Призрак Томаса Кемпе. Чтоб не распалось время

Пролог

— Что это?

Оба рабочих стояли на крыше дома, где из чердака надо было сделать спальню. Пол чердака уже побелел от штукатурки, которую они обивали со стен. На стропилах висела паутина. Один из рабочих, вырезая сгнивший кусок дерева из наличника, уронил маленькую бутылку, когда-то за него засунутую. Бутылка разбилась; зеленоватое стекло с каким-то осадком на дне.

Второй рабочий потрогал ее ногой.

— Очень старинная штука.

— Да ведь и дом старый. Гляди, стена-то какая толстая. И каминная труба совсем прямая.

Тот, кто уронил бутылку, отодвинул осколки в сторону, туда, где они сгребли в кучу куски штукатурки и свернувшиеся, точно стружка, полоски старых обоев с узором из зеленых листочков. Насвистывая, он принялся вырезать для наличника новую дощечку.

— Теперь под наличником осталась дыра. Там, где был гнилой кусок.

— Ничего, я заштукатурю.

— А хорош отсюда вид! Прямо на церковь.

— И на кутузку. Чтобы помнить: держись, мол, от греха подальше.

Оба засмеялись.

— Давненько сюда никто не заглядывал.

— Да. Тут долго жили старички, муж с женой. Им чердак был без надобности. Им места и так хватало. Когда я поднялся сюда с миссис Харрисон — посмотреть, какая будет работа, — пришлось выломать дверь. Все было заколочено. А пыли столько, точно лет сто сюда не входили.

— Теперь будет славная комнатка.

— Хозяйка сказала: для мальчика. Чтобы, значит, имел свой угол.

— Давай кончать. Мне сегодня еще на один участок надо.

Они стали собирать инструменты, а мусор заметать в угол. В луче вечернего солнца, падавшем из окошка, взвилась пыль. Клубы пыли закружились и над полом, обволакивая им ноги и рабочую одежду.

— Ишь какой вдруг сквозняк!

— А с окном еще придется повозиться. Подогнать раму.

Они взяли свои инструменты и протопали вниз по лестнице. Дверь за ними захлопнулась, и от этого со стен опять посыпалась штукатурка. Их шаги затихли. А в комнате вихрились мелкие воздушные потоки; они рылись в куче содранных обоев, шуршали ими и даже слегка сотрясали оконную раму. Потом все улеглось. В комнате стало тихо и пусто.

1

Джеймс Харрисон и его мать свернули с главной улицы Лэдшема в свою, застроенную однотипными домиками. Улица упиралась в деревянные ворота, а дальше превращалась в пешеходную тропинку, которая терялась среди полей, расчерченных темными линиями живых изгородей. Их дом был самым крайним в Лэдшеме. Он носил название коттедж «Ист-Энд», и они жили в нем уже две недели.

Джеймс шел на несколько шагов позади своей матери и нес корзинку с покупками; это ему не нравилось, потому что корзинка била его по ногам и колола обломанными прутьями. К тому же его смущало, что из корзинки торчали различные предметы вроде дамских колготок и кочанов капусты. За Джеймсом шел пес Тим. Джеймс оглядывался на него, стараясь вообразить вместо него большую лохматую и солидную собаку из тех, что носят в зубах сложенные газеты и хозяйственные корзинки. Реальный Тим — приземистая, коротконогая дворняжка — скалился с независимым и отнюдь не услужливым видом.

Они проходили под низко нависшими карнизами, где лепились ласточкины гнезда; мимо дверей, выходивших прямо на улицу. В каждом маленьком окошке виднелись крупные растения в горшках; они смутно зеленели за стеклами, словно под водой.

В одном из этих мрачноватых окон на Тима сверкнула глазами пестрая кошка, и он стал царапать стену под окном, в бессильной ярости осыпая ее проклятиями.

— Уведи его, — сказала миссис Харрисон. — Чтобы не срамил нас. Раз уж он теперь наш, хочешь не хочешь.

Тим появился в Коттедже Ист-Энд вскоре после семьи. Харрисонов. Он сидел у кухонной двери, бездомный и несчастный. Его накормили, и он быстро утвердил в доме свои права, стараясь понравиться прежде всего миссис Харрисон, в которой сразу распознал источник всего съестного. Это явно был пес со сложным и загадочным прошлым. Жители поселка иногда смотрели на него с любопытством, словно не могли припомнить, откуда он тут взялся. Почтальон сказал, будто этот пес одно время жил у мясника, и мистер Харрисон сумрачно заметил, что это его ничуть не удивляет.

Джеймс продел под ошейник Тима пояс от своих джинсов и оттащил его от окна. Тим поджал короткий хвост и тут же принял, как он это умел, вид истязуемой собаки, чтобы разжалобить старушку, смотревшую на них с противоположной стороны улицы.

— Меня-то ты не проведешь, — сказал Джеймс и догнал свою мать.

— Что-нибудь будет к чаю?

— Еда, — сказала миссис Харрисон. — Как обычно. Давай сюда корзинку. Спасибо, что помог.

— Не за что, — ответил Джеймс с особенной учтивостью. Этим он решил страховаться от различных преступлений, вольных или невольных, какие ему наверняка предстояло совершить в ближайшем будущем. Мать взглянула на него с удивлением.

Они уже подходили к дому. Вон и окно чердачной комнаты, выходившее на церковь. Коттедж был небольшой, квадратный и уютный; поселиться в нем было все равно, что надеть старое пальто. Его шиферная крыша немного просела, а с одного боку выпирала — там, где когда-то была печь и выпекали хлебы; в доме были толстые потолочные балки, скрипучая лестница и каменный пол с живописными трещинами, откуда по ночам выползали большие и важные черные тараканы. Джеймс изучал этих тараканов; свой труд он предполагал озаглавить «Жизненный цикл британского таракана». Автор — д-р Джеймс Харрисон, член Королевского общества, член Парламента, доктор философии, кавалер ордена Британской империи.

Эллен больше нравились новые дома на другом конце Лэдшема, где она уже обзавелась подругами.

— Там ванные комнаты облицованы кафелем. И современные кухни. А на лестницах ковры. Если бы ты видела, мам!

— Я уверена, милая, что там прекрасно. Но нам с отцом понравился именно этот дом.

Надо признать, что кое в чем мама бывала очень разумна. Так что приходится удивляться, с горечью думал Джеймс, почему она родила Эллен. Мало ли кого можно было родить. А она взяла и родила Эллен. У других сестры тоже, конечно, ужасные, но Эллен — дальше ехать некуда.

Ванные комнаты с кафелем, видите ли…

Где ей понять, что с яблони, которая нависала над домом, можно влезть на каминную трубу? И где ей оценить все возможности мусорной кучи в конце фруктового сада, куда рабочие сбросили весь строительный мусор и которая еще хорошенько не обследована. И только Джеймс с Тимом знали про заросший крапивой колодец у забора, где, весьма возможно, водятся крысы.

Вместо газона и цветочных клумб, которые прельщали Эллен, у них было семнадцать яблонь. Великолепных яблонь с узловатыми, перекрученными ветвями, похожих на фигуры, которые танцевали причудливый танец, да так и застыли в высокой траве. Сейчас, осенью, яблони гнулись под тяжестью спелых яблок. Миссис Харрисон, женщина практичная, выставила грифельную доску. Подходя к калитке, они уже видели ее над живой изгородью. На ней значилось мелом:

А ниже было написано:

Миссис Харрисон поставила наземь корзинку и все внимательно прочла.

— Забавно, — сказала она. — Очень остроумно. Правда, орфография несколько устарела. Вероятно, мне только этого не хватало, когда я выставила доску. А теперь прошу, еще до чая, все стереть.

Она пошла по дорожке к дому. Оттуда слышалось что-то нудное. Это Эллен, конечно, с кем-то из подруг.

Джеймс стал разглядывать доску. Уж конечно написала не Эллен. Папа? Но когда он утром уходил, приписки на доске еще не было. Так кто же? «Кому-то хочется мне напакостить, — подумал Джеймс, ощетинясь. — Может, мальчишка с нашей улицы, Саймон Как-его-там? Или кто-то еще из класса? Но откуда им знать такие слова? Тут не обойтись без словаря. Придется разобраться, — решил он. — Позже».

Вслед за Тимом он обошел дом сзади, вспомнив, что они еще не закончили работу над ямой между корнями одной из яблонь. Надо было попытаться прорыть ход прямо под одним из деревьев и выйти с другой стороны. Тим, при всех своих недостатках, на подобные дела всегда шел охотно и даже, насколько это возможно для собаки, сам вносил предложения.

Они еще немного потрудились над ямой, но наткнулись на очень толстый корень и решили идти домой, к чаю. За столом уже сидела Эллен с подругой, бледной девчонкой с косичками, наверняка из тех, у кого современная кухня и ковры на лестнице. Они встретили его неодобрительными взглядами.

— Мой брат, — сказала Эллен. Подруга сочувственно кивнула.

К чаю были пшеничные лепешки и швейцарский кекс. Джеймс сел за стол веселый и голодный.

— Мамочка, — сказала громко Эллен, — по-моему, Джеймс мог бы вымыть руки перед едой. Особенно когда у меня гостья…

Называть маму «мамочкой» было новой выдумкой Эллен. Она думала, что это звучит изысканно. Джеймс бросил на нее свирепый взгляд.

— Принято, — сказала миссис Харрисон. — Пойди вымой руки, Джеймс.

Он пошел в ванную и вымыл тыльные стороны рук, оставив ладони в неприкосновенности. Пусть Эллен не думает, что она одержала полную победу. В зеркало ему усмехнулась его веснушчатая физиономия, увенчанная копной светло-желтых волос. Он попробовал некоторые свои выражения: зловещую ухмылку злодея из вестерна; ликующую улыбку капитана команды, выигравшей кубок финала (в вытянутой руке — кубок, вернее, кружка для полоскания зубов); грозный оскал чемпиона по боксу (последний получился особенно хорошо: с полотенцем на плече и влажным зачесом). В его комнате слышались какие-то постукивания. Конечно, Тим. Ему запрещалось входить в спальни, потому что он вскакивал на кровати и рыл там себе неопрятные гнезда. Но бороться с этим было невозможно. Он, видимо, научился открывать двери.

Снизу послышался голос матери:

— Джеймс! Тебе было предложено вымыть руки, а не принимать ванну. Мы тебя ждем.

Он поспешно снял с плеча полотенце, уместил его наверху полуоткрытой двери, чтобы оно свалилось на Эллен, и сбежал вниз, повторяя:

— Иду, мамочка. Извини, мамочка.

— Достаточно! — сказала миссис Харрисон. — Я уже стала чувствовать себя дамой из романа прошлого столетия. Еще немного такого поведения, и я надену на тебя рубашку с оборками и атласные панталоны до колен.

Эллен и подруга захихикали. Об ногу Джеймса потерлось нечто похожее на жесткую щетку. Это Тим проявлял интерес к швейцарскому кексу. Джеймс взглянул на него с изумлением. Неужели он и летать научился?

— Кому еще кекса? — спросила миссис Харрисон. — Джулия? Эллен? Нет? Джеймс, ломтик кекса, а не весь, если не возражаешь. А что вы, девочки, собираетесь делать после чая?

Они переглянулись и опять захихикали.

— Мы скажем после, — сказала Эллен таинственным шепотом.

Джеймс придал своему лицу, как он надеялся, выражение глубокого, уничтожающего презрения. Сколько же глупостей водится за девчонками. Вот и это тоже: секретничают, точно и впрямь задумано что-то очень важное, а ума у них хватает разве только на какую-нибудь дурацкую затею на кухне.

Джеймс глубоко вздохнул и стал смотреть в окно с озабоченным видом человека, у которого действительно есть серьезные дела.

— А ты, Джеймс? Впрочем, тебе есть чем заняться. Грифельной доской.

— Мы знали, что это ты, — сказала Эллен. — И очень глупо.

Джеймс закрыл глаза, давая понять, что устал и смирился.

— Глупо. Наверное, потому и в школу опоздал.

Джеймс открыл один глаз и свирепо посмотрел на нее.

— Чтобы больше этого не было, Джеймс, — сказала миссис Харрисон.

— Да и написано с ошибками, — продолжала Эллен.

— Ладно, — сказал Джеймс, выведенный из терпения. — Спорю, что ты не знаешь, что такое астрология.

— А вот и знаю.

— Ну что?

— А вот и не скажу, — сказала Эллен.

Джеймс только фыркнул. Он взял из раковины тряпку, смочил ее под краном и вышел к калитке. Стирая с доски нежелательную надпись, он подумал, что сделавший ее неизвестный очень здорово нарисовал все эти «ѣ» и «i». Вышло похоже на надписи на могильных плитах и на мемориальных досках в церкви. Но надо все же выяснить, кто это. Прийти и без спросу такое написать, какая наглость! Начну с этого Саймона. Спорю, что он. Джеймс смутно помнил его: коротышка в круглых очках с очень толстыми стеклами.

Джеймс опять смочил тряпку, на этот раз в луже, и положил ее на седло велосипеда Эллен. Затем направился к дому Саймона, на другом конце улицы, ближе к Главной.

Найти Саймона оказалось нетрудно. Он лежал растянувшись на каменной стенке. Его очкастое лицо смотрело сверху на Джеймса, как смотрел бы добродушный совенок.

— Привет, — сказал он дружелюбно и совсем непохоже на человека, который только что сыграл такую шутку. Разве лишь он очень искусный актер.

Джеймс растерялся. Некоторое время он с сомнением разглядывал Саймона, потом сказал, менее уверенно, чем собирался:

— Очень смешно. Ха-ха!

— Что? — спросил Саймон.

— Очень смешно. То, что ты написал на доске моей мамы. Очень остроумно.

— Погоди-ка, — сказал Саймон. Он снял очки, которые были облеплены грязью, и протер их о рукав рубашки. Чтобы лучше понять, ему надо было яснее видеть. Снова надев очки, он спросил: — На какой доске?

— Сам знаешь.

— Нет, не знаю.

— На той, что выставлена у нашей калитки.

— Да в чем дело? — спросил Саймон, слезая с ограды.

— Сейчас я уже стер. Карандаш у тебя есть?

Саймон порылся в кармане и достал этикетку от шоколада и слегка обгрызенный фломастер. Джеймс приложил этикетку к кирпичу и постарался вспомнить, что было написано на доске.

— Вот что!

Саймон внимательно вгляделся.

— Это не я, — сказал он. — Честно. Во-первых, я даже не знаю, что это значит. Разве только «колдовство». «Врачеванiе» — так в старину называли лечение. Ну, а «обретенiе» — это, кажется: что-то найти. Но все равно, — продолжал он с обезоруживающей прямотой, — я бы не знал, как они пишутся.

— А они написаны неправильно, — сказал Джеймс.

— В самом деле?

Джеймс разглядывал Саймона. Одним людям веришь, что бы они ни сказали, другим нет. Он чувствовал, что Саймон принадлежит к первым.

— Честно? — спросил Джеймс. — Можешь поклясться?

— Клянусь.

— Кто же, как ты думаешь? Кто-нибудь из ребят?

— Не знаю, — сказал нерешительно Саймон. — Может, и они. — Он явно терял интерес к этой теме. — А на ваши яблони я лазил. Когда вы еще не приехали. Никто не видел. Случалось и яблоко съесть. Самые лучшие на крайнем дереве.

— Знаю, — сказал Джеймс. — А хочешь покажу, какую я вырыл яму? Пошли!

Они вместе пошли по улице. У калитки Джеймс подозрительно взглянул на доску, но там все было в порядке. За калиткой сидел Тим; он глядел на окно комнаты Джеймса и злобно ворчал.

— Что ты там видишь, Тим? — спросил Джеймс.

— Он говорит, что там кто-то есть, кто ему не нравится.

— Там моя комната. Наверное, дуры-девчонки забрались. Эллен всюду сует свой нос. Вот я сейчас!.. Нет, не сейчас, а то мы не успеем с ямой.

Над ямой они приятно провели около часа и придумали, как обойти корень. Потом лазили на деревья и открыли новый путь для восхождения по северному склону самой большой из яблонь. Наконец они улеглись в высокой траве и съели столько яблок, сколько сумели, а огрызки бросали Тиму, который съедал их не потому, что находил вкусными, а потому, что эта собака научилась никогда не упускать случая, чтобы потом не жалеть.

— Мне пора, — сказал наконец Саймон.

— Пока. Бывай.

— Бывай.

На ужин была цветная капуста с сыром, которую, Джеймс не очень-то любил. Он попытался украдкой поделиться ею с Тимом, сидевшим под столом. Но Тим, должно быть, объелся яблочными огрызками. Он отверг угощение и стал беспокойно кружить по кухне, чем-то озабоченный. Потом, ворча, выбежал в сад.

— Закрой кухонную дверь, Джеймс, — сказала миссис Харрисон. — Очень сквозит. В этом доме, к сожалению, всюду сквозняки. Мне все время дует в ноги.

— Вот у Джулии всегда тепло, — сказала Эллен. — У них центральное отопление.

— А мне пусть лучше тараканы, чем центральное отопление, — сказал Джеймс. — Или даже мыши, — добавил он, но про себя. О них лучше молчать, а то еще вздумают поставить мышеловку.

— На тебя похоже, — сказала Эллен. — Знаешь, мам, он себе нашел такого же. Даже еще грязнее, если это возможно. Они вместе лазили на яблоню.

— Вот и отлично, — сказала миссис Харрисон. — Теперь оба вы обзавелись друзьями.

Джеймс вспомнил, что еще не рассчитался с Эллен, и обвинил ее в том, что она вторгалась в его комнату. Эллен, громко и возмущенно отрицая это, заявила, что ее и мертвую туда не затащить. Джеймс сказал, что она все-таки там была, он это знает ТОЧНО. Нечестно! Оба воззвали к матери.

— Прекратите оба, — сказала миссис Харрисон. — Я вам мать, а не рефери.

Джеймс пришел в восторг, вообразив свою мать в шортах и со свистком на шее, и покатился со смеха. Эллен смотрела на него с негодованием. Все споры она принимала всерьез и любила доводить их до конца.

— А еще, мам, он положил грязную тряпку на мой велосипед, и я села, а Джулия видела. Мне же стыдно перед подругами!

— У них, вероятно, тоже есть братья, — сказала миссис Харрисон. — А ты, Джеймс, перестань изводить сестру. Слышишь?

Но Джеймс уже ушел к себе наверх.

Сидя на краю кровати и раздеваясь, он с удовольствием оглядывал свою комнату. Отличная комната! Стены и потолок были скошены в разных направлениях, так что казалось геометрически невозможным, чтобы из них вообще получилась комната. Пол тоже имел наклон; если положить на него шарик, он медленно скатывался к другой стене. Чтобы выглянуть из окна, надо было чуть нагнуться; зато оттуда открывался отличный вид на шиферные и соломенные крыши Лэдшема, на прямоугольную башню церкви, над которой кружили ласточки, и на небольшое сурового вида здание на старой рыночной площади, где когда-то была тюрьма, а теперь находилась публичная библиотека. В комнате помещались стол, комод, пара полок, где Джеймс держал книги, коллекцию окаменелостей, раковины и другие предметы, в том числе глиняные фигурки, которые он на прошлой неделе сделал в школе. Две из них, как он с раздражением заметил, валялись теперь на полу. Значит, она все-таки побывала тут. Вруша!

Он поставил фигурки на место и лег в постель. Потом достал из-под подушки Личный Дневник и стал записывать события прошедшего дня. В разделе «Финансовое положение» он написал: «То же, что вчера. Должен Саймону 1 пенни (проиграл спор — кто дальше выплюнет яблочные зернышки). Он мне должен два мороженых на палочке. Карманных денег не получу, пока не будет заплачено за стекло в кладовой». Перевернув страницу, он написал: «Погода хорошая. Умеренный западный ветер (если не застрял флюгер на церковной башне)». Следующая страница была озаглавлена «Питание», и он написал: «На обед творожники. Потрясающие. Съел три порции. На ужин цветная капуста с сыром. Единственное, чего Тим не ест». Он опять перевернул страницу. Следующая была отведена «Планам на Будущее» и всегда бывала густо исписана. На этот раз он написал: «Прорыть туннель под всем фруктовым садом. Если это удастся, послать план всем, кто собирается рыть туннель под Ла-Маншем. Устроить капкан, чтобы Эллен не могла ко мне войти. Найти в словаре „алхимию“. Учить Тима носить корзинку».

Он сунул Дневник обратно под подушку, погасил свет и сразу заснул.

Ночью он проснулся оттого, что озяб. Одеяло оказалось на полу. Из-под двери или откуда-то еще сильно дуло. Он сердито поднял одеяло и снова заснул.

2

— Никто не видел моей трубки? — спросил мистер Харрисон.

— Посмотри на кухонном буфете, — сказала миссис Харрисон, не поднимая головы от раковины.

— Под пакетом с корнфлексом, — сказала Эллен, прожевывая тост.

Мистер Харрисон подошел к кухонному буфету, вернулся к столу, приподнял пакет с корнфлексом, снова положил его на место, потом сказал:

— Не хотел бы никому докучать и никого отвлекать. Но может быть, хоть ты что-нибудь подскажешь, Джеймс?

— В прихожей на столе, — сказал Джеймс. — А не осталось еще немножко бекона, мам?

— Благодарю тебя, — сказал отец. — Это бесспорный факт или всего лишь твоя догадка? Ладно, не трудись отвечать.

Он вышел из кухни, и было слышно, как он шел по скрипучему полу через прихожую.

— Прежде чем ты исчезнешь, Джеймс, я хочу дать тебе поручение, — сказала миссис Харрисон.

— Да, мам. Конечно, мам.

Он надеялся, что постоянная готовность помочь может искупить оконное стекло в кладовой.

— Отнеси в аптеку рецепт для Эллен. Я вчера забыла.

Негодование одержало верх над дипломатическими маневрами.

— А почему она сама не может? Нечестно! Кашляет-то кто? Она!

— Ее пригласили на весь день к Робинсонам, и она не успеет. Ну как, нашлась трубка? — Это был вопрос к мистеру Харрисону, который вернулся на кухню.

— Нет.

— Ничего, мы с Джеймсом везде поищем, пока тебя нет.

«Рабство», — пробормотал про себя Джеймс. Эллен самодовольно улыбалась.

— Ты, кажется, что-то сказал, Джеймс? — спросил мистер Харрисон.

— Ничего, папа. Я только пожелал Эллен хорошо провести день.

— Ох!.. — начала Эллен.

— Ну, я пошел, — сказал мистер Харрисон. — До свидания.

— До свидания, папа. Ну что ж, схожу за пестицидом. То есть за микстурой от кашля.

— Вот рецепт. Смотри не потеряй.

Миссис Харрисон достала рецепт из чайника, где хранились запасные пуговицы, мелкие деньги и важные документы. Джеймс положил рецепт в карман и вышел на оживленные по утрам улицы Лэдшема. Это был очень старый поселок, нечто среднее между деревней и городком. Рядом с современными постройками старые казались особенно маленькими. Новые жилые дома вырастали как грибы по обеим окраинам, но центр городка оставался прежним. Дома и улицы были там на размер меньше, чем в современном городе. Грузовики и даже верх легковых машин приходились на уровне крыш.

Улицы были слишком узки, а углы их слишком остры для современного уличного движения. Из-за этого случались самые живописные заторы. Сейчас Джеймс с интересом наблюдал один из них: на главном перекрестке грузовик фирмы «Хантли и Пальмер» никак не мог разминуться с трактором, тащившим прицеп. В городке насчитывалось шесть пабов, большей частью называвшихся «Лебедь», две мясные лавки, ни одного супермаркета, парикмахерская под вывеской «Стиль и Элегантность» и просторная новая Единая школа, вся из стекла и бетона. Но в классных журналах повторялась большая часть тех же фамилий, что и в записях о Крещениях, Бракосочетаниях и Смертях, которые велись в местной церкви уже около пятисот лет. Улицы носили краткие и разумные названия, говорившие о прошлом городка: Приусадебная улица, аллея Аббатства, Фунтовая улица. Застроенные маленькими домами цвета меда, эти улицы уводили в луга, на просторы зеленого, обильного речками, поросшего вязами Оксфордшира.

Грузовик и трактор разобрались наконец между собой, и Джеймс неохотно продолжил свой путь. Была суббота. День предстоял ни на что специально не предназначенный, а потому полный возможностей. Можно дальше копать яму, думал Джеймс, можно пойти к Саймону, вдруг он придумает что-нибудь получше, а то еще можно навестить археологов, которые что-то раскапывают на ферме, или можно… Тут он увидел свое отражение в оконном стекле и остановился, чтобы изобразить обезьяну, скрежещущую зубами. Музыка из радиоприемника, доносившаяся с верхнего этажа, напомнила ему еще один его номер: Знаменитый Дирижер. Чтобы лучше себя видеть, он встал на кирпич, поднял вверх дирижерскую палочку (только что подобранную в канаве соломинку), коротко кивнул оркестру и широко раскинул руки, призывая зазвучать три тысячи скрипок. Отбрасывая волосы со лба после особенно бурного пассажа, он увидел за окном удивленное лицо какого-то пожилого человека, понял, что он не один, и поспешно соскочил с кирпича.

В аптеке было много народа. Пришлось подождать. Мимо окон, шагая между отцом и матерью, прошел Саймон, одетый во все чистое, — значит, в гости к родственникам. Бедняга Саймон! Джеймс замахал руками, чтобы привлечь его внимание, и попытался мимикой выразить сочувствие и что, мол, увидимся завтра, когда все будет позади. Саймона увели прежде, чем он успел ответить.

— Может быть, вы уже кончили? — сказала из-за прилавка строгая аптекарша. — Я жду.

— О, извините! — сказал Джеймс. — Мама просит изготовить вот это. — Он извлек из кармана рецепт.

Аптекарша заглянула в него. Потом нахмурилась и всмотрелась более внимательно.

— Тут кто-то дурачился, — сказала она. — Я не могу принять рецепт в таком виде.

— Позвольте взглянуть, — сказал Джеймс.

Она вернула ему рецепт. Вверху аккуратным почерком доктора Ларкина было написано: Mist. Pect., Inf., Tinct. Ipecac, m. II, сиропа морского лука, m. V, толутанского бальзама m. V. По одной чайной ложке два раза в день. Это означало: микстура от кашля. Но кто-то перечеркнул все это фломастером жирной синей чертой, а ниже написал тем же неразборчивым старинным почерком, что был на доске:

Джеймс ошеломленно читал.

— У вас в доме завелся шутник, — сказала аптекарша, неодобрительно взглянув на него. — Следующий, пожалуйста.

Джеймс вышел из аптеки, все еще разглядывая рецепт. Происшествие с доской могло все-таки иметь какое-нибудь объяснение. Здесь же было нечто совершенно другое. О том, что рецепты хранятся в старом черном чайнике, знало всего четыре человека: отец, мать, Эллен и он сам. Но нельзя было вообразить, чтобы родители стали писать на таком важном документе как рецепт даже ради шутки. Не стала бы также и Эллен, которая к своему здоровью относится с исключительной серьезностью. Остается…

«Остаюсь я, — подумал Джеймс. — А я этого не делал…» И он пошел домой очень медленным шагом.

На углу своей улицы он остановился. Положение аховое, и деться некуда. Если показать рецепт матери, она несомненно сделает тот же вывод, что и он. Но она-то не знает, что он все-таки тут ни при чем.

«Беда в том, — думал он, — что я как раз тот мальчишка, который может такое сделать. И она это знает. Потому что я иногда уже проделывал подобное».

О черт!

Всю дорогу до дому он мучился вопросом: КАК ему быть? Тут же всплывал и другой вопрос: КТО это сделал? В этом он решил разобраться до конца. Похоже, что кто-то ему пакостит. Ну, а он этого так не оставит, о нет!

Он перевел дух и вошел на кухню, где мать что-то сбивала в миске деревянной ложкой и тихонько напевала про себя. Спасибо, что хотя бы Эллен при этом не будет.

Спустя четверть часа он сидел на своей кровати, обиженный и негодующий. Мать не поверила ему. Потому что, говорила она — и, надо признать, не без основания, — кто же еще? И чем пламеннее и правдивее были его слова, тем больше он краснел и выглядел лжецом. Какая несправедливость! Да, жестокая несправедливость! Не обидно — ну, скажем, не очень обидно, — когда тебя распекают и наказывают за то, что ты действительно натворил; но если за то, чего ты не делал… Кипя от ярости, он решил дознаться, кто этот мерзавец, хотя бы ценой жизни. Носками своих парусиновых туфель он зарылся в коврик возле кровати. Так много обещавший субботний день лежал перед ним в развалинах. В наказание он должен провести его, разбирая, вместе с матерью, старый сарайчик позади коттеджа. После того как наведет порядок у себя.

Тим все это время кружил по комнате, вздыбив шерсть на хребте темной полосой, совсем как он делал это в саду, возле колодца. Потом он вдруг сел напротив стола, за которым Джеймс делал уроки, и залаял.

— Замолчи, — сказал Джеймс. — Никаких крыс здесь нет.

Тим постучал по полу своим коротким хвостом. Потом оскалился и зарычал.

— Хватит! — крикнул раздраженно Джеймс. Он стал застилать постель. Пижаму свернул в комок и засунул под подушку. Сверху постлал и пригладил покрывало, скрыв все остальные непорядки. Разглядеть обман мог только опытный глаз, и можно было надеяться, что до вечера мать сюда не заглянет. Потом Джеймс прошелся по комнате, подбирая все, что валялось на полу, и складывая в стопки где-нибудь на другом месте. Лучший способ показать, что в комнате порядок. Пока он это делал, со стола скатилась ручка, из открытого окна подуло, и над столом вспорхнули листки бумаги. Интересно, как он может держать комнату в порядке, если предметы двигаются сами по себе?

Он поднял упавшую ручку — свой лучший красный фломастер. Было похоже, что им поработали. И тут что-то бросилось ему в глаза. Лист бумаги, лежавший поверх тетради с заданиями, был исписан красным фломастером. Но не его почерком. Он взял листок в руки. В нем было что-то ужасно знакомое. Неужели опять?

А написано было вот что:

Внизу страницы была сердитая приписка:

Джеймс присел на кровать, потому что ноги у него внезапно ослабели. Он трижды прочел написанное. Тим между тем уснул в полоске солнечного света, лежавшей на полу. А Джеймс крепко задумался и пришел к некоторым выводам. А именно, что утром, когда он встал, послания не было, что оно написано позже, но не отцом, не Эллен, потому что оба они спустились вниз раньше него и ушли из дома, не поднявшись еще раз в спальни.

Так что или его мать разыгрывает над ним затейливую шутку — такую затейливую, что для этого ей надо было бы совершенно сойти с ума, — или в доме побывал кто-то еще. От этой мысли стало немного жутко.

И еще: Тим, который стал теперь лаять в пустоту; и стуки в комнате, где никого нет.

Джеймс тщательно сложил листок и спрятал его в бумажник, где хранил различные важные вещи вроде старых программ, входных билетов и свидетельств из школы плавания. Потом он сошел вниз в глубокой задумчивости.

Всю первую половину дня миссис Харрисон и Джеймс провели за разборкой сарайчика, вытаскивая из него всякую рухлядь. Сарайчик предназначали под мастерскую и кладовую. Это был, пожалуй, даже не сарай, а скорее часть дома, так как он был сложен из того же камня и прилегал к дому, хотя старая шиферная крыша давно провалилась и была заменена рифленым железом. Миссис Харрисон предположила, что здесь когда-то держали корову.

Работа оказалась менее скучной, чем ожидал Джеймс; в сарае нашлись разные интересные вещи: очень старые, громоздкие мышеловки, старинные садовые инструменты сложной конструкции и непонятного назначения, календарь времен первой мировой войны и даже (о, радость!) каска и противогаз. К Джеймсу постепенно возвращалось хорошее настроение. Он попытался осторожно зондировать свою мать: громко заговорил о сите, ножницах и кристаллах и спросил, как пишется «врачевание». На все это она никак не реагировала, только попросила не болтать неизвестно о чем, а делать порученное дело.

Наконец он спросил как бы между прочим:

— Кстати, мам, никто у нас не побывал, пока я ходил в аптеку? Никто не заскочил? И случайно наверх не забрел?

— Нет, никто не заскакивал и не забредал. Погрузи, пожалуйста, все это на тачку и свали в мусорную кучу. Нет, лучше вырой там яму и все зарой.

Рытье ямы заняло почти всю вторую половину дня. В качестве профессионального копателя ям Джеймс взялся за дело всерьез. Яма получилась отличная, глубокая, а вскоре оказалось, что он раскапывает чью-то очень старую мусорную свалку; ему попадались осколки фарфоровой и глиняной посуды, множество мелких костей и обломки глиняных трубок. Одним из преимуществ проживания в доме, который уже много лет был обитаем, является обилие чужого мусора, а это очень интересно. За какой-нибудь час Джеймс извлек на свет целую вереницу осколков домашней посуды, от винных бутылок восемнадцатого века и викторианских чайных чашек с цветочным узором до современного бело-голубого фарфора от Вулворта. Кости также следовало рассортировать; большая часть их явно осталась от давних воскресных обедов или была зарыта про запас какими-нибудь предками Тима; но Джеймс надеялся, что хоть некоторые могли быть человеческими. Наконец он решил, что яма готова, и подвез тачку к ее краю, чтобы опрокинуть туда содержимое. Уже приготовясь это сделать, он заметил, что из боковой стенки ямы торчит изогнутая проволока. Он нагнулся и дернул за нее; посыпалась земля, и показались дужки старинных очков. Он оглядел свой трофей с большим удовольствием. Стекла не сохранились, но оправа была цела. Она была из тонкой ржавой проволоки с очень маленькими ободками, несколько похожими на очки, полученные от государственного здравоохранения, какие носил Саймон. Джеймс положил очки в карман.

К вечеру, установив с матерью достаточно дружественные отношения, он почувствовал, что дело с рецептом будет предано забвению. Во всяком случае больше о нем не упоминалось. Однако для самого Джеймса оно отнюдь не было окончено. Надо было найти виновного. Джеймс больше не желал отвечать за то, чего не делал. Вот так!

За ужином мистер Харрисон сказал:

— Да, кстати! Надеюсь, вы не тратите больше время на поиски моей трубки? Она оказалась у меня в кармане пиджака.

Джеймс переглянулся с матерью.

— Признаюсь, — сказала миссис Харрисон, — что мы о ней позабыли.

— Никто ее не крал? — спросил Джеймс.

— Я никого в этом не обвинял.

— А что он делал сегодня весь день? — спросила Эллен, с отвращением глядя на Джеймса.

— Да так, ничего особенного, — сказал небрежно Джеймс. — Мама водила меня в цирк, а на обед было домашнее мороженое. По три порции каждому. Да, и еще ходили плавать. В общем, довольно скучный день. Ты не много потеряла.

Глаза у Эллен сделались большими и блестящими, что предвещало слезы. Она положила нож и вилку и начала с негодованием:

— Как несправедливо!.. Как раз когда меня нет!..

— Эллен, — вздохнула миссис Харрисон, — все мы знаем, что жизнь с Джеймсом бывает тяжким испытанием. Но она развивает у нас сопротивляемость к наиболее очевидным из его обманов.

Эллен снова взялась за нож и вилку, бросив на Джеймса уничтожающий взгляд. Он ответил усмешкой.

— Он весь день был дома, — сказала миссис Харрисон. — И даже был наказан…

— Ой! — крикнул Джеймс, бросаясь к окну. — Что там такое?..

Это подействовало. Тим из-под стола ринулся к двери с яростным лаем и при этом стянул за собой угол скатерти. На столе опрокинулся стакан с водой, все стали собирать воду салфетками, и слова миссис Харрисон о наказании потонули в общей суматохе.

— Прошу извинения, — сказал Джеймс. — Мне показалось, будто кто-то вошел в сад. Ошибка.

Отец бросил на него суровый взгляд, означавший, что его не удалось провести, и прошел в гостиную. Джеймс поспешил туда же и включил телевизор, чтобы предупредить дальнейшие замечания.

Телевизор обладает многими достоинствами. Не последним из них, по мнению Джеймса, было создание непрерывного шума, который отвлекает от щекотливых ситуаций. Харрисоны уселись перед телевизором коротать вечер. Эллен, конечно, спросила:

— А где моя новая микстура от кашля? — но ответ ее матери был заглушен орудийным залпом с мексиканской границы.

— Тсс! — сказал Джеймс. — Отличный фильм.

Он и Эллен лежали на полу на животе, а между ними лежал Тим. Он положил голову на лапы, полузакрыл глаза и по временам вздрагивал. Тим явно считал экран телевизора окном, за которым простирался недоступный ему мир, населенный скачущими лошадьми, собаками и множеством диких зверей. По временам, когда он уже не мог дольше выдерживать, он кидался к экрану в тщетной попытке догнать эти ускользающие существа. Джеймс и мистер Харрисон считали, что больше всего Тим любит хороший вестерн.

— Пора спать, — сказала наконец миссис Харрисон.

— Еще минутку! — сказали в унисон Джеймс и Эллен.

— Тогда сразу после новостей.

Окончились и новости. Сообщили прогноз погоды. «Завтрашний день будет почти повсюду облачным, ветер от слабого до умеренного, температура…»

Возле буфета послышался грохот. Все оглянулись. На полу, в виде мелких осколков, лежала голубая ваза.

— Я не притрагивался, — поспешно сказал Джеймс. — Я все время был вот тут.

— Я тоже, — сказала Эллен. Оба смотрели на мать с выражением особого благонравия.

— Как странно! — сказала миссис Харрисон, собирая осколки. — К счастью, она не так уж мне нравилась. Свадебный подарок.

— Но как она могла упасть сама по себе? — сказала Эллен.

— Небольшое местное землетрясение, — сказал отец, зевнув. — Нередкое в этой части Оксфордшира. А вы оба марш в постель. — И он взял в руки газету.

Джеймс и Эллен медленно пошли наверх, останавливаясь на каждой ступеньке и споря, кому первому идти в ванную. На верхней площадке Эллен неожиданно уступила.

— Пойдешь ты. Тебе это больше требуется. — И продолжала: — А все-таки странно вышло с вазой, правда?

— М-м, — промычал рассеянно Джеймс.

— А если честно, не ты? Может быть, за веревочку или еще как?

— Говорю же, что не я!

— Ладно, ладно. Меня просто удивляет…

Нащупывая в кармане различные предметы, которые он подобрал, когда рыл яму, Джеймс ощутил шуршание бумаги и вспомнил. Сперва у него мелькнула мысль сказать Эллен о рецепте и даже показать его. Но здравый смысл одержал верх: девчонок в такие вещи не посвящают, а Эллен и подавно. И по скрипучей лестнице он поднялся к себе.

Но до сна было еще далеко. Прежде всего надо было освободить полку для новых сокровищ: оправы от очков, лучшей из глиняных трубок (совершенно целой, не считая кусочка чубука в какой-нибудь дюйм), осколков посуды, различных пуговиц и костей. Джеймс задумал устроить небольшую выставку под названием «Триста Лет Домашнего Быта в Оксфордширском Коттедже». Когда все было расставлено, оставалось еще сделать запись в Дневнике. В разделе «Планы на Будущее» он написал печатными заглавными буквами: «ВЫЯСНИТЬ, КТО МЕНЯ РАЗЫГРЫВАЕТ, И РАЗДЕЛАТЬСЯ С НИМ». Только после этого можно было лечь в постель.

Лежа, он рассказывал сам себе длинную и подробную историю кораблекрушения, в которой играл поочередно все роли. Вдруг ему показалось, что на зеркале, висевшем над его столом, что-то появилось. Это была надпись. Он вскочил с кровати и кинулся к зеркалу. Неужели?..

Еще одно послание, на этот раз написанное губной помадой матери. Джеймс прочел его со смешанными чувствами негодования и все большего изумления.

3

Как ни странно, Джеймс спал хорошо. Когда он проснулся, звонили церковные колокола; улицы были по-воскресному безлюдны; все мыли свои машины вместо того, чтобы ездить в них. Старушки вышли на прогулку в перчатках и шляпках. В первую минуту Джеймс не мог вспомнить, что именно так угнетало его накануне: то ли невыполненное поручение, то ли нераскрытое преступление; но тут его взгляд упал на зеркало, и все сразу вспомнилось. Надпись уже не действовала на него, как вначале, и казалось, что зеркало просто испачкано. Он стер ее носовым платком и снова лег в постель, чтобы хорошенько все обдумать.

«Колдовство, астрология, врачевание»!..

«Ты откопал мои очки…»

Очень странно выражается этот тип. По-старинному. Если только кто-нибудь не пишет так нарочно. Но нет, не похоже.

Про очки не знает никто, кроме меня, ведь я их никому не показывал. Значит, это в самом деле его очки, иначе он про них не знал бы.

Если кто-то носит очки, значит это реальный человек. Да, но эти очки очень старинные.

«Их потерял во дворе первый мой ученик…»

«Тот, кто пишет эти послания, — размышлял Джеймс, — когда-то жил в нашем доме. Он умудряется приходить сюда так, что никто его не замечает, и пишет. Чтобы насолить мне. Но почему? Может, он просто сумасшедший? Он приходит, бродит по дому и все это проделывает, а из нас четверых никто его не видит».

— Нет, — сказал вслух. Джеймс. — Нет.

Он встал и медленно оделся.

Тим лает как бешеный на каждого, кто только подходит к дому. На почтальонов, на молочников. И на этого стал бы лаять. Ах да, лает! Но на пустое место.

— Нет, — твердо и громко сказал Джеймс. — Это невозможно, этого не бывает. — И он сошел вниз.

— Мам, кто здесь жил до нас?

— Пожилые супруги. Некие мистер и миссис Риверс.

— А куда они уехали?

— Кажется, в Шотландию. Чтобы поселиться вместе с дочерью. У мистера Риверса был артрит, он почти не мог ходить.

— А долго они здесь прожили?

— Много лет, — сказала миссис Харрисон. — Кажется, большую часть своей жизни.

— А потом они не приезжали? Не заходили сюда?

— Конечно нет. Почему ты вдруг заинтересовался ими?

— Нет, я так просто, — сказал Джеймс.

Это бывает, когда сделаешь что-то дурное. Стараешься не думать о своем поступке, притворяешься, будто его не было, и надеешься, что он и в самом деле исчезнет; а он — вот он, спотыкаешься об него на каждом шагу, и отмахнуться уже невозможно.

Кто-то за этим должен быть. А никого нет.

Значит…

— С Джеймсом что-то неладно, — сказала Эллен. — Он молчит уже целых десять минут.

— Ты здоров, Джеймс? — спросила миссис Харрисон.

— Да, спасибо.

— Может быть, собирается заболеть, — сказала Эллен. — Корью. В школе сейчас корь.

— Корь у него была.

— С него станется заболеть еще раз. Если вспомнить, что с ним уже случалось. Провалился через потолок в ванную. А на школьной экскурсии только он умудрился завязить руку в решетке, так что пришлось вызывать пожарных.

— А я виноват, что на чердаке не настлали полы как следует? И что мне было делать, если я уронил в канаву мороженое, а в дурацкой решетке было слишком узко? — сказал возмущенно Джеймс.

— Лично я, — сказал мистер Харрисон, — считаю, что на прошлое Джеймса следует набросить покров забвения. Передай, пожалуйста, джем.

Джеймс встал.

Пойду проведаю Саймона.

— Веди себя разумно.

— Хорошо.

«Веди себя разумно. А если кругом не видно ничего разумного? — думал он угрюмо, шагая по улице Ист-Энд. — И объяснение только одно. Да и его большинство людей не признает возможным».

Саймон был настроен менее благодушно, чем при их первой встрече. Вчерашний день он провел в гостях у тетки. У какой-то особенно чистоплотной тетки, которая к тому же не выносила шума.

— Весь день, — сказал Саймон, — надо было сидеть тихо и ни на что не наступить ногой. — Он уверял, что молча просидел на кушетке целых три часа. — Да еще при галстуке. И в новых ботинках. — Саймон хмуро смотрел на Джеймса сквозь вымазанные чем-то очки, словно тот был каким-то образом виноват в этой пытке.

— Ну не три же часа, — сказал Джеймс. — Три часа никто бы не смог. Не выдержал бы. Пожалуй, даже умер бы.

— Вот и я почти что умер, — мрачно сказал Саймон.

— Слушай, поговорить надо.

— Давай говори.

Джеймс рассказал все по порядку и как умел пересказал текст посланий. Окончив, он выжидательно посмотрел на Саймона.

Наступило молчание. Потом Саймон сказал:

— Я думаю, кто-то тебя дурачит.

— Говорю же, что нет. Как же тогда с очками?

— А твоя сестра?

— У нее на это ума не хватит. Чтобы написать по-старинному, и вообще.

— Ну так кто же?

— Кто-нибудь, кто раньше жил в нашем доме.

— Живой человек?

— Да, — сказал Джеймс. — Когда-то был живой.

Опять помолчали. Саймон осторожно переспросил:

— Когда-то?

— Да, когда-то.

— Значит, сейчас, — сказал Саймон, — уже не живой?

— Конечно.

Саймон дернул носом. Каждые несколько минут он так поправлял сползавшие очки. Он сказал:

— Если кто-то был живой, а теперь нет, и все-таки что-то делает, значит, он привидение?

— Да, — сказал Джеймс.

Саймон снова замолчал. Он посмотрел в сторону, поморгал, опять взглянул на Джеймса и спросил:

— Думаешь, все эти штуки проделывает привидение?

— Ни на кого другого нельзя подумать. Верно ведь?

— Я вообще-то не верю в привидения.

— И я тоже. А сейчас что мне остается?

Саймон сказал:

— Ты наверняка знаешь, что никто не заходит в дом?

— Наверняка, — сказал Джеймс. — Ведь я уже говорил тебе.

— Все равно очень странно. Где ты слыхал, чтобы у кого-то в доме водились привидения?

— А может быть, люди просто не хотят говорить об этом. И понятно почему.

— И в газетах что-то не пишут: ПОСТУПАЮТ ЖАЛОБЫ НА ПРИВИДЕНИЯ.

Заложив руки в карманы, Джеймс сказал:

— Ну, я пошел. Хочешь со мной — идем. Но особо не приглашаю.

— Хочу, — сказал весело Саймон.

На него нельзя было долго сердиться, такой уж он был. Раздражение Джеймса понемногу улеглось, и они вместе пошли бродить по Лэдшему. Кое-что исследовали на кладбище, пока их не прогнал викарий; обошли кругом мощеную площадь, рассуждая, могут ли заключенные выбраться через маленькие зарешеченные окошки тюрьмы.

— Надо быть уж очень худым, — сказал Джеймс. — Долго голодать. А вот как застревают в решетках, это я знаю. Когда-нибудь расскажу. Даже интересно было.

Наконец они забрели на окраину городка, на поле, где археологи раскапывали поселение бронзового века. Ничего особенно интересного они не увидели: два-три человека без пиджаков рыли небольшие круглые ямы, разбирали огромные кучи камней и земли, и им можно было при этом как угодно выпачкаться. Мальчики решили, что работа отличная: получать деньги за то, чтобы целый день рыть ямы. Обаятельно улыбаясь, они предложили свою помощь, но она была отвергнута.

— Можно подумать, мы обязательно что-нибудь разобьем или напутаем, — сказал обиженный Джеймс. — А мы просто хотели помочь.

Они медленно пошли домой мимо школы, мимо пожарного депо, мимо пабов, мясной лавки и аптеки. Джеймс показал Саймону игру, в которую иногда играл. Надо просто идти, но при этом строить самые невероятные рожи, какие сумеешь: изображать ужас, страх, восторг — все что вздумается. Игра состояла в том, чтобы это заметили. А замечали очень немногие. Проходишь всю Главную улицу и выглядишь страшнее ожившего мертвеца, и скорее всего никто ухом не поведет. Из этого Джеймс делал заключение, что для взрослых дети все равно что невидимки, если только эти взрослые не учителя или если ребенок не их собственный. Для большей части людей дети так же привычны, как фонарные столбы или почтовые ящики. Они никогда на них не смотрят. Вот так и собаки: они не замечают людей, а только других собак. Эта теория произвела на Саймона впечатление. Он проверил ее и убедился в ее правильности.

Они свернули в аллею Аббатства, где находился полицейский участок. Там они на минуту остановились у доски объявлений. Обычно доска была неинтересная. Ни одного объявления о РОЗЫСКЕ или фотографий жутких физиономий преступников анфас и в профиль. Только старые, заплесневелые объявления о регистрации собак и обязательном заднем фонаре на велосипедах. Но сегодня там висело кое-что еще.

Оно было прикреплено к деревянной раме ржавым гвоздем. Еще не прочтя его, Джеймс все понял. На этот раз буквы были крупнее и более тщательно выписаны. Это было рекламное объявление.

Оно гласило:

Под этим стояла подпись с росчерком и завитушками: «Томас Кемпе, эсквайр, колдун».

— Вот! — сказал Джеймс с торжеством и вместе с тем с отчаянием. — Вот! Хоть теперь-то веришь?

Саймон снял очки, протер их пальцами и прочел объявление еще раз.

— Ну… — сказал он осторожно.

— Что «ну»?

— Мало ли кто мог это повесить.

— Кто, например?

— Не знаю.

— Может, я? — спросил Джеймс ледяным тоном.

— Нет, не ты. Ты все утро был со мной. А знаешь что?

Джеймс молчал.

— Если это прочтут, — продолжал Саймон дружелюбно, — доберутся и до тебя. Ведь здесь указан ваш дом.

Гнев Джеймса сменился тревогой:

— Что же мне делать?

Саймон оглянулся по сторонам. Улица была пуста. Пусто было и в окнах полицейского участка.

— Сдирай! Побыстрее!

Джеймс чуть поколебался. Потом кинулся к доске, сорвал с гвоздя объявление и быстро зашагал прочь, на ходу засовывая объявление в карман. Саймон догнал его.

— Давай прочтем еще раз.

Достав объявление, Джеймс с негодованием убедился, что оно опять было написано его собственным красным фломастером на листке из его тетради. Он изорвал объявление на мелкие кусочки и бросил их в мусорный ящик у автобусной остановки.

— Кто бы он ни был, — сказал Саймон, — это большой чудак, верно? Какие-то фокусы с ситом, чтобы найти вора. Полисмен из него был бы никудышный. А лечить листьями и все такое… Теперь есть пенициллин и еще много чего.

— Он хочет, чтобы все делалось, как в его время, — сказал Джеймс. — И чтобы все делал он. А я бы ему помогал.

— Вот оно что! — сказал Саймон очень вежливо. Даже слишком вежливо.

А Джеймс сказал:

— И все-таки ты не веришь в привидения.

— Я этого не говорил.

— Но ведь не веришь?

— Не то верю, не то нет, — сказал честно Саймон. — Когда я с тобой, верю, а когда один…

Несколько минут они шли молча. Потом Саймон спросил:

— Что же ты теперь? Этот Не-Знаю-Кто здорово тебя подставляет.

— Я уже сыт им по горло. Но что я могу сделать?

— Если он — то самое, что ты думаешь, — сказал Саймон, — одно, во всяком случае, ты сделать можешь.

— Что?

— Сказать ему, чтобы перестал.

Джеймс широко раскрыл глаза.

— То есть заговорить с ним?

— Да. Попробовать стоит.

— Пожалуй.

Это Джеймсу почему-то еще не приходило в голову. Но если подумать, что мешает ему ответить на послание? Раз колдун Томас Кемпе причиняет столько неприятностей, лучше всего прямо сказать ему об этом. Может быть, большего и не потребуется. Сказать спокойно и твердо, что так не годится. И он послушается голоса разума и уйдет. Уберется откуда пришел, где бы это место ни находилось.

Увидев будущее уже не столь мрачным, Джеймс расстался с Саймоном возле его дома и пошел домой, к обеду.

Однако над домом витало некое всеобщее недовольство. У миссис Харрисон был очередной приступ сенной лихорадки. Глаза у нее были красные, а настроение скверное. Мистер Харрисон только что споткнулся о ведро воды, стоявшее на крыльце; когда пришел Джеймс, он] терпеливо вытирал тряпками ступеньки. Вместе с Джеймсом он вошел на кухню, неся ведро и тряпку, которую положил в раковину.

— Не хотел бы вмешиваться в домашний распорядок, — сказал он, — но все же вынужден указать, что середина крыльца не самое удачное место для ведра с водой.

— Это не я, — сказала его жена, отчаянно чихая. — Наверное, кто-то из детей. И прошу не говорить со мной о воде. Я и без того вот-вот разольюсь рекой.

Она принялась чистить картофель, сердито вонзая в него нож.

— А я только что вошел, — сказал Джеймс.

— Боже милостивый! Неужели ты думаешь, что я мог заподозрить тебя в подобном деле? — сказал мистер Харрисон.

Джеймс подозрительно взглянул на него и вышел в сад посмотреть, не добралась ли Эллен до его ямы. Оказалось, что Тим обнаружил ответвление от главной крысиной норы и провел немало счастливых минут, разрывая клумбу с ирисами. Джеймс поспешил посадить их снова. Тим, очевидно, не понимал, что в доме его всего лишь терпят и он может в один прекрасный день зайти чересчур далеко. Мистер Харрисон уже не раз мрачно говорил:

— Придется этому псу убираться отсюда.

Джеймс ласково потрепал его.

— Ты ведь просто не знал, что тут не сорняки, верно? И что папе еще нужны его шлепанцы, тоже не знал. Хорошо, что я нашел, где ты их зарыл.

Тим слегка нагнул голову и оскалил в улыбке розовую пасть. Для него это было самым сильным проявлением чувств. Он был не из тех псов, которые лезут с ласками. У него было чувство собственного достоинства.

— Сюда, сэр, — сказал ему строго Джеймс. Он вдруг увидел себя и Тима бесстрашными ловцами преступников: Харрисон из Скотленд-Ярда и его знаменитая румынская ищейка Гроза Грабителей. Он стал прокрадываться вдоль стены дома, свирепо нахмурясь и таща с собой упиравшегося Тима. По другую сторону сточной трубы притаилась пресловутая шайка Похитителей Алмазов из Монте-Карло, вооруженная до зубов…

— Обедать! — крикнула миссис Харрисон из окна кухни.

Тим вырвался и кинулся к кухонной двери.

После обеда из оловянных туч, которые все утро медленно собирались над городком, решительно и надолго пошел дождь. Миссис Харрисон сказала, что теперь ее заливает не только изнутри, но и снаружи, взяла книгу и легла в постель. Мистер Харрисон задремал в кресле. Эллен ушла к подруге.

Джеймс вспомнил, что не сделано домашнее задание. Он поднялся к себе, закрыл дверь и сел за стол. Тим раза два прошелся по комнате, вспрыгнул на кровать, порылся в одеяле, пока не достиг желаемого уюта, и заснул. Дождь барабанил по крыше и стекал вдоль окна маслянистыми струями.

Джеймс открыл домашнюю тетрадь, просмотрел свои черновики и стал писать. Он готовил сообщение о Древней Греции и делал это с удовольствием. Заглядывал в словарь, писал, вклеивал картинки, думал об Александре Великом, нарисовав вазу, на которой лихо сражались нескольку парней, и забыл обо всем кроме того, что делал. В комнате по временам что-то шуршало, со стола слетел лист бумаги и скатилась ручка. Тим спал и во сне вздрагивал.!

Вдруг что-то задело под столом ногу Джеймса. Это была страница из его тетради. Он поднял ее и прочел:

Джеймс повернулся на стуле. Потом встал и обыскал всю комнату, заглянув даже под кровать. Ничего не было видно, и ничто не шевельнулось.

Он перечитал записку. Особенно раздражали его слова об отцовской лысине. Наглость, вот что это такое! Что он суется?

Тут Джеймс вспомнил совет Саймона. Что ж, попробуем с ним заговорить.

Он откашлялся, чувствуя, как глупо он выглядит, обращаясь к пустой комнате, хотя этого никто не видел, и начал:

— Э-э… мистер Кемпе!..

Молчание. Тим потянулся, поднял голову и зевнул.

Джеймс перевел дух и сказал твердо:

— Боюсь, что я не могу делать, как вы хотите, потому что сейчас люди не очень интересуются колдовством. И таких лекарств мы не употребляем. Есть пенициллин и все такое. Воров ищут полисмены, а сенная лихорадка бывает у моей мамы каждый год, и никакая это не порча, просто у нее аллергия к…

Позади него раздался грохот. Он обернулся. Один из его глиняных горшков лежал на полу, разбитый вдребезги. Другой у него на глазах сорвался с полки, перелетел через комнату, едва не ударив его в правое ухо, и разбился о противоположную стену. Тим соскочил с кровати и заметался по комнате с яростным лаем.

— Эй! Перестаньте! — крикнул Джеймс.

В комнату ворвался порыв ветра, поднял со стола бумаги и закружил их по полу. Бутылка чернил прыжками добралась до края стола и повисла там; Джеймс одной рукой удержал ее, а другой тщетно пытался собрать листки из домашней тетради.

— Послушайте! Не надо! Перестаньте!

Дверь распахнулась и с треском захлопнулась, и так дважды… точно внезапно разразилась гроза. Календарь, висевший над кроватью, сорвался с крючка и упал на стол. Стакан воды на столике у кровати опрокинулся и разбился, и по коврику разлилась лужа. Было слышно, как внизу открылась дверь и в прихожую вышел отец.

— Пожалуйста! Не надо! — крикнул Джеймс, одной рукой удерживая стул, который раскачивался точно корабль в бурю, а другой заслоняясь от первого тома «Детской энциклопедии», который соскочил с полки и целился ему в голову.

— Пожалуйста! Перестаньте! Хорошо, я, может быть…

Открылась дверь из комнаты миссис Харрисон, и послышался ее голос, что-то говоривший громко и не слишком ласково. А мистер Харрисон уже поднимался по лестнице.

С постели сорвалось покрывало, закружилось и осело на полу, закрыв своими складками обезумевшего Тима.

— Хорошо! — крикнул Джеймс. — Хорошо! Сделаю! Все что угодно, только перестаньте!

В комнате стихло. Тим выкарабкался из-под покрывала и забился под кровать. Дверь открылась, вошел мистер Харрисон. Джеймс стоял посреди разгромленной комнаты — готовился встретить еще одну бурю.

4

Настроенный очень мрачно, Джеймс сидел в одном из своих убежищ, Лагере № 4 на Южном Седле, то есть на второй по величине яблоне, и писал в Дневнике. Прежде он делал это у себя в комнате и нигде больше, но после вчерашних событий ему туда не хотелось. Не говоря уж о прочем, он был там теперь не один. Пососав карандаш, он написал: «ФИНАНСОВОЕ ПОЛОЖЕНИЕ: все хуже и хуже. За разбитый стакан 8 п. За чистку покрывала 25 п. Карманных денег не увижу, наверное, лет до семнадцати». В рубрике ПОГОДА он написал: «Что делалось снаружи, не заметил, а дома стояла ужасная Буря». Сердито стряхнув с ноги лесного клопа, он опять лизнул карандаш и написал: «ПИТАНИЕ: на ужин не досталось пудинга. Догадываюсь почему. Эллен получила две порции».

Тим, лежавший под деревом в высокой траве, поднялся, лениво тявкнул, зевнул и уснул. Из-за дома появился Саймон. Джеймс сунул дневник в карман и окликнул его. Саймон влез к нему на яблоню.

— Что-нибудь случилось?

— Да все случилось! Вчера он прямо взбесился. Швырялся чем попало. Кое-что разбил. А подумали, конечно, на меня.

— Кто взбесился?

— Колдун, кто же еще, — коротко ответил Джеймс.

Саймон сорвал яблоко и надкусил его. Потом сказал тоном живейшего интереса:

— Ах, так это он?

Такое недоверие начинало раздражать Джеймса, но сейчас он не был расположен спорить. Он мрачно смотрел вниз сквозь ветви яблони.

— А с чего это он? — спросил Саймон.

— Потому что я сделал, как ты советовал, и заговорил с ним: Сказал, что не буду у него учеником, а он разозлился и начал все швырять. Здорово ты придумал! Еще что-нибудь не посоветуешь?

— Нет, — сказал Саймон, бросая Тиму огрызок яблока. — Если он то самое, что ты думаешь, значит, какое-то очень странное, верно? Привидения появляются в белых саванах, верно? И не пишут все время записки.

— Не знаю, — сухо сказал Джеймс. — Ничего я о них не знаю.

— Я тоже. А почему бы не разузнать? В какой-нибудь книге про привидения.

Джеймс задумался. Он не был уверен, что из этого выйдет толк, но вообще он любил справляться по книгам о том, чего не знал, а сейчас не мог придумать ничего другого.

— Ладно. Где?

— В библиотеке, — сказал Саймон.

Городская Библиотека Лэдшема, а некогда — местная тюрьма, находилась на церковной площади; это было небольшое, прочное и угрюмое здание. Высоко расположенные зарешеченные окна и строго функциональный вид напоминали о его прежнем назначении. Но внутри оно было веселее и приветливее. Вдоль выбеленных известкой стен тянулось много полок с книгами. Библиотека мужественно взялась угождать всем, весьма различным, вкусам местных читателей. Кулинарные книги и книги «О выращивании лучших хризантем» теснились рядом с «Соборами Англии» и «Причинами Второй Мировой Войны». Полки, отведенные художественной литературе, изобиловали детективами и романами о любви. В детском отделе все книги были основательно истрепаны, а книжки для самых маленьких даже как бы обгрызены. Очень приятное было место — привычное и вместе с тем таившее неисчерпаемый запас сюрпризов.

Войти в это темноватое помещение было все равно что открыть коробку с макаронами, а найти там рождественские подарки.

Библиотекарша миссис Брэнском сидела — когда имела время посидеть — за небольшим столом, уставленным картотечными ящиками, и вязала, как уверял Саймон, уже пять лет все тот же свитер, потому что непрестанно вскакивала, чтобы помочь близоруким, малолетним и нерешительным.

— Да, — сказала она, — о привидениях, наверное, что-нибудь найдется. — И стала искать на полках с художественной литературой.

— Нам не художественное, — сказал Джеймс. — А вот эту книгу уж точно не надо.

Саймон смутился, но миссис Брэнском не расслышала. Она нашла два тома Рассказов о Привидениях и предложила их, в надежде, что угадала их желания. Мальчики переглянулись.

— Дело в том, — сказал Джеймс, — что нам нужно что-нибудь, так сказать, научное. Вроде Справочника по Призракам. Как бывают по Дикорастущим Цветам, или Музыкальным Инструментам, или Птицам Англии.

Миссис Брэнском сказала, что такого, пожалуй, нет. Однако, будучи дамой решительной, продолжала поиски, Мальчики ждали. Глядя на маленькое полукруглое зарешеченное окошко под самым потолком, Джеймс на короткое время выключился из окружающей жизни и стал узником, брошенным на двадцать лет в темницу, чтобы питаться хлебом и водой, которые ему бросали в окошко, и не видеть никого, кроме крыс (которых он стал приручать) и…

— Может быть, вот это? — спросила миссис Брэнском.

Джеймс вздрогнул и возвратился в библиотеку.

— А что это?

Книга была старая; на корешке золотыми буквами значилось: «Некоторые размышления об Оккультном и Сверхъестественном». Автором был просто некий Священник.

— Это, вероятно, что-то очень устарелое, — сказала с сомнением миссис Брэнском, — но больше ничего предложить не могу. Возьмете на дом или будете читать здесь?

— Будем читать здесь, — сказал Джеймс. — Большое спасибо.

Они уселись на полу возле одного из книжных шкафов и стали перелистывать книгу. Священник оказался не слишком занимательным автором; он приводил многочисленные отчеты о появлениях призраков, написанные очень тяжеловесным языком; было несколько глав о встретившихся автору цыганках-гадалках, о дамах, которые гадали по чаинкам, и о довольно-таки скучной двоюродной бабушке, которая общалась с духами. Единственное, что привлекло внимание Джеймса, был раздел, озаглавленный «Полтергейсты».

Полтергейст, как оказалось, является особо буйной разновидностью призраков. Он не появляется обычным порядком, а только производит много шума и швыряется разными предметами. Джеймс заволновался.

— Вот, вот! — сказал он. — Это самое и у нас. Слушай: «Данный вид призрака зачастую обнаруживает себя стуками, открыванием и закрыванием дверей, а также бросанием и разбиванием посуды. Подобные явления часто упоминаются нашими предками, и это указывает на то, что они существовали издавна. В средние века один такой дух, как сообщают, кидался камнями, бил молотом в стены домов и обвинял жителей в кражах, чем вызывал среди них немалое смятение».

— Выходит, что он самый, — сказал Саймон, все еще сомневаясь. — Может быть. Но книга все-таки не очень научная. И здесь не сказано, что они писали записки, а твой, говоришь, то и дело пишет.

— Не «говорю, что пишет», а действительно пишет. Ты что, не видел? Тут сказано, что этот священник сидел с друзьями вокруг стола, а духи писали на листках бумаги разные буквы. Ну, может, он немного перепутал.

— Что ж, — сказал Саймон. — Может быть.

Джеймс вернул книгу миссис Брэнском и принялся искать книги по истории городка. Полтергейст, или как его там, когда-то был человеком, и Джеймс вдруг понял, что следовало узнать, что это был за человек. Он доставал книгу за книгой из раздела «Оксфордшир» в поисках чего-нибудь, что пролило бы свет на земную жизнь Томаса Кемпе, — но без большого успеха. Нашлись два-три тома по истории Лэдшема, но пользы от них было мало; более всего они касались расцвета и упадка Аббатства, которым поселок был славен в Средние Века; а также других исторических зданий. О коттедже Харрисонов нигде не упоминалось. Была еще брошюра о местной церкви, которую Джеймс начал читать с надеждой, но и она ничего не сообщила ему, кроме того, что Перпендикулярное Окно северного фасада считается отличным образцом данного архитектурного стиля; что на башне имеется шесть колоколов, а склеп под алтарем, где, видимо, находится несколько могильных плит, с начала восемнадцатого столетия замурован.

— Пошли домой, — сказал нетерпеливо Саймон.

— Иду. — Джеймс поставил книги на место, поблагодарил миссис Брэнском, и они снова вышли на площадь. — А вот это ты недурно придумал, — сказал Джеймс. — Теперь я хотя бы знаю, какого сорта мой призрак. Только поможет ли это?

Саймон сказал:

— Знаешь что? Мне бы хотелось увидеть его. Интересно же все-таки.

— Его нельзя видеть. Можно только слышать. А видеть можно, как он все кругом расшвыривает.

— Если только это, я не испугаюсь. Пошли к тебе.

— Любоваться там нечем, — сказал Джеймс. — Для меня это ох как серьезно.

Он все же взял Саймона с собой, хотя без большой охоты. Уборка после вчерашнего разгрома отняла у него бездну времени, и ему вовсе не хотелось вызвать еще один подобный спектакль. Но он тревожился напрасно. За полчаса, что они пробыли в комнате, колдун ничем себя не обнаружил. В комнате было тихо, книги стояли на полках, покрывало не шевелилось, бумаги и карандаши лежали на столе совершенно неподвижно.

Саймону надоело ждать.

— Немножко странно, что все случается, только когда ты один, — сказал он.

— Если ты думаешь, что я все это сочиняю, — сказал Джеймс ледяным тоном, — ты уж придумай что-нибудь другое. Кому же ОХОТА оставаться без пудинга и без карманных денег и чтобы все на тебя сердились?

— Ладно, ладно, — сказал Саймон. — Это я ПРОСТО ТАК говорю.

Они сошли вниз. Когда они проходили мимо кухни, у входной двери постучали.

— Открой, пожалуйста, — сказала миссис Харрисон. — У меня руки мокрые. Это миссис Верити. Я видела, как она шла по дорожке.

Миссис Верити была пожилая вдова, жившая напротив, в домике под соломенной крышей. Она жила в Лэдшеме очень давно и все про всех знала. Знала, в котором часу останавливается на углу оксфордский автобус, где живет мать почтальона, кто из молодых людей влюблен в дочь викария и куда мясник поедет отдыхать. Проще говоря, она очень интересовалась чужими делами и больше всего — своими ближайшими соседями. Много времени уделяла она и Харрисонам и навещала их не менее двух раз на дню.

— С чего она идет на этот раз? — сказала Эллен. — Сегодня утром у нее кончился сахар. Мам, почему ты не скажешь, что и у тебя тоже кончился?

— Потому что это, пожалуй, было бы бессердечно. Она одинока. И ей нечем себя занять.

— Так, может, сделает за меня уроки? — сказала Эллен, уходя в соседнюю комнату.

Миссис Верити пришла справиться, не прошел ли у миссис Харрисон приступ сенной лихорадки. А также сообщить, что на перекрестке произошла авария, но пострадавших нет, и что миссис Томпсон из угловой лавки опять ожидает ребеночка, и что сын Бертонов уже на заметке у полиции.

— Я не помешаю, душенька? — спросила она и уселась, не дожидаясь приглашения.

Миссис Харрисон сказала, что нет, и продолжала месить тесто для кекса. Мальчики не спешили уходить. Возможно, что им дадут вылизывать миску.

— А в приемной у доктора набезобразничали какие-то хулиганы. Ужас что они творят! Я слышала, будто все картотеки и бумаги разбросаны и много чего разбито.

— Возмутительно! — сказала миссис Харрисон.

— Вот именно! Хотела бы я знать, кто мог это сделать. Доктор такой приятный человек! Да, говорят, что все раскидали, но ничего не унесли. Полиция не понимает, как туда удалось проникнуть. Окна не разбиты, а дверь была на замке.

Джеймс оторвал взгляд от сладкой миски и стал прислушиваться внимательнее. Что-то разбито? Разбросаны бумаги?

Миссис Верити продолжала говорить. Поток ее замечаний и сообщений был так же непримечателен и так же настойчив, как вода, капающая из крана. Джеймс видел, что мать нервно поглядывает на часы. Случалось, что миссис Верити, удобно усевшись, не трогалась с места час и дольше. Но она вдруг замолкла и вздрогнула.

— Что это? Стало вдруг холодно. У вас тут не сквозняк, душечка?

Зашелестели занавески. Где-то хлопнула дверь. Что-то упало со стола.

— Да, такой у нас дом, — сказала миссис Харрисон. — Отовсюду дует.

— Ох уж эти старые дома! Столько щелей! Как их законопатишь? А что с вашей собакой? Отчего она так беспокойна?

— Она чует мышь, — сказал Джеймс.

Это обратило на него внимание миссис Верити. Перед тем она едва ли замечала мальчиков. Сейчас она стала рыться в карманах в поисках конфет, словно мальчики были некими не вполне безопасными животными, которых необходимо задабривать.

— Хочешь тянучку, милый?

— Да, спасибо.

— Скажи, это не на вас двоих так сердился викарий? На кладбище. За то, что вы ходили по стене?

Мальчики взглядами выразили вежливый интерес, но вместе с тем и полную свою непричастность. Миссис Харрисон перестала месить тесто для кекса и пристально на них посмотрела.

Джеймс прилепил тянучку к нёбу и произнес не очень внятно:

— По той высокой стене?

— Да. Ведь оттуда свалиться не дай Бог.

— Мы бы побоялись так высоко лезть, верно, Саймон?

— Еще бы! — сказал убежденно Саймон.

— Ну, значит, это были не вы. Я теперь без очков не очень хорошо вижу. А сейчас мне, пожалуй, пора.

Миссис Верити подождала, не скажут ли ей, что еще не пора. Когда никто этого не сказал, она встала и ушла.

Миссис Харрисон сказала:

— Вот как нехорошо получилось. Надо было предложить ей чаю. Но мне непременно нужно написать письма, и если не сегодня, то уж не соберусь. Джеймс, ты не брал мой блокнот? Он лежал на столе.

— Нет.

— Боже мой! В этом доме вещи сами передвигаются. Ах, вон он где, под буфетом. Но как он мог туда попасть? Достань, пожалуйста.

— Сейчас, мам.

Шаря под буфетом, Джеймс несколько задержался, и послышалась какая-то возня. Миссис Харрисон подозрительно заглянула туда.

— Что ты там делаешь, Джеймс? Зачем отрываешь листки?

— Верхний листок запачкался, — сказал Джеймс, вылезая и очень раскрасневшись. — Я его вырвал. Вот блокнот. Наверное, его сдуло ветром. Пошли, Саймон. Пока, мам. Мы будем в саду. Спасибо за тесто. Да идем же, Саймон. Пока, мам.

Выйдя в сад, он сказал:

— Ну и ну!

— Что еще случилось? — спросил Саймон. — Что у тебя за листок?

Джеймс молча протянул ему листок. Знакомым почерком Томаса Кемпе, на сей раз вечным пером миссис Харрисон, было написано:

Саймон прочел. Очки сползли у него на кончик носа и были водворены на место.

— Хоть теперь-то поверил? — спросил Джеймс.

— Да, — сказал осторожно Саймон. — Вроде как действительно… Не вижу, как объяснить иначе. Если только ты до сих пор не разыгрываешь всех, и меня тоже…

Джеймс свирепо взглянул на него.

— …но вряд ли. Ведь не стал бы ты самому себе делать столько неприятностей.

— Нет, — сказал Джеймс. — Не стал бы.

— Моя беда в том, что я не верю в привидения. Потому что никогда не слыхал, чтобы такое с кем-нибудь случалось.

Он смотрел на Джеймса добродушно и слегка виновато.

— Наверное, очень приятно, — сказал Джеймс. — Точно знать: вот в это верю, а в это нет.

Он говорил ледяным тоном, но Саймон был не из тех, кого легко заморозить. Он широко улыбнулся и полез на яблоню.

Джеймс последовал за ним. Записку он порвал на мельчайшие кусочки и засунул в дупло яблони.

— Никому, — сказал он, — даже папе не разрешается писать лучшей маминой ручкой. Эта ручка помогает ей в творчестве. Если бы с ней попался я, мне бы лет пять не видать пудинга.

— Значит, теперь колдуну не видать пудинга, — сказал Саймон и хихикнул.

Джеймс хмуро взглянул на него:

— Ему-то на что пудинг?

Они лазили на деревья и прыгали с них, пока безошибочный инстинкт, присущий обоим, не подсказал, что время близится к ужину. Саймон пошел к себе, а Джеймс направился к дому, пытаясь по запахам из кухонного окна угадать, что там готовится. Голод, думал он, одно из самых приятных чувств, когда знаешь, что впереди еда. Голод, конечно, чувствуешь постоянно, но так, слегка; а раза три-четыре в день он вырастает до огромных размеров, до высоченных гор.

— Руки! — сказала миссис Харрисон. — Да и лицо тоже, если соберешься с силами.

— Да, мам. — Он поднялся по лестнице, с нежностью думая о предстоящей еде. Откуда-то с самого верху мимо него пронесся Тим, прижав уши и поджав хвост. Было похоже, что кто-то наподдал ему, но ведь этого никак не могло быть. Мистер Харрисон не питал к нему особой любви, но ограничивался замечаниями, а Эллен вообще не обижала животных. Только брата, подумал рассеянно Джеймс, оглядывая свои ногти. Если их отрастить подлиннее и набить под них побольше грязи, а потом засунуть туда семена, может что-нибудь вырасти? Говорят же про людей, которым хорошо удается все выращивать, что у них прямо в руках все растет. Как у тети Мэри. Когда она приедет погостить, надо будет хорошенько поглядеть на ее пальцы, может, и вправду там что-то прорастает…

Тим и во время ужина вел себя странно. Сперва он съежился под столом, издавая хриплые, угрожающие звуки; раз, когда дверь открылась и снова захлопнулась, он выскочил, зарычал, возле двери подпрыгнул, лязгнув зубами в воздухе, и снова нырнул под стол.

— Старая миссис В. права, — сказала миссис Харрисон, поеживаясь. — С этими сквозняками надо что-то делать. Дует даже когда окна плотно закрыты. Тебе положить еще, Джеймс?

— Да, пожалуйста, — сказал Джеймс. — Всего, что есть.

Ему было очень не по себе. В доме ощущалась какая-то тревога и словно ожидание. Двери неспокойно вертелись на петлях, потоки воздуха колебали занавески; они развевали волосы Эллен, и она сердито отбрасывала их назад. Тим выглядывал из-под стола и рычал.

— Эта собака стала действовать мне на нервы, — сказал мистер Харрисон. — По-моему, она психически неуравновешенна.

— Вот тебе раз! — сказала Эллен. — К нашей калитке подъехала полиция.

Харрисоны выглянули из окна. Так оно и было. Полисмен уже вылез из своей маленькой синей машины; держа в руке блокнот, он сличал что-то написанное там с фамилией на калитке.

Джеймс увидел, что все смотрят на него.

— Я ничего не сделал, — сказал он горячо.

— Мы приносим извинения, — сказал мистер Харрисон. — Сразу делать выводы, конечно, нельзя. Однако же был у нас в прошлом году небольшой эпизод.

Тим выбежал в прихожую и залаял, хотя неизвестно было, увидел ли он полицейскую машину. Он вообще ненавидел полисменов. Это могло означать, что ему когда-то пришлось иметь с ними дело.

Мистер Харрисон надел пиджак и вышел в прихожую. На садовой дорожке уже слышались шаги. Джеймс схватил Тима и зажал ему пасть, чтобы замолчал. В этот миг он ощутил нечто странное. Окружающий воздух словно сжался, уплотнился и сердито, настойчиво толкал его.

В дверь постучали. Мистер Харрисон открыл. За дверью стоял полисмен. Он опять посмотрел на бумагу, которую держал в руке, потом на мистера Харрисона и спросил:

— Здесь проживает Томас Кемпе?

5

— Нет, — сказал мистер Харрисон. — Такой здесь не проживает. Боюсь, что вы ошиблись адресом.

Полисмен еще раз заглянул в свою бумагу.

— Это Коттедж Ист-Энд?

— Совершенно верно. Но здесь живем только мы: я, моя жена и двое наших детей.

— Ни жильца? Ни родственника?

— Никого, — сказал мистер Харрисон. — К сожалению, ошибка.

Дверь затряслась под порывом ветра, и мистеру Харрисону пришлось придержать ее, чтобы она не захлопнулась перед полисменом. У того слетела с головы форменная фуражка.

— Вы лучше войдите, — сказала миссис Харрисон.

— Благодарю вас. — Полисмен подобрал свою фуражку и вошел.

Миссис Харрисон закрыла за ним дверь, которая сотрясалась, точно войти хотел кто-то еще. Перед домом бушевал ветер, пригибая к земле высокую траву вдоль дорожки.

— Очень странно, — сказал полисмен.

— А почему вы его ищете? — спросила миссис Харрисон. — Но может быть, об этом нельзя спрашивать?

— Почему нельзя? Тем более что его здесь не оказалось. Дело идет о происшествии у доктора, вы, может быть, уже слышали. Там вчера кто-то все разгромил. А среди разгрома оставил записку. Так сказать, расписался. Очень все это странно.

Полисмен показал свой листок. Джеймс просунул голову под локтем отца, чтобы заглянуть туда.

— Да, в самом деле странно, — сказала миссис Харрисон. — «Томас Кемпе, Коттедж Ист-Энд». И какими необычными буквами. Они что-то напоминают…

— Надписи на могильных плитах, — сказала Эллен.

— Да, пожалуй. А нет ли другого Коттеджа Ист-Энд?

— Нет, — сказал полисмен. — Мы уже справлялись. Что ж, извините за беспокойство.

— Пустяки, — сказал мистер Харрисон. — Жаль, что мы ничем не могли вам помочь.

Он перелистал телефонную книгу.

— И здесь нет никаких Кемпе. Во всяком случае, в Лэдшеме.

— Какой-нибудь шутник, — хмуро сказал полисмен. — Наверняка тот самый, что на прошлой неделе прошелся по телефонным будкам.

Он еще раз извинился за беспокойство и ушел. Тим следил за ним из-за куста лаванды, а едва полисмен вышел за калитку, выскочил со свирепым лаем, показывая, как разделался бы с ним, если бы увидел вовремя. Харрисоны приготовились коротать вечер. То же, по-видимому, сделал и Томас Кемпе. Ничто больше не нарушило их покой.

— Ясно, что это он, — сказал Джеймс. Он встретил Саймона на углу, и они вместе шли в школу.

— Кто «он»?

— Тот, кто разгромил кабинет доктора. Колдун.

— Откуда ты знаешь?

— Он оставил записку. Подписался. А адрес дал наш. И к нам вчера приходил полисмен.

— А ты сказал полисмену, кто это, по-твоему, такой?

— Нет.

— Почему?

— Потому что никто, кроме меня, в него не верит, и мне это надоело, — сказал Джеймс. — Вот почему.

Остаток дня он был слишком занят, чтобы много раздумывать над своими бедами. В школе действительно оказалась корь. Половина учеников отсутствовала. Это было даже приятно, потому что похоже на каникулы; учителя были добродушны и снисходительны, а порции за обедом неограниченны. Джеймс и Саймон, которые обычно сидели за столом еще с двумя учениками, оказались теперь вдвоем и могли расположиться удобнее, так, чтобы не опрокидывать чернильниц и не попадать локтем в чужую тетрадь. Директор школы мистер Холлингс, который вел их класс, был настроен экспериментировать. Ученики решали какую-то особую задачу, для которой им надо было измерять спортивную площадку и много бегать с линейками и диаграммами. Они продолжили также работу над темой «Греция», для чего мистер Холлингс принес из библиотеки несколько новых книг, чтобы по ним справляться. Наконец стали лепить рельефную карту Греции, и началась возня с мукой и водой. Это так увлекло их, что они решили продолжать на перемене и даже не вышли во двор.

Вместе склонившись над столом, они заспорили о том, как лепить горную цепь.

— Сюда надо добавить, — сказал Джеймс. — Гора должна быть повыше.

— Нет, не надо. Потому что выше должна быть вот эта.

Вошел мистер Холлингс и стал просматривать бумаги на своем столе.

— Дай-ка сюда муки, — сказал Саймон.

А Джеймс вдруг почувствовал — иногда это чувствуешь, даже не оборачиваясь, — что внимание мистера Холлингса привлекло что-то другое. Джеймс взглянул туда же, то есть на школьную доску в дальнем конце классной комнаты.

Поперек доски, поверх задач и слов, трудных в написании, Томас Кемпе крупно написал свое.

— властно обращался он. — 

В конце было приписано:

Мистер Холлингс подошел ближе к доске и еще раз прочел написанное. Джеймс замер, и ему казалось, что он прирос к стулу.

Но мистер Холлингс рассмеялся.

— Очень удачно написано в старинном духе. Очень похоже. Примерно семнадцатый век. Откуда тебе пришла эта мысль, Джеймс?

Джеймс почувствовал, что густо краснеет лицом и шеей. Он оглянулся на Саймона, безмолвно прося его о помощи. Саймон ответил дружественным, но отрешенным взглядом.

— Я, — пробормотал Джеймс. — Видите ли…

— И шрифт хорош, — продолжал мистер Холлингс. — Там, где нужно, завитушки. Ты, очевидно, читал памятные доски в церкви. Но в нашем городе, кажется, действительно живет миссис Верити. Если не ошибаюсь, ваша соседка?

— Да, — сказал Джеймс.

— Поэтому нельзя бросать такие обвинения, даже в шутку. Мы никогда не знаем, к чему они могут привести. В прошлом это было одним из главных зол: обвиняли безобидных старушек в том, что они ведьмы.

— Я не… — сказал Джеймс, терзаясь. — То есть, это не…

— О, я уверен, что ты не замышлял ничего дурного, — сказал мистер Холлингс. И продолжал с явной педагогической целью: — Как ты думаешь, почему люди когда-то так легко верили в колдовство?

Джеймс молчал. Ему казалось, будто голос у него ушел в пятки или куда-то еще. Он видел, что Саймон смотрит на него; его глаза за толстыми стеклами очков были большими и мерцали точно сквозь воду.

— А в самом деле, почему? — сказал Саймон, стараясь выручить Джеймса.

— Сейчас, — сказал мистер Холлингс, — мы думаем, что тогдашние люди пытались объяснить все неприятное, что происходит в жизни, магией и колдовством. А в те времена для большинства людей неприятного было действительно очень много.

Джеймс извлек свой голос откуда-то из глубин и произнес:

— Ага. Понимаю.

Мистер Холлингс все больше увлекался своей темой.

— Те, кого называли ведьмами, были большей частью безобидными старыми женщинами. Но были и люди совсем другого сорта. Лекари-шарлатаны. Те, кто кое-как изучил астрологию или алхимию. Ведуны, как они себя называли. Знахари. Колдуны.

— Колдуны? — переспросил Джеймс.

— Да. Они совались во все дела. В Лэдшеме их наверняка было множество. К ним обращались потому, что тогда не было ни врачей, ни полиции и большинство людей твердо верило в магию.

Мистер Холлингс стал стирать написанное с доски. Джеймс с облегчением увидел, как послание Томаса Кемпе исчезло в облаке меловой пыли.

— В наше время мы больше склонны многое считать просто делом случая, — сказал мистер Холлингс, отряхивая тряпку. — И не стремимся непременно найти всему объяснение. Саймон, подбери, пожалуйста, бумаги, они то и дело слетают со стола. И закрой окно, сквозит. Сейчас мы более готовы принимать то, что с нами случается. Называем это судьбой или еще как-нибудь. Быть может, потому, что наши судьбы обычно благополучнее, чем были судьбы наших предков. Если бы мы жили в Лэдшеме в семнадцатом веке, мы искали бы нашим бедам таинственные объяснения. Раз тебя интересуют такие вещи, Джеймс, ты мог бы подготовить собственное отдельное сообщение на тему «Во что верили некогда люди».

— Да, — сказал едва слышно Джеймс. — Я мог бы.

К счастью, рассуждения мистера Холлингса были прерваны. Прозвенел звонок на урок, и в класс вбежали со спортивной площадки все остальные ученики. Остаток дня прошел без напоминаний о случившемся, если не считать того, что мистер Холлингс раз или два шутливо назвал Джеймса «учеником чародея», к большому смущению Джеймса и недоумению остальных.

По дороге домой Джеймс невесело задумался. На углу Лебединой улицы он сказал — не столько Саймону, сколько самому себе:

— Ну и попал бы я в беду! Мне просто повезло, что мистер Холлингс все принял за шутку.

— Да, — сказал Саймон.

Джеймс пристально посмотрел на него. Ведь Саймон уже дважды видел Томаса Кемпе в действии. Дважды. И все еще не убедился.

— Ты думаешь, что это я?

— Ну, мог быть ты…

— Так вот: это не я.

— Да, да, — сказал Саймон. — Раз так…

— Здесь что? Ты ничуть не лучше тогдашних людей, во времена колдунов. Про которых рассказал мистер Холлингс. Веришь, что все так и есть, как ты вбил себе в голову. А оно, может быть, совсем не так.

— Правда? Я и сам не рад.

— Раз большинство людей говорит, что привидений нет, ты тоже считаешь, что их нет.

— Я просто не уверен.

Они шли дальше.

— На моем месте, — с горечью сказал Джеймс, — ты очень крепко уверился бы.

— А может, не все такие, как я, — сказал Саймон. — Может, кто и верит в полтергейстов и в разных там… Даже взрослые. Только не говорят про это. Может, и твои родители тоже.

Это была новая мысль. Джеймс ухватился за нее. А может, и в самом деле? Верил же Священник, твердо и без колебаний. Когда Джеймс дошел до дома, эта мысль в нем укрепилась, и ему стало казаться, что он все время поступал не так. Быть может, с самого начала надо было рассказать родителям про Томаса Кемпе. Он вспомнил свою разгромленную комнату и как они были (мягко говоря) недовольны, а он безропотно дал себя обвинить. Не говоря уж об истории с рецептом и о прочем. Может, следовало им все объяснить. И объяснение было бы принято. А он напрасно лишил себя пудинга и карманных денег. И может, они знают, что делать с полтергейстом. Может, есть какое-нибудь совсем простое, современное и научное средство, о котором он не знает. Может, это обычное домашнее дело вроде засора канализации или мышей. Такое обычное, что о нем даже не говорят. И Джеймс совсем приободрился.

Однако он решил подождать до вечера. Сообщать что-нибудь важное — это он знал по опыту — надо не днем, когда приходят с работы, готовят обед и едят его и все, что ты пытаешься сказать, не будет услышано, потому что хлопают двери, звенит посуда и все спрашивают, куда делась газета. Он однажды проверил это. Встал посреди кухни и сказал: «Сегодня в школе я сломал ногу». А мать пустила горячую воду, поставила в раковину еще одну стопку тарелок и сказала: «Да, милый, я завтра же этим займусь». Нет, лучше подождать, пока в доме все утихнет и уляжется, пока родители расслабятся и станут более восприимчивы.

Постаравшись в течение часа помогать и отнюдь не мешать, выказав особо дружественные чувства к Эллен и участливо спросив ее, как она провела день, чтобы она не настроилась поминутно, назло, прерывать его, Джеймс влез на яблоню отдохнуть и сосредоточиться. Он взял с собой Личный Дневник и стал его заполнять; жизнь должна продолжаться, какие бы трудности у тебя ни были. В графу «КАРМАННЫЕ ДЕНЬГИ» он вписал: «Все по-прежнему. В аварийном запасе всего два леденца и одна ириска. ПОГОДА: сильный ветер и на дворе, и дома. Тараканы стали выползать раньше. Наверное, потому, что раньше темнеет. Примечание: провести над ними научный опыт. Можно ли помечать их белой краской? Нет, это будет жестоко. Остается просто тщательно наблюдать их. ПЛАНЫ НА БУДУЩЕЕ: если возможно, побольше узнать о полтергейстах». Тут он спохватился, что пишет слишком откровенно. Если Томас Кемпе умеет писать, следовательно, умеет и читать. Джеймс зачеркнул «полтергейсты» и написал: «известно что». «Водятся ли они в других домах, если да, то как от них избавляются». Он опять передумал, зачеркнул «избавляются» и написал «как их переделывают». Это было, быть может, чрезмерной осторожностью, но нельзя вызывать у него подозрений. Джеймс перевернул страницу и продолжал писать: «Раскопать кучу мусора, выброшенного рабочими. Возможно, привлечь к этому Саймона. Запасти яблок, чтобы зимой не голодать. Позже захватить из кладовой сухарь и попробовать приручать мышей. Учить их переносить письма. Выяснить, возможно ли залезть на большой каштан на кладбище. Если да, то залезть». Джеймс закрыл дневник, поудобнее устроился в развилке дерева и погрузился в сладостную мечту. Он был первым, кто совершал восхождение на еще не открытую горную вершину между Оксфордом и Берфордом, высотой в тридцать тысяч футов над уровнем моря. Саймон тоже шел и нес кислородные приборы.

После обеда, когда все были в сборе, Джеймс затронул тему полтергейста. Он старательно подготовил то, что собирался сказать.

— Папа…

Мистер Харрисон перевернул газетный лист.

— Да, Джеймс?

Джеймс прочистил горло и начал:

— Что бы ты сказал, если бы в доме началось что-то странное? Вещи сами двигаются и непонятно отчего разбиваются, — книги падают с полок, покрывала слетают с кроватей, а двери сами по себе вдруг хлопают. И все такое…

— Я бы сказала, что в доме есть мальчик, — отчетливо произнесла миссис Харрисон. — Лет десяти.

Джеймс взглянул на нее с укором.

— Не могу такого вообразить, — сказал мистер Харрисон. — А почему ты спрашиваешь?

— Ты не думал бы, что в доме завелось, ну… какое-нибудь привидение? Полтергейст?

— Кто? — переспросила Эллен.

— Разумеется, не подумал бы, — сказал мистер Харрисон, опуская газету на колени. — Потому что они не существуют. Я поискал бы естественное объяснение. Если бы такое началось. Но оно не начнется.

— А все-таки если бы?.. И ты точно знал бы, что никакого объяснения нет?

— Тебя что-то тревожит, милый? — спросила миссис Харрисон. — Может быть, ты вообразил какие-нибудь глупости о нашем доме? А это просто очень старый дом.

— Но про полтергейстов даже есть книги. Значит, это правда?

— Нет, Джеймс, — сказал отец. Газету он сложил так, чтобы было удобно решать кроссворд, и стал искать карандаш. — Я считаю, что все подобные верования просто фантазии: привидения, полтергейсты и прочее. О них интересно рассказывать. И это нравится некоторым людям. Кому непременно хочется слушать про чудеса. Но никаких научных доказательств их существования нет; это уже выяснялось, и не раз. Для подобных вещей всегда находится какое-нибудь простое объяснение, или же они оказываются плодом чьего-то разгоряченного воображения. Так что выбрось все это из головы. — И он начал заполнять клетки кроссворда неторопливыми и точными движениями карандаша.

— Спать! — сказала миссис Харрисон. — Обоим спать. И никаких глупых мыслей, Джеймс, а то тебе привидится кошмар.

Поднимаясь по лестнице, Эллен спросила:

— О чем это ты сейчас говорил?

— Ни о чем, — устало сказал Джеймс. Он понял, что здравый смысл непробиваем, как каменная стена.

6

На следующее утро мистер и миссис Харрисон были необычно раздражительны. Оказалось, что ночь прошла у них очень неспокойно. Начиная с полуночи, будильник начинал звонить через разные промежутки времени.

— С чего это он, папа? — спросил Джеймс. Ему тоже досталось. С него три раза срывалось одеяло. Но какой смысл говорить об этом?

— Должно быть, испортился, — сердито ответил мистер Харрисон.

Джеймс больше ничего не сказал. Если люди так упорствуют в своих взглядах, остается только махнуть на них рукой.

В школе день прошел без особых событий, не считая еще одной-двух шуток мистера Холлингса насчет чародеев и их учеников, который Джеймс покорно снес.

По дороге домой Саймон спросил:

— Ну, как они?

— Что «как»?

— Верят в полтергейстов?

— Как же, дожидайся! — хмуро сказал Джеймс.

— Ой! — сказал Саймон. Он поднял из канавы палку и стал трещать ею по оградам, мимо которых они шли. Все дома были старые, прочные, основательные, они стояли в Лэдшеме уже очень давно, может быть еще с тех пор, когда сам Томас Кемпе шагал по этой улице и в уме у него было полно хитрых замыслов против соседей и рецептов от подагры, судорог и черной оспы. Мимо этих стен год за годом проходили люди, разные люди, в разное время и с самыми разными мыслями в голове. Сейчас в одном из окошек висело объявление, что здесь продается мороженое, а на одной из дверей кто-то написал мелом: «Кубок выиграет „Арсенал“». Каминные трубы ощетинились телевизионными антеннами.

— Никто, кроме меня, не верит, — сказал Джеймс. — И я бы рад не верить, да приходится.

— А может быть, — сказал задумчиво Саймон, — это только для тебя?

— То есть как?

— Может, он твой личный призрак. Существует, но только для тебя.

Джеймс задумался. Что ж, возможно.

— Но даже если так, его штуки видны и другим тоже. Иначе от него не было бы всех этих бед.

— Что если тебе опять с ним поговорить?

— И опять получить энциклопедией по голове? — сказал Джеймс. — Нет уж, спасибо!

Минуты две они шли молча. На церковной башне стоял рабочий. Он чистил каменную резьбу и громко переговаривался с товарищем, стоявшим внизу. Речь у них шла о субботнем футбольном матче.

— Вся беда в том, — сказал Джеймс, — что он не из нашего времени. Он до сих пор в своем времени. И думает так, как тогда думали люди. С ним не объяснишься, как мы объясняемся друг с другом.

— Ему, наверное, неприятно, — сказал Саймон. — Все равно как проснуться и увидеть, что все кроме тебя сошли с ума. Или как увидеть страшный сон.

— А я думаю, что ему наплевать, — сказал мрачно Джеймс. — Ему это даже нравится. И ведь ничего нельзя с ним сделать, верно? Его вроде как и нет. Вот он и проделывает все, что ему вздумается.

Им представились все более пугающие возможности. Колдун будет безнаказанно буйствовать, а Джеймсу достанутся все последствия и расплата за то, чего он не сможет объяснить, потому что никто не станет и слушать…

— А все-таки что-то сделать НАДО, — сказал Джеймс.

Но тут внимание Саймона отвлекло незаконное вторжение группы мальчишек с другого конца Лэдшема, которые обстреливали камнями каштан на чужой улице. Он ринулся туда. Джеймс тяжело вздохнул. Ясно, что Саймон не так уж захвачен проблемой Томаса Кемпе. Конечно, интересуется, готов кое в чем помочь, но не погружен в нее, как Джеймс, целыми днями, хочешь, не хочешь.

Осознав это, Джеймс ощутил свое одиночество, но, вместе с тем, некую избранность: подобно героям древности, он стоял перед задачами неодолимой трудности. Так он дошел до дома миссис Верити. Она сидела в дверях на стуле, грелась на послеполуденном солнышке и наблюдала за всем, что происходило на улице Ист-Энд.

— Угостить тебя мятной карамелькой, милый?

— Да, пожалуйста, — сказал Джеймс.

— Где же они у меня? Были в кармане фартука. А, вот они. Твоя мамочка только что прошла с покупками, сейчас уже, наверное, дома. Я заметила у нее в корзинке пакет из кондитерской, значит, будет вам к чаю что-то вкусненькое. А вон проехала медицинская сестра. Куда это она? — Миссис Верити слегка передвинула свой стул, чтобы лучше видеть улицу. — А у дома Брэдли все еще стоит машина из мастерской телевизоров. Чинят уж почти час.

Джеймс разглядывал соломенную крышу на доме миссис Верити, посередине выложенную узором, и думал, как должно быть скучно жить, если интересуешься только тем, что делают другие. На краю крыши сидели скворцы и насвистывали; казалось, они заняты тем же, что и миссис Верити.

А миссис Верити заговорила о школе. Она спросила Джеймса, нравится ли ему там; он сказал, что нравится, и немного рассказал о том, какие они готовят сообщения.

— Подумать только! — сказала миссис Верити. — В мое время учились совсем не так.

И тут, к удивлению Джеймса, начала длинный рассказ о Воскресной школе, которую посещала в детстве; рассказ сперва не обещал ничего интересного, но неожиданно стал очень занимательным. Оказывается, Воскресная школа была еженедельной пыткой. Все тогдашние дети Лэдшема должны были два часа подряд высидеть в холодной и пыльной церкви, слушая чтение Священного Писания, не разговаривая и не двигаясь, под страхом немедленного и ужасного наказания. Но в один незабываемый день дети с восторгом увидели, что суровая сестра викария, которая подвергала их этой пытке, сама засыпает…

— Мы переглядывались и едва смели дышать, пока она совсем не уснула, прямо на стуле, с Библией в руках. Тогда мой брат Роберт — ужасный был шалун, и вечно ему попадало за проделки, потом он, правда, преуспел, заведовал в Рэгби кооперативом и так до самой пенсии, — и вот Роберт подал нам знак, и мы все встали и вышли тихо, как мыши, и заперли за собой дверь на ключ. А потом мы выбежали на солнышко с криком и визгом, точно орда маленьких дикарей, и затеяли шумную игру на кладбище, вокруг могил. До сих пор помню. Хоть и странно такое вспоминать, не верится, что это была я. Говорится, правда, что в ребенке взрослый уж заложен.

Тут она с беспокойством взглянула на Джеймса, точно не могла решить, кто же в нем заложен, а Джеймс смотрел на нее с внезапно пробудившимся интересом. Где-то глубоко внутри толстой пожилой миссис Верити с ее ревматическими руками, распухшими так, что не снималось обручальное кольцо, с больной спиной, докучавшей ей в сырую погоду, таилась память о маленькой девочке, которая так возмутительно вела себя в Воскресной школе. И если вдуматься, это действительно очень странно.

Джеймс уже собирался спросить, что произошло, когда сестра викария проснулась, как вдруг сильный порыв ветра смахнул с крыши всех скворцов, а платье миссис Верити вздулось вокруг нее точно парус.

— Боже мой! Какой ветер! Придется мне идти в дом.

Окружающий воздух уплотнился и сильно нажал на правое плечо Джеймса, оттесняя его от дверей миссис Верити. Следующий воздушный вал погнал его по улице, к Коттеджу Ист-Энд. Миссис Верити одной рукой придерживала подол платья, а другой втаскивала в дом свой стул.

— До свидания, милый.

— До свидания! — крикнул Джеймс, а ветер еще раз толкнул его к противоположному тротуару и стих. Джеймс прибежал домой, кипя негодованием. Наглец! Всюду он суется! Да кто он такой? Нельзя уж и поговорить с миссис Верити? Кто он мне? Хозяин, что ли?

Насчет пакета из кондитерской миссис Верити оказалась права. К чаю были пирожные с кремом, значительно поднявшие настроение Джеймса. Немного спустя он настолько оправился, что стал дразнить Эллен, которая появилась в новом платье.

— Что бы это мог быть за странный предмет? А, понял! Футболка, которую оставили под дождем. Она вся намокла, растянулась и никуда уже не годится…

— Это полосатое платье-рубашка. У Джулии такая же.

— Платье-рубашка? Ах, вот оно что! Ну, значит, рубашка растянулась во все стороны, и не понять, где рубашка, а где ты.

— Мама! — простонала Эллен.

— Довольно! — сказала миссис Харрисон. — И пожалуйста, поскорее допивайте чай. Мне надо убрать со стола. Сейчас придет викарий.

— Викарий?

— Да, насчет хора.

Однако викарий явился раньше, чем миссис Харрисон навела на кухне порядок. Он был одним из тех людей, которые прежде всего заявляют, что они на редкость непритязательны и всем довольны. Он отказался пройти в гостиную.

— Прошу вас! Я так не люблю доставлять беспокойство! Прошу вас, продолжайте, как будто меня здесь нет.

Легко сказать, подумал Джеймс. Викарий был шести футов росту и к тому же толст. Входя, он уже стукнулся головой о притолоку и изо всех сил старался не морщиться от боли.

— Боже! — сказала миссис Харрисон, быстро ставя посуду в раковину. — Уж эти наши потолки! Я очень сожалею. Чашечку чаю? Сейчас я заварю свежего.

Входная дверь хлопнула так сильно, что викарий подскочил.

— От чашечки чаю я никогда не отказываюсь… но прошу вас… только если не доставлю хлопот…

— Никаких хлопот! — сказала миссис Харрисон. — Джеймс, уйми собаку. Она точно взбесилась.

Тим вел себя уже знакомым Джеймсу образом, означавшим, как он с ужасом понял, что Томас Кемпе где-то недалеко. Он схватил пса за ошейник. Викарий также обратил внимание на Тима, но, очевидно, по другой причине.

— До чего похож на бездомного пса, который на прошлой неделе утащил у нас из кладовой кусок мяса. Удивительно, как дворняги похожи одна на другую! Ну-с, как дела в школе, молодой человек?

— Отлично, благодарю вас, — сказал Джеймс.

Тим яростно вырывался. Оскалив зубы, он стремился к какой-то точке, находившейся позади викария. Оконные рамы затряслись.

— Эти осенние ветры! — сказал викарий. — Я всегда при этом думаю о тех, кто в плавании.

— Что? — переспросила миссис Харрисон. — О да, конечно. — Она раздраженно прихлопнула чайник крышкой.

Электрический свет замигал. Наверху прозвенел будильник. Одна из чашек на буфете стала подпрыгивать на своем блюдце.

— Прошу вас, садитесь, — сказала миссис Харрисон. — Джеймс, пододвинь викарию стул.

Джеймс подвинул к столу стоявшее в углу кресло. Он еще держал его за одну из ручек, а викарий уже садился, как вдруг кресло вырвалось и рванулось в сторону. Викарий, получив сильный удар в бедро, качнулся и едва не упал.

— Джеймс! — гневно крикнула миссис Харрисон. — Надо же смотреть, что делаешь!

— Виноват, — сказал смущенный Джеймс, ставя кресло куда следовало. Викарий сел, потирая бедро и также извиняясь. Тим истерически лаял.

— Выведи ты эту собаку! — крикнула миссис Харрисон.

Когда Тим был выдворен, стало тише, если не считать хлопавшей задней двери. Викарий потирал то лоб, то бедро, стараясь делать это незаметно.

— Такова семейная жизнь. Что-то все время происходит.

— Да уж, скучать некогда, — мрачно подтвердила миссис Харрисон. — Вам с молоком?

— Да, пожалуйста, если можно… Вы очень любезны… Надеюсь, я не помешал, ведь вы так заняты. Все мы в наше время очень заняты, не правда ли?

— Нет, что вы! — сказала миссис Харрисон. — Джеймс, передай викарию чашку.

Джеймс с величайшими предосторожностями понес через комнату чашку на блюдце. Он уже стоял перед викарием, а тот уже взялся за край блюдца, как вдруг чашка подпрыгнула, наклонилась под углом в сорок пять градусов и опрокинулась. Чай полился на блюдце, а оттуда хлынул на брюки викария.

— Джеймс! — проговорила миссис Харрисон сдавленным голосом.

Стали ахать и вытирать. Викарий снова и снова извинялся. Джеймс тоже извинялся. Лицо миссис Харрисон приняло то сосредоточенное выражение, которое сулило грозу, как только позволят обстоятельства. Наконец викарий, насухо вытертый и получивший новую чашку чаю, перестал извиняться и заговорил о спевках хора. Миссис Харрисон любила иногда попеть; это позволяло ей, как она говорила, выпускать пары. Она считала также, что и Джеймса хорошо было бы занять пением. Джеймс знал это и надеялся вовремя улизнуть. Он уже стал пробираться к двери.

— Мой сын, — сказала миссис Харрисон, грозно глядя на него, — тоже некоторым образом поет.

— Дорогой мой! — сказал викарий. — Приходи обязательно. У нас есть мальчики примерно твоих лет.

Джеймс пробормотал, что он бы с удовольствием, или что-то в этом роде. И был пригвожден к месту неумолимым взглядом матери.

— Отлично! — сказал викарий. — Вот что. Я прямо сейчас напишу тебе расписание наших спевок. — Он похлопал себя по карманам.

— Джеймс, — сказала миссис Харрисон. — Принеси, пожалуйста, телефонный алфавит и карандаш.

Джеймс открыл дверь кухни, которая тотчас за ним захлопнулась, и вышел в прихожую. На телефонном алфавите лежал список нужных покупок: «лук, крупа, резинки, дезинфицирующее средство». Под ним лежала записка монтера о том, что он зайдет позже, и изображение астронавта (нарисованное Джеймсом), а подо всем этим — крупно написанная записка Томаса Кемпе:

— Давай следи! — крикнул в ярости Джеймс. — Плевать я хотел!

Раздался грохот. Барометр, спрыгнув со стены, лежал на полу. Стекло в нем треснуло. Дом задрожал от ударов, наносимых, по-видимому, каким-то тупым орудием, например молотком.

Кухонная дверь распахнулась. Грохот тотчас прекратился. В дверях стояла миссис Харрисон, произнося то, что и следовало ожидать, лишь немного смягченное присутствием викария. Тот стоял позади нее, и вид у него был ошеломленный. Джеймс понял, что он еще раз стукнулся головой о притолоку.

— …должна извиниться за возмутительное поведение моего сына, — заключила миссис Харрисон.

— Мальчики всегда мальчики, — сказал викарий, но как-то неуверенно. — Не правда ли? А сейчас мне действительно пора… Вы были так любезны… Так приятно, что можно надеяться на ваше участие. Надеюсь, я не помешал…

Он боком прошел во входную дверь, сгорбившись с видом человека, который хочет лишь одного: не помешать и быть на несколько размеров меньше.

Джеймс поднял с пола барометр и ждал, когда на него обрушится материнский гнев.

Позже, у себя наверху, Джеймс перечислил результаты этого гнева в Личном Дневнике. «Останусь без пудинга, это ясно. Вот умру с голода, тогда они пожалеют. В постель сразу после ужина. Вот почему я сейчас здесь. И два дня не играть с Саймоном».

Он перевернул страницу, и тут его ожидало еще одно послание, бесцеремонно написанное поперек всей страницы Дневника:

Джеймс вырвал страницу, смял ее в комок и швырнул через всю комнату.

Весь вечер и весь следующий день Джеймса мучило чувство, что он должен что-то припомнить, но не может. В той библиотечной книге Священник подробно писал не только о встречавшихся ему призраках, но и о том, как от призраков избавиться. Там было слово, которое Джеймс никак не мог вспомнить, что-то вроде «экзерциса». Но как это делалось? И кто делал? Он спросил Саймона. Но и Саймон не мог вспомнить. Его трудно было по-настоящему вовлечь в это дело. Джеймс не без горечи понял, что Саймон был всего лишь сочувствующим зрителем. Сочувствовал, кое в чем готов был помочь, но относился все же скептически и только как зритель.

Еще раз заговорить об этом с родителями не имело смысла. Раз они в призраков не верят, значит, те и не существуют.

Джеймсу пришло в голову, что о таких вещах кое-что могло быть известно миссис Верити. Конечно, нельзя прямо назвать ей Томаса Кемпе. Это было бы безумием. Через пять минут весть разойдется по всему Лэдшему. И дойдет до родителей, а они назовут все это его собственной выдумкой. Нет, надо затронуть тему призраков в общих словах и послушать, что она скажет…

— Призраки? — сказала миссис Верити. — Да, тут у меня есть что рассказать. Верю ли я в них? Видишь ли, я всегда говорю, что мы не на все знаем ответ, ведь правда? Есть на свете вещи, которые мы не умеем объяснить, а может, нам и не положено…

Стало ясно, что миссис Верити не только твердо верит в призраков, но и любит о них рассказывать, и таких рассказов знает множество. Истории о привидениях посыпались как из мешка: что увидела сестра миссис Верити на кладбище в Рождественскую ночь; что старый Чарли из таверны «Бык» услышал как-то ночью во дворе и что рассказывали когда-то о Замке.

Как видно, Лэдшем прямо-таки кишел привидениями. При таком изобилии они, пожалуй, меньше впечатляли. Джеймс начал уже нетерпеливо переминаться с ноги на ногу. Наконец ему удалось остановить поток рассказов и спросить, как от них избавляются.

— Их изгоняют, — сказала миссис Верити. — А делает это экзорцист. Извини… Вон идет миссис Симпсон, а мне надо сказать ей пару словечек…

Итак, он был прав. Призраки являются именно домашней проблемой, хотя, может быть, и не совсем обычной. Простые люди, верившие в призраков, звали кого-то расправиться с ними, как приглашают водопроводчика или мойщика окон. А ему, Джеймсу, достались родители, которые упорно отрицают существование призраков, хотя живут, можно сказать, бок о бок с призраком, да еще таким активным.

Когда нужен водопроводчик или еще что-нибудь по этой части, его ищут на Желтых Страницах Телефонной Книги. Джеймс стал искать, хотя мало надеялся что-нибудь найти. Как он и ожидал, «экзорцистов» там не оказалось. Между «экзаменами» и «экспортными сделками» такого слова не было. Оставалось опять справиться у миссис Верити. Но осторожно, чтобы не возбудить ее любопытства.

— Знаю ли я какого-нибудь экзорциста? Погоди-ка… Есть у нас миссис Нэш, но она больше по части гаданья, например по чаинкам. Не думаю, чтобы она общалась с духами. Бывает, что такими вещами занимаются викарии, но только не наш, так мне говорят. Когда что-то завелось в Ханборо, в старом поселке, позвали Берта Эллисона. Вообще-то он заговаривает бородавки. А еще, кажется, ищет воду. А почему ты спрашиваешь, милый?

Джеймс не решился продолжать эту тему. Он опять заглянул в Желтые Страницы, но специалистов по Заговариванию Бородавок или Отыскиванию Воды там тоже не оказалось. Нашелся, впрочем, Берт Эллисон, мастер-строитель. Он проживал в одном из коттеджей за церковью.

Мысль, что надо идти к этому человеку и объяснять, по какому делу пришел, приводила Джеймса в смятение. Он представлял себе, что могло произойти… «Не приду ли я к вам изгонять привидение? А я кто? Строитель. Тут так и сказано: Берт Эллисон, строитель. Нечего из меня дурака делать…»

Но один особенно беспокойный вечер, когда Томас Кемпе устроил в телевизоре короткое замыкание и разбил кувшин с молоком, заставил Джеймса решиться. На следующий день, после уроков, он наведался в улочку позади церкви.

На стене коттеджа Берта Эллисона висела небольшая голубая доска. Там значилось только, что он Строитель и Декоратор, а также составляет строительные сметы. Другие его специальности не указывались. Это обескураживало, но ведь иного нельзя было ожидать. Джеймс постучал в дверь.

Человек, который ему отворил, был одет в запыленный комбинезон, а в руке держал кружку с чаем. Он был плотного сложения и начинал лысеть.

— Ко мне? — спросил он.

— Мистер Эллисон?

— Он самый.

— Я к вам насчет… м-м… одной работы.

— Отделочной, что ли? — спросил Берт Эллисон, прихлебывая чай.

— Нет, не совсем.

— Строительной?

— Нет, — сказал Джеймс. — Тоже нет.

Берт Эллисон смотрел на него в раздумье.

— Я тебя вроде не знаю. Тебя мама послала? Как мамы фамилия?

— Я Джеймс Харрисон. Мы живем в Коттедже Ист-Энд. А работа для меня, не для мамы.

— Вот как? Скажи на милость! Ты, пожалуй, еще молод, чтобы заказывать работу.

— Работа небольшая, — сказал уныло Джеймс. — Так я, по крайней мере, надеюсь.

— Ты вот что, ты войди, — сказал Берт Эллисон. — И расскажи, что за работа. Я еще не говорю, что возьмусь… Посмотрим.

— Большое спасибо, мистер Эллисон, — сказал Джеймс.

Берт был явно не женат. Его кухня была полна пустых молочных бутылок, а на веревочке над печью сушились носки. Стол был завален кистями и банками с краской. Тут же, на газете, лежали остатки жареной рыбы с картофелем и стоял большой коричневый чайник.

— Ну, выкладывай…

Джеймс так и решил: выложить все сразу.

— У нас в доме завелся призрак, — сказал он. — И я подумал, то есть мне сказали, что вы могли бы помочь.

Берт налил себе еще чаю и стал свертывать папиросу. Он сунул ее в угол рта, зажег и спросил:

— Всего один?

— Да, — сказал Джеймс, несколько озадаченный.

— Уточнить не мешает. Бывает, что они являются парами. А то и больше. И давно он?

— С неделю. То есть неделя, как я про него узнал.

— Мог быть в спячке, — сказал Берт, — а теперь что-нибудь его, так сказать, включило. А почему насчет этого пришел ты, а не твоя мама?

— Она в них не верит. И папа тоже.

— Да, такие встречаются. Спорить с ними ни к чему. Надо сделать дело, а они потом сами спасибо скажут. Что же он вытворяет?

Джеймс подробно описал все действия колдуна. Берт Эллисон внимательно слушал, пил чай и курил. Когда Джеймс кончил, он раз или два погладил своей большой ладонью подбородок и устремил взгляд за окно.

— Дело, конечно, не простое. Точно такой мне еще не попадался. Стуки бывали, разбитые вещи тоже. Записки — вот что редко. Мне до сих пор не встречался такой, чтоб умел писать.

— Он, наверное, жил в этом доме, — сказал Джеймс. — Сотни лет назад.

— Правильно. От такого всего трудней избавиться. Он чувствует, что он у себя дома. Оно и понятно.

— Значит, вы ничего не можете сделать?

— Я попробую. Имей в виду, много не обещаю. Кое-что, надо думать, смогу. За плату, конечно.

— Сейчас у меня всего сорок пенсов, — сказал Джеймс. — С карманными деньгами пока туго…

— Тебе будет стоить, скажем, пять шиллингов, — сказал Берт. — Пенсионерам тоже скидка.

— Большое спасибо.

— Могу заглянуть к вам завтра к вечеру.

— Беда в том, — сказал Джеймс, — что я не знаю, как сказать про вас маме.

— Да, тут загвоздка. Потому как она, можно сказать, неверующая. Она, значит, и записок не видела?

— Нет. Если бы я ей показал, она сказала бы, что это я написал.

— Да, правильно. Ну, а что она сделала, когда и часы испортились, и телек?

— Часы отдала в починку на Главной улице. А телевизионный мастер придет завтра.

Берт презрительно фыркнул.

— Когда в полу заводится сухая гниль, мы что, прикрываем новым линолеумом, да и дело с концом? От этого толку мало. Конечно, раз она с такими понятиями, нечего идти к ней и говорить: «Знаешь, мам, я тут позвал одного, помочь нам с привидением».

— Нечего, — сказал Джеймс.

Берт с минуту постукивал по столу толстыми, но как видно, ловкими пальцами. Потом спросил:

— А не найдется у вас чего-нибудь по строительной части?

— Вообще-то, — сказал Джеймс, — все было сделано, пока мы еще не въехали. Правда, на моем окне сломан шпингалет, и мама говорила, что надо починить, а еще она говорила, что у меня в комнате надо добавить полок.

— Ну вот. Ты сейчас ступай домой и напомни про это. Родители скажут: «Хорошо, но кто это сделает?» А ты ввернешь, что очень, мол, все хвалят Берта Эллисона. И скажешь, что сам за ним сходишь.

— Да, — сказал радостно Джеймс. — Да, это я могу.

— Я приеду, сколочу тебе полки и окном займусь, а пока там буду, что-нибудь придумаю и для другого дела. Идет?

— Замечательно! — сказал Джеймс. — Большое спасибо.

— Ты, значит, заглянешь ко мне по дороге из школы. А я приду попозже, вечерком.

7

— Берт Эллисон? — переспросила миссис Харрисон. — Не слыхала о таком.

— Он очень известный мастер, — сказал убежденно Джеймс. — Можно сказать, знаменитый. Странно, что ты о нем не слыхала. Я уверен, что он сделает полки гораздо лучше, чем любой другой.

Мистер Харрисон, который слушал это молча, встал и надел пиджак.

— Тут надо, — сказал он, — поставить два вопроса. Во-первых: почему Джеймсу внезапно захотелось, чтобы срочно починили окно и сделали полки, которыми он до сего времени мало или даже совсем не интересовался? Во-вторых: почему он вдобавок предлагает для такой работы именно этого мастера? Можно было бы даже предположить некий сговор между ними…

— Папа! — сказал Джеймс каким только мог обиженным тоном.

— …если бы можно было поверить, что такой здравомыслящий взрослый человек, как Берт Эллисон, станет участником какого-либо из безумных замыслов Джеймса.

— Ты разве знаешь его? — спросила миссис Харрисон.

— Немного. Во всяком случае, слышал о нем. Он выполнял кое-какие работы в церкви. С ним, кажется, все в порядке. Думаю, что полки можно ему доверить. А замысел Джеймса навсегда останется для нас неразгаданным. Как и многие другие его замыслы, а, Джеймс?

— Не притворяйся, будто не понял папу, — сказала Эллен. — А пояс от моего халата, который ты привязал к большой яблоне? А пузырьки из-под чернил на огороде?

Джеймс только вздохнул. Нет ничего скучнее, чем пытаться что-то объяснить людям, которые не оценят твоих планов. Надо на чем-то поднимать провиант на скальную вершину? А когда ставишь научные опыты, нужна стеклянная посуда? (К чему объяснять Эллен, что латук не вырастет синим, если его поливать разведенными чернилами — ей это неинтересно.)

— Значит, можно, чтобы он сегодня пришел? — спросил он, игнорируя Эллен.

— Ну что ж, пусть приходит.

Берт Эллисон приехал, насвистывая, на своем велосипеде вскоре после чая. Он выглядел так обыкновенно, совсем как простой мастер, который сделает полки, что вера Джеймса на миг поколебалась. Всего за десять минут до того он гордо сказал Саймону: «Надо идти. Сейчас ко мне придет экзорцист, заняться полтергейстом». На Саймона это произвело должное впечатление. А Берт в своем белом комбинезоне, с папироской за ухом и черной сумкой с инструментами ничуть не походил на экзорциста.

— Да, — сказала миссис Харрисон. — Да, конечно, окно и полки. Сейчас я проведу вас наверх.

Нетерпеливо выглядывая из-за спины матери, Джеймс увидел, что Берт смотрит на него. Берт сдвинул берет на затылок, вынул папиросу из-за уха и сказал:

— Может, мальчик проведет? Зачем вам беспокоиться?

Джеймс почувствовал облегчение.

Миссис Харрисон сказала:

— Да, конечно, проводи мастера, Джеймс, — и вернулась на кухню.

Джеймс взглянул на Берта Эллисона, тот кивнул, и они пошли наверх, Джеймс впереди, Берт за ним. Под его тяжелой поступью лестница слегка покачивалась.

Джеймс открыл дверь своей комнаты, и они вошли. Тим, спавший на кровати, мгновенно проснулся и заворчал.

Берт задумчиво смотрел на него.

— Где-то я его видел, — сказал он. — Погоди-ка… До Рождества у мясника, перед тем в «Красном Льве», а за год до, того в лавочке на вашем углу. Этот знает, где найти теплое местечко.

Тим, бросив на Берта недобрый взгляд, шмыгнул мимо него и вон из комнаты. Берт со звоном бросил сумку на пол так, что в ней зазвенели инструменты, и огляделся.

— Где будем ладить полки?

— А другое дело? — с тревогой спросил Джеймс.

— Слушай, — сказал Берт, — должны же мы чем-то заняться. На случай, если твоя мама надумает сюда войти. Мы тут не бездельничаем, не призраков ищем. Полки надо сделать? Надо. И надо, чтоб слышно было, как я их делаю.

Джеймс понял.

— Вот здесь, — сказал он. — Под окном.

Берт принялся отмерять и отпиливать доски.

— Он, значит, при викарии особенно разгулялся?

— Еще как! — сказал Джеймс. — Раньше такого не бывало. Все опрокидывал и грохотал.

— Ну тогда с колокольчиком, свечкой и Библией нечего и пробовать. Раз он не уважает церковь. Зря только время потрачу. И созывать двенадцать тоже ни к чему.

— Двенадцать кого?

— Викариев, — коротко ответил Берт.

Джеймс на мгновение с восторгом вообразил, как двенадцать огромных и тучных викариев вереницей взбираются по лестнице, стукаясь головами о балки и хором извиняясь. Но Берт не фантазировал. Он вообще не был склонен к фантазиям. В прежнее время призраков действительно изгоняли с помощью двенадцати священников. Иногда семи. А то и одного, если он был в этом искусен.

— С вашим типом такое не пройдет, — сказал Берт. Он закурил папиросу, которую обычно носил за ухом, нарочно погремел молотком и гвоздями и задумчиво оглядел комнату. Джеймс ждал его решения с тревогой, но благодарный хотя бы за то, что было с кем делить ответственность за Томаса Кемпе. С него свалилась часть тяжелого бремени.

— Нет, — сказал Берт. — Это мы пробовать не будем. И заговаривать с ним не стоит. Ты ведь, говоришь, уже однажды попытался. Знаешь что? Мы попробуем загнать его в бутылку. — Он положил поперек стула доску, прижал ее коленом и стал распиливать пополам, насвистывая сквозь зубы.

— В бутылку? — переспросил Джеймс, думая, что ослышался.

— Вот-вот! Мне понадобится бутылка и плотная затычка. Лучше всего пробка. И семь свечей.

— Прямо сейчас?

— А почему бы сейчас же и не начать?

Джеймс кинулся вниз. На лестничной площадке он замедлил бег, вспомнив о необходимой осторожности. Дальше он спускался на цыпочках и на цыпочках вошел в кладовую. Из кухни слышался голос матери, говорившей с Эллен, а сверху — успокаивающие, будничные звуки, которые Берт производил молотком и пилой. Джеймс волновался. И потому, что могут спросить, зачем он в кладовой. И потому, что ждал какой-нибудь выходки колдуна. Что он сейчас делает? Может, испугался Берта Эллисона? Или выжидает перед тем, как яростно броситься в контратаку? Судя по тому, как он уже проявил себя, Томас Кемпе был не из тех, кто легко сдастся даже такому невозмутимому противнику, как Берт Эллисон.

На полке в кладовой было несколько пустых бутылочек из-под лекарств. Джеймс выбрал бутылку с самой плотной пробкой и стал искать свечи. Нашлась коробка ярко раскрашенных свечек для именинного пирога с подсвечниками в виде розочек, но они, пожалуй, не подходили. Он поискал еще и нашел пачку простых белых свечей — аварийный запас на случай, если отключат свет. Вот это было как раз то что надо: нечто практичное и серьезное. Он уже взял их, когда дверь вдруг открылась.

— Мама говорит, если ты здесь выковыриваешь изюм из пудинга, чтоб не смел, — сказала Эллен. — А зачем ты берешь свечи?

— Свечи нужны мастеру, — сказал Джеймс. — Надо же ему чем-то спаять полки. Не может он без свечки спаять заклепки. Или цепные колесики. — Он смерил Эллен ледяным взглядом. Невежество Эллен в столярном деле было полным. Это он знал.

Однако на свечи она все-таки смотрела подозрительно.

— Не понимаю… — начала она.

— Где тебе понять! — сказал Джеймс, стараясь прошмыгнуть мимо нее. — Попроси маму объяснить. Очень медленно и старательно, чтобы до тебя дошло. Могу и я объяснить, только позже. — Он стрелой помчался вверх по лестнице, не дожидаясь ответа.

Берт тем временем все убрал со стола и выставил его на середину комнаты.

— Годится! — сказал он. — Бутылку мы поставим посередине, а свечи вокруг. Твой парень что-то притих. Он бы уж должен был себя показать.

— Я тоже так думаю, — сказал Джеймс.

— Может, затаился и хочет посмотреть, что мы затеваем? Это его трубка на полке?

— Да.

Берт подошел и взял ее в руки. В тот же миг окно с треском захлопнулось.

— Ого! Не любит, чтобы трогали его вещи. Вот он какой!

— Может, начнем? — сказал с беспокойством Джеймс. — Что нам надо делать?

— В таком деле торопиться не следует, — сказал Берт. — Потихоньку надо, полегоньку.

Он повозился с бутылкой и свечами, расположил их по своему вкусу, затем чиркнул спичкой и зажег свечи. Их пламя сперва заколебалось, потом загорелось ровными овальными язычками.

— Занавески лучше задернуть, — сказал Берт. — Чтобы к нам не заглядывали. А ты придвинь себе стул и садись.

Когда занавески задернули, в комнате воцарилась полутьма, углы утонули во мраке, и все сосредоточилось на круге желтого света, лежавшего на столе. Берт и Джеймс сидели друг против друга. Свечи бросали на лицо Берта резкие тени; оно изменилось, казалось старше и уже не таким обыкновенным. Где-то очень далеко внизу звучало радио и лилась из крана вода.

Берт достал носовой платок и вытер лоб.

— Ну что ж! — Он прочистил горло и торжественно произнес: — О неспокойный дух, найди покой!

Тишина стояла мертвая. Встретив взгляд Джеймса, Берт смущенно отвел глаза и сказал:

— Вообще-то я так не говорю, но с этим типом вроде положено.

Джеймс кивнул. Они сидели не двигаясь. И ничего вокруг не происходило.

— Ступай туда, откуда явился! — сказал Берт. — Изыди!

Две свечи, стоявшие ближе к Джеймсу, вдруг оплыли, затрещали и погасли.

— Ага! — сказал Берт. — Вот он уже обратил на нас внимание.

Они снова стали ждать. Джеймс слышал издалека голос матери, что-то говорившей о мешке картофеля, который в сарае. Он наклонился к Берту и беспокойно шепнул:

— Долго нам еще?

— По-разному бывает, — сказал Берт. — Таких, как он, подгонять бесполезно. Надо дать ему время.

Вокруг стола пахнуло ветром. Погасли еще три свечи.

— Нахальный нам попался тип, верно? — сказал Берт.

— А он знает, чего мы от него хотим? — спросил шепотом Джеймс.

— Отлично знает.

Но как узнать нам, подумал Джеймс, когда Томас Кемпе влезет в бутылку, да и захочет ли туда лезть? Он хотел спросить об этом, но решил, что слишком много разговаривать, наверное, не следует. Надо полагать, что Берту, как опытному экзорцисту, это каким-то образом станет известно.

— Ну давай, — сказал Берт. — Полезай-ка сюда.

Пламя двух оставшихся свечей взвилось длинными тонкими языками, превратилось в две ярко-синие точки и погасло.

— Все! — сказал Берт. Он встал и отдернул занавеску.

— Не получилось? — спросил тревожно Джеймс.

— Нет. Он не захотел. Когда свечи гаснут, это значит, что он не хочет.

— А нельзя попробовать еще раз?

— Незачем. Не хочет, значит, не хочет. Трудный попался фрукт.

Лестница заскрипела под чьими-то шагами. Джеймс схватил свечи и сунул их в ящик комода. Берт стал поспешно распиливать деревянный брусок.

Вошла миссис Харрисон.

— Все в порядке? — спросила она. — Не давайте Джеймсу мешать вам, мистер Эллисон. Он бывает иногда надоедлив.

— Порядок! — сказал Берт. — Мне он не мешает. А если станет, я ведь всегда могу его выпроводить.

— Отлично. Какой странный запах. Пахнет как будто воском.

— От моих спичек, должно быть, — сказал Берт.

— А мне показалось, что от свечки, — сказала миссис Харрисон, оглядываясь и принюхиваясь.

— По-моему, нет, — сказал Берт. — Спичечный запах, вот что это.

— Что ж, возможно. — Она бросила на Берта взгляд, выражавший некоторое сомнение, потом посмотрела на кучу распиленных досок. Вероятно, она подумала, что работа подвигается очень медленно.

— Я задержался, — сказал Берт с приятной улыбкой. — Мы тут с вашим мальчиком немного поболтали. Можно сказать, нашли общие интересы.

— Вот как? — сказала миссис Харрисон.

— Да. История. Люди, которых давно уже нет. Нас обоих это очень интересует. — Правым глазом Берт выразительно подмигнул Джеймсу.

— Рада слышать, — сказала миссис Харрисон. — Мы и не знали, что Джеймс так интересуется историей.

— Бывает, что родители как раз меньше всего знают о ребенке, — сказал Берт.

— Я, пожалуй, так не думаю, — сухо сказала миссис Харрисон. Джеймс, боясь встретить ее взгляд, стал перебирать кучу гвоздей.

— Так или иначе, придется мне доканчивать завтра, — сказал Берт, засовывая молоток и пилу в свою черную сумку. — Я люблю сделать работу как следует. Довести, так сказать, до ума.

— Что ж, отлично, — сказала миссис Харрисон и сошла вниз. Оставшись вдвоем, Джеймс и Берт Эллисон посмотрели друг на друга.

— Вижу, — сказал Берт, — что твоей маме о привидениях говорить нечего. Твердого характера дама. Обо всем имеет свое мнение.

— Да, — сказал Джеймс с чувством. — Имеет.

— Вообще-то я не против. Хорошо, когда у женщины есть характер. Но вот спорить с такой не приходится. Даром только время терять.

Он сунул линейку и карандаш в карман своего белого комбинезона, закрыл сумку с инструментами и встал.

Джеймс спросил с тревогой:

— А завтра? Вы не можете еще что-нибудь попробовать?

— Если говорить честно, — сказал Берт, — выбирать нам почти что не из чего. Викарии не подходят. В бутылку он не хочет. — Загибая толстые пальцы, Берт перечислял имевшиеся возможности. — Можно было бы занять его каким-нибудь делом, чтоб угомонился. Только нашего на это не возьмешь. Уж очень хитер. Есть еще одно средство: круг и ветка рябины. А твой отец случайно не оксфордец?

— Оксфордец?

— Учился он в Оксфордском университете?

— Нет, — сказал Джеймс. — А что?

— А то, что в старину оксфордцы тоже умели угомонить призрак. Сейчас, наверное, мало кто за это взялся бы. Сейчас их обучают по-новому.

— Значит, ничего не остается? — спросил горестно Джеймс.

— Дело трудное, что и говорить.

— Что он ни натворит, виноват я. Ни карманный денег, ни пудинга. А что будет, когда уж и наказаний не хватит?

— Плохо твое дело, — сказал Берт.

— Еще бы!

— Хуже всего, что они у тебя неверующие. По-настоящему-то им, а не тебе надо бы меня звать. Куда было бы правильней.

Они спускались по лестнице. Джеймс тревожно взглянул на закрытую дверь кухни. Берт понимающе кивнул и понизил голос:

— Вот что. Мне еще доделывать твои полки, так что послезавтра приду.

— Большое спасибо, — сказал Джеймс. — Ах, чуть не забыл… — Он полез за деньгами в карман своих джинсов.

— Я платы не беру, — сказал Берт, — пока дело не сделано как следует.

Он оседлал велосипед и поехал вдоль улицы, а черная сумка хлопала о велосипедное крыло.

Джеймс был прав, думая, что колдун выжидал. Но вечером, словно вознаграждая себя за сдержанность, какую он проявил при Берте Эллисоне (если только это была сдержанность, а не временное отступление перед профессиональным противником), колдун пустился во все тяжкие.

Двери хлопали, что-нибудь то и дело падало, и почти неизменно там, где в тот момент находился Джеймс, так что крики «Джеймс! Прекрати этот адский шум» раздавались по всему дому. С только что починенным телевизором приключилась новая напасть: прогнозы погоды и передачи о полисменах и врачах (а таких оказалось большинство) сопровождались пронзительным свистом. У чайника отвалилась ручка, как раз когда миссис Харрисон подняла его, и результат был катастрофический. Тим, мирно спавший под кухонным столом, почему-то с визгом выскочил оттуда, точно кто-то сильно ему наподдал, и попался под ноги мистеру Харрисону, который споткнулся о него и упал, опрокинув при этом мусорный бачок, так что спитой чай и яичная скорлупа разлетелись по всему полу… Объяснить все эти явления можно было чем угодно: совпадениями, неаккуратностью, погодой или злой судьбой. Джеймс отлично знал, чему их следует приписать. Знал это, видимо, и Тим, который покинул все места, где привык вечером спать, и укрылся в высокой траве в самом дальнем углу сада.

Спустя несколько часов мистер и миссис Харрисон, обычно на редкость уравновешенные, пришли в состояние медленно закипающего раздражения. В результате Джеймс и Эллен были отправлены спать слишком рано и явно испытывая нехватку родительской любви.

— Несправедливо! — сказала Эллен.

— Точно это мы виноваты.

— Все эти дни все у нас идет наперекосяк. По-моему, виноват дом.

Джеймс широко раскрыл глаза. Подобная проницательность была непохожа на Эллен, которая обычно замечала лишь самое очевидное. Должно быть, что-то в ней менялось. Раз у них настало перемирие, Джеймс решил прощупать почву.

— Эллен!..

— М-м?

— Ты веришь в привидения?

Эллен осторожно спросила:

— А ты?

— Пожалуй что да. Даже наверное да.

— Знаешь, я тоже.

Они посмотрели друг на друга.

— А вот они нет, — сказала Эллен. — Мама и папа.

— Знаю. А многие верят.

— Но почему ты спрашиваешь? Думаешь, что оно и у нас завелось?

Джеймс колебался. Ему хотелось поделиться своей тайной. Но с Эллен никогда не знаешь… Она может засмеяться, может всем разболтать, наговорить глупостей. А ведь пришлось бы рассказать и о Берте Эллисоне.

— Не думаю, — сказал он, отворачиваясь. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Он медленно поднялся выше, к себе, думая о том, что мог бы ей сказать: «Да, знаешь, действительно завелось. А зовут его Томас Кемпе, эсквайр. Он жил здесь три столетия назад и был колдуном, самозваным лекарем, местным полисменом, в общем, всюду совал свой нос, а сейчас думает, что вернулся и опять за все это возьмется, а я чтобы ему помогал. Он то и дело пишет мне записки. В общем, он уже больше недели живет у меня в комнате. Ха-ха!»

Он открыл свою дверь. Бутылка, которую они с Бертом Эллисоном приготовили для изгнания призрака, лежала на полу, разбитая вдребезги. Рядом с ней лежало еще одно послание, Томаса Кемпе, написанное на обороте конверта.

8

Дважды? Не просто «попасться на сiю удочку», а «попасться ДВАЖДЫ».

Значит, кто-то уже изгонял однажды Томаса Кемпе, и притом успешно.

Когда? И каким образом? И почему он снова здесь оказался?

Весь следующий день Джеймс был так взволнован, что не мог думать ни о чем другом. Мысль, что не он один страдал от знаков внимания колдуна, была отчасти утешительной; а еще больше утешало то, что этот другой, кто бы он ни был, сумел с ним справиться. А если с ним уже раз справились, значит, это было возможно и теперь.

— В чем дело? — спросил Саймон за уроком. — Ты клюешь носом.

— Не клюю, просто думаю.

— Приходил к вам этот… экзорцист?

— Угу.

— Ну и что?

— Ну и ничего. Не получилось.

— Он что, не знал, как это делается?

— Знал, — сказал нетерпеливо Джеймс. — Не получилось, потому что колдун не поддался. Завтра попробуем опять.

— А мне можно прийти?

— Нет, — сказал Джеймс. Ему стоило немало труда разыскать Берта Эллисона и теперь не хотелось делиться им с Саймоном. И разве изгнание призрака — это публичное представление? Может быть, в присутствии многих людей оно не получается. И вообще Джеймс разочаровался в Саймоне. Помощи от него было меньше, чем могло быть. Он, конечно, проявлял интерес, во всяком случае в последние дни, но, когда надо было действовать, Джеймс оказывался один. Вот и теперь, когда стало интересно, тоже будет один, решил он. После уроков они расстались довольно холодно.

По дороге домой Джеймс все обдумал. Он знал, что дом, перед тем как его купили родители, несколько лет пустовал. А до того — так он слышал от матери — в нем жили пожилые супруги. Прежде чем туда переехали Харрисоны, был сделан большой ремонт. Особенно много работы было, как он помнил, в его комнате. «Пришлось даже выломать дверь, а на полу пыль лежала слоями, — так, кажется, говорила мать. — Там никто не жил Бог знает сколько лет…»

Что если возвращение Томаса Кемпе как-то с этим связано? Может, открыли снова чердак и освободили его? Но как и почему тот другой человек избавился от него? И когда? Узнать все это стало вдруг очень важно. Не только потому, что просто интересно, но и потому, что могло как-то помочь опять от него отделаться.

Вид Тима, который как раз завернул за угол дома и весь был в засохшей грязи, что-то напомнил Джеймсу. Тим, это было ясно, где-нибудь рылся. А вспомнив о вырытой им яме, Джеймс вспомнил и о мусорной куче в конце сада, оставшейся после рабочих, которые разобрали в доме все завалы. Там был строительный мусор, но было и другое: остовы старых стульев, связки газет, коробки с разным хламом, обломки всевозможных ненужных вещей. Миссис Харрисон не раз говорила, что надо попросить Совет графства вывезти все это.

Почем знать? Там мог быть и ключ к загадке.

Джеймс взял в угольном сарае лопату и кликнул Тима. Пусть хоть раз от него будет польза.

Они разрыли южную сторону мусорного холма, но там не оказалось ничего интересного, кроме гнезда полевой мыши, уместившегося в пучке травы между парой кирпичей. Там было пять мышат величиной всего с ноготь большого пальца, слепых, голых и розовых, как креветки, просто прелесть. Опасаясь, как бы Тим их не съел, Джеймс восстановил гнездо и огородил его для безопасности кирпичами, оставив ходы для мышки-матери. Тим наблюдал за ним с недовольным видом. Выполнив это, Джеймс перешел на другую сторону мусорной груды и снял верхний слой мусора. Здесь, пожалуй, можно было ожидать больше интересного. Перед ним предстал скелет детской коляски, набитый множеством вещей: отсыревшими и пожелтевшими газетами и ржавыми инструментами. Была также оловянная каска. Джеймс вытащил стопку газет и прочел заголовки: «КАРТОЧКИ НА ХЛЕБ ЕЩЕ НЕ ОТМЕНЯЮТСЯ», «РОССИЯ СНОВА ГОВОРИТ „НЕТ“». Даты были очень старые. Он опрокинул коляску, и в ней оказалось несколько картонных коробок, расползшихся и зеленых от плесени. Тим, возбужденно рывшийся в них, очевидно считал, что тут были крысиные гнезда. Джеймс стал опорожнять коробки.

Первая была заполнена старой одеждой, от времени и сырости слипшейся в черно-коричневый ком, где было трудно различить отдельные вещи. Джеймс разодрал этот ком и нашел пиджак, брюки, нечто бывшее когда-то бархатной шляпой и другие предметы одежды неясного назначения. Все это было очень старомодное. Следующая коробка содержала пачки открыток: морские и другие пейзажи в мутно-коричневых тонах, котята, вазы с цветами и жеманные девушки в весьма закрытых купальных костюмах. Становилось очевидным, что прежние обитатели коттеджа, владельцы этого имущества, никогда ничего не выбрасывали.

Еще коробка, еще старая одежда; пачка газетных вырезок от 1919 года — все о самолетах (кто-то увлекался здесь ранним периодом авиации); еще открытки с почтовыми штемпелями уже не 1900-х, а 1800-х годов. Джеймс понял, что чем глубже он копает, тем дальше углубляется в прошлое. Он нашел пачки писем, перевязанных грязной белой тесьмой. Он развязал одну из них, и на колени ему посыпались письма, написанные одним и тем же крупным косым почерком. Взяв одно из них, он прочел: «Милая сестра, Арнольд так был рад получить твое приглашение…» Джеймс остановился, чувствуя, что совершает запретное: чужие письма читать нельзя, даже если нашел их в мусорной куче. Но тут он увидел на письме дату: 14 мая 1856 года и вздрогнул, поняв, что писавшего давно нет на свете. Однако, читая дальше, он все же чувствовал некоторую неловкость. «Он резвый мальчик, но по натуре очень хороший, хотя мать едва ли способна судить беспристрастно…»

Разбирать письмо было трудно, в нем было много длинных и трудных слов. Джеймс вернул письмо в пачку и снова завязал ее.

Он уже собирался отставить коробку с письмами в сторону, когда заметил, что на дне есть еще что-то. Маленькая книжка в кожаном переплете. Сперва он принял ее за Библию, но, открыв, увидел, что она исписана почерком, похожим на почерк писем, хотя и не тем же самым. Это был дневник. Джеймс перелистал страницы, читая там и тут отдельные куски: про то, как была в церкви; про то, что погода стоит чудесная и яблок, вероятно, уродится много. Он опять почувствовал смущение, потому что читать чужой дневник еще более нескромно, чем читать чужие письма, пусть даже автор дневника давно умер. И Джеймс уже готовился закрыть дневник, когда два слова, написанные тем же паутинным почерком, отделились от остальных и словно ударили его между глаз:

Он зажмурился и от волнения едва не выронил дневник. Отодвинув в сторону все остальное, он сел на один из ворохов старой одежды и уставился на страницу дневника. Начав сверху, он прочел:

Послышалось шуршание; кто-то шел по высокой траве. Джеймс быстро сунул дневник за пазуху.

— Ты что тут делаешь? — спросила Эллен. — Мама велела, чтобы ты шел пить чай.

— Иду.

— До чего же ты весь грязный. А это что за хлам?

— Просто вещи, которые выбросили рабочие.

— И нечего в них копаться, — сказала брезгливо Эллен. — Неизвестно, что там может быть.

Тебе и вправду неизвестно, подумал Джеймс, шагая вслед за ней по саду. Вот уж действительно неизвестно! Дневник притягивал его и дразнил. Ему не терпелось дочитать его. Кто такой Арнольд? И как и когда все это было?

За чаем ему пришлось хоть что-нибудь съесть, чтобы не вызвать подозрений; с этим он управился как можно быстрее и убежал к себе. Там он бросился на кровать и прочел дневник от корки до корки.

Дневник был помечен 1856 годом. Его вела некая мисс Фанни Спенс; пока Джеймс читал, он выяснил, что она была не замужем и уже в годах. Она уединенно жила в Коттедже Ист-Энд, ходила по воскресеньям в церковь, варила варенье, переписывалась с родственниками, занималась благотворительностью и художественными поделками из морских ракушек и сухих трав. Она не совершала ничего особенно примечательного, но, судя по дневнику, была приятной, доброжелательной особой, не лишенной чувства юмора. В мае она решила, что хорошо бы пригласить на летние вакации десятилетнего племянника Арнольда (Джеймс вспомнил письмо: «Милая сестра, Арнольд так был рад…»).

— писала она в своем дневнике, — 

Тетушка Фанни целиком ушла в приготовления к приезду Арнольда. Она обежала друзей и знакомых в поисках рецептов особо вкусных кушаний, какими станет угощать Арнольда, съездила в Оксфорд купить ему удочку («Я знаю, что мальчики любят удить рыбу, а речка Ивенлод протекает почти что у моего порога. Я и сама подумываю попытать счастья с удочкой»), до того увлеклась приготовлениями, что купила на соседней ферме щенка, и, наконец, вместо спальни для гостей придумала нечто лучшее: отделать для Арнольда чердачное помещение («Это такое необычное помещение, стены и потолок все как-то в разные стороны. А какой вид открывается из окна! Я уверена, что любому мальчику понравилось бы тут жить»).

Джеймс оглядел потолок, который шел в разные стороны, и решил, что тетушка Фанни совершенно права. Вообще, это, видимо, была великолепная тетушка; чем дальше он читал дневник, тем больше убеждался, что за это она не стала бы на него сердиться. Она словно говорила с ним, восторженно и даже немного запыхавшись…

Джеймс почувствовал раздражение против Арнольда и подумал, что лучше сумел бы оценить такую отличную тетушку. А этот Арнольд наверняка слюнтяй и слабак. Еще бы! С таким-то именем!

Все сошло хорошо. Арнольда доставили в почтовой карете, снабдив сопроводительными записками точно посылку, и аппетит у него оказался, по словам тетушки Фанни, «совершенно невиданный; никогда не думала, что мальчик способен столько съесть за один раз». От комнаты он пришел в восторг.

Арнольд сразу обжился. Он влез на кладбищенский каштан и упал с него. Щенка он назвал Пальмерстоном в честь премьер-министра и непременно пожелал, чтобы тот спал у него на кровати. Он съедал все, что давала тетушка Фанни, и объявил ее лучшим кулинаром в целом свете. Он побывал с нею в Оксфорде и уговорил прокатиться в лодке по реке… («…Конечно, он уверил меня, что умеет грести, а сам посадил нас на мель, да так прочно посадил! Я смеялась до слез. Уж очень потешное было зрелище: Арнольд пытается столкнуть лодку на воду, а я вовсю стараюсь ему помочь — в шелковом платье и в праздничной шляпке!..») Удили они и рыбу на речке Ивенлод. Тетушка Фанни поймала шесть окуньков и была в восторге. Они их съели за ужином.

Теперь Джеймсу нравился Арнольд. И все, что тот делал. Мы наверняка поладили бы, думал Джеймс с сожалением. И отлично проводили бы время — у них была и удочка, и щенок, и вылазки в сельскую местность, которая в те времена гораздо ближе подступала к Лэдшему. Коттедж стоял тогда, можно сказать, в чистом поле. Оглядывая комнату, где Арнольд видел из окна ту же церковную башню, а над своей кроватью тот же скошенный потолок, Джеймс почти ощутил его веселое, шумное присутствие. И вздрогнул, внезапно вспомнив, что с тех пор, как Арнольд стоял вот здесь, в комнате, прошло сто двадцать лет.

Он вернулся к дневнику. Проходили дни. «Не могу даже представить себе, чем занимала я свое время до приезда Арнольда», — писала тетушка Фанни.

И вдруг в дневнике зазвучали нотки разлада. Фарфоровая ваза, очень ценимая тетушкой Фанни, каким-то таинственным образом разбилась. Тетушка Фанни не пишет об этом прямо, но по ее словам, полным горечи, видно, что она подозревает Арнольда. А у себя в комнате он ведет себя чересчур шумно. «Пришлось сделать ему замечание, — строго сообщает тетушка Фанни, — хотя он отрицал свою вину с ВЕЛИЧАЙШЕЙ убежденностью». Щенок тоже впал в немилость. «Он вдруг принимается лаять неизвестно на что. Возможно ли, чтобы он повредился рассудком?»

Дела шли все хуже и хуже. Стали появляться записки. Джеймс слишком хорошо представлял себе, каково было Арнольду.

Очень разумной была тетушка Фанни, думал Джеймс; и здорово повезло старине Арнольду. Он не имел дела со взрослыми, которые говорят: «Привидения не существуют, и точка». У него была добрая старая тетушка Фанни, которая сразу сделала правильные выводы.

Потому что викарий немедленно подтвердил ее подозрения. Он прочел записки, побывал в доме (где Томас Кемпе встретил его самыми шумными и разрушительными из своих выходок) и объявил, что там действительно завелся полтергейст. Тут дневник стал настолько бессвязным, что посещение викария трудно было выделить среди множества восклицательных знаков и повторений того, о чем тетушка Фанни уже писала, и притом со всеми подробностями. Наконец Джеймс дошел и до слов, которые бросились ему в глаза, когда он впервые открыл дневник:

Тетушка Фанни и Арнольд стали искать способ избавиться от непрошеного гостя.

«Как я его понимаю, — сочувственно подумал Джеймс. — Очень удачно, что Арнольдовой мамы там не было. Иначе у них оказались бы две проблемы вместо одной».

— продолжала тетушка Фанни, — 

Викарий решил все обставить торжественно: с колокольчиком, свечой и Священным Писанием, и заверил, что успех обеспечен. Готовясь к этому, тетушка Фанни снова начинает писать очень бессвязно. Что принято в подобных случаях? Надо ли подать кекс и мадеру? И что ей следует надеть? То, в чем она ходит в церковь? Или это будет неуместно? Позволить ли Арнольду присутствовать? (Последний вопрос Арнольд решил сам: «Мальчик положительно настаивает на этом, и так пылко, что едва ли я смогу противостоять ему». «И правильно, — подумал Джеймс, — неужели можно такое пропустить?..»)

Изгнание призрака состоялось в воскресенье после полудня. Присутствовали: тетушка Фанни, Арнольд, супруга викария на случай, если у тетушки Фанни не выдержат нервы и ей понадобится женская помощь, и сам викарий, совершавший обряд. Все они поднялись на чердак, задернули занавески и начали длительную церемонию, включавшую множество заклинаний и увещеваний, произнесенных викарием. Тетушка Фанни сумела дать о них лишь весьма сбивчивый отчет.

Увидеть они не увидели ничего. А услышали от Томаса Кемпе шумные изъявления неудовольствия. Он хлопал дверями, сотрясал оконные рамы и задул все свечи. Викарию пришлось прервать ритуальную речь. Она не оказывала никакого действия. Но викарий был, как видно, не из тех, кто признает себя побежденным. Он объявил, что имеет в запасе еще один способ, и попросил дать ему бутылку с плотной пробкой.

На этот раз попытка удалась.

Действительно, для тетушки Фанни и Арнольда дело тем и кончилось. Они больше не слышали Томаса Кемпе и не получали от него посланий.

— писала тетушка Фанни, — 

9

Джеймс отложил дневник и огляделся, слегка ошеломленный. Комната, к его удивлению, выглядела очень буднично. Вот висят на крючке за дверью его бутсы, из-под подушки выглядывает пижама, все книги и картинки на своих местах. Нет белых обоев с узором из зеленых листочков; нет тетушки Фанни и ее торопливой речи; нет Арнольда, который, блестя глазами, слушает суровые слова викария, изгоняющего Томаса Кемпе. Ничего этого нет. Есть только старый дневник, пожелтевший, растрепанный, в пятнах сырости. Не склонный к сентиментальности Джеймс сидел, смотрел в окно и ощущал в горле странный комок, вроде того, что бывает в начале простуды.

— Джеймс! Ужинать!

Неужели уже так поздно? Как долго он, значит, читал. Он очень бережно спрятал дневник в ящик стола, под стопку тетрадей и под свой труд о тараканах, и спустился вниз. Арнольд тоже спускался по этой лестнице на зов тетушки Фанни. Арнольд сидел в этой самой кухне, лакомясь обильными кушаньями тетушки Фанни. Насчет этого у тетушки Фанни были сомнения; ей казалось, что приличнее кушать в гостиной, но она уступила Арнольду, который предпочитал кухню; и тут они уютно сидели друг против друга за чисто выскобленным сосновым столом. Здесь же упиравшегося Арнольда заставляли мыться в маленькой жестяной ванне — очень сложная процедура, которая требовала разогревания медных котлов на плите, согревания полотенец перед огнем и вообще большой суеты. А знал ли Арнольд, откуда удобнее всего влезть на крышу? Охотился ли с Пальмерстоном на крыс у забора, около старой сточной трубы? Какие яблоки больше ему нравились: сладкие, кисло-сладкие или крупные, мягкие, мучнистые?

Но этого и еще много другого Джеймсу никогда не узнать; думая об этом, он испытывал странное, щемящее чувство утраты; он ел молча; едва слыша разговоры, которые велись вокруг. И только раз поднял голову от рубленого бифштекса с жареным картофелем, чтобы спросить:

— Мам, что такое кемберлендский пудинг?

— Я точно не знаю. Кажется, было такое кушанье в прошлом веке.

— А можно нам как-нибудь его попробовать?

Это было одним из любимых кушаний Арнольда.

На следующий день Арнольд и тетушка Фанни все еще занимали очень много места в мыслях Джеймса, но его чувства к ним как-то устоялись; думать о них было менее грустно и приносило теплое ощущение их присутствия. Знать про них, знать, что они говорили, делали и думали, означало дружить с ними; и удивительно, что эта дружба не казалась совсем уж односторонней, хотя единственное, что его действительно связывало с ними, было нежелательное присутствие Томаса Кемпе. Пробираясь в высокой траве сада, Джеймс мог закрыть глаза и вообразить рядом с собой Арнольда (в штанах до колен, которые натирали ему ноги — недаром он часто и громко жаловался на это тетушке Фанни, — и в черных ботинках, которые он ненавидел и однажды потерял, увязив их в грязи на берегу реки). Джеймс сообщил Арнольду услышанную в школе шутку про двух мух на потолке, и Арнольд, с расстояния в сто лет, засмеялся, подпрыгнул и стал раскачиваться на ветке яблони.

— Ты чего разговариваешь сам с собой? — спросил Саймон.

Джеймс вздрогнул и поднял голову. Должно быть, Саймон подошел к нему, а он и не услышал. Саймон уставился на него сквозь свои круглые очки. Джеймс неохотно расстался с Арнольдом, но ведь Арнольд станет к нему возвращаться всякий раз, как будет ему нужен, — и Джеймс вернулся туда, где в настоящее время был.

— Разве я разговаривал сам с собой?

— Да.

— Ну, это я так, — сказал Джеймс.

Он хотел было рассказать Саймону про Арнольда и тетушку Фанни, показать Дневник, словом, поделиться всем, но тут же отказался от этой мысли. Саймон, конечно, не виноват, если никогда не сможет понять, что так крепко связывает Джеймса с Арнольдом и тетушкой Фанни. Тут было нечто необъяснимое и глубоко личное. Ожидать, чтобы другие поняли такое теплое чувство к мальчику, которого ты никогда не видел и не увидишь, еще труднее, чем убедить их поверить в деятельного полтергейста. К счастью, ему не пришлось объяснять свой разговор с Арнольдом. Саймон сказал:

— Иду удить рыбу. Пойдешь со мной?

Джеймс колебался; соблазн был велик. Рыбалка на речке Ивенлод отныне навсегда связана у него с Арнольдом. Но пойти туда с Саймоном не значило изменить Арнольду. Дружба с Арнольдом — это одно, а с Саймоном — совсем другое. Места для обоих хватит.

— Да, пожалуй… — начал он. — Подожди, я только переобуюсь. — Но тут он вспомнил про Берта Эллисона. Ведь сегодня тот должен прийти еще раз и может прийти в любую минуту. «Вот тебе раз! — подумал Джеймс. — Как же я мог забыть?» — Нет, — сказал он. — Я совсем потерял память. Сегодня опять придет экзорцист. — И в порыве великодушия добавил: — На этот раз можешь посмотреть, если хочешь.

Однако Саймон настроился удить рыбу. Он сказал:

— Спасибо, пожалуй, нет, — и ушел, а Джеймс еще раз почувствовал, что Саймон все-таки не принимает колдуна всерьез. Но теперь у Джеймса был Арнольд, и уж тот-то принимал его всерьез. Поневоле приходилось.

Когда Джеймс подошел к дому, Берт Эллисон уже ставил у ограды свой велосипед. Он насвистывал мотив из популярного фильма, а под мышкой держал небольшой раздвоенный прут.

— Ну как поживает твой тип? — спросил он. — Затевает что-нибудь новенькое?

— Пока нет, — сказал Джеймс. И, понизив голос, добавил: — Я, кажется, знаю, отчего у нас в тот раз не получилось.

— Вот как? — сказал Берт. — Пошли наверх, и ты мне все расскажешь.

Они поднялись наверх.

— А где твоя мама?

— Ушла. Вернется только к ужину.

— Оно и лучше, — сказал Берт. — Надо, чтобы нам не помешали. А мама твоя знает, что к чему. Или думает, что знает. Не в обиду ей будет сказано.

Как только они вошли в комнату Джеймса и плотно закрыли дверь (Эллен была где-то поблизости), Джеймс достал дневник и стал объяснять. Он прочел вслух последнюю запись, об изгнании призрака (Берт забыл дома очки). Берт слушал внимательно, но больше с интересом, чей с удивлением.

— Я знал, что нам попался как раз один из таких, — сказал он. — Из упрямых. Надо сказать, что они набираются опыта. Так что в бутылку мы его снова не заманили бы. Зря бы только время тратили. — Говоря это, он свертывал ковер и отодвигал стол.

— Что вы делаете? — спросил с тревогой Джеймс.

— Надо же освободить место для круга. Что скажет твоя мама, если увидит, что пол разрисован мелом?

— Наверное, будет недовольна.

— Ну вот, а мы не хотим никого сердить. Придется обойтись бумагой и карандашом, хотя если по всем правилам, то нужен мел.

Из кармана своего комбинезона Берт достал карандаш, потом конверт и уже готовился порвать его вместе с содержимым, но, вглядевшись, сказал:

— Э, нет, это нужное, это мои футбольные талоны.

— У меня есть бумага, — сказал Джеймс.

— Давай ее сюда.

Лист бумаги Берт разорвал на восемь кусков и присел к столу. На каждом куске он начертал, тяжело сопя, какие-то непонятные знаки.

— Что они означают? — спросил Джеймс.

— По правде говоря, — сказал Берт, — они перешли ко мне от отца. Он иной раз тоже кое-что делал по этой части. Что они означают, точно не скажу. Но действие оказывают. Это проверено.

Он разложил восемь кусков бумаги по кругу, посреди пола, и каждый из них прижал гвоздем из своей сумки с инструментами. В центре круга он поместил раздвоенную рябиновую ветку, подперев ее стулом. Потом подошел к окну, взглянул на занавеску и сказал:

— Эх, черт, она у тебя подвешена по-модному. А нам бы надо по-старому.

— Что по-старому? — спросил удивленно Джеймс.

— На кольцах, сынок. Требуется медное кольцо. Можешь его добыть?

— Кажется, могу, — сказал Джеймс.

Он бегом спустился вниз, вбежал в гостиную, порылся в рабочем ящике матери, нашел то, что искал, и был уже снова наверху, а Эллен все еще жалобно повторяла:

— Закрой же дверь, ужасный сквозняк!

— Берт надел медное кольцо на старый конец ветки, и она скользнула вниз, до развилки. Потом Берт вышел из круга, знаком отодвинул и Джеймса, громко откашлялся и сказал:

— Томас Кемпе! Ты здесь?

Джеймс, не ожидавший такого прямого обращения, удивился. Это было совсем непохоже на сложную церемонию, которую провели тетушка Фанни и Арнольд, а впрочем, и на первую попытку самого Берта привлечь к себе внимание колдуна.

Полная тишина. Берт снова откашлялся, поправил один из клочков бумаги и сказал:

— Вступи в круг, мы хотим говорить с тобой.

— Что будет, если он вступит в круг? — шепотом спросил Джеймс.

— Тут ему и конец. Все дело в рябине. Для таких, как он, хуже рябины ничего нет. Но сперва надо заманить его в круг.

Внизу хлопнула дверь, и где-то снаружи залаял Тим.

— Томас Кемпе! Я призываю тебя! — строго сказал Берт.

Один из бумажных клочков приподнялся, точно в него заглянул любопытствующий ветерок. Что-то скрипнуло, хотя это мог быть просто скрип старой балки. Берт сказал шепотом:

— Клюет! Ясно, что клюет. Вот тут и нужна осторожность. Все равно как на рыбалке…

Джеймс, весь напрягаясь, мысленно позвал Арнольда поскорее прийти, и Арнольд явился — то ли с речки Ивенлод, то ли с яблони, то ли с поля, где охотился с Пальмерстоном на кроликов, то ли еще откуда-то — явился, встал возле Джеймса и разделил с ним все его чувства и мысли, а также успокаивающее присутствие Берта Эллисона и, наверное, тревожное присутствие Томаса Кемпе.

Внизу звякнула задвижка калитки и кто-то прошел по дорожке.

— Твоя мама? — спросил Берт.

— Нет, — сказал Джеймс. По шагам, как и по голосам, людей узнают сразу. — Верно, кто-нибудь насчет сбора или еще что. Эллен откроет. — Он смотрел на рябиновую ветку, и та как будто дрогнула, шевельнулась.

— Заговори с ним, — сказал Берт. — Ведь это, кажется, ты его выпустил на свободу.

В прошлый раз, подумал Джеймс, это у меня вышло, не слишком удачно. Может быть, в сегодняшней обстановке их отношения наладятся? Не отрывая глаз от ветки (в этот миг медное кольцо заметно повернулось), Джеймс застенчиво спросил:

— Ты здесь?

Ветка затряслась. Один из гвоздей скатился с бумажного клочка.

— Ого! — сказал Берт. — Давай, говори!

— Можно мне говорить с тобой? — спросил Джеймс уже более уверенно. Ток воздуха, плотный словно кулак, прошел у него по спине. Ветка опять задрожала, толкаясь о стул. Внизу открыли и закрыли входную дверь. Из прихожей послышались голоса — Эллен и еще чей-то, но Джеймсу некогда было прислушиваться.

— Отлично! — сказал Берт. — Так держать! Глядишь, я останусь без работы.

— Я хочу просить… — настойчиво сказал Джеймс, и ветка снова стала дергаться вверх и вниз, а кольцо сверкнуло, поймав на себя узкий лучик солнца. Голоса стали слышнее. — Мне только надо…

Голоса вдруг оказались уже внизу лестницы; по ней стали подниматься. Это были Эллен и миссис Верити, и миссис Верити говорила:

— …если можно, милочка, я загляну и скажу ему два слова, пока он здесь…

Ветка с шумом упала. Занавеска вздулась под сильным порывом ветра, распахнувшим окно. Миссис Верити и Эллен вошли в комнату; Берт едва успел ногой затолкнуть прут под кровать, а рукой собрать с пола бумажные клочки.

— Я не хотела бы мешать, но я уверена, что миссис Харрисон извинит меня, — говорила миссис Верити. — А я увидела ваш велосипед, Берт, и хочу попросить… Не выберетесь ли ко мне в конце недели? Окно у меня разбито в задней стене. Думаете, можно починить? Очень буду благодарна.

— Посмотрим, что можно сделать, — сказал Берт. Он вынул из кармана стальной метр и с задумчивым видом приложил его к стене. Джеймс стоял неподвижно, стараясь подавить бурю чувств, потому что они грозили толкнуть его к действиям, о которых он позднее мог пожалеть. Миссис Верити с интересом оглядывала комнату.

— Какая у тебя хорошенькая комнатка, милый.

— Угу, — пробормотал. Джеймс, обращаясь к полу.

Миссис Верити, видимо, обиделась:

— Надеюсь, я не помешала. Ни за что не хотела бы мешать.

— Да ничуть. Мы не прочь, если кто нас навестит, — сказал весело Берт, а Джеймс сделал глубокий вдох и тоже сказал:

— Ничуть.

Миссис Верити просияла. Она села на стул Джеймса и минут пять говорила. Берт тем временем прилаживал полки, вставляя, где требовалось: «Да, да», или: «Подумать только!» Джеймс горестно глядел в окно. Вдруг миссис Верити сказала:

— Помнится, милый, мы с тобой на днях как раз говорили о Берте.

— Разве? — сказал Джеймс. — Не помню.

— А может, о ком-то другом. Стареешь и становишься забывчивой. Ну, мне пора. Так вы не забудете, Берт?

— Можете на меня положиться, — сказал Берт.

Когда она ушла, Джеймс сказал с тоской:

— Ведь мы его почти поймали, верно?

— Может, да. А может, и нет. Сказать трудно.

— А может, попробовать еще?

— Ту же самую штуку? Нет, не выйдет. Я уже говорил, что эти типы набираются опыта.

— Черт бы побрал миссис Верити! Он ее не выносит, понимаете. Уверяет, что она ведьма.

— Ну, это уж слишком, — сказал Берт.

— Да, конечно.

Берт ладил полки, а Джеймс подавал ему гвозди и старался ни о чем не думать. Бесполезно винить кого-то, если тот даже не знает, что он натворил. Правда, Берт сказал, что могло и не получиться. Но Джеймс все равно был мрачен и тяжело переживал неудачу.

Наконец Берт покончил с полками, и они сошли вниз. У калитки Берт сказал:

— Жаль, конечно, что опять ничего не вышло. О плате мы забудем, раз я не сумел с ним сладить.

— Да, — сказал Джеймс. — Большое спасибо, что попробовали.

— Не унывай! Может, мы еще что-нибудь придумаем. Я буду это дело держать в уме, а ты меня извещай, если что новое. Чем больше об этом типе будем знать, тем лучше. У меня сейчас работа в церкви, недели на две. Так что где меня найти, ты знаешь.

— Спасибо.

— Ну, бывай!

— До свидания, — сказал Джеймс.

Вечер выдался ужасный. Отчасти можно было винить в этом. Томаса Кемпе, который до ночи бродил по дому, хлопал дверьми, опрокинул в прихожей стол и опять испортил телевизор. Все это сделало мистера и миссис Харрисон очень раздражительными. Но часть вины лежала на Джеймсе, который был слишком расстроен, чтобы вести себя прилично, и дождался наконец того, что был отправлен спать раньше обычного и вдобавок предупрежден, что в зимние каникулы не поедет на экскурсию.

У себя наверху он пожаловался на свои беды Арнольду, который согласился, что все это чертовски несправедливо (он и сам кое-что знал о таких вещах; тетя Фанни, та все понимала, это самый лучший на свете человек и, кажется, никогда ни на что не сердится, а вот отец у Арнольда совсем не таков). Они переговаривались, пока Джеймс наконец не заснул. Во сне он увидел долгий и жаркий летний день, речку, ивы, пикники с корзинками самых вкусных вещей и, конечно, Арнольда. Тетушка Фанни тоже была поблизости и добродушно им улыбалась.

10

На следующий день произошло нечто ужасное. Эта выходка колдуна, быть может менее разрушительная, чем прежние, была самой злобной.

Первой это увидела Эллен. Она пошла в школу на несколько минут раньше Джеймса и тут же прибежала назад. Она вбежала в кухню и казалась на размер больше обычного, как бывает с людьми, которые первыми приносят ошеломляющие известия.

— Идите посмотреть, что написано у миссис Верити на заборе.

Харрисоны вышли на улицу.

Томас Кемпе явно перенял кое-что у фанатов футбола и других мастеров уличных надписей, иногда украшавших стены Лэдшема своими комментариями и призывами. Вдоль садовой ограды миссис Верити он крупно написал мелом:

Один-два ранних прохожих остановились и с любопытством разглядывали надпись. Что-то услышав, вышла и сама миссис Верити. Она вышла из своей калитки в тот самый момент, когда Харрисоны спешили к ней через дорогу. Они надеялись опередить ее и не дать ей увидеть надпись. Выражение ее лица наполнило Джеймса бессильным гневом против колдуна.

— Нехорошо, — дрожащим голосом произнесла миссис Верити. — Очень нехорошо.

— Идемте к нам, — сказала миссис Харрисон. — Выпьем чаю. А дети сейчас принесут ведро воды и все смоют раньше, нем вы вернетесь.

Джеймс и Эллен принялись смывать и оттирать. Надпись смывалась довольно легко. Какое счастье, думал Джеймс, что Томас Кемпе еще не знает о красках в аэрозолях. Вот тогда он наделал бы дел! — сказал он себе мрачно. Казалось, что неумолимый ход событий приведет и к этому дню.

— Вот наглость! — сказала Эллен. — Как ты думаешь, кто это? Протри «ведьму», там еще проглядывает.

— Не знаю, — сказал Джеймс, работая тряпкой. — Вандалы, — добавил он немного погодя.

Эллен сказала рассудительно:

— Вот именно, недаром и написано с ошибками.

Когда они вернулись в дом, миссис Верити понемногу оправлялась, подкрепляемая чаем и общим сочувствием.

— Очень тяжело видеть, — говорила она жалобно, — что люди за моей спиной так дурно обо мне думают.

Миссис Харрисон издавала успокаивающие звуки и наливала еще чаю.

— Что бы такое сделать! Просто страшно становится…

— Хулиганы! — сказал мистер Харрисон.

— Ведь я всегда со всеми ладила.

— Какие-нибудь молодые мерзавцы. На это надо отвечать презрением. Игнорировать.

— Всегда старалась быть хорошей соседкой. — Из кармана фартука миссис Верити появился большой белый платок, а ее голос опять задрожал.

— Конечно, конечно! — сказала миссис Харрисон. — Это какие-нибудь подонки. Никто даже не обратил внимания.

— А сейчас уже ничего не видно, — сказала Эллен.

— Спасибо тебе, милочка. Очень благодарна. — Белый платок отправился на свое место.

Джеймсу тоже хотелось выразить участие, но в кармане у него была только ириска, к тому же вся в пуху. Такое подношение показалось ему неподходящим.

— Я пойду, — сказала миссис Верити. — У меня посуда еще не помыта.

— А я зайду попозже, посмотреть, как вы, — сказала миссис Харрисон.

— Вы очень добры. Я, конечно, понервничала. Пожалуй, прилягу.

Когда миссис Верити ушла, мистер Харрисон прочел краткую лекцию о хулиганстве, вандализме и об опасностях, подстерегающих праздную молодежь, лишенную руководства. Дети обиделись, потому что лекция, казалось, метила в них. Да так оно и было; отец прямо сказал, что его целью было строго предупредить их о его решимости немедленно и твердо искоренять у них подобные наклонности. Остановило его только кроткое напоминание Эллен, что они уже на четверть часа опаздывают в школу.

— Несправедливо! — сказала она, выходя за калитку. — Мы не такие. Даже и ты не такой. Ну, может быть, нечаянно разобьешь стекло.

— Спасибо, — сказал Джеймс.

— Во всяком случае я так думаю. А те, наверное, писали ночью. Странно, что ты ничего не слышал. Ведь это как раз напротив твоего окна.

— Вандалы орудуют так же, как воры, — сказал Джеймс. — Совершенно неслышно.

В течение дня думать об этом было некогда. Школа готовилась отпраздновать свой столетний юбилей, и мистер Холлингс решил устроить большую выставку, посвященную ее истории. Она называлась «Сто Лет Государственной Системы Образования». Старейшие жители Лэдшема усердно искали у себя все, что имело отношение к ранним дням их школы. Они принесли в школу множество старых учебников, огромных классных журналов, переплетенных в черную кожу, растрепанных тетрадей и пожелтевших фотографий, которые запечатлели мальчиков в холщовых блузах, в черных башмаках и круглолицых девочек, уставившихся на фотографа, под строгим присмотром дам в длинных платьях и соломенных канотье. Все это надо было разложить по длинным столам, установленным на козлах, а рядом поместить образцы работ нынешних школьников. Немало хлопот досталось и Джеймсу: надо было делать надписи к экспонатам и устилать столы листами белой бумаги. Выставку собирались открыть уже через два дня, и ее сможет осмотреть весь Лэдшем.

Мистер Холлингс полдня просидел на краю стола, углубившись в чтение школьного журнала за 1873 год. Время от времени он читал оттуда вслух всем, кто оказывался поблизости.

— Вот, послушайте: «Сентябрь, 12-е. По случаю жатвы никто из учеников не посещает школу уже две недели».

— Повезло! — сказал кто-то.

— Совсем не то, — строго сказал мистер Холлингс. — Большинству из них предстояло работать в поле всю жизнь. «Январь, 12-е. Эллен Гибсон снова опоздала и была высечена. На дальних окраинах снег лежит слоем в 2 фута, и у детей весь день мокрые ноги. Мисс Фанни Спенс принесла мешок угля для печи».

— Что? — переспросил Джеймс и уронил ножницы.

Мистер Холлингс перевернул страницу журнала.

— Пожалуйста, — сказал Джеймс торопливо. — Еще раз про мисс Фанни Спенс.

Мистер Холлингс прочел еще раз.

— И это все?

— Да. Но она упоминается еще где-то, насколько я помню. Вот: в июне она принесла для детей корзинку кексов. Как видно, добрая была душа.

Может быть, в корзинке были ее особые кексы со сливами и пряностями, которые так любил Арнольд. Может быть, Арнольд и подсказал ей, он знал, что именно понравится детям. И вдруг, вспомнив даты, Джеймс с удивлением понял, что это было почти на двадцать лет позже дневника, а значит, тетушка Фанни стала совсем старенькая, а Арнольд — Арнольд был уже взрослый.

— Твоя родственница? — спросил мистер Холлингс.

— Нет. Собственно говоря, нет.

К тому времени, когда Джеймс вернулся из школы, миссис Верити более или менее пришла в себя. Харрисоны обещали зорко следить за улицей, в особенности ночью. Тим будет за калиткой, в качестве сторожевой собаки.

— Сколько волнений! — сказала миссис Харрисон. — А ты куда собрался, Джеймс?

— С Саймоном. Удить рыбу.

— Не опоздай к ужину.

Джеймсу было тревожно. Он рассказал Саймону про надпись на ограде.

— Подлая штука, — сказал Саймон.

— Конечно. Поэтому я ужасно тревожусь. Теперь он не только за меня, теперь он и за других взялся.

Саймон сказал дружелюбно:

— Но теперь-то уж на тебя не подумают. И я не думаю, что это ты.

— А в другие разы думал?

— Понимаешь… — Саймон смутился. Еще бы не смутиться. — Сперва я думал… ну, что это, может быть, шутки.

— Ах, до чего смешные! Особенно для меня.

— Это все потому, что я по-настоящему не верил в привидения. Так, наполовину. На кого же думают теперь?

— На хулиганов. Которые ломают телефонные будки и все такое.

Саймон радостно подхватил:

— Может, действительно они?

Джеймс внезапно почувствовал усталость. Он сказал:

— Ладно, пусть они. Пусть будет по-твоему.

Во всем, что касалось Томаса Кемпе, он мог полагаться только на себя, это ясно. А дело становилось все хуже. Тот взялся теперь и за других, вроде безобидной старой миссис Верити. Если бы она могла знать, думал Джеймс, что она наделала вчера, когда поднялась в мою комнату. Если бы она не вошла, мы с Бертом могли от него отделаться. А теперь? Теперь Томас Кемпе укрепился. Укрепился, стал независим и опасен.

Все эти мысли мешали получать удовольствие от рыбалки. К тому же у них была всего одна удочка — Саймона. Делиться удочкой при всем желании трудно. Спустя полчаса Джеймс расстался с Саймоном и пошел бродить по полям в обществе Тима.

День стоял золотой. Живые изгороди четкими темными линиями расчерчивали выцветшие поля, покрытые жнивьем. Сквозь изгороди пробивались солнечные лучи. От вязов, с вершины холма, тянулись длинные темные пальцы тени, и весь горизонт был окаймлен грациозными силуэтами деревьев на бледном фоне неба. Джеймс шагал по заросшей дороге вдоль обочин, покрытых ржаво-красным щавелем и тонким узором из сухих головок бутеня.

Вскоре к нему присоединился Арнольд, и они вместе вошли в рощицу возле фермы и ели чернику; Тим с Пальмерстоном рыскали в подлеске, а на ветках сидели голуби. Арнольд знал одно место, где прежде была каменоломня, а теперь — зеленые заросли; там можно было сидя съезжать с крутых склонов или, ухватившись за ветки, перебрасываться, как Тарзан, с одного края ямы на другой (про Тарзана Арнольд не знал, но Джеймс объяснил, и он сразу понял). Все это они проделывали, пока небо за деревьями не стало апельсиновым, потом бледно-лимонным и, наконец, зеленоватым. В лесу еще оставался бледный свет; с полей слетались грачи. Джеймс сказал, что пора домой, а то там поднимут шум, и они вместе пошли по тропе, а где-то на краю деревни Арнольд ушел, и Джеймс пошел домой один.

Дома было тепло, душно и пахло печенкой и беконом, которые готовились на ужин. Джеймс вошел тихо, потому что с его джинсами и свитером не все было в порядке и необходимо было почиститься прежде, чем его увидит мать.

Он пошел наверх все еще полный простором и небом и мелькающими узорами листвы, ощущая ладонями жесткую и нежную поверхность древесных стволов. На середине лестницы он столкнулся с Эллен. Она уставилась на него и спросила:

— Почему ты сейчас назвал Тима Пальмерстоном?

А он взглянул на нее, не слыша, и прошел в ванную.

Едва он пустил воду, как дверь за ним с силой захлопнулась. Сердце его упало; он узнал признаки присутствия Томаса Кемпе — какое-то беспокойство и напряжение в воздухе, вторжение кого-то сварливого, самоуверенного и упрямого. Джеймс подумал, что таких немало и теперь (одного или двух он припомнил тут же); но, может быть, теперешняя жизнь устроена так, что им меньше удается во все вмешиваться? А может быть, не меньше? Может быть, тоже удается как-то и где-то. Он завернул кран и с тоской стал ждать.

Послание лежало на полу и было написано на комке бумаги, которую подкладывали, чтобы не стучала оконная рама. Джеймс развернул его и прочел:

Сперва Джеймс не только рассердился, но и удивился. Потом он понял, о чем написал колдун, и хотел было посильнее хлопнуть дверью, выходя, но вспомнил, что за это достанется ему же, и решил немедленно дать ответ.

Он громко сказал:

— Послушайте, они вовсе не клады ищут. Теперь их не ищут. Вместо этого есть спортлото и другие штуки. А это археологи. Они ищут не золото, а битые горшки. — Про себя он добавил: «А если бы и золото, так тебе оно теперь ни к чему».

Комната помолчала; она словно пережевывала полученные сведения, чтобы выплюнуть ответ. С полки упала и разбилась бутылка шампуня. Аптечный ящик на стене опасно закачался.

— Да ладно уж! — крикнул Джеймс. — Ладно, схожу! Только не сейчас. Сейчас не могу. Меня сегодня уже не отпустят из дому.

Тишина и какое-то колебание. Затем Томас Кемпе, видимо, пошел на компромисс, потому что комната внезапно опустела, стала обычной и мирной. Джеймс остался наедине с запахом зубной пасты и разбитой бутылкой шампуня, которую ему предстояло как-то объяснить. Он кончил мыться и спустился вниз, чувствуя, что его загоняют в угол.

В школе он все время тревожился, сумел ли колдун понять, что его желание можно выполнить только во второй половине дня. И совершенно не представлял себе, что надо сказать или сделать, когда придет на раскопки. Эту проблему ему придется решать на месте.

Он позвал с собой Саймона. Арнольд наверняка охотно пошел бы, но Арнольда ему хотелось приберечь для особых случаев и более беззаботных времен. Сегодня Саймон мог оказать практическую помощь.

— Не можешь же ты просто сказать им, чтобы больше не копали. Они и внимания не обратят.

— Знаю.

— Так что же ты думаешь делать?

— Надеюсь что-нибудь придумать по дороге, — сердито ответил Джеймс.

Раскопки велись примерно в полумиле от городка. Пока мальчики добирались туда, вокруг уже чувствовалось сварливое присутствие Томаса Кемпе. Оно не было видно или слышно, но их окружала какая-то гнетущая атмосфера. И хотя осенний день был такой же золотой, как и накануне, они уже не могли видеть этого; ничего хорошего не было для них ни в широких кронах вязов на фоне неба, ни в пламенеющих листьях каштана, по которым они ступали. Они даже повздорили, выбирая дорогу.

Археологи встретили их неприветливо. Двое из них сидели на краю поля, делая какие-то сложные записи. Они просто отмахнулись от мальчиков. Третий, молодой и бородатый, сидел возле неглубокой ямы и что-то измерял с помощью стальной линейки. Кажется, это был студент и он был, пожалуй, менее неприступен. Джеймс решил занять его разговором; может быть, колдуна удастся как-нибудь одурачить.

В яме лежали глиняные черепки. И кости.

— Что это? — спросил Джеймс.

— Здесь были захоронения. Такие горшки ставили в могилы.

— Что вы с ними сделаете?

— Их склеют и поместят в музей.

— А кости?

— Этого я не знаю.

В конце поля река делала изгиб, и вода там тихо журчала. Когда те люди были живы, они тоже могли слышать это журчанье. Джеймс сказал с оттенком неодобрения:

— Разве это правильно, раскапывать могилы?

— Что-что?

— По-моему, их надо оставлять в покое.

— Это нужно для науки. Насколько я знаю, здесь было захоронение середины Бронзового Века. Первичная кремация. Урны с сожженными костями.

— А насколько я знаю, здесь были люди, — сказал Джеймс.

Студент принялся сортировать черепки и кости. Кости он сложил в пластиковый пакет, а все вместе — в картонный ящик с наклейкой «Туалетное мыло Люкс. 12х12. Открывать здесь».

Позади них послышался шум. Перевернулся складной стол, где стояли еще ящики, лежали бумаги и чертежные доски.

— Эй вы! Осторожнее! — сердито сказал студент.

— Это не мы, — сказал Саймон.

— Что вы меня дурачите! Черт! Я только что все рассортировал.

Они стали подбирать все, что упало. Бумаги так и порхали на внезапно налетевшем ветру.

— Держите! — сказал студент. — А то они сейчас окажутся в реке.

Джеймс поймал улетавшие листы. Держа их в охапке, он сказал, обращаясь к небу:

— Бросьте копать на Августовом поле. Половину золота отдайте Томасу Кемпе.

— Ты о чем? — спросил студент.

— Так, ни о чем.

— Положи все опять на стол. Надеюсь, этот ветер не обещает перемену погоды. Нам здесь работать еще пару недель.

— Наверное, обещает, — сказал Джеймс.

— Ничего себе, веселое предсказание!

— Вам нравится раскапывать могилы?

— При чем тут нравится, не нравится? — ответил коротко студент. — У меня будущим летом выпускные.

— Я только так спросил.

— Ты извини, но у меня вдруг страшно заболела голова. Вам обоим не пора ли домой?

— Осторожно! — крикнул Саймон.

Студент, сделав шаг в сторону от ямы, споткнулся о камень, который, видимо, только что здесь оказался, пошатнулся и одной ногой угодил в яму. Послышался хруст раздавленных черепков.

— О Господи! — сказал студент. Оба археолога, работавшие на дальнем краю поля, оглянулись. И направились к ним.

Джеймс сказал Саймону, что им, пожалуй, пора идти, и Саймон сказал, да, пора. Перелезая через ограду, чтобы выйти на дорогу, они слышали, как археологи что-то громко и сердито говорили студенту. А бумаги все еще порхали по траве.

— Накрылись, кажется, его выпускные, — сказал Саймон. — Только мы тут ни при чем.

Джеймс кивнул. Про себя он подумал: может, и поделом человеку, который раскладывает человеческие останки по картонным коробкам; но в общем его это мало затронуло. А Томас Кемпе удалился — это он чувствовал. Небо стало выше, просторнее и голубее, россыпь красных ягод по живым изгородям внезапно сделалась одним из красивейших зрелищ на свете. Он подумал, не позвать ли Арнольда, но решил приберечь его на потом.

— Он будет недоволен, — сказал Саймон, — твой старый Томас Как-его-там.

— Да ну его!

Домой они добирались долго, потому что у них было еще много дел по дороге, под ивами на берегу реки и на большом поле, там где каменная ограда была совсем невысокой и можно ее перепрыгнуть, если хорошенько разбежаться. Потом поля кончились и сменились аккуратными оградами и одинаковыми крышами нового жилого района, а старая тропа перешла в гудронированное шоссе. И вот они уже в Лэдшеме. Из нового квартала они вышли на Главную улицу и заторопились, потому что на церковной башне пробили часы и оказалось позднее, чем они думали. Перед аптекой стояла полицейская машина и собралась кучка людей, которые что-то разглядывали. Саймон хотел подойти и выяснить в чем дело, но все мысли Джеймса были о чае и о том, что надо спешить, иначе весь кекс — если он будет — достанется Эллен. Он потащил Саймона дальше. Они свернули на Фунтовую улицу, и тут, на двухстворчатых воротах пожарного депо, было написано мелом, огромными буквами:

— Ой, нет! — только и сказал Джеймс.

Саймон уставился на надпись. Потом на Джеймса и снова на пожарное депо. Он сказал:

— Может, ты бы стер, а?

— Ты в уме? Если увидят, подумают, что и писал я.

Они повернули за угол, туда же свернула и полицейская машина. Возле пожарного депо она замедлила ход, потом обогнала их и выехала на Оксфордскую дорогу. Оба сидевших в машине полисмена пристально посмотрели на мальчиков.

— Вот видишь! — сказал Джеймс.

Колдун побывал и у дома викария. На входной двери он написал:

И тоже подписался.

Теперь вид у Саймона был не на шутку перепуганный. Джеймс, в таком же испуге, перешел на другую сторону улицы и быстро прошел мимо, едва взглянув на надпись, словно она не стоила внимания.

Они повернули на улицу Ист-Энд. И еще издали увидели полицейскую машину. Она стояла у дома Харрисонов.

11

Полисмен был в гостиной. Эллен сидела на кушетке, очень взволнованная. Мистер и миссис Харрисон стояли у камина и читали какую-то бумагу, которую держал мистер Харрисон.

— Джеймс!

— Да, папа!

— Ну-ка взгляни.

Джеймс набрал побольше воздуха и спросил:

— А что это?

— Это бросили в окно аптеки, обернув вокруг кирпича.

Джеймс взял листок, который оказался листком из его Личного Дневника, и прочел:

Все смотрели на него. И все молчали. Наконец мистер Харрисон спросил:

— Ну, что скажешь?

За окном Джеймс видел Тима, сердито глядевшего на полицейскую машину. Миссис Верити сидела у себя на крыльце. На крыше сидели в ряд скворцы и наблюдали.

— Я скажу, — медленно произнес Джеймс, — что кто-то хочет мне больших неприятностей.

— Кто же это может быть, по-твоему?

Скворцы задрали клювы в синее небо и засвистали. Миссис Верити вязала. Джеймс посмотрел на полисмена, полисмен ответил ему ничего не выражающим взглядом.

— Я правда не знаю, — сказал Джеймс.

Снова наступило молчание. И вдруг его осенило.

— Скажите, в котором часу разбили окно в аптеке?

Лицо полисмена стало более выразительным, но это выражение напомнило Джеймсу, что полисмены привыкли сами задавать вопросы, поэтому он добавил:

— Пожалуйста.

— Около пяти, — сказал полисмен.

— А мы в это время были на реке. Мы с Саймоном. То есть Саймон и я. Мы сразу после школы пошли к археологам.

— И говорили с ними?

— Да, с одним из них.

— А когда вернулись?

— Не знаю точно. Только что. Сейчас.

— По дороге встретили кого-нибудь из знакомых?

— Нет. То есть да. Мистер Холлингс как раз въезжал к себе в гараж, а мы шли мимо. Он даже помахал нам.

Обстановка в комнате разрядилась. Миссис Харрисон, все время стоявшая у камина по стойке «смирно», тяжело опустилась в кресло. Мистер Харрисон закурил трубку. Эллен сказала:

— Как типично!

— Тогда это снимает с вас подозрение, — сказал полисмен.

— О! — сказал Джеймс. — Да, слава Богу.

— Может, с кем-нибудь вышла ссора? С кем-нибудь в школе?

— Нет, — сказал Джеймс.

— Точно?

— Совершенно точно.

Полисмен обратился к мистеру Харрисону:

— Примите мои извинения, сэр. Проверить, конечно, придется. Но если мальчик говорит правду, то он здесь ни при чем.

— Я понимаю, — сказал мистер Харрисон. — Какие тут могут быть извинения!

— Чашку чаю?.. — предложила миссис Харрисон.

— Нет, благодарю вас, мэм. Я спешу.

Полисмен вышел. Вошел Тим. Миссис Верити передвинула свой — стул, чтобы видеть, как полисмен поедет по улице.

— Вот МНЕ бы чаю, — сказал Джеймс. — Если, конечно, предложат.

— И все-таки ты наверняка с кем-то подрался, — сказала Эллен. — С какими-нибудь большими мальчишками.

Она говорила это уже в третий раз.

— Нет, — сказал Джеймс. — Такого не припомню.

Он говорил как бы смирившись, но очень тревожился. В этот раз пронесло. А в следующий?

— Ты разве не зол на них?

— Нет. То есть да. Страшно зол. Придется выяснить, кто это, и разделаться.

Эллен смерила его долгим, подозрительным взглядом.

— Совсем ты не зол. И вообще говоришь непохоже на себя.

Джеймс сказал:

— А я, может быть, заболеваю. Скорее всего чумой. Ко мне лучше не подходить близко.

Он вышел в сад и долго бродил в сумерках под яблонями, полный мрачных мыслей. Ближайшее будущее таило грозные опасности. Дом позади него угрюмо чернел на фиолетовом небе, а в доме затаился Томас Кемпе, точно ядовитый паук, готовящий гибель. Нужен был Арнольд, но Арнольд был в необозримой дали, из которой однажды возник. В солнечном июне 1856 года; лазил по деревьям, или удил рыбу, или лакомился кемберлендским пудингом.

А меня бросил здесь одного, думал Джеймс. Или почти одного. Только Саймон и Берт Эллисон. Но Саймон не верит и по-прежнему думает, что все делаю я сам. А Берт верит, но ничем не может помочь. Джеймс вздохнул и вернулся в дом, предоставив сад летучим мышам, носившимся над деревьями, и Тиму, который крался вдоль забора, пробираясь в поля по какому-то сугубо личному ночному делу.

На другой день в школе мистер Холлингс сделал важное объявление. Кто-то, сказал он, ходит по Лэдшему и пишет на стенах. Угрожает. Бранит некоторых лиц. Викария, доктора и районную медицинскую сестру. Мало того: в аптеке разбили окно, в машину археологов, которые работают на городской ферме, бросили камень. Дети выслушали все с должным возмущением. Мистер Холлингс добавил, что хотя и не допускает мысли, что ЕГО ученики могут быть замешаны в столь постыдных делах, но тем не менее обещал полиции поговорить с ними. Известно ли кому-нибудь хоть что-либо?

Все сто голов качнулись отрицательно.

— Мистер Холлингс сказал, что он именно так и думал. Но все, разумеется, согласны, что этому надо положить конец. А потому он просит всех смотреть в оба и немедленно сообщать ему или полиции, если кого-нибудь заподозрят. Договорились?

Все сто голов кивнули утвердительно.

— А сейчас, — сказал мистер Холлингс, — принимаемся за работу. Сегодня надо еще очень много сделать для подготовки к столетнему юбилею.

Возвращаясь в классную комнату, мистер Холлингс оказался рядом с Джеймсом.

— Джеймс!

— Да, сэр?

— Сегодня утром со мной говорил полисмен.

— О! — сказал Джеймс. И почувствовал, как горячая волна заливает ему лицо и шею.

— Я сказал, что вчера вечером действительно встретил тебя и Саймона. Как раз когда был брошен кирпич в окно аптеки.

— Да, — сказал Джеймс. — Спасибо.

— Так что это снимает с тебя подозрение.

— Да, конечно.

— Вот что странно, — сказал мистер Холлингс. — Эти надписи на стенах очень необычны. Что-то в них старинное. И похоже на надпись, которую ты как-то сделал на классной доске. В шутку.

— Разве? — сказал Джеймс.

— Да. И ты действительно ничего об этом не знаешь?

— Нет.

— Я ни на что не намекаю. Я просто удивляюсь. И я подумал, что ты, может быть, что-то знаешь. Кого-то, кто мог такое сделать.

— Нет, — грустно сказал Джеймс. — Никого.

— Ну что ж…

Мистер Холлингс отошел, чтобы разобраться в недоразумении, возникшем в другом конце классной комнаты. У Джеймса осталось чувство, что он не то чтобы под подозрением, но какая-то легкая тень на нем лежит. Какое-то сомнение. Ничего определенного, и все же тень сомнения. А это не очень приятно, думал Джеймс. Даже совсем неприятно.

Впрочем, позднее мистер Холлингс подошел к нему снова, как бы желая восстановить прежние отношения.

— Не поможешь ли мне, Джеймс? Надо вывесить портрет благодетеля. Достань его, пожалуйста. Вместе с Саймоном. Большой портрет. Он у нас в кладовой, у задней стены.

— Да, — сказал Джеймс. — Конечно. А что за благодетель?

— Это человек, который много сделал для школы. Когда-то давно. Помогал деньгами, книгами и прочим. Смотри осторожней со стеклом.

— Постараюсь, — сказал Джеймс.

Портрет стоял лицом к стене за кипами тетрадей и коробками моющих и чистящих средств. Пришлось протаскивать его между ящиками с костюмами для рождественских представлений. Портрет был тяжелый.

— Оботри с него пыль, — сказал Саймон. — Вот тряпка.

Джеймс протер стекло тряпкой. На него несколько озадаченно взглянул пожилой человек; черты его почти тонули в целом водопаде волос; усы, бакенбарды и борода волнами стекали на высокий галстук; путь им преграждала часовая цепочка, протянутая поперек объемистого живота.

— Кто это? — спросил Саймон.

Джеймс посмотрел на золотую табличку внизу рамы.

— Что с тобой? — спросил Саймон. — Что ты так странно смотришь? Ты не заболел?

— Нет.

— Я спрашиваю, кто это?

— Его звали Арнольд Лакетт, — сказал Джеймс глухим голосом, и Саймон снова взглянул на него с любопытством. — Мистер Арнольд Лакетт. Еще тут сказано, что портрет писал Фредерик Растон, член Королевской Академии Художеств в 1910 году. Это все.

— Ну идем, повесим его.

— Погоди минутку, — сказал Джеймс. Он все еще смотрел на портрет Арнольда; Арнольд сквозь стекло глядел на него этаким добродушным моржом. Мистер Арнольд Лакетт. Человек с золотой часовой цепочкой, который жертвовал школе деньги и вещи. Солидный человек. Серьезный. Джеймс Харрисон. Мистер Джеймс Харрисон. Арнольд и Джеймс удят рыбу на речке Ивенлод, охотятся на кроликов, гуляют под деревьями. Миссис Верити, усевшаяся грузно, как подушка, на стул в дверях своего дома. И маленькая девочка, которая заперла в церкви сестру викария, а сама с веселым визгом плясала на кладбище.

— Ну что же ты? — сказал Саймон. — В чем дело?

— Ничего. Я просто задумался.

— О чем?

— О людях, — сказал Джеймс. — Они прямо как луковицы, столько на них шкурок.

— Ты спятил, — сказал Саймон. — Совсем спятил. Осторожней, не отпусти свой край.

Они повесили портрет Арнольда в зале, над длинным столом, установленным на козлах, и он доброжелательно взирал со стены на разложенные классные журналы и старые фотографии. Время от времени Джеймс бросал взгляд на портрет, точно искал что-то, но потом стало казаться, будто портрет висел там всегда, и он едва замечал его. День был полон событий: из газеты «Оксфорд Мэйл» приехал фотограф; побывало множество посетителей. Мистер Холлингс был радостно возбужден. Ради шутки он начал перекличку по классному журналу за 1871 год вместо 1971-го, и, хотя дети сперва были озадачены, по крайней мере на дюжину фамилий нашлось кому откликнуться. Ушли в прошлое круглолицые дети со старых фотографий, но их место заняли новые Слэттеры, новые Уэсти и Лэйсы.

По дороге домой Джеймс тревожно озирался. Стекло в аптеке было вставлено, входная дверь викария начисто отмыта. Насколько он мог видеть, новых бесчинств не произошло. Это, конечно, мало что значило. Скорее всего это значило, что Томас Кемпе обдумывает что-нибудь еще.

Джеймс прошел мимо миссис Верити, которая подметала свой порог и одновременно наблюдала за всей улицей. Ни один порог в Лэдшеме, подумал Джеймс, не подметают так усердно.

— Здравствуй, милый. Хочешь карамельку?

— Спасибо, — сказал Джеймс.

— Ты, верно, очень был сегодня занят вашей выставкой?

— Очень, — сказал Джеймс.

— Завтра приду взглянуть. Вспомнить свое детство. Когда стареешь, любишь вспоминать. — Она посмотрела на дом Харрисонов. Там, возле стены, Эллен делала стойку на руках. — Я тоже так умела, — сказала она задумчиво. — Только мы это делали где-нибудь не на виду. В то время считалось, что девочкам неприлично показывать панталоны.

— Вот как, — сказал Джеймс.

Миссис Верити немного помолчала, как бы задумавшись. Потом продолжала:

— Вспомнишь прошлое время, и оно тебе представится живее, чем нынешнее. Вот она я — теперешняя, а мне все кажется, будто я — тогдашняя. Молодая. И все не верится, что я уже не тогдашняя.

Она вздохнула и посмотрела на Джеймса, а Джеймс посмотрел на нее, но не нашел подходящих слов и поэтому просто кивнул. Неужели миссис Верити была одной из тех девочек на фотографиях — тех, в блузах и черных ботинках? И тут ему пришла еще одна мысль.

— Миссис Верити?

— Что, дружок?

— Когда вы учились в школе, вы, может быть, помните, что был такой мистер Арнольд Лакетт?

— Мистер Лакетт? Конечно. Старый джентльмен. Каждый год приезжал сюда из Лондона. Очень любил наш Лэдшем. Кажется, он проводил здесь летние каникулы, когда сам был мальчиком. Еще помню, что он носил золотые часы на цепочке.

— Да, — сказал Джеймс. — Точно.

— А почему ты о нем спросил, дружочек?

— Просто я сегодня увидел его портрет.

— Ага. Он каждому из нас давал по серебряной монетке в три пенса. И учительница говорила, чтобы мы кричали: «Ура мистеру Лакетту». Ему уже было, наверное, за семьдесят.

— Наверное, — сказал Джеймс.

Миссис Верити вздохнула.

— И мне пошел семьдесят третий. Да, давно это было. А вон твоя мама вышла к калитке. Тебе, верно, пора домой.

— До свидания, — сказал Джеймс.

Миссис Верити пошла к себе. Скворцы расхаживали по ее крыше, насвистывая и щебеча.

Вечер прошел без особых происшествий. Но Джеймсу все же было не по себе. В доме стояло то затишье, какое бывает в лесу перед грозой, когда недвижны деревья и не слышно птиц. В комнатах Коттеджа Ист-Энд было душно. Шаги его обитателей гулко отдавались на лестнице и на каменных полах. Тим забрался в гостиной под кушетку и не вылезал. Эллен сказала:

— Ну и дом! То сквозняки, то духота.

И закрылась в своей комнате.

Джеймс тоже рано ушел к себе. Он не задернул занавеску и открыл окно, чтобы разогнать удушливую атмосферу комнаты. Церковная башня вырезала из неба темный прямоугольник. Яркая, жесткая луна то выглядывала, то пряталась за обрывками туч. Дом миссис Верити был сплошной черной массой, и только в спальне вокруг занавески виднелся ободок света.

В Дневнике Джеймс записал: «В школе на обед — пудинг с патокой, дома — пирог с творогом. Добавки не просил, не хотелось». Он уставился на скошенный потолок. Перевернул страницу, чтобы написать что-нибудь о Планах на Будущее. Не потому, что имел какие-то определенные планы; просто ему хотелось, чтобы все шло, если возможно, обычным порядком. Он не очень удивился, обнаружив, что на этой странице его опередил Томас Кемпе. Он написал мелко и неразборчиво, непохоже на свою недавнюю дерзкую, размашистую манеру:

Джеймс долго смотрел на это послание. Оно словно взывало к нему, но он не знал, что следует делать. И чувствовал, что страшно устал. Настолько устал, что не мог даже поразмыслить над этим, как хотел бы. Дневник выпал у него из рук, и он заснул, даже не погасив лампу.

И сразу проснулся. Внизу лаял Тим. А в открытое окно проникал какой-то запах. Была, вероятно, глубокая ночь. Тим истерически лаял. А запах… Джеймс сел на постели. На зеркале было крупно написано, кажется мылом:

12

Джеймс соскочил с постели и бросился к окну. Ночь была ясная и холодная, луна поднялась высоко и светила ярко, а внизу спали, задернув занавески, темные дома Лэдшема. И все сильнее был запах гари, и слышался громкий хруст, словно гигантские пальцы мяли и комкали газету. А Тим все лаял и лаял…

И тут Джеймс все понял; он понял бы быстрее, если бы не был немного отуманен сном. И вот он уже внизу и колотит в дверь родительской спальни и кричит:

— Проснитесь! Вставайте!! У миссис Верити пожар!

После этого началось! Мистер Харрисон вызывал по телефону пожарных. Джеймс и Эллен выскочили на улицу как были, в пижамах, а миссис Харрисон громко стучала в дверь миссис Верити. Из соломенной кровли шел дым и вылетали язычки пламени; снопы искр рассыпались в ночном небе. Появилась миссис Верити в красном фланелевом халате. Ее увели в Коттедж Ист-Энд. Вдоль всей улицы в домах зажигался свет и сбегались люди. Они стали выносить мебель миссис Верити, и через несколько минут мостовая вокруг уличного фонаря напоминала большую благотворительную распродажу. Там громоздились стулья, столы, клетка с канарейкой, пара фарфоровых собачек и громко тикающие настольные часы.

Прибыла пожарная команда, и дело взял в свои руки каменщик фирмы «Бридж и Сэмпсон», в своем другом качестве — начальника пожарной команды. Потому что пожарная служба в Лэдшеме была так устроена, что пожарники в обычной жизни были совсем другими людьми — водопроводчиками, мясниками и работниками на фермах.

Джеймс часто им завидовал. Очень здорово, думал он, когда ты, положим, чинишь кран, но по сигналу пожарной сирены моментально превращаешься в совершенно другого человека — в мундире, высоких сапогах и блестящей каске, несешься по Главной улице Лэдшема, стоя в пожарной машине, и все на тебя смотрят.

Пожарники запрудили улицу своими трубами и шлангами. Двое пожарников с топорами в руках вошли в дом; другие крюками стаскивали солому с крыши. Над ней стоял дым, и ночь окрасилась в цвет горохового супа. Люди кашляли и пятились от огня.

Джеймс спросил у пожарника, возившегося со шлангами и кранами:

— Неужели дом совсем сгорит?

Пожарник покачал головой.

— Нет, не похоже. Разгуляться огню не дали. Крыша, конечно, пропала, вот, пожалуй, и все. Хорошо, что мы подоспели вовремя.

Джеймс помчался домой, чтобы сообщить это миссис Верити, которая сидела на кухне. Вид у нее был ошеломленный. Она снова и снова повторяла миссис Харрисон, что перед тем, как лечь спать, залила огонь, это она хорошо помнит, и газ тоже погасила и никак не может понять, отчего загорелось. Услышав утешительную весть, она просветлела и непременно пожелала выйти посмотреть на дом. А миссис Харрисон только теперь заметила, что Джеймс не надел ни халата, ни тапочек; тогда он заправил пижамные брюки в свои высокие сапоги, чтобы хоть немного походить на пожарного, и снова вышел на улицу. По пути он остановился поздравить Тима, потому что ведь это, пожалуй, он спас дом миссис Верити и ее самое. Но Тим остался равнодушен к поздравлениям; он гонялся за кошкой миссис Верити, которая, лишившись крова, точно безумная бегала по забору.

Теперь дыма и воды было больше, чем огня. На улице толпились соседи, почти все в халатах, а на это тоже было интересно посмотреть. Если кого-нибудь увидишь в халате, подумал Джеймс, он всегда будет потом казаться не таким, как раньше. Миссис Верити сидела посреди улицы в собственном кресле, укутанная в плед, рядом была клетка с канарейкой, и миссис Верити говорила окружавшим ее людям, что она ума не приложит, отчего могло загореться. Все очень ей сочувствовали, и Джеймс подумал, что, когда все будет позади, миссис Верити даже извлечет из пожара нечто приятное. Ведь она теперь сможет рассказывать длинную и интересную историю, в которой была главным действующим лицом, вместо полученных из вторых рук историй про других людей.

С огнем быстро справлялись. В этом уже можно было не сомневаться. Люди начали расходиться по домам. Джеймс укрывался за пожарной машиной, надеясь остаться незамеченным, но миссис Харрисон все-таки нашла его и строго сказала:

— Джеймс!

Он с сожалением вернулся в дом и снова лег в постель. Миссис Верити тоже пришла, чтобы провести остаток ночи в комнате для гостей. Ее имущество осталось ночевать на улице, а пожарные шлепали по лужам воды, которая стекала с мостовой в канавы. Они сгребали солому с крыши и оттаскивали подальше тлеющие балки.

— Мне страшно подумать, — сказала миссис Верити, — какая теперь у меня будет грязь и беспорядок.

— А вы не думайте, — сказала миссис Харрисон. — Давайте отложим все до утра. А тогда возьмемся за дело с новыми силами.

Как всякий кризис, пожар вызвал отклики отовсюду. Во время пожара люди вышли из обычной колеи и вели себя иначе, чем всегда. Утром волнение улеглось. Зато проблемы вздымались как горы.

— Вчера я разговаривала с миссис Трапп, — сказала с удивлением миссис Верити. — А ведь мы с ней не разговариваем вот уж пятый год, с прошлого Рождества. — Она посмотрела через улицу на свой дом и вздохнула. — Я долго еще не приду в себя. Крышу надо перекрывать. А пока придется пожить у сестры, в Оксфорде.

Джеймсу тоже было над чем подумать. Его угнетала мысль о последнем послании Томаса Кемпе. Он чувствовал там какую-то мольбу. Не приказание на этот раз, а мольбу. А он, Джеймс, ничего не предпринял, и этот пожар был неким жестом отчаяния. Но что он мог сделать? Чего хотел от него колдун?

Над этим он раздумывал и по дороге в школу. На углу ему встретился Саймон. И Саймон возбужденно заговорил о пожаре.

— Правда, что ты первый заметил?

— Угу, — сказал Джеймс.

— Эх, вот бы мне! А ты чего такой недовольный?

— Понимаешь, это опять он, — сказал Джеймс. — Это все он наделал.

— Твой призрак?

Джеймс утвердительно кивнул.

— Ты в самом деле так думаешь? — спросил Саймон и осторожно добавил: — А вот пожарные что-то говорили про масляный нагреватель, на верхнем этаже. Будто миссис Верити не выключила его, а окно распахнулось, и получился сквозняк.

— Пусть думают так, если хотят, — сказал Джеймс. — Никто им не мешает. — Он глубоко засунул руки в карманы и быстро пошел вперед — один.

Это был день столетнего юбилея. В школе все было по-праздничному, и целый день приходили гости. Жители Лэдшема шли посмотреть выставку, посетить школу и поговорить с детьми. Джеймсу, как и другим старшим школьникам, было поручено водить посетителей по выставке, а также рассказывать, чем школьники заняты сейчас. Он долго объяснял математическую задачу одной старой даме, которая была не в ладах с десятичными дробями и заявила, что нынешние школьники умеют делать прямо-таки чудеса. Не меньше времени потратил он на мистера Долтона из паба, который, как оказалось, очень интересовался Древней Грецией. Но все это время часть его мыслей была далеко. От него что-то требовалось, а он не знал, что именно. Он должен был что-то сделать, а он не знал — как. Он смотрел на портрет Арнольда, взывая о помощи, но на портрете был только благожелательный мистер Арнольд Лакетт с золотой цепочкой от часов поперек живота.

Когда он оставался один, разглядывал старые, потемневшие фотографии и пытался угадать, которая из торжественно-серьезных маленьких девочек в белых фартучках могла быть миссис Верити, он чувствовал Томаса Кемпе рядом с собой. Колдун ничего не разбил и не хлопал дверями, но Джеймс чувствовал, что он тут. В воздухе ощущалось напряжение, он как-то уплотнялся, но так было только для него, потому что люди вокруг двигались и разговаривали как ни в чем не бывало. Торопливо прошел мистер Холлингс; заплакал какой-то малыш; кто-то через весь зал окликал друзей. «Чего ты хочешь?» — мысленно спрашивал Джеймс. Томас Кемпе сделал из воздуха валик, упругий, как морская волна, оттеснил Джеймса от стола и подтолкнул в классную комнату, к его собственной парте.

«Что я должен сделать?» — без слов спросил Джеймс, и крышка парты застучала. Он поднял ее. Послание, писанное на листке промокашки, лежало поверх тетрадей.

— Ладно, — сказал Джеймс. — Сделаю. Но ты должен указать мне, где оно.

Он подождал. Но теперь он ничего не ощущал вокруг себя.

— Так где же?

Никакого ответа.

— Ты, наверное, хочешь сказать: твою могилу? — спросил он, старательно выговаривая слова.

Но Томаса Кемпе уже не было рядом. Были только парты и стулья и изображения греческих храмов на стенах, а в зале ходили и разговаривали люди. Джеймс положил промокашку в карман и вернулся к выставке в глубокой задумчивости.

Из школы он пошел прямо домой. Коттедж миссис Верити выглядел сиротливо. Вместо крыши торчали одни балки; входная дверь была на замке. Миссис Верити переехала к своей сестре на то время, что будут перекрывать крышу. Скворцы перебрались на ближайшие телефонные провода. Джеймс быстро прошел мимо, к своему дому. Он поднялся наверх, взял с полки трубку и очки, которые думал выставить в своем музее «Триста Лет Домашней Жизни в Оксфордширском Коттедже», и положил их в карман куртки. Когда он проходил мимо дверей кухни, миссис Харрисон окликнула его:

— Хочешь чаю?

— Потом. Я не голоден.

— А ты здоров?

— Совершенно здоров, — сказал Джеймс.

Он пошел по Фунтовой улице, потом по улице Аббатства и по церковной площади, мимо старого здания тюрьмы. За крышей «Красного Льва» садилось солнце, вокруг церковной башни кружили грачи, перекликаясь и иногда вдруг взлетая всей стаей в золотое небо, чтобы через несколько минут вернуться. На ночлег они садились на кладбищенские каштаны. Джеймс обошел церковь, ступая по ковру из блестящих листьев, которые шуршали как бумажные, и остановился. Он забыл, как много там было могильных плит. Они тянулись до самого конца кладбища, за которым уже начинались поля; новые плиты и старые, неровные; разбитые и прочные мраморные; скромные и богатые, обнесенные черными оградами. Одни были совсем заброшены, наполовину ушли в землю или исчезали под плющом, возле других высоко громоздились цветы в банках из-под варенья или даже росли розовые кусты и низенькие живые изгороди.

На могилу Томаса Кемпе некому ставить цветы. Надо искать только среди старых могил, думал Джеймс. Самых старых.

Он медленно пошел вдоль могил. Перелез одну из черных оград и оглядел затейливую и аляповатую резьбу на могиле Сэмюэля Брасса, который покинул Земные Пределы в 1749 году; содрал плющ с плачущих ангелочков на могиле Элизабет Харли, Дорогой Жены Джона Харли, Фермера и Здешнего Прихожанина. Всматривался, пока не заболели глаза, в имена и даты, стертые десятками и сотнями лет ветров, дождей и солнца. А кое-где вообще ничего уже нельзя было прочесть — на старых, источенных плитах, где надписи совсем исчезли, позабыв, казалось, о самом своем назначении; ушли в траву и в истлевшие листья в дальних, заброшенных уголках кладбища. Любая из них могла быть могилой Томаса Кемпе.

Джеймс прошел кладбище из конца в конец. Он с тоской поглядел на речку Ивенлод, которая извивалась между ивами в плоских луговых берегах. Потом он оглянулся на церковь; прочная, квадратная, она стояла на краю городка и, наверное, выглядела совершенно так же, когда на нее смотрел Томас Кемпе, который не любил священников, а пришел его час, и ему понадобилось место на кладбище. Но где? Джеймс вдруг почувствовал, что очень устал. Он сел на кучу мусора. Вокруг никого не было и ничего не было слышно кроме грачей, да еще постукивания молотка в церкви.

Постукивание продолжалось, только это был не молоток, а стамеска или что-то подобное, чем обтесывают каменную кладку; а Джеймс сумрачно глядел на могильные плиты и думал, что больше ничего сделать не может. И вдруг что-то словно щелкнуло у него в голове, и все встало на свои места. В церкви кто-то работал. И этим кем-то мог быть только Берт Эллисон. А Джеймс сейчас ни с кем не увиделся бы охотнее, чем с Бертом Эллисоном.

Он бегом пробежал кладбище и через боковые двери вошел в церковь. Там были ряды пустых скамей, вазы с хризантемами и длинные, пыльные лучи солнца, тянувшиеся из высоких окон над нефом.

В дальнем конце, невидимый за колонной, Берт Эллисон насвистывал мотив из «Полковника Боги». Джеймс прошел вдоль придела. Берт стоял на коленях у каменной гробницы, в маленькой часовне возле алтаря. Он обтесывал одну из каменных плит. Джеймс сказал:

— Хелло!

Берт отряхнул руки о комбинезон и поднял глаза.

— Я так и думал эти дни, что ты придешь, — сказал он. — Как дела? Я вижу, что этот твой тип наделал хороших дел.

— Вы, значит, догадались, что это он? Надписи на стенах и все остальное…

— Догадался, — сказал Берт. — Да только к чему было об этом говорить? Кто-то согласился бы со мной, а многие нет.

— Вот-вот, — сказал Джеймс. — Я тоже так думал. — И добавил: — А случилось и похуже.

Берт поднял кустистую бровь.

— Похуже?

— Пожар.

Берт присвистнул.

— Это он, значит, ей назло. Вот тут уж могла быть беда.

— Еще бы! — сказал Джеймс. — Но теперь вот что. Он сам хочет уйти. — И Джеймс рассказал Берту о последних посланиях.

— И ты, стало быть, искал его могилу?

Джеймс сказал печально:

— Да. Очень долго искал. И не нашел. Наверное, и вы не нашли бы.

— Нет, — сказал Берт. — Пожалуй, не нашел бы.

— Но почему же он не ушел, когда мы старались изгнать его? Почему теперь хочет, а тогда нет?

— Потому что упрям, вот почему, — весело сказал Берт. — Не хочет, чтобы ему приказывали. Оно и понятно, в его положении. — Берт присел на пятки и сдвинул кепку на затылок. — Покурил бы, да здесь, пожалуй, неловко.

— Что же мне делать? — спросил Джеймс. — Еще искать?

— Пожалуй, не стоит. Зря время потратишь. Но кое-что мне пришло в голову. Не знаю, угадал ли я, но он, пожалуй, не там лежит.

Джеймс широко раскрыл глаза:

— А где же?

Берт постучал по полу своей стамеской.

— Внизу.

Джеймс недоуменно взглянул на пол, потом снова на Берта.

— Тут склеп, — сказал Берт. — Вот здесь, под полом. А в нем могильные плиты. Во всех книжках про нашу церковь сказано, будто склеп уже сотни лет замурован. Но это не так.

Джеймс опять посмотрел на пол. Ничего незаметно. Очень прочный пол.

— Я там побывал, — сказал Берт. — Случайно, когда вынимал вот эти плиты, проверить, не завелась ли сырость. И, можно сказать, перестарался. Очутился поглубже.

— Разве про это не узнал викарий? — спросил Джеймс.

— А я ему ни слова. Вроде незачем было. Нашему достопочтенному только скажи, он и пойдет рассуждать. Ну я опять все зацементировал. Но сперва посветил фонарем и огляделся. На плитах есть надписи. Я о них позабыл и вот только сейчас вспомнил… Поклясться готов, что есть имя очень похожее на то, кем себя называет твой тип.

— Ого! — сказал Джеймс и добавил: — А вы могли бы еще раз перестараться и спуститься поглубже?

— Вот именно, — сказал Берт.

Они посмотрели друг на друга, а потом Берт опять взялся за стамеску и стал обтесывать край плиты.

Джеймс сел на ступеньку гробницы и стал смотреть, как он работает. Дневной свет понемногу уходил из церкви. Под крышей, вокруг колонн и темных дубовых скамей сгущались тени. Рыцарь и его супруга лежали на своей гробнице с изможденными лицами, задрапированные в камень. Это был крестоносец, закованный в доспехи с головы до остроконечных стоп, с молитвенно сложенными руками; он повидал диковинные жаркие и дальние страны, а умирать вернулся в Лэдшем, под вязы и ивы над речкой Ивенлод. Джеймс подложил себе подушку, вышитую дамами из Лэдшемского Женского Института; задумавшись над этим и над другими вещами, он слушал, как стучит стамеска Берта, и смотрел, как отлетает от плиты каменная крошка.

— Вот под этой самой плитой, — сказал Берт.

— Что, если сюда войдут? — спросил Джеймс.

— А я проверяю полы, как тут насчет сырости, — сказал Берт. — Про склеп я и знать не знаю.

Теперь в церкви было очень темно и тихо. Но пусто не было. Потому что там, где за много лет перебывало много людей, никогда не бывает пусто. Как все старые здания, церковь была наполнена их мыслями и чувствами, и эти мысли столпились вокруг Джеймса, пока он сидел, смотрел и ждал. Он позвал Арнольда, и Арнольд сразу пришел и теперь сидел с ним рядом и вместе с ним смотрел и ждал.

— Раз, два, взяли! — сказал Берт. Он положил свою стамеску и взялся за край плиты. Он напрягся, мускулы на его руках вздулись, плита покачнулась и завалилась набок. Джеймс наклонился, чтобы заглянуть под нее.

— Потерпи, — сказал Берт. — Надо пробивать дальше. Я ведь говорил, что опять все заделал. — Он ударил стамеской, и цемент посыпался вниз, открыв большую черную дыру с неровными краями.

— Ну вот, — сказал Берт. — Давай сюда фонарь. — Он посветил фонарем вниз. — Хочешь заглянуть?

Джеймс крепко сжал край каменной ступеньки и спросил Арнольда:

— Заглянуть?

И Арнольд сказал:

— Дураком будешь, если не заглянешь.

Тогда он медленно подошел, лег на живот и направил фонарь в глубь склепа.

Склеп оказался меньше, чем он ожидал. Просто небольшая, кое-где обвалившаяся подземная комната, грубая каменная кладка и замусоренный пол. Один на другом стояли длинные каменные ящики, несколько ящиков по одну сторону, а один, отдельно, по другую. Берт тоже склонился над дырой.

— Посвети-ка вон туда.

Джеймс повернул фонарь. На одинокой плите можно было разглядеть надпись.

— Так я и думал, — сказал Берт.

— Аптекаря? — удивился Джеймс. Его голос глухо отдался в глубине склепа.

— Нельзя же было написать «колдуна», — сказал Берт. — Если он хотел быть погребен здесь. Церковь бы не позволила.

— Как вы думаете, почему он захотел лежать здесь? — Шепотом спросил Джеймс. — Он был не очень-то набожным. Верил во всякое колдовство, а священников терпеть не мог.

— Таких немало, — сказал Берт. — Которые и там и тут страхуются. Не ставят, значит, все на одну карту.

Они помолчали.

— Ну что, спустишься? — спросил Берт. — Или уж мне?

Джеймс сказал:

— Пожалуй, лучше вам. Если вы не против.

— Тогда давай сюда вещи.

Джеймс отдал ему трубку и очки, и Берт свесил ноги в дыру. На мгновение он загородил собою свет, и вот он уже внизу и наклоняется над могилой Томаса Кемпе. Из тени Берта получился как бы второй Берт, плоский и подвижный; он растянулся по полу, потом лег на стену. Вслед за ним посыпались крошки и куски цемента. Джеймс увидел, как большая рука Берта смахнула их с надписи и положила на плиту трубку, а рядом с ней очки. И едва он сделал это, как что-то случилось. К желтому кругу света от фонаря присоединился маленький, бледный, мерцающий синий огонек. Он скользнул по стене склепа, взбежал по ноге Берта и на мгновение лег на могильную плиту; потом он уменьшился до точки и погас.

Берт сказал:

— Готово! Дай-ка руку.

Он вылез наверх и сел на ступеньку рядом с Джеймсом.

— Видели? — спросил Джеймс. — Огонек. А потом он погас.

— Правильно.

— Это был его огонек?

— По-моему, да.

— Тогда, значит, дело сделано? Он ушел?

— Ага, — сказал Берт, вставая и смахивая пыль с комбинезона. — Думаю, больше с ним хлопот не будет. Ему и самому так лучше. Он на все смотрел не так, как мы. Теперь все делается по-другому, но ему-то это не втолкуешь, хоть расшибись. А сейчас пособи мне опять все заделать.

Джеймс еще раз заглянул вниз. Теперь там было слишком темно, чтобы что-нибудь разглядеть. На миг ему пришла нелепая мысль, что надо бы положить на могилу цветов. А это, если вспомнить все происшедшее, была действительно очень странная мысль. Но и Берту, как видно, пришло в голову нечто подобное, потому что он сказал:

— Хотел было прибрать там немного, да уж поздно, некогда. Я люблю, чтобы за могилой был уход. Это, пожалуй, все, что можно сделать для покойника. Имя помнить, вот и все.

— Его имя я не забуду, — сказал Джеймс.

Они снова заделали дыру. Берт опустил плиту пола на прежнее место, а щели заполнил так искусно, что всякий подумал бы: никто не тревожил ее много-много лет. Потом Берт собрал инструменты в свою черную сумку. Они вместе вышли из церкви и пошли к воротам.

— Я домой, — сказал Берт. — Чаек, главный матч по телеку, вот что мне сейчас нужно. Пока, сынок.

— Пока, — сказал Джеймс. — И большое вам спасибо.

— Не на чем, — сказал Берт. — К твоим услугам. В любое время.

Он сел на свой велосипед, который ждал его, прислоненный к одному из контрфорсов церковной стены, и выехал из кладбищенских ворот на площадь. Мотив из «Полковника Боги» поплыл в тихом вечернем воздухе вместе со звяканьем инструментов в сумке.

Джеймс проводил его взглядом и пошел домой, сократив себе путь: через кладбище и через его стену прямо на Фунтовую улицу. Вечер показался ему самым великолепным из всех, какие он помнил. Небо над Лэдшемом было высокое, пустое и чистое, нежно-сиреневого цвета, а над верхушками деревьев, окаймлявших кладбище, вставал узкий месяц. Почти все деревья уже сбросили листья, и в небе рисовались их тонкие ветви, нагруженные косматыми грачиными гнездами. Над ними кружили и парили грачи, то подымаясь, то снижаясь в невидимых воздушных потоках. Джеймс шел по дорожке, потом прямо под деревьями. Над его головой серые ребристые стволы высоко подымались к своду из ветвей, похожему на своды собора; из-под этой кровли слетали, кружась, десятки и сотни листьев. Джеймс взглянул на ближайшие ветки и вдруг увидел, что на них уже зарождались новые листья, туго свернутые, острые коричневые будущие листочки берез, каштанов и вязов. Он шел дальше, а где-то недалеко был и Арнольд. Старые листья неслышно падали вокруг него и ложились ему под ноги, а над ним на ветвях уже были новые, свернутые, потаенные, ожидавшие весну. Время простиралось позади него, но также и впереди: оно шло назад к временам рыцаря-крестоносца, Томаса Кемпе, тетушки Фанни и Арнольда; и вперед к каким-то другим людям, которые тоже оставят здесь свои имена и другими глазами будут смотреть на те же улицы, крыши и деревья. А где-то посреди был Джеймс, который шел домой к чаю, полный смутных, но приятных мыслей, голодный и немного усталый, но довольный.