Призрак джазмена на падающей станции «Мир»

But don't step on my blue suede shoes…[84]

По возвращении в «Люксор» каждый из нас принял душ два раза подряд. Притом на обратном пути мы наскоро почистились под хилым, полусломанным краном водяного насоса для бездомных. Этого хватило для того, чтобы старый араб, спящий за стойкой, не обратил на нас внимания.

Находясь в ванной во второй раз (с нас лишние десять долларов за десять минут обливания водой сверх ежедневной нормы), я услышал, как Карен включает телевизор, принимающий спутниковые каналы. Я уловил только фоновый шум, в котором трудно было что-нибудь различить, а также шуршание помех и что-то вроде эха, как в бетонном колодце, от музыки, напоминавшей спиричуэлс, какие транслируют из Лос-Аламоса.

Когда я, еще влажный от брызг воды (что недавно орошали мое тело с интенсивностью в час по чайной ложке), вышел из совмещенного санузла, Карен в своем алом халате лежала на кровати. Глаза девушки по-прежнему лучились УФ-светом, характерным для фазы обострения вируса. Она была чертовски прекрасна, а напротив нее, на экране телевизора мелькали кадры, изображавшие станцию «Мир», всю в штриховке помех, напряженные и осунувшиеся лица космонавтов, которые по-английски говорили с Землей, слышавшей лишь жалкие обрывки их слов.

— Станции — крышка, — сказала Карен, — если только Альберту не удастся ее спасти.

— При помощи саксофона? Он оснащен антигравитационным двигателем?

Карен одарила меня грозным взглядом:

— Ты сам не знаешь, что говоришь, не знаешь, о чем болтаешь.

— А ты? О чем ты говоришь?

— Я говорю тебе о музыке сфер, я говорю тебе об искуплении грехов, я говорю тебе об убийстве Альберта Эйлера в тысяча девятьсот семидесятом году.

— Убийстве, правда? Ты уверена? Если мне не изменяет память, речь всегда шла о следах наркотика в его крови и несчастном случае — падении в воду в нью-йоркском порту. Признаюсь, я не специалист, но в любом случае не вижу здесь связи.

— Какой связи?

— Той самой, черт возьми. Связи между нами, станцией «Мир» и твоим саксофонистом…

Карен улыбнулась:

— Как ты думаешь, зачем он дал мне средство избавить нас от коррумпированного полицейского и двух паршивых хулиганов?

— Из безмерного уважения к закону и порядку, полагаю.

Я смутно помнил, что Эйлер поддерживал Партию черных пантер[85] в ходе событий конца 60-х годов.

— Хватит разыгрывать из себя идиота, а то как бы я в конце концов не поверила, что ты таков на самом деле. Он дал мне это в обмен.

— В обмен? В обмен на что?

— В обмен на выход из лимба,[86] из вод Ист-Ривер или с этой падающей станции, что для него означает восстановление равновесия, Баланса Справедливости, если угодно.

— Я ни черта не понимаю из того, о чем ты рассказываешь. Что это за штука с обменом? Это символический обмен? Играешь в психоанализ?

— Нет, в Откровение. Не хватает всего одного элемента, чтобы собрать всю головоломку, и тогда Альберт Эйлер сольется с бесконечностью. Мы собрали почти все, необходимое для этого фокуса.

— Фокуса? Бог теперь устраивает фокусы? Он — иллюзионист из цирка «Barnum»?[87]

Улыбка Карен становилась все шире, но глаза по-прежнему смотрели куда-то внутрь, настроившись на несущую частоту ее ДНК.

— Тем вечером, в тысяча девятьсот семидесятом, Альберт дал убить себя двум мерзавцам-наркоторговцам которым он очень много задолжал. Мрачная история. Они избили его, вкололи ему смертельную дозу наркотика и бросили в воду в порту.

Я молчал на протяжении доброй минуты. События минувшей ночи вновь прошли перед моим мысленным взором.

Два человека впрыснули Эйлеру смертельную дозу наркотика, а затем швырнули в Ист-Ривер. Мы тоже убили мужчину подобным образом — на другом краю океана, прямо посреди торгового порта. Между этими двумя действиями явно имелась какая-то взаимосвязь, некая метка, функциональная асимметрия, нечто бесконечно таинственное.

— Но… А коп? Какую роль во всем этом играл Месауд?

— Один коррумпированный коп из NYPD[88] обнаружил, а затем скрыл правду об убийстве, он сцапал обоих наркоторговцев, но заставил их платить ему за молчание, и так продолжалось долгие годы. Этот мерзавец досрочно вышел на пенсию, и Отдел внутренних расследований не успел схватить его за руку. Они все преспокойненько скончались от старости, за исключением одного из наркоторговцев, который до сих пор жив. Полагаю, он обретается где-то в Северной Каролине. Видишь, все сходится, каждый элемент оказывается на своем месте. Все синхронизировано.

Несколько секунд я размышлял над услышанным.

— Откуда ты все это знаешь?

— Я же тебе говорила: я принимаю все переговоры со станции. Альберт знает, как он умер, но в данном случае он абсолютно одинок. Если он хочет сбежать из лимба, ему нужны сначала жертвы, а затем снятие покрова с Тайны. Жертвы мы ему обеспечили, а снятие покрова с Тайны… именно для этого, собственно, и нужна станция «Мир». Альберт должен суметь передать оттуда сигнал на всех радиочастотах мира, вновь сыграть самые великие свои произведения.

— Почему же он до сих пор этого не сделал? Ведь у него наверняка достаточно сил, не так ли?

— Да, но в таком случае экипаж «Мира» погибнет, а станция распадется на атомы в верхних слоях атмосферы.

Ах да. Очевидно, если Богу угодно максимально усложнить и без того невозможное…

— И что же Альберт предусмотрел в качестве запасного варианта, sweetheart?[89]

Она очень ласково взглянула на меня, с мягкой, нежной улыбкой на бледно-бледно-розовых губах цвета морских кораллов. Впрочем, ее глаза по-прежнему были обращены куда-то в бесконечность внутри нее.

— Запасной вариант — это мы, дорогой.

— Мы?!

— Да, конечно, прежде всего я, но и ты тоже. Вот увидишь, ты еще сыграешь свою роль.

— А сейчас я опять прошу тебя выражаться предельно ясно: каким образом мы можем служить запасным вариантом, заменой станции?

— Если он хочет спасти космонавтов и, тем не менее, вырваться из лимба, ему понадобится заместитель на станции. Я еще не говорила тебе, что Откровение относительно смерти Альберта Эйлера может явиться только во время взрыва в верхних слоях атмосферы. Это момент выброса сверхмощной энергии. Именно по этой причине станция сместилась с орбиты в сторону Земли. «Мир» должен погибнуть, если мы хотим, чтобы Откровение произошло.

У меня чуть было не случился серьезный нервный срыв.

— Мы. Вот уже третий раз я задаю тебе этот вопрос. Мы какого рожна делаем в этой истории?

Улыбка на губах Карен вспыхнула сильнее, и, насколько возможно, взгляд стал более пристальным.

— Ну как же, любимый, мы — антенны.

Я смотрел кадры телевизионной трансляции со станции. Крупный план — лицо одного из космонавтов, пытающегося вести диалог с Землей, — в облаке электромагнитных помех. Два других космонавта за его спиной старались с грехом пополам наладить важнейшие системы орбитального комплекса.

Судя по всему, у них это не слишком-то получалось.

И музыка вместо звукового фона — звонкая, удивительно четкая и в то же время такая мрачная, происходящая из божественного источника и, вместе с тем, порожденная жизнью смертных людей; логичное соединение мелодий, основанных на западном фольклоре так же, как и на негритянских спиричуэл. И все это, вместе взятое, затем как будто пропустили через что-то вроде машины для создания звуковых эффектов. Откуда бралась эта музыка? Она постоянно накладывалась на голос космонавта и на помехи, которые его прерывали.

Сверхмощная энергия. Мы приближались к роковой черте, точке невозврата, мгновению всепоглощающего воспламенения. Это действительно был звездный час для саксофона Альберта Эйлера.

— Само собой разумеется, существует определенный риск, — отважилась вставить Карен.

— Риск? Не знаю почему, но мне очень не нравится, когда ты произносишь это слово.

— Однако я единственная, кому предназначено его произнести, дорогой. Итак, существует риск.

— Слушаю тебя.

— Мы — антенны, но у наших возможностей есть физические пределы. Вопрос в том, соответствуют ли они пределам станции «Мир» или нет.

— Риск, Карен.

— Риск? О, риск состоит в том, что мы внезапно умрем, зажаренные электрическим током в буквальном смысле этого слова. Согласно имеющимся у меня данным, это больше всего будет походить на спонтанное и очень мощное самовозгорание.

— Таким образом, мы рискуем умереть как трое космонавтов станции. В этом суть «фокуса»?

Карен нахмурилась, ее глаза были по-прежнему «настроены» на собственный биофотонный канал. Она казалась мне все более красивой.

— Да, ставка именно такая. Принцип обратного действия. Если мы сумеем превзойти собственные пределы, мы их спасем; если нет — мы все сгорим заживо, а Альберт Эйлер еще долго будет блуждать как призрак над водами Ист-Ривер.

До новой космической станции, падающей на Землю.

Эйлер помог нам, даже если у него самого в этом деле тоже имелась очевидная выгода. Но он позволил нам спастись как от Месауда, так и от жуликов в абиджанском порту. Быть может, он смог создать и собрать воедино все элементы соответствующей ситуации, чтобы предоставить нам способы выбраться из нее, но все это само по себе мало что значило, ведь он снабдил нас нейровирусным оружием, нести которое были способны только наши мозги, а использовать, без сомнения, — только мозг Карен.

Мы никак не можем удрать. Самое страшное, что я полностью отдавал себе в этом отчет. Карен ни к чему было давать мне детальные объяснения: ангел (пусть даже полуангел, заблудшая душа вроде Эйлера) наверняка мог изменять ход событий по собственной воле. Если мы откажемся участвовать в его затее, то, более чем вероятно, не пройдет и двадцати минут, как полиция Абиджана нагрянет в наш номер.

— Что произойдет? — спросил я невинным голосом.

Помехи перекрыли почти все изображение на экране телевизора. Станция «Мир» встретилась с первыми молекулами газа в радиационном поясе Ван Аллена. Вскоре поверхность орбитального комплекса должна была раскалиться по-настоящему. Звуки саксофона — смешение огня и стали — сопровождали падение как единственный саундтрек, достойный размаха этой катастрофы.

Карен нежно улыбнулась мне и взяла за руку, свечение ее глаз достигло небывалой доселе силы.

— Мы — антенны. Мы принимаем. Мы излучаем. Мы передаем.

— Это я знаю. Но что именно мы передаем в данном конкретном случае и для кого?

Ее улыбка могла бы взорвать мир, впрочем, не этим ли она и занималась в данный момент?

— Код нашей собственной ДНК. Всё, что она в себе таит в виде усиленных биофотонов, весь хлам, все ретротранспозоны,[90] всё.

— Давай начистоту, это все равно что сказать — самих себя. Куда? Прямо на станцию, полагаю?

Ее улыбка была подобна вспышке, которая могла бы пронзить сознание всех людей мира одним молниеносным ударом.

— Речь идет о гораздо большем, нежели просто «передача самих себя». И если целью сигнала оказалась станция, так получилось потому, что она находится в точке пересечения скрытых измерений Вселенной, которые возникают из черной материи, или из dark energy.[91] Мы способны воспринять и поставить эти измерения под контроль только при помощи нашего живого, мета-кортикального, биологического света.

— Поставить под контроль, ты в этом уверена?

— Боюсь, ты не понимаешь суть эволюционной телеологии, воплощающейся в жизнь в синдроме Широна-Олдиса.

— Не надо принимать меня за младенца, я прекрасно понимаю: то, что одни считают нейровирусом, для других — успешная генетическая мутация.

— Да, согласна, но какова цель этой мутации? Только не говори мне, что ты веришь в эту чушь о случайности и необходимости.

— Я верю только в то, что вижу, ты должна бы это знать. Так что объясни мне.

— Мы — навигаторы, honey.[92] Наши мозги устроены так, чтобы путешествовать в бесконечности или скорее во всех бесконечностях, число которых, вероятно, неисчислимо.

— Навигаторы?

— Как ты думаешь, почему мы тратим наше время на бегство, на путь к постоянному изгнанию? От Альберта не укрылся в том числе и этот знак. Вот потому-то он нас и выбрал.

— Выбрал! Мне нужно будет задуматься над тем, как его отблагодарить. Ведь право умереть из простой любви к искусству — это честь.

— Прекрати, а то как бы ты не пробудил во мне чувство жалости. Неужели ты не понял, что мы на определенный срок — самое крошечное мгновение и одновременно вечность — зависнем между жизнью и смертью… или даже за пределами и той, и другой?

Из телевизора доносилось непрерывное бульканье, а космонавтов почти совсем не было видно за стеной помех.

И только саксофон Альберта Эйлера возвышал свой голос над шумом разворачивающейся катастрофы. Да, несомненно, это был саксофонист, который идеально подходил для данной ситуации, джазмен, созданный специально для падающей станции «Мир».

Карен посмотрела на меня, одарив улыбкой, чья поражающая мощь равнялась силе атомного взрыва.

— Пришел наш черед. Нам пора вступить в игру.

— Знаю, — ответил я. — Почему-то мне не кажется, будто у меня на руках все козыри. Может, мне взять другие карты?

— У тебя есть все нужные тебе козыри. Просто будь готов.

— Готов к чему?

— Готов к огню, — сказала Карен.

Она была живым доказательством того, что нейровирус — это больше чем какая-то болезнь. Слова в ней не довольствовались ролью обычных определений, обозначений для тех или иных понятий. Нарекая именем, они даровали жизнь, насильно приводили разные существа и явления в пространство существования.

Мы очутились на станции, которая начинала разваливаться.

И в то же время мы по-прежнему оставались в нашем номере в отеле «Люксор».

Станция вошла в верхние слои ионосферы. Вместе с тем она парила над Ист-Ривер и одновременно пролетала над черными водами абиджанского порта. Она была в огне, она находилась над водой — своего рода план-чертеж Сотворения мира.

Трое космонавтов на станции не оставались в одиночестве. Альберт Эйлер, одетый в оранжевый скафандр, прилепился к одной из переборок и без конца дул в свой саксофон. Космонавты уже привыкли к тому, что он здесь, хотя его видели только они и мы. Члены экипажа поняли, что это их ангел-хранитель, а также, полагаю, догадывались о том, кто мы такие. По крайней мере, знали о роли, которую нам предопределено было сыграть для их спасения. Для спасения всех нас.

Сначала мое сознание прошло через процесс мультиплексирования.[93]

Первый слой: вместе с Карен мы образовали что-то вроде двойной стяжки, двойной спирали, аналогичной той, что содержится в каждом из нас. Мы с Карен сформировали нечто вроде станции, предназначенной только для нас, — телесное и духовное судно, способное пройти сквозь все измерения; мы были машиной: я — двигателем, генератором энергии, Карен — навигационным оборудованием, системой управления.

Второй слой: я находился в гостиничном номере космической станции вместе с экипажем. Я — синяя ультрафиолетовая тень, стрела из плоти и крови, накаленная до предела внутри шара из кобальтового огня. Вокруг нас все было оранжевым — цвета пылающих звезд, цвета солнечного ядра. В то же самое время я мог видеть нас со стороны, из точки, расположенной за пределами моего тела; я находился внутри себя, но, судя по всему, это означало, что я был внутри каждой вещи и особенно — в центре — черной дыре целой Вселенной.

Станция должна погибнуть с минуты на минуту. В этом не оставалось ни малейших сомнений. У нас ничего не получится. Да и что мы могли бы сделать, объективно говоря? Я непременно должен отдать Карен приказ: заставить ее признать спасательную операцию провалившейся. Все-таки мы не пожарные из НАСА…

В это самое мгновение интенсивность свечения тела-души Карен увеличилась на порядок, затем — еще и еще на один порядок, образуя последовательность световых фаз, отделенных друг от друга так же четко, как массивы чисел в цифровом коде.

Я понял, что она собирается сделать. Я понял, что она намерена идти до конца.

Любой ценой.

Однако, когда дело заходит о цене, я — очень требовательный парень.

— Карен, не делай этого.

— Не волнуйся, я знаю, что делаю.

— Именно это меня и беспокоит. Не делай этого. Не стоит жертвовать собственными жизнями ради уже умершего типа, пусть и гениального, а также трех других людей, пусть и превосходных космонавтов, которые станут покойниками в ближайшем будущем.

— В этом слое реальности не умрет никто, кроме Альберта, — ответила она.

— Это означает, что в другом слое реальности мы погибнем, вот повеселила.

— Мы не умрем, sweet love,[94] мы уже мертвы.

Комната отеля вросла в станцию, летевшую над Ист-Ривер и одновременно — над абиджанским портом. Вот где мы есть, вот что мы такое, вот кто мы такие. Погибшие космонавты, заблудший призрак джазмена, двое мутантов, потерянные для нормального человеческого общества.

Афро-американская связь между всеми звездами галактики. Станция — шар пламени, вращающийся вокруг планеты-матери, которая тоже вращается, динамо-машина огненно-оранжевого цвета над лазурно-синим магнитом. И музыка джазмена, проходящая сквозь любое вещество, вцепляется в электромагнитные волны в сфере притяжения Земли, встраивается в каждого из нас подобно фонограмме его исступленного тела, становится частью ударной волны, которая вызывает крушение станции. Все взаимосвязано, все упорядочено, все происходит синхронно. Карен права.

Трое космонавтов вокруг нас застыли в пространственно-временном стазисе. Лишь Альберт Эйлер, судя по всему, способен, как и мы, соответствовать конфигурациям этого измерения.

Он продолжает играть как ни в чем не бывало, его инструмент излучает серебряное сияние, отливающие металлом завитки которого развеиваются в остатках искусственной атмосферы станции.

Саксофон звучит на длине волны, очень близкой к частоте нашей ДНК, я внезапно понимаю, что это — инструментальное отображение Космического Змея, что это на самом деле гармонический строй ДНК Альберта Эйлера.

Это дверь. Дверь для Карен. Она задает параметры наших генетических кодов, чтобы сделать из них метацентр бесконечности, и наш головной мозг приноравливается к динамике процесса. Она — головка самонаведения, тогда как мы — всего лишь реактивные двигатели баллистической ракеты. Она прокладывает путь через все бесконечности и переключается на то измерение параллельной реальности, которое ей подходит. Она чувствует себя здесь так же удобно, как животное в естественной среде обитания.

Уникальная манера игры Эйлера основана на систематическом использовании духовых инструментов с очень жестким язычком. Музыка божественная, духовная и вместе с тем колдовская, взрывная, демоническая, — она служит выражением любой эпохи, как той, в которой мы живем, так и той, в которой жили наши родители, — еще до фабрик по клонированию. Эйлер умеет сочетать дадаистские переработки музыкальных тем, далеко выходящих за рамки джаза, поднимающихся к его истокам, но также к корням других стилей — всюду, всюду, где звук обретает силу Слова. Монотонная протяжная мелодия с акцентами рапсодии внезапно обрывается, сменяясь marchin' band[95] Нового Орлеана или ритмической фигурой исконного кантри, насквозь пропитанного южным виски «бурбон» стиля Delta Blues.[96] Ноктюрны-госпелы нанизываются на додекафонические гармонические секвенции, а затем внезапно отправляются в литургическую стратосферу, где продолжают отбивать такт как контрапункт к пульсации R'n'B.[97] Хоралы вуду, негритянские ритмы, индустриальная музыка мегаполисов, оригинальная трактовка джаза в стиле «кул», неоклассический хард-боп[98] — все это попадает в машину ультраджаза, все оказывается в огненном саксофоне, все используется на благо Внука-Терминатора, by all means necessary.[99] Эйлер был виртуозом, самым проклятым среди всех джазменов — еще хуже, гораздо хуже Орнетта Коулмана. И если бы той ноябрьской ночью 1970 года он не был убит двумя наркоторговцами, то, вероятно, погиб бы от насмешек и даже от высокомерного безразличия, которое его окружало.

Тут не о чем говорить: это действительно человек, подходящий для данной ситуации.

Суть навигационной стратегии Карен можно было выразить несколькими словами: она тоже стремилась воспользоваться мгновением выброса сверхмощной энергии. Коль скоро мы достигли предела собственных сил, за которым нас ждало уничтожение или возрождение, другой альтернативы нам не оставалось. Карен перевела на себя всю потенциальную энергию станции «Мир». Мы снова оказались прямо на орбитальной станции в самый момент ее взрыва — но в ином измерении, ином плане, отличном от обычного пространственно-временного континуума. Пиротехнический опыт. Уничтожение, OFF,[100] возникновение в абсолютно нестабильном, вибрационном мире, ON,[101] мы — квант энергии, предназначенной только для самих себя, я предчувствовал, что мы вот-вот сделаем нечто. Нечто, что наверняка позволит нам выиграть это безумное пари.

Действие, которое мы намеревались осуществить, — это прорыв сквозь саму оболочку бесконечного. Мы стали квантовыми сингулярностями, мы несли в себе весь потенциал Вселенной, мы были двумя, оставаясь при этом единым целым, и тремя, вместе с Альбертом Эйлером и станцией, превратившейся в протез его саксофона, который для джазмена служил не чем иным, как одним из органов — или, точнее, гармонической репликацией его тела в целом.

В том измерении, где находилась комната отеля, я мог следить за изображением станции по телевизору. Притом я видел нас там в компании космонавтов и джазмена. В ту же секунду я осознал, что именно с этой «картинки» сейчас не сводят глаз несколько миллиардов телезрителей.

В измерении станции «Мир» обострение метакризиса Карен превзошло любые рамки, какие мы были в состоянии себе представить. Она стала измененным состоянием психики космоса, она — это раскаленная станция «Мир», падающая над афро-американскими водами Ист-Ривер, что протекают посреди абиджанского порта.

Благодаря всему этому Карен создала условия для возникновения явления, которое в буквальном смысле слова накачало мой мозг почти всей имеющейся энергией высокого напряжения.

Господин Генератор, Мадам Кокпит — чета года, как это бывает среди определенных особей, принадлежащих к земным биологическим видам, — ну-ка догадайтесь, кто кого здесь питает?

Этой ноябрьской ночью 1970 года мы шагаем по берегу Ист-Ривер. Наполовину сгоревшая станция летит над проливом рядом с нами. Нами — Карен и мной, а также Эйлером и тремя космонавтами.

Последние четверо одеты в скафандры. Все мы шагаем в ультрафиолетовом свете, который излучают наши тела.

— Именно здесь находится точка, в которой вот-вот произойдет разделение измерений… навсегда, — говорит Карен. — Точка отсчета, которая также является финальной точкой. Например, для станции, находящейся в свободном падении к Земле.

Никто из нас не знал, как на это ответить. Эйлер ограничился тем, что перестал дуть в свой инструмент; он медленно оторвал мундштук саксофона от своих распухших, почти синих губ и взглянул на станцию, которая сгорала дотла над местом его смерти, случившейся несколькими десятилетиями ранее.

— Я — Древо Сефирот,[102] — говорит Карен, — поднимите глаза выше меня, и вы узрите Кетер,[103] Верховную Корону, первый лик Невидимого в Сотворенном Мире.

Мы все одинаковым движением посмотрели на шар золотого света, который только что появился над головой Карен. Наши органы чувств воспринимали и голубое ультрафиолетовое свечение, исходившее от ее тела, однако его сила не шла ни в какое сравнение с яркостью миниатюрного звездного скопления, озарявшего все окружающее подобно восходящему солнцу.

— Я распределю жертвы, я восстановлю гармонию. И тем не менее я должна буду вызвать хаос.

Полагаю, мы и в самом деле терпеливо ждали, когда ее слова воплотятся в жизнь, когда они породят новые феномены и новые сущности, когда они зададут структуру для ситуаций и явлений. Мне кажется, все мы прекрасно поняли, что именно возникало в ту самую секунду. Карен указала нам на это рукой, протянутой с края пристани в сторону постепенно распадающейся станции «Мир».

— Сейчас, в тот самый момент, когда я говорю с вами, я и мой спутник находимся внутри этой станции — там, над Ист-Ривер. И мы будем там до самого конца, пока наши тела не сгорят дотла. Посредством антенны, которую мы образуем, эта реальность напрямую связана с другой — со станцией, что летает по орбите вокруг Земли. Когда эта станция полностью прекратит свое существование здесь, в дело вступит принцип обратного действия. Во мне возникнет точка пересечения бесконечностей, я сведу воедино куски разных пространственно-временных континуумов, которые я сейчас протягиваю через все существующие бесконечности. Станция, где мы заживо сгораем сейчас, содержит в себе три плана бесконечности — три синхронных, синтетически разобщенных, не пересекающихся слоя, имеющих одну и ту же связь со всеми измерениями Вселенной. И каждая бесконечность открывается нам в соответствии с характером распределения жертв. Реальность Альберта в 1970 году, наш собственный слой бесконечности, коль скоро наша физическая смерть удостоверена в этом отдельно взятом измерении, оторванном от Космоса, и ваш план, господа.

На этот раз люди заволновались. Люди всегда начинают волноваться, когда речь заходит об их выживании, даже если уже слишком поздно.

— Что вы хотите этим сказать? Нам не суждено выжить в ходе выполнения миссии? — выдохнул один из мужчин, облаченных в оранжевые скафандры.

Тому, кто никогда не слышал смеха Карен, не понять, что значит быть парализованным радостью исключительной чистоты — прозрачной, как кристалл, и прочной, как сплав титана с метеоритным железом; что значит столкнуться с этим весельем, приводящим вас в состояние, близкое к отупению, к гипнотическому трансу.

— Ну конечно, вы выживете, — сказала девушка, широко улыбнувшись, — иначе зачем бы я согласилась принести в жертву саму себя?

— Вы жертвуете собой в параллельном измерении, но при этом без тени сожаления собираетесь послать нас в реальную Вселенную — туда, где нас ждет верная гибель.

— Все вселенные реальны, но некоторые из них не оказались в числе избранных, вот и все.

— Что вы с нами сделаете? — с большей тревогой в голосе спросил второй космонавт.

Альберт Эйлер с умеренным интересом следил за ходом беседы, он не сводил глаз с горящей станции, он не сводил глаз с места своей смерти, он нацелил мозг на мгновение своей смерти.

— Вы будете принесены в жертву, как и каждый из нас, а вы на что надеялись? Только ваша жертва будет заключаться в том, что вы выживете в катастрофе, станция уцелеет, вы вернетесь на Землю, вы станете там героями.

— Ты говоришь о жертве, — сказал я. — О широкомасштабном Искуплении, а нет ли у тебя в запасе еще одного искупления — для меня?

Мое замечание не заставило Карен насторожиться, ее глаза — сосуды пламени — были устремлены на трех космонавтов, стоявших у края пристани.

— Считайте, что вам повезло, когда Эйлер пожалел вас и призвал нас — на свой лад, — чтобы мы сыграли роль физических заступников. Вы выживете, вы вернетесь героями, но вашей заслуги в том не будет ни капли, и вы никогда не сможете объяснить, откуда взялись странные кадры, которые увидят по телевизору миллиарды людей. Вы вернетесь, но будете вынуждены лгать или молчать. Такова цена, которую вы должны заплатить. Согласитесь, она не слишком велика в сравнении с тем, что очень скоро предстоит вынести нам.

Я подумал только: «На этот раз точно, шутки в сторону — мы сейчас умрем, сгорим заживо».

Я совсем не был уверен в том, что сумею оценить данную перспективу по достоинству.

Перемещение оказалось столь же отчетливым, сколь и внезапным. Квантовый переход. Прыжок на орбиту. Разрыв в цифровом коде.

Мы больше не находились в лимбической зоне, которую мозг Карен создал, смешав различные куски Вселенной; станция продолжала гореть, но теперь она уже не летела над Ист-Ривер, она погружалась в верхние слои атмосферы со скоростью около 28 000 километров в час, а мы находились внутри этого орбитального комплекса.

Мультиплексирование: OFF.

Мы находимся на станции. ON. Один путь, один мир, одна жизнь, одна смерть. Сейчас мы сгорим, сейчас мы погибнем.

Карен повернулась ко мне:

— Жертвоприношение окажется бессмысленным, если мы на самом деле его не переживем. Впрочем, я должна признаться тебе, что наши настоящие телесные структуры виртуально горят в космическом корабле, летящем над Ист-Ривер.

Хорошенькое утешение. Мы все-таки подохнем в раскаленном газе и плазме.

— Не бойся, — сказала мне Карен, — как я тебе только что объяснила, нам нечего страшиться, ведь мы и так уже мертвы.

Вот так я и умер в верхних слоях атмосферы, чтобы космонавты могли выжить, а убитый саксофонист — отыскать дорогу в горний мир. Мне в голову пришла следующая мысль: в последние мгновения нашей «второй жизни», прямо перед тем, как все вокруг вспыхнуло, достигнув температуры в 5000 градусов по Цельсию, Карен хотела сказать именно о том, что мы мертвы уже давно. Давно умерли для людей, для мира и, без сомнения, для самих себя.

Мы умерли. Мы свершили то, ради чего были созданы. И если серьезно, нам больше не оставалось ничего другого, кроме как жить.

Когда мы вновь очутились в гостиничном номере, изображения, передаваемые по телевизору, без сомнения, выглядели гораздо более четкими: станция возвращалась на свою орбиту, на экране почти не осталось электромагнитных помех, а музыка саксофона-тенора продолжала звучать. Разве что мелодия доносилась не из динамиков телеприемника. Скорее это больше походило на своего рода эхо.

Эйлер сидел на кровати рядом с нами, музыкальный инструмент цвета тусклого золота торчал из его рта подобно какому-нибудь светящемуся животному.

На улице в воды абиджанского порта падали последние частицы пепла и остатков станции «Мир», мы могли любоваться этим зрелищем через окно комнаты. Благодаря нашему дару — способности становиться биологическими антеннами — в радиоэфире всего мира прозвучало каждое из произведений джазмена, а правда об обстоятельствах его смерти, как говорили, потоком хлынула в редакции СМИ.

Теперь наконец он имел возможность уйти — воссоединиться с бесконечной сущностью, которую мы называем Богом. Эйлер повернулся к нам, прервав монотонную протяжную мелодию, в которой чувствовалось странное влияние аллюзий на ирландско-шотландскую музыку.

— Мы все еще пребываем в одном из отделов коры моего головного мозга, — объяснила Карен. — Мы находимся на обратной стороне точек начала и конца вашей смерти. Именно здесь благодаря мощи нейровируса я смогла добиться абсолютной обратимости. Именно здесь сошлись воедино все жертвы. Вы умерли в Нью-Йорке, но ваша музыка родилась здесь, в Африке. Вы жили в Нью-Йорке, но именно отсюда вы наконец сможете по-настоящему выйти за пределы смерти.

Проклятый саксофонист поочередно посмотрел на каждого из нас, в его взгляде сквозила неподдельная грусть. Саксофон действительно был самым непосредственным продолжением всего его существа, и вам не удалось бы представить себе что-либо, лучше выражающее суть джазмена.

— Что ж, я пойду, — сказал музыкант.

— Да, ваши произведения теперь прозвучали opera mundi.[104] Правда о вашей смерти в ближайшие часы будет опубликована в СМИ, выходящих на всем протяжении Восточного побережья США. Вы вырветесь из лимба Ист-Ривер. Когда вы будете осуществлять переход, поблагодарите «Мир» и советские технологии.

— Полагаю, бесполезно спрашивать у вас о том, как это произойдет? Ведь именно вам ведомы все решения, все ключи и замочные скважины.

— Ничего не произойдет, — только и ответила Карен. — На самом деле все уже случилось. Вы уже ушли, Альберт. Счастливого пути.

Теперь он был всего лишь эхом. Подобно изображениям на экране телевизора, мы, Карен и я, по косой приближались к линии «нормального» течения времени, если только такая существует.

Эйлер успел сделать последнее движение — своим саксофоном. Однако джазмен не поднес инструмент ко рту и не взял его с собой, как мы ожидали, а протянул его в нашу сторону, так что мне не оставалось ничего другого, как схватить этот подарок, тогда как сам даритель обернулся ворохом вспышек, которые постепенно рассеялись в жарком воздухе отеля.

Я взглянул на Карен — она была потрясающе красива. Саксофон блестел в моих руках, изображение на телеэкране стало идеально четким, а бегущая строка в нижней его части уведомляла зрителей о том, что «Мир» вернулся на заданную орбиту и весь экипаж спасся от гибели.

Принцип обратного действия сработал. Карен удалось выполнить поручение мертвого джазмена, а мне удалось последовать за ней гораздо дальше той черты, которую я полагал пределом возможного.

То, что совершенно точно возможно, оказывается до странного неинтересным — так мне почему-то подумалось.

Мы покинули гостиницу через день — отныне нам ни к чему было спешить как бешеным. Мы сдвинули все, что нужно, во времени и пространстве. В нашем новом прошлом мы не проезжали через те города, в которых побывали до «опыта» со станцией, а все сколько-нибудь важные даты больше не соответствовали хронологии нашего «первого» путешествия.

Карен изменила психическое состояние Космоса, по крайней мере — в этой части Солнечной системы.

У нас имелись билеты на самолет, на вечер следующего дня. Нас ждала серия промежуточных посадок по всему миру, после чего мы должны были оказаться в конечном пункте назначения.

Не знаю почему, но мне вздумалось сменить гостиницу — виной тому отзвук, реминисценция присущей мне паранойи. К тому же мне ни капельки не хотелось искушать судьбу. Пришла пора убраться подальше от абиджанского порта, окрестных трущоб и ночных кафе, пользующихся дурной репутацией, и переехать в более цивилизованные места в центре города.

Стоянка такси находилась примерно в пятистах метрах от отеля.

Почему бы немного не пройтись пешком?

У меня инстинктивное чутье на неприятности, которому смело можно доверять. Я нес рюкзак за спиной и саксофон — в руках. У Карен тоже был ее ультрасовременный рюкзак и дамская сумочка «Vuitton».

Перед нами возникла вывеска кабаре. Я обратил внимание на парней, торчавших перед входом. Некоторым из них компанию составляли местные шлюхи. И сразу же понял, что нам стоило бы выбрать другую дорогу, но уже было слишком поздно: спустя считаные секунды мы очутились посреди толпы людей, сновавших по тротуару во все стороны.

Ну и излишне говорить, что дальнейшие события разворачивались очень быстро. Слишком быстро.

Это оказался один из ночных клубов, которые охотно принимают белых и их бабки. Но белые завсегдатаи этого заведения, откровенно говоря, ничем не лучше негров, которые с ними здесь гуляют.

Я чувствовал это. Я это предчувствовал.

Угроза возникла почти со всех сторон одновременно, но особенно опасными оказались два парня.

«О нет, — подумал я. — Только не сейчас».

Но события выходят у вас из-под контроля именно в тот момент, когда вы пытаетесь не допустить этого.

Один из типов отпустил какое-то похотливое замечание в адрес Карен, другой — принялся издеваться над моей рожей и моим саксофоном.

Мы продолжили путь, но эти придурки от нас не отстали, распаляясь все сильнее.

Номер первый — рыжеволосый чувак в полинявшей от морской воды гавайской рубашке преимущественно желтоватых оттенков — встал перед Карен эдаким истуканом и сказал ей весьма банальную непристойность, которая, с его точки зрения, была чудо какой оригинальной. Карен, храня надменное молчание, попыталась обогнуть его, но парень продолжал упорствовать. Есть такая манера настаивать.

Есть такая манера настаивать чуть больше, чем следует.

Что ж. Ладно.

Номер второй — жирный подонок, чье пузо едва прикрывала пропитанная потом белая рубашка с короткими рукавами и джинсы сверхбольшого размера, — приблизился ко мне.

— Твоя подружка? — спросил он у меня.

— А тебе зачем? — ответил я. — Ты что, из полиции, жирная свинья?

Подобные слова всегда должны сопровождаться определенными действиями, а еще лучше, когда такие действия предвосхищают вербальную угрозу. В этом я представляю собой прямую противоположность Карен, своего рода брата-близнеца наоборот. Ведь, по-моему, вовсе не Слово производит действие, но тот или иной поступок порождает определенный смысл. С глухим звуком кулаков, ломающих кости.

Не стоит предоставлять противнику ни малейшего шанса, все-таки подобный вариант — гораздо лучше.

Так что я немедленно перешел к действиям: слитным движением левая нога и таз выдвигаются вперед, а левый кулак мчится прямо к подбородку наглеца. Но таким образом обеспечивается всего лишь технический нокаут. Я же хотел большего. Вот почему вверх взметнулась моя правая рука, и вывернутый кулак обрушился на висок жирдяя всеми фалангами пальцев — удар сбоку, ушу.

В общем, сотрясение головного мозга гарантировано.

Затем я атаковал дебила в гавайской рубашке — он напомнил мне одного из двух придурков из порта (нет, решительно, у меня такая особая карма — сталкиваться с дуэтами кретинов). Этому типу я без затей врезал по башке, добив его ногами после того, как он уже свалился на землю. Я всегда бью лежащего. Так гораздо надежнее.

Никто из окружающих не вмешался. У каждого своих проблем хватает. А это дело белых.

В полицию не станут даже звонить, чтобы не портить репутацию заведения. И оба придурка, скорее всего, очнутся в муниципальной сточной канаве, раздетыми догола.

Я посмотрел на парня, которому только что расквасил рожу. Он тихонько попискивал, ползая по асфальту.

— Этим вечером ты, ублюдок, выучишь два урока. Первое: ты никогда не посмеешь насмехаться над умершими саксофонистами, о которых ничего не знаешь. Когда очухаешься, попытайся разок послушать настоящую музыку. Второе: запомни хорошенько припев вот этой песни: You can do anything, but don't step on my blue suede shoes,[105] — ты, даун из клуба отдыха.

Вот уже второй раз за сутки я шептал слова из песни Карла Перкинса типу, которому я только что безжалостно раскроил башку. Это не имело никакого отношения к Альберту Эйлеру, зато совершенно напрямую было связано с моей юностью, прошедшей на окраине крупного города. Бывают такие уроды, которым по-настоящему не везет, даже в самой середке Африки: им приходит в голову хитрить с парнем, выросшим в регионе, что позже получил название Валь-де-Марн.

Я совершил путешествие по ту сторону физических пределов Вселенной, но я происходил из нулевого километра мегаполиса. Вот два понятия, которые я вбил в голову этого идиота как основополагающие положения.

Потому я добавил: «Это тайна принципа обратного действия, объясненная на доступном тебе уровне, мононейронная амеба: не наступай на мои ботинки, ведь в противном случае они наступят на горло тебе». И я тут же подтвердил этот тезис практическим примером, так что парень не мог бы пожаловаться на нехватку тщательности в педагогическом процессе с моей стороны.

Я добил подонка ударами пятки в солнечное сплетение и по гортани. Этому микроцефалу-бездельнику понадобится время, чтобы полностью поправиться, и он получит все возможности спокойно поразмыслить над моими советами.

Вокруг нас смеялись негры, возбужденные видом крови, а я должен признать, что ее пролилось чертовски много.

Карен взглянула на меня с таким видом, как будто хотела сказать: «Ты никогда не изменишься».

Я мимоходом последний раз пнул парня по роже — таким ударом посылают в сетку футбольный мяч.

Наоборот, я сильно изменился. Оба эти кретина остались в живых.

Мы оставили абиджанский порт за спиной, сели в первое попавшееся такси и провели нашу последнюю африканскую ночь в роскошном отеле в центре города.

Припоминаю, что, сидя на постели queen size[106] «Шератона» перед телевизором с отключенным звуком, я сунул мундштук саксофона в губы и долго дул в инструмент, так и не сумев произвести с его помощью хотя бы писк.

У меня возникло предчувствие, что если кому-нибудь из моих современников удастся извлечь из этого механизма мало-мальски гармоничный звук, такой человек, вероятно, станет неоспоримым виртуозом в игре на саксофоне.

«Появится ли однажды новый Альберт Эйлер?» — спросил я сам себя, перед тем как заснуть мертвецким сном.

Ответ возник почти тут же — в гуще сновидения.

Нет. Эйлер был уникален, что он наглядно доказал нам на станции. Саксофон — это больше чем сувенир, вещественный остаток или след. Этот инструмент — аналогия того, чем был Альберт Эйлер, и на самом деле он по-настоящему звучал внутри нас.

Реально и живо то, что распространилось по радиоэфиру всей планеты, реальна и жива музыка сфер, которая иногда подчиняет себе отдельно взятый мозг.

Двести пятьдесят тысяч долларов — в стране вроде Кот-д'Ивуара эта сумма сопоставима с годовым бюджетом какого-нибудь города. Сотрудники банка проявили отменную предупредительность, особенно когда я поведал им историю о том, как попал в ДТП на мотоцикле и лежал парализованным дни напролет, хотя с нетерпением ждал поступления этих денег, чтобы осуществить инвестиционную операцию в регионе.

Я предъявил список банков и стран, куда желал перевести свои кровные — на расчетные счета с процентом по вкладам до востребования. Наличка должна быть доступна в любой момент — эту реплику я повторил многократно. В мои планы якобы входит объехать регион, прежде чем я приму решение об окончательном размещении средств. «Я должен иметь возможность остановиться, где только захочу, и в ту же секунду иметь все деньги в полном распоряжении, — говорил я, уточняя: — Такова моя манера планировать дела».

Часть бабок останется в абиджанском филиале — следовало бросить им кость. Вслух же я дал понять, что эта сумма якобы послужит плацдармом для моих будущих инвестиций. При этом у меня возникло твердое впечатление, будто я — один из «миссионеров» МВФ.

«Конечно, господин, безусловно»; «Сию же минуту, господин»; «Всё будет сделано так, как вы хотите, господин».

Я разжился целой кучей кредитных карточек, действительных где угодно, вплоть до самого глухого уголка Папуа — Новой Гвинеи. Я распределил три четверти нашего бабла вдоль пути до Кейптауна, а остальное верну при случае.

Выйдя из банка, я купил утренних газет. Труп, обнаруженный в порту, в них даже не упоминался. В доступной здесь французской прессе писали только о падающей станции «Мир», о мощных бурях, обрушившихся за два дня до этого на юго-восточные районы страны, об участившихся случаях рождения животных-мутантов в окрестностях атомной электростанции Сен-Лоран-дез-О.

Апокалиптические знаки явно обретали все более зримую форму в гуще человеческой массы, которая продолжала делать вид, будто ничего не знает о своей грядущей участи.

Коэн-Солаль однажды объяснил мне, в чем суть заблуждения умов, связанного с достаточно простыми словами.

Апокалипсис означает вовсе не конец света, всеобщую катастрофу и т. п., а наоборот — Откровение о Божественном присутствии в мире. Данная стадия, наоборот, подразумевает конец предшествующей эпохи, той, в которой мы живем, эры, которую древние индусы называли Кали Юга, времени разрушения, то есть изменения, времени необратимых мутаций. В китайском языке «кризис» и «изменение» — это одно и то же понятие, а древние греки также предчувствовали, что любые эволюционные процессы находят свое выражение в цепочке резких и мучительных скачков. Всякий сознательный человек прекрасно понимает, что насилие и зло — необходимые элементы любого акта творения, идет ли речь о природе, обществе или искусстве. Но всякий сознательный человек при этом осознает, что те же самые жизненно важные элементы регулярно превращаются в смертельно опасные факторы, если угодно — в радиоактивные изотопы, и что цель игры как раз и состоит в том, чтобы ослабить их воздействие, вознестись над ними и не стать их рабами в силу своего невежества или самовлюбленности.

«В Библии постоянно повторяется мысль о том, что человеку на роду написано быть преходящим и переходным существом», — говорил Коэн-Солаль. Именно он надоумил меня познакомиться с сочинениями Ибн Араби и Руми, работами евреев-каббалистов и Отцов церкви. Я не успел серьезно вникнуть в суть прочитанного, но четко уяснил одну вещь: мы вступили в заключительную стадию библейского цикла времен. Армагеддон уже начался. Учитывая, сколько времени нам, Карен и мне, осталось, мы решили прожить отмеренный нам срок на морском пляже в субтропиках, с телевизором под рукой, чтобы ничего не пропустить. И с саксофоном Альберта Эйлера, джазмена с падающей станции «Мир»; — саксофоном, воплощающим в себе все, чем он был, все, чем мы теперь стали; музыкальным инструментом, вместе с нами совершившим путешествие за пределы бесконечного, которое теперь не в силах наступить нам на ногу, как бы этого кому-нибудь ни хотелось.