Призрак джазмена на падающей станции «Мир»

It's one for money…[1]

Я вошел в здание почты и сказал:

— Добрый день, дамы и господа. Я не отниму у вас много времени. Это вооруженное ограбление, так что ложитесь на пол и считайте пылинки перед собственным носом.

Людей в крошечном помещении местного почтового отделения было немного. Только чета пенсионеров и пухлая немолодая уроженка Мартиники по эту сторону перегородки с окошечками да двое служащих — по другую. Оттенок их лиц настолько совпадал с тоном стен, что наводил на мысль о цветном ксерокопировании.

— Все — на пол! — рявкнул я, чтобы до них наконец дошло. — Эй вы, — обратился я к операционистам, — шевельнете хоть пальцем, завалю всех, кто находится рядом со мной.

Обладатели пенсионных книжек принялись стонать. Я заставил их шевелиться быстрее, размахивая «береттой» и выкрикивая много разных слов, после чего с максимальной поспешностью опустил засов на совершенно сгнившей входной двери. Столь древнее почтовое отделение — настоящая находка. До закрытия оставалось пять минут. Сегодня у служащих «PTT»[2] этот момент наступил немного раньше, только и всего.

Я хорошо знал расположение всех комнат, и речь шла не только о местонахождении «тревожной кнопки» или замаскированной камеры наблюдения в углу. Я хорошенько ударил по двери, которая торчала позади прилавка — замок буквально взорвался, — и без лишних условностей скомандовал:

— Все — туда, живо!

Выражение лиц всех присутствующих словно свидетельствовало о том, что перед ними внезапно возник инопланетянин. В их вытаращенных глазах открывались бездонные пропасти чистейшего ужаса, и я вынужден был признать, что это вполне логично. Я размахивал массивным черным пистолетом «Беретта М92» — весьма грозным орудием убийства, а мои глаза налились кровью: ведь меня уже несколько дней мучила бессонница из-за «спида»,[3] этого чертового «мета»,[4] привезенного мной из Амстердама.

Чета пенсионеров и грузная негритянка встали, часто дыша и подвывая, а я проревел нечто неразборчивое, чтобы заставить их пошевеливаться. Я еще раз врезал ногой по двери. Раздался адский грохот, но все-таки не такой громкий, как при выстреле. Этого оказалось достаточно, чтобы добавить им расторопности и сообразительности.

После этого я занялся сотрудниками почты.

Это были парень и девка, одного возраста. Хотя о возрасте, если честно, тут говорить не приходилось: последняя стадия молодости, едва ли больше тридцати. Я видел, что парень не слишком-то горит желанием умереть и досрочно покинуть занимаемую должность. Поэтому он стоял не шевелясь и не пытался совершить какую-нибудь глупость. Телка, держа руки за головой, торчала возле этажерки с картотеками и, судя по всему, отчаянно трусила.

— Мне известно, где лежит наличка, — сказал я, обращаясь к служащему, — в задней комнате, в мешках, за которыми через пару часов должны приехать ваши парни… Если не станешь мне перечить, то сможешь расписываться в ведомости на протяжении еще добрых тридцати лет, понятно?

Дуло «беретты», казалось, хотело пусть корни у него во лбу.

— Понятно, — ответил парень без особого смущения.

— Отлично. Все — в заднюю комнату, живо! — рявкнул я, указывая направление кончиком ствола.

Я запер всех, кроме парня, в комнате, похожей на пыльное архивохранилище без окон.

Деньги лежали в старом сейфе, намертво вмонтированном в стену, в углу другой комнаты, расположенной за кассовым залом. Я объяснил парню, что ему лучше напрячь память и сообщить мне секретный код. Отпираться было бесполезно, ведь именно он спустя полтора часа должен открыть бронированный ящик инкассаторам. Служащий не стал возражать. Он отпер сейф и вытащил два массивных холщовых мешка. Я тут же запихнул их в черные полиэтиленовые пакеты для мусора, которые лежали наготове у меня в кармане. Около тридцати тысяч евро в каждом — двести тысяч франков, как сказали бы раньше. Сбережения скромных стариков, проживавших в этом квартале, арабов, державших лавки, и нескольких пройдох, которые пользовались тем, что в древних желто-голубых почтовых отделениях клиенты сохраняли инкогнито. Кое-какие знатоки вообще полагали, что наличные деньги вскоре полностью исчезнут и превратятся в нечто незаконное.

Я продолжил действовать в соответствии с намеченным планом.

Велел парню взять мешки и идти за мной. Покидая помещение, я мимоходом оборвал провода телефонных аппаратов.

Отделение «PTT» на улице Анатоля Франса было пережитком минувшей эпохи. Без сомнения, это было одним из последних учреждений, напоминавших французскую почту XX столетия. Теперь, после того как человечество только что разменяло новое тысячелетие, оно походило скорее на заведение, которое в ближайшем будущем займет место в музеях.

Мы вышли. Парень с мешками в руках шел первым. Я по-прежнему не снимал шерстяную шапку-шлем. Учитывая, что на улице была зима, это вполне могло сойти мне с рук. В любом случае, в крошечном переулке, куда мы немедленно свернули, взяв влево, не оказалось ни души. Проулок под прямым углом примыкал к улице Анатоля Франса. Перед тем как мы покинули почтовое отделение, я четко и без обиняков объяснил парню схему дальнейших действий: иди прямо и поворачивай, когда я скажу, не думай ни о чем — и все будет хорошо. Молодой человек в форме почтового служащего реагировал на мои слова спокойно, хладнокровно. Все складывалось отлично, дельце проворачивалось легко, как по маслу.

Мы дошагали до площади Пьера Броссолета и оказались в старом жилом квартале, граничившем с железнодорожной линией «RER C»: массивные приземистые халупы, дремлющие под деревьями, которые зима раздела догола (типичная жестокость природы), переплетение невзрачных улочек, озаренных серым дневным светом. Напротив был тупик, где в тачке меня ждала Карен.

Мы подошли к «бумеру»[5] — массивному автомобилю пятого поколения, оформленному в полном соответствии со всеми правилами, если не считать того, что он записан на двух несуществующих бельгийских граждан. Я сразу же открыл багажник, чтобы парень не успел разглядеть фигуру Карен, сгорбившуюся на водительском сиденье.

— Положи мешки сюда, — произнес я.

Он швырнул пакеты в багажник и повернулся ко мне. Судя по его гримасе, до него начинало доходить, как события будут развиваться дальше.

— Извини, но времени на обсуждение у нас нет. Забирайся в багажник, он придется тебе как раз в пору. Я обязательно выпущу тебя чуть позже, в промзоне…

Это было предусмотрено планом: трюк, позволяющий выиграть немного времени у преследователей и дающий парню возможность хорошенько запомнить наши приметы.

Я пытался сохранять спокойствие. Служащий не создавал нам особых проблем. Конечно, мы не были похожи на порядочных людей, но и совершенно неблагодарными свиньями нас тоже не назовешь.

Парень колебался. Было заметно, что он находится на грани истерики. Я прятал ствол под рукой, но по-прежнему держал его на прицеле. Времени на споры у меня не оставалось.

Я заранее велел Карен вести себя тихо, но в тот момент увидел, что она зашевелилась на своем сиденье. Мы теряли драгоценные секунды.

Я резким движением захлопнул багажник:

— Иди до конца тупика и прислонись к стене, как будто справляешь нужду. Если ты отлипнешь от стенки прежде, чем мы смоемся, я займусь стрельбой по мишени.

Я залез в тачку. Сел возле Карен. Машина тут же резко тронулась с места, проехав задним ходом до маленькой площади.

— План «А», — произнес я. — Через десять минут мы должны быть у Итальянских ворот.

Она рванула рычаг, переключая передачу, и, двигаясь на максимальной скорости, свернула к железной дороге. Шины взвизгнули в ледяном безмолвии скованного зимой пригорода.

Как я успел заметить, служащий почты воспользовался моментом, чтобы помочиться на стену, которая перегораживала тупик.

Мы мчались по пустынным проспектам, тянувшимся вдоль железнодорожной ветки и прилегающих пустырей, среди заброшенных складов и старых жилищ для рабочих, среди покинутых кафе, жалких магазинов и одиноких гостиниц, каждая из которых походила на какое-то умирающее существо. Им на пятки наступал свеженький бетон третьего тысячелетия с его торговыми центрами, жилыми и офисными зданиями. Менее чем через пять лет вся эта ветхость исчезнет, поглощенная новой цивилизацией. Мы направились к железнодорожным путям, пролегающим вдоль берегов реки, прямо к кольцевой автодороге. Движение было не слишком интенсивным. Наступило время обеда, когда плотность автомобильного потока резко падает.

Мы не обменялись ни единым словом, пока не выехали за черту Парижа — в полном соответствии с планом «А». На данный момент все складывалось удачно.

Когда в пределах видимости показалась гидроэлектростанция Мант-ла-Жоли,[6] напряжение стало отпускать нас.

— Все прошло отлично, — произнес я.

Повисла короткая пауза, затем девушка ответила:

— Угу, все прошло отлично.

Я вновь достаточно проворно включился в разговор: следовало поддержать беседу.

— Все прошло просто супер.

— Угу, — сказала она спустя пару секунд, — все прошло супер.

Я повернулся к Карен. До этого момента я не сводил глаз с дороги, если не считать быстрых косых взглядов по сторонам. Девушка крепко держала руль, мускулы ее рук и предплечий были немного напряжены, а смотрела она строго прямо перед собой. Я видел, что Карен сосредоточена и взвинчена, но мало-помалу моя напарница начала расслабляться.

Еще одно усилие.

— Никаких потерь, никаких царапин, никаких копов, — продолжил я. — Мы действуем, как предусмотрено… и не меняем плана, который полностью срабатывает…

Я пытался ободрить Карен, но видел, что мои попытки не слишком удачны. Получалось, будто я заливаю ей какую-то ерунду, чтобы убедить в успехе самого себя.

Поэтому я предпочел сменить стратегию и принялся рыться в бардачке в поисках кассеты.

Мне попалась любимая «фишка» Карен — джаз, импровизация, Альберт Эйлер,[7] сборник шестидесятых годов. По ее мнению, это один из величайших джазменов. Звучание инструмента, напоминающего саксофон-камикадзе, сопровождало нас на всем протяжении дороги, ведущей на запад.

Согласно плану, нам предстояло доехать до побережья Нормандии и бросить тачку в укромном месте, под пологом леса, где-то между Довилем и Онфлёром. Затем мы должны сесть на поезд и доехать до Байё,[8] хотя билеты куплены до Шербура.

Позже мы покинем вагон и выйдем в маленьком городке, знаменитом своим ковром. Там, на парковке возле вокзала, нас со вчерашнего дня ждала вторая машина — «ауди», в меру крутая, но достаточно распространенная, зарегистрированная в регионе Иль-де-Франс.[9] Таких в этих местах полно. Мы помчимся на юг, до самой Испании, — согласно второй фазе плана. Фазе, во время которой мы с баблом смываемся за тридевять земель.

Мы взяли напрокат «бумер» в Лилле, воспользовавшись поддельными бельгийскими удостоверениями личности. Обнаружив эту тачку на северном побережье Франции и узнав о наших железнодорожных билетах до Шербура, копы убедятся в правильности своей версии о нашем бегстве в Великобританию или одну из стран Северной Европы.

Эту «ауди» мы купили и держали в резерве «для последнего рывка».

Мы будем ехать без остановки, до самой южной точки континента, где в Альхесирасе нас ждет судно и даже покупатель для нашей второй тачки, готовый заплатить до того, как мы поднимемся на борт.

Я вновь обдумал все это, пока мы съезжали с автобана в районе Манта, перед пунктом взимания транзитной платы, наполненным легавыми. Мы двинулись по федеральной трассе, не говоря друг другу ни слова. Теперь я тоже пытался расслабиться. Сигнал тревоги уже прозвучал, и описание нашей колымаги разошлось по всей Франции с помощью информационных сетей Метропола.[10] Перед самым налетом я как следует испачкал грязью номерные знаки машины, чтобы их не смог разглядеть ни один потенциальный свидетель, а сразу после ограбления отдал тачку во власть валиков автоматической мойки, прямо за Итальянскими воротами. Согласно нашему плану, полиция будет искать грязный «бумер» с нечитаемыми номерными знаками, за рулем которого находится «парень» в шапке-ушанке, а рядом с ним — мужчина в кожаной куртке и шапке-шлеме. Но сейчас мы выглядим как чета молодых бельгийских горожан, а «бумер» с парижскими номерами сияет чистотой, как новенький.

Все прошло классно.

Мы бросили тачку в условленном месте и вновь изменили свой внешний вид с головы до ног. После чего протопали пешедралом пару километров по пустынной сельской дороге. Я швырнул ствол в море с обрывистого берега. К вечеру мы добрались до вокзала Онфлёр, а с наступлением ночи оказались в Байё, где сразу же сели в «ауди» на стоянке у железнодорожной станции и уехали. На этот раз машину вел я.

За два последних месяца мы уже ограбили подобным образом такое же старое почтовое отделение — но в противоположном районе парижских предместий, в Дранси. После этого мы взяли кассу в региональном представительстве одной экологической политической партии возле Корбея, затем — в парке развлечений «Макдоналдс» в Торси, а также присвоили всю выручку в центре продажи билетов на междугородные автобусы в крупном пересадочном терминале Кретея. К этому следует добавить ночную кражу со взломом в ювелирном магазине в Исси-ле-Мулино. При подведении финансовых итогов операций, учитывая различные расходы, связанные с покупкой автомобилей (каждый раз — новых) и заметанием следов, следовало признать, что это далеко не самый худший бизнес из всех возможных. Единственная проблема состояла в том, что удача не может сопутствовать нам вечно. Нельзя было ни в коем случае уподобляться игроку казино, который не может удержаться от соблазна сыграть еще один раз и начинает проигрывать, после чего спускает все деньги в рулетку. В нашем случае первый же неудачный поворот колеса будет означать приблизительно пятнадцать лет гниения на тюремных нарах, поэтому нужно обязательно остановиться в определенный момент.

Я уже смирился с необходимостью убраться куда подальше, уехать на другой конец мира, когда мы, Карен и я, встретились в Центре фильтрации. Именно здесь санитарные бригады, специально созданные новым правительством, обнаружили у нас синдром генетического нейровируса. Это был один из видов нервной болезни, которая, судя по всему, передавалась от человека человеку каким-то таинственным путем. Для нас это означало появление особого «клейма» в новых удостоверениях личности на микрочипах, после чего мы решили вдвоем уйти в подполье.

Тот вечер, когда мы впервые занялись любовью — в Санитарном центре фильтрации, под лестницей в модульном здании быстрой сборки, где я жил, — настал лишь через несколько недель после того, как наши глаза впервые встретились. Мы были похожи на два магнита, которые неудержимо влечет друг к другу. После побега из спецпоселения для инфицированных лиц, куда нас, в конце концов, перевели из Центра фильтрации, я обдумывал этот план еще несколько месяцев. Благодаря моим вездесущим знакомым мы смогли стереть данные из наших официальных генетических карт, после чего купили небольшую подборку фальшивых удостоверений личности.

О нейровирусе, который пожирал наши мозги, никто ничего не знал. Но у нас, как, я полагаю, и у всех других больных с диагнозом «синдром Широна-Олдиса» болезнь вызывала очень странные видения. Врачи бубнили нам нечто невразумительное насчет самопроизвольного «ОСП».[11] Я не очень-то понимаю, что это такое, и как оно связано со смертью. Думаю, речь идет о тех ярких видениях, вызывающих состояние экстаза, в которых ты встречаешь предков или умерших друзей. Иногда эти картины бывают мрачными и темными. И тогда в них царят разрушение и огонь, боль и ужас…

Никакого лекарства позволяющего вылечить синдром Широна-Олдиса, не существует. Известен лишь ничтожный перечень молекулярных веществ, которые подавляют глубокую депрессию, вызванную очередным видением, а также симметричные им приступы маниакальной эйфории. «Трансвектор гамма» и «трансвектор эпсилон» — эти два молекулярных состава позволяют нам без особых последствий переносить стадии возникновения галлюцинаций и фазы реадаптации. Однако здесь, во Франции, эти вещества считаются «наркотическими» и потому официально находятся под запретом. Они продаются свободно в Голландии, но стоят безумно дорого.

У нас оставалось не так уж много вариантов, когда мы решили обокрасть государство, которое пыталось похитить наши жизни.

«Клистирные трубки» из правительственных клиник не знают (или делают вид, что не знают) о существовании целой кучи фактов, связанных с нейровирусом Широна-Олдиса. Полагаю, на самом деле они ничегошеньки в этом не понимают, но нам, как и другим носителям, известно такое, о чем важные шишки из Министерства здравоохранения даже не подозревают. Вирус пожирает наши нейроны с молниеносной скоростью. Каждый раз, когда нас посещает видение, мы почти что умираем или что-то вроде того — короче, совершаем «великие путешествия в бесконечность». Но врачи не знают и, по-моему, не готовы узнать, что это делает нас удивительно высокопроизводительными.

Именно это слово приходит мне на ум, уж извините. Именно его я сказал себе в момент, когда впервые постиг истинную суть этого феномена. До меня дошло, что в какие-то моменты мозг преподносит мне лучезарную истину по поводу определенной стороны окружающего мира или нас самих. Он как будто некоторое время обрабатывает задание в фоновом режиме,[12] а после того, как все необходимые данные собраны и упорядочены, отправляет в память готовый результат. Именно так сказал мне Рубник — один из моих умных друзей, живущих в южных предместьях Парижа. Он сравнил эту штуку с информационными процессами. Впрочем, он давно помешался на компьютерах и нейро-не-знаю-каких-еще интеллектах. Рубник с его корешами-друзьями входит в Братство хакеров под названием UnderBahn Brotherhood.[13] Они взламывают коды доступа в Меганет, крадут информацию и продают тому, кто даст за нее наибольшую цену, похищают военные технологии и проделывают кучу других незаконных вещей.

Вернусь к нейровирусу Широна-Олдиса. Именно с его помощью я разработал план вооруженных ограблений и кражи со взломом из ювелирного магазина «Duplex». Когда я в самый первый раз случайно оказался поблизости от будущей цели нападения, то сразу же поймал себя на мысли о том, что знаю все о недостатках системы безопасности данного объекта и о бесчисленных «виртуальных реальностях», которые во множестве разворачивались в хаосе, внезапно делая его более понятным.

Я ясно увидел, как линии вероятностей ветвятся, уходя в будущее, и за несколько ночей бурного, лихорадочного транса разработал план в общих чертах. После чего неделями совершенствовал весь замысел до мельчайших деталей. Наше бегство на другой край мира должно было пройти через несколько промежуточных пунктов (каждый из них был нужен для того, чтобы сбить полицию со следа) и на определенных стадиях предполагал временное расставание с Карен.

Наступила ночь, а я гнал машину к следующей географической точке, предусмотренной планом: юг Франции, через Бордо, затем испанская граница. Завтра мы должны пересечь Страну басков, Кастилию и Андалусию, а к вечеру или, скажем, глубокой ночью я рассчитывал оказаться в Альхесирасе, в маленькой гостинице. Еще находясь в Париже, я забронировал там две комнаты на имена, которыми мы пользовались на текущей стадии операции.

Я ехал в ночной тьме, пронзаемой лучами фар, а Карен спала на заднем сиденье. Она, как и я, выбросила свои предыдущие шмотки в мусорный бак где-то под Эврё.

Чтобы не заснуть, я принялся вновь перебирать в уме все детали плана, пытаясь понять, нет ли где изъяна, и подсчитывал прибыль.

Пять вооруженных налетов принесли нам почти двести пятьдесят тысяч евро. Кража из ювелирного магазина не дала большого количества налички, но обогатила всевозможными украшениями и драгоценными камнями примерно на сто тысяч евро. Впрочем, загнать их удалось только за сумму, эквивалентную двадцати-тридцати процентам от истинной стоимости. Таковы доходы. Что же касается расходов, то в общей сложности они, наверное, составят пятьдесят тысяч евро. Быть может, чуть больше, если учитывать купленные или взятые напрокат, а затем брошенные или уничтоженные автомобили (мы не крадем чужие авто: в наши дни, с противоугонными системами на полупроводниках и с радиомаяками, это слишком рискованно), плюс фальшивые документы, подготовка плана бегства и прочая дребедень. Таким образом, в нашем распоряжении была достаточная сумма, чтобы достойно жить в каком-нибудь спокойном уголке на затерянном острове в Китайском море — там, где доходность банковского депозита гарантированно составляет десять-двенадцать процентов годовых, а предпринимательство процветает. Однако тянуть с этим делом и цепляться за заработанные денежки не стоило. Несмотря на кризисы и локальные конфликты, которые обострились с конца XX века, этот регион продолжал быть одной из наиболее динамично развивающихся зон в мире, чего не скажешь о Европе — вскоре миллиона еврофантиков перестанет хватать даже на то, чтобы заменить чехлы на сиденьях вашего «хёндай».

При планировании вооруженных налетов я поставил себе целый ряд ограничений. Прежде всего, нельзя было поддаваться искушению совершить какое-нибудь невозможное и гениальное крупное ограбление, похожее на сюжет боевика, но в действительности совершенно не подходящее для нас, даже если учесть необычное действие нейровируса. Наоборот, следовало еще больше увеличить наше превосходство, атакуя лишь слабые и беззащитные цели в течение чрезвычайно короткого промежутка времени (настоящий рефлекс хищника, как я сказал себе позже), чтобы поднять статистические шансы на успех операции как можно ближе к отметке «сто процентов». И вот тут нейровирус действительно позволял существенно увеличить вероятность позитивного исхода. Как сказал мне один врач-еврей — парень, находящийся на плохом счету у своих коллег из санитарных бригад Центров фильтрации, — в этом, вероятно, заключалась одна из главных особенностей нейровируса Широна-Олдиса. Воздействуя на мозг, на самые базовые элементы «программы, формирующей сознание», он порождал качественно новое восприятие квантовых, вероятностных и релятивистских феноменов. Я попытался разобраться в том, что это значит: подключился к локальной сети с помощью одного из больничных терминалов и стал прыгать от одной гипертекстуальной ссылки к другой, но так и не сумел понять все. Тем не менее стало ясно, что врач-еврей был прав. Когда нейровирус вступает в «стадию обострения», которую мы практически не в силах контролировать (отсюда и вытекает потребность в молекулярном веществе «Трансвектор»), носитель болезни как будто видит вещи, спрятанные под изнанкой реальности, в сердце пространственно-временного континуума (если пользоваться словарем гипертекстуальных баз данных, с которыми я познакомился в больнице). Этот процесс принимает форму видений. Но при этом нельзя сказать, что видимая реальность претерпевает фундаментальные изменения. Нет, скорее это похоже на то, что носитель вируса под внешним обликом реальности распознает ее истинную суть. Речь идет именно об умении ощутить посредством некоего нового способа восприятия (который не является ни зрением, ни слухом, ни чем-либо другим) энергетические и информационные потоки, электромагнитные поля, а также уловить, или, скорее, «провидеть», хаотично возникающие изменения, цепочки вероятностей, подобные полуяви, полуснам, тянущимся к ближайшему будущему. Именно благодаря совокупности подобных умений мой мозг получил прямой доступ к данным, невидимым для простых смертных: к информации о действующих почтовых отделениях накануне их скупки корпорацией «Federal Express», а также к сведениям о кассах продажи автобусных билетов в пригороде, о ювелирном магазине, новомодных экологах и мини-центре развлечений «Мак-До». Тщательно продуманные вооруженные налеты — скромные, а потому не слишком дорогие с точки зрения расходов на подготовку. То есть ограбления, которые дают вам сумму, в двадцать-тридцать раз больше той, что вы в них вложили. Вот в чем заключалась моя идея.

Мы мчались по ночной дороге в сторону Испании — под фальшивыми именами, хранящимися на подлинных гиперкартах вместе со всеми прочими данными: генеалогическим древом, историей семьи, генетическим кодом, сводке о состоянии здоровья и трехмерным изображением всего вашего организма (считалось, что последнее невозможно скопировать в поддельное удостоверение личности). Теперь мы представляли собой швейцарско-канадскую супружескую чету: она — из Лозанны, я — из Монреаля. Я был выпускником университета, разработчиком программ для микрокомпьютеров, сменившим квалификацию в связи с резким обновлением технологий; она — журналисткой частного спутникового телеканала. Данные, украденные бандой Рубника, стоили целое состояние. Эти ребята взламывали защитные коды военных сетей и попутно ухитрялись выведать полную, стратегически важную информацию о нескольких десятках людей по всему миру. Затем добытые сведения записывались на девственно-чистые электронные паспорта, абсолютно подлинные. Это стало возможным благодаря связям Рубника с русско-немецкой мафией, обосновавшейся в Лилле. Я купил набор из трех фальшивых удостоверений личности по цене одного. Затем врач из подпольной лаборатории просканировал нас вдоль и поперек, и Рубник совместил полученные электронные модели с украденными персональными данными, записав все это на официальные магнитные бланки. Я отдал все деньги, попавшие ко мне благодаря возврату давнего долга, плюс небольшой процент от суммы из кассы, взятой в ходе первого налета. Причем Рубник еще сделал мне скидку в знак признательности за прошлую услугу.

Благодаря тому же самому русско-немецкому клану мы смогли толкнуть драгоценности из «Duplex» за двадцать пять процентов их рыночной стоимости минус комиссионные Рубника. Учитывая тщательность, с которой была спланирована операция, и время, затраченное на ее подготовку, скажу, что подобные расценки показались мне смехотворными, но я сказал себе, что обо всем этом следовало подумать заранее.

Я вел машину до самого рассвета. Мы миновали Бордо, Ланды, Страну басков. Я постоянно глотал «мет», чтобы держаться как можно дольше. Сбросил скорость и припарковал машину на площадке у обочины шоссе уже за пределами действия электронной системы, которая контролировала потоки автомобилей в обе стороны, перед самым Андаем. Карен села за руль, а я, пытаясь заснуть, выпил депрессант[14] — капсулу «Т-Вектора эпсилон», купленную в пригороде Лилля на черном рынке.

Следующая стадия плана предусматривала, что мы оставим наличку в виде вклада в одном из маленьких южноамериканских инвестиционных банков, который распространил свои операции на средиземноморские страны Европы и открыл отделение в пограничном городе для привлечения французских капиталов. Я полагал, что они не станут чрезмерно придираться к источникам происхождения средств, и к тому же знал, что у похищенных банкнот не были переписаны серия и номер. Мы вносили деньги на этот счет постепенно, по мере совершения ограблений, пользуясь нашими вторыми фальшивыми удостоверениями личности, добираясь каждый раз в город и назад при помощи TGV.[15] Этим утром, как и в предыдущие разы, Карен изобразила из себя юную жительницу мегаполиса — нахальную и сексапильную. Девять десятых выручки от последнего налета пополнили активы одной из наших фальшивых фирм. Менее чем через два дня половина бабла окажется в одном из тайских банков, а спустя еще неделю другая половина попадет в два-три филиала индонезийских и австралийских финансовых компаний. Далее при помощи системы подставных фирм далее эти суммы будут распределены по другим счетам, а через несколько недель, — вновь обращены в наличные, после чего опять разложены по другим банкам, уже на третью пару фальшивых имен.

На каждого из нас двоих приходилась по половине всей выручки — в различных валютах, дорожных чеках и на платежных картах «инфокэш».[16] Одним словом, обычные туристы при деньгах.

Номерные знаки «ауди» были получены в полном соответствии с законом, безупречными казались и наши электронные паспорта. Считывающие устройства на пограничном КПП при помощи микролазерных лучей получили абсолютно аутентичные данные, полностью соответствующие личностям, которые их предоставили. В верхней части лобового стекла замерцала прозрачная надпись «Добро пожаловать» на французском, испанском, а также на других официальных языках Евросоюза.

Карен на всех парах помчалась в сторону Бургоса, затем — к Мадриду по важнейшим транзитным магистралям страны. Мы могли позволить себе раскошелиться на платные автодороги и 99-й бензин высшего уровня очистки по десять евро за литр, чтобы лететь вперед без остановки. Карен приняла небольшую дозу «мета», я уже давно переходил от дремоты к фазе полусна и обратно. Погода не слишком радовала — было пасмурно, холодно и промозгло, но мы удирали к солнцу и пляжам тропических морей, так что сейчас я бы выдержал даже январский понедельник на севере Англии.

Альхесирас — это грузовой порт, расположенный в скалистой и засушливой местности. Цементные заводы, предприятия по производству консервов, склады, паркинги, несколько торговых центров и что-то вроде города, где туристы, транзитом следующие в Северную Африку, редко задерживаются дольше, чем на одну ночь. Массивные паромы соседствуют здесь с торговыми судами, прибывшими со всех уголков Средиземного моря, и с несколькими скромными кораблями испанского военно-морского флота. Мы прибыли в порт ночью, и мне пришлось изрядно попотеть, прежде чем я сумел отыскать улочку с нашей маленькой гостиницей.

Номер оказался чистым, с душевой кабинкой, двухспальной кроватью, старым платяным шкафом, оштукатуренными стенами, фотографией короля, иконой Богоматери и в меру скверной маленькой картиной — акварельным пейзажем. Это было лучше, чем все то, с чем мне прежде доводилось сталкиваться в сетевых отелях-«ночлежках» — «Robotels», «One-Shot Nite», «Safety Sleep», «Honzaï-Box» — или тем более в подземных «зонах гостиничного типа», размещенных на месте бывших автостоянок. Одним словом, во всех этих блочных бараках быстрой сборки, приютах для беженцев, где мы жили с того момента, как сбежали из Центра фильтрации.

Карен немедленно включила телевизор и, воспользовавшись пультом дистанционного управления, на огромной скорости (завидный навык, присущий только тем, чья юность прошла уже в XXI веке) пробежала пятьсот двенадцать спутниковых и кабельных каналов, которые принимал отель. В конце концов остановилась на каком-то американском сериале, дублированном по-арабски, вырубила звук и вставила в уши наушники от плеера, игравшего громко, как старый транзисторный радиоприемник. Это опять был ее полоумный джазмен — Альберт Эйлер (я заметил обложку CD, который она сейчас крутила). Взгляд девушки утонул в недрах электронно-лучевой трубки, где бравые парни из «Команды „А“»[17] вдребезги разбивали джипы военной полиции.

Внутри старого (и запрещенного к использованию) холодильника на фреоне, урчащего в углу, обнаружилось несколько полулитровых бутылок кока-колы и пара бутылок пива «Corona». Я проглотил еще одну таблетку депрессанта и запил ее пивом.

Мне нужно было поспать и восстановить силы. Наутро меня ждал тяжелый день: предстояло продать нашу колымагу на рынке для подержанных автомобилей, бурно развивавшемся на окраине города. Это был настоящий автобазар, где процветала трансевропейская незаконная торговля: совершенно новые «мерсы», «бумеры», «фольксвагены», «форды», японо-британские машины и даже «опели» чешской или польской сборки отправлялись отсюда прямиком в Рабат, Дакар, Лагос, Дуалу…

Мы уже обо всем договорились по факсу с Омаром Бенсаидом — мелким дельцом, согласившимся приобрести практически новую «ауди» примерно за треть ее каталожной цены. Тачка не находилась в угоне, но была «засвеченной» — покупателю предстояло сменить номерные знаки и чипы системы распознавания. К этому добавлялась плата за риск и, разумеется, процент от сделки. Я даже не пытался торговаться: сумма в двадцать пять тысяч монет практически окупала наши расходы на операцию по транзитному пересечению Марокко.

Ни один из докторишек ни разу не рискнул сказать нам правду относительно наших шансов выжить. И только лишь Коэн-Солаль, еврей с плохой репутацией, однажды вечером соизволил ответить на кое-какие мои вопросы.

Двумя днями ранее медики заставили меня пройти кучу тестов с использованием какой-то новой штуки, привезенной из Соединенных Штатов. Врачи водрузили мне на голову некий странный прибор, работавший на сверхпроводниках и жидком гелии (они называли это устройство сквидом),[18] а также кучу наносканеров и тому подобных штуковин с невозможными названиями. Спустя несколько часов я почувствовал, что нейровирус вступает в начальную фазу стадии обострения — это происходило каждый или почти каждый день. В тот же момент достаточно спокойное свечение всех экранов контрольных устройств сменилось хаотичной кипучей деятельностью. «Клистирные трубки» издавали восхищенные «Ох!» и «Ах!», а у меня возникло впечатление, что я стал чем-то вроде живого синтезатора.

В тот вечер Коэн-Солаль явился ко мне в палату и первым делом объяснил, что, по мнению бригады санитарного контроля, проведенный накануне опыт служит доказательством исключительной опасности нейровируса.

— Чего же они испугались? — спросил я. — Двух чуть завышенных показателей на мониторах своих контрольных приборов?

— Они считают это свидетельством действия опасного психогенетического агента…

— Психо… что за фигня?

— Это психоген, который вызывает психотические кризисы, то есть помешательство.

— Я не чокнутый. Мы не свихнулись, просто видим разные картинки…

Он улыбнулся:

— Некогда людей сжигали на кострах за гораздо меньшее… Сегодня их сажают за решетку.

До меня дошло, пусть и смутно, что он ненавидит порученную ему работенку, но чрезвычайные постановления нового правительства не относились к тому типу распоряжений, с которыми можно шутить, ссылаясь на врачебную этику медика-республиканца. Хороший доктор — это доктор такой же послушный, как и его пациент.

В словах Коэн-Солаля мне почудилась скрытая угроза. Санитарный центр фильтрации № 14 и так был скверной штукой. У меня не имелось ни малейшего желания познакомиться с чем-то еще более плохим.

— И каковы же дальнейшие планы относительно нас, доктор? — спросил я.

Коэн-Солаль немного помолчал. Я знал, что за врачами иногда шпионили агенты Национальной безопасности, но правительство еще не успело оборудовать медицинские центры видеокамерами слежения и «жучками». Так что, полагаю, доктор просто подыскивал правильные слова.

— Специальное поселение, — ответил он наконец.

— Что это такое?

— Что-то вроде Центра фильтрации, только с большим количеством мер безопасности, — добавил врач.

Я тут же смекнул что к чему. И немедленно решил, что ни за какие коврижки не останусь там, в их гребаном «специальном поселении».

Я уже засыпал, убаюканный ощущением покоя и комфорта — результат действия молекулярного вещества «эпсилон», — когда Карен зашевелилась. Я понял, что она вытащила из ушей наушники, и вскоре услышал, как девушка бормочет какую-то ерунду, одновременно увеличивая громкость телевизора.

«…номер для обращения в полицию. Повторяем: эти люди вооружены и опасны… А теперь последние новости о франко-немецко-российском экипаже, уже трое суток блокированном на станции „Мир“, которую космонавты пытаются восстановить…»

— Вот черт! — произнесла Карен, вновь убавляя звук. — Эй, ты слышал это?

Она изо всех сил встряхнула меня, я инстинктивно пробурчал что-то в ответ. Тогда она тряхнула меня еще раз:

— Проклятие, вот дерьмо! Наши рожи показывали в восьмичасовом вечернем выпуске новостей по каналу TF2. Говорят, сегодня утром мы грабанули какой-то банк и при этом грохнули двух человек…

«Эпсилон», конечно, действовал, но не до такой степени, чтобы усыпить все способности моего организма, особенно ту, что включает в голове сигнал тревоги голове.

— Что? — спросил я, поворачиваясь так, чтобы видеть экран.

Я разглядел нечеткое и временами обрывающееся изображение трех космонавтов, которые вели переговоры с диспетчером на Земле.

— Слишком поздно… — произнесла Карен.

Я с бешеной скоростью принялся переключать каналы и в конце концов увидел наши физиономии. Но это был конец репортажа, с номером копов на экране…

— Что это за байки? — глупо спросил я.

— Я не успела услышать весь репортаж. Только то, что в Нантере совершен кровавый вооруженный налет. Двое убитых, в том числе полицейский…

— Что за фигня! — вырвалось у меня. — Этим утром, говоришь?

— Угу, так они сказали.

— Черт! Утром мы пересекали границу в Андае…

Она издала что-то вроде короткого смешка:

— Думаешь, стоит позвонить и объяснить им, что мы не совершали вооруженный налет в Нантере, поскольку в тот же самый час незаконно пересекли испанскую границу при помощи фальшивых паспортов на такие-то и такие-то фамилии? Пожалуйста, сверьтесь с базами данных пограничного контроля на соответствующем шоссе…

Я сел на постели. Трое космонавтов, пойманные в ловушку на падающей орбитальной станции, дрейфили сейчас сильнее меня.

Насколько я смог понять, шаттл «Атлантис» будет запущен в ближайшее время, но при самом лучшем раскладе не ранее, чем через неделю. К тому моменту парни начнут поджариваться, как еда во включенной на максимум микроволновке.

«У каждого из нас свои проблемы, ребятки», — подумал я.

Обострение вируса может начаться когда угодно, чем бы вы в этот миг ни занимались. Когда такое происходит ночью, то есть, скажем, во время сна, вспышка болезни способна привести к самопроизвольному ОСП — это в случае достижения критического уровня активности. Но чаще всего речь идет просто об исключительно мощных сновидениях, сопровождаемых ощущением реальности, сверхреалистичности всего происходящего — очень ярким, очень парадоксальным и навечно впечатывающимся в ваш мозг в виде серии воспоминаний.

Я рассчитывал, что этой ночью «эпсилон» окажет обычное действие, но не учел усталости и напряжения, накопившихся за последние семьдесят два часа, плюс эффект от «мета» — препарата, принимать который всем носителям нейровируса категорически противопоказано.

Когда я провалился в парадоксальную фазу сна, нейромедиатор[19] пробудил вирус, который быстро достиг стадии обострения и затопил мой разум. Ведь защитные барьеры сознания были ослаблены, что является настоящим лакомством для клеточного паразита.

Я очутился на орбитальной станции «Мир» рядом с тремя запертыми там космонавтами. Они делали все возможное, чтобы не сдохнуть, сгорев заживо в в тот момент, когда станция войдет в плотные слои атмосферы.

С Земли до нас как будто доносилась музыка. Я сразу же узнал невероятные фразы, сочиненные мертвым джазменом. Временами их перекрывал треск множества помех, но они, тем не менее, были отчетливо слышны.

Не знаю почему, но во сне мы день и ночь пытались починить спасательную капсулу, понимая всю бесполезность нашей работы. Нам просто нужно было продолжать делать хоть что-нибудь. Впрочем, основные системы пострадали так сильно, что теперь стало невозможно контролировать что бы то ни было. Расчеты, произведенные при помощи портативных компьютеров — единственных приборов, которые продолжали работать, — приводили к однозначным выводам: в течение двадцати пяти часов внешняя поверхность станции «Мир» будет нагреваться из-за трения о газ. Менее чем через час ее температура приблизится к тысяче градусов, затем превысит эту отметку, после чего корабль распадется на мелкие части на высоте примерно пятидесяти километров и его останки будут распылены почти по всей поверхности земного шара. Несколько частей, более крепких, чем остальные, подобно метеоритам обрушатся на планету в тех точках, рассчитать местоположение которых не представляется вероятным. А от космонавтов останется лишь память в виде записей на видеопленке.

Не знаю, как это получилось, но в определенный момент музыка прервалась и радиоэфир заполнила абсолютная тишина. Не было даже бульканья помех — ничего, кроме абстрактного цифрового вакуума, лишенного какой-либо глубины. Мы потеряли контакт с Землей, скоро нашим задницам здесь станет очень жарко.

Затем музыка возникла вновь: стон и скрежет. Хриплый и первобытный. Но теперь она доносилась не из динамиков. Она звучала во всех отсеках «Мира», как будто ее источник находился внутри станции — сразу позади нас.

Мы повернулись разом — трое космонавтов и я — и оказались лицом к лицу с пятым пассажиром.

Это был чернокожий мужчина, одетый в один из российских скафандров, имевшихся на станции. Он дул в позолоченный саксофон, вся поверхность которого сверкала, как оружие из научно-фантастического романа.

— Вот черт, — сказал я. — Альберт Эйлер.

Российский космонавт вновь повернулся ко мне:

— Кто-кто?

— Альберт Эйлер, — ответил я. — Джазмен XX столетия.

— Какого черта он здесь делает? — выдохнул немец.

— Он со своими глупостями сейчас истратит весь кислород, — подхватил эстафету француз.

— Это правда, — добавил россиянин. — Кем бы вы ни были и каким бы способом ни попали сюда, прекратите играть на своем инструменте: так вы исчерпаете все наши запасы. Нам нужно действовать, экономя максимум энергии.

При этих словах джазмен поднял глаза на Чукашенко, командира экипажа, после чего остановился прямо на середине музыкальной фразы. Он тщательно вытер язычок саксофона и положил инструмент на колени. Эйлер сидел на контейнере, прикрепленном к переборке станции при помощи обычных липучек, которые используются для одежды или обуви. Казалось, музыканту нет абсолютно никакого дела до весьма специфичных трудностей, которые обитатели станции испытывали в связи с состоянием невесомости.

Он взглянул на наручные часы, вытащил неведомо откуда флягу с узким горлышком и сделал из нее большущий глоток. Мгновение сверлил сосуд взглядом, а затем посмотрел на нас:

— Не хотите выпить, командир Чукашенко?

Фляга поблескивала в полутьме отсека.

— Уберите это. На борту станции алкогольные напитки категорически запрещены.

Музыкант уставился на россиянина с изумленным видом, а затем расхохотался:

— Черт меня побери, это одна из лучших шуток, которые я слышал за всю свою жизнь… и после нее…

Он и в самом деле продолжил смеяться, но внезапно остановился и обвел нас взглядом, которому алкоголь добавил проникновенности, после чего вновь сверился с древними ручными часами:

— Можно, я скажу вам одну вещь, командир? Менее чем через десять минут температура здесь начнет быстро расти, и это уже не шутки. Через двадцать минут вы окажетесь в сауне, разогретой до максимума, через тридцать — в духовке, а через час — в состоянии, близком к плазме… И вы не хотите позволить себе хотя бы глоточек?

— Мы — на военной службе. Я — обыкновенный служака, который обязан сделать все для спасения станции… Вам этого не понять. Кто вы такой — коллективная галлюцинация?

Саксофонист вновь расхохотался.

Именно в этот момент я осознал, что мы все говорим на одном языке, одновременно изъясняясь каждый на своем, — парадокс, который часто встречается в снах, когда нейровирус вступает в стадию обострения.

Чернокожий саксофонист еще немного посмеялся, а затем принялся теребить свой инструмент, не сводя с нас глаз.

— Нет, — в конце концов произнес он. — Я — ваш способ выкрутиться.

Утром, когда я явился на рынок поддержанных тачек, чтобы продать «ауди» Омару Бенсаиду, сон оказался впечатан в мою память так крепко, как будто я в действительности пережил все это. Ночной ход событий был внезапно прерван телефонным звонком портье, которого я накануне попросил разбудить меня. В этот момент саксофонист как раз начал рассказывать нам историю последнего дня своей жизни, 24 ноября 1970 года. Это были воспоминания, расположенные на самом «дне стека»[20] и потому стертые при пробуждении.

В портовом киоске я купил французские газеты и в колонке «Происшествия» смог лицезреть две наши рожи — на фотках, позаимствованных непосредственно из личных дел Центра фильтрации. У нас были осунувшиеся, исхудалые лица и круги под глубоко запавшими глазами. На этих снимках мы совсем не походили на швейцарско-канадскую чету, совершающую турне вокруг Средиземного моря.

Однако в статье говорилось о возможной связи «нантерского налета», осуществленного «беглецами из Центра № 14», с другими аналогичными преступлениями, произошедшими в окрестностях Парижа на протяжении почти трех последних месяцев, — правонарушениями, совершенными под фальшивыми именами, которые полиции наверняка удастся рассекретить.

Мне это не нравилось. Нам на шею пытались повесить скверно проделанное вооруженное ограбление. За что?

«Ах вы, засранцы! — подумал я. — Как же вы осточертели „беглецам из Центра № 14“!»

Омар был честным дельцом, то есть парнем, который держит свое слово, если вы держите свое. Доставленная мною «ауди» находилась в идеальном состоянии, марка и год выпуска соответствовали предварительному описанию, так что я имел полное право на обещанные двадцать пять тысяч швейцарских франков, выплаченные в различной валюте, в том числе банковскими чеками и наличными долларами США. Это позволяло нам не оставлять следов в обменниках.

Вернувшись в отель пешком, я задумался над тем, что же означает сон о станции «Мир».

Доктор Коэн-Солаль, по его собственным словам, чрезвычайно интересовался сновидениями шаманов в первобытных культурах, особенно у австралийских аборигенов. Но в те времена, когда врач работал на правительство, его труды, мягко говоря, не встретили благосклонного приема, поскольку в них доказывался тезис о том, что некоторые «пограничные состояния сознания» могут оказаться полезными, а значит, определенные «препараты» следовало бы разрешить к использованию для этой цели. Ревнители-служители медико-полицейского правопорядка, пришедшие к власти по всей стране, сочли подобные теории «сумбурными и безответственными». В качестве наказания Коэн-Солаля направили в один из Центров фильтрации, где людей осматривали и ставили на учет по определенным медицинским показаниям и характеристикам генотипа. За самим врачом, а также за процессом его общения и переписки с иностранными исследователями следили достаточно пристально, особенно за пределами Центра. Но благодаря сложным задачам, к решению которых новые власти подключили Министерство здравоохранения, доктор фактически был оставлен в покое.

Коэн-Солаль наблюдал за нами в рамках новой правительственной программы, направленной на доскональное изучение «особого случая», то есть нас: восемьдесят восемь носителей синдрома Широна-Олдиса.

Доктор посоветовал мне прочитать некоторое количество книг, текст которых имелся в электронном формате в локальной сети больницы, подчиненной Центру № 14. Разные штуки о психозах, сочинения Фрейда, Юнга, Райха, труды этнографов, посвященные культуре первобытных народов, исследования антропологов. «Это основы, — сказал мне врач. — Ничего лучше для начала не придумаешь». Я провел в Центре № 14 тринадцать месяцев, ожидая, когда будет создано спецпоселение для носителей нейровируса. За это время у меня была возможность проглотить целый вагон книг.

В спецпоселении доступ к информационным сетям был жестко ограничен. Нам были позволены только несколько телеканалов и пакет тематических платных сайтов типа «Playboy» или «Sport International». Не стоит и говорить о том, что всякий запрос на подключение к какой-либо электронной библиотеке систематически отклонялся «по соображениям безопасности».

Накануне моего перевода в спецпоселение Коэн-Солаль дал мне понять, что руководители соответствующих министерств очень хотят окружить нас санитарным кордоном и рассматривают как потенциальных преступников. Он также намекнул мне, что определенное число влиятельных лиц жаждет исследовать нейровирус, чтобы вычленить генетический код активного агента и скопировать его, создав бактериологическое оружие.

Мы, Карен и я, провели в спецпоселении под Фонтенбло, возле казарм жандармерии, более трех месяцев. Каждый день нас и всех других носителей вируса, перемещенных сюда, подвергали куче медицинских тестов.

За время пребывания в Центре фильтрации я успел осознать, что чтение приносит мне гораздо больше пользы, чем вся та нарколептическая дрянь, которую нас заставляли глотать местные «клистирные трубки». Коэн-Солаль, тайком от начальства, постоянно ухитрялся уменьшать дозы, но даже с учетом того, что «Трансвектор» во Франции запрещены, мы, тем не менее, вынуждены были пить всю эту химию и качестве заменителя, чтобы противостоять болезни.

Я научился расшифровывать значение моих снов, и зачастую они давали мне доступ к ошеломительным, загадочным смыслам, которые, впрочем, вызывали тревогу при сопоставлении их с реальностью. За время, проведенное в спецпоселении, я сумел установить своеобразный контроль над вирусом, даже когда тот вступал в стадию обострения. Я не использовал для этого ничего, кроме приемов медитации из дзен-буддизма, которым тайком научился ранее, в Центре № 14, под руководством доктора Коэн-Солаля.

Однако упомянутые приемы вряд ли могли помочь мне справляться с болезнью долго. Я знал, что лишь макромолекулы «Трансвектора» способны обеспечить стабильное состояние на длительный срок. Значит, если я не хотел тронуться умом, на этот раз по-настоящему, мне нужно было бежать.

Я собрал такое количество данных о сложной и высокотехнологичной системе безопасности спецпоселения, что для их обработки моему мозгу еле-еле хватило трех месяцев с копейками. Когда он отдал команду «приступить к осуществлению динамического процесса» (если выражаться языком Рубника), реализация плана побега продолжалась пятнадцать часов подряд. Все это время я пребывал в сомнабулическом, галлюцинаторном состоянии, близком к трансу, — в долгом сне наяву. После того как я полностью «проснулся», выяснилось, что мы с Карен находимся в одном из сборно-разборных бараков-времянок — в типовом блочном помещении компании «Safety Sleep», размерами три на три метра, где можно было только спать и справлять естественные надобности. Здесь имелся сверхпримитивный санузел с душем, вода в котором льется из отверстий в потолке, когда съемная кровать сложена и поднята к стене. Эти условия были лишь немногим лучше, чем в монашеских кельях спецпоселения.

Я решил приступить к активным действиям. Зима была в разгаре. Только что начался новый год. К весне нам нужно смыться отсюда куда подальше. Спустя две недели мы совершили первое вооруженное ограбление — в почтовом отделении в Дранси.

Продав «ауди», мы наскоро перекусили и отправились в гостиницу за вещами.

Через полчаса мы уже поднимались на борт парома, который отдал швартовы в тот момент, когда первые лучи солнца показались из-за горизонта.

Мы прибыли в Сеуту ночью и без каких-либо проблем прошли досмотр на марокканской границе. Сели в автобус, который двинулся по прибрежной дороге к Танжеру, а затем к Рабату.

Мы по-прежнему изображали швейцарско-канадскую супружескую чету, совершающую тур вокруг Средиземного моря. Утром мы добрались до Рабата, столицы Марокко, и тотчас же сняли номер в маленькой гостинице, адрес которой я отыскал на компакт-диске с путеводителями для отдыхающих еще в Центре фильтрации. Мы постоянно или почти постоянно находились под действием «эпсилона», чтобы избежать любого кризиса, связанного с обострением активности нейровируса. Нельзя было позволить себе какую-либо глупость и оказаться в местной тюрьме по такому достаточно дурацкому поводу, как появление в общественном месте в пьяном виде, нецензурные высказывания и даже оскорбления в адрес самого пророка Мухаммеда или короля.

Но количество таблеток, привезенных из Лилля, с каждым днем убывало. Нам нужно было как можно скорее найти заменитель препарата. У Карен оставалось четыре полных дневных дозы, у меня — на две больше. Жестко ограничив прием лекарства, мы сумеем продержаться десять, быть может, пятнадцать дней. Это примерно половина минимального срока, отведенного, согласно плану, на запутывание следов, которое должно было помешать Европолу вычислить нас.

Я битый час кружил по комнате, а затем принял решение.

— Вернусь через пару часов, — сказал я. И вышел, не дожидаясь ответа.

Гашиш — я нашел его в одном из баров в пригородах Рабата. Просто позволил интуиции вести меня, и это сработало. Внутри было очень накурено. Я, в общем-то, вправе утверждать, что парень, который толкнул мне зелье, купил его у копов. Я заметил их тачку. Она появилась через десять минут после звонка, сделанного бербером,[21] и за тридцать секунд до того, как он вышел, чтобы встретиться с ее пассажирами.

Я здорово сдрейфил, когда этот парень наклонился к дверце машины, но у меня уже возникло предчувствие, что все пройдет удачно: из окна высунулась рука с какой-то штуковиной и схватила горсть бумажек — мои банкноты, славные доллары, которые дилер отдал легавым в обмен на наркотик.

Когда торгаш-бербер вернулся, у него под курткой обнаружился пакетик, завернутый в газету. Внутри находилось почти тридцать граммов гашиша, смешанного с табаком, — зеленоватый порошок, привезенный с горного хребта Риф. Это зелье бьет по нейронам так же эффективно, как «сканк»[22] высшего сорта, выращенный в гидропонных оранжереях.

У меня не было никакого желания ставить под угрозу всю операцию, пытаясь отыскать «Трансвектор» на черном рынке тех городов, которые мы будем посещать. «Трансвектор» — «заметный» молекулярный состав. Нас засекут так же точно, как если бы мы оставили Интерполу подробное описание своего маршрута. — «Трансвектор» — это высокомолекулярное вещество нового типа, синтез которого основывается на абсолютно непонятных для меня принципах. Длинная цепочка протеинов с определенной последовательностью звеньев оказывает на мозг воздействие, схожее с эффектом тетрагидрокортизона — действующего агента, входящего в состав конопли. Не стоит и говорить о том, что во Франции на подобные препараты смотрят не слишком-то благосклонно.

Но именно поэтому люди, пораженные нейровирусом Широна-Олдиса, в качестве крайнего средства могут курить марихуану или любой другой производный продукт конопли, чтобы смягчить воздействие и побочные эффекты психотических кризисов.

На обратном пути у меня возникло плохое предчувствие. По мере приближения к гостинице оно становилось все сильнее, и в конце концов я поймал себя на том, что бегу к отелю со всех ног.

В какой-то момент перед моим внутренним взором пронеслись две-три вспышки, смысл которых я не слишком-то уловил. Я увидел объятый пламенем номер гостиницы с Альбертом Эйлером внутри. На джазмене был огнеупорный космический скафандр, а в руке он держал газовый резак.

Когда гостиница оказалась в пределах видимости, я тут же смекнул, что у нас начались неприятности.

Неприятности голубого оттенка, в виде мигалок, вращающихся над двухцветными машинами.

Я спрятал пакетик с «дурью» на дне урны и смело направился прямо ко входу в отель.

Сержант Месауд был тучным типом необъятных размеров, с повадками бульдога, который носит ствол, солнцезащитные очки «Ray-Ban» и усы.

Я увидел его, войдя в номер. Туша коричневой плоти в зеленой с бежевым униформе марокканских копов возвышалась в центре разоренной комнаты.

В эту самую секунду я начал догадываться, что же случилось.

Комната выглядела так, будто подверглась удару торнадо.

Все здесь было разбито вдребезги, включая телевизор — почерневший, с взорвавшимся кинескопом. По всей халупе валялись осколки стекла. Постельное белье на кровати было разорвано в клочья, а местами даже обгорело.

«Проклятие, — подумал я. — Что же тут произошло?»

— Who are you?[23] — рявкнул сержант Месауд, увидев, как я захожу в комнату.

В тот же момент из ванной вышел еще один коп — мавританская копия Лорела.[24] Эти два блюстителя закона образовывали идеальную пару.

Тощий хлыщ не стал ждать, пока я отвечу Месауду. Он кинул фразу по-арабски, которую я приблизительно понял — последствия воспитания, полученного в пригородном районе, — «она принимает ванну, шеф» или что-то вроде того.

Я решил атаковать напрямик — изобразить белого туриста-европейца, мужчину, уверенного в своих правах и в высшей степени цивилизованного. Я — житель Квебека, который гордится своим французским языком и гражданством североамериканского государства. Хотя у меня и нет акцента, здесь это должно прокатить.

— Кто-нибудь может сказать мне, что здесь происходит? Что это за бардак?

Черные очки, венчавшие мясную тушу, холодно воззрились на меня — пауза продолжалась ровно столько времени, сколько нужно, чтобы усвоить информацию: он говорит по-французски.

— Кто вы такой? — повторил Месауд. — И что вы здесь делаете?

— Я снял этот номер, — ответил я. — С моей женой, ну, скажем, с подругой. Черт побери, что здесь произошло и где она?

Тучный коп молча смотрел на меня. Я почувствовал, как он буквально сканирует меня, пытаясь пронзить взглядом насквозь.

— Ваша жена? Это она здесь все разгромила… Паспорт при вас?

Его арабский акцент был менее выраженным, чем у среднестатистического представителя этих мест, и какую-то долю секунды я задавался вопросом: не провел ли он часть своей жизни во Франции?

Я полез в один из рюкзаков за электронным удостоверением личности.

Сержант взял этот предмет и, не говоря ни слова, передал подчиненному. Лорел вытащил из кармана форменного кителя считывающее устройство на мегачипах и вставил в него карту. После продолжительного «лепета» считываемого цифрового кода ридер выплюнул электронный паспорт, издав сигнал, который означал «положительно» на любом из языков мира. Вслед за этим появилась полоска бумаги, сделанной из вторсырья, где были напечатаны все данные, к которым у марокканской полиции имелось право доступа. Сведения о голографическом паспорте, уровне образования, о том, что я не имею судимостей, не состою на учете у международной полиции, и прочая информация, не носящая конфиденциальный характер.

Я был чист, как свежевыпавший снег, — выпускник университета Мак-Джилл и т. п.

— Где моя жена? — повторил я свой вопрос.

Нельзя было показывать, что я понимаю по-арабски. К тому же я не слышал, чтобы из ванной доносился какой-либо шум. Я начинал беспокоиться все сильнее.

— Она принимает ванну, — ответил сержант. — Но не сможет насладиться ею до конца…

— То есть?

— То есть она подозревается в уничтожении частной собственности и еще в двух-трех правонарушениях подобного же рода. Не считая ущерба, который она причинила владельцу гостиницы — господину Суади. Вам придется сказать своей жене, чтобы она оделась, после чего она должна отправиться с нами в отделение.

Я быстро огляделся, чтобы оценить размеры упомянутого выше ущерба, — сделать это было нетрудно.

Я не знал наверняка, что случилось, но подозревал, что это связано с нейровирусом. Безусловно, речь шла о кризисе. Но, черт побери, я еще никогда не видел, чтобы последствия болезни приобретали такой размах. Главное, чтобы местным легавым не взбрело в голову добиваться госпитализации Карен с неминуемым диагностированием нейровируса (даже в Марокко сегодня умеют безошибочно проводить соответствующие тесты). Это означало бы неизбежный телефонный звонок прямо в ВОЗ,[25] то есть в Интерпол, то есть во французскую полицию…

— Послушайте, сержант, — произнес я спокойным и чуть глуховатым голосом, — моя жена больна, очень больна. Она страдает от периодических припадков эпилепсии в очень тяжелой форме, и отправиться в это путешествие нам посоветовали лучшие монреальские врачи… Я готов немедленно возместить весь ущерб, до последнего цента, тут же, на месте, выплатить необходимую компенсацию владельцу гостиницы… а также всем, чье спокойствие мы, вероятно, нарушили, — добавил я, делая прозрачный намек, но без бахвальства, чтобы не оскорбить полицейского.

И увидел, как массивный коп производит подсчеты в уме, оценивая ситуацию.

— Боюсь, это противоречит закону, — пробормотал он явно для того, чтобы набить себе цену…

— Послушайте, завтра утром мы должны покинуть вашу страну. Мы едем в Южную Африку, где у нас назначен прием у всемирно известного специалиста по дегенеративным заболеваниям нервной системы. Я искренне сожалею об этом прискорбном инциденте и убежден, что моя жена полностью разделяет мои чувства. Вот почему я предлагаю вам следующее соглашение: я немедленно возмещаю господину Суади убытки посредством перевода средств с моей кредитной карты, а вам оплачиваю славный ужин вместо целой ночи возни с административными формальностями… Я считаю это не подкупом, а обычным соглашением между людьми доброй воли.

Жирный легавый провел языком по усам, я почти увидел, как в его голове производятся сложные операции по складыванию цифр.

— Во сколько вы оцениваете причиненное нам беспокойство? — прошипел он.

— Скажем, десять процентов от общей величины ущерба?

Легкая ухмылка.

— Вы шутите? Никак не меньше тридцати.

— Я бы сошелся на двадцати. Во сколько вы оцениваете сумму нанесенного урона?

Коп вновь провел языком по усам, и на этот раз расщедрился на настоящую улыбку.

— Если бы вы явились пятью минутами ранее, с вас запросили бы стоимость Великой мечети, а если подождать еще немного, то сумма станет вполне приемлемой. Но я не соглашусь на двадцать процентов.

— Где господин Суади?

— Внизу, на кухне, с одним из моих парней.

В мгновение ока я осознал, что массивный легавый оказался хитрой лисой — настоящим уличным хищником, коварным и терпеливым. Он нарочно изолировал Суади и терпеливо дожидался меня, позволив Карен принимать ванну, пока он производит необходимые подсчеты. Какой-нибудь «фараон» наверняка напоил Суади допьяна, чтобы тот не подал жалобу прежде, чем «неверный» расстанется с денежками.

Я попался в ловушку к сержанту Месауду, но его западня становилась моим спасением. Ведь в архивах полиции Рабата не останется ни малейшего упоминания об инциденте с Карен, а мне только это и было нужно.

Я щедро удовлетворил все требования: мне вовсе не хотелось, чтобы посреди ночи полицейским внезапно пришло в голову изменить свое решение. Наоборот, нужно было, чтобы они могли бесконечно долго пить за мой счет. Я выложил Суади тысячу долларов за его новенький телик, плюс тысячу — за все остальное, включая снисходительность и великодушное молчание. И отстегнул пять сотен сержанту Месауду и его патрульным. Эта глупость съела приличную часть выручки от продажи «ауди».

Когда полицейские исчезли в лабиринте улиц, а господин Суади очистил помещение, отправившись восвояси с моими бабками, я зашел в ванную комнату, погруженную во мрак. В потемках мягко светились крошечные ультрафиолетовые огоньки.

Я знал, что это такое — один из физиологических феноменов, диагностированных врачами в ходе облавы на носителей вируса Широна-Олдиса. При острых кризисах, возникающих во время стадии обострения, типа ОСП, зрительный нерв испускает чрезвычайно слабое ультрафиолетовое свечение. По словам медиков, оно способно вызывать раковые опухоли или иные повреждения отдельных частей головного мозга. Но на самом деле «клистирные трубки» ни черта об этом не знали. Наверняка можно утверждать лишь одно: данный феномен сопровождается заметным изменением химического состава зрительного нерва и наблюдается, например, в любой активной клетке радужной оболочки глаза.

В темноте это, как правило, выглядит как легкая, чуть светящаяся сиреневая пелена, обволакивающая зрачок и хрусталик. Но сейчас у меня возникло четкое впечатление, будто кто-то зажег внутри черепа Карен два ультрафиолетовых фонарика.

Она сидела совершенно прямо, сохраняя полную неподвижность в заполненной водой ванне. Незаметные колебания ее тела, связанные с очень редким ритмом вдохов и выдохов, порождали синеватые блики на абсолютно ровной поверхности жидкости.

— Карен? — спросил я. — Карен, ты в порядке?

Я подошел ближе и увидел, что ее взгляд устремлен на какую-то точку, расположенную вне этого мира, — в направлении, противоположном тому, откуда я пришел. Тело жесткое, негнущееся, как фрисби, полуоткрытый рот. О нет, она совсем не была в порядке.