Признание в любви

Жизнь – книга, ты её пишешь сам, задумываясь или не очень, бывает, что и не сам. Некоторые страницы хочется перечитать и улыбнуться. В моей их много, приходится выбирать. Память – удивительная штука, – возвращает к тому, с чего началось самое главное, без чего, как оказалось, и жизни-то настоящей просто не было.

Переехал я в Ленинград заниматься, сейчас сказали бы, IT. Время было бездарное, если честно, в смысле попыток сделать что-нибудь интересное – оно тонуло в общем застое и раздражало. Хотелось на всё плюнуть. Широко расставленная сеть алкогольной инфраструктуры это и предлагает.

Давний приятель, Сергей Купреев, научный руководитель нашего направления в Госкомитете по вычислительной технике и информатике, нашёл выход. Привёз предложение о создании на базе моего отделения Института по технологии программирования в рамках СЭВ. В Ленгорисполкоме задали единственный вопрос: «За чей счёт?» – «СЭВ». – «Отлично. Делайте».

Мой генеральный директор встал на дыбы: «Вас выделят в отдельную городскую структуру. С кем останусь я?» Побежал в Ленинградский обком партии (там было к кому). Не разрешили.

Рассказываю знакомому, директору НИИ. Естественная реакция:

– Да они что?.. Слушай! Нет худа без добра. Мне нужен зам. по науке. Неси документы.

Меньше, чем через неделю, звонит: «Зайди вечером». Его секретарь встаёт: «Вас ждут». На столе Камю, бутерброды с красной икрой украшены зеленью, на тарелочке аккуратно нарезанный лимон.

– В министерстве утвердили, – привычным движением разливает, – просили дослать партийные документы.

– … Не состою.

– Тебе, вроде, по должности положено… без партии у нас никуда… Впрочем, пустяки, – задним числом примем.

– Не хочу быть в партии… даже задним числом.

Смотрит на меня, на приготовленную в расчёте на долгий вечер, закуску. По его лицу заметно: исчезли все запахи, кроме одного – лимона.

– …Жаль. Я не про партию – про институт… Что ж… Тогда – за порядочных людей.

Выпили. Разговор о работе бессмыслен, собираюсь уходить.

– Ты в Академгородке работал. Наверняка должен был попасть на концерт, наделавший столько шума.

– Попасть – точное слово.

Март далёкого уже 1968 года. Новосибирск, Академгородок. Институты, коттеджи для академиков, четырёхэтажные дома с большими окнами для тех, кто попроще. Кто ещё проще, тех посылают подальше, по алфавиту, – на букву Щ, в микрорайон с типовыми пятиэтажками. Дома в лесу. Заботливые ветки тянутся к открытым форточкам и подсаживают белок на кухни. Зимой температура опускается до сорока. Для обнуления погоды принимаем столько же внутрь. Большое объявление «Помогите белкам», внизу приписка – «и мнс» (мнс – младший научный сотрудник).

Молодые лица, на них написано, что занимаются интеллектуальным трудом. Его успех требует свободы. Самиздат, как эта самая свобода, ходил по рукам, бывало, что давали почитать на одну ночь – очередь. В институтском туалете надписи на стене заставляют остановиться, даже если торопишься. Под ними резюме – «мысли умные в клозете – не найдёшь таких в газете».

Фестиваль авторской песни, перед Домом учёных не протолкнуться. Зал сумел вместить больше тысячи человек. Нам с другом Виктором повезло. Сумели сесть в проходе, потом встали, чтобы дать и другим место. Администрация вспомнила про технику безопасности, но выгнать «лишних» не удалось. Достали фигу из кармана и показали – остались все, часть пересела к тем, кто в креслах, на колени.

Бардов выступало много, и песен звучало много, но все ждали Галича. Вышел он на сцену. «Памяти Пастернака», гитара не спешит, речитатив подчёркивает важные слова – это и наш протест. Заявлен со сцены, во всеуслышание. Когда он окончил петь, зал, кроме ряда, где партийные деятели, встал, наступила полная тишина, как пауза у великого актёра. И буря аплодисментов правде и мужеству. Может быть, мы примем стержень его души, и он не позволит нам согнуться.

Это единственное официальное выступление Галича в СССР перед аудиторией. В своей «Книге воспоминаний», во Франции, он напишет «в Академгородке испытал минуту счастья». Мы тоже. Академики не удержались – для них был отдельный концерт, для тех, кто «попроще», – ещё один, ночью, в кинотеатре, не удержались уже сами исполнители песен.

В августе и нам показали… Чехословакию, ввод войск. В институте народ ропщет: конец оттепели, надежда рухнула. Редко кто проходит дистанцию от понимания до активного протеста. В Праге на демонстрацию вышло сто тысяч, Ян Палах сжёг себя на Вацлавской площади, отдали свою жизнь ещё семь человек. На Красную площадь вышли восемь.

Первомай, рядом с Домом учёных трибуна, руководство Академии наук и партийных органов, телекамеры. Напротив, на тротуаре, стоят в несколько рядов зрители. Облаков нет, тепло, из репродукторов гремит торжественная музыка. Движется колонна демонстрантов. Готовимся присоединиться. Назначенные товарищи принимают от администрации портреты членов политбюро на длинных палках. Другие товарищи принимают, уже по своей инициативе, по пятьдесят грамм. На проспекте плакат. Улыбающийся Ленин в кепке смотрит на приготовления, машет ладонью и напутствует: «Верной дорогой идёте товарищи». Снизу аккуратно замазанная приписка, приглядевшись можно разобрать – «но не в ту сторону». Меня, победителя соцсоревнования, заставили нести знамя. Уподобляюсь Власову, держу его в одной руке, возглавляю колонну института. Диктор провозглашает лозунги и безуспешно призывает к крикам «ура». Одним словом, как обычно.

Вдруг перед самой трибуной из толпы выскочили трое юношей, ищут, куда бы вклиниться. Я приостановился, дал место впереди. Ребята растянули транспарант во всю ширину дороги с надписью – «Руки прочь от Чехословакии». На тротуаре захлопали, диктор замолчал, наши сзади кричат: «Молодцы! Мы с вашим лозунгом!» Операторы продолжают снимать, зрители аплодировать. Стали выделяться серые личности в штатском, не знают, видимо, что делать – телекамеры, да и народ не особо даёт пролезть.

Прошли мимо трибуны, я говорю: «Бросайте и бегом в толпу отдельно друг от друга».

Удрали.

Стоим, обсуждаем очевидный вопрос: «Почему не мы?» Лия Ахеджакова рассказывала, что, когда они в Праге вечером пришли в ресторан, ей плюнули в лицо. Это было потом, а сейчас к нам подходят двое, один в форме:

– С вами шли с лозунгом?

– Не с нами – впереди.

– Можно вас?

– Что вы имеете в виду? Когда звонят в отдел и спрашивают «можно Валю?», один сотрудник отвечает: «У нас всех можно» – я ко всем не отношусь.

– Сейчас не до шуток, мы на службе.

Пролетает низко стая голубей, роняет большие «кляксы». Одна попадает на погон рядом со звёздочками, в нужное место.

– Вас уже повысили.

Который в гражданском, похоже старше по чину, смеётся, понимая бесполезность разговора. Младший вытирает пятно платком, сворачивает его и убирает в карман – улика. Молча уходят. И мы молчим. Стыдно… перед собой.

В Ленинграде на работе приходилось задерживаться, и мы с приятелями, чего греха таить, частенько заходили в рюмочные. Тогда, наверное, самое популярное занятие мужского населения. В районе Техноложки, где наш институт, народ туда наведывался разный, но все одинаково приветливы, от профессоров до простых рабочих: пожалуйста, проходите. Говорю своим, что и среди гаишников есть обходительные люди. – С чего ты взял?

Еду вчера после изрядно выпитого, вы знаете, закоулками, практически ночь, а они, заразы, – дежурят. Сразу за поворотом стоит наряд и несколько остановленных машин. Один тормозит меня, подходит. Приоткрываю окно, сую ему документы, быстро закрываю. Идёт в свет фар, проверяет номер, возвращается и манит рукой – выходи. Я сижу. Стучит в стекло: «Выйдите, пожалуйста». Вежливый такой. Мотаю годовой – не-а. Он снова: «Я вас прошу, выйдите, пожалуйста». Открываю, ставлю одну ногу, держусь руками за верх двери, выпрямляюсь. Такого удивлённого возмущения я не слышал:

– Вы же на ногах не стоите!

– А вы считаете, что я должен ездить стоя?

Искренний смех гаишника слышу тоже первый раз. Возвращает права: «Тебе куда?» – называю адрес. – «На мост Александра Невского не суйся. Удачи».

Никогда не знаешь, какое неожиданное знакомство может всё изменить. Хорошо, если к лучшему. Все на это надеются… Даже те, в тайне от себя, кто это «всё» давно имеет.

У Иры книжечка тонкая, но в ней есть то, что оказалось важным. Когда училась, родители не знали: огорчаться или радоваться. Приходилось вставать по ночам и отнимать книги (которые, на самом деле, учили главному). Она с отличием окончила школу. Вот только мир её возвышенных чувств и юношеской любви не удалось надолго соединить с мужем, отчисленным из института, отслужившим в армии и не желающим после возвращения ни толком работать, ни учиться дальше.

Хотел написать «При первом же знакомстве…» и остановился. Какое знакомство? Позвонили из отдела кадров:

– Людей заказывали?

– Заявка у вас.

– Троих возьмёте из электротехнического?

Сидят у меня в кабинете три девушки, одна заметно выделяется, отвечает названию популярного тогда фильма «Самая обаятельная и привлекательная». У неё всё есть, и всё на месте, в том числе настороженность. Большие глаза оценивают, не показывая этого, за улыбкой спрятано понимание. Повезло кому-то. Хотя какое мне дело до неё? Тем более, ей до меня. Я начальник, сотрудников много, девушек, как тогда говорили, – ещё больше.

Спрашиваю через месяц у её завотделом:

– Как новая птица?

– А как ты сумел сразу подметить? Точно – птица-говорун Кира Булычёва, отличается умом и сообразительностью. Попросил её найти ошибки в чужой программе, быстро справилась.

– Неплохое начало.

– Окончание не хуже – диалога с тем, кто написал программу. «Пойду думать» – «Не наговаривай на себя».

Я не графская развалина (хотя бабушка рассказывала про какие-то корни) – достаточно спортивен, характер, может быть, и не нордический, но в «порочащих связях замечен не был». Девушки обращали внимание, не без этого, правда, не то, чтобы вешались на шею, но завести отношения были не прочь. Я принимал, хотя и не особенно. Не нравилось просто служить той самой вешалкой и, открывая шкаф, перебирать гардероб – не пора ли его поменять. С другой стороны, ещё большой вопрос: у нас были девушки, или наоборот – мы у них?

И вдруг – Ира. У каждого свой круг общения, разница в возрасте семнадцать с лишним лет. Впрочем, почему лишних? Мне они нисколечко не мешают. Да и что может помешать человеку под пятьдесят, у которого «всё» есть? При встречах я, конечно, не отказывал себе в удовольствии пошутить. Ответом частенько был смех в коридоре или в комнате, где она сидела, и куда я заглядывал, разумеется, по делу. Частенько видел там ребят из других отделений, потом сказали, что они отирались в попытках развить с ней знакомство.

Сидят двое таких: смотрю на часы, до обеда ровно час. Считается, что я отличаюсь вежливостью.

– Скажу вашему шефу, чтобы дал премию.

– Спасибо, за что?

– Не за что, а на что – на часы. Ваши спешат на сутки.

Завтра как раз будет перевод стрелок на летнее время.

Вечер, четверг, наших нет, Ира отпросилась. Словно на необитаемом острове, в её комнате один из тех, кого вижу чаще других. Извиняющийся голос:

– Жду.

– Пятница у нас завтра.

Почему сказал «у нас», при чём тут я? Она же не ко мне приходит – на работу. Утром останавливаю её в коридоре:

– К тебе вчера… Робинзон приходил.

– Многие о себе так думают.

Шутки шутками, но когда узнал, что Ира начинает работать над кандидатской, почти обрадовался: могу что-то предложить и я, точнее – себя. Если будут проблемы – обращайся.

Какие есть семейные праздники? День рождения. Хорошо что-то подарить. Но ведь ни черта ещё не купить – за сапогами девушки сколько сезонов охотятся, а цены растут. Есть праздник, который ждут не один год. С точки зрения учреждения (государства) он плановый. Сидим с завотделами его обсуждаем – повышение зарплаты. Процедура стандартная: проходит срок – её добавляют. Сейчас есть возможность перевести нескольких инженеров с опытом на должность мнс. Пётр ждёт, он – педант, не торопится, всё делает тщательно. В колхозе, куда осенью возят на уборку, на своей грядке ничего не оставляет. Жена дома ругается: «Что ты всё копаешься?» – а в программировании это важно, не наворотишь сгоряча ошибок. Адик (никто не зовёт его Адольфом, в том числе и он сам себя) активный, пытается в отделе внедрять что-то новое, летает в облаках, говорят, что пишет стихи. Не успел спуститься на землю: «Иру нужно перевести досрочно». Третий завотделом, давно просивший за своих, недоволен: «Это не комильфо» – в школе учил французский, чем и гордится.

– Наоборот – комильфо, – я расставляю точки, – в боевой авиации был приём обучения «делай, как я». Адик предлагает хороший пример поощрения на будущее. Чтобы было не обидно и не менять наших планов, я выбью дополнительную должность. Можете своих поздравить.

«Бездарное время» (с чего я начал про Питер) было и в смысле нашего с Ирой общения, вернее, в его отсутствии – дежурный обмен улыбками. Как-то заходит Адик отпроситься:

– Отцу плохо, положили в больницу, еду к нему. Вечером спектакль, я на него рвался, ты знаешь, теперь вот билет хочу отдать тебе:

– С врачами не помогу, знакомых, к счастью, нет, за внимание спасибо.

Провожаю его по коридору. Одну комнату временно освободили. Там проводят инъекцию от гриппа, запускают по два человека. В очереди ожидают несколько девушек, в том числе Ира, за ней один из её поклонников. Адик ему: «Ты же уколов боишься». Шедший навстречу нам другой поклонник нашёл чем зацепить: «Он не знает, что колоть будут в руку». Через несколько шагов оглядываюсь. Стоп. Не моё это дело, да и что, делать мне больше нечего? Ира ещё в очереди, соперников нет.

Театр – хорошее место для сближения людей, если, конечно, они того стоят. Сидим в ложе, мужчины сзади, до начала спектакля есть время, не любим опаздывать. Пользуясь случаем, делаю приятное, на мой взгляд, – разливаю по специально захваченным серебряным стопочкам Мартель, он помягче. У Юры, оказавшегося хорошим Ириным знакомым, тост «За театр», она расширяет: «За жизнь, какая она есть».

Его жена, Лена, рюмку берёт, но недовольна: «Нетрезвый вид – неуважение к актёрам».

– Послушай, как удачно соединились два тоста в рассказе мамы, – Юра всегда найдёт удачное объяснение, потом это достойное качество неоднократно подтвердится.

Ленинград перед войной. «Травиата», Жермона приехал петь Лемешев, зал забит. Сцена, где Виолетта прощается с Жермоном, отходит от него и останавливается. Жермон опускается на колени, молит остаться. Заметно, что Лемешев (не Жермон) выпил. «Талант не пропьёшь», тем более такой. На колени опустился легко. Потом он должен встать, подойти к Виолетте и постараться задержать её, не прерывая арию. Поёт, как всегда, выше всяческих похвал. А встать не может. Пытается – никак (думаю, что многие пробовали в таком состоянии). Зал ждёт, сюжет знают. Лемешев продолжает петь, подтаскивает стул, опирается на сиденье одной рукой. На коленях, облокачиваясь на стул и, толкая его перед собой, передвигается через сцену. Когда, таким образом, добрался до Виолетты, упёрся в стул двумя руками и (мама говорила, что она тоже напряглась, стараясь встать вместе с ним – вот-вот конец сцены, а у него не получается). Не с первой попытки, с трудом, удалось-таки встать и закончить арию. Зрители долго аплодировали стоя.

Давным-давно господствовало представление о «Прекрасной даме», даме сердца. Времена минули, в массовом сознании индивидуальное понятие обобщилось до «Прекрасного пола». Не мудрствуя лукаво пользуются его услугами. Известных примеров достаточно, есть даже среди наших нобелевских лауреатов. Их немного, лауреатов, но примеры есть. Показательный – Дау, в научной среде к нему так уважительно обращались (разумеется, не из-за чрезмерного, по мнению «некоторых», в том числе жены, внимания к этому полу).

Сергея, моего друга по Академгородку, не понимал. С точки зрения внешности обыкновенный мужчина, единственное отличие – непокорный вихор торчит на макушке. Может быть, это и привлекало женщин? Проводит он у себя оперативку, ждут задержавшуюся сотрудницу. Та прибегает, извиняется. Думали, что будет ругаться, как обычно в таких случаях, но неожиданно для всех он смеётся. Причину не объяснил. Дело в том, что среди присутствующих было три женщины и со всеми он был близок, в смысле «прекрасного пола». А с опоздавшей – нет (ещё нет, вот и смеялся). На мой вопрос, зачем ему это нужно:

– Не знаю, само собой получается.

– Они друг о друге знают?

– Ты хочешь, чтобы я спросил?

Восьмое марта, звоню ему домой, жену не застал.

– Поздравь половину с праздником.

– Половины нет.

– Почему нет? У нас равноправие.

– Какое равноправие? Когда к тебе девушка пристаёт – её личное дело, если ты к ней – уголовное.

– Скажи, что для неё есть подарок.

– Какой, интересно.

– Ты.

– Кх-кх-кх … – поперхнулся.

– Лишь бы не она.

Прилетел Сергей в Питер посмотреть, как тут дела. Сидит вечером у меня в кабинете. Сидит – пока не то слово, он стоит у стола и, наслаждаясь приятным запахом, режет сыр, которого в Новосибирске не купишь. Выбирает кусочек поменьше, не торопясь разжёвывает и причмокивает. Наготове, естественно, две рюмки и бутылка коньяка, как водится, уже неполная. Стук в дверь, так принято, заходит Ирина: «Извините, помешала».

– Отложенное удовольствие – больше, – Сергей в своём репертуаре, не может не обратить на себя внимание. Хорошее дополнение к вихру на макушке.

Не зря раньше у девушек (да и постарше тоже) были альбомы, в которые писали посвящения. «Писателям» они были благодарны. Брошенные слова, как семена, – где-то взойдут.

«Я вечером читаю лекцию». – «Хочешь, чтобы послушал?» – «…Мне не меняют машинное время». – «Договорюсь». – «Спасибо». Обычный диалог, с дополнением: моя попытка пошутить, и её необязательное, подчёркнутое «спасибо». Ира прикрывает за собой дверь, он с завистью, привычка такая, подмечает:

– Красивая. У тебя работает?

– Пару лет. Скорее всего, больше. Не помню.

– Х-ха! Раньше помнил. К тебе после выступлений на конференциях девушки прилетали. За дополнительной информацией.

– Не поверишь, мыслей таких нет.

– Конечно, не поверю.

– В том-то и дело – у нас любовь …К театру.

– При чём тут театр?

– У Станиславского – «Театр есть искусство отражать», на самом деле, и того, кто рядом. Эмоциями человек раскрывается, как цветок под солнцем. Я и разглядел – такая цельная натура.

– Натуру и без тебя вижу. Почему ближе не познакомился?

– Завести интрижку? Она – не тот человек. Если получится, что вряд ли, – испорчу ей жизнь. Ради чего – моего удовольствия? С ней интересно просто разговаривать. И всё. Сам не ожидал.

Разговор за разговором… подумал (не наговариваю ли и я на себя?), что литературный мир нас сблизил, и что они интересны, по крайней мере, мне. Стало их не хватать. Решил пригласить в кафе. С одной стороны – неловко, начальник всё-таки, и на сколько старше? С другой, если честно, опасаюсь – вдруг откажется. Не хотел обрывать то, чего не было. Из ниточки незначащих диалогов не связалось ничего тёплого.

Видел, что она часто играет в настольный теннис (в названном выше фильме не умеют). Прохожу мимо, направляюсь «поблицевать» в шахматы – интересно. На партию отводится по три минуты, у приятеля первый разряд. Он мой тёзка, болельщики сбиваются, отчества тоже одинаковые, – не по фамилии же обращаться. Ира стоит в очереди, за столом те, которых вежливо выставил из комнаты, оказалось – они наши чемпионы. Заметно, что больше развлекают публику, чем играют. Настойчиво уговаривают меня попробовать: «Что это вы, всё отказываетесь и отказываетесь?» (Решили показать: на работе ты впереди, а в личной жизни, в очереди на сердце – последний? Я, вообще-то, не занимал). Стоит ли ввязываться? И вот, взрослый дяденька, поддался. Почему бы, в самом деле, не поиграть? Думал побаловаться, а тут – ракетку всучили плохонькую, размяться не дали. Соперник с довольной физиономией сразу стал подавать на счёт. Сильно кручёный мяч полетел в угол стола. Я, естественно, разозлился и… промазал. Следующие два мяча, по той же, причине отправил мимо. Нужно собраться, чёрт возьми. Ира же смотрит. Достал платок, подышал на ракетку, протёр. Ну, погоди! Он успел оценить мой уровень и сразу после подачи отскочил, чтобы успеть принять сильный ответный удар. Он-то отскочил, а я положил мячик у сетки – засмеялись. На следующие семь розыгрышей у него осталась одна забота – отговариваться от ехидных замечаний своих соперников. Вернул ракетку, извинился – некогда.

Иду, ругаюсь. Зачем так сделал? Это не глупость – много хуже. Играл я прилично, поэтому к столу с любителями не подходил. Разве можно показывать своё превосходство, зная об этом? Какое имеет значение, что они тоже хотели? Нашёл в чём равняться. И потом, ровесники сражаются за неё. Зачем полез я? Вспомнил: в дальней комнате занимались гирями, вместо шахмат пошёл туда. Решил проверить себя в другом, раньше занимался. Размял плечи, взял двухпудовку, выжал, держа ручкой вниз, несколько раз. И улыбнулся. Когда молодой, то улыбаешься сам по себе, независимо ни от чего, просто так, потому что – молодой. В книге Виктора Кина с подходящим для меня названием «По ту сторону» оптимистическое начало: «Он смотрел на мир со спокойной улыбкой человека, поднимающего три пуда одной рукой». Я тоже поднимаю три пуда. И также смотрю на мир, только причина улыбки другая – появилась Ирина… «по ту сторону». Кто там был, только ахнули. Ёлки-палки, вдруг ей расскажут. Что подумает… здесь-то я ни с кем не соревнуюсь. Разве что с собой, со стороны это не заметно, по крайней мере, сразу.

После работы шахматист тёзка тянет в рюмочную: мы договаривались, сыграем пропущенную партию «вслепую», ребята ждут. Непривычно, но желания нет: «Сегодня без меня». Действительно, некуда уже откладывать дела, к тому же… у Иры вечером машинное время.

Юбилей Адика отметили на работе. Приглашает меня домой. Пойти или нет? Наверное, она там будет. Согласился. Небольшая, уютная квартира, почти все свои, почувствовал раскованность. Немного выпивали, потом пели. Цельную натуру Иры дополнили слух и приятный голос. Поэтому за песней обращались к ней. Дуэт хорош, когда хотят петь вместе. Я навязываться не посмел, следуя классику «возбуждал улыбку дам огнём нежданных эпиграмм». Кроме улыбки, кажется, ничего и не возбудил. Можно ли сказать ей: «Вот он я, тут»? Или не нужно – время моё прошло. Стали закругляться, я всё-таки не удержался. Показалось, что она неравнодушна ко мне. Если претендентов много, значит – нужного нет. В голове вертятся слова, будто специально написанные для меня, надеюсь, что не только. Приятное несоответствие с текстом – я ещё не седой. Попросил гитару: «Хочу проверить – забыл или нет» – и начал романс Кошевского:

Сколько мужчин его пели? Теперь выпало мне. Опять, наверное, удивились. Подпевали, и вряд ли кто обратил внимание, что это я ей. А она? Не знаю – уходили мы поврозь… впрочем, такая красивая девушка разве может быть одна? Неужели правда, как в другой песне, – «скоро осень, за окнами август». Ведь и в романсе так: «Зачем я вам, капризная, к вам юноша спешит…» На что рассчитывать?

Данте увидел Беатриче в девять лет. Он только смотрел… и оставил нам то, чем восхищаемся. Я постарше. Что такое скоро пятьдесят? Если иметь в виду не юбилей, когда хорошо выпьешь, и это будет совсем не предосудительно. А возраст, когда в браке второй раз, и снова удачно. Рассчитывать на что-то новое уже поздно, да и что может быть нового?

Стоит ли привлекать её внимание? Когда любишь, то думаешь, во-первых, о счастье того, кого любишь. Не сломаю ли ей жизнь? Сейчас-то я заметен, даже на фоне её сверстников, а как буду выглядеть лет через двадцать рядом с молодой и красивой женщиной? «Жизнь – потрясающая штука, если затевать её вовремя» – справедливо напишет Дина Рубина. Хотя, мой отец, вообще-то, и в восемьдесят был ого-го.

Некстати, или наоборот, – к месту, вспомнил рассказ Шарля Азнавура, который пользовался исключительным женским вниманием. С возрастом оно убывало, убывало и ушло. На улице девушки перестали бегать следом стайками. И уже он смотрит на них, но без ответа. Стоит грустный у перекрёстка, и вдруг подбегает красавица, светится радостью встречи, он повеселел, подтянулся. Девушка берёт под руку:

– Разрешите… я помогу вам перейти улицу.

Если человек считает себя удачливым, он пробует разное и ему повезёт, потому что отважился на то, на что другие не решались. В отделе, где Ира, был тотализатор по футболу («Зенит» – чемпион). У каждого свой стиль: она знала про тренеров и про игроков, кто прислушивался к её мнению, тот обычно выигрывал. Сама же часто говорила: «А-а, рискну» – хотелось красивой игры. Бывало проигрывала. Такие люди, на самом деле, понимают жизнь глубже и летают выше. Удача сама попадают им в руки.

Забавное подтверждение этому получили в другом месте. Позвали меня сходить на баскетбольный матч «Зенита», вид спорта, которым я в юности тоже баловался, причём хорошо. Места во втором ярусе. Конечно, не НБА, и комментатор не Гомельский, но зал забит, тысяч семь. В перерыве лотерея для зрителей, призы – две майки с эмблемой клуба. Народ криками убедил комментатора: «Бросай, кто поймает». Первая летит на противоположную от нас сторону. Короткая схватка, крики недовольных. Вторая – на нашу трибуну, и падает Ирине на колени. Зрители встречают хлопками. Подталкиваю: «Встань, покажись». Поднимается – шквал аплодисментов. Комментатор: «Приз нашёл своего зрителя».

Речь была о театре, но хочу обратить внимание на другой, необычный театр, по сути, конечно же, он-то и есть самый обычный, по Шекспиру: «Весь мир – театр. В нём женщины, мужчины – все актёры». Все ли его замечают? Спектакль о любви в нём играют двое. Чтобы кого-то туда принять, его нужно понять, и происходит это не сразу. Хотя многие поступают наоборот – сначала принимают. Тогда на спектакле, как было сказано, учатся, для чего театр и создавался. У Хемингуэя получилось с четвёртого раза. Почему бы и мне не попробовать написать пьесу про любовь. Каждый для себя пишет сам, если повезёт, то – вдвоём. Тогда обоим понравится.

Вот её страницы. Они не первые. Началось всё, на самом деле, с нежданного «знакомства». Я не понимаю до сих пор, почему так долго старался его не замечать. Не зря Сергей удивился.

В настоящем театре мы сидим в партере, в первом ряду за проходом. Её приятелей не заметил. Знают, наверное, что им тут не «выиграть». В разговоре незаметно перешли на «ты», вернее она, я и так был на «ты» со всеми, кроме генерального. Несколько пар остановились невдалеке, что-то обсуждают, смотрят на нас. Я насмешливо улыбаюсь. «Ты ошибаешься» – вот оно, первое «ты». Поражаюсь её пониманию. Моему взгляду она не сразу, но всё-таки отвечает:

– Завидуют не тебе, а нам.

Решился пригласить в кафе и не напрасно ожидал, что согласится, тем более, и погода способствует. Васильевский остров, берег Финского залива, столики недалеко от воды. Вечер привычно отвлекает горожан от проблем рабочего дня. Закатное солнце ласкает Ирины плечи. Речь идёт о возвышенном, то есть, о чувствах, но о других – о поэзии. В разговор вмешался Сарасате «Цыганскими напевами» и, как говорил тогда Горбачёв, всё усугубил (с ударением на третий слог). Пронизанная тоской мелодия совершенно естественно переключает меня на цитируемого тогда Бродского «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать». Хорошо, что не поделился. Ира продолжила музыку тремя строчками

из стихотворения «Вечер» Ахматовой. И закончила: «Не хватает „на блюде устриц во льду“». Недавно вышел сборник лирики Анны Андреевны. Место подходит: морем, правда, пахнет не остро, не как было у Ахматовой с Модильяни, зато музыка – точно оттуда. Подходит ли «нам» окончание короткого стихотворения: «Благослови же небеса – Ты первый раз одна с любимым»? Ира до него не дошла. Понимай, как хочешь. А что я хочу – чтобы молодая красавица призналась в любви «мужчине в возрасте», вот так, с бухты-барахты?

В такт ритму слов поднимались и опускались ресницы, ветерок играл в прятки с глазами завитушками волос. Я любовался и не пытался это скрывать, как раньше. Хотелось дотянуться и раскрыть их чуть побольше. На меня.

Написал я это, разумеется, позже, но потянуло на рифму сейчас – прежде тянуло, как отмечал, в другое место, с приятелями. Ира часто говорила удачными экспромтами. Не от этого ли и у меня появилась причина складно поговорить с собой? Конечно, это не стихи, но дело в другом: может быть, удастся, пусть и неуклюже, продолжить в рифму с ней? С одной стороны шелест ресниц, он рядом, с другой – листья клёна.

Осторожно надеюсь, – на Ахматову можно, – что простое увлечение переросло во что-то значимое и взаимное. Будь, что будет. Неспроста даже случайное место подталкивает: перед нашим столиком клён, листья кстати близко, и в прямом смысле. Ничего не поделаешь, теперь уже не кстати, – до моей осени тоже недалеко. Не буду её ждать. Всё равно на вопросы, заданные жизнью, верный ответ даёт только время.

Наклоняюсь, голос сам по себе понижается, но я всё-таки уверенно говорю, что хотел бы сделать ей подарок. Самый дорогой, возможно, самый древний, какой девушки получают. Скорее всего, первый раз его преподнёс неандерталец – высокий, сильный мужчина, пленившей его представительнице гомо сапиенс сто тысяч лет назад. Это не только красивый подарок, но и нужный, – он подарил Луну. В те времена днём-то было опасно, а ночью и подавно. Чем осветить дорогу любимой? Луной. Влюблённый неандерталец протягивает к небу руки: «Жди, принесу». И уходит. Откуда ему было знать, что Луна не прячется за горизонтом. Как настоящий мужчина он не мог вернуться, не выполнив того, что обещал. За горизонтом открывался новый горизонт. За ним ещё и ещё. И нет им конца… А у жизни был.

Она помнила, какой он. Других таких нет. И не знала, что он может не вернуться. Память она сохранила в себе. Эта память осталась на все времена. В нашей крови его гены. Память их любви. Кому из нас они достались, тот становится настоящим мужчиной и продолжает дарить Луну. Подарок не отнять и не потерять. Вместе с Луной он дарит себя. Тогда Луна сияет светом любви, делая жизнь счастливой. Утверждают, что их генов становится меньше и меньше. В древности из-за любви даже случались войны. Неужели придёт время и не останется людей, которые для любимой готовы сделать невероятное? Какая скучная будет без них Земля.

Кофе оказался неожиданно вкусным, о чём и говорю, оставляя прапра… родительницу, полагая, что и мою, с непрошедшей любовью. Ира порылась в сумочке, достала автобусный билетик:

– Сегодня дали счастливый, даже цифры совпадают. Смешно, но я первый раз решила не выкидывать.

– Счастьем не бросаются, – поддерживаю я шутливую советскую примету, – во что у нас ещё верить?

Собрались уходить, когда отодвигал её стул, ненароком зацепил плате. Взгляды встречаются, хорошо, что мы понимаем друг друга без слов – оба смеёмся, потому что дальше у Ахматовой в стихотворении:

Смех разрешил обнять Ирочку за плечи, может показаться странным, но делаю это тоже первый раз, благо, что есть предлог:

– Нельзя обмануть ожидание Анны, тогда ещё не Андреевны, тем, кто любит, она всегда помогает.

Провожаю домой. У подъезда неуклюже выговариваю:

– Не слетать ли нам за подарком на юг? Там спокойнее, море ещё тёплое и Луна ближе, – шутка такая про Луну, географическая, от волнения не придумал лучше.

Замешательство. То ли от неожиданности вопроса, то ли от моего тона.

– Спасибо.

Успел обрадоваться. А она продолжает.

– Я подумаю.

Объяснений ответа два, оба правильные. Не удобно отказать сразу и ещё более неудобно сразу же согласиться (могу заподозрить в лёгком поведении).

Прохожу через несколько дней мимо институтского буфета, народ отобедал, сидит Ира одна, задумчиво что-то доедает. Беру стакан компота, подсаживаюсь. Смотрит вопросительно на мой одинокий стакан.

– Взял, чтобы подсластить ответ, – последнее время именно в компоте тут переусердствуют с сахаром.

Переводит взгляд на меня.

– Хорошо.

Пожимаю плечами, благо есть чем пожать.

– Что хорошо? Что летим или что не зря взял компот?

– Можно было не брать.

Второй раз провожаю домой. В квартиру не захожу – неудобно, да и не приглашает. Жила вдвоём с мамой. Внезапно налетел сильный ливень с громом. Спрятались в подъезд, как школьники. Стоим у окна, говорю, что мне нужно идти (сейчас, конечно, не помню куда и зачем) и поездку, если согласна, придётся отложить, не знаю на сколько – проблемы на работе. Ира смотрит мне в глаза, я ей на руки. Ладони на подоконнике, пальцы подрагивают. Она не замечает. Свои дела сразу исчезают. Не понимаю, что случилось. Молчим. Ливень ушёл неожиданно быстро. Ира сдавленно говорит: «Чем сильнее ливень, тем быстрее проходит – ты тоже… иди». В глазах что-то невообразимое. О чём думает? Встать на колено и признаться в любви – не умею и боюсь. Вдруг засмеётся. Спросить – тем более не могу. Не до конца понял себя? Ира красивая и молодая! А я? Есть только одна надежда, вот и зацепился за Луну. Откажется от подарка – будет хоть не очень стыдно, в моём-то возрасте.

Что могло так поразить её приятеля Юру и засесть в памяти на двадцать пять лет? Случайная встреча в метро. Поднимались они вместе наверх, и Ира открыла, что встречается с мужчиной намного старше: «Это так здорово, так интересно! Не представляю, как бы я теперь могла общаться со своими ровесниками». «Выложила удивление и побежала с эскалатора навстречу к ожидавшему её мужчине», – записал он в своих воспоминаниях.

Ире хризантемы нравились. Думаю, что возникли они благодаря месту нашего, назову его просто, – сближения. Душа трепетала, просилась в полёт, моя душа. И в прямом, и в переносном смысле. Душа знает, что ей нужно, если она потянулась к кому-то, то сопротивляться бесполезно. Только хуже будет.

Удалось быстро вырваться из обстоятельств, и первый раз мы действительно вместе. Летим за подарком. Примет ли? Сидим рядом, сидели рядом и раньше, но не вместе, а только как зрители в театре, это не в счёт. В результате мой курс, надеюсь теперь, что наш, на юг, в Геленджик. Чистое небо. И у меня внутри чисто и светло. Томительное ожидание праздника.

В самолёте, при взлёте, она взяла меня за руку. Я было обрадовался, но выяснилось, что она просто боится летать. Когда узнал почему, всё равно радости не убавилось. Не легко прогнать улыбку – рядом любимая, и я позволяю себе думать, что взаимно. «Со мной, – говорю, – можешь не бояться, я заговорённый». – «Это как?» – «Прилетим, расскажу».

Осень не поздняя, но отдыхающих практически нет. В гостинице, у самой воды, нашлись свободные номера. На подоконник я поставил букет хризантем: накануне, на работе, видел у Иры на столе сборник японской поэзии. Стоим, чуть касаясь друг друга плечами, смотрим в окно на море. К нам бегут волны, у берега поднимаются и с шумом набрасываются на него, спешат смыть оставленную «пену дней». Как много там накопилось ненужных, на самом деле, никому встреч – за один раз не убрать. Стараются унести всё в глубину прошедших лет. Не задумывался, сколько там было… незначимого.

– Волны всегда торопятся, потому что одиноки, – говорит Ира, – одиночество в толпе.

– И всегда опаздывают: когда одна приходит на берег – другой уже нет.

Она понимает, что я имею в виду нас, глаза смеются. Обнимаю и шепчу на ушко нашу тайну: «Мы всегда будем вместе» – надеясь, что она скоро раскроется.

Ночь оказалась короткой, точнее, её не было, в обычном понимании. Я медленно погрузился в нежность рук, нежность губ… и там остался. Рассвет подарил удивительное спокойствие, будто раньше его никогда не хватало, а я ждал и ждал. Не утра – спокойствия. Всё, что подспудно хотел, пришло само. Почему такое ощущение? Да потому что её глаза светятся праздником, и, на самом деле, – в жизни ничего другого больше не нужно.

Рядом с гостиницей расположилось аккуратное кафе. Посетителей нет, на стойке лежит «Инспектор Морс» Декстера. «Увлекаетесь детективами?» – «В жизни не хватает». Берём кофе. Ира без него не обходится. Вот ведь, даже кофе сейчас самый вкусный и крепкий. С этого времени так и будет, когда мы вместе. Она наслаждается, надеюсь, что не только кофе. «Кофе, кофе», – разубеждает меня за спиной тенор бармена. Типун тебе на язык. Кому он доказывает? Оглядываюсь – по телефону. Слава Богу, – я ведь помянул имя Господа не всуе. Любовь – его начало.

Берём кофе ещё раз. Для бодрости. Ира напоминает про заговорённого – рассказываю. Довольно часто летал в командировки. Рейс Москва – Минск, Ту-124, были такие небольшие реактивные самолёты. Лето, все места заняты. Набираем высоту, маленькие облачка внизу, под ними лес, разноцветные поля, посёлки, речка – красота. Сижу у иллюминатора, состояние покоя: ничего не делаю – в командировке, а отдыхаю. Почему-то первый раз представил, что мы летим к Богу посмотреть: красивее у него или нет. Хорошо, что не сказал вслух.

– Почему? – Сейчас узнаешь.

Только я подумал, как сразу стал чихать один мотор, а их всего два. Переглянулись, но вроде ничего, продолжает работать нормально. Самолёт, тем не менее, разворачивается. Опять переглянулись – возвращаемся. Двигатель снова почихал, почихал и заглох, пилот пытается выровнять другим двигателем – удаётся, летим с креном, но прямо. И недолго.

Чихнул два раза и заглох второй. Смолкло всё, в том числе разговоры. За бортом и в салоне тишина. Успеваю подумать, не к месту, что абсолютная тишина действительно существует. В кино в таких случаях показывают панику: кричат, бегают. На самом деле, не так – осторожный шёпот, слышат только ближайшие соседи: «Падаем». Голос у всех сразу стал одинаковым – безнадёжным. Шёпот передаётся эстафетой от первого ряда к последнему, возвращается волной обратно. И затихает. Смотрю в иллюминатор, облачка пока ниже нас, потом рядом с нами, и тут же быстро-быстро побежали вверх. А мы вниз. Страха нет. Состояние не ужаса – обиды. Внутри сжалось от безысходности: ну почему именно я и именно сейчас? Почему? За что? Ответа не жду, Господа больше не поминаю, продолжаем падать стремительнее.

Паники никакой – тихое, тупое отчаяние. Соседка схватила меня за руку и сжала. Таких глаз в жизни не видел. И в кино. Почему-то иллюминатор притягивает словно магнит. Не отрываясь, смотрю вниз. Сейчас получается, что уже вперёд. Машины на шоссе были как муравьи. Становятся больше и больше. Буду чувствовать боль или не успею? Раньше боли не боялся. По-прежнему тихо за бортом и в салоне. На соседей не смотрю, только в иллюминатор. В памяти промелькнули родители. Сколько не успел для них сделать. Что ж я так? Исправить теперь некому. Всё закрывает неотвратимо приближающаяся Земля. Стали видны сумки в руках у людей на обочине. Страха нет. Есть безысходность. Всё. Сейчас конец. Мысли ушли, не дожидаясь этого конца.

Слышу непонятный шум – стал фыркать двигатель с моей стороны, загудел, заработал. У меня внутри что-то зашевелилось. Надежда? В салоне тихо. Почти сразу, неустойчиво, с перебоями и чиханием заработал второй. Соседи переглядываются, молчат.

Раскачиваясь, будто пьяный, самолёт летит над Минским шоссе, машин полно в обе стороны. Голоса поувереннее, не шёпот «падаем», а погромче – «на шоссе садимся». И замолчали. В фильме «Приключения итальянцев в России» тоже «сажали» самолёт на это шоссе, только сейчас никто не радуется. Вот так, вразвалку, доковыляли до Внуково, плюхнулись на полосу, запрыгали вразнобой шасси и встали.

Подумал, что также должен чувствовать себя приговорённый к смерти. В повести «Записки приговорённого к смерти» Виктора Гюго герой испытывает страшные муки и всё время держится только надеждой, что отменят приговор. В назначенный день привели на эшафот, положили на плаху. Палач готов, толпа ждёт последнего мгновения, но он верит: вот-вот придут и скажут, что отменяется. У меня, да, кажется, и у других, надежды не было. Приговорили. Отменить некому. И ждать нечего. Кроме смерти.

Вдоль полосы стоит наготове ряд пожарных и санитарных машин. Набежали техники, раскрыли люки, стали ковыряться. Пассажиры сидят с отрешёнными лицами, никто не говорит «повезло». Не обсуждают. Внутри пустота. Как автомат, делаешь, что скажут. Командир корабля объявляет: «Кто желает сдать билет, для вас открыта специальная касса, кто решил лететь дальше, через два часа будет другой самолёт» – речь торопливая, не как прежде, и голос не сразу узнаешь. Он подчеркнул сильным ударением спасительные слова «другой самолёт».

С верой в теорию вероятностей (не в Бога), лечу дальше. Очередь на посадку, показываю соседке, с которой сидели, синяк на руке.

– Я что, синяков не видела?

– Ваш. Помните в самолёте сжали?

– У меня сил таких нет.

Новый самолёт, Ту-134, у него другое расположение двигателей – на хвосте. Оглядываюсь: многие, все или нет, не проверять же, летят опять, даже с детьми. Наш народ ничем не возьмёшь. А Ту-124 сняли с полётов. Не из-за нашего ли случая?

Бармен, наверное, внимательно слушал: «Я бы тоже полетел. Дважды не бывает». «Бывает», – Ира не соглашается с любителем детективов.

Рассказ сотрудника газеты «Гудок», её редакции могло позавидовать любое издательство мира (Ильф и Петров, Булгаков, Паустовский, Олеша…). Дело было в тридцатых годах, самолётов немного и летали нечасто. Сидят за столом, провожают одного на самолёт в Нижний Новгород, тогда это было ещё событие. Проводили, на следующий день, вечером, опять собрались, повод всегда находился. Появляется улетевший, слегка помятый.

– Что случилось?

– Упали.

– И что ты будешь делать?

– Как что? Завтра лечу, не могут же самолёты падать подряд.

– Езжай поездом, надёжнее будет.

Не послушался, утром улетел. Возвращается через два дня, не просто поцарапанный, а перевязанный.

– Что опять случилось?

– Снаряд в одну воронку – дважды.

С тех пор больше не летал. Никогда.

Чистенький рынок в цветах, выделяются своим обилием гигантские шары хризантем разных цветов и оттенков с чуть терпким запахом. С одной стороны, подаёт надежду, а с другой – горьковатый привкус разочарования, предупреждения. Понимай как хочешь. Так и люди бывают красивые со стороны, а познакомишься – горечь. В Греции хризантемы – символ скорби и печали. Понятно, когда люди уходят и цветы осыпаются, то остаётся боль. На востоке, наоборот, хризантемы – символ всего хорошего, но мы-то православные. Сейчас цветы стоят на подоконнике большущим букетом. Запах обалденный, смешанный с морским. Это пахнут не водоросли, а дали за горизонтом, они во все времена притягивали неизведанностью, манили и давали надежду, подобно хризантемам. Как часто она оборачивалась горькой стороной. Но что там на самом деле? Всё равно каждый хочет знать. А горизонт вот он, из окна виден. Теперь нашего окна, наш горизонт.

Незаметно прошёл и день. Мы были заняты друг другом. Вечером волны продолжают шуршать под окном, теперь уже приглашают с собой, как делает осторожный влюблённый, – шёпотом.

Ощущение полной беззаботности. Прошлое осталось где-то далеко-далеко, и нет его. Только мы вдвоём. Время остановилось. Смотрим друг на друга и улыбаемся. Со стороны не всегда видно – улыбка сидит внутри, ей уютно, и с тех пор она там. Удивительное блаженство. Вокруг всё чего-то ждёт и кажется, что вот-вот вместе с нами сделает общий вдох. У закатного солнца удивлённое лицо. Оно чувствует себя лишним и торопится отдать нам последнее тепло. Душа, как цветок, в нём нуждается. Когда души вместе – они раскрываются.

– Ты слышишь музыку?

– Что-то прекрасное.

– Она в душе.

Птица прилетела к нам. Любовался тем, что нравилось, и раньше. Но по-другому. Изменился сам, вместе со мной изменилось всё. Понимаешь вечные истины. Приходит любовь и дарит наслаждение простыми вещами. Мир стал красивым.

Осознаёшь, что такое счастье. В прикосновении и во взгляде, в слове и в молчании, в чистом небе и тёплом море, в чашечке кофе и в каждом цветке хризантемы – его так много, что, кажется, передаётся другим. Бармен приносит, мы не заказывали, в маленьких чашечках кофе покрепче: «За счёт заведения». Постоянные посетители кафе стали удивительно приветливы. Это не привычное дружеское отношение, а заново возникший, общий мир. В нём мы для них источник радости. Мир стал светлым. Не зря в имени Эйрена заключено магическое, высшая сила. Для нас – любовь.

Купаться ездим на мыс, там почище и людей поменьше. Никогда не замечал, что море может быть ласковым. Причина одна – мы вместе. Сегодня штормит, большая волна, даже слишком. Не купаются, и спасатели не допускают. Я, конечно, не утерпел, захотелось и тут похвастаться, сказал Ире: «Посиди» – вспомнил неандертальца, не сплюнуть ли через плечо? Выбрал волну поменьше, когда она стала отходить, бегом, прыжками, вместе с ней, в море. Поднырнул под следующую, потом ещё раз и ещё, немного отплыл. Пытаюсь с гребня помахать, но волна закручивается, нужно успеть опять нырнуть. Мелькнёт верхушка деревьев и пропадёт в буруне. Не поздно ли дошло, что не стоит булькаться и лучше вернуться. Подождал благоприятную волну, с ней удалось приблизиться к самому берегу, но не тут-то было. Она выросла до непозволительных размеров, пришлось улепётывать в глубину, не то закрутит и… привет. В смысле, «привет» могу уже и не сказать. Поторопился и во второй раз мои усилия были плачевнее. Не успел уйти, меня зацепило и протащило немного по дну. В таком море отвлекаться некогда. Единственное: успел увидеть, что на берегу вместе с Ирой за моими попытками выйти следят ещё двое. Повезло на четвёртый или пятый раз, не до счёта, получилось оседлать подходящую, во всех смыслах, волну, доехать до берега и самому выбраться. Двое оказались спасателями, у них наготове тонкий канат с поплавком …Не вязать, надеюсь, меня, а вытаскивать.

– С ума сошёл …Посадим, будешь знать.

– Вдвоём и в отдельный номер.

Оттаяли, засмеялись. Отговорился тем, что пригласил поужинать. У Иры глаза мокрые, молчит. Кому нужны дурацкие оправдания? Пришлось идти вечером в кафе. Привычка, конечно, неудобная – отвечать за данное слово. Расстались приятелями. Через день море угомонилось, покатали нас на катере, показали достопримечательности.

Первое наше утро обрадовало, а вот вечер, не вечер, конечно, а я, – разочаровал. Что случилось? Обещал подарить Луну и не выполнил первое же обещание, а хвастался, хвастался – неандерталец. Почему? Луны просто не было. Не догадался посмотреть в календарь! Объясняю, оправдываюсь, что вот мол, из-за меня задержались, кто-то опередил. Пусть ему будет удача. Мне придётся ждать следующую. Зато месяц легче довезти, он вырастет и будет у тебя своя Луна с самого рождения. Смешно, но неприятный осадок остался (у одного меня?)

Луна выросла, как и наше счастье, оно не убывает. Через несколько лет будем мы во Флоренции, в галерее Уффици у дорогих нам полотен касаться друг друга руками, почти не разговаривать, только иногда шёпотом, наравне со всеми посетителями. Когда любишь, то смотреть на что-то прекрасное одному уже невозможно. Рука сама ищет любимую, между нами будто пробегает ток, начинаешь видеть глубже – чувства объединяются. Если у вас не так – значит смотрите не с тем человеком. Боттичелли, «Рождение Венеры», Ира говорит: «Богиня родилась из морской пены – миф, но это реальность – любовь рождается из ничего, из пены дней, и не умирает. Красота в правде». В Ватикане ходили долго, но устали не ноги, а шея. Взгляд устремлён на потолок, на самом деле вверх, к вершине искусства. Сикстинская капелла, Микеланджело. «Ты сотворила из меня человека, – отыгрываюсь я, пытаясь ёрничать над своим „мифом“, – рождён Любовью из пены… но не морской, а пивной, с водкой».

Завтра улетаем. Нежданное – всегда ожидаемое закончилось? Нет – началось. Стоим у окна обнявшись. Волны нет – берег чистый, всё легло на свои места. Жизнь стала другой, словно в театре подняли занавес, и оказалось, что, на самом дел, мир прекрасен. Непонятно в нём только одно – как мы могли жить раньше? Не иначе, это Бог дал мне запоздалый дар, спасибо ему, – возможность сделать счастливым одного человека. И не забыл дать этого человека.

Возвратились мы в «пену дней». Нас видят вместе. Поклонников много, словно волны в штормовом море, накатываются, молодые, симпатичные. Спрашивают меня:

– За что тебя-то полюбила?

– Шекспира помните? – «Она меня за муки полюбила».

– Какие ещё муки?

– Которые я с ней испытаю.

– Она же такая красивая, молодая.

Намекают на мой возраст.

– Ребята, вы переврали, во-первых, она – умная, а всё остальное потом. Это нас и объединило, с вами именно на этой почве единства и не получилось.

У нас получилось. Люба, близкая Ирина подруга, рассказала, что именно она подтолкнула случай. В своё время у неё была проблема – боялась читать лекции в институте повышения квалификации по программированию. Ира сама читала и её уговаривала, убеждала, затащила послушать на свои, в итоге – согласилась. Она рассказала… о другом убеждении. Стоит Ира за дверью на лестнице-курилке, был такой уголок, дрожит. «Что случилось?» Отговаривалась, отговаривалась, открылась – Борис пригласил слетать к морю. Голова программиста рисует алгоритм: «Что – если – тогда». Душа зачёркивает: «Хочу, боюсь». Подруга убеждала битый час: «Ты свободная, что мешает проверить, попробовать. Если что не так, тогда и думать будешь».

После возвращения на Любин вопрос «как?» Ира без слов подняла вверх большой палец.

– Во всём?

– Во всём!

С этого времени можно выбирать страницы из нашей повести, внезапно подаренной судьбой. Почему-то мы оба уверены, что иначе и быть не могло. Пусть встреча задержалась, ничего с этим не поделаешь, но всё что было прежде, стало совсем неважным. История наша долгая или короткая, как считать. Для нас – короткая, потому что её можно описать одним словом – любовь. Никто, думаю, не будет спорить, что без любви и жизни настоящей нет.

Человек приходит на Землю, чтобы любить. В Эдеме живут двое и горизонт у него – влюблённость, влюблённость той, только что начавшейся любви. Горизонт, за который ушёл неандерталец. До этого горизонта, как теперь известно, не дойти. Мы идём, за ним открывается следующий, такой же горизонт любви, он не меняется. И так до конца, не горизонта – жизни. Потому что не замечаешь и не знаешь сколько времени шли, оно остановилось.

Если пройдёт любовь, останется привычка – исчезает и горизонт. Идти некуда и, главное, – не за чем. Время побежит. Не догонишь. Каждая женщина мечтает, чтобы ради неё совершались подвиги. Хотя бы… дарили Луну. Художественная литература держится на любви. Да и Библия, по сути, тоже книга о любви.

Настоящее счастье – когда даришь. В любви ты даришь себя. Подарок ждут, как ждут чуда. Хочется сказать каждому: «Посмотри на себя». Не в зеркало в ванной, когда бреешься, и не в зеркало в коридоре, когда прихорашиваешься. А в зеркало жизни. Посмотри внимательно, и не глазами – сердцем. Радует ли твой подарок того, с кем живёшь? Подарок парадоксальный. Чем больше ты отдаёшь, тем больше остаётся. Закон сохранения не действует на возвышенную материю – любовь. Это замечательно! Но не каждый замечает, а напрасно. Отдавая, становишься богаче. Если, конечно, есть что отдавать, без этого «что» у любимой нет жизни – ты для неё всё. Тебя нет – ничего нет. Любовь, как воздух, ты спешишь к любимой, чтобы она могла дышать. Когда она просыпается и тянет к тебе руки, она тянет их к своему счастью. Цветаева знает:

Радость – это прекрасно, но должно быть место, где утром можно поздороваться. Ира с мамой вдвоём жили в трёхкомнатной квартирке, но такой маленькой, что втроём не разойтись, есть на кухне нужно по очереди. Они поменяли на двухкомнатную побольше, но район похуже. На самом деле, неважно, где жить, главное – на что мы свою жизнь тратим. Что может принести разведённый мужчина в новую семью – любовь.

– По закону ты можешь забрать свою долю в прежней квартире – советуют приятели.

– «Не желай дома ближнего твоего», это по Библии … и по совести. Мы себе сможем купить, а там этой возможности теперь нет.

Ира готовила на кухне закуску, услышала:

– Борис знает, что я не поеду в такую квартиру.

– А если бы жена ушла? – допытываются приятели.

– Ей бы оставил. Кто виноват, что ушла?

На книжной ярмарке познакомились с симпатичной шведской парой, у них приличный русский язык. Ходим вместе, притомились, Ира предлагает фику (знаете, что такое «фика»? Я – нет, жду, шведы соглашаются (значит, что-то приятное). Как она умудряется запоминать всякие мелочи? На самом деле, никогда не угадаешь, что может неожиданно пригодиться. Идём, как оказалось, пить кофе, берём, обязательные для этого случая, булочки с корицей (она их, кстати, любит). Ира напоминает, что в Швеции с малознакомыми людьми начинают разговор с погоды тем более, что сегодня она пакостная. Шведы соглашаются:

– Когда у нас летом солнце, то с работы отпрашиваемся позагорать.

– Если чего-то много, то и наименований для этого должно быть много. В эскимосских языках пятьдесят названий снега. У нас для дождливой погоды можно бы придумать не меньше. Не говорим же мы про сегодняшнюю «хоть плачь», что небо и делает.

«Хотите посмотреть, как живут простые русские?» – предлагает Ира. Шведы обрадовались: «С удовольствием, ни разу не доводилось». Готовим приём – первые иностранцы у нас дома. Как накрыть стол? Ирина мама (сказать «тёща» – у меня язык не поворачивается, мне завидовали: «Даже тёща у тебя – просто клад, таких не встречали») говорит, что если хотим накормить исконно русским – то кислыми щами. «Шведы, вроде бы, нормальные люди, – соглашаюсь я, – могут и напиться, останутся ночевать, положим на пол (места-то больше нет), а утром с похмелья лучшего лекарства не бывает». Остановились в итоге на пельменях. Ира закупила мясо: говядину, свинину, баранину, кучу специй. В деревянном (обязательно) корытце всё тщательно нарубили, точнее, нарубил. Тесто, конечно, своё, разминали и раскатывали до тонкого листа, на просвет. Тогда и получается цимес. Закончили под утро довольные – наготовили пельменей дня на четыре.

Вечером шведы удивляются двум вещам: как скромно и тесно мы живём, и как много книг. Действительно, но дело в другом. Чтобы всё это прочесть нужно время, и главное не в том, что прочёл, а в том, что понял и, если принял, то ценности меняются. И книги подбираются не по цвету обивки и друзья – не те, кто любой ценой делает деньги.

Чтобы пошутить над фанатизмом шведов соблюдать правила, Ира прикрепила таблички: к окну, с цветами на подоконнике, – «только нюхать», на стеллажи – «можно читать». Посмеялись. Увидели они своё, детское: Лагерлёф с Нильсом и дикими гусями, Линдгрен с Малышом и Карлсоном, заулыбались. В нашей литературе нет таких ярких детских героев, разве что у Успенского. Ира говорит: «В этом одна из причин, почему Швеция первой в мире приняла закон, запрещающий физическое наказание детей». Нашли «Избранное» Харри Мартинсона, удивились и посмотрели на нас, как на старых знакомых: «Швеция помешана на уюте, но мы не ожидали, что у вас попадём к себе домой».

За столом их поразил зелёный лук. – Прямо с грядки? – Соседи дали. Были они умеренными диссидентами, перешли в алкоголики – наверстали. Запили… также тихо. В одной из двух комнат застелили паркет полиэтиленовой плёнкой, насыпали земли и посадили лук.

Стали шведы закусывать пельменями и застыли: «Никогда таких не пробовали!» – дайте рецепт. К полуночи пельменей след простыл. Последний тост: «За дружбу» – наши люди.

Через неделю они устроили у нас шведский стол, но не стоя. Привезли из Стокгольма даже хлеб. Впервые увидели мы зелень в горшочках, а была зима. Больше десятка банок селёдки различных способов приготовления – национальное блюдо. На одной читают: сюрстрёмминг. Ира обрадовалась: «Давно хотела попробовать». Заставила всех одеться, выйти на улицу и открыть там. Не зря… запах, скорее вонь, из квартиры бы не выветрилось, но, пообвыкнув, можно есть. У нас сказали бы – протухшая селёдка. Шведский Абсолют это быстро сгладил, «за дружбу» – теперь первый тост. Узнав о моём не первом браке, одобрили: «Бергман много раз женат». Оказалось, что они тоже смотрели Стриндберга в «Театре на Литейном», вспомнили о Бернадоте, когда вместе воевали против Наполеона. «Ваш Нобель устроил динамитом революцию во взрывном деле, – смеётся Ирина, – а наш посол Коллонтай личным примером взорвала отношения между полами. Революция освобождает всех и от всего».

Первое января, наш первый новый год. Ближе к вечеру, привычно тёмное окно наконец-то стало светлым – пошёл снег, повалил. Одел деревья, оштукатурил соседний дом, требовавший ремонта. Дождался. Я ждал дольше. Убеждён, что «ремонт» у меня – у нас, конечно, – закончен и вышло на зависть. Вокруг всё сделалось белым. Рассеялся свет фонарей в поисках тёмного – нечего не нашёл. На вопросительный Ирин взгляд, я, после секундного замешательства, согласно киваю. Пока соображал, что накинуть на себя, она уже оделась. Первый раз опередила. Приятный повод, чтобы обнять и посмеяться.

Ветра нет. Медленно-медленно опускаются большие, пушистые хлопья. Сказка! В окне женщина кому-то машет, появляется рядом силуэт и исчезает. Она остаётся. Смотрит на снег и на нас. Из других окон тоже выглядывают, хотят посмотреть на сказку, мы – в неё войти.

Ира подставляет руки, снежинки собираются на ладонях. Присоединяю свои, сердце замирает. На ладонях снег, а рукам тепло – мы в нашей сказке. Снег пошёл гуще, закрыл сначала соседний дом, потом женщину в окне. Исчезло всё, остались только Ирины глаза и в них любовь.

– Снежинки – мгновения, отпущенные сверху. Чем мы их наполним?

– Счастьем.

Перестройка

Изменения нашей жизни совпали с переменами в стране. Не очень-то они от нас зависели, но мы в них приняли участие с удвоенной энергией (нас теперь двое).

– Скажите, долго ли ждать перемен к лучшему?

– Если ждать, то долго.

Мы не ждали. Это сейчас кто-то с тоской вспоминает застойные годы, но почему-то забывает, что тогда вначале занимали очередь, а потом спрашивали: «Что дают?» Наш институт утратил значение для города, по-простому – стал разваливаться. Мы организовали. небольшую фирмочку и арендовали помещение поближе к памятнику главному перестройщику России – Петру Первому, в особняке Паскевича. Сюда ходили экскурсии полюбоваться дубовым декором и рыцарским залом. Генеральный директор, известный в Европе архитектор, жалуется: «Плачевная судьба исторического центра. Есть проекты, денег у города нет» – чем мы-то можем помочь?

На удивление оказалось – можем. Виктор Рассадин, тот самый, из Академгородка, помимо работы в Академии наук, эксперт у Константина Борового, президента биржи РТСБ. Едем в Москву.

Приглашают нас в кабинет, Боровой предупреждает, что ему скоро идти на сделку, опаздывать совестно. Ира подсказывает:

– Константин Натанович, не ходите на сделку… с совестью, идите один.

Отношения сразу наладились.

– Виктор сказал, что нужна помощь. Откуда прибыли?

– Какие прибыли, что вы, мы за этим приехали. Не для себя, конечно, – для города. Другого такого нет.

Встречаем его в Питере, отдельный вагон. В институт едем втроём на нашей «Ладе». Охрана сзади на другой машине. На перекрёстке случайно от них оторвались, Боровой предупреждает: «Наши подумают, что меня похитили». Через два квартала догоняют по встречной полосе.

Подписали соглашение об организации акционерной компании по реставрации исторического центра. Проект, без преувеличения, – грандиозный. Нужно показать план и предварительные документы Собчаку, первому избранному мэру. Генеральный плохо себя чувствует, посылают меня. Тогда было довольно свободно попасть к мэру, особенно по делу, интересному для города. Сижу в кабинете, объясняю вкратце детали проекта. Он кивает, ничего не спрашивает. Заходит секретарь: «Делегация из Германии, вчера были, к вам вопрос. Можно?» Просит меня подождать, – конечно, соглашаюсь. Решает с ними за пару минут, берёт наши планы и начинает немцам рассказывать, какой он задумал грандиозный проект. Немцы восхищаются, хвалят Собчака. Все довольны. Рассказываю Ире – смеётся.

Проходила в то время важная конференция, банкет на «Авроре» с участием мэра, мы получаем приглашение. Вечером сидим на корме, в командирском салоне, в обществе незнакомых людей. Подходит Собчак, представляю:

– Анатолий Александрович, моя жена Ирина, – объясняю, за что она отвечает в проекте.

– Если такие женщины будут отвечать и за красоту Петербурга, то уверен, что всё будет замечательно, без помарок.

Ира поправляет:

– Анатолий Александрович, без помарок должно быть только в некрологе. Это не для города.

– Когда будете готовы, обращайтесь напрямую, в любое время.

– Для получения срочной помощи в выходные, в Израиле рекомендуют обращаться к Богу. А в Питере?

– В Петербурге я вначале уповаю на себя, а уже потом…

– На президента.

За столом строго и торжественно, сообразно флотской обстановке, к тому же вкусно. Тосты за город, правильный путь развития и, конечно, за мэра. Мы до конца сидеть не стали, вышли, с нами ещё пара. В кулуарах они высказывались: «Может быть к коммунизму ещё вернёмся?» У знаменитого орудия смотрим на небо. Ира показывает Полярную звезду:

– В 1917-м на звёзды, указывающие путь, не посмотрели, и теперь на ствол пушки можно повесить траурный венок. Знаете анекдот про часы с кукушкой? – Нет. – Каждый час выезжает Ленин на броневике и поднимает руку: «Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой всё время говорили большевики… ку-ку!».

Закрутилось, завертелось. Но всё неожиданно оборвалось. Генеральный непросто себя плохо чувствовал – инфаркт. Похороны. Большому проекту нужно имя. Его не стало, и проекта не стало. Сменился мэр. Лежат дома подарочные вымпелы с «Авроры» – наш холостой выстрел. Отрылась возможность для роста поганок в городе, они и полезли, – достаточно назвать Регент Холл на Владимирском проспекте.

Довелось нам с Ирой принимать делегацию из Ирана, ответный визит. Четыре человека, придерживающиеся традиционных ценностей. Чем удивить людей из страны с многотысячелетней историей? Один из них учился в Сорбонне и предложил Эрмитаж – дома такого нет. Экскурсовода не дали, Ира его вынужденно заменила. Часа три музей терпел озабоченных экскурсантов: красота – посмотреть хочется, а религия не даёт. В итоге пропускали залы, где преобладает обнажённая натура. По ходу присоединились другие посетители, получилась большая группа, пришлось вести на двух языках, все потом благодарили: как интересно (решили, что специальный маршрут – Ира так строила рассказ). Я попытался представить себя на её месте – не сумел бы, хотя считался знатоком. Что привело персов в восторг? Лёд на Неве – впервые в жизни увидели твёрдую реку. Мы упросили сделать приятное гостям – открыть Иранские залы (были закрыты): ковры, изделия из серебра и бронзы, керамика, декоративный орнамент. По «Европе» они ходили, а тут, увидели своё, обрадовались, норовили потрогать, забегали и вдруг встали – опять портреты женщин, да ещё в откровенной одеже. Не знают: смотреть или отвернуться. Ира сообщает им новость: в XVIII и XIX веках в Тегеране это считалось нормальным, эволюция страны делает иногда непредсказуемые повороты. Который из Сорбонны добавляет уже нам: «Учтите в своей перестройке».

Конверсия оборонки – второй большой проект. Сколько о ней разговоров – перешли к делу. В Питерском офисе потеснились и выделили место отделению партии «Яблоко». Днём разговоры о путях развития страны, вечером, за кофе, Явлинский предлагает вступить в партию. Ира отшучивается:

– Ваша эмблема многозначна. На голову Ньютона упало яблоко – озарение, Адам и Ева откусили – познание. Чем оно для них закончилось? Основоположник теории искусственного интеллекта Алан Тьюринг тоже откусил, а там цианид.

– Вместе будем бороться, чтобы у наших Тьюрингов были другие возможности.

– Спасибо, Григорий Алексеевич, мы подумаем.

Улыбается. Он тоже:

– Специально так ответили? Я не могу возражать, чтобы вы не думали. В нашей партии это обязательное условие.

«Международный фонд Конверсии», центр в Казани, отделение Москве, сделали у нас. Работа идёт удачно, у себя принимали даже их вице-президента. Татарстан, прежде всего, – нефть. Расстояния большие, конкурентов много, нужно везде успеть, летают на вертолёте. Утром звонят, вызывают меня в Казань.

– Не успею, буду завтра.

– Хорошо. Сегодня – без тебя.

Вечером приносят телеграмму. Вертолёт с руководством разбился. Лечу на похороны. Возвращаюсь, Ира утыкается в меня со слезами: «Если бы ты полетел… я бы не пережила». Утешаю. Причины аварии так и не установили.

Не могут же все проекты так заканчиваться. Продолжили важную тему. Заводу «Арсенал» ставили программное обеспечение для персональных компьютеров, он делает спутники серии «Космос». В США для изучения земной коры используют спутники. Почему у нас нет? Ира разыскала нужные контакты, получили от американцев предложение. На заводе довольны: не нужно возиться с разработками. Я лечу в Академгородок не только к друзьям выпить, но и в институт геологии и минералогии, показать им новые возможности. Те ухватились двумя руками – давайте быстрее. Подписали письмо у председателя СО АН СССР о необходимости такой аппаратуры. На заводе подготовили документы об установке на наши спутники американской электроники. Пытаемся получить разрешение в министерстве, ездим туда.

Я должен был вернуться утром, как обычно, а вечером по телевидению показывали события в Москве: Белый дом, толпа штурмует Останкино, разъезжают отряды с оружием, кое-где стреляют – неспокойно и небезопасно.

Днём приезжает к нам Игорь, один из руководителей «Арсенала», за бумагами. К тому времени мы дружили семьями. Где Борис? И началось. Они на вокзал, в милицию. Может быть меня задержали (подписали и выпили лишнего?) Игорь – уважаемый человек, не дожидаясь трёх дней, стали разыскивать. Повели их в «обезьянник», решётки, соответствующая публика. Не нашли, Ире уже стало плохо. Дальше – больше, проверили списки: среди убитых нет, стали запрашивать Москву. И там нет. Объясняют: данные не полные. Лучше ей не стало. Вернулись домой, не знают, что делать. Игорь ходит на почту звонит в Москву, те не в курсе.

Возвращаюсь я уже вечером – не уехать было никак. Ира лежит, глаза мокрые, рядом сидит мама, пичкает сердечными лекарствами. И тут я, весь в белом: «Что случилось?» – «Обещал приехать утром – там стреляют… ты вечно лезешь туда, куда не следует… я же знаю». Получаю от Игоря (на кухне): «Телеграмму почему не дал?! Не о себе пора думать».

Прошло не так немного времени, звонок, голос жены Игоря, ничего не могу разобрать: «… вспомнила только ваш номер, машина, авария …Игорь, сердце». Никольский собор, отпевание, похороны всем заводом. Мы принимаем соболезнования, как одна семья. Что нам с Ирой удалось – выхлопотать ему последнее место на Земле, на Волковском кладбище, недалеко от литераторских мостков …Он в шутку об этом говорил.

Игорь хорошо пел, брал гитару, садились по привычке на кухне, начинали с песни «Сентябрь» Александра Дольского:

Закончился. Ира смотрит куда-то за меня, глаза мокрые, в них тоска. Что она будет вспоминать обо мне? Опять утешаю, пока я тут.

Мы не захотели больше «сворачивать горы», а проект в итоге не согласовали, помешала секретность. Иру позвали в пенсионный фонд, на простую должность, на спокойную работу. Сначала так и было. Но и там она не осталась незамеченной. Стали повышать и повышать. Спокойствия не добавилось. А что со страной? Она захватила с собой то, из-за чего, собственно, и развалилась, – главное наступательное оружие, как тогда говорили, – грабли. Результат будет очевиден, к сожалению, не всем. Простым людям, кто хочет сберечь руки чистыми и душу светлую, для нас это, как в математике, – необходимое условие, нужно следовать Бродскому: «Если выпало в империи родиться – лучше жить в глухой провинции у моря».

Архитектура – это мироощущение. Если она того стоит, то – удовольствие. Рядом легче дышать, по-другому смотришь на мир. Точно сказал Шлегель – застывшая музыка, одна мелодия ярче другой, мелодии душ тех, кто строил. Ею особенно наслаждаешься, когда рядом любимый человек, тогда «счастливые часов не наблюдают». Часы не про нас – про тех, кто влюблён. Кто действительно любит, тот не замечает лет. Годы прошли мимо, почти не трогая нас внешне, они обогатили души.

Виктор с Марком Барбакадзе занимался составлением и изданием многотомной «Антологии самиздата». По писательским делам часто бывал в Центральном доме литераторов, там они с Ирой встретили Булата Окуджаву. Разговор с поэзии перешёл на жизнь. Виктор надеялся, что в перспективе страна в конце концов выберется. Поэтическое ощущение будущего у Окуджавы, как и бывает у таких людей, прозорливее. Ира поддержала его предсказание о нравах следующего поколения.

Похоже сбывается. Его песню «Не сольются никогда зимы долгие и лета», в то время очень популярную, Ира пела и с ним соглашалась. Я аккомпанировал на гитаре. Мы вообще-то пели всегда вместе. Я, разумеется, вторым голосом, и не только потому, что баритон, – она тонко чувствовала музыку, и подстроиться к её ощущению не просто приятно, но и необходимо, иначе испортишь.

Куплет про «слёзы в разлуке» я не пел, выражая таким образом, что к мужчинам это не относится. Мне приходилось ненадолго отлучаться в командировки, и дома тут же появилось розовое платье. Возвращался как-то с приятелем под вечер, проболтались по делам почти целый день. Приятель показывает на наши окна:

– Ира в розовом, чтобы издалека видно было?

– «Утверждает, что в разлуке невозможно жить без слез».

– Да, чёрт возьми, не зря тебе завидуют. Правда, тут не чёрт, а ангел, но ведь не говорят «ангел возьми», а было бы кстати.

Заходим в квартиру и хором: «Потому что на Земле две дороги та и эта». Дальше продолжаю один, потому что слова песни мы с Иринкой опровергли нашей жизнью: «Эти разные дороги к тебе обе привели». Получаю поцелуй от неё и аплодисменты от приятеля:

«Вам обоим, но больше Ирочке, на ней всё держится».

Не зря в обиходе повторяется избитая фраза – «годы пролетели» – в счастливой жизни их, действительно, не замечаешь. У нас так и было – не успевали считать. Тем обиднее пропустить их в рассказе. Память не заставишь – выбирает те, из-за которых они остановились.

24 Сентября.

Солнце решило обрадовать, ветра нет, тепло, но блаженствовать некогда. Со стороны может показаться, что у Иры школа танца. Подойдя ближе, слышу, что она напевает классику. Изящные па чередуются с пируэтами, за ними следуют плие, по простому – приседания. Грация движений и мимика восторга. Не у каждого получается столь мастерски – партнёры требовательные, они меняются. Одни появляются весной, ещё под снегом, другие – поздней осенью, когда уже ляжет снег, стараются удержать нам летнее тепло. Почему школа танца? Потому что цветов много, их нужно расставить в хороводе в нужное место. И, самое важное, – если ухаживаешь сердцем, то на любовь отвечают, даже цветы.

Они украшают не кусочек земли – дачу, а уголок счастья. Его, без сомнения, можно создать только своими руками. Сделать так, чтобы приходили полюбоваться на красоту, – это искусство, конечно, Ирино. Не всем дано, поэтому я кошу, – траву, разумеется, а не от работы. Как говорили в советские времена «могу ещё копать – могу и не копать».

Тучки чёрной смородины с молниями красной ушли, осталась радуга яблок. Малина зажгла свечки-ягоды, устроила праздник. В Эстонии, где у нас дача, он так и называется «День Свечей», женщины отдыхают, мужчины работают. Щёлкаю садовыми ножницами, иду мимо мангала её обрезать. Сохранившийся, вкусный, запах вчерашних шашлыков напомнил о другом, своём «запахе». Мне прижигали лазером какую-то фигню на коже. Такой же светлый дымок… запах собственного мяса не доставляет удовольствия.

Непричастное к твоим делам обычно раздражает. Звонок телефона, словно утопающий, хватается за наши планы. Знакомые из Питера упрашивают меня помочь: пожалуйста, срочно. Ира разводит руками, без слов. За двадцать пять лет так и не понял, знает ли она эти слова. Есть категории людей, к сожалению крайне редкая – заботятся о других в первую очередь. Как считать – повезло мне или нет, что живу с таким человеком?

Работа на даче имеет приятную особенность – всегда можно отложить. Так и сделал. В смысле, не работу, а то, что её отложил.

Приезжаю, у них захламлено всё, лишь в маленькой комнате сиротливый шкаф ощетинился редко стоящими книгами. Поправил их, поздоровался. Быстро справился с тем, о чём просили, и обругал… себя: «Чёрт, ключи забыл!» Так: добираться ей домой часа два, неудобная пересадка, граница, крутая дорога в горку, побежит, чего доброго, – беспокоить не буду.

Тёплый вечер, прятавшийся за новостройками, вышел, добродушно обнял сумерками: долго вдвоём гулять будем? – Как повезёт, точнее, как повезут (Иру, конечно).

Когда спокойно ждёшь, начинаешь обращать внимание на окружающее. В многоэтажках призывно засветились окна. Кто идёт от остановки один, тот на них поглядывает и ускоряет шаг. Мужчина смотрит на часы второй раз, но не спешит. Похоже, есть на то причина, и, скорее всего, не тайная для той, куда никак не дойдёт. Причину выдаёт уловимый след Lancome.

Я покупаю хризантемы – захотелось. С них ведь началась настоящая жизнь. Каждый понимает её по-своему, и если оба одинаково, то в этом залог счастья. Успел соскучиться, набираю номер. – Что случилось? – Не волнуйся, ключи забыл. Не торопись. – Почему раньше не позвонил?! Я уже в метро.

Второй раз обращаюсь к чёрту. Не постучать ли по голове? Сказал бы: давно дома, готовлю ужин. Тем более, что целый день отлынивал и собирался хотя бы этим порадовать. Не упомянуть про оплошность – не значит обмануть, это – сделать приятное обоим.

Издали вижу: кто-то с сумкой мелькает под фонарями, так стремительно здесь не бегали, удивляюсь. Ирина! Я – навстречу, ещё быстрее. До чего же легко бежать, когда знаешь к кому, чувствуешь себя невесомым. В таком состоянии рекорды, наверное, и устанавливаются – ни на что не отвлекаешься – несёшься к единственной цели. Не успеваем толком остановиться, сталкиваемся, прижимаю к себе свою цель. Бешено бьётся её сердце. Обнимает меня за шею, сумка падает. Кружу. Смотрю в счастливые глаза, за ними проносятся и проносятся дома, огни, люди… время. Потому что не важно, на самом деле, что за ними, главное – что в них.

– Разве можно так бежать?

– Нужно – я всегда к тебе бегу.

– Сердце выскочит.

– Оно давно у тебя.

25 Сентября.

Утром проснулись, не по будильнику, позавтракали, посмотрели в окно, нет – сначала посмотрели, как завтракать, и поехали на залив. Раньше трёхэтажные гостиницы здесь были забиты немцами, финнами, на спортивных площадках очередь. Приятный, казалось, что для всех, баланс природы и отдыха поправлял нам здоровье и бюджет городу. Сейчас их место заняли коттеджи с высоченными заборами, куда вертолёты прилетают. И мы приезжаем, но нечасто, и не к ним. Мы – другие. Для нас важно – мы не хотим за забор.

Сегодня прохладно, даже по нашим, питерским, меркам. «С погодой не повезло» – неподходящее замечание, когда солнечных дней в году едва набирается на пару месяцев. На берегу сосны жмутся к дюнам в тщетной попытке удержать корнями песок. Удаётся это немногим, их защищают аккуратно уложенные, небольшие валуны. Море не тропится. Каждому своё время. Между раскачивающимися верхушками деревьев солнце нам подмигивает: «Гимнастика – ваша защита, при сидячем образе жизни спорт необходим». Оторвали от него приятели и, если честно, то без сожаления, сели мы в ресторанчике вспомнить удовольствие от тёплого моря, с которого недавно прилетели. Обычный выходной день.

Вечером был театр. Шекспировское «весь мир – театр» мы дополняем: театр – тоже наш мир. Мы зрители, без нас нет театра. Нам там рады – это любовь, она взаимна. Ходим раз в месяц или чаще, когда – определяют наши или гастрольные спектакли. Ира собирает программки. Напоминаю задачку Перельмана из «Занимательной математики»: «Какая будет толщина стопки бумаги, если перегибать лист сорок два раза?» Смеётся: «Получится стопка, равная расстоянию от Земли до Луны. Я не буду перегибать». Так во всём – нигде не перегибает.

Театр «Балтийский дом». Ещё слабо заполненный малый зрительный зал, действительно маленький, уютный, сидим с Ирой почти в конце. Подходит Громадский, пристраивается за нами. Заполняет сразу весь ряд. Кто там был, исчезают, – он один, будто на сцене, когда в главной роли. Здороваемся. Ира спрашивает:

– Роман Борисович, разве вы не играете?

– Нет, я сегодня зритель, с вами посижу.

– Вы же там заняты, хотите, чтобы мы подавали реплики, как ваша жена, когда готовите роль?

Ответить не позволили вышедшие на сцену актёры: «Где Роман Борисович? Только что был». Зрители, не знающие Громадского, сидят тихо. Он встаёт.

– Да здесь я.

В зале смех, наклоняется к Ирине.

– Не дают остаться с теми, с кем хочется.

– Алиса предупреждала: «Нужно бежать со всех ног, чтобы только оставаться на месте».

– Но, вы то приходите, чтобы идти дальше, значит нам, в стране чудес, нужно «бежать вдвое быстрее».

Направляется к сцене, изображая бег спринтера. Аплодисменты.

Театральная и повседневная жизнь шла своим чередом. Когда что-нибудь планируешь, то начало намечаешь на утро или, что чаще, на понедельник или на круглую дату. Но случается, что это самое начало от тебя не зависит, оно приходит, а ты на него сразу внимания не обращаешь. Так и вышло.

После театра у Иры начала распухать левая нога. Утром стало хуже. Примочки не помогают, на работу не пускаю, идём к врачу, платная клиника рядом. Там свободно. Попадаем на приём к травматологу. Смотрит и ведёт за руку к хирургу, тот отправляет на УЗИ сосудов. У них в клинике сломался аппарат, звонит коллегам, просит принять без очереди. Вызываю такси, едем, поднимаемся на второй этаж, делают УЗИ, совещаются. Тромбоз. Возвращаемся. Читает заключение, объясняет проблемы, – приятный мужчина. Плачу в регистратуре, он заступается – повторный приём бесплатно. Мне не до этого, но удивляюсь – наверное, администрации он не нравится. Резюме: срочно на госпитализацию, сейчас вызову скорую помощь.

– Мы лучше на своей машине.

– Будете не один день оформляться. По скорой сразу положат.

Ира просит: «Разрешите переодеться, приготовиться» – еле уговорили.

Собираемся. Сумку – быстро, задержали нас её разговоры и распоряжения по работе. Куда случайно повезут – не хотим. Есть такие люди, которые всегда помогут. Звоню Ромэну Казарьянцу, заслуженному врачу РФ, – так, мол, и так. Он работает в Мариинской, сейчас на пенсии, неполная рабочая неделя, удобно. У нас дачи рядом, к нему ходят за советами, никому не отказывает. И сейчас, связывается с Михаилом Протченковым, заведующим отделением по нашему профилю, просит неотложно принять. Сообщает – приезжайте.

Едем на скорой, дорога ремонтируется, трясёт. Сижу рядом, не выпускаю руку, убеждаю: ерунда, сейчас вылечат. Получилось, что на этот раз лежит Ира, её состояние выдают глаза: откуда взялась болезнь, никогда такого не было. Пытаюсь демонстрировать уверенность – ответственность теперь на мне.

Года три назад она везла меня на скорой, смотреть не неё было невозможно. На лице мука – не передать: «Где была я?» Боль за меня, покусывает губы, глаза мокрые. Что-то потеряла в сумочке, стала искать, сразу же забыла что. Я лежал и её успокаивал.

Пытаюсь и сейчас: «Подумаешь, тромбоз». Теперь мучительный вопрос к себе: «Где был я?» Убеждаю: «Ты ничего не боишься, вспомни Грецию». Грустно улыбнулась. Не то сказал. Там Ирочка «не боялась» из-за меня – боялась за меня.

Сиртаки

Давно мы мечтали о Греции. Наконец собрались. Накануне поездки по какому-то поводу показывали фильм «Белое солнце пустыни», Ира собирала вещи и напевала:

У неё это хорошо получается, в смысле – петь. С вещами иначе – что-нибудь забывала (я так думал, но оказалось наоборот – не подумал). Моё дело – упаковать. Жалко, что это единственная сфера, где мне удаётся экономить, то есть, просто сложить всё в чемодан размером поменьше. Привычка, появившаяся, наверное, на работе – занимался решением задач по оптимизации. Получалось, что экономилось место как раз за счёт того, что Ира «забывала». Причём, моя одежда была в избытке, что-то даже ни разу не надевал, а вот ей не хватало. В семье (в любящей семье!), вопрос решился быстро. Стал укладывать в такой чемодан, где в итоге оставалось свободное место. Да, мне неудобнее таскать, зато Ира перестала «забывать» – заботиться не только обо мне, но и о себе. К чему я рассуждаю, казалось бы, о пустяке? Может быть, другие тоже подумают об экономии, в государстве все задачи на оптимизацию, за чей счёт – за наш.

– Какая чужбина? У тебя имя – греческое.

– Поэтому жарко и обнимет.

– Какие ужасы могут быть в наше время? – на этот вопрос ответ от Иры не получил.

Так куплет песни Исаака Шварца случайно появился в качестве эпиграфа. По большому счёту, всё – дело случая. Рассказ, может показаться растянутым, но ведь и счастливая жизнь никуда не торопится, мы её бег привычно не замечаем. Обидно только, что и само счастье тоже не особенно замечаем, воспринимаем его, как само собой разумеющееся. А зря.

Наконец мы в Греции. Чем «ваше благородие» нас пожалует? На «чужбине» дорога гладкая, по сравнению с домашней, петляет себе среди холмов, не спешит, в отличие от нас, хотя знает куда. Невысокие сосны плотно стоят группами, кое-где, к нашему удивлению, торчат обугленные стволы. Ира сидит рядом, голова у меня на плече, вместе наши руки и души. Мы не одни – с нами радость путешествия в знакомую-незнакомую страну. Подъезжаем к заливу в форме большущей буквы омега. Она последняя в алфавите (к чему бы это?) На берегу ждёт храм (храмы всегда ждут), но в Греции почти о любом месте можно так сказать – всюду развалины, просто они до сих пор не дождались своих археологов. Каменный пол, отлично сохранившаяся мозаика – радостные лица с большими удивлёнными глазами, место, должно быть, такое. Полуразрушенные колонны по периметру стоят и лежат, победители и побеждённые, в истории иначе не получается.

Гид просит внимания: «С тех исключительных времён» – следует долгая пауза. Таким образом выражается его и наша заслуженная признательность эпохе. Пока он в молчании демонстрировал свой античный профиль на фоне автобуса «Мерседес», турист, который всё спрашивал «когда же увидим Колизей?», нашёл занятие. Попытался, по нашей привычке, восстановить историческую справедливость, в данном случае – поставить длинный кусок колонны. Потёр ладони, присел, уцепился за её конец и закряхтел. Потуги завершились неприличным в обществе звуком. Такие попытки в итоге (в истории), этим и заканчиваются. Меньшая половина группы язвительно гоготнула (мужчин на экскурсиях всегда меньше), в истории наоборот – не смеются те, кто пытается трактовать её по-своему.

Иглесиас умиротворил всех голосом и прекрасной мелодией. Его готов поддержать ресторанчик, при всяком посещаемом месте они тут как тут. За ним кусты, оливковое дерево и опять сосны. В их хоровод зачем-то затесался деревянный столб с электрическими проводами. Одна сосна обняла его ветвями, поди из жалости. Несколько туристических автобусов стоят в сторонке.

Меню составляешь сам, показывая пальцем на шевелящиеся во льду рыбы и кальмары. Платишь, и через некоторое время садишься за накрытый стол для наслаждения трапезой и видом. Чехов, правда, подсказывал – нельзя наслаждаться пейзажем обожравшись. Спешим до еды: голубого цвета небо и море. Неподвижные белые чайки напоминают нам, северным людям, мелко раскрошённую льдину. У всех благодушное настроение, улыбаются, как на мозаике. Народ не знает, чем себя занять. К месту и к слову пришлась винная бочка. К сожалению, пустая, и на боку, я залезаю. Ира сгибает в круг оливковую ветвь, венок победителя надевает на голову, берёт длинную палку – копьё.

– Я – Александр Великий.

– А я – собака Диоген, кто бросит кусок – тому виляю, кто не бросит – облаиваю.

– Проси у меня чего хочешь.

– Отойди в сторону, ты загораживаешь мне солнце!

Смеются. Что Диоген может попросить? Ему хватает бочки. Что нужно Афинам – граждане разберутся сами. Разобрались – не зря до сих пор сюда ездят. Ира кладет палку, из венка делает плётку, у неё голос городничего из популярного фильма:

– Над кем смеётесь? Над собой смеётесь!

Купаемся, я по привычке отплыл подальше. Отсюда видно – на столбе один изолятор искрит. Вспыхивает ветка. За ней соседняя. Мчусь к берегу. Ира суёт шмотки – быстро надевай. Горит вся сосна, огонь по траве и кустам подбирается к ресторану, он наполовину из дерева. Паника, иностранцы бегут в автобусы, одежда в руках, кричат, ругаются, каждый на своём языке, но понятно, будто по-русски.

Один за другим автобусы уносятся. Служащие ресторана, но их мало, рубят оливковые ветви, пытаются сбить пламя – очень сухо. Дыма нет, гарь. Беру ветки, присоединяюсь к «пожарникам», огонь не подпускаем. Надолго ли? Прибегает Ира с веткой, единственная женщина, начинает хлопать по горящему кусту, гоню прочь: «Ветер, пламя пляшет, длинные волосы, – с ума сошла!» Наш водитель переставил автобус ближе к заливу, так безопаснее.

Загорелась ещё пара сосен. Выстрел из пистолета заставил меня вздрогнуть – небольшой куст сбоку вспыхнул весь сразу, будто огненный шар. Обожгло лицо, кажется, загорелись волосы – тру голову, – нет, это от сильного жара. Ругаюсь, что не надел кепку. Отходим цепью, точнее цепочкой, я с краю, остальные наши выглядывают из-за ресторана – не пора ли сматываться? Ира появляется с другой стороны в платке. Я к ней:

– Огонь – мужское дело, уходи.

– Не могу оставить тебя одного.

– Я не один.

– А для меня – один.

Рядом метрдотель, по-русски прилично изъясняется:

– Пусть остаётся. Я жене расскажу.

Соглашаться или нет?

– К кустам не подходи.

Другой грек о чём-то с ним переговорил. Спрашиваю: «Что он сказал?» – с надеждой, что Иру удастся выгнать. Метрдотель смеётся:

– Сказал, что обязательно жене расскажет.

Пухленький пожарник, с кухни, предлагает Ире надеть его рукавицы.

– «Эфхаристо». (В переводе – «спасибо».)

Загорается ещё несколько сосен, от очередного выстрела не вздрагиваю. Пламя близко от ресторана, вовсю колотим ветками. Огонь по траве пытается пролезть – получилось, загорается сзади нас. Отступаем. Мелкие частички раскалённой гари попадают на кожу, жутко жгут. Не успеваешь стряхнуть.

Метрдотель кричит:

– Пожарных давно вызвали, нужно дотерпеть.

Что их нет то? Через несколько минут, кто ж время засекал, слышим завывание – примчались две пожарные машины. Быстро раскатали шланги, видим, что у них большая практика. Потушили, перемонтировали провода, поругались (на кого?), выслушали общее «спасибо» и укатили.

Во рту сухо и горько. На душе весело. Умываемся, Иру хвалят на непривычном языке, а я не знаю – ругать или нет… за любовь. Тех, кто тушил, разместили за один стол, её посадили с торца: «Вы – Гефест, обуздали огонь». Она напоминает, что испытание огнём – древнее средство дознания истины – кто есть кто, мы выдержали. Метрдотель ставит узо: «За такое событие пьют крепкое, чтобы наше единение было ещё крепче». Когда я сказал, что жену зовут по-гречески Эйрена, за столом зашумели, он перевёл: «Завидуют – в твою жизнь вошла богиня».

– Можно поцеловать нашу и твою богиню в знак благодарности? Я богинь не целовал.

Пьём за победу, общую победу, как на войне, русские и греки. Православные.

Наши пытаются ехидничать:

– Иностранцы деньги-то за еду не успели забрать, сейчас, наверное, жалеют.

Ира поворачивается к ним:

– Не жалеют, а благодарят Бога.

– За что?

– В таких случаях говорят: «Спасибо, Господи, что взял деньгами».

Кто о чём, мы за своим столом – о дружбе, которая, если и может родиться внезапно, то только в таких вот обстоятельствах. Также внезапно греки поставили бокалы – к столу подошёл, скорее, подбежал, седоватый грек. «Хозяин, – пояснил метрдотель, – хочет выразить благодарность».

После долгого пожимания рук, особенно Ире, зазвучала музыка сиртаки. Фильм «Грек Зорба» смотрели все. Пожарников поставили по одной линии боком друг к другу, руки на плечах, Иру с краю, головы повернули в её сторону. Короткий инструктаж. Медленным темпом – шаг в сторону, приставляем ногу сзади и слегка приседаем, вышли на середину, «к огню». Всплеск музыки, как тогда пламя, и мы в быстром темпе, вскидывая и выпрямляя ноги, «топчем» его: влево – вправо, вперёд – назад. От дружных хлопков под каждый шаг, конечно, Ирин, потому что не у всех слаженно, а у неё красиво, в ушах звенит. Музыка меняет темп, мы, таким же манером, уходим к столу и возвращаемся обратно.

Второй выход выглядит отлично. Тот, который пытался поднять колонну, норовит присоединиться, встал, потёр ладони, но ему не дали: «Сядь, опять испортишь».

Хозяин вручил Ире коробку с бутылкой узо. Метрдотель вспомнил Некрасова: «От греческих мужчин русской женщине – которая „в горящую избу войдёт“».

Уезжаем, за рестораном чернеют обманутые столбом стволы сосен, обнимать стало нечем. В автобусе активный, где не нужно, турист на своём месте: «Ирина, где вы танцуете?» Мы, как всегда, держимся за руки – нас ничто не разлучит.

На следующий день новый гид, Надежда, из Воронежа: «Снаряд не может дважды попасть в одну воронку». (Возникла неприятная ассоциация – «бомбить Воронеж»). Приехала она сюда к подруге, ставшей уже местной, в гости. Визу просрочила, решилась остаться, – будь что будет. Ире интересно:

– Довольна?

– Да. Дома закончила художественное училище. Зимой заказы по рекламному оформлению, в сезон с вами.

– А родители?

– Наведались в гости. Считают, что я тут, как сыр в масле катаюсь. Мама всё оценивает критично, в том числе свою фигуру. Спрашиваю у неё: «Что дома?» – отвечает одесским анекдотом. – Софа, как дела? – Полная жопа – А что, кроме проблем с фигурой, ничего нового?

– Мама с юмором, в городе все такие? Поэтому и назвали воронежский сыр «Надеждой»?

– Им ничего другого не осталось.

Есть люди – люди мечты. Они достигают её своей жизнью, вызывая добрую зависть. Я не о Надежде – о Шлимане. Мы в Микенах, бронзовый век, второе тысячелетие до новой эры. На невысоком скалистом холме циклопические стены крепости, жилые помещения, усыпальницы, всё из камня. Гореть нечему. Строили «навсегда». Мы вспомнили, конечно, и другую «здешнюю» историю, самую древнюю историю о любви, рассказанную Гомером. Про небольшой мост из каменных глыб ещё того времени Ира добавила: «Это не куча камней, а арочная конструкция с распределённой нагрузкой на опоры; сейчас по сопромату изучают».

В гробнице Агамемнона наш турист рассуждает: «Людям проще было – не нужно обдумывать решения, их принимали боги. Нас учили другому, и я в Бога не верю».

Вместительный ресторан, без него никуда. Разноязычный галдёж. На его фоне не сразу уловил непривычное ощущение – слегка покачивает, а не с чего: вчерашний вечер, как у нас говорится, прошёл впустую. Большая люстра в центре тоже слегка покачивается, люстры по бокам, которые поменьше, – побойчей, в такт позвякивают подвесками. Под ногами начинает подрагивать пол. В зале лёгкая паника.

Немка отрывает от еды большого ребёнка и тащит на улицу, тот вопит, ну точно, сигнал трубы – отход! Туристы подчиняются, нестройными рядами, поглядывая на потолок и пригнувшись, покидают заведение. В дверях никто никого не пропускает. Метрдотель, при полном параде, встал в центр зала, голос не дрожит, в отличие от пола, пытается остановить: «Господа, не волнуйтесь, такое часто бывает, ничего страшного, сейчас закончится».

Люстры тем временем продолжают сильнее раскачиваться, пол трястись, бокалы звенеть, клиенты убегать. Мы, русские, сидим. Греки-официанты подтянулись к шефу. Переглядываются. Ждут. Ждём и мы… Что? Рухнет или нет? Убеждённость в статистику или надежда на «авось», вера у нас с ними одна. Кто-то из наших не надеется и выскакивает наружу. Атеист, который ни во что не верил, крестится. «Подожди, гром ещё не грянул», – напоминает ему пословицу Ира. А я смотрю по сторонам: бежать или можно куда спрятаться, если начнёт валиться? Сбоку широкая ниша в виде арки. Пересаживаю Иру на моё место – отсюда до неё ближе. Продолжаем сидеть. Может зря?

Тянутся долгие секунды. Какие они медленные, чёрт возьми, всегда торопились (действительно, чёрт к месту). Ира взглядом показывает на часы – проверяем теорию относительности. Хорошо, что бокалы пустые, а то бы упали. Попрыгали, попрыгали ещё, позвенели и успокоились, вместе с нами, оставшимися. Вышедшие и выскочившие, теперь наоборот – вначале выскочившие, с опаской вернулись, греки разошлись по рабочим местам. Мы первым делом разлили по стойким бокалам, подняли их, поднялись сами и выпили до дна. Доели и уехали раньше иностранцев. В автобусе радостное недовольство: «Говорили, что „дважды не бывает“». Ира выручает Надежду:

Вечерние новости по телевизору: в соседнем районе разрушения, обошлось без жертв. Некоторые дома пострадали, есть обвалившиеся. Метрдотель не ошибся, а ведь мог.

– Не напрасно ты пела Окуджаву.

– Повезло в главном.

26 Сентября. Мариинская больница.

Приёмный покой… какое безысходное название. Отдельное здание, Т-образный коридор, тусклый свет, вдоль стен стулья. Довольно много людей. Редко слышна речь. О чём здесь говорить? О непредсказуемости здоровья, которое желают при встрече: «Здравствуйте» – этим зачастую и ограничиваются. Выходит врач, называет нашу фамилию. Моё напряжение заставляет сразу встать. Он проверяет, что написано: пол женский – перепутал. Поднимается Ира.

– Сожалею, что не ошибся.

После быстрого осмотра ждём долго. Пробуем ходить – больше нервничаем, сели. Привозят носилки, на них мужчина. Приходит другой врач, санитары передают бумаги, что-то обсуждают и расходятся, каждый в свою сторону. Слышен стон. Ира сжимает пальцы. Я накрываю кулачки большой ладонью. Какие они холодные.

– У тебя имя – «мир» и «покой». Так и будет.

Народ в коридоре парами, есть по три человека. Привезённый один. Ухожу и возвращаюсь со смотревшим его врачом. Появляется второй, закатывают носилки в кабинет.

Получаем направление и уходим сами.

В лечебном корпусе, несмотря на позднее время, Протченков встречает сам, – похоже, дожидался, смотрит, что нам написали: «Не страшно, вылечим».

Семиместная палата, единственное свободное место. Нога болит, выдают глаза и сжатый рот. Кровать в углу. Тихонько разговариваем, точнее, пытаюсь я: успокаиваю, отвлекаю, – не помогает. Заходит дежурный врач, показывает на часы. Замолкаю. У Иры на глазах слёзы:

– Не оставляй меня. Пожалуйста… Не оставляй…

– Как ты такое можешь подумать? Я тебя никогда не оставлю.

С горечью осознаю, что у Иры близких уже нет. Только я… и я ухожу. Оставляю одну. Надеяться ей больше не на кого – никого нет… и не будет. И ничего не будет. Чтобы понять Ирочку, нужно войти в её ранимый внутренний мир, который сейчас рушится, весь. Юра рассказал, к сожалению, потом, что она, в детстве, лежала в больнице и с тех пор панически боится крови и врачей. Когда училась в институте, отец водил её на сдачу крови, держал за руку. А я? Я – последняя надежда… оставляю её.

– Мы всегда будем вместе. По-другому не может быть, ты для меня всё.

Наклоняюсь, прижимаю к себе. Дрожит, руки сжимают меня крепко-крепко. Губы холодные. Сколько проходит времени, не знаю. Её сердце стучит, моё тоже. Понемногу успокаивается. Я нет.

Заглядывает дежурный врач: «Собирайтесь, я же просил, давно пора». Двери в корпусе заперты. Пытаюсь договориться ночевать в коридоре – там больные на каталках, места нет. Просил разрешить посидеть – отругали: «Нам из-за вас в первый день попадёт, и так койку вам специально освободили».

Ире становится чуть легче, или она мне старается показать, не пойму.

– Иди… вызови такси.

– Метро до двенадцати, успею.

– Поезжай на такси.

В другое бы время улыбнулся: давно пора привыкнуть, – греческое имя, создаёт покой, – не для себя. Отворачивается к стене, глаза опять влажные. Наклоняюсь, целую.

– Хорошо, хорошо.

Поворачивается.

– Вызови сейчас.

– Машина будет через пять минут. Не успею отсюда выбраться, ещё не знаю, как. Не переживай за меня.

– Поздно уже. Иди.

Сижу. Сзади голос: «Вы ещё тут? Да что это такое». Извиняюсь: «Всё, всё, всё, убегаю». Встаю, отхожу.

Врача нет, я возвращаюсь. Опять дрожит, тщетно пытаюсь успокоить.

Рядом опять появляется раздражённое лицо, но молчит. Треплю Иру за ушко, грожу пальцем. «Так её, так её», – поддерживает врач. Общими усилиями вызываем подобие улыбки. Он кладёт руку мне на плечо. Поднимаюсь.

– Спокойной ночи. Сказал же Протченков, что нервничать даже повода нет. Рано утром приеду.

Целую. Губы стали теплее, но солёные.

– Не приезжай рано, выспись. Ты устал.

– Я устал? Тебе лечиться, тебе и высыпаться.

– Постараюсь.

В дверях оборачиваюсь, поднимаю руки, сжимаю ладони – мы вместе. Вижу шепчет: «Такси» – киваю. Врач доводит до служебного лифта, стоит, пока не закроются двери. Понимает, что я вернусь.

В ушах набат: «Не оставляй меня…» Разве можно уходить, если любишь? Любовь, прежде всего, – ответственность.

Хитрый служебный лифт, снизу без ответа не вызвать. Из машины – смс Ирине: «Еду». Минут через десять ещё одну, чтобы напрасно не волновалась: «Дома. Спокойной ночи. Привет от Бэтси». Киношное «наши люди в булочную на такси не ездят» – справедливо. На вокзал, в аэропорт, в крайнем случае из гостей, когда трудно бывает ногами дойти. Не мог раньше представить, что с этого времени непривычное словосочетание войдёт в мою, конечно же, нашу, жизнь: дом, такси, больница. Такой неравномерный маятник между домом и больницей, с сильным притяжением в одну сторону, притяжением любви. Автоматически отпала толкотня в транспорте и потеря времени, не один час в день. Осталась единственная забота: здоровье Ирины, всё остальное исчезло.

Ехали как-то на такси домой – успеть до разведения мостов. Хапуга, торговались о цене. Ира подсказывает дорогу. Водитель – абхазец, родом из Зугдиди, говорит, что вы вот большой Питер знаете, а я свою родину до мелочей изучил. Приезжайте, покажу. Ира спрашивает:

– Как ваш музей?

– Музей и музей, ничего особенного.

Ира не выдерживает:

– Во-первых, там археологические древности, во-вторых – есть три посмертные маски Наполеона. Одна в Париже, вторая в Лондоне, третья в Зугдиди.

– Не может быть.

– Ещё его личная шпага, вещи, мебель.

– Откуда?

– Грузинская княжна, красавица, вышла во Франции замуж за внука маршала Мюрата. Оттуда они и привезли семейные реликвии. Кстати, её мать из рода Чавчавадзе, была сестрой жены Грибоедова.

– Который «Горе от ума»?

– Обычно наоборот.