Призрак Манхэттена

12 Дневник Тэффи Джонса

Парк Аттракционов, Кони-Айленд, 1 декабря 1906

Моя работа достаточно странна. Кто-то скажет, что она не годится для человека с интеллектом и немалыми амбициями. По этой причине меня часто подмывало бросить эту работу и заняться чем-нибудь другим. Но я этого так и не сделал: за все те девять лет, что я проработал здесь, в Парке Аттракционов.

Частично причина заключается в том, что эта работа даёт чувство безопасности мне, моей жене и моим детям, и даёт прекрасный доход и удобные условия для проживания. А другая причина заключается в том, что мне нравится эта работа. Мне нравится смех детей и выражение удовольствия на лицах их родителей. Меня радует счастливый гомон тех, кто приходит сюда в летние месяцы, а также нравится тишина и покой в зимний сезон.

Что же касается условий, в которых я живу, то они едва ли могли бы быть более удобными для человека в моём положении. Я живу в уютном коттедже, в респектабельном районе Брайтон-Бич, меньше чем за милю от моего места работы. Прибавьте к этому, что у меня имеется ещё небольшая лачужка в самом сердце ярмарки, в которую я могу украдкой удалиться, чтобы отдохнуть даже в разгар сезона. Что же касается моей заработной платы, то она очень щедра. С тех самых пор, как три года назад я смог выторговать себе небольшую компенсацию за незначительный перелом, я приношу домой более ста долларов в неделю.

Поскольку я человек скромных вкусов и непьющий, я смог откладывать солидную часть этих денег на чёрный день, так что через много лет я смогу уйти на покой, обеспечив своим пятерым детям достойную жизнь и сняв их со своей шеи. Затем мы вместе с Блодвин купим себе маленькую ферму рядом с рекой или озером, а может даже с морем, где я буду заниматься сельским хозяйством или рыбачить – по настроению, – а также ходить в церковь, и стану достойным столпом местного общества. Поэтому я по-прежнему занимаюсь своей работой, которую, как говорят многие, я делаю очень хорошо.

Работа моя заключается в том, что я Затейник-Зазывала в Парке Аттракционов. Это означает, что я в своих чрезвычайно больших башмаках, в своих мешковатых штанах в крупную клетку, звездно-полосатом жилете и высоком цилиндре стою у входа в парк и приветствую посетителей. Более того, именно благодаря своим мохнатым бакенбардам, топорщащимся усам и радостной приветственной улыбке на лице, мне удаётся зазывать людей, которые иначе ни за что сюда бы не зашли.

В свой рупор я постоянно кричу: «Подходите, подходите, всё веселье на ярмарке – здесь! Пугающе и удивительно, странные и забавные вещи, заходите, мои друзья, и развлекайтесь…» и так далее и тому подобное. Я хожу взад и вперёд у ворот, приветствуя и зазывая хорошеньких девушек в их лучших летних нарядах и молодых людей в полосатых пиджаках и соломенных шляпах, которые стараются произвести на них впечатление. И семьи с детьми, которые шумно требуют всяких угощений, о которых я им напоминаю, как только убеждаю их родителей зайти в парк. И они заходят, оставляя свои центы и доллары в кассах, и из каждых пяти центов – один мой.

Конечно, это работа только на лето, с апреля по октябрь, а когда приходят первые холода с Атлантики, мы закрываемся на зиму.

Тогда я могу повесить свой костюм Зазывалы в шкаф и могу перестать петь свои уэльские песенки, которые посетители находят такими очаровательными, поскольку я родился в Бруклине и не видел никогда страну моих отцов и моих предков. Тогда я могу приходить на работу в нормальном костюме и наблюдать, как все карусели и аттракционы демонтируют и ремонтируют; как смазывают шестерёнки в машинах, изношенные детали заменяют на новые, чистят и перекрашивают карусельных лошадок, вновь покрывают лаком, а разорвавшиеся ткани латают. К тому времени, как снова наступит апрель, всё возвращается на свои места, и ворота Парка вновь открываются с первыми теплыми солнечными деньками.

Поэтому для меня было большим сюрпризом, когда два дня назад я получил письмо лично от мистера Джорджа Тилью, владельца Парка. Это он когда-то мечтал о создании Парка с партнёром, который существует лишь на словах, и которого никто никогда не видел, и уж точно не видел здесь. Именно энергия и провúдение мистера Тилью помогли его мечтам осуществиться девять лет назад, и Парк сделал его чрезвычайно богатым человеком.

Его письмо пришло специальной доставкой, и было явно очень срочным. В письме объяснялось, что в один из следующих дней (теперь уже вчера) некие люди хотят навестить Парк, и для этих людей он должен быть открыт. Он уточнил, что он знает: все карусели не могут функционировать, но подчеркнул, что игрушечный магазин должен быть открытым и с полным персоналом, и также должен быть открыт Лабиринт Зеркал.

Инструкции мистера Тилью относительно игрушечного магазина и Лабиринт Зеркал застали меня врасплох и заставили меня покрутиться, поскольку весь персонал был на каникулах, кто где и где-то далеко отсюда.

И их не так легко заменить. Механические игрушки в магазине, являющиеся его достопримечательностью, не только самые изысканные в Америке, но и самые сложные. Только настоящий эксперт может понять их действие и объяснить их молодёжи, которая приходит в магазин, чтобы удивляться, рассматривать и покупать. Я уж точно не эксперт, я мог надеяться только на везение – так мне тогда казалось.

Конечно же, в этом месте зимой царит жуткий холод, вечером накануне этого визита я установил керосиновые обогреватели, так что к утру здесь стало тепло как в летний день. Затем я снял все чехлы с полок и взору открылись ряды заводных солдатиков, барабанщиков, танцоров, акробатов и животных, которые пели, танцевали и играли. Ну, и это было всё, что я мог сделать. А сделать это всё мне пришлось к восьми часам утра, когда должны были прийти эти посетители. А затем случилось нечто очень странное.

Я обернулся и обнаружил молодого человека, который уставился на меня. Я не знаю, как он вошёл сюда, и уже собирался сказать ему, что магазин закрыт, когда он предложил мне поработать в магазине вместе со мной. Откуда он узнал, что сегодня у меня должны быть посетители? Он не сказал. Он только сказал, что когда-то работал здесь и знает, как работают механизмы всех игрушек. Поскольку постоянных рабочих не было, мне пришлось согласиться. Он не выглядел как игрушечных дел мастер, который должен быть веселым, приветливым и любим детьми. У него было бледное лицо, чёрные волосы и глаза и чёрный официальный сюртук. Я спросил его имя, он молчал секунду и ответил: «Мальта». Именно так я и звал его, пока он не ушёл или, скорее, не исчез.

Лабиринт Зеркал был другой проблемой. Это было самое удивительное место, и хотя в свободные часы я сам заходил сюда, но так и не смог понять, как оно устроено. Кто бы его не спроектировал, он, должно быть, был гением. Все посетители, выходившие оттуда после обычного маршрута через постоянно меняющиеся комнаты с зеркалами, были убеждены, что видели вещи, которые они не могли видеть, и не видели вещей, которые наверняка были там. Это дом не просто Дом Зеркал, а Дом Иллюзий. Если кто-нибудь, много лет спустя, прочтёт мои записи и заинтересуется Кони-Айлендом, то для него я постараюсь объяснить, что такое этот Лабиринт Зеркал.

Снаружи он выглядит простым низким зданием с одной дверью для входа и выхода. Как только вы попадаете внутрь, вы видите коридор, ведущий направо и налево. Не важно, в какую сторону повернет посетитель, обе стены коридора покрыты зеркалами, а сам проход в четыре фута шириной. Это важно, поскольку внутренняя стена не сплошная, а состоит из вертикальных зеркальных полос, каждая из которых имеет восемь футов в ширину и семь в высоту. Каждая из этих полос закреплена на вертикальной оси, так что когда одна из них поворачивается, управляемая пультом, половина этой полосы блокирует проход, создавая новый, открывающий, в свою очередь, путь в самое сердце здания.

У посетителя нет иного выбора, как только идти по этому новому проходу, который под воздействием механизмов превращается в ещё большее количество проходов, и в маленькие комнаты с зеркалами, которые то появляются, то исчезают. Затем становится ещё хуже, потому что ближе к центру многие из этих восьмифутовых полос не только закреплены на оси сверху донизу, но и крепятся к восьмифутовым в диаметре дискам, которые поворачиваются сами по себе. Посетитель, стоящий на полукруглом, но невидимом диске, может поворачиваться на девяносто, сто восемьдесят или двести семьдесят градусов. Он-то думает, что он стоит спокойно, а зеркала вокруг него поворачиваются, и перед ним то появляются, то исчезают другие люди; маленькие комнатки то возникают, то распадаются, посетитель обращается к незнакомцу, который появляется перед ним, и только потом понимает, что он говорит с отражением кого-то, кто стоит позади него или рядом с ним.

Мужья и жёны, возлюбленные разлучаются в течение нескольких секунд, а затем вновь соединяются вместе, но… с кем-то совсем другим. Возгласы испуга и смеха эхом раздаются по Лабиринту, когда дюжина молодых парочек на свой страх и риск бродят здесь.

Всё это контролируется зеркальщиком, который единственный понимает, как это всё работает. Он сидит в высокой будке над дверью и, глядя вверх, может всё видеть в зеркале на потолке, которое, наклонённое под особым углом, даёт ему обзор всего пола. С помощью рычажков он может создавать и разрушать проходы, комнаты и иллюзии. Проблема заключалась в том, что мистер Тилью настаивал, чтобы эта дама в любом случае посетила зеркальный Лабиринт, но у зеркальщика был отпуск, и я не смог с ним связаться.

Мне самому пришлось разобраться в управлении, чтобы я смог сам регулировать все механизмы ради развлечения этой дамы. Поэтому я с парафиновой лампой провёл полночи внутри здания, экспериментируя с рычагами до тех пор, пока не приобрёл уверенность, что смогу устроить для дамы быстрый тур и, главное, вывести её обратно, когда она этого пожелает. Когда все комнаты с зеркалами открыты, то звуки разносятся очень чётко.

Вчера к девяти часам утра всё было готово, я сделал всё, что мог, и ждал гостей мистера Тилью. Они прибыли около десяти часов, на Сёрф-авеню не было движения, и я увидел, как экипаж проезжает мимо офисов «Бруклин Игл», мимо входа в Луна-Парк и в Дрим-Ленд, по направлению ко мне вниз по улице, так что я подумал, что это должны быть они. Этот экипаж был явно наёмным, один из тех, что ждут рядом с «Манхэттен-Бич Отель» тех, кто сходит с поезда, идущего по Бруклинскому мосту, хотя в декабре таких поездов курсирует мало. Кучер осадил лошадей. Я с рупором выступил вперёд. «Добро пожаловать, добро пожаловать, леди и джентльмены, в Парк Аттракционов, в первый и самый лучший парк развлечений на Кони-Айленде!» – заорал я, хотя даже лошади посмотрели на меня, одетого в свой лучший костюм в конце ноября, как на сумасшедшего.

Первым, кто вышел из экипажа, был молодой человек, оказавшийся репортёром из New York American, жёлтостраничной газетки. Очень довольный собой, он явно был гидом по Нью-Йорку для этих гостей. Следующей из экипажа вышла самая красивая леди, настоящая аристократка, – да, такие вещи всегда сразу видно, – которую молодой репортёр представил как виконтессу де Шаньи и одну из ведущих оперных звёзд в мире. Конечно, мне не нужно было этого говорить, поскольку я читаю New York Times и сам – человек с каким-никаким образованием, хотя и самоучка. Только тогда я понял, почему мистер Тилью выразил желание потворствовать всем желаниям этой дамы. Она спустилась на мокрый от дождя тротуар, поддерживаемая под руку репортёром. Я опустил свой рупор – в нём больше не было необходимости, – отвесил ей глубокий поклон и вновь поприветствовал. Она в ответ улыбнулась – улыбкой, от которого и камень растает – и сказала с прелестным французским акцентом, что сожалеет о том, что прервала мою зимнюю спячку. «Ваш преданный слуга, мадам», – ответил я, чтобы показать, что под моей одеждой Зазывалы скрываются приличные манеры.

Следующим вышел маленький мальчик лет двенадцати или тринадцати, симпатичный, француз, как и его мать, но говорящий на превосходном английском. Он сжимал в руках игрушечную музыкальную шкатулку-Обезьянку, которая наверняка происходила из нашего игрушечного магазина, единственного в Нью-Йорке места, где можно такое купить. На какой-то момент я испугался: неужели она сломалась? Они пришли жаловаться? Причина, почему мальчик так хорошо говорил по-английски, обнаружилась следом.

Это был коренастый симпатичный ирландский священник в чёрной сутане и широкополой шляпе. «Доброе утро вам, мистер Зазывала, – сказал он. – И холодного утра нам, вытащившим вас на улицу».

«Не настолько холодное, чтобы охладить горячее ирландское сердце», – ответил я, не желая, чтобы меня превзошли, поскольку как человек, который ходит в церковь, обычно я мало имею дела с папистскими священниками. Но он откинул голову и громко захохотал, так что я подумал, что он, возможно, всё же неплохой парень.

В весёлом настроении я повёл группу из четырёх человек по дорожке сквозь ворота, мимо турникетов по направлению к игрушечному магазину, так как было ясно, что именно это они хотят увидеть.

Благодаря обогревателям внутри царило приятное тепло, и мистер Мальта ждал нас. В мгновение ока мальчик, чьё имя оказалось Пьер, кинулся к полкам, заставленным механическими танцорами, солдатиками, музыкантами, клоунами и животными, что являются гордостью игрушечного магазина Парка Развлечений, и которые нельзя найти нигде в городе и, возможно, даже в целой стране. Он носился взад и вперёд и просил, чтобы ему показали их все. Но его мать больше интересовали музыкальные шкатулки-Обезьянки.

Они стояли на задней полке, и она попросила мистера Мальту завести их.

– Их все? – спросил Мальта.

– Одну за другой, – ответила она твёрдо.

Так и было сделано. Один за другим ключи вставлялись в шкатулки, заводили их, и Обезьянки начинали играть на тарелках свои мелодии. «Yankee Doodle Dandy», всегда одна и та же. Я был озадачен. Она хотела замену? Разве все они не звучали одинаково? Затем она кивнула своему сыну, и он достал перочинный нож с отвёрткой в наборе приспособлений. Мальта и я смотрели в замешательстве, в то время как мальчик ослабил ткань сзади шкатулки, отвинтил панель и засунул туда руку. Он вынул оттуда диск размером с доллар, перевернул его и поставил обратно. Я вопросительно посмотрел на Мальту, и он ответил мне тем же. Обезьянка снова начала играть. Песня «Dixie». Ну, конечно, одна из мелодий для Севера, а другая для Юга!

Мальчик вернул диск в прежнее положение и занялся второй шкатулкой. Результат тот же. После десяти шкатулок мать сделала ему знак остановиться. Мальта начал расставлять товары в том же порядке, в каком они стояли раньше. Было очевидно, что даже он не знал, что музыкальные шкатулки могли играть две мелодии. Виконтесса была очень бледна.

– Он был здесь, – сказала она, ни к кому конкретно не обращаясь, а затем повернулась ко мне.

– Кто спроектировал и сделал эти шкатулки?

Я пожал плечами, так как не знал. Затем Мальта сказал:

– Их изготавливают на маленькой фабрике в Нью-Джерси. Но это делается по лицензии, а их дизайн запатентован. Что же касается того, кто их спроектировал, то я его не знаю.

Затем дама спросила:

– Кто-нибудь из вас когда-нибудь видел здесь странного человека? В широкополой шляпе, а большая часть его лица закрыта маской?

При последнем вопросе я ощутил, что мистер Мальта, стоявший позади меня, застыл, словно шомпол проглотил. Я посмотрел на него, но лицо его было словно каменное. Так что я покачал головой и объяснил, что на ярмарке полно масок: маски клоунов, маски монстров, маски для Хэллоуина, но человек, который носил бы маску всё время, чтобы скрывать лицо? Нет, никогда не видел. Она вздохнула, пожала плечами и двинулась по проходу между полками, чтобы посмотреть на другие игрушки.

Мальта подозвал мальчика и увёл в другом направлении, вероятно для того, чтобы показать ему марширующих солдатиков с часовым механизмом. Но поскольку у меня уже возникли подозрения по поводу этого ледяного молодого человека, то я скользнул за ними и спрятался за полкой с игрушками. К моему удивлению и раздражению мой нежданный и таинственный помощник начал не спеша допрашивать ребёнка, отвечавшего ему с детской непосредственностью.

– Зачем твоя мама приехала в Нью-Йорк?

– Чтобы петь в Опере, сэр.

– В самом деле? И ни по какой-либо иной причине? Не для того, чтобы встретиться с кем-то особенным?

– Нет, сэр.

– Почему её интересуют обезьянки, играющие мелодии?

– Только одна обезьянка, месье, и только одна мелодия. И эту обезьянку она сейчас держит в руках. Другие обезьянки не играют мелодию, которую она ищет.

– Как грустно. А твой отец здесь?

– Нет, сэр. Мой папа прибудет завтра, по морю.

– Прекрасно. А он на самом деле твой папа?

– Конечно, он мой папа. Он женат на маме, а я его сын.

Тут я решил, что его наглость зашла слишком далеко, и уже хотел вмешаться, как вдруг случилось нечто странное. Дверь распахнулась, впуская клубы холодного воздуха, и в дверном проёме показалась коренастая фигура священника, которого, как я знал, звали отец Килфойл. Почувствовав порыв холодного воздуха, маленький Пьер и мистер Мальта вышли из своего укрытия. Священник и этот бледнолицый остановились в десяти ярдах друг от друга и уставились друг на друга. Священник поднял свою правую руку и сделал крестное знамение. Я знаю, что для католиков этот знак означает Божью защиту.

Священник сказал: «Пойдём, Пьер», и протянул руку. Но он по-прежнему не сводил глаз с мистера Мальты.

Эта явная конфронтация между двумя мужчинами – первая конфронтация за этот день – была сродни тому холодному порыву ветра, так что, пытаясь восстановить веселое настроение, царившее здесь ещё час назад, я сказал:

– Ваша светлость, наша гордость – Лабиринт Зеркал, настоящее чудо света. Позвольте мне показать его вам, он поднимет вам настроение. А мистер Пьер может развлекать себя другими игрушками, вы видите, он просто очарован ими, как и все молодые люди, что сюда приходят.

Она стояла в нерешительности, и я с некоторой дрожью вспомнил, как мистер Тилью настаивал в своём письме на том, что она должна обязательно увидеть Зеркала, хотя я и не мог понять, зачем. Она взглянула на ирландца, который кивнул ей и произнёс:

– Конечно, идите и посмотрите на чудо света, я присмотрю за Пьером, и мы с ним чудесно проведём время. Репетиция начнётся только после ланча.

Она кивнула и пошла со мной.

Если эпизод в магазине игрушек, когда мальчик и его мать искали мелодию, которую не играла ни одна из шкатулок, был странным, то последовавшее за ним было в высшей степени необычным и объясняет, почему мне было так тяжело в точности описать то, что я видел и слышал в тот день.

Мы вошли в Лабиринт вместе, через единственную дверь, и она увидела коридор, уходящий влево и вправо. Я сделал жест, показывающий, что она должна выбрать, куда ей идти. Она пожала плечами, прелестно улыбнулась и повернула направо. Я залез в контрольную будку и стал наблюдать за ней в зеркало. Я видел, как она достигла того места в коридоре, где висели особые зеркала. Я повернул рычаг, чтобы провести её по проходу в центр Лабиринта, но ничего не произошло. Я попробовал снова. По-прежнему ничего. Контрольный пульт не работал. Я по-прежнему видел, как она ходит по зеркальному коридору. Затем одно из зеркал повернулось по собственному почину, преграждая ей путь и заставляя идти по проходу дальше к центру Лабиринта. Но я ничего не трогал. Очевидно, механизмы плохо функционировали, и для её безопасности следовало выпустить её до того, как она угодит в ловушку. Я снова начал нажимать на рычаги, чтобы создать прямой проход к двери. Ничего не произошло, но в глубине Лабиринта зеркала двигались, как будто кто-то управлял ими!

По мере того, как всё больше зеркал вращалось, я видел уже двадцать молодых женщин, но не мог различить, кто из них была настоящей, а кто отражением.

Неожиданно она остановилась, пойманная в центральной маленькой комнате. В одной из стен я заметил ещё какое-то движение, словно от мелькнувшего плаща, повторённого двадцать раз другими зеркалами прежде, чем оно исчезло снова. Это был не её плащ, потому что этот плащ был чёрный, а её плащ был цвета сливы и из бархата. Я видел, как широко распахнулись её глаза, и как она поднесла руку ко рту. Она уставилась на кого-то, кто стоял спиной к зеркальной панели, но в таком месте, где я не мог его видеть. Затем она заговорила: «О, это в самом деле ты!»

Я понял, что какой-то другой человек не только каким-то образом проник в Лабиринт, но и смог пробраться в его центр, не будучи мной замечен. Это было невозможно, пока я не заметил, что угол наклона зеркала наверху был изменён за ночь таким образом, что в нём отражалась лишь половина Лабиринта. Другая же часть оставалась вне поля зрения. Я мог видеть её, но не этого призрака, с которым она разговаривала. Я мог слышать их, поэтому пытался запомнить всё, что они говорили. Но было ещё кое-что. Эта женщина из Франции – богатая, знаменитая, талантливая и уравновешенная – дрожала. Я чувствовал её страх, но был в нём какой-то оттенок зачарованности. По их разговору я понял, что она встретила кого-то из её прошлого, кого-то, от которого, как она думала, она освободилась, кого-то, кто когда-то держал её в паутине… чего?

Страх? Да, я его чувствовал. Любовь? Да, возможно, давным-давно. И благоговение. Кем бы он ни был когда-то, она по-прежнему благоговела перед его силой и перед личностью. Несколько раз я заметил, что она дрожит, хотя он ей не угрожал. Вот о чём они говорили:

ОН: Конечно. Ты ожидала кого-то другого?

ОНА: После этой Обезьянки – нет. Вновь услышать «Маскарад»… как давно это было.

ОН: Тринадцать долгих лет. Ты вспоминала обо мне?

ОНА: Конечно, мой учитель музыки, но я думала…

ОН: Что я умер? Нет, Кристина, любовь моя, только не я.

ОНА: Любовь моя? Ты по-прежнему?…

ОН: Всегда и вечно. До смерти. Душой ты по-прежнему моя, Кристина. Я сотворил оперную звезду, но не смог удержать её.

ОНА: Когда ты исчез, я думала, что ты ушёл навсегда. Я вышла замуж за Рауля.

ОН: Я знаю. Я следил за каждым твоим шагом, каждым движением и каждым триумфом.

ОНА: Тебе было тяжело, Эрик?

ОН: Достаточно тяжело. Мой путь всегда был тяжелее, чем ты можешь себе представить.

ОНА: Ты заставил меня приехать сюда? Эта опера – она твоя?

ОН: Да. Моя, и не только это. Состояние, чтобы купить половину Франции.

ОНА: Зачем, Эрик? Зачем ты это сделал? Разве ты не мог оставить меня в покое? Что ты хочешь от меня?

ОН: Останься со мной.

ОНА: Я не могу.

ОН: Останься со мной, Кристина. Времена изменились. Я могу предложить тебе любую Оперу в мире, всё, чего только ты ни попросишь.

ОНА: Я не могу, я люблю Рауля. Попытайся принять это. Всё, что ты сделал для меня, я помню с благодарностью, но моё сердце всегда принадлежало другому… и всегда будет принадлежать. Разве ты не можешь понять этого? Разве ты не можешь принять?

В этот момент наступила долгая пауза, как будто этот человек, которого отвергли, пытался справиться с горем. Когда он снова заговорил, в его голосе чувствовалась дрожь.

ОН: Очень хорошо. Я приму. В конце концов, моё сердце уже не раз разбивалось, но есть ещё одна вещь. Оставь мне моего мальчика.

ОНА: Твоего… мальчика?…

Женщина, которую я по-прежнему видел отражённую дюжиной зеркал, побледнела как простыня и закрыла руками лицо. Она застыла на несколько секунд, и я испугался, что она упадёт в обморок. Я хотел закричать, но мой крик застрял у меня в горле. Я был немым и беспомощным свидетелем того, чего я не мог понять. Наконец она убрала руки и прошептала.

ОНА: Кто сказал тебе?

ОН: Мадам Жири.

ОНА: Зачем она сделала это?

ОН: Она умирала и хотела поделиться секретом, который хранила много лет.

ОНА: Она солгала.

ОН: Нет. Она ухаживала за Раулем после того, как его подстрелили в аллее.

ОНА: Он хороший, добрый и благородный человек. И он всегда любил меня и растил Пьера как своего собственного сына. Пьер не знает.

ОН: Рауль знает. Ты знаешь. Я знаю. Оставь мне моего сына.

ОНА: Я не могу, Эрик. Ему скоро будет тринадцать. Через пять лет он станет совсем взрослым, тогда я скажу ему. Даю тебе своё слово, Эрик. Я расскажу ему в день его восемнадцатилетия, но не сейчас, он ещё не готов. Я ещё нужна ему. Когда он узнает, он сам выберет.

ОН: Ты даёшь мне своё слово, Кристина? Если я подожду пять лет…

ОНА: Ты получишь своего сына. Через пять лет. Если сможешь завоевать его привязанность.

ОН: Тогда я подожду. Я и так долго ждал этого крошечного кусочка счастья, которое большинство людей познают ещё на коленях собственных отцов. Ещё пять лет… я подожду.

ОНА: Спасибо, Эрик. Через три дня я снова буду для тебя петь. Ты будешь там?

ОН: Конечно. Ближе, чем ты думаешь.

ОНА: Тогда я буду петь для тебя так, как я никогда не пела раньше.

В этот момент я увидел нечто такое, что заставило меня практически выпасть из моей контрольной будки. Каким-то образом второй человек смог пробраться в Лабиринт. Как он это сделал, я никогда не узнаю, но точно не через эту единственную дверь, которая мне известна, так как она была подо мной, а ей не пользовались. Наверное, он проскользнул через какой-то тайный проход, который никому раньше не был известен, кроме его создателя. Я подумал по началу, что это я вижу отражение того, кто разговаривал с дамой, но я вспомнил о плаще, а на этой фигуре – также во всём чёрном, – не было плаща, а лишь узкий чёрный сюртук. В одном из внутренних проходов я увидел, что он приник ухом к тоненькой трещине, что разделяли два зеркала. За этой трещиной располагалась тайная комната, где разговаривала дама со своим бывшим возлюбленным.

Наверное, он почувствовал мой взгляд, потому что он внезапно обернулся, огляделся, а затем посмотрел вверх. Зеркало на потолке выдало нас друг другу. Его волосы были чёрными, как и его сюртук, а лицо белое, как его рубашка. Это был тот самый негодяй, который представился Мальтой. Два горящих глаза зафиксировались на мне на один миг, а затем он исчез, побежав по коридорам, казавшимся посторонним совершенно непроходимыми. Я спустился из будки, пытаясь остановить его, вышел из здания и обежал его вокруг. Он значительно опережал меня, выбравшись через секретный проход, и кинулся к воротам. В моих огромных неуклюжих башмаках Зазывалы ни о каком беге речи идти не могло.

Поэтому я смог только смотреть. Рядом с воротами стояла ещё одна коляска с закрытым верхом, к ней и кинулся бегущий человек, запрыгнул внутрь, захлопнул дверь, и коляска тронулась. Это была явно частная коляска, потому что подобные невозможно найти на Кони-Айленде.

Но прежде чем он добежал до коляски, он пробежал мимо двух человек. Ближе к Лабиринту Зеркал стоял молодой репортёр, и когда фигура в сюртуке пробежала мимо него, он закричал что-то, но что, я не смог услыхать, потому что звук унесло порывом ветра. Репортёр посмотрел вслед ему с удивлением, но не сделал никакой попытки остановить его.

Перед воротами возвышалась фигура священника, который отвёл маленького Пьера назад, в их коляску, и шёл обратно, чтобы найти свою нанимательницу. Я увидел, как этот бегущий человек на секунду замер и уставился на священника, а затем кинулся к коляске. К этому времени мои нервы пришли в полный беспорядок. Поиск среди музыкальных шкатулок-Обезьянок той, которая играет мелодию, что так и не удалось найти; ещё более странное поведение человека, который называл себя Мальтой и допрашивал невинного ребёнка; конфронтация, полная ненависти, между этим Мальтой и католическим священником, а затем катастрофа в Лабиринте Зеркал, когда все рычаги вышли из-под контроля, и эти ужасные признания, которые я слышал от примадонны и мужчины, который явно был когда-то её любовником и отцом её ребёнка. Наконец, вид Мальты, который подслушивал их разговор… всё это было слишком. В своём смятении я совершенно забыл, что бедная мадам де Шаньи всё ещё оставалась запертой в Лабиринте Зеркал.

Когда я вспомнил об этом, я поспешил освободить её. Все рычаги вновь чудесным образом работали, и вскоре появилась она, смертельно бледная и притихшая. Но она очень вежливо поблагодарила меня за все мои усилия, оставила мне щедрое вознаграждение и села в коляску вместе с сыном, священником и репортёром. Я проводил её до ворот.

Когда я вернулся в Лабиринт Зеркал, я получил ещё один шок. С подветренной стороны здания, глядя вслед отъехавшей коляски, увозившей его сына, стоял этот человек. В этом у меня не было никаких сомнений: чёрный развевающийся плащ выдал его. Ещё одно действующее лицо в этих странных событиях, происходивших внутри Лабиринта, но именно его лицо заставило мою кровь похолодеть в жилах. Опустошённое лицо, на три четверти закрытое маской, а за ней горели злобой глаза. Это был человек, на жизненном пути которого было множество препятствий; человек, который не привык, чтобы ему противоречили; опасный человек. Он не услышал меня, поскольку шептал что-то про себя низким голосом, похожим на рычание: «Пять лет, пять лет, никогда, он мой и я заберу его». Он обернулся и исчез между двумя рядами палаток и старой каруселью. Позже я нашёл, что в заборе со стороны Сёрф-авеню две доски были сняты. Я никогда его больше не видел, так же, как и того, подслушивавшего.

Я долго думал потом, следует ли мне что-нибудь предпринять, стоит ли мне предупредить виконтессу, что этот странный человек не хочет ждать своего сына пять лет? Или, может быть, он успокоится, когда поостынет его гнев? Что бы я там ни слышал, это было семейным вопросом, и уж как-нибудь там всё разрешиться само. Так я убеждал себя. Но во мне не зря текла кельтская кровь. И даже когда я сейчас пишу все эти строки обо всём, что я видел и слышал здесь вчера, я чувствую, как они складываются в дурное предзнаменование.