый получает свое. Мы живем, как будто нам нет сносу. А ведь все может разом оборваться. Вот, например, она, молодая, красивая и богатая княгиня, бросает все и тащится в таежную глухомань. Тогда ведь не было ни поездов, ни самолетов.

— И телевизоров не было, и теплых поездов, — поддакнул ей Порогов. — Но она любила его и поехала. Вот и все объяснение. Заметь, не в Анголу, а сюда, в Сибирь. А Анна Тимирева, стихи которой ты только что читала, добровольно пошла за адмиралом в тюрьму.

Увидев, как у Шуры дернулись плечи, он решил сменить тему разговора.

— Тебе, Шура, противопоказано ходить по таким местам, — уже мягче сказал Николай. — Начинаешь хандрить.

— Нет, Коля, это не хандра. Людям бы следовало почаще в такие места заезжать. Может быть, немного и поумнели б. Я вот к Лизе тебя никогда не ревновала. А вот к Ольге… Ты не поверишь, что-то бабье во мне проснулось. Но видишь, я держусь. Понимаю: здесь высокая московская политика. И даже готова вам помогать с вашими безумными проектами.

— Ну, не совсем уж они безумные, — пожал плечами Николай.

Из монастыря Шура повезла их на могилу летчика Отто Артуровича Кальвица. Похоронен он был со своим другом бортмехаником Леонгардтом. По пути, напротив стадиона, у уличных торговок Ольга купила букет красных гвоздик, и Николай подумал, что, возможно, впервые за многие годы на могилу прославленных некогда летчиков принесут цветы. За кирпичным забором располагалось старейшее иркутское иерусалимское кладбище, которое позже было переоборудовано в парк культуры и отдыха. Николаю не хотелось об этом говорить Ольге. Она вышла из машины, и вместе с Шурой, как давние подруги, они пошли к задранному в небо самолетному винту. Внизу, под горой, лежал город. Отсюда, сверху, он казался огромным табором, где деревянные постройки причудливо сочетались с каменными, застройка была настолько плотной и тесной, что нельзя было разглядеть улиц, одни сплошные крыши домой, вид был как из взлетевшего самолета. Чуть дальше застройку ограждала широкая синь ангарской воды, которая крытым поворотом держала город в своей водяной авоське и лишь у Знаменского монастыря выправляла свой ход и шла строго на север.

Николай вспомнил, что именно там располагался гидроаэропорт и оттуда стартовали самолеты на Якутск. И неожиданно он подумал, что все это, что лежало сейчас перед глазами, было и тогда, когда первые летчики поднимали в воздух свои несовершенные аэропланы, и будет позже, когда уже не будет его. Но мысль эта не принесла ему ожидаемой в таких случаях печали. Этого не позволял и день, яркое летнее солнце, присутствие рядом красивых женщин. Смысл жизни — сама жизнь, и она откликается тем, кто хочет наполнить и наполняет ее радостью и кто держится за нее обеими руками. Права Шура, не надо быть занудливым.

В управлении гражданской авиации они узнали, что музея авиации, который размещался раньше в управлении гражданской авиации, больше не существует: часть экспонатов растащили по частным коллекциям, другие выбросили на улицу. Но Гордеев, заехав домой, разыскал старую военную фотографию и подарил ее Ольге.

— Мама будет рада, — сказала Ольга. — У нас такой нет. Спасибо. — И, помолчав немного, добавила, что через некоторое время она прилетит сюда с оператором и все, что увидела за эти два дня, снимет на камеру. Затем она попросила Шуру заехать в городскую администрацию. В приемной Ольгу сразу же узнала секретарша, доложила мэру, и он тут же пригласил их к себе. Николай всегда поражался умению москвичей везде и всюду вести себя как дома. Ольга вошла в кабинет, улыбнулась так, будто приехала сюда ради этой встречи, протянула руку. Мэр проявил ответную галантность, поцеловал ей руку, спросил, что она желает: чай, кофе, коньяк, давая тем самым понять, что не каждый день такие известные и красивые женщины приезжают в Иркутск. Ольга сказала, что собирается делать передачу о городе, о достопримечательностях, о его людях. Когда они сели за стол, мэр повернулся к Николаю:

— Мы здесь тебя, Николай Михайлович, разыскивали. К нам в гости приезжал губернатор Аляски Рон де Толли. Он тебя вспоминал, рассказывал, как вы с ним летали на самолете во время посещения делегации ветеранов полетов по ленд-лизу. Он был восхищен вашим мастерством и просил передать фотографию.

Мэр достал из стола цветную фотографию, где Порогов в пилотке Рона де Толли стоял рядом с ним у «Сессны».

— У нас осенью будет ответный визит в Анкоридж. Как ты смотришь, если мы включим тебя в состав делегации?

— Было бы неплохо, если бы вы включили еще съемочную группу Ольги Филимоновны, — сказал Николай.

— Да, мы были бы не против, — подтвердила Ольга. — Мы бы связали ваш визит с историей освоения трассы, показали бы простых воздушных пахарей, которые делали и, несмотря ни на что, продолжают делать большое и нужное дело. А после показали бы по Центральному телевидению. Сейчас так не хватает материалов с мест. Москва и москвичи показывают только себя, любимых, да еще войну в Чечне. А что делается за пределами Кольцевой дороги, неизвестно. А ведь там вся Россия.

— Нет вопросов, — ответил мэр. — Оставьте свои координаты.

Воспользовавшись таким развитием разговора, Николай попросил мэра убрать со двора их дома бетонный забор.

— Там неприличные надписи в ваш адрес. Как вы это можете терпеть? — сказал он. — Зачем злить людей и дискредитировать власть? Уберите, и люди вам только спасибо скажут.

Мэр показал себя человеком слова, сказав, что не в его силах запретить строительство, но тут же дал кому-то команду, и уже вечером во двор приехал кран и начал отодвигать подальше от дома бетонный забор.

— Вот уж не предполагала, что у тебя такие знакомые, — возбужденно начала говорить Ольга, когда они вышли от мэра. — Губернатор Аляски — друг. Вот тебе у кого надо пилить деревья! Я и предположить не могла, что так все хорошо получится. Может, и хорошо, что ты не попал в «Дакону». Судя по всему, ей крышка. У меня есть другое предложение. Давай ко мне парламентским корреспондентом? Ты в Думе всех знаешь, там много интересных людей, полярников, генералов, премьеров. Я выбью дополнительную ставку. Работать, как я вижу, ты умеешь, на ходу подметки рвешь. Заодно будем двигать наш проект.

После слов Ольги о парламентском корреспондентстве Николай на секунду представил лицо режиссера Гавриленко и подумал: надо соглашаться.

— Прилечу в Москву, там решим, — ответил Николай.

Провожать Ольгу в аэропорту собралась целая компания: Шура, Колокольцев, Гордеев и Николай. Шура подарила ей нефритовое кольцо, серьги и брошь из чароита, сказав при этом, что они будут сочетаться с ее васильковыми глазами. Затем, улыбнувшись, вручила ей полиэтиленовый пакет, в котором была банка брусничного сока.

— Через месяц у меня отпуск, — сказала она. — Хочу слетать в Москву, а то уже не помню, когда была. Надо использовать свой льготный билет.

— Я буду рада встретить вас там, — ответила Ольга. — У меня среди артистов много знакомых. Походим по театрам, а потом я хочу свозить к себе на дачу. Там у меня тоже есть баня. Вот только нет таких, как у вас, веников.

Гордеев тут же протянул Ольге завернутые в бумагу березовые веники, а Колокольцев — пакет с омулем, на что Ольга шутливо сказала, что теперь она обязательно постарается оформить байкальскую прописку, поскольку на это она имеет полное право как правнучка прославленного сибирского летчика. За всей этой шумной церемонией следили подъезжающие к рейсу пассажиры. Провинция бывает тщеславна в мелочах, Николая то и дело окликали знакомые и незнакомые люди, подходили, шумно здоровались, но при этом смотрели не на него, а на Ольгу; он понимал, что они узнавали телеведущую Оболенцеву и хотели, чтобы она и на них обратила внимание, чтобы потом при случае сказать: да, знакомы, виделись недавно в аэропорту, ничего особенного. Краем глаза Николай заметил своих отцов-командиров. Траншею успели закопать, и они теперь процеживали аэровокзал. Увидев Ольгу, они посовещались и отрядили для поздравлений и приветствий Борзова. Но Порогов решил, что он может обойтись разговором с ним, извинился перед московской гостьей, сказал, что через минуту вернется, и, нащупав в кармане сотенную бумажку, незаметно протянул ее Борзову.

— Что, дух опять востребует? — поинтересовался он.

— Природа, она — вечна. Мы — временны, — философски ответил Борзов, — но постоянны в своих привычках.

Получив от Николая денежный «перевод», он довольно хмыкнул и тут же поинтересовался, сколько Порогов еще здесь пробудет. Затем, глянув на Ольгу, сказал, что на экране она выглядит гораздо интереснее, и, развернувшись, старческой походкой, почти не поднимая ног, двинул к поджидавшим его товарищам. Уже перед самой дверью, куда посторонним вход был запрещен, Николай протянул Ольге комплект футбольной формы, которую ему подарил для Ольгиного сына президент футбольного клуба «Звезда» Сергей Муратов.

— Пусть тренируется, — сказал Порогов. — Прилечу, соберемся в парке и сыграем. Как ты на это смотришь?

— Я смотрю на это трезво и хорошо, — серьезным голосом ответила Ольга. — Футбол вырабатывает коллективное чувство и хоть на время возвращает всех нас в детство. Но вы, право же, меня задарили. Мне просто неудобно.

— Пусть это будет единственным неудобством, связанным с нашим городом, — засмеялся Николай. — А я сгоняю с друзьями в тайгу и через неделю буду в Москве.

Шура чмокнула Ольгу в щеку и, сказав, что ей надо заниматься делами, пошла к выходу. На ней был темно-синий, облегающий фигуру трикотажный костюм, должно быть, она надела его специально для Ольги, поскольку знала, что этот цвет ей идет, делая ее моложе. Открывая дверь, Шура оглянулась, чтобы попрощаться, приподняла руку, но что-то удержало ее, и она, поправив прическу и выпрямив голову, шагнула за вокзальное стекло.

— А ты знаешь, я ее сразу узнала, — заметила Ольга. — Разыскивая тебя, я зашла в ресторан и увидела сидящую там женщину. Подошла и спросила про тебя. Она нисколечко не удивилась, сказала, что ты сейчас будешь. Славная женщина.

Порогов промолчал. Без Шуры вся привычная церемония проводов потеряла для него какой-то свой особый смысл, радостное возбуждение исчезло с ее уходом. Николай уже не понимал, зачем и по какому случаю он в этом городе, и еще пуще не мог понять, зачем и для чего должен вскоре лететь в себялюбивую столицу. Себе-то он мог признаться, что к нему стольный град оказался неласковым: помял, пожевал и за ненадобностью выплюнул. Так нет же, из упрямства не мог он вот так сразу согласиться с этим, захотелось сделать еще один заход. Вернуться сюда — значит, перед всеми признать свое поражение. А так для всех он вроде бы живет в Москве, значит, у него не все плохо. Он подхватил Ольгины пакеты с подарками и пошел к дверям, где уже вовсю шла регистрация на московский рейс.

Ольга улетела вовремя, а вот ему через несколько дней пришлось проторчать в аэропорту трое суток. Случилось так, что впервые в его практике рейс на Москву отменили не из-за непогоды, отсутствия топлива, самолета или по иной технической причине. Рейс отменили из-за банкротства авиакомпании — «Байкал», в которой он пролетал четверть века. У него на руках был бесплатный льготный билет, но в отличие от других пассажиров никаких преимуществ ему это не давало. Если те, доплатив разницу, могли улететь очередным рейсом, то Порогову надо было заплатить полную стоимость билета. Его опять выручила Шура Романова. Взяв у Николая теперь уже никому не нужный билет авиакомпании, она обменяла его на билет Аэрофлота.

— Я попросила, чтобы тебе выписали и обратный до Иркутска, — улыбаясь, сказала она. — С открытой датой вылета. Вдруг понадобится.

Уже в Москве Николай узнал, что по просьбе иркутской прокуратуры в Ташкенте арестовали Марка Бонда и возбудили уголовное дело против руководства авиакомпании. Но от этих действий процесс развала иркутской авиации не замедлился, а, наоборот, ускорился. «Боинг» загрузили под завязку запчастями, оборудованием, и он, благополучно миновав границы, упорхнул за кордон в Копенгаген. Потом подсчитали, что на нем одних запчастей вывезли на восемьсот тысяч долларов. На родине медной «Русалки» экипаж высадили и отправили домой. Узбекские власти, для приличия подержав некоторое время Марка Бонда и забрав себе долларовую наличность, вскоре отпустили «инвестора» искать следующих дураков. На все попытки вернуть самолет в Россию Марк Бонд со своими зарубежными компаньонами показал иркутянам дулю, а Плучек и Полищук вскоре попали под амнистию. Позже юристы скажут, что более безграмотных договоров со стороны авиакомпании они не видели. А другие ехидно добавят: наоборот, договор составлен таким образом, чтобы воровать и продавать, как и всю страну, можно было оптом и в розницу.

К тому времени Порогов, принятый на телеканал корреспондентом, по заданию Ольги Оболенцевой занимался налаживанием контактов с главным авиационным специалистом России вице-премьером Ильей Клебановым. Сославшись на отрицательный ответ министра авиационной промышленности Бардина, тот, возвращая Порогову документы с проектом воссоздания АНТ-25, сказал, что этому проекту еще не пришло время и что в стране много других неотложных проблем.

Лицо, повадки, голос Клебанова и даже рыжие усы вице-премьера до боли напоминали Николаю режиссера Гавриленко — оба ссылались на время. Правда, один говорил, что оно ушло, другой — не наступило, но суть была одна, как в переиначенной песне актера Владимира Ивашова, в которой Гордеев на Аляске голосом киренского хулигана шутливо посылал отдыхать Сергея Полищука.

Вспомнив песенку своего старого бортмеханика, Николай, усмехнувшись, подумал: только что другими казенными словами, но с тем же смыслом пропел ему премьер, мол, отвали и не мешай государственному человеку. Утешать себя мыслью, что придет время и то же самое скажут вице-премьеру, Николаю не захотелось, он сказал, что АНТ-25 принадлежит уже не Клебанову, а истории и будет всегда востребован не только в России, но и в Америке. И это дело уже не ведомственное.

— Что требует дух, то осуществит природа, — забирая проект, сказал он.

Приехав на работу, Порогов увидел спешащую ему навстречу взволнованную Ольгу. Она сообщила, что в Иркутске на взлете потерпел аварию грузовой самолет. Николай тут же позвонил в аэропорт. Новость для него оказалась страшной, ему сообщили, что в том самолете якобы должна была лететь Шура Романова. Самолет шел рейсом из Китая, вез ширпотреб. Старшим на борту был Сергей Полищук. В Иркутске после дозаправки, взяв на борт еще несколько пассажиров, они вылетели в Москву. Самолет еле-еле оторвался в конце полосы. Задев приводную радиостанцию, он упал и загорелся. Сказали, что он был перегружен китайскими шмотками и в условиях жары не смог набрать необходимую высоту. Самолет сгорел, но экипаж и Полищук остались живы — подоспевшие пожарники сумели эвакуировать их из самолета. А вот тех пассажиров, кто был в грузовом салоне, спасти не удалось.

Через полчаса, заскочив домой, взяв необходимые документы и билет, Николай поехал в аэропорт. Лил дождь, дворники не могли справиться с водой, мотор у машины, точно захлебнувшись, глох, шофер злился, ему каждый раз приходилось выходить и мокнуть под дождем. Порогов глянул на часы: они безнадежно опаздывали на рейс, и он мог понять, почему сегодня ломается машина. Сколько раз он ездил этой дорогой и всегда приезжал в аэропорт вовремя. Чувствуя, как все его существо заполняют необъяснимая апатия и пустота, он тронул шофера за плечо.

— Не злись, друг, ей уже не поможешь.

Тот оторопело посмотрел на Николая, должно быть, думая, что он имеет в виду машину, и торопливо проговорил:

— Вы успеваете? А то мы это быстро исправим. Вот только дождь чуть прекратится. Видимо, фильтр забило, вот она и глохнет. Довели козлы страну до ручки. Даже бензин как следует, очистить не могут.

— Ничего, научатся, — усталым голосом сказал Николай. — Время еще есть. А у меня билет с открытой датой вылета.

В Иркутске Николай узнал, что Шура не успела на рейс. По дороге в аэропорт у машины заглох двигатель, и это спасло ей жизнь.

Сербская девойка

Я сам све врема ишао ка теби.

(Я все время шел к тебе.)

Днем маленький югославский городок Печ задыхался от жары, но по утрам, когда Сергей Рябцов выходил из гостиницы «Метохия», воздух был прохладен и свеж, напоминая ему весну в бодайбинской тайге, где он несколько лет проработал в старательской артели. Полюбовавшись на заснеженные албанские горы, Сергей пересекал маленькую площадь и вдоль грязной, одетой в бетон речушки шел к невысокому серому зданию, чтобы из кабинета директора ярмарки книг православных писателей позвонить в Белград своему приятелю — журналисту Зорану Пашичу. С ним они должны были поехать в Сараево. Там, в третьей Романийской бригаде у сербов, добровольцем воевал его друг Колька Русяев, с которым они вместе служили в Афганистане. Но каждый раз Зоран, извиняясь, говорил, что разрешение на посещение Республики Сербской получено, но появились новые проблемы, без решения которых могут возникнуть осложнения на границе, и просил подождать еще один день.

Покидая кабинет директора, Сергей думал, что такое могло произойти только с ним: ехал на войну, а попал в какую-то сербскую Тмутаракань…

Неделю назад Зоран встретил его на вокзале и сообщил не совсем приятную новость: оформление виз задерживается. И предложил, пока суд да дело, съездить в город Печ на ярмарку книг православных писателей.

— Все равно придется ждать, — сказал он. — Караджич ввел по всей республике военное положение. Дела там плохи. Западную Словонию хорваты смяли. Думаю, сейчас пришел черед Сербской Краины. — Зоран тяжело вздохнул и, улыбнувшись, добавил: — Что поделаешь, боснийские сербы в двойной блокаде. С одной стороны — Запад, с другой — Милошевич закрыл границу по Дрине. Вот и приходится крутиться. Ты пару дней пообщайся с писцами и, как только дадут добро, я тебе сразу же сообщу. Гостиница, питание в Пече — все будет, я договорился с Банком братьев Карич, они все оплатят. Утром звонил министру информации Республики Сербской Мирославу Тохолю, он обещал помочь и прислать за нами машину.

В свой первый приезд Сергей уже бывал в Пече, но кроме Патриаршего монастыря, узких и кривых городских улочек да заснеженных гор ничего не видел. За эти дни он с лихвой наверстал упущенное. Знакомиться с другими участниками ярмарки ему расхотелось после первой же встречи с львовскими издателями и письменниками. Узнав, что он из России, те затеяли разговор: мол, почему не отпускаете Чечню, не отдаете Черноморский флот и заритесь на Севастополь?

Уже имея некоторый опыт общения с западенцами, Сергей знал: возражать, спорить, что-либо доказывать было бесполезно, это напоминало спор глухого со слепым. Разглядывая выставленные книги, Сергей решил отшутиться:

— Хлопцы, объясните мне, не посвященному в тонкости нынешнего вашего правописания, почему слово «Москва» вы пишете с маленькой буквы, а «сало» — с большой?

Православных писцов этот вопрос застал врасплох, но они быстро пришли в себя и, едва сдерживаясь, начали говорить о великодержавном хамстве. Самый младший из них решил примирить стороны и сказал, что каждый должен жить по своим законам и в своей квартире. «Но за газ расплачиваться сполна и вовремя, — зло добавил про себя Сергей. — Уже хорошо хоть не кричите, что нас кормите».

Расстались холодно. Православные братья ушли наверх к директору, Сергей, потолкавшись еще немного на ярмарке, вышел на улицу. Бродить по городу надоело. Он уже успел отметить: по сравнению с первым приездом отношение сербов к России изменилось. И не в лучшую сторону. От той организованной все тем же Банком братьев Карич поездки осталось ощущение непреходящего праздника: на улицах, в гостиницах — везде их встречали улыбками. Тогда, может быть впервые, они были счастливы тем, что русских здесь по-настоящему любят и на Балканах у них живут братья.

«Даже любовь нельзя эксплуатировать вечно, — вспоминая те встречи, думал он. — Они же не слепые — видят, что говорят и делают нынешние российские политики».

По дороге, ведущей в Черногорию, дошел до Патриаршего монастыря, затем поднялся в гору. Продираясь сквозь дубовые заросли и поминутно натыкаясь на крупных зеленоватых черепах, которые грелись на солнышке, он уперся в развалины древней сторожевой башни. Забравшись на башню, замер: вся Метохия лежала перед ним, напоминая огромную черепаху, которая красноватой каменной головкой города припала к узкой горной расщелине и пила прохладную воду Быстрицы. Он почему-то вновь вспомнил бодайбинскую тайгу и те давние споры, которые велись вдали от этих мест.

После службы в армии они с Колькой Русяевым решили разбогатеть, поехали в Бодайбо мыть золото в старательской артели.

Дела у них пошли неплохо: отработав сезон и получив расчет, Сергей прикинул: сезона через три денег хватит не только на свадьбу, но и на квартиру. В Иркутске у него была девушка, на которой он собирался жениться.

Но скоро выяснилось: она его не очень-то ждала. Встретив его в аэропорту, старший брат Петр сказал, что она первой откликнулась на перемены и бросилась в рыночные отношения, показывая состоятельному народу товар лицом.

— Да ты можешь и сам убедиться. Сходи в этот гадюшник под названием кабаре «Дикий Запад». Его полуподпольно содержит один грузинский «авторитет». Попасть туда трудно, но за хорошие деньги можно. Она там работает танцовщицей.

Этим же вечером Сергей с Николаем Русяевым пошли в кабаре. Действительно, попасть туда было непросто, плата за вход тянула на билет до Бодайбо.

Анну он увидел не сразу, она появилась во втором отделении, когда публика была уже навеселе. Номер так и назывался — «На Диком Западе». Сначала в пляжных костюмах откуда-то из полутьмы выскочила стайка девушек и стала изображать индейских танцовщиц. Затем в освещенном кругу оказалась Анна в чем-то легком и просвечивающем. Покачивая бедрами, она под музыку легкими движениями начала медленно снимать одежду. Сергей вдруг почувствовал, как в нем что-то замкнуло и, сжигая все, волной пошло по телу. Все, что видели его глаза, было похоже на дурной сон. Неужели это его Анька: милая, добрая, ласковая? Что же произошло с ней? Когда на сцену полетел бюстгальтер, Сергей, с раскаленной головой, не понимая, что делает, встал и пошел прямо на нее.

— Сидеть, смирно! — рявкнул он, когда ему попытались преградить путь. — Я вам сейчас покажу Дикий Север!

К нему тут же бросились бритоголовые крутые ребята, которые прирабатывали в кабаре вышибалами.

— Прочь, гниды! — орал Сергей, расшвыривая их по сторонам.

Но к ним подоспела подмога. В свою очередь, на выручку к Сергею бросился Русяев. С криком: «А вы брали дворец Амина?!» — он врезался в самую гущу дерущихся. Через пять минут кабаре напоминало финал ковбойского фильма: перевернуты все столы, разбиты стулья и посуда. Ну что серьезного могла противопоставить боевому опыту ветеранов афганской войны разжиревшая на дармовых харчах городская шпана? Краем глаза Сергей увидел Анну, ее искаженное испугом лицо и подпрыгивающие на бегу лиловые соски.

С некоторыми косметическими потерями — порванная рубашка у него и разбитая губа у Русяева — они покинули «Дикий Запад». Но на этом дело не закончилось. К Сергею с угрозами стали наведываться ходоки от хозяина кабаре. Проводив Кольку на Урал и послав ходоков куда подальше, он улетел в Бодайбо.

К весне артельная братва собиралась вновь. Начальство старалось набирать людей с разных концов: литовцев, молдаван, западных украинцев, ингушей. Вскоре после референдума о сохранении Союза начались споры: кто кому должен и кто на кого работает. Получалось, что во всем виновата Россия и конкретно он — Сергей. Однажды вечером в бичарне — так старатели меж собой называли общагу — произошла драка. А началось с западных украинцев, те стали задираться: почему, мол, москали всех подмяли и другим ни житья ни продыха, даже в школах вместо родной мовы они должны учить русский?

— Хлопцы, но если с нами так плохо, чего ж сюда, за тысячу километров, едете? — спросил Сергей. — Ну, сидели бы у себя, пили горилку и балакали на своей мове.

— Работаем, ишачим, а толку? — ответил за всех молчавший до сих пор ингуш Аслан. — Та же турьма, как и Савецкий Союз, разве что колучей проволоки да сторожевых вышак нет.

Сергей посмотрел на него и не увидел взгляда, такие вот отсутствующие глаза он встречал у нанюхавшихся насвая афганцев. Но не это поразило его, покоробил тон. Соединив все прошлые разговоры и разборки, он уловил одну закономерность: собратья по бичарне почему-то считали возможным не подбирать выражений и жалить как можно больнее. Сделай он то же самое — раздавался бы вселенский вой. Признаться, это ему уже порядком надоело. Он знал: идти против стаи — себе дороже. Нет, он их не боялся. Один на один Сергей валил любого, недаром артельщики меж собой называли его Медведем. До сих пор они старались не заходить далеко, но на этот раз шагнули за красную черту.

— Конечно, травку щипать лучше здесь, а молоко доить у себя и стонать: обижают, мол, — усмехнувшись, сказал Сергей. — Питаетесь обидами, как падалью.

Дальше все пошло по нарастающей, когда слова не подбирают, а, наоборот, ищут пообиднее и позлее. Что в ответ кричали ему, Сергей не помнил. Вдруг сзади раздался гортанный крик:

— Я тебе счас, ишак, кышки выпущу!

Обернувшись, Сергей увидел идущего на него с ножом Аслана. Он бросил взгляд по сторонам: бичарня напомнила многоглазого, жаждавшего крови зверя. Сергей носком левого сапога сдернул с пятки правый и резким движением ноги метнул его в Аслана. Тот, уклонившись, выбросил вперед руку, пытаясь достать Сергея ножом. Откинувшись назад и повалившись на бок, Сергей левой ногой нанес горизонтальный удар по его вытянутой руке. Этим приемом Сергей владел в совершенстве, в армии на занятиях по карате ему не было равных. Взъемом ноги он попал точно в локоть, нож вылетел из руки и ударился в стену. А дальше началась рукопашная, собратья скопом набросились на одного. Наверное, все могло закончиться для него плохо, но выручил начальник участка. Он влетел в комнату и выстрелил из ружья в потолок.

— Прекратите! — закричал он. — Пристрелю!

На другой день Сергея, как зачинщика драки, рассчитали по тарифу, и он пешком по тропе ушел через тайгу к дороге на Бодайбо. Только спустя двое суток добрался до города и улетел в Иркутск. В аэропорту узнал, что в Москве произошел путч. Искать правду оказалось негде и не у кого.

Кем он только не пробовал работать с тех пор! Время началось смутное, подлое. Единственная радость — ему удалось закончить факультет журналистики Иркутского университета. Друзья предложили работу в газете. Та далекая бодайбинская драка как бы отделила для него прежнюю жизнь, где, казалось, все было ясно и понятно. Нынешняя — стала напоминать езду по бездорожью, где приходилось двигаться на ощупь, то и дело рискуя свалиться в яму или за первой кочкой сломать себе шею. Однажды от газеты его направили в аэропорт, где работал его брат Петр, — на встречу с депутатом Коршуновым. Летчики решили вправить мозги своему коллеге за то, что он не поддерживает Ельцина.

— Ну как я могу поддерживать его? — говорил Коршунов. — Ельцин с Козыревым сдали всех наших друзей в мире. Россия проголосовала за введение санкций против Югославии. А это равносильно тому, что всадить нож в спину своим братьям. Я только что вернулся из Америки, выступал в Висконсинском университете. Едва упомянул сербов, как поднялся звериный вой.

— А нам какое дело до югославов?! — раздались выкрики в зале. — Сами бучу затеяли — пусть сами и расхлебывают! А тебя мы как выдвинули, так и задвинем. Тоже нам политик нашелся!

— Вы как были баранами, так и остались! — в сердцах выпалил Коршунов. Провокаторы гонят народ на убой. Значит, зажмурив глазки, будем шагать и радоваться, что не мы, а югославы первыми под нож попали?

Желая поддержать Коршунова, Сергей попросил слова. Он видел: здесь все та же крикливая стая.

— Проще простого задвинуть своего, — сказал он. — А завтра задвинут вас. Ну, не вас, так ваших детей.

Дальше ему говорить не дали, все те же стали кричать: кто, мол, ты такой учить и лезть не в свое дело. Но тут со своих мест поднялись молчавшие до сих пор летчики и заставили крикунов замолчать. Сергей заметил: таким поворотом больше других был недоволен Петр.

А когда встреча закончилась, он остановил Сергея и сказал, что больше не пустит его на порог.

— Катись ты… — буркнул Сергей. — Посадили на шею Ельцина и радуетесь. Завтра заокеанский дядя сядет…

Они подружились с Коршуновым, и, когда зимой Сергей сидел без копейки денег, тот предложил работу помощником депутата. А через некоторое время в качестве корреспондента взял с собой в блокированную Югославию. Там Сергей познакомился с журналистом Зораном Пашичем. О той поездке Рябцов написал в газету. Вскоре ему неожиданно пришло письмо от Колькиной сестры. Она просила помочь разыскать брата, который, по ее словам, уехал по туристической путевке в Румынию и пропал. А летом девяносто пятого передали записку откуда-то из Югославии. Сергей навел справки и узнал: Русяев находится в Республике Сербской. Он позвонил Зорану и попросил сделать ему приглашение в Белград. Тот поднял своих знакомых в Белграде и Пале, и вскоре от уже формально существующей газеты Сергею дали командировку и он отправился на далекую войну.


В коридоре здания, где размещалась ярмарка книг православных писателей, висели портреты Пушкина, Негоша, Николы Теслы. Сергею показалось, смотрели они на него укоризненно: ну что, мол, брат, крылья опустил? Он вновь попросил разрешения у директора позвонить в Белград. Про себя Сергей решил: что бы Зоран ни сказал, он сегодня же вечерним автобусом поедет туда.

На этот раз ответила младшая сестра Зорана. Она что-то пыталась сообщить ему, но что именно — Сергей не разобрал. Расстроенный, он вышел в коридор и столкнулся с зеленоглазой девушкой, которую несколько минут назад видел у стенда, где были выставлены книги русских писателей. Желая понравиться хозяевам, российские издатели выставили книгу жены президента Югославии Слободана Милошевича — Мирьяны Маркович и не могли понять, почему посетители обходят стенд стороной.

Девушка осмотрела выставленные книги, вдруг, хитровато прищурившись, глянула на Сергея и повернула книгу Маркович портретом к стене. «Чудит девка», — подумал Сергей.

Честно говоря, ее он приметил еще вечером в гостинице, когда она шла на ужин. Ее сопровождал высокий, черный, как грач, худой парень в синей камуфляжной форме. На девушке был стильный серый пиджак, зеленая трикотажная блузка и черные джинсы.

«Красивая пара, — подумал он тогда. — Это редко бывает, чтобы вот так все сошлось, будто специально выбирали».

Получилось так, что в ресторане они сели между его столиком и оркестром, и он мог спокойно разглядывать ее. Сергей уже не раз ловил себя на том, что на сербских девушек смотрит с тем сторонним чувством, с каким в свое время разглядывал афганок. Наверное, так наблюдают за диковинными птицами, которых можно рассматривать, и только. Почти всех гостей книжной ярмарки он уже знал и гадал: откуда приехали эти?

— Добар дан, — машинально поздоровался он.

— День добрый, — по-русски ответила она.

Он не удивился. Многие сербы, зная, что он — русский, делали то же самое. Ему стало интересно: откуда вот так сразу она узнала, кто он? Здесь многие принимали его за своего: высок, черноволос. Сергей уже привык к этому и частенько изображал из себя серба. Иногда фокус удавался, но только до второй фразы.

Сергея точно ударило: перед ним соотечественница, которая учится здесь в организованном братьями Карич экономическом колледже! Он знал, что некоторых попросили быть на ярмарке переводчиками.

— Послушай, милая, тебя мне сам Бог послал, — взяв ее по-свойски за руку, быстро заговорил он. — Я звонил в Белград, ответила девочка, но слышимость никудышная. Да если сказать честно, я по-сербски, извини за грубое слово, ни хрена не понимаю. Помоги земляку, давай позвоним еще раз.

— Скажите, а что означает это, как вы сказали, грубое слово? — с легким акцентом, улыбнувшись, переспросила девушка.

— Так вы — не наша!

— Угадали — не ваша! — звонко рассмеялась зеленоглазая.

— Мила девойка, — напрягая память и подбирая сербские слова, медленно начал он. — В Белграде мала девойка. Я ей, будьте любезны, не журите, полако, полако. А она — ни хрена, извиняюсь.

Сергей прикусил язык. Показывая, что держит телефонную трубку, он указательным пальцем покрутил у виска и вдруг смущенно развел руками:

— Хрен — это такой овощ в России. Хреново — это значит плохо, прошу пардону.

— О-о-о, да вы француз! — засмеялась девушка. — Но, скорее всего, русский серб. Хорошо, давайте я помогу.

Она что-то сказала поджидавшему ее парню и шагнула в директорский кабинет. Сергей зашел следом и протянул ей листок. Девушка набрала Белград, начала быстро говорить.

— Пашич уехал в Черногорию, у него заболел отец, — оторвавшись от телефона, сообщила девушка. — Другой информации нет.

— Ну, это я уже слышал! — рассмеялся Сергей. — Почти неделю торчу здесь, возле телефона. Можно подумать, что я приехал сюда лазить по горам, богородскую траву собирать да окрестностями любоваться. Зоран обещал, что мы попадем в Сараево. Не получается.

— Знаете что, если у вас есть свободное время и желание, давайте с нами. Мы сейчас едем в Призрень. Это недалеко, на границе с Македонией, — немного подумав, предложила девушка. — В машине есть свободное место. Вернемся, попробую помочь. Я сама из Сараева.

— Нет проблем, я готов, — согласился Сергей. — Вас как зовут?

— Милица. — Она протянула ему руку и добавила: — Николич. — Фамилию она произнесла так, будто подсекла последнюю букву кончиком языка и она, хрустнув, смялась.

— Сергей Рябцов, из Сибири, город Иркутск, — представился Сергей. — Некоторые друзья называют меня Медведем. Скорее всего, за то, что иногда бываю неловким. После Призрени давайте, если не возражаете, съездим к нам на Байкал.

— Да, да, хорошо, договорились! — вскинув руки, рассмеялась Милица. — Всю жизнь мечтала побывать в Сибири.

Сергею понравилось, что она вот так легко и просто шагнула ему навстречу. Он тут же подумал: это добрый знак.

Водителем оказался тот самый парень, который был с Милицей в ресторане. Он стоял возле раскрытого капота и, согнувшись, что-то рассматривал в двигателе.

— Ну что, Мишко, едем? — весело спросила Милица. — С нами Сергей из России, который сам про себя говорит, что он — не спретан Медведь. Он хочет по пути в Сибирь Призрень посмотреть.

Мишко глубокими темными глазами посмотрел на Сергея, на Милицу и что-то сказал по-сербски.

— Говорит, хорошо, что я нашла медведя, надо машину толкать до мастерской, — перевела Милица. — От Белграда мы четыре раза останавливались, машина отказывается везти, дергается, как парализованная. Сюда прибыли на буксире. Мишко взял эту машину, чтобы побольше загрузить в багажник.

Это была старая, вторая модель «жигулей». Сергею приходилось ездить на таких, когда работал в Бодайбо.

— Можно я посмотрю? — спросил он.

Мишко отрицательно качнул головой, показывая, мол, машина — это его забота, и вновь склонился над двигателем. Сергей заметил, как из-под куртки у него выглянула пистолетная кобура. Сергей заглянул через плечо парня. «Скорее всего — сбито зажигание», — подумал он.

Взяв отвертку, с молчаливого согласия водителя Сергей вскрыл крышку зажигания, проверил зазор прерывателя. Выставлять угол опережения зажигания следовало по прибору, но для этого нужно было ехать в мастерскую или хотя бы иметь под рукой лампочку с проводами. И тогда, вывернув свечу, он попросил Мишко крутануть двигатель. Дождавшись искры, Сергей на глазок выставил угол, поставил на место крышку, затянул болты и предложил Мишко сделать пробный круг.

— Серж, добар механик! — сделав вираж вокруг дома, сказал он.

— Это она меня просто испугалась, — пошутил Сергей. — Как-никак — соотечественница.

Мишко открыл заднюю дверцу, сложил стопкой рассыпанные книги, прикрыл их листом бумаги. Милица села рядом с водителем, и они тронулись в путь. На выезде из Печи Мишко подъехал к «саоброчайной милиции», так он назвал гаишников, и спросил дорогу на Призрень. Гаишники, с улыбкой посматривая на Милицу, начали объяснять. Сергею понравилась доброжелательность блюстителей порядка и то, как они, прощаясь, одновременно вскинули пальцы к козырькам фуражек, отдавая честь красивой девушке и как бы показывая: путь для нее всегда свободен.

«Вот если бы и наши так, — подумал он. — А то смотрят, как цыгане на чужую лошадь. Здесь — восхищенный взгляд и хорошее настроение у всех: кто отправился в путь и кто остался на дороге».

Мишко включил магнитофон, и Сергей узнал голос Цуне Гойковича. Тот пел песню о красивой белой девушке, которую память унесла с собой. Песня начала Сергея успокаивать, и все его маленькие огорчения остались за спиной, в Пече.

Справа вдоль дороги, точно подпирающий небо неровный забор, стояли албанские горы. Вершины были покрыты снегом, и Сергею казалось, что на макушки сели облака. И было в них что-то древнее, библейское.

То и дело по пути попадались маленькие поселки, которые Милица называла «градами». Он уже заметил: сербы почти не строят маленьких одноэтажных домиков, как это делают в России. Они берутся задело с размахом: из красного, крупного кирпича возводят два или три этажа. Было заметно, что стены домов тоньше российских, но, поразмыслив, решил: такой надобности нет, зимы в Сербии теплые и короткие. Видел, что землю стараются использовать экономно, часто первый этаж — это гараж, мастерская и кухня одновременно, все продумано и одно другому не мешает. Ему уже приходилось слышать, что сербы — лучшие строители в Европе. Здесь же он собственными глазами убедился в этом. Когда он говорил об этом сербам, они посмеивались: среди венгров мы ведем себя, как венгры: вокруг дома чистота и порядок, среди албанцев — по-албански: свалка за огородом или рядом с дорогой.

— А наши — везде по-российски. Говорят, даже в Германии постоянно опаздывают на завтрак или обед, — смеялся Сергей. — А для немцев это все равно что светопреставление.

Ему нравилось смотреть на сербские городки издали: высокие, прижатые друг к другу, как соты в ульях, дома, белые стены, красные черепичные крыши, которые, громоздясь, ползли к небу, вызывая в душе праздничный настрой.

Сергей представлял, как по этой дороге когда-то проходили фаланги Александра Македонского, римские легионы, потом конница турок-османов. Он попытался услышать мерную поступь тысяч людей, почувствовать запах конского пота, увидеть, как из-под ног летит дорожная пыль. Там, где они тратили на дорогу час, в прошлом уходило несколько дней. «Сегодня все стало происходить намного быстрее, только жизнь человеческая, как и в те времена, ничего не стоит», — думал он.

Впереди показался город.

— Джаковица, — сказал Мишко.

— А как это будет по-русски? — спросил Сергей.

— Дъякон, — ответила Милица.

Сергей вспомнил, что в этом городе родился и работал Живко Николич, который от Банка братьев Карич сопровождал их в первой поездке по Югославии. Во многом Живко оказался тем человеком, который открыл для него Сербию, ее историю, культуру.

Поначалу Николич ему не понравился. Гладко зачесанные назад волосы, широкий загорелый лоб, нависающие веки, цепкие глаза, клинышком бородка, гортанный голос. Ну точно наряженный в современную одежду Чингисхан. С некоторой иронией он отмечал: перед тем как сесть за стол, Живко театрально и размашисто крестился, во время разговора частенько, как добросовестный ефрейтор, который заучил устав гарнизонной службы, цитировал Евангелие или совсем не к месту вдруг начинал ругать коммунистов Броз Тито. Бывшего президента Югославии он костерил за административные границы, которые были установлены им произвольно в пользу хорватов, за то, что после войны Тито усадил своих товарищей по борьбе за решетку и начал вытеснять кириллицу.

— Даже знаменитую сербскую сливовицу «Монастирка» стали писать на латыни! — восклицал он.

Достав из кармана паспорт, показывал, что первая надпись на албанском языке, а те, в свою очередь, получив дипломы о высшем образовании, так и не удосуживаются выучить сербский язык.

— Само Слога Србина Спасава! Только взаимопомощь поможет сербам! — произносил он древние, знакомые каждому сербу слова и, устремив куда-то вдаль взгляд, читал, как выяснилось позже, собственные стихи:

Я целую икону, шепча:

«Вы простите меня, все святые,

Я буду гореть, как свеча,

Перед ликом любимой России».

Живко рассказывал о своей стране, ее истории, обычаях или начинал петь сербские песни. Все с удовольствием слушали его.

— После поражения на Косовом поле часть сербов ушла в Венгрию, другая осталась под турками, — говорил он в автобусе, который возил их по Сербии. — Из них султан набирал воинов в свою армию. И нередко сербы решали исход боя, как было это, например, при Никополе через семь лет после косовской трагедии. Когда французские рыцари опрокинули янычар Баязета, резерв султана, состоявший из сербских кирасиров под началом сына царя Лазаря — Стефана Лазаревича, встречной контратакой вырвал победу у христиан. Самое упорное сопротивление оказали сербы в несчастливом для Баязета сражении при Анкаре против войск Тамерлана. Другие сербы служили в армии Австро-Венгерской монархии, и нередко сходились на одном поле славяне, вырезая друг друга.

— Но откуда появились хорваты, словенцы? — спрашивал Сергей.

— Все мы — хорваты, черногорцы, словенцы — южные племена славян, — печально вздыхал Николич. — Хорваты — это принявшие католичество славяне. Боснийцы — они любят, чтоб их называли турками, — это принявшие мусульманство те же славяне. Сербы — в основном православные. У нас здесь, на Балканах, стык трех цивилизаций. Вот и варимся в кровавом междоусобном котле уже сотни лет.

— Тогда объясни, что такое Сербская Краина?

— Во времена Австро-Венгерской монархии Венский двор, желая защитить свои владения, на южных границах заслоном против турецких набегов держал сербов. Это были люди воинственные и бесстрашные, что-то вроде русских казаков. — В голосе Живко послышались горделивые нотки: видимо, в это время он почувствовал себя казаком. — Жили они своим особым воинским укладом. Была у них автономия, их представители избирались в парламент. После Второй мировой войны Тито, начертив на карте административные границы, оставил краинских сербов в составе Хорватии. Никто, как и у вас с Крымом и Казахстаном, не думал, что административные границы в одно прекрасное время станут государственными границами. Когда начался раздел, краинские и боснийские сербы не захотели жить под началом тех, кто во время Второй мировой воины забивал их сотнями тысяч и сбрасывал в ямы. Вы должны знать, что хорваты и мусульмане воевали на стороне Гитлера. А в это время сербы здесь, в горах, бились с немецкими войсками. Во время войны Тито использовал сербов как пушечное мясо, а после — как строительный материал. Мы, как и русский народ, были донорами для других.

По пути Николич показывал стоявшие вдоль дороги дома без окон, которые напоминали маленькие крепости, и говорил, что в таких живут албанцы. Рядом открытыми окнами смотрели на дорогу дома сербов, и даже без пояснений было ясно: каков дом, таков и характер живших в нем людей. К концу поездки все были влюблены в Николича. И когда делегация на прощание заехала в построенную братьями Карич церковь, все как один, перед тем как принять рюмку ракии, подражая Живко, размашисто осеняли себя крестом. «Хоть в этом да будет толк!» — думал тогда Сергей, наблюдая за своими безбожными соотечественниками.

Сергея так и подмывало спросить у Милицы, кем она приходится Живко, но он сдерживал себя.

— Посмотрите, сколько на улице детей, — заметил Сергей, — кишат, как мураши.

— Это албанцы, — отозвалась Милица. — У них много детей. Вера не позволяет мусульманской женщине делать аборты. У сербов семьи маленькие — один-два ребенка.

— Кто мешает сербам иметь большие семьи?

— Считают, надо сначала пожить для себя. Дети связывают, — заметила Милица. — В селах семьи побольше.

— А сколько у вас? — спросил Сергей.

— О-о-о, я — свободна! — засмеялась Милица. — Вот кончится война, у меня их будет куча.

— Шиптари победити нас своими жонами, — куда-то в окно, точно для себя, с иронией буркнул Мишко.

— Что он сказал? — спросил Сергей у Милицы.

Она быстро глянула на Мишко, щеки у нее вспыхнули румянцем.

— Он сказал, что албанцы не ждут окончания войны, плодятся и заполняют собой все пространство. А наши женщины гордятся своей свободой и не понимают, что скоро будут у шиптар полы мыть.

— В России та же картина, — заметил Сергей. — Мало рожают, один-два ребенка. У моего отца было семеро, а у деда — одиннадцать.

— А у Сергея есть дети? — оглянувшись, спросила Милица.

— К сожалению, не обзавелся, — развел руками Сергей и, рассмеявшись, решил подыграть ей. — Я — свободен. Вот кончится война, у меня тоже будет куча детей.

«Но кто мне родит эту кучу?» — подумал он, почему-то вспомнив про Анну. Ему рассказывали: во время августовских событий девяносто первого она до утра клеила воззвания Ельцина, в которых он призывал разделаться с предателями и путчистами. В октябре девяносто третьего, когда Сергей находился в Белом доме, она по примеру актрисы Ахеджаковой кричала: «Нужно добить красную гадину!» — и в знак протеста на выступлениях в кабаре срывала с себя красный бюстгальтер и швыряла его зрителям, показывая миру новую, свободную Россию.

Сергею нравилось смотреть в зеркало заднего обзора и ловить глаза Милицы. Она перехватывала его взгляд, каким-то неуловимым движением откидывала волосы на плечи, поворачивалась и, поднимая вверх брови, как бы спрашивала: есть какая-то проблема?

— Скажите, Милица, а кто вам будет доктор Живко Николич? — спросил Сергей.

— Живко? — переспросила Милица. — Нет, такого не припомню. Николич — распространенная фамилия, такие есть и у хорватов.

— В свой прошлый приезд он сопровождал нашу делегацию, — пояснил Сергей. — Нас пригласил Банк братьев Карич. Николич работал в этом банке.

— Братьев Карич знаю. Они из Печа. Знаменитая семья, богатая и удачливая. Как говорят, сделали себя сами. Когда-то у них был свой семейный ансамбль «Плаве звезды» — «Голубые звезды». Солистами у них были Драгомир и Хафа Карич. Я была еще совсем маленькой, когда они выступали у нас в Сараеве. Начинали с шоу-бизнеса, а потом создали компанию, которая финансирует строительство гостиниц, туризм. Филиалы есть в Канаде, Англии, Китае, на Кипре.

— Нам Живко рассказывал: предки у братьев были священниками, — вспомнил Сергей. — Деду Каричей турки отрубили голову и катали по улицам Печа. Похоронили его в Патриаршем монастыре. Если сказать честно, сербов я узнал через Живко. У нас в России сведения о Югославии однобокие. Знали: море, тепло, можно хорошо отдохнуть. А потом началась эта война. Люди спрашивали: чего они взбесились? Жили как в раю. И пошло гулять по всем эфирам: во всем виноваты сербы. В Москве Драгомир Карич купил на «Радио России» эфирное время и каждое утро стал выступать по радио, рассказывая, что происходит на Балканах. Благодаря ему в Белград стали приезжать журналисты, писатели, депутаты. И положение стало меняться. Я иногда думаю: нашим бизнесменам стоит бы поучиться у ваших.

— Мы долго жили иллюзией, что сербы такой же народ, как и все в Европе, — помолчав немного, с горечью произнесла Милица. — Мы гордились своим паспортом. По нему мы могли поехать куда хотели, были бы деньги. Наши гастарбайтеры работали по всему миру. И всегда считали, что у нас больше свободы, чем в России. И не подозревали, что у нас были права без прав. Когда исчез Советский Союз, мы ощутили истинное отношение к себе. Оказалось, сербам нет места на этой земле. Нас бомбят, уничтожают только за то, что мы не согласны жить так, как нам навязывают. Мы расплачиваемся за иллюзии, за доверчивость, за ошибки политиков. Хотя теперь все стали политиками: бизнесмены, врачи, писатели. Только одни в окопах, а другие разъехались по всему миру. К сожалению, общая беда не объединила нас. Я думаю, братья Карич, приглашая депутатов, искренне желали помочь Югославии. Хотя бизнесмены зря деньги на ветер не бросают.

— Возможно, — согласился Сергей. — Нам неплохо бы поучиться у тех же американцев. Они говорят: то, что хорошо для Америки, хорошо и для моей фирмы, и в конечном итоге — для меня лично. Вы от многих иллюзий уже освободились, мы — продолжаем в них пребывать. Далеко ходить не надо. Мой брат Петр рассуждает примерно так: да сейчас плохо, нужно перетерпеть, зато его дети будут жить хорошо. Я у него спрашиваю: что значит «жить хорошо»? Говоришь, стали свободны. В чем? В том, что распилили на куски «железный занавес» и навесили их на свои двери и окна. Это ты называешь свободой? Обижается, начинает кричать, ссылаться на американцев. Я ему: Россия не Америка и никогда ею не будет. Брат, а не понимает. Боюсь, что в конечном счете нам уготована участь Югославии.

Неожиданно вспомнив свой сегодняшний прокол на ярмарке, Сергей, встретившись глазами с Милицей, попросил:

— Можно, я с вами буду на «ты»? — И виновато улыбнувшись, добавил: — Мне так проще.

— Да-да, конечно!

— Скажи, Милица, а зачем ты повернула к стене портрет Маркович?

— Мира заполнила собой все, — нахмурившись, ответила Милица. — Ей уже Сербии мало. Но должен быть какой-то предел. А она его не чувствует. Суется всюду и везде. Многие говорят, Слободан у нее под каблуком.

Остановились возле каменного, построенного еще при турках длинного моста. Было видно, что его оставили как памятник каменного зодчества. Мост был арочный и сложен без раствора из плотно подогнанных друг к другу каменных блоков. По нему могла пройти только одна повозка.

— Когда в конце прошлого века строили Кругобайкальскую железную дорогу, для облицовки каменных порталов были приглашены албанские строители, — сказал Сергей. — Я недавно там был, порталы стоят как новенькие.

— Скорее всего, это были сербы, — тут же заметила Милица. — Приедем в Призрень, я покажу церкви, которые стоят уже несколько столетий. Этот мост тоже строили сербы. Турки были чиновниками, военными, надсмотрщиками, албанцы — пастухами. Здесь была турецкая провинция.


В Призрени Мишко оставил их осматривать город, а сам уехал искать автомастерскую.

— Часа через два встретимся на центральной площади, — сказал он Милице.

По узким каменным улочкам они поднялись к церкви Святого Спаса. Устремленная в небо призренская церковь венчала город, которому ровного места оказалось недостаточно и он одним краем с разбегу залез на такую крутизну, что даже пешком подняться было непросто. Для храма был выбран крохотный уступчик, нотам он стоял прочно и устойчиво. Чуть левее и в стороне от города были видны увитые зеленью стены древней крепости, по которым лазали мальчишки. Город со своими тесными кривыми улочками отгородился от нее деревьями. Внизу неподалеку от площади сияли золотистые кресты церкви Святой Троицы. Чуть правее, точно набрав полные легкие зеленоватого воздуха, на берегу Быстрицы отдыхала мечеть Синан-паша.

Милица разыскала сторожа и что-то сказала ему. Тот сходил за ключами и открыл главные церковные двери. Внутри оказался небольшой солнечный дворик, по краям которого стояли старинные, высеченные из известняка колонны. Когда-то они держали свод, но сейчас двор был открыт небу. В центре дворика оказался глубокий, заполненный водой колодец. Сергей заглянул в него, достал из кармана монеты и протянул Милице одну:

— У нас существует такой обычай: если хочешь вернуться обратно в эти края, нужно бросить в воду монету.

Монетки с глухим и тихим плеском ушли в воду. Нагнувшись, Милица смотрела, как монетка, виляя из стороны в сторону, уходит вглубь. Сергей попытался представить Милицу в тунике греческих богинь. Нет, ее трудно было представить древней гречанкой, мешали брюки. Он подумал: брюки или джинсы нужны женщине не для удобства, как обычно говорят. Они, скорее, нужны, чтобы подчеркнуть или скрыть что надо. Милице скрывать было нечего, ему казалось, она родилась в брюках — до того ладно они на ней сидели.

Ему было приятно смотреть, как она легко, едва касаясь земли, взбегает на пригорок, улыбаясь, оглядывается и как бы предлагает сделать ему то же самое. Его поражала постоянная готовность прийти на помощь и сделать так, чтобы он не испытывал никаких затруднений. Он понимал: так бывает, когда делаешь не по принуждению или обязанности. Выражение ее глаз постоянно менялось. Они то отдавали желтизной, то голубели. Когда Милица задумывалась, он ловил себя на мысли, что ее глаза напоминают зеленую бодайбинскую тайгу. Сравнение это ему нравилось, и он думал, что непременно скажет ей об этом.

Милица рассказывала, что Призрень — столица древней Сербии, которой правил Стефан Душан. А когда-то здесь жил еще более древний народ — цинцари, и, возможно, в ней течет их кровь.

— Значит, ты — цинцарка? — спросил Сергей.

— Скорее — цезарка. — Милица громко рассмеялась. — Мы всегда ищем себя там, где нас нет.

— Где-то здесь находится церковь Богородицы Левишки, — сказал Сергей. — Нам Николич о ней много рассказывал.

— Так я ради нее сюда ехала! — сказала Милица. — Это внизу, возле Быстрицы.

От Святого Спаса они спустились вниз и разыскали церковь Богородицы Левишки. Милица подошла, перекрестившись, поцеловала угол церкви. Сергей подумал: среди молодых такое редко встретишь в России. Милица зашла в заросший травой двор, разыскала бородатого реставратора, который, выслушав ее, открыл двери, и они вошли в храм.

— Ты для меня — святая Милица, отворяющая двери, — засмеялся Сергей. — Как только появляешься ты, тут же находятся сторожа, привратники и все двери распахиваются.

— Я всем говорю, что сопровождаю русского писца, который непременно хочет посмотреть этот храм, — сказала Милица. — Сергей, ты уже, наверное, заметил, к русским в Сербии особое отношение. Мы с детства так воспитаны.

— Скажешь тоже, какой из меня писец, — засмеялся Сергей. — А отношение может меняться.

В притворе, над входом в храм, по изогнутому своду Сергей увидел древнюю роспись: Богородица словно сквозь звезды строго и печально смотрела на входящих. В ее взгляде соединялись вместе боль и красота мира. Приглядевшись внимательно, Сергей понял: Богородица смотрела не сквозь звезды, а сквозь людскую злобу.

— Это турки копьями ее истыкали, — пояснила Милица. — Уже много лет пробуют восстановить роспись, но, к сожалению, нет денег. Фактически надо писать новую. Когда-то церковь была построена на месте византийской базилики. Потом пришли сюда турки. Кто-то из ваших писателей, кажется Достоевский, сделал предположение, что красота спасет мир. Как видишь — не спасла и даже себя не защитила. Хотя турки красоту этой росписи чувствовали. Посмотри сюда.

Слева от Богородицы, на стене, была сделана арабская надпись. Реставратор, увидев, что они обратили на нее внимание, что-то сказал Сергею. Милица тут же перевела.

— Примерно это звучит так: твою красоту мне бы хотелось навсегда сохранить в зрачке глаза своего. Строчка из стихов иранского поэта Хафиза.

— А мне бы хотелось сохранить твою, — шепнул Сергей Милице. — Ты похожа на эту Богородицу. А глаза у тебя — как бодайбинская тайга.

Она быстро посмотрела на него, затем еще раз глянула на роспись, печально улыбнулась. По лицу пробежала тень.

— Для меня это лик Сербии, — сказала она, — распятой, униженной и всепрощающей. Вот послушай!

Левишка Богородица!

Церква — ископаних очею!

Храме — нагридъжена лица!

Не спасе те, од злобе

Запись, умнога дервиша,

Зеница ока мога

Гнезде твое лепоте!

— Если я не ошибаюсь, это стихи Живко Николича! — сказал Сергей. — Он читал их нам. А ты говорила, не знаешь его.

Милица удивленно посмотрела на него, но ничего не ответила.

Реставратор начал рассказывать, какие сложности они испытывают при реставрации, показал плиты, которые остались от византийской базилики. Там, где был алтарь, сквозь камни проступала влага. Было тихо, казалось, сама вечность нашла покой в этих стенах.

После Богородицы Левишки Милица повела его в центральную часть города.

Они зашли в церковь Святой Троицы. Она была пуста, лишь неподалеку от алтаря трое бойцов сербской армии ставили свечи. И вдруг Сергей подумал, что у него, как и у них, впервые за последние годы что-то вроде увольнительной в незнакомый город. Те прежние, армейские, были не в счет. Даже в тайге, Иркутске и тем более в московских передрягах расслабиться или остаться наедине с собой не было возможности. И главное — с ним красивая сараевская девойка, о существовании которой он еще вчера не подозревал. Но уже возникло такое ощущение, что знает ее давно — всю жизнь.

Милица купила свечи и, протянув Сергею, сказала, чтобы он помянул мертвых и помолился за живых.

— Нет, я должен сам, — сказал Сергей.

Но привратник глазами показал, что покупать свечи не надо — пусть будет так, как хочет его спутница.

По пути к центральной площади, где Мишко назначил встречу, Милица предложила зайти в мечеть. Неподалеку от нее они лоб в лоб столкнулись с выпившим парнем. Он быстро глянул на Милицу, затем на Сергея и, нагнув голову, шагнул в сторону. В мечети встретил их молодой, симпатичный сторож. Он поговорил немного с Милицей и предложил кофе. Милица отказалась и спросила, здесь ли мулла.

— Нет, он уехал в Стамбул, — ответил сторож. — Но, если вы хотите что-то узнать или отдохнуть, я — к вашим услугам. У нас здесь можно остановиться.

— Нет, нет, мы зашли просто посмотреть, — сказала Милица.

В мечети пол был устлан коврами и покрывалами. На стенах висели ятаганы, сабли и секиры.

— В православных церквах никогда не встретишь оружия… — тихо заметила Милица.

Когда они вышли и по узкой, кривой, без единого окна улочке начали спускаться к Быстрице, сзади раздался топот. Оглянувшись, Сергей увидел, что их догоняют трое парней. Впереди шел тот, с которым они столкнулись неподалеку от входа в мечеть. Они остановились, о чем-то тихо перекинулись словами и медленно двинулись к ним.

— Чего им надо? — тихо спросил Сергей.

— Не знаю, — так же тихо ответила Милица.

Про себя Сергей успел отметить: место было удобное — лучше не придумаешь. Посреди города они попали в длинный каменный мешок. Кругом ни души, кричи — не докричишься. Конечно, можно было перепрыгнуть через забор, но у Сергея даже не возникло такой мысли. В руке того, что шел впереди, был нож. И глаза его напомнили глаза Аслана: мутные и пустые. Отодвинув Милицу к стене, Сергей сделал шаг вперед, решив, что главное — свалить вожака, а там будет видно.

Неожиданно позади парней, из-за угла, появился Мишко с пистолетом в руке.

— Другари, дожите код мене! — громко крикнул он.

Но другари ждать не стали, они что-то крикнули и птицами перемахнули через каменную стену. У Сергея возникло такое чувство, что их не было на улице вовсе.

— Он уже нас давно разыскивает, — переговорив с Мишко, сообщила Милица. — Потом глядит, шиптари на кого-то охотятся. Прошел немного, видит — за нами. Говорит, они нас еще возле мечети поджидали.


Они вышли на площадь. Солнце незаметно ушло к албанским горам и, зависнув прямо над заснеженными макушками, с любопытством разглядывало их, точно решая для себя нелегкую задачу: растопить оставшийся снег сейчас или оставить на завтра. От мостовой, как из духовки, поднималось тепло. День медленно и нехотя сдавал свои полномочия вечеру и хотя было еще жарко, но по всему чувствовалось — время его истекло. Отряхнулись и как-то уже по-другому шевельнулись и зашелестели на деревьях листья. От шумевшей внизу Быстрицы потянуло свежестью. И даже уличные звуки, вялые и приглушенные, стали резче и звонче.

Возле уличного кафе Милица предложила пообедать. Сергей согласно кивнул, сказав, что на этот раз рассчитываться будет он. У него еще оставались кое-какие деньги, которые в Белграде вручил Зоран.

— Как мне все это напоминает предвоенное Сараево, — оглянувшись по сторонам, грустно сказала Милица. — Эта площадь, этот шедрвань. Смотрю и не верю: гуляют, пьют кофе. Вот так же мы сидели и не предполагали, что через некоторое время все взорвется.

— Ну, как видно, не только гуляют, — заметил Сергей. — И другими делами занимаются.

— Где-то я этого парня видела? — помолчав немного, вдруг проговорила Милица. — Неужели в Сараеве? — И, поежившись, добавила: — Некоторые албанцы едут отсюда в Боснию и воюют там против нас. Здесь вся криминальная торговля в их руках. В Косове можно купить любое оружие. Шиптари здесь живут не по сербским, а по своим законам. Не платят налоги, дети не ходят в школы. Ты видел вдоль дорог канистры с бензином? Сегодня в Сербии он в два-три раза дороже, чем в Албании или Румынии. У нас, в Боснии, еще дороже. Весь бензин доставляют сюда контрабандой. Вся наркоторговля в их руках. Возможно, мы кого-то случайно спугнули.

— А что такое шедрвань? — спросил Сергей.

— Видишь в центре площади источник?

— А-а-а! Что-то вроде нашего фонтана, — догадался Сергей. — Скажи, Милица, откуда ты так хорошо знаешь русский?

— Сергей мне льстит. Нас в школе учили, потом в университете, на славястической кафедре. Кроме того, у меня бабушка была русской. После революции она девочкой попала в Сербию. А дед у меня был партизаном. Они в сорок первом, когда немцы напали на Россию, подняли восстание в Герцеговине. У них в то время был гимн:

С Белашнице вила кличе

Херцеговце редом виче…

Милица на секунду остановилась и, прикрыв глаза, продолжила:

— Это сербское начало, а по-русски эта песня будет звучать так:

С гор набат плывет в долины,

Поднимайтесь, исполины!

Братья, Русь в войну вступила,

Путь фашистам преградила!

Милица помолчала и, вздохнув, с болью в голосе продолжила:

— Но кому эта война была нужна? Зачем льется кровь простых людей? Была олимпиада в Сараеве. Как мы ее ждали! И были все вместе: хорваты, сербы, мусульмане. Ведь мы все — славяне. Моя мама сейчас в Сараеве, в Старом граде, под турками. Как она там, не представляю! Когда я оттуда ушла, то весила сорок восемь килограммов. Шестьдесят тысяч сербов продолжают оставаться на мусульманской стороне. Они их держат вместо заложников. Скажите, почему Россия не заступилась за нас? Все против сербов.

— Сви су против Срба, — вздохнув, подтвердил Мишко.

Не в первый раз слышал Сергей этот, похожий на тяжелый вздох, вопрос. Почему, что случилось с русскими, Россией? Он и сам не мог ответить на этот вопрос. Живко Николич рассказывал, что в начале века, когда началась война царской России с Японией, в знак солидарности с русским народом Черногория объявила войну Стране восходящего солнца. И вроде бы как до сих пор мир не заключен. Все это могло вызвать улыбку. Но все же такой факт имел место! Где-то Сергей прочитал: все сегодняшние беды России оттого, что народ отрекся от Бога, от веры своих дедов и отцов. В конечном счете получилось: отреклись от самих себя. С горечью он видел: в России стало выгодно быть кем угодно, только не русским. Уезжают в Израиль, в Германию, но чаще всего в Америку. Он видел — сербам намного хуже, но они не отрекаются от самих себя. Да, они бывают печальны, молчаливы, но верят, что все трудности, беды минуют и все равно наступят лучшие времена.

В Печ Милица приехала на ярмарку показать книги, которые были изданы в Республике Сербской. Но, потолкавшись, как она сказала, среди гостей, решила, что лучше с большей пользой съездит в Призрень.

— Эта выставка для директора — маленького, важного, про себя думающего, что он Бонапарт, а не для писателей и издателей, — сказала Милица. — Встреч с читателями нет, покупать книги никто не спешит. Пустой перевод времени и денег. Ваши ходят как потерянные. Тогда зачем их было приглашать?

Когда Сергей спросил, кем она работает, Милица рассмеялась: журналистом, переводчиком, издателем — все в одном лине.

— О, да мы коллеги! — в свою очередь рассмеялся Сергей. — Я тоже журналист.

Мишко сходил к машине и принес бутылку белого вина. Он налил в стакан Сергею, затем немного себе.

— А как саоброчайная милиция? — спросил Сергей, вспомнив своих гаишников.

Мишко молча посмотрел на него, взял бутылку минеральной воды, разбавил свое вино, сделал, как он сказал, «шприцер» и, подняв стакан, произнес то самое слово, которое Сергей запомнил еще с первой поездки; оно напоминало одновременно тост и призыв к единению.

— Живели!

— Послушай, Сергей, у меня есть предложение, — сказала вдруг Милица. — Приезжаем в Печ, я звоню министру Тохолю, договариваюсь, и мы вместе едем в Сараево. Все вопросы я беру на себя. Пашич, я думаю, не обидится, я его знаю. Он даже не журналист. Он — поэт. А наши поэты наивны и рассеянны, как дети. Дай им в руки игрушку, они все забудут. — В глазах Милицы заплясал уже знакомый хитроватый огонек. — Ты уже, наверное, заметил: у сербов нет вторых, все — первые. Знаешь, однажды, после призыва, офицер построил новобранцев и скомандовал: «На первого и второго рассчитайсь!» Тот, кто стоял в строю первым, как и положено, крикнул: «Первый!» А второй улыбнулся и тут же отчеканил: «А я до него!» Зоран всегда и во всем первый, — продолжила Милица. — Ты бы слышал, как он обхитрил всю Европу, а заодно и белградских чиновников, когда из России нужно было доставить в Сербию скульптуру Сергия Радонежского работы Вячеслава Клыкова. Я послушала Зорана — в этой истории он был главной фигурой. Продумал, как обойти эмбарго, навел, как он говорил, шухер и организовал на российском военно-транспортном самолете доставку скульптуры в Нови-Сад.

— Он мне в прошлый приезд об этом же говорил, — рассмеялся Сергей. — Мне нравится его непосредственность и вера, что никакое дело без него обойтись не сможет. Конечно, Зоран — поэт. Жизнь пошла такая, что поэт не мыслит себя вне политики. Ты права: Пашич — большой ребенок. Любит поговорить, а кто из нас не любит? Но и дело знает. Без него я бы сюда не попал. Он поднял всех своих знакомых не только в Белграде, но и в Москве. Деньги, билеты, визы. Как я сюда добирался — это отдельная детективная история. Еще не знаю, как отсюда буду выбираться. Одна надежда — Зоран. Наши не очень-то жалуют тех, кто по своей воле задерживается в Сербии. Объявляют преступниками со всеми вытекающими последствиями. А за предложение — спасибо, я с удовольствием воспользуюсь.

На обратном пути остановились возле Белого Дрина. Сергей долго смотрел с моста в глубокий каньон, по которому стремительно неслась упругая, притягивающая прохладой река. Ниже, освободившись от тесных каменных объятий, вода широко разлилась по равнине.

— Давай искупаемся, — предложил он Мишко. — Куда бы меня судьба ни заносила, я везде старался искупаться. А вот в Сербии не приходилось.

Мишко посмотрел на дорогу, на солнце, согласно кивнул головой и, сев за руль, по боковой дорожке съехал вниз к реке. Сергей быстро разделся и подошел к воде.

— Смотри — ледена, — предупредила его Милица.

«Ну, этим нас не испугаешь», — подумал Сергей и, оттолкнувшись от берега, прыгнул в воду.

— У нас, на севере, это все равно что кипяток! — крикнул он, всем своим видом показывая, что вода теплая и лучше не бывает.

Мишко покачал головой и, подняв вверх руки, пошевелил ладонями, как бы показывая, что не может составить компанию. Затем снял с себя рубаху, достал из багажника ведро, кусок поролона и, набрав из речки воды, стал мыть машину. Сергей вылез из воды, начал растирать грудь: для купаний вода все же оказалась прохладной. Милица некоторое время смотрела на Сергея, затем отошла в сторону, разделась, подошла к берегу и, как, наверное, делают все женщины, попробовала ногой воду. Сергей посмотрел в ее сторону. Все девушки, как говорил Русяев, когда у них все на месте, не боятся показать себя.

— О, Серж, эмбарго, эмбарго! — воскликнул Мишко, поймав взгляд Сергея.

— Мишко, мой машину, — засмеялся Сергей. — С таким подходом дети твои точно будут мыть машины. Только не свои, а турецкие!

Милица бегом влетела в реку, подняв брызги, упала в воду и, сделав испуганные глаза, с криком выбежала на берег.

— Ледяна, ледяна! Ледовитый океан!

Мишко достал из багажника «Природную лозовую», налил в пластмассовые стаканчики ракию.

— Вот теперь точно — живели! — засмеялся Сергей, почувствовав, как огненный комочек покатился вниз к желудку.

— Сережа, оказывается, большой притворщик, — усаживаясь в машину и протирая волосы полотенцем, сказала Милица. — Я поверила, в воде, думала, умру, превращусь в ледышку. До сих пор не отогрелась.

— А ты не садись с ним рядом, — кивнув в сторону Мишко, сказал Сергей. — Посмотри, какой он строгий и холодный, точно айсберг. Мы люди хоть и северные, но греть умеем не хуже ракии.

Почувствовав, что хватил лишку, Сергей умолк и, прикрыв ладонью губы, начал смущенно откашливаться. Медленная улыбка скользнула по лицу Милицы. Ее молчание подтверждало, что он взял неверный тон и она решает для себя, как отнестись к его словам.

— Еще ракии? — сломав возникшую неловкую паузу, обернувшись, сказал Мишко.

— Можно, — стараясь не встречаться с глазами Милицы, согласился Сергей. — У нас в старательской артели говорили: первая идет комом, вторая — ломом, а после третьей — идешь буреломом.


Из Печа выехали поздним вечером. Милица все же пересела на заднее сиденье к Сергею. Мишко взял еще одного пассажира до Белграда. Попутчик оказался профессором Сараевского университета Драганом Петровичем. Узнав, что Сергей из России, он тут же предложил ему принять участие в конференции, которая должна была состояться в белградском Доме писателей.

— Сейчас для нас самый главный вопрос, что делать и куда идти дальше, — говорил он, полуобернувшись к Сергею. — Мы остались в одиночестве. Россия оказалась в стороне. Каждый день работает на наших врагов. Они готовятся нанести окончательный удар. Милошевич маневрирует, Ельцин спит или еще чего-то там делает. Народ ваш тоже дремлет, как медведь, и не понимает, что завтра с него шкуру спустят. Перед нами один вопрос — выжить. Мы испокон веку живем между молотом и наковальней. С одной стороны, агрессивный мусульманский мир, с другой — католики. Мы и так были разобщены. Сейчас — тем более. Немало у нас людей, ориентированных на Запад. Они ждут своей минуты. Увидите, они заставят выйти людей, особенно молодежь, на улицы. Полмиллиона сербов, что живут и работают в Германии, Франции, Австрии, через одну-две генерации становятся людьми с западной идеологией. Православие для них — религия предков, не более. Так в свое время для удобства проживания сербы принимали мусульманство. Теперь выбирают католичество. Это реальность. Враги обрабатывают тех, кто только начинает обретать Бога. Они говорят: «Живите, как мы, и все у вас будет — машины, деньги, весь мир». Россия теряет на Балканах свои позиции. Впрочем, кое-кого в Москве это вполне устраивает.

— Уважаемый профессор во многом прав, — заметила Милица. — Но те ребята в Боснии, которые после выпускных экзаменов вместе со своими учителями уезжают на фронт, чтобы сменить своих отцов и братьев, знают, чье оружие в руках их врагов. Они не откажутся от православия.

— К большому сожалению, это оружие советского производства, — сказал Сергей. — Все, что было на вооружении армии ГДР, передано немцами хорватам. Иран поставляет мусульманам наше же оружие.

— Вот видите, — продолжил профессор. — Мы просили Россию продать нам оружие, даже деньги перечислили, а нам говорят: нельзя — эмбарго. Всему миру можно, а русским нельзя. Вот она — политика двойного стандарта! Наши политики допустили несколько ошибок. Не надо было силой удерживать словенцев и хорватов. Мы оказались не готовы к такой ситуации. Даже не знали, где на территории Югославии живут сербы. Когда нам выдвинули ультиматум, надо было соглашаться, искать компромиссы, но ни в коем случае не отклонять.

— Говорят, не тот умный политик, кто знает выход из аварийной, критической ситуации, а тот, кто не позволит, чтобы его затянули туда, — заметил Сергей.

— Верно, но только таких ни в Сербии, ни в России я пока что не вижу, — согласился Петрович. — Русские все еще не выработали иммунитет к опасности.

Уже смеркалось, когда они подъехали к Приштине. Сергей попросил Мишко заехать на Косово поле, где когда-то произошла знаменитая битва между турками и сербами. Тот начал что-то хмуро говорить Милице. Сергей понял: заезжать на поле не входило в его планы, но Милица настояла. Вскоре из сумерек выступила похожая на высокую квадратную трубу сложенная из черного гранита башня. Мишко остановил машину возле домика, где, по всей видимости, находилась администрация мемориала. Через дверку в металлической ограде они подошли к башне. На стене были выбиты слова царя Лазаря, с которыми он обратился к своему народу, собирая воинов на битву с врагом.

— Здесь стояли перед боем сербы, — поднявшись на башню, сказала Милица. — А вон на том бугре — турки. Там сейчас находится усыпальница султана Мурата. Вернее, его тюрбе. Там, за мавзолеем, могила Милоша Обилича. Он лишил Мурата жизни. Правым полком у турок командовал Баязет, который впоследствии попал в железную клетку к Тамерлану. После битвы по его приказу турки отрубали головы христианам и складывали их кучами. — Милица помолчала. — Наши не любят посещать это поле, но в восемьдесят девятом году, когда отмечалось шестисотлетие битвы, здесь стояло три миллиона сербов. Милошевич произнес прекрасную речь. Мы тогда были все влюблены в него. Все надежды были связаны с ним.

— Да, я хорошо помню эти настроения, — сказал Сергей. — В наш первый приезд мы только о нем и говорили. Но, говорят, политика — искусство возможного. Нельзя надеяться на одного человека, как на Господа Бога.

— Я согласна с тобой, — ответила Милица. — Но все же должны в кого-то мы верить. И царь Лазарь, когда шел с войском сюда, верил, что победит.

— Вера, конечно, придает человеку силу, — заметил Сергей. — Но и сама она должна быть подкреплена силой. И разумом.

— Да, да, это так, — согласилась Милица.

«Та далекая и трагическая битва стала для сербов незаживающей раной, — думал Сергей, слушая Милицу. — Наверняка царь Лазарь знал о Куликовской битве, которая произошла девятью годами раньше. Возможно, она придала ему решимости дать бой туркам. Он понимал, что ждет его народ в случае поражения. Подтверждением тому слова Лазаря, обращенные к своему народу: „Кто не придет на Косово, то от руки его ничего не родится. Ни в поле пшеница белая, ни в горах виноградная лоза…“»

Еще раз прочитав на памятнике призыв царя к сербам, Сергей понял, что объединить и собрать всех сербов на это поле было нелегко. Еще труднее с разношерстным войском выиграть битву.

«Эх, не оказалось у сербов Боброка Волынского! — с горечью думал он. — Хотя засадный полк был. Не все оказались героями, нашлись и слабодушные, которые и решили исход битвы».

В отличие от полого спускающегося к Дону Куликова поля, где побывал Сергей прошлой осенью, Косово поле было разделено глубокой низиной и напоминало две стоящие друг против друга огромные земляные волны. На одной, как говорила Милица, стояли сербы. С другой надвигались на славян турки. В самом начале битвы сербы яростной атакой смяли правое крыло турок и погнали с холма. Турки, спасая положение, бросили навстречу свой резерв. Исход боя мог решить запасной полк славян, которым командовал Вук Бранкович, но он так и не вступил в битву. С той поры сербы стараются не называть своих сыновей именем Вук. Итоги поражения оказались ужасными. Вся сербская знать полегла на поле боя, и южные славяне на пять веков попали под чужеземное господство, вплоть до девятнадцатого века, когда Россия победила на Балканах.

Только здесь Сергей понял, почему нынешние события сербы восприняли как попытку восстановить их в прежнем, подневольном положении.

С неведомым доселе тревожным чувством он смотрел, как на поле с окружающих долин наползал туман. Сливаясь с темнотой, он заполнял собой все новые и новые пространства, и чудилось Сергею: это строятся для битвы темные, ночные полки. Но посреди поля, прямо над башней еще стоял вечерний свет, он уходил куда-то ввысь, ширился и даже, отделившись от закатного зарева, продолжал существовать сам по себе.

К машине шли молча, каждый со своими мыслями. Сергея тянуло оглянуться, ему казалось, кто-то смотрит ему вслед огромными темными глазами. У дверки он нагнулся и поднял плоский с острыми краями камень. От земли шло тепло, но оно было иным, чем в Призрени. То тепло было внешним, солнечным. Ему почудилось — это шло из глубин не только земли, но и веков.

Мишко открыл дверцу машины и на волю вырвалась веселая, звонкая музыка. Поначалу она показалась странной и не к месту — может оттого, что уводила мысли в сторону… Сергей вдруг понял, почему даже в самых веселых сербских танцах и песнях слышится далекая скорбь. Она брала свое начало отсюда, с этого поля.

— Скажите, уважаемый профессор, по-вашему, Караджич — герой? — спросил Сергей, когда они сели в машину и тронулись дальше.

— Караджич — духовный вождь народа, его символ, — ответила за профессора Милица. — Беляна Плавшич? Ее у нас в шутку называют сербской царицей. Твердая, умная, властолюбивая. И хитрая. Герой больше подходит для Милана Мартича. Милан в девяносто втором со своим отрядом пробил коридор и соединился с нашими в Боснии. Его сделали президентом.

— В России все герои метят в президенты, — заметил Сергей. — Возьмите Александра Руцкого. Был хороший летчик-штурмовик. В Афганистане его два раза сбивали. Попал в плен, выкупили, сделали героем. На волне перемен решил уйти в политику. Но и в политике привычки летчика-штурмовика остались. Когда спокоен, рассуждает трезво. Но если заведется, начинает размахивать шашкой. У военных свое, особое мышление. Когда Руцкого выпустили из Лефортово, меня от газеты отправили взять у него интервью. Договорились встретиться у него дома. Прихожу, он сидит в кабинете, читает книгу. Я посмотрел: «Опыты» французского философа Мишеля Монтеня. Ну, я ему говорю: «Александр Владимирович, Монтеня читаете?» Он так удивленно, из-под очков, посмотрел на меня и спрашивает: «А ты его откуда знаешь?» — «Приходилось читать». Руцкой нахмурился, побарабанил пальцами по столу, затем небрежным тоном бросил: «Я его тоже читал, правда, давно. Решил перечитать».

— Наверное, Мартич чем-то похож на вашего Руцкого, — помолчав немного, продолжил профессор. — Силою обстоятельств Милан очутился на столь высоком посту. Раньше он был офицером саоброчайной милиции в городе Задар. Я думаю, Милан понимает, что никакой он не президент. Он бы с удовольствием отказался от своей должности, что не раз и демонстрировал. Мартич просит, чтобы Сербская Краина вошла в Республику Сербскую. Но тогда линия фронта увеличится на сотни километров. У Караджича силы на исходе: он рад бы помочь, но каждый действует так, как ему позволяют обстоятельства. А они не в пользу сербов. Я думаю, что судьба Сербской Краины решена. Мы не можем без России победить. Думаю, что конец близок, и нам надо думать, что делать дальше. Вот для этого мы и собираем конференцию.

Дальше ехали уже в темноте. Милица долго сопротивлялась сну, но вскоре ее голова склонилась к плечу Сергея, и он, облокотившись на пачки книг, придерживал ее.


В Белград приехали утром. Милица должна была объехать несколько редакций, повстречаться с нужными людьми, взять бумаги, газеты и выполнить все просьбы друзей и знакомых, что жили в Республике Сербской.

Белград жил своей обычной довоенной жизнью. Как и в Призрени, люди гуляли по освещенным улицам, пили кофе, обсуждали повседневные дела и ждали отмены эмбарго.

После первых же встреч у Милицы испортилось настроение.

— Нам не раз внушали: все пути ведут в Белград, — горько призналась Милица Сергею. — Только нас никто не ждет. Здесь ждут, когда придут американцы и вновь, как и прежде, сюда потекут займы. Они придут, но только с бомбами и ракетами. Белградцы смирились с блокадой по Дрине и ждут, когда с них снимут санкции. Нам же — двойное наказание: от всего западного мира и от своих. Здешние чиновники ухитряются наживаться на нашей крови. А Милошевич смотрит на все сквозь пальцы. Они, эти преемники Тито, как камень, утянут его за собой на дно. Нет, сербы воюющие в тысячу раз лучше сербов тыловых.

«Все, как и у нас, — подумал Сергей. — Для кого война, а для кого мать родна».

Но стоило ей получить хорошее известие, как настроение ее тут же поменялось.

— Все, разрешение тебе получено, — обрадованно сказала она Сергею. — Я дозвонилась до Пале. Так что одной проблемой меньше. Единственное: надо успеть до семи вечера пересечь Дрину. После проезд запрещен. Но, я думаю, Мишко довезет. На машине он как на самолете. Скорее, скорее из Белграда, я не могу дышать его воздухом! Хотя раньше меня так тянуло сюда.

— Может, давайте прямо до Байкала? — предложил Сергей.

— Сколько километров? — поинтересовалась Милица.

— До Москвы что-то около трех и там еще всего каких-то пять тысяч.

— А до бодайбинской тайги? — спросила Милица. — У которой, как ты сказал, мои глаза.

— От Иркутска еще более тысячи, но туда нет дороги, — взглянув на нее, быстро ответил Сергей. — Зимой тайга черная с проседью, как шкура старого медведя. Весной дымчатая, табачного цвета. Летом голубая.

— А ты видел медведя?

— Видел и даже убивал.

— Страшно было?

— Нет, это совсем не страшно, — подумав, ответил Сергей. — Говорят, что медведь неловкий. На самом деле это довольно умный, ловкий и проворный зверь. Но пуля-дура проворнее его, как и человека. А то что зверь? На него не надо нападать первым. Иногда он может мстить. Но это в особых случаях. Вот был у нас в тайге один случай. Повадился к нам на свалку ходить медведь. Чаще всего появлялся он ночью. Перевернет все и уйдет. А потом задрал лошадь. Начальство говорит: надо проучить хулигана. Но как? Тут кто-то вспомнил, что медведь любит мясо с душком и обязательно придет к убитой лошади. Как это у нас водится, посовещались и решили сделать засаду. Неподалеку от задранной лошади на высокой поленнице настелили доски. Ночи там холодные. Кроме винтовок взяли с собой спальники, а для сугрева — спирт. Ждали, ждали, мишка не появляется. Решили согреться, выпили спирту. Ночь, звезды, с каждым часом все холоднее. Выпили еще. Тишина. Мишки нет. Тогда оставили дежурного, а сами залезли в спальники и уснули. Потом уснул и дежурный. А мишка появился под самое утро, налопался лошадиного мяса. И тут его привлек храп. Медведь, как существо любопытное, полез на поленницу да вывернул жердь, которая ее крепила. Она рухнула, и сверху на голову мишки с криками и матом повалились спальники. Медведь рыкнул и бросился наутек. Охотники — из спальников и в другую сторону. Уже утром его нашли неподалеку, мертвым. Болезнь с ним от страха произошла — разрыв сердца.

— Ой, что ты со мной делаешь! — смеялась Милица. — Я больше уже не могу слушать. Как ты интересно рассказываешь о своей тайге. Мне очень хочется там побывать. Только я всегда считала, что тайга зеленая.

— Это когда на нее смотришь близко. Ну, например, как я сейчас на тебя, — улыбаясь, проговорил Сергей.

За мостом через Дрину их остановила застава боснийских сербов. Милица взяла у Сергея паспорт и протянула его подошедшему милиционеру в такой же синей, как и у Мишко, камуфляжной форме.

— С нами русский, — сказал она.

— Что, всего один? А мы-то думали — целая бригада! — пошутил пограничник. — Долго же мы его ждали. Теперь, я думаю, наши дела пойдут в гору.

Сергей стоял, поглядывая на мутную Дрину, на заросшие лесом зеленые горы, и делал вид, что не понимает, о чем переговариваются сербы. Было стыдно за себя, за то, что всего не объяснишь этим парням, которые одни вот уже несколько лет ведут борьбу. Внизу, вдоль дороги цвели маки, пахло сеном, близкой водой. Где-то неподалеку кричали горлицы, и Сергею вдруг подумалось, что это над лесами носятся безвинные души убитых людей.

После паспортной проверки долго ехали вдоль Дрины, затем круто развернулись и начали подниматься в гору. По пути то и дело попадались разрушенные пустынные деревни, сожженные дома.

— Милица, а кто такой Аркан? — прочитав на заборе надпись, спросил Сергей.

Желько Ражнатович — сербский доброволец из Югославии. Его отряды пришли к нам на помощь в девяносто втором. Турки убегали при одном его имени. Его отряды прошли через Боснию, сметая все на своем пути. Весь мир теперь знает его под кличкой Аркан, — скупо ответила Милица. — Политики использовали его для своих целей. Он, правда, пробовал встроиться в нее, даже был депутатом от Приштины. Но, говорят, Желько имел от этой войны что-то и для себя. Было и такое. Одни умирают за идею, другие хотят одновременно кем-то быть и что-то иметь. Ражнатович не стал исключением. Думал, наверное, война все спишет. Сейчас для многих он как пугало, и о нем стараются не вспоминать. Может потому, что его разыскивает Интерпол. Но он о себе напоминает, выходит газета с его портретами. Но мавр свое дело сделал. Думаю, его уберут. Много знает.

Машина медленно поднималась в гору, по обочинам дороги лежали сожженные легковые автомобили, бочки и прочий хлам. Наконец-то остановились под высокой скалой у источника. Решили выпить кофе. Внизу в голубой дымке лежала Босния. Глаз доставал изрезанные козьими тропами и поросшие кустарником склоны далеких гор. Воздух был сух, прозрачен и свеж и напоминал Сергею его родину — Сибирь. Прямо над ними огромной серой совой нависала гора Роман и, казалось, проверяла, хорошие или плохие люди остановились у ее подножия. Мишко достал термос, разлил в пластмассовые чашечки кипяченую воду, открыл банку кофе.

— Кафа у гори Романин! — торжественно сказал он.

— Скажи, а ты знаешь Жириновского, Бабурина? — спросила Милица у Сергея.

«Они, как и мы, помешались на политике, — с улыбкой подумал он. — О чем бы ни говорили, что бы ни делали, все сводится к одному и тому же больному вопросу. Разбуди, и первое, что они спросят, так это, наверное, как там, на боснийских фронтах, или, что сказал в Белграде Милошевич».

— И того и другого, — ответил Сергей. — Но почему ты их поставила рядом?

— Мне приходилось переводить, когда они приезжали, — сказала Милица. — Бабурин красивый, спокойный, простой. Жириновский — другой. Глаза у него… как бы это сказать?.. В них трудно что-либо увидеть. Он — артист.

— Еще какой! — засмеялся Сергей. — Как у нас говорят, на ходу подметки рвет. Когда в Думе идут пресс-конференции, народу в зал набивается больше, чем на самых популярных сатириков. Он им сто очков вперед даст. Те читают — этот на ходу изобретает. Перед отъездом мне пришлось побывать на одной. Там кто-то из журналистов задал вопрос: почему, мол, Ельцин хочет баллотироваться на второй срок? «Жена заставляет, — ответил Жириновский. — Им почета хочется: уж если спать, так с президентом. От женщин одни беды. Их надо, как при Иване Грозном, менять почаще. Взять, пожить немного — и в Углич, куда царь своих опальных жен ссылал. Взять новую, три года — и в Углич». — «Что, и Наину Иосифовну туда?» — спросили журналисты. «И ее туда! — воскликнул Жириновский. Но, подумав, засмеялся. — Что я говорю. Бедная женщина ведь спать не будет, всю ночь по карте Углич станет искать. И не найдет, поди, с географией у них обоих туго».

Помолчав немного, Сергей посмотрел на Милицу.

— А ваш Шешель, он что-то вроде нашего Жириновского?

Милица качнула головой.

— Воислав Шешель — лидер радикальной партии Сербии. Его добровольцы воевали с нашими бок о бок. Он доктор международного права. Сидел за свои убеждения в тюрьме. Милошевичу он неудобен. Расскажу один случай. Два года назад к нам приезжала ваша делегация. Возглавлял ее Амбарцумов. Он попросил встретиться с партией Шешеля. После речи Воислава ваш человек Шейнис, сделав вид, что обиделся за Ельцина, встал и сказал, что в знак протеста покидает собрание. Воислав отреагировал мгновенно. «Да, да, вы можете идти! — крикнул он. — Вы все равно не представляете здесь интересов русского народа!» Возникла пауза, предвкушая скандал, засуетились журналисты. Спас положение Николай Павлов. Он пригласил Шешеля посетить Россию. Но на этом конфликт не закончился. Подводя итоги встречи, Амбарцумов заявил, что он не хотел бы жить в стране, где президентом будет Шешель. «А я не хотел бы жить в той стране, где выбирают таких депутатов, которые представляют интересы кого угодно, но только не русского народа!» — отрубил Воислав.

— Ну да, у нас голосуют за того, у кого много денег или кто больше пообещает, — подтвердил Сергей. — А потом кричат — обманули! Знаешь, как я попал в Афганистан? Нас загрузили в самолет. И через несколько часов мы приземлились в Кабуле. Никто не спрашивал, хочу я того или нет: «Выполняй интернациональный долг». И мы не сопротивлялись. Надо так надо. Потом те люди, что кричали о долге, начали объяснять: наше присутствие в Афгане было ошибкой и мы ну если не преступники, то жертвы. А позже заявили: вся наша жизнь, за последние семьдесят лет — ошибка. Ну ладно, мы люди маленькие, ошибающиеся. А те, кто нам все объяснял, оказывается, всегда и все делали правильно. Под пули себя не подставляли, даже на несчастьях имели себе навар. Уже не знаешь кому верить. Таких же, как мы, но помоложе дураков, что стреляли по Белому дому, загнали в Чечню. И корчат с экранов рожи. А навар идет.

— Сережа, достань, пожалуйста, галеты, — попросила Милица. — Они под книгами.

Сергей нащупал под книгами пачку галет, потянул ее и рассыпал книги. Отдав галеты Мишко, поднял книгу в голубой обложке: «Има Чуда — Нема чуда». Автором стихов для детей был президент Республики Сербской Радован Караджич.

— Скажи, Сергей, а у Бабурина и Жириновского есть дети? — спросила Милица.

— У Сергея — трое, все мальчики. А у Вольфовича — один.

— Интересно, — задумчиво протянула Милица. — Бабурин — молодой. Когда успел?

— Это жена успела, — посмотрев на Мишко, засмеялся Сергей. — И правильно сделала.

Милица мягко улыбнулась и, посмотрев куда-то вдаль, начала читать:

Ты знаешь, что нас ждет…

Мягка и высока

Трава забвения… Птичий плач так звонок!..

А наши свет и тьма,

И песня и тоска —

Твой незаконнорожденный ребенок.

— Чьи стихи? Твои? — спросил Сергей.

— Нет, Караджича.

Сергей уже привык к ее мягкому акценту и сейчас, когда она читала стихи, воспринимал его как музыкальное сопровождение: не слова, а тихое журчание.

Под стопкой стихов Караджича лежала книга в красном переплете. Сергей достал ее. На обложке вдоль кладбищенских крестов уходил человек в камуфляжной форме.

— Юрий Хамкин. «Очима руског добровольца», — вслух прочитал Сергей. — Милица, ты случайно фамилию Русяев не слышала?

Милица повернула голову:

— Откуда ты его знаешь?

— Мы с ним в Афгане два года прослужили. У меня есть сведения, что он сейчас здесь, в Сараеве.

Милица о чем-то спросила Мишко, тот, глядя на Сергея, начал объяснять.

— Он говорит, что с похожей фамилией один русский доброволец погиб весной на перекрестке у еврейского кладбища. А через неделю погибла его жена. Она тоже была добровольцем. Их убил снайпер.

«Этого не может быть! — с упавшим сердцем подумал Сергей. — У Русяева не было жены. Что-то они путают».

Дорога к Сараеву со стороны самой известной, как шутили сами сербы, деревни в мире — Пале — проходила по заросшей лесом горе и, по сути, была линией фронта. Мусульманские позиции находились ниже по склону, в лесу. Сергей знал: несколько раз они пытались перерезать эту стратегически важную для сербов магистраль. Все горы вокруг Сараева были за сербами, лишь перед самым городом мусульмане занимали Толстую гору. Сергей обратил внимание: вокруг изуродованной траншеями и дотами горы стоял сухостой, словно его поразил сибирский шелкопряд.

— Вокруг этой горы идут самые сильные бои, — сказала Милица. — Мы несколько раз пытались взять ее. Много людей погибло, но мусульмане понимают значение этой высоты для Сараева и держат ее.

Вдоль дороги, в той ее части, что была обращена к мусульманам, стояли фанерные щиты, насыпаны брустверы из земли и камней, которые закрывали дорогу от снайперов. На откосах бетонные плиты держали от обвалов склон, под ними были вырыты щели и оборудованы огневые точки. Сараево лежало внизу, в котловине, и сверху напоминало огромного закопченного краба. Над городом громыхал гром — била тяжелая артиллерия. Время от времени тонкую чечетку выбивали автоматные очереди.

Мишко остановил машину. Перед самым городом, у еврейского кладбища, был открытый, простреливаемый снайперами участок. Милица сказала, что это то самое место, где погибли русские.

— Есть объездная дорога по лесу. — И, выждав секунду, добавила: — Караджич и Младич ездят здесь.

— Что мы, рыжие! Раз они ездят, то давайте и мы здесь, — предложил Сергей.

— Добре, — улыбнулся Мишко.

Разогнав машину и объезжая выбоины, он погнал ее вниз к городским окраинам. В машине наступила тишина, которую рвал на части врывавшийся через форточку в салон воздух. Глухой удар в корпус машины не вызвал ничего, кроме любопытства. Сергей подумал, что это отскочил камень. Когда проскочили перекресток, Мишко, уже среди домов, остановил машину и оглядел ее. Затем открыл заднюю дверцу и, вытянув губы, качнул головой.

Оказалось, пуля снайпера, прошив дверцу, попала в лежащие вдоль нее стопки книг.

— Караджич защитил нас, — пошутила Милица.

— Не судьба, — улыбнулся Сергей. — Как говорили наши предки, лечца и друга мни того, ище и тебе в нужи скоро претечет, то есть врачом и другом считай того, кто быстро придет к тебе при твоей нужде. Значит, книги там оказались на месте. Пуля шла нам прямо в бок.

Они разыскали третью Романийскую бригаду. Милица нашла солдат, с которыми воевал Русяев, и они согласились показать, где похоронены русские добровольцы.

Был уже вечер, когда они приехали на кладбище. Закатное солнце сквозь тугую марлевую повязку облаков скупо продавливало свет. Но Сергею казалось, что в том месте вовсе не солнце, а набухшая кровью огромная рваная рана. Внизу, куда ни кинь глаз, проглядывал далекий и все еще красивый город. Он казался спокойным. И все же в нем жило то осторожное чувство, с каким больной, закрыв глаза, прислушивается к тому, что происходит внутри него.

Он медленно шел за Милицей вдоль могил и читал надгробные надписи: Микола Яцко, украинский казак из Запорожья. Погиб на акции прошлой зимой. Олег Бондарец из Киева, Толя Остапенко, Саша Шкрабов, Витя Десятов, Юра Петраш.

— А вот здесь похоронен Дима Чекалин, ему было всего двадцать лет, — тихо говорила Милица. — Попал в окружение и подорвал себя, чтобы не попасть в руки мусульман. Русские добровольцы все ходят с самоликвидаторами. Обычно это граната на поясе. Знают, пощады от мусульман не будет. Муслики, так их здесь прозвали ваши, всех русских считают казаками, боятся и ненавидят. Под Вышеградом русские из отряда «Белые волки» одни отбили атаку и спасли положение под городом. Приезжали добровольцы из Татарии, Якутии, донские казаки. Воевали хорошо, отчаянно. В атаку ходили в полный рост.

Неожиданно для себя Сергей увидел Русяева. Со знакомой грустной полуулыбкой Колька смотрел на него. Он вспомнил: сфотографировались они после госпиталя в Москве. Рядом с ним увидел еще один крест и на нем фотографию московской медсестры Тамары. «Так вот кто его жена», — с горечью подумал Сергей, Сестричка Тамара Михайловна, так они называли ее в госпитале, куда попали после ранения в Афганистане. Тамара, у которой Колька во время ее дежурств просиживал ночами. А потом, когда выписались из госпиталя, она показывала им Москву…

«Даром любви священной только избранные правят», — вспомнил он надпись, которую они видели в Москве на Новодевичьем кладбище.

— Она работала врачом, — сказала Милица. — Ее убили через неделю, на том же перекрестке. Месяц назад приезжала ее мать. Правительство Республики Сербской помогло ей.

«Так, дружище, ты ничего в жизни и не видел, — проталкивая сквозь горло комок, думал Сергей. — Детдом, затем армия. Попал в спецназ. Потом Афганистан. Уже вместе попробовали жить без войны, вдали от городов и людей, старателями в бодайбинской тайге. Тебе это занятие показалось скучным до зевоты. А далее — Босния. Уехал, чтобы найти смерть здесь, вдали от дома. Судьба, которую ты выбрал себе сам. Тамара, милая сестричка! Своими руками ты выходила Кольку и стала подарком ему. Коротеньким, недолгим. Теперь вам навеки быть вместе».

Там, в Афганистане, только благодаря Русяеву он остался жив. Сергея, раненного в плечо, Колька успел вынести к вертолету. И бросился обратно — отбивать атаку душманов. Его расстреляли в упор. Он остался лежать на дороге. Через несколько часов его с зажатой в руке гранатой привезли в морг, а он выжил. Чудом.

— Здесь воевали еще ваши женщины-добровольцы, — тихо рассказывала Милица. — В позапрошлом году здесь была Лена Бардукова из Харькова. Она осталась жива, уехала домой. А один ваш доброволец женился на племяннице генерала Младича и остался в Боснии.

Тем же вечером в подвале, который сербы называли бункером, собрались помянуть Русяева его друзья-сербы. На зеленом ящике из-под снарядов накрыли стол. Все встали вокруг, налили в кружки. Коренастый, в черной рубашке серб прочитал короткую молитву и предложил выпить за упокой души славного российского борца Николая Русяева. Выпили молча. Закуска была нехитрая: хлеб, вареная фасоль, огурцы, помидоры и перец. Каждый пришел со своим. Мишко тонкой стружкой нарезал твердого сала. Подходили все новые люди, на столе уже не оставалось места, где можно было поставить пластмассовые из-под минеральной воды бутылки, в которые были налиты ракия и сливовица.

Все знакомились с Сергеем, говорили, что Русяев был добрым борцом, настоящим товарищем. Вспоминали бои в Вогаще, пригороде Сараева, когда мусульмане почти каждый день штурмовали завод по производству малолитражных автомобилей «гольф». Спрашивали, где сейчас Юрий Хамкин и Марк Фейгин, которые воевали в Сараеве еще до приезда Русяева. Все жалели Тамару, вспоминали, как они с Николаем в два голоса пели сербскую песню «Тамо далеко». Эта, говорили они, была у них самая любимая. Вспоминали, как они пели свои песни. Особенно хорошо у них получались украинские. Тамара, смеясь, называла себя хохлушкой, и сербы долго не могли понять, что это за национальность. Помянув погибших, начали ругать тех сербов, что сбежали от войны в Белград.

— Вот, братья, еще один русский приехал. А наши удрали.

— Ничего, Караджич их вернет.

— Их вернешь!

— От пугливых овец толку мало, — сказал с повязанным на голове красным платком и оттого похожий на индейца серб. — Они своей тени боятся. Русский приехал своих заменить.

— Добре, добре, — говорили другие и, хлопая Сергея по спине, протягивали кружки: — Серж, давай выпьем за Сербию, за Руссию!

Нет, за эту Россию Сергей пить не хотел. Но объяснять своим новым товарищам, какая она сейчас, униженная, торгующая, выпрашивающая, ему не хотелось. И брать вину за других не хотелось. Он понимал: они-то видят в нем и хотят услышать совсем другое.

Выпили за командующего сербскими войсками Ратко Младича. Разговор зашел о нынешних российских политиках.

— Горбачев — курва, — усмехнувшись, по-русски сказал коренастый. — Предатель! И Козырев с Ельциным. Сдали Сербию да и Россию тоже. А нам всем хотят выдать коровий рог за свечку.

Подобное, почти слово в слово, но в сербском произношении Рябцов уже слышал от пастухов в горах под Печем, поняв все без переводчика. Ему стало неприятно, что в России есть Козырев и он должен объяснять, почему и откуда он такой по явился, точно они были с ним из одной деревни. Конечно, он мог бы сказать, что гастарбайтеры теперь есть не только в Югославии. Появились они и в России. Шутили, что, должно быть, семье Козырева не хватает министерской зарплаты и он вынужден прирабатывать на стороне. Отправил на заработки свою жену в Америку. Да что там про министров! Сам президент, накачавшись шнапсу, вырвав дирижерскую палочку у немца, руководит в Берлине целым уличным оркестром. Сергей поймал взглядом глаза коренастого, и они, еще секунду назад далекие и злые, улыбнулись ему.

— Ратко, — представился он.

— Уж не Младич ли? — поинтересовался Сергей.

— Нет, нет, не Младич, — замахал рукой парень. — Тот далеко.

В отличие от других говорил парень на довольно хорошем русском языке, и Сергей, не удержавшись, спросил:

— Где язык выучил, Ратко?

— В Москве, у одной русской девушки, — ответил Ратко. — А потом с Николаем практиковались. Мы с ним больше месяца вместе жили. Я в России на артиста учился. Потом, когда у вас заваруха началась, уехал в Канаду. А когда заварилось здесь, вернулся.

— Что, Ратко, давай меняться, — предложил Сергей. — Вы нам отдаете Младича, мы его министром обороны России сделаем, а взамен вам Пашу Грачева отдадим.

— Нет, нет, Младича не отдадим! Он нам самим нужен.

И Ратко начал рассказывать, как однажды их бригада шла под дождем. Месили грязь, мокрые, голодные и злые. «Смотрим, Младич у дороги стоит. Увидел нас, говорит: „Чего приуныли? Дождя испугались?“ Взял ведро и вылил на себя: „Видите — не растаял“».

Сергей краем глаза наблюдал за Милицей. Он видел, как при встрече они обнялись с Ратко и расцеловались. По случайным репликам Сергей понял, что они давно знают друг друга. А теперь сидели за столом рядом и молча переглядывались. Здесь она пользовалась всеобщим вниманием, и он, уловив в себе ревнивое чувство, подумал: то, что она привезла его сюда и они до этого провели в дороге несколько дней, не дает ему никакого преимущества. Своим появлением она внесла разнообразие в их жизнь, где живут одним днем и берут то, что могут взять. Шути, улыбайся, веселись — может, завтра уже не придется.

Через некоторое время Ратко принес узел с одеждой. Тут же при свете коптилки Сергея переодели в синюю камуфляжную форму и сказали, что теперь он — настоящий доброволец. Вот только ботинки были тяжеловаты и великоваты.

— Ничего, мы тебе раздобудем натовские. Они легче, — сказал Ратко. — Будешь спать со мной. Завтра трудный день. — Он открыл тумбочку и протянул Сергею бумажный сверток.

Сергей развернул его и увидел сиреневого, выточенного из камня знакомого медвежонка.

Еще в старательской артели Сергей выпросил у вертолетчиков кусок чароита. Уникальное, единственное в мире месторождение этого красивого минерала было открыто неподалеку от тех мест, где они мыли золото. В свободное от работы время Сергей занимался камнями, на станке вытачивал из них разные безделушки и дарил товарищам. Занятие это доставляло ему удовольствие, благо камней в бодайбинской тайге было предостаточно. Потом выточил вот этого мишку. Его он хотел подарить Анне. Но когда узнал, что она встречается с другим, решил выбросить. Удержал Русяев. «Ты отдай мне, я пошлю его нашей московской сестре Тамаре, — попросил он. — Ей будет память о сибирском медведе».

«Надо же, вновь кусочек прошлой жизни вернулся ко мне», — подумал Сергей.

Мишко с Милицей засобирались в дорогу, им нужно было вернуться в Пале. Все вывалили из бункера провожать.

— Милица, возьми на память, — протянув медвежонка, сказал Сергей. — Я его еще в бодайбинской тайге выточил.

Мишко с Милицей начали рассматривать медвежонка.

— Сергей — настоящий каменотес, — похвалила Милица. — Он мог бы сам делать Кругобайкальскую дорогу. Случайно, это не тот медведь, который умер от разрыва сердца?

«Надо же, запомнила!» — отметил про себя Сергей и, улыбнувшись, сказал:

— Нет, у этого медведя каменное сердце. Он, пожалуй, переживет всех нас.

Едва Сергей сомкнул глаза и провалился в небытие, как раздались крики, грохот, стрельба. Кричали и стреляли во дворе. Сергей вскочил, сунул ноги в армейские ботинки. В комнате уже никого не было. На ощупь нашел дверь, выглянул в коридор. Впереди хлопнула дверь, кто-то выскочил наружу. Сергей бросился следом. Во дворе присел от близкого разрыва.

— Турци, турци! — раздались поблизости крики.

Прямо на него бежали трое. Сергей пошарил по земле рукой. Голый асфальт — ни кирпича, ни камня. «Форму дали, а про оружие забыли», — выругался он.

И тут он увидел еще одного бегущего человека с автоматом в руке. Дождавшись, когда он поравняется с ним, Сергей выбросил ногу и свалил его на землю, стал заламывать руки. Тот захрипел, но расставаться с автоматом не спешил. Сергей огрел его кулаком по голове.

Выхватив автомат, передернул затвор.

— Ну что, Аллах акбар! — с веселой злостью закричал он.

— Серж, ты? — услышал он знакомый голос. — Ты что, со своими воюешь?

Сергей остолбенело посмотрел на противника. Перед ним лежал Ратко.

— Ой, друг, извини. Не разобрал! — заоправдывался Сергей. — Спросонья не разобрал.

Переполох и стрельба были вызваны тем, что ночью мусульмане предприняли акцию. Воспользовавшись канализацией, они проникли в расположение сербов и напоролись на огонь дежуривших на крыше пулеметчиков. Бой шел несколько минут, а шуму наделал много. До утра над Сараевом грохотала артиллерия.

А в казарменной комнате, где разместился Сергей, не умолкал хохот. Ратко в который раз рассказывал, как попал в лапы сибирского медведя.

— В таких случаях у нас говорят: бей своих, чтоб чужие боялись, — в ответ смеялся Сергей. — Прости, Ратко, Христа ради!

— Кстати, из-за незнания языка погиб один русский доброволец, — вдруг вспомнил Ратко. — Ворвался в траншею, увидел парней в форме. Думал, что сербы. Стал их окликать по-русски, а его из автомата.

— Скажи, Ратко, а на стороне Республики Сербской воюют мусульмане?

— У Фикрета Абдича в Бихоче, да и у нас есть бойцы, — сказал Ратко. — Был один случай. Во время акции наши ворвались к туркам в траншею. Завязался рукопашный бой. Алия Филиппович свалил одного, а тот вдруг как закричит: «Не убивай меня, я серб, я серб!» — «Ну, тебе, парень, крупно не повезло, — сказал Филиппович. — Я-то — мусульманин!»


Через несколько дней на дороге неподалеку от того места, где размещался русский батальон миротворцев, Сергей встретил майора Зарубина, под началом которого в роте спецназа они с Русяевым служили в Афганистане.

— Ты-то как здесь очутился? — удивился Зарубин. — Недавно Русяева с Тамарой схоронили. Теперь ты объявился.

— Приехал Русяева сменить.

— И ты туда попадешь. Чего неймется? Решил за три марки жизнь свою отдать?

Тон, каким начал разговор Зарубин, Сергея покоробил, но он сдержался, помня, что именно Зарубин четвертого октября в Москве вырвал его из рук пьяных омоновцев.

— Я слышал, русские миротворцы не очень-то жалуют своих земляков, — усмехнувшись, проговорил Сергей. — Теперь убедился. Неужели вся разница в тысяче долларов, которые вы получаете?

— Мы удерживаем ситуацию. Не мы, так здесь были бы американцы, — проговорил Зарубин. — А вы все портите.

— Нам в Афганистане то же самое говорили. И ситуация, Михалыч, проста. Сербам приставили нож к горлу. А тут явились миротворцы. Французы, бельгийцы держат сербов за правую руку, русские — за левую. А в это время хорваты и мусульмане с вашего молчаливого согласия полосуют ножом. Вы злитесь, потому что все прекрасно понимаете. Вам платят, чтоб молчали.

— Ну, давай-давай, — с угрюмым видом протянул Зарубин. — Поискал в Белом доме, теперь здесь поищи правду. Она прилетит кусочком свинца и все иллюзии развеет. Сербы — тоже не подарок. Кричат: если бы не мы, они бы взяли Сараево. Так чего же не брали? Глупо биться головой о стену. А вы бьетесь и выводов для себя не делаете.

— Мне казалось, вы — из думающих, не из тех, кто упал — отжался, — хмуро сказал Сергей и, глянув на майорские погоны, добавил: — Нейтральных из себя корчите. Вот так бы возле Белого дома. Прощай, Илья Михалыч! Жизнь, я думаю, рассудит, кто был прав. Ныне в России свинец достается всем, но больше любит денежных. И не обижайся на нас. Враг, истину исповедав, лучше есть лицемерна друга.

— Ну, это ты загнул, — усмехнулся Зарубин. — И без тебя знаю, что враг лучше лицемерного друга.

По вечерам Сергей рассказывал о далекой войне в Афганистане, Ратко вежливо слушал.

— Турки отобьют у нас километр, кричат десять, — в свою очередь говорил он. — Но борцы они добрые. Не то что политики. Те способны на любую подлость. Взорвали мину на базаре, поубивали своих людей. А потом крик на весь мир подняли. Свалили все на сербов. Людей они не жалеют. Мы одну высоту у них артиллерией отбили, а они назад ее пехотой взяли. Кровь-то у нас одна — славянская. Они и с хорватами ужиться не могут. Под Мостаром между собой часто схватываются. И мирные хорваты бегут спасаться к сербам… Скажи, а ты видел дворец Амина? — помолчав немного, спрашивал он у Сергея.

— Это в Кабуле, — отвечал Сергей. — Что-то вроде крепости для афганских президентов. Русяев был в спецназе, который брал его. В Афгане он отпахал три срока. Мы с ним подружились уже в самом конце перед выводом наших войск. В первое время Николай за мной, как за малым дитем, следил. Если бы не он, лежать мне сейчас в цинковом бронежилете.

— Твой друг, когда дело доходило до рукопашной, начинал кричать: «А вы брали дворец Амина?!» — вспоминал Ратко. — Удержать его было невозможно.

Кофе пили по-сербски. Ратко разбавлял горячий кофе холодной водой. Но чаще пили сливовицу. После Ратко предлагал сыграть в шахматы. Но как Сергей ни старался, Ратко каждый раз обыгрывал его.

— Не везет! — вздыхал Сергей.

— Ничего, зато в любви повезет, — утешал его Ратко.

По утрам он готовил шумадийский чай: расплавлял на сковороде сахар и наливал туда ракии. В Романийской бригаде Ратко служил взводным. Наблюдая за сербами, Сергей удивлялся: вроде бы война, но они беззаботны, веселы. И упрямы. В свободное от нарядов время, если есть что — пьют, затем играют в шахматы. Кто приходит с акций — чистит оружие, затем выпивает и садится играть в шахматы. О том, что было, рассказывает скупо, старается больше помалкивать. Но пьяных он не встречал. Со старшими по званию не пререкаются, подчиняются со спокойными лицами: надо так надо. Он успел разглядеть, что вооружение здесь со всего мира — советского производства, немецкого, своего. Пулеметы называли митральезами, минометы — минобацачами. Были снайперские винтовки Драгунского, автоматы Калашникова.

Ели чаще всего чорбу — что-то среднее между супом и борщом.

— По-нашему, это — бурхлеб, — говорил Сергей. — Наешься — бурлит.

— О, да, да, чорба, — отзывался Ратко. — Когда живот пустой, очень укусно.

Про Ратко рассказывали, что, когда прилетели натовские бомбардировщики, он взял автомат, арестовал миротворцев из УМПРОФОРА и приковал их наручниками к перилам моста. Акция возымела действие: Ратко стал известен всему миру, и бомбардировки были на время прекращены.

Днем они с Ратко забирались в полусгоревший дом на передовой линии. Сергей брал бинокль и рассматривал позиции мусульман. К тем, кто был на противоположной стороне, ничего, кроме осторожного любопытства, Сергей не испытывал. Он уже знал, что и на той стороне такие же учителя, таксисты, бухгалтеры. Еще несколько лет назад те и другие ходили в одни школы, за одни команды играли в футбол и влюблялись в одних и тех же девушек. Теперь между ними пропасть, вернее, кусочек ничейной земли. И они с азартом охотников или тех же футбольных нападающих забивают друг другу не мячи и шайбы, а пули и снаряды. А пройдет время — наступит мир, и каждый из сидящих по обе стороны не объяснит ни себе, ни своим близким, для чего нужно было убить столько соседей или знакомых, чтобы какие-то там туджманы и изетбеговичи пиявками сидели на их шее.

Поперек улиц на веревках висели покрывала, куски темной пленки, одеяла — все, что могло закрыть обзор снайперам. На стенах закопченных домов возле окон видны были похожие на оспины следы от пуль. Снаряды и мины имели зубы покрепче, они отгрызали углы, отбивали балконы, вместе с бетонной крошкой и пылью выбрасывали на улицы содержимое квартир; ветер разносил все по улицам и дворам. Куцые, точно подстриженные неумелым садовником деревья обрубленными культями держали на весу то, что когда-то было шторами, детскими игрушками, одеждой, что было частью дома, а для кого-то и смыслом существования. И невозможно было без внутреннего содрогания и боли смотреть на разрушения и хаос. Сергей вспомнил: еще большие разрушения он видел в Вуковаре. Там вывороченная земля, разбитые дома, заваленные обломками улицы были усыпаны, а в некоторых местах были буквально нашпигованы металлом.

— Ты сильно не высовывайся, — говорил ему Ратко.

Один раз Сергей все же не утерпел и высунулся из окна больше чем надо. И чуть не поплатился. Рядом со щекой, обдав бетонной крошкой, ударила пуля.

— Я говорил тебе — снайпер, — предупредил его Ратко. — Не дразни!

Он поднял с пола каску, надел ее на палку и, высунув в окно, начал водить из стороны в сторону. Через несколько секунд она, брякая, покатилась по бетонному полу.

— Специалист! — громко похвалил Ратко.

Сергей взял снайперскую винтовку и, крикнув, попросил Ратко подразнить противника. Он был неплохим стрелком, но в последний раз брал в руки малокалиберную винтовку на севере, когда ходил стрелять белок. Ратко старался как мог, но обнаружить снайпера оказалось не просто.

— Они пробивают прямо из ванной в стене дыру и выстрела не видно, — пояснил Ратко. — Сидят, жалят, а достать практически невозможно. Но хуже снайперов — мины: летит с высоты — и только в бункере от них можно укрыться.

Помогла погода. Ветерок, гуляющий по сараевской котловине, изменил направление. Видимо, снайпер решил подогреть себе кофе. Легкий, почти невидимый дымок потянул из окна. Сергей буквально по сантиметру обшарил закопченную стену и обнаружил крохотное отверстие, над которым нависал кусок жести. Он еще раз попросил Ратко подразнить снайпера. Через несколько минут увидел в дыре блеснувшую искру и в ту же секунду услышал, как загрохотала каска по полу. Сергей мгновенно выстрелил ответно. Попал точно в отверстие. Ратко потом долго проверял, но выстрелов больше не раздавалось.

«Это ему за Кольку с Тамарой», — подумал Сергей, но почему-то не почувствовал никакого облегчения. На душе, как перед грозой, было пасмурно и тяжело.

«Нас стравили, а мы и рады убивать друг друга», — хмуро думал он.

Когда начинались артиллерийские обстрелы, сараевские сербы после каждого разрыва кивали головой в сторону мусульман.

— Мустафа, другарь наш, снаряды изводит, — говорили они. — Мы в школе вместе учились. У него по математике одни двойки были. А его к гаубицам поставили.

Когда обстрел прекращался, высовывали в окно трубу и кричали в сторону мусульман:

— Мустафа! Прекрати шуметь. Мы тут выпить собрались. Лучше приходи в гости, за хорошую стрельбу мы тебя салом угостим!

— Слободан, а Слободан! — выждав немного, ответно кричали с противоположной стороны. — Отдавай нам Сараево! Зачем тебе так много земли?!

— Так мы тебя зовем, зовем. Два метра для тебя всегда найдется!

В ответ вновь начиналась стрельба. Когда снаряд разрывался поблизости, начинали оживленно комментировать. И все сходились на одном, что это, конечно, не Мустафа, а какой-то египетский моджахед.

Как-то Сергей спросил у Ратко: почему их перестала навещать Милица? Тот неопределенно махнул рукой: ушла куда-то на акцию. Затем налил вина и, протянув Сергею, спросил:

— А что, Сергей, нравятся тебе наши девойки? Кто лучше, сербские или русские?

— Тебе лучше знать, — дипломатично уклонился Сергей. — Ты, я понял, можешь сравнивать.

Ратко рассмеялся и поднял руки:

— Беру ход назад! У Милицы был жених — Сретко Радович, — начал Ратко. — Он был командиром, а я у него — заместителем. Милица воевала в соседней бригаде. Его убили три года назад. Она сильно переживала, ходила потерянная. Ее перевели в другое место, и она стала выполнять другие специальные задания. Какие — я не знаю. Многие наши к ней, как это по-вашему, сватались, но она неприступна — твердыня. Эх, добра девойка, а ли не е моя! — Ратко развел руками. — Она на ту сторону, в Старый град раньше часто ходила. Один раз ее там арестовали, хотели расстрелять. Но французы из УМПРОФОРА освободили. Кстати, она тебе об этом не рассказывала?

— Нет, — ответил Сергей.

Ему не хотелось признаваться, даже самому себе: без Милицы жизнь стала обыденной и даже скучной. Здесь, на этом участке фронта, кроме редких перестрелок, ничего не происходило. Он ждал ее, и незаметно это стало главной целью его пребывания здесь, в Сараеве.


Она появилась через несколько дней под раскатистые удары грома. В тот день с утра над Сараевом стояла удушливая жара. После обеда над горой Игманд начала собираться гроза. Наливаясь темнотой, облака осторожно и будто нехотя попробовали голос, а потом уже не стесняясь, с треском и оглушительной пальбой будто скатывали в сторону города огромные пустые бочки. Беспорядочная и бестолковая стрельба по фронту стихла: обе стороны признали тщетность состязания с природой.

— Мы будем падать перед тобою ниц, если и далее ты будешь появляться под громовые раскаты! — воскликнул Сергей. — Настоящая Афина!

— Ну, этим у греков Зевс распоряжался, — засмеялась Милица. — А я была в Старом граде… — Милица на секунду замялась, словно не решаясь что-то сказать. — У мамы.

— Но там же мусульмане!

— Да, а что — нельзя? — улыбнулась Милица.

— Но тебя могли схватить!

— Руки коротки. Я слышала, и ты принимал участие в акциях.

— Да какие это акции, так — баловство.

Приезд Милицы совпал с ее семейным праздником, сербы его называют Кресна Слава — Ильин день. Решили устроить ужин, но не в бункере, а в доме, окна которого выходили на нейтральную полосу. В оконный проем было видно, как огромная огненная пасть грозы уже заглотила полгорода и, грохоча, приближалась все ближе и ближе. Ветвистые молнии рвали небесную плоть, будто хотели пробить и высветить для шедшего вслед грома торную дорогу. Сергей смотрел на своих новых друзей, на сидящую рядом Милицу и видел, как в ее больших глазах вспыхивали и тут же пропадали крохотные молнии. Когда небо сотрясал гром, она хватала его за руку и громко, как ребенок, вскрикивала. Ратко обносил всех кружками с вином и говорил, что это дары Ильи Пророка, которого он здесь представляет. Все были возбуждены и говорили какие-то возвышенные слова.

Во время очередного тоста до слуха донеслось кошачье мяуканье. Выглянули в окно и увидели под кустом акации, через дорогу, пушистого котенка.

— Бедненький, — сказала Милица. — Он, наверное, давно ничего не ел.

Будь трезвым, Сергей бы повел себя по-иному. Но здесь решил, что обязательно принесет котенка. Одним махом он выпрыгнул из окна на землю и бросился через дорогу. Такой наглости не ожидали и с противоположной стороны. Собственно, на это Сергей и рассчитывал. Но когда он уже добежал до угла, под удары грома раздалась автоматная очередь. Пули высекли на асфальте искры и в отскоке с плюхом ушли в стену дома. Сергей упал и под прикрытием выступа тротуара пополз к котенку, который спрятался от шума в цветочной клумбе. Он слышал, как ответно затрещали выстрелы из дома, где он только что сидел.

Котенок мяукал за крупными и пышными пионами. Сергей усмехнулся: уж если быть пижоном, то до конца. Он наломал букет нежно-розовых пионов, дотянулся до котенка, сунул его за пазуху. Оглядевшись, решил возвращаться по канаве. По опыту знал: два раза по одному и тому же месту не ходят. Держа перед собой букет, пополз к канаве, которая огибала улицу. Из дома коротко и дробно бил крупнокалиберный «браунинг». Под гимнастеркой мяукал и царапался котенок, ему было страшно. Сергею что-то кричали, советовали, но он не мог разобрать что. Наконец добрался до канавы, прополз по ней еще несколько десятков метров, пока не услышал близкий голос Ратко:

— Вставай, другарь, ты уже дополз до Белграда. Войны там нет!

Сергей поднялся, и тут же над головой просвистели пули. Он вновь упал на дно канавы и услышат, как приближается шум дождя, поднял голову и не увидел стоявшего на противоположной стороне дороги дома, вода падала стеной. Сергей встал во весь рост и, придерживая котенка, зашагал к двери.

— Эту партию ты выиграл, — сказал ему Ратко. — Она хотела выскочить из окна за тобой. Еле удержали. Мы не могли позволить себе этого. Милица — та девойка, которая дорого стоит. — И громко обратился к собравшимся: — Давайте выпьем за то, ради чего не страшно отдать жизнь.

— Предлагаю выпить за женщин! — поддержал его Сергей. — Стоя и до дна.

Все налили в кружки и встали. Ратко, посматривая на приумолкнувших товарищей, сказал:

— Русские — странные люди. Особенно мужчины. Сидят, пьют, разговаривают, как все нормальные люди. Но как только доходит до третьего тоста, все вскакивают и пьют стоя. Спрашиваю: зачем вы это делаете? Отвечают: пьем за женщин. Я пожимаю плечами: почему стоя? Вы что, их всех погребли?

Все засмеялись. Но Милица не смеялась, она с какой-то грустной улыбкой смотрела на Сергея, на заботливо поставленный в гильзу от снарядов мокрый букет пионов, рядом с которым догорала тоненькая свеча, потом попросила у Ратко закурить. Сергей ни разу не видел ее курящей. Ратко достал из пачки сигарету, щелкнул зажигалкой и, что-то говоря по-сербски, присел рядом с ней на ящик из-под снарядов. Через минуту он тихо затянул песню. Сидящие вокруг стола сербы встали, положив руки друг другу на плечи, подхватили и понесли песню сквозь шумящий за окном дождь. Ратко с Милицей остались сидеть. Обняв одной рукой плечи девушки и размахивая другой, он вел песню:

Конюх планином, ветар шуми бруе,

Лисче пела, жалостиве песьме.

Своего другара сараевского рудара,

Сохранюе чета негових другого.

Сергей не заметил, когда погасла свеча. В наступившей темноте по отсвету сигаретного огонька он ревниво следил за ее лицом. Ему было больно и хорошо одновременно. Он знал: убери Ратко руку с плеча Милицы, и боль ушла бы в сторону. Сергей признавал, пели они классно, аж до мурашек по телу. О чем была песня? Наверное, каждый слышал в ней что-то свое. Но чувствовалось, что в эту минуту они были близки и едины как никогда.

Вскоре за Милицей приехала машина. И вмиг сделавшись еще более далекой и недоступной, она начала собираться. Сергей отметил: после такого дружеского ужина ее даже не попытались уговорить остаться ночевать, как сделали бы где-нибудь в России. Все, словно по команде, встали и пошли ее провожать. Прощались с уважительным вниманием, точно она была представителем командования Сараевского фронта. Милица что-то говорила по-сербски Ратко, тот с серьезным лицом согласно кивал. Перед тем как сесть в машину, Милица подошла к Сергею.

— Ты больше никогда этого не делай, — попросила она, и он, виновато улыбнувшись, развел руками:

— Я же тебе говорил — медведь. Как ты однажды выразилась: не спретан медведь.

— Верно, верно, — улыбнулась Милица. — Ползающий за котятами русский мишка.

Гроза ушла куда-то в горы. Было свежо, резко и пряно пахло травой, листвой, еще теми неповторимыми запахами, которыми может пахнуть южная ночь. Гроза напомнила о себе еще раз, устало ударив издали, не сильно, а так, для острастки. От неожиданности Милица пригнула голову. Увидев ее детский испуг, Сергей вдруг представил, как еще день назад она ходила по улицам Сараева, как переходила линию фронта, и подумал: чаще всего люди боятся того, чего не видят. И даже здесь, привыкнув к смерти, поджидающей на каждом углу, люди все равно остаются теми, кем были до войны.

— Подожди одну минуту! — воскликнул он. — Я сейчас вернусь.

Сергей бросился в дом, на ощупь нашел все еще мокрый букет пионов и, топая ботинками, помчался обратно. Милица ждала его возле машины. Пристукнув каблуками, он торжественно протянул цветы девушке.

— Ой, Сережа, прости! — смущенно проговорила Милица и, взяв букет, поцеловала его в щеку.

— И только? — удивился Сергей. — У нас говорят: Бог любит троицу.

Под одобрительные шутливые выкрики он, обняв девушку, чмокнул ее сначала в одну щеку, потом в другую. Третий поцелуй получился настоящим. Он, и сам не понимая, как это произошло, вдруг ощутил ее мягкие губы. Под ним качнулась и куда-то поплыла сараевская земля. И вдруг услышал насмешливый голос Ратко:

— Серж, останови штурм. Милица тобе не дворец Амина!

Милица, спрятав лицо в букет, нырнула в раскрытую дверцу машины.


Моджахеды все же пристрелялись. На другой день вечером возле дома их накрыл снаряд. Убило двоих. Еще несколько человек получили ранения. Сергей отделался, можно сказать, легко — его контузило. Но все равно попал на больничную койку. Его отвезли в госпиталь, который размещался в Пале.

Когда-то до войны здесь была маленькая сельская больница. Сейчас она была заполнена изуродованными людьми: бойцами, женщинами, детьми. Особенно больно было видеть покалеченных детей. Как-то к Сергею на маленьких культях подполз малыш и, желая познакомиться, начал что-то говорить. Сергей пожал плечами, показывая, что не понимает, он уловил лишь то, что малыша зовут Воиславом и фамилия у него Джаич. Малыш уполз к себе, достал из-под матраца свои нехитрые богатства — подаренные кем-то игрушки — и вернулся обратно, предлагая поиграть с ним. У Сергея подступил комок к горлу. Завтра он встанет и выйдет отсюда на собственных ногах, а этот малыш с живыми черными глазами — никогда.

Уже через день Сергей убедился, что может спокойно обходиться без переводчиков. К нему подходили ходячие раненые, заводили разговоры о России, интересовались, откуда он родом, и, когда Сергей называл место, удивленно качали головой. Некоторые доставали фотографии своих детей и показывали как самую дорогую вещь.

«Все как у нас, — думал Сергей. — Те же боли и заботы. Привезти бы сюда братца Петю. Может, встали бы у него мозги на место. Так ведь не поедет. Он, скорее, согласится полететь в Китай за шмотками».

Когда Сергея должны были выписать, в госпитале неожиданно появились Зоран Пашич с Милицей.

— Я тебя по всей Боснии разыскиваю! — закричал он. — Спасибо Милице, помогла. Я навел шухер. Тохоль предлагает нам съездить в Баня-Луку — выступить на телевидении и повстречаться с народом. Сейчас русские там редкие гости. Кроме того, нас пригласили в Книн, я договорился с Миланом Мартичем. Он хочет встретиться с русским журналистом.

— Зоран — друг президентов и премьеров, — засмеялась Милица. — Он и меня завербовал корреспондентом в вашу команду. Водитель у нас прежний — Мишко. Правда, машина другая, немецкая. Теперь, я думаю, у нас не будет проблем. А еще Ратко велел передать тебе это.

Милица протянула сверток, в котором были натовские армейские ботинки и бумажный пакет с фруктами.

— Что ж, я согласен, — подумав немного, сказал Сергей. — Это лучше, чем валяться на больничной койке. А это давай отдадим моему товарищу Воиславу Джаичу. Он вон там, под кроватью, с машиной играет. — Взяв пакет, он подошел к малышу. Тот оставил игрушку, поднял голову и вопросительно посмотрел на подошедших.

— Воислав, меня выписывают. А это тебе, — Сергей кивнул на Милицу, — вот эта тетя принесла.

— Да-да — тобе, — поймав недоверчивый взгляд малыша, сдавленным голосом проговорила Милица. — Тобе!

— Его из Сараева привезли, — стараясь не глядеть в наполненные слезами глаза Милицы, сказал Сергей, когда они вышли из больницы. — Родителей у него нет. Говорят, кто-то из родственников живет в Книне. Но как сейчас туда добраться?!


Уже в машине Зоран начал рассказывать последние новости из России:

— Шамиль Басаев совершил акцию в Буденновске, захватил роддом и расстрелял лежащих там раненых летчиков. А перед этим они шли по городу и, как баранов, загоняли людей в больницу. С ним было много наемников. Ты же знаешь, отсюда в Чечню к Басаеву уехало несколько десятков добровольцев Изетбеговича. Он и сам когда-то воевал против русских под Сталинградом.

— И что в Буденновске? — спросил Сергей.

— Черномырдин отпустил Басаева с миром. Басаев теперь национальный герой среди всех правоверных. Когда пытались взять больницу, русских погибло больше сотни человек. Тех, кого Басаев отпустил, проклинают спецназовцев и говорят, что чеченцы лучше.

— Ну да, волк режет стадо, а стадо клянется в любви к волку.

— Неужели они и после этого ничего не поймут? — спросил Зоран. — Ведь вот так же и у нас мусульмане врывались в деревни и резали людей, как скот. Ты вот только что показывал малыша без ног. Скажи, в чем его вина?

— Ненависть — оружие массового поражения. Она не выбирает и не разбирается, кто прав, а кто виноват, — начал заводиться Сергей. — Она как чума. Политики умело играют на самых низменных чувствах. Взорвали бомбу на рынке в Сараеве, показали миру — и образ врага готов. Если это будет выгодно, они взорвут весь мир. Депутат Коршунов в позапрошлом году ездил в Америку. Приглашал его Висконсинский университет на конференцию тюркских народов, проживающих на территории бывшего Советского Союза. Он потом рассказывал: такой злобы к сербам и русским еще не встречал. Когда дали слово, он начал с шутки: мол, послушал я вас, господа хорошие, и понял — исчезни русский и сербский народы, тогда все тюркские проблемы мгновенно разрешились бы. Националисты после такого выступления готовы были его разорвать. Как говорится, маски были сброшены. Коршунов приехал и сказал: наши дураки готовы все двери перед ними распахнуть, а турки и НАТО готовы сровнять с землей Белград и Москву. Вот результаты нашей гнусной политики.

— Я думаю, все уже решено, — задумчиво проговорил Зоран. — Осталось ждать развязки.


Территория Республики Сербской вытянулась на тысячу километров и напоминала гигантскую ломаную подкову. Одним боком она упиралась в Дрину, другим — в Савву. С противоположного конца, вытянувшись в сторону Адриатического моря, к ней примыкала Сербская Краина. Обе половины подковы соединялись между собой тоненьким Посаввинским коридором, посреди которого стоял город Брчко.

При подъезде к Брчко их остановила застава.

— Брчко обстреливают, — объяснила Милица. — Они говорят, дальше ехать опасно.

Сергей вылез из машины, посмотрел на небо, по которому плыли легкие белые облака. Было тепло, тихо. Казалось, земля, деревья, дома прислушиваются к себе и боятся спугнуть тот короткий и хрупкий мир, который на какой-то миг опустился отдохнуть от грохота и дыма на эти поля.

— У нас про такую тишину говорят: ангел пролетел, — сказал Сергей. — Но стрельбу все равно не переждешь.

Милица согласно кивнула головой и села в машину. После сараевского перекрестка они уже научились понимать друг друга без слов. Через несколько километров услышали гул канонады, увидели стоящие вдоль дороги дома, окна которых были закрыты длинными, поставленными торчком досками. Хорватская сторона была рядом, за Саввой, в каких-нибудь шестидесяти метрах. Сергей подумал: если там сидят снайперы, то расстрелять машину не представляет труда. Дорога шла по самому берегу. Несмотря на обстрел и близость вражеского берега, женщины на полях собирали сено. Казалось, война, стрельба и все, что с этим связано, их не касались вовсе. Центр города Брчко был пустынен и казался мертвым. Дома зияли пустыми глазницами окон. Мишко ехал на предельной скорости. Вдруг впереди, в метрах ста от машины, земля вспучилась и комьями полетела в разные стороны. Крошки асфальта долетели до лобового стекла. Сергей инстинктивно пригнул голову. Мишко лихо объехал свежую воронку и поехал дальше. Через несколько секунд позади них раздался взрыв.

«Берут в вилку, — подумал Сергей. — Следующий снаряд может стать нашим».

Справа мелькнул и пропал остов взорванного моста через Савву, чуть далее у дороги выплыл и скрылся за спиной скелет сгоревшего танка.

— Ну вот, проскочили, — как ни в чем не бывало проговорил Пашич. — С такой скоростью через пару часов будем на месте.

Баня-Лука, когда-то бывшая столица Боснии, встретила их огромной толпой возле городской Скупщины. Поначалу Сергей подумал, что здесь проходит европейский конкурс красавиц. Такого обилия молодых, модно одетых девушек в одном месте ему встречать еще не приходилось. Но все оказалось гораздо проще. Милица объяснила, что сегодня в городских школах и колледжах выпускной бал, и по традиции молодые люди вместе со своими родителями собираются в одном месте. В ее голосе прозвучали грустные нотки. Сергей, улыбнувшись, спросил:

— А у тебя на выпускном балу какое было платье?

— Длинное, черное. Рядом со мной была мама. Она тоже надела черное. Мы с ней были как сестры. Ей тогда было всего тридцать четыре года. А сейчас она вся седая. Как давно все это было. Кажется, прошла целая вечность. У меня такое ощущение, что это никогда не вернется. Я никогда не буду такой веселой и беззаботной. Остается только грустить и смотреть, как веселятся другие.

— Не надо так, — тихо проговорил Сергей. — У тебя еще все будет.

Милица не ответила, она подняла с мостовой оборванную ветку акации и положила на газон.

Поздним вечером они вышли из гостиницы и долго бродили по тихим, утопающих в зелени красивым улицам города, смотрели на поздних прохожих, останавливались возле старинных зданий. Милица читала ему свои любимые стихи, он, улыбаясь, слушал. Ему казалось, он уже когда-то ходил по этим улицам и видел похожие дома. Сергей уже успел заметить, что у каждого сербского города было свое неповторимое лицо. Баня-Лука почему-то напоминала ему огромную пушистую рысь, которая, спрятавшись среди деревьев, желтыми глазами фонарей смотрит в темное ночное небо и пытается угадать свою судьбу. Когда Сергей сказал об этом Милице, она рассмеялась:

— Ты говоришь, рысь — это большая лесная кошка? Правда, похоже, мягкие лапки, а под ними острые когти. Недавно над этим городом ракетой сбили американский самолет.

После записи на телевидении утром они выехали в Книн. Через пару часов справа от дороги показалось село, посреди которого стояла высокая бетонная стела.

— Грахово! Здесь родился Гаврила Принцип, выстрелы которого в Сараеве стали поводом к Первой мировой войне, — задумчиво сказала Милица. — Одно нажатие спускового крючка, и пороховая бочка взорвалась. Миллионы людей оказались в земле. На том месте, где был убит наследник престола, есть памятник: в залитом на земле бетоне — следы ног Гаврилы за несколько мгновений до рокового выстрела.

Петляя меж поросших акациями, соснами и дубами холмов, дорога поднялась на хребет, а затем вдоль белых отвесных скал помчалась вниз в глубокую зеленую долину, где находился Книн — столица Сербской Краины. Воздух в машине стал заметно прохладнее, Сергей уловил запах моря. Где-то уже близко было Адриатическое море. Спускаясь в долину, они миновали заставу кенийского батальона, солдат которого Зоран назвал черными сербами.

— Почему сербы? — заинтересовался Сергей.

— Пожалуй, это единственные миротворцы, кто по-человечески отнесся к сербам, — ответил Зоран.

Посреди долины на небольшой горе над городом отвесной стеной торчала старая венецианская крепость, а впереди, отделяя Книн от недалекого уже моря, подпирала небо огромная снежная гора Динара. Там, где гора плавно переходила в долину, мощным белым потоком бил водопад.

Сразу же после прибытия Милица зашла в Скупщину, разыскала нужного человека, который дал направление в маленький, но уютный мотель. Через час должна была состояться встреча у президента Сербской Краины Мартича. Милица вышла к машине в ярком голубом платье, красивая, свежая, будто позади не было многочасового пути.

Но в приемной президента им сказали, что Мартич уехал на передовую. Утром хорваты прорвали фронт и заняли два маленьких городка. Сидеть не хотелось. Зоран предложил поехать на фронт и посмотреть на месте, как обстоят там дела. И когда Милица сказала, что для этого нужно разрешение, Зоран, то и дело поправляя на поясе пистолетную кобуру, начал кричать, что он уже давно вышел из того возраста, когда ему нужен поводырь. Своим воинственным видом он как бы говорил, что без его участия наступление хорватов не остановить.

— Но существует порядок, — неуверенно заметила Милица. — Мы не у себя дома. Надо бы заехать в штаб, чтобы дали сопровождающего.

— Узнают, куда мы собрались, посадят под охрану, — сказал Зоран. — Я военных знаю.

И Милица, глянув на Сергея и поняв, что тому тоже не терпится попасть на передовую, развела руками. До городка, где шел бой, было каких-то тридцать минут езды. Мишко поехал вдоль железной дороги, идущей через Сербскую Краину к морскому порту. Она уже который год бездействовала, рельсы покрылись ржавчиной, сквозь шпалы проросла сорная трава. Оглядывая покрытые лесом горы, сочные зеленые поля, усыпанные созревающими плодами сады, Сергей думал, что эти места, конечно же, были созданы не для войны. Здесь росло и вызревало все, что только мог человек себе пожелать. Казалось бы, живи да радуйся.

Вскоре они обогнали несколько крытых брезентом военных машин. Сергей определил, что под брезентом находятся установки залпового огня.

— «Скорая помощь» от Младича, — уточнила Милица.

Они уже почти спустились с горы, когда впереди послышалась ожесточенная перестрелка. Бегущий им навстречу боец махал рукой, предлагая остановиться. Мишко сбавил скорость, и тут Сергей увидел, как впереди, чуть правее от дороги, на склоне горы с грохотом выросло серое косматое дерево. Мишко резко нажал на тормоза. Съехав в глубокий кювет, он крикнул, чтоб они быстрее выбирались из машины. Выбравшись из кювета, они укрылись за белыми мшистыми валунами. Чуть впереди и ниже по склону, за такими же белыми камнями лежала цепочка бойцов и вела огонь в сторону долины. Сергей определил, что, скорее всего, целью хорватского наступления был мост, который находился в полукилометре за небольшим селом. Но и краинские сербы, разгадав это намерение, упирались изо всех сил. Прямо перед ними на берегу речушки чадил бэтээр. На окраине села полыхал стог сена, бледный сухой дым закрывал поле боя.

— Хорватский, — поймав его взгляд, сказала Милица. — А вон наши!

Чуть левее, вдоль реки полз с угловатой башней и плоскими боками танк. Приглядевшись, Сергей узнал историческое чудо военной техники — знакомый по военным фильмам Т-34, а чуть впереди вел огонь еще один ветеран — Т-54.

«И там наши. И здесь», — мелькнуло у него в голове.

Он глянул на Милицу. Прислонив голову к валуну, она сидела, обхватив руками колени, спиной к противнику и смотрела куда-то вдаль. В это время Зоран из-за валуна начал стрелять из пистолета в сторону подбитого бэтээра.

— Оставь себе хоть один, — скосив глаза в его сторону, с легкой усмешкой попросила Милица.

— Зачем? — не понял Зоран.

— Да чтоб застрелиться. Оглушил. От твоей пальбы они сейчас все в плен сдаваться начнут.

— Я не могу в себя стрелять, — пожал плечами Зоран. — У меня на этом свете много дел. Я еще поэму не дописал.

— О чем поэма? — поинтересовалась Милица.

— О Стефане Душане, — серьезно ответил Зоран. — Ты-то чего уселась, как на вечеринке, и не стреляешь? Пульнула бы хоть разок, для шухера.

— Сегодня я одета не для войны. А настоящий, как ты говоришь, шухер сейчас начнется.

И действительно, сзади раздался тягучий, достающий до печенки, знакомый Сергею еще по Афгану металлический вой. Раздирая в лохмотья горячий воздух, за речку понеслись хвостатые снаряды. Через пару секунд посреди долины выросла черная роща, и звуковая волна донесла глухой грохот вспоротого железа.

— «Катюши» работают, — деловым голосом сказал Зоран и, осмотрев пистолет, засунул его в кобуру.

Через час бой закончился. К ним подъехал офицер и попросил предъявить документы. Милица протянула свое удостоверение. Офицер мельком посмотрел и, отдав честь, сказал, что хорваты отступили. Есть пленные.

— Можно посмотреть на них? — спросил Сергей у Милицы.

— Можно, можно, — ответил по-русски офицер. — Я понимаю по-вашему. Учился в вашей военной академии. Давайте мы вам поможем вытолкнуть машину из кювета. Как вы умудрились не опрокинуться — удивляюсь! Скажите спасибо водителю.

— Мы на него и так молимся, — заметила Милица. — Шофер каких еще поискать.

Пленные сидели на камнях под скалой. Видимо, еще не до конца понимая, что произошло, они с тревогой смотрели на подъехавшую машину. Но увидев, что вместе с военными приехала девушка, успокоились и, как показалось Сергею, даже распрямили плечи. Офицер начал их о чем-то расспрашивать. Отвечали они вяло и односложно.

— Что с ними сделают? — спросил Сергей у Милицы.

— Обменяют на наших. Они это знают и, как видишь, ведут себя спокойно. Кстати, пленные хорваты не любят сидеть вместе с мусульманами. Просят держать отдельно.

Милица заговорила с бритоголовым пленным, который, судя по нашивкам, был здесь самым старшим по званию. Он охотно отвечал, показывая рукой куда-то за горы. Потом в свою очередь о чем-то спросил Милицу.

— Он спрашивает, много ли у нас воюет русских. Он догадался, что ты из России.

— Скажи, что много, тысячи, — сказал Сергей. — И скоро еще подъедут.

«Если бы это было так, то хорваты не рвались бы к Книну, а, поджав хвост, сидели бы у себя в Загребе», — с горечью подумал он.

Неожиданно из толпы пленных до Сергея долетела даже не просьба, а что-то похожее на сдавленный выдох:

— Закурить не найдется?

Спрашивали по-русски, в этом не было сомнения. Сергей пробежал глазами по лицам и угадал просившего. Тот сидел на земле, облизывая разбитую губу. Был он в такой же, как и все, защитной форме. Приглядевшись, Сергей понял: это не хорват и не мусульманин.

— Ты спроси: можно мне поговорить вон с тем, который с разбитой губой? — попросил Сергей Милицу.

— Можно, можно, — разрешил офицер.

Пленный, словно испугавшись собственной просьбы, молча сплевывал на землю кровавую слюну, и она сворачивалась пыльной коркой. Но постепенно разговорился. Пленного звали Миколой, был он родом из Житомира. Оказалось, что он служил в Афганистане механиком-водителем в танковом полку.

— Где стояли? — на всякий случай решил проверить Сергей.

— В Кандагаре, а в последнее время в Мазари-Шарифе, — с любопытством глянув на Сергея, ответил пленный.

Выяснилось: после развала Союза он больше года перебивался случайными заработками, потом армейский дружок сманил в Хорватию, туда стала подходить советская техника из Германии, — понадобились имеющие военный опыт инструкторы.

— А чего не поехал в Сербию?

— А я шо, дурной, задарма голову под пули подставлять, — простодушно ответил Микола. — Я бы и сюды не попал, так мэнэ обманули, сказали, надо технику к передовой подтянуть. — И, помолчав немного, спросил: — Что со мной будет?

— Этих обменяют на своих, а тебя — не знаю. Ты наемник, и по всем законам — ты вне закона.

— Как это вне закона? — оторопело спросил Микола и, пожевав разбитыми губами, с неожиданной злостью добавил: — Кто же тогда ты? И шо упираетесь? Все равно сомнут. Вся Европа на хорватской стороне. Нимци, бельгийцы, англичане. Е и русские. Гарно готовятся. Это в сорок пятом на «тридцатьчетверках» можно было в Берлин въехать.

— Ну, все же по морде только что вам надавали, — зло сказал Сергей. — Полезут, еще получат.

— Тильки то была проверка на вшивость, — еще раз сплюнув на землю, ответил Микола. — Еще побачим.

— Посмотрим, сказал слепой, — отрезал Сергей и отошел в сторону.

На душе было гадко, точно не Миколу, а его самого взяли в плен.

«Эх, братья-славяне! Что же с нами сделали! — думал Сергей, усаживаясь в машину. — Разделили, обокрали, а мы рады друг дружку за холку таскать. Двое Микол лежат в сараевской земле, а этот поехал пытать счастья на другую сторону — к хорватам. И в Чечне та же картина».


Милан Мартич, бывший офицер саоброчайной милиции, оказался по-сербским меркам человеком невысокого роста. Был он в черном протокольном костюме. На макушке волосы повытерлись, и Мартич тщательно ее зачесывал. Но энергии у него было хоть отбавляй. Рукопожатие было крепким, говорил резко, не подбирая выражений. Ругал хорватов, Горбачева, Ельцина.

— Не нашлось в России Гаврилы Принципа, — усмехнувшись, сказал он, прощаясь и целуя руку Милице, и добавил ей что-то по-сербски.

Уже в машине она призналась, что Милан Мартич похвалил ее платье.

— Наверное, за то, что голубого цвета нет в светофоре, — улыбнувшись, прокомментировала она. — И он, не зная как реагировать — вы видели, — был весьма любезен. А я, честно говоря, его побаивалась. Он, как и ваш Руцкой, любит размахивать саблей.

Сергей вспомнил характеристику, которую дал Мартичу сараевский профессор. Все сходилось — один к одному. Вояка и герой. С такими просто в окопе — не подведут.

«Такому надо действовать, а не ждать, когда придут и ударят, — думал он. — А он находится в том положении, когда приходится сидеть и ждать. Хорошо, когда карты в твоих руках. А здесь израсходовано все, и помощи ждать неоткуда. По сути, Мартич, а с ним и вся Сербская Краина — разменная монета в большой игре».

Записываясь на телевидении, Сергей чувствовал: настроение у здешних сербов неважное. Но внешне они не выдавали своего волнения, были разговорчивы, шутили, а вечером пригласили гостей в клуб. Народу собралось много — полный зал. Здесь сидели люди, которых не сломили беды и потери, обрушившиеся на Сербскую Краину. Да, они до самой последней минуты надеялись на чудо и вместе с тем отчетливо понимали, что брошены и помощи ждать неоткуда. Они пришли просто послушать редкого здесь русского гостя, который все же нашел время приехать и поговорить с ними. Год назад приезжал Жириновский, обещал горы, даже от Книна до Владивостока единую державу. Где он теперь? Где его лептоновое или еще черт знает какое оружие? У краинских сербов почти не осталось ни патронов, ни снарядов. Нет того современного оружия, которым Запад вооружил хорватскую армию. Раньше сербы говорили: на небе есть Бог, а на земле — русский царь. Теперь оставалось надеяться только на Всевышнего. И на самих себя.

От сидящих в зале шло тепло, и лица их были хоть и печальны, но спокойны и чем-то напоминали Сергею лики святых, которых он видел в сербских церквах.

После встречи хозяева предложили посмотреть церковь Кырку, которая находилась неподалеку от Книна. В ограде церкви гуляли длиннохвостые павлины. Время от времени они издавали низкие, чем-то напоминающие крики журавлей звуки.

— Мне почему-то кажется, они хотят о чем-то предупредить нас, — оглянувшись на птиц, сказала Милица. — Жаль, что мы не понимаем птичьего языка. Буддисты говорят, наши души после смерти переселяются. Может быть, в одной из них живет душа сестры царя Душана, которая основала эту церковь?..

Белокаменные крепостные стены окружали церковь. Измерив взглядом их высоту, Сергей подумал, что они беспомощны против современного оружия. Посреди двора лежал огромный поросший зеленым мхом белый камень, по которому, словно слезы, сбегала прозрачная холодная вода. Сверху, с горы, церковь напоминала огромный с красными бортами парусник, который вот уже несколько веков плывет по Долмации среди бурь, слез и надежд сербского народа.

Вечером их пригласили в ресторан, который находился на горе в книнской крепости. Она была выложена из плотно подогнанных белых тесаных камней и внутри оказалась небольшой по размеру.

Ужин стал как бы продолжением дневного разговора. Главным оратором за столом вновь был Зоран.

— Книн — самый западный форпост православия, — обращаясь к слушателям, громко, точно с трибуны, говорил он. — Посмотрите, кругом враждебные, жаждущие крови соседи. Караджич надеется на противоречия Германии и Америки. Они существуют, но эти страны едины в том, чтобы поставить сербов на колени. Для немцев это реванш за поражение в прошлой войне. Америка ведет здесь многоходовую комбинацию, где переплелось многое: ближневосточная нефть, влияние в мусульманском мире и вытеснение России с Балкан. Они, как всегда, действуют чужими руками. Хорваты жаждут реванша за Вуковар. Их все время подогревают. Но когда все закончится, они поймут, что никому они не нужны. О них начнут вытирать ноги. Боснийцы нужны Западу как пушечное мясо.

Сергей сидел с краю, рядом с Милицей. Она пила минеральную воду, вяло и рассеянно слушала Зорана. В отличие от других ресторанов здесь была почти домашняя обстановка. За столом на маленьких каменных подставках мягко и ровно горели свечи. Сергей вроде бы невзначай положил свою руку на ладонь девушки. Глаза ее насторожились, но руку она не убрала, тихо заметив:

— Зорана можно слушать до утра. Пойдем лучше подышим воздухом.

Сергей согласно кивнул головой.

Солнце уже закатилось за гору, но по снежным склонам все еще текли алые ручьи. Долина была темна, хотя еще можно было разглядеть город, улицы, черепичные крыши домов, светящиеся окна и за ними, у горы, тугую струю водопада. Он уже замечал: на юге темнота приходит внезапно, вначале она как бы подтапливает низкие места и потом разом заполняет собой все.

— Местные сербы обречены и знают это, — Милица протянула руку в сторону долины и грустно добавила: — Возможно, мы в последний раз видим все это. И ничем нельзя помочь. Что будет, когда хорваты войдут сюда? Я-то знаю. — Она мельком глянула на Сергея и, отвернувшись, тихо проговорила: — Я через это прошла. Одни начнут пить, другие — сортировать. Этих на тот свет, других в постель. Они больше ничего не умеют. Это когда они попадают к нам в плен, то становятся смирными и тихими, как овцы. А когда они хозяева положения, то это другие люди: наглые и жестокие. Иногда я жалею, почему меня оставили жить. Я ведь многих, кто меня там держал, знала. Одних еще по школе, других по университету. Напьются и превращаются в животных. Посмотришь — в глазах пустота и похоть. Там таких, как я, раздавленных и униженных, было много. Некоторые накладывали на себя руки. Наверное, это ожидало и меня, да случай помог. Я когда-то учила французский, а к туркам приехали из УМПРОФОРА. Я крикнула им по-французски. Офицера, видимо, заинтересовало, кто я. Меня освободили. Но мне не хотелось жить. В душе грязь, пепел, кровь. Зачем все это?

— Не надо, Милица, прошу тебя, — Сергей взял девушку за руку. — Господь говорил: для чистых — все чисто, ничего к ним не пристанет. Я полюбил Сербию. Мне здесь с тобой хорошо. Так хорошо еще никогда не было. Ни в тайге, ни в Сибири. Моя страна сейчас напоминает проткнутый футбольный мяч. Порою кажется, что из нее выпустили дух, вот и лупят по ней все, кому не лень. Ну хотя бы для вида взбрыкнула, а она, спущенная, катится под уклон. А у вас здесь, несмотря на все поражения, наоборот, идет пробуждение духа. Мне иногда приходит такая крамольная мысль: это хорошо, что вам сейчас так плохо; может быть, вы, как и мы, так и не проснулись бы. Война, я уверен, закончится. Нельзя все время оглядываться назад.

Где-то там, за горой, над Адриатикой, уходил на запад пылающий корабль, закат слабел, и верховой, высотный ветер снимал один парус за другим, темнота заполнила долину, она была уже у самых ног, но на зубастой стене еще было светло, и Сергей кончиком мизинца снимал с лица Милицы слезинки. Она сидела, свесив ноги в темноту и уткнув голову ему в плечо. Он чувствовал необыкновенный прилив нежности и любви к этой девушке.

— Не знаю, почему я тебе все это рассказала. Но я должна была это сделать, — тихо сказала она. — Ведь скоро мы расстанемся. Зоран сказал, что твоя командировка заканчивается. Он завтра уезжает в Белград, а мне надо снова в Пале.

— К сожалению, это так, — ответил Сергей. — Но ты обещала приехать ко мне в Сибирь.

— Сибирь — это так далеко! Как во сне — тянешься, а достать не можешь.

Дождь застал их вечером, когда они миновали пост милиции на границе Сербской Краины. Неожиданно забарахлил двигатель. Мишко остановил машину, поднял капот. Покопавшись немного в двигателе, он снова сел в машину и съехал на проселочную дорогу.

— Тамо — салаш, — махнув рукой в гору, сказал он.

— Ну вот, ломаются не только наши, — с каким-то внутренним удовлетворением заметил Сергей. — Видимо, придется ночевать в салаше. У нас говорят: с милой и под дождем в шалаше — рай.

Дальше машина и вовсе расхворалась: начала кашлять, дергаться, давать сбои и не смогла осилить даже небольшую горку, заглохла на полдороге. Сергей с Милицей вышли из машины и, поднимаясь в горку, стати искать салаш, так сербы называли одиноко стоящий дом. Вскоре тропинка уперлась в плетень и, вильнув в сторону, стала огибать его. Где-то впереди, за плетнем, залаяла собака и раздался женский голос. Милица нашла калитку, открыла ее.

— Добар вечер, — сказала она подошедшей к калитке женщине.

Та оглядела их, о чем-то спросила Милицу.

— У нас машина сломалась, — сообщила Милица.

Хозяйка пригласила к себе в дом. Мягким, тихим голосом она начала расспрашивать Милицу. И было в ее голосе что-то от голубиного воркования, когда хочется просто сидеть, смотреть на нее и слушать. И больше ничего не надо. Когда улавливаешь не слова, а одно сплошное доброжелательство. На вид ей было лет пятьдесят, но вскоре выяснилось — аж целых шестьдесят два года. Двигалась она быстро, и все у нее получалось ловко. Не успели они моргнуть глазом, как она постелила скатерть, собрала на стол, поставила хлеб, затем сходила в подвал и принесла кувшин холодного вина. При этом она что-то все время говорила, обращаясь к Сергею.

— Говорит, что впервые после войны видит русского, — перевела Милица. — У нее самой два сына воюют на фронте. Один под Сараевом, другой под Тузлой.

Она показала на фотографии сыновей, которые висели на стене.

Сергею приходилось бывать в сербском доме один раз, в Пече, у родителей Каричей. Это был обычный дом, в котором родились и выросли братья. Вот так же на стене слева висели портреты родителей, а на противоположной стороне — портреты четырех братьев. Портрет сестры поместили чуть ниже, в центре. Сергей вспомнил, что раньше такой обычай — вывешивать семейные фотографии на стенах — был во многих русских селах, да и не только в них.

Сергей заметил под тумбочкой граммофон, точно такой же он видел у Тамары, в ее московской квартире, когда после выписки из госпиталя они с Русяевым остались у нее ночевать. Помнится, тогда они до утра крутили старые пластинки и пели песни.

— Можно, я посмотрю? — спросил-Сергей.

— Да, да, пожалуйста, — быстро перевела Милица слова хозяйки. — Здесь и пластинки есть.

— Джорджи Марьянович, Радмила Караклаич, — вслух начал читать он названия пластинок. — Скажите, а есть у вас «Тамо далеко»?

— Есть, есть, — сказала хозяйка и тут же разыскала пластинку.

Сергей ручкой завел граммофон. В комнате раздалась торжественная и печальная мелодия, та, которую так любили Тамара с Николаем.

Пришел Мишко, все сели за стол, выпили вина, и долго еще сидели, вслед за граммофоном подпевая «Тамо далеко».

Было уже далеко за полночь, когда в комнату вошла хозяйка и сказала, что приготовила им постель. Она почему-то решила, что Милица и Мишко — муж и жена. Мишко, улыбнувшись, качнул головой и сказал, что привык спать на свежем воздухе. Натянув куртку, он ушел спать в машину. Сергей хотел пойти вслед за ним, но глаза Милицы остановили его.

Сергей лег на полу, Милица — на кровати.

Когда погас свет, он начал рассказывать Милице о себе, о своих родителях. Затем, посмотрев на запотевшее от дождя окно, спросил:

— Милица, скажи, как будет по-сербски: ты мне нравишься?

— Ты ми се свидьшашь, — ответила Милица.

— Где ты сейчас? — помолчав немного, спросил он.

— Где си сади? — ответила Милица и добавила: — Где си тако дуго био?

— Где ты так долго был? — перевел Сергей. — Я сам све врема ишао ка теби. Я все время шел к тебе.

Они помолчали. Тишину нарушил тихий голос Милицы:

— Я сам чекало. Я тебя ждала.

— Мне это приятно слышать, — отозвался Сергей. — Я сам све врема ишао ка теби. Где ты сейчас?

— Я сам са тобом, — тихо вздохнула Милица.

— Ты си лепа, — сказал Сергей. — Ты красивая, зеница ока моего.

— То мие приятно да чуем, — как эхо отозвалась Милица.

Сергей замер и вдруг бросился вперед, как когда-то в воду Белого Дрина:

— Я хочу тебя обнять.

— Не жури, милый, — помолчав, вздохнула Милица и добавила: — Не торопись, милый. Я и сама этого хочу.

Ночью Сергею приснился странный сон. Будто он у себя в Сибири. Едет в автобусе, подходит к своему дому. Но на его месте огромная воронка. Вокруг бродят собаки, а по огороду разбросаны одеяла, подушки, одежда. Откуда-то сверху медленно падают длинные павлиновые перья, похожие на виденные им в Кырке. Он посмотрел вверх, пытаясь понять, кто же там теребит этих диковинных птиц. По небу неслись ракеты. Сергею захотелось крикнуть, но сил не было. Он раскрывает рот, а звука нет. Стало жарко, захотелось пить. Увидев посреди двора ведро, он поднимает его, подходит к колодцу и видит на дне много-много блестящих монет. «Зачем было возвращаться, если здесь все разрушено?» — думает он и начинает собирать разбросанные вещи. Ведь скоро должна приехать Милица, он сам приглашал ее. Неожиданно в руках у него оказался каменный мишка и послышался знакомый голос девушки: «А я его отправила на Байкал. Ты сам рассказывал: медведи не любят шума и у них может разорваться сердце. А у нас здесь война, стреляют. Ты не возражаешь?»

Он проснулся, рядом спала Милица. Лицо ее было тихим, спокойным и родным. Она улыбалась, и он боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть ее сон. Ощущая ее тепло, Сергей подумал, хорошо бы съездить когда-нибудь в Сараево, пройтись по той улице, на которой выросла Милица. Нет, он не пытался загадывать вперед, в нынешней ситуации, он понимал, дело это пустое. Сергей слышал, что Караджич предлагал казакам приезжать в Боснию и заселять пустующие земли. У него была попытка думать в эту сторону, но получалось так, что каждый раз он разворачивал свои мысли и увозил Милицу к себе в Иркутск. Он представлял, какими будут глаза у брата, да и у всех его знакомых. Эта мысль была ему приятна, и он жалел только об одном, что нет отца с матерью. Но он был уверен, что Милица бы им понравилась.

А утром они уже вновь мчались мимо разбитых и оставленных жителями сел по дорогам Боснии. В садах падали с деревьев яблоки, сливы, но хозяев не было видно, и некому было собирать новый урожай. Война прошлась по этим местам и словно метлой вымела все живое. У нее была своя, кровавая жатва.

Он смотрел на неубранные поля и вспоминал слова царя Лазаря, с которыми он обратился к народу, собирая воинов и крестьян на битву с турками. Вот и сейчас, как сотни лет назад, в горах созревала виноградная лоза, на полях колосилась пшеница. «А крестьяне сидят в окопах и не знают, вернутся ли они вообще в родные места, — думал он. — Война — страшная штука! Она оставляет у людей главные чувства — победить или умереть».

И все же настал тот день расставания, который Сергей всячески оттягивал. Все мыслимые сроки своего возвращения в Россию он пропустил и понимал: дальше уже к нему могли применить санкции. Он не так уж и боялся их, но врожденная привычка подчиняться установленным правилам взяла верх. Сергей сказал Милице, что ему пора ехать в Белград.

— Да-да, тебе пора, — согласно кивнула головой Милица. — Мы постараемся отправить тебя на попутной машине. Я бы сама поехала проводить тебя, но у меня срочное задание. Я позвоню в Белград Зорану. Ты у него остановишься? А может, позвоню прямо в Иркутск. Ты не возражаешь?

Последними словами она постаралась скрыть плеснувшую из глаз тоску, и, взяв ее за руку, он торопливо проговорил:

— Я все там улажу и вернусь. Правда, правда! А потом уедем в Россию.

— Хорошо, я буду тебя ждать, — улыбнувшись глазами, ответила Милица.

Поджидать машину остановились возле какого-то оставленного жителями села. Вдоль дороги с выбитыми окнами неприкаянно стояли дома, некоторые были без крыш, одни голые стены. Неподалеку, на бугорке, среди бетонных обломков лежал конусообразный купол минарета, а чуть поодаль, с закопченным, пробитым куполом и вываленной боковой стенкой, смотрела на дорогу сельская церквушка.

Сергей зашел с Милицей в сад. Усыпанные плодами ветки гнулись к земле, сквозь траву желтыми и красными глазками выглядывали уже опавшие яблоки.

— Это петровки, самые первые и сладкие, — сказала Милица. — Я их очень люблю. Мы в детстве за ними по чужим садам лазали. Хотя под окнами свои росли.

Милица подняла с травы яблоко и протянула Сергею. Он потер его о рукав, надкусил. Действительно, яблоко оказалось сладким и душистым.

— Вот с него все и началось, — улыбаясь, сказал она. — Ева послушалась Змия и протянула Адаму яблоко. А он, как и ты, не удержался.

Неподалеку, рядом с деревянным столиком, стояла сплетенная из вербы корзина, и Сергею показалось: ее только что оставили и ушли пить чай.

Он присел на скамейку, наблюдая, как Милица ходит по саду, собирает в пакет яблоки. Почему-то память вернула его в то лето, когда после армии он пришел в гости к Анне, и она увезла его к себе на дачу. Там они вдвоем провели целую неделю. Днем Анна в одном купальнике и туфельках ходила по саду, угощала его клубникой. Сейчас Сергей понимал, что уже тогда она любила показывать себя, свое хорошо сложенное тело. Вспомнил он и то, как между делом она переругивалась с работающим на веранде телевизором, язвительно комментируя дикторов. Она была за перемены, и, по ее мнению, Россия во всем должна была равняться на Америку. Ее слова Сергей считал детским лепетом, полагая, что вся эта игра — ради него, и ему было приятно наблюдать за ней.

Отсюда, из Боснии, он распознавал те приметы, которые если не кричали, то подсказывали: вот-вот все должно рухнуть.

«В России нет таких разрушений, — думал Сергей. — Есть нечто иное: чувство безысходности. Но как его преодолеть? Какое нужно слово, чтобы подняться, отряхнуть налипшую грязь и зашагать дальше? И кто поведет? Недаром говорят: каков поп, таков и приход…»

— Это тебе в дорогу, — сказала Милица, протянув ему пакет с яблоками. — Конечно, нельзя без спросу, но я думаю, хозяева бы разрешили собрать опавшие яблоки. И помолчав немного, добавила: — Не люблю расставаться. Сегодня ты будешь в Белграде, а завтра в своем Иркутске. И забудешь, что где-то есть Босния.

Сергей видел: она хотела сказать — забудешь меня. Но Милица быстро справилась с собой и уже ровным голосом продолжила:

— А мы с Мишко поедем в Бихач. Наши бы его давно взяли, да американцы не дают. Во время последнего контрнаступления сербы разбили пятый мусульманский корпус и подошли к городским кварталам. Солдаты Изитбеговича сдавались в плен тысячами. Их собрали в одно место и провели политбеседу, предложив хором повторить одну фразу: «Босна е сербска, как и Москва — русская!» Потом всех пленных, кроме наемников, под честное слово распустили по домам.

Со стороны дороги посигналила машина.

— Ну вот, кажется, Мишко нашел для тебя попутную, — сказала она.

Милица смотрела куда-то вниз, затем быстро подняла глаза. Он увидел, как у нее по щеке покатилась слезинка. Сергей обнял ее за плечи, и она уткнулась ему в плечо.

— Ты не смотри на меня, хорошо, — попросила она. — Сейчас все пройдет, и я буду в полном порядке.

С дороги вновь долго и требовательно посигналили, и Милица, торопливо поцеловав его, пошла к калитке. На дороге рядом с машиной Мишко стоял военный джип. Милица о чем-то переговорила с водителем и сказала Сергею, что у них времени в обрез.

Перед тем как сесть в джип, Сергей оглянулся. Она с улыбкой подняла вверх ладошку, затем поднесла ее к губам. Послав воздушный поцелуй, тут же показала губами, что целует его еще много-много раз, затем развела руками, мол, рада бы ехать с ним, но что поделаешь! Милица села в машину, хлопнула дверца, и Мишко умчал ее в сторону Бихача. Сергей, проводив ее глазами, уселся на заднее сиденье джипа. Глядя на дорогу, он пытался думать о том, что нужно будет сказать в российском посольстве, чтобы объяснить свою задержку. Но перед глазами стояла Милица…

Уже в Белграде Сергей узнал, что в центре Сараева вновь взорвалась адская машина и погибло много мирных жителей. И в который раз во всем обвинили сербов. Русскому полковнику Демуренко из батальона миротворческих сил, который пытался доказать, что вины сербов нет, тут же заткнули рот и отправили в Россию. И, как по команде, американские, французские и английские самолеты с итальянской базы в Баре и с авианосцев в Адриатике начали наносить бомбовые и ракетные удары по находящимся в Боснии сербским мостам и дорогам.

Потом последовали ультиматум Туджмана, мобилизация в Хорватии и падение Сербской Краины. Словно заранее зная и участвуя в каком-то чудовищном сценарии, тысячи сербов в который раз за свою историю снялись с насиженных мест и двинулись на восток. Их расстреливали из орудий, давили танками. По дорогам Боснии шло одно большое, огромное горе. Тысячи и тысячи машин, повозок, колесных тракторов под дождем двигались к Баня-Луке. Из-под одеял выглядывали ребятишки, темными, испуганными глазенками рассматривая проезжающие военные машины…

Сергей прожил несколько дней у Зорана в Белграде. Выехать в Россию оказалось совсем не просто. В посольстве начали задавать разные вопросы, например, почему он просрочил визу, от какой газеты ему дали столь длительную командировку. И так далее и тому подобное. До выяснения всех вопросов просили подождать. Когда пала Сербская Краина, Сергей с первой же оказией помчался в Баня-Луку, намереваясь разыскать там Милицу. Добирался долго, с частыми остановками. Навстречу нескончаемыми колоннами двигались беженцы. В Баня-Луке ими были заполнены все площади, парки и скверы.

На телевидении знакомый журналист сказал Сергею, что неделю назад она с Мишко уехала на передовую. Но через день он неожиданно увидел на площади знакомую машину Мишко. Заметив спешащего к нему Сергея, Мишко вышел из машины и начал пробираться навстречу между сгрудившимися беженцами. Какой-то усталый, мокрый и помятый, молча протянул руку. Затем достал из кармана сиреневого мишку.

— Что случилось? — спросил Сергей.

— Милица — тобе.

— Где она? Что с ней? — чувствуя, как из-под ног уходит земля, выдохнул Сергей.

— Не нема, — глядя куда-то в сторону и смахивая ладонью с лица водяные капли, тихо сказал Мишко. — Она е погинула под бомбами. Ми ее повели у больницу. Ништа ние помогло. Она е молила до придайте поруку, что она сама са тобой.

И вдруг Сергей понял, что на лице у Мишко были не капли от дождя, а слезы.

На Балканы с Адриатического моря пришел огромный циклон. Он надолго завис над горами, поливая землю дождем, которому, казалось, не будет конца. Так, наверное, было во время Всемирного потопа. Кто-то там, наверху, должно быть, решил смыть все следы человеческих злодейств и слез на лицах. Но бредущим по воде людям уже неоткуда было их брать — все было давно выплакано.

Мишко еще что-то говорил, но Сергей уже ничего не слышал. Все его существо отказывалось верить в случившееся. Сжав губы, он окаменело смотрел на укрывшихся от дождя под пленкой ребятишек, на огромную лужу, на поверхности которой возникали и тут же пропадали водяные пузырьки…

Почему-то ему вспомнились Призрень и те, уже далекие слова Милицы, когда они стояли в церкви Богородицы Левишки. У нее уже никогда не будет детей. В кармане куртки он ощущал тяжесть каменного мишки и не знал, что с ним делать: отдать сидящим под пленкой ребятишкам, взять с собой или зашвырнуть куда подальше. Сказанные как бы невзначай слова про каменное сердце воплотились. Теперь он казнил себя за них. Зачем, кому она помешала? Бог забирает молодых и красивых, говорили древние. Но почему выбор пал на Милицу? Поехал на войну искать друга, но потерял не только его, а нечто большее. И теперь не знал, как жить дальше и что делать в мире, где уже никогда не будет ее. Ничего не будет: ни Сибири, ни Байкала. Казалось, вот только недавно она стояла рядом и читала стихи Николича.

Изуродованное лицо твое от стыда

Прикрыто известью.

Потом муэдзин с мечети

Звал из Стамбула Бога,

Но с тобой рядом не было никого…

Сергей пробовал вспомнить, а что же там было дальше, но в памяти остались другие слова:

К храму от сердца дорога,

Как молитва от немоты.

Зеница ока мога

Гнездо твоей лепоты.

Загрузка...