Приют изгоев

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ БАТЕН

Он вспомнил о нем только много времени спустя, когда вернулся из Столицы, где представил свою юную жену при Дворе Императора. Однажды он случайно обнаружил его в кошеле, и до него не сразу дошло, что это за камень и как он попал в кошель. А вспомнив, он устыдился и решил, что негоже таскать материнский подарок в кошеле — мало ли что с ним там может случиться: разобьется, потеряется, украдут с кошелем… Пусть лучше его вставят в какую-нибудь оправу. Или, может, в рукоять стилета? Да, решил Сегин, лучше всего — вставить камень в рукоять стилета, чтобы при случае показать матери, что ее подарок не забыт любящим сыном.

Вскоре он отдал бесполезный, как ему казалось, подарок ювелиру, через несколько дней получил его обратно, вправленным в рукоять своего стилета, — и тут же вновь забыл о нем.

Он был счастлив.

Ему не нужен был Младший Аркан, чтобы знать — Айлидис любит его.

— Вот он, Второй Форт, — сказал старый солдат, показывая вперед.

Батен посмотрел туда. Дорога спускалась в лощину между двумя сосновыми рощами; если как следует присмотреться, там можно было увидеть фрагмент бревенчатой стены, обеими сторонами уходящей в заросли.

— Это уже Ограда? — спросил Батен.

— Она самая, — подтвердил инвалид. — Ограда над Краем Земли. За ней на милю примерно ивняки, овраги, а дальше уже ничего нет — самый Край, — повторил старик с удовольствием. Он служил на местных заставах почти всю жизнь, а пугать новичков для старожилов всегда было развлечением. — Там, — продолжал он с некоторым даже сладострастием, — почитай, ни одной души до самого Обрыва. Только разъезды патрулируют. Или рыбоеды когда шастают, на людей охотятся.

— Зачем? — спросил один из новобранцев, хотя и заранее знал ответ.

Старый солдат усмехнулся:

— А ты попробуй на одной рыбе всю жизнь поживи. Ох, как мясца-то захочется.

— Они что, значит, человечиной питаются? — с недоверчивым ужасом поинтересовался другой новобранец.

— Доведется — и человечиной, — охотно ответил инвалид. — Ихних-то тварей, что вместе с ними на Обрыве живут, им вера есть запрещает, свои вроде как, вот и лезут к нам.

— А правду говорят, будто у рыбоедов крылья есть? И перепонки между пальцев? — спросил еще кто-то. ..

Инвалид хмыкнул.

— Крыльев я у них не видал, но летать они могут.

— Как же так — без крыльев, а летают?

— А как они по гладкому Обрыву сюда, почитай на три мили вверх, поднимаются? — вопросом на вопрос ответил инвалид, и все замолчали.

Новобранцы, сплошь деревенские парни, из своих избенок дальше, чем за околицу, не выходившие, готовы были поверить любым байкам о столь отдаленных от их родных деревень местах, о которых только и слыхали, что в детских страшилках. А тут вот оно — Обрыв, Край Земли, за которым уже ничего нет, за которым пустота — до самого Великого Океана.

Не таков был Батен.

Прислушиваясь краем уха к разговору, он оглядывался вокруг, впрочем, с не меньшим, чем остальные, интересом, но ничего необычного пока не видел — те же поля, луга с редкими рощицами, каких в Империи множество везде — от Жуткой Пустыни до Северного Пограничья и от Махрии и Чифанды — досюда, до Обрыва. До Края Земли.

Сзади, где-то на расстоянии полумили, парные запряжки огромных горбатых волов тащили за собой стволы деревьев.

— Это для Ограды? — спросил Батен.

— Нет, для рыбоедов, — ответил старик не очень, как Батену показалось, охотно. — Для Ограды здесь рубят, а рыбоедам отборный лес возят, из самого Серебряного бора.

— Зачем? — Батен был удивлен. Он читал о поморниках — диком, отсталом племени варваров, столетия назад оттесненном Империей к Краю Земли, а потом и вовсе изгнанным за Край, где это несчастное нищее племя так и жило в пещерах по всему Обрыву, влача жалкое существование, питаясь отбросами, падалью, рыбой да тем, что удавалось украсть, вело меновую торговлю с имперскими купцами, отдавая за безделушки и тряпье бесценный морской шелк и жемчуг; кажется, поморники ни о чем так не мечтали, как только выбраться из сырых нор, куда их загнали воины Императора Расаласа X, и пройти по просторам Империи, неся страх и разорение городам и усадьбам богатого государства… И вот надо же, им, оказывается, продают отборный корабельный лес! Зачем? Не пещеры же отапливать?

— А кто их знает зачем, — ответил старый солдат. — Может, мостки себе строить от пещеры к пещере, подпорки там ставить…

— Из мачтового леса? — выразил сомнение Батен, но инвалид не ответил и замолчал вовсе.

Сосны расступились, дорога вышла на широкое поле, за которым, отдаленная на две мили, возвышалась Ограда. Она и сейчас, на расстоянии, казалась высокой, когда же отряд подъехал ближе, пришлось задирать головы, чтобы разглядеть на вышках имперские вымпелы.

Старого солдата во Втором Форту, похоже, знали, даже никаких бумаг у него не стали спрашивать, пропустили всех в крепость.

Форт разместился в корне огромного оврага. По его руслу тянулась вниз широкая мощеная улица, по склонам лепились дома. Улица была разделена поперек на три неравных отрезка высокими, прочными на вид, но старыми воротами, по бокам ворот размещались вышки со сторожевыми башенками. Верхнюю часть улицы занимал собственно форт, а точнее — поселок колонистов. Средняя часть называлась Торговым гнездом — именно там купцы вели переговоры с поморниками об обмене шерсти, зерна, металла и, как теперь выяснилось, корабельного леса на соль, жемчуг, всевозможные сорта рыбы и — главное — шелк. В самый нижний двор, Поморское подворье, ни жители деревни, ни купцы не допускались — это было единственное место на равнине, если не считать еще таких же в других фортах, Первом и Третьем, где поморникам дозволялось выходить из-за Края Земли и пребывать в собственно Империи. Впрочем, насколько знал Батен, было одно исключение: по условиям договора между Империей и поморниками, девушки из княжеского рода должны были отправляться служить к Императорскому Двору. Раньше это условие было попросту унизительной данью, теперь, так по крайней мере слышал Батен от людей сведущих, сохранение этого обычая объяснялось некими цивилизаторскими и просветительскими принципами: Империя, некогда изгнавшая предков поморников из своих пределов, простила изгоям грехи их воинственных предков, не дававших постоянными набегами жить мирно ее подданным, и через воспитание и осеменение их девиц все же заботилась о том, чтобы привести недостойных в культурное состояние — ведь известно, что культура прививается не так через мужчин, как через женщин.

Батен с интересом посматривал по сторонам и чуть было не прозевал появление трех офицеров в сопровождении писаря и десятника.

Старик-солдат прикрикнул на подопечных. Новобранцы подобрались, подтянулись, попробовали даже выстроиться в некое подобие шеренги, но так и остались по виду деревенскими увальнями. Батен, привычно устремив взгляд прямо перед собой, опять испытал острый приступ стыда, ему, имперскому офицеру, пусть даже и разжалованному, казалось оскорблением стоять в этом расхристанном строю.

— Хороши, — с сарказмом сказал полковник, поглядев, что за солдат ему прислали. Его взгляд скользнул вдоль строя и на какое-то мгновение остановился на Батене. Но только на мгновение. Затем он повернулся к сотнику, который стоял рядом, и мотнул головой:

— Выбирай. Половина твоя.

Сотник пошел вдоль строя, без разбору выдергивая из него каждого второго; выбирать из этой деревенщины кого-то показистее было бессмысленно. Так Батен, чуть не потеряв равновесие от рывка, очутился среди отобранных.

— Имя! — рявкнул на него подоспевший писарь, быстрым почерком карябавший что-то в толстой тетради.

— Батен Кайтос из Шеата, — четко ответил Батен.

— Чего? — Писарь потерял темп и вытаращил на него белесые бельма.

— Батен Кайтос из Шеата, — бледнея от злости и унижения, твердо повторил Батен.

— Бла-ародный, — нехорошо сверкнув глазом, проговорил писарь. Сказано это было негромко, но сотник услышал, оглянулся через плечо и проговорил, как сплюнул: «Из Шеата…» Сам сотник был, судя по всему, отнюдь не благородных кровей: чин и дворянство получил за выслугу лет на границе, и сочувствовать человеку, который мог рассчитывать на тот же чин только лишь по праву рождения, было не в его правилах.

Полковник поручил оставшуюся часть пополнения на попечение старому инвалиду и удалился, ведя с майором неспешную беседу о недавней охоте. Тот, кое-как выстроив остаток новоприбывших, повел их в деревянные казармы.

Сотник вскоре вернулся с бумагами своих новобранцев. Завидев начальство, писарь заорал: «Стройся, стройся, дубины деревенские!», но сотник, не обратив внимания на прочих, сразу же подошел к привычно вытянувшемуся Батену, прочел:

— «Батен Кайтос из Шеата, бывший поручик Левого Уланского Императорского Полка. Разжалован в солдаты и сослан за вызов на дуэль старшего по чину…» Ты?

Батен четко ответил: «Так точно» и подумал с тоской: «Сейчас начнется…»

— Ай-ай-ай, значит, чинов не почитаем? — произнес сотник елейным голосом и с издевательской укоризной покачал Толовой.

Батен продолжал стоять с каменным лицом.

— Ну что ж, — констатировал сотник, складывая бумагу. — Добро пожаловать на Край Земли, господин бывший поручик!

Батен продолжал стоять не шелохнувшись, а к сердцу подступило тревожное ощущение — предчувствие большой беды и бессильной безнадежности.

Точно как тогда…

…Он вспомнил тоскливый взгляд жены, когда она, едва узнав о случившемся, прибежала к нему на гауптвахту и умолила начальника караула на не предусмотренное уставом свидание, вспомнил темное лицо тещи, которая мрачной тенью стояла за спиной жены и смотрела на него, совершенно по-бабьи прижав сухую ладонь к щеке. Вспомнил, как она, прощаясь, сказала негромко:

— Ты уж не обессудь, зятек дорогой, но я Альрише другого мужа подыскивать буду. Разжалованный да сосланный на Край Земли — все равно что мертвец, а мы с ней теперь считай что одни на свете, одним нам разве что в нищенки подаваться…

Он тогда ответил помертвевшими губами: «Да, пусть выходит замуж», и подмахнул подсунутый тещей документ, дававший разрешение на развод его жене Альрише, дочери Альфарга из Мира-ха. Подумав, на обороте бумаги он написал распоряжение управляющему Шеатом, предписывающее все доходы с деревеньки отправлять госпоже Альрише. Невелики доходы с Шеата, так ведь и от Мираха тоже прибыли мало, немножечко да еще немножечко — будет на что прожить двум дворянкам.

Старик-солдат по дороге сюда рассказывал, как здесь любят бла-ародных — над кем еще можно всласть поиздеваться, как не над разжалованным и сосланным офицером? Самые опасные и грязные работы — в первую очередь, поощрения и увольнительные — в последнюю. Офицеры здесь почти все местные, из краевиков, столичных щеголей не любят, а честь дворянскую понимают по-своему. Была бы еще война или на худой конец стычки с контрабандистами — так нет же, все тихо на Краю Земли. Контрабандисты обмельчали, сторожевые обленились. Выслужиться хотя бы до унтер-офицерского чина здесь невозможно — разве Богов молить, чтобы полк послали куда-нибудь в Лесное Пограничье живого дела попробовать.

Застава, куда они прибыли через два дня и где Батену предстояло провести остаток своей жизни — он что-то не слышал, чтобы хоть кто-то из разжалованных офицеров возвращался с Края Земли, — располагалась милях в сорока на северо-восток от форта. И никакой Ограды здесь не было. Ограда оказалась обыкновенным очковтирательством; она существовала лишь в виде отдельных и относительно коротких отрезков возле фортов. Здесь же, вдали от фортов, а значит, и от бдительного ока нечастых инспекций, не было ничего, кроме лугов, редких кривых деревьев и стелющегося по Краю Земли до самого Обрыва кустарника. Правда, в иных местах, если приглядеться, видны еще были остатки Ограды — торчащие из травы истлевшие пеньки, — все, что осталось от легендарных времен.

Да и сама застава оказалась обыкновенной деревней, каких много в юго-восточных нагорьях — с добротными избами, где жили семейные офицеры, с домами попроще, где жил прочий краевой люд, с огородами, заботливо обсаженными вишневыми рощицами, чтобы не зародился случайно овраг да не унес вниз изрядный кусок земли, жирной и тучной на удивление. Отличали заставу от прочих деревень разве что несколько казенного типа зданий, стоящих ближе всего к Обрыву, — две казармы; но для нынешнего гарнизона и одной было более чем достаточно, так что вторую, чтобы без дела не ветшало строение, отвели под школу и интернат для мальчиков с окрестных хуторов. Обязательная для всех военных поселений больничка, где мающийся без особого толку среди здорового народа в здоровой местности хирург пользовал коров и лошадей — и тут, надо признать, дела ему не хватало; а вот приданный ему фельдшер со скотом возиться считал ниже своего достоинства и на досуге не без ущерба для своего здоровья экспериментировал с настойками и наливками. Был также предписанный артикулом постоялый двор, работавший, правда, исключительно по праздникам, когда со всей округи съезжались со своими семьями краевики-отставники. Здесь устраивались танцы, где цветущие девицы, все в шелковых лентах и вышитых бисером платьях, постреливали озорными глазками на молодых незнакомых краевиков, призванных на сборы; здесь закручивались лихие сельские романы, неизменно кончающиеся или помолвкой со скорой свадьбой, или несчастным случаем, постигающим незадачливого соблазнителя; здесь же дегустировались фельдшерские настойки и наливки, а также выпивалось немереное количество дом сдельного, пива и браги, свой рецепт которых был в каждом приличном доме, и, увы, мереное количество хмельного меда, старинный секрет которого заботливо оберегался в семье отставного секунд-майора Аламака Акрукса, а прочие даже и не брались за это дело, чтобы не портить исходный продукт.

Край Земли оказался совсем не таким, как о нем писалось в книгах. Бездна была, но ее не ощущалось: стоя на гребне Обрыва, Батен видел только небо — бескрайнее, не ограниченное полосой горизонта, ярко-синее в зените и белесовато-голубое ниже. С опаской подползая к краю Обрыва, Батен смотрел вниз, туда, где далеко внизу виднелись какие-то черточки, плывущие по сизоватому небу, и догадывался, что черточки — это лодки, а пятнистое, с некоторой прозеленью, небо — это море Таласион из древних сказок, которое сейчас называлось Потаенным или Великим Океаном.

— Ты не очень-то там ползай, — услышал он однажды у себя за спиной голос. — Упадешь, так пока до дна долетишь — состаришься.

Батен обернулся и встал на ноги. Говоривший, мальчишка-недоросль явно из местных, стоял шагах в десяти и смотрел на Батена равнодушно, без злобы, но и без приязни. Точно так же он мог рассматривать, например, какую-нибудь диковинную тварюжку.

— Ты у Края не очень-то ходи, — вновь заговорил мальчишка. — Не мое дело с советами лезть, но ты бы поостерегся. Скинут тебя с Обрыва — костей не соберешь, а даже если зацепишься за что по дороге, все равно наверх подняться не дадут — обзовут рыбоедом, а рыбоедам, сам знаешь, в Империю хода нет. Доказывай потом, что ты благородный, да кто тебя слушать будет?

Это были первые нормальные человеческие слова, с которыми обратились к нему на заставе. До сих пор Батен слышал только приказы, насмешки и оскорбления.

— Спасибо за совет, — ответил он настороженно.

— Да мне что. — Парень пожал плечами. Он оглянулся на проходящих в отдалении людей. — Я-то через неделю отсюда уезжаю. В юнкерское училище. Отец говорит, нас, краевых дворян, там не любят и издеваться будут смертельно. — Он помолчал и выжидающе поглядел на Батена.

Тот не ответил. Просто не знал, что сказать: сам он с краевиками до ссылки не сталкивался. А слухи… Мало ли что говорят.

Недоросль, не дождавшись ответа, сказал спокойно и рассудительно:

— Надо или не обращать на издевательства внимания, или драться — одному против всех.

— Драться? — усмехнулся Батен. — Задавят массой.

— Значит, драться не надо, — рассудил парень.

Батен вдруг понял, что этот парень смотрит на него свысока. И это надменное небрежение вызвало в нем приступ раздражения. Ишь ты, выискался учитель! Какой-то неизвестный сопляк-недоросль, деревенщина приграничная.

— Как тебя зовут? — напряженно спросил он.

— Аламак Менкар, — спокойно ответил парень и, помолчав, добавил: — Если хочешь, я передам твое письмо. Надежнее будет, чем отсюда посылать.

От неожиданного предложения Батен даже онемел.

— Мне… некому писать, — помедлив, ответил он.

— Бывает, — легко согласился парень. Он еще раз оглянулся. Вдруг — сразу — его лицо изменилось, невозмутимость покинула парня, уступив место порывистому возбуждению. — Хочешь очень хороший совет, — чуть не шепотом сказал он. — Очень хороший!

— Какой? — Батен понял, что совет будет действительно хорошим, но связанным с риском.

— Дождись ночи и ползи вниз, к поморникам. Раз у тебя в самом деле, никого близких нет, им, — он кивнул в сторону строений заставы, — будет все равно, что ты умер. Зато живым останешься.

— Нет, — сказал Батен помолчав.

— Здесь тебя убьют. — Лицо Менкара снова стало бесстрастным.

— Это слишком похоже на дезертирство.

Менкар чуть усмехнулся.

— Оставайся, только это самоубийством будет.

— Я не могу поступить так. Я офицер, — тихо сказал Батен.

Менкар, не говоря больше ни слова, повернулся и пошел прочь.

— Меня здесь убьют, — прошептал Батен ему в спину. Сказано это было для себя.

Его здесь и в самом деле убивали. Батен ощутил это сразу же, как попал на заставу. Он был в деревне единственным дворянином — не считать же в самом деле отобравшего его сотника, начальника заставы. Или медовара Аламака Акрукса. Или этого, Ал'амака Менкара, который даже и не служил здесь, а просто околачивался по окрестной родне, ожидая, пока выйдет его срок отправляться в училище.

Рекруты — крестьяне и мещане, по происхождению нездешние, впитавшие почтение к дворянскому званию с молоком матери, — были с ним сдержанны и осторожны. Хотя некоторые из них и поддавались на подстрекания урядников, но все это были мелкие уколы по сравнению с тем, как вели себя местные. Солдаты, составлявшие большую часть гарнизона заставы и призываемые из краевых крестьян, служили не двадцать пять лет, как по рекрутской повинности, а два года и потом периодически призывались на военные сборы до шестидесятилетнего возраста. Жили они здесь вольно, помещиков не знали, дворян презирали, а потому вели себя с Батеном заносчиво и нагло. Именно они более всего и досаждали ему: оскорбляли и задирали на каждом шагу, провоцировали на драку, но пока что и пальцем его не касались, соблюдая не то неписаный закон, не то негласный кодекс чести. Батен, впрочем, не обманывался на этот счет — напряжение нарастало, и как-то оно должно было разрядиться. Хуже всего были урядники — эти и руки распускать были мастера, и языки имели ядовитые; кроме того, Батен был полностью в их власти, и они не пренебрегали ни малейшей возможностью эту власть проявить.

Само имя Батена, которое в других провинциях Империи никогда никому не бросалось в глаза, раздражало их до чрезвычайности. «Бат-тен Кайт-тос из Шеат-та! — со смаком, по слогам, приговаривали они. — Бла-ародный! Не какой-нибудь Дифда сын Кафа…» А сколько удовольствия доставляла урядникам возможность заставить бла-ародного чистить тряпочкой размером с носовой платок солдатские нужники; из отхожих мест Батен просто не вылезал почитай с самого прибытия на заставу.

Нужник здесь ставили прямо над Обрывом: находили то ли промоину, то ли зародыш будущего оврага, укрепляли края зарослями ивы и дикой вишни — на Краю Земли борьба с оврагами вменялась в непременную обязанность как военным, так и гражданским — через овражек перекидывали мостки, над которыми для защиты от ветра и непогоды сооружали что-то вроде сарая, — и отхожее место готово. Пожалуйте — спускайте штаны, присаживайтесь на корточки и, покряхтывая от натуги и усмехаясь в бороду, справляйте два удовольствия сразу: облегчайте кишечник и сбрасывайте свое дерьмо прямо на головы рыбоедам; сюда же можно сливать и помои…

Поэтому Батен даже удивился, когда павшую от какой-то болезни лошадь велено было не скинуть с Обрыва, как он полагал, у ближайшего нужника, а прикопать в дальней рощице. Все, впрочем, быстро объяснилось: докапывая яму, Батен услышал, как солдат-краевик объясняет рекруту, что рыбоеды не очень-то любят, когда им на головы сбрасывают всякую заразу, — дерьмо дерьмом, но от него хоть посторониться можно, да и в сельском хозяйстве оно вещь полезная. А вот когда во время поветрия лет полтораста назад с Края Земли сбрасывали чумные трупы, поморники нашли, как ответить: вдруг из-за края Обрыва как полыхнуло адским пламенем да как посыпались горящие снаряды, забрасываемые катапультами, — так если кто ноги успел унести, тем очень счастлив был. Место то еще долго было запорошено жирной копотью, и ничего там лет пятнадцать не росло, оно и посейчас так и зовется — Горелая Плешь.

Солдаты стащили лошадь на волокуше прямо в яму и удалились, оставив Батена одного ее закапывать.

— Ага, еще и цветочки на могилке посади, — оценил труды Батена издевательский голос.

Батен обернулся и увидел младшего урядника.

— Зароешь, иди сортир чистить. Там опять все дерьмом заросло, — нагло ухмыляясь, приказал он.

Батен молча продолжал работать, потом отнес лопату на место и отправился исполнять привычное дело. Там-то все и произошло.

Батен чистил отхожее место и, не догадываясь, что его кто-то может услышать, цедил сквозь зубы все, что думает о краевом дворянстве и краевом крестьянстве в целом и об отдельных его представителях в частности, употребляя при этом множество цветастых выражений и сложносочиненных сравнений, почерпнутых им не только в гарнизонной казарме еще в Столице, но и в многочисленных столичных же и не очень тавернах, кабачках и иных питейных заведениях по всей Империи, где ему довелось побывать, включая и родные места поминаемых им сейчас нелестно местных жителей.

Он прекрасно помнил историю и хорошо знал, откуда пошли эти, с позволения сказать, сословия: в трудные годы, когда Империя вела изнурительные войны, отодвигая линию Лесного Пограничья к реке Л'Гениб, сюда, на Край Земли, посылали инвалидов и прочих неспособных к строевой службе. Продовольственного снабжения, разумеется, им не давали, зато разрешили заниматься земледелием и скотоводством. Неудивительно, что вскоре после этого в Империи резко упали цены на жемчуг — краевики, вместо того чтобы держать поморников в строгой изоляции, сами затеяли с ними контрабандную торговлю. В более поздние времена Империя немало сил положила, чтобы свести эту контрабанду к минимуму, но все же этот промысел существует и сейчас. И кого же в нем винить, если заставы задерживают всякого чужака, путешествующего без разрешения, а для краевиков здесь дом родной?..

Он не заметил, как за его спиной, внимательно прислушиваясь к словам и понимая только ту их часть, что являлась местным фольклором, а об остальном догадываясь, остановились два солдата-краевика, пришедших по своей нужде к сортиру. Они постояли, послушали, потом переглянулись и, не сговариваясь, в две ноги, дали Батену пинок пониже спины, вложив в него всю силу своих невысказанных чувств.

Батен взмахнул руками, пытаясь восстановить равновесие, и, не найдя точки опоры, скользнул в недочищенное им отверстие очка, тут же ударился о почти вертикальную, но все же имеющую какой-то наклон стену Обрыва, проехал вдоль нее, скользя по свежему слою дерьма и помоев, раздирая одежду о торчащие камни, попытался уцепиться рукой за подвернувшийся извитой стебель скального растения — рывок чуть не выдернул ему руку, а стебель тут же порвался, но все же падение несколько затормозил, — и, ускоряясь, заскользил дальше вниз, пока не плюхнулся в чавкнувшую от удара зловонную жижу…

«О Боги, утонуть в дерьме! Что за превратности судьбы!..»

Он погрузился в жижу с головой, окунулся, едва успев задержать дыхание, но тут ноги его коснулись твердого, он попытался оттолкнуться, поскользнулся и, едва преодолев вязкое сопротивление жижи, выбросил вверх руки.

Кто-то сильный схватил его за запястья, выдернул из дерьма, и Батен, ничего уже не чувствуя, упал на камни и потерял сознание.

Очнулся он — или, вернее сказать, очухался — не скоро. То есть он, конечно, чувствовал, что его тормошат, слышал недовольные голоса, отстранение ощущал, что его куда-то тащат, стаскивают с него одежду, обливают водой. Но при всем том Батен был совершенно безучастен к происходящему с ним. Вернее, с его телом. В голове не было ни одной мысли, и он просто позволял обращаться с собой, как с бесчувственной куклой. Понял он, что жив, только когда опустились сумерки. Он лежал нагишом на выстланном сухой травой полу небольшой, размером не более двадцати квадратных ярдов, пещеры, приспособленной, похоже, под временное жилище. Сам он лежал на нескольких стеганых одеялах, рядом стояли плетеные короба с какими-то припасами и два больших кувшина, закупоренных вместо крышек початками незнакомого растения. Неподалеку, на невысоком плоском камне, находилась не то масляная лампа, не то своеобразная жаровня — предмет был похож и на то, и на другое: сверху на нем горел толстый фитиль, освещающий низкие своды, а над фитилем крепился на специальной подставке пузатый чайник вполне привычной для Батена формы.

И еще в дальнем углу пещерки стояло что-то вроде небольшого шалашика — черный кожаный конус, натянутый на тоненькие рейки.

Со стороны входа, скорее — лаза, снаружи доносились голоса. Разговаривали двое. Батен невольно прислушался, но до него долетали только некоторые фразы, да еще произносимые с резким акцентом, так что Батен с трудом улавливал смысл разговора; говорили, кажется, о погоде.

Батен с полминуты полежал, осматриваясь и прислушиваясь к себе. Судя по ощущениям, с ним все было в порядке. Решив убедиться в этом, Батен откинул одно из прикрывающих его одеял и не успел приподняться, как случилось нечто страшное.

По пещерке пронесся порыв ветра, всколыхнувший пламя непонятной лампы, по стенам взметнулись тени, и Батен с ужасом увидел перед собой жуткую мохнатую морду с огромными горящими глазами, оскаленной раскрытой пастью, усеянной огромными желтыми зубами, блестящими от выступившей на них слюны. Батен выставил навстречу дьявольскому отродью руку, в которую тут же с огромной силой вцепились мощные черно-кожистые пальцы с когтями, не менее страшными, чем клыки. Его швырнуло на травяной пол и с силой придавило массивным мощным телом вскочившего на него верхом чудовища. Оно страшно, сипло зашипело, так что у Батена заложило уши, и распростерло над своей беспомощной жертвой огромные перепончатые крылья…

«Неужели это рыбоед? — отстраненно подумал Батен. — Тогда почему инвалид говорил, что у них нет крыльев?»

Все кончилось также неожиданно, как началось.

— Тхор, фу! — рявкнул кто-то, и жуткое видение исчезло. Сложились закрывавшие свет крылья, скрылись за сомкнувшимися вывернутыми наружу черными губами страшные зубы, горящие глаза погасли, ослабла сковывающая движения хватка, и Батен почувствовал легкость — дьявольское отродье, кем бы оно ни было, спрыгнуло с него и, оставив несостоявшуюся свою жертву в покое, неуклюже, но довольно споро засеменило к выходу из пещеры, где стоял окликнувший его человек.

Самый обыкновенный человек, только в странной одежде. Батен не видел ничего подобного. Стоящий на пороге пещеры неопределенного возраста светловолосый мужчина был высок и худощав — пятно сумрака из входа в пещеру за его спиной едва достигало его плеч. И силуэт его выделялся на этом фоне темным контуром, потому что одет он был, скорее даже — затянут, в черную кожу; Батен не удивился бы, если б кожа эта была сродни коже чуть не прикончившего его дьявола. (Позже он узнал, что так оно и было. Разведчики-кромники одевались в комбинезоны из кожи тех самых летучих обезьян — малп — которые были их непременными и верными спутниками и помощниками во всех их путешествиях. Правда, это были дикие их сородичи, которых называли хайрами.) Только в отличие от кожи животного одежда человека была часто простегана какими-то яркими, блестящими в свете успокоившейся лампы нитями. Стройность высокой фигуры несколько портили словно разбухшие в суставах члены и громоздкие, тяжелые даже на вид башмаки из серой кожи, очень похожей на шагрень, с блестящими металлическими ободами понизу.

Однако сам мужчина не считал, по всей вероятности, свою одежду и обувь неудобной или тяжелой. Он двигался в ней весьма ловко и совсем не скованно.

— Тхор, ах ты ублюдочное отродье летучей мыши, — грозно, но, как показалось Батену, с притаенной нежностью, вновь взревел пришелец. — Кто тебе велел вылезать из своего угла без спросу? Пшел на место!.. — И он сопроводил свой приказ приличной затрещиной; и снова Батену показалось, что это была не столько затрещина, сколько потрепывание животного по затылку — словно хозяин треплет по загривку свою любимую собаку, ласково, хоть и грубовато поощряя ее.

Так оно скорее всего и было. Животное повело себя совершенно по-собачьи: что-то гулко проворчав в ответ на упрек хозяина, оно все так же неуклюже-грациозно проследовало в дальний угол и, напоследок сверкнув на Батена укоризненным глазом, уселось там, прикрывшись своими огромными крыльями, вновь превратившись в шалашик, за который его и принял Батен поначалу.

Вошедший повернулся к все еще валяющемуся на полу Батену.

— Что, перетрусил? — спросил он со снисходительной жесткой ухмылкой. — Небось уже с жизнью распрощался? Хорошо, что Волантис с тебя штаны стащил, а то снова от дерьма отстирывать пришлось бы. Не мокро тебе?

В голосе говорившего теплоты и участия было гораздо меньше, чем прежде. Батен не успел сообразить, что ответить, как от входа раздался другой голос:

— Брось, Мергус, откуда парню знать, что Тхор без твоего приказа комара не съест? Он, поди, и живую малпу-то никогда не видел. Разве какие-нибудь страшные сказки, что у них там наверху сочиняют, слыхал. Правду я говорю, утопленник?

На пороге стоял еще один человек, выглядевший не менее экзотичнее первого, хотя совсем по-другому. Это был самый настоящий мужик — здоровенный, наголо выбритый, зато с огромными волосатыми ручищами, по локоть выглядывающими из широких рукавов белой, просто-таки белоснежной рубахи до колен. И рубаха эта была из чистого шелка! Вторая такая же рубаха маячила у него за спиной.

Чудеса продолжались. В Империи сверхпрочный морской шелк ценился куда больше обыкновенного и стоил намного дороже золота.

— Подвинься-ка, Волантис, — раздалось оттуда, и в пещеру вошел второй мужик, почти точная копия первого.

Все трое уставились на сидящего голым задом на и вправду повлажневшей под ним траве Батен. «Слава Небесам, хоть не обгадился», — мелькнуло в голове, и Батен, неловко поднявшись, шагнул в сторону, на сухое.,

Все молчали. Батену было неприятно стоять голым перед тремя хоть и странно, но все же одетыми мужчинами, и не зная, что предпринять, он неуверенно улыбнулся и произнес:

— Добрый день.

Тот кого назвали Мергусом, снова мрачно усмехнулся, Волантис засмеялся и поправил: «Тогда уж вечер», а безымянный его напарник — или кем он там был — сказал:

— Для тебя, парень, день и вправду выдался добрый. Если бы мы как раз не собрались поменять мешки, захлебнулся бы ты в солдатском дерьме. Как это тебя угораздило в очко провалиться? Это ж хорошо постараться надо! И вроде и не пьян ты. Никак помог кто?

— Помог, — ответил Батен, помрачнев.

— Ну что ты к нему пристал, Грус, — вступился Волантис. — Вот и чай уже закипает, разливай давай. А ты, парень, не стой голышом, тут не баня. Простынешь еще, — обратился он к Батену. — Твое уж, поди, просохло. Сейчас принесу. А ты поостерегись пока что выходить, с непривычки еверзнешься еще. Тогда зачем тебя было из мешка вылавливать и говно из тебя выкачивать?

— А и так незачем было, — пробурчал словно бы про себя Мергус.

Но Батен услышал.

Одежда оказалась чуть сыроватой, но Батен все равно по чувствовал себя в ней более спокойно. За чаем, как назвали то странное пойло, состоящее из незнакомых Батену трав, которым его напоили спасители, они рассказали ему, как все произошло.

Оказалось, что Волантис и Грус были не кем иным, как простыми золотарями, собирающими вываливающееся из солдатского клозета дерьмо для удобрения им находящегося несколькими сотнями ярдов ниже поселка поморников — или таласар, как они сами себя называли. «Хоть какая-то от вас польза, кроме вреда», — беззлобно прокомментировал Волантис. Так вот, только они прибыли сегодня, чтобы поменять полный мешок дерьма на новый, как прямо на их глазах вместо очередной порции ожидаемого по желобу скатился живой человек. Что он именно живой, а не покойник, как порой бывало уже, они поняли по тому, как скользивший по дерьмяному желобу махал руками, тщетно пытаясь хоть за что-то уцепиться, и по произносимым им словам; ничего подобного Батен не мог припомнить. Когда неожиданный подарок сверху скрылся в горловине мешка, среди золотарей возникла короткая дискуссия: спасать сверзнувшегося сверху производителя удобрений — живой все-таки (пока) человек — или пусть будет, как будет: дерьмо к дерьму. В результате возобладала первая точка зрения, и уже переставшего барахтаться Батена выволокли из накопителя, провели с ним все причитающиеся процедуры, а когда он более или менее задышал, оттащили сюда, в служащую для отдыха и еды пещерку, предварительно, само собой, раздев и отмыв в небольшом проточном прудике неподалеку, чтобы не портить аппетит себе и Мергусу, который тоже остановился здесь на ночлег.

Выслушав эту не очень приятную для себя историю, которую, перебивая и дополняя друг дружку живописными подробностями, рассказали его спасители золотари, Батен смущенно их поблагодарил.

— Да не за что, — повел здоровенными плечами Грус и честно признался: — Вон Волантиса благодари. Я-то ведь против был, чтобы тебя вытаскивать. Ну, не то чтобы против, но… — Он махнул рукой и замолчал, а Волантис произнес усмешливо:

— Не обращай на него внимания, парень. Видел бы ты, как он тебя откачивал, когда из тебя дерьмо фонтаном било. А вообще-то, — перевел он тему, — за что тебя свои-то так?

Батен молча пожал плечами. Как им объяснишь, за что? Конечно, люди они в общем-то добрые, раз не оставили его тонуть в дерьме, но вряд ли смогут понять, почему краевики невзлюбили его. «Бла-ародный», — вспомнилось ему.

— Да какие они мне свои, — проговорил он с неожиданной горечью, глядя на мерцающий огонь лампы-жаровни.

— Вот как? — произнес Волантис. — То-то я и смотрю, на краевика ты не очень-то похож. Они все волосатые, что та росомаха, а ты вон только-только бороденкой обрастаешь, хоть и на молоденького никак не тянешь.

Батен невольно провел рукой по действительно едва начавшей оформляться бородке и припомнил виденных им краевиков-разъезжих: огромная меховая шапка, бородища по самые глаза и меховая же бурка на плечах. Поистине росомахи.

— Да от него за версту дворянином тащит, — подал голос молчавший все это время Мергус. — Я это сразу понял, когда он еще говном пах.

— Угадали, — невесело улыбнулся Батен. Этот мрачный, затянутый в кожу странный человек — мужиком у Батена его назвать язык не повернулся бы, — не обращающий, казалось, ни на кого внимания, притягивал внимание Батена с того момента, как только появился. Слушая рассказ золотарей, потягивая непривычный чай, Батен все время косился на него, а тот возился со своими тюками, что-то в них перебирал, перекладывал, словно готовился в дальний путь. Так оно, наверное, и было. Но вот, однако, все-то он подмечал и прислушивался ко всему. — Меня зовут Батен Кайтос из Шеата, и я дворянин до девятого колена.

— Вот те раз! — всплеснул руками Волантис. — Ты смотри, Грус, кого нам из дерьма удалось выловить! Аж ведь до девятого колена!

— А как же это ты тогда там оказался? — с интересом спросил Грус, показывая пальцем в потолок. — Ты же из солдатского нужника к нам вывалился. Да и одет ты как простой солдат.

— Если не хуже того, — вновь вставил слово Мергус. Видно, и ему при всем напускном безразличии хотелось бы узнать, откуда берутся выпадающие из солдатских нужников дворяне.

— Я его чистил, — просто ответил Батен.

Он привычно ожидал насмешек или чего-то похожего, но их не последовало, и Батен спокойно рассказал свою историю. Ни к кому конкретно он не обращался, просто смотрел на ровно горящее пламя под жаровней и говорил. А его слушали; краем глаза Батен даже уловил, что Мергус где-то в середине его рассказа тоже прервал — а может, просто закончил — свои сборы и присоединился к золотарям.

Батен привык подшучивать над своим «глубинным дворянством до девятого колена» вообще и над своим «родовым гнездом», Шеатом, в частности. Да, когда-то — если верить семейным легендам — род Кайтосов восходил едва ли не к самим истокам Третьей Империи. Первый Кайтос был простым солдатом в армии самого легендарного Железного Маршала Тотса, будущего родоначальника династии Джанахов, и был удостоен дворянства и удела за особые заслуги. Тут легенды варьировались в довольно широком диапазоне, но судя по тому, что дворянство было мелкопоместным и даже без титула, то либо заслуги сии были не так чтоб велики, либо милость государя не щедра. Он и основал род небогатых, но гордых дворян-воинов Кайтосов из Шеата, участвовавших во всех без исключения кампаниях своего соверена и его наследников1 не столько по долгу вассала, сколько по зову сердца.

Может быть, так оно и было когда-то, но в иные времена. Нынче же от былого мало что осталось.

Прибыли с Шеата только и было, что громкое дворянское имя — все же остальное Кайтосам уже давно приходилось добывать службой Императорам, и зов сердца не имел к тому никакого отношения. Иногда Шеат начинал приносить доход: подновлялся дом — замком его можно было считать только номинально — и оживлялась усадьба. Но длилось это обычно недолго. Потому что подрастало очередное поколение Кайтосов — и мальчиков надо было снаряжать и отправлять в юнкерское училище, а девочки становились невестами — и им требовалось достойное приданое…

Батен хорошо помнил отчаяние, которое охватило его, когда он, старший в семье, стал перед необходимостью собирать приданое для двух своих сестер и одновременно ломать голову над тем, где достать денег на необходимое улану снаряжение. Кое-какое оружие у него было — дедовское еще да отцовское; были шелковые легинсы и рубаха — да использовать их можно было разве что в качестве нижнего белья. А вот денег на достойное верхнее платье и мундир у него не было, и на хорошего коня не было; даже на сапоги — и то не набиралось. Не говоря про приданое. Тогда он, поступясь гордостью и принципами, написал слезные письма всем более или менее состоятельным родственникам, разорил Шеат вчистую, продав весь скот и оставшийся десяток стволов корабельного леса, заложил парадную саблю прадеда, разделил вырученные деньги пополам и устроил сестрам свадьбы не хуже, чем у людей. А потом оседлал старую кобылу и поехал по родичам просить в долг. Немного дал двоюродный дядька, немного пришлось взять у ростовщика; долго и стыдно торговался за каждый грош с портным, сапожником и барышником — но в полку он выглядел вполне пристойно, хотя и без щегольства.

Весь первый год службы он все больше и больше увязал в долгах, перезанимая у одних, чтобы расплатиться с другими. Но тут, на счастье, во время первого же своего похода на мятежный, как всегда, Север он взял в плен самого князя Галови. Случай, шальная удача — но наградных денег хватило, чтобы сраву рассчитаться с половиной всех долгов; со второй половиной он рассчитывался еще четыре года. Потом понемногу привел в порядок Шеат, и только тогда решился жениться.

О женитьбе он подумывал и до этого: выгодная женитьба могла поправить многие, если не все, его дела. Но богатые невесты — для богатых женихов, а он таковым не был. Жениться ради денег, как нередко поступали иные счастливчики, Батен не желал. Мешало то ли непонятное ему самому чувство какой-то брезгливости, то ли действительно врожденное благородство. Да и с Альри-шей он был тогда уже знаком больше года. Она была ему ровней, небогата, но хороша собой. Батен честно любил ее, видел, что она отвечает ему взаимностью, и едва дела пришли в относительное равновесие — сделал предложение, которое было благосклонно принято.

Кто знает, может быть, в конце концов и удалось бы как-то наладить жизнь и хоть немного разбогатеть — все к тому и шло: в полку Батен был на хорошем счету, долги были уплачены, и Шеат начал приносить нормальную прибыль… Но тут на его пути встал этот блестящий фанфарон, местный сердцеед и хлыщ алебардист, которому взбрело в голову прилюдно, прямо на городском балу, нацепить Альрише — против ее воли! на глазах у мужа! — на ручку ту несчастную золотую браслетку. Что оставалось делать Батену? Случись это не так публично, он попытался бы отстоять свою честь при посредничестве командира полка, укрыл бы Альришу на время подальше от глаз, у каких-нибудь родственников, алебардиста пристыдили бы на суде офицерской чести, он принес бы извинения — и все кончилось бы мировой, а потом позабылось, как забываются сотни и сотни подобных недоразумений. Но… Но оскорбление было нанесено в присутствии доброй сотни человек, демонстративно, и Батен был просто вынужден тут же, на балу, столь же публично вызвать наглеца и потребовать сатисфакции. Поступок Батена сам по себе уже шел против всех писаных уставов и законов. По неписаным же все бы как-то утряслось, будь нахал-алебардист по крайней мере таким же, как Батен, поручиком — однако он был подполковником, к тому же подполковником алебардистов — личной гвардии Императора, что формально еще более усугубляло вину Батена. Вдобавок ко всему этот хлыщ происходил из более знатной и влиятельной семьи — иначе как бы он стал подполковником, будучи на два года моложе Батена? — и семья приняла все меры, чтобы дерзкий поручик, посмевший задеть их отпрыска, получил полной мерой, то есть не просто был разжалован в солдаты и исключен из полка, но и сослан как можно дальше.

Так Батен и оказался на Краю Земли.

А теперь — и за Краем.

Пока Батен рассказывал, золотари и Мергус потихонечку приготовили на импровизированном столе вокруг лампы что-то вроде ужина: несколько больших лепешек, по одной на каждого, включая Батена, в которые что-то было завернуто, и куски чего-то похожего на мясо, обвалянное в сухарях.

— Да, парень, — задумчиво произнес Грус. — Несладко тебе пришлось. Из офицеров — да сразу чистить нужники. Прямо скажем — не повезло.

— Это как сказать, — поднял палец Волантис. — Пришлых, да к тому же из бывшего начальства, никто, не любит. И нигде. Кто же упустит возможность всласть поизмываться над бывшим дворянином, хотя бы и лично ему ничего не сделавшим. Я бы, к примеру, не удержался, — признался он с подкупающей откровенностью. — Кое-кого и убить бы мог.

— А его считай что и убили, — заметил Грус меланхолично, жуя лепешку. — Да ты ешь, ешь, парень, — обратился он к пригорюнившемуся от невеселых мыслей и воспоминаний Батену.

Тот рассеянно кивнул и взял протянутую ему лепешку. Есть хотелось до коликов в желудке. Он откусил от края и почувствовал острый, ни с чем не сравнимый вкус, который испытывал всего два-три раза за всю свою жизнь. От неожиданности он чуть не поперхнулся. Не веря ощущениям, он поднял к глазам лепешку. Из надкуса, жирно поблескивая в колеблющемся свете лампы, выглядывали гроздья черных, чуть мутноватых жемчужин.

— Это… это что — рыбьи яйца? — только и смог выдавить из себя пораженный Батен.

На несколько мгновений в пещере воцарилась просто-таки гробовая тишина, нарушаемая лишь шелестением ветерка снаружи. А затем ее взорвал шквал дружного, ничем не сдерживаемого хохота трех здоровых мужских глоток.

Это был даже не хохот — нечто большее. Здоровенный Волантис, согнувшись в три погибели, уткнулся лицом в собственные колени и колотил себя ручищами по бритому черепу; из-под его тела доносились ни с чем не сравнимые периодически повторяющиеся взрыкивания — так, наверное, мог икать медведь. У Груса изо рта при первом приступе смеха вылетел изрядный кусок непрожеванной лепешки и, пролетев несколько ярдов, плюхнулся перед сидевшим в своем углу страшным Тхором; сам же Грус мелко содрогался всем телом и ржал так, что под невысокими сводами пещерки родилось неожиданное эхо и испуганно заметалось под тесными сводами. Мергус смеялся от всей души, запрокинув голову и прикрыв лицо растопыренной пятерней; его торчащий вверх кадык непрестанно судорожно двигался. Смеялся даже все это время не подававший признаков жизни из-под своего кожистого шалашика Тхор; он, видимо, дремал там, укрывшись крыльями, и потревоженный незнакомыми звуками спросонья растопырился, готовясь к отражению неведомой опасности, но не обнаружив таковой, присоединился к общему веселью, негромко и низко поухивая и не забывая при этом подгребать к себе извергнутый Грусом кусок лепешки.

Батен смотрел на них и ничего не понимал. Неужели его простой вопрос вызвал эту вакханалию веселья? Ну да, конечно, для них рыбьи яйца не могли быть таким уж деликатесом — это естественно: они ведь поморники, и рыба во всех проявлениях для них была пищей обыкновенной. Тогда как в Империи она стоила приличные деньги и позволить себе те же рыбьи яйца мог далеко не каждый и далеко не каждый день. Что же тут смешного, если он был удивлен, обнаружив столь редкий деликатес в будничном ужине простых золотарей? Не заржал же он, увидав золотарей в шелках! Хотя смех вышел бы горьким: у вас золотари в шелках, а у меня рваные поддевки от деда…

— Ну ты и насмешил, парень, — отсмеявшись, сквозь не унимающуюся медвежью икоту, проговорил наконец Волантис. — Рыбьи, понимаешь, яйца. Сколько лет живу и на взморье сколько был, а рыб с яйцами ни разу не видывал.

— Это они так икру называют, — весело пояснил Грус. — Я от торгашей слышал. Вроде как рыбы яйца откладывают, на манер птиц или там драконов. — И он опять засмеялся, на сей раз просто, без эха.

— А между прочим, они не так уж и не правы, — серьезно сказал Мергус. — Яйцами, если уж на то пошло, икра, по сути, и является. Все то же самое: оболочка, зародыш, питательная среда. Любой зародыш — яйцо. Даже говорят так: «аб ово» — «из яйца», значит.

— Это по-каковски? — полюбопытствовал Грус.

— А кто его знает, — пожал плечами Мергус. — Это я от Аркнастра слышал.

— А-а-а, — протянул Грус и замолчал.

— Эй, кто там помянул Аркнастра к ночи? — прикрикнул на них Волантис. — Посмеялись, и будя. Спать уж пора, а мы еще не поужинали.

Доужинывали в молчании. Батен старался есть скромно. Хотя лепешку с деликатесной «икрой» он умял с огромным аппетитом, но от добавки, предложенной Грусом, все же отказался. Зато с удовольствием съел несколько кусков похожей на мясо пропеченной в овощах рыбы. Вкус ее был необычен, но прян и вызывал желание есть еще и еще.

Сразу после ужина, остатки которого употребил Тхор, Мергус стал укладываться спать, а золотари вышли подышать свежим воздухом. Батен вышел следом за ними.

За порогом пещерки оказалась узкая, не шире полуярда площадка-карниз, незаметно переходящая в наклонную тропинку. Вверх и вниз вдоль карниза стены в камень были вбиты металлические колышки с кольцами, сквозь которые была протянута тонкая бечевка. Концы ее уходили в обе стороны и исчезали в сгустившемся полумраке. Батен решил, что это страховочный леер, служивший, чтобы проходящие по тропе не свалились в пропасть, которая на его счастье лишь угадывалась внизу, но видна не была. Батена так и тянуло заглянуть туда, за край площадки, но он не рискнул. Зато оба золотаря преспокойно уселись на край, свесив ноги во тьму, и покуривали, ведя неспешный разговор о своем. Батен почти не прислушивался к нему. Несмотря на свежий ветерок и то, что он таки просто насмерть вцепился в скользкие перильца-леера, его едва не подташнивало и покачивало, словно на лодке.

— Что, страшновато с непривычки? — обернувшись к нему, сказал Грус.

— Да нет, ничего, — выдавил из себя Батен.

— Ты, парень, не стесняйся, держись покрепче за землю, — ободрил его Грус.

А Волантис прибавил:

— Не бери с нас пример. Нам можно, а тебе еще нельзя.

— Вы думаете, что я должен начинать привыкать? — спросил Батен, уловив интонацию золотаря.

— А ты как полагаешь? — вопросом на вопрос ответил тот. — Не собираешься же ты возвращаться наверх? Нет, милый, ничего не выйдет. Туда, — он потыкал трубкой тьму у себя над головой, — тебе больше пути нет. Ты, парень, теперь такой же рыбоед, как и мы. Так что, хочешь — не хочешь, а привыкать придется.

«А в самом деле, что мне там, наверху? — подумал Батен с горечью. — Что связывает меня с Империей?»

Дом? Так он туда никогда не попадет из своей ссылки; есть, конечно, надежда, но слишком слабая, что будет когда-нибудь амнистия или его помилуют за какие-нибудь заслуги. Но скорее всего прибыть в родной Шеат ему предстоит лет эдак через тридцать в деревянном мундире без знаков различия; если просто не закопают где-нибудь тут же. Жены у него тоже, можно сказать, нет — или скоро не будет. Детей, слава Небесам, тоже… А все остальные прочие — родня, сослуживцы, знакомцы — просто не в счет… Так что? Долг и долги? Но с долгами он рассчитался, а свой главный долг исполнял честно и достойно, так что тут ему стыдиться было нечего.

Вот и получается, что куда ни кинь — ничего его с прежней жизнью не связывает.

Значит, надо начинать новую. Но как?

— Наверное, вы правы, — произнес наконец Батен. — Но как мне это сделать?

— Вот это, парень, другой разговор, — одобрительно сказал Волантис. Он ловко поднялся на ноги, хрустко потянулся могучим телом и, выбив трубку о вбитый в стену колышек, сунул ее и кисет куда-то под свою белую рубаху. — Это-то мы завтра с утречка и обсудим. А сейчас — спать, всем спать!

Утром Батен обнаружил, что они остались в пещере одни. Мергус исчез ночью вместе со своим крылатым спутником, Тхором, и одним из тюков. Грус сонно объяснил, что разведчик затемно снялся с места и ушел на Стену по своим, никому не ведомым делам. Кромники, объяснил он, никому особенно не объясняют, где они пропадают. Просто собираются и уходят неведомо куда, а потом появляются — и делают заявки: там-то и там-то найден, скажем, уголь, или рудная жила, или еще что. И если Гильдия, которой это касается, заинтересуется, то кромник продает карты района или ведет туда экспедицию гильдеров. За соответствующую, само собой, оплату. И вообще, люди они странные, но интересные.

Умылись в том самом озерце, где вчера золотари отмывали бесчувственного Батена и стирали его одежду. Располагалось оно выше по тропе, и Батен шел к нему, держась за леер и глядя только в стену; возвращался — таким же образом, и только в пещере почувствовал себя спокойно.

За завтраком разговор пошел о дальнейшей судьбе Батена. Мужики-золотари оказались людьми душевными. Батен даже не ожидал такого участия от людей низкого положения. Особенно после вчерашнего нелестного замечания Волантиса.

Впрочем, если вдуматься, Батен сейчас по своему положению был гораздо ниже своих спасителей: без роду, без звания, один в незнакомой, чужой стране, ни обычаев, ни законов которой он не знает; без покровителей, без денег и какой-либо возможности их заработать… Кому здесь нужен был бывший уланский поручик, никогда и ничему, кроме военного дела, не обучавшийся? Может, здесь нужны хотя бы солдаты-наемники?

Волантис на его вопрос неопределенно хмыкнул, а Грус покачал головой:

— Войск у нас нет. По договору с вами нам запрещено иметь армию. Полиция есть — на всякий случай, но тебе туда не попасть.

— Что да, то точно, — подтвердил Волантис. — К тому же уланы нам совсем уж ни к чему — коней у нас и вовсе нет.

— Куда же мне идти? — спросил Батен. — На что жить?

— Да, даром кормить тебя никто не будет, — кивнул Волан-тис. — Делать ты ни черта не умеешь. Так что одна тебе дорога, парень — ушки идти теребить.

— А что, — оживился Грус. — Я, помню, пацаном когда еще был, штаны прожег. Так папаня меня тогда приставу сдал, а тот — на ушки. Суров был старик, сейчас уже не тот. — Он вздохнул, но тут же снова оживился: — Так вот, я там на целый год и пропал. А зачем? С ушной печатью на Отмелях до следующих ушек в любой корчме бесплатно накормят, напоят и спать уложат. Вот я и кормился без папашиного пригляда — гуляй не хочу! Пристав, правда, в школу заставлял ходить, спасибо ему… Хорошее было время! Я уж на второй сезон было намылился, да папаня меня нашел, выловил и к делу пристроил.

— Дерьмо собирать? — не удержавшись, усмехнулся Батен. Он тут же пожалел о сказанном, но Грус совсем не собирался обижаться.

— Папаня мой, к слову сказать, первый огородник на весь Талас тогда был. А удобрения всякому огороду нужны. Воняет — это верно. Зато на Стену с Отмелей таскать ничего не надо и птичьи базары разорять — само сверху падает. Куда дешевле…

— Так слушай, что я говорю, — перебил напарника по дерьму Волантис. — Потеребишь ушки — до следующей страды, считай, сносная кормежка и ночлег тебе обеспечены. А за это время оглядишься, освоишься, найдешь дело по себе, ремеслу какому-нибудь обучишься. А нет — еще на один сезон останешься. На Таласе от голода еще никто не помирал. Голова-руки есть — выживешь.

Выбора особого у Батена не было, приходилось верить золотарям на слово.

На том и порешили.

Грус и Волантис, правда, не спешили сбыть Батена с рук, и ему пришлось весь этот и половину следующего дня помогать, как мог, золотарям: таскал тяжеленные кожаные мешки-бурдюки с удобрением, подогревал на лампе-жаровне немудреную еду, в общем, старался быть хоть чем-то полезным. И терпеливо ждал, когда у них найдется время заняться его судьбой.

Время настало к обеду следующего дня. Они с Грусом, перенеся к транспортному желобу очередной бурдюк дерьма, только вернулись в пещерку, когда появился отлучавшийся куда-то Волантис и сразу подошел к Батену и спросил:

— Наверх что-нибудь передать хочешь? Есть возможность.

— Наверх? — удивился Батен.

— Да, — кивнул Волантис. — Есть там один парень. Он скоро с Края уезжает, может твою весточку кому скажешь передать. Так будешь писать?

Батен было обрадовался, но, подумав, решил, что не стоит. Умер так умер. И нечего тревожить ненужных воспоминаний. Он покачал головой:

— Нет. Что с Края упало, то пропало.

— Как знаешь, — не стал настаивать золотарь.

За обедом Батен стал обдумывать этот случай. Значит, золотари — по крайней мере один из них — не так просто золотари, раз у них имеется связь с верхом. Впрочем, об этом можно было бы и догадаться: мелкая контрабанда, взаимовыгодный обмен и прочие невинные проделки — без этого не обходится ни одна пограничная область Империи. Такова жизнь. Но то, что у Волантиса имеется связь с глубинными районами, настораживало. «И что это за парень такой, на днях уезжающий с Края? — подумал Батен. — Уж не тот ли, что подходил к нему накануне его попадания в очко. Как бишь его звали… Меркан?.. Мерман?.. Аламак — это точно». Батен даже собрался было спросить у Волантиса. Но по здравом размышлении решил не делать этого и вообще держать с золотарями ухо востро. Так, на всякий случай. Слишком уж интересной могла оказаться тогда цепочка совпадений, приведших его к этой пещерке. Одно не понятно было Ба-тену: на что мог кому-то понадобиться простой уланский поручик, чтобы городить из-за него такой огород? Поэтому Батен попросту выбросил эту мысль из головы. Тем более, что обстоятельства тому благоприятствовали.

Почти сразу после обеда золотари стали собираться..

— Здесь мы уже все дерьмо собрали и вниз отправили, — объяснил Грус. — Теперь на новое место перебираться будем. А по дороге и тебя подбросим. Нам по пути.

Уложившись, все трое покинули опустевшую пещерку, даже не озаботившись прикрыть вход в нее. Наоборот, часть припасов Грус оставил в дальнем уголке для тех, кому доведется найти здесь пристанище. Или для самих себя, когда придут сюда в следующий раз.

Перед самым выходом на Батена надели нечто вроде сбруи, состоящей из ремней, к которым крепился короткий, на удивление тонкий тросик, держась за который Батен ходил эти дни вместе с золотарями. На конце тросика был закреплен металлический карабин, вроде застежек, какими пользовались имперские красавицы на украшениях, только побольше размером. Целям он служил тем же: не дать упасть и потеряться. Но не украшению с прелестной шейки, а человеку с двухмильного обрыва Стены.

Волантис объяснил, как пользоваться сбруей, и они пошли по тропе вниз.

Поначалу Батен себя чувствовал более или менее уверенно. Он шел следом за Волантисом; сзади его подгонял Грус. Но вскоре и без того узкая тропа стала еще уже, крен ее увеличился, и Батен, вовсю старающийся, как советовали золотари, смотреть только в спину идущего впереди, боковым зрением невольно видел страшную пропасть в буквально нескольких дюймах справа от себя. Глаза сами косили туда, где в маревой дымке, на невероятной глубине под ним синело вечное покрывало Великого Потаенного Океана. Синело до самого горизонта, сливаясь там с небом едва различимой линией. И только за обрывом тропы синеву неба и океана нарушала длинная, узкая желто-зеленая полоса, дугой изгибающаяся на восток, и так же, как бескрайний океан поглощало в себе еще более бескрайнее небо, так там, вдали узкую полосу Отмелей поглощала в себе буро-зеленая громада Стены…

Впрочем, ничего этого Батен в тот момент не видел. Все это просто отразилось и зафиксировалось в его сознании. На самом деле для Батена в этот момент существовало только темное, неровное, шершавое и надежное слева от него — и светлое, далекое и бесплотное справа. Словно земля и небо встали вдруг дыбом, и он висел в странном узком промежутке между ними, каким-то чудом не падая с земли в небо. Он чувствовал, как вздыбившаяся твердь отталкивала его, грозилась опрокинуться и сбросить в бесконечность пустоты, в которую он будет лететь вечность. —Еще мгновение — и право и лево перестанут быть сторонами, а обернутся низом и верхом… И он полетит… полетит… полетит…

— Эй, парень, ты меня слышишь? — вернул его к реальности голос шедшего позади Груса. — Я говорю, если что, так ты не тушуйся, трави прямо в сторону. На тропу все одно не попадет, а полегчает. Я, помнится, раз вел одного, так…

Батен только тряхнул головой, приходя в себя от нахлынувшего наваждения. Небо, да что это с ним было такое? Чуть сам не прыгнул в пропасть. А ведь всего-то, что глянул вниз краем глаза. Не глянул даже, а просто покосился. Ну нет, больше ни за что! Только в спину Волантиса смотреть, в его бритый затылок, в ямочку под затылком. Больше никуда…

Так он и шел, не отрываясь глядя в выбранную точку, ни на что больше не обращая никакого внимания. Ноги сами делали свое дело, руки сами нажимали рычажок карабина, когда он натыкался на очередной крюк, и сами же отпускали его, перенося на следующий участок леера, пока наконец вместо леера карабин не зацепил пустоту, а ноги вместо привычного наклона ощутили под собой ровную поверхность.

Батен автоматически сделал еще шаг и чуть не уперся в спину Волантиса. Тот обернулся и глянул на него:

— Ну как, парень, не так уж и страшно, верно?

Батен вымучил из себя улыбку:

— Пожалуй. Только если бы не Грус…

— Это верно, — весело сказал Волантис. — Любит наш Грус языком почесать на переходе, хлебом его не корми. Ты просто в следующий раз не обращай на него внимания.

— Да нет, — улыбнулся Батен уже искренне. — Я наоборот… Спасибо тебе, Грус, — обернулся он к подошедшему золотарю.

— За что это? — не понял тот. — Тебе ж мой совет не понадобился.

Они все втроем стояли на казавшейся просторной после узкой тропинки площадке, напоминающей ту, что покинули. Сходство увеличивалось тем, что тут тоже имелся вход в пещеру и точно так же вниз уходила еще одна тропа с леерами. Батен с некоторой тревогой поглядел на нее, но Волантис пошарил в котомке за своей спиной, вытащил откуда-то длинную толстую палку, похожую на свечу, шаркнул ею о подвернувшийся плоский камень, и «свеча» вспыхнула ярким искристым пламенем. Горела она не как свеча, фитилем, а всей поверхностью верхнего среза, как факел, и света давала даже больше. Подняв руку с горящей палкой, Волантис пошел к пещере, заранее пригибаясь. Грус последовал за ним, и Батен вздохнул с облегчением — значит снова ползти по краю Стены не придется. Хотя бы временно.

Так и вышло. Когда Батен вошел в пещеру последним, он увидел, что Волантис наполовину скрылся в каком-то углублении в ее полу, а Грус погружается туда же следом за ним по каменным ступеням.

— Нам сюда, — кивнул он Батену. — Не отставай, парень!

Батен кивнул в ответ.

Углубление оказалось не просто ямой или ходом, а системой гротов естественного происхождения, соединенных короткими туннелями. Необыкновенный факел в руке Волантиса освещал то стены, вплотную подступающие к ступеням, стесанным множеством прошедших по ним ног, и низкий потолок, то свет его тонул во мгле, а из темноты доносились звуки капающей воды, какие-то шорохи, многократно повторяемые эхом. Сами ступени были неровными и по длине и высоте, превращаясь порой просто в каменный пол или наклонный пандус, а порой сворачиваясь в винтовую лестницу такой крутизны, что Батен боялся ненароком наступить на ухо идущему впереди Грусу. Батен никак не мог приспособиться к этим перепадам, то и дело спотыкался и пару раз даже чуть не упал. Золотари же шли уверенно, видимо, хорошо зная и путь, и норов лестницы; Грус даже что-то беззаботно насвистывал.

— Проклятие, — в очередной раз споткнувшись, выругался Батен. — Долго еще идти?

— Ярдов сто осталось, — не оборачиваясь ответил Грус.

— А потом? — осторожно поинтересовался Батен. — Опять по карнизу?

— Нет, — охотно откликнулся Грус. — Карнизов больше не будет, сразу в деревню выйдем. Мы и сейчас по карнизу не пошли бы, а спустились бы по грузовому желобу. Всего и делов-то — полминуты. Тебя просто пожалели, — усмехнулся Грус. — Можно, конечно, было дать тебе по башке аккуратно и отправить вниз, как бурдюк с дерьмом. Только тебе это вряд ли бы понравилось, верно?

Батен не ответил.

Вскоре впереди забрезжил свет. Волантис потушил факел, просто прижав его пламенем к стене, и через десяток ступеней они вышли в узкую щель из толщи скалы на Стену.

Они находились в нескольких ярдах над просторной террасой, вытянувшейся на добрых полмили вдоль Стены и выступающей в самом широком месте ярдов на сто. Вся она представляла собой хорошо возделанный и ухоженный огород, с прилепившимися к скале постройками деревенского вида. Высаженные вдоль внешней кромки террасы высокие деревья совершенно скрывали край обрыва и с террасы должны были представляться просто опушкой близлежащего леса.

Так на самом деле и оказалось.

Когда они спустились вниз, Батен, побаивавшийся повторения постигшего его при переходе приступа высотобоязни, вздохнул с облегчением. Тут все было почти совсем как наверху. Даже громада уходящей ввысь Стены казалась не более чем уступом большой, очень большой, но обыкновенной горы; такие Батен видел не раз во время похода на Север. Тропка, на которую они вышли и теперь двигались к постройкам, была очень узкой. Видимо, хозяева огородов экономили каждый дюйм драгоценного пространства — делянки располагались не только на террасе, но и на Стене, и на крышах построек, и вообще на любой мало-мальски горизонтальной поверхности. Сельский опыт у Батена был невелик, но он узнавал многие растения, которые росли у него в Шеате, хотя шеатские не шли со здешними ни в какое сравнение.

Деревня тоже располагалась в трех измерениях. На самой террасе деревни, собственно, не было. Те постройки, что Батен сверху принял за домики, оказались чем-то вроде сараев, установленных на сваях прямо над плантациями. Сама деревня почти вся целиком была расположена на Стене и в ней. Улица в этой деревне была одна и шла вдоль Стены, с небольшим наклоном опускаясь вниз, а дома располагались выше и ниже главной улицы в живописном беспорядке, образуя проулочки и переулки, соединенные мостками, площадками и лестницами. Чем-то они напоминали старинные гравюры времен, когда рисовавшие их монахи еще не владели законами перспективы, или детские рисунки всех исторических эпох. С детскими рисунками картину роднила яркость красок. Особенно это касалось домов; именно домов — назвать разнообразно и красиво изукрашенные входы в пещеры как-то иначе у Батена не повернулся бы язык, так они были приятны глазу, уютны и симпатичны. И наверняка не только снаружи.

Людей на плантациях было не так чтобы много, зато сразу было видно, что в самой деревне жизнь бьет ключом. По улицам сновал' самый разнообразный люд — от детворы до стариков. И каждый был чем-то занят. Особенно много людей было на площади, где сходились межи и тропки и куда спускалась главная улица. Это было единственное не занятое посадками место на террасе. Там, по всей видимости, находился центр всего поселения.

Золотари с Батеном направлялись как раз туда.

Труса и Волантиса в деревне, видимо, знали хорошо. Чем ближе они подходили к центральной площади, тем чаще их окликали, называли по именам, приветственно махали им руками или просто молча раскланивались, проходя мимо. На Батена посматривали с интересом, но без особого любопытства. Видимо, выделяя его скорее по необычной одежде, не более. А одет Батен для местных был так же непривычно, как они для него. Его широкие, темные шаровары и солдатская рубаха контрастировали не только с белыми одеждами золотарей, но и с короткими широкими штанами и просторными кофтами, подвязанными в поясе цветными кушаками, местных жителей. Женщины были одеты примерно так же и отличались от мужчин разве что большим количеством узоров на ткани.

Следом за золотарями Батен прошел через площадь и стал подниматься по улице, мимо входов в дома-пещеры. Идти пришлось недолго. Через пару домов, носивших, как показалось Ба-тену, административный характер, они сошли с мощеной дороги куда-то в сторону и по винтовой деревянной лестнице, украшенной затейливой и необычной резьбой, поднялись на просторную деревянную веранду, увитую какими-то лозами с мелкими, остро пахнущими цветами.

— Подождите пока тут, — обернулся Волантис и, не ожидая ответа, вошел в совсем незаметную за свисающими лозами дверь. Точнее — проход в Стену.

Его не было минут пять. За это время Батен еще раз окинул окрестности с другого ракурса. Отсюда он увидел незамеченную раньше деталь. К площади действительно сходились буквально все тропки и дорожки. Но из нее выходила одна самая настоящая дорога, хотя и очень короткая. Не более ста ярдов длиной, она наискось отходила от главной площади и уходила влево прямиком к краю террасы, где заканчивалась еще одной площадкой. Движение по ней было оживленным в обе стороны. Что там, на этой площадке происходило, Батен почти не видел — деревья загораживали большую ее часть. Но, судя по грузам, которые следовали по дороге, нетрудно было догадаться, что там находилось что-то вроде порта или хотя бы пристани, по которой товары с террасы уходили вниз, а оттуда — интересно, каким образом? — Доставлялись сюда иные, необходимые для жизни товары.

— Доброго здоровья, мама Корви, — услышал он за спиной голос Груса и обернулся.

На веранде появилась немолодая женщина замечательной наружности. Одета она была, как и все здешние женщины, в блузку и штаны, что казалось немного странным для ее возраста — а на глаз ей было около шестидесяти, — но не выглядело вызывающим. Кроме того, одежда ее отличалась от виденных Батеном до того цветом: те были белого или светло-зеленого оттенка, а у мамы Корви — золотисто-желтого, что, видимо, соответствовало ее рангу.

О том, что мама Корви не простая крестьянка, говорило многое. Взгляд, который она бросила на Батена, был испытующе-внимательным, властным — и в то же время в нем проскользнуло доброжелательное любопытство. «Интересно, что ей наговорил Волантис?» — подумал он, поглядев на маячившего за плечом мамы Корви золотаря. Как держался его непростой спаситель, тоже говорило о многом: Волантис вел себя непривычно тихо, не гомонил, не балагурил; а Грус приветствовал маму Корви с таким уважением, которого Батен от него еще не слышал. Да и сама она держалась так, словно была здесь главной и все и вся вокруг принадлежало ей.

— Здравствуй, здравствуй, голубчик, — приветствовала она Груса. — Пойдемте-ка в беседку. В дом я вас не приглашаю, больно вы, ребята, пахнете неаппетитно. За неделю не выветрится. Да к тому же с подарочком оттуда. — Она ткнула пальцем вверх.

Голубчики не обиделись, видимо, привыкли к подобным шуточкам на свой счет, и Батен на подарочка тоже решил не обращать внимания.

Следом за мамой Корви они поднялись по той же лесенке на крышу дома, в беседку, образованную все теми же лозами, свисающими, казалось, прямо со скального карниза. Тут стоял столик, вокруг которого в беспорядке расположились с полдюжины плетеных стульев.

Мама Корви села на один из них — и, хотя стол был совершенно круглым, показалось, что она не просто сидит, а сидит во главе стола — и сделала приглашающий жест.

— Значит, так, — заговорила она властным голосом. — Во-первых, спасибо за дерьмо, голубчики. А то мы уж и не знали, что делать. Сезон в разгаре, а снизу ничего не подвозят. Рыба, что ли, у них кончилась? Рыбьей муки почитай что и не осталось, а птичьих базаров у нас поблизости нет. Что бы мы без вас делали, просто не знаю.

— Это наша работа, мама Корви, — скромно вставил Грус, а Волантис прибавил:

— Я забыл сказать, мама. Мы с Мергусом виделись, он просил передать, что милях в двадцати от вашей террасы, кажется, есть одно место, покинутый птичий базар. Он обещал проверить и провести туда группу, если место того стоит.

— Это было бы здорово, — оживилась мама Корви. — Он не сказал, где именно?

— Нет, мама Корви. — Волантис с сожалением развел руками. — Он обещал заглянуть к вам через неделю.

— Хорошо, — кивнула мама Корви, — вот тогда и поговорим. Теперь о тебе, молодой человек. — Она повернулась к Батену. — Волантис мне все рассказал. Скажу тебе честно, не в моих правилах заниматься благотворительностью, особенно к вам, имперцам. Слишком мало хорошего вы нам сделали. Ну да раз с тобой твои так обошлись, может быть, ты и не совсем плохой человек. Хотя ведь и они просто так кого попадя в нужник не спускают. Может, ты там чего натворил, а? — Мама Корви внимательно посмотрела на Батена; тот не ответил: что он мог ответить — просто молча пожал плечами. Мама Корви продолжила: — Ладно, Небо тебе судья. Кормильцы вот наши за тебя слово замолвили, а я им верить привыкла.

Грус, услышав эти слова, заулыбался; Волантис хмыкнул. А мама Корви покосилась на них и прибавила строго:

— Правда, не всему и не всегда… Так вот. Сделаем так. Я тебя оставлю у себя. Поживешь, осмотришься. И мы тоже к тебе присмотримся. А как дальше быть — тут от тебя все зависеть будет. Приглянешься, отправлю тебя на ушки с доброй рекомендацией… Ты про ушки знаешь? — перебила она сама себя. Батен кивнул. — Тогда понимаешь, о чем я. А нет — сдам тебя кому следует, пусть с тобой внизу сами разбираются. Не обессудь, милок, но нам своих забот хватает, кроме как со свалившимися сверху молодцами разбираться. А вдруг ты имперский шпион? Или того хуже — душегуб? Или еще чего… Не похож ты на душегуба, правда, но кто вас, имперцев, знает… Вот такое будет мое решение, — закончила она. — Подходит тебе?

Батен в третий раз пожал плечами.

— У меня нет выбора, — ответил он. — Я понимаю вас. Надеюсь, что смогу быть вам чем-то полезен, хотя ничего в общем-то не умею. И постараюсь развеять ваши сомнения насчет себя.

— А ты, голубчик, не старайся, ты просто живи, а кто ты есть — я сама разберусь. — Она хлопнула по столешнице ладонью, словно ставя точку в разговоре. — Значит, так и решили. Сейчас вам всем троим поесть принесут, — обратилась она ко всем, — а там и банька поспеет.

— Банька — это здорово! — весело сказал Волантис, потирая руки.

Вечер наступил почти мгновенно и, как почти все здесь, выглядело это странно. Солнце едва скрылось за краем Стены — и вот поселок уже погружен в густеющую на глазах темноту, в то время как Океан и Отмели внизу и небо вверху по-прежнему остаются светлыми и ясными. Если долго смотреть вниз, то можно было отчетливо видеть, как быстро, буквально на глазах, движется, наползая сначала на Отмели, а потом все дальше уходя в Океан, тень. А если внимательно смотреть на небо, то по мере того, как тень подползает к горизонту, можно видеть, как в густеющей синеве начинают зажигаться звезды…

Батен смотрел именно на проявляющиеся в небе звезды. Он лежал в гамаке на той самой веранде, где не так давно они вели беседу с мамой Корви, одетый в такие же, как у всех здесь, белые короткие штаны и длинную рубаху, укрывшись легкими одеялами, и впервые со времени своего появления тут по-настоящему отдыхал. Во всем теле после недавнего купания и обильного, сытного ужина была словно разлита приятная истома и ни о чем не хотелось думать. Он и не думал. Просто лежал. Просто смотрел.

Просто привыкал.

Слегка перекусив с дороги — много есть никому не хотелось, поэтому время до бани провели, попивая молодое, приятного вкуса вино, заедая его какими-то фруктами, — золотари коротали время в разговоре с мамой Корви о чем-то своем, для Батена постороннем. Про него как будто забыли, и он сидел, посматривая по сторонам, пригубливая вино, скромно пробовал фрукты и невольно прислушивался к беседе, мало что понимая не столько из-за необычного акцента, сколько из-за обилия незнакомых слов и непривычных сочетаний слов вроде бы и знакомых, да употребляемых в неожиданных смыслах.

Потом была баня. Самая настоящая, хоть и устроенная в пещере. С густыми клубами сухого пара, с душистыми, тоже из каких-то незнакомых веток, вениками, с терпким ароматом какой-то жидкости, которой Грус то и дело плескал на горячие камни печи, и конечно, с непременным прыганьем в небольшое озерцо с невероятно холодной водой; в то же озерцо, выскакивая из со седней дверцы, с визгами прыгали и плескались парящиеся за стенкой девушки, и Грус с Волантисом охотно заигрывали с ними, а те не менее охотно принимали их знаки внимания и поглядывали на скромненько прикрывающегося Батена, которому столь буколические нравы были в диковинку. Словом, баня здесь была в лучших традициях, такой и в Империи не везде сыщешь. Сразу же после бани отужинали по-настоящему: яичница из яиц местной разновидности перепелов, жареные попугаи на вертеле, по-особенному приготовленное сало местного посола, с незнакомыми приправами, огромное количество самых разных овощей — и, конечно, вино, тоже местное, из полудикого винограда… Все эти деликатесы и многое другое, что подавалось на ужине, было вовсе не в честь прибытия Батена. Как он понял из разговоров за столом, где кроме золотарей и мамы Корви присутствовали еще, несколько человек, сливки местного общества, его спасителей почти каждый раз встречали в деревне подобным образом. Их действительно здесь уважали за их малоаппетитную, но необходимую работу. Быть золотарем на Стене было не зазорно, а скорее наоборот — почетно и престижно, вроде как купцом в Империи. И не накладно. Насколько понял по отдельным репликам Батен, Грус и Волантис были не самыми бедными людьми здесь: Волантис имел дом в одной из деревень на Стене и чуть ли не поместье на Отмелях, что тут считалось очень приличным состоянием; а Грус считался очень выгодным женихом. Чем пользовался, кстати, напропалую. Во время ужина он заигрывал со смазливой девчонкой, подававшей и переменивающей блюда, и то и дело выглядывал сквозь загородку беседки, цепляя каждую проходившую мимо девицу, а потом вовсе исчез из-за стола и как был после бани — в белой длиной рубахе, без штанов, отправился в гости, да так еще и не вернулся — вон его одеяла лежат свернутыми в другом углу беседки и даже гамак не натянут. А рядом покачивается застеленный гамак Волантиса, которого тоже нет. Этого сразу после ужина увела в дом мама Корви, которой надо было решить с ним какие-то денежные дела; во всяком случае, она так сказала.

А Батен остался один, наблюдать за нарождающимися звездами и слушать вечерние звуки. И привыкать.

Впрочем, как раз судя по звукам, могло показаться, что привыкать, собственно, и не к чему, что он находится снова где-то Наверху, в Империи, если не в самой Столице, то уж и не в забытом всеми Богами Шеате, а в каком-нибудь небольшом провинциальном городке, где живут не поморники — ах, извините, таласары, — а простые нормальные люди. Откуда-то доносились легкие, трели флейты и ритмичные удары тамбуринов — похоже было, что где-то неподалеку, не иначе как на площади, танцуют: нестройные молодые голоса напевали что-то бравурное, взвизгивали девушки, задорно смеялись парни. Батену показалось даже пару раз, что в общем хоре он различает громкий голос и хохот Груса, который рассказывал какую-то историю; во всяком случае, Батен слышал, как знакомый голос произнес: «…И тут выхожу я, весь в белом!», после чего раздался особо громкий взрыв смеха. Но поручиться точно он не мог; хотя, с другой стороны, где же Грусу сейчас находиться, как не на общей гулянке? Высматривать себе невесту. Хотя бы на сегодняшний вечер… А девушки здесь красивые, это Батен отметил сразу. Особенно во время купания в озерце возле бани. И нравы тут явно проще, чем наверху, — вспомнить хотя бы то же купание. Или одежду. Все здесь одеты просто и непритязательно — та же Грусова длинная до колен рубаха, даже без подпояски, явно была здесь в ходу у всей молодежи без различия пола. Чем-то вроде повседневного домашнего платья. Кто постарше, для относительно торжественных случаев, вроде сегодняшнего ужина у мамы Корви, или просто в гости, надевали поверх вышитой рубахи разноцветные килты и повязывались тканными серебром кушаками; женщины, кроме того, украшали всевозможным образом свои волосы. Что касается нижнего белья, то если судить по тому, во что его одели — точнее, не одели — после бани, сей элемент одежды у таласар отсутствовал либо был не в ходу.

Батен невольно поежился под одеялом, вспомнив про отсутствие белья. К этому тоже придется привыкать. Своей одежды после бани он не видел, и что с ней сталось, не знал. Да и к чему? Разве змея интересуется сброшенной во время весенней линьки шкуркой? Нет, она просто продолжает себе жить в новом одеянии, какого бы цвета оно ни было. Так уж устроено природой и Богом: раз дарована тебе эта жизнь, надо продолжать жить, а в какие одежды ни обрядила бы тебя судьба…

Батен не заметил, как плавно и незаметно его мысли перетекли в сон, и снилось ему, что он вернулся домой, в родимый Шеат, что в его доме собрались встречать его все его родственники, и умершие дед и отец сидят со всеми за столом, и Альриша, совершенно нагая, встречает его в дверях и с подобающим почтением принимает скинутый ей на руки плащ, под которым вдруг оказывается надетая прямо поверх уланского мундира простая белая рубаха, которую он хочет, но не может ни снять, ни содрать с себя, а отец, подойдя, крепко сжимает его плечо и произносит почему-то женским голосом: «Не спеши, голубчик, это не к спеху. Не нарушай того, что ниспослано свыше…»

— …говорят же, что сон Богами дан человеку, чтобы тело могло отдохнуть от бренных дел, а душа позаботиться о самой себе, — сказала мама Корви. — Пусть спит, а ко мне зайдете, когда позавтракаете.

— Как скажешь, мама Корви, — охотно согласился Волантис. Он убрал руку с плеча Батена. — По мне, так коли тело бренные дела справно исполняет, так и душе спокойней.

— Это ты насчет поесть? Так ты всех по себе не суди, — усмехнулась мама Корви и начала спускаться с веранды.

Волантис хмыкнул и вернулся к своей торбе, продолжать укладываться. Делал он это не спеша, обстоятельно, и при этом что-то тихонько напевал себе под нос. Поэтому он не сразу заметил, что Батен проснулся.

Батен открыл глаза почти сразу, как только мама Корви ушла к себе вниз. И тут же прикрыл их снова. Солнце сияло во всю силу и слепило даже сквозь переплетения лоз вокруг беседки. Проморгавшись и сообразив, что уже проснулся, Батен сел в покачивающемся гамаке и потряс головой. Надо же, какая чушь может присниться на новом месте с непривычки. Впрочем, говорят, покойники снятся к счастью. А то, что он видел во сне отца и, кажется, деда, он помнил отчетливо. Это уже целых два покойника выходит.

Батен огляделся. Волантис, стоя на корточках к нему спиной, собирал свою постель; гамак Груса так и остался неразобранным; на столе, накрытый тонкой тканью, стоял поднос с какой-то едой. Светило солнце, ветер шелестел в лозах, щебетали птицы, с площади внизу раздавались голоса; все было нормально, спокойно. Буднично. Но Батена никак не оставляло странное ощущение ото сна; словно бы он упустил в нем что-то важное, нужное, необходимое — но что? Он силился вспомнить, однако кроме странного щемящего сожаления ничего не чувствовал.

— Проснулся, парень? — Волантис сложил постель в свою торбу, свернул гамак и присел на скамью возле стола. — Ну и спать ты горазд, однако. Я уже час, как поднялся, кучу дел успел переделать, а ты все дрыхнешь. Может, права мама Корви — ты и впрямь какой-нибудь грешник, раз твоей душе так долго собой заниматься приходиться.

— Значит, это была мама Корви? — невольно воскликнул Батен.

— Так ты не спал? — удивился в ответ Волантис. — А чего тогда не…

— Нет, нет, — поспешно перебил его Батен. — Я спал, только приснилось что-то… А зачем она приходила?

— По твою душу приходила, — сказал он. — Давай быстро умываться, пожуем — и пойдешь к ней, формальности утрясать.

— А ты? — Батен насторожился, услышав это «пойдешь». — Ты разве не пойдешь?

Батен усмехнулся:

— А я пойду искать Груса, стащу его с тепленькой постели или эту постельку ему постлавшей, и мы пойдем на Стену, вылавливать из очередного нужника очередного разжалованного офицера. Лично мне это занятие понравилось. Как думаешь, повезет нам на этот раз?

Батен промолчал. Ему стало грустно. Он понимал, что не могут золотари вечно возиться с ним, как с писаной торбой. Но он так привык к ним за эти три дня. И вот…

Волантис словно прочел его мысли. А может, просто догадался о них по выражению лица.

— Не горюй, брат, — сказал он. — Будь спокоен, все образуется. Мама Корви только с виду такая суровая, а на самом деле она человек справедливый. Не зря же в старостах пятый срок ходит. Ты, главное, веди себя как подобает, а она придираться не будет.

— Знать бы еще, как оно подобает, — грустно ответил Батен. Он спрыгнул с гамака и стал собирать одеяла.

— Научишься, — успокоил его Волантис. — Ты парень сообразительный. Иначе я бы за тебя не поручился.

— Спасибо, — вздохнул Батен. В конце концов, что он разнюнился, как кисейная барышня. Надо взять себя в руки. Он решительно выдохнул, и, повернувшись к Волантису, сказал нарочито бодро: — А где здесь можно помыться?

Волантис окинул его ироничным взглядом.

— Вот так-то оно лучше, — сказал он. И объяснил, как пройти в умывальню, а заодно и найти туалет.

Через час, помывшись, перекусив и попрощавшись с Волантисом — Грусу пришлось только передать через него привет, — Батен вошел в небольшую аккуратную комнатку, служившую, по всей видимости, маме Корви кабинетом. Сама мама Корви сидела по другую сторону обширного рабочего стола, заваленного какими-то бумагами. На носу у нее были обыкновенные очки, в сочетании с ее одеждой казавшиеся несколько неуместными.

— Садись, — сказала она, глянув поверх очков. Батен осторожно сел. — Ты помнишь, о чем мы говорили вчера, — продолжала она. И это был не вопрос, а простое утверждение. — Так вот, ты не знаешь, но на ушки у нас не все идут добровольно. Обычно туда отправляют бродяг, несостоятельных должников и прочих мелких нарушителей закона. Работа эта не столько тяжелая, сколько нудная и не престижная, В общем, не хуже, чем нужники у вас наверху чистить.

— Нужники чистить — это не работа, это издевательство, — вставил Батен.

— Во всяком случае, это не бросит тень на твою репутацию, — возразила мама Корви. — Вот если бы тебя сослали за Столбы… Но пока не за что… На ушки посылают по решению общины. Поэтому, — неожиданно торжественно произнесла мама Корви, — я спрашиваю тебя, Батен из Шеата, признаешь ли ты себя членом общины, которую я по общему согласию возглавляю, и сог гласен ли жить по уставу общины и выполнять все ее решения и мои приказы?

Мама Корви подняла глаза, и Батен понял, что вот сейчас решается его судьба. Без преувеличения. От его ответа будет зависеть вся его дальнейшая жизнь здесь. Впрочем, для себя он ее уже решил.

Батен прокашлялся, неожиданно запершило в горле.

— Согласен, — сказал он все-таки с предательской хрипотцой в голосе.

И ничего не случилось. Ничего абсолютно. Мама Корви даже не дала ему подписать какую-нибудь бумажку, которую можно было бы счесть документальным подтверждением его согласия. Единственным жестом, который можно было счесть символом или знаком, стало то, что мама Корви тихонько стукнула ладонью по столу, то ли прибила невидимую Батеном муху, то ли поставила точку на его прежнем бытии. (Потом, гораздо позже, Батен узнал, что просто у мамы Корви есть такая привычка: стукнуть ладонью по чему-нибудь, что окажется под рукой, и это означает — дело решено. Так что он мог с полным правом считать, что тогда мама Корви, можно сказать, пристукнула именно его.)

— Хорошо, — сказала мама Корви. — Тогда решением общины ты отправляешься на работы на Отмели, с тем чтобы вернуть общине долг.

— А сколько я должен? — осторожно поинтересовался Батен.

— Не много, — ответила мама Корви. — Будь ты моим односельчанином, я не стала бы отправлять тебя вниз из-за такой мелочи, тут бы за неделю отработал. Но скоро ты будешь должен больше. Значит, так: мы выдаем тебе рабочую одежду и обувь, двенадцать драхм на мелкие расходы, другие разные мелочи, необходимые мужчине, плюс кое-что еще… Вот тебе список, посмотри. — Она протянула ему листок бумаги.

Батен взял его, пробежал список своих новообретенных долгов. Кроме всего вышеперечисленного, в него вошли расходы за вчерашний ужин, сегодняшний ночлег и баню. Завершала список итоговая сумма.

— Ничего не забыли? — спросила мама Корви. Батен пожал плечами:

— Я даже не знаю, сколько это — четырнадцать унций и шесть драхм?

— Совсем немного, — заверила его мама Корви. — На ушках за страду ты получишь около трех фунтов.

Батену от этого легче не стало.

— Около трех фунтов, — повторил он. — А сколько это во флоринах?

— Это как считать, — ответила мама Корви и объяснила: — Три фунта — это и есть три фунта. Три фунта сырца морского шелка. У нас ведь на серебро не считают. Думаю, к тому времени ты сам во всем разберешься. Могу только сказать, что за полфунта, а это шесть унций, ты можешь на целый год снять приличное жилье где-нибудь на Нижней Полумиле. Так что за одну страду ты вполне сможешь рассчитаться с половиной долга и прожить до следующей страды. Я тебя торопить не стану. Ну, так что ты об этом думаешь?

— Мало ли что я думаю, — вздохнул Батен.

— Тогда подписывай. — Мама Корви пододвинула ему вторую бумагу. Это было его долговое обязательство, приложением к которому и был просмотренный им список.

Батен, не вчитываясь, поставил на ней свой размашистый росчерк и вернул маме Корви, Было в этом что-то от действий вербовщиков: деревенский простак подмахивает документ, поддавшись на уговоры и обещания золотых гор и прочих благ, а потом оказывается в жутком аду галер или на медных рудниках. Очень может быть, что эти ушки ничем не лучше, но выбора у Батена не было. Сейчас он находился в той ситуации, когда не он владел своей судьбой, а судьба вела его. Оставалось надеяться, что не в пропасть…

Подписание расписки поначалу никак не повлияло на жизнь Батена. Несколько дней он просто обитал в беседке, где после ухода Волантиса и Груса жил в одиночестве. Местом работы мама Корви определила ему прибираться в школе. Работа была простая и необременительная: следить во время занятий за порядком и чистотой да прибирать после. И — от этого Батену уже, видимо, было не отделаться до конца дней — чистить школьный клозет.

Кстати о здешних клозетах. Батен удивился их устройству, подобного которому он не видел в своей жизни. Вместо нужника с переносящейся время от времени выгребной ямой все здешние отхожие места были устроены не в пример приличнее. Они представляли собой стационарные уборные с несколькими отделенными друг от друга кабинками, под которыми в специальном желобе протекал отведенный от основного русла ближайшего водопада, которых здесь было в изобилии, ручеек, смывавший отходы непосредственно на поля. Говорят, нечто подобное — без утилизации отходов, естественно, — имелось в императорских покоях и особо богатых домах, но по незнатности своей Батен не бывал ни там, ни там, поэтому поручиться за достоверность сведений не мог.

Кроме того, работая в школе, Батен получил возможность приобрести некоторые необходимые знания из области видения мира, каким его представляли себе таласары. Так, к примеру, ученики из того, что им преподавали, имели весьма приблизительное представление о жизни наверху, с той — отсюда — стороны за Краем Земли. Империя, по их понятиям, располагалась на плоской, как стол, равнине — на Плато. Люди там живут в отгороженных от прочего пространства неприступными стенами тесных поселениях, выходя за их пределы не иначе как с оружием, постоянно воюют друг с другом, не сеют и не пашут, а продукты отбирают у тех, кто живет на воле. И все поголовно никогда не видели моря, не умеют плавать и вообще боятся воды. Словом — дикари дикарями. К тому же на Плато водятся разные диковинные звери, такие, как лошади, единороги и элефанты.

Батен, прибираясь или находясь неподалеку от места занятий, такой же открытой веранды, как та, в которой жил он, посмеивался про себя, слушая разглагольствования учителя, по виду простого инвалида из крестьян. А в перерывах между занятиями, когда ученики, ребятишки от пяти до десяти лет обоих полов, перекусывали и просто отдыхали, он удовлетворял их детское любопытство, рассказывая, по мере сил, правду. Ребятня слушала его с удовольствием, а учитель недовольно ворчал на задержку занятий, но в общем-то не препятствовал ребятам узнавать из первых рук, что та же лошадь на Плато — самый распространенный рабочий скот, а вовсе не сказочное животное, как единорог, что элефанты вовсе не так огромны, как представляют их здесь. Батен видел элефанта в Императорском зверинце и нарисовал его на доске рядом с человеческой фигуркой, вызвав разочарование среди своих слушателей; тогда он нарисовал рядом жирафа — ему не поверили. Зато восторгу ребятишек не было предела, когда он рассказал об огромном скелете дракона, обитавшего когда-то на границе Жуткой Пустыни, который был привезен оттуда специальной экспедицией Имперской Академии Наук и выставлен в специальном зале зверинца, так он был велик и страшен. Рассказывал он и о быте людей; впрочем, весьма осторожно, стараясь избегать острых углов, чтобы не вызывать неудовольствия учителя.

Его нечаянные уроки возымели неожиданные последствия: уже на следующий вечер с ним стали здороваться на улице мамаши его слушателей, а потом и их прочие родственники. Однажды его даже пригласили посидеть в местной таверне, выпить по чарке вина и тоже порассказать о жизни на Плато, и Батену пришлось быть осторожным вдвойне, потому что вопросы, которые ему задавали, были посерьезнее, и, отвечая, приходилось уже беспокоиться не о неудовольствии какого-то инвалида, кстати, присутствовавшего при этом, а о том, что может подумать сама мама Корви.

Подобные знаки внимания со стороны новообретенных односельчан Батену не то чтобы льстили, но они внушали надежду, что жизнь его среди таласар приходит в общем-то в нормальное русло. Нареканий со стороны мамы Корви он не слышал, хотя ежедневно они встречались не по одному разу и держались равно вежливо, обсуждая во время вечерних трапез — столовался Батен по-прежнему у нее — происшедшее за день.

Батен уже начал привыкать к своему положению в деревне, когда подписанная им бумажка дала знать о себе.

На четырнадцатый день его пребывания во Мхах, когда Батен прибирался на классной веранде, за ним прибежал один из учеников, внучатый племянник мамы Корви, и радостно-гордый от порученного ему задания закричал еще издали:

— Дядя Батен! Дядя Батен! Бабушка Корви велит тебе собираться и ехать вниз! Прямо сейчас. Только к ней зайти — и собираться.

Он выпалил весть на одном дыхании и, поглядев на замеревшего от неожиданности Батена, прибавил от себя:

— А ты, дядя Батен, еще к нам приедешь после ушек? Ты обещал про драконов рассказать…

По дороге Батен что-то рассеянно отвечал мальчишке, а сам думал, что, кажется, кого-то там, на Небесах, кто заведовал его судьбой, снова стала одолевать охота к перемене мест. А перемещаться — ему. Что ж, делать нечего, придется привыкать снова.

Он скоро собрал свои небогатые пожитки — в основном то, что ему выдали по описи мамы Корви, своего накопить не успел, — окинул взглядом на прощание свое временное жилье, вздохнул почему-то и спустился в знакомую комнатку-кабинет. Мама Корви ждала его за своим столом. Она выдала ему пакет для передачи кому надо внизу, сказала, что там находятся его рекомендации и прочие сопроводительные документы, а также кое-что, что она передает на Отмели с ним как с оказией — что именно, она уточнять не стала, просила просто передать уряднику, а тот уж сам знает кому отдать, — на чем прощание, собственно, и закончилось. Батен взял пакет, потоптался, ожидая какого-нибудь напутствия или слов прощания, но мама Корви, кажется, тут же забыла о нем и окунулась в бумаги, будто не отправляла его вниз насовсем, а дала простое поручение отнести пакет из ее дома в соседний.

— До свидания, — выдавил из себя Батен севшим голосом. Не так он представлял Себе эту сцену. Как, он не знал, но не так.

— А? — на мгновение подняла мама Корви голову от бумаг. — Да, да, до свидания. Акил проводит тебя на Площадку.

И все.

Батен резко повернулся и вышел.

Малыш Акил ждал его около дома на улице. Когда Батен спустился к нему по лестнице, мальчик, с трогательным достоинством выполняющий поручение, повел его к Площадке. Так называлось то самое место у края террасы, на которое Батен обратил внимание в самый первый день, да так и не собрался сходить, откладывая на потом — успеется, мол. Вот и успелось. В последний день.

На Площадке, как правильно догадывался Батен, находился порт. Как ни странно, ничего примечательного для себя Батен не увидел. Площадка оказалась похожей на любое другое торговое место где-нибудь на Плато: сложенные пачками тюки, складские постройки — здесь, правда, больше напоминающие навесы — и, конечно же, много суетящегося люда… В общем, обыкновенное торговое место в разгар базарного дня. Никаких особенностей погрузочно-разгрузочных, а равно и доставочно-поставочных работ Батен тоже не увидел; насколько он понял, сам-то порт находился чуть ниже уровня Площадки. Если и была здесь экзотика, то только та, к которой он уже начал привыкать.

Впрочем, ничего Батен и не успел увидеть толком, потому что не в меру прыткий его проводник, выполнявший свое ответственное поручение с трогательной серьезностью, провел его по внутреннему полю Площадки к самому Обрыву. Они остановились у нависающей над краем деревянной конструкции, неприятно напомнившей Батену о злополучном нужнике: тот же висящий над пропастью настил, те же отверстия в нем… Вот только если это и был нужник, то отверстия-очки его, если судить по их размерам, предназначаться могли только для великанов — каждое из них было не меньше сажени. Но на вес великана настил рассчитан явно не был — прочен, но для великана хлипковат, да и великанов здесь Батен что-то не встречал. Невольно напрашивалось предположение, что отверстия предназначались для скидывания в них нерадивых гостей. «А ушки у них будут трепаться по дороге. От ветра», — подумал Батен. Каково же было его удивление, когда примерно так и оказалось.

Рослый мужик, одежда которого состояла из огромных мешковатых младенческих ползунков и младенческой же распашонки, внимательно прочитал протянутую ему Акилом бумажку, мрачно оглядел Батена, оценивая не столько его вид, сколько габариты и вес, и произнес:

— В кишке, как я понимаю, ты ни разу не спускался.

— Что? — не понял Батен, но мужик не обратил на его вопрос внимания. Пробормотав «понятно», он удалился в стоящую неподалеку будку и вернулся оттуда, неся в руке белый сверток.

— Надевай, — бросил он, протягивая сверток Батену, и добавил: — Поверх, — а сам отошел к будке, где принялся задумчиво разглядывать установленные рядком у ее стены разнообразные по длине и форме шесты.

Сверток оказался точно такими же ползунками с распашонкой, что были на мужике, и, повертев в руках, Батен кое-как натянул их поверх своей одежды. Сразу стало жарко. Рукава были Батену сильно длинны. Пока он их пытался закатать, мужик вернулся к нему с длинной толстой палкой на плече. Не говоря ни слова, он пресек попытки Батена справиться с рукавами, осмотрел его со всех сторон, развернув спиной к себе, запихал в оказавшийся на спине карман Батеновы пожитки.

— Пошли! — кивнул он и направился к настилу. Батен, едва не волоча рукава по земле, пошел. Ему было немного не по себе.

Акил следовал за ними по пятам, глазенки его горели неподдельным интересом.

— Ты бы шел, пацан, — остановил его, не оборачиваясь, мужик. Акил остановился.

— Дядя Батен, ты не забудь про драконов, ладно? Батен обернулся и неуверенно улыбнулся ему.

— Не забуду. Если живым останусь, конечно, — произнес он, скорее для мужика, чем для Акила.

— Останешься, останешься, — пробурчал мужик.

Они остановились на краю одной из ям. Батен с опасливым любопытством глянул вниз. Вместо отверстой пропасти он увидел воронку из шелка, белым конусом уходящую куда-то вниз и в бок; края воронки были закреплены ободом на настиле. Мужик поднял руки и коротко велел Батену обхватить его руками. Батен неловко обхватил его крепкую талию, и тот, ловко подхватив болтающиеся концы рукавов Батеновой распашонки, накрепко припеленал ими Батена к себе, да так, что тот не мог пошевелиться. Он всем телом чувствовал спину мужика, каждое его движение, напряжение каждой мышцы, когда тот неторопливо натянул на руки толстые кожаные перчатки и, взяв наперевес шест, как бы оценивающе взвесил его.

— Ты как, в меру труслив? — поинтересовался мужик через плечо.

— В меру, — сглотнув, ответил Батен ему в затылок. Он уже понимал, что ему предстоит, хотя не понимал, как это будет происходить.

— Не трусь, — сказал мужик. — Главное — не дергайся.

И шагнул вперед.

Испугаться Батен не успел. В самоубийственные намерения мужика он не верил, однако от неожиданности в глазах у него потемнело и без того привязанные к телу спутника руки сжались намертво. Когда желудок вернулся на свое законное место, Батен сообразил, что вовсе они даже не падают, а просто быстро скользят в шелковой воронке, которая и вправду оказалась кишкой, а мужик, к которому он был привязан, очень привычно руководит этим скольжением, упираясь локтями, ногами и шестом в стенки. Делом же Батена было просто висеть у него за плечами и не мешать.

— Жив? — сквозь свист и шелест донесся до Батена спокойный голос мужика. Батен кивнул.

— Тогда держись, — предупредил мужик и резко кинул свое и Батена тело головой вниз. Скорость скольжения резко увеличилась, но мужик выставил шест поперек, и движение стало стабильным. Светлые гладкие стенки не пропускали достаточно света, чтобы что-то снаружи можно было рассмотреть, и Батену оставалось только наслаждаться необычными ощущениями не то полета, не то падения. Да уж, это было не паническое скольжение по желобу с дерьмом. Скорее это напоминало катание по , л скользким склонам ледяных гор, устраиваемых в Императорском саду на потеху публике — то же замирание сердца и сладостное невольное поджатие в мошонке. И то же ощущение опасности, смешанной с лихой бесшабашностью. Захотелось даже попробовать притормозить рукой или ногой, или сделать что-нибудь подобное. Ну не по-настоящему, а так, чуть-чуть, мужик даже не заметит. Он было совсем решился, но тут все и кончилось.

Мужик вдруг резко развернул свое тело поперек кишки, раскорячился, и скорость сразу упала; теперь они едва не висели в белом полусвете. Впереди блеснула яркая точка. «Выход», — сообразил Батен, и через мгновение они вывалились на туго натянутое голубое полотнище.

В последний момент мужик что-то сделал с рукавами Батеновой распашонки и, поведя плечом, скинул с себя седока. Так что упали они по отдельности: Батен плюхнулся на спину, а мужик — выставив вперед руки с шестом.

Он тут же встал и, закинув шест на плечо, упруго покачиваясь, направился к краю полотна. А Батен, прежде чем подняться, поглядел вверх, на голубое небо и беловато-голубой ствол кишки, длинным, утончающимся рукавом уходящий в вышину вдоль нависающего обрыва Стены. Он поднимался не отвесно, а с заметным уклоном, провисая, уходил вправо; вдоль Стены сверху свисало еще несколько таких же рукавов, одинаково идущих вверх и там расходящихся в разных направлениях.

— Эй! — окликнул его голос мужика, и Батен кое-как встал и пошел к краю полотна, утопая при каждом шаге в упруго пружинящей ткани.

Когда он выбрался на деревянный помост, его слегка покачивало. Спустившись вниз по лестнице, он, повинуясь жесту своего неразговорчивого сопроводителя, стащил с себя куртку и ползунки, вынул из спинного кармана свой скарб и вернул костюм. Мужик кивнул и, опять же без лишних слов, передал Батена по эстафете очередному таласару, молодому, весьма легко одетому — как и все здесь, в шелк — парню.

Тот, заглянув в переданную ему сопроводительную бумагу, тут же возмутился:

— Да они что там, совсем сдурели? За четырнадцать унций гнать человека на ушки!

Батен насторожился.

— Он с Плато, — шестом указал на Батена мужик.

— A, — возмутившийся было несправедливостью парень притух. — Тогда понятно. На обжитие, туда-сюда…

Батен хотел было уточнить, что означает это «туда-сюда», но парень вдруг задрал голову и простонал:

— Нет, ну ты только посмотри, что они делают!..

Батен посмотрел в указанном направлении. Из одного из растянутых над тентом рукавов выпадали на полотно мешок за мешком; рукав заметно подрагивал. На взгляд Батена, ничего особенного не происходило. Для того, надо полагать, и рукава, чтобы по ним грузы спускать. Но таласары явно думали иначе. Его напарник по спуску осуждающе покачал головой.

— Это еще ветра сегодня нет.

— А вот я их оштрафую, — моментально возбудился парень. Он, видимо, был тут чем-то вроде распорядителя. — Это уже не первый раз!

— У них сейчас слишком много грузов, — лениво вступился Батенов попутчик. — Но перерыв-то после дюжины они сделают…

— Вот пускай бы и гнали по большому грузовому рукаву, — ответил парень, махнув рукой к другой группе рукавов, выходящих не на полотно, а на гладкую дорожку, заканчивающуюся трамплином, по которому грузы должны были попадать на специальную площадку. — Или по желобу, на худой конец… И пусть только попробуют у меня перерыв не сделать!

Рукав как раз выплюнул двенадцатый мешок. Ожидавшие на помосте грузчики тут же бросились их растаскивать, но не успели они выбраться на помост, жерло рукава вновь задрожало, и он вновь начал плеваться мешками.

— Ну! — вскричал парень, простирая руку. — Что ты с ними будешь делать?.. Вы тут погодите, я сбегаю, шар подниму да на сигналку…

— И еще одну артель пригнать, — прибавил мужик с шестом.

— Это уж само собой.

Когда они остались вдвоем, Батен спросил, а что, собственно, происходит? .

Не глядя на него, его бывший попутчик объяснил:

— Большая частота сброса. Хороший порыв ветра — рукав пережмет, и все — пробка. — Он помолчал и добавил: — Хорошо, если скользящая, а то разбирать пробку посреди рукава занятие не из приятных.

И замолчал.

Краем глаза Батен заметил что-то оранжевое и оглянулся. Из-за Стены поднимался большой, в несколько саженей, ярко окрашенный пузырь; не шар, а именно пузырь, внизу которого видна была дыра, а под ним на тонких канатах болталась плетеная корзина. В ней находился человек; он смотрел на горящую у него над головой странного вида лампу и дергал за какие-то веревки, от чего лампа то притухала, то вспыхивала ярче. Зрелище было потрясающее. Батен, открыв от изумления рот, провожал медленно уплывающий в небо пузырь. Много он об этом слышал, даже видел пару раз сверху, но вот так, близко, не видел никогда. И даже не представлял себе, как это красиво…

— Это они специально, — по-прежнему возбужденно заговорил вновь возникший рядом парень-распорядитель. — Да еще сверкают по сигналке: установите второй рукав да установите! А до грузового дотащить слабо?

— Обнаглели, — поддакнул мужик.

— Шиш им, а не рукав, — продолжал парень. — А трезвонить будут — и этот отберу. Не велики птицы!

Мужик кивнул и, напоминая, ткнул шестом в сторону Батена.

— Ага, — встрепенулся парень. — Ты вот что. Ты сейчас на почтовую площадку, там как раз крыло вниз пойдет. Покажешь это, — он протянул Батену его же сопроводительную бумажку, — скажешь, Корпиус послал… Корпиус — это я. — Парень улыбнулся и протянул руку. Батен пожал, представился ответно. Парень кивнул и продолжал: — А внизу пойдешь на седьмой причал и найдешь Пиксиса. Он тебе объяснит, как до ушных чеков добраться. Понял?

Батен кивнул, хотя понял далеко не все.

— Он с Плато, — снова напомнил его мужик. Парень хлопнул себя по лбу и принялся растолковывать подробнее.

Ошибиться было невозможно. Батен сразу увидел просторную, достаточно сильно углубленную в Стену террасу, к которой вела широкая дорога. Терраса, а точнее настоящая площадка, располагалась ниже, и сверху хорошо были заметны три большущих полотнища, в виде крыльев лежащие на ней.

Вокруг одного из них копошились несколько таласар; рядом валялись какие-то тюки.

Спускался Батен по дороге спокойно. Она была широкой и хорошо утоптанной. К тому же по краю ее росла густая и прочная на вид, переплетенная и перевитая изгородь высотой по пояс, так что высота не ощущалась совершенно.

Ступив на площадку, Батен понял, что крылья, лежащие на ней, большие, саженей по пять-шесть размахом каждое, не просто лежат на земле, а полотнища их располагаются на странных, сложных конструкциях. По передней части они были натянуты на каркас из гибких суставчатых стволов каких-то растений, сходящихся под углом в середине и укрепленных от краев к центру почти невидимыми канатами к вертикальному штырю. Сам штырь возвышался над крыльями и заканчивался крюком. Под крыльями находился ажурный каркас из тех же суставчатых стволов, скрепленных короткими полосками металла, посредине которого висел большой металлический треугольник, а позади что-то вроде шелкового гамака, точнее — полугамака, так как для нормального он было короток, едва для верхней части тела; свисавшие сверху в кажущемся беспорядке ремни дополняли конструкцию.

— Эй, Ланис, кажется, к тебе захребетник, — услышал засмотревшийся Батен. Он поднял глаза и увидел копошащегося у торчащего над крыльями штыря с крюком парня, который тоже смотрел на него. — Никак ты и есть тот самый чудак с Плато, о котором давеча Волантис трепался…

Батен кивнул. Упоминание Волантиса его несколько озадачило, но уточнять он не стал. Честно сказать, события сегодняшнего утра притупили его любознательность. Ему хватало впечатлений и от уже увиденного и ощущенного. Ему даже не интересно было, как парень вообще догадался, что он не таласар.

Откуда-то из-за дальнего от Батена полотнища вынырнула взлохмаченная голова, а следом, словно ящерица из-под камня, появился невероятно длинный и тощий таласар. Одет он был снова непривычно. Просторный, вроде бы сплошной костюм висел на нем как на вешалке. Видимый объем создавался тем, что в поясе костюм был перетянут широченным кожаным ремнем, а на бедрах красовались здоровенные, в полноги карманы, из которых торчали раструбы кожаных перчаток. Обут он был в высокие до колен сапоги, перехлестнутые крест-накрест тонкими ремнями. Чем-то они напоминали башмаки, виденные Батеном в первый день своего пребывания за Обрывом на Мергусе, но в отличие от тех подошвы были толстые, из нескольких слоев кожи. Шелковые шнуры на груди костюма были распущены, и в разошедшихся краях видна была его тощая мускулистая грудь, по самую шею заросшая волосами.

Таласар обошел крыло, остановился в нескольких шагах от Батена и оценивающе оглядел его наглыми зелеными глазами. «Что они меня сегодня все разглядывают, словно я не человек, а мешок, — подумал Батен. — Не смотрят, а просто взвешивают взглядом». Он вздохнул и произнес:

— Меня Корпиус прислал. Вот мои бумаги. — Батен протянул свою сопроводиловку и добавил: — А вешу я примерно сто сорок фунтов.

В разглядывающих его зеленых глазах мелькнул огонек любопытства, однако на заявление Батена таласар никак не отреагировал. И на бумаги не взглянул.

Батен опустил руку и стал ждать.

— Вроде бы человек как человек, — сказал наконец таласар, непонятно к кому обращаясь. — Не знал бы, не подумал бы, что оттуда.

— А ты думал, мы там что, на росомах похожи? — парировал Батен, вспомнив разговор с Волантисом. — Не хуже вас люди.

— Это как сказать, — ухмыльнулся таласар. — Видел я ваших стражников, так они жутко на хайр похожи. Только тем и отличаются, что крыльями не машут и из пукалок своих почем зря палят. А так — все в шерсти, одни глаза видны.

Батен молча глянул на выглядывающую из распахнутого ворота волосатую грудь.

— Среди вас тоже не все гладкошерстые.

В глазах таласара на мгновение блеснула холодом старая бронза, но он тут же рассмеялся.

— А ведь верно, — сказал он весело, и его рука, дернувшаяся было к свисающему почти до колена здоровенному тесаку, просто поправила ножны на поясе. Таласар поскреб себя по груди. — Не зря говорят, что в моем роду без хайры не обошлось. Ох, грешница была моя бабка, пусть пепел ее прорастет золотой лозой… Только вот беда, не растет у нас, таласар, прическа на лице.

Батен расслабился. Если там, наверху, за рыбоеда можно было получить по морде, то здесь за один только намек…

Парень протянул ему мослатую ладонь и сказал:

— Зови меня Ланис.

— Батен из Шеата, — привычно представился Батен и сразу поправился: — Просто Батен. И извини, если я тебя задел.

— Ничего. — Ланис просто покровительственно похлопал его по плечу. — Со мной можно. Но с другими — не советую. У нас хоть и не принято почем зря убивать, но кто иной может и рискнуть. Тем более, что… за тебя даже и за Столбы не сошлют.

— Извини, — еще раз повторил Батен. — Я здесь всего две недели. Да и на Краю тоже неделю всего прожил.

— Экий ты прыткий, — рассмеялся Ланис. — Там всего неделю, тут — две. И уже на Отмели… Тебя ведь на ушки послали? Мама Корви?

Батен подтвердил.

— Я вижу, слухи у вас быстрее ветра распространяются.

— А как же, — заговорил тот парень, что возился на крыле. Он спрыгнул на землю и, отряхивая ладони, подошел к ним. — Ланис сам их и разносит. Прямо на крылышках, туда-сюда, туда-сюда…

— Завидуешь? — обернулся к нему Ланис. — А сам небось уже пару сезонов на Отмелях не был?

— Куда нам, ползунам, — развел руками парень. — Рожденный в гроте летать не может.

— Завидует. — Ланис подмигнул Батену, как будто приглашая его в игру. — Будто я в гнезде из яйца вылупился. А сам к Обрыву подойти боится и летает на пустой желудок.

— Я? — вскричал парень. — Да я…

— Ладно, ладно, — успокоил его Ланис. — Ишь, взъерошился, как хохлик на току. Совсем шуток не понимает.

— Ну тебя, — махнул рукой парень и зашагал прочь, в ту сторону, куда изгибаясь уходила прицепленная им к верхнему крюку крыла жердина, весьма напоминающая гигантскую удочку, вместо наживки на которой было прицеплено крыло. Второй парень последовал за ним; он так и не проронил ни слова.

— Видишь, — сказал, глянув им вслед, Ланис, — какие мы тут все обидчивые. Ничего, Кесис парень отходчивый.

Он посмотрел на Батена.

— А ты сильно сегодня пообедал?

— Да нет, утром только…

— Хорошо, — кивнул Ланис серьезно. — А то стравишь по дороге.

— Я уже сегодня спускался по рукаву, — сказал Батен, — и ничего.

— Спускаться по рукаву — одно, — возразил Ланис. — Лететь Иа крыле — совсем другое.

Батен не нашелся, что ответить, а Ланис ответа и не ждал.

— Ладно. Давай помогай, а то нам уже пора.

Батен положил свою сумку и стал помогать.

Для начала они уронили крыло «на нос», так выразился Ланис, и начали нагружать тюками. Батен подавал их из кучи, а Ланис цеплял за специальные скобы и намертво привязывал к перекладинам ремнями под самым шелком. Там же, под самым крылом, оказалось и место Батена.

Скептически оглядев его одежду, Ланис бросил: «Ничего, не успеешь замерзнуть» и велел лезть во второй гамак, растянутый под самым верхом. Когда Батен неудобно повис там вниз головой, Ланис затянул у него на щиколотках и на поясе ремни, пристегнул — «чтобы не трепыхался» — и, отступив в сторону, крикнул парням, возившимся у противоположного конца удочки:

— Эй, лентяи! Поднимайте!

Что делали лентяи, Батен видеть не мог; он вообще мало чего видел сейчас, кроме травы перед носом. Но он почувствовал, как крыло сначала зашевелилось, противно заскрипело и вдруг поднялось и повисло над самой землей, медленно, тяжеловесно покачиваясь. Он встряхнул головой, замотал ею и увидел неподалеку качающегося вместе с землей и всем вокруг Ланиса. Тошнотворно раскачиваясь, тот подошел к крылу, поднырнул под него и, задрав голову, принялся осматривать крепления.

— Так, так, хорошо, — приговаривал он, трогая, потряхивая, пробуя ремни и узлы на прочность. Батен покорно висел и тупо глядел вниз. Ему начало казаться, что он не выдержит предстоящего полета. Нет, страшно ему не было, ему было, если уж на то пошло, безразлично. Скорей бы уж все кончилось, что ли…

Глянув на него, Ланис усмехнулся и, достав откуда-то из недр своих необъятных карманов зеленоватый мешок, вроде тех, что надевают на морды лошадям, когда задают им в походе овса, нацепил его Батену на шею.

— Ежели желудок на волю попросится, ты не стесняйся, валяй в него, — сказал он. — А то мыть тут после тебя…

Батен хотел было спросить, долго ли им лететь, но Ланис его уже не слышал. Он натянул свои перчатки, навалился на нижний полугамак, улегся на него грудью и животом, ухватился за металлическую поперечину, отчего качнуло так, что Батен едва не использовал лошадиный мешок по назначению, и, словно бурлак в лямке, тащущий баржу вверх по Л'Генибу, натужно выкрикивая «пошла, пошла, пошла», потянул страшно раскачивающееся крыло к обрыву.

С ужасом Батен увидел, что кромка обрыва, за которой ничего, кроме голубой пустоты, не было, становится все ближе и ближе, и вот ноги Ланиса последний раз оттолкнулись от земли, он рывком вдернул себя в полугамак, вытянул ноги горизонтально, и они повисли над пропастью. Если Батен и ожидал, что тут же крыло рухнет вниз и начнется полет, то он сильно ошибся. Крыло повисло в воздухе, раскачиваясь во все стороны и крутясь вокруг все еще удерживающего его на весу крюка. У Батена закружилась голова. Беспомощный, распятый под трепыхающимся на ветру шелком крыльев, он ждал, когда жердь-удочка обломится под тяжестью груза или не выдержит сам крюк — и крыло начнет падать, тоже ломаясь… Но ничего подобного не случилось. Они не летели, не падали, а продолжали висеть, все дальше и дальше удаляясь от спасительной кромки обрыва. Батен уже не видел ее; повернуть голову и последний раз взглянуть на нее мешал проклятый мешок. А то, что видел он внизу, лучше бы ему вообще никогда не видеть. Это было смертью, а не надежной землей. Точнее сказать, от земли его отделяла смерть, жуткое и, как это ни странно, притягательное ничто.

Раскачивающаяся, уходящая вертикально вниз Стена заканчивалась где-то невообразимо далеко внизу желтой полосой Отмели, куда он — Батен в этом уже не сомневался — сможет попасть только в другой жизни, едва только крылья отцепятся от удерживающей их жердины. Не может же в самом деле вся эта переплетенная смесь палок, веревок и шелка летать… Скорее бы уж, что ли…

Но Ланис, похоже, был иного мнения. Крепко уцепившись за металл перекладины перчатками, он, словно гимнаст или циркач из балагана, проделывал со своим телом — и со всей конструкцией — какие-то кульбиты: раскачиваясь то вправо, то влево, извиваясь, словно нарочно стараясь сдернуть себя, а с собой и Батена, со спасительного крюка. В отличие от гамака Батена его полугамак был закреплен свободно, и каждое его телодвижение отзывалось ответным движением всего крыла…

И — о ужас! — ему это удалось!

Сильный порыв ветра, дующего снизу вдоль Стены, ударил в крыло, Ланис, гикнув, чуть ли не подпрыгнул в своем гамаке, что-то со звуком лопнувшей струны оборвалось, и желтая полоса внизу рванулась Батену навстречу, а зеленая Стена, вдоль которой они наконец-то начали падать, сливаясь, заскользила вверх, под задранные, напряженно загудевшие под напором воздуха крылья.

Батену осталось только зажмурить глаза и проститься с жизнью.

Однако, оказавшись внизу, Батен, как ни странно, был еще жив. Только у него немного дрожали коленки, и самого его слегка покачивало. Но, когда Ланис отстегнул его от привязи под крылом, Батен самостоятельно смог выбраться из своего гамака, и даже лошадиный мешок его был пуст.

— А ты молодец, — похвалил Ланис. — Из наших и то не всякий мою посадку выдержит, чтобы не облеваться. Ты, случаем, не моряк?

— Нет, — радостно ответил Батен. Он помотал головой, чтобы немного прийти в себя, но чуть не упал.

— Ну, значит, будешь, — предрек ему Ланис. — Если уж тут не стравил, никакой шторм тебе не страшен.

Самому ему, похоже, точно никакой шторм был нипочем. Едва они успели приземлиться, а точнее — ткнуться крыльями в песок, а он уже как ни в чем не бывало отстегивал и складывал в кучу доставленные сверху тюки. Батен, от помощи которого Ланис отказался, присел на один из них и для надежности оперся о него рукой. Он с удивлением глядел на возвышающуюся до самого зенита Стену и не верил, что всего час-другой назад он находился где-то там, вверху, за голубоватым маревом, скрывающим Край Земли.

Не верилось и что еще буквально минуту назад он вместе с Ланисом скользил вдоль Стены на крыльях, а мимо проплывали странные непривычные пейзажи, которые он, Батен, к своему, удивлению, смог воспринимать уже через несколько секунд после начала полета. Сейчас все в его голове было путано, обрывочно. В беспорядке мелькали виденные им картины…

…Несколько секунд после отрыва от крюка они действительно почти падали, и это падение запомнилось только мельканием слившегося в полосы пейзажа Стены, как на ярмарочной карусели.

А желтая полоса Отмелей внизу вопреки его опасениям не приближалась. Она скользила куда-то вбок и назад, и Батен сообразил, что крыло уходит все дальше в сторону Океана. А потом Ланис, висящий под ним словно прыгнувший из-под купола ярмарочного балагана, да так и застывший в полете акробат, отклонился в сторону, от чего само крыло повело в другую сторону и плавно повернуло назад. Батен, подняв голову насколько было возможно, увидел громаду Стены во всем ее диком великолепии — и это было величественное зрелище, подобного которому Батен никогда не видел и уже не увидит… Нет, не так: увидеть-то увидит, и не раз, наверное, и разглядит все в подробностях, и увидит больше) чем в этот короткий первый свой полет, но это уже будет нечто другое. Другое по ощущениям, привычное, возможно, даже примелькавшееся. Во всяком случае — это будет уже не впервые.

…Когда полет крыла выровнялся, и Батен научился воспринимать окружающее, он стал замечать и фиксировать отдельные детали. Сразу же бросались в глаза многочисленные следы обжи-вания Стены людьми.

Распределены они были неравномерно. Вверху, сразу после старта крыла, Батен наблюдал их во множестве в виде живописно смотрящихся издали поселков-террас и связывающих их дорог, наклонных полос транспортных «кишок», каких-то деревянных решетчатых конструкций, между которыми на длинных канатах двигались платформы с грузами и людьми — это было что-то вроде паромов, связывающих одну деревню с другой и двигавшихся вверх и вниз посредством водяных мельниц, которые приводились в движение водопадами. Некоторые водопады работали на приводы, поднимающие и опускающие клети с людьми и грузом, другие — вращали колеса, на которых непрерывным кольцом были завязаны короба с сыпучими грузами, вываливающимися прямо на подмостки или в телеги и тачки. Водой же, с помощью спирально закручиваемого гребнистого вала вода доставлялась наверх; такие приспособления Батен видел в деревнях, но там их вращали домашние животные, а тут сама вода поднимала воду… По наклонным лоткам, куда направлялись потоки отработанной воды, как по руслам рек, вниз так же перемещались грузы и люди… Словом, таласары использовали воду как могли и по-разному в зависимости от обстоятельств… И тут и там вдоль Стены поднимались и опускались цветные баллоны наподобие того, что он видел на площадке, парили крылья и даже просто одиночки на плоских или круглых куполах. Словом, движение вдоль Стены во всех направлениях было оживленнее, чем на улице Столицы в ярмарочный день.

Вскоре, однако, обжитое пространство — таласары называли его Верхней Полумилей — закончилось и сменилось диким пейзажем — стелющимися вдоль Стены деревьями, голыми скалистыми выходами, пустыми террасами; сюда таласары еще не добрались или просто не сочли необходимым заселять и осваивать эти земли. Впрочем, не совсем. Кое-где возле пещер и на террасках, прижавшись к скалам строения — видимо, это были небольшие рудные поселения; к ним тянулись тропы и транспортные нити, вливающиеся в Большую Дорогу, извилистой линией неровными уступами спускающуюся с самого верха, от Второго форта до Отмелей. Батен уже знал, что таких дорог на Стене как раз по количеству фортов — три, и они так и зовутся: Первая Большая, Вторая и Третья.

…Животного мира Стены с того расстояния он разглядеть не мог, хотя очень хотелось. Он много был наслышан о разных диковинках. Например, о деревьях, которые стелятся вдоль Стены на целые мили, цепляясь за нее ветками, которые превращаются в корни; эти деревья сами… Только однажды Батен заметил какое-то движение — это было, насколько он мог видеть, стадо небольших животных, довольно прытко перескакивающих с места на место; наверное, это были местные горные козлы — архары. Да пару раз промелькнули довольно крупные птицы или животные, перелетающие с кроны одного расстилающегося по Стене дерева на другое. Батен вспомнил своего знакомца — малпу Тхора — и ему стало немного неуютно. Стаи птиц — это единственное, что из живности тут водилось в изобилии.

…Крыло опускалось широкими кругами по очень пологой спирали и Стена то отдалялась, так что казалась простым сочетанием пестрых пятен без подробностей, медленно проплывающим мимо, то приближалась все стремительнее, выявляя детали и подробности, и быстро проносилась, сливаясь в мелькающие полосы, косо уносящиеся вверх и в бок. От этого слегка кружилась голова и чуть поджимало в паху. И тогда Батен прищуривался, стараясь не видеть этого мелькания.

…Вниз он старался поначалу не смотреть вовсе. Пока не понял, что это, как ни странно, гораздо легче и интереснее, чем он представлял. Он все еще боялся ощущения тошноты и страха Упасть. Но когда он наконец осмелился опустить глаза, то с Удивлением обнаружил, что Отмели, скользящие под ним, выглядели весьма красочно и привлекательно, и ему вовсе не страшно смотреть вниз. Наверное, Батен просто уже привык; к тому же близость Стены и ощущение зыбкости опоры под ногами, как когда они шли по тропе с Грусом и Волантисом, отсутствовало, и поэтому сознание, не в силах подобрать аналогии полету — ведь это было уже не падение — просто-напросто отключило инстинкты — и будь что будет!

Под ним медленно поворачивалась уходящая за горизонт широкая желто-зеленая полоса с нанесенным на нее по всей длине тонким геометрическим узором, иногда переходящим в неровные синие пятна. Точно ребенок рисовал пером на развернутом от горизонта до горизонта бесконечном отрезе ткани и по неуклюжести — или перо подвело — оставлял на нем кляксы. Да вдобавок, заливая зеленой краской отдельные квадраты, юный творец Отмелей неосторожно разбрызгал ее по всему полотну, нарушив задуманную строгость симметрии рисунка, но, сам того не заметив, придал ему прелесть непосредственности первого дня творения.

Какую-то действительно детскую радостность пейзажу внизу, конечно же, добавляло яркое солнце; и, несомненно, легкая эйфория, охватившая Батена. Небо было необычайно чистое, лишь чуть кое-где подернутое легчайшим муаром, уплотняющимся к горизонту.

И что странно, никакого ощущения высоты не было — медленно поворачивающийся рисунок ребенка-творца мог находиться и в нескольких ярдах, и в нескольких милях внизу. Просто он знал, что мили — ближе к правде, что ширина полосы ткани — от пяти до пятнадцати миль, что тонкие линии — это каналы, зеленые пятна — растительность, а голубые кляксы — лагуны, естественные озерца, разливы каналов, пруды.

…Людей с такого расстояния различить было, естественно, невозможно, но облепившие подножие Стены поселки, россыпями цветного бисера сверкающих на солнце крыш накиданные вдоль побережья, среди зелени, в узлах каналов, говорили о его присутствии. Так же, как намекали на присутствие и паруса на синеве Океана и белые бурунчики, отмечавшие направление движения кораблей.

Батен увлекся своими наблюдениями так, что едва не забыл, что он не один под крылом. Конечно, он не мог не видеть висящего под ним в своем подвижном гамаке Ланиса, управлявшего полетом, балансируя собственным телом, но замечать его просто-напросто перестал, а порой и вообще воспринимал как досадную помеху, заслонявшую отдельные детали пейзажа. Поэтому, когда сквозь вой ветра снизу до Батена донесся громкий крик: «Ну, парень, держись, семь-восемь! Захожу на посадку!», Батен только поморщился, и смысл слой дошел до него не сразу, а уже тогда, когда через мгновение Ланис гикнул, встряхнулся так, что крыло, казалось, подпрыгнуло на упругом воздухе, и тот сразу же перестал быть упругим…

Это было похоже на самое начало полета. Так же задрались выше головы ноги, снова желудок рванулся на волю, опять ринулась косо вверх испещренная полосами Стена. Но на сей раз казавшаяся только что такой доброй и светлой желто-зеленая полоса Отмелей коварно рванулась навстречу, готовясь ударить Батена прямо в лицо…

Он уже видел точно, куда с хрустом и треском врежется крыло — вот на эту утоптанную и, конечно же, очень твердую площадку, почти прямо под самой Стеной, где почему-то совершенно спокойно стоят уже отчетливо видимые человеческие фигуры и, задрав головы, хладнокровно смотрят вверх, на падающее прямо на них крыло. «Почему они не разбегаются? — тупо думал Батен. — Это, наверное, могильщики, — догадался он. — Ждут. И закопают вон там, прямо под Стеной, возле этих странных конструкций…»

Второй раз за несколько минут — и неведомо какой за последние три недели — Батен простился с жизнью и снова остался жив. Так что, пожалуй, хоть к чему-то здесь он уже точно начал привыкать.

Потому что, естественно, ничего подобного смерти с ним не случилось…

Он все же зажмурил глаза в, казалось, последнюю в своей жизни секунду. Но воздух вдруг опять обрел упругость, мощно толкнулся во вздрогнувшие, как норовистая лошадь под шенкелями, крылья, так же как взнузданная лошадь они взвились на Дыбы, что-то восторженно возопил Ланис, и вместо того, чтобы врезаться в утрамбованный песок, Батен, Ланис и крылья замерли и мягко прилегли на бочок…

Тогда Батен и открыл глаза, и увидел отстегивающего тюки Ланиса и неспешно подходящих людей, их несостоявшихся могильщиков… И понял, что он прибыл на Отмели…

Батен рассматривал щиты, из которых был сделан настил у канатки и, кажется, корпус самого причала. Такого он в жизни не встречал. Похоже было, что этот материал, прочнее дерева и уж во всяком случае его красивее.

— Это ты Батен с Плато? — услышал он детский голос.

Батен поднял глаза от заинтересовавших его плит и увидел девочку-подростка в зеленой курточке и коротких штанишках из обычного здесь морского шелка.

— Меня за тобой прислали, — сказала девочка. — Я тоже еду на ушки.

— Зачем? — глупо спросил Батен.

— Работать, зачем же еще? — повела плечами девочка. — Пойдем, нас долго ждать не будут.

Батен встал, подхватил мешок со своим скарбом и, вслед за своей сопровождающей, сбежал к воде. Лодчонка, ожидавшая их у причала, была длинной, узкой и хлипкой с виду. Около нее стояли двое молодых парней, похожих друг на друга, как могут быть похожи только братья.

— Плавать-то умеешь? — с сомнением спросил один.

Батен заверил, что умеет. Парень вежливо поверил. Звали его Кратерис, а второго — Форнакс, и были они действительно братьями. Девочка по имени Эйли родственницей им не была. На ушки ее отправила мать, и Батен не стал расспрашивать, что тому было причиной: вспомнил рассказ Груса о том, что мальчишкой его отправили на ушки за прожженные штаны.

— Сюда садись, — указал Кратерис Батену. — А ты сюда, Эйли.

Батен забрался в утлую лодочку и взял в руки весло. Кратерис посмотрел на него недоверчиво, но возражать не стал.

Хлипкая лодочка оказалась довольно быстрым средством для передвижения. Батен не успел приноровиться к веслу, а они уже далеко ушли по широкому каналу, ведущему прямиком в открытое море.

Море здесь было, против ожидания Батена, зеленым и совсем неглубоким. Их плоскодонной лодке вовсе не нужен был глубокий фарватер, и Кратерис повел курс напрямик, минуя горбы наносных мелей и бурые от накатывающихся волн камни. Лодочку тащил в сторону моря отлив, а Кратерис поправлял ее движение вдоль стены Обрыва, который здесь назывался просто Стеной. Кратерис ловко пользовался приливно-отливными течениями, что выдавало в нем опытного моряка. Позже Батен узнал, что братья оказались на ушках, чтобы расплатиться хоть с частью долгов, пока купленная ими шхуна достраивались, а точнее, ремонтировалась на верфи.

Батен первое время не столько греб, сколько балансировал, пытаясь удержать равновесие на утлой скорлупке. Кратерис посматривал на него порой через плечо, но от замечаний воздерживался; похоже, уроженцев Плато он считал и вовсе ни на что не годными, и Батен его приятно разочаровывал.

— Ничего, — один раз сказал он. — Немного поучишься — человеком станешь.

Батен не ответил.

Час спустя, когда у Батена уже начали отваливаться руки, они остановились возле небольшого скального островка, на котором прилепился одинокий домишко.

— На причале сказали, есть договоренность, что здесь покормят, — проинформировал их Кратерис. Он ловко встал и выпрыгнул из лодки на мелководье, где было чуть глубже, чем по колено, посмотрел на Эйли и Батена: — Устали?

— Немножко, — сказала живо Эйли. — Я еще никогда так далеко не уезжала от дома.

Батен молча снимал с рук тонкие шелковые перчатки, которыми предусмотрительно снабдила его еще мама Корви. Только благодаря им он не натер руки о весло — ладони у него, конечно, не были нежными, как у барышни, но грести так долго он не привык. У Эйли тоже были такие перчатки, хотя Батен сразу обратил внимание, что для нее гребля была более привычным занятием.

Они поднялись по узкой неудобной лестнице на вершину островка. Сравнительно плоская площадка была заставлена широкими ящиками, в которых росли какие-то овощи. С наклонной крыши дома был устроен специальный сток для дождевой воды; она должна была наполнять колодец, прикрытый сейчас плотной крышкой из того же материала, который заинтересовал Батена еще на пристани; вообще, похоже, таласары здесь, на Отмелях, экономили дерево как могли, а вместо него применяли другие материалы, которые Батену казались странными, а другим, Эйли, к примеру, казались само собой разумеющимися.

— Это плетенки из водорослей, проклеенные ушным клеем и спрессованные, — ответила она на вопрос Батена.

— А почему не дерево?

— Дерево дорого, — пояснила Эйли. — К тому же гниет. Червь его точит. Да и не напасешься его. Дерево дорогое, слоенки куда дешевле.

Хозяйка пригласила гостей за стол, накрытый под чахлым деревцем, растущим в кадке.

— Я издалека вас заметила, — сказала она. — Успела на стол накрыть.

Стол был все из той же слоенки; его поверхность казалась мраморной, но был он куда легче камня — это Батен почувствовал, когда по просьбе Эйли передвигал его. Эйли сидела на каменной скамейке, покрытой толстой слоенкой, а мужчины расселись вокруг на легких плетеных стульях.

Обед был достаточно сытным, хотя и не очень обильным.

— Нам еще дальше идти, — напомнил Кратерис брату, когда тот собрался было попросить добавки густого наваристого супа.

Батен вяло ковырял ложкой в стеклянной миске. Еда, на его взгляд, была слишком соленой, да и вкус был непривычным. Есть, впрочем, можно — если как следует сдабривать лепешкой. Медлить тоже не следовало, потому как Кратерис, быстро справившийся со своей порцией, начал нетерпеливо посматривать на него и Эйли, которая, как оказалось, в еде была копушей.

Когда они спускались к лодке, Батен обратил внимание на то, как сильно отлив обнажил дно, оказавшееся не таким уж и гладким и ровным, как казалось, если смотреть сквозь воду. Правда, проток и луж-озер хватало, но Отмели, казалось, расширились на несколько миль в Океан, и только разостлавшиеся по песку длинные полосы водорослей, разбросанные по мокрому песку ракушки самых разных размеров и форм — живые, шевелящиеся и мертвые — да бегающие от лужицы к лужице юркие морские создания, чем-то напоминающие то ли пауков-переростков, то ли скорпионов без жалящих хвостов с рачьими глазами на стебельках, говорили о том, что недавно здесь было море и что совсем скоро оно сюда вернется. И еще заметны были углубления фарватеров явно рукотворного свойства.

Их лодочка находилась как раз в таком углублении-канале, и они преспокойно продолжили путь. Правда, все-таки несколько раз пришлось вылезать и тащить лодку волоком из одного «канала» в другой. Она, впрочем, оказалась невесомой, и с волоком вполне справлялись братья, и Батену доставалось тащить на себе весла, а Эйли и вовсе шлепала босыми ногами по песку и лужам, подбирала и разглядывала раковины или весело гонялась за шустрыми крабами — так назывались эти самые пауки-переростки, которых она вовсе не боялась, несмотря на их грозные скорпионьи клешни.

Батен с некоторым неудовольствием подумал, что можно было организовать путешествие и более комфортно — вон сколько вокруг снует всякой разной плавающей посуды: лодки, лодочки под парусами, катерки с какими-то непонятными приспособлениями, плывущими вообще без руля и без ветрил, плоты, состоящие из связок непонятно чем надутых длинных баллонов… Или это уже входит в программу ушек? Первое, так сказать, испытание на прочность?..

Еще через час Кратерис наконец сказал:

— Ну вот, считайте что дома.

Впереди виднелось длинное сооружение, более всего напоминающее издали мол или стену набережной, сложенную где из необработанного камня, где из застывшего строительного раствора, густо смешанного с мелкой галькой. Кратерис направил лодку к одиноко возвышающейся над набережной башенке, сложенной из дикого камня, от подножия которой прямо в воду уходили ступени; над башенкой развевался ярко-зеленый флаг. Когда они приблизились, Форнакс зацепился уключиной весла за вделанный в стену крюк и кивнул Кратерису. Тот выпрыгнул на лестницу, подтянул и привязал лодку к крюку, после чего взбежал по лестнице к башне и минут на десять скрылся в неказистом строении.

Батен прислушался. Из-за барьера набережной доносился приглушенный шум, словно там одновременно плескалось в мелкой воде множество мелкой же рыбешки.

— Что это? — спросил он.

Форнакс не понял.

— Шум, — пояснил Батен.

— А! Трепалки работают, — ответил Форнакс, ничего не добавив. Видимо, счел объяснение достаточным. Батену оставалось только надеяться, что вскоре все само выяснится.

Вернулся Кратерис, спрыгнул в лодку и махнул рукой куда-то вдоль стены набережной. Форнакс отвязался от крюка и оттолкнул лодку веслом. Теперь они поплыли вдоль стены, и Кратерис посматривал на метки, нанесенные краской на камнях выше заметной сейчас линии прилива. Плыли они довольно долго. Смотреть вокруг было особенно не на что, и Батен все больше скучал.

— Стой, — скомандовал вскоре Кратерис. — Здесь перелазим на ту сторону.

Они остановились у лестницы, такой же, как много других уже виденных — с грубыми неровными и не очень удобными ступенями в воду, выгрузились. Кратерис и Форнакс привычно взвалили лодку на плечи и потащили наверх, Батен и Эйли шли за ними налегке.

Ширина стены наверху была около пяти ярдов; по другую ее сторону простиралась обширная водная равнина, поделенная на большие ровные квадраты точно такими же перегородками. Уровень воды внутри квадратов был заметно выше, чем снаружи, почти под самую стену — видимо, внутри всего пространства он поддерживался искусственно. Посреди каждого квадрата возвышался насыпной островок с какими-то постройками, и над каждым на шесте трепыхался флюгер с номером. По воде вокруг них шлепали громоздкие сооружения, издающие те самые хлюпающе-плещущиеся звуки, на которые обратил внимание Батен. Надо полагать, это и были таинственные трепалки, на которых Батену и его новым знакомым придется работать. По его прикидке, на квадратную милю водной равнины — примерно столько занимал каждый квадрат — приходилось от десятка до дюжины трепалок.

— Эх, люди работают… — с непонятной тоской сказал Кратерис.

Братья спустили лодку вниз, в узкую протоку между оградами двух квадратов, и на шестой миле пути по этому своеобразному каналу они увидели шест с номером восемнадцать.

— Здесь, — сказал Кратерис, и Батен с облегчением понял, что они все же добрались до места своего назначения. «Ушки еще не начались, — подумал он, — но утомить меня они уже успели».

Ограда в этом месте была невысокая, не выше полуярда над водой, и шириной от силы фута два. Они выбрались на стенку, перебросили лодку в квадрат и через полминуты причалили к своему островку.

По дороге Батен пригляделся к воде. Вода эта больше напоминала болото, чем море, каким он привык его представлять. Неглубокое дно сплошь заросло голубовато-зелеными лопухастыми листьями, расстилающимися по поверхности, нежными и мягкими на ощупь, но неожиданно прочными; когда Батен попробовал просто так оторвать один, то чуть не развернул лодку, но лист остался невредимым.

Эйли рассмеялась, а Кратерис сказал с усмешкой:

— Ты бы еще пузырь попробовал порвать.

Серединный островок вблизи оказался мал и не очень походил на место, где можно прожить хотя бы неделю. Дом напоминал конуру из камня; рядом находилось что-то вроде покрытой шелковым полотнищем веранды, где между каменных столбов болтались гамаки, а под ними располагалось что-то вроде садика, где росли незнакомые Батену растения с целью не только их кушать, но и украшать собой природу и скрашивать унылый быт. Здесь же, чуть в стороне стояла уставленная кастрюлями плита, и сухопарая женщина, одетая по-рабочему просто, но с коралловым ожерельем на шее, подбрасывала в топку странного вида поленья; при их появлении в квадрате она выпрямилась и с интересом смотрела, как новоприбывшие подчаливают и выбираются на вверенную территорию.

Братья поздоровались с ней одинаковыми кивками и, коротко поговорив, пошли по узкой перемычке осмотреть делянку и глянуть, как работают другие. Женщина проводила их взглядом и обернулась к Эйли.

— Здравствуй, милая, — сказала она приветливо. — Как тебя зовут? Готовить-то умеешь?

— Эйли, — ответила та и добавила не очень уверенно: — Вообще-то да. Но я никогда не готовила на много народа.

— Это ничего. Будешь мне помогать — научишься. — Она снова улыбнулась, на этот раз Батену.

— Меня зовут Батен, — сказал он, не дожидаясь, когда его попросят.

Женщина кивнула:

— А меня все называют мама Инди. Берите-ка, детки, вещи и пошли в дом устраиваться.

Батен поднял было свою сумку, но Эйли, кажется, поняла слова мамы Инди иначе. Она подала ему и сумку братьев — одну на двоих, — и они пошли за мамой Инди.

Комната внутри дома оказалась одна-единственная, размером ярдов шесть на шесть, не больше. Узкое окно больше напоминало бойницу и находилось под самым потолком. Тем Не менее комнату можно было назвать уютной, если не обращать внимания на почти полное отсутствие мебели. Стены обшиты панелями из светлой слоенки, темная слоенка служила полом, с потолка свисала стеклянная лампа в шелковой оплетке, заправленная прозрачным желтоватым маслом — Батен не отказался бы повесить такую в своей шеатской гостиной. Но все равно складывалось впечатление, что здесь не столько живут, сколько хранят вещи или скрываются от непогоды.

Мама Инди подошла к шкафу, занимавшему целиком одну стену, и показала, что где находится:

— Сюда кладите вещи, это будут ваши полки. А тут берите гамаки и одеяла.

Эйли деловито занялась обустройством. Она вытащила из ниши четыре гамака, столько же пухлых и легких одеял, поставила на освободившиеся полки сумки; Батену она велела взять одеяла, сама подхватила гамаки и пошла впереди него на веранду. Там она ловко натянула между стойками гамаки, кинула в каждый по одеялу и сочла поселение обеспеченным.

Батен печально огляделся.

Вот он и прибыл на свои галеры.

Восемнадцатый квадрат был стандартным, размером чуть меньше мили, на трех из четырех делянок сейчас работали люди на своих чудовищных трепалках; четвертая была пуста. Пока пуста.

— Вот здесь мы и будем работать, — пояснила Эйли.

— Тебя, кажется, привлекли к готовке…

— Ну и что? — сказала Эйли тоном этакой умудренной женщины. — Эта делянка — на три доли. Кратерис и Форнакс получают по доле, третью делим мы с тобой.

Батен посмотрел на нее с удивлением.

— А ты как думал? — продолжала Эйли. — Может, ты и считаешь, что это несправедливо по отношению к тебе, но ты ведь чужак и ничего не умеешь, так ведь? !

Батен невесело усмехнулся. Мог бы и сам догадаться.

— Поэтому ты будешь работать как все, а получать вдвое меньше, — закончила Эйли. — А я буду помогать тебе, помогать поварихе и учить тебя уму-разуму.

— Я выгляжу таким дураком?

— Нет, — честно призналась Эйли. — Но ты с Плато, тебе надо привыкать.

— Это мне уже говорили, — вздохнул Батен.

Они прошли по гребню перемычки, ограждающей делянку, и остановились на перекрестке пересечения разделяющих наделы стенок.

— Это и есть ушки? — спросил Батен, показывая на полощущиеся по воде лопушиные листья. Эйли кивнула.

— А мы должны их трепать? — спросил Батен.

— Ага.

— И что это значит?

Вместо ответа Эйли, как была в одежде, прыгнула в воду; ей было по пояс.

— Прыгай сюда. Я все тебе расскажу.

Батен прыгнул; вода была очень теплой и какой-то густой.

— Вот это ушки, — повторила Эйли. — Это такой моллюск. — Она неуверенно посмотрела на Батена: знает ли он, что такое моллюск.

Батен с серьезным видом кивнул — все-таки что-то он читал в училище.

— Он не кусается и вообще безобидный, — продолжила Эйли наставительно. — Живет он себе живет так шесть лет, и все это время похож вот на такой, — она показала сжатый кулачок, — камушек. Он в ракушке живет, чтобы его не съели, и приклеивается ко дну таким веществом — ушным клеем. А на седьмой год он решает размножиться. — Сказав «размножиться», Эйли хихикнула. — Для этого ему надо немного попутешествовать, и он начинает отращивать себе вот это самое ушко. — Эйли подняла лопух над водой и потерла его пальцами. Батен тоже потрогал шелковистый лоскут и сразу же почувствовал, что его ткань скользила под пальцами — она была двойной.

— Он дожидается периода штормов, — продолжала Эйли, — а потом надувает ушко и на нем уплывает куда-то.

— Так это пузырь? — догадался Батен. Эйли кивнула.

— Ага, — понял Батен. — И что дальше? Эйли пожала плечами.

— Он уплывает, откладывает икру и умирает. Вот и все.

— Ага. — Батен ничего пока не понял. — А при чем тут мы?

— А мы хотим его обмануть. Если мы будем вот так вот то и дело теребить ушки, он оторвется от дна не в период штормов, а на месяц раньше. Понимаешь, он будет думать, что мы — это шторм.

— А просто так его ото дна нельзя оторвать? — спросил он.

— А ты попробуй, — посоветовала Эйли.

Батен вспомнил, как попробовал оторвать листок, и не стал.

Довод на счет штормов, однако, показался ему сомнительным. Он посмотрел на соседнюю делянку, где загорелый таласар деловито шлепал в своей трепалке по воде. Все сооружение качалось, шаталось так, что, казалось, оно вот-вот развалится, и чем-то напоминало Батену огромный ткацкий станок.

— А зачем?

Эйли не поняла.

— Зачем нужны ушки?

Она уставилась на него широко раскрытыми глазами. Потом до нее дошло:

— Ты? Не знаешь? Зачем? Нужны? Ушки? — Ее изумление было неподдельным. Кажется, она бы меньше удивилась, если бы у Батена вдруг выросли крылья, и он вспорхнул бы и улетел на свое Плато.

Батен терпеливо повторил:

— Да, представь себе, я совершенно не знаю, для чего нужны ушки. Вы их что — едите?

— Они несъедобные, — презрительно фыркнула Эйли. Потом рассмеялась: — Это же знают даже маленькие дети! Ведь без ушек не было бы Таласа, — сказала она так, будто повторила чьи-то слова.

— Да? — неопределенно произнес Батен.

Эйли вздернула подбородок и сказала, поведя рукой вокруг:

— Эта прекрасная страна называется Талас.

И эту фразу и жест она тоже позаимствовала у взрослых, но гордость, с которой фраза была произнесена, казалась неподдельной и не заимствованной.

Батен помимо воли огляделся. Унылая равнина, расчерченная под линейку и залитая водой, отнюдь не показалась ему прекрасной. Нависающая над ними так, что казалось — она совсем рядом — Стена, да, была хороша… Словом, определение «прекрасная» не совсем подходило для того, что его сейчас о, окружало. Да и — во всяком случае, формально — Талас не был совсем уж страной: наверху его считали частью Империи, ее вассалом и данником. К тому же… Он опустил глаза и сказал серьезно:

— Это твоя родина, не моя.

Эйли, впрочем, не поняла.

— Разве это не похоже на поля на Плато? — наивно спросила она. — Плоская зеленая равнина?..

— Совершенно не похоже, — ответил Батен. Думать об этом и вспоминать совершенно не хотелось, и он вернулся к прежней теме: — Из ушек делают морской шелк?

— И еще много чего, — оживилась Эйли. — Весь Талас держится на морском шелке и ушном клее.

Сверху на них упала тень. Батен поднял голову; на гребне над ними стоял Кратерис.

— Ты сильно устал? — спросил он. — Может, пройдем по рядку до заката?

Батен взобрался на гребень, встряхнулся от густого бульона воды.

— Да, можно, — сказал он неуверенно. — Если покажешь, как это делать.

Кратерис кивнул:

— Покажу. А то люди вон по второму-третьему дню работают, — добавил он, оправдываясь. — Этак у них все ушки всплывут, и нам лишнюю неделю придется здесь сидеть, до самых штормов.

— Конечно, — согласился Батен. — Мы же работать сюда приехали.

Длина делянки — семьсот ярдов; и такая же ширина. Рядок — это те же семьсот ярдов; а ширина — всего десять. Рядки отделены друг от друга строем воткнутых в дно шестов. Работа проста до отупения: сиди и крути педали все семьсот ярдов — остальное трепалка делает сама. То есть треплет ушки. Барабан подгребает под себя воду прицепленными к нему лопатками и теребит разостланные по ее поверхности ненадутые лопухи, изображая для них осенний шторм. Чтобы процветал прекрасный Талас. А когда упрешься в стенку, перетаскиваешь трепалку на следующий рядок — и крутишь педали в обратном направлении. Иногда приходится спрыгивать посреди делянки и с тихими проклятиями скручивать с барабана намотавшееся ушко… Было все-таки что-то странное в этом непрестанном бороновании воды во славу Таласа. Как в ношении воды решетом или толчении ее же в ступе. Как пяление — оно же глазение — на новые ворота. Как чистка очка нужника носовым платочком. Ощутимых результатов не наблюдалось.

Помощи от Эйли пока тоже не ощущалось, если не считать моральной — она прибегала попробовать прокатиться на трепалке; сил у нее, разумеется, недоставало. Кратерис, впрочем, сказал, что Эйли будет помогать им попозже, когда ушки начнут надуваться.

Первые дни с непривычки Батен выматывался так, что едва не засыпал над миской с ужином; спал в своем гамаке каменным сном и на рассвете с трудом просыпался. У него постоянно зудела разъедаемая соленой водой кожа. По совету таласар, Батен вечером стирал с себя соль тряпкой, намоченной в пресной воде, а перед работой намазывал тело густым жиром, остро пахнущим рыбой; запах рыбьего жира, постоянно раздражавший Батена с тех пор, как он попал сюда, теперь стал привычным и незаметным.

Распорядок дня также не радовал разнообразием. Вставали с солнышком, выпивали по чашке горячей коричневой жидкости, которую здесь почему-то называли чаем, и шли работать. Часа через два Эйли приносила завтрак, и Батен, выбравшись на бортик, закусывал и немного отдыхал. Бортик-оградка был всего два фута в ширину, но Батен, к своему удивлению, скоро приноровился сидеть и даже лежать на его узкой шершавой поверхности. Таласары и вовсе чувствовали себя на нем свободно и умудрялись разминуться, не задевая друг друга и без того, чтобы столкнуть встречного в воду. Батен пока не чувствовал себя уверенным настолько, и Кратерис, бывало, встретившись с Батеном на оградке, предлагал ему постоять спокойно, и лишь после того обходил, лишь иногда едва коснувшись… Обедали у домика, где пережидали самые жаркие и изнурительные час-два под шелковым навесом; время проходило в дремоте или ленивой беседе ни о чем. Потом снова работали, и ужинали уже в темноте, чуть развеиваемой масляной лампой. После те, кто не совсем вымотался, снова шли на делянки пройти еще рядок-другой. В темноте на одной трепалке работали по двое, чтобы ненароком не посбивать шесты. И хотя перед сном работали далеко не все, но Кратерис с Форнаксом были неутомимы, и Батену было неловко оставаться на веранде с Эйли и мамой Инди, в то время как они боронили свою делянку, и он с проклятиями тоже лез на трепалку, поминая свое чувство солидарности.

Впрочем, Эйли все-таки не оставляла его своими заботами. Батен не сразу заметил, что еду для него она готовит отдельно от остальных: специально несоленую, с большим количеством овощей, чтобы они впитывали соль из воды, которая здесь считалась пресной. Ему было неловко, но он ничего не мог с собой поделать — к обилию соли в еде и вокруг привыкнуть было невозможно. Скорее всего мучился Батен так от того, что в Шеате соли всегда было мало, она была дорогая и досаливали пищу только-только, чтобы не заболеть; в бедных деревеньках по всему краю зобастых идиотов было как нигде в Империи — поговаривали, что это именно из-за недостатка денег на соль.

Эйли, которой он имел неосторожность рассказать об этом как-то вечером, посочувствовала ему и однажды даже предложила половину своей ежедневной порции вина, но уж тут Батен наотрез отказался. Красного вина выдавали каждому полторы пинты в день, его пили наполовину с водой, чтобы оно лучше утоляло жажду; пресной же воды давали по четыре кварты — хочешь пей, хочешь мойся.

Батен в общем-то был благодарен этой девочке: никто из таласар не был расположен нянчиться с ним и объяснять известные каждому ребенку вещи. Эйли же не надо было даже упрашивать — она сама рассказывала все, что могла рассказать; благодаря ей Батен стал лучше разбираться в мире, который будет окружать его теперь. К тому же она обладала поистине удивительным для ее возраста тактом и ухитрялась опекать Батена незаметно Для окружающих и часто для него самого. Она ненавязчиво учила его многому из того, что таласары умеют чуть ли не с пеленок. Например, она обучила его завязывать добрый десяток узлов, что, разумеется, обязательно должно было пригодиться Батену, реши он жить хоть на Стене, хоть здесь, на Отмелях.

На шестой день, ближе к вечеру, Батен, дошлепав верхом на трепалке до края рядка, на минуту остановился передохнуть. Он снял уставшие ноги с педалей и, разминая ступни, огляделся. Кратерис, Форнакс и остальные обитатели соседних квадратов Усердно шевелили трепалками драгоценные зеленоватые листья; Эйли приплясывала на площадке у дома, снимала с веревки развешанные для провяливания корешки местного овоща — похожие по виду на морковку, в хорошо провяленном виде они вкусом походили на курагу; похоже, на ужин будет фруктовый суп.

С овощами, кстати, в Таласе был полный порядок. Таласары на каждом удобном клочке земли заводили хоть крохотный, но огородик, а при их методах земледелия и климате урожаи были куда обильнее, чем на Плато, где земли всегда хватало. На склонах Стены выращивали виноград, из которого делали вполне приличное вино, на террасах росли фруктовые деревья, в достатке выращивались картофель, помидоры, кабачки… Было здесь и несколько видов овощей и фруктов, каких Батен не видывал до того, как попал в Талас.

А вот с пшеницей и ячменем обстояло иначе: таласары предпочитали обменивать зерно на икру и прочие морские продукты, а не выращивать сами — для злаков требовались слишком большие площади.

И, естественно, сколько угодно водорослей, крабов, моллюсков и рыбы — океан-то рядом. А вот мяса Батен здесь еще не видал и не увидит скорее всего долго: свинина была дорога, баранина и козлятина — еще дороже, а говядины в Таласе, похоже, не было вовсе. Правда, была птица — но Батен никогда не считал ее полноправным мясом. Тем более, что птица здесь тоже питалась рыбой со всеми вытекающими последствиями.

Эйли тем временем отдала корешки маме Инди и, прихватив корзинку, понесла полдник Кратерису, Форнаксу и Батену. Увидев это, Батен снова зашлепал трепалкой: он лишь чуть-чуть отставал от Кратериса. Ближе всего к дому была делянка, на которой работал Форнакс, но он был на противоположном конце рядка; его Эйли даже окликать не стала — помахала рукой, привлекая внимание, поставила на бортик миску и пошла дальше. Следующим был Батен; он сейчас работал как раз рядом с оградой, и Эйли подождала, пока он подшлепает ближе, вылезет на бортик, и только тогда вручила ему миску с овощным рагу и солидной порцией жареного тунца.

— Я рыбу специально для тебя жарила, — сказала она, радостно улыбаясь. — Без соли, как ты любишь.

— Спасибо, — проговорил Батен. — А…

— Я сейчас отнесу полдник Кратерису, — перебила она Эйли. — И вернусь. Поболтаем. Да?

Батен улыбнулся в ответ и кивнул.

Кратерис был уже на бортике, поджидал и пил из своей фляги подкрашенную вином воду. Он что-то сказал подошедшей Эйли, та рассмеялась, присела на корточки рядом, полупроговорила-полупропела какую-то дразнилку и только после этого отдала ему миску. Кратерис в ответ сделал большие глаза и сказал что-то страшное. Прыснув смехом, Эйли легко поднялась с корточек и пошла обратно к Батену.

Они сидели на бортике, свесив ноги в воду. Было время прилива, и вода, которую в ушные чеки пускали для дренажа через систему шлюзов, поднялась примерно на фут, почти до уровня, который считался предельно допустимым.

— Сколько тебе лет, Эйли? — заговорил Батен.

— Двенадцать. — Эйли жевала «абрикосовый корешок».

— Кто-то велел тебе заботиться обо мне? — спросил Батен.

— Нет, конечно, — небрежно ответила она.

— Однако ты готовишь специально для меня, учишь мелочам и вообще стараешься помочь.

— Разумеется, — сказала Эйли.

— Почему же разумеется?

— Ну раз я здесь, — сказала Эйли, как будто это что-то объясняло.

— Не понял, — признался Батен.

— Ну раз я работаю здесь, я несу ответственность за то, что здесь происходит, — объяснила она; слова снова были заученные, взрослые. — Но здесь все идет нормальным порядком, и только ты страдаешь от того, что не привык к нашей жизни. Значит, я должна помогать тебе.

— Почему-то остальных это не очень-то заботит.

— Да, — согласилась Эйли. — Но они простые люди, а меня обязывает благородство происхождения.

Батен опустил уже было поднесенную ко рту ложку и поглядел на девочку. Что-то новенькое.

— В Таласе есть дворянство? — осторожно поинтересовался он. Конечно, он знал ответ. Ни одно государство не может существовать без благородного сословия, без аристократии. Но ему как-то в голову не приходило, что здешние аристократы могут посылать своих детей на ушки. Впрочем, если вспомнить его житье до ссылки… Но ведь она совсем девчонка. Или тоже за какие-нибудь спаленные штаны?..

Эйли ответила как всегда просто:

— Конечно, есть. Не совсем только такое, как у вас. Не только потомственное. И у нас нет наследственного права.

— А княгиня? — удивился Батен. — Ведь она правит Таласом?

— Ты думаешь, ей бы подчинялись, если б не уважали? — Эйли странно вздохнула. — Титул, все равно — наследственный или приобретенный, надо постоянно подтверждать делом. У нас мало кто приобретает власть по наследству. Деньги — да, но не власть.

— Ты, похоже, много знаешь об этом, — спросил Батен.

— Мне приходится это учить, — вновь вздохнула Эйли. — И историю, и логику, и географию… Я так рада, что меня на ушки отослали — хоть какое-то удовольствие в жизни.

— А тебя-то сюда за что? Натворила небось чего-нибудь?

— Не-а, — беспечно ответила Эйли, — ни за что. Просто мама решила, что мне будет полезно поработать среди простых людей и своими руками заработать какие-нибудь деньги. Она предложила мне на выбор огороды, заготовку морской капусты и ушки, и я, конечно, выбрала ушки.

— Почему? — честно удивился Батен.

— Здесь интересно! — с воодушевлением воскликнула Эйли. Батен с сомнением оглядел даль, до самого горизонта расчерченную ушными садками.

— Ты вот тоже интересный, — продолжала Эйли. — Мне повезло, что здесь оказался ты. Знаешь, у нас так редко появляются люди с Плато. Я, правда, видала одного, но это был ужасно дурной человек. Он говорил такие вещи про вас, что мама запретила мне слушать. Его потом отправили за Столбы. Он был убийца. Он затевал драки и однажды убил двух человек.

Батен хотел расспросить, какое положение занимают родители Эйли, но она вдруг повернулась к нему с широко раскрытыми глазами:

— Скажи, а правда, что в Империи есть тысячи людей, работа которых состоит в том, чтобы убивать других людей? И Император выдает им специальную одежду, и оружие, и еду, и деньги?

Батен нахмурился.

— Да, — сказал он. — Правда. Император имеет большую армию.

— Вот странно! — воскликнула Эйли. — А у нас нельзя убивать. У нас убийц отправляют за Столбы. А ты видал этих людей? Они страшные?

Прежде чем ответить, Батен помолчал.

— У нас тоже нельзя убивать людей, — наконец выговорил он. — Но армия — это не убийцы. Армия нужна, чтобы защищать Империю от ее врагов. От тех, кто приходит, чтобы убивать и грабить. — Он опять замолчал. Ему и самому не очень верилось в то, что он сказал. — Я и сам был офицером, — выдавил он все-таки из себя. Она его поняла не сразу.

— Значит, — спросила она с ужасом, — ты тоже убивал людей?

— Да, — ответил Батен. — Я бывал на войне.

Эйли инстинктивно отодвинулась.

— Что, страшно? — Батен грустно усмехнулся. Она еще немного отодвинулась и встала на ноги.

— Да, — сказала она. — А ты так похож на хорошего человека…

В Таласе не убивают.

В Таласе не одобряют убийства.

В Таласе не одобрили бы даже охоту, которой развлекается благородное сословие в Империи: баловство, а не добыча продовольствия.

При этом в Таласе не голодают.

Просто в Таласе постоянно не хватает рабочих рук. Здесь не уважают праздных. Может быть, потому имперцы презирают таласских нобилей, что они пропахли рыбьим жиром как простолюдины и не мыслят себе жизни без работы?

Таласская княгиня Сагитта действительно управляет страной, а не передоверила бразды правления канцлеру или председателю Совета Гильдеров (Большого Кабинета, по-здешнему). Таласские нобили действительно вмешиваются в действия гильдий, а таласские гильдеры действительно вмешиваются в политику, и пока от этого взаимного вмешательства была только польза.

Талас богат. Таласу завидуют. Завидует сама Империя.

И ничего не может поделать.

Его богатство — в рыбе, в огородах, в черном горном (минеральном) масле, которое сочится из земли за Столбами, в самих Отмелях, где растет розовый и желтый жемчуг, в изобилии пресной воды, без которой этот край превратился бы в безлюдную пустыню.

А морской шелк — это не богатство, это — основа Таласа; без него жизнь в Таласе была бы совсем другой, не такой.

Морской шелк — материал уникальный в своей универсальности. Это не только невесомая и очень прочная, практически вечная одежда. Это бегущий такелаж на Стене, на Отмелях и на судах. Это ткань для воздушных шаров, поднимающих грузы вверх, а также крылья легких планеров, которые как стрижи срываются с крошечных площадок на Стене и парят над желто-зеленым мелководьем. Никакой другой материал не позволил бы протянуть спусковые рукава; никакой другой материал не позволил бы построить на Стене ажурные висячие мосты — а в Патентной Коллегии Таласа каждый год регистрируются все новые и новые изобретения, в основе которых поистине чудесные свойства морского шелка и его производных.

Шелка в Таласе много — но это не значит, что он дешев. Впрочем, за последний век фунт шелка-сырца, который считается в Таласе официальной денежной единицей, подешевел почти вдвое. Тем не менее в меновой торговле с Плато цена шелка остается неизменной; более того, таласары стараются ограничивать количество продаваемого шелка: официально шелк продается в Империю только в обмен на корабельный лес, который имперцы отдают Таласу без особой охоты, а неофициально выменивается у краевиков на металл — железо или медь, лом или изделия, без разницы, — который Империя и вовсе не продает Таласу. (Да и зачем имперцам шелк — они все равно ему настоящей цены не знают, а его не хватает Таласу для насущных нужд.)

А значит, шелк — это еще и металл, которого Таласу вечно не хватает, несмотря на постоянные его поиски на Стене и на ближних и дальних островах. И это лес, который необходим для кораблей, чтобы отыскать металл на островах…

А шелк — это ушки.

Небольшой невзрачный моллюск, обитающий испокон иска на Отмелях, питающийся мелким крилем и планктоном, налипающим на шелковом лоскутке, полощущемся на волнах, и время от времени раздувающий этот лоскуток, чтобы отплыть с осенними штормами с теплых отмелей и выметать икру, которую течения разнесут по всему Океану, — это и есть ушко.

Люди, как только они появились на Отмелях, начали использовать его сначала примитивно, изготовляя из тонкой прочной ткани ушка мешки, бурдюки для воды, одежду. Но чем дальше люди присматривались, тем больше они находили пользы в простеньком морском организме.

Люди оказались хорошими учениками.

Они взяли от ушка не только шелк, но и научились извлекать клей — гибкий, не боящийся ни соленой воды, ни жары, ни холода, прочный и «всеядный» клей.

Они стали использовать ту самую слизь, на которую налипали криль и рачки, для привлечения в свои сети рыбы и сбора питательной массы океана, из которой получались отличные кормовые добавки для домашних животных и подкормка для растений, которая могла служить подспорьем даже во время длительных плаваний — стоило разбросать по поверхности моря полотнища с ушной пропиткой, как даже в самом безрыбном месте начинался клев, или просто поскрести полотнища и можно было хотя бы не умереть с голоду; потом из этой массы стали делать брикеты для кромников с различными пищевыми добавками — может, и не совсем вкусно, но питательно и полезно даже для младенцев.

А сколько жизней спасла мазь, отпугивающая морских хищников, сделанная на основе выделений ушка, которое за его счет и выживало.

А скольких согрел ушной газ, пока не были открыты месторождения за Столбами…

Даже идею воздухоплавания люди позаимствовали у ушка.

Поэтому довольно скоро люди стали культивировать и сами ушки, как их предки выращивали и выводили новые породы растений и животных.

И ушки стали для таласар даже большим, чем хлеб для им-перцев. Хлеб только кормил, а ушки и кормили, и одевали, и защищали, и учили людей выживать…

Вот только они оказались настолько примитивными и простыми организмами, что за триста лет эксплуатации людям не удалось вывести новую, скажем, клеевую, кормовую или породу ушек с ушком размером с воздушный шар (хотя в последнем случае определенные успехи таласарами были достигнуты с помощью, как ни странно, магии и элементарного физического воздействия — попросту тянули за ушко), но просто как-то «научить» ушки отлепляться и раздувать свои пузыри, когда это нужно людям. Те миллионы и миллионы лет до этого снимались с места, только когда их теребили либо волны осенних штормов, либо люди — им было все равно; так продолжали делать и сейчас. Мало того, они упрямо сопротивлялись большей механизации и не реагировали на автоматические трепалки. Видимо, человек тоже как-то на них влиял…

На девятый день за полтора часа до обеда работа была практически сорвана: на семнадцатом квадрате ушко начало надувать шар. Первый в этом сезоне. И с окрестных квадратов, словно магнитом притянутые мгновенно разлетевшейся вестью, начали появляться гости — походить вокруг зеленоватой колбаски, качающейся в воде, полюбоваться и, как водится в таких случаях, выпить вина. Не разбавленного, а настоящего — ибо это и в самом деле праздник. Потому что монотонное грабание трепалками по воде кончалось. Правда, начиналась совсем другая работа, и нельзя сказать, что она будет легче, — но об этом никто и не думал сейчас. Пока не думал.

В восемнадцатом квадрате остались только мама Инди, которой праздник не праздник — а кормить народ надо вовремя, старик Лепорис, которому не хотелось идти милю туда и милю обратно: «Насмотрюсь я еще на ушки!», а также Батен и Кратерис, который чуть не физически страдал от того, что они прибыли в квадрат с опозданием. Форнакса и Эйли он, однако, отпустил без лишних слов.

Кратерис и Батен шли по соседним рядкам ровно, трепалка в трепалку, одновременно доходили до ограды, одновременно перетаскивали трепалки на следующие рядки и снова шли рядом, изредка перебрасываясь словами. Батен порой напевал солдатские песни; новым, таласским, он еще не обучился, и они были так же мало понятны ему, как его песни Кратерису. Кратерис слушал их, иной раз останавливал и просил объяснить непонятное, однако растолковывать солдатские песни — дело последнее, тем более человеку, не знавшему, что такое солдатское житье-бытье. Батен что мог, то объяснял, конечно, но потом надолго замолкал, пока размеренная работа опять не навевала на него настроения петь.

Перед самым обедом появился Форнакс — малость навеселе; вывел на делянку свою трепалку и пошел следом за ними, тоже напевая что-то.

Соседние делянки постепенно тоже стали заполняться народом, хотя появление десяти человек на квадратную милю мало прибавило оживленности восемнадцатому квадрату.

Вечером, незадолго до заката, прибежала возбужденная Эйли и сообщила, что ушки начали надуваться и у них, на восемнадцатом квадрате, на соседней делянке. Кратерис стиснул зубы, пробормотал проклятие и работал как заведенный до самого ужина, к которому его пришлось звать несколько раз. Зато, поужинав, он в полной темноте пошел на соседнюю делянку смотреть на одинокое надувающееся ушко, отмеченное плавающим фонариком.

После ужина народ не работал вовсе: пили вино, громко и весело разговаривали, пели — праздновали. Ближе к полуночи торжественно вынесли из дома цилиндр в плотной бумажной гильзе и подожгли фитилек. В небо взлетела яркая ракета; такие же ракеты запускали с-тех квадратов, где начали распускаться ушки. Батен отметил, что их два соседних квадрата не были единственными: ракеты взлетали еще по крайней мере в восьми местах.

Утром они опять как обычно вывели на делянку трепалки. Кратерис велел всем посматривать впереди себя; Батен посматривал, но чаще забывал.

После завтрака к нему присоединилась Эйли, уже привыкшая к мысли, что можно быть нормальным человеком, несмотря на службу в армии, Батен подозревал, что немалую роль в перемене ее мыслей сыграло письмо, которое он неожиданно для себя получил позавчера. Маме Инди передали его с продуктового баркаса, а Эйли, немедленно завладев письмом, тут же понесла его на делянку. Батен с удивлением посмотрел на конверт из тонкой плотной бумаги. Вместо привычных слов адреса на нем было начертано: «Б'Т'Н С ПЛ'Т». Он вытер мокрые руки о волосы и вскрыл конверт. Все послание было написано примерно в той же архаичной манере, которая была забыта в Империи, вероятно, уже лет триста.

Можно было, конечно, попытаться расшифровать сию криптограмму, но рядом была Эйли, умирающая от любопытства, и он попросил:

— Прочти, пожалуйста. Я по-вашему плохо понимаю.

Эйли прочитала. Младший гильдермейстер Павонис из Радикса приглашал Батена Кайтоса с Плато навестить его в удобное для него, Батена, время. Расходы по поездке Павонис брал на себя.

— И что это означает? — поинтересовался заинтригованный Батен.

Эйли, кажется, о чем-то догадывалась.

— Ходили слухи… — начала она нерешительно. — Нет, не буду… Может, ты совсем не для того нужен Гильдии Кормщиков.

Батен задумчиво рассматривал письмо.

— Сохрани его, — посоветовала Эйли. — Будет тебе вместо подорожной, если надумаешь ехать.

— Где ж я его здесь сохраню? — сказал Батен. — Отнеси в дом, пожалуйста.

С того дня Эйли начала задумчиво поглядывать на него — видимо, искала логическую связь между Батеном и Гильдией Кормщиков. Создавалось впечатление, что ей эта связь не очень нравится; зато к Батену она стала относиться как прежде, до памятного разговора об армии.

Так вот, на следующее после праздника утро Эйли снова залезла на трепалку к Батену и как всегда принялась молоть всякую чепуху, которая только детям кажется важной. Батен привычно слушал ее в пол-уха. Внезапно она закричала как резаная — Батен чуть не вывалился из трепалки:

— Стой, стой, зацепишь!

Батен застыл и глянул вперед. Прямо перед трепалкой разбухало прямо на глазах одно из ушек.

— Не трогай, — сказала Эйли. — Они не любят, когда их в это время чем-то твердым задевают. Могут схлопнуться и долго потом не надуваются вновь.

— Боги вы мои! — с тоской проговорил Батен. — Их же теперь с каждым днем все больше и больше будет!

— Ну да, — подтвердила Эйли, — и когда их станет совсем много, трепалки придется оставить.

— Но их теперь не надо трепать?

— Это, — Эйли указала на надувшееря ушко, — трепать не надо. А вот эти, вокруг, они же еще не надулись.

Батен пристально посмотрел на надувшееся ушко, потом вокруг, других таких не обнаружил, спрыгнул в воду и с горем пополам перетащил трепалку вперед; Эйли побежала обрадовать Кратериса.

Кратерис издалека ободрительно показал большой палец.

Теперь, когда Батен знал, что именно надо высматривать, работать пришлось медленнее.

Проклятые ушки надувались как заведенные; к ужину Батену довелось приметить еще штук десять. Судя по всему, на других делянках дело обстояло так же. Вечером на площадке у дома опять было оживленно — праздник продолжался. С соседних квадратов сигналили ракетами, что и у них пошло веселье.

Два дня спустя Батен тронул было трепалку, но, посмотрев на делянку, вздохнул и оставил трепалку на месте. Кратерис молча протянул ему мешок, в который, при желании, можно было бы всыпать пару бочек песка:

— Если они начнут всплывать, засовывай их сюда, а потом тащи вон в тот бак.

Батен посмотрел в направлении вытянутой руки Кратериса и кивнул.

Жизнь, кажется, становилась более веселой. В ней появилось разнообразие…

Он шел по своему ряду по пояс в воде, разводил руками ушки, одновременно посматривая по сторонам, не всплыл ли где поблизости очередной шар размером с приличную тыкву. Если да, то следовало быстрее бежать к нему и совать в мешок, пока он не начал метать икру. Как правило, всплывшие ушки с этим не очень торопились — видимо, ожидали, пока «шторм» вынесет их подальше в океан, — и только уже в мешке выпускали из себя голубовато-прозрачные ленточки с икринками размером не больше макового зернышка.

Эйли тоже совершенно перестала помогать маме Инди и бегала по делянке с мешком.

В баке шары, отметав икру, сдувались и превращались в бесформенные лоскутки, ничем не напоминающие ненадутые ушки.

После ужина на поле теперь не выходили. Садились вокруг бака с жаровнями, на которых калились ножи, отрезали сдувшиеся лоскутки, моллюсков бросали в один ящик, лоскутки в другой, икру вычерпывали в третий. По утрам ящики забирали дюжие ребята с продуктового баркаса.

Батена уже тошнило от запаха жженого шелка. Только ведь простым лезвием, даже самым острым, морской шелк не возьмешь — приходится разрезать его раскаленным ножом, другого выхода нет. Дохлые моллюски пахли поначалу странно, но вовсе не неприятно, но, полежав денек на солнышке, приобретали типичный запах падали, поэтому-то от них и старались побыстрее избавиться.

Вскоре Батену было уже безразлично: всплыли шары давно или только что, отметал моллюск икру или нет, сдох он или еще жив… Не до того, работы было слишком много. Но еще больше было бестолковой суеты. Батена это раздражало особенно: экие они все здесь умные, чего только не напридумывали, чтобы себе жизнь облегчить, так что же они тут ничего не выдумали? Уж можно было б, наверное… И вдруг однажды Кратерис сказал:

— Все.

Батен не понял, что значит это «все». Не понял и Форнакс, который вместе с ним шел от бака с пустым мешком.

— Все! — Эйли запрыгала на перемычке, захлопала в ладоши. — Мы собрали все наши ушки!

Батен оглянулся. На делянке не было ни одного всплывшего шара. Опустевшее дно сквозь мутноватый слой воды выглядело как-то сиротливо и непривычно.

— Не может быть, — сказал он растерянно и огляделся. На двух делянках квадрата еще работали; третья была пуста, и Батен с запозданием вспомнил, что вчера вечером они прощались с ребятами с этой делянки.

— Боже мой, — отупело спросил он. — Сколько же дней мы тут?..

— Не знаю, — чистосердечно призналась Эйли. — Я уже давно не считаю.

Они посмотрели на Кратериса.

— Двадцать два дня, — сказал тот.

Батену не поверилось. Ему казалось, что он уже целую вечность боронил воду, крутя педали трепалки, и половину вечности таскал мешки с всплывшими ушками.

— Не может быть, — тоже не поверила Эйли. — Всего двадцать два дня?

Они вернулись к дому, бросили мешки около чана и присели под навесом. Все еще не верилось, что делянка пуста. Мама Инди вынесла им по стакану вина, плеснула и Эйли, только разбавила его водой:

— Маленькая еще чистое пить.

Эйли за ее спиной скорчила ей гримасу.

Их окликнули:

— Что, у вас все? Кратерис кивнул.

— Вот дерьмо, — донесся искренний ответ. — А у нас их хоть заешься.

Кратерис вынес жаровни и ножи, хотя солнце стояло еще высоко, и позвал их к баку:

— Давайте сюда, ребята, сегодня еще рабочий день.

Они расселись около бака, оставив сборщикам место, чтобы можно было подойти и разгрузить мешки, и с заметной прохладцей принялись резать лоскуты. Сборщики, опорожняя тару, искренне им завидовали.

Назавтра Кратерис поднял их еще засветло, велел быстренько собираться, и сразу после утреннего чая они пошли на лодке вдоль внешней стены ушных садков к далекому берегу. Мили три спустя они увидели сложенную из камня башню, увенчанную гирляндой вымпелов. У причала башни было полно лодок, похожих на ту, в которой прибыли они. Кратерис повел их к домику, прилепившемуся у подножия башни, они вошли в светлую комнатку и подождали немного в очереди, прежде чем зайти в приемную, где им заученно улыбался немолодой чиновник, одетый в простую домотканую рубаху, клетчатый килт и жилет из такой же ткани.

Критерис представился и назвал квадрат.

Чиновник, справившись по своей картотеке, сообщил, что заработанные им деньги будут отчислены Гильдии Кромных торговцев в уплату за лес. Кратерис взял расписку, подставил руку повыше локтя под печать и отошел в сторону; печать будет видна ровно год, пока не исчезнет, и ее обладатель получал право бесплатно питаться во всех харчевнях Отмелей.

Форнакс тоже получил вместо денег расписку и печать на руку, и братья вышли в приемную.

Следующим подошел и назвался Батен. Чиновник, заглянув в его карточку, сообщил, что часть его заработка будет перечислена в счет долга старосте деревни Верхние Мхи госпоже Корви, а остаток он может получить на руки. Деньги Батен увязал в носовой платок, подставил плечо под печать. Чиновник поинтересовался, не собирается ли он возвращаться в Верхние Мхи, и Батен, вспомнив о письме, показал его чиновнику. Тот прочел, кивнул, что-то черкнул на обороте конверта, что-то пометил у себя в бумагах и сказал, что Батену следует отправиться на ближайшую планерную площадку, откуда его доставят куда следует по предъявлении конверта.

— Я ему покажу, — сказала Эйли. — Не беспокойтесь, пожалуйста.

Чиновник вежливо улыбнулся и ей, потом, заглянув в свои бумаги, улыбнулся еще шире и даже встал.

— Рад приветствовать вас, ваше высочество, — произнес он с полупоклоном.

Эйли сделала реверанс, хотя как это получилось у нее в коротких штанишках, осталось для Батена не вполне понятным.

— Пожалуйста, выдайте мне деньги, — попросила Эйли вежливо, — а печать ставить не надо.

Чиновник попросил подождать минуточку, отомкнул ключиком замок ларца, стоявшего у него за спиной на подставке, достал оттуда конверт.

— Получено позавчера с указанием вручить вам при расчете.

Эйли взяла конверт с княжескими коронами, вскрыла, прочитала. Лицо ее стало растерянным.

Батен глядел на нее с изумлением. Чиновник обратился к девочке — ваше высочество, а во всем Таласе так должно было обращаться только к одной особе — Дочери Императора княжне Сухейль Целено, ведь даже ее мать, княгиня Сагитта, была всего лишь ее сиятельством.

Выходит, что же: все эти двадцать два дня бок о бок с Батеном, на едва не каторжной работе трудилась ни много ни мало сама Дочь Императора?

Поистине — невероятная страна Талас!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ЭЙЛИ

Эйли не поверила глазам. Дыхание у нее перехватило, и она не сразу схватила возницу за плечо и закричала:

— Остановись! Пожалуйста, остановись!..

Удивленный возница резко натянул поводья. Эйли выскочила из повозки, по привычке пристально посмотрев под ноги, выбежала на обочину и застыла, потрясенная открывавшимся перед ней зрелищем.

Такого она еще не видала: неровный кочковатый луг, тянущийся чуть ли не до горизонта, на лугу вперемежку, какими-то клочьями росли вместе и вереск, и полынь, и конский щавель, и хвощи, и дикий овес, и множество цветов — в основном желтых и лиловых.

Гомейза, ехавшая верхом впереди, заметила, что повозка остановилась, и вернулась.

— Что случилось, ваше высочество? Эйли оглянулась:

— Какое необыкновенное место, Эрзи! Никогда не думала, что такое бывает…

Гомейза пожала плечами.

— Обычный пустырь. Здесь нельзя даже пастбище устроить, дурной травы много, коровы и лошади потравятся. Коз разве что сюда выпускать, да откуда здесь козы? До ближайшей деревни ехать и ехать…

Эйли покачала головой и повернулась к лугу. Гомейза, как и все здесь, на Плато, не видела в открывающейся картине ничего особенного. А между тем это был огромный — в несколько десятков квадратных миль — кусок земли, который совершенно ни для чего не использовался: на нем не разводили огородов, не разбивали садов; даже лес здесь не рос. И никого вокруг совершенно не волновало, что это место даром пустует. Именно это-то и восхитило Эйли до такой степени.

— Нельзя ли устроить привал?

— Привал? — поразилась Гомейза. — Но я же сказала, что лошадей здесь пасти нельзя.

Эйли досадливо поморщилась. И тут, на Плато, начиналось то же самое: все называют тебя «ваше высочество», но никто не собирается с почтением исполнять твои желания — делают все по-своему и полагают, что так лучше. Взять хотя бы Гомейзу, и старше-то всего на два года, а держится как! Будто Эйли ее сопливая сестренка, не знающая и не умеющая совершенно ничего. А между тем Эйли повидала побольше ее: Гомейза всю жизнь провела в Первом Форту, а Эйли в свои двенадцать лет где только не побывала с матерью и без нее — считай половину Таласа облетела на планерах, поднималась на воздушных шарах, даже в рукаве однажды спустилась, а уж на шхунах и гребных лодках… И эта зазнайка Гомейза смеет задирать нос из-за того, что Эйли не умеет ездить верхом, А как, спрашивается, Эйли могла научиться ездить верхом, если она лошадь в глаза никогда не видела (ведь сама Империя запретила Договором продажу в Талас и разведение там лошадей наравне с продажей металла и тяжелого вооружения), а увидела — даже испугалась немного: она была крупнее, чем ожидала Эйли… И вид у нее был такой… Впрочем, потом Эйли на лошадей нагляделась, и на горячих жеребцов, еще не познавших узды, и на смирных лошадок, вроде той, на которой сидела сейчас Гомейза. Правда, научиться ездить верхом Эйли пока не довелось. А когда учиться? Она не успела еще толком осмотреться на Плато, а ее усадили в крытую повозку, навязали в придворные вот эту Гомейзу, придали отряд всадников — и вот Эйли на пути к Столице.

Эйли залезла назад в повозку, села так, чтобы по возможности дольше наблюдать восхитительный пустырь. «Эти краевики относятся ко мне, как к последней дуре, — думала она. — Или нет, хуже, как к совсем дикой. Гомейза до сих пор нос воротит, запах рыбы ей, видите ли, не нравится. От нее похуже пахнет — я же не жалуюсь? Между прочим, шелковая шаль, которую я ей подарила, для нее рыбьим жиром не пахнет. И серьги из жемчужного бисера тоже…» В нормальной одежде Гомейза ей ходить запрещает: велит каждый день напяливать на себя это платье из тяжелого сукна жуткого серо-коричневого цвета, а на ноги натягивать полосатые чулки, которые постоянно сползают. К тому же такие непрочные, что почти сразу начали рваться и протираться. А платье колется и, напитавшись потом, становится жестким и вонючим. «Хотя бы льняное разрешили носить», — с тоской думала Эйли и, приподняв подол платья, погладила вышитую льняную сорочку — единственное, что Гомейза разрешила оставить из своего, да и то пришлось к ней пришить широченную оборку, чтобы удлинить подол. Тут все носят всё жутко длинное, в чем ноги путаются. А чуть подол приподнимешь, чтобы платьем пыль не заметать, Гомейза шипит и делает большие глаза. Сама же, между прочим, — Эйли точно видела! — когда молодой сотник собственными руками застегивал пряжки на ее башмаке, сидела на лошади, задрав нос, будто это ее не касается, и будто невзначай поддергивала подол платья. Ей, значит, можно показывать, какого цвета у нее чулки!..

А что они едят! Так много мяса — жесткой говядины и баранины. Баранина — одно сало, и все — недосолено. Из овощей только капуста и репа; Эйли как-то спросила на постоялом дворе кочанный салат — так на нее посмотрели, будто она невесть что захотела. Рыбы нет совсем, зато много хлеба и каш; хлеб едят с коровьим маслом и салом. Лука хватает, но еще больше чеснока — все вокруг пропитано несвежим чесночным запахом! Вина здесь пьют почему-то мало, больше — горькое пиво; травяной чай заваривают чабрецом и еще чем-то; от простуды такой чай, может быть, и хорош, но пить его каждый день…

Вместо ворвани и каменного масла жгут дерево — дикость! Конечно, здесь дерева много; из дерева сложены дома — хотя их вполне можно было сложить из камня; из дерева сделаны заборы, мебель, даже посуда. Эйли привыкла, что каждое бревнышко, каждая дощечка идет в дело — здесь же дерево часто просто валялось и без толку гнило. Древесную кору, которая в Таласе тщательно собирается, измельчается и насыпается в детские колыбельки, здесь выбрасывают, а младенцев заворачивают в тряпки — пеленки называются.

А что они носят вместо одежды?.. Впрочем, кажется, Эйли начала повторяться.

Почему-то они предпочли отправить ее вот так, медленно, на повозке, по дороге, которая, спускаясь с гор, то и дело петляет. На планере было бы быстрее — и ведь у них сколько угодно ест, откуда можно запустить двухместный планер, но вот почему-то приходится тащиться в пыли и неудобстве.

Город оказался скучен и некрасив — просто кусок плоской равнины, расчерченный под линейку на квадраты-кварталы. Центральный квадрат был вынут, здесь вместо домов располагалась Главная площадь; на нее с четырех сторон выходили дворец губернатора, губернская управа, городской собор и губернская тюрьма. Что дворец, что управа, что собор, что тюрьма были построены в одном стиле, в одно время и скорее всего одним и тем же архитектором.

На площади сколачивали из бревен и досок какое-то сооружение.

— Что это? — спросила Эйли, выглядывая из повозки.

— Эшафот, — ответил не оборачиваясь возница.

— Что? — переспросила Эйли.

— Место казни.

Эйли не поверила собственным ушам. Убивать людей прямо в центре города, чтобы все видели, — может ли быть такое?!

Повозка проехала мимо, в ворота дворца, в широкий двор, где росло несколько худосочных деревьев и была разбита круглая клумба. Губернатор в сопровождении жены и какой-то свиты стоял на крыльце, готовился встречать Дочь Императора.

Эйли вышла из повозки, расправила темное дорожное платье. Тихая, потерявшая уверенность Гомейза, сойдя с лошади, подошла сзади и робко изобразила реверанс.

— Добро пожаловать, ваше высочество, — сказал губернатор, приветливо улыбаясь. Он любезно поклонился, а его жена присела в низком реверансе.

Эйли наклонила голову и, придерживая подол платья, взошла по ступеням.

— Рада видеть вас, граф, — сказала она. — И вас, графиня. Надеюсь, вы в добром здравии.

Она недаром несколько недель передразнивала в разговоре Батена из Шеата; сейчас в ее речи почти не было привлекающих внимание свистящих и подсвистывающих звуков, которые так режут слух имперца в говоре таласар, и совершенно не было грубоватого и чуть неряшливого выговора краевиков. Также Эйли весьма надеялась, что хорошо усвоила и уроки этикета.

— Прошу, ваше высочество, пожаловать на женскую половину, — пригласила губернаторша. — Я вижу, эта девушка с вами?

—Это Гомейза, дочь полковника Мерзка с Края.

Гомейза поклонилась. Губернаторша холодно посмотрела на нее. Всякая шваль пользуется малейшим поводом, чтобы пристроить свою дочь при Его Дворе. Но делать нечего, надо принимать и эту… Гомейзу. Княжна-рыбоедка и то более приглянулась графине. Все-таки в ней была высокая кровь, и врожденное благородство должно было себя проявить — взять хотя бы достоинство, с которым она держалась. Одно слово — Дочь Императора.

Княжна Сухейль с удовольствием приняла ванну и, против опасения графини, не стала пробовать на вкус мыло. Графине показалось, что и после купания запах рыбы не исчез окончательно, и она щедро окропила гостью духами. Запах духов княжне не понравился, но она стерпела. Графиня пожертвовала несколько капель и для Гомейзы, чтобы хоть немного отбить стойкий запах конского пота и навоза.

В чистых одеждах девушки вышли к ужину. На княжне было простое платье тонкого льна; из драгоценностей — скромный коралловый кулончик на шелковом шнурке. Гомейза вырядилась в муслиновое платье, принадлежавшее, судя по всему, еще ее прабабушке; гранатовое ожерелье на нем было таким же старомодным.

Подарки, которыми княжна одарила губернатора и его жену, были достаточно богаты, чтобы скрасить причиняемое беспокойство, к тому же княгиня Сагитта, выбирая их, подумывала о том, что у графа Менкалинана есть дети и, без сомнения, он захочет, чтобы кто-то из них сопровождал Эйли ко двору Императора. «Будем щедры, но не чрезмерно, — решила княгиня. — Возможность отправиться к Великому Двору — уже достаточно щедрый подарок». Поэтому губернатор получил ярко-синий плащ из морского шелка, которому не страшен никакой дождь, а губернаторша — набор черепаховых гребней, украшенных жемчугом. Младшей дочери достался длинный шелковый шарф, старшей — браслеты из черного коралла; и не стоило бы делать ей такой дорогой подарок, но именно она была назначена в сопровождающие к Эйли. (До недавнего времени черного коралла в Империи не знали, только красный, но недавно, после открытия островов архипелага Ботис, княгиня Сагитта велела попробовать выставить его на обмен с имперскими купцами. По привычке купцы попытались было сбить цену, но таласары просто отказались продавать, и тогда купцы согласились с установленной ценой. Естественно, внутри Империи стоимость черного коралла была и вовсе фантастической.) Губернаторша, казалось, была вполне довольна подарками, и Эйли успокоилась. По крайней мере для себя она ее благосклонность заслужила. Гомейза ее мало волновала. Пусть графиня пособьет с нее спесь, поделом.

Спать их уложили в комнате дочерей, и младшая оказалась этим весьма недовольна. Она демонстративно задернула полог на своей кровати и улеглась спать. Старшая, ровесница Гомейзы, оказалась более общительной. Она подарила Эйли свою куклу, наряженную по последней моде, хотя Эйли и заверяла ее, что в куклы давно не играет, а потом до самой полуночи показывала Эйли утащенные у матери модные альбомы. Гомейза завистливо вздыхала, Эйли была равнодушна, а Адхафера — так звали молодую графиню — была в полном восторге, что покинет наконец пыльный скучный город и увидит блестящую Столицу.

Утро началось с суматохи, хотя губернаторша и была заранее извещена и, кажется, могла бы заблаговременно собрать дочь в дорогу. Тем не менее упаковывать сундуки продолжали и в самую последнюю минуту, когда девушки уже сидели в карете рядом с назначенной им дуэньей госпожой Шаулой, вдовой гусарского майора и двоюродной сестрой губернаторши.

Госпожа Шаула была уже в сравнительно зрелом возрасте, чтобы кто-нибудь женился на ней по любви, и без малейших средств к существованию, чтобы кто-то женился на ней по расчету. Во всяком случае, в глухом губернском городе надежды на это не оставалось.

Карета оказалась куда более быстрым и удобным средством передвижения, чем пароконная повозка, крытая кожей, да и дорога стала куда лучше. Карета, запряженная шестеркой серых лошадей цугом, весело катилась в Столицу. Эйли смотрела в стеклянное окошко, остальные больше дремали, изредка поглядывая на расстилающуюся вокруг холмистую равнину, лишь кое-где пересеченную речушками и усеянную небольшими рощицами.

На почтовых станциях лошадей меняли; тогда же можно было выйти размять ноги, но госпожа Шаула следила за тем, чтобы вокруг не было слишком много проезжего люда, который мог глазеть на благородных девиц. На оживленных станциях она попросту не выпускала своих подопечных из кареты, и тогда две служанки, приданные им, приносили барышням заказанный обед, или лимонад, или фрукты. В таких случаях госпожа Шаула приказывала тщательно задергивать занавеси на окнах, но Эйли подглядывала за окружающим в щелочку и, надо признаться, остальные девицы в этом от нее не отставали.

Мир вокруг менялся с каждой милей пути. Раньше горы сменились безлюдными степями, теперь степи — рощицами, среди которых раскинулись поля, затем начались сплошные леса — сначала лиственные, потом сосновые. Эйли не могла поверить, что на свете бывает столько деревьев. Хотя леса она уже видела на Краю, те ее мало впечатлили: там деревья были низкие, кривые, даже извитые какие-то. Теперь Эйли увидела наконец те деревья, за которые таласары платили шелком. Огромные прямые стволы уходили, казалось, в самое небо, но небо было прикрыто зелеными кронами и лишь редкие лучи достигали земли у подножия этих гигантов. Увидев такое, Эйли потребовала, чтобы карета остановилась. Госпожа Шаула попробовала было возражать — что ж, Эйли просто распахнула дверцу, она вполне была готова выпрыгнуть на ходу.

Делать нечего, кучер отпустил тормоза; передние всадники конвоя едва не натолкнулись на карету.

— Пожалуйста, ваше высочество, — с ядом в голосе произнесла госпожа Шаула, — можете идти погулять. Гомейза и Адхафера выскочили вслед за Эйли.

— Эта старуха просто жить не дает, — шепотом пожаловалась юная графиня, когда они отошли от кареты.

— Я так просила разрешить мне ехать верхом хоть пару часов в день, — вторила ей Гомейза, — так нет же! Неприлично, видите ли…

Эйли ее не слушала. Что там ссоры между Гомейзой и госпожой Шаулой! Эйли наконец увидела настоящие деревья. Они стояли как колонны, огромные шершавые колонны с растрескавшейся корой; в вышине, в сплетенных кронах пели птицы — там, наверху, была жизнь, здесь же, в полумраке, куда с трудом пробивались лучи солнца, все было мертво; ничто не могло жить здесь, кроме разве что насекомых и каких-нибудь сороконожек. Ни одно растение не пробивалось сквозь толстый ковер павшей хвои, и даже семена из собственных шишек настоящих деревьев не могли превратиться в маленькие подобия своих родителей — здесь ничто не вырастет до той поры, пока не придут люди с топорами и не срубят эти великолепные вековые деревья. Да, оценить это чудо по достоинству мог разве что таласар.

— Действительно большие деревья, — произнесла Гомейза, равнодушно жуя яблоко. — У нас на Краю сосны красивее. Они так изящно изгибаются — всю бы жизнь смотрела…

Эйли присела и подобрала маленькую круглую шишку, растопырившую свои чешуйки.

— Зачем она тебе? — удивилась Гомейза.

Эйли посмотрела на шишку и, вздохнув, бросила ее подальше. Нет, эти имперцы совершенно ничего не понимают. Она провела рукой по стволу и печально пошла к карете. На обочине дороги солнца попадало больше, и здесь было немного зелени. Гомейза немедленно нарвала каких-то цветочков, но их пришлось выбросить, потому что госпожа Шаула увидала, как с их стеблей капает густой млечный сок. Эйли тоже досталось — она, оказывается, вымазала руки в смоле. Пока их оттирали платком, смоченным в одеколоне, карета, набирая ход, помчалась по лесной дороге дальше.

Столица возникла внезапно: вдруг по обе стороны кареты замелькали огороды, домики, ремесленные слободы, потом начался огромный парк — и было видно, что это парк, а не лес, потому что по аллеям в открытых колясках катались разодетые дамы, а блестящие кавалеры сопровождали их верхом на тонконогих нервных лошадях. Затем карета покатилась по мощеным городским улицам, и дома вокруг были уже другие: многоэтажные, из камня, с могучими фигурами, поддерживающими портики и балконы, с окнами в две сажени высотой, с затейливо извитыми литыми оградами.

Карета проехала по мосту, перекинутому через широкую спокойную реку, одетую в камень набережных, и покатила дальше, по другому парку, не столь многолюдному, но более тщательно ухоженному. Здесь ехали медленно, иногда на секунду-другую останавливались, пока вдруг не въехали в высокую арку ворот и оказались во внутреннем дворе огромного здания, построенного в виде вытянутой подковы.

Он был широк — ярдов пятьдесят — и тянулся, вероятно, на добрых полмили между боковыми крыльями дворца. В некоторых местах двор пересекали высоко поднятые на тонких столбах ажурные галереи, соединяющие противоположные части дворца. Двор был замощен мрамором, часть — выложена мозаикой, в других местах были разбиты газоны; а в глубине Эйли заметила пруд, в котором плавали черные лебеди — такие же, как в Таласе на Сладких лагунах.

На площадке перед высокой дверью их ожидала, сложив руки на кружевном переднике, высокая женщина весьма достойного вида, но, похоже, отнюдь не самого высокого ранга. Ее взгляд лишь едва скользнул по госпоже Шауле, но отметил вниманием всех трех девушек. Эйли словно увидела их всех глазами этой женщины: уставшие, помятые с дороги, пропыленные, в этих жутких дорожных платьях…

Она выступила вперед, слегка поклонилась:

— Я — княжна Сухейль Делено и прибыла сюда по Высочайшему приказу.

Женщина ответно поклонилась ей:

— Добро пожаловать, ваше высочество.

Эйли надменно продолжила:

— Дамы, которые меня сопровождают, это госпожа Шаула, вдова Феркада Мезартима из Шедара, девица Адхафера, дочь Альфарга Хорта графа Менкалинина, и девица Гомейза, дочь полковника Мерака с Края. С нами слуги…

— Не беспокойтесь, ваше высочество, все будут устроены согласно их рангу и положению. Извольте войти во дворец и проследовать в ваши покои. — Женщина приглашающе отошла в сторону, пропустила Эйли вперед и пошла за ней, идя чуть сбоку и отставая на шаг. Остальные последовали за ними.

Так они поднялись по широкой мраморной лестнице, прошли по коридору, потом женщина отворила перед Эйли дверь и они вошли в анфиладу просторных комнат.

— Будет ли удобно вашему высочеству в этой спальне?

— Да, вполне, — вежливо ответила Эйли. — Благодарю вас, любезная дама…

— Я не дама, — улыбнулась женщина. — Мое имя Минтака, я управительница этой четверти Великого Дворца.

— Благодарю вас, госпожа Минтака, — сказала Эйли, тоже улыбнувшись. — Я бы хотела, чтобы дамы, прибывшие со мной, были размещены поблизости.

— Будет исполнено, т— чуть поклонилась госпожа Минтака. — Еще что-нибудь?

— Я бы хотела принять ванну, — пожелала Эйли.

— Уже приготовлено, ваше высочество.

— И… послушайте… — Эйли чуть замялась, но разве она не имеет на это право? — Нельзя ли приготовить к ужину жареную рыбу?

Минтака улыбнулась:

— Желаете речную рыбу или морскую?

— Конечно, морскую!

И вдруг оказалось, что вся спешка по приказу Императора — скорей, скорей, скорей! — закончилась. Мало того — что она была не очень-то и нужна. Император, кажется, вовсе не горел желанием побыстрее увидеть свою внебрачную дочь, которую не видел двенадцать лет и, похоже, мог не видеть еще столько же.

День или два Эйли позволили отдохнуть после дороги, а потом для Дочери Императора и прибывших с ней провинциальных дам началась настоящая, если так можно выразиться, муштра. Добро бы их обучали чему-нибудь действительно полезному, а то… Минтака, например, не выпускала их из отведенных комнат до тех пор, пока они не научились по платью распознавать, какое человек занимает положение при дворе и как надлежит его приветствовать. С одной стороны, легче всех было Адхафере — мать обучила ее всем этим правилам с раннего детства, а с другой стороны, Эйли была «вашим высочеством», и это значило, что число вельмож, которых она должна была приветствовать как старших по рангу или равных, было сравнительно невелико. Так что уже через несколько дней Эйли и Адхафера смогли прогуливаться по двору и парку в сопровождении фрейлины-наставницы, в то время как Шаула и Гомейза продолжали зубрежку. При этом, прогуливаясь, надлежало глазками по сторонам не стрелять, держать их скромно опущенными, левой рукой придерживать висящую на поясе сумочку, а правой, согнутой под определенным углом, обмахиваться полураскрытым веером; целая наука была, как этот веер держать. Тут многим тонкостям могла их обучить госпожа Шаула, но она не знала последних модных знаков, и их приходилось постигать самим, потому как фрейлина-наставница делала вид, что никаких таких знаков и вовсе не существует.

— Я же дворец хочу посмотреть, — цедила сквозь приклеенную улыбку Эйли. — Много ли я увижу, если глаза не велено от земли поднимать?..

— Любопытство не украшает благородную девицу, — заметила фрейлина.

Эйли отвернулась и украдкой показала язык стоявшему на часах алебардисту. Тот не окаменел еще окончательно от придворной жизни — у него дрогнули ресницы и чуть напряглись губы под тоненькими щегольскими усами.

Адхафере, видно, на роду было написано стать придворной красавицей: все правила этикета, о которых толковала фрейлина-наставница, были будто специально для нее писаны. Она применяла их так, словно надевала точно по руке скроенную перчатку, и так же как перчатки, они ей подходили. Эйли же подчинялась правилам только по необходимости; нельзя, в самом деле, чтобы эти имперцы думали, будто таласская княжна — дикарка.

Вечерами Эйли часто оставалась одна: обе девицы и госпожа Шаула уходили на балы, которые происходили то в одном, то в другом крыле дворца. Эйли, хотя вовсе не стремилась к этому, не могла попасть туда по той причине, что не была ещё представлена Императрице-Матери: представить ее могла только Жена Императора, а та не торопилась возвращаться из своих любимых поместий на реке ЛуДерамин. Как ни странно, но Адхаферу и Шаулу Императрице-Матери представили, словно забыв то обстоятельство, что они состоят в свите княжны Сухейль. Оказалось совершенно достаточным, чтобы кто-то из Хортов представил своих родственниц как просто прибывших ко двору. А Гомейзе и вовсе никакого представления не понадобилось — простое, неименитое дворянство веселилось вроде бы и на том же балу, но не в залах, а во дворе или верандах. Эйли такое положение дел совершенно не устраивало. Не потому, что она так стремилась участвовать в дворцовых увеселениях — к тому же оказалось, что ей, по малолетству, на балах разрешат находиться не более получаса, после чего будут отправлять спать, — просто не привыкла она сидеть взаперти.

Однако таласарка всюду найдет себе развлечение; в одном из сундуков у Эйли лежала хорошая шелковая веревка, да и с любимым костюмом она расставаться не собиралась, поэтому стоило ее спутницам вечером исчезнуть, как она быстро переодевалась в короткие темно-синие штаны, вышитую шерстью рубаху и отправлялась гулять по стенам, крышам и башенкам Великого Дворца, стараясь никому не попадаться на глаза, что чаше всего ей удавалось: кто же будет смотреть на стены и крыши, кроме охраны, в мирное время чисто формальной.

У нее почти сразу появилось несколько излюбленных местечек, например, на крыше над Большим Приемным залом — здесь было много световых люков, и Эйли, с риском выдавить стекло, смотрела вниз, на то, как на зеркальном паркете танцуют, прогуливаются, беседуют роскошно одетые люди. Правда, Эйли не стала бы утверждать, что как следует различала их лица: при такой точке обзора это было проблематично, так можно было изучить разве что прически.

Другим излюбленным местом был скат крыши одной из крохотных декоративных башенок. Эйли садилась меж двух украшающих башенку химер и, пользуясь их прикрытием, смотрела на реку и раскинувшийся за ней город.

Вечером Столица представляла собой зрелище даже более привлекательное, чем днем: везде, даже на самых маленьких улочках, горели разноцветные огни, еще ярче были освещены украшенные витражами огромные окна богатых домов, по городу то тут, то там проезжали кареты, тоже щедро снабженные фонарями, вдоль реки и на ней, где менее зажиточные горожане предпочитали проводить свои вечера на лодках и барках, тоже теплились огоньки. Практически не бывало ночи, чтобы в каком-либо из дворцов или парков не устраивали фейерверки, отсутствие их могла извинить разве что плохая погода, но и в плохую погоду люди набивались в залы, театры, крытые веранды — праздник не покидал Столицу ни на единый миг.

Именно из-за плохой погоды с ней и приключилось то, что так сильно изменило многое в ее последующей жизни.

В одну из ночей, которая отличалась от других разве что сильной духотой, Эйли застиг на крыше между облюбованных ею химер неожиданно резкий порыв ледяного ветра. Эйли еле удержалась на крутой покатой крыше, вцепившись в лапу одного из чудовищ; второй рукой она прикрыла лицо — на крыше, оказывается, хватало пыли и мусора. Снизу, из двора, донеслись женские взвизги и смех, перекрывшие звуки музыки, — ветер заметался между крыльями дворца, начал раздувать дамские юбки и портить прически; собравшиеся во дворе поспешили спасаться на верандах. Вслед за первым порывом последовал второй, еще более сильный и холодный — и начался дождь.

Крупная капля угодила Эйли по голой коленке, и она, быстро сообразив, что сейчас начнется, решила было выбираться с крыши, но, пройдя пару шагов, поняла, что скорее скатится, чем доберется до спасительного карниза — золоченая эмаль внезапно превратилась в сплошной поток текущей воды. Эйли ничего не оставалось, как вернуться к спасительной химере и замереть, вцепившись в надежный камень, жалея о том, что на ней нет шерстяного белья. Сверкнула молния. Эйли сообразила, что ее башенка сейчас главенствует над всем этим крылом дворца, и мрачно подумала, как будет весело, если молния попадет в одну из ее химер-хранительниц.

Дождь то делал вид, что вот-вот прекратится, то, с очередным резким порывом ветра, припускал с прежней силой. Эйли стала замерзать, хотя дождь в общем-то был теплым.

Спустя примерно час, когда наконец звезды сменили на небесах черно-серые тучи, Эйли все еще сидела у ног химеры, периодически пробуя, насколько безопасной стала крыша. Мокрая эмаль была скользкой, как будто ее салом намазали. В какую-то минуту она решила, что эмаль уже достаточно просохла, и двинулась было в путь, хотя ноги то и дело разъезжались, попав в скопившуюся в неровности крыши лужицу. Камень стены сейчас был надежнее крыши; мешало лишь то, что во двор опять высыпали гуляющие. Эйли присмотрела затемненное местечко, где можно было спуститься во двор и незамеченной пробраться наконец-то к себе.

Осторожно спускаясь, она достигла широкого карниза, покрытого все той же проклятой эмалью, к тому же такого неровного, что ступить на более или менее сухую поверхность не представлялось возможным; стена же здесь была, напротив, гладкой во весь ее рост — зацепиться не за что,

Эйли не удержалась от досадливого восклицания — слава Богам, его не слышала фрейлина-наставница! — когда шлепнулась на спину, едва успев удержаться за загнутый край; позолоченная жесть на глазах стала отдираться от каменного карниза, сопровождая к тому же процесс жутким скрежетом.

— Еще одно движение — и я стреляю, — услышала она под собой спокойный строгий голос.

Она скосила глаза вниз, где находился не замеченный ею раньше узкий балкон.

На балконе стоял человек и целился в нее из аркебузета. Ситуацию можно было бы счесть забавной, но Эйли было не до смеха.

Что было делать? Подумав, Эйли честно предупредила:

— Между прочим, я падаю, — и отпустила руки, пытаясь в последнее мгновение сгруппироваться, потому что падать пришлось из очень неудобной позиции в не менее неудобное место.

Человек на балконе вовремя успел отбросить в сторону аркебузет, чтобы поймать Эйли на руки,

Оба упали.

Затем он поднялся, протянул Эйли руку и помог ей подняться.

Только когда они прошли в комнату, он разглядел, кто свалился к нему на балкон.

— Та-ак, — проговорил он, с веселым изумлением рассматривая свою добычу. — Что бы это значило?

— Эта золотая эмаль от дождя жутко скользкая, — сообщила Эйли, смиренно посмотрев на него из-под опущенных ресниц, так что госпожа фрейлина-наставница сейчас могла бы ею гордиться. — Вышла вот прогуляться и из-за этого дождя никак не могу вернуться к себе.

.., Хозяин комнаты смотрел на Эйли с лукавой улыбкой. На вид ему было около двадцати; одет он был в простой темно-серый костюм и напоминал скорее студента из небогатых, чем придворного, тем более вельможу. Обстановка комнаты лишь подтверждала это впечатление: простая, без излишеств и особенных изысков мебель, на столе — несколько книг, открытый письменный прибор и прочие письменные принадлежности.

— Всю грозу пришлось просидеть на крыше, — закончила Эйли, не вдаваясь в подробности.

Молодой человек внимательно разглядывал свою гостью и вдруг сказал:

— Кажется, я знаю, кто ты.

Эйли вздохнула.

— Ты, — продолжил он, — княжна Сухейль Делено, дочь Сагитты, княгини Таласа, моя сестра.

Эйли кивнула.

Потом до нее дошло, и она вскинула голову:

— Сестра?

— Да. Я — князь Шератан Сабик, сын Альхены.

— Не верю, — невольно вырвалось у Эйли. Это прозвучало искренне, но несколько невежливо, и она попробовала объяснить: — Тут князья знаешь какие? Смотрят на тебя как на а букашку и расфуфыренные, как рыба-клоун…

— Ну, знаешь, — рассмеялся в ответ самозваный брат, демонстративно оглядев неожиданно свалившуюся на него с крыши родственницу с ног до головы, — ты в этих штанишках тоже на княжну не очень-то похожа.

— Я таласарка, — ответила Эйли, — а это нормальная таласская одежда.

— Может, она и нормальная, но то, что ты в ней промокла насквозь, — это точно, — весело возразил князь Сабик.

Это было верно ровно наполовину: морской шелк не намокает, но тонкие нити, которыми была вышита рубаха, пропитались водой и пахли мокрой шерстью. Поэтому Эйли не стала возражать, когда Сабик открыл дверь в соседнюю комнату и кивнул ей:

— Проходи… Разотрись хорошенько полотенцем и переоденься в сухое, а то простынешь еще… Вон моя домашняя куртка — подойдет? Я сейчас позову кого-нибудь из служанок…

— Не надо, — остановила его Эйли. — Я сама.

Это была его спальня. Тут было не так светло — горела всего одна свеча, укрепленная в тарельчатой подставке у изголовья постели.

В нише за кроватью Эйли нашла умывальник; она переставила свечу туда и прежде всего посмотрелась в зеркало.

Да, выглядела она не очень подходяще для встречи со сводным братом, Сыном Императора и князем. Однако и он тоже не показался ей блистающим вельможей. Хотя его как раз оправдывало то, что он никак не ожидал гостей в столь неурочное время. Да и она в гости тоже не собиралась. Но раз уж так вышло…

Она стащила с себя рубаху и повесила ее на спинку стула, сняла с крючка большое полотенце и не столько растерлась, сколько закуталась в приятно теплую после намокшей шерсти ткань; только сейчас до нее дошло, как здорово она продрогла под дождем. Ноги, стоящие на голом каменном полу, зазябли, и она отошла к кровати, где пол был застелен темной мохнатой шкурой какого-то зверя. Прислушалась. Князь Сабик медленно прохаживался по комнате; отчетливо доносилось позвякивание подковок на сапогах. Было неудобно заставлять его Долго ждать, и Эйли торопливо насухо вытерла голову полотенцем и причесалась подвернувшимся гребнем. Куртка, как и следовало ожидать, оказалась велика. Эйли поплотнее завязала поясок, повесила полотенце обратно на крючок и вышла к князю, стараясь выглядеть достойно, насколько это было возможно в ее положении.

Пока ее не было, Сабик, оказывается, не просто прогуливался по комнате: книги со стола были собраны в одну стопку, кресло пододвинуто, а на столе появились ваза с фруктами и деревянный ларец с сухим несладким печеньем; на тумбочке у стены под пузатеньким серебряным чайником горела спиртовка.

— Вот теперь я вижу девушку, а не то привидение, что свалилось мне на балкон, — приветствовал он появление Эйли.

— Да ну, — отмахнулась девочка от незаслуженного комплимента, — знаю я, на что похожа… Я сяду?

— Да-да, конечно. — Сабик пододвинул и без того удобно стоящее кресло.

Эйли забралась в него с ногами и подоткнула полы так кстати длинноватой ей куртки под холодные ступни.

— Сейчас я угощу тебя чаем, — проговорил князь, доставая из шкафчика поднос, на котором стоял чайный сервиз на две персоны.

Эйли хотела возразить, но передумала: было неплохо попить горячего, даже если это будет отвар чабреца — впрочем, сейчас пахло как будто иначе.

— Ты всегда ходишь босиком? — поинтересовался Сабик.

— Только сегодня, — хмуро сказала Эйли. — Пришлось оставить башмаки на крыше — в них было слишком скользко.

— Это поморские башмаки?

— Мы называем себя таласарами, — ответила Эйли. — Да, это таласские башмаки.

— Я думал, что у… таласаров обувь приспособлена к скалолазанью.

— У таласар, — поправила Эйли автоматически. — У кромников — да. У тех, кто и вправду лазает по скалам. А на Отмелях… — Она пожала плечами, как бы говоря: ну зачем на Отмелях такая обувь, и добавила: — К тому же наши скалы не покрыты золотой эмалью.

Князь разлил по чашкам чай.

— Тебе можно пить вино? — спросил он, приподнимая коричневую бутылку с плотно притертой пробкой.

— У нас все пьют вино. Дети тоже. Правда, разбавленное.

— Это бальзам на травах, — объяснил Сабик. — Мне кажется, тебе не помешает. — Он капнул бальзама в чашку Эйли и не забыл про себя.

От сильного порыва ветра дрогнула балконная дверь.

— Снова дождь начался, — заметила Эйли. — Ты забрал с балкона свою игрушку?

— Игрушку?

— Аркебузет, — пояснила Эйли.

— Ах да, — вспомнил Сабик. Он вышел на балкон и вернулся с оружием в руках. — Придется его как следует почистить. Он лежал в луже… Так ты называешь это игрушкой?

Эйли кивнула. Сабик сел в кресло напротив нее, повертел аркебузет в руках и бросил его в угол.

— Почему?

Эйли решила блеснуть своей эрудицией, почерпнутой из уроков в Лицее.

— Ну, во-первых, — начала Эйли самоуверенно, — все эти аркебузы долго заряжаются. Пока ты его заряжаешь, пройдет несколько минут, а лучник всего за одну минуту успеет выпустить в тебя добрую дюжину стрел.

— Ты умеешь стрелять из лука? — спросил князь.

— Я стреляла только из арбалета, — ответила Эйли. — Я плохой стрелок. — Она продолжила: — Во-вторых, пуля пробивает кирасу ничуть не лучше арбалетной стрелы.

— Ты пробовала?

— Нет, но мне рассказывали.

— Кто?

Эйли поведала о Батене с Плато, офицере, которого разжаловали в рядовые, сослали на Край и там сбросили вниз.

— И он летел вверх тормашками вниз все две мили? — улыбнувшись, спросил князь.

— Нет, ярдов десять.

— И не смог подняться наверх? Хиловаты у нас в Империи офицеры…

— Кто бы дал ему подняться? Не для того его скинули, — резонно возразила Эйли.

— Понятно, — серьезно кивнул князь. — Но мы отвлеклись. Итак, в-третьих?

— В-третьих, эти самые пули летят в цель куда хуже стрел и болтов. И в-четвертых — это просто глупо выбрасывать с каждым выстрелом по унции свинца.

— Мушкетная пуля весит около двух унций, — заметил князь.

— Две унции! — поразилась Эйли.

— Доспехи она пробивает. Вот с меткостью и скорострельностью действительно есть проблемы, — согласился князь. Где-то пробили большие дворцовые часы.

— А ты знаешь, сколько времени? Тебя не будут искать?

— Наверное, — ответила Эйли.

— Наверное да или наверное нет?

Эйли просто пожала плечами.

Сабик посмотрел на нее, потом встал и вышел в спальню. Вернулся он почти сразу; в руке у него был тонкий плащ.

— Накинь хотя бы это, — сказал он. — К сожалению, я не могу предложить тебе подходящей обуви.

Эйли встала. Князь набросил плащ ей на плечи, завязал тесемки, а она накинула на голову капюшон так, чтобы лица было не видно.

— Пойдем, я провожу. — Сабик накинул на себя точно такой же плащ и тоже спрятал лицо под капюшоном. Они вышли в коридор и через несколько ярдов начали спускаться по винтовой лестнице.

— Высоковато, — прошептал Сабик, — но мне просто нравится жить в этой четверти Дворца…

Они вышли во двор, не спеша, как и все прогуливающиеся, дошли до подъезда, в котором жила Эйли; а что до капюшонов, то по случаю дождя в плащах и накидках были многие. Эйли хотела попрощаться с новообретенным братцем внизу и бежать к себе, но Сабик настоял, чтобы подняться вместе с ней, и проводил до самых покоев. Это было приятно — почувствовать себя хоть на мгновение настоящей дамой. На прощание он поцеловал ей руку.

Открыв дверь, Эйли сразу же попала в лапы рассерженных Минтаки и Шаулы.

— Негодная девчонка! — шипели они, напрочь забыв насчет «вашего высочества» и прочих галантностей. — Ты знаешь, что получается из девушек, которые в твои годы бегают в домино на свидания с кавалерами?

Эйли плотнее запахнулась в плащ, чтобы дамы, не приведи Бог, не увидели, в каком виде она возвращается «со свидания».

— Это был не кавалер, — сказала она высокомерно. — Это был мой брат.

— Откуда у тебя здесь брат? — с нажимом произнесла Шаула.

— У меня здесь есть брат, — сказала Эйли четко. — Князь Сабик, сын Альхены.

Минтака задохнулась от негодования.

— Его высочество князь Сабик, — сказала она. — Не забывайся!

— Это ты не забывайся! — резко осадила ее Эйли. — Я тоже не безродная девчонка!

Минтака осеклась. Шаула быстро глянула на нее, потом на Эйли, сказала осторожно:

— Ваше высочество, мы беспокоились о вас…

— Да? — подняла бровь Эйли. — Ну, вот я — жива и невредима. Можете успокоиться и идти спать. — Она обвела женщин надменным взглядом. Жаль, что она не может сейчас спросить совета у матери. Впрочем, она была уверена: мать за выходку, подобную сегодняшней, велела бы ее высечь; но ведь то мама — она имеет право. Эйли повторила: — Можете идти спать. Вы мне сейчас не нужны.

И женщины, переглянувшись, повиновались.

Эйли проснулась рано, почти затемно. Несмотря на то что проспала она всего ничего, около трех часов, чувствовала она себя вполне выспавшейся. Она полежала в постели, вспоминая события этой ночи. Да, натворила она вчера. Если Минтака напишет, как обещала, маме, та будет очень недовольна и прикажет наказать Эйли. Надо было срочно принимать превентивные меры.

И она знала какие.

Эйли встала, выбрала самое скромное, синее, платье и простенькую вуаль из тутового шелка; по совету матери, она старалась как можно реже щеголять в одеждах из морского шелка. Остановилась перед зеркалом, пригладила гребешком короткие, До плеч, волосы, накинула край вуали на голову, после чего тихо вышла в соседнюю комнату и осторожно разбудила госпожу Шаулу.

— Что? Кто? А? — испуганно забормотала та. Эйли приложила палец к губам:

— Тише, давайте не будем будить остальных.

Шаула села в постели.

Эйли опустилась на корточки и шепотом сказала, что да, она признает, что вчера вела себя легкомысленно, надеется, что Шаула и Минтака не очень сердятся на нее — она же не затевала чего-нибудь дурного, просто заговорилась с князем Сабиком и, кажется, проговорила дольше, чем следовало.

— Он угостил меня чаем, а потом проводил домой…

Шаула осуждающе покачала головой.

— А сейчас я должна сходить к Бахрейе и испросить прощения, — продолжила Эйли.

— Хорошо, — сказала мгновенно смягчившаяся Шаула. — Обождите несколько минут, ваше высочество, я сейчас оденусь.

— Я выйду во двор и подожду у подъезда, — покладисто ответила Эйли и выскользнула из комнаты.

Утренний двор напоминал мрачное ущелье: предутренний сумрак лишь кое-где разгоняли редкие фонари, было пусто и тихо. Только перед соседним подъездом переминалась с ноги на ногу оседланная лошадь.

Эйли несмело приблизилась и встала в нескольких шагах, разглядывая большую, красивую голову лошади. Она до сих пор не могла привыкнуть к этим большим грациозным животным, но ее так и тянуло к ним. Глядя лошади прямо в большие, влажные, карие глаза, Эйли стала медленно приближаться к ней. Та стояла, настороженно косясь, пряла ушами и неуверенно переступала копытами, однако с места не трогалась. Подойдя вплотную, Эйли осмелела и протянула руку, чтобы погладить животное. Но тут с лестницы донеслись торопливые шаги, и Эйли поспешно отошла в сторону.

Из дверей подъезда торопливо вышел молодой мужчина, отвязал лошадь и вскочил в седло.

Эйли услышала, как что-то негромко звякнуло о мраморные плиты двора.

— Сударь! — окликнула она. — У вас что-то упало…

Всадник чуть тронул лошадь с места и осмотрелся вокруг. Эйли подошла, подняла с пола короткий стилет и подала его всаднику. Тот взял его, вложил в ножны и протянул руку к кошельку.

— Не надо. — Угадав его намерение, Эйли отступила. Молодой человек глянул на нее пристальнее.

— Простите, кажется, я действительно ошибся, — сказал он с легкой улыбкой. — В таком случае — благодарю вас, сударыня.

Он низко поклонился Эйли. Возможно, это было чуть неучтиво и кавалеру следовало сойти с седла, но может, он спешил? И Эйли не стала придираться.

— Ну что вы, сударь. — Она сделала ответный реверанс.

На том и расстались.

Эйли посмотрела вслед всаднику, пока он не скрылся под Каретной аркой, а потом собралась было вернуться к своему подъезду, но остановилась, привлеченная блеском на мраморной плите. Она наклонилась и подобрала толстое семигранное стеклышко.

«Выпало из рукояти стилета!» — догадалась она и подалась было в ту сторону, куда уехал молодой человек, но тут же спохватилась: всадник был уже далеко и кричать было бесполезно. Тогда Эйли пожала плечами и положила стеклышко в сумочку.

Вскоре вышла госпожа Шаула, и Эйли порадовалась, что та не видала ее новое приключение; они прошли по двору наискось и вышли в Храмовую арку.

Издали Пантеон вовсе не казался огромным, а Эйли он напоминал затейливо украшенный воздушный торт, который она видела на Празднике Гильдерских Хартий; ей тогда тоже достался кусок, но она жалела, что торт разрезали и съели.

Стоял Пантеон в миле от Дворца, ниже его и к тому же в середине идеально круглого искусственного озера, берега которого были облицованы розовым туфом; к нему через озеро было проложено семь радиальных дорог по изящным подвесным мостам.

Около получаса занял у Эйли с Шаулой путь к Храму Всех Богов; в это раннее время вокруг никого не было видно.

Громада Пантеона загораживала восходящее солнце; по мере приближения к нему, здание начало подавлять своей мощью. Шаула чувствовала себя букашкой; Эйли же вовсе не угнетала нависающая над ней махина — наоборот, здесь она наконец избавлялась от дурацкого чувства, что ей чего-то не хватает. Это чувство мучило ее уже не один день: ей не хватало Стены… Пока она ехала по Плато, пока спускалась с окраинных гор, все еще было более или менее в порядке — какая-то, пусть эфемерная, замена Стене находилась, но вот она оказалась на Равнине, и сразу же стало не по себе, и сразу Эйли начала выискивать подобия: далекую полоску леса, скалу, даже холмик, даже ограду или просто стену здания… Но всего было мало, все было не то.

И вот — Пантеон.

Эйли даже не сразу вошла в него, а постояла возле, глядя перед собой. Бедная Шаула, видимо, подумала, что девушка уже начала молиться по-своему, по-таласски, и отошла в сторонку, не стала мешать — дело-то ведь святое…

А Эйли припомнила старинное предание, которое гласило, что когда более двух веков назад Пантеон, возводившийся больше ста лет, был наконец построен, этих портиков в нем не было. По Высочайшему указу несколько вельмож были посланы посмотреть, точно ли храм готов и все работы завершены; все эти вельможи вышли из Пантеона, помешавшись в рассудке. Император послал других вельмож — с ними случилось то же самое; между тем строители и ваятели, чьи отцы и деды начинали возводить Храм, работали там без малейшего вреда для себя. Тогда в Пантеон на рассвете пошла Целено, княжна из-за Края Земли. Помолившись на пороге, она вошла, и ее не было несколько часов, а в полдень она вернулась. «Чувства трепещут при мысли о том, что этот огромный чашеобразный купол ничем не поддерживается, — сказала она. — Разум же знает, что купол упасть не может. И из-за борьбы между разумом и чувствами случается умопомешательство». Император спросил: почему же с ней не случилось того, что случилось с теми вельможами, среди которых, без сомнения, были храбрые и мудрые люди? И прекрасная Целено ответила: «Государь, я приехала сюда из страны, где Край Земли постоянно висит над головою — и не обрушивается. Я к этому привыкла с детства, как привыкли и те, кто работает сейчас в Храме». «И что же, — спросил Император, — этот чудесный Храм так и не увидит паломников, потому что только сумасшедший решится войти в него без страха повредиться в рассудке?» И тогда сказала премудрая Целено: «Отчего же, Государь? Прикажи строителям поставить в храме колонны, и сердца входящих в Храм избавятся от смертельного трепета». И спросил Император: «Разве возможно выстроить колонну такой высоты, чтобы она достигала высоты потолка и не рушилась под собственной тяжестью?» И сказала Целено, лукаво улыбнувшись: «Что же, пусть колонны не достигают потолка».

Так ли это было или нет, но Пантеон был разделен рядами этих могучих колонн на восемь секторов. Один из этих секторов был обращен к многочисленным дверям и воротам и служил чем-то вроде вестибюля — в остальных размещались святилища Богов, которым поклонялись народы, населяющие Империю. Главным из них был, конечно, Небесный Владыка, статуя которого, самая величественная, располагалась напротив входа в Пантеон. Остальные считались Богами-Учениками и помощниками Небесного Владыки, Бога-Властителя всего сущего, Бога-Творца мира. Их было шестеро, и молящиеся предпочитали обращаться к ним, потому что Творца чтили и благодарили все, но никто не смел отвлекать Его своими ничтожными просьбами, поэтому каждый возносил свои молитвы одному из Его Учеников, который и решал, достойны ли эти мольбы, чтобы ради них Владыка Небесный отвлекся от Дел Своих и обратил Взор Свой на пылинку малую, которую сотворил Он походя, всего лишь во Сне Своем и милостиво оставил существовать в необъятности Владений Своих — Небес.

Изнутри Пантеон казался еще больше, чем снаружи. Шаула поеживалась: ей входить под возведенные под самое Поднебесье своды в одиночестве казалось немыслимым. Но она знала, что таласары молятся своим Богам на рассвете — и никогда в другое время! — и не как все нормальные люди, скопом, а именно в одиночестве. И из храмовой обслуги как назло никого не было — спят они еще все, что ли! Но и стоять перед Храмом и не войти было как-то неприлично: вдруг Владыка обидится? Поэтому Шаула шагнула внутрь, склонилась перед Небесным Владыкой, чье огромное изваяние, установленное в противоположном конце Храма, отсюда казалось не таким уж и большим, и стала истово благодарить его, стараясь не сказать лишнего. А Эйли тем временем, отвесив на три стороны поясные поклоны, прошла влево, в придел Бахра и Бахрейн…

Таласары общались с Творцом через Бахра, который по Его Желанию создал Обрыв, отделивший Океан от суши и научивший людей мореплаванию и иным морским ремеслам. Бахр и воплощал собой Океан, а жена его, Бахрейя, океанское мелководье и все прибрежные воды. Так полагали в Империи. У таласар был несколько иной взгляд на этот предмет (как, впрочем, и на всю Историю Сотворения), и они более чтили ласковую Бахрейю, воплощавшую для них теплые и сытые Отмели, чем грубоватого и не очень-то приветливого Бахра, насылавшего порой на Талас шторма, огромные волны и прочие напасти — может быть, из мести, а может, от ревности.

Во всяком случае, так думала Эйли. Поэтому, войдя в придел, она, конечно же, первым делом обратилась к Бахру, но про свое, про девичье, рассказала, естественно, Бахрейе. Впрочем, и говорить-то ей Эйли было нечего. Не каяться же в самом деле в том, чего не было? Просто поговорить, как бывало в детстве.

Закончив осторожные восхваления Творца, Шаула несмело прошла к приделу Бахра и остановилась у колонны, не решаясь приблизиться более, чем это было необходимо, чтобы понаблюдать за княжной Сухейль. А та стояла возле ног статуи, изображавшей богиню Бахрейю. Дикая, варварская красота молодой женщины, изваянной из золотистого, как загар, мрамора, в легком одеянии, отсверкивающем в свете окон перламутром, казалась поистине божественной, хотя Шаула помнила, что Бахрейя к Богам принадлежит только постольку поскольку супруг ее Бог-Ученик. Бахрейя и стояла, положив руку на плечо сидящего на троне грозного могучего Бахра. Перед ними бил фонтан, чашей которому служила раковина трех ярдов в поперечнике, а в саму колонну фонтана была вправлена, как в золотую клетку, грушевидная жемчужина размером с человеческую голову. Эйли стояла у фонтана, не преклоняя коленей, но еклонив голову и подняв к лицу сцепленные руки. Наконец Эйли нагнулась, зачерпнула ладонью воды из фонтана и омыла лицо; потом в пояс поклонилась Бахрейе, поклонилась Бахру, отступила, не отворачиваясь от Богов Таласа, на три шага и, повернувшись, поспешно пошла к выходу. Шаула подождала, пока она поравняется с ней, пошла рядом и с большим облегчением вышла под открытое небо.

Они вернулись во Дворец, и больше ни Шаула, ни Минтака не вспоминали о неприличном поведении княжны. Меряя все своей меркой, дамы решили, что посещение в одиночестве Пантеона само по себе является достаточным наказанием для глупой девочки, не подозревая, что это было для Эйли скорее удовольствием.

Завтрак начинался в покоях принцессы Сухейль несколько раньше, чем это было принято во Дворце, но Эйли просто не могла выдерживать глупый дворцовый распорядок: завтрак в два часа пополудни, что-то вроде ужина в семь и, наконец, так называемый обед — в полночь. Поскольку вставать Эйли привыкла на рассвете, полдня ходить голодной она не собиралась. Ее завтрак начинался в девять.

Они сели завтракать в обычное время, и Гомейза уже положила на тарелку Эйли омлет с зеленым горошком, как вдруг в прихожей послышался шум, и в столовую поспешно вошла — влетела! — взволнованная Минтака.

— Его высочество князь Шератан Сабик прислали узнать, когда завтракает ваше высочество, — с каким-то переполошенным поклоном проговорила она.

— Я уже завтракаю, — ответила Эйли и отрезала кусочек омлета.

— Я сказала, что ваш завтрак начинается в десять, — сказала Минтака. — Если князь пожелал узнать, когда вы завтракаете, значит, он желает завтракать с вами.

— А мое мнение, получается, никого не интересует? — спросила Эйли. — Он, конечно, князь, но ведь и я княжна.

— С мальчиками больше носятся, — заметила Гомейза, убирая испачканные тарелки. — Как же — наследники…

— Князь не Наследник, — строго заметила Минтака, убирая со стола на тележку уже приготовленные блюда.

— Бутерброд-то мне хоть оставьте! — закричала Эйли. — Я не хочу сидеть голодной еще час!

— Булочку с марципаном и стакан молока для княжны, — распорядилась Минтака. Она улыбнулась неожиданно ласково: — Не сердитесь, ваше высочество. Вы еще ребенок, а князь Шератан Сабик — весьма влиятельный человек при Дворе.

— Сама ты еще ребенок, — мрачно буркнула Эйли.

Мало того, что завтрак был перенесен — ее еще заставили переодеваться. Адхафера и Гомейза расфуфырились едва ли не больше ее, даже Шаула прикрепила к платью новый кружевной воротник. На стол поставили другой сервиз, более нарядный; принесли две бутылки старого, очень дорогого вина, даже салфетки положили из тонкого шелковистого лесного льна, которые после использования хоть выбрасывай, потому что после первой стирки они уже не такие, а после второй — в клочья расползаются.

Князь вошел в столовую за пять минут до назначенного времени. Эйли поспешила навстречу ему, кланяясь легко и непринужденно, как предписывалось этикетом. Сабик же и вовсе пренебрег его условностями, он подошел, поцеловал Эйли в щечку и взял за руку.

— Как рано ты завтракаешь, сестренка! Я-то рассчитывал, что у меня в запасе еще как минимум часа два.

Эйли улыбнулась ему ангельской улыбкой, как будто не она почти час назад сердилась на Минтаку.

— Я надеюсь, тебе понравится то, чем меня кормят, — сказала она мило. — Я приказала поставить для тебя вино получше.

Эта ложь была маленькой местью госпоже Минтаке, та удивленно приподняла брови, но не сказала ни слова.

Завтракали впятером: князь, Эйли, Шаула, Адхафера и Гомейза. Минтака, впрочем, засомневалась было, достаточно ли благородного происхождения Гомейза, чтобы сидеть за одним столом с Сыном Императора, и Гомейзе пришлось ей напомнить, что и отец, и дед, и прадед ее, Гомейзы, были дворянами! «А прапрадед?» — невинно поинтересовалась Адхафера, на что Эйли заявила: «Если Гомейза имеет право есть за одним столом с Дочерью Императора, то и Сын Императора не будет возражать! Тем более, что он гость» — и вопрос был решен.

Князь Сабик, кстати, и бровью не повел, когда услышал имена завтракавших с ним дам; похоже, его вовсе не волновало сомнительное дворянство Гомейзы.

Разговаривали за завтраком о Дворце, о красотах парка; Адхафера вспомнила балы, на которых уже побывала. Князь спросил, как Эйли проводит дни, не скучает ли; Эйли ответила, что в общем-то скучать ей некогда — она много гуляет, узнает каждый день много нового; благовоспитанный тон ее, однако, не обманул князя; он пообещал на днях пригласить Эйли на загородную прогулку и охоту.

— Я не умею ездить верхом, — кротко ответила Эйли. Князь сочувствующе улыбнулся.

— Я подарю тебе пони и пришлю учителя верховой езды.

Эйли с удовольствием поблагодарила.

— А дамы из твоей свиты умеют ездить верхом? — спросил князь.

— Спроси у них.

Князь обернулся к госпоже Шауле.

— В молодости я много ездила верхом, ваше высочество, — призналась она и покраснела.

— А вы, прелестные барышни? — обратился князь к девушкам.

— Я умею, конечно, ваше высочество! — быстро ответила Адхафера.

— Я тоже, ваше высочество! — чуть опоздала Гомейза.

— Она ездит не в дамском седле, а по-мужски, в штанах и запашной юбке, — не удержалась Адхафера.

— Вероятно, так удобнее, — любезно заметил князь.

Гомейза, склонив голову, будто бы от обиды, тайком улыбнулась тому, что князь не поддержал Адхаферу, а она, дурочка, и не заметила!

— О! Эйли! — провозгласил князь Сабик с торжеством. — Я придумал для тебя развлечение! Эйли заранее заулыбалась.

— Я приглашаю тебя на рыбную ловлю, — с самым серьезным видом проговорил князь.

— Что? — растерялась Эйли. ?

— Уверен, тебе понравится, — убежденно сказал князь. — Будем сидеть на бережку с удочками в руках…

— С удочками? — расхохоталась Эйли. — В Таласе рыбу удочкой ловят только дети.

— Его высочество ловит рыбу не на продажу, — с укором заметила госпожа Шаула.

— В Таласе ловят много рыбы, — обиделся князь, — но там не знают благородного искусства ужения. Это целая наука! Выбрать хорошее удилище… Подобрать подходящую лесу… Насадку, место, прикормку… — перечислял он вдохновенно. — А как вываживать рыбу, когда она попалась на крючок? А?..

Эйли посмотрела на него и сказала строго:

— Я хочу ловить рыбу… Правда, я не знаю, понравится ли это дамам моей свиты.

— Моя обязанность — сопровождать ваше высочество, нравится мне это или нет, — тут же объявила Шаула.

Сабик кивнул и посмотрел на девушек.

На сей раз Гомейза успела раньше — она просто молча кивнула. А Адхафера тревожно спросила:

— Там будут комары? — Перспектива провести несколько часов в обществе князя Шератана Сабика была чрезвычайно заманчивой, но если при этом лицо распухнет от комариных укусов…

— Если я приглашаю дам на рыбную ловлю, я должен заботиться о их удобствах, — твердо пообещал князь.

Эйли прыснула. Никто ведь не видел, как перед началом разговора Сабик озорно подмигнул ей.

Потом они поговорили об охоте. Князь рассказал об охоте на быков с собаками-грифонами; Адхафера рассказала, как охотятся на дроф в южных степях. Гомейза промолчала; она злилась на выскочку Адхаферу, но по ней это было почти не заметно. Князь же был одинаково ровно учтив со всеми дамами и даже с Минтакой, подошедшей к столу узнать, нет ли каких пожеланий, говорил любезно; он попытался вовлечь в разговор Гомейзу, но тогда начинала злиться Адхафера и даже пребольно щипала бедняжку под столом.

Когда Эйли спросила, чем князь занят сегодня, Шаула глянула на нее предостерегающе: по ее мнению, такой вопрос был почти гранью приличий. Князь, однако, спокойно ответил, что сегодня он собирается съездить в музей Императорской Академии.

— Можно мне поехать с тобой?

Шаула, пользуясь тем, что князь не смотрел в ее сторону, сделала большие глаза и протестующе закачала головой.

— А тебе будет интересно? — удивился князь. Эйли, вздохнув, извинилась:

— Я не должна была набиваться…

— Да нет, нет! — запротестовал князь. — Я совсем не против!

— Ну что же, — заулыбалась Эйли. — А если действительно заскучаю, ведь тогда ты отошлешь меня домой, верно?

— Непременно! — с готовностью согласился князь.

Адхафера очень надеялась, что князь тоже возьмет ее с собой. Никакие музеи ее, конечно же, не интересовали, но ей очень хотелось поехать. Еще бы! Проехаться по городу в карете князя! Тогда-то уж с ней начнут заговаривать все те, кто сейчас и глянуть-то на нее считает зазорным, потому что она для них, видите ли, слишком незначительная особа… И место бы надо занять у самого окна…

Однако дама Шаула не могла допустить, чтобы князю надоедали сразу две неразумные девчонки: она сама поехала с Эйли в качестве дуэньи, чем и отравила ей жизнь постоянными еле слышными замечаниями.

Целью князя была библиотека музея. Его ожидал ученый секретарь Академии; он проводил гостей в большой кабинет, предложил вино князю и чай дамам.

Князь положил себе на колени толстую книгу и медленно ее перелистывал; Шаула села в кресло прочно, как пустила корни, достала из сумки вышивание и принялась за дело, цепко присматривая при этом за поведением Эйли. А та пила чай и осматривалась по сторонам.

Князь был прав — интересного здесь было мало. Разве что огромная карта, висящая напротив окна. Эйли отставила чашку и направилась рассмотреть карту поближе. Прежде всего ее заинтересовал Талас, но район Таласа был обозначен весьма схематически, так можно было разглядеть его с Края Земли; вот очертания самого Края были переданы точно, да и Империя была показана куда детальнее. С другими странами дело обстояло не лучше, хотя, например, берега Билайи и Западного океана казались более обследованными.

Князь отложил книгу и подошел к Эйли.

— Наша страна огромна, не правда ли?

Эйли не понравилось это «наша», но обижать Сабика она не хотела, поэтому вежливо согласилась.

— Мы планируем экспедицию на юг, — продолжал князь. — Вот сюда. — Его рука показала на белое пятно Ар-и-Дифа. — Должна же где-то Жуткая Пустыня иметь предел! — Сабик задумчиво глядел на карту. Жуткая Пустыня представлялась ему огромным белым пятном: безводная, безлюдная, мертвая пустота, простирающаяся на многие сотни миль, голая каменистая равнина, где никогда ничто не росло.

Эйли улыбнулась. Сабик произнес Жуткая Пустыня, а не Ар-и-Диф, как написано на карте, — а так чаще говорят в Таласе.

— Конечно, должна, — сказала она весело. — Прошел же Камелопардалис из Пелагиона в Талас.

— Камелопардалис? — встрепенулся князь. — Кто это? И что это такое… э-э-э… Пелагион, правильно?

— Так когда-то называлось море Билайя, — подсказал ученый секретарь. — Однако я никогда не слыхал о… Камелопардалисе.

— Когда таласары еще не были таласарами, а назывались плейты и жили на материке, а эта страна, — Эйли указала на юг Империи, — называлась Плейона, эти два моря назывались Пелагион и Таласион. В те времена в море Пелагион плавал кормчий Камелопардалис. И призвала его королева Арига, и дала ему три корабля и много людей, и хорошо снарядила их, и велела ему искать путь из моря Пелагион в море Таласион. — Эйли сама не заметила, как начала говорить эпическим стилем, словно повторяя заученное в Лицее на уроке. Ученый секретарь схватил первое попавшееся перо и принялся быстро писать на листе бумаги. А Эйли продолжала: — И Камелопардалис поплыл на юг, имея по левую руку берег —Жуткой Пустыни, и достиг места, где солнце начало катиться по неправильной дуге. И здесь увидел Камелопардалис мыс, после которого Жуткой Пустыни не было, и назвал он этот мыс Агат-Тиш, что значит мыс Счастья, и с того времени начался для него путь к северу. И было ему пути четыре месяца, и многие его люди умерли от болезней, и один корабль разбился о злые скалы, а второй потерялся во время бури и пропал без вести. Но Камелопардалис дошел до Таласиона, и кромники помогли ему подняться наверх, но люди его остались в Таласе и сказали: «Мы видели многое и многое претерпели и дали обет, если дойдем до Таласиона, остаться здесь жить». И тогда Камелопардалис приехал к королеве Ариге и дал отчет о путешествии, и королева Арйга щедро наградила его, и Камелопардалис еще многие годы плавал в море Пелагион. — Эйли замолчала, вспомнив вдруг, где она.

— Все это, конечно, замечательно, — позволил себе усмехнуться князь Сабик, — но как там насчет исторической правды? Все эти сказочки о золотых временах королевы Ариги…

— Нас так учили! — резко сказала Эйли. Ученый секретарь молча взял книгу, которую читал перед этим князь, пролистал и прочел вслух:

— «В шестой год правления императора Расаласа VIII победоносные войска достигли моря Билайя, — произносил он медленно. — Чтобы избежать позорного плена, король Сиркинус и его приближенные призвали к себе лучших кормчих своей страны, погрузились на их корабли со всеми своими чадами, домочадцами и челядью, и с ними последовали многие люди этой страны. Огромный флот вышел в море и бесследно исчез в просторах Океана…»

— …И когда с севера подошли враги, король Сиркинус, сын Ауриги, сказал старому уже Камелопардалису: «Веди нас в море Таласион. Лучше смерть в море или на берегах Жуткой Пустыни, чем позор плена», — вторила ему Эйли. — Уплывали из Пелагиона тысячи, доплыли сотни.

— Это невозможно! — удивленно, словно про себя, воскликнул Сабик.

— Это было, — пожала плечами Эйли.

— Только было давно, — кивнул ученый секретарь и улыбнулся. — Это и есть историческая правда.

— Я полагал, что люди пришли в Талас сверху, с Плато, — сказал князь.

— Да, их было очень много, — ответила Эйли. — Но это было позже, когда имперцы пришли на Плато.

— Сорок лет спустя, — подсказал ученый секретарь.

— Люди уходили за Край Земли лет двадцать, — уточнила Эйли. — По мере наступления имперцев.

Князь был удивлен, а Эйли довольна, что ей удалось немножко победить его. И приятно, что ее поддержал ученый секретарь.

— Жалко, что подданным Империи нельзя спускаться за Край Земли! — с досадой произнес Сабик. — А у вас сохранились записи об экспедиции Камелопардалиса?

— Я напишу матушке и спрошу, — предложила Эйли — ей почему-то вдруг захотелось помочь Сабику, хоть он был и имперец и даже князь. Но человек он был, кажется, хороший… Вот только одобрит ли это мама…

Сабик посмотрел на нее с признательной улыбкой, глаза его горели.

— А можно? — тихо сказал он. — Эйли, я так тебе буду благодарен! — Сабик взял девушку за руку. — Хочешь… Хочешь, я сделаю тебя самой модной дамой в Столице? Мне достаточно два-три дня в неделю завтракать у тебя — и тогда по утрам в твоей приемной будут собираться полсотни блестящих кавалеров!.. Хочешь?

Эйли, однако, была еще слишком ребенком, чтобы оценить такую любезность.

— Нет уж, спасибо! — недовольно вырвалось у нее. — Хватит и того, что сегодня мне пришлось завтракать на час позже обычного!

Сабик посмотрел на нее, как на сумасшедшую. А потом рассмеялся — звонко, от души. Так, что госпожа Шаула, которая, похоже, задремала над своим вышиванием и слов Эйли не слышала, встрепенулась и, застучав спицами как ни в чем не бывало, на всякий случай посмотрела на Эйли с неодобрением.

— Сестренка, — ласково сказал князь. — Во сколько же ты просыпаешься?

— На рассвете, — пожала плечами Эйли. На ее взгляд, это был глупейший вопрос. — У нас в Таласе ночь наступает раньше, чем на Плато, — объяснила она.

Князь сначала не понял, но потом посмотрел на карту и догадался. Край Земли смотрел на юго-восток, и, как легко можно было догадаться, во второй половине дня Стена бросала на Талас густую тень. Тут поневоле научишься ценить солнышко!

Госпожа Шаула вдруг позволила себе вставить словечко.

— Прошу прощения, ваши высочества, что вмешиваюсь в ваш разговор, — проговорила она, привстав из кресла. — Моя княжна, нет ли у вас ножниц? Свои я, оказывается, забыла.

Эйли подошла к столу и вывалила на столешницу из своей сумочки всякую всячину, которая по безалаберности скопилась там за последние дни. Среди горки совершенно не нужных вещиц она нашла маленькие ножнички и подала их Шауле.

Шаула воспользовалась случаем и тихонько проговорила ей в ухо:

— Княжна, вы ведете себя почти неприлично!

Больше она ничего не успела сказать — Эйли фыркнула и отошла к столу. Вот еще! Опять «неприлично»! Что же у них прилично-то?.. Эйли раздраженно стала собирать вываленное в сумочку.

Ей показалось, она забросала туда все, но Сабик подал ей прозрачное семигранное стеклышко:

— Это тоже твое.

Эйли посмотрела на стекляшку сначала с недоумением, а потом вспомнила:

— А! Безделица. Это я подобрала во дворе.

— Зачем? — удивился князь.

— Ну не бросать же, — рассудительно, с чисто таласарской бережливостью пожала плечами Эйли. — Это было вправлено в рукоять стилета одного господина и выпало. Я подобрала его, чтобы вернуть, но он так поспешно уехал. Я даже, не знаю, кому его теперь и отдавать. Во дворе было темно, я и лица не разглядела…

— Боюсь, тогда ты его и не найдешь, — с улыбкой сказал князь. — Знала бы ты, сколько кавалеров покидают своих дам на рассвете. Я и сам… — Он осекся и глянул на Шаулу. Та или не обратила внимания, или просто сочла невозможным укорить князя.

Эйли подцепила плоское толстое стеклышко, подняла и хотела уложить обратно в сумочку, но оно неожиданно выскользнуло, и не успел Сабик перехватить, как оно упало и разбилось о столешницу. Кристалл расслоился надвое.

— Ой! — вырвалось у нее. — Что же теперь делать. — Эйли посмотрела на Сабика. — Как ты думаешь, это дорогой камень? Это не алмаз?

— Разумеется, нет, — категорично сказал он, разглядывая зажатый в пальцах осколок. — Это всего лишь горный хрусталь. — Посмотри, — он положил осколки рядом, — как странно разделился этот камешек…

Кристалл не раскололся, а расслоился, и перед Эйли лежали два прозрачных семигранника, причем одна часть была увеличивающей линзой, а вторая — уменьшающей.

— Забавно, правда? — сказал Сабик. Он снова поднял одну из линз, посмотрел сквозь нее на Эйли. Какая-то мысль пришла ему в голову, он предложил: — А отдай их мне? Я потом верну.

— Да бери, конечно, — ответила Эйли. — Тем более — это и не мое.

— Будет твое, — сказал Сабик. Он аккуратно завернул линзы в носовой платок и положил в карман.

Эйли, кажется, напрочь забыв о стекляшке, разглядывала гравюры в книге, которую до этого читал он, и Сабик подумал, что для дикарки, которой он полагал ее, девочка слишком хорошо воспитана и образована. По-видимому, там у них, в Таласе, у нее были хорошие учителя. Чему удивляться, ведь она княжеская дочь. Но девочка она, слава Творцу, не испорченная всякими условностями, как те, кто постоянно отирается при дворе. Неужели и она через какое-то время станет такой?.. Ведь все-таки еще девочка, не дама…

— Как тебе нравится в Империи? — спросил он. Эйли подняла глаза. Задумалась.

— Здесь… интересно.

— Чем интересно? — Сабику тоже стало интересно. «Не влюбиться бы», — попробовал осадить он себя.

— Ну… как будто я попала в глубокую старину. — Эйли озорно блеснула глазами. — Во времена королевы Ариги,

Ученый секретарь, занимающийся все время своими делами, как-то несолидно хихикнул, впрочем, тут же сделав вид, что продолжает читать.

—Да?!

Для князя это признание было таким же поразительным, как до этого рассказ о путешествиях Камелопардалиса. Кажется, с точки зрения Эйли, дикарями были как раз они, Властелины Мира, какими себя полагала Империя — и, страшно подумать! — Он, Император (и сам Сабик, Сын Его, хотя и не Наследник), а не рыбоеды-таласары. Как же так?.. А Эйли между тем задумчиво продолжала:

— Мне все вокруг кажется каким-то ненастоящим… Неправильным? — Эйли задумалась, как бы просматривая в голове свою мысль. — Здесь как в сказках, — продолжала она, говоря скорее для себя, чем для Сабика. — Все время ожидаешь, что вдруг увидишь волшебницу, едущую на единороге, или седого мага, летящего на драконе… А на деле… — Она пожала плечами. — На деле все вы какие-то… Правильные, что ли?

Князь ответил. Но почему-то это у него вышло резковато: он и сам не ожидал подобного. Тем более по отношению к даме. Тем более — чего там скрывать! — к даме, которая ему нравится, хоть она и девчонка совсем…

— Ну, единорогов или драконов я не встречал, — сказал Сабик. — А волшебников в Империи хватает. Даже многие аристократы занимаются магией. Если у них есть талант.

— И что — получается? — удивилась Эйли.

— Иногда получается, — заверил ее Сабик. Ну хоть в чем-то он ее уел!

Однако он слишком рано радовался.

Эйли покачала головой. Она уже доросла до того возраста, когда в сказки не верят.

— У нас такими глупостями не занимаются, — рассудительно проговорила она.

Князь расхохотался. Вот оно!

— Я как-нибудь возьму тебя в гости к настоящему волшебнику. Ты что-нибудь слышала об Арканастре?

Эйли вежливо улыбнулась. Арканастр был легендой Таласа. Мама даже рассказывала, что знакома с ним, но сейчас-то Эйли понимала, что мама просто воспитывала ее на примере мудреца, волшебника и просто хорошего человека — Арканастра. Ведь не пугала же, как Букой, Ягой, Теневиком…

Мама…

Она посмотрела на карту.

— Я домой хочу, — сказала она.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ БАТЕН

Батен смотрел, как двое таласар разбирают большую кучу самых разных металлических предметов. Преобладала оловянная посуда, иногда попадались медные и бронзовые вещи, железа почти не было — в основном популярные последнее время среди простонародья в Империи железные браслеты или же дешевые ножи и топоры. Попадались и более интересные вещи, наменянные кромниками у краевиков. Поскольку сортировщики близко к своей драгоценной куче никого не подпускали, Батен сидел, свесив ноги, на висячем мостике и смотрел вниз, туда, где в четырех ярдах под ним были рассыпаны металлические изделия; таких зрителей на мостике хватало: любопытствующие поглядывали сверху, делились впечатлениями об увиденном и брали на заметку, чтобы потом поучаствовать в аукционе.

Батен наконец увидел сверху что-то напоминающее аркебузетный замок.

— Будьте добры, — вежливо обратился он к тем, кто работал внизу. — Вот эту вещичку отложите, пожалуйста, в совсем отдельное место.

— Чего-чего? — разогнулся сортировщик. — Это кто тут командует?

Батен неловко вытащил из-за пазухи красный шарф, выданный Павонисом от имени Совета Гильдеров; шарф полагалось повязывать на голову, но Батен стеснялся столь заметного знака своей избранности и вытаскивал его лишь в случае необходимости.

Сортировщик посмотрел на шарф, посмотрел на Батена, по лицу его скользнула недовольная гримаса, и он отложил сомнительный предмет в «совсем отдельное место». Потом в эту же кучку последовало по просьбе Батена еще несколько вещей. Большая куча тем временем рассосалась, разбежалась по разным углам — сортировщики определяли, что пойдет в переплавку, а что еще может послужить в таком виде, в котором поступило.

Металла в Таласе мало, он дорог, и на аукцион, где продается весь металл, поступающий сверху, всегда собирались покупатели и перекупщики со всей страны. Гильдия Кормщиков уполномочила Батена посмотреть, что будет на аукционе из имперского вооружения, и выкупить то, что попадется в приличном состоянии; Батен не сомневался, что отобранное им оружие можно будет легко восстановить. Краевики люди темные, огнестрельному оружию доверяют мало и могут сдать на обмен в качестве лома неисправный аркебузет — конечно, если на нем нет богатых украшений — починить же и не попытаются.

Сортировщик еще раз осмотрел свое опустевшее поле деятельности, подобрал и бросил в кучу, предназначенную для переплавки, какие-то проржавевшие перекрученные скобы, потом обратил взор наверх, на мостик, облепленный людьми, и, высмотрев Батена, позвал:

— Эй ты, уполномоченный! Иди сюда…

Батен неспешно начал спускаться.

Второй сортировщик тем временем начал аукцион.

Таласский аукцион проходит так: аукционер берет в руки вещь — допустим, оловянный таз, украшенный чеканкой, — вертит его в руках, показывает сидящим на мосте и одновременно, описывая вслух предмет, не забывает упомянуть о видимых глазу недостатках — скажем, царапине, сколе или сломе. Поскольку при этом он редко бывает серьезен, аукцион проходит при общем удовольствии и аукционера, — и зрителей. Определение платежеспособного покупателя напоминает скорее игру: когда доходит до торга, аукционер называет цену и тычет пальцем в самого крайнего человека, сидящего на мостике. Если тот что-то предлагает, палец аукционера перемещался на его соседа, чтобы выслушать следующее предложение, если нет — палец передвигался к соседу, после того как потенциальный покупатель разводил руками. Чтобы не задерживать аукционера, кое-кто из сидящих на мостике разводил руками заранее. Зрелище получалось презабавное: аукционер битых пять Минут описывает вещь, а когда взгляд и палец «о его обращается к мостику, там все сидят руки в стороны.

На узком покачивающемся мостике такой трюк доступен был только таласарам. Сам Батен цеплялся обеими руками за веревочные поручни, едва сохраняя равновесие, и боялся не то что руки оторвать, а и просто пошевелиться.

Ему, слава Богам-Ученикам, прелесть аукциона во всем объеме почувствовать не довелось. С облегчением спустившись вниз по зову сортировщика, он еще раз осмотрел отобранные предметы, подтвердил желание их забрать и подмахнул составленные сортировщиком расписки. Сортировщик быстро и умело сложил вещи в плетеный короб, обвязал бечевкой, подсунул бумажку с адресом под узел и шлепнул на него и угол бумаги комок сургуча. Батену осталось лишь припечатать сургуч своей печатью, после чего, поблагодарив сортировщика, он распрощался с аукционом; доставка покупки по указанному адресу — не его дело.

Батен знал, что ему придется опоздать на обед, и заранее предупредил о том хозяйку гостиницы, в которой жил, а раз уж он оказался в этом районе города, то имело смысл по дороге домой сделать крюк и зайти в Княжескую библиотеку, где, по указанию Гильдии, ему было позволено брать книги на дом. Высокая загорелая девушка, работающая на выдаче, быстро нашла заказанную книгу, положила ее в непромокаемый пакет из морского шелка, запаяла раскаленным утюгом. Батен поблагодарил и расписался в получении на именном формуляре.

Книга называлась «Инженерный лексикон» и содержала в себе объяснения многих терминов и понятий, которые Батен встречал в других книгах. Он много читал последнее время и привык к своеобразному таласскому правописанию; другое дело, что он не понимал в этих книгах многих слов, поэтому приходилось довольно часто обращаться за помощью к соседям, по гостинице, пока один из них не порекомендовал ему полистать «Лексикон».

Гостиница, в которой он жил, принадлежала Гильдии и находилась недалеко от Силуруса, второго по значимости города Таласа после Искоса. Именно Силурус был настоящей, хотя и неофициальной, столицей Таласа. Искос являл собой средоточие административной жизни страны: здесь находились официальные резиденции княгини и гильдий, проводились заседания Большого и Малого Кабинетов и Совета Гильдий — деловая жизнь Таласа тяготела к Силурусу.

Сам город располагался на скалистом выступе в нескольких милях от Отмелей и был соединен с ними искусственным молом, по гребню которого проходил широкий тракт, в который то и дело вливались короткие отрезки дорог, идущие от пирсов и пристаней, сплошь облепивших дамбу от самого города до Отмелей; особенно много их было с внутренней стороны дамбы, защищенной от штормовых приливов и иных неожиданностей Океана, — это место так и называли Подветренной бухтой или Подветренным портом. Но можно было сказать, что весь мол сплошь был превращен в один огромный порт, а заодно и рынок, куда прибывали корабли и лодки со всего побережья и с Островов и где торговали всем, чем Отмели и Острова были богаты. Так что не было ничего удивительного в том, что Товарная Биржа, правление Шелкового Банка, правление Островной'Компании, правление Столбовой Компании и еще десяток правлений помельче располагались как можно ближе к месту приложения своей деятельности, то есть — в Силурусе. Гораздо более удивляло, что тут же, в непрекращающейся ни днем ни ночью толчее находились и такие, казалось бы, почти академические учреждения, как Архивная Регистратура, Патентная Коллегия и, наконец, Княжеский Лицей, где преподавали самые известные в Таласе ученые… Впрочем, когда Батен пообжился на новом месте, то понял, что в этом есть свое рациональное зерно, не зря же Гильдия Кормщиков, Главный Штаб которой тоже, естественно, располагался в Силурусе, выбрала именно его базой подготовки предстоящей большой экспедиции к новым островам.

Княжеский Лицей, в библиотеке которого Батену довелось в последнее время проводить много времени, был сам по себе местом весьма примечательным. Прежде всего здесь находилась старейшая в Таласе школа, учиться в которой почиталось большой честью и где учились на казенном кошту отобранные по всему княжеству одаренные школяры, а за особые — очень хорошие — деньги могли учиться и все прочие желающие. Старшие отделения были более доступны и, по рассказам знакомых таласар, по организации очень напоминали Таласский Университет, который находился в Искосе (вот еще один парадокс Таласа: Княжеский Лицей в одном месте, а Университет — за сотню миль дальше). Если так, то таласские высшие школы мало напоминали университеты имперские.

Сам Батен, правда, университетской жизни не испытал — он всегда хотел быть военным, у него в голове и мысли не возникало стать богословом или, скажем, юристом, однако студиозусы среди его родичей были, и, судя по их рассказам, университеты в Империи были иными. Прежде всего, что в Университет, что в Лицей свободно принимали девушек. Здесь, как и вообще в Таласе, женщины вели жизнь более свободную и менее скованную обычаями, чем в Империи: они имели право распоряжения имуществом и по достижении совершеннолетия могли решать свою судьбу сами. И многие молодые особы этим правом пользовались, покидая родительский дом для того, чтобы уехать работать или учиться, наконец, чтобы выйти замуж. Батену недавно довелось повстречаться с такой молодой дамой-картографом, которая после довольно продолжительного делового разговора без обиняков предложила ему пойти попить с нею чаю. Батен тогда отговорился, извинившись тем, что будто бы сильно занят, хотя, по правде сказать, он просто опасался, что во внеслужебных отношениях нарушит какие-нибудь местные неписаные законы — ему вовсе не улыбалось начинать свою здешнюю карьеру с возможного неприятного инцидента. Забавно, кстати, что дама, кажется, поняла его опасения, но отреагировала несколько неожиданно. Получив вежливый отказ, она только усмехнулась и сказала: «Ладно, будет время, заходите, поболтаем. Я почти всегда здесь, в архиве. Или в кантине внизу».

Богословов в Таласе Батен, к слову сказать, не встречал, а юристы если и попадались на глаза, то были, судя по всему, как-то весьма ловко замаскированы; в основном ему приходилось вращаться среди практиков — инженеров, химиков, металлургов, судостроителей.

Последние две категории были особенно обрадованы известием о готовящейся экспедиции: архипелаг Ботис представлялся им неким райским местом, то есть — по их понятиям — горами, состоящими из сплошных выходов рудных жил, и росшими на этих самых горах лесов, опять же, сплошь из корабельного леса — и с тем и с другим в Таласе было бедновато. В их окружении Батен чувствовал себя вдвойне белой вороной. Во-первых, он был не коренной таласар, а во-вторых, профессиональный военный в Империи здесь являлся человеком вовсе без профессии, да и без образования. Впрочем, те ученые господа, с которыми Батену приходилось жить в одной гостинице, очень умело не замечали этих его отличий.

Однако было еще одно, что отличало его от остальных.

В гостинице Батен делил комнату с двумя инженерами-судостроителями; четвертое место в их комнате пока пустовало, и Батен мог этому только радоваться. На его взгляд, комнатка была мала и для троих. Это его уже не смущало, как раньше; он смирился с тем, что есть, спать и вообще проводить время в хорошую погоду можно на веранде, где всегда полно народу. Но порой ему до боли не хватало одиночества, возможности побыть наедине с собой, не видеть никого, не слышать… Но здесь это было практически невозможно. Единственным способом бороться с неодиночеством были для него прогулки по берегу, да и то это было одиночеством достаточно условным — стоило отвлечься от успокаивающей пустоты океанской глади и оглянуться или даже просто посмотреть в сторону, как взгляд натыкался на какое-нибудь движение, и слабая и без того иллюзия одиночества безвозвратно исчезала. Таласарам было как-то легче: таласар мог только что оживленно разговаривать с друзьями, смеяться, пить вино — но стоило ему отойти в сторонку или даже просто отвернуться — и ни одна живая душа не тронет его, не потребует, чтобы он вернулся в компанию, не станет приставать с ненужными ему сейчас разговорами. Человек как бы был наедине с собой, находясь среди других. И что интересно, другие это прекрасно понимали: вроде никаких условных знаков или сигналов не вывешивалось — но желание побеспокоить человека никому не приходило в голову. Как это у них так получалось, Батен уразуметь не мог. У него так не получалось. Он все еще не привык быть таласаром.

В одну из таких прогулок с ним произошел любопытный случай. Точнее — интересная встреча.

Батен как обычно прогуливался подальше от обжитых мест. Было у него одно укромное место, уголок, где он мог посидеть спиной к Стене, лицом к Океану, и когда по водам не проплывали корабли, казалось, что ты один, далеко ото всех и от всего. Совсем один.

Но добравшись до места в тот раз, Батен увидел, что оно занято. На его камне точно так же, как сиживал Батен — спиной к Стене и лицом к Океану — сидел странно одетый человек. На нем были просторные штаны, не по-таласарски длинные — до щиколоток, и широкая белая кофта с широкими рукавами по локоть; на большой голове его была надета какая-то округлая шапочка с длинным узким козырьком, а из-под широких штанин выглядывали большие ступни, обутые в … плетеные кожаные сандалии. Сам по себе он был очень громоздок, явно высок, грузен и, наверное, еще силен. Это был старик — огромные узловатые ладони, сцепленные на коленях, седина в выбивающихся из-под шапочки коротких волосах выдавали его возраст; но это был крепкий, мощный старик, а не какая-нибудь развалина.

Странный старик не замечал Батена. Он просто смотрел на Океан, как смотрел бы Батен, и Батен, поначалу раздраженный тем, что его лишили возможности побыть в одиночестве, подумал, что, пожалуй, не стоит мешать человеку отдыхать. Он даже развернулся, чтобы уйти, но— неловко поскользнулся на влажной гальке и чуть не упал. Камешки зашуршали, и старик обернулся.

Нет, не испуганно и даже не особенно спеша — просто посмотрел, что это там сзади зашумело. Взгляд его, когда он встретился глазами с взглядом Батена, был спокоен. Лицо у него было такое же крупное, как фигура, чуть одутловатое, фактурное. Батен сразу подумал, что такое лицо может быть только у мудреца. Или, к примеру, у одного из Богов — он даже, кажется, видел похожее в Пантеоне, но не поручился бы.

Этот старик, мудрец Арканастр, был в Таласе фигурой настолько легендарной, что многие не верили в его существование. Зато другие с пеной у рта доказывали, что Арканастр не просто какой-то там мудрец и даже не маг, предсказатель, волшебник и прочее, а действительно один из древних, ушедших Богов-Учеников, помогавших Творцу, Повелителю Небес, исправлять этот несовершенный мир, но так и не исправивших его и потому разочаровавшихся в нем и давно удалившихся от дел…

Впрочем, всех этих подробностей Батен тогда не знал, и они несколько секунд смотрели друг на друга, пока в спрятанных за толстыми стеклами очков старика не засветилось любопытство. Любопытство это было доброжелательным, а улыбка, чуть раздвинувшая его губы, даже казалась чуть смущенной.

— Я прошу у вас извинения, молодой человек, — первым заговорил мудрец и волшебник, — что занял ваше место. Я, знаете ли, сам люблю здесь посидеть. Тихо, спокойно, приятные воспоминания… Я несколько раз видел вас тут — сидите, смотрите, и не стал вам мешать. Вы, я полагаю, новичок здесь?

Батен кивнул:

— Да, я из Империи.

Мудрец кивнул:

— И как вам здесь по сравнению?

Батен не знал, что ответить, и просто пожал плечами. Наверное, следовало просто извиниться и уйти, но Батену это показалось несколько неудобным, вот так сразу. К тому же старик не прогонял его. Даже наоборот. Увидев, что его собеседник смущен, он предложил Батену присесть и, как он выразился, «побеседовать со стариком». Батен не возражал и скромно присел на камушек.

Оказалось, что старик часто приходит посидеть в одиночестве и ни о чем не думать, устроить себе маленький «пикничок на обочине». Вот как сегодня. И вправду, перед ним прямо на гальке и песочке расположилось нехитрое угощение: несколько кусочков местного хлеба, прикрытого кусочками копченой местной же свининки и пара бутербродов с рыбь… икрой — точно такие же подавали в любой кантине на берегу или в городе. Батен не удивился бы, если бы они и были из ближайшей кантоны. Чего не скажешь о странной прозрачной бутылке, почти доверху наполненной прозрачной же жидкостью — видимо, пикничок мудреца начался совсем недавно. А также это касалось странной посудины, из которой мудрец пил эту самую жидкость, оказавшуюся, когда он предложил Батену угоститься — «извините уж, молодой человек, стакан у меня один, не побрезгуйте» — довольно крепким раствором спирта. Однако самым удивительным было то, как он курит. Батен видел, как курил трубку Волантис, как курят ее здесь некоторые. Но колдун и курил по-особенному. Когда он впервые достал из твердой цветастой коробочки белую бумажную трубочку и провел ею под усами, Батен подумал было, что это какая-нибудь ароматическая палочка для магического обряда. И действительно, Арканастр поджег ее с одного конца непривычно маленькой зажигалкой, но вместо того, чтобы поставить и вдыхать аромат, он взял ее губами и стал каждые несколько секунд втягивать в себя дым, который Батен, честно признаться, не счел приятным или ароматным. Колдун, однако, с видимым удовольствием втягивал его и выпускал толстыми струями из носа, отчего становился чем-то похож на добродушного дракона.

Возможно, из-за опьянения, которое Батен испытал после выпитого раствора, но вскоре ему стало казаться, что его собеседник действительно похож на дракона из древних легенд — не того злобного, который похищает принцесс и пачками переводит благородных рыцарей, а того, какие бывают в чифандских легендах — доброго и мудрого.

То, что мудрец назвал «побеседовать со стариком», оказалось, по сути, просто односторонним монологом задумчивого мудреца, которому, возможно, и не нужен был слушатель; мудрец лишь изредка обращался к Батену с вопросами, да и те были по большей части риторическими и ответа не требовали — разве кивка. Но у него возникало ощущение приобщения к чему-то большому.

…О чем он говорил? Батен не всегда понимал, настолько, видимо, глубоки были высказываемые мысли, а переспрашивать не решался. Но все равно ему было интересно; так, наверное, говорили древние философы: много и непонятно, но о чем-то значительном…

Время от времени мудрец еще раз выпивал своего раствора и предлагал Батену. Но у того и так кружилось и путалось в голове — не поймешь, от услышанного ли или от выпитого. Батен не понимал ничего: кто же или что такое этот старик? Мудрец? Творец? Или просто философ? Странно он говорил. И странное. В его словах порой сквозила злая насмешка над всем, над всем этим — и тут Батен был согласен с ним — нелепым миром. Но под ней — и Бате-н это тоже чувствовал — скрывалась и боль и жалость к тому же миру. И от того после его слов тоже хотелось странного…

А мудрец задумчиво продолжал все говорить, говорить, говорить…

Он говорил об одиночестве — и Батен понимал, что одиночество мудреца бесконечно, вселенски бесконечно, одиночество — нет, не бога, но и не просто человека тоже. Это одиночество той собаки, которая все понимает, а сказать не умеет. Только наоборот. Ну как, простите, объяснить что-то людям, которые даже слов еще для этих понятий не придумали? Все равно что пробовать втолковать, что такое синхрофазотрон («Вот вы, молодой человек, знаете, что это такое — синхрофазотрон?» Батен не знал. «Впрочем, я тоже толком не знаю», — признался мудрец), какому-нибудь мумбо-юмбо: только руками разводишь и чертыхаешься от бессилия. А они еще при этом думают, что ты что-то такое, волшебное, производишь… А и впрямь ведь производишь! Да и как тут не произвести, когда в этом проклятом мире черт знает почему определенный набор слов и жестов действительно может привести к какому-нибудь акту творения. Любая из здешних летающих обезьян — обладай они чуть более развитым речевым аппаратом — могла бы творить чудеса пачками. Просто по закону больших чисел. И не спрашивайте его, отчего так!

Сколько он уже здесь, а кроме того, видимо, концентрация какого-то магического поля — тьфу, как пошло-то, затерто! — здесь слишком высокое. Не мир, а сплошное Лукоморье, прости господи!..

— Да вот пожалуйста. — Мудрец посмотрел на свою посудину и та, словно кто-то невидимый взял ее в руку, поднялась, сама себе отвернула пробку и, наклонившись, наполовину наполнила гофрированный стакан, который, пока она возвращалась на место, поднялся с камня и повис перед лицом мага. — Только зачем, — вздохнул тот, беря его из воздуха, — руками-то приятнее. — И он опрокинул содержимое в рот, понюхал корочку с икрой и ухмыльнулся в усы:

— Ну чем не Пацюк, а, молодой человек?

Батен не знал, что такое «пацюк», но все равно согласно кивнул, а мудрец продолжал.

…И кто его такой выдумал, чтобы ему пусто было! И главное — зачем он-то здесь? Натворят миров не умеючи, а ты за них расхлебывай!.. Впрочем, все они, эти миры, хоть реальные, хоть воображаемые, скроены по одному принципу: хочешь как лучше, а получится как получится. Задумываешь и, кажется, знаешь, что было, что будет, чем дело кончится, чем сердце успокоится. Так ведь нет! Вдруг вылезет какой-нибудь второстепенный тип, которого и создал-то просто так, для пейзажу, как служебную фигуру, и вдруг начинает себя вести. А за ним и другие туда же! И никуда ты уже от них не денешься, и уже не ты их, а они тебя куда-то тащат, и весь мир уже не такой, каким ты его задумывал, а такой, какой они сами для себя сотворили. И это называется творец! А виноват во всем ты, творец. А не буди лихо, пока оно тихо… Но и этого мало. Находятся еще интерпретаторы и начинают потихоньку в твоем мире копаться, толковать его по-своему, искать смыслы и рассказывать тебе, зачем ты его, этот мир, создал и что ты вот тут и вот тут имел в виду, когда творил. А ты ничего не имел, ты творил, ты не мог иначе… Это как простейшее естественное отправление. Именно естественное, потому что для тебя этот акт столь же свойственен, как и иные физиологические потребности и соответствующие отправления. Что-то копится в тебе, потом накаливается и не дает покоя. Это может длиться долго, но наступает вдруг момент, когда ты уже не можешь носить этого в себе. Просто не в силах. И накопившееся должно выйти из тебя, чтобы тебе стало легче и комфортнее. Иначе нельзя, иногда просто невыносимо. И ты идешь, садишься и…

Иногда из тебя само вылетает, и ты чувствуешь невероятное облегчение. Иногда ты вымучиваешь. А иногда и вымучить-то не можешь, а надо… А уж что получится — то не дано предугадать: то ли то, что в проруби болтается и не тонет, а только пахнет, привлекая к себе нездоровое внимание, то ли просто жиденькая каша, ни на что не похожая и растворяющаяся в той же проруби без остатка, то ли — что редко — удобрение, и значит, есть от тебя польза… Миров ведь множество, и творцов тоже. Вот и поди отличи мир сотворенный от мира реального. Настолько он хорош и гармоничен. Или наоборот — нелеп и бездарен в своей реальности. А чаще все вместе…

— Вы много знаете о Творении, — робко сказал Батен во время одной из пауз, пока еще не был сильно пьян. — А мне казалось, это происходит иначе.

Мудрец посмотрел на него не понимая, и Батен смутился.

— Я имел в виду, что так может говорить только человек, знающий то, о чем рассуждает.

— Как же мне не знать, — ответил старик, задумчиво глядя на Океан. В голосе его не было ничего напускного — он просто констатировал факт. — Я ведь и сам неоднократно творил. Это так здорово! И так страшно. Страшно ответственно, — добавил он.

Он повернулся к Батену и, увидев, как тот на него смотрит — испуганно и с ужасом, вдруг весело рассмеялся и махнул рукой. Он смеялся долго и неуемно, а отсмеявшись, посмотрел лукавыми глазками из-за толстых стекол очков и сказал, махнув рукой уже по-другому:

— Ну вот, опять я наговорил тут всякого, и вы приняли меня черт-те за кого… А, — он еще раз махнул рукой, — легендой больше, легендой меньше, как говаривал один бог… Впрочем, кажется, такая легенда у вас уже существует.

…В тот вечер Батен долго не мог уснуть, во-первых, от выпитого очень болела голова, а во-вторых, все вспоминался разговор с напоившим его до этого состояния мудрецом.

Он тут уже порасспросил кое-кого, и ему уже объяснили, кто такой Арканастр. Старик был прав. Чего только Батен о нем не наслушался. Мнения, как и следовало ожидать, были различны, от провозглашения его болтуном и шарлатаном до полного почитания и уважения. Но, как выразился задумчиво один из его соседей-судостроителей, подводя итог спора: «Если бы Арканастра не было, его следовало бы придумать», с чем Батен не мог не согласиться.

Кстати, тот же самый сосед и сказал Батену, что у них в Таласе считается, что встретить Арканастра — это к большим переменам.

И предсказанные перемены не заставили себя долго ждать.

Батен очередной раз ткнул перо в чернильницу, написал полтора слова и чертыхнулся; нет, не стоило и стараться дописать страницу, следовало просто пойти к хранительнице зала и налить свежую порцию чернил, эти просто никуда не годились! Делать этого ему никак не хотелось, потому что пришлось бы спуститься на первый этаж к конторке, там вежливо поболтать с хранительницей об обычаях Плато — они почему-то ее очень интересовали, и она взяла за обычай всякий раз, стоило ему оказаться в поле ее зрения, задавать вопросы относительно тех или иных сторон жизни в Империи; вопросов порой наивных настолько, что ничего подобного Батен не слыхивал со времен своего недолгого пребывания в начальной школе Верхних Мхов, и это было тем более поразительно, что хранительница имела степень бакалавра истории и этнографии, — и только потом, потратив времени гораздо больше, чем следовало бы, чтобы просто заменить негодные чернила на хорошие, удалось бы вернуться к прерванному занятию.

Батен вздохнул и, подхватив злополучную чернильницу, направился к лестнице.

Все получилось, как он и предполагал. На сей раз он побывал в качестве эксперта по части разницы похоронных обрядов в различных провинциях Империи и к своему столу вернулся довольно-таки быстро, но с соответствующим настроением.

И обнаружил, что его место занято знакомой уже ему девицей-картографом, которая без малейшего стеснения читает его записи.

— Привет, — сказала она, оторвавшись от чтения. — Я вижу, гильдеры уговорили тебя заняться мемуарами.

Так оно и было. Этому занятию — записям обо всем, что он мог вспомнить о своей жизни в Империи — секретарь Гильдии Кормщиков в довольно мягкой форме предложил Батену посвящать три часа в сутки. Батен прекрасно понимал, что это означает: его просто-напросто используют как перебежчика. Таласу постоянно не хватало информации об Империи, и Гильдии использовали каждый удобный случай получить новую и уточнить старую информацию. Просьба секретаря была не более чем завуалированным приказом. Так, во всяком случае, понимал это Батен. А приказы он привык выполнять — даже в таком положении, в котором он находился сейчас; даже понимая, что эта просьба-приказ могла стоить ему где-то в будущем полутора десятков порций свинца перед строем. Но в конце концов, оправдывался перед собой Батен, Империя и Талас не находились в данный момент в состоянии войны и, следовательно, строй солдат ему не грозил напрямую, а ссылку на Край Земли он уже получил за другое, и даже преодолел его, нарушив тем самым неписаное правило, что «дальше Края не сошлют, легче пики не дадут», и назад пути ему не было. Так что имело полный смысл доказать свою лояльность новому начальству.

Батен развел руками и подумал про себя, что не только гильдеры домогаются от него воспоминаний.

— А ты, однако, не очень грамотен, как я посмотрю, — добавила она критически.

Батен вздохнул и, подвинув свободный стул, присел напротив, по другую сторону стола.

— Армейским офицерам большая грамотность не надобна, на то есть писаря, — ответил он.

Девушка посмотрела на него и неожиданно предложила:

— Хочешь помогу? Я знаю стенографию.

Батен несколько растерялся.

— Спасибо, но…

— Да ладно, — махнула рукой девушка. — А что? Я сейчас как раз бездельничаю, только что сдала карты островов. А если ты согласишься черкнуть письмецо в секретариат твоей гильдии, что временно берешь меня в секретари, так, может, еще и заплатят за труды. А?

Это, более прагматичное, чем первое, предложение еще более смутило Батена.

— Послушайте, м-м-м…

— Спорю, что ты уже забыл, как меня зовут! — засмеялась неожиданно свалившаяся на его голову добровольная помощница.

— Почему? Отлично помню, — обиделся Батен. — Вас зовут Сигни.

— Сигни из Кассита, — весело уточнила девушка. — Кстати, с сегодняшнего дня я живу в твоей гостинице на третьем этаже.

Насколько знал Батен, гостиница, в которой он проживал, была целиком снята для экспедиции, и здесь жили только ее участники и члены их семей.

— Кто-то из ваших родных идет к архипелагу Ботис? — спросил он.

— Я сама иду к архипелагу Ботис, — поправила Сигни. — Группа топографической съемки и картографии. Батену показалось, что он ослышался.

— Но… — проговорил он. — Вы не можете идти в экспедицию.

— Почему?

Сигни смотрела на него прямо и просто, и было почти невозможно объяснить ей, что по его, Батена, понятиям женщинам в экспедиции не место. Равноправие, конечно, равноправием, но экспедиция к вновь открытым, неисследованным островам слишком опасное и серьезное предприятие, чтобы брать в него женщин.

— Почему? — Сигни пожала плечами. — Я же не единственная женщина в экспедиции. Кое-кто из специалистов — женщины, да и Второй кормчий — тоже, знаменитая Хидри-шкипер. Она уже плавала к островам.

Батену до сих пор как-то не доводилось интересоваться полным списочным составом экспедиции, и он сидел просто как пришибленный. Поистине, в Таласе весьма странные нравы!

— Это может быть опасно, — проговорил он.

— Ха, — глянув на него чуть свысока, выдохнула Сигни. — Если бы все женщины в экспедиции были… ну… как это — маркитантки?., ты, кажется, не возражал бы?

— Это другое дело, — рассеянно сказал Батен.

— Странные, однако, у вас на Плато понятия! — заявила Сигни.

Батен не нашелся, что возразить. Эта мысль никогда не приходила ему в голову: почему, действительно, маркитанткам можно, а картографам нельзя?..

Сигни между тем достала из кармана легкой курточки несколько карандашей и перочинный ножик, деловито заточила один, срезая с графитового стержня толстый слой стекловидного клея, подвинула перед собой листы с записями и посмотрела на Батена.

— Ну — диктуй!

Батен все никак не мог решиться.

Тогда Сигни из Кассита решила все сама. Она просто отобрала у Батена чернильницу, которую он все еще крутил в руках, взяла чистый лист бумаги, попробовала перо и без долгих раздумий написала записку секретарю Гильдии Кормщиков. Так что Батену уже ничего не оставалось, как подмахнуть свою подпись под вроде бы его собственным прошением «временно, на период подготовки экспедиции к архипелагу Ботис, привлечь в должности секретаря с сохранением полуоклада…» и так далее, и смириться со своей участью. Письмо новоиспеченная секретарша собственноручно запечатала в подобающий случаю гербовый конверт, который взяла из ларя, специально для того установленного у с лестницы, там же, на конторке надписала адрес, заклеила и бросила в находящийся тут же почтовый ящик.

Потом она вернулась к столу, снова взяла в руки карандаш и выразила готовность выполнять свои новые обязанности.

Батен вздохнул. Кажется, от Сигни так просто не отвяжешься.

Он взял в руку недописанный лист.

«Лагерь в долине Л'Нилам был устроен…»

Батен вспомнил, что имел в виду, когда начинал писать фразу, и прокашлялся. Диктовать ему было еще в большую диковинку, чем писать мемуары.

— «Лагерь в долине Л'Нилам, — начал он неуверенно, — был устроен по всем правилам, рекомендуемым в старинных учебниках по тактике…»

Так Батен обзавелся собственным секретарем. Вскоре он понял, что приобретение это было весьма полезное.

Сигни оказалась действительно расторопной и умелой стенографисткой. Карандаш ее летал по бумаге со скоростью слова. Батен поначалу диктовал медленно, неуверенный, что Сигни успевает за ним, но как-то раз он увлекся и напрочь забыл о девушке, а когда вспомнил, оказалось, что Сигни записала все слово в слово. Так, во всяком случае, уверяла она, потому что сам Батен в ее каракулях ничего не смог разобрать, а когда она прочла записанное вслух, не смог бы поручиться, что говорил то же теми же словами, хотя за смысл мог бы поручиться; он даже уловил несколько специфических оборотов, которых Сигни знать просто не могла. С тех пор он стал излагать свои мысли свободно, ориентируясь только на скорость течения своей мысли, в зависимости от настроения то делая длинные паузы, а то сразу надиктовывая абзацами, — Сигни ни в том, ни в другом случае не возражала, не торопила и не просила подождать, лишь иногда переспрашивала непонятные слова.

Самое интересное, что каракули Сигни понимала не только она одна. Каждые три дня Батен отсылал написанное им за прошедшее время в канцелярию Гильдии Кормщиков, где текст прочитывали, выбеливали, после чего возвращали Батену с поправками и пометками: такую-то тему следует развить обширнее, в этом вопросе уточнить то-то и то-то, а данного аспекта касаться смысла не имеет; в готовом виде «мемуары» Батена поступали в типографию. Так вот, с тех пор как появилась Сигни, обмен посланиями между секретариатом и Батеном приобрел более живой характер, и при этом никто не выразил удивление тем, что рукопись стала приходить в ином виде, чем раньше.

Ты не устала еще? — спрашивал иногда Батен, маясь от неловкости. '— Неужели такой девушке, как ты, нечем более заняться?

Мне интересно, — просто отвечала Сигни.

— Готовилась бы к экспедиции, — намекал Батен.

— Да что там готовиться? — Сигни пожимала плечами. — А все свои дела, уже переделала.

— Ну… собой бы могла заняться, — не унимался Батен.

— Я плохо выгляжу? — Брови Сигни взметались вверх, и Батену приходилось уверять, что выглядит она прекрасно, просто он имел в виду другое, ну, то, чем обычно занимаются девушки ее возраста.

— Не беспокойся, тут у меня все в порядке, — уверяла его Сигни, и Батен отступал, боясь, что задай он ей более конкретный вопрос, ответ последует столь же четкий и прямой.

Через неделю их совместной работы Батену пришло приглашение «присутствовать в качестве наблюдателя на учебных стрельбах». Батен имел сомнения по этому поводу, но его положение консультанта по военному делу — на взгляд Батена, статус совершенно ненужный, излишний, надуманный — обязывало его принять «приглашение». Сигни, естественно, увязалась за ним.

Впрочем, увязалась — не то слово. Скорее Батену пришлось следовать за Сигни, поражаясь в очередной раз ее деловому напору, которому могла позавидовать любая «ну…, как это… маркитантка?». Сигни в отличие от Батена отлично знала, куда надо ехать и как туда добраться. В порту среди пирсов она безошибочно нашла уже готовый сняться с якоря катамаран и, потрясая приглашением, заставила принять на борт Батена и себя в качестве сопровождения; почему-то имя Сигни в документе не было упомянуто, хотя удостоверяющее ее полномочия письмо из секретариата пришло сразу, и Сигни даже уже получила первую толику своего жалованья.

Катамаран был очень странным кораблем, если не сказать больше, как и все корабли таласар. Батен уже успел присмотреться к ним издали, наслушаться о их устройстве от соседей-корабелов, но увидеть вблизи такое большое судно, а тем более ступить на его борт ему довелось впервые.

В отличие от всех других судов,'которые Батену приходилось видеть раньше, корпус корабля не был полностью погружен в воду. Его палуба поднималась над поверхностью довольно высоко, опираясь на два продолговатых поплавка, которые почти незаметно выглядывали над поверхностью волн, словно спины гигантских животных, так что могло показаться, будто корпус судна висит над волнами на четырех раскоряченных ногах, словно огромный жук-водомер. Висит так высоко, что под его брюхом свободно может пройти подвода с грузом, если он стоит, как сейчас, над длинным причалом, или средних размеров судно без мачт, когда катамаран находится в море. Подниматься на корабль оказалось не в пример легче — не по веревочной лестнице или шаткому трапу, а по наклонному пандусу, специально спущенному на настил палубы. По нему, как понял Батен, в трюм попадали и грузы. На его непросвещенный взгляд, это было гораздо удобнее, чем таскать их по сходням взад-вперед. Мало того, для подъема громоздких грузов в днище был предусмотрен люк, представляющий собой просто-напросто опускающееся в случае необходимости на талях самое дно трюма. Сейчас люк был закрыт, а глубина осадки поплавков говорила о солидной загрузке трюма.

Так и оказалось. Когда Батен, Сигни и сопровождавший их офицер проходили через чрево корабля, Батен заметил, что трюм заставлен плотно какими-то ящиками, а ближе к проходу рядами лежало несколько довольно громоздких продолговатых предметов, в которых Батен опознал ракеты.

На палубе тоже все было наоборот, чем на имперских кораблях. Взять даже то, что мостик корабля находился не позади палубы, а, наоборот, на «носу» судна. Мачты располагались не вертикально, как положено, а являлись продолжением упиравшихся в поплавки опор и выходили из палубы под довольно острым углом, перекрещиваясь вверху. Их было две пары, и на каждой паре, перекинутой с одного скоса этой странной мачты на другой, располагалось по длинной рее, далеко вынесенной за борта судна, на которых крепились два главных косых паруса. Их натяжка и площадь парусов как раз регулировались высотой подъема реи, шарнирно закрепленной на одном скосе и скользящей в специальном креплении по другой. Были здесь и еще паруса, канаты, блоки и лебедки, назначения которых Батен, как человек далекий от моря и потому совершенно не разбирающийся в оснастке, не понимал; только всплывали в голове откуда-то вычитанные или где-то услышанные диковинные слова: эти самые реи, крюйты, ванты, стаксели, гюйсы, гроты, баки и, конечно, гальюны.

Зато в этом — гротах, баках и, само собой, гальюнах — разбирались многочисленные споро снующие по палубе, пляшущие на реях, подтягивающие гюйсы, натягивающие ванты матросы, которые свое дело знали туго. И не успел Батен толком оглядеться, как катамаран со странным для такого огромного судна названием — «Ушко», уже отходил от берега и начинал маневрировать для выхода в открытый Океан.

Оружие, которое собирались испытывать в атом коротком походе, находилось тут же на палубе. Сначала оно показалось Батену чем-то вроде аркбаллисты, какие в старые века применяли при осаде городов и замков, — латунный желоб, снабженный механизмом наподобие арбалетного, только, разумеется, много большего размера, хотя сама аркбаллиста была не так велика, как те, о которых доводилось читать Батену. Зато располагалась она на вращающемся основании и угол подъема направляющего лотка мог изменяться от горизонтального к практически вертикальному — вот этого последнего направления Батен понять не мог: кто же будет посылать снаряды строго вверх, чтобы они упали тебе же на голову?

Однако именно в этом, стрельбе по вертикали — в зенит или почти в зенит, как объяснили Батену, и заключалось испытание. Пристрелка и калибровка, как выразился Батен, когда уяснил для себя суть.

Пока он осматривал баллисту, катамаран покинул пределы порта и пошел в направлении открытого Океана; его сопровождало несколько судов поменьше — два водометных катера и две-три гребные лодки, присоединившиеся к эскадре на границе мелководья и глубокого моря; лодки пришвартовались к поплавкам «Ушка», а катера следовали самостоятельно.

В открытом море они быстро разошлись в стороны, практически скрывшись из виду за горизонтом; с них периодически постреливали сигнальными ракетами, оставляющими в чистом небе дымные следы, — отгоняли в сторону все прочие суда, чтобы те не попали под предстоящий обстрел.

На палубе катамарана шла слаженная работа: паруса убрали — точнее, сложили, из крюйт-камеры, поднимали наверх те самые ракеты, мимо которых проходил Батен, расчет баллисты готовил орудие к стрельбам, проверяя механизмы, а на корме готовили к запуску воздушный шар — ярко-оранжевого цвета, .которым в Таласе отмечали всякую чрезвычайность.

Хидри, та самая женщина-шкипер, которая открыла архипелаг Ботис, ведшая корабль в этом рейсе, спросила о показаниях лота, после чего доложила капитану, что катамаран прибыл в указанное место; она, похоже, знала это и без лота.

Капитан, приняв командование на себя, начал его с того, что отдал несколько весьма энергичных команд в адрес толпящихся у баллисты матросов. Зевакам, которых и без того уже оттеснили от баллисты, пришлось отодвинуться еще дальше; часть команды, незанятая в испытаниях, полезла в поисках лучшего обзора на мачты.

Батен вместе с Сигни, как приглашенный Гильдией гость, находился на мостике, откуда все и так хорошо было видно, и наблюдал. Снаряд-ракету положили в лоток баллисты, натянули и закрепили толстую тетиву, и лоток начал подниматься. Бомбардир отмерил по рискам на лотке и отрезал часть запального шнура, поднес к шнуру зажженный фитиль и, когда тот зашипел, тлея, взмахом дал команду запускать.

Толстая тетива басовито тенькнула, и ракета смазанной темной стрелкой выстрелила в самые небеса. Через миг ее уже почти не было видно, но вдруг высоко в голубизне вспыхнуло небольшое маленькое солнце или, скорее, комета, оставляя за собой ощутимо густой белый дымный след, пошло еще выше и еще, и еще. Вся команда встретила вспышку громовым восторженным ревом. Зрелище действительно было великолепное. А со стороны, вероятно, оно выглядело еще более впечатляюще.

Неизвестно чего ждали остальные, но когда Батен увидел, как ракета вместо того, чтобы падать обратно на палубу или исчезнуть в небе, вдруг стала заваливаться набок и, не достигнув поверхности моря, погасила след, подумал было, что испытание не удалось. Но, судя по реакции окружающих — сдержанно деловой у офицеров и восторженной у матросов, — все было в порядке.

С кормы прислали матроса, и один из офицеров обратился к Батену: пора было поднимать воздушный шар и ему предлагали подняться наблюдателем вместе с корректировщиком.

Подумав, Батен согласился и в сопровождении того самого матроса пошел на палубу.

Офицер-корректировщик был уже в корзине, проверял свое хозяйство перед вылетом. Он приветливо, но вместе с тем деловито кивнул Батену и попросил серьезно:

— Постарайтесь только не мешать, ладно?

— Постараюсь, — обещал Батен, переползя в хлипкое сооружение под шаром. На его взгляд, оно было слишком… э-э.., воздушным, что ли, чтобы казаться надежным.

— Привяжитесь, — доброжелательно сказал корректировщик. Собственно, офицером Батен называл его по инерции, только потому, что тот был, видимо, благородного сословия или по крайней мере — человеком образованным и хорошо воспитанным, что ставило его выше простого матроса. Естественно, Батен знал, что ничего подобного имперской армии или флота в Таласе не было — не полагалось по договору с Империей.

Он тщательно привязался шелковыми ремнями.

— Будете присматривать за горелкой, с вашей стороны удобнее, — сказал корректировщик. — Умеете?

Батен кивнул. Он уже немного освоил полет на воздушном шаре в рамках подготовки к экспедиции и почти привычно протянул руку к горелке, взялся за регулирующий силу пламени вентиль, чуть сдвинул туда-сюда, проверяя плавность хода, точно так, как учили.

— Ладно, — проговорил корректировщик, глядя вниз, на приставленных к шару матросов. — Давайте отчаливать.

Освобожденный от балласта шар медленно пошел вверх, удерживаемый только тонким тросом, намотанным на большой катушке.

Батен глянул под ноги. Катамаран, который раньше казался ему весьма внушительным, быстро превратился в скорлупку, брошенную в море. Он огляделся. Крошечные водометные катера едва виднелись где-то у горизонта. Впереди по ходу тримарана далеко, на пределе видимости, плавали в море большие цветные пузыри.

— Тоже воздушные шары? — неуверенно спросил он, глядя на них. С его места казалось, что пузыри просто плавают в воде. Корректировщик оглянулся.

— Вы об этом? — указал он. — Это цели.

Батен с сомнением посмотрел вниз, на катамаран.

— Мне кажется, с корабля их и не видно, — заметил он. — Разве что самая близкая.

— Разумеется, не видно, — отозвался корректировщик. — А мы, по-вашему, зачем здесь?

Он смотрел на цели в сдвоенную подзорную трубу, бинокль, что-то про себя соображая.

С катамарана запустили малую сигнальную ракету.

Корректировщик взял два флажка и начал быстро махать ими. Потом сложил их вместе и посмотрел вниз.

Батен тоже глядел на катамаран. Около аркбаллисты произошло какое-то движение, и спустя несколько секунд беззвучно — звук долетел до шара через ощутимую долю секунды — она выплюнула вперед и вверх второй летательный снаряд, и Батен получил возможность увидеть старт со стороны. Ракета пролетела по инерции ярдов сто до того момента, пока от запального шнура вспыхнул ее собственный двигатель, и снаряд, начавший было заваливаться, выровнялся, рванулся вверх и превратился в собственно ракету. Шлейф пламени и дыма, отметивший траекторию полета, прочертил широкую, напоминающую радугу, дугу по небу и уперся в море в гуще шаров.

Наблюдатель что-то записал на грифельной доске, целенаправленно помахал своими флажками вниз, и через несколько недолгих минут с катамарана взлетела следующая ракета…

Прежде чем вновь оказаться на палубе, Батен проболтался под шаром, наблюдая за горелкой и отслеживая запуски ракет, общим количеством восемь штук, не меньше двух часов. За это время он уяснил принцип пристрелки: ракеты запускались с лотка под разными углами и с одинаковой длиной запального шнура, после чего корректировщик, ориентируясь по месту ее падения в цепочке шаров, сообщал результаты вниз с помощью сигнальных флажков. А там, ориентируясь по этим данным, маркировали углы подъема лотка и дальность стрельбы. В перерывах корректировщик охотно давал Батену пояснения. Так Батен узнал, что подобным образом испытывают каждую новую пусковую установку; что таких установок на кораблях у таласар не так уж и много пока, только на крупных типа «Спрута-Громовержца» или вот «Ушка», оба из которых отправятся в экспедицию к Ботис для основания колонии; что обычно ракеты запускают просто на глазок, и такими установками прямого залпового огня снабжены все торговые корабли таласар — они корректировки не требовали; и что он, сам корректировщик, вообще считает пушечную артиллерию тупиковой ветвью развития военной техники.

Зрелище действительно было поучительное. Неизвестно, ставили ли целью таласары поразить воображение Батена (скорее нет: зачем им поражать воображение ничего не значащего человека, которого они решили использовать как источник информации о военном искусстве имперцев?), но им это удалось. Размышляя как бывший имперец, для себя он даже подумал, что пожелай таласары выйти на Плато, то они без труда смогли бы оттеснить разленившихся краевиков в низины, отхватить порядочный кусок Империи и закрепиться на нем. А размышляя за таласар, понимал, что — по крайней мере пока — они такой цели перед собой не ставили. Установившийся порядок хотя и не мог полностью удовлетворять их интересы, но вполне устраивал: слишком велик был риск ведения войны на Плато, слишком велики могли стать жертвы, и не стоили они возможных, довольно эфемерных, перспектив, которые эта война могла бы принести. Словом, худой мир для таласар был гораздо предпочтительнее доброй войны.

Поэтому их взгляды были обращены не в сторону Плато, а в сторону Океана. А точнее — в сторону Дальних Островов, или, как их в последнее время стали называть, архипелага Ботис.

С населением Ближних Островов таласары испокон века поддерживали меновую торговлю, но большого значения архипелаг Ближних Островов для них не имел. Представлявший собой лишь горстку коралловых островов с редкими пальмовыми вещицами, этот архипелаг мог предложить только жемчуг, перламутр, коралл и тапан, которые не всегда окупали длительные рейды; не окупалось даже привозимое оттуда превосходное пальмовое масло, которое, не портясь, могло храниться годами. Расплачивались таласары с островитянами главным образом посудой из стекла и слоенки и ярко-красной краской, очень популярной среди островитян, которые раскрашивали ею не только одежду и птичьи перья, но и собственные тела. Батен видел нескольких молодых островитян, из любопытства приехавших в Талас; их платье состояло из небольшого передничка на чреслах, нескольких ярких перьев в выбеленных известью волосах и многокрасочной татуировки по всему телу. Насколько Батен знал, таласары пробовали вести на Островах что-то вроде миссионерской деятельности, ненавязчиво внушая простодушным островитянам свои принципы жизни, как слышал и то, что островитяне не очень поддавались влиянию. К тому же на Островах людоедство не то чтобы было делом обычным, но не возбранялось. Бывали жертвы и среди миссионеров, поэтому, отнюдь не одержимые фанатизмом в области насаждения собственного образа жизни, таласары предусмотрительно ограничивались главным образом прагматичной торговлей и жили в фортах, что, естественно, не способствовало их закреплению на Островах.

Жемчуг, коралл и тапан… Жемчуг и коралл почти полностью сбывались наверх, в Империю; собственной добычи таласары уже давно не вели, целиком полагаясь на экспорт с Островов. Тапан оставался внизу, потому что в Таласе испытывали недостаток в льняной ткани, очень ценимой таласарами потому, что морской шелк считался здесь чем-то вроде материала для рабочей одежды. Тапан по виду напоминает льняную дерюжку, но собственно тканью не является, поскольку это лубяная материя, производимая из особого сорта деревьев, росших в изобилии на Ближних Островах; кроме тапана, это дерево практически ни на что не годилось, даже на дрова — легкая, рыхлая его древесина легко набухала водой и почти не горела. Впрочем, если на корабле оставалось место, торговцы непременно набивали мешки древесной трухой: труха тапанового дерева — лучшая подстилка для детских колыбелек: сухо и не пахнет разными детскими неожиданностями.

Открытие же архипелага Ботис изменило отношение таласар к дальним морским походам. Прежде их сдерживало отсутствие корабельного леса; лес имперцы продавали крайне скупо, а в лодках и катерах из слоенки далеко не уплывешь. На островах же архипелага Ботис росли деревья — не пальмы и не тапановые, а целые рощи кедра и сосен с прямыми, как солнечные лучи, стволами. К тому же специалисты из Рудной Коллегии, побывавшие на островах с прошлой экспедицией, сообщили, что руду там можно добывать чуть ли не открытым способом; на Стене же, вгрызаясь в скалы, приходилось заботиться о том, чтобы штольни не обваливались — а это опять-таки требовало немало леса для крепежа. На Ботисе появилась реальная возможность разомкнуть этот замкнутый круг, несмотря на все затраты. Флот таласар, надо заметить, был хоть и велик, но состоял из небольших судов, предназначенных в основном для каботажного плавания вдоль побережья. А поход на Ботис требовал больших судов — не плыть же на несколько тысяч миль в глубь Океана на утлых скорлупках. И как перевозить громоздкие и тяжелые грузы? Много ли их может взять на борт небольшой торговый корабль?.. Словом, подсчитав все за и против, практичные таласа-ры приступили к «закладке крупнотоннажного флота», как выражался один из соседей-судостроителей Батена. То есть, начали строить большие суда именно для освоения архипелага Ботис.

Вооружались такие суда скорее из осторожности, чем по необходимости. В Потаенный Океан редко кто забирался из цивилизованных стран, которые располагались по ту сторону Оконечного Мыса Жуткой Пустыни…

Батен проснулся оттого, что мимо него торопливо протопала пара ног, потом вторая, третья… «Неужели объявили аврал?» — мелькнула мысль. Батен поднял голову. Нет, ребята спали, кто в гамаках, кто прямо на палубе, подстелив циновку. Батен предпочитал палубу — чтобы хоть что-то твердое чувствовалось под телом.

Он сел и огляделся: с чего это народ разбегался?

И замер. Близко — кажется, не далее пяти миль, был берег. Аспидно-черные пологие холмы уходили вдаль и сливались на горизонте в плоскую, отблескивающую в низком солнце равнину.

— Творец Небесный! — выдохнул он. — Что это?

— Жуткая Пустыня, — сказал голос рядом. Человек, приподнявшись на локте, смотрел на мостик. Батен тоже бросил взгляд туда. На мостике как будто было спокойно.

— Прошу прощения, шкипер! — крикнул его сосед. — Мы что, сбились с курса?

Хидри даже не удостоила его ответом. Ответил один из ее помощников:

— Это мираж.

Батен посмотрел на мираж. Мираж казался близким и до боли вещественным.

— Может, пальнем в него ракетой? — предложил кто-то на палубе.

Идею не поддержали.

Жуткая Пустыня казалась совершенно безжизненной: ни травинки на будто отполированных черных склонах, ни птицы над береговой линией.

Сигни рассматривала берег в подзорную трубу; ее коллега держал в руках раскрытый том портуланов.

— Похоже, вот это место, — сказала Сигни, отводя от глаз трубу и показывая пальцем на карте. — Скалы-Близнецы и Скала-Волна. Если бы мы действительно были близко к ним, имело бы смысл подойти к берегу и набрать самородной серы в одной из ям-ловушек. Имеется также большой запас глауберовой соли.

Таласары в очередной раз удивляли Батена: Жуткая Пустыня была для них не пугалом, а чем-то вроде кладовой для химической лаборатории. Она была для них не плоской как стол страной, простирающейся на многие сотни миль, а узкой береговой полосой, где среди изъеденных морем скал ночной бриз оставляет принесенную из глубины пустыни пыль; по какому-то чародейному велению каждая пылинка откладывалась в отведенное для нее место: сера — к сере, сода — к соде, нафталин — к нафталину. Таласары из десятилетия в десятилетие снаряжали экспедиции вдоль берегов Жуткой Пустыни, пытаясь найти для себя источник металлов, но пока обнаружили лишь ловушки с магнием, вольфрамом и ртутью. Кстати говоря, экспедиция, обнаружившая ртуть, отравилась ее парами практически поголовно: целыми остались лишь шкипер, не съезжавший на берег, и один из матросов; тот участок берега был обозначен как Берег Ртутной Смерти, и все лоции рекомендовали обходить его далеко морем. Таласары предпочли бы найти железо или медь, но найденные ямы с этими металлами давали лишь несколько фунтов вещества в год, из-за чего, естественно, не стоило гонять корабли; вольфрам же был найден буквально тоннами, только вот куда его столько? А вот магний и сопутствующую ему магнезию таласары применяли у себя и перепродавали имперцам; в Столице и не подозревали, что частые фейерверки сжигают магний, доставленный из Жуткой Пустыни…

Мираж продержался весь день, только ближе к полудню начал мерцать, то и дело исчезая на какое-то мгновение, но как только тени начали удлиняться — опять обрел видимую и почти осязаемую вещественность. Так .он и торчал по правому борту до самого заката, а стоило солнцу зайти за него, как он вспыхнул ярким фиолетовым пламенем и с огромной скоростью побежал к кораблю. Сказать по чести, Батен немного испугался, когда увидел несущуюся на корабль стену огня; пламя налетело на тримаран, стало жарко, очень жарко, но потом повеяло холодом и призрачная стена огня побежала к далекому горизонту.

Батен ошарашенно огляделся. На катамаране пожара не было: медные детали не нагрелись, и паруса не расплавились. Хидри взяла рупор и громогласно с наивозможной язвительностью пристыдила команду и пассажиров: то, что мираж оказался с фокусами, не дает им права сейчас стоять с раскрытыми ртами.

— Что, не видели ни разу, как Аха-колдун пугает? — завершила она ехидный упрек. — И предупреждаю: если кок сожжет ужин, виновата будет вся команда.

Кок, спохватившись, побежал спасать ужин, команду, а заодно и самого себя.

Тут как-то сразу, как это бывает в этих водах, стемнело, и только у восточного горизонта уходила вдаль лиловая волна огней.

Даже издали, когда главный остров архипелага Ботис только-только появился вдали темно-сизой полосой, вытянувшейся вдоль всей линии горизонта, стало очевидно, что прибрежные скалы на всем протяжении береговой линии спускались к самой воде почти отвесно. Это сразу напомнило о Таласе, хотя скалы были лишь слабым подобием Стены, а ничего подобного Отмелям вовсе не наблюдалось. Батен, с интересом рассматривая остров в трубу, думал, где же Хидри собирается здесь приставать? Но все оказалось просто. Хидри, осмотрев береговую линию, по какич-то виденным только ей ориентирам определилась и скомандовала «Ушку» забирать вправо, и не менее чем через час перед взором команды открылась просторная бухта, отгороженная от Океана полосой рифов и скалистых островков.

Здесь экспедиции пришлось задержаться на несколько часов. Для разведки прохода в бухту были высланы несколько шлюпок, на одной из которых ушла сама Хидри. Во время вынужденного безделья незаменимая Сигни объяснила Батену, что остров, по мнению побывавших на нем с первой экспедицией специалистов, скорее всего представляет собой выступающую над водой вершину древнего огромного вулкана, а бухта — его кратер, размытый с одной стороны. Батен удивился размерам кратера: бухта была слишком уж широка для кратера, на что Сигни пожала плечами, сказав, что, возможно, это и не вулканический кратер, а след падения огромного небесного камня, вроде тех, что иногда падают сверху, просто камень был очень-очень большим; а вообще — утверждать что-то еще рано, данных мало…

Рифы «Спрут-Громовержец» преодолел на волне прилива, прошел между двумя красными скалами и по узкому и мелкому проходу вошел в бухту; «Ушко» вошло следом.

Эта просторная бухта была выбрана еще в прошлую экспедицию именно потому, что была единственно удобной: от моря ее отделяла цепь рифов — подводных и осыхающих, а также цепью маленьких скалистых островков, на которых в обилии гнездились птицы, черепахи и большие ящерицы. Посреди залива лежал холмистый, почти плоский длинный остров побольше, вполне пригодный для разбивки постоянного поселения. По данным предыдущей разведки, здесь можно было жить постоянно: на острове бил ключ, вода в котором была чуть солоновата, но вполне пригодна для питья, было много растительности, мелкой дичи и птицы, в достатке строительного материала для жилья — камни, песок и известка из кораллов; а волны даже в штормовой прилив его не затопляли. Аборигены, однако, мнения таласар, видимо, не разделяли, и остров оставался необитаем, что для целей экспедиции было как нельзя кстати.

«Спрут-Громовержец», максимально уменьшив осадку поплавков, для чего пришлось переправить часть груза на остров при помощи лодок, подошел почти вплотную к берегу, чтобы, когда придет отлив, встать на поплавки и уже посуху произвести полную разгрузку и провести необходимый текущий ремонт; в дальнейшем планировалось построить здесь нормальный пирс, с которого флагман будет ходить в походы и разведку к другим островам, а затем и основать порт, верфь и прочим образом капитально благоустроиться. Именно здесь, на острове планировалось основать будущую столицу таласских колоний Ботиса.

«Ушко» сразу стало на якорь возле главного острова. На берегу решено было основать второе, малое поселение, предназначенное для рудной разведки, торговли и завязывания связей с аборигенами. К слову, эту идею — основать саму колонию на отдельном острове, а на главном лишь малое поселение, высказал сам Батен, обосновав это целями пущей безопасности. К нему прислушались, хотя некоторые считали такую меру чрезмерной.

Батен предпочел бы поселиться как раз на главном острове, но его мнения никто не спрашивал: считалось, что он может быть незаменим при постройке фортификаций большого форта и вообще для консультаций, на что возразить ему было нечем. Однако надежды потом перебраться на главный остров, где он должен был пригодиться, когда придется строить поселки у рудника и около верфи, Батен пока не терял. Поэтому он пока помалкивал и безукоризненно выполнял все, что ему поручали.

Аборигенам бухта, видимо, не казалась такой уж уютной — слишком в ней было мало удобных мест для морского промысла, которым они занимались. Поэтому они здесь попросту не селились. Однако весть о прибытии в бухту двух больших-больших лодок неведомым образом моментально разнеслась по острову, и не успели прибывшие начать обустройство на новом месте, как целые деревни смуглых и, даже по таласским понятиям, скудно одетых низкорослых людей начали спускаться по крутым тропкам, толпиться на берегу напротив «Ушка», а самые отчаянные, на хлипких плотиках, переправлялись на островок, посмотреть на пришельцев поближе.

Не только Батен, но и многие таласары впервые видели аборигенов вблизи, и работа по первичному обустройству лагеря на время приостановилась.

Аборигены не только издали выглядели как дети, они казались детьми вблизи. Тонкокостные, с длинными руками, с мускулистыми ногами, казавшимися коротковатыми для плотного тела, с непропорционально большими головами, они и вели себя, словно толпа ребятишек. Остановившись в отдалении, они с любопытством наблюдали за пришельцами, и только когда Хидри и с ней несколько ветеранов прошлой экспедиции подошли к ним и заговорили на их языке, сначала несколько человек, видимо, узнавших пришельцев, а затем и вся толпа окружили парламентеров, а потом разбежались по островку, заглядывая во все уголки еще не организованного лагеря. Уже через несколькс минут аборигены растворились в общей массе и с воистину детской непосредственностью уже вовсю помогали — или мешали — пришельцам в их делах; в крайнем случае — просто смотрели. Чере: час на них перестали обращать внимание, и все вернулись к своим обязанностям, через несколько часов доверяли выполнят! мелкие поручения, а к вечеру они уже сидели у костров вместе ее всеми.

Так и повелось. Каждый день и на острове, и на стоянке «Ушка» появлялась компания аборигенов, которые посильно участвовали в общей работе, просто наблюдали и вообще весьма охотно общались с пришельцами любым иным доступным способом при этом почти не обращая внимания на всякие припасенные им подарки. Во всяком случае, если они и забирали с собой то, чтс им давалось в награду за работу, то не проявляли к этому особогс интереса, и в постройке лагеря они участвовали явно больше и; простого любопытства; мало того, вскоре они сами стали приносить с собой различные предметы и дарить их взамен того, чтс получали сами, — так завязалась мелкая меновая торговля. Руководство экспедиции относилось к этому благосклонно и поощряло.

Единственное ограничение, которое ввело начальство в общение с местными жителями, поначалу показалось Батену несколько странным: всех загодя предупредили, чтобы островитянам не показывали корабельный компас, хронометры, часы и иные тонкие механические приборы. Островитяне, объяснила Хидри честны и ничего не украдут, но могут невзначай что-нибудь сглазить.

— Когда мы в первый раз были тут, эти чертовы дети сглазили компас и все три хронометра, — рассказала она. — Пришлось добираться до Таласа по наитию. Та еще работенка!

— У них сглаз — любимое развлечение, — добавил ее помощник, который тоже побывал здесь в первую экспедицию.

Батена даже покоробило, когда он услышал об этом: сглаз — дело серьезное! Из-за сглаза люди гибнут! А тут только и предосторожностей, что приборы беречь! Ему объяснили, что людей островитяне сглазить не смогут. Их магия влияет только на неживые предметы, причем достаточно маленькие, зато воздействовать на них аборигены могут на очень больших расстояниях. И все, что им для этого дела нужно, — повертеть в руках сам предмет да небольшое зеркальце, в котором они потом видят то, что этот предмет окружает, что происходит вокруг, и управляют им, чтобы видеть больше — очень уж они любопытны. Наверняка и о прибытии экспедиции они узнали таким способом. А полировка зеркал здесь, оказывается, всеобщее занятие, как прядение или вышивание у незамужних девиц где-нибудь в Шеате: наступает вечер, и туземцы собираются на площади посреди деревни у костра, полируют свои зеркала и обмениваются новостями о том, что видят в них.

Батен поинтересовался, откуда у туземцев вообще взялись зеркала. «Раньше сами делали, а теперь мы привезли», — ответили ему. И верно, Батен не раз видел, как туземцы приносили то на обмен, то на продажу свои старые зеркала, сделанные из золота, отполированного действительно до умопомрачительного блеска, а таласары вместо них давали им обыкновенные, стеклянные, на что аборигены реагировали с необычайным энтузиазмом — надо полагать, что в новоприобретенных зеркалах они надеялись увидеть нечто такое, о чем можно будет вдоволь порассуждать на своих «посиделках».

Батен заметил, что обмен получается не вполне равноценным.

— Напротив, — сказала Сигни, пожав плечами. — Мы, конечно, даем вместо металла стекло, — зато островитяне вместо своих полированных пластинок получают зеркала гораздо лучшего качества.

— И как же они им пользуются?

— Сейчас узнаешь.

Дело было уже через несколько дней после прибытия, когда лагерь, не без участия самих островитян, начал обретать вполне жилой вид; точнее — вид жилой стройки, а неподалеку от него общими же усилиями был воздвигнут палаточный поселок для аборигенов, для тех, кто по каким-то причинам оставался на острове на ночь — а таковых с каждым днем становилось больше.

Долго не задумываясь, Сигни повела Батена в том направлении и обратилась к первому попавшемуся островитянину с каким-то вопросом. Языка она не знала, но несколькими известными словами, а в основном жестами она таки добилась от него, чтобы он понял, чего от него хотят. Абориген знаками что-то показал Сигни в ответ. Та рассмеялась и быстро сбегала к себе. Вернулась она с несколькими листами использованной бумаги и быстро сделала несколько детских игрушек — птичек, рыбок, собачек, ящерок. Островитянин с серьезным видом взял одну из них; остальные разобрали те, кто по своему обычаю пришли глянуть на что-то интересное и остались, когда або-оиген с ними поговорил. Они внимательно присматривались к фигуркам, гладили их пальцами, зачем-то рассматривали на солнце. Потом все вернули фигурки Сигни, и та расставила их в кружок, носами внутрь посреди площади в середине поселка. А островитяне разбрелись по сторонам, расселись, кто где, вынули зеркала и с самым сосредоточенным видом начали всматриваться в них.

Батен наблюдал за этим действом с любопытством, но ничего особенного не происходило. На его удивленный взгляд Сигни усмехнулась и показала глазами на расставленные на песке фигурки.

— Смотри, смотри… — сказала она.

И тут же одна из фигурок, бумажный лягушонок, лихо развернулась носом наружу.

Это можно было бы принять за случайность: мало ли — может, порыв ветра ее развернул. Но вдруг остальные фигурки как по команде тоже начали поворачиваться носами наружу, а одна, самая, видимо, живая, сначала, как все, развернулась на сто восемьдесят градусов, потом возвратилась в прежнее положение, а затем и вовсе поскакала вперед, в центр круга, и остановилась там.

— Забавно? — улыбнулась Сигни.

Батен пожал плечами. Да, эта магия действительно выглядела простой детской забавой, делом ненужным, каким-то бестолковым. Только дикарям и впору развлекаться такими фокусами, дикари — они как дети.

Потом начались будни, которые поглотили Батена полностью. Лагерь на островке, который на языке аборигенов назывался довольно красиво, Секифр, а переводился прозаически — «селедка», превратился в городок с построенным по всем правилам фортом, двумя пирсами для катамаранов. Один из пирсов пустовал — «Ушко» постоянно находилось в разъездах; его обязанностью было развозить по островам небольшие партии для исследований, подвозить им продовольствие. «Спрут» почти сразу отправился в Талас: доложить результаты экспедиции, отвезти первые образцы и коммерческие грузы — партию леса, наменянное золото и разную мелочь. Вернулся он через два месяца в составе целой эскадры кораблей поменьше, везя на борту большую группу специалистов, пополнивших ряды поселенцев; среди них даже оказался старый знакомец Батена — кромник Мергус, правда, прибыл он сюда без своего верного малпы Тхора, но с той же целью — работать в горах по разведке полезных ископаемых; Батен с ним толком не успел поговорить, так как тот тут же отправился на один из дальних островов.

Эскадру составляли в основном купеческие суда; постояв в заливе пару дней, они рассыпались по островам — основывать фактории, строить форты.

С приходом каравана городок на Секифре — Селедочная Голова, как в шутку называли его первопоселенцы, или Клупеа, по-таласски, что звучало более изящно, — разросся далеко за пределы первоначального форта, заняв почти весь островок. Он напоминал теперь какое-нибудь ярмарочное поселение на Краю Земли или маленький филиал самого шумного города Таласа, Искоса: посады, торжища, склады, пирсы. Тоже разросшийся поселок аборигенов — Рыбий Глаз, находящийся всего месяц-другой назад в сторонке от форта Секифр, сейчас находился почти в самом центре поселения.

Против своего ожидания и желания Батен неожиданно оказался на одном из важных постов в этом первозданном бедламе. Сначала он числился помощником по фортификации заместителя коменданта острова по строительству, а когда оказалось, что фортификация не является столь уж необходимой вещью по причине абсолютной незлобивости аборигенов, просто заместителем без особенных полномочий, но, как жесть на ветру, со множеством мелких поручений, а когда его шеф сначала приболел, а потом и вовсе выехал в Талас, Батен стал исполнять его обязанности. Сказать, что это его расстроило, было нельзя, он втайне гордился, что таласары так высоко оценили его способности, но уж больно хлопотная ему досталась должность, и если бы не помощь Сигни, он вряд ли бы справился с ней. Он даже шутил порой, что не его, а именно ее надо было назначать, на что Сигни с усмешкой отвечала, что разницы нет никакой, его или ее — все равно они все делают вместе. Батен смущался, хотя это было сущей правдой.

Как-то так само получилось, что Сигни поселилась с ним в одном доме, а когда прибыло первое пополнение, то всем обитателям форта пришлось потесниться, и они просто-напросто оказались чуть ли не в одной комнате. Это очень стесняло Батена и совсем не беспокоило Сигни. Как ни старался Батен избежать неизбежного, но оно случилось. Все произошло совершенно естественным образом. Ведь естественно, что секретарь и его — ее — начальник должны постоянно быть вместе и рядом — таковы обязанности секретаря; естественно, что работая допоздна или бывая в разъездах, им, бывало, приходилось ночевать в одном помещении и даже в одной постели; и что же может быть естественнее, если при этом они становятся любовниками?

Время шло, и Батен уже начал считать, что он уже совсем привык быть таласаром. Здесь, вдали от Таласа, вдали от Стены, этого вечного напоминания о недавнем прошлом, среди небольшого количества людей знакомых, привычных, своих, в обстановке, когда ты знаешь всех и все знают тебя, и ты просто один из всех, а не пришелец и не чужак, это оказалось довольно легко.

Но совершенно неожиданно жизнь вновь напомнила ему о покинутой Империи.

На втором году его работы на Ботис прибыл корабль с беглецами, начальником которых был сам князь Сабик Шератан.

От них Батен и узнал, что в Империи произошел переворот…

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ЭЙЛИ

Эйли села перед зеркалом, открыла ключиком шкатулку и достала из нее присланный вчера Сабиком подарок — гарнитур из горного хрусталя и какого-то нового металла, искристо-голубого с легким фиолетовым отливом. Гарнитур состоял из легкой диадемы с фероньеркой и подвесками по бокам, пары больших сережек, ожерелья, двух браслетов и четырех колец. Серьги были всего интереснее: Сабик приказал вставить в них те самые две линзы, на которые разделилось найденное ею стеклышко. Получилось довольно забавно. Эйли вчера полдня развлекалась, рассматривая предметы то через одну серьгу, то через другую.

Сейчас, однако, ей было не до игр; Шаула поторапливала, они и так долго провозились, расправляя по всем правилам складки платья и пришпиливая булавочками бутоньерки, так что Эйли начала ощущать себя в конце концов не девушкой, а клумбой.

— Быстрее, быстрее, — говорила Шаула, прикалывая к волосам вуаль.

— Я испорчу прическу! — сердито осадила ее Эйли. Цирюльник мучил ее все утро, но результаты его работы устраивали ее весьма мало. Но что делать…

Шаула посмотрела на себя в зеркало. Ей-то работа цирюльника очень шла. Она поправила вуаль и обернулась к Эйли:

— Давайте диадему, моя княжна.

Холодный металл коснулся лба Эйли, прошелестели подвески. Осторожно освободив прядь от запутавшейся цепочки, Шаула привела все в порядок. Затем взяла из рук Эйли серьги, осторожно вдела их в уши девочки; Эйли подала ей ожерелье. Все остальное она уже сделала сама.

…Гомейза в нетерпении ходила по гостиной; она уже была давно готова, а Адхафера все вертелась перед зеркалом. Наконец появилась Эйли.

— Вперед, девушки! Мы уже опаздываем! — Шаула стремительно пошла из двери в дверь. Эйли последовала за ней, а уже следом, без надобности поправляя на ходу свои наряды, устремились обе девушки.

Выйдя во двор, Шаула растерянно огляделась: в Васате они жили всего третий день, и она просто забыла, куда надо идти. Эйли обошла ее и зашагала вперед, показывая направление — она-то ориентировалась.

Зала была уже полна.

Гомейза при входе отстала, поднялась по широкой лестнице на галерею, подковой охватывавшую огромный зал, туда, где веселились нетитулованные дворяне. Эйли и Шаула с Адхаферой прошли в самый центр, ближе к месту, где на небольшом возвышении стояли три кресла с обивкой золотой парчи. Кресла были еще пусты.

— Успели, — с облегчением выдохнула Шаула, ревниво поправляя на платье Эйли бутоньерку. Потом придирчиво осмотрела Адхаферу, негромко сделала какое-то замечание; Адхафера нехотя поправила кружево, прикрывающее декольте.

Успели они, что называется, в последнюю минуту.

Едва они отдышались от спешки, как, прервав музыку, пропели громкие трубы и герольды возвестили, что Высочайшее Семейство удостоило бал своим присутствием. Все взгляды обратились к большим двустворчатым дверям позади парчовых кресел.

Но прошло не меньше двух минут, прежде чем двери открылись, и из них, в сопровождении нескольких дам, вышли Императрица и Его Дочь. Впереди, на шитых золотом подушках, вынесли две короны: большую, усыпанную сверкающими бриллиантами, пламенеющую рубинами, и поменьше, украшенную бриллиантами и изумрудами, — они символизировали присутствие на балу самого Императора и Его Матери.

Будто легкий ветер прошел по зале: дамы опустились в глубоких реверансах, кавалеры преклонили колени. Только небольшая горстка людей — знать самого высокого ранга, и Эйли, разумеется, тоже — ограничилась небольшим поклоном.

Жена Императора подождала, пока подушки с коронами поместили на центральное и правое кресла, подошла к левому, чуть склонила голову, увенчанную сапфировой диадемой, приветствуя собравшихся, и сказала негромко, однако достаточно, чтобы в наступившей тишине ее слова прозвучали на весь зал:

— Встаньте, благородные господа, — после чего села.

Дамы ее свиты, оказавшиеся рядом, как бы между прочим расправили платье Императрицы и уложили его красивыми складками; кавалеры встали с колен и дамы поднялись из глубоких реверансов.

Дочь Императора, бледненькая девушка лет пятнадцати в про,стом розовом платье, подошла к князю Сабику и протянула ему руку для поцелуя:

— Добрый вечер, брат. Сабик склонился к ее руке.

— Матушка приглашает вас на завтрак. — Дочь Императора убрала руку. — Надеюсь, вы завтра не заняты?

Для Сабика приглашение Императрицы было необыкновенно важно: оно подтверждало его высокий ранг и близость к Дому. Конечно, хорошо считаться Сыном Императора, однако ж. надо помнить, что его мать была хоть и красивой, но все же недостаточно родовитой, чтобы стать Женой Императора. Сам Император признал его Своим Сыном, но не усыновил — есть такая довольно унизительная разница в степенях родства, и Сабик относился к ней довольно болезненно и ревниво добивался внимания к себе Императора и доброжелательности Его Жены.

Он степенно подошел к Императрице поблагодарить за приглашение. Могло показаться странным, но Императрица любила его почти как родного сына и тоже искала его доброжелательности, ведь сама она происходила из древнейшего, очень знатного, но очень немногочисленного рода, родственников у нее было раз-два и обчелся, и ей не следовало пренебрегать случаем упрочить партию своих сторонников. Вот и сейчас она ласково улыбнулась Сабику и пригласила его быть ее кавалером на этом балу; бал ответил на это не совсем верноподданным шепотком.

Сабик поцеловал ей руку и как об ответной любезности попросил оказать внимание княжне Сухейль Делено, которую сейчас должен представить церемониймейстер.

— Это та девочка в голубом платье? — спросила Императрица, бросив взгляд на собравшихся в зале.

— Мне кажется, ей не хватает вкуса. — ревниво про-изнесла Его Дочь.

— Меисса, ты несправедлива, — улыбнулся ей Сабик. — Сейчас она всего лишь кукла для дам из ее свиты, вкуса не хватает у них. Они так боятся, что окружающие решат, будто их госпожа недостаточно богата…

Церемониймейстер тем временем начал представление Императрице тех из знатных гостей, кто впервые прибыл на официальный прием.

Естественно, что первой была Эйли.

Императрица, внимательно поглядев девушке в глаза, ласково улыбнулась ей и пригласила остаться на возвышении, возле кресел.

Эйли присела в реверансе и поблагодарила за честь.

Бал начался.

Императрица некоторое время наблюдала, как кавалеры приглашают на туры дам, кто и как на это реагирует, но Эйли чувствовала на себе высочайшее внимание. Наконец, когда все установилось, и бал пошел по накатанной, установившейся колее — Эйли уже начало становиться скучно, — Императрица сочла возможным для себя обратиться к ней.

— Какие оригинальные у вас украшения, — любезно заметила Императрица.

— Мне подарил их князь Сабик, ваше величество, — ответила та учтиво.

— Мне ты не дарил ничего подобного, — с укором сказала Сабику великая княжна Меисса.

— Что это за металл? Я такого не видела, — перебила Императрица.

— Это киммерий, — ответил Сабик. — Его привезли из окрестностей Ар-и-Дифа.

— Откуда? — Императрица встревоженно посмотрела на Эйли. — И вы… вы не боитесь носить это на себе?..

— Нет, ваше величество. — Эйли улыбнулась. — Мне даже пришлось заявить госпоже Шауле, — Эйли указала на Шаулу, которая в это время снова что-то внушала Адхафере, — это дама, которая присматривает за мной, что если она не разрешит мне надеть их на этот бал, то я сюда вовсе не пойду.

— Да? — почти с восторгом переспросила Меисса.

— Только не подумайте, ваше величество, что я действительно решилась бы отказаться от вашего приглашения, — наивно, не обращая на нее внимания, сказала Эйли, — однако на госпожу Шаулу это произвело должное впечатление.

Пока продолжался этот разговор, Императрица то и дело кивала представляемым ей особам; в этот раз, как всегда в начале нового бального сезона, было очень много молоденьких девушек.

— Я хочу такое же украшение, из этого, как его… империя, — продолжая разговор о драгоценностях, сказала великая княжна.

— Киммерия, — поправил Сабик.

— Пока ты находишься под моим попечением, ты к этой гадости прикасаться не будешь, — вдруг твердо сказала Императрица.

— Вы так строги, ваше величество, как будто я подарил княжне Сухейль ожерелье из скорпионов и пауков, — улыбнулся Сабик.

— Я скорее позволю своей дочери носить ожерелье из пауков, — проговорила Императрица, — чем из… м-м-м… киммерия.

— У меня в Таласе был ручной паук, — простодушно объявила Эйли. — Вот такой. — Она показала свой кулачок. Меисса уважительно посмотрела на Эйли.

— Он был ядовитый? — спросила она с надеждой.

— Нет, ваше высочество, — с сожалением ответила Эйли, — Но он пребольно кусался.

Однако ее высочество была покорена.

— Называй меня просто Меисса, как и Сабик, — улыбнулась она.

— О, я не смею, — присела в реверансе Эйли и глянула на Императрицу. Императрица чуть заметно кивнула. — Это большая честь для меня… Меисса.

— Мы же сестры… — решительно сказала Меисса.

В это время шагах в тридцати от них княгиня Морайя мрачно смотрела на вереницу представляемых и чуть слышно цедила слова стоящему рядом сыну:

— Ты можешь оказать мне любезность?

— Матушка, — вздохнул князь Алараф Сегин, — я всегда боюсь, что вы попросите у меня слишком многого. Можно, я не буду давать обещания заранее?

— Я всего лишь прошу, чтобы ты пригласил на танец невест одну девушку, — раздраженно сказала Морайя. — По-моему, ничего чрезвычайного в этом нет.

— Матушка, но ведь я женат, — напомнил князь Сегин.

— Это не важно. Девушка, о которой я тебе говорю, совсем еще ребенок и после первого танца ее отправят спать. Я хочу, чтобы ты танцевал с дочерью Сагитты.

Сегин посмотрел на Эйли.

— Матушка, зачем это вам?

— Если бы у Сагитты тогда родился сын, Император усыновил бы его и назвал Наследником, — раздраженно объяснила Морайя. — Сагитта боялась этого и молилась, чтобы у нее родилась дочь.

— Она не хотела стать Матерью Наследника? — Сегин действительно был удивлен.

— Она хотела вернуться к себе, — презрительно сморщилась Морайя, — в эту глухую дыру, которую называют Талас, и знала, что сына у нее отберут…

— А что вам надо от ее дочери?

— Ничего мне от нее не надо! — вспылила Морайя. — До меня дошли слухи о ее украшениях. Ты можешь посмотреть, из какого они металла?

— Всего-то, матушка? Вы же и сами можете к ней подойти…

— Я много чего могу!..

Сегин понял, что спорить с матерью бесполезно, проще покориться.

Когда был объявлен танец невест, он подождал, пока великая княжна Меисса не была приглашена ее женихом, потом подошел, поклонился Императрице и, испросив ее позволения, попросил у Сабика разрешения потанцевать с княжной Сухейль.

Эйли сначала даже не поняла, что этот красивый, знатный — иначе как бы он посмел так близко подойти к Императрице? — кавалер приглашает ее танцевать.

— Меня? О нет!..

Сабик укоризненно покачал головой:

— Это неучтиво, сестрица.

Тогда Эйли сделала быстрый реверанс и, протянув Сегину руку, застенчиво поглядела на него снизу. Князь принял ее руку, и только ее пальцы коснулись его ладони, повел ее в круг танцующих.

— Премилая девочка, — заметила Императрица, когда они отошли.

— Ваше величество… — завороженно проговорил Сабик.

Императрица услышала в тоне юноши что-то необычное и оглянулась, чтобы посмотреть на него; Сабик смотрел в центр зала, где среди нескольких наиболее знатных пар Эйли танцевала с Сегином.

Туда уже были устремлены взгляды многих — внимание всех привлекали серьги в ушах Эйли. Они вспыхивали и переливались всеми цветами радуги — от рубиново-красного до глубокого аметистового, излучая волны самых тонких и благородных оттенков, нюансов, переливов, — казалось, по всему огромному залу пошли гулять разноцветные сполохи небесных зарниц, отражений морских вод, солнечные блики, вспышки молний, радуги…

— Ого! Это все твой киммерий, — укоризненно произнесла Императрица. Ее эти переливы цвета, казалось, не восхитили, а скорее напротив — насторожили.

— Благие Небеса! — восхищенно воскликнул Сабик. — Вот это фейерверк!.. Нет, ваше величество, это не киммерий. От киммерия сверкали бы и браслеты с диадемой. Это камни из серег.

— Они тоже из Ар-и-Дифа?

— Я не знаю, откуда они, — ответил Сабик, не отрывая взгляда от игры цвета. — Я думал, что это простой горный хрусталь.

— Сабик! — сказала Императрица. — Пожалуйста, намекни Сухейль, чтобы она больше никогда не надевала киммериевый гарнитур в присутствии Высочайшей Фамилии.

— Она очень огорчится, — заметил Сабик. Ему и вправду было жалко свою милую сестренку, и Императрица, возможно, неверно истолковав его слова, чуть сжалилась:

— Когда ты придешь ко мне завтракать, я передам тебе для нее утешительный подарок. Пусть вместо киммериевого гарнитура она носит бирюзовый.

Эйли и Сегин даже не подозревали, что стали центром внимания всего бала.

— Почему вы пригласили меня? — спросила Эйли, отнюдь не млея от восторга. Сейчас ее более беспокоила правильность выполняемых ею па.

— Мы в троюродном родстве, — с улыбкой сказал Сегин, умело ведя ее. — И разве вам не хотелось потанцевать?

— Не очень, — призналась Эйли. — То есть, конечно, да, но я боюсь перепутать фигуры. Я еще плохо умею танцевать.

— По крайней мере вы не наступаете на ноги, — ободрил Сегин.

— О, я стараюсь! — Эйли ответно улыбнулась.

Сегин сказал, что она двигается получше иной дебютантки и ничуть не покривил при этом душой; но на всякий случай он был внимателен к музыке и шепотом подсказывал Эйли фигуры..

— А почему Сабик не танцует? — спросила Эйли. — Ему нельзя, потому что ее величество попросила его быть ее кавалером на этом балу?

Сегин кивнул:

— И поэтому тоже… Но он обычно не танцует с незамужними дамами. Он уже помолвлен с дочерью одного северного князя и должен скоро жениться.

— А мне он не говорил ни о какой девушке с Севера, — наивно удивилась Эйли.

— Он ее никогда не видел, — объяснил Сегин. — Но ее отец очень знатный и богатый человек и обладает большим влиянием на Севере, а Сабику нужна поддержка. Он очень уязвим.

— Вот как… — печально произнесла Эйли и едва не сбилась с шага.

Сегин поддержал ее и сменил тему:

— Эту диадему вы привезли из-за Края Земли?

— Что? Нет. Мне ее вчера подарил Сабик.

— Никогда не видел ничего подобного, — как бы между прочим заметил Сегин. — Что это за металл?

— Это киммерий, — ответила Эйли, — его привозят из Ар-и-Дифа.

— И вам не про… не страшно к нему прикасаться?.. Ар-и-Диф… Его называют еще Жуткой Пустыней.

— Почему? У нас в Таласе многие вещи привозят из Ар-и Дифа.

— Странное, должно быть, место этот ваш Талас…

— У нас лучше, чем здесь, — убежденно сказала Эйли. Сегин усмехнулся.

— Ваши серьги так ярко сверкают от этой люстры, — сказал он, снова меняя тему.

— Представляете, — охотно ответила Эйли, — Сабик сначала хотел, чтобы ювелир огранил камни под бриллиант.

— Молоденьким девушкам неприлично носить бриллианты, — наставительно сказал Сегин.

— Да. — Эйли согласно кивнула. — Даже если они не из алмаза, а из горного хрусталя. Впрочем, мне бриллианты не очень нравятся…

— Теперь, прошу вас, реверанс на прощание и танец кончился, — шепотом подсказал Сегин. И добавил вполне искренне: — Благодарю вас, княжна, за доставленное удовольствие.

Эйли улыбнулась и выполнила положенное.

Проводив Эйли до возвышения, где сидела Императрица, и поблагодарив Ее и Сабика, Сегин вернулся к матери. Морайя была бледна от злости и растерянности.

— А ну-ка признавайся, мой сын, что ты сделал с Младшим Арканом? — потребовала она с ходу.

— С чем? — не понял Сегин.

— Я подарила тебе волшебный камень, — накаленным голосом сказала она. — Где он?

Сегин вспомнил.

— А! — Его лицо приняло виноватое выражение. — Боюсь, я его потерял, матушка.

— Так-то ты относишься к моим подаркам! — с укором произнесла Морайя.

Но в ее голосе не было горечи.

Младший Аркан исполнил свое предназначение. Он нашел девушку, предназначенную ее сыну судьбой.

Но сын уже был женат — а девушка оказалась сопливой девчонкой из-за Края Земли.

После двух недель отупляющей жары с востока пришла огромная черная туча и вместе с долгожданным дождем щедро насыпала града. После подсчета убытков староста большого товьяр-ского села Лайды пошел к хозяину поместья.

Именно поэтому двигаться с места совсем не хотелось. Поэтому Абраксас разрешил себе посидеть лишние полчаса, созерцая горы зеленого лука и пирамиды разноцветных сыров, послушать, что люди говорят.

Над площадью реяла стая серебристых, как капли ртути, шаров величиной с голову двухлетнего ребенка, и все, кто обернулся зачарованно смотрели на эти шары, не в силах оторвать глаз от гипнотического танца и мерцания серебристых зеркал. И только Абраксас чувствовал, нет — знал, что может отвести взгляд, может шевельнуть рукой, может встать и уйти.

Был он в этом отражении выше, чем на самом деле, и вместо обычной его одежды был на нем богато вышитый камзол, великолепный берет, вместо того обшарпанного, что он сейчас держал в руке, и рука его лежала на украшенном сверкающими камнями эфесе шпаги, спускающейся до самых каблуков великолепных ботфортов, а на плечи его был накинут Заговоренный Плащ Предков, спрятанный на самом деле в его поясе… Прямо не Абраксас, а парадный портрет из галереи предков.

Абраксас остался стоять среди по-прежнему неподвижной толпы, но словно бы совсем отдельно, будто один на площади и во всем городе. Он огляделся — нет, люди были рядом, в тех же позах. Только животные, кажется, не замечали ни шаров, ни неподвижных людей: лошади и волы жевали свое сено и овес; птицы клевали все, что попадалось им; собаки искали добычу и удивленно воровали куски мяса прямо с прилавков мясников; прошла полная достоинства сытая пушистая кошка с придушенным только что здоровенным куренком.

Площадь ахнула сотней глоток. Кто упал на землю, прикрывая голову руками, кто на четвереньках бежал под прилавок, кто прятался по-иному от страшного серебряного града — всем было ясно, что шары всей своей ртутной тяжестью сейчас ударят по живому, и не будет от них спасения…

А во всем городе уже слышался шум… Уже звонили колокола — но не набат, а что-то праздничное… Народ хлынул с улиц на площадь — и уже те, кто только что улепетывал, возвращались радостные, словно узнали благую весть… И все толпились за спинами серебристых плащей, и лица их сияли восторгом.

И вот в одно мгновение Абраксас будто вынырнул из отупляющей эйфории собственного всевластия и восторженности, охватившей его и весь город… Только что он принимал все это как должное — а сейчас ему было противно и стыдно.

Что же случилось? Что произошло?

Часы пробили полночь… Нет, час… И в тот же миг он отрезвел, очнулся. Почему? Он вспомнил тарелку с ерническим рисунком и поднял руку — тарелка все еще была у него в руке. При чем здесь эта ерунда? Он отшвырнул тарелку, и та с сухим звоном разбилась вдребезги.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ АБРАКСАС

После двух недель отупляющей жары с востока пришла огромная черная туча и вместе с долгожданным дождем щедро насыпала града. После подсчета убытков староста большого товьяр-ского села Лайды пошел к хозяину поместья.

Хозяин Лайды, господин Абраксас принял его, сидя в плетеном кресле на веранде, увитой диким виноградом. Это был человек лет тридцати, нрава тихого и внешности самой невидной, которого в округе не то чтобы не очень уважали, но, скорее, не замечали, как-то не принимали во внимание. Как и все окрестные помещики, он числился в ополчении, но никому из ополченцев-соседей ни разу не пришло в голову на общем сходе выдвинуть его в полковники, не говоря уж в генералы. Замечали его порой разве что мамаши засидевшихся девиц, но ни сам он, ни его хозяйство не были настолько привлекательны, чтобы ради них стоило начинать действовать активнее. К тому же и сам он не проявлял встречного интереса. Был он вдовец, и, хотя со смерти его жены минуло уже больше трех лет, детей у него не было, зато дом так и кишел приживалками — незамужними или вдовыми тетушками или кузинами то ли его, то ли его покойной жены.

— Господин, — начал староста, комкая в руках шапку, — меня общество к вам с просьбой прислало.

— Что такое? — лениво спросил Абраксас.

— Так ведь град побил и сады, и огороды, — сказал староста. — Уж не знаю, что и соберем. А на поле все легло и не встает. Перепахивать надо да сеять по-новому…

Все это Абраксас знал и без него. Староста мог бы и не распространяться о крестьянских бедах.

— Ясно-ясно, — лениво оборвал его Абраксас. — А ко мне зачем явился?

— Так ведь… У вас вроде семенной горох оставался. Не дадите ли в долг? Может, успеет вызреть до осени.

Староста из-под густых бровей поглядывал на хозяина и все теребил и теребил свою шапку.

Общество, как водится, прибеднялось. И всходов после побоя осталось не так чтобы совсем мало, да и сами крестьяне не так уж были бедны, чтобы не иметь возможности прикупить семян на стороне. Голодать, словом, зимой не придется, но вот как же не воспользоваться случаем да не выжалить у помещика побольше… Все это Абраксас, конечно же, понимал и потому ответил с прохладцей:

— Ты шапку-то не ломай, пригодится еще… Значит, так. В долг я вам не дам. Знаю я, как вы отдаете долги. Хотите — покупайте. — Он назвал цену.

Цена была вполне терпима, но крестьянин не мог просто так на нее согласиться.

— Помилуй, батюшка, да у нас и денег-то таких нет, — жалостно запротестовал он. Абраксас поморщился:

— Лесок строевой зимой продали? По весне путина хорошая была? Что же вы прибедняетесь. Покупайте, цена божеская.

Староста потоптался:

— Надо с обществом посоветоваться.

— Ну-ну, советуйся…

Староста ушел. Абраксас хмуро смотрел ему в спину. «Голодать зимой не будем, — думал он, — но и шиковать не придется. А по осени кузину замуж выдавать. Приданое, подарок жениху, то, се… И все — расходы… Вот и приходится мудрить, мельтешить, мелочиться…»

Абраксас встал, постоял, покачиваясь на носках, задумчиво глядя на сад. Делать нечего, придется ехать в город. Он прошел в комнату, которую принято было именовать кабинетом, но которая большею частью стояла запертой, открыл книжный шкаф и вынул пухлый том в сафьяновом переплете. Это был старинный кодекс, сшитый из нескольких рукописных тетрадей. Раритет! Когда-то за него предлагали хорошие деньги.

Он завернул том в льняной платок и на случай дождя обернул книгу куском козьей кожи. Жаль книгу, но что поделать?

Утром он выехал — вместе с двумя кузинами и пожилым слугой. Мужчины ехали верхом, девушки — в одноколке; та, что правила, и была невеста. Вторая была хоть не красавицей, но с ее приветливым живым характером сошла бы за хорошенькую; Аб-раксас не терял надежды и ее выдать замуж если не в этом, то в следующем году.

Девушки что-то щебетали в предвкушении городских развлечений. Абраксас мрачно посматривал по сторонам. Старый слуга трусил следом на малорослой кобылке и, казалось, совершенно ни о чем не беспокоился.

В городе они остановились у троюродного дяди Абраксаса; это был гостеприимный старик и обиделся бы, если бы родичи предпочли бы иное место. Он скучал и с удовольствием слушал сельские новости: о граде, о видах на урожай, об охоте, о свадебных приготовлениях. За разговорами прошел вечер.

А ночью Абраксасу приснился сон.

Снилось ему, что он лежит на кушетке, а кушетка стоит на веранде его дома в Лайде, только дом окружает совсем иной сад. Не простой и непритязательный, как наяву, а в саду том цветут диковинные деревья, бьют фонтаны и распускают волшебные хвосты диковинные птицы.

Он не видел этого — он знал.

Он открыл глаза на своем ложе и увидел яркий небосвод, на котором при свете дня сияли огромные звезды. Он сел и увидел, что из сада летит к нему сокол. Абраксас протянул руку — на ней вдруг оказалась охотничья перчатка, и сокол опустился на руку. Абраксас пристально смотрел на птицу, и птица, поведя головой туда и сюда, уставилась в лицо Абраксасу круглыми немигающими глазами.

И услышал Абраксас голос.

— Ты — плоть от плоти моей… Жду тебя. Зову тебя…

Абраксас оглянулся.

Он увидел, что со всех сторон к нему словно плывут по воздуху странные, будто отлитые из живого металла, фигуры в накинутых на плечи плащах цвета серебра. Абраксас знал, что это были не люди, хотя имели они вид человеческих фигур — насколько это было только возможно понять под плащами — и двигались подобно человеку, но из-под прорезей в плотно надвинутых капюшонах вместо глаз, которые должны были глядеть на Абраксаса, зияла лишь тьма…

А голос все твердил:

— Вот слуги мои… Жду тебя. Зову тебя… Они поведут тебя… Жду тебя. Зову тебя…

Абраксас проснулся и некоторое время лежал в постели, вспоминая сон… Что-то в нем тревожило Абраксаса, что-то было не так. Ведь всем известно, что сны бывают разные: иногда сон — пустяк, а иногда — предвестие… Абраксас был человеком не то чтобы образованным, но и не чуждым чтению и наукам — скорее, правда, от скуки, нежели по необходимости; потому он был в курсе как новомодных идей, трактующих сны как иносказательное проявление подспудных желаний того, кому сон пришел, так и старого их толкования как предупреждений и иносказаний. Но сам не придерживался ни того, ни другого, полагая, что истина посередине и — там видно будет…

Помыслив так, он встал и снял с себя кожаный пояс, который всегда брал с собой в дорогу для сохранности денег и ценностей и с которым не расставался даже ночью. Сейчас в одном из многочисленных явных и потайных карманов и кармашков пояса лежало три золотые монеты, а в другом был упакован самый ценный предмет из тех, коими обладал Абраксас, — Плащ Предков. Он аккуратно вынул Плащ из длинного, в половину пояса, кармана и осторожно расправил его.

Плащ лежал на его постели, как прославленное в боях знамя. Да он и был таковым. Это был Зачарованный Плащ товьярских Тевиров, королей, которые присоединили в свое время к своему уделу и Эрисихтон, и Мунитайю, и много еще земель и к западу, и к востоку, но при столкновении с Империей были неоднократно биты и потеряли практически все, что имели, даже самое имя. Абраксас был истинным потомком и наследником королей, но, пожалуй, во всем свете разве что он и Плащ знали это — ведь Плащ никто не может взять в руки, кроме самого старшего Теви-ра. Об этом сложены были песни и легенды, и порой Абраксас под воздействием новейших вольнодумных идей готов был проверить на ком-нибудь, действует ли еще Плащ как крапива на чужих людей, или же эта его способность давно утрачена, а то и вовсе была выдумана в свое время. Но что-то постоянно останавливало его — может, почтение к реликвии, а может, опасение, что в Товьяре поднимется шум, когда узнают, что живы еще Тевиры.

«Кто знает, может, сон этот всего лишь последствие неудобства, причиненного поясом? — подумалось Абраксасу. — А может, сон предвещает мне королевское величие?» Слышал он нечто такое. Да и сокол является древним символом Тевиров.

Однако Абраксас был человеком практичным, а потому, складывая обратно невесомый шелковый плащ, он просто подумал: «Да какое уж тут королевское величие… Нам до весны бы дотянуть…»

Было рано, дом только пробуждался. Одевшись и поправив перо на берете, Абраксас прошел на хозяйственную половину и вышел через кухню во двор. Старая служанка в сопровождении дюжего молодца для несения двух здоровенных корзин собиралась на рынок, и он вышел с ними, только плестись старушечьей скоростью смысла не было, и он намного обогнал их.

На рыночной площади было оживленно; тащились запряженными лошадьми и волами телеги, дюжие носильщики тащили тюки и корзины, торговцы открывали ларьки и ставили палатки. Тут же хозяева пивных по летнему времени огораживали жиденьким низким штакетником пятачки, ставили столы и лавки, выкатывали бочки с пивом. Пива с утра пораньше, положим, Абрак-' сас не хотел, но тут же подавали обжигающе горячий суп и пироги. Горячие блюда вроде бы предназначались крестьянам, выехавшим до зари и не позавтракавшим, но только какой крестьянин будет тратить деньги на городские разносолы, когда в узелке лежат собранные женкой сало да хлеб? Так и получалось, что с утра пораньше к горячему жирному супу на рынок собирались те, кто малость перебрал с вечера, — это было что-то вроде городского клуба, где почтенные мужи, степенно хлебавшие суп, приходили в себя, делились вчерашними впечатлениями, сегодняшними ощущениями и последними новостями. Утренний суп поистине был исконной товьярской традицией.

Абраксас присел на лавку так, чтобы обозревать рыночную площадь, и кивнул хозяину пивной — тот поспешил с глиняной миской и мясным пирогом на подносе. Народ еще только собирался на утреннюю трапезу, среди столов и лавок было почти пусто, поэтому хозяин задержался с ранним гостем, обсуждая погоду и виды на урожай. Абраксас не стал распространяться перед ним о своих бедах, но согласился, что погода сегодня удалась на славу, а урожай мог бы быть и лучше.

Утро и впрямь было сегодня хорошее. На небе ни облачка, небо яркое, будто умытое недавним дождем. Может быть, за полдень будет жарковато, но сейчас приятная свежесть заполняла всю площадь, и свезенные на продажу зелень и овощи казались особенно аппетитными.

Обозревая этот восхитительный натюрморт, оживленный продавцами и все увеличивающимся количеством покупателей, Абраксас прикидывал планы на сегодняшний день. Сейчас вот вернется в дом дяди, возьмет книгу, пойдет в книжную лавку; там, положим, придется просидеть час-другой — такие дела делаются неспешно. Потом надо будет провезти кузин по лавкам, где продают разную галантерейщину — пусть выбирают себе в приданое. Тут за ними глаз да глаз нужен, а то понакупают безделушек — практичность ведь юным девицам мало свойственна, а значит, надо пригласить с собой жену дядюшки, чтобы приглядела за резвыми хохотушками. «И может, — подумал Абраксас, — старая дама растрогается и подарит что-нибудь девушкам или оплатит часть счета…» А уже ближе к вечеру придется повозить девиц по гостям. День, в общем, явно предстоял хлопотный.

Именно поэтому двигаться с места совсем не хотелось. Поэтому Абраксас разрешил себе посидеть лишние полчаса, созерцая горы зеленого лука и пирамиды разноцветных сыров, послушать, что люди говорят.

Он даже разговорил было квелого после вчерашнего купца, как тот вдруг замер на полуслове и уставился куда-то поверх плеча Аб-раксаса, и взгляд его изменился: только что полусонные глаза на какое-то мгновение стали удивленными, а потом зрачки заметно расширились и взгляд остекленел, стал как будто слепым.

От одного только вида этих глаз у Абраксаса пробежал мороз по коже. Боясь обернуться и увидеть то, что увидел его собеседник, он огляделся вокруг и посмотрел на тех, кто уже увидел. Таких было еще немного — купцы и покупатели были заняты, им было не до верхоглядства, — но взгляды тех, кто увидел, были одинаковы.

Первым желанием Абраксаса было вскочить, спрятать лицо в берет и бежать с площади, не оглядываясь. Вторым, куда более сильным, было желание оглянуться и увидеть самому.

И Абраксас оглянулся, как оглянулись уже практически все.

Над площадью реяла стая серебристых, как капли ртути, шаров величиной с голову двухлетнего ребенка, и все, кто обернулся, зачарованно замерев смотрели на эти шары, не в силах оторвать глаз от гипнотического танца и мерцания серебристых зеркал. И только Абраксас чувствовал, нет — знал, что может отвести взгляд, может шевельнуть рукой, может встать и уйти.

…серебристых, как капли ртути… серебристых, как капли ртути… серебристых, как капли ртути… он один может оторвать свой взгляд от роящихся над площадью и городом шаров, может шевельнуться, может встать и уйти.

Но он не сделал этого.

Что-то… снова знание того, что все это представление устроено для него, остановило Абраксаса.

Шары приблизились, снизились, закручивая над площадью гигантский, вполнеба смерч, центром которого был он. Все замершие вокруг, как сомнамбулы, следили за их хороводом. Из мерцающего круга вытянулся тонкий смерчик и протянул свое щупальце к Абраксасу, который встал из-за своего стола и смотрел на него с холодным отстраненным любопытством. Серебристый шар, являющийся окончанием щупальца, замер на уровне его лица, словно приглядываясь к нему. И вдруг всей серебристой массой смерч шаров ринулся к Абраксасу, так что тот невольно вскинул руки.

Но ничего неизбежного не произошло, только Абраксас очутился словно внутри зеркала, сомкнувшегося вокруг него. Со всех сторон его окружали дробленые и искаженные отражения в крутящихся шарах, сквозь сплошную стену которых уже почти ничего не было видно. А шары, уплотняясь и ускоряя свое вращение, отражали в неровном кривом зеркале его, Абраксаса, искажающиеся до неузнаваемости фигуру и лицо. И чем скорее было вращение шаров, тем отчетливее видел себя Абраксас в этом зеркале.

Был он в этом отражении выше, чем на самом деле, и вместо обычной его одежды был на нем богато вышитый камзол, великолепный берет, вместо того обшарпанного, что он сейчас держал в руке, и рука его лежала на украшенном сверкающими камнями эфесе шпаги, спускающейся до самых каблуков ве-лп, ликолепных ботфортов, а на плечи его был накинут Заговоренный Плащ Предков, спрятанный на самом деле в его поясе… Прямо не Абраксас, а парадный портрет из галереи предков.

И он услышал голос, тот самый, который звучал в его сне сегодня ночью.

«Это ты. Ты будешь таким. Иди ко мне, и ты станешь таким», — шептал голос.

Так же неожиданно, как началось, все вдруг закончилось. Его парадное изображение в серебре зеркала рассыпалось. А само зеркало рассыпалось на серебристые искристые шары, мигом разлетевшиеся в стороны, будто в испуге.

Абраксас остался стоять среди по-прежнему неподвижной толпы, но словно бы совсем отдельно, будто один на площади и во всем городе. Он огляделся — нет, люди были рядом, в тех же позах. Только животные, кажется, не замечали ни шаров, ни неподвижных людей: лошади и волы жевали свое сено и овес; птицы клевали все, что попадалось им; собаки искали добычу и удивленно воровали куски мяса прямо с прилавков мясников; прошла полная достоинства сытая пушистая кошка с придушенным только что здоровенным куренком.

Шары тоже никуда не исчезли. Они, казалось, в некотором смятении кружили в небе над ним, и стоило Абраксасу глянуть на них, как его опять захватила волшебная игра света в их кривых зеркалах, и снова ему начало казаться, что на плечах его вновь плащ Тевиров и что опять он выше ростом всех остальных чуть ли не на полсажени.

«Вот, вот оно — величие!» — донесся еле слышный голос откуда-то с неба. Только звучал он как-то издалека и неуверенно.

Абраксас обвел взглядом небо, но сокола Териров, как во сне, он там не увидел. Что ж, не все сразу…

— Ну как, наслаждаешься? — услышал он другой голос, вполне обыденный.

Вздрогнув, Абраксас резко обернулся. Позади него на той скамье рядом с ошалевшим в неподвижности купцом сидел, положив локти на стол, какой-то пожилой полноватый мужчина. Стариком назвать его было нельзя, просто не поворачивался язык, такая сила и мощь исходила от него. Был он необычен как лицом, так и одеждой. На его чуть одутловатом гладковыбритом лице сильно выделялся породистый с горбиной нос, под которым небольшой щеточкой росли пегие от седины усы, а маленькие пытливые глаза внимательно смотрели на Абраксаса из-за толстых стекол очков в толстой непривычной оправе, похожей на черепаховую; голова венчалась седым ежиком жестких волос, открывающим для обозрения большой лоб мудреца. На плечах его был накинут непривычного вида камзол со множеством карманов с металлической оторочкой, из-под которого выглядывало нечто вроде простой мужицкой рубахи в большую цветную клетку с костяными полупрозрачными застежками; штаны его были из мягкой бесформенной ткани, а вместо сапог или ботфортов выглядывали кожаные тапки без задников — такие сам Абраксас любил носить дома, во время отдыха.

С Абраксаса как шелуха с пересохшей луковицы слетела вся его спесь. Неожиданно он ощутил себя под взглядом этого несомненно мудреца и, наверное, волшебника, мальчишкой, как в детские годы, когда получал выговоры от покойного отца. И плаща на его плечах не стало, да и рост был обыкновенным. И еще он почему-то почувствовал себя несчастным. Взглянув, в поисках поддержки, в небо, он увидел только бессмысленно, как стая вспугнутых голубей, мечущиеся в синеве серебристые шары; го-, лоса, обещавшего ему богатство и величие, не было…

— Что смотришь? — хрипловато сказал неведомый мудрец, проследив за его взглядом. — На родственничка своего надеешься? Зря. Не по тебе эта ноша, правду тебе скажу. Да и ему она не по зубам оказалась, вот и призывает тебя.

— Какой родственник? — непослушными, словно занемевшими губами произнес Абраксас.

— Эк тебя прихватило-то! — Мудрец усмехнулся. — Присядь-ка, расслабься.

Он похлопал большой сильной ладонью по столу перед собой, как бы приглашая, и Абраксас послушно опустился на место, где сидел до появления серебристых шаров.

— Какой родственник, спрашиваешь? — Мудрец не спеша полез к себе под камзол и достал оттуда нечто похожее на бутылку из-под вина, но прозрачную и заполненную прозрачной же жидкостью. На бутылке была белая продолговатая наклейка с какой-то витиеватой надписью и овальным рисунком посередине, изображавшим пшеничное поле со снопом на переднем плане. — Кем он там тебе приходится — прадед, кажется? Или прапрадед? Аха этот ваш?

— Аха-колдун? — помертвевшими губами переспросил Абраксас.

— Да какой он колдун! — пренебрежительно бросил мудрец. Из второго кармана внутри камзола он достал прозрачный же стакан в тонкую продольную полоску. — Все его кол довство в Книге. Он уже забыл, как простейшее заклятие навес ти, — говорил он, откупоривая тонкую металлическую пробку и наливая из бутылки в стакан. — А по Книге кто угодно что угодно сделает. С Книгой даже мне тягаться трудно, хотя оба мы hi вашего мира. Да мне и не к чему… Выпей вот, на дорожку. Пуп тебе предстоит долгий.

Абраксас с подозрением посмотрел на подвинутый ему мере: стол стакан.

— Что это?

Мудрец усмехнулся.

— Можешь считать, что настой. Волшебный, само собой. Вдруг поможет.

Абраксас протянул руку, взял стакан и принюхался. В носу защипало, и он чихнул — пахло крепким хмельным и чем-то еще.

— Пей, пей, не задерживай посуду, — подбодрил мудрец. Он взял из-под носа купца остывший пирог, понюхал и разломит пополам. Абраксас взял свою половину и поднес стакан к губам. Горло ожгло, и он торопливо стал жевать.

— Молодец! — похвалил мудрец и налил себе. — Волшебником тебе не стать даже с Книгой, но человеком ты будешь. Сразу видно.

Он привычно опрокинул содержимое стакана себе в рот, крякнул и, прежде чем отправить туда же свою половину пирога, поднес ее к усам и сильно втянул воздух.

— Прости уж, больше ничем я тебе помочь не могу, — развел руками мудрец. — Спасение утопающих дело рук самих утопающих. А если уж я тебе помочь не могу, то стало быть, никто другой не поможет. Тебе и твоей бедной стране.

— Товьяру? — спросил Абраксас сипло.

— Что ваш Товьяр, — махнул рукой мудрец. — Тоже страна — кочка лягушачья. Я об Империи говорю. Хотя она тоже…

— Империя? — осмелился повторить Абраксас. То ли от выпитого, то ли от пережитого — а может, от всего сразу, у него помутилось в глазах и голове. — При чем тут Империя?

— Да тоже, в общем, ни при чем, — вздохнул мудрец. — Сам все скоро узнаешь. А мне и так все известно, потому и скучно… Плохо, знаешь, все знать наперед. Ладно. — Мудрец перевернул стакан, вытряхнул остатки настоя на землю и накрыл им горлышко бутылки, которую вернул обратно внутрь камзола. Когда он встал, и Абраксас вскочил следом, он испытал еще одно потрясение: мудрец оказался так высок, что Абраксас ощутил себя перед ним еще более маленьким, чем даже когда появление мудреца вывело его из транса величия, навеянного серебристыми шарами и голосом.

— Пора мне, — сказал мудрец и неожиданно подмигнул. — Надо одну знакомую навестить, пока у вас тут каша не заварилась, пусть ноги уносит. А вы уж… Врачу, исцелися сам…

— Кто вы? — спросил Абраксас.

— Кто? — повторил мудрец. — Посторонний, Вечный Жид на этой планете, бог, если хочешь, или волшебник. Или никто, nihil. — Он усмехнулся. — Живу я здесь, я ворон здешний… Ладно, прощай. Даст бог, еще свидимся… Не веришь?

— Верю, — сказал Абраксас. — Но не понимаю.

— И не надо, — спокойно сказал мудрец.

Абраксас поднял глаза, но странный мудрец исчез, словно его не было…

И в тот же момент площадь ожила.

Зловещие серебристые шары будто потеряли часть своих гипнотических чар — люди разом зашевелились. Послышались возбужденные голоса, удивленные возгласы:

— Что это?.. Знамение!..

Пальцы показывали в небо, кто-то заголосил визгливым причитающим плачем, кто-то громко и грязно ругался… Молодец из городской стражи неподалеку от Абраксаса выдернул из-за пояса аркебузеты и, пристально прицелившись, выстрелил в шары — но, понятное дело, не преуспел.

Серебристые шары тем временем, словно поняв вдруг, что что-то упустили, как по команде устремились к зениту, где выстроились в один ряд, будто нанизанные на незримую, заметно дрожащую в напряжении нить; какое-то мгновение они торчали в небе причудливой тонкой башней — а потом невидимая нить разорвалась и серебристая гирлянда обрушилась на площадь.

Площадь ахнула сотней глоток. Кто упал на землю, прикрывая голову руками, кто на четвереньках бежал под прилавок, кто прятался по-иному от страшного серебряного града — всем было ясно, что шары всей своей ртутной тяжестью сейчас ударят по живому, и не будет от них спасения…

Один Абраксас стоял посреди шарахнувшихся кто куда людей. Но был вновь уже уверен в себе. И опять знал, что с лпп ним ничего не случится, что шары не только не повредят ему, но напротив — в них его сила, в них — путь к величию; в них то, о чем нашептывал ему вновь возникший голос.

Первые шары упали на площадь…

Серебристые шары, словно обезумевшие хорьки во всполошенном курятнике, гонялись за мечущимися в поисках спасения людьми, выбирая почему-то одних и совершенно не замечая других…

Крики, плач и стоны заполнили все вокруг, но Абраксас стоял среди всего этого и безучастно смотрел на происходящее вокруг него. Где-то в глубине сознания он понимал, что происходящее страшно и жутко, но голос, ставший — и становящийся с каждым мгновением — сильнее, нашептывал, что так надо, так надо для его, Абраксаса, возвеличивания, для славы, для величия, для…

Облепленные шарами, люди катались по земле, пытаясь их сбить, но сбить их было невозможно. Шары налипали на человека, словно комья грязи, брошенные чьей-то рукой, сплющивались, растекались, обволакивали — и человек переставал отбиваться, кричать и только слабо шевелился, словно больше и больше увязая, пока вовсе не замирал, лежа на земле переливающимся комом зеркальном грязи.

Давешний молодец, который стрелял по шарам, вытащил из сумки еще пару аркебузетов и выстрелил в один такой кокон. Раздался приглушенный вскрик, кокон вздрогнул, замер и тут же стал рассыпаться. От него начали отпочковываться шары, оставив на земле неподвижное смятое тело, выстроились над мертвым в башню, уменьшенную копию тай, что недавно висела над площадью. А через мгновение обрушилась, и шары бросились на стражника, повалили его на утоптанную множеством ног землю…

Прошло не больше минуты и разоренная базарная площадь была пуста: те, кого шары не коснулись, разбежались — кто во все лопатки, кто бочком-бочком, озираясь круглыми от страха глазами; кто-то и вовсе не был способен передвигаться на своих двоих, но и их врожденный инстинкт гнал прочь — хоть на четвереньках, но прочь, прочь… И то тут, то там среди поваленных телег, опрокинутых лотков и разбросанных товаров блестели слабо шевелящиеся серебристые комья, бывшие недавно людьми…

Один лишь Абраксас стоял посреди запустения. Он смотрел на серебристые коконы, и окрепший голос в его голове повторял слова из его сна: «Вот слуги твои… Они поведут тебя… Жду тебя, зову тебя…»

И точно во сне, сверкающие коконы зашевелились и начали подниматься. Теперь это были не бесформенные комья. Серебристые складки расправились, превратились в ниспадающие до земли плащи, с ног до головы окутавшие человеческие по очертаниям фигуры… Только за прорезями их капюшонов вместо виденной во сне бездонной тьмы видны были глаза. Фигуры в серебристых плащах стекались со всех сторон площади и становились вокруг Абраксаса на почтительном расстоянии, образовывая идеальный круг; их было ровно две дюжины.

«Вот слуги твои… Они поведут тебя…»

А во всем городе уже слышался шум… Уже звонили колокола — но не набат, а что-то праздничное… Народ хлынул с улиц на площадь — и уже те, кто только что улепетывал, возвращались радостные, словно узнали благую весть… И все толпились за спинами серебристых плащей, и лица их сияли восторгом.

«Они все пришли приветствовать меня!» — понял Абраксас.

— Вот он, наш государь! Ура!

— Слава Товьяру, где рождаются великие государи! Ура!! Ура!!! «Вот слуги твои…»

…Когда на главной площади пробило час ночи, Абраксас резко поднялся со своего места, и наместник Императора на полуслове прервал свою речь в честь нового государя, состоящую из одних превосходных эпитетов, и замер с поднятым кубком, с опаской глядя на изменившееся лицо своего нынешнего властелина.

Абраксас растерянным взглядом обвел ряды столов, за которыми замерли его новоиспеченные подданные.

— В чем дело, ваше величество? — куда более растерянно произнес помертвевший от страха наместник. — Я только хотел сказать…

— Что это? — сказал Абраксас, глядя на стол перед собой.

Его тихий голос громом прозвучал в мертвой тишине. Наместник вытянул голову.

Перед государем на столе среди прочего великолепия посуды и яств стояла простая скромненькая плоская тарелка с рисунком: карикатурный сокол, съежившись, крыльями прикрывал голову от летящих на него румяных яблок; яблоки образовывали на тарелке каемку, и на красном боку одного из них развалился в вольной позе пухлый наглый червяк; картинка могла бы показаться забавной, если бы в ней не заключался намек. Поняв это, наместник забормотал растерянно:

— Простите, государь, это я не уследил. Должно быть, это попало сюда среди подарков старшин. Я немедленно выясню и накажу!

— Нет! — оборвал его Абраксас. Он взял в руки тарелку, повертел ее в руках, — Я выйду, продолжайте без меня. — И, не дожидаясь ответа, пошел из зала.

Он шел мимо замерших в испуге гостей, мимо кузин, сидящих в окружении великолепных кавалеров, мимо провожающих его глазами вельмож, мимо какого-то смутно знакомого старика в дурацких очках, мимо стоящих на страже у дверей двух серебристых. Выскочив в пустой коридор, Абраксас ускорил шаги; он почти бежал, пока не оказался в покоях, которые только сегодня днем были покоями наместника и были вручены ему вместе с ключом от города и всем этим дворцом в придачу.

Какое-то время он стоял, прислонившись лбом к холодному стеклу окна. Прохлада успокаивала, но не лечила от глухой тоски, заполнившей его сердце.

И это — обещанное сном величие? Как мерзко!.. Он с отвращением вспоминал то, что произошло сегодня. Появление серебристых шаров… Нападение на беззащитных людей на базарной площади и превращение их в плащеносцев… Триумф, с которым его приветствовали и вели по городу к этому дворцу… Как Имперский вельможа, всегда такой чопорный, глядевший на товьярцев как на полудикарей, стелился перед ним как записной лизоблюд — вряд ли он стал бы так пресмыкаться перед самим Императором… И как он небрежно, как должное принимал все эти почести, с каким наслаждением он отдавал распоряжения и смотрел, с какой поспешной подобострастностью его распоряжения исполняются…

И вот в одно мгновение Абраксас будто вынырнул из отупляющей эйфории собственного всевластия и восторженности, охватившей его и весь город… Только что он принимал все это как Должное — а сейчас ему было противно и стыдно. Что же случилось? Что произошло?

Часы пробили полночь… Нет, час… И в тот же миг он отрезвел, очнулся. Почему? Он вспомнил тарелку с ерническим рисунком и поднял руку — тарелка все еще была у него в руке. При чем здесь эта ерунда? Он отшвырнул тарелку, и та с сухим звоном разбилась вдребезги.

Абраксас прошел в спальню, он хотел повалиться на постель, отдохнуть хотя бы телом, потому что для души отдыха не предвиделось.

— О Небеса!.. На постели сидела принаряженная и умело подкрашенная юная дочь наместника и смотрела на Абраксаса восторженными и влюбленными глазами.

— Государь мой! — сказала она, когда он замер на пороге, встала и тут же начала раздеваться.

Абраксас попятился. Он с треском захлопнул за собой двери и пошел искать успокоения в другом месте.

Двумя комнатами дальше он обнаружил притулившийся кожаный диван, предназначенный, видимо, для сменного телохранителя наместника. Абраксас не думая рухнул на него; в диване что-то хрупнуло, но он выдержал.

…Одиноко спящего здесь государя, накрывшегося с головой Плащом Тевиров, слуги обнаружили через несколько часов и с аккуратностью перенесли в спальню, раздели и уложили, как подобает государю…

…Утром государь пробудился рядом с прекрасной дочерью наместника, так и не припомнив, как из пиршественной залы он попал сюда, вызвал прямо в спальню наместника и начальника ополчения города, отдал, не поднимаясь с постели, им необходимые распоряжения, повелел оставить его одного. Вернее — с юной девицей и не тревожить…

…А недалеко за полдень, под восторженные возгласы горожан, государь во главе ополчения и отрядов добровольцев покидал моментально покоренный город…

…Поход войска Абраксаса-колдуна на юг начался…

Он даже разговорил было квелого после вчерашнего купца, как вдруг заметил, что тот, замерев на полуслове, смотрит куда-то поверх его плеча и взгляд его изменяется: только что полусонные глаза на какое-то мгновение стали удивленными, а потом зрачки заметно расширились и взгляд остекленел, стал как будто слепым.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ АОЙДА И АБРАКСАС

Аойда не думала, что будет вспоминать этот день всю жизнь.

Начался он вполне обыкновенно: Аойда проснулась под ля мечей — во дворе замка мечники тренировались, совершенств; боевые приемы. Затем был завтрак, и тетя тщательно следила осанкой Аойды, чем, разумеется, портила ей все удовольстви После завтрака тетя послала Аойду за корзинкой с рукоделием, девушка, перемигнувшись с кузеном Абантом и сказавшись, что ей надо написать письмо матери, уединилась у себя в коми те, а потом, таясь от горничных, спустилась во двор и вышла ворота замка.

Несколько минут спустя в те же ворота выехал кузен Абант вдвоем с Пройтом; Пройт, как всегда, завидев Аойду, спешилс помог благородной девице сесть в седло, а сам пошел рядом, держась за стремя.

Так случалось довольно часто в погожие дни, и все знали, что дядюшка, несмотря на ворчливое неудовольствие супруги, смотрел на эти совместные прогулки племянницы с молодыми людьми сквозь пальцы не в последнюю очередь потому, что доверял сыну.

И, конечно, его наперснику и старшему другу Пройту.

Пройту недавно исполнилось двадцать, а первое свое боев крещение он принял шесть лет назад в битве при Л'Каибе ист пор не раз показывал себя смелым воином. Однако Пройт был недостаточно родовит, чтобы питать надежды стать рыцарем, слишком молод, чтобы стать командиром отряда мечников, поэтому дядя Аойды барон Гириэй Ферет, под чьим началом служил Пройт, счел наилучшим выходом определить его в приближенные к своему сыну — а там пусть сам попытается пробиться в жизни. К тому же и баронету, которому еще не исполнилось пятнадцати, не мешало иметь при себе старшего друга, имеющего за плечами опыт жизни и опыт сражений.

Абант со свойственным юной душе пылом и сам желал поскорее отличиться в бою и скорее получить знаки рыцарского отличия. К его сожалению, времена стояли мирные, никаких битв не случалось, и Абант проводил время в тренировочных боях со евоим наперсником, а излишек энергии выпускал в ежедневных конных прогулках по окрестным местам. Последний месяц, с тех пор как в замок приехала погостить вельможная госпожа Аойда, дочь князя Антенора Мунита, прогулки стали совершать втроем.

Для неизбалованной подобными забавами Аойды в этих прогулках было нечто романтическое, таинственное и даже рискованное. Не полагалось ведь знатной девице, княжне, скакать по лесу в сопровождении двух юношей, пусть даже один из них родственник, а полагалось сидеть в своей горнице у окошка, склонившись над шитьем, или на кухне командовать кухарями, или кормить цыплят на птичьем дворе…

— Пусть гуляет, — отвечал на воркотню жены барон Гириэй. — Не успеет оглянуться, как осень наступит, лужи подмерзнут — и прощай, девичья свобода.

И верно, едва появится на лужах первый ледок, Аойду соберут в неблизкий путь и повезут на юг, и она станет женой князя-бастарда Шератана Сабика, станет рожать ему детей и редко, редко уже когда сможет увидеть родные северные леса.

Аойда уже привыкла к мысли, что поздней осенью она будет замужней дамой, и это наполняло ее юное сердце наивной гордостью от сладостного ощущения, что ни кузен Абант, ни Пройт не остались равнодушны к ее юной красоте.

Абант не стеснялся своей влюбленности — он обсуждал ее с посторонними людьми, сочинял нескладные стишки и, не в лад дергая струны лютни, пел срывающимся голосом простенькие баллады; а порой, нечаянно коснувшись руки Аойды, так густо краснел и невероятно смущался, что сердце девушки сжималось от нежности.

Пройт, напротив, был молчалив, стихов не слагал и песен не пел; да и смущаться, похоже, он не умел. Он-то знал, что всякое его чувство к княжне Аойде, кроме почтительного уважения, разумеется, безнадежно, и потому ничем не выказывал сво-лпе ей влюбленности. Но несколько его взглядов, нечаянно перехваченных Аойдой, были красноречивее слов. И это гораздо более волновало ее: она терялась в присутствии Пройта — но старалась держать себя в руках, памятуя о своем сане; уговаривала себя быть благоразумнее, напоминала себе о девичьей и фамильной чести — но никак не могла отказаться от этих лесных прогулок…

В этот день, как и в другие, они не спеша проехали по лесной дороге, чтобы полмили спустя свернуть на тропу.

Аойда первая услышала мяуканье, доносившееся откуда-то сверху.

— Кошка?

Пройт остановился, вглядываясь в густую крону дерева.

— Котенок, — ответил он. — Забрался на ветку, а слазить боится.

— Бедняжка, — пожалела глупое создание Аойда. — Сними его, пожалуйста!

Пройт полез на дерево. Ветка, в которую вцепился котенок, была слишком тонка, чтобы выдержать его вес, и он встал ниже, выбрав толстый сук, и потянулся за котенком. Котенок отчаянно пищал; Пройт, подхватив его за шкирку, швырнул вниз, на плащ Абанта. Абант не без труда отцепил отчаянно вопящего и царапающегося котенка от ткани, погладил и передал дрожащий пушистый комок кузине.

Аойда прижала его к себе, восхищаясь голубовато-серой шерсткой, черными ушками и черным бархатным носиком.

— Как забавно, он в черных башмачках и в черных рукавичках, — заметила она, любуясь им. — Откуда тут взялся такой красавчик?

— Удрал от кого-нибудь. Сразу видно — домашний, — сказал спрыгнувший с дерева Пройт.

— Потерялся, бедняжка…

От кого котенок удрал, они увидели за поворотом тропинки. Там стоял крытый серой дерюгой фургон. Запряженный в него мул щипал на обочине травку, а хозяйка фургона, немолодая женщина в простом синем платье и накрахмаленном чепце, стояла рядом и, внимательно глядя в сторону леса, громко выкликала кота.

Увидев молодых людей, женщина поклонилась.

— Добрый день, молодые господа…

— Не кота ли ты ищешь, тетушка? — звонко спросил Абант.

— Да, ваша милость, а вы не видели его?

Аойда обеими руками протянула котенка, который беспомощно замахал лапками и снова запищал.

— О, вот он, мой Повелитель Мышей! — обрадовалась женщина.

Молодые люди рассмеялись. Громкое имя Повелителя Мышей пока никак не соответствовало пушистому забавному комочку с круглыми удивленными глазенками и царапающими воздух лапками.

Женщина с благодарностью приняла из рук Аойды свое мяукающее сокровище, отнесла к фургону и, строго что-то выговаривая ему, посадила в корзину с крышкой.

Потом она еще раз поклонилась молодым господам и поблагодарила за спасение.

— Мне и отблагодарить вас нечем, добрые господа… А хотите, я вам погадаю? — предложила она. — Мое гадание на чаше очень верное!

— Погадай, тетушка, погадай! — обрадовалась Аойда.

Юноши снисходительно переглянулись.

Женщина ненадолго скрылась в фургоне и вернулась с широким серебряным бокалом. С поклоном она поднесла бокал Аойде.

— Отпейте глоток, ваша милость, и скажите, каково питье на ваш вкус.

Аойда с опаской попробовала.

— Вода, — сказала она недоумевая.

— Вода, — повторил за ней Абант, отпив из чаши.

— Вода, — подтвердил Пройт, когда пришла его очередь.

— Вот как, — задумчиво вымолвила женщина. По ее лицу скользнула тень, она задумалась на мгновение, потом поставила гадальную чашу на землю и опять скрылась в фургоне.

На сей раз чаша в ее руках была золотой.

— Выпейте глоток этого вина, госпожа, — предложила она. — И вы, господа, тоже сделайте по глотку. Молодые люди исполнили ее просьбу.

— А теперь еще по глотку из гадальной чаши.

Аойда отпила и тут же выплюнула:

— Как горько!

Абант снова с недоумением сказал:

— Вода…

Пройт сделал глоток, закашлялся и глаза у него заслезились.

— О Боги! — выдохнул он наконец, едва отдышавшись. — Как огнем жжет!.. Что еще за шутки, старуха?!

— Лихие времена! — не обращая внимания на его негодование, вымолвила женщина, забрав из его рук кубок. — Хотела я молодой даме нагадать замужество, а господам — ратных подвигов, а получилось, что предсказываю им беды!

— Беды? — нахмурил брови Пройт. — Какие еще беды?

— Ох, господа добрые, — вздохнула ворожея. — Я ведь из Тестала еду, а там дела дурные творятся. К самым границам идет войско Абраксаса. Говорят, что сам он колдун, а войско его состоит из чудовищ, от которых нет спасения. Горе Тесталу, горе всей нашей благословенной стране!

Абант и Пройт переглянулись.

Аойда сказала:

— Абант, поехали домой. Мне страшно…

Абант согласился. Пройт шел рядом с лошадью, на которой ехала девушка, и то и дело оглядывался назад, на фургон.

В замке немного удивились тому, как быстро они вернулись с прогулки, но Абант объяснил, что они встретили беженку из Пограничья.

Весть эта встревожила замок: раз появились беженцы — значит жди войны. Всегда так было, так и будет всегда.

Аойда поднялась в свою комнату и села за шитье, Абант пошел к отцу поговорить о надвигающейся опасности, а Пройт посовещался о чем-то с астрологом, после чего вернулся к своему так и не расседланному коню, вспрыгнул в седло и ускакал.

Вернулся он к вечеру, когда Аойда, из-за недостатка света сложившая шитье в корзинку, занялась вязанием: вязать можно и не глядя — знай считай петли, позвякивай спицами да думай о своем.

Пройт кинул повод конюхам и поднялся в покои знатной гостьи.

— Ваша милость, — позвал он, деликатно постучав пальцами по двери. — Господин барон просит вас пожаловать к нему,

Аойда вышла в коридор и направилась было к покоям дяди, но Пройт остановил ее.

— В чем дело? — вскинула на него глаза Аойда.

— Простите, госпожа, — сказал Пройт. — Ваш дядя не звал вас к себе.

— Почему же ты меня вызвал? — спросила Аойда.

— Я хотел поговорить с вами.

Аойда нахмурилась:

— Не слишком ли ты много на себя берешь?

— Я хочу поговорить с вами о гадании на чаше, — сказал Пройт. — Я говорил с Акрисием-звездочетом.

— И что же?

— Сладкий медовый вкус — это к свадьбе, — сказал Пройт. — Ягодный сладкий — к легкой приятной жизни, резко-кислый — к болезни, горечь — к тяготам, жгучий — к позору…

— А вода? — Аойда была поражена известием.

— К смерти, — ответил Пройт. Он посмотрел ей прямо в глаза и выговорил: — Мы все обречены на смерть.

— На смерть, — повторила за ним Аойда, бледнея.

— Акрисий сказал, что гадание действенно на год, и в этот год нельзя гадать второй раз, за исключением того случая, если на человека были наведены чары, которые смогут изменить его судьбу.

— Значит, наши судьбы были изменены, — молвила Аойда. — И меня ждет горе, тебя позор, а Абант умрет. Пройт кивнул.

— Я догнал старуху, — сообщил Пройт. — Она подтвердила слова Акрисия и сказала мне: «Ты, может быть, еще не раз помянешь меня проклятием, но барышню я спасла…»

Аойда молчала.

— Я спросил у Акрисия также, когда благоприятный день для обряда илайн, — проговорил Пройт. — Это будет третий день новолуния.

Аойда поняла, что он хочет сказать.

— Пройт!

— Я решил, — твердо ответил он. И помедлив, сказал, понизив голос: — Может быть, вы захотите совершить этот обряд со мной, госпожа?

— Нет, — сказала Аойда. — Нет! — Она резко повернулась и ушла.

…Мысль об илайне не оставляла ее несколько дней. Из незапамятных времен пришел от далеких предков этот обычай преломлять неблагоприятную судьбу, нанося себе смертельный удар мечом.

«Чаша не предсказала мне свадьбы, — думала Аойда. — Что случится? Жених ли мой умрет? Или откажется от меня?.. Разве он может отказаться от меня? Не скажу, что меня не в чем упрекнуть, но разве я забываю о своей чести?.. Как же могу я совершить илайн вместе с Пройтом? Люди подумают, что я потеряла честь, и мы с Пройтом — любовники. Люди будут осуждать меня. Нет, я не могу лишить себя жизни!»

Госпожа Аргия, заметив задумчивость племянницы, спросила ласково:

— Что задумалась, девочка моя? Что тебя тревожит?

— Тетя! — вздохнула Аойда. — Мне гадали, и гадание вышло неблагоприятным.

— Не бери в голову, милая, — сказала тетушка. — Разве бывают правдивыми гадания горничных девушек?

Аойда сказала, что гадание было не из простонародных, «девичьих», а настоящим, на чаше.

— В этом году я не выйду замуж, — продолжала Аойда. — И меня ждут горе и бедствия…

— Ох, Аойда!.. — Баронесса обняла племянницу и прижала к себе. — Что ты себе в голову берешь! Кто же тебе таких гадостей нагадал? Небось нянька Деипила, кому еще?

— Нет, не она, — покачала головой Аойда. — Лучше расскажи, тетя, какие новости…

— Новости хорошие для солдат, плохие для женщин, — грустно вздохнула госпожа Аргия. — Сегодня прибыл гонец от твоего отца. Князь приказывает выступить отряду Гириэя в Тестал — там неспокойно. Через три дня и выступят.

— Абант с ними поедет? — спросила Аойда с тревогой; спрашивать о Пройте она не осмелилась.

— Да, — подтвердила госпожа Аойда. — Он страшно рад, что наконец пришло время драться.

— Тетя!

— Что, девочка?

— Нет, нет, ничего…

Аойда не осмелилась сказать матери, что ее единственного сына ожидает смерть. Да и обязательно ли в этом походе погибнет кузен, думала она ночью, лежа без сна в постели: гадание на чаше делается на год, и в любой из дней этого года Абант может встретить свою погибель.

Однако когда отряд Гириэя уходил из замка, Аойда сдержаться не смогла — заплакала и убежала в свои покои, пряча лицо в нарядную шаль.

Госпожа Аргия дождалась на башне, пока отряд не скрылся в лесу, и пошла к племяннице.

— Девочка моя, разве можно плакать, провожая войска? — мягко укорила она. — Ты же не дворовая девушка, ты княжна. И не на войну же они идут, девочка моя. Войны ведь нет…

Войны не было, но отряд барона Гириэя в замок не вернулся.

Однако начали приходить Вести.

Первой пришла Страшная Весть, и ей не поверили: как могло случиться, что отряд барона мог погибнуть в Эрисихтонийском ущелье — в месте, идеально приспособленном для обороны?

Потом пришла Весть Черная. Войско Абраксаса-колдуна, миновав Эрисихтонийское ущелье, вступило в Имперские земли, подавляя все попытки рыцарских дружин отстоять свои владения. Абраксас двигался неспешно, но неотвратимо, и не находилось силы, которая могла противостоять ему.

Не мог ему противостоять и замок Ферет, в котором почти не осталось мужчин, способных носить оружие. И все же, когда войско колдуна показалось на дороге, баронесса повелела запереть ворота и всем, кто только мог держать оружие — старикам и женщинам — приготовиться к обороне.

Сама баронесса, ее шестнадцатилетняя дочь Теано и Аойда стояли на башне, за узкими бойницами, и смотрели на приближающееся войско.

Было еще далеко и Аойда лишь едва различала силуэты людей, но Теано вдруг воскликнула:

— Красиво-то как, матушка!

— Какие на них прекрасные одежды! — зачарованно продолжала Теано. — Матушка, кузина Аойда, видели ли вы когда таких могучих витязей?

Аойда еще не могла разглядеть лиц приближающихся к замку людей, но никаких рыцарей она не видела. Во главе отряда ехали верхом несколько всадников в отблескивающих серебром плащах, но лиц их было не видно из-за надвинутых капюшонов. Следом за ними виднелись всадники в разномастных доспехах; далее шли пешие арбалетчики, копейщики, мечники, тянулись обозы… И все они были порядком пропылены и лица их усталы.

Но казалось, что баронесса и ее дочь видят совсем иное.

— Мама, мама! — вскрикивала Теано. — Посмотри! Это ведь единороги, правда?

— Да, доченька! — отвечала баронесса.

— Какие единороги? Где? — осторожно спросила Аойда.

— Да вон же, — показала Теано. — Видишь, они запряжены в золотую карету…

В золоченую карету были впряжены обыкновенные серые кони, но в зачарованном колдовством сознании людей кони эти — признаться, очень хороших статей, — казались волшебными белыми единорогами.

— Я иду! — воскликнула баронесса Аргия. — Надо открыть ворота нашему государю!

— Тетя! — Аойда вцепилась в ее руку. — Тетя, вас колдовство одолело!

— Девочка, что ты такое говоришь!

— Я запрещаю вам это делать! — Аойда нарочно придала голосу повелительные интонации, чтобы напомнить баронессе, что Аойда не только ее племянница, но и дочь сюзерена, и имеет право распоряжаться в замке.

Аргия остановилась и растерянно пробормотала:

— Но… Но неужели ты не хочешь впустить в замок нашего государя?

— Мне он не государь! — твердо сказала Аойда. — Идите обе в свою комнату и не смейте выходить оттуда!

Аргия поклонилась и взяла дочь за руку. Теано с сожалением в последний раз взглянула на казавшееся ей великолепным зрелище и с неохотой последовала за своей матерью.

Аойда, спотыкаясь, побежала вниз, к воротам, и оказалась там как раз вовремя. Очарованные стражники уже собирались опускать мост через ров и открывать ворота.

— Я, княжна Аойда Мунита, запрещаю вам делать это! — закричала она.

Стражники нехотя повиновались ее уверенному повелительному голосу, и замок Ферет остался закрытым перед войском Абраксаса.

Нимало не смутившись этим, колдун повел свое войско дальше. Не попытавшись взять замок штурмом, выслать парламентеров для переговоров или просто стать лагерем возле — он просто оставил непокоренный замок в тылу…

И едва его войско скрылось из виду, чары, охватившие защитников замка, исчезли…

— Это было безумие! Прости нас, девочка моя! — воскликнула госпожа Аргия, когда Аойда вошла в комнаты. — Как я могла? Если бы не ты, я бы впустила их. Ужасно!.. Но ты-то, ты как удержалась?

— Я видела совсем не то, что вы, — ответила Аойда. — Я видела то, что было на самом деле.

— И там не было белоснежных единорогов? — все еще не веря, спросила Теано.

— Не было.

— И не было рыцарей в алых и лазурных плащах?

— Нет.

— И витязей в серебряных плащах?

— Да, они были, — ответила Аойда. — Только это были не витязи.

Она хорошо рассмотрела людей в серебристых плащах — это были люди без лиц: такая же сверкающая ткань, которая складками плащей скрывала их фигуры, скрывала и лица, оставляя только узкую черную щель для глаз.

А два дня спустя оттуда же, с севера, пришел Ледяной Караван — вернулись те немногие, кто остался в живых после битвы в Эрисих-тонийском ущелье, и привели с собой повозки, запряженные боевыми конями. На повозках лежал скорбный груз — погибшие воины, и в первой лежал Гириэй Ферет. Студеным холодом веяло от повозок — зимний холод сковывал мертвых в жаркий день; изморозь лежала на лицах погибших, покрывала их одежду и доспехи. Тление не тронуло их тел, пока траурный обоз несколько дней полз по пыльным душным дорогам, но едва телеги остановились во дворе замка Ферет, закапала, потекла морозная наледь.

Заплаканная Теано, баронесса с непроницаемым лицом и Аойда вышли во двор.

— Колдовство? — спросила тихо госпожа Аргия.

— Конечно, — холодно бросила Аойда.

Она пошла вдоль ряда повозок. Она знала, кого сле-довало искать, но не нашла их.

— Где Абант? — резко спросила Аойда. — Где Пройт? — Она обернулась к тем, кто вернулся живыми. — Где они?

Уцелевшие не знали.

— Найдите же! — повелела Аойда. — И пусть кто-нибудь расскажет, что случилось в ущелье?

Рассказ был незатейлив: дружина стояла в ущелье и поджидала неприятеля, но вместо того увидели ужасающих чудовищ…

— Все видели чудовищ? — допытывалась Аойда.

— Да, госпожа. В том-то и дело, что каждый из нас видел чудовищ, но не видел товарищей, — сказал один солдат.

— А что делал ты? — спросила Аойда.

— Сначала я сражался, — ответил солдат бесхитростно. — Но чудовищ было слишком много, и мой меч скоро сломался.

— И что дальше?

— Тогда я упал на землю и притворился мертвым, — признался солдат. — Да и все прочие из тех, кого вы изволите видеть здесь живыми, поступили также. Мы все трусы, госпожа!

Он смело взглянул в глаза Аойде.

Баронесса Аргия, вдруг поняв всю истину, зажала в зубах платочек, чтобы не вскрикнуть.

Аойда произнесла медленно:

— Нельзя быть храбрыми, когда встречаешься с колдовством. Мне не в чем винить вас, воины…

Когда они отошли, госпожа Аргия сказала тихо то, о чем Аойда догадалась раньше:

— Они перебили друг друга там, в ущелье…

— Да, тетя, — согласилась Аойда. — Но в этом не их вина.

Баронесса кивнула, соглашаясь.

— Теперь вы понимаете, как этот колдун побеждает всех?

— Да, — ответила баронесса.

Абанта и Пройта среди мертвых не было; не нашлось и тех, кто видел их во время или после битвы с мнимыми чудовищами.

— Абанту была предсказана смерть, Пройту — позор, — печально сказала Аойда после похорон. — Мы встретили в лесу ворожею… — И она рассказала госпоже Аргии о гадании на чаше.

— Абант мертв, — с болью сказала Аргия.

— Если он не мертв сейчас, то умрет в этом году, — сказала Аойда. — Это судьба. Времена смутные, тетя. Поэтому необходимо ввести Теано в права наследства.

Баронесса согласилась.

Она тут же позвала Акрисия-звездочета и приказала ему вычислить ближайший благоприятный для этого день. Акрисий замкнулся в своей каморке и вскоре принес список благоприятных дней — ближайший выпадал на завтра.

— Завтра и произведем обряд,. — решила госпожа Аргия. — Ведь ты сможешь, Аойда.

С утра, едва встало солнце, Аойда начала облачаться в церемониальное платье. Не думала она, что придется ей надевать его раньше, чем застынут лужи, а вот гляди ж ты, выдался случай!

Она надела тонкую шелковую рубаху и штаны из черного бархата, опустила ноги в легкие летние сапожки. Потом нянька помогла ей надеть бархатную тунику. Туника была довольно весома: оплечье было обшито старинными монетами и платиновыми бляшками. Нянька укрепила тяжелый треугольный набрюшник, набранный из платиновых пластинок, и перетянула фигуру Аой-ды богато разукрашенными ремнями. Спину закрыла кольчужная сетка, укрепленная на ремнях. Бедра прикрыли чешуйчатые ножные латы.

Длинные волосы девушки нянька собрала в хвост высоко на затылке, надежно перевязала лентой и надела на голову толстую вязаную шапочку; волосы она пропустила в отверстие на макушке шапочки.

Нянька закрепила на шее Аойды кольчатый воротник из золота, после чего принялась украшать лицо. Тонкой щеточкой нянька нанесла на ресницы сурьму, нарисовала на верхних веках тонкие стрелки, подчеркивающие разрез глаз. Толстой кисточкой положила на щеки румяна. Смочив карминной помадой кончик мизинца, нянька подкрасила Аойде губы, после чего занялась наконец шлемом. Она пропустила волосы в отверстие вверху шлема, тщательно расчесала их, перевила алой лентой; затем укрепила на шлеме крылатую золотую диадему с защищающей нос стрелкой. Над переносицей нянька укрепила перья цапли, белые и окрашенные в алый цвет.

Плащ был длиной в три ярда, тонкий, шелковый, алый; ма лейший ветерок заставлял его трепетать в воздухе. Этот плащ не мог быть защитой от непогоды, зато был красив.

…Давно минули времена, когда женщины наравне с мужчинами участвовали в походах; давно минули те времена, когда юные красавицы вызывали кандидатов в женихи на поединки, испытывая, достойны ли они их руки. Но девичий убор княжон и рыцарских дочерей хранил еще в себе воспоминания о тех далеких днях. Считалось стыдным для молодой девицы из знатной семьи не уметь стрелять из лука или фехтовать легким, так называемым Женским, мечом…

Именно такой меч занял место в ножнах Аойды, и она, звеня всем металлом, который был на ней навешен, сошла в Главную залу замка Ферет.

Теано была уже здесь в костюме, похожем на костюм Аойды, но не таком великолепном. Плаща на ней не было; меч лежал на бархатной подушке, положенной на широкую скамью.

Рядом лежал сложенный плащ василькового цвета.

Аойда встала, обратясь лицом к семейному божеству Фере-тов, и произнесла надлежащую случаю речь: вспомнила о славном прошлом рода Феретов, упомянула, что и ее мать носит имя Фереты. После этого, подозвав Теано, она взяла в руки меч, лежавший на подушке, и, поклявшись с оружием, объявила:

— Я, Аойда из рода Мунитов, призываю тебя, дочь Гириэя, на служение моему роду, ибо не осталось в твоей семье мужчин. Я, Аойда Мунита, нарекаю тебя, дочь Гириэя, именем Герса Ферет.

Теано, которую отныне надлежало называть по-новому, встала на колено, протянув левую руку вперед, коснулась меча и прижала ее к сердцу.

— Я, дочь Гириэя, принимаю от тебя, сиятельная княжна, имя и буду служить твоему роду верно, как служили ему мои предки, в чем и присягаю на этом мече!

Она поцеловала меч, и Аойда вручила ей его, после чего опустила на плечи девушки плащ и застегнула его.

— От имени моего рода принимаю твою клятву, — торжественно сказала Аойда, — и вручаю тебе в пожизненное владение этот замок и окружающие его земли. А в свидетели призываю госпожу Аргию Мелету и всех, кто живет в этом замке…

Свидетелей было маловато, но где их возьмешь в смутное время? Право же проводить этот обряд Аойда имела, ибо по праву рождения владела лазурным плащом; вдобавок она получила от жениха среди подарков и право на алый плащ, а значит — право производить в рыцари.

Рыцарственной даме Герсе Ферет предстояла теперь Далеко не счастливая жизнь. Она не могла выйти замуж до того, как родит трех сыновей, продолжателей рода Феретов, — значит помолвка ее с Эгисфом Полетом будет расторгнута, а поскольку расторжение помолвки произошло по вине семейства Феретов, роду Полетов будет выплачена значительная компенсация и возвращены подарки, полученные со дня помолвки. Большие расходы!

Во дворе замка послышался шум, госпожа Аргия незаметно отошла посмотреть, в чем там дело, и вернулась с таким неправдоподобно-восторженным лицом, что Аойда сразу вспомнила о чарах колдуна.

Ее опасения оправдались.

Следом за госпожой Аргией в залу вошли трое: рыцарь в лазурном плаще и двое в серебряных плащах.

— Радость-то какая, девочка моя, — воскликнула, не сдерживаясь, госпожа Аргия. — Наш государь прислал за тобой и призывает тебя!

Рыцарь в лазурном плаще шагнул вперед:

— Госпожа Аойда Мунита! Мой господин, король Абраксас Великий, призывает вас к себе.

Аойда замерла. Она узнала этого человека.

— Так твой господин — Абраксас? — переспросила она резко. От гнева лицо ее побледнело. — А как же князь Мунит? Ведь ты приносил присягу верности ему, из его рук получил лазурный плащ?

Рыцарь, которого звали Тидей Акамант, нисколько не смутившись, возразил:

— Из рук Великого Короля я получил алый плащ!

— Не вижу!

Аойда понимала, что чары колдуна уже заморочили головы всем, и сейчас все, кроме нее, видят на плечах рыцаря Тидея алый княжеский плащ.

— Госпожа, — сухо сказал Тидей Акамант. — Если вы не подчинитесь, я имею приказ увезти вас силой.

— Я подчинюсь, — произнесла Аойда. — Но только при том условии, что ты окажешь мне любезность.

— Слушаю вас, госпожа.

— В роду Феретов не осталось мужчин, Акамант. Я произвела в рыцари вот эту даму, Герсу. Свидетелем выступает госпожа Аргия Мелета, но одной ее мало. Ты согласишься поставить свое имя в пергаменте?

— Да, — ответил Акамант, — это святое дело. Род должен жить. — И тут же сделал оттиск своей печати в документе.

Однако едва был свернут пергамент, Тидей устремил на Аойду жесткий взгляд и напомнил, что пора ехать к Абраксасу. Два истукана в серебряных плащах тут же подступили на шаг к Аойде.

— Для меня оседлали коня? — спросила она.

— Я распорядился, ваше сиятельство, — ответил Тидей.

Аойда попрощалась с новой хозяйкой замка Ферет и ее матерью, которые проводили ее слезами восторга и умиления, после чего, взвинченная до бешенства блаженным состоянием одурманенных чарами колдуна людей, вышла во двор.

Темно-игреневый жеребец ожидал ее; Аойда остановилась, выжидательно глядя на Тидея Акаманта: в том количестве металла, которое было на нее навешено, она не могла легко вскочить в седло.

Тидей подсадил ее; человек он был очень сильный, и получилось это у него очень изящно. Сам он легко — хотя металла на нем было побольше, чем на Аойде, — вскочил на могучего рыжего коня; безликие господа в серебристых плащах сели на гнедых коней. Аойда не сомневалась, что зачарованные колдуном Абраксасом люди видят их на волшебных конях каких-то невообразимых статей, а ее, возможно, даже на единороге…

— Что с князем Мунитом и моей матерью? — спросила Аойда в дороге.

— Антенор Мунит признал себя недостойным высокого сана и передал его государю, — ответил Акамат Тидей спокойно. — Теперь он ждет государева суда, который оценит его деяния.

Аойда прикрыла глаза.

Вот она — смерть. Вот она — чаша с безвкусной прозрачной водой.

— Колдун хочет нас убить, — тихо проговорила она.

— Госпожа! — резко сказал Тидей. — Последите за вашим языком! Не смейте оскорблять государя в присутствии его верного слуги!

Аойда взглянула на него и горько усмехнулась:

— Воистину чудные времена: «Нельзя быть смелым, ибо смелость твоя оборачивается против друзей твоих; нельзя быть верным, ибо верность оборачивается предательством».

Двое в серебристых плащах вклинились между Аойдой и Тидеем…

— Эй! — возмущенно прикрикнула Аойда. Ее лошадь шарахнулась, чтобы не столкнуться с гнедым жеребцом серебристого. — Куда ты лезешь!

— Госпожа! Где ваша учтивость? — воскликнул Тидей. — Это самые приближенные слуги государя!

Аойда бешено оглянулась на него:

— А мне наплевать! Придержи своих дружков, Акамант. Почему я должна терпеть их наглость?

— Госпожа!

— Вот что, Акамант, нечего на меня орать! — взорвалась Аойда. — Я предпочитаю говорить с самим Абраксасом, а не с тобой. Я видеть желаю Абраксаса, а не этих… этих серебристых чучел! Поэтому замолчи и не смей мне указывать!

Как уже убедилась Аойда, повелительный тон очень хорошо отрезвлял зачарованных колдуном; сработало это и сейчас: на лице Акаманта промелькнуло растерянное выражение, но тут же, когда двое в серебристых плащах повернули к нему головы, к Акаманту вернулась прежняя самоуверенная дерзость.

Косоа, город, который до недавнего времени был столицей княжества Мунитайя, показался Аойде чужим из-за неприятного неестественного воодушевления городского люда. Аойде почудилось, что ее душат сгущающиеся чары — слишком, видимо, она приблизилась к их источнику.

Она рассеянно провела ладонью по платиновому оплечью. «Неужели я одна вижу эту жуть?» — подумала Аойда.

Абраксас-колдун обосновался в родовом замке князей Мунитов.

Аойда, в сопровождении своей охраны, въехала во двор замка и, подождав, пока ей помогут сойти с коня, вслед за Акамантом поднялась в бывшие покои князя. Раньше ей не часто доводилось здесь бывать — девушкам ни к лицу без приглашения появляться на мужской половине.

В приемной зале Акамант замялся, но тут бесшумно возник один из безликих в серебристом плаще и безмолвным поклоном пригласил Аойду пройти в сами покои.

Аойда вошла и остановилась посреди комнаты, в которой в напоминало о ее отце.

Кроме нее, в комнате никого не было.

— Какая наглость! — процедила она сквозь зубы.

«Ну нет! Это я здесь хозяйка — а он незваный гость», — р шила Аойда и смело опустилась в кресло, куда никто, кроме х зяина, садиться не имел права.

Зашуршали занавеси на двери в спальню. «Я — хозяйка!» напомнила себе Аойда и не обернулась: хозяйке не пристало оз] раться на всякие посторонние шорохи.

— Ваш наряд великолепен, госпожа! — услышала она голос. Вы действительно прекрасны!

Аойда повернула голову к вошедшему. Абраксас, внимател но глядя на нее, обошел ее кресло и сел в другое, напротив.

Был он невысок и невзрачен. Неопределенного возраста: ед можно было дать и тридцать, и пятьдесят лет. Серенькие волос и бесцветные глаза. Бледная кожа; один только сломанный нос выделялся на его лице. Одежда была такой же невзрачной, как внешность, но Аойда знала, что оболваненным чарами Абракс; кажется красавцем в златотканых одеждах.

Холодную сдержанность Аойды колдун принял за девичь застенчивость; он не сомневался — не мог сомневаться! — девушка так же покорна его волшебству, как и все прочие.

Налив вина в золоченые бокалы, колдун протянул один из них своей пленнице.

Аойда не пошевелилась.

«Святое Небо! — пронеслась у нее в голове догадка. — С хочет обесчестить меня! А потом, когда я ему надоем, он попрс сту отправит меня на плаху…» — и-ей стало мерзко, потому чп воображение услужливо подсказало ей картину: одурманенш чарами Абраксаса, она с восторгом принимает его ласки, а потом с тем же восторгом кладет голову под топор.

Небеса! Вот, значит, какую смерть предсказала ей чаша!..

Абраксас, видимо, счел, что слишком долго щадит стыдливость пленницы. Он отставил бокал и встал.

Его руки потянулись к шлему Аойды.

— Я помогу тебе раздеться, — проговорил он с варварскс нежностью.

И тогда Аойда сильным ударом ноги в пах отбросила его стене и вскочила, выхватив из ножен меч.

— Ах ты мерзкая тварь!

Она кинулась к упавшему колдуну и с ненавистью рубанула его мечом. Удар пришелся по плечу; меч был остер и должен был нанести глубокую рану, но Абраксас остался невредим. Он лишь отшатнулся, потом выбросил вперед руку, перехватил меч, как будто он был простой деревяшкой, с неожиданной силой вырвал оружие из руки Аойды и с размаху сломал о колено.

Аойда отпрыгнула, готовая к тому, что колдун сейчас же кликнет молчаливых своих истуканов в серебристых плащах, те схватят ее и отволокут в подземелье или сразу на плаху… Но Абраксас спокойно поднялся на ноги, подошел к креслу, в котором недавно сидел, и жестом пригласил сесть Аойду.

Что ж… Аойда вернулась в любимое кресло своего отца.

Абраксас молчал, спокойно разглядывая ее. Аойда не сдержалась:

— Какой неприятный сюрприз, государь? Я ведь не так покорна твоей силе, как остальные…

— Сюрприз действительно не очень приятный, — согласился колдун. — И поэтому мне жаль вас, госпожа.

— Жаль? — ничуть не удивилась Аойда. — О, не надо притворяться!

— Я не притворяюсь, — сказал колдун, пожимая плечами. — Мне действительно жаль вас, прекрасная княжна. Если бы вы были покорны моим чарам, вас до самой смерти сопровождало бы счастье…

— Счастье? — усмехнулась Аойда. — Избави меня Небо от подобного блаженства!

— Каким вы видите меня? — неожиданно спросил Абраксас. — Насколько вы свободны от моих чар?

— Я вижу мерзкого человечишку, — ядовито отозвалась Аойда.

— Во что я одет? Какого цвета у меня глаза? Какой формы нос?

— У вас весьма красивый нос, — насмешливо ответила Аойда. — Жаль только, что тот, кто перебил его вам, не снес мечом голову!

Абраксас перенес ее насмешки спокойно.

— Да, — задумчиво проговорил он. — Вы действительно все видите верно. Удивительно… Ну что ж! Хотите знать, как я распорядился бы вашей судьбой?

— Расскажите, — предложила Аойда.

— Пожалуйста, прекрасная моя княжна. Я слышал о вашей красоте, и если бы вы оказались подверженной моим чарам, я бы сделал вас своей наложницей. Думаю, вы довольно быстро бы мне надоели: ваша страсть, ваше почитание меня, ваши бесчисленные любовные излияния… О, такое уже бывало и будет еще… Полагаю, уже через неделю я послал бы вас на плаху, княжна. И вы взошли бы на эшафот, славя мое имя.

— Я догадалась, — зло ответила Аойда.

— Я не жесток, — сказал Абраксас. — Повторяю, до самого последнего мгновения вы были бы счастливы.

Аойда усмехнулась:

— И это — счастье?

— Настоящее, неподдельное, — заверил ее Абраксас. — А вот если бы я бросил вас, то, когда чары развеялись… — Он задумался. — Что бы вы сделали тогда, прекрасная княжна?

Аойда молчала. Она представила, как приходит в себя после колдовского восторженного угара — нечистая после обманной любви, навсегда потерявшая честь и право называться благородной дамой, быть невестой Сына Императора, да просто любого порядочного рыцаря, — что сделала бы она тогда? Разве что тайн смог бы вернуть ей потерянное имя… Или такую смерть предсказала ей вода в чаше?..

— Вы не посмеете меня казнить, я знаю, — сказала Аойда уверенно.

— Конечно, нет, госпожа моя.

— Бросите в подземелье, где я буду умирать долго и мучительно? За покушение на великого Абраксаса быстрая смерть — это награда?

— Я не ставлю так высоко свою скромную персону, — возразил колдун. — Все будет иначе.

— Какое же наказание ожидает меня? — осведомилась Аойда. Колдун проговорил медленно:

— Как вы отважны, моя дорогая…

— Извольте придержать ваш язык! — одернула его Аойда. — Называйте дорогой свою жену, если она у вас есть, но не меня.

— Но вы и будете моей женой! — рассмеялся Абраксас.

— Что? — не поверила своим ушам Аойда.

— Я женюсь на вас, — сказал колдун.

— Перестаньте надо мною издеваться! — От негодования Аойда вскочила из кресла.

— Ни в коем случае! — Абраксас тоже поднялся, и голос его был серьезен. — Я прошу вашей руки, прекрасная Аойда… Да что там! Я вынуждаю вас стать моей женой.

— Прекратите!

Абраксас покачал головой, словно отвергая ее требование.

— У меня хороший залог, — сказал он спокойно. — Ваш отец. Ваша мать. Ваш маленький братец. Разве этого мало?.. Если вы откажете мне, их будут мучить у вас на глазах.

— О Небо, нет! — вырвалось у Аойды.

— Нет? — словно бы удивился колдун. — Что — нет? Вы мне отказываете?

Аойда посмотрела в блеклые глазки колдуна и поняла, что так и будет. Здесь она совершенно не властна что-либо сделать.

— Я не верю, что они еще живы, — попробовала слукавить Аойда.

— Они живы, — заверил ее колдун. — Сейчас их приведут.

Он не садился; стоял, заложив руки за спину.

— Хотите вина? — спросил он.

— Нет, — решительно отказалась Аойда. — Почем я знаю, что у вас в вине намешано…

— Это просто великолепное вино, — улыбнулся Абраксас, поднося бокал к губам. — Оно пьянит голову, как ваша красота.

Бесшумно появился в дверях человек в серебристом плаще. Абраксас обернулся к нему:

— А! Пришли? Пригласи их сюда. Аойда вскочила.

Унизительно было видеть родителей такими. Отец раболепно кланялся Абраксасу, а мама жеманно приседала в реверансах.

— Батюшка! — звонко позвала Аойда. — Вы здоровы? Отец не повернул к ней головы.

— Прошу вас, государь, — обратился он к колдуну, — не сердитесь на мою глупую дочку. Ее учили приличиям, но…

— Не надо извинений, — перебил его Абраксас. Он сел в кресло, не предложив сесть князю. — Ваша дочь имеет право говорить все, что хочет и когда хочет.

— Батюшка, прошу вас, сядьте! — Аойде было невыносимо стыдно за отца.

— Что ты говоришь, Аойда! — возмутился князь. — Да как я смею в присутствии…

— Прошу вас сесть, уважаемый Антенор, — снова перебил его Абраксас, — садитесь.

Князь Мунит сел, предварительно поклонившись государю; госпожа Пандроса Ферет встала за креслом мужа, положив руку на спинку, как подобает жене. Аойда отступила к узкому окну. Ей противно было присутствовать при этом унижении. Но от окна тянуло сквозняком, а ее и без того бил озноб, и она отошла, прислонилась к дубовой панели между двумя дверями.

Абраксас сказал, усмехаясь:

— Я не остался равнодушным к красоте вашей дочери, любезный Антенор, и попросил ее стать моей женой, однако она… — Он намеренно замолчал.

— Как? Она смела отказываться? — вскричал рассерженный Мунит. — Такая честь!

— О, прошу вас, не сердитесь на нее, — остановил его Абраксас. — Госпожа Аойда просто не смеет ответить мне без вашего позволения.

— Глупая девчонка! — воскликнул князь. — Как будто я могу не позволить ей стать вашей женой, государь мой! Это же такая честь, такая честь…

— Батюшка! — звонко возразила Аойда. — Я ведь невеста князя Шератана Сабика…

— Как ты смеешь противоречить?! — гневно закричал Мунит.

— Прошу вас, любезный Антенор, сдержите свой гнев, — мягко вмешался Абраксас. — Прекрасная Аойда имеет основания сомневаться, возможно ли ей стать моей женой…

— Вы слишком снисходительны к этой девчонке, государь, — ответил князь. — Какие могут быть сомнения? Вы хотите этого, и значит, она должна подчиняться!

Смотреть на отца, слушать его слова было невыносимо. Абраксас в лицо насмехался над ним, а бедный князь лебезил перед колдуном. Нет, Аойда не могла на это смотреть.

— Воля ваша, батюшка, я согласна, — заявила она, глядя в искрящиеся победной насмешкой глаза колдуна, — А теперь разрешите мне удалиться в свои покои.

— Не смею задерживать прекрасную Аойду, — бесстыже откликнулся Абраксас.

Он встал и любезно проводил свою будущую жену до дверей. Князь, как подброшенный пружиной, вскочил тоже.

Аойда с холодным бешенством поклонилась на прощание и торопливо направилась в свою комнату. Рядом появилась запыхавшаяся служанка, подхватила развевающийся алый плащ, чтобы не терся по пыльным полам коридоров.

Едва зайдя в комнату, Аойда рванула застежку плаща; служанка успела поймать его до того, как он упал, сложила плащ и принялась помогать госпоже раздеться.

Избавление от тяжелых доспехов принесло облегчение. Служанка подала ей новое шелковое платье — очень нарядное, пестрое; видимо, сочла, что это было единственно приличное платье, когда в замке пребывает великий государь.

…Великий государь? Аойда невесело усмехнулась. Что там предсказывала чаша: беды и горести?.. А тут, оказывается, замужество совсем близко. Почему же чаша не обещала сладкого меда?

Аойда уложила волосы в узел и надела чепец, тщательно завязав ленточки.

Служанка заикнулась было: «Ах, барышня, счастье-то какое… Такой жених…» — Аойда прогнала ее вон, чтобы не слышать куриного кудахтанья.

Оставшись одна, она распахнула один из сундуков и вывалила из него все, что там было. На освободившееся место она стала укладывать то, что подарил князь Шератан Сабик. Уложив сундук наполовину, она так и остановилась, стоя перед открытым сундуком на коленях.

Насмешливый голос заставил ее вскочить на ноги.

— Готовитесь к свадьбе, дорогая? — Колдун бесцеремонно подошел к Аойде и сел на край сундука. — Уверяю вас, вам вряд ли понадобится это тряпье…

— О нет, государь, — едко возразила Аойда. — Это не приготовление к свадьбе. Я должна возвратить князю Шератану Сабику подарки, что были мне присланы моим женихом. Это вопрос чести…

— Вашим женихом, дорогая? Дело не стоит того, чтобы шевелить из-за него хотя бы пальцем,. — отозвался Абраксас. — Но поступайте, как вам угодно.

Аойда склонила голову. Сказать ему? Но он только рассмеется…

— Князь Шератан Сабик прислал подарки не только мне, но и моим родным, — сказала она упрямо. — Прикажите им вернуть…

— Как вам будет угодно, дорогая, — учтиво ответил Абраксас. — Это такой пустяк.

— И я должна написать князю письмо, — добавила Аойда. — Я должна объяснить причину, по которой разрываю помолвку. .

Абраксас поморщился, но возражать не стал.

— Разумеется, вы можете написать ему.

— Благодарю вас, сударь. — Аойда присела в поклоне. Пришлось выдержать прикосновение его руки, которая скользнула по щеке; Аойда с трудом сдержалась, чтобы не отвернуть лицо.

— Когда вы станете моей женой, я запрещу вам носить чепчики. У вас великолепные волосы, дорогая.

Аойда почувствовала, что заливается краской стыда и гнева, и отвернулась.

Абраксас ушел, а спустя полчаса люди в серебристых плащах принесли подарки, которые возвращали князь и его жена. Они появились бесшумно и безмолвно: безмолвно помогли Аойде упаковать сундук, и один из них безмолвно записал продиктованное Аойдой письмо, когда она попросила позвать писца; руки, державшие перо, были словно облиты все той же серебристой тканью без швов.

Незаметно приблизился вечер, и незнакомый слуга пришел позвать Аойду к ужину.

Аойда, вспомнив о чепце, сняла его: раз нареченный супруг желает любоваться ее волосами, следует подчиняться. Однако показываться на людях с совсем непокрытой головой было неподобающе, и Аойда не смогла заставить себя нарушить приличия — накинула на голову белую кружевную шаль.

В сопровождении слуги она вошла в комнату, где за круглым столом сидели уже Абраксас, ее отец и мать; Линкей, девятилетний брат Аойды, стоял рядом с креслом отца.

Увидев невесту, Абраксас встал и учтиво проводил ее к столу, а когда Аойда села, занял место рядом и положил руку ей на колено. Аойда вздрогнула. О Небо! Как стыдно…

Выступил вперед стоявший возле стены писец, ранее Аойдой незамеченный. Отчетливо выговаривая каждое слово, он прочитал текст брачного соглашения. Аойде было безразлично, какое имущество будет принадлежать ей или ее детям, но все же слушала она внимательно, потому что во время чтения рука Абраксаса переползала все выше и выше по ее ноге, а она не знала, как поступить; прикосновение было неприятно, но сбросить руку человека, теперь получившего на нее все права, было неприлично.

Тогда она просто взяла его ладонь и накрыла своей, препятствуя дальнейшему ее продвижению.

Абраксас повернул к ней голову и улыбнулся.

— Какая ты грозная, — шепнул он, чуть наклонясь. — Ты меня сильно ненавидишь?

Аойда промолчала. Она старалась отвлечься, слушая писца.

…Оказывается, ее будущий супруг носит никогда не слыханную ею фамилию Ахеа и является потомком легендарного короля Товьяра Тевира…

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ САБИК

Князь Сабик посмотрел на перо, которым только что писал, потянулся было к перочинному ножу, но потом раздраженно бросил перо в угол и взял свежезаточенное.

— Таким образом… — сказал он себе и продолжил писать:

«…Таким образом, сначала в Тестале, а потом и в Мунитайе происходят странные вещи, и объяснения этим вещам пока не найдено. Я получил от княжны Муниты совершенно невразумительное письмо, в котором она разорвала нашу с ней помолвку, а также вернула ларец с подарками, что я послал ей несколько месяцев назад. Среди возвращенных вещей была обнаружена записка, судя по ее расположению, намеренно спрятанная от посторонних глаз. Записка собственноручно писана княжной, и в ней она умоляет меня ни в коем случае не приближаться к Абраксасу и к тем его подданным, которые облачены в серебристые плащи, ибо в пределах непосредственной видимости их чарам подчиняется практически все. Возникает, правда, вопрос: каким именно образом я определю те места, к коим мне не следует приближаться? Однако слова княжны подтверждаются многочисленными свидетельствами, кои получаем мы отовсюду здесь, на Севере…»

Сабик писал своей сводной сестре, великой княжне Меиссе, но знал, что читать его будет прежде всего Императрица, а потому в дальнейшем, минуя официальных секретарей, содержание его станет известно Императору.

Сабик услышал у входа в шатер негромкий двойной хлопок в ладони — кто-то из приближенных пытался привлечь его внимание.

— Да! — несколько раздраженно откликнулся князь. Он не любил, когда его прерывали. — Кто там?

Полог палатки откинулся, и вошел полковник Арнеб Акубенс из Натха, старший офицер экспедиционного отряда, с которым Сабик двигался к северу.

— Ваше высочество, очень юный мунитайский дворянин просит вашей аудиенции, — произнес Акубенс.

— На нем, случайно, нет серебристого плаща? — автоматически поинтересовался Сабик. Хотя выглядело это в общем-то глупо.

— На нем вообще плаща нет, ваше высочество, — ответил Акубенс, внешне не выказав удивления, хотя вопрос князя не мог не удивить старого вояку.

— Он назвал свое имя?

— Корнет Абант Феретиа, сын Гириэя Ферета. Фамилия известная, старинная. Сабик чуть помедлил.

— Хорошо, пусть войдет.

Акубенс с неглубоким поклоном вышел. И не успел полог за ним опуститься, как в шатер вошел мальчик лет пятнадцати от силы, очень бледный, в грязной порванной одежде — в таком виде неприлично было бы входить к князю, однако Сабик не обратил внимания на это небольшое недоразумение, потому как понимал, что вызвано оно лишь чрезвычайностью обстоятельств.

Мальчик поклонился. Сабик прервал его церемонное приветствие, предложив гостю сесть и налив ему стакан вина.

Абант Феретиа присел, но к вину не прикоснулся.

Сабик видел, что мальчик взволнован, встревожен и вообще чувствует себя не в своей тарелке. Но раз он пришел к нему, да еще в таком виде, значит, его привело что-то важное, неотложно важное.

— Что происходит в Мунитайе? — спросил князь без обиняков, видя, что юноша сам не может начать говорить.

— Там, — возбужденно заговорил мальчик, — там все пропахло колдовством… Все сходят с ума… И Абраксас продолжает продвигаться на юг… — Он перевел дух и пригубил вина. Потом продолжил так же невразумительно: — Мне очень жаль, ваше высочество… Единственное, что я могу вам сказать точно, это то, что, если вы хотите уцелеть и сохранить своих людей, вашему отряду следует немедленно уйти в сторону и беспрепятственно пропустить войско Абраксаса. Только это может вас спасти от неминуемой и бессмысленной гибели.

Сабик посмотрел на него.

— Вы говорите о людях в серебристых плащах? — спросил он. Мальчик вздрогнул так, что расплескал вино.

— Простите, князь, — пробормотал он растерянно, но князь отмахнулся. — Значит, вы знаете?

— Ничего я не знаю, — раздраженно ответил Сабик. — Что случится, если мы останемся на месте?

— Не знаю, — признался мальчик. Он, казалось, снова погрузился в себя, переживая случившееся с ним. — Может быть, ваши солдаты перебьют друг друга, как перебили друг друга люди моего отца, когда мы пытались остановить Абраксаса на границе с Тесталом. Может, вас всех охватит то страшное сумасшествие, которым теперь охвачена Мунитайя, и вы признаете Абраксаса Великим государем и потомком Тевиров. Не знаю… Возможно, случится что-то еще. Но случится непременно, ваше высочество.

Наконец-то что-то стало проясняться. Но что?

— Вы были на тестальской границе? — догадался Сабик.

— Да, ваше высочество.

— Что там произошло? Как это было?.. — Сабик нарочито строго говорил с юношей, чтобы привести его в чувство. — Успокойтесь! Выпейте вина и рассказывайте.

Молодой Феретиа послушался, и когда заговорил снова, голос его был почти спокоен.

— Колдун насылает на всех безумие — не одно, так другое. Мы слышали об этом. Но… я даже не сразу понял, что произошло… — Он вдохнул, почти всхлипнул и продолжал: — Мы ждали войско Абраксаса в узкой теснине, так, что нас невозможно было обойти с флангов. Арбалетчики и лучники заняли самые выгодные позиции на скалах, пикинеры стояли в несколько рядов, преграждая доступ в ущелье. Поверьте, ваше высочество, мы ни за что не пропустили бы Абраксаса в Мунитайю, будь его войско хоть впятеро превышающим наши отряды! Но только при условии, если бы его войско было просто войском, а не… Когда мы услышали, как дрожит земля под копытами коней, я был наверху с арбалетчиками. Отец подарил мне недавно пару прекрасных аркебузетов, которые специально заказал у самого Энко-Мартына, и мне очень хотелось испытать их в бою. Я взвел курки, едва завидел вдали блеск серебристых плащей передовых всадников. И вдруг, позади меня, среди наших поднялся какой-то шум. Поначалу я даже не обратил на него внимания, но когда оглянулся… Это было настоящее безумие. Все вокруг меня посходили с ума — они что-то кричали о жутких чудовищах и… и — убивали друг друга!.. Меня тоже ударили, и я потерял сознание, так ничего и не успев понять. — Мальчик замолчал. Он опустил глаза, потом быстро поднял. — Я не знаю, что было дальше. Меня вынес из боя один человек. Он отвез меня к какому-то крестьянину, дал ему денег и… уехал. — Мальчик снова замолчал, и Са-бик понял, что он чего-то недоговаривает. — Я плохо помню, что было со мной дальше. Я почти все время был без сознания, а когда приходил в себя — не понимал, где я и что происходит вокруг… Потом мне стало лучше, мне сказали о том, что йаш отряд вышел навстречу Абраксасу, и я пошел к вам, чтобы предупредить.

Сабик кивнул. Мальчишка поспел вовремя. По тем сведениям, которые они получали от беженцев — высылаемые вперед дозоры просто не возвращались, и теперь становилось понятно почему, — до Абраксаса оставалось не более одного дневного перехода. И опоздай он со своим сообщением, завтра же отряд Сабика постигла бы та же участь, что и солдат его отца. Не верить ему у князя оснований не было: то же самое с разной степенью достоверности говорили беженцы, в большинстве, однако, люди темные — но не могут же одинаково лгать все подряд?

Сабик уже сам мог убедиться, что Север Империи был охвачен непонятным и необъяснимым для обыкновенного человека явлением. И это был не просто очередной мятеж.

Города и замки сдавались неведомо откуда появившемуся мятежнику, некоему Ахеа Абраксасу, совершенно ничтожному мелкому помещику из никому неведомого местечка Лайды, объявившему себя колдуном и Великим государем, наследником Тевиров — рода, некогда правившего на Севере, до его присоединения к Империи; сдавались без боя, более того — приветствуя Абраксаса как своего освободителя и новоявленного государя; и это попахивало безумием. К его малочисленному поначалу войску примыкали все новые отряды и ополчения, зачастую состоящие из остатков тех, кто несколько часов назад готовился к битве с ним, и зачем Абраксасу нужно было это войско — тоже совершенно не понятно; ведь все и без того покорялись его чарам — это уже походило на настоящее колдовство. В захваченных городах Абраксас, однако, не задерживался, а, насладившись триумфом, развлекшись пирами и казнями и день-ява отдохнув, упорно продолжал двигаться все дальше и дальше на Юг, к какой-то, казалось, одному ему известной цели. И тогда в городах начинало твориться нечто ужасное, о чем говорить не хотел никто из переживших, — по городам и селениям прокатывались эпидемии самоубийств и междоусобиц, беженцы, вернувшиеся домой, заставали порой страшную картину разорения и упадка; появились целые шайки, следовавшие за войском колдуна и входящие в города и селения, едва только войско покидало их, чтобы разбойничать и мародерствовать…

Все это было так нелепо и бессмысленно, что когда эти слухи дошли до Столицы, сразу им, естественно, не поверили. Но когда начали приходить донесения наместников из срединных районов о хлынувшей с Севера волне беженцев, сведения о гибели гарнизонов и ополчений, когда в Столицу стали прибывать гонцы с нелепыми покаянными письмами от наместников покоренных Абраксасом городов и сообщения о их самоубийствах или бегствах за пределы Империи, когда, наконец, пропал без вести посланный на Север для разведки и расследования отряд егерей Королевской Охоты — полсотни отборнейших офицеров, имеющих огромный боевой и диверсионный опыт, — Император вынужден был принять меры и предложил возглавить карательную экспедицию князю Сабику.

Сабик счел это поручение за добрый знак и с гордостью и затаенной радостью принял командование карательным отрядом.

Однако чем дальше экспедиционный отряд князя шел на Север, тем больше Сабик сомневался, что сможет снискать в этом походе славы, лавров победителя и благосклонности Императора, которая могла оказаться так кстати накануне свадьбы. То, что из Столицы представлялось очередной прогулкой к очередной мятежной окраине Империи, когда при одном только виде Императорских войск смута сходит на нет, и остается только поставить гарнизоны, провести небольшое расследование и наказать виновников, чтобы вскоре с триумфом вернуться в Столицу и получить полагающиеся награды и почести, на деле грозило не лаврами, а опалой, потому что Сабик боялся, что Император ему просто не поверит, и даже более — сочтет трусом и предателем. Поэтому-то он и слал в Столицу лишь сухие рапорты, стараясь доводить сведения до Императора окольными путями, как это было с письмом сводной сестре…

Слова молодого Феретиа еще раз подтвердили самые худшие его опасения. Возможно, мальчик что-то и преувеличивает, и уж точно о чем-то умалчивает, но в главном он правдив. Этот мальчик был пока единственным свидетелем и непосредственным участником событий, достойным доверия Двора и Императора. Сабик решил, что непременно отправит его с депешей в Столицу. Только вот…

Князь обернулся к юному Феретиа.

— Этот человек, который спас вас… — произнес он. — Куда он девался?

— Не знаю, — ответил тот совсем уверенно.

Абант опять опустил глаза. Лгать князю ему не хотелось, но еще больше не хотелось вспоминать о том, как его бросил Пройт. Вынес из боя — да, довез до какого-то хутора — да. И денег хозяину дал — но только не для того, чтобы тот его выходил, а чтобы смог достойно похоронить. Пройт был уверен, что Абант не выживет; он так и сказал: «Ты все равно умрешь, а я лишь время буду терять, сидя тут…» Он действительно мог умереть, и умер бы наверняка, если бы однажды в доме крестьянина не появился какой-то странный старик в толстых очках, который осмотрел Абанта, о чем-то поговорил со стариками и, распив бутылку крепкой наливки, исчез и больше не появлялся. Зато Абанту вскоре стало гораздо лучше от странного чудодейственного лекарства, которое он оставил. Всего этого Абант, конечно, не знал, так как был тогда без памяти. Об этом ему рассказала добрая старуха и даже показала это самое лекарство — странные белые плоские пилюли горьковатого вкуса; она даже сказала, что его лекарем был чуть ли не сам мудрец и колдун Арканастр, но уж этому Абант просто не поверил…

Сабик посмотрел, как мальчик облизывает губы, и долил ему вина. Ладно, это, кажется, просто что-то личное, совсем свое…

Абант глянул на князя застенчиво, словно стесняясь своей жажды, потом маленькими глотками выпил четверть стакана.

— На что похожи эти чудовища? — спросил Сабик, опустив глаза.

Мальчик сначала безразлично пожал плечами и только потом спохватился:

— Какая разница?.. О, извините, ваше высочество… Я ведь сам чудовищ не видел. Да и не было ведь там никаких чудовиш, я уверен в этом. Это были чары. Похоже, просто на меня чары колдуна не подействовали. Или не успели…

Сабик кивнул. Мальчик был, конечно, прав: какая разница, как выглядят чудовища, которых не было? Сабик задал этот вопрос, просто чтобы потянуть время. Ведь это страшно трудно — принять на себя ответственность за такое решение. Это конец карьере при Дворе, конец благорасположению Императора и Императрицы, презрение друзей, ссылка куда-нибудь в дальний гарнизон…

Ведь придется отдавать приказ, по которому его отряду надлежит всячески трусливо бежать встречи с врагом, который беспрепятственно и нагло идет по твоей земле, оставляя за собой горе и разорение, — пусть даже .с врагом непонятным и непобедимым. А все говорило именно о полной непобедимости Абрак-саса, а следовательно, о бессмысленности схватки с ним. Тем более — схватки неподготовленной…

Значит, надо решаться. Хотя бы для того, чтобы сохранить отряд, который, возможно, пригодится позже…

Сабик поднял со стола серебряный колокольчик и позвонил. Вошел полковник Акубенс.

— Пожалуйста, полковник, распорядитесь. Мы снимаемся с этого места, — сказал Сабик резко. Он старался не смотреть в глаза Акубенсу. — Мы выступаем, — Сабик подошел к карте, — по дороге на восток. Как можно более поспешно… Мне неприятно вам это говорить, полковник, но от встреч с противником мы впредь будем уклоняться… И пожалуйста, позаботьтесь о господине Феретиа, мне кажется, ему необходим врач.

Мальчик встал, сделал неловкий поклон и, покачиваясь, вышел.

Акубенс, не сказав ни слова, посляиовал за ним.

Сабик сел за стол, дописал к письму несколько фраз, размашисто расписался, взял из своего походного бюро лимонно-желтый узкий конверт, в каком единственно прилично посылать письмо близкой родственнице, надписал его, вложил внутрь несколько исписанных мелким четким почерком листов и запечатал сургучом.

Только после этого он встал и вышел из шатра.

За несколько минут лагерь успел неузнаваемо измениться: солдаты быстро и споро собирали палатки, затаптывали костры, укладывали пожитки и поправляли оружие.

Полковник Акубенс стоял немного в стороне и смотрел на север.

— Вы что-то увидели там, полковник? — спросил Сабик, подходя к нему.

Акубенс повел бровями, оборачиваясь к князю. Лицо его изменилось — потеряло привычную каменную неподвижность, как бы опало вниз, так что Сабик с удивлением заметил, что полковник гораздо старее, чем он к тому привык с юношеских лет. в глазах старого вояки была тревога, которая, впрочем, моментально исчезла, едва он услышал голос князя.

— Я задумался, ваше высочество, извините, — сказал он.

— Пожалуйста, полковник, распорядитесь, чтобы это письмо было отправлено немедленно. — Князь протянул ему конверт.

Акубенс его принял, махнул кому-то рукой и передал мгновенно возникшему откуда-то из темноты ординарцу.

Сабик тоже поглядел на север.

Там еще ничего не было видно…

Еще ничего…

Ничего…

Ничего особенного…

— Ваше высочество, — донесся до него голос полковника.

Сабик вздрогнул. Ему показалось, он задумался не более чем на секунду; оказалось, прошло по крайней мере несколько минут. Лагерь был практически свернут, и отряд неровными шеренгами, угадывающимися на фоне темной линии горизонта силуэтами, уходил на восток.

«Однако! — сообразил Сабик. — На север лучше не смотреть. Кажется, колдун уже близко».

— На север лучше не смотреть, — сказал он негромко полковнику. — Похоже, начинают действовать чары.

— Мы уже готовы, — сказал Акубенс.

— Тогда в путь, — кивнул Сабик, окончательно сбрасывая оцепенение. — Нельзя терять ни секунды.

Они самым постыдным образом удирали на восток: на самой большой скорости, которую могли себе позволить.

Молодой Феретиа, хотя и устал, взял на себя что-то вроде охранительной функции: он то скакал впереди, то отставал до арьергарда; цепко вглядывался вперед и назад, разыскивая и, слава Богам, пока не находя никаких следов продвигающегося с Севера войска Абраксаса. Полковник дал ему свежего коня, но и того он вполне мог загнать до пены.

Дорога уходила в холмы; Феретиа отделился от отряда, поскал к вершине одного из холмов, с которого хорошо просматривалась местность на севере.

— Они уже видны, — доложил он с тревогой, возвратившись. — Ваше высочество, запретите своим людям оглядываться. Тот, кто оглянется, увидит смерть.

Сабик еще раз удивился старинной вычурности речи северян, но последовал совету мальчика; впрочем, слухи, разошедшиеся уже среди солдат отряда, не пробуждали в них желания тягаться силами с колдуном. К счастью, холмы скоро скрыли отряд от продвигающихся на юг войск Абраксаса.

На ночь Сабик распорядился встать по возможности скрытно, чтобы не заметил противник; понятно, частью удобств пришлось пожертвовать.

Они остановились на лесной поляне.

Молодой Феретиа заснул почти сразу же, едва коснулся земли; Сабик попросил полковника приставить к мальчику толкового денщика из старослужащих солдат; мальчик был сейчас, пожалуй, единственным человеком, который мог помочь отряду.

Утром оказалось, что отошли они недостаточно далеко, чтобы избежать чар колдуна: всю ночь всех, кроме Феретиа, мучили кошмары, знакомые лица вдруг превращались в чудовищные маски, а те, кто устремлял взгляд на северо-запад — уже северо-запад, а не север! — надолго застывали в непонятной задумчивости. Сабик приказал отойти еще на две мили к востоку, и теперь влиянию чар Абраксаса поддавались только немногие наиболее впечатлительные люди. Сабик решил, что такое состояние его вполне устроит — полезно иметь что-то вроде компаса, указывающего направление на противника.

И стрелкой этого невидимого компаса был молодой Феретиа. Сабик сразу понял, что отправить мальчика в Столицу сейчас он не сможет. Не поедет мальчишка в Столицу — сочтет, что его отправляют из жалости, и, не ровен час, застрелится от позора из одного из своих «мартынов». К тому же, сейчас он был им необходим как разведчик. Кажется, на него действительно не распространялось колдовство.

Молодой Феретиа почти все время спал, просыпаясь разве что для того, чтобы поесть; впрочем, аппетита у него не было: просто хотелось есть — и он ел, с отвращением запихивая в себя пищу. Сабик даже пожалел, что не захватил с собой искусного повара: может быть, хоть кулинарные изыски помогли бы мальчику побыстрее прийти в себя. Феретиа не был ранен, установил лекарь, все обошлось несколькими синяками и ссадинами, однако, судя по всему, мальчик получил сильный удар по голове и, как следствие, сотрясение мозга, что вполне объясняло его состояние.

— Он весь вчерашний день скакал верхом, — напомнил князь Сабик.

— Пожалуй, не следовало бы ему это делать, — заявил лекарь.

Следующий день прошел в тревожном ожидании. Взгляды зачарованных солдат постепенно смещались на запад.

Сабик прикидывал по карте примерный маршрут колдуна, составленный по донесениям; получалось, что Абраксас продвигается на Юг почти строго по меридиану — насколько ему позволяли дороги. Сабик еще и еще раз обращал глаза на записку бывшей невесты, найденную в отосланных вещах; это было практически единственное донесение из тыла врага, правда, не сказать, чтобы очень вразумительное:

«Ваше высочество, ни в коем случае не приближайтесь к самому Абраксасу и к его слугам, одетым в серебристые плащи, ибо тот, кто их видит, теряет волю. Абраксас прошел Сегид, Тестал, Эрисихтон, Ферет и Косоа; здесь все подчинены его чарам, однако, едва он скрывается, чары развеиваются. Я не понимаю, что ему нужно: сокровищницу моего отца он почти не тронул — золото ему не нужно, драгоценные камни ему не нужны, даже власти ему достаточно только той, что вызывается его чарами. Князь Сагидский казнен им прилюдно — и народ ликовал. Тестальский царь и князь Эрисихтонийский тоже казнены. Однако ни в Сагиде, ни в Тестале, ни в Эрисихтоне Абраксас не оставил ни наместников из своих приспешников, ни гарнизонов — его ничуть не волнует, что там теперь происходит. Может быть, мне удастся купить жизнь для моих родителей; я молю Богов, чтобы моих мать и отца минула горькая участь прочих правителей.

Ваше высочество, умоляю, будьте осторожны!»

На обороте записки было написано совсем торопливо: «Его фамилия Ахеа».

Сабик еще раз перечитал приписку. Фамилия Ахеа ему ничего не говорила. Он подозвал лекаря:

— Послушайте, вы много чего знаете, и не только в медицине. Не говорит ли вам что-либо фамилия Ахеа?

Врач, немного подумав, покачал головой:

— Нет, не припоминаю, ваше высочество. Похоже, это северная фамилия, но я не помню, чтобы когда-либо слышал ее.

Сабик спросил о том же полковника Акубенса. Тот тоже не смог вспомнить, но на следующее утро, когда взгляды зачарованных солдат начали смещаться уже к юго-западу, полковник, посовещавшись о чем-то с врачом, подошел к князю.

— Ваше высочество, — сказал он, — кажется, я знаю, что это за род Ахеа.

—Да?

— Я не очень уверен, но сегодня ночью ко мне пришла одна мысль. Эти земли — Сагид, Тестал, Эрисихтон, часть Мунитайи и запад Лайнкина — когда-то принадлежали королям из династии Тевиров. Когда Империя пришла сюда, королевство Тевиров распалось на несколько княжеств, часть их стала имперскими, а часть сохранила видимость самостоятельности.

— Ну, это и я знаю, — сказал Сабик. — Род Тевиров давно исчез.

— Не совсем, — сказал полковник. — Был еще такой Аха Тевир из боковой, очень отдаленной ветви. В Империи его называли Аха-колдун.

— Аха Северный колдун? — уточнил Сабик. У него вдруг похолодела спина где-то в районе лопаток.

— Он самый, — кивнул Акубенс.

— О Небо! — Сабик понял все раньше, чем полковник продолжил:

— Я вот сейчас спросил у доктора, как у северян будут называться потомки человека по имени Аха.

— Ахеа, — сказал князь.

— Да, ваше высочество.

Северным колдуном и поныне пугали малых детей по всей Империи. Когда рухнуло королевство Тевиров, Аха-колдун прибыл ко двору Императора и предложил свои услуги. Он казался таким добродушным, таким добрым — козявки малой не мог обидеть, мяса не ел, дорожку перед собой метелочкой расчищал, чтобы ненароком не наступить на живую тварь и не лишить ее жизни. И волшебство его казалось исключительно добрым: лечил болезни, устанавливал хорошую погоду, призывал в засуху дождь и наоборот, выращивал фантастические, невиданной красоты цветы. А потом он неожиданно исчез, и все его чудеса обернулись самым черным злом: те, кто пользовался его услугами, болели и даже умирали; проклятия поражали целые семьи, в том числе и Августейшую Фамилию — Император умер, Императрица умерла, умер Наследник и двое его братьев. Власть тогда перешла, после некоторого замешательства, к троюродному брату покойного Императора, маршалу Тотсу Джанаху, который едва ли не единственный среди имперской аристократии не пользовался чудесами Ахи-колдуна… Эта история за давностью лет обильно поросла легендами; например, некоторые утверждали, что Аха-колдун до сих пор жив и крадет детей, которых вынуждает служить ему; другие считали, что Аха-колдун обосновался в Жуткой Пустыне и ждет своего часа.

Неужели все это окажется правдой?

Князь Сабик развернул, карту и провел пальцем от Косоа строго на юг. Палец уперся в крупную надпись «Ар-и-Диф».

— Я думаю, Косоа уже свободен от чар, — сказал князь Сабик. — Мальчик проснулся?

—Да.

— Пригласите его ко мне. Мы выходим в Косоа!

Было жаль посылать вперед себя измученного больного юношу, но иного выхода не было — молодой Феретиа единственный из всех оставался трезвым, когда на остальных действовали чары.

Отряд Сабика, оставшись в тылу Абраксаса, впервые смог вступить в покоренный и оставленный им город, чтобы убедиться в правдивости слухов и донесений.

Косоа действительно был свободен от чар. Население его пребывало в глубочайшей растерянности. Густая толпа заполняла городскую площадь и прилегающие улицы; здесь были в основном зажиточные горожане и дворянство; народу попроще было, кажется, все равно, что происходит с городом, — впрочем, любопытствующих хватало и среди этих.

Авангард отряда князя Сабика вошел в толпу как нож в масло и проследовал к замку Мунит, не обращая внимания на торопливые поклоны горожан, опасающихся, что их сейчас начнут обвинять в государственной измене и судить.

Сабик не смотрел по сторонам. Он не знал, можно ли обвинять в измене замороченных чарами людей, но, как представитель Империи, карать был обязан.

Замок Мунит встретил князя открытыми настежь воротами. Князь Антенор и княгиня Пандроса в багровых одеждах, которые скорее подобали бы смертникам, стояли посреди двора в окружении своих приближенных; при появлении князя Сабика все они разом, в одно движение, опустились на колени и склонили головы, будто клали их на плаху.

Сабик смотрел на них не спешиваясь; следовало все решать на месте. Но решать судьбу этих людей мучительно не хотелось.

— По поводу всего произошедшего будет проведено строжайшее следствие, — сказал он, относя решение на другое время. — Пока же встаньте, господа.

Он быстро спрыгнул с лошади, бросил поводья подбежавшему офицеру из своего отряда и стремительно прошел в сумрачное помещение представительской залы; следом вошли несколько офицеров и князь Антенор Мунит с женой.

В просторной зале было скорее холодно, чем прохладно; свет сюда проникал уже ослабленным цветными стеклами расположенных очень высоко под потолком окон; гуляющие сквозняки шевелили легкую ткань знамен и развешанные по стенам гобелены.

— Где ваша дочь, князь? — отрывисто спросил Сабик. — Где княжна Аойда?

— Колдун увез ее, ваше высочество, — ответил князь Антенор. — Ее и нашего сына Линкея.

Княгиня Пандроса протянула свиток; Сабик взял, развернул и прочитал, закипая от ярости. Документ был оскорбителен по своей сути, хотя формально это была брачная запись о союзе Абраксаса Ахеа с княжной Аойдой Мунитой; колдун и здесь именовал себя Великим государем.

— Как вы могли такое допустить?! — процедил сквозь зубы Сабик, чуть не комкая этот смехотворный брачный контракт; у него появилось большое искушение порвать пергамент и бросить клочки на пол, но он вовремя спохватился. Так или иначе, эта дурацкая бумажка подтверждала замужество княжны и ее уничтожение не пойдет на пользу чести Аойды.

Князь молчал, зато смело и горько выступила вперед княгиня Пандроса:

— Князь, неужели вы допускаете, что если бы мы были в здравом уме, то могли допустить бы такое кощунство?

Сабик не ответил.

К вечеру, когда город был осмотрен, сидя в кабинете, который Сабик определил себе резиденцией, он задумался. Он представил себе не этот город, объятый отчаянием, а другие, большие города на Юге, богатые области, где значительное население… Горе и скорбь тех, кто попадется на пути Абраксаса. И все, что требовалось, чтобы не допустить этого, — расчистить перед Абраксасом коридор миль в двадцать—тридцать шириной. Если он действительно продвигается прямиком к Ар-и-Диу, как предполагает князь, то его не будет интересовать ничего, кроме этого. И не так уж и много значительных поселений оставалось на его пути…

Сабик встал. Надо было действовать, и чем скорее, тем лучше. Для всех…

— Немедленно дайте карту! — приказал он полковнику, а когда карта была развернута перед ним, добавил: — И немедленно готовьте гонцов, и сообщите Абанту, чтобы зашел ко мне. — Он уже повел пальцем, продолжая вероятную линию на карте и отметая местности, куда гонцы уже заведомо не успеют: — …в Верен, Инитабас, Гамиль и дальше, напрямую к югу!

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ ЭЙЛИ И ИЕНКАР

Эйли открыла запертую на ключ кладовую и, подозвав одного из юнкеров, вывезла на широкую открытую веранду игрушечную крепость. Пока молодые люди снимали крепость с колес, чтобы она не каталась, а стояла как влитая, Эйли спросила, кто из юнкеров будет фейерверкером, отвела его в угол кладовой, где стояли игрушечные пушки и ящик с разными артиллерийскими принадлежностями. .

— Порох сейчас привезут, — сказала она. — Не забудьте проверить, чтобы это был специальный порох.

— Слушаю, ваше высочество, — ответил тот. Впрочем, несколько более вяло, чем полагалось бы.

— Вы можете снять колет, — добавила Эйли. — Боюсь, у вас будет грязная работа. Наденьте одну из этих курток.

— Слушаю, ваше высочество, — ответил юнкер. При этом он позволил себе зевнуть.

Эйли чуть склонила голову к плечу, неодобрительно глядя на него, но ничего не сказала.

Юноша переоделся и принялся за работу: переворошил, разглядывая, вещи в ящике, взялся за пушку, приподнял, прикидывая вес, и потащил ее на веранду.

Роль фейерверкера была не очень любима юнкерами, и они предоставляли исполнять ее тем из однокашников, кому и так во время учебы доставались лишь тычки да затрещины: мало того, что надо таскать эти дурацкие пушки, так ведь еще и возиться с огнем и — пусть и специальным — порохом, а это дело нешуточное: что-нибудь не то сделаешь или — упаси Создатель! — поранишь Наследника — не сносить тогда головы. Поэтому Эйли, которая, не в пример иным придворным дамам, звука выстрелов не боялась и глаз и ушей во время пальбы не закрывала, из-за чего была приставлена к заряжающему в качестве помощницы, за последнее время познакомилась с самыми нерадивыми и ленивыми питомцами юнкерской школы, расположенной в замке.

— Как ваше имя? — спросила Эйли, когда молодой человек вернулся за второй пушкой.

Тот сделал вид, что встал навытяжку, и ответил:

— Юнкер Аламак Менкар, ваше высочество.

— Вы что, не выспались? — нахмурила брови Эйли, заметив, что Менкар и в таком положении ухитрился зевнуть.

— Я так надеялся отоспаться на гауптвахте, — просто ответил он.

— Сочувствую вам, однако я надеюсь, вы будете внимательны. — Эйли произнесла это надменно, в надежде, что хоть это проймет нерадивого юнкера. Неужели он не понимает ответственности своего поста?

Однако разгильдяй-юнкер смотрел на нее так снисходительно, как взрослые смотрят на маленьких детей; раздражения, впрочем, в его взгляде не было.

— Разумеется, я буду внимателен, ваше высочество.

Эйли от этого взгляда и вправду ощутила себя ребенком, каким и была, в сущности, хотя сама себя давно уже ребенком не считала. Но надо же, какая наглость! Как правило, присылаемые к Наследнику юнкера смотрели на нее иначе — в их глазах она была прежде всего Дочерью Императора.

— Вы краевик, — сказала она обвиняюще.

— Да, ваше высочество. — И, полагая, что и так задержался за разговорами, юнкер Аламак Менкар поднял пушку и вынес на веранду. Эйли взяла коробку с ядрами и вышла вслед.

Наследник — мальчик лет трех с небольшим, одетый в яркий генеральский мундирчик, — стоял на верхушке башни игрушечной крепости и громким звонким голосом приказывал, куда что установить. Две придворные дамы — кормилица и нянюшка — присматривали за ним, а приказы Наследника исполнял полувзвод юнкеров. Они вытаскивали из кладовой деревянные фигурки солдатиков и всадников на колесиках и, повинуясь указаниям, расставляли на веранде. Сегодня играли в нападение западных кочевников на пограничную крепость; поэтому, собственно, и не потребовался второй фейерверкер — у дикарей пушек не бывает.

Приглашение на игру к Наследнику было для юнкеров не то высокой честью, не то неприятной повинностью. С одной стороны — можно посмотреть, как живет Августейшая Фамилия, целый день заниматься пустяками и, если улыбнется судьба, свести знакомство с кем-нибудь из молоденьких фрейлин, которых так много вьется вокруг Императорской семьи. С другой — от начальства лучше держаться подальше, шкура целее будет. Полувзводы сменялись при Наследнике со строгой очередностью, и посылали сюда буквально всех, делая исключение разве что для больных; и вот, извольте — этого самого Аламака Менкара выдернули с гауптвахты ради удовольствия увидеть Наследника.

Было и еще одно небольшое недоступное для Эйли и прочих девиц удовольствие. Юнкера, как и все мальчишки, с неподдельным интересом следили за игрой и с удовольствием расставляли игрушечные полки Наследника. У того была замечательная коллекция солдатиков, численностью превосходящая численность гарнизона небольшого имперского города, изображавших воинов всех времен и армий и всевозможных родов войск, фигурки которых были столь точны и искусны, что не только копировали мундиры и оружие до такой степени, что могли бы служить наглядным пособием для уроков по истории войн, но и выражением лиц и позами представляли собой все оттенки — от стойки «смирно» и любого положения строевого шага до красивой гибели на поле боя.

Эйли не поленилась сходить за порохом, который ввиду взрывоопасности хранили в особом месте, оставила бочонок в углу веранды, взошла в крепость. Аламак Менкар проверял пушки, чистил их, хотя они вообще-то должны были быть чистыми, и готовился заряжать.

Эйли показала:

— Порох там.

Юнкер неспешно пошел туда, где она оставила бочонок, проверил порох и стал совком заполнять мешочки.

Веранда тем временем начала превращаться в готовое к битве поле.

Менкар. работал споро и уверенно, отказавшись от помощи Эйли.

Бой скоро начался; весь его смысл и был в пальбе из пушек. Деревянные ядра причиняли игрушечным всадникам и их врагам мало вреда, больше портя плиты пола. Наследник сам командовал, кого считать убитым, кого раненым, и после каждого залпа юнкера заменяли фигурки атакующих кочевников на раненых и уносили «павших».

После битвы, завершившейся, как всегда, полным разгромом дикарей, командующего армией победителей увели полдничать, и юнкера быстренько собрали солдатиков в кладовку, вкатили обратно крепость, а Менкар остался в кладовке приводить в порядок пушки — их следовало привести в порядок после стрельбы, отчистить от копоти и сложить деревянные ядра, не забыв отдельно отложить расколовшиеся.

Эйли от полдника отказалась и вернулась в кладовку, надеясь застать юнкера еще там. Там он и оказался — спал себе, подложив свернутую куртку под голову. Впрочем, он проснулся, как только услышал, что Эйли чуть сдвинула створку двери, прикрывая ее.

— Что?.. — спросил Менкар, приподнимаясь на локте, но тут же поправился. — Чем могу служить, ваше высочество?

— Я хочу поговорить с вами, — сказала Эйли, взбираясь на крепость и садясь. — Вы можете сесть.

Аламак Менкар присел на крепостную стену и посмотрел на нее с любопытством. От его взгляда Эйли почувствовала себя не совсем ловко.

— Вы краевик, — сказала она, — и, вероятно, посылаете домой письма?

— Бывает, ваше высочество, — едва удивился Менкар.

— Вы можете оказать мне услугу? — спросила Эйли.

— Если это в моих силах, — слегка склонил голову Менкар; добавить «ваше высочество» он забыл.

— Вы можете переслать вместе со своим письмом мое? — Эта мысль пришла ей в голову буквально полчаса назад.

— Да, конечно, — все поняв, сразу ответил Менкар. — Если я буду отправлять письмо не из замка, а из города, из почтовой конторы, его никто не вскроет.

Эйли кивнула. Не то чтобы к ней относились как к пленнице из враждебного государства, но мать в ответных письмах намекала, что письма Эйли приходят в Талас уже кем-то прочитанными. Длинный тонкий волосок, который она вклеивала в конверт, все время оказывался порванным. Краевик же за деньги может сделать очень многое.

— Вы сумеете задержаться здесь еще на час? — спросила Эйли. — Да, конечно. — Менкар повел головой в сторону пушек. — Их еще надо надраить.

— Тогда, пожалуйста, дождитесь меня, — попросила Эйли и, кивнув на прощание, ушла.

Текст письма уже давно сформировался в ее голове, и она, взяв лист бумаги, быстро и делая много сокращений, описала, что сейчас происходит в Империи. Подойдя к туалетному столику, она взяла с гребешка свой длинный волос, по привычке вклеила его в конверт, заклеила и побежала отдавать его Менкару, не забыв прихватить деньги.

Менкар ожидал ее, начищая пушки. Эйли передала ему кошелек и письмо; юнкер взвесил кошелек в руке и сказал деланно:

— Ну, это уже лишнее, ваше высочество.

Эйли отмахнулась:

— Деньги лишними не бывают. Я на вас надеюсь, господин Аламак.

Юнкер не подвел — письмо пришло к матери невскрытым; вероятно, известное «черное бюро» в обязательном порядке вскрывало только письма обитателей имперского замка Ришад, а в городке рядом вскрывалась разве что почта очень значительных лиц; письмо же какого-то безвестного юнкера, отправленное куда-то на Край Земли, не привлекло внимания перлюстраторов.

Однако к тому времени, когда Эйли получила ответ, события в стране изменились настолько, что впору было посылать письма хоть ежедневно, ибо каждый день в Империи что-то происходило. За шестнадцать дней, которые прошли со времени, когда Эйли передала письмо Менкару, северные княжества подняли мятеж, а в западных провинциях началось брожение. Неотвратимое шествие Абраксаса-колдуна с Севера на Юг всколыхнуло Империю. Хотя первое время все оставалось как будто спокойным. Но бездеятельность правительства и бессилие местных его представителей и гарнизонов всколыхнуло страну. Вдруг оказалось, что вся мощь многовековой Империи не могла оказать Абраксасу ровно никакого сопротивления; какой-то безвестный северный колдун оказался могущественнее, чем веками устоявшиеся вассальные отношения! И Запад задумался: зачем он выплачивает Империи громадные налоги?.. А Север, всегда бывший источником смут, вдруг вспомнил о гордости древних товьярских королей, о которой потомок их, Абраксас Ахеа, дерзко напомнил Империи…

В Эрисихтоне и Ловаре, оставшихся после прохода Абраксаса без законных правителей, к власти пришли родовитые, но весьма независимые люди, возвышение которых не пошло на пользу центральному имперскому правительству. Настроенные решительно, они тут же затеяли смуту, все же не давая Императору формального повода назвать происходящее мятежом. Князь Мунит, совершенно подкошенный невероятными событиями, не смог остаться верным Империи, когда со стороны давних союзников, Эрисихтона и Ловара, началось подспудное политическое давление, однако же и изменником стать не мог. Он отрекся от высокого сана, передав княжеский плащ малолетнему сыну. Регентом при юном Муните стал Тидей Ахамант, представитель могущественного рода, искони известного своими сепаратистскими настроениями. Сагид и Тестал, связанные с Имперским Севером общими корнями, также вспомнили о королях Тевирах; лозунг «Великого Товьяра» стал популярен, как никогда за последние триста лет.

Среди старой имперской знати тоже началось смятение. Старый князь Садалмелик во всеуслышание начал говорить о том, что при его отце, Императоре Джанахе X, такая наглость ни за что не прошла бы северянам даром, и если нынешний государь неспособен поддерживать в стране порядок, то не лучше ли ему отречься от престола и предоставить трон человеку, способному справиться с ситуацией. И его поддержало большинство родовитых дворян.

Страна оказалась на грани гражданской войны…

Эйли, разумеется, не знала всего того, что знала Императрица, но в воздухе витали слухи, и далеко не все они были пустыми. Здесь, в Ришаде, вдали от Двора и Императора, эти слухи были пугающими; уже говорили, что Садалмелики начали собирать свое войско, и в этом с ними объединились Аларафы и Расальфаги.

Эйли была у Императрицы, когда ей принесли письмо от Аларафа Сегина; тот во многих почтительных выражениях заверял ее, что ни в коем случае не выступит против Императора и законного Наследника. Ее величество только усмехнулась, читая это письмо. Князь Сегин мог и не заверять ее в своей лояльности: ему достаточно было просто сидеть у себя в поместье — а уж его родичи сами позаботятся обо всем и принесут ему туда Императорскую корону. Ведь, что ни говори, а только князь Сегин действительно мог претендовать на престол; после смерти его кузена Садалмелика Хадара он стал наиболее близким по крови к престолу человеком, не считая, естественно, Наследника и, разумеется, нескольких княжон и незаконных Детей Императора; но этих никто и никогда в расчет не принимал, ведь женщины не могли наследовать, а Дети Императора все были незаконными. Исключение, пожалуй составлял князь Сабик: Император мог объявить князя своим законным Сыном, но тогда нарушались бы права теперешнего Наследника, а Император и без того столько времени ждал, когда у него появится Законный Сын… Q другой стороны, вполне была понятна обида старого князя Садалмелика: пока у Императора не родился сын, Наследником считался недавно погибший на охоте князь Хадар. Садалмелик в свое время клятвенно заверил брата, что он не будет добиваться короны для себя, однако же оставил это право за своими потомками мужского пола; понятно, что рождение у Императрицы сына, когда все уже потеряли на это надежду, пришлось ему не по вкусу. Однако тогда он смолчал, не имея формального повода выступить. Теперь повод появился. И Садалмелик решил раздобыть корону для своего внука.

События начали развиваться с головокружительной быстротой: Запад восстал и потребовал отречения Императора; на Востоке пока все было тихо, но из-за переброски на Запад войск в восточных провинциях начали выплывать на поверхность те подозрительные типы, что прежде держались ниже травы, тише воды. Возникало подозрение, что этих типов кто-то подкармливает деньгами — уж очень целенаправленно они стали собираться вокруг Ришада. Будто бы оберегая местопребывание Императрицы от этого сброда, из губернского города выступили два полка и стали лагерем вокруг замка; Императрица не сразу поняла, что эти полки представляют собой не охрану от кого-то, а стражу именно для нее и Наследника, что Ришад отныне превратился в тюрьму и что эта охрана представляет угрозу не только для их свободы, но и для их жизни.

…Теперь уже и Императрица жаловалась на то, что ее письма вскрываются, читаются кем-то и очень часто пропадают; оставалась, правда, еще голубиная почта…

Потом — вдруг и сразу — оказалось, что и Восток захвачен враждебными Императору силами, и с этого времени охранные полки уже не скрывали, что прибыли сюда для того, чтобы держать под надзором Наследника и Императрицу. В самом замке Ришад, правда, изменников не было, но настроение у его обита телей было не самое лучшее; в воздухе, казалось, витала гнетущая обреченность.

Императрица еще на что-то надеялась. Она строго запретила свите нарушать привычный уклад жизни, и все вели себя как обычно, разве что не приглашали на балы окрестную знать и сами никуда не выезжали; вместо охоты теперь оставались только чинные прогулки по небольшому замковому саду. Это еще нельзя было назвать осадным положением — припасы в замок поставлялись по первому требованию, — но такое состояние не могло продолжаться долго. А в случае необходимости Ришад не мог выдержать осаду или нападение — увы, но Имперские замки давно перестали быть крепостями.

Перемена в политике мало коснулась жизни Эйли. Она и раньше была чем-то вроде заложницы и ежеминутно ощущала над собой неусыпный контроль — теперь же такой контроль начали ощущать и все вокруг; на взгляд Эйли, в этом было нечто справедливое. Правда, она начала задумываться о том, что теперь будет с ней. Тучи сгущались, стало ясно, что Наследнику угрожает серьезная опасность: Садалмелики не могли допустить, чтобы осталась и эта преграда между троном и ними. Эйли читала исторические книги, да и преданий слышала немало, в том числе и о подобных ситуациях, и ей все чаще и чаще приходило на ум, что Садалмелики после устранения Императора и Наследника начнут избавляться от неугодных свидетелей. Но что могут сделать с ней, если не отправить обратно в «забытый Создателем Талас»?.. А с Наследником? Ведь что устранить Наследника? Устранить — это значит убить!.. И ей становилось жалко уже не себя, а этого мальчика, который и не знает, что над его головой собирается гроза, и она с особенной добротой относилась к нему; хотя раньше, если признаться, он ее порядком раздражал.

Эйли сидела за столом в углу игровой веранды и клеила воздушных змеев. В Таласе, конечно, были и лучшие, чем она, мастера, змеев делали таких, что Эйли даже не снились, — здесь же змеев делали скучных, примитивных, так что и Эйли оказалась мастером. Единственным на всю Империю.

Наследник частенько прибегал посмотреть, как она это делает, но если бы он только смотрел! Просто удивительно, как много может напортить один трехлетний мальчишка! И Эйли в очередной раз пришлось напоминать нянюшке и кормилице, что сле-дить за Наследником — это вообще-то их обязанность.

Мальчика увели и заняли: юнкера опять развлекали его военными играми. Только сегодня не палили из пушек, а стреляли из арбалетов; арбалеты, как и пушки, были сделаны для Наследника специально — по росту и силе. Смотреть, как рослые юнкера обращаются с этими игрушками, было довольно забавно…

К Эйли подошел юнкер Аламак Менкар, чуть поклонившись, сел за ее стол и без слов принялся помогать.

— Похоже, вы, господин Аламак, вовсе не считаете меня важной особой? — спросила Эйли, не отрываясь от дела.

— У вас в Таласе не поощряют все это придворное обезьянничание, — сказал Менкар. — Я знаю, у меня были знакомые таласары.

— Вы занимались контрабандой? — не столько спросила, сколько установила Эйли.

— Разумеется, — подтвердил Менкар. — Разве я смог бы поступить в Юнкерское училище Имперского замка Ришад, если б у меня не было заветного кисета с жемчугом? Я ведь не из столбового дворянства, мой дед землю пахал.

Он оглянулся, и Эйли было подумала, что сейчас услышит, кто и сколько в этом замке получил взяток, но Менкар, не оставляя работы с бумагой, сказал совершенно спокойно:

— Мы все здесь смертники.

У Эйли дрогнули руки, и она чуть не сломала змей.

— И что? — спросила она. — Разве меня выпустят из замка, если я захочу уехать?

— Из замка никого не выпустят, — сказал Менкар. — Эти крестьяне, что подвозят продукты в замок…

—Да?

— Это не крестьяне, — сказал Менкар. — Это солдаты.

Эйли посмотрела, что выходит из-под рук юнкера. Бумажный голубь. Менкар загладил последние складки и запустил голубя с веранды. В полном молчании они проследили за тем, как бумажная птица пролетела над едва зазеленевшим садом и мягко опустилась на дорожку.

— Люди не умеют летать, — сказал Менкар. — В большинстве своем. Таласары летать умеют.

Эйли оглянулась на высоченную замковую башню.

— Я не могу построить планер, — призналась Эйли. — Даже если мне будут помогать.

— Планер строить все равно нельзя, — покачал головой Менкар. — Эти липовые крестьяне имеют глаза. Однако таласары летают еще и на этаких.., — Менкар сложил лист бумаги иным способом.

— Крыло? — переспросила Эйли. — На нем неоткуда стартовать, а без этого оно далеко не улетит.

— А далеко и не надо. Достаточно миновать расположение кордонов, а для этого хватит нескольких сотен футов. — Менкар внимательно посмотрел на Эйли.

— Не знаю, — неуверенно произнесла она. — Я почти не летала на крыльях — детям не разрешают летать самостоятельно, а потом меня отправили сюда. Правда, я много раз прыгала на мягком крыле…

— А сделать такое крыло ты смогла бы?

— Не знаю. — В голосе Эйли совсем не было уверенности. Менкар посмотрел на башню.

— Скоро зацветут сады, — сказал он. — На цветение в этой местности дует сильный северо-восточный ветер.

Эйли не нашла, что ему ответить, и он сделал еще одного голубя и ушел.

Эйли продолжала возиться со змеем, но мысли ее крутились где-то возле вершины замковой башни. Слова Менкара зародили в ней слабую надежду. Однако, как уже было сказано, сама она мало летала на крыле, хватит ли для короткого полета высоты башни?..

Тем не менее вечером, когда начало смеркаться, Эйли специально поднялась на башню и долго рассматривала окрестности, особенно на юге и юго-западе. Потом она спустилась вниз и пошла к Императрице.

Императрица готовилась к ужину. Она делала это так, словно замок Ришад не был во враждебном окружении: вокруг нее вертелось несколько камеристок — укладывали платье красивыми складками, поправляли прическу. Эйли накинула ей на плечи палевый шелковый пудромантель, потом протянула золоченое зеркальце.

Императрица посмотрела на Эйли с вопросом: эта добрая варварская девочка не так уж часто приходила к ней без приглашения.

Эйли скромно осведомилась:

— Нет ли новостей, ваше величество?

Императрица пожала плечами.

— Все по-прежнему, — сказала она. — Ждешь письма от матери?

— Да, ваше величество, — ответила Эйли.

Императрица протянула руку и коснулась подбородка девочки.

— Скучаешь, дитя мое? Меисса недавно писала, что тоже очень скучает по мне…

Меисса в конце осени вышла замуж и теперь жила в Столице. Императрица надеялась, что ей ничто не угрожает — зять через свою бабушку был в родстве с Расальфагами.

— Приходи после ужина ко мне, — предложила Императрица. — Я люблю слушать, как ты читаешь стихи.

— Как прикажете, ваше величество, — сделала Эйли реверанс.

Камеристка, закончив с прической, расстегнула и осторожно сняла с плеч государыни пудромантель.

— Идем к столу, девочка моя, — сказала Императрица, беря Эйли за руку.

Они вышли в столовую. Нянюшка привела Наследника пожелать матушке спокойной ночи. Императрица поцеловала сына, как водится, пожурила его за непослушание и отправила спать; Наследник ужинал отдельно от матери и раньше.

Ужин проходил как обычно. За столом велся легкий разговор, в нише играли музыканты; можно было забыть о том, что замок Ришад окружен.

Эйли, однако, чувствовала себя не в своей тарелке и с трудом дождалась того момента, когда ее пригласят в будуар Императрицы.

Она почти не глядя взяла в библиотеке переплетенный в золоченую кожу томик стихов и была смущена, когда после нескольких прочтенных как во сне строф Императрица отобрала у нее книгу и строго сказала:

— Такие стихи тебе читать еще рановато. Эйли глянула на нее непонимающе: смысл стихов остался для нее непонятным или — скорее — не услышанным.

— Девочка, что с тобой? — ласково спросила Императрица. Эйли старалась сдержать выступающие слезы.

— Мы умрем? — спросила она тихо.

Императрица вздохнула, притянула девочку.к себе и украдкой огляделась. В будуаре, кроме их двоих и молочной сестры Императрицы госпожи Порримы, никого не было.

— Сухейль, девочка моя, — сказала Императрица. — Поверишь ли ты мне? Последние дни я вела с Расальфагом Акрабом тайную переписку.

Эйли подняла голову.

— Я просила разрешения для тебя и моих придворных покинуть Ришад, — продолжила Императрица. — Он ответил отказом.

— Значит, он приговорил нас всех, — сказала Эйли.

— Вчера я получила с голубиной почтой письмо, — проговорила Императрица и замолчала.

Эйли заглянула в ее сухие глаза.

— Император убит.

Эйли даже не ахнула, хотя новость была ошеломляющей.

— Если бы я знала способ, — Императрица печально улыбнулась в пространство, — которым можно было бы избавить тебя или кого другого от горькой участи, неужели бы я стала кого-нибудь удерживать?

— Я знаю такой способ, — почти беззвучно проговорила Эйли. — Он не очень надежен, но какой-то шанс бежать из замка у меня есть.

— У тебя?

— Я имею в виду: у меня одной, — сказала Эйли. — Я смогу… может быть, смогу… улететь. Императрица улыбнулась:

— Что-то я не слыхала, девочка моя, чтобы ты практиковала магию и могла обернуться белой лебедью.

— В Таласе летают без всякой магии. Я могу попробовать сделать крыло, — сказала Эйли, — и попробовать улететь на нем. Не знаю, получится ли, но просто сидеть здесь и ждать смерти…

Императрица смиренно вздохнула.

— Что ж, девочка моя, — сказала Императрица. — Пробуй.

Эйли начала пробовать, но получалось у нее плохо: крыло сделать — это все-таки не змей склеить. И Эйли решила ограничиться простым, мягким крылом, которое таласары использовали для спуска с Обрыва. Это было гораздо проще, чем мастерить настоящее крыло для полета. Высота башни вполне позволяла хотя бы просто спрыгнуть с нее не разбившись, а ветер — при большом везении — вполне мог отнести ее на те несколько сот футов, которые необходимы были, чтобы миновать посты. Эйли помнила, что не раз видела, что как долго и далеко могли парить на совсем небольших мягких крыльях мастера этого дела, порой даже поднимаясь выше тех мест, с которых прыгали. Исходный материал у нее тоже был — таласские плащи из морского шелка, как всем таласарам известно, это уже готовая заготовка для мягкого крыла, только надо приторочить к нему особым способом стропы, чтобы с ним можно было управляться во время спуска.

Два дня спустя, когда Императрица снова пригласила Эйли почитать после ужина, Эйли со вздохом посмотрела на изготовленные ею стропы и пришла к выводу, что если она будет возиться такими темпами, то к усилению ветра сделать крыло явно не успеет. Она пошла в библиотеку и, выбирая книгу, на этот раз все-таки посмотрела, что собирается читать, но ей даже не пришлось раскрыть томик. Императрица, оставшись наедине с ней, сразу же спросила, как продвигается ее работа.

— Увы, — пожала плечами Эйли. — Боюсь, я немного переоценила свои силы.

Императрица нервно прошла по комнате, заламывая руки.

— Жаль. Как жаль…

Эйли удивленно подняла на нее глаза:

— Ваше величество?..

— А я уже начала надеяться, — вдруг сказала Императрица.

— Ваше величество, я… — проговорила Эйли. Императрица оборвала ее:

— Погоди! Я уже начала было надеяться, что если ты можешь улететь, то сможешь прихватить с собой Наследника. Он ведь легкий — едва больше пуда…

Эйли открыла рот и замерла. Потом она пришла в себя и прошептала:

— Я не смогу. Я не смею, ваше величество… Одна я могла бы рискнуть, но Наследник… Боги, да мы оба погибнем!

И тогда Императрица сказала:

— Пусть. Наследника все равно не оставят в живых, ты же это понимаешь, девочка. Так почему не использовать этот шанс, сколь малым бы он ни оказался? Это все же лучше, чем погибнуть от руки этих подлых убийц…

Эйли вышла от Императрицы изрядно растерянная. Возможность ее спасения обернулась теперь совсем иной стороной. Но спасти Наследника?..

Она вернулась к себе, разделась, легла в приготовленную постель. Но, проворочавшись с четверть часа не в силах уснуть, встала и достала из сундука свою таласскую одежду — куртку и короткие, едва прикрывающие колени штаны; за последние месяцы Эйли заметно подросла, и одежда стала ей тесноватой. Хорошо, что хоть ботинки оставались в самый раз.

Крыши замка Ришад давно были ей хорошо знакомы, ведь Эйли и здесь, как и прежде во Дворце, иногда предпринимала ночные прогулки, чтобы не разучиться ходить по крышам и карнизам. Поэтому она без труда прошла по высоте до юнкерского училища и заглянула в окно замковой гауптвахты: почему-то ей пришло в голову, что это самое подходящее место, где можно было отыскать Аламака Менкара.

Удивительно — или не очень? — что ее расчет оказался верным: Менкар, против обыкновения ничуть не сонный, играл в кости с охранником. Эйли слыхала от Сабика, что жульничать при игре в кости теоретически невозможно, но то ли Менкар умел это делать вопреки теории, то ли имел сильный талисман, помогающий при игре, только кучка серебряных монет возле его локтя была гораздо больше, чем у его противника, а за то время, пока Эйли вынуждена была ожидать, еще изрядно увеличилась.

Эйли немного поскучала на карнизе в ожидании, когда все серебро охранника перекочует к его узнику. К счастью, последние две недели было очень тепло; жара сохранялась даже ночью, и только под утро наступала заметная прохлада, так что Эйли могла позволить себе посидеть; у нее, правда, возникало подозрение, что матушка подобного ее поведения не одобрила бы, как не одобряла и иных выходок дочери, связанных с риском получить какое-нибудь осложнение в делах дальнейшего престолонаследия Таласа. Эйли понимала все это, но сейчас ее больше волновало наследование престола Империи, для чего требовалось как можно скорее — и без всяких свидетелей! — поговорить с Аламаком Менкаром. Пусть даже с риском — не таким уж, впрочем, большим — для короны Таласа.

Наконец охранник все же решил, что на сегодня с него хватит. Он, недовольно ворча, собрал кости в кисет и'мстительно притушил лампу, чтобы не расходовать зря масло. Менкар тоже почему-то покинул свое неуютное жилище. Эйли от досады нехорошо помянула его родителей и всех краевиков заодно с ними, но тут внизу отворилась дверь, и из караулки вышла темная фигура и проследовала в сторону стоящей неподалеку будочки вполне понятного назначения. Это был Менкар, Эйли узнала его как всегда чуть разболтанную походочку; охранник, судя по всему, не счел необходимым затруднить себя сопровождением арестованного до сортира; похоже, у него были свои взгляды на точное исполнение устава.

Когда Менкар скрылся за деревянной загородкой входа, Эйли соскользнула с крыши и мягко спрыгнула на землю. А через мгновение тенью скользнула следом за ним.

Внутри царила, слава Богам, полнейшая темнота и густой соответствующий дух.

— Кого тут несет! — рявкнул откуда-то из вонючей темноты знакомый голос, и Эйли, чуть не задохнувшись, ответила злым шепотом:

— Не ори! Это я, Сухейль…

Что-то там, во мраке, тяжело и мокро шлепнулось, завозилось.

— Госпожа Сухейль? Ваше высочество? — раздался до невозможности удивленный голос Менкара. — Как?..

— Молчи! Ради всего святого молчи! — зашипела как можно тише Эйли. — Да, это я. Мне надо с тобой поговорить.

— Ваше высочество? — повторил Менкар. Его голова тут же проявилась силуэтом на фоне светового пятна на стене. — Поговорить?

Эйли не давала ему опомниться:

— Молчи! Мне нужна твоя помощь.

— Прямо сейчас? — Менкар был все еще очень удивлен. Впрочем, кажется, сейчас он уже где-то наполовину притворялся.

— У меня не получается крыло. Это очень, очень важно!

— Крыло? Ага…

Голова Менкара закачалась, в темноте что-то завозилось, звякнуло, потом затихло и до Эйли донесся шепот:

— Простите, ваше высочество, но не могли бы вы обождать с вашим делом буквально одну минуту. Уж больно вы меня напугали…

Эйли фыркнула. Тоже мне, аристократ.

— Хорошо, — ответила она насмешливо. — Я подожду тебя снаружи. Только поторопись. — И не выдержав, она добавила: — Надеюсь, тебе не придется менять штаны?

— Почти, — пробурчал голос Менкара, и Эйли выскользнула наружу.

«А этот парень ничего себе, — подумала Эйли, скрывшись в густой тени ближайшего дерева, — не теряется и быстро соображает».

Менкар появился из сортира минуты через две. Он огляделся, и Эйли негромко мяукнула, не очень-то стараясь походить на кошку, скорее просто привлекая к себе его внимание.

Менкар услышал, обернулся и уже через миг стоял возле дерева.

— Ох и напугали вы меня, ваше высочество, — весело зашептал он. — Только, понимаешь, я…

— Потом! — резко оборвала его Эйли. — Ты мне нужен… Она быстро объяснила ему что к чему.

— Ждите! — все поняв, тут же ответил Менкар. Он вышел из-под дерева и направился к караулке. Хлопнула дверь.

Несколько минут его не было, и Эйли, встревожившись, подбежала к окну.

За мутным стеклом Менкар что-то втолковывал давешнему стражнику. Стражник в ответ хитро подмигивал и наконец кивнул. Менкар подмигнул ему в ответ, пододвинул горку монет и, подхватив свой колет, вышел на крыльцо.

— Иди за мной, — не дав ему опомниться, дернула за рукав Эйли, и они побежали.

Они прошмыгнули в башню в полнейшей темноте, лишь изредка рассеиваемой лунным светом из узких окошек, быстро поднялись по винтовой лестнице почти на самый верх, в запущенную всеми комнату, где Эйли тайком мастерила свое крыло.

Перед дверью комнаты Эйли остановилась, зачиркала огнивом. У нее не сразу получилось высечь огонь, и Менкар, отобрав огниво, сам занялся добыванием огня. Эйли тем временем достала большой ключ и отперла дверь, с трудом попав в замочную скважину.

Менкар зажег свечу, оставленную около двери, и огляделся.

— Закрой дверь, — сказала Эйли. — Я не хочу, чтобы заметили свет в окне.

Менкар затворил дверь, нашел глазами лампу, бросил взгляд на окно — окно было завешено плотной темной тканью; Менкар добавил масла из большой бутыли, зажег и повесил лампу на крюк, вбитый в потолок. Потом нагнулся и стал рассматривать, что там намастерила Эйли.

Эйли молча сидела в углу на низком табурете, уперев локти в колени и положив подбородок на сцепленные пальцы; вид у нее был угрюмый.

— Да, — сказал наконец Менкар. — Действительно никуда не годится.

— Рук не хватает, — мрачно сказала Эйли. — И утюг слишком быстро остывает…

Менкар с серьезным видом осмотрел остывшую жаровню и стоящий в ней утюг. Утюг был великоват для ее высочества.

— Императрица хочет, чтобы я увезла Наследника, — вдруг сказала Эйли, не меняя позы.

На мгновение Менкар оторвался от созерцания утюга и внимательно поглядел на девушку.

Эйли кивнула.

— На этом? — Менкар поддел изделие носком сапога.

— На чем получится, — ответила Эйли безразлично. Юнкер задумчиво обошел расстеленную на полу заготовку крыла.

— Теперь понятно, почему вы ко мне в самый сортир полезли, — бормотал он себе под нос, — из-за чего я чуть в очко не провалился, как тот парень с заставы. — Он поднял с пола лист бумаги, на котором очень толково был нарисован чертеж, повертел в руках. — Так… так, — бормотал он, сверяя то, что лежало перед ним на полу, с рисунком. — А это что?.. Ага, понятно… Самоубийство, — сказал он вдруг резко. — Это же просто самоубийство…

Он еще что-то бормотал и все ходил и ходил вокруг.

А Эйли сидела и молча смотрела в пол. Она его не слушала. Она даже ни о чем не думала. Просто сидела и ощущала, как медленно и неотвратимо тает в ее душе и без того слабая надежда на спасение. На спасение даже не себя, а малыша-Наследника, которого всего-то несколько недель назад она не знала, который все это время досаждал ей своими капризами, излишней надоедливостью, детским своей непосредственностью и упрямством…

Вдруг Эйли обратила внимание, что не слышит бормотания юнкера; она подняла глаза.

Юнкер Аламак Менкар, как всегда немного расхристанный, как всегда чуть небрежный на грани разгильдяйства, но с непривычной какой-то взрослой решимостью в глазах стоял перед ней и смотрел сверху вниз прямо ей в лицо.

Они молчали долго и серьезно. У Эйли даже защипало в глазах, и когда она моргнула, то с удивлением обнаружила, что по щекам ее ползут слезы.

Тогда Менкар сказал:

— Мне необходимо вернуться до ночной стражи. А завтра… Завтра надо устроить Наследнику еще одно нападение на крепость варваров. Это возможно?

Эйли вздохнула. Точнее — всхлипнула. И улыбнулась.

— Конечно. Об этом ты можешь не беспокоиться.

Менкар взял в охапку тщательно сложенное крыло и понес на смотровую площадку башни. Императрица и дама Поррима стояли у стены, не глядя друг на друга; Поррима нервно теребила рубашечку: они только что переодевали Наследника — из него получилась хорошенькая крестьянская девочка. Эйли в каком-то оцепенении стояла, прислонившись спиной к распахнутой двери — придерживала ее, чтобы дверь не мешала пройти Менкару, да так и осталась неподвижной, не имея сил сдвинуться с места. Естественно, она волновалась, но отказываться от своего намерения не собиралась. Даже Императрица, которая в последние дни впервые показала свою слабость, колеблясь между тоскливой надеждой на что-то почти невозможное и глухим неверием, что может случиться нечто спасительное, сейчас тоже была полна решимости отправить сына в наверняка угрожающий смертью полет.

Ждать было нечего.

Позавчера ночью к замку Ришад пытался прорваться отряд оставшихся верными Дому егерей Королевской Охоты, личных войск Императора. Императрица и вся челядь всю ночь прислушивались к звукам недалекого боя — были слышны крики и выстрелы из аркебузов, но к рассвету все стихло. А чуть позже злорадный Расальфаг прислал в замок Ришад страшный груз — телегу, полную голов, отрубленных, естественно, у врагов и изменников Империи, пытавшихся захватить замок с подлыми намерениями. Императрица тогда сама вышла во двор и постояла у телеги, глядя, как офицеры ее охраны опознают погибших. Именно тогда она поняла, что нравится ей это или нет, кажется ли совершенно безнадежным и очень опасным, но единственный шанс удалить Наследника из замка — и тем самым спасти его — может осуществить одна лишь княжна Сухейль с ее безумным летающим крылом.

И вот — крыло готово, а над замком гуляет сильный ветер.

Вернулся Менкар и выжидательно посмотрел на Эйли. Эйли передернула плечами, приходя в себя, еще раз проверила, правильно ли на ней закреплены ремни из морского шелка, подозвала мальчика и, взяв его за руку, повела на верхнюю площадку. Тот охотно шел за ней, предчувствуя какую-то небывало интересную игру.

У края площадки Эйли остановилась и с помощью Менкара начала пристраивать мальчика в сложной системе ремней; мальчик сильно мешал, чтобы не сказать больше — из-за него нарушалась центровка, и Эйли сильно опасалась, что далеко с ним не улетит. Ее угнетали тяжкие сомнения, но в присутствии Императрицы Эйли не осмеливалась их показывать. Один только Менкар знал о них. Все время, пока они воплощали замысел Эйли, она пыталась советоваться с ним, подсовывая ему чертежи с указанием действующих моментов и равнодействующих сил, для чего ей самой пришлось вспомнить весь школьный курс физики. Менкар, однако, механику знал лишь в том объеме, который им давали в училище, а это значит, в весьма небольшом, и Эйли с печалью спрашивала его, почему он не захотел учиться на инженера.

— Почему-почему… — вяло отбивался'Менкар. — Да меня бы весь Край засмеял бы — как же, решил стать вдруг не военным, а строителем! Фортификатором! — со смаком выговаривал он. — Не дело это для краевика — с бумажками, отвесами да астролябиями возиться.

Все же Эйли умудрилась кое-как найти решение проблемы и сейчас была почти спокойна. Лишь бы не подвел ветер.

Менкар помог ей привязаться к крылу. Простым кивком она поблагодарила его, проверила крепления и шагнула к заранее расчищенному месту; часть перил Менкар прошлой ночью снял, убрал мусор, сейчас Эйли стояла и одной рукой чуть держалась за стойку, ожидая, когда наполнится ветром крыло. Менкар тем временем где-то позади нее разворачивал полотнище против ветра и следил за тем, чтобы не перепутались стропы. Эйли чувствовала это по рывкам своей сбруи. Наследник, которому его положение — за спиной Эйли — мешало с интересом смотреть вокруг, а главное — вперед, досаждал ей и не позволял нормально держаться на ногах.

— Да что ты возишься, — раздраженно прикрикнула Эйли. — Я тут надорвусь, держа ребенка!

Быстро подошла Поррима, решив помочь Эйли, но девушка покачала головой, глядя через плечо на действия Менкара. Она напрасно его ругала, он действовал очень толково. Крыло уверенно вбирало в себя ветер и тащило Менкара к краю площадки; он упирался ногами. Эйли, перебирая стропы, переместилась к самому краю площадки поближе к ней, пока носки ее туфель не оказались за гранью каменной кладки.

Эйли посмотрела вниз, на колышущиеся под ветром такие близкие кроны.

«Небеса! Только бы умереть сразу. И чтобы мальчик не мучился…»

— Пора! — сказала она, Сказала себе, а не кому-то другому. Сказала, потому что было страшно решиться шагнуть в темноту.

«Хоть бы кто-нибудь толкнул!»

И кто-то там, наверху, в Небесах, видимо, услышал ее просьбу.

Сильнейший порыв ветра ударил Эйли в лицо, едва не опрокинув на спину, на Наследника. Эйли судорожно вцепилась в петли строп, которые должны были поднять верхнюю кромку крыла, что есть сил потянула их на себя. Крыло позади нее набухло силой воздуха, отбросив зазевавшегося Менкара прямо на шаткие перила справа. Наследник испуганно заорал во весь голос, оглушив девушку. Где-то сбоку вскрикнула Императрица, ахнула дама Поррима. Эйли вдруг почувствовала, как ее с силой дернуло назад, потом вверх. И она, навалившись всем телом на петли строп, шагнула вперед…

И потеряла опору под ногами…

Кроны деревьев ринулись на нее…

Какое-то мгновение оставшимся на башне казалось, что крыло камнем падает вниз, и они не отрывали от него взгляда, со страхом ловя момент, когда оно ударится о землю…

А потом вдруг оказалось, что для того, чтобы смотреть на него, надо задирать голову: теплый ветер подхватил продолговатое пятно крыла и потащил с собой.

Не прошло и нескольких мгновений, как контур его слился с темным лесом…

— Они упадут в озеро, — со слезами в голосе тихо произнесла Императрица.

Менкар, не отрывая глаз от темноты за башней, пожал плечами; хорошо, что было темно — при свете дня он на такую вольность не смог бы решиться.

— У них все будет хорошо, — сказала дама Поррима, почти не веря себе.

Менкар снова позволил себе вольность.

Все. Здесь, на площадке больше делать было нечего. Что бы ни случилось теперь там, во тьме, оно уже случилось.

Менкар принялся за приборку. У него были некоторые соображения по поводу использования комнаты и оставшегося шелка. Только вот он опасался, что ткани ему не хватит, да и использовать морской шелк ему вряд ли позволят. Но если вдруг, то он сделает себе точно такое же крыло и тоже попробует улететь из замка. Он даже начал его делать, пользуясь молчаливым поощрением Эйли, но сильно сомневался, что ему удастся воплотить свой план до конца.

Дамы ушли вниз сразу же, прежде чем Менкар начал подбирать с пола оставшиеся лоскуты шелка, но он голову мог дать на отсечение, что не удалились в покои, а остались во дворе, поджидая его. Поэтому он не стал задерживаться — хотя и хотелось — и выбежал во двор сразу же, едва наведя в комнате некоторую видимость порядка, и, естественно, тут же увидел прогуливающихся неподалеку дам..

Поррима поманила его.

Без слов он пошел следом за ними, хотя это ему сильно не понравилось; в голову начинала лезть всякая ерунда, вроде, к примеру, того, что Императрица хочет устранить последнего свидетеля.

Но все оказалось куда как проще: они вошли в покои и шли по длинному коридору к ее кабинету, как вдруг Императрица, в молчаливой задумчивости шедшая впереди, обернулась и спросила у чудом не налетевшего на нее Менкара:

— Скажите, юноша, а вы бы рискнули лететь на таком крыле?

— Как прикажете, ваше величество, — быстро ответил Менкар; замысленная им авантюра, являющаяся, в сущности, попыткой дезертирства, начинала приобретать форму полуофициального поручения.

— Делайте себе крыло, — распорядилась Императрица. — Делайте скорее. Но не улетайте без моего распоряжения. Вам, вероятно, будет нужен шелк…

— Скорее всего, — ответил Менкар.

Императрица сделала знак; Поррима, без сомнения, уже предупрежденная заранее, на несколько минут исчезла и принесла легкий сверток.

— Возьмите, — сказала Императрица. — И идите в башню. Время дорого.

Менкар с готовностью побежал выполнять приказ.

И часами, жалея время на сон, Менкар мастерил для себя крыло, пользуясь чертежиками, оставленными Эйли, и ее рассказами о том, каким должно быть крыло и как им управлять; Менкар, правда, подозревал, что и сама Эйли обо всем этом знала довольно мало. Но она улетела — Менкар не знал, далеко ли и удалось ли ей приземлиться благополучно, но покуда, слава Богам, никто не появился в замке с известием о противоположном, — и Менкар полагал, что сможет сделать то же самое.

Юнкерское начальство его не беспокоило, возможно, получив от Императрицы неофициальное распоряжение, пищу ему носила сама дама Поррима; спал он тут же. И два дня спустя крыло было сделано. Менкар доложил об этом Императрице через даму Порриму и вернулся к себе в башню отсыпаться. А вечером Императрица вызвала его к себе. Менкар прошел за дамой Порримой через двор и поднялся на веранду, где в глубоком кресле сидела Императрица. Менкар остановился в нескольких шагах от нее и поклонился. Императрица как будто не заметила его появления. Она смотрела на быстро затягивающийся сумерками двор и о чем-то думала. Ее глаза были печальны. Менкар чуть растерянно оглянулся на Порриму. Та легонько махнула рукой с зажатым в ней сложенным веером и ушла. Менкар замер и стал ждать.

Двор жил прежней жизнью, как будто вокруг замка ничего не происходило. Об исчезновении Наследника знали, кажется, лишь считанные, самые верные люди. Для всех же прочих считалось; что он приболел и его не выпускают из личных покоев.

— Их тел не вернули, — вдруг произнесла Императрица. — Значит ли это, что им удалось уйти незамеченными?

— Скорее всего так, ваше величество, — ответил Менкар. Если бы Расальфагам удалось захватить Наследника — живым или мертвым, они бы не преминули поставить об этом в известность Императрицу каким-нибудь образом. Конечно, Расальфаги наверняка утверждали бы, что мертвым, — тогда его тело наверняка представили бы для опознания. В этом случае обитатели замка Ришад остались бы живы, ибо Расальфагам нужны свидетели. А вот если Эйли с Наследником удалось скрыться, то… В общем, Менкар был счастлив, что ему разрешено поки нуть замок. Впрочем, в самом ли деле Императрица собралась послать его с неким поручением?

Императрица подняла руку, подзывая Менкара; тот подошел, и в его ладони оказалось простенькое серебряное колечко, похожее на те, какие небогатые горожаночки дарят своим женихам. По внутренней поверхности там, где девушки выцарапывают свое имя, было выгравировано несколько непонятных слов.

— Если вы встретите принца Сабика, — сказала Императрица и назвала еще несколько человек, о которых знала наверняка, что они останутся верны Императору, — вам следует показать это кольцо. И тогда вы расскажете, чему вы стали свидетелем.

— Слушаюсь, ваше величество, — поклонился Менкар.

— Вам нужна будет помощь, чтобы улететь?

— Пожалуй, да, — согласился Менкар.

— Вам поможет Поррима, — сказала Императрица. — Теперь идите.

Менкар глубоко поклонился и направился было прочь, однако голос Императрицы остановил его:

— Постойте…

Он обернулся, готовый выслушать новое поручение.

— Берегите себя, — тихо сказала Императрица. — Я знаю, офицерам такое не говорят, но вы уж попытайтесь выжить в эти трудные дни. Не рискуйте и будьте благоразумны.

— Я не офицер, — улыбнулся Менкар. — Я всего лишь юнкер, ваше величество. Я не буду рисковать.

Он ушел. Императрица больше не промолвила ни слова.

Однако его побег не удался.

То есть, конечно, он спрыгнул с башни и пролетел, ловя ветер, около двухсот ярдов, но вдруг врезался во что-то и начал падать. Он еще успел сообразить, закрывая лицо от царапающих веток, что его угораздило налететь на единственное высокое дерево 'на плоском холме, соседствующем с замком. Менкар был сделан отнюдь не из железа; впрочем, будь он даже железным, ему бы все равно досталось.

Очнувшись, он сразу же почувствовал резкую боль, разлившуюся от правой руки по всему телу. Какое-то время он не мог думать — боль заглушала все. Потом понемногу начало включаться сознание. Сознание того, что оставаться здесь нельзя.

Он все еще был привязан к крылу, и для того, чтобы отвязаться, надо было шевелиться. И он принялся шевелиться. Шевелился Менкар сколько мог, пока боль не заставляла его бессильно опускать левую руку и какое-то время осторожно дышать, пережидая очередной, особенно нестерпимый приступ. А переждав, снова начал шевелиться, пока не потерял сознание…

Он все еще был привязан, когда его нашли: шум, произведенный им при падении, не остался незамеченным, и в сторону, откуда он раздался, был выслан усиленный дозор.

Развязывали его неумело, грубо и при этом вовсе его не щадили; часть узлов, завязанных на таласский манер так, чтобы их легко и просто можно было распустить одной рукой, эти болваны запутали совсем и их пришлось пережигать факелом, что не доставило Менкару приятных ощущений, когда он очнулся. Отвязав, его попробовали поставить на ноги, но ноги Менкара не держали, и его потащили волоком, ничуть не заботясь о его самочувствии. Неудивительно, что Менкар опять потерял сознание.

В очередной раз пришел он в себя уже в лагере Расальфагов, возле палатки самого князя. Но князь еще не скоро вышел к нему: он уже отправился почивать, и холуи из приближенных не сразу сочли появление Менкара достаточной причиной, чтобы разбудить его высочество; они все же сочли необходимым направить к Менкару врача, и юнкеру еще не раз пришлось терять сознание, пока лекарь вправлял ему сломанные кости.

Только после этого Менкар наконец попал на аудиенцию.

Его выволокли на ярко освещенную площадку перед шатром генерала, и князь, сидевший в легком плетеном кресле, глянув на оглушенного болью Менкара, милостиво повелел подать для пленника стул.

Менкара посадили, но, не чувствуя в себе уверенности, он вцепился здоровой рукой в край сиденья, чтобы ненароком не свалиться.

Его спросили о имени; он назвался, с трудом шевеля губами.

— Что-то я не слыхал, чтобы среди краевиков были колдуны, — заметил князь.

Прямого вопроса Менкар не услышал, а потому отвечать не стал.

— Что это за штуковина, на которой ты пытался улететь?

— На таких летают рыбоеды, — ответил Менкар. — Я видел… И вот решил сделать что-то вроде… — Он замолчал.

— Дезертир, — с презрительной усмешкой проговорил Расальфаг.

Менкар промолчал. В руках Расальфагов лучше считаться дезертиром, чем посланцем Императрицы.

Потом ему начали задавать вопросы о настроениях в замке, о Императрице, о Наследнике; Менкар отвечал как мог более осторожно, впрочем, избегая лжи, и старался в своих ответах не очень распространяться. На вопрос о Наследнике он лишь пожал плечами — это отозвалось болью — и вяло ответил, что последние дни Наследника не видал, а так их, юнкеров, почти каждый день гоняли играть с Наследником в солдатики.

Он не ожидал ничего хорошего от этого разговора — с дезертирами везде разговор короткий, а деревьев в округе много. Однако пока он еще зачем-то был надобен генералу, и его отослали под надзор полкового профоса — ноги заковали в цепи, зато дали стакан водки, чтобы приглушить боль. Он проспал под телегой в обозе остаток ночи и почти весь следующий день. Проснулся, когда в лагере дали сигнал к ужину; профос, здоровенный усатый дядька, принес ему миску густой похлебки и фунтовую краюху хлеба. Менкар похлебку съел, а на хлеб ему смотреть не хотелось; очень хотелось пить, но вина или пива арестованным не полагалось, а денег, чтобы купить, у Менкара не было: все ночью выгребли из карманов солдатики, пока отвязывали его от крыла. Только что дареное колечко на пальце оставили, не польстившись его грошовой ценностью. Сырой же воде Менкар, как всякий краевик, не доверял, а потому развел костерок и в своей миске прокипятил воду, добавляя туда молодых листьев с недалекого кустарника; листья придали кипятку хоть какой-то вкус. Однако в миске много не накипятишь, и профос, сжалившись над его мучениями, дал-таки ему полуведерный котелок и для заварки отсыпал из своих запасов сушеной грушевой травы:

— От жара неплохо помогает, а ты вроде как горишь весь…

Менкара и в самом деле лихорадило; он жался к быстро прогорающему костру, не обращая внимания на то, что происходит вокруг.

А лагерь Расальфагов был встревожен: ночная тьма сгустилась, а в замке Ришад еще не зажегся ни один огонек. Впервые за многие годы ночной Ришад стоял темный, как будто был совершенно безлюден.

Или вымер.

В конце концов генерал послал за Менкаром, и задремавшего было Менкара растолкали и опять потащили к князю.

— Что это значит? — спросил князь, указывая на темную громаду замка, возвышавшегося вдалеке.

Менкар сначала не понял вопроса.

А когда до него дошло, он, внутренне помолившись, ровным, холодным голосом произнес:

— Это значит, что умерла государыня Императрица.

Расальфаг непонимающе посмотрел на замок, потом снова повернулся к Менкару.

— Что ты городишь, дезертир? — сказал он. — Не таким должен быть траур по Императрице!

Потом до него дошло и он произнес:

— Ты хочешь сказать, что она приказала?.. — Князь не закончил.

Только вчера он лично назначил штурм замка через два дня и велел не брать пленных… Но одно дело отдать подобный приказ, и совсем другое — вдруг узнать, что пленными брать некого.

Его охватил гнев. Князь с презрением обернулся к Менкару:

— А ты, значит, крыса… — Он не договорил и презрительно сплюнул Менкару под ноги.

«Хорошо, что не в лицо, — подумал про себя Менкар. — До него я, конечно, все равно не добрался бы, но зато хоть сам пока жив останусь».

— Я краевик, ваше сиятельство, — четко сказал Менкар вслух, надменно выпрямляясь. — Я не могу оскорбить честь моих предков, совершив самоубийство.

— А колесование не оскорбит чести твоих предков, а, дерюжный дворянин? — рявкнул Расальфаг.

Князь погорячился: дворян в Империи колесованию не подвергали даже после гражданской казни — оберегали честь предков. Повесить — да, могли.

— От врагов любая смерть почетна, — отчеканил Менкар и только потом подумал с холодком в душе: «А вот возьмет и действительно колесует…»

Но князь махнул рукой и пошел прочь. Распоряжений касательно Менкара он не дал, поэтому того оттащили в сторону и опять отдали на попечение профосу.

Остаток ночи Менкар спал, а в лагере Расальфага бодрствовали все, даже сам князь. Послали разведчиков в замок. Те долго возились с воротами, уже не пытаясь скрыть шума, но никто из замка не отозвался и отпора не последовало. Ворота открыли, и разведчики проникли в замок. Вернулись они не скоро и принесли князю весть, которой ожидали все: Императрица и все до единого обитатели замка мертвы; Наследник — ни живым, ни мертвым — не обнаружен.

Это последнее обстоятельство стало для Расальфага весьма неприятной неожиданностью.

Он, не дожидаясь рассвета, сам срочно выехал в замок. Вскоре туда же доставили и Менкара — юнкер был единственньм человеком, который хоть что-то мог сообщить.

Менкар попал в Ришад на рассвете и с первыми лучами солнца увидел во дворе неровные ряды упавших тел. Военные — офицеры, солдаты, юнкера — предпочли смерть от оружия; судя по тому, что у некоторых имелись огнестрельные ранения, офицеры добивали из аркебузетов тех, у кого дрогнула рука.

В большом двусветном зале, где в былые дни устраивали балы, лежали тела гражданских — от кухонных рабочих до придворных дам. Их собрали здесь, а потом раздали каждому по большому хрустальному бокалу, где было вино с ядом; яд был быстродействующий, люди умирали после первых же глотков, и сверкающий паркетный пол в зале был усыпан битым хрусталем и залит подсыхающими лужицами розового вина.

На возвышении в кресле, одетая в полный торжественный убор, сидела Императрица; ее глаза были открыты, а яд почти не исказил лица, она казалась живой. На ступенях у ее ног лежали дама Порри-ма и — тут у Менкара дрогнуло сердце — девочка в ярко-голубом платье. На какое-то мгновение ему показалось, что это действительно Эйли, княжна Сухейль Делено, невесть каким образом вернувшаяся в Ришад. Потом он увидел лицо и вспомнил, что видел эту девочку в комнате белошвеек, она всегда тихонько сидела с коклюшками и посматривала на товарок и их кавалеров пугливым любопытным взглядом. Он догадался, что в последние минуты Императрица поняла, что одновременное исчезновение Наследника и княжны Сухейль вызовет у Расальфага вполне обоснованные подозрения.

Брезгливо стараясь не наступать на разметанные по полу одежды умерших, князь Расальфаг прошел к возвышению и какое-то время смотрел на Императрицу. Потом сделал знак, и несколько его офицеров подняли кресло с покойной и унесли во внутренние покои.

Князь явно узнал Порриму, а после того, как глянул на лицо девочки в голубом, обратился к Менкару:

— Кто эта юная дама?

— Таласская княжна Сухейль Делено, — не дрогнув лицом солгал Менкар.

Князь сделал знак, и девочку тоже унесли.

Расальфаг прошелся по залу, но его интерес уже был исчерпан, и он ушел куда-то во внутренние покои. Менкар остался; его заставили опознавать придворных, и он называл имена, а умерших заворачивали в простыни и складывали рядами вдоль стены замка, снабжая каждого табличкой с надписанным именем.

Людей из замковой обслуги — тех, что попроще, — Менкар знал не всех, а все же и те имена, что он назвал, куда-то записали, а потом похоронили всех простолюдинов в общей могиле на холме в полумиле от замка; дворян неродовитых похоронили там же, но в отдельных могилах. А с титулованной знатью, в основном с дамами из свиты Императрицы, поступили иначе: их тела сожгли, каждое отдельно, а прах собрали для передачи родным. Для Императрицы и девочки, названной Менкаром Сухейлью, сделали свинцовые гробы и, залив их прозрачным специальным зачарованным медом, повезли в Столицу.

Менкара, как единственного свидетеля и человека, последним видевшего Императрицу живой, отправили обозом следом — в цепях, но не пешком, а в телеге.

Замок же Ришад князь Расальфаг велел разобрать по кирпичику, а потом срыть и тот холм, на котором он стоял; он полагал, что Императрица приказала скрыть тело Наследника, чтобы никто не мог сказать: «Да, я видел Наеледника живым».

Княгиня Морайя встретила печальный обоз, везущий свинцовые гробы, за сто миль от Столицы.

Она ездила к сыну, уговаривала его наконец хоть как-то высказать свою волю, поощрить выступающих за него людей. Князь Се-гин неожиданно заупрямился и после нескольких дней отмалчива-ния вдруг прямо заявил, что выступление против Императора считает предательством, а сражающихся против него людей — изменниками; изменников же он поощрять не намерен. «Император мертв», — возразила было Морайя. «Жив еще Наследник», — твердо сказал князь Сегин, и не успела княгиня Морайя что-то предпринять, возложил руку на сердце и, призывая в свидетели всех Богов и Создателя, принес клятву верности Наследнику, при этом пообещав, что приложит все усилия, чтобы возвести Наследника на Императорский трон; сразу после этого он велел своей свите собираться в путь — он желал ехать в Ришад.

Он еще не успел выехать, как из Ришада пришла весть о смерти Императрицы и исчезновении Наследника, и тогда он, не глядя на надвигающуюся ночь, немедленно выехал в Ришад.

Морайя, кипя от ярости, промедлила дня два, а потом поехала наперерез траурному обозу.

Она была достаточно знатной и заметной фигурой, чтобы по ее приказанию открыли крышки, и Морайя долго вглядывалась в нетронутое тлением лицо Императрицы под зо лотистым слоем зачарованного меда.

И в эти минуты сердце Морайи стала оставлять жгучая ревность — нет, нет, не к Императору, а к титулу, которого Морай не смогла получить, потому что была не слишком знатна. Она горечью подумала, что неблагодарный сын не хочет ничего сделать, чтобы она стала Матерью Императора. Тогда она вспомни ла о том, как он отверг ее помощь в поисках невесты, вспомнил еще, что сотворенный ею Младший Аркан каким-то образом попал в руки таласской княжны и именно ее отметил как идеаль ную невесту для князя Сегина. И Морайя повелела вскрыть гро княжны Сухейль.

Прежде всего в глаза ей бросилось ожерелье. В меду киммерий сверкал, зато кристаллы горного хрусталя потемнели, стал непрозрачными, приобрели какой-то серо-стальной оттенок.

Морайя перевела взгляд туда, где должны были бы быть серьги, но в ушах девушки серег не было, и княгиня наконец посмотрела в лицо умершей.

Она смотрела на нее с минуту, прежде чем сказать:

— Кто вам сказал, что это — Дочь Императора?

— Некий юнкер Аламак Менкар из замка Ришад опознал эту юную даму как княжну Сухейль Целено из Таласа, — доложили eй.

— Хотела бы я посмотреть на этого самого Аламака, — в пространство произнесла княгиня, и к ней привели позвякивающег цепями Менкара.

Она в несколько секунд оценила его грязный потрепанны: мундир, руку в лубках и кандалы на ногах.

— Как он остался жив? — в сторону спросила Морайя, и е поведали историю дезертира Аламака Менкара, ночного возду хоплавателя.

— Княжна Сухейль улетела в ту же ночь, что и ты? — спроси ла Морайя, даже не дослушав.

Менкар смотрел прямо перед собой и не отвечал.

— Наследника увезла она? — спросила Морайя, как будт услышала ответ на свой первый вопрос.

И снова Менкар промолчал, а княгиня, ничуть не смутив шись его молчанием, обратилась к офицеру, который команде вал отрядом, сопровождающим обоз:

— Эта девочка вовсе не княжна и ее не следует везти в Столицу вместе с Императрицей. Похороните ее где-нибудь поблизости с должным приличием, только снимите с нее это ожерелье. А этого человека, — она указала на Менкара, — оставьте мне. Мои люди выбьют из него правду.

Менкар было совсем приуныл, но Небо было благосклонно к нему — в ту же ночь на дворец, где остановилась княгиня Морайя, совершил налет один из сборных отрядов имперской конницы, сохраняющих верность Императору. Нападавшие надеялись взять в залржницы саму Морайю, но та успела уехать раньше, чем они ворвались во двор замка. До всего прочего им дела было мало, и, убедившись, что налет не удался, они собрались уходить. Тогда Менкар, слышавший шум стычки из подвала, куда его запрятали, начал орать, прижимаясь лицом к оконной решетке: «Слава Джанахов! Меч Джанахов!» Императорский боевой клич нападавшие услышали и, как ни торопились, решили все-таки посмотреть, кто там орет. Менкара извлекли из подвала и взгромоздили на лошадь, даже не сняв с него кандалов; Менкар впервые в жизни проехался в седле по-дамски и нельзя сказать, что это ему очень понравилось. К тому же сильно мешала сломанная рука.

Разбираться с ним начали потом, уже утром, на привале. Кандалы для приличия сняли, но не выкинули; командир открыто подозревал его неизвестно в каких страшных грехах и не скрывал, что потрепанный юнкер кажется ему человеком очень подозрительным.

— Я должен добраться до князя Сабика, — сказал Менкар. — Я из Ришада.

Но и эти его слова не показались командиру убедительными. Он был родом с бедного болотистого Запада и с недоверием относился к краевикам, не без основания полагая, что те слишком хорошо устроились: и край богатый, и налогов с них не берут. Звали его Толиман Кайтос из Натха.

— А я знал одного из Кайтосов, — вдруг вспомнил Менкар. — Батен из Шеата вам не родич?

— Троюродный брат, — удивился Толиман. — Но он умер в прошлом году.

— Напротив, — возразил Менкар. — Я полагаю, он и сейчас жив. Он в Таласе.

— Он свалился с Края Земли, нам написали…

— Его сбросили с Края Земли, — нагло поправил Менкар. — Только, на его счастье, вниз лететь недалеко было, задержался на выступе, а там его рыбоеды подобрали. Я знаю это верно, — сказал он, упрочивая свою и без того отвратительную репутацию, — я у рыбоедов в тот день жемчуг покупал, они мне и рассказали.

Толиман неожиданно ухмыльнулся:

— Ну, парень, ну, даешь! Открыто в контрабанде признаешься и в ус не дуешь. А не боишься, что мы тебя вздернем на ближайшем дереве как лгуна, дезертира и вдобавок еще и контрабандиста?

— Чего мне бояться? Только у Императорской стражи и проблем теперь, что с контрабандой бороться, — ухмыльнулся в ответ Менкар. — А нам, краевикам, без контрабанды нельзя, если хочешь, чтобы тебя в Империи за дворянина сочли. У нас ведь нельзя продавать хлеб да скот на сторону, все сдаем Краевой Комиссии.

Как ни странно, именно это обезоруживающее признание расположило к нему Толимана Кайтоса. Во всяком случае, тот велел раздобыть для юнкера новую одежду и дать ему какого-нибудь коня. А несколькими днями позже с полудюжиной солдат отправил его дальше на юго-запад, к князю Сабику.

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ АОЙДА И АБРАКСАС

Аойда терпеть не могла, когда ее называли королевой и государыней; Абраксас же, кажется, находил особое удовольствие в том, чтобы ее злить, и постоянно требовал от окружающих королевских почестей для своей жены.

Правда, чем дальше они уходили на Юг, тем меньше людей встречалось на их пути; предупрежденные заранее, они на несколько дней бросали свои дома и спешно уходили на Восток и на Запад, освобождая дорогу колдуну. Абраксаса это ничуть не смущало; он, казалось, даже не замечал этого. Только однажды Аойда услышала от него досадливо брошенное: «И ладно, мороки меньше!»

Они тогда вошли в большой город, почти совершенно обезлюдевший, и только калеки, беспомощные, древние старики и безумные — все те, кто не смог уйти и кого не смогли забрать с собой, приветствовали вступившее в город войско, и зрелище было жалкое, отвратительное, если не сказать больше — страшноватое: словно разверзлись могилы и из них вылезли на белый свет мертвецы — в струпьях, истлевших одеждах, с отвалившимися конечностями и страшно смердящими ранами, еле ползущие или кривляющиеся, корчащиеся… И все они выползли из своих убежищ, действительно мало чем отличавшихся от могил, и спешили приветствовать своего государя и повелителя, воем и стонами вознести ему хвалы, прикоснуться к нему… Аойде было очень не по себе, когда они проезжали по словно вымершему городу и только эти жалкие подобия людей встречали кавалькаду. Аойда поразилась, сколько может быть ненужных и никчемных бродяг, калек и нищих в одном городе! Не свозили же их, в самом деле, сюда специально для встречи Абраксаса… Сам Абраксас проезжал сквозь этот жуткий строй с непроницаемым лицом, но Аойда уже достаточно знала своего будущего мужа и видела, что и ему не по себе. Именно в тот день он и произнес эту фразу, отведя душу казнью нескольких десятков мародеров, оставшихся в пустом городе на свой страх и риск и за это поплатившихся головами…

Дороги здесь были куда лучше, чем на Севере, и карету Абраксас подыскал себе более удобную; теперь они ехали быстрее, и Ар-и-Диф, Жуткая Пустыня — непонятная цель их непонятного путешествия — становился все ближе. Аойду это вовсе не радовало…

То и дело рядом возникал Пройт, нашептывал ей, если Абраксаса не было рядом: «Надо уходить, пока не поздно. Нас никто не поймает, я клянусь тебе в этом…» Она покачивала головой: слушать Пройта было нельзя.

Он появился в день свадьбы, сразу после церемонии, когда она осталась одна в своей комнате, а Абраксас удалился по собственным делам. В этом было еще одно унижение: она все-таки не кто-нибудь, а княжеская дочь, как же смел муж оставить ее одну в день свадьбы?

Шорох в дверях заставил ее обернуться. На пороге стбял один из этих, серебристых, безмолвных.

— Что тебе? — надменно спросила Аойда. Кажется, муж ее относился к ней как к рабыне; разве иначе можно объяснить то, что он позволял своим серебристым истуканам входить в ее комнаты без предупреждения.

Серебристый поднял руку и сбросил с головы глухой капюшон. Аойда охнула — ни разу она не видела, чтобы серебристый открывал лицо. Да и не могло быть у него никакого лица под проклятым капюшоном! Но она ошиблась. Под этим капюшоном лицо было. Более того, это лицо ей было знакомо — это был Пройт.

— Ох, это ты! — Аойда даже обрадовалась, ведь Пройт сейчас был единственным нормальным здесь человеком, единственным, кого не коснулось повальное безумие, которое ее окружало. С ним хотя бы можно было поговорить, он сможет ее понять. Ведь он любит ее, раз пошел за ней, рискуя жизнью, презрев опасность…

Пройт скинул с себя серебристый плащ, нервно скомкал и сунул себе под мышку.

— Моя княжна! — Он сделал шаг вперед, и тогда Аойда отступила.

Что-то было не так. Она всматривалась в знакомое, но странно переменившееся лицо, и понимала, что перед ней был не тот Пройт. В глазах этого Пройта светилось безумие.

Пройт остановился.

— Моя княжна! — повторил он. — Не бойтесь. Я спасу вас, я выведу из замка. Не беспокойтесь, я сумею, никто не заметит. Идемте со мной!

Пройт говорил возбужденно, горячечно. Глаза его сверкали нездоровым блеском.

Серебристым.

Возможно, это был просто отсвет от зажатого под мышкой плаща, но Аойда отступила еще на шаг и подумала с ужасом: «О Боги! Что с ним случилось? Что с ним сделали!»

— Княжна? — тревожно проговорил Пройт.

— Я не могу, — сказала Аойда, стараясь казаться внешне спокойной. — Я останусь здесь.

Пройт порывисто придвинулся к ней.

— Но почему?

Он не понимал. А объяснять ему было бесполезно, это Аойда уже поняла.

— Тогда я вытащу тебя отсюда против твоей воли, княжна!

Дальше отступать было некуда. Она попыталась скользнуть в сторону, но Пройт сильными руками схватил ее за плечи и, не сдержавшись, встряхнул как тряпичную куклу. В глазах его горел дикий огонь, отливающий живым металлом.

— Потом ты сама скажешь мне спасибо! — страстно и горячо шептал он. — Ты не знаешь — он потешится и бросит тебя, как бросал других. Мы уйдем, и знаешь что с тобой станет? То же, что и с другими его любовницами, то же, что со всеми его прихлебателями, то же, что сделали с его родственниками…

— Что?

— Тебя убьют, как убивали всех их! — жарко шептал Пройт в лицо, стискивая ее предплечья. — Ты ничего не знаешь! Здесь полно таких, как я, кто не одурманен, кто ходит за ним сознательно, чтобы безнаказанно грабить и убивать. Подонки!.. — почти выкрикнул он. — Они тайно остаются в городах, а потом доносят, чтобы завоевать его доверие, чтобы специально обозлить его. Глупец, он верит им! А они ненавидят его и предают за его спиной. Да еще издеваются… Это они донесли ему, что всех его дур-кузин на следующий же день после его ухода растерзала обезумевшая толпа его бывших подданных, которые только вчера его славословили, дом его дяди сожгли вместе со всеми, кто там был, а самого дядюшку повесили на базарной площади рядом с его наместником под всеобщее улюлюканье. — Его губы кривила гримаса презрительной ухмылки, когда он произносил эти «его», но тут же они шептали с новой страстью: — То же может случиться и с тобой! Но я этого не допущу! Нет! Ты… Ты не будешь принадлежать ему! Ты моя! Ты будешь моей! Только моей!.. — Пройт порывисто прижал Аойду к себе и стал вдруг жадно, грубо, животно целовать ее лицо, шею, плечи.

— Как ты смеешь, Пройт! — гневно воскликнула Аойда, пытаясь остудить его пыл. Ей было страшно. Страшно и противно. Даже противнее, чем тогда, за столом…

Она стала бешено вырываться. Но Пройт схватил ее, крепко сжал одной рукой — не вырваться! — а другой сдернул с кровати покрывало и начал силой заворачивать в него отчаянно отбивающуюся Аойду. Она не кричала; она не могла заставить себя закричать, хотя и очень хотелось, — но ведь тогда прибегут настоящие серебристые, придет Абраксас… Что тогда сделают с Пройтом?..

И тут вдруг Пройт оттолкнул ее, подхватил серебристый плащ, оброненный в пылу борьбы, и проворно нырнул в соседнюю каморку, где когда-то спала нянька, а теперь складывали разное барахло.

Аойда торопливо выпуталась из покрывала и услышала то, что раньше нее услышал Пройт: по коридору неспешно приближался хозяйской походкой человек; Аойда слышала его шаги, клацанье какого-то железа, даже шорох одежды. Это мог быть только Абраксас.

Он вошел в комнату как хозяин, без стука, увидел царящий вокруг разгром; право же, оказалось, что достаточно разворошить кровать и сбросить на пол несколько предметов — и видимость беспорядка, долго и тщательно создаваемого, готова. А среди этого хаоса стояла, тяжело дыша, растрепанная, раскрасневшаяся Аойда, стыдливо прикрывая рукой лопнувшую во время возни шнуровку на груди.

— Ого! Кажется, я не вовремя? Вы, оказывается, тут вполне приятно проводите время в ожидании брачной ночи, — с веселым изумлением заметил Абраксас. Он притворно покачал головой. — А еще рассказывают о целомудренности мунитайских девиц… — Он обвел взглядом комнату, задержался на щели под кроватью и уставился на нянькину каморку. — А где же ваш возлюбленный? Я, знаете, не ревнив… дорогая, — сладко проговорил он и начал приближаться с явной целью обнять ее.

И тут у Аойды не выдержали нервы. Она схватила со столика кувшин и бросила его о стену — следом в стену полетели ваза и умывальный тазик. Все это было сделано из тонкого фарфора и прекрасно разлетелось вдребезги; куски побольше Аойда с наслаждением дотоптала каблуком — и, подхватив юбки, в бешенстве выскочила из комнаты.

Абраксас рассмеялся ей вслед, потом вежливо раскланялся с нянькиной каморкой и вышел, ничуть не интересуясь тем, кто там может находиться.

Вечер и начало ночи Аойда просидела на крепостной стене, в укромном местечке, где укрывалась еще ребенком. Плакала, конечно, тихонько жаловалась Небесам на злую свою судьбу; потом успокоилась и сидела просто так, собиралась с духом.

Как не хотелось возвращаться! Но это было необходимо.

Ее никто не искал; кажется, никто просто не заметил ее отсутствия. Она спустилась во двор, велела первому же встреченному серебристому истукану отвести ее к родителям. Можно было и не приказывать; семья жила теперь в покоях княгини, в том числе и Линкей — их содержали всех вместе.

В передней комнате вольготно расположился еще один серебристый — сидел себе, развалясь в кресле, бросал кинжалы в толстую дубовую панель, где были нарисованы фамильные гербы Мунитов. Аойду покоробило от того, с какой бесцеремонной наглостью ведут себя приближенные Абраксаса в ее доме.

— Как вы себя ведете! — воскликнула она с холодной ненавистью. — Кто позволил вам портить мебель?

Серебристый вскочил и вытянулся как столб.

— Извольте вести себя прилично, — сказала Аойда.

Серебристый чуть склонился перед ней. Может быть, в душе он и посмеивался над так называемой королевой — интересно, есть ли у серебристых душа? — однако возражать не стал и, пока Аойда его видела, приличий не нарушал. Кстати, именно после этого случая серебристые начали замечать ее и кланяться при встрече: похоже, и на них подействовала строгость ее тона.

Отец пребывал в полудреме; он лежал на кушетке, прикрытый зимним плащом; Линкей сидел на полу у его изголовья и читал вслух что-то из древней истории. Княгиня вышивала на пяльцах и следила за тем, как читает Линкей, изредка поправляя его. Увидев дочь, она отложила пяльцы в сторону и спросила с тревогой:

— Что случилось, доченька?

Аойда вспомнила, как выглядит; она, правда, попыталась привести себя в порядок, пока отсиживалась на стене, но много ли сделаешь без теплой воды, зеркала и гребешка?

— Помогите мне, матушка, — попросила она. — Я выгляжу, как чучело.

Княгиня тут же увела ее в свою спальню, помогла раздеться, дала умыться и полотенце. Вода оказалась холодной. В суете мишурного блеска прибытия колдуна дворня забыла о своих обязанностях; Аойда и без того продрогла, теперь же ей стало и вовсе зябко. Она торопливо обтерлась полотенцем и шмыгнула на кровать, под одеяло, пока мать посылала кого-то из прислуги за другим платьем для княжны. Слава Небу, мать не совсем разучилась приказывать; возможно, она не смогла бы сделать что-то для себя, но для дочери, ставшей женой государя, княгиня должна была сделать все, что в ее силах! Из покоев княжны тут же доставили несколько платьев, княгиня выбрала сама наиболее подходящее моменту, помогла дочери одеться, сама заплела ей косу и уложила в узел на затылке. При этом она негромко что-то говорила о том, как порой несдержанно ведут себя мужчины; Аойда не слушала, заставляла себя не слушать — и без того на душе у нее было противно.

— Вот теперь ты похожа на девицу княжеского рода, — сказала наконец мать.

Аойда посмотрела в зеркало — было совсем не похоже, что недавно она долго плакала.

— Благословите меня, матушка, — попросила она.

Отцовского благословения она не хотела; на отца было страшно смотреть — на такого жалкого, безвольного. И уходя, она даже не взглянула в его сторону…

Серебристый в передней, увидев ее, вскочил и легко поклонился. Аойда строго глянула на него и прошла на половину отца, которую теперь занимал самозванец-колдун. У дверей ее встретил другой серебристый — этот на страже не сидел, а стоял, — преградил ей путь, вгляделся в лицо черными щелями капюшона, с поклоном отступил в сторону и пропустил в комнаты.

Войдя, Аойда поняла, почему женщинам неприлично без зова входить на мужскую половину. Она сразу же услышала в спальне женский смех, украдкой заглянула в полуоткрытую дверь — ее бросило в жар — и поспешно отошла, стараясь не прислушиваться. Хотелось сбежать. Но в голову пришло, что ее снова найдет Пройт, опять начнутся жаркие уговоры — он не понимает, что Аойда просто не может ему уступить: ведь если она сбежит, Абраксас отыграется на ее родных. И потом — как она может бежать? Княжеские дочери не убегают от мужей, пусть даже эти мужья нелюбимые. Это несообразно чести. Это недопустимо.

Аойда отошла в глубину комнаты, присела на подоконник и пригорюнилась. Снова захотелось плакать. Чтобы отвлечься, Аойда стала вспоминать старинные стихи и даже тихонько шептать их, обращаясь к далекой луне. Звуки певучего товьярского языка немного успокоили; она как будто забыла, где находится.

В кабинете часы пробили полночь; Аойда продолжала читать про себя.

Вскоре Абраксас дернул за шнурок колокольчика. Туда прошел серебристый и вывел из спальни девушку; та торопливо застегивала платье и то и дело оглядывалась.

Аойда молча посматривала из своего темного угла. Ей очень хотелось, чтобы о ней никто не вспомнил. Кажется, так оно и было; в спальне погас свет, осталась только одинокая свечечка ночника. Прошло еще немного времени; часы ударили час. В покоях было тихо, Аойда слышала только сонное дыхание колдуна; теперь она перебралась в мягкое кресло в кабинете — от сидения на подоконнике затекла спина.

И тут до нее донесся стон. Или нет, это был не стон? Какой-то другой звук? Кто-то задыхался в кошмарном сне, не мог из него вырваться… Кто-то?Неужели могущественного, бездушного Абраксаса-колдуна смеют мучить ночные кошмары?!

«Всех его дур-кузин на следующий же день после его ухода растерзала обезумевшая толпа, дом дяди сожгли вместе со всеми, кто там был, а самого его повесили на базарной площади под всеобщее улюлюканье», — всплыло в голове. Аойда встала и подошла к двери в спальню.

Абраксас спал беспокойно, ворочался, сонно мотал головой, пытаясь избавиться от кошмара. Вот он как сомнамбула приподнялся на локте, еще не проснувшись, потянулся к столику и нечаянно сбил с него кубок с водой; что-то разбилось, и кубок с грохотом покатился по полу.

Абраксас пробормотал проклятие, сбрасывая с себя остатки сна. Аойда бесшумно отступила от двери, но ее движение было замечено.

— Кто там? — раздраженно спросил колдун хриплым голосом, Аойда вышла на свет.

— Кто ты? — спросил Абраксас. Он, кажется, и в самом деле не узнал ее.

— Ваша жена, — сказала она негромко.

— Не помню, — проговорил он. — Когда мы поженились?

— Сегодня, — ответила Аойда, — то есть, конечно, уже вчера. Абраксас приподнялся в постели, рассматривая ее с неподдельным интересом; одновременно он морщил лоб, пытаясь припомнить. И вспомнил.

— Да, — сказал он наконец. — Вы — моя жена, княжна Аойда Мунита.

Абраксас еще раз протянул руку и попробовал дотянуться до кубка, но тот лежал на полу среди обломков разбитой тарелки, на которой, судя по всему, до того стоял.

Аойда без слов подняла кубок, наполнила его из большого кувшина и поднесла его Абраксасу. Пока он пил, Аойда присела и стала собирать осколки тарелки. Рисунок на ней был какой-то странный: красные яблоки по краям образовывали что-то вроде каемки, а в середине была изображена птица, сокол, который будто, бы прикрывался крыльями от вращающихся яблок — забавный рисунок, необычный.

— Спасибо, — сказал негромко колдун, жадными глотками выпив сразу около трети.

Аойда, не зная куда подевать осколки, положила их на край стола. Абраксас покосился и, пробормотав что-то вроде: «Проклятие, опять она разбилась!», поставил кубок.

Сейчас он мало напоминал того человека, которого Аойда видела днем, к которому уже успела привыкнуть в холодной ненависти. Сейчас перед ней был растерянный, ничуть не самоуверенный, даже какой-то настороженный человек. Его дневные наглость и язвительность исчезли без следа.

— Что вы здесь делаете? — вдруг спросил он. — Во всяком случае, час назад вас здесь не было.

— Да, — сказала Аойда спокойно. — Я сидела в зале.

— Боги, зачем? — искренне удивился Абраксас.

Аойда вспыхнула. В самом деле, как объяснить этому человеку, что он наносит ей одно оскорбление за другим. Или, может быть, теперь это не считается оскорблением: жениться на девице из благороднейшей семьи и в первую брачную ночь позвать в постель не ее, а какую-то дворовую девку?

Впрочем, Аойда горячилась — ту девушку, что час назад вывели отсюда, она знала: ее недавно привез ко двору князя отец, небогатый рыцарь, которому матушка обещала помочь выдать ее замуж и дать пристойное приданое. Но будь эта девушка дворянка или простолюдинка, то, что Абраксас предпочел ее молодой жене, не могло не задеть Аойду. Или… Или это просто месть за сцену в комнате Аойды?

— Бедняжка, — тихо сказал Абраксас. — Такая красивая…

— Послушайте! — взмолилась Аойда. Она почувствовала, что сейчас опять расплачется, и поспешно отвернулась.

Абраксас сел в постели, потянулся к ней и взял за руку — Аойда замерла: что-то было в этом прикосновении. Он потянул ее к себе и усадил на краешек кровати; она не противилась и присела, полуотвернувшись.

— Княжна, — сказал он неожиданно мягко. — Княжна, выслушайте меня, пока я могу с вами говорить.

— Что же может вам помешать говорить со мной? — Голос Аойды был тих и полон тоски.

— Я не могу вам ничего объяснить, — так же мягко продолжал Абраксас. — Я и сам не совсем понимаю, в чем дело.

Аойда взглянула на него изумленно:

— Я как будто слышу другого человека. Как будто великого колдуна Абраксаса подменили!

— Никакой я не колдун! — резко сказал Абраксас, и Аойда вдруг разглядела, что он сильно изменился: теперь ему было именно тридцать лет, может, годом больше или годом меньше; прозрачная жесткая маска, которая так старила его, исчезла.

Это и был другой человек.

Аойда вскочила:

— Вы не Абраксас!

Он вовремя поймал ее руку и опять усадил на постель.

— Да нет, — сказал он с непонятной досадой. — Я-то как раз и есть самый настоящий Абраксас. Абраксас Ахеа.

— Значит, я жена другого человека, — медленно проговорила Аойда. — Того, с которым я говорила днем.

— Да нет же! И это тоже был я.

— Вы говорите какими-то загадками, — оглянулась на него Аойда.

Абраксас протянул руку за кубком и сделал еще несколько глотков; Аойда помимо воли облизнула губы — ей тоже хотелось пить.

— Возьмите, — протянул ей Абраксас кубок. — Не побрезт гуете?

Аойда взяла кубок и допила до дна.

— Мне оставлено только три часа свободы в сутки, и то ночью, — вымолвил с тоской Абраксас. — Кем и почему, я не знаю. Все остальное время в моем теле словно живет кто-то чужой, подавляя меня настоящего. И воспользоваться этой своей свободой я тоже не в состоянии. Вокруг меня стража, которая стережет каждое мое движение, и мне ничего не остается, как просто спать эти часы. Семижды три часа в сутки и телом, и разумом моим владеет кто-то другой. Чужой. И хотя это вроде бы тоже я, но то, что делает тогда Абраксас Ахеа, я делать не хочу, И не в силах противиться.

— Вы хотите сказать, — не веря услышанному, спросила Аойда, — что вы одержимый?

— Нет, — покачал головой Абраксас. — Просто кто-то на двадцать один час в сутки забирает мою волю и подчиняет меня себе.

Аойда потрясенно молчала.

— Сколько времени? — вдруг спросил Абраксас. Аойда словно во сне встала и вышла в кабинет.

— Половина третьего, — сказала она, вернувшись.

— Уходите, — попросил Абраксас. — У меня еще есть время, но вы лучше уходите.

Аойда чуть поклонилась и вышла, тихонько притворив за собой дверь; идти к себе она не решилась, по-прежнему опасаясь Пройта. «О Небеса, что за времена! — вздохнув, подумала она. — В родном отцовском доме — и не найти угла, где можно голову преклонить…» Она уже решила было пойти в материнские покои, но вспомнила безжизненный взгляд отца и передумала; просто вышла в кабинет и как смогла устроилась в кресле, подобрав под себя ноги и укрывшись шерстяным плащом.

Она не знала, что, увидев ее утром, Абраксас очень удивился, хотел было разбудить, потом призадумался, улыбаясь, и в конце концов решил не беспокоить. Он даже спустился в главный зал, чтобы ненароком не нарушить сон Аойды, и послал за ней только тогда, когда золотая карета стояла во дворе замка, запряженная шестеркой рыжих коней.

Аойда проснулась не сразу, недоуменно оглядывалась несколько минут, не понимая, куда это ее занесло, потом вспомнила и вскочила, краснея и задыхаясь.

Мать, пришедшая за ней, укоризненно покачивала головой: разве дело спать в кресле?

— Твои вещи уже собраны, — со строгостью сказала княгиня. — Его величество ожидает тебя у кареты, а ты спишь тут… Ну-ка живо умываться!

Пока Аойда спешно приводила себя в порядок, Абраксас прогуливался по двору и не проявлял видимых признаков нетерпения; Линкей, тоже собранный в дорогу, ходил по его пятам и, робея, восторженно ловил каждую возможность поговорить со своим новым кумиром. Абраксас был к нему снисходительно внимателен и забавлялся зачарованной влюбленностью мальчика.

Отказавшись от завтрака, Аойда спустилась по лестнице, но перед тем, как выйти во двор, на какое-то мгновение остановилась, три раза глубоко вздохнула, будто собираясь войти в обжигающе-холодную воду, и наконец вышла под золотящиеся лучи утреннего солнца.

Увидев ее, Абраксас сделал навстречу несколько шагов и протянул руку. Аойда подала ему холодную ладонь, и он, чуть пожав тонкие пальцы жены, сказал, улыбаясь:

— Вы сегодня выглядите еще более прекрасной, чем вчера, моя дорогая…

Аойду опять покоробило это небрежно-покровительственное «моя дорогая», но она только слегка поклонилась и направилась к карете.

— Линкей, — негромко подозвал мальчика Абраксас и чуть повел бровью. Мальчик вспыхнул от радости и сел в карету рядом с сестрой. Этого Аойда вынести не могла, она велела брату на несколько минут выйти и смиренно попросила Абраксаса поговорить с ней. Смирение ее длилось только пока Абраксас садился к ней в карету, потом же она тихо, чтобы не расслышали ни слуги, ни истуканы в серебристых плащах, спросила:

— Могу я узнать, что это значит? Почему вы забираете с собой Линкея?

— Ради вас, — просто ответил Абраксас. — Вот сейчас мы уедем, и тогда ваши близкие выйдут из-под моей власти. И, кажется мне, вы не захотите оставаться рядом со мной.

— Боги, да куда я денусь! — с тоской вздохнула Аойда.

— Мне нужен заложник, — твердо сказал Абраксас.

— И что же, вы намерены лишить моих родителей единственного сына только ради того, чтобы удержать меня около себя? Неужели вам недостаточно моего слова?

— Я не верю клятвам, — сказал Абраксас. — Слышал я ваши мунитайские клятвы — сначала поклянутся всем святым на этом свете, а потом ищут лазейку, как бы клятву обойти.

— И что же, Линкей теперь навечно должен быть прикован к вам? — гневно спросила Аойда.

— Зачем же навечно? — усмехнулся Абраксас. — Если хотите, и я сам дам вам клятву, что ваш брат скоро вернется к родителям.

— Вы не верите моим клятвам, почему я должна верить вашим?

— А вы и не верьте, — легко ответил Абраксас. Он выглянул из кареты и окликнул Линкея.

— Линкей, оставайся дома! — строго сказала Аойда.

— Дорогая, не будем ссориться, — насмешливо сказал Абраксас. — Эта прогулка пойдет мальчику только на пользу, и когда он недели через две вернется домой, у него будет о чем вспомнить.

…И так они ехали и ехали, останавливаясь на ночлег в чужих дворцах и замках, бесцеремонно пользуясь чужими вещами, распоряжаясь чужими слугами, если они попадались в чужих замках. Ар-и-Диф приближался. В иные дни Аойда вдруг ощущала, что он рядом. Абраксас — и такой, каким он был днем, и такой, каким бывал ночью, — вдруг становился неоправданно нервным, тревожно вглядывался в южный горизонт: сила, которая влекла его в этот дальний путь, все больше и больше казалась ему угрожающей…

И где-то рядом, неведомый Абраксасу, но ведомый,ей, неотступно находился Пройт…

Ар-и-Диф лежал перед ними под лучами солнца, как зеркало, в котором отражалось затянутое тучами ночное небо. Пустыня начиналась в каких-то ста ярдах впереди, а между ней и людьми протянулась желто-серая пятнисто-полосатая цепь пылевидного песка. Было что-то странное и неестественное в том, что пески не расползались дальше, а так веками и лежали на одном месте, и пятна, и полосы эти оставались неизменными на протяжении не то что месяцев или лет, а целых столетий.

— Вот и прибыли, — тихо сказал Абраксас, глядя вперед. Аойда вышла из кареты и встала рядом.

— Прибыли, — повторил Абраксас побелевшими губами.

Аойда оглянулась. Серебристые истуканы спешились и полукругом стали вокруг кареты, и эта блестящая стена, казалось, отрезающая их от всего мира, пугала ее больше, чем лежащая впереди пустыня; остатки войска Абраксаса-колдуна расположились чуть поодаль.

Абраксас вышел из оцепенения, протянул руку и притронулся к ее плечу.

— Моя… — начал было он, но вдруг осекся; приторно-привычное «дорогая» застряло у него в горле, и.он, помедлив, сказал мягко и ласково, как будто уже наступила ночь, и он не был игрушкой каких-то неведомых сил: — Айо, птенчик мой пушистый… Завтра утром ты будешь свободна.

Она молча оглянулась на него.

— Завтра утром вы с Линкеем сможете вернуться домой. А я пойду вперед, туда…

Аойда перевела взгляд на простирающуюся вперед пустыню. Ее передернуло ознобом, хотя день был яркий, жаркий, солнечный.

Серебристые за их спиной дрогнули, строй рассыпался; странная свита Абраксаса пришла в движение, а за ними, как по чьей-то команде, задвигались и остальные: расседлывались лошади, ставились шатры, разжигались костры. Однако оживление это было каким-то необычным, словно кто-то в одно мгновение, разом вдруг распустил путы, которыми все эти люди были связаны: в лагере явственно царили неуверенность и растерянность — люди еще не окончательно освободились от наведенных на них чар, но в них уже зародилось подозрение, что эти чары существуют и что именно они заставляют их поступать не так, как им бы хотелось, как надобно силам, наложившим чары.

Аойда ушла в шатер сразу, как только его поставили; слуги еще вносили какие-то вещи, а она присела на ковер, скрестив под собой ноги, и надолго замерла так, ни о чем не думая и ничего не вспоминая. Аойда словно задремала. Да так крепко, что Линкею пришлось потеребить ее за плечо — окликов она не слышала.

— Нас зовут к ужину, — сказал Линкей; он выглядел так же неуверенно, как и все зачарованные сегодня.

— Хорошо, — очнувшись, произнесла Аойда. Она встала, подошла к своему сундуку и достала из ларца с гребнями и драгоценностями зеркало, внимательно рассмотрела свое лицо.

— Зачем ты так прихорашиваешься? — Линкей подошел сзади и говорил шепотом. — Зачем ты… для него?

Мальчик стоял рядом; восторженная влюбленность в Абраксаса исчезла, на ее место приходила столь же искренняя ненависть.

— Ты знаешь, что он — колдун? — тихо и зло спросил Линкей.

— Я знала это с самого начала, — ответила Аойда. — Не беспокойся, завтра ты отправишься домой.

— Да, он мне сказал.

— Значит, все будет в порядке, — сказала Аойда, прикалывая выбившуюся прядь. — Ну все, я готова, пошли.

Ужин был накрыт под открытым небом; Аойда испытала большое облегчение, когда увидела, что стол поставлен так, чтобы за палатками не было видно Жуткой Пустыни. Абраксас, ожидая их, за стол еще не садился; они сели все вместе, и слуга налил в бокалы вина.

Ни Абраксас, ни Аойда почти ни к чему не притронулись. Аппетита у них тоже не было, не было и охоты разговаривать.

Быстро стемнело, как это обычно и бывает на юге. Аойда вскоре извинилась и встала из-за стола, но сидеть в палатке не хотелось, и она пошла бродить по лагерю. Один из серебристых неслышно скользил вслед за ней шагах в двадцати сзади — Аойда не сомневалась, что это Пройт…

Да, люди изменились, и даже присутствие истуканов в серебристых плащах не внушало им уже прежнего воодушевления.

Аойда искала кого-нибудь из земляков, мунитайцев. То есть она уже видела нескольких человек, одетых по обычаю родных мест, но их лица были ей незнакомы, а значит, эти люди скорее Всего были низкого происхождения. На худой конец, сойдет кто-нибудь из таких, но лучше найти кого-нибудь более благородного; такие в свите Абраксаса были, Аойда их видела, только почему-то сейчас на глаза никто не попадался.

Она вышла за ряды палаток и глянула в сторону Жуткой Пустыни.

Там творилось что-то невообразимое: над полосой песка кружились в великом множестве большие и малые смерчи; пустыни за ними видно не было, только иногда сквозь взметаемые тучи песка проявлялось розовое призрачное сияние. Самое странное было в том, что вне полосы песков воздух был неподвижен, и Аойда поняла теперь, что «горячее дыхание Ар-и-Дифа» — не более чем поэтический вымысел. Жуткая Пустыня не дышала — она была мертва, как сама Смерть.

Сзади послышалось негромкое покашливание. Аойда подумала было, что это Пройт напоминает о себе, и обернулась, нахмурив брови. Но к ней подходил Тидей Акамант.

— А, — сказала она с облегчением. — Это ты… Тидей низко поклонился — ниже, чем человеку его происхождения надлежало бы поклониться перед ней.

— Ваше вели… — начал он по привычке последних недель. Аойда предостерегающе подняла руку:

— Я не королева!

— Ваше сиятельство, — сказал он, но не очень уверенно. Аойда кивнула.

— Ваше сиятельство, я очень виноват перед Мунитами, — сказал Тидей, и было видно, что он не намерен себя щадить.

— Акамант, — тихо сказала Аойда, шагнув к нему. — У моего отца только один сын. Дашь ли ты слово быть ему надежной опорой, пока он не вернется домой?

Тидей Акамант встал на колено и принес клятву. Аойда кивнула, принимая ее.

Встав же, Акамант спросил с тревогой:

— А как же вы, ваше сиятельство?..

— Обо мне найдется кому позаботиться, — сказала Аойда. — Иди к Линкею.

Аойда посмотрела, как он уходит, потом повернулась в сторону Жуткой Пустыни и какое-то время смотрела на безумную пляску вихрей. .

Давно стемнело, но Аойда все стояла и смотрела. Она ждала своего часа, когда можно будет войти в палатку. Не к Абраксасу-колдуну, а к своему мужу, Абраксасу Ахеа. Наконец, вспомнив, что оставаться одной сейчас ей не следует, — мало ли что может случиться в это смутное время — пошла к лагерю.

Абраксас уже спал. Тихо, стараясь не шуметь, Аойда сняла платье и легла рядом с мужем. Тот сонно что-то пробормотал и, не просыпаясь, пододвинулся ближе к ней. Аойда закрыла глаза, но сон не шел, под ее смеженными веками крутились бешеные вихри Ар-и-Дифа, а сердце стыло от мучительной тоски — в голове вертелась неотвязная мысль: что же будет дальше?., что будет?., что?..

Она повернулась на другой бок. Абраксас проснулся, поднял голову.

— Что-нибудь случилось? — спросил он тревожно.

— Ничего, — почти беззвучно выговорила Аойда.

Но он услышал в ее голосе смертельную печаль и поднялся на локте, чтобы поцеловать и успокоить жену. Аойда чуть отклонила голову; соленая слеза протекла по виску к уху.

— Айо, — нежно сказал Абраксас. — Айо, маленькая, не плачь… — Его губы все же коснулись ее век. — Вот один глазик поцеловал, а вот второй, — приговаривал он. — Не плачь, моя Айо…

Аойда порывисто прижалась к нему и обняла одной рукой, второй стирая с глаз слезы.

— Айо!..

Он целовал ее, потому что это было единственное средство, чтобы она успокоилась.

Она и успокоилась. Но не затихла, уткнувшись головой куда-то ему под мышку, а отчаянно начала целовать его в ответ, уже страстно, мечтая только об одном — чтобы муж понял ее страсть.

…Потом, когда они устали и лежали, отдыхая, Абраксас сказал, глядя не на нее, а куда-то в сторону:

— Я очень виноват перед тобой, милая Айо.

Аойда не ответила.

— Когда я… уйду, — проговорил Абраксас, все еще не глядя на нее, — ты без труда получишь развод. Брак, заключенный с помощью колдовства, нельзя считать законным.

— В Мунитайе не бывает разводов, — ответила Аойда.

— Айо, — помолчав, предложил Абраксас, — я вряд ли уже когда-то появлюсь в Мунитайе. Что тебе стоит объявить меня умершим и выйти замуж за другого?

— Ты знаешь, почему я плакала? — тихо спросила Аойда.

— Нет… Впрочем, да. Ты, наверное, укоряла судьбу за то, что я испортил тебе всю жизнь.

— Нет, — сказала Аойда. — Я плакала, потому что утром я уйду с тобой.

Абраксас вскочил, не веря своим ушам.

— Что? — не поверил он.

— Утром я пойду с тобой, — спокойно повторила Аойда.

— Только не это! — воскликнул он. — Я не знаю, что случится со мной там, но для тебя это точно верная смерть!

— Я — твоя жена, — просто сказала Аойда. — У нас в Мунитайе жена должна следовать за мужем, пусть даже в бой. Или оставаться дома, следя за детьми и хозяйством… Но у нас нет дома…

— Останься, — попросил ее Абраксас, — пожалуйста…

Она не стала спорить, к чему? Она просто прижалась к нему так, будто делала это последний раз в жизни, положила голову ему на грудь и тихонько, совсем-совсем тихо, начала напевать что-то из старинных товьярских песен.

И, слушая звуки родного языка, Абраксас вдруг ощутил себя дома. И подумалось ему, что если бы дома кто-то вот так ночью пел ему старинные стихи и прижимался к груди так же нежно, то, быть может, и не подняла бы его в далекий и страшный путь злая воля — просто не справилась бы та воля с такой любовью! И в каком-то нежном отчаянии Абраксас, все крепче и крепче обнимая жену, исступленно зашептал:

— Айо, маленькая моя, сильная моя, спаси меня… спаси…

Утром лагерь оказался пуст.

За ночь все, кого увлекло за собой странствование Абраксаса через Империю к Ар-и-Дифу, окончательно освободились от чар, и каждый выбрал для себя свою дорогу. Они исчезали из лагеря в течение всей ночи — по одному, по двое, бросая вещи и прихватывая с собой лишь лошадей и оружие… Возможно, в головах некоторых из них зрели планы прихватить с собой в оправдание за грехи грозного колдуна или хотя бы его голову, но страх перед таинственными серебристыми плащами, плотным кольцом окружившими палатку Абраксаса, еще не выветрился из недавно затуманенных мозгов, и они ретировались ни с чем, оставив после себя лишь опустевшие брошенные палатки, которые трепал ветер, разбросанные в беспорядке вещи и кое-где еще дымящиеся остатки костров; среди всего этого видны были несколько трупов — кто это был: те ли, кто хотел остаться, те ли, кто упорствовал в желании убить бывшего кумира, или просто мародеры — оставалось неведомым.

Одним словом, к утру в лагере, кроме самого Абраксаса, Аойды и серебристых, остались лишь Линкей с Акамантом и несколько хмурых мунитайцев, которые, удерживаемые почтением к детям своего князя, все же старались держаться подальше от Абраксаса; вместе с ним, но как бы и наособицу держался Пройт, который сбросил свой серебристый плащ, но не выбросил его, а на всякий случай свернул и держал при себе. Он так и ел глазами Аойду, и это было настолько неприятно, что Аойда старалась не поворачиваться к нему лицом, чтобы не видеть этот мрачный тяжелый взгляд. Даже Абраксас заметил его непристойное поведение. Он наклонился к Аойде и тихо спросил:

— Кто это?

— Пройт, — неприязненно ответила та. — Раньше он был Ан-Феретиас, а сейчас — никто. Он дезертир.

— Почему он снял плащ?

— На него, как и на меня, не действуют чары из Ар-и-Дифа.

— Тогда почему он здесь?

— Из-за меня, — коротко ответила Аойда и тут же переменила тему: — Что брать с собой?

Абраксас понял ее и больше вопросов не задавал.

— Идти придется налегке, — сказал он. — Оденься в мужское. Плащ на плечи, шляпа на голову — вот и все.

Аойда поступила так, как он сказал, достала из сундука охотничий костюм из белого бархата: очень нарядный, с аппликациями из оленьей замши, украшенный бисером и вышивкой. Еще неизвестно, как будет выглядеть этот костюм к концу пути. И где он, этот конец пути?..

На голову она надела широкополую шляпу из тонкого фетра, а на плечи накинула алый княжеский плащ, право на который даровал ей князь Сабик, хотя поначалу ее взяло сомнение, не потеряла ли она это право, когда отказала князю, выйдя замуж за Абраксаса. Но княжий плащ — это не просто подарок, и лишить права его носить можно только через Высокий Императорский Суд. «И все же, — думала порой Аойда, — может быть, я уже заочно осуждена за измену Императору?»

Она вышла из шатра и пошла прощаться с Линкеем.

— Ты все-таки идешь с ним? — потрясение спросил мальчик.

Аойда поцеловала его и попросила как можно скорее возвращаться к родителям, потом, скрывая слезы, отвернулась и знаком подозвала к себе Тидея Акаманта. Они молча отошли на десяток шагов и остановились. Аойда не стала напоминать Тидею о клятве — это было бы тяжким оскорблением для рыцаря, однако просто и без околичностей посоветовала ему все же держаться в стороне от пройденного Абраксасом пути. Акамант согласился; он тоже полагал, что не стоит появляться в тех местах, где их хорошо запомнили как приближенных колдуна — кто там станет разбираться, что они также были заморочены чарами?

— Когда мы тронемся, возьмешь в моем шатре из сундука кошелек с деньгами, — сказала Аойда. — И драгоценности тоже возьми, но только не продавай их, они… — она неловко замялась, — …они почти все чужие, лучше пожертвуйте их Богам.

— Моя княжна, — проговорил Тидей, глядя на нее с печалью. — Не уходите. Сам будет проклят тот, кто посмеет осудить вас!

— Я сама себя и осужу, если не уйду с ним, — качнула головой Аойда. — Прощай, Акамант. Пусть за меня кто-нибудь помолится в тех храмах, куда вы отдадите золото.

Тидей опустился на одно колено и торжественно поцеловал ей руку.

Аойда подождала, пока его губы коснутся ладони, потом сразу же отдернула руку и, отвернувшись, поспешила к Абраксасу. Она не видела, что за ее спиной к Акаманту стремительно подошел Пройт, что-то отрывисто спросил его, получил ответ, застыл на несколько секунд, напряженно о чем-то думая, а потом, зло сплюнув, скрылся в одной из палаток.

Абраксас поджидал Аойду, стоя у границы пестрых песков; на нем был простой светло-серый костюм, какой мог надеть какой-нибудь небогатый дворянин, но плащ… Аойда не поверила глазам. Плащ Абраксаса был из королевского пурпурного шелка с вышитыми золотом северными коронами о двенадцати зубцах и соколами, древними гербами Тевиров. Плащ был старинный, с вязью заклинаний, вышитой по полам; Аойда благоговейно коснулась будто сияющей своим цветом ткани и тут же отдернула руку: это и в самом деле был прославленный в песнях Заговоренный Плащ Тевиров, плащ, который могли набрасывать на себя лишь товьярские государи.

— Ты — Тевир? — потрясение сказала Аойда. — В этом мире еще живут Тевиры?..

— Живут, — усмехнулся чему-то Абраксас. — Ну что, пойдем? — Он протянул ей руку.

Песок сейчас как будто ничем не отличался от обыкновенного, и когда они миновали невидимую границу, ничего с ними не случилось; они прошли сто ярдов, увязая по щиколотку, и вышли на зеркально отполированную поверхность, которую, собственно, и называли Жуткой Пустыней.

Через несколько сотен шагов Аойда позволила себе обернуться. Сзади за ними следовали серебристые плащи, а еще дальше, но по пескам, шел человек в простом сером плаще; он шел быстро и почти уже догнал серебристых. Абраксас заметил заминку и тоже оглянулся.

— О, — удивился он. — А этот парень настроен всерьез.

— Что? — переспросила Аойда.

— Твой дезертир Пройт, — пояснил Абраксас. — Он, кажется, решил идти за нами. Что ж, пусть, если ему так не терпится умереть…

Аойда посмотрела дальше.

У кромки песков стоял Линкей, размахивал руками и что-то кричал; но ветер относил его слова.

Аойда помахала ему рукой и пошла дальше, уже не оборачиваясь.

Впереди был длинный путь…

Абраксас прошел в спальню, он хотел повалиться на постель, отдохнуть хотя бы елом, потому что для души отдыха не предвиделось.

О Небеса!.. На постели сидела принаряженная и умело подкрашенная юная дочь наместника и смотрела на Абраксаса восторженными и влюбленными глазами.

— Государь мой! — сказала она, когда он замер на пороге, встала и тут же начала раздеваться.

Абраксас попятился. Он с треском захлопнул за собой двери и пошел искать успокоения в другом месте.

Двумя комнатами дальше он обнаружил притулившийся кожаный диван, предназначенный, видимо, для сменного телохранителя наместника. Абраксас не думая рухнул на него; в диване что-то хрупнуло, но он выдержал.

…Одиноко спящего здесь государя, накрывшегося с головой Плащом Тевиров, слуги обнаружили через несколько часов и с аккуратностью перенесли в спальню, раздели и уложили как подобает государю…

…Утром государь пробудился рядом с прекрасной дочерью наместника, так и не припомнив, как из пиршественной залы он попал сюда, вызвал прямо в спальню наместника и начальника ополчения города, отдал, не поднимаясь с постели, им необходимые распоряжения, повелел оставить его одного. Вернее — с юной девицей и не тревожить…

…А недалеко за полдень, под восторженные возгласы горожан, государь во главе ополчения и отрядов добровольцев покидал моментально покоренный город…

…Поход войска Абраксаса-колдуна на юг начался…