Призрак в Лубло

Перевод: О. Громов, И. Салимон

1

Маленькая желтая бабочка пролетела мимо них, желтая бабочка с длинным хвостиком. Жужика бросила грабли, оставила охапку соломы и побежала за мотыльком. На голове у нее был тоже желтый платок, повязанный вокруг косы, чтобы пыль от машины не забивалась в волосы; и вот сейчас она стремительно неслась за крохотной желтой бабочкой — сама как красивая желтая птичка-невеличка, летящая над широкой необозримой равниной Алфёльда.

— Где девчонка?

— Жужика, эй!

— Глянь-ка, бежит себе за мотыльком! А полову-то бросила…

Пышущая жаром молотилка гудела и скрежетала; поглощающий барабан машины то и дело взвывал, словно причитая всякий раз, как в него закладывали сноп; из отбойника непрестанно падала солома, а полова скапливалась у колес.

Йошка, работавший с напарником, готовил вязки соломы, которые три пары девушек шестами откидывали дальше в скирду; он не мог допустить, чтобы девушка, занятая на уборке половы, увиливала от работы, и, воткнув виты в землю, крикнул ей вслед:

— А ну, иди сюда, эй!

— С ласточкиным хвостом! — радостно крикнула Жужика в ответ.

Парень смотрел на девушку с яркой маленькой бабочкой в руке; Жужика придерживала ее двумя пальцами, она билась, хлопая крылышками, у девушки на ладони.

— Что ты хочешь с нею делать?

Девушка рассматривала это очаровательное крохотное существо. Трудно даже сказать, что это — и не животное и не цветок, — но оно красиво.

— Отпущу ее.

Она положила бабочку на маленькую, но сильно загорелую ладонь и подняла руку кверху; мотылек робко взмахнул крылышками.

— Не выпускай, — крикнул Йошка.

— А что?

— Оторви ей головку.

Девушка зажала ладонь и рассмеялась.

— Но тогда она не сможет лететь.

— И не надо! Если что поймаешь, не выпускай больше из своих рук.

Жужика разжала пальцы, и бабочка улетела.

Они поглядели немного ей вслед; но, стоя вот так рядом, друг подле друга, они испытывали смущение: какая-то теплота, не похожая на солнечную, согревала обоих.

— Ну, пошли, а то заругаются, — проговорил парень.

— На то у них и глотки.

Они вернулись. Девушка схватила свои грабли и принялась выгребать полову из-под машины, а парень, вооружившись деревянными вилами, занялся соломой.

Все были веселые и потные; где-то кричали, пели, горланили; легкие у людей наполнились пылью от соломенной трухи, которая, словно пар, окутала стучащие среди высоких стогов два механических чудища. То ли эту пыль нужно было «прочихать», то ли летний зной душил, то ли молодость играла, только никто не закрывал рта.

Однако Йошка стал вдруг очень молчалив. До сего времени он, по сути дела, и не смотрел на эту девушку, но сейчас что-то словно опалило его. Жужика не выходила у него из головы: она так и стояла перед его глазами, такой, какой была там, у стога, — в своем желтом платочке и свободной кофточке, округлая, миловидная — когда, разжав маленькие пальцы, она выпустила на волю бабочку.

С наступлением вечера машина остановилась и работа закончилась, все по очереди помылись — женщины отдельно, мужчины отдельно; вот тогда-то ему удалось улучить момент и заговорить с девушкой:

— Эй, постой-ка!

Девушка остановилась, всем своим видом напоминая тростинку на ветру.

— Я хочу сказать тебе кое-что.

— Что-нибудь хорошее? — осведомилась Жужика с невинным видом, отчего у Йошки вся кровь прилила к голове.

— Тебе не жалко? — спросил он пересохшими губами.

— Чего?

— Бабочку.

— А что мне ее жалеть?

— Ну, что улетела.

— А вы бы не пожалели?

— О чем?

— Если бы я оторвала ей головку?

— Э, нет.

— Почему?

— Потому что тогда у мотылька уже не болело бы сердце.

Девушка рассмеялась.

— А вот у меня болит, — тихо промолвил парень.

— Что? Сердце?

— Ага.

— Из-за чего же оно болит?

И парень совсем было выпалил: «Из-за тебя!» — но почему-то не мог выговорить этих слов.

— Болит, и все тут! — только и пробормотал он.

Жужика убежала. Йошка проводил девушку взглядом и долго смотрел ей вслед, даже когда она скрылась уже за стогом. Потом покрутил головой и стал причесываться.

Он начал насвистывать — так просто, от скуки. Он знал, что эта девушка живет где-то неподалеку от них. Не помнил только, в каком дворе, — пожалуй, не иначе, как у маленького подвижного и вечно веселого Пала Хитвеша.

Месяц — теперь уж немного осталось и до полнолуния — поднимался все выше и выше; сильный яркий свет его, заливая все вокруг, гасил чудесное огненное сияние закатного неба.

Йошка сел на сноп и все смотрел, смотрел прямо перед собой. Он не отдавал себе отчета, куда и на что смотрит, и лишь много времени спустя понял, что взгляд его устремлен в ту сторону, куда исчезла девушка.

— Ну, дружище, — заговорил с ним один из его приятелей, — сегодня работа шла на славу, машина не остановилась ни разу и поломок никаких не было.

Йошка молчал. Опершись локтями о колени, он смотрел прямо перед собой.

— Машина-то ведь очень уже изношена, приятель: то здесь лопнет что-нибудь, то там, вечно какие-нибудь неполадки, — продолжал парень. — Да хоть бы и новая была, все одно: такая машина, которой тягло нужно, ничего не стоит. Куда лучше — самоходная. Ведь эта, дружище, намолачивает за день шестьдесят — семьдесят центнеров, а самоходка-то — сто, сто двадцать! В прошлом году я работал на машине в семь атмосфер, а теперь вот на этой приходится мучиться. Глядеть на нее тошно…

Йошка перевел взгляд на приятеля: и о чем он говорит?

— Господин механик купил ее по дешевке, как железный лом, сам отремонтировал — и зря, поверь мне: как была ржавая железяка, такой и осталась. Сейчас он купил грузовик; но знаю только, что будет с ним делать.

Тут Йошка вдруг вскочил и, оставив своего приятеля, быстрыми шагами пошел прочь. Тот недолго сокрушался по этому поводу; повернувшись на другой бок, он заговорил с сидевшим позади человеком:

— Вы, дядя Габриш, тоже не отдали бы за эту машину добрую трубку. Ни легкие ее, ни печенка никуда не годятся, — слышали, как сопит у нее клапан? Если и автомашина будет такая же, то мое почтеньице!

А Йошка, тут же забыв о них, исчез в неверном свете луны, как тень, как призрак. Он заметил, что Жужика пошла к колодцу, и устремился за ней.

Девушка только что подвесила ведро. Но колодец был настоящим степным колодцем, так что, стоя у сруба, не так-то легко вытянуть из него ведро; нужно было стать прямо над колодцем, на доску, а это не девичье занятие.

Жужика как раз раздумывала: ведь сейчас ночь, никто ее не увидит, а потом ее всегда занимало, каково это — набирать воду, находясь в самом колодце. Опасность подзадоривала ее, и она уже подняла было ножку, чтобы перешагнуть через низкий сруб колодца, когда подоспел Йошка.

— Ты чего хочешь?

— Воды набрать.

— Уж не думаешь ли ты стать в колодец?

— А почему бы и нет?

— Погоди, а я для чего же?

И он уже спрыгнул в колодец, веселый и очень довольный. Жужика только смеялась; она знала, чему смеется. Маленькая пташка заливалась на степной акации, она тоже смеялась.

— Ты чья дочка?

— Я?

— Да, ты.

— А зачем вам?

— Да так, хотелось бы знать.

— Зачем же вам знать это?

— Не Пала Хитвеша?

Девушка отвернулась и снова засмеялась.

— Ага, значит, верно?

— Если знаете, зачем спрашиваете?

— Но я не знаю, как тебя зовут.

И он медленно наполнил из ведра кувшин девушки.

— И знать не надо, — сказала Жужика, повернулась и пошла.

Парень бросился за ней. Несколько шагов — и он настиг ее.

— Да ты языкастая.

— А вы больно уж тонкая штучка!

Йошка обнял девушку — она не противилась. У него захватило дыхание. Девушка была довольно пухленькая, а какие славные крепкие были у нее руки — до чего приятно пожимать их!

Но тут она вырвалась и убежала со своим кувшином.

Мгновение Йошка не мог пошевелиться. Никогда он не испытывал ничего подобного: все тело у него горело, словно охваченное пламенем.

— Эй, проказница, постой! — воскликнул Йошка, но слова застревали у него в горле. Тогда он бросился за нею следом.

Впереди бежала девушка, за ней — парень, двое в таинственной ночной степи. Казалось, будто золотая пыль искрилась вокруг них, а они мчались по жнивью, словно молодой сатир преследовал маленькую нимфу или маленькая нимфа завлекала молодого сатира.

2

Радостная, счастливая Жужика нырнула в шуршащую ароматную солому и натянула на голову верхнюю юбку.

Она вся сжалась, словно маленький ежик, и все смеялась и смеялась.

А он пошел-таки за ней к колодцу! Она знала, что так будет, потому-то и шла так, чтобы ее видели парни; ведь она могла бы выбрать другой путь; тогда бы из-за стога ее не было видно и никто не последовал бы за ней. Но как раз поэтому она и сделала небольшой крюк, пройдя мимо соломы из-под навеса!..

И когда побежала за мотыльком, она тоже только затем и побежала и оглянулась назад… тогда их взгляды встретились, но она еще не знала, что он пойдет за ней, тогда еще ничего не было, а вот теперь сразу все ясно!

Жужика плотно закутала голову своей синей ситцевой юбчонкой, но не потому что у нее мерзла голова, а именно потому что она страшно горела. И, кроме того, ей было очень смешно.

Боже мой, как приятно, как хорошо, какое счастье! И как это он спросил: «Ты чья дочка? Не Пала Хитвеша?» А она не ответила. На память приходило каждое его слово, каждое движение; впрочем, она недолго раздумывала об этом, вся отдавшись во власть огромной теплоты, счастья и смеха.

Утренняя прохлада разбудила спящих; каждый старался поглубже забраться в солому; девушки сбились в кучку, согревая друг друга. Жужика не могла уже спать; мысли ее возвращались к вчерашнему странному вечеру.

Она прикрыла глаза, чтобы заснуть, и свернулась калачиком, — ей вдруг захотелось ощутить тепло у сердца — словно затем, чтобы согреть на нем что-то очень хорошее, какое-то доброе, приятное чувство или тайну. Внезапно девушка вскинула веки: широко раскрытыми глазами она смотрела на небо, и все тело ее словно окаменело.

Вот сейчас она поняла, что случилось: она победила!

Случилось то, чего она хотела.

Господи, да разве могла она думать, надеяться, что он влюбится в нее!

И вот — он влюбился, влюбился! Он влюбился в нее, этот парень!

Она рассмеялась уже смелее: теперь только не зевать, чтобы не вырвался из рук.

Она сжала руку в кулачок и будто опять почувствовала в нем пойманную бабочку. А ведь и в самом деле — как осторожно она ее поймала! Побежала за ней, и когда та села на цветок цикория, — хоп! — и накрыла ее. Потом взяла в руку, зажав между пальцами, осторожно, боясь повредить… А потом отпустила… Ну зачем бы стала он отрывать ей головку, что было бы в том толку? Парень загубил бы мотылька… Гм, нужно держать ухо востро! Загубил бы! Он и ее бы загубил, если бы поймал! Нужно глядеть в оба! Он и ей оторвал бы голову!

Жужика закусила свои тоненькие губки и вдруг озорно засмеялась: все же лучше будет, если она поймает парня, а не он ее.

Но как хорошо, как отрадно! Ведь она так давно уже посматривает на него — он лучше всех парней здесь, у машины, он больше всех остальных ей по сердцу, вот кого нужно бы поймать, подержать меж пальцев, погладить, поласкать, потрепать за волосы, помучить немножко.

Она закусывает губы, растягивает их, плотно сжимает зубки — погоди, постой-ка ты, парень, еще наплачешься, тебе еще небо с овчинку покажется над этой прекрасной бескрайней степью!.

Первые лучи солнца заиграли в синеве. То там, то здесь послышались восклицания; люди пробуждались. Поднялась и она, встряхнулась и стала еще красивее. Очистив ладонью платье от соломенной трухи, она умылась водой из кувшина; мокрое личико ее сверкало в сиянии утра, а глаза весело поблескивали, как цветы на заре.

Когда стали к машине, она увидела Йошку, который вместе с другими навалился на большую кадку, чтобы выплеснуть воду. Но механик остановил их; с минуту Жужика смотрела на группу людей и отвернулась в то мгновение, когда парень взглянул в ее сторону.

Опустив голову, она прошмыгнула мимо них, словно котенок, сделав вид, будто ей нет никакого дела до этих парней, но каждой своей клеточкой ощущала, что на нее смотрят, и радовалась этому, показывая себя и уже в этот ранний рассветный час пробуждая желание.

Но вот в машине медленно развели огонь, и вокруг заклубился пар; перепачканный сажей кочегар в замасленной синей одежде, посасывая трубку, шуровал в топке огромными железными щипцами. Йошка остался у машины, чем весьма огорчил Жужику, которая даже почувствовала себя пристыженной: она-то ведь решила уже, что стоит ей только пальцем пошевельнуть, только показаться парню на глаза, как он тотчас же полетит за ней!

Поняв, что дело продвинулось не так уж далеко, она рассердилась.

Когда все заняли свои места у машины и работа началась, Жужика стала с граблями в соломенную труху и начала ее ворошить.

А этот бессовестный все молчит, рта не раскрывает…

Видно, все вылетело у него из головы за ночь-то! Ну погоди же!

— Шандор! Шандор! — громко, даже визгливо крикнула Жужика скирдовальщику — парню, стоявшему наверху огромного стога.

— Что надо-то?

— Вы могли бы починить мои грабли?

— А что с ними?

— Заболели! Все двигаются!

— Ежели двигаются — это хорошо; это ладно, коли двигаются!

Жужика рассмеялась и продолжала работать граблями.

Вскоре подле нее оказался Йошка. Он подошел совсем близко и в упор поглядел на девушку; та плотно сжала губы, растянув их подковкой, и никто не увидел, что она беззвучно смеется.

— Что с твоими граблями?

— Ничего.

— Вихляются?

— Говорю — ничего.

Йошка взглянул на нее.

— Что ж, ничего так ничего! — И с этими словами отошел в сторону.

Жужика смеялась про себя.

— Забрало соколика, — пробормотала она, — ну и хорошо, что забрало. Придет время — еще сильнее разберет!

Она услышала, как Йошка сказал другому парню:

— Что за люди были раньше на свете!.. Великаны!..

— Почему это? — спросил парень.

— Глянь-ка, вот зуб одного такого… — И Йошка извлек из кармана своих старых штанов кость — зуб мамонта, покрытый опаловой эмалью, который он нашел весной, когда был на раскопках вместе с директором музея господином Золтаи, и с тех пор постоянно носил в кармане. — Лихая штучка!

Парень с удивлением осмотрел зуб.

— Ну и ну! — воскликнул он. — Такого я еще не видел с тех пор, как на свет явился.

И изумленно взвесил на ладони большой зуб, равный по величине первой фаланге большого пальца.

— На таком зубе за милую душу уместилась бы целая горсть табаку, — добавил он.

— Вот это зуб так зуб, черт бы его взял! — рассмеялся Йошка и взглянул на Жужику.

Жужика, поглядывая из-под косынки, заметила, что Йошка смотрит на нее. Она сжала губы, только ресницы ее чуть дрогнули.

«Тебя, тебя пусть возьмет черт, а не эту штуку!» — радостно приговаривала она про себя.

— Не так ли, Жужи? — уже прямо обратился к ней Йошка.

Жужика сделала вид, словно и знать не знает, о чем речь.

— Что это у вас?

— Поди сюда, глянь-ка, — проговорил другой парень, — вот это понюшка табаку!

Девушка медленно подошла, уголком глаз с любопытством поглядывая на них, но ее не интересовал древний зуб. Она смотрела на Йошку.

— Это из нижней челюсти древнего скифа, — пояснил Йошка. — Дарю его тебе.

Жужика рассмеялась.

— А на что он мне? — Однако взяла в руку, повертела его, как вдруг зуб распался надвое: один кусочек — побольше, другой — поменьше.

— Их собирают, — пояснил Йошка.

— А для чего собирают-то?

— Видишь ли, ищут могилу нашего праотца Аттилы — он похоронен в трех гробах: верхний из железа, средний из серебра и внутренний, в который положили останки, из золота.

— Лучше бы ты нашел хоть один гвоздик от этого гроба, — заметил другой парень.

С невольным отвращением Жужика молча смотрела на зуб мамонта, который она держала в своей маленькой ручке: а странным, наверное, был старый мир, когда на этой земле не молотилка гудела, а расхаживали по ней такие крупнозубые люди. Какие же у них должны были быть головы, руки, нога!

Внезапно она, как букашку, зашвырнула в гору трухи рассыпавшийся на кусочки зуб и вытерла руки подолом юбки.

Парни посмеялись над ее испугом.

— Боишься, Жужика? Не хотела бы познакомиться с таким зубастым кавалером? А? Жужика!

— Вы уже и имя мое знаете?

Йошка встал.

— Знаю. А тебе завидно?

— Ну и будьте счастливы на том.

Парень игриво засмеялся. Немного погодя он подошел к ней.

— Я был бы счастлив, если бы и ты того хотела.

— Чего? — спросила Жужика.

— Чтобы я был счастлив с тобою. — Потом тихо, почти шепотом, произнес: — Совсем не обязательно спать тебе под стогом.

— А где же?

— А в другом месте, где ты будешь более ласковой.

— Ах, да подите вы…

— Жужи, Жужика моя, этой ночью я чуть не помер из-за тебя.

— С чего бы это?

— Уж и любил бы я тебя…

— А чего бы меня любить-то?

— Да так…

— Что я вам, обезьянка?

— Ага.

Оба засмеялись. Девушка принялась ворошить граблями труху — ее скопилось уже много.

Парню тоже надо было возвращаться на свое место: в эти утренние часы солома так и сыпалась из машины.

Так прошел весь день: Йошка то и дело оказывался рядом с девушкой и заговаривал с ней.

Однако вечером Жужика скрылась в группе девушек и ни на шаг не отставала от них. На этот раз она ни за что на свете не пошла бы к колодцу. За водой отправилась какая-то старуха, а Жужика, подглядывавшая за парнем, увидела, как его милость проследовал в темноте за спешащей с кувшином к колодцу женщиной.

«Ага! Он думает, что сейчас приударит за мной, — потешалась Жужи, — ошибается: не все коту масленица!» — и от души рассмеялась, когда Йошка тотчас же вернулся обратно — даже по его походке было ясно, что он порядком зол. Немного позже Йошка запел:

— Обнимай свою бабушку, — смеялась Жужика, уткнувшись в верхнюю юбку, которую она, согласно обычаю, набросила на голову.

Радостная, она сомкнула веки.

— Эй, Жужика, а Йошка Дарабош пошел за тобой к колодцу, — сказала ей девушка, лежавшая рядом.

Жужика затаила дыхание.

— Еще что, — проговорила она немного погодя.

Девушка рассмеялась.

— Да, да.

— С ума ты сошла, подружка! Я даже не знаю его. Спи-ка лучше.

И Жужика в сердцах закрыла глаза. Ужасно, если об этом уже сплетничают!.. Но тут же она вздрогнула от неизъяснимого удовольствия: ведь если и другие замечают, значит, это правда… Ой, до чего же хорошо!..

Но если бы она только слышала, что говорил Йошка!

— Накажи бог этих девок, — сказал он своему напарнику. — Ведь как дурачат человека!

— А мне и дела нет до них, — равнодушно ответил его приятель.

— Я тоже за каждой не побегу, но есть тут одна девчонка… Мне очень нравится, как она пахнет.

— Пахнет?

— Ага, — сказал Йошка и захохотал.

Он еще и не подозревал, что любит не запах ее, а душу.

А над степью поплыли дурманящие ароматы; легкий ветерок, напоенный запахом чабреца, проносился над полем; Йошка, растянувшись на свежей колючей пшеничной соломе и устремив взор в бездонную глубь неба, смотрел на звезды. Он глядел на звезды, но видел лишь два лукавых, подмигивающих ему девичьих глаза.

Он прикрыл веки, точно желая спрятаться от звезд, словно эти бесчисленные сверкающие очи глядели ему прямо в душу… Смотрит ли оттуда душа?

— Эх, господа! — проговорил Йошка, — Вам, звездочкам, сверху-то видно и по ту сторону стога; поглядите же, дорогие мои друзья, спит ли уже маленькая озорница?

Куда там, спит! И как может спать девушка, проработавшая сегодня только шестнадцать часов, на которую со звезд струятся какие-то таинственные лучи…

«Ах ты, голова садовая-лопушиная! — проговорила про себя Жужи, обращаясь к лопуху, куст которого торчал прямо перед ее носом, издавая неприятный запах. — Значит, не пошел-таки он за старухой к колодцу… Совсем парень ума лишился».

3

Теперь уже и не вспомнить, когда они сели рядышком под кустом боярышника; вышло как-то так, что сначала там расположились все — и парни и девушки; но постепенно они разошлись, а эти двое остались и продолжали разговаривать. Чудесные то были вечера! Столько всего можно было переговорить — конца-краю не было их беседам. Парень рассказывал о своих детских годах, о том, как он учился в степной школе, и о привычках учителя, который посылал их пахать огород, чему они весьма радовались: не нужно было заниматься. Он вспомнил, что была там цепная собака; на шее у нее было одето какое-то подобие хомута, утыканного гвоздиками, чтобы было легче драться с бешеными собаками и даже с волком; днем ее привязывали на длинной цепочке к ролику, свободно передвигающемуся по проволоке, протянутой между двумя деревьями, так что она могла бегать довольно далеко. На ночь собаку спускали с привязи, и тогда уж ни одна живая душа не могла бы проникнуть за чем-либо во двор.

— А ты в какой школе училась, сколько классов окончила?

— Я? Да можно сказать я и не училась. Один год.

— Как же это так?

— Видите ли, я тогда заболела, а на следующий год уже не пошла снова в первый — стыдно было. Так и не стала больше ходить в школу.

— Жалко.

— Чего?

— Что не училась.

— Почему?

— Потому что в школе многому обучают.

— Чему?

— Многому.

— Этому и по книжкам можно научиться.

— Можно.

— Из романов, — серьезно проговорила девушка.

— Ты любишь читать?

— Да, если есть книги.

— Что ты уже прочла?

— Этой зимой я прочла толстую книжку о Нипелоне.

— Кто это?

— Великий император. А жена у него была Мария-Луиза.

Так они разговорились. Ничего особенного не было сказано, но от сознания того, что они поделились друг с другом самыми сокровенными своими мыслями, их сердца переполняло какое-то сладостное, приятное чувство.

Йошке порою казалось, что он обманывается. Он сам не понимал себя. Он так доверился этой девушке, так широко распахнул перед ней свою душу, что после этого оставалось только не мешкая согрешить. И он, словно защищаясь сам от себя, то перед одним, то перед другим приятелем, грубо обрушивался на девушек, на женщин, раза два — даже на маленькую проказницу… Когда же затем он встречался с Жужикой, то еще больше льнул к ней, словно брат к сестре.

Но до чего же было им хорошо, как сладостно! Так свыкаются друг с другом котята, играя, резвясь и цапаясь.

Вся степь сияла перед ними; утро и вечер казались им милее, солнечный свет — ярче, горячее, и даже облако пыли, поднимаемое машиной, как-то веселее играло в лучах солнца.

Вечером они с трудом расставались; взоры их поминутно искали друг друга; утром они еле могли дождаться первой встречи, а увидевшись, подобно двум маленьким собачонкам, разбегались в разные стороны, понурив голову, с тем чтобы потом снова и снова бежать друг к другу…

Однажды утром, спозаранку случилось небольшое происшествие. На машине, рядом с подавальщиком стояли две девушки, которые вручную разрезали снопы и подкладывали их поближе к парню. Одна из девушек, Ирма Петер, порезала руку, так что ей пришлось сойти с барабана машины вниз. Тогда подавальщик, бывший старшим в бригаде, поставил на машину Жужику, а на ее место — одну пожилую женщину.

— Да и вообще-то, — сказал он, — такому ребенку не к чему глотать всю эту пыль.

Йошка чувствовал себя так, словно с ним случилось какое-то большое несчастье. То и дело он поглядывал вверх, на машину, где, смеясь, стояла Жужика. Да, прекрасное выдалось утро; а маленькая недоступная девушка всем своим видом напоминала залетевшую высоко птичку.

Они были разлучены друг с другом; парень весь день работал, недовольный и хмурый.

— Однако занесло тебя к богу в рай, — сказал он в обед Жужике.

— Ну что ж, и занесло!

— Занесло, точно… И высоко.

— Высоко!

— Ты теперь ближе к небу.

— И правда ближе.

— Это тебе в самый раз, потому как ты злая ведьма.

Девушка рассмеялась.

К вечеру у парня совсем испортилось настроение.

— И долго ты останешься на машине? — спросил у нее Йошка, умывшись.

— Долго.

— Доколе?

— А навсегда.

— Так ведь Ирма скоро поправится.

— А я и тогда не уйду оттуда.

— Почему?

— Дядюшка Эштан сказал, что я и после буду работать наверху, потому что я лучше подаю ему под руку снопы.

Парень промолчал.

— А ты хуже подавай ему.

Жужика залилась смехом.

— Еще чего не хватало! Чтобы он отругал меня?

— Значит, ты хочешь быть там?

— Да, хочу.

— Что ж, там лучше?

— Лучше.

— Ну, и оставайся… важность-то какая!.

Но девушка нимало не горевала, что Йошка злится. Она повернулась к нему спиной и принялась что-то напевать, хотя это случалось с нею не часто. Сев на пшеничный сноп, Жужика откинулась назад и стала смотреть на небо. К ней подошел подавальщик дядюшка Эштан и уселся рядом с девушкой.

— Хороший денек выдался, лишь бы и дальше так шло. Вот только небо ненадежное — к дождю дело идет; не сегодня, так завтра хлынет…

У Йошки потемнело в глазах. Как это можно? Значит, эту девушку может обнимать всякий, кому только заблагорассудится?! Вся кровь отлила у него от лица; он побледнел, ноги подкашивались.

Йошка не слышал ни одного слова, он не знал, о чем они говорили, — с него было достаточно и того, что старшой, этот худощавый, остроносый человек с буро-красной кожей, позволяет себе так запросто садиться подле Жужики, будто она была его зазнобой. Положив руку девушке на талию и заглядывая ей в глаза, он тихо беседовал с ней.

И Жужика даже не пошевелилась, не испугалась, словно так и надо.

Йошка не сознавал, что с ним происходит, но взглядом он невольно отыскивал нож или топор, перед глазами залегла плотная полоса тумана, а на виске часто-часто забилась жилка.

Дядюшка Эштан ушел — его позвали; в этот момент мимо проходил господин механик и тоже остановился перед Жужикой.

— Ну, малютка, хорошо работается наверху?

— Хорошо.

— Ну и прекрасно.

— А если будет дождь, нам все равно заплатят?

— Ну еще бы, оплата поденная: шесть дней рабочих, седьмой в придачу.

— Тогда мы забастуем.

Механик даже глаза вытаращил.

— Ай-ай-ай, Жужика! Ну и язычок у тебя! Я ведь человек справедливый. Однако либо мы работаем, как издольщики, либо нет!

Сказав это, он ущипнул девушку за щеку. Йошка совсем помрачнел и поплелся прочь, шатаясь как в тумане.

Ему хотелось сейчас же, сию минуту умереть. Стоит ли жить, если девушке нужен еще и другой, и он есть, этот другой…

Дьявольски распутная девчонка! Впрочем, разве мало ругал он перед приятелями и ее, да и вообще всех девушек!

Но где-то в глубине души он верил: все это только пустые разговоры, почти богохульство. Жужика другая, Жужика — ангел, Жужика любит только его…

Он забрел уже далеко, но чем больше удалялся, тем сильнее сжималось его сердце. Словно какой-то невидимой нитью был привязан к девушке: и чем дальше он уходил, тем сильнее натягивалась нить, врезаясь ему в сердце, разрывая его на части.

Он стал утешать себя, врачевать свою рану. Боже ты мой, ведь это же девушка! И притом красивая девушка…

Для того она и девушка, чтобы всем нравиться. Испокон веков повелось так, что за девчатами все ухаживают. А он и знаком-то с ней каких-нибудь два-три дня всего, а уже хочет быть единственным?!.. Но кто ухаживает за ней, кто они?.. Этот старик — старшой бригады? Так он ведь всех девушек тискает — беды в том нет. Или еще механик?. Ну, этот-то здесь хозяин, и Жужика заступалась перед ним за всех них… Наоборот, молодчина она, не растерялась… верно говорила…

Однако постепенно его все больше охватывало чувство горечи. Да, ничего плохого не случилось; да, конечно. И все же лучше бы ничего этого не было… Просто вот так вдруг, сразу и — ничего, ничего больше!.. Боже мой, он не смог бы даже смотреть на другую девушку, для него и не существует никого, кроме нее, словно весь свет на ней клином сошелся. Так пусть же и у Жужики не будет никого другого, никакого парня… Глубокая грусть бередила его душу: лучше бы вовремя бежать. Он заранее предчувствовал страшные муки… Но бежать уже было нельзя.

Нельзя! Казалось, к сердцу его был привязан какой-то шнур, и он тянул, тянул его назад. Несказанное томление обуревало Йошку; каждое мгновение он жаждал видеть девушку, мечтал о ней, боялся хоть на минуту выпустить ее из виду… Он еще не знал, что это, но весь трепетал от какого-то огромного чудесного чувства: голос девушки звучал для него, как сладостная музыка, заставляя сердце учащенно биться. Смелые слова ее будоражили его: он сам никогда бы не рискнул разговаривать так дерзко с кем бы то ни было; он не переставал изумляться тому, как занозисто умела поддразнивать эта милая девушка. Она никого не боялась, ничто не страшило ее, зато сама обжигала, как огонь; и в ее присутствии человек невольно краснел, словно опаленный излучаемым ею жаром.

О, Йошка уже жалел, отчаянно жалел об упущенных минутах: какой же он глупец, что убежал!

Впрочем, он не успел далеко уйти в степь; повернув на жнивье, он поспешно, чуть ли не бегом, вернулся обратно.

Кругом в вечернем сумраке стрекотали кузнечики, и Йошка испугался, что не разыщет Жужику, если она уже ушла туда, где спали ее подружки…

Хороша была машина возле стога, хороша была эта странная жизнь в бескрайней степи!..

Девушки нигде не было; куда бы он ни посмотрел, кругом расстилались черные поля, необъятные, как море. С помутившейся головой и почти уже не надеясь, Йошка жадно искал глазами Жужику.

Что же все-таки происходит, что с ним? Он словно в путы какие попал, и ему захотелось освободиться от них.

Йошка шумно вздохнул; с деланной грубостью он защищался от самого себя: черт возьми! Ведь не одна только эта девушка на свете! Да и у него их все шесть наберется.

Ему стало полегче, и, присоединившись к парням, он весь вечер поносил с ними девушек.

«Ох, и задрала же ты нос! — ворчал он про себя, — Ну, да на меня ты сверху вниз смотреть не будешь…»

В ту же ночь он договорился со своим приятелем-скирдовальщиком, который очень хотел спуститься к машине — из-за одной девушки, работавшей на подноске, — и они поменялись местами. На другой день утром Йошка уже с высоты скирды смотрел вниз на девушку и на машину, которая потеряла теперь в его глазах свой грозный авторитет, стала казаться меньше, а люди кружились вокруг нее, словно суслики.

Йошка помахал Жужике рукой и увидел, что она смеется; ее красивые ровные белые зубы так и сверкали. Он тоже засмеялся, но сердце его снова заколотилось. Он готов был ринуться вниз головой со стога; ему даже показалось, будто за спиной вырастают крылья, и, стоит захотеть, он полетит туда, куда пожелает, — полетит к девушке, в ее объятия, сядет к ней на ладошку, как маленькая птаха. Но Жужике было сейчас не до шуток — подошла ее очередь сбрасывать свои десять мешков: сначала это делает одна, потом — другая, а первая тем временем отдыхает; тут-то и можно с ней немного побалагурить.

— Ты бы хоть посматривала иногда сюда, — просил Йошка.

— Ну да, посматривать! Зазеваюсь — и в машину.

Однако поговорить толком не удалось, так как старшой прикрикнул на них:

— Я вот шугану вас сейчас отсюда!

Жужика тут же уткнулась носиком в косынку — не дай бог, ославят ее из-за этого парня.

— Я пока что не открывал на своей машине танцверанду, — буркнул старшой и с такой злостью начал бросать снопы в машину, что даже она по-своему заворчала на Жужику…

Последние дни небо было в тучах, и однажды после полудня полил дождь.

Люди быстро навели порядок, прикрыли все, что нужно было, и сами укрылись в сарай от дождя.

Была там большая овчарня, пустая, но такая вонючая, что тот, кто заходил в нее, тотчас же пропитывался запахом овчины. Здесь они провели целую неделю. Вообще говоря, это было хорошее, милое время; среди стариков нашелся мастер играть на дудке, а среди парней на цитре, так что молодежь целыми днями танцевала и ничуть не сетовала на недельный дождь, который совсем свел с ума механика.

Несказанно хорошие были эти дни! С утра до ночи все только и знали что ели, пили и веселились. Йошку, что называется, на аркане нельзя было оттащить от Жужики; глаза его только на нее и смотрели, на сердце все время было тепло, и благоговение переполняло душу; весь мир казался ему невыразимо прекрасным, — само присутствие девушки делало все вокруг красивым и благоухающим.

И у нее глаза искрились от какого-то таинственного огня; то, что началось, как легкая игра, грозило превратиться в серьезную опасность. Кошечка только-только показала коготки, но тут же испугалась, что попалась сама, и, кто знает, сумеет ли высвободиться.

Это было очень, очень счастливое время. У них уже было свое собственное гнездышко, около одной из кормушек; оно напоминало отдельную маленькую комнатку.

Каждый парень устроил и украсил уголок для своей девушки, но их уголок был самым прелестным. Йошке уже казалось даже, что это был его дом, а он сам — хозяин в нем.

Как-то раз, в самые интимные минуты, к ним сунулся один парень, некто Петери.

— Можно?

— Вам-то? Конечно! — воскликнула Жужика.

У Йошки сузились глаза. Ему не понравилось, что девушка так непринужденно, почти развязно обращалась с незнакомым парнем, даже меньше стесняясь, чем с ним. А этот здоровый долговязый парень, шваб, при ее словах даже шлепнул себя по ляжкам.

— Вот спасипа, так спасипа! — закричал он, и зубы его хищно сверкнули.

Но Йошка не хотел, да и не рисковал вмешиваться: этот Петери был чем-то вроде подрядчика, и, как знать, не пригодится ли он им на будущее. Сейчас, когда зарядил дождь, он пришел сюда с другой машины немного поразвлечься.

— Ну, как идут дела у Мари?

Они беседовали серьезно, обстоятельно, по-деловому; Петери пригласил Жужику навещать их.

Йошка только слушал, слушал их беседу; его вдруг поразило, что Жужика в очень хороших отношениях с этой Мари, а ведь та совсем падшая девка.

Петери заметил, что Йошка все молчит и сидит с каким-то кислым видом, а потому вскоре ушел восвояси.

Долгое время они оба молчали.

— Ты пойдешь к Мари?

— Нет.

— Почему?

— Видите ли, я очень люблю Мари, очень люблю, но… как бы вам сказать… у меня глаз зоркий, и я не раз замечала то одно, то другое… словом, больше я не пойду к ней.

Настроение у него явно испортилось; он предпочел бы, чтобы она не знала ни Мари, ни кого бы то ни было другого или другую, никого на свете. Больше всего ему хотелось бы оказаться первым в ее жизни, первым, кто пробудит душу этой девушки. Эта Мари была высокой стройной блондинкой; она всегда смеялась и пользовалась самой предурной славой.

Гм. Она говорит, будто у нее такой глаз, что все замечает. Что это значит? Если правда то, что болтают о Мари, не так-то трудно было это заметить…

Йошка гнал от себя подобные мысли, он верил в Жужику, свято верил в нее, однако настроение его не улучшилось.

— Сервус, душечка моя! — окликнул девушку Лаци, второй скирдовальщик.

Жужика и тут не растерялась; она отвечала ему тем же игривым тоном, каким переговаривались они с Йошкой.

Только глаза ее то и дело с любовью останавливались на Йошке, нежно смиряя и успокаивая его.

Ну что ж! У него ведь и впрямь нет никаких прав на нее.

Ничего еще не сказано, да он и не может упрекнуть ее хоть словом, потому что, не будь она так мила и обходительна с остальными, это сразу показалось бы подозрительным и дало бы повод для сплетен. И все же он чувствовал: пусть уж лучше сплетня и что угодно, чем…

— Ну, пошел отсюда, не болтай, — сказал он Лаци и шутки ради вцепился в него; они схватили друг друга за руки, потом за шеи и закружились, как два молодых бычка на току.

Высвободившись, Лаци, красный от натуги и тяжело отдуваясь, попробовал рассмеяться, но с досадой почувствовал, что здесь он лишний.

Жужика, радостная и счастливая, горделиво сидела на округленном краю вычищенной до блеска кормушки; это было так восхитительно — сидеть и смотреть на их схватку и с гордостью сознавать, что сегодня Йошка — победитель.

Лаци ушел, а Йошка подсел к Жужике на кормушку с таким видом, точно он был король или счастливый любовник.

Он обнял девушку за талию — Жужика и позволяла немножко и слегка противилась, а Йошка подумал, что так она, наверное, вела бы себя и с Петери и с Лаци?

Нет! Им бы она даже больше позволила! Она совсем не противилась бы. И эта мысль сделала его вдруг счастливым: значит, те безразличны ей… а он для нее исключение…

Йошка совсем осмелел и стал заигрывать с нею.

— Жужика, Жужика моя! Если ты не сжалишься, я погибну.

— Подите вы к черту, — сказала Жужика и несколько раз треснула Йошку кулаком, да так, что у того спина загудела, а она чуть с кормушки не свалилась от смеха.

А Йошка про себя все же думал о том, не придерживает ли она на всякий случай для себя и кого-нибудь другого, и всех остальных парней, старшого, механика — словом, всех мужчин?..

Ой, хоть бы раз высказать ей все; он проглотит, стерпит обиду, но и эта девушка больше уже никогда не встретит настоящего человека, никогда… Если бы хоть раз мог он высказать свою любовь, поведать, что у него на сердце. Но он не смеет даже заговаривать об этом, пока не разрешат ему отец с матерью…

Да и не так легко все это; ему нужно подтверждение, твердое доказательство, что она любит его точно так же, как он ее, эту девчонку!..

4

Солнце светило уже по-осеннему, когда, закончив работу на молотилке, они возвращались в город, по домам.

До города оттуда один день ходу, что же касается поезда, так его в этой степи и близко не видывали. Впрочем, никакой беды в том не было: девчата и парни, разбившись на парочки, брели по бесконечной дороге. У каждого парня нашлась здесь какая-нибудь зазнобушка, хотя бы на это время: Йошка тоже был счастлив, сердце его учащенно билось — вот ведь какая ему выпала удача!

Рядом с ним весело щебетала Жужика. Она-то, конечно, ничуть не печалилась, что нудная эта работа у машины наконец закончилась. Ее тянуло уже домой, в город, и она очень обрадовалась, когда издали увидела башню Большого собора с двумя куполами.

Йошка с грустью смотрел на ликование девушки.

— Ты так рвешься домой? — спросил он у Жужики.

— А вы, видно, не хотите?

— Хочу, но не так.

— Ну, а все-таки?

— Не так, по-иному.

— Ах, да не куражьтесь вы! Что же это я хотела сказать! Да, разве вам еще не надоело на хуторе?

— Мне, Жужика, вместе с тобою не надоело бы и в самой церкви.

— Вы все только шутите. Разве вы не хотите повидаться со своей матушкой?

— Нет.

— Почему же нет? Или вы ее не любите?

— Люблю, даже очень люблю, но если я могу быть рядом с тобой, мне никто уже не нужен, даже родная мать. А у тебя не так?

— Нет.

— Рвешься домой?

— Рвусь.

— Соскучилась?

— Да.

— Тогда что же мне делать? Ведь я только по тебе и скучаю.

— Ах, да полноте вам! Взгляните лучше на эту церквушку — неужто она вам не нравится? Вон какая у нее нескладная колокольня.

— Что мне до этого, Жужика, складная она или нескладная — лишь бы ты любила меня! А ты отталкиваешь от себя человека…

— Да ну вас в конце концов! Поговорим лучше о чем-нибудь другом. Вот смотрите! Видите, арба катится? Ведь мы даже арбы не видели, с тех пор как работаем на машине. Да смотрите же! До чего же она смешная на этих своих большущих колесах — покачивается, словно пьяный…

— Нет, не любишь ты меня.

— Да вы взгляните, какой большой город перед нами! Ой, какой большой, ни конца ни края! Пойдете в воскресенье вечером в кино?

— Пойду.

— Видите, и в кино я не была не помню уж сколько времени.

— А в какое кино пойдем?

— Да в «Аполло».

— Не знаю, почему это так, но с тобой я могу быть сколько угодно, милая ты моя, прелесть моя. А ты… одним словом, всю жизнь у меня ты отнимаешь.

Жужика заметно покраснела и смутилась. Чего ему надо? Девушка не принимала всерьез его речи: она же еще ребенок. Да разве она отважится показаться на глаза матушке? Ведь та отдубасит ее до полусмерти. И Жужика чуть слышно шепнула:

— Ах, да оставьте же вы меня!

У Йошки голова пошла кругом, и он умолк. Глубокая печаль, как яд, все глубже проникала ему в душу.

Но девушка тут же передумала и снова приветливо защебетала:

— Я очень люблю кино, там тоже можно кое-чему научиться.

— Чему, например?

— А всему, чему угодно.

— Скажем, тому, как женщине обманывать своего мужа?

— И этому.

— А чему же ты учишься?

Девушка рассмеялась.

— Может, я и не нужен тебе? В Дебрецене хватает парней.

— Это верно, хватает.

— А ты уж и рада, рада, что увидишь их.

— Не вырвать же мне глаза себе?

— Вот, стало быть, все, что я заработал за это время! Выходит, я тебе ни вот на столечко не дорог.

Девушка взяла парня за руку.

— Смотрите-ка, застекленная карета, фиакр.

— А меня он не интересует.

— Ой, боже мой! Когда я-то буду сидеть в таком?

— Когда твой гроб повезут.

— Да ну?

— Поставят его в застекленную карету. И станешь ты досточтимой госпожой.

— Да ну?

— Вот тебе и «да ну»! Ты будешь досточтимой госпожой, а я кучером на козлах. Только я опрокину карету.

Девушка рассмеялась.

— Да зачем вам опрокидывать-то? Ведь я все равно буду уже покойницей!

— А я и тогда буду сердиться на тебя.

— А с чего бы это вам на меня сердиться? Что я вам сделала плохого?

На этот раз парень ответил не сразу.

— Потому что ты сейчас не такая, — проговорил он наконец, — какой я тебя люблю.

— Да уж какая есть. Любите такую, какая есть.

— Ты все примечаешь.

— Что же, мне зажмурившись ходить?

— В Дебрецене все будут на тебя глаза пялить.

— И что же мне теперь делать? Накраситься под цыганку? Надеть маскарадный костюм, маску, в каких обычно заявляются на свадьбы, знаете? А потом смотрят через окошко, как жених танцует с невестой.

— Э, смотрят, только на тех, кто этого хочет.

— Ну, я, положим, не хочу этого, но мешать не стану. Молодость раз в жизни дается.

— Ну и будь молодой!

— А я и буду, пока возможно.

— Эх, уж и встряхну я тебя, если поймаю!

— Да подите вы к черту, не приставайте ко мне.

Сердце у парня, который уже в третий раз услышал такое, больно сжалось, а на глазах блеснули слезы. Он круто повернулся на каблуках и оставил девушку.

Йошке показалось, что теперь он решил окончательно.

Нужно положить конец этой злой игре. С него хватит — сыт по горло. Он не позволит, не желает, чтобы все обернулось ему на горе. Есть у него отец с матерью — милая, хорошая семья, шестеро братьев и сестер… И как эта девчонка осмеливается с ним так разговаривать?.. Ведь он первенец в семье, его все братишки, сестренки слушаются, а для отца, матери он любимый сынок, они только на него и надеются.

И ему попасть в кабалу к этой ничтожной девчонке?! Он и сам толком не понимал, что происходит, но чувствовал, что здесь ему грозит большая опасность.

Лучше бы сейчас же и бросить все это! Ну, поиграли, пошутили немного — будет чем вспомнить работу на молотилке… Хорошая она девушка, славная, а если вдуматься, так и она такая же, как остальные… Ни кола, ни двора. И ведь поди ж ты: поддразнивала тут его! А с каким гонором разговаривала с ним. «Подите вы к черту!» Если девушка осмеливается говорить подобные вещи, то что уж это за любовь?! И она-то сама что такое? Испорченная девица, вот кто она, скверная девчонка!

Поднимая пыль, Йошка брел по дороге.

Внезапно он поднял глаза, и перед ним, подобно какому-то волшебному видению, возникла милая, очаровательная фигурка ушедшей вперед девушки.

Сердце его учащенно забилось, голова закружилась, рот невольно приоткрылся — невыразимый ужас обуял его при мысли, что если сейчас потеряет девушку, то уже больше никогда, никогда не увидит ее.

Ах, да ведь у нее только язык дурной, эти современные девушки уж все такие: и черта помянут и поиздеваются вволю… а сердце у нее чистое, доброе… она, может быть, лишь прикрывает свое доброе сердце…

Батюшки! Да вот она и обернулась, вот только сейчас!

И Йошка снова заторопился ей вслед, как собака, счастливая от того, что хозяин разрешил ей и дальше прыгать перед ним на задних лапах.

Жужика действительно обернулась, но, почувствовав, что если сейчас уступит, то будет навсегда растоптана, не уступила.

Она пошла дальше, прямо и твердо, смеясь в душе; однако сердце у нее застучало, когда она вдруг услышала за спиной шаги Йошки.

Все в ней ликовало, но как только он настиг ее, она перестала смеяться и строго поджала губы.

— А, это вы… наверное, сигареты покупали?

— Нет.

— Нет? А почему же тогда отстали?

— Я не потому отстал.

— А почему же?

— Да так, отстал… к черту пошел…

Девушка усмехнулась.

— А теперь что же, уже вернулись?

Лукавым взглядом прищуренных глаз она на мгновение взглянула на парня и тут впервые увидела, что лицо его, а особенно лоб покрыты какими-то красными прыщиками.

Там, в степи, Жужика не замечала этого, но здесь, в городе, это бросилось ей в глаза.

— Откуда вернулся? — тихо промолвил парень.

— Да оттуда…

— Откуда?

— Ну… от черта.

Парень взглянул на нее.

— Послушай, Жужи, ты разбойница и плутовка, но ты еще будешь плакать по мне!

Девушка не ответила и только смеялась.

В городе все разбрелись кто куда. Те, что помоложе, обменялись крепкими рукопожатиями; старики же, эти хмурые олицетворения бедности, лишь что-то буркнули на прощанье друг другу.

К счастью, оказалось, что Жужи и Йошка живут в одном конце города, в Шештакерте.

Жужика шла впереди; парень следовал за ней. Девушка казалась очень рассеянной.

Уже вечерело, когда она подошла к воротам. Мать как раз была во дворе, и Жужика бросилась ей на шею, широко раскинув руки, точно школьница.

Когда же, опомнившись, она оглянулась, парня уже нигде не было.

5

Шештакерт — это целый мир виноградников, зыбкое песчаное плато у подножия Большого леса. Там приютился крохотный домик Пала Хитвеша, настолько маленький, что в нем едва помещались три человека. Домишко был совсем низенький, с завалившимися стенами, хотя и белыми, как снег, — словно побелка могла как-то поддержать их.

Пал Хитвеш был беден, очень-очень беден; а в общем, это был маленький добродушный человечек, большой любитель позубоскалить. Повсюду, куда бы он ни нанимался работать, его любили, во всяком случае, беседовали охотно, только вот платить не любили. Он был необычайно предупредителен, и больше всего на свете ему нравилось оказывать услуги. Если, идя по улице, он замечал застрявшую подводу, то в тот же миг оказывался на месте происшествия и так трудился, словно ему больше всех платили или он сам был главным пострадавшим. При этом он был тщеславен необыкновенно и язык имел, что называется, без костей: о своей жалкой лачужке, например, он говорил не иначе как: «мой дом», «собственное имение», «дом с садом». По любому поводу он приговаривал: «Если даже это стоило бы мне состояния, моего дома с землей…» Такому человеку, у которого есть свой дом с землей, не дашь так просто «на чай».

Однако дом не спасал его, разумеется, ни от каких забот; а теперь вот уже два года, как «имение» это приобрело в глазах хозяина особое значение: при доме появился свинарник. Раньше у него никогда не было свиньи, но прошлой осенью, после ухода румын, господин учитель, которому Хитвеш оказал весьма большую услугу, укрывая его от румын, подарил старику какое-то подобие будки, что стояла у него во дворе, и одного поросенка. Поросенка выкормили, и он превратился в здоровую свинью, от которой со дня на день ожидали приплода; было решено, как только она опоросится, самого лучшего из поросят отдать Жужике в приданое.

Жужика неустанно ухаживала за свиньей, то и дело выбегала к ней, а уж помоями и тыквой потчевала ее так обильно, что у той просто райская жизнь была.

Вот и сейчас Жужи первым делом заглянула в свинарник: ей доставляло огромное удовольствие смотреть, как свинья чавкает и, погрузив свою большую голову с огромным пятачком в корыто, выплескивает из него двумя ручьями жидкие помои, благодарно поглядывая на девушку маленькими коричневыми глазками.

— Ешь, свинушка, наедайся, — говорила Жужика свинье, — это пойдет на пользу твоим поросяткам; принесешь семерых, если много будешь кушать, понимаешь? А если еще больше станешь лопать, то и девятерых. То-то здорово будет!

Она поскребла покрытую густой щетиной спину свиньи, а та, хрюкая, улеглась в своем хлеву у ног девушки, перевернулась и, растопырив ноги, позволила Жужике поскрести ей и брюхо.

— Хорошая будет ветчина, — приговаривала девушка. — Отрежут у нее окорока, четыре окорока, вспорют брюхо, вот так… превосходно! Извлекут внутренности; я промою кишки, а отец нашпигует их: да, да, вот так-то! Будет у нас колбаса! Сосиски! Великолепное сало, копченое сало! Шкварки! Ой, и до чего же хорошо будет!

Свинья блаженно хрюкала, и ее брюхо колыхалось от удовольствия.

Но вот хлопнула дверь; Жужика оглянулась — позади стоял какой-то незнакомый солдат, оборванный и бородатый.

В первый момент она даже испугалась, решив, что опять объявился здесь какой-нибудь неприятель и вот уже пришли проводить реквизицию; однако тут же она заметила, что солдат не вооружен, да и вид у него далеко не воинственный.

— Кого изволите искать?

Солдат молчал и только смотрел, смотрел, улыбаясь одними глазами, — большой лохматый русский солдат.

— Скажите, сестренка, не здесь живет Пал Хитвеш?

Жужика, глядя на солдата, только пробормотала:

— Здесь…

— А вы уж не дочь ли его?

— Да.

Солдат весело крякнул и воскликнул:

— Так иди же скорее в дом и скажи… Скажи, что вернулся домой Андриш!

Глаза у Жужики округлились от удивления, колени задрожали:

— Братец Андриш?

Она вихрем помчалась к дому.

— Мама, матушка! Подите-ка сюда!

Худая, костлявая черноволосая женщина вскинула на Жужи свои строгие карие глаза.

— Что там такое?

— Андриш, Андриш! — захлебываясь от радости и хлопая в ладони, воскликнула Жужика и опрометью кинулась обратно.

Но солдат уже показался в дверях и вошел в комнату.

Он был невысок ростом, но ладно сбит и широк в плечах.

— Матушка!

— Сынок! Сыночек… милый ты мой сынок!.

Женщина раскрыла объятия и прижала к груди своего сына, бедного, оборванного солдата, о котором вот уже целых семь лет не было ни слуху ни духу.

Жужика, подобравшись, сбоку припала к плечу своего старшего брата, и так стояли они втроем в маленькой комнатушке и плакали.

А тем временем со двора потянулись мужики и бабы, которые, увидев незнакомца, пошли за ним, влекомые любопытством, — не из бывших ли он пленных?

Прибежали соседские ребятишки. Один трехлетний малыш спросил:

— Дядя солдат, вы пришли из пьена?

— «Из пьена», сынок, из плена, — ответила ему его мать, подхватив ребенка на руки, и тоже заплакала: — А вот когда твой отец вернется, сынок?

Плакали все, даже совсем чужие.

Остановился у калитки и Йошка, который как раз проходил мимо Хитвешей. С тех пор, как они вернулись с молотьбы, он ни разу еще не был в этих краях; Йошка не знал, как и под каким предлогом войти в дом девушки. И вдруг… О, благословенная счастливая случайность!

Жужика, заметив его, воскликнула:

— Входите, входите! Это мой старший брат, Андриш, вернулся.

Йошка вошел.

В это время Андриш молча сидел уже у окна на маленькой скамейке. Все смотрели на него, а он сидел невозмутимый и безразличный. Весь его вид говорил об усталости.

— Истомилось дитятко в долгом пути… — плакала мать.

— Черт бы побрал этот венгерский обычай, — проговорил солдат. — Сорок дней держали меня под замком, в карантине. Ни еды не давали, ни мало-мальски приличной одежонки. Износил даже то, что на мне было. Раньше это хоть вид имело, так они еще цвет газом вытравили. Чтобы газ, значит, вышиб паразитов. Строго по правилам. А ты, парень, кто такой?

Йошка как-то не заметил даже, что он здесь посторонний, и стоял подле девушки, как человек, вхожий в этот дом. Да он и не чувствовал себя чужим, хотя ни разу здесь не был.

— Йошка Дарабош, — ответила Жужика. — Ну, сын дядюшки Бени Дарабоша… Мы с ним работали вместе на молотилке.

Дело принимало все более щекотливый оборот, так как Жужика даже матери еще словом не обмолвилась о парне.

Жужика вся вспыхнула, смущенная присутствием стольких людей, и, с трудом подбирая слова, добавила:

— Он ведь был навальщиком, ну, а я, я полову убирала.

Все рассмеялись. Андриш, этот издалека пришедший и только ввалившийся сюда солдат, который не успел даже место под собой согреть, протянул свою черную после долгого пути руку и сказал:

— Добро пожаловать, брат.

Йошка с пылающим лицом вложил свою руку в ладонь Андриша.

6

С того дня в семействе Хитвешей началась веселая жизнь. Андриша наперебой зазывали знакомые, родственники. Каждый день он ужинал в другом месте. А какими кушаньями его потчевали! И не «чем бог послал», не какими-нибудь постными супами, картошкой да хлебом, которыми бедные матери обманывают желудки своих детей, а настоящими добрыми мясными блюдами, пирогами да и вином в придачу. Даже бедные люди и те, если уж звали в гости, старались не ударить в грязь лицом. Они готовы были все отдать Андришу, точно принося ему в жертву то, что предназначалось их несчастным, затерянным вдалеке и пропавшим без вести либо погибшим в бою сыновьям-солдатам. «Заходи, браток, — звали его и туда и сюда, — такая выпивка будет, что сначала нам придется заготовить завещание…» Днем же Андриш сидел в маленькой корчме, что против паровой мельницы Иштвана, и рассказывал о пережитом.

— В Архангельске было так холодно, что раз даже во мне замерзло съеденное жаркое из баранины, — И, перекрывая смех, с жаром объяснял: — Мы работали на железной дороге, грузили поезда. Как-то довелось нам грузить баранину — тысячи овец. Ну, кто-то отхватил себе ножку барашка, я тоже. И вот я приготовил жаркое. Эх, помню, и торопили же мы друг друга: мол, не готово ли? Снял я, значит, его с огня, смотрю: жирное-прежирное, потому как там ведь баранина не та, что у нас. Вот такой слой сала, с мою ладонь. Ну, известно, после этого жажда меня замучила; хватил я холодной воды, а температура там самое малое сорок семь градусов мороза. Ну, заболел, конечно. А доктор так и сказал: стянуло, стало быть, в моих внутренностях это сало, заморозило его. Вот… и пришлось мне четыре месяца проваляться в постели, брюшной тиф подхватил…

Все слушали его рассказ с глубокой серьезностью; впрочем, каждый из них тоже имел что порассказать о революции, о коммунизме, о «мире товарищей», а также о румынах и, наконец, о белом терроре.

Словом, что до разговоров, то они не иссякали.

Отец Андриша ходил вместе с ним, напустив на себя весьма важный вид; ему тоже нет-нет да перепадал стаканчик винца, в конце концов ведь он же отец; сын — это его гордость. Дома же пища стала, разумеется, еще более скудной: два едока, притом добрых едока — двое мужчин, и никакого заработка. Хозяйка снова помрачнела. Боже мой, думала она со страхом, не знаешь, что и предпринять. Не сегодня-завтра уйдет то немногое, что заработано на уборке, а чуть поворчишь — все, конечно, недовольны: «Ишь, — говорят, — ругается! То-то злючка!».

Правда, были еще заработанные Жужикой четыре центнера шестнадцать кило чистой пшеницы, но пользоваться ими по всякому поводу стеснялись и брали оттуда только на хлеб да на заправку. А продавать не продали из них пока ни зернышка; ведь и так, признаться, никуда не годилось, что пожирали дочкин хлеб.

— Ты, дочка, получишь поросенка, — говорил отец, — даже двух. Получишь двух самых лучших!

Правда, один поросенок был ей обещан уже давно, но Жужика не беспокоилась о том и не считала зернышки своей пшеницы — ведь хлеб не ей принадлежал, а ее родителям. Они содержали ее и раньше. Поэтому ничего иного она не высчитывала, как лишь время прихода Йошки. А он зачастил каждый день.

— Ну и чудной этот твой Йошка! — говорила мать. — Настоящий домосед… Что вы, и дома были таким? — спрашивала она парня.

— Да.

— Что ж, ваша матушка может только радоваться; а вот моим мужикам никогда не сидится дома.

— А по мне лучше нет, как дома…

Матери не очень-то нравились эти посиделки: парень мешал старухе, к тому же ей казалось, что он караулит пшеницу Жужики. А какое ему дело, если они даже поедят ее? Однажды, во вторник, семья собиралась на хутор, к крестной. Шли, конечно, мужчины; впрочем, с ними готовилась в путь и хозяйка — там по крайней мере не жалеют куска хлеба. Где это сказано, чтобы только мужикам обжираться?! Словом, она решила, что тоже пойдет. Сынишку Фери взять с собой не придется, так как совсем недавно его определили на испытательный срок в услужение к мяснику, доктору Михаю Сючу (ведь в Дебрецене даже мясники выходят из докторов, а доктора — из мясников), и он будет занят у хозяина. Что касается Жужики, то она пусть хоть уборкой займется.

С утра они действительно вынесли мебель во двор, чтобы Жужи могла поработать в свое удовольствие, а сами ушли.

А Жужику подмывало немного «побарствовать». Конечно, она любила наводить чистоту, мыть, белить; ей всегда казалось, что пара ведер воды смоет их бедность, а малая толика извести скроет нищету. Но сейчас работа спорилась у нее не так, как обычно, потому что она знала, что вот-вот сюда придет Йошка, и ей никак не улыбалось предстать перед ним растрепанной и перепачканной.

И действительно, Йошка был тут как тут.

— Ты что делаешь?

— То, что кушать не просит.

— Белишь?

— Ступайте отсюда; видите, подметать начинаю, как бы вас не вымести ненароком.

Йошка обнял ее. Девушка сопротивлялась…

Оба изнемогали. Они боялись коснуться друг друга, ибо каждое прикосновение было для них мучительно. Казалось, то был какой-то страшный недуг, от которого захватывало дыхание и слова застревали в горле. Их глаза готовы были выкатиться из орбит, на лицах застыла напряженная улыбка, а сами они несколько мгновений, даже минут, не в силах были пошевельнуться: только пылали жаром и стыли от холода, трепетали и дрожали в объятиях друг друга, не зная, что с ними происходит.

Они сели посреди комнаты на маленький стульчик, стоявший на земляном полу; Йошка сидел на стуле, а Жужика примостилась у него на коленях.

Двери и окна были сняты; осенний ветер вольно разгуливал по комнате, но им не было холодно: они горели.

Прошло немного времени, прежде чем они обрели дар речи.

— Ну, расскажите что-нибудь, — ласково попросила Жужика.

Йошка встрепенулся: у него даже слов не находилось, когда он так смотрел на девушку. Он не мог оторвать от нее глаз и пылал, как в лихорадке.

Йошка любовался Жужикой, потому что считал девушку красивой. Раньше он никогда не интересовался красавицами, но эта девушка загубила его. Он смотрел на Жужику, не отрываясь, как верная собака на своего доброго хозяина; ему и впрямь хотелось бы улечься у ее ног и смотреть, смотреть на нее, пока жив… Йошка не был болтлив, он мог бы сидеть так вечно в полном молчании, тихо мурлыча, как море, неизменно взирающее на небо; по-разному колышется море-то кротко, то сердито, — но его волны всегда вздымаются к небу… Да, больше всего ему хотелось сидеть молча — ведь он рожден на Алфёльде, он сын степей, где кипучая морская стремнина обратилась в безмолвие, стала гладкой равниной…

— Сколько вас было, братьев и сестер? — спросил Йошка пересохшим ртом и сам почувствовал вопиющее противоречие между его нежными чувствами, то вспыхивающими молниями, то словно затуманивающимися, и грубой обыденностью его вопроса.

— Нас-то?! Кажется, шестнадцать, — ответила девушка.

— А сколько в живых осталось?

— А только мы трое: старший братец Андриш, я да Ферко.

— Ты которой была?

— Откуда я знаю, — рассмеялась Жужика.

— То есть как это?

— Этого и отец мой не знает, разве что мама помнит, только она и не думает об этом. А вас сколько?

— Нас, — сказал Йошка, — нас семеро: шестеро парней и одна девочка. Двое умерло. Я самый старший.

— Ты?

И Жужика с восхищением посмотрела на него.

Она взглянула в глаза парню, и тот улыбнулся; сладкое, приятное и радостное чувство наполнило все его существо; он смотрел на девушку широко раскрытыми глазами, и она испуганно отвела взгляд, словно пряча какую-то тайну. А Йошка, спотыкаясь на ухабах, снова напряженно вспоминал, о чем они сейчас говорили.

— Да, я. И, кроме того, я любимый сын у матушки; я так и сказал ей уже: «Матушка, я приведу в дом такую помощницу, что вам и делать-то нечего будет».

Жужика насторожилась, будто попала внезапно на какую-то иную планету. Они вдруг оказались в разных мирах, хотя только что парили вместе.

Она хмуро промолчала, думая о том, много ли работы там, где шестеро парней; ей это было еще неизвестно, но она и не испытывала особой охоты узнать. Во всяком случае, Жужика чувствовала, что приносит уже немалую жертву, соглашаясь выслушать парня.

— Ну и что же она сказала? — тихо спросила Жужика.

Теперь помолчал Йошка.

— Что?

— Да, что?

Какая-то отчужденность закралась между ними. За веселым миражем их безмятежной, слепой любви сверкнул неумолимо острый нож неприкрашенной жизни. Казалось, сейчас впервые эту радужную пелену, сотканную из полнокровных чувств, распорол надвое послушный кинжал чужих желаний. Йошка не решался повторить слова матери. Даже его легкомысленный язык и тот запнулся: Йошка колебался.

— Сказать?

Жужика молчала. Но он чувствовал, что по отношению к этой девушке у него только один долг: полнейшая искренность.

— Она сказала: «Сынок, никто не возьмется за то, что я ворочу…»

Жужика вдруг почувствовала в душе неприязнь к старой женщине. Она не знала ее, только видела однажды, но уже боялась. Старуха была очень маленького роста и немного горбата; лицо ее выражало недоброжелательность.

Порывисто обняв парня за голову, девушка вскочила и отошла.

— Ты чего это? — спросил Йошка.

— Ничего.

Да она и сама не знала «чего». Это было смутное и жаркое желание, тоска по Йошке; ей хотелось буквально впиться в него, обнять, забрать его всего и не давать никому — ничего не давать, ни кусочка, ни капельки, хотя бы мир перевернулся!

Своей маленькой глупой головкой она не могла придумать, как сделать это, но никогда никто не испытывал ничего более прекрасного, чем она, узнавшая всепоглощающее и всеобъемлющее чувство любви.

На душе у нее было легко, ведь она была молода и еще неискушена в битвах судьбы! Жужика даже запела:

— Ну, пойдемте же! Да не разевайте рот — муха влетит.

Парень обрадовался, что она так легко восприняла их разговор, и неуверенными шагами, немного смущенный, побрел за ней.

— Не знаю, как старуха может быть такой сварливой, — проговорил Йошка. Он уже подыскивал для собственной матери слова порезче, инстинктивно чувствуя, что только тогда сможет привязать к себе девушку, тоже женщину, когда вырвет из сердца другую женщину — свою мать: — Да… Просто понять не могу, зачем она говорит мне подобные вещи. Раз я сказал, значит, так тому и быть. Не правда ли? А потом, ведь если ты станешь моей женой, ты же не допустишь, чтобы мучилась моя старая мать?

— Идите вы к черту! — ответила Жужика и, взяв насаженную на длинную палку метелку, которую она одолжила в доме инженера, принялась подметать чердак.

Теперь Йошка уже совсем не понимал, что же произошло. Впрочем, он и не думал об этом, а лишь смотрел, смотрел на девушку, раскрыв рот, с глупой счастливой миной на лице.

7

Они пробалагурили до самого вечера, потому что Йошка так и не ушел домой; он до тех пор умолял ее помириться, пока она наконец не расхохоталась.

Под вечер он все же отправился восвояси — оставаться дольше было уже просто неудобно, чего доброго, еще оговорят девушку, хотя даже ангелы не вели бы себя невиннее. Миловались ли они, или бранились, но ни неподобающего слова, ни дурной мысли между ними не было!

Дома мать встретила его очень сердито:

— Где ты шатаешься, бездельник, весь день?

— А где бы мне быть? Нигде.

— Ну, и хорош ты стал… ой, грудь моя… ой, сердце…

Йошка опустил голову, не зная, чем, собственно, прогневил свою мать. Ведь не он же выдумал любовь, другие тоже прошли через это.

Мать была очень бледна; на изборожденном глубокими морщинами лице влажные черные глаза горели одним и тем же огнем, смотрел ли он на нее, или отворачивался; тут же, на своей низенькой скамеечке, сидела бабка, похожая на старую маленькую ссохшуюся ведьму; у нее тоже горели глаза, неотступно следившие за ним взглядом.

Голова у Йошки закружилась, кровь прилила к лицу, в глазах помутилось. Ох, ну и жизнь же пошла тут последнее время! Он чувствовал, что когда-нибудь потеряет над собой власть и выскажет все, что накипело.

— А разве что-нибудь случилось, матушка?

— Где ты был?

Коротко, с трудом сдерживая ярость, Йошка бросил, словно дубиной ударил:

— У своей невесты!

Мать отвернулась; она знала уже об этом, потому и страдала.

— Да, моя невеста!.. — облегченно повторил Йошка, как бы подбадривая себя. — Моя невеста! Жужика Хитвеш — моя невеста!

Мать вновь повернула к нему лицо.

— Хорош сынок, — отозвалась она и больше ничего не сказала, только одна слезинка покатилась по ее восковому лицу.

Старая бабка вытащила носовой платочек и тоже всхлипывала и утирала нос, покрасневший от плача и от частого вытирания.

— Ты еще пожалеешь об этом, как та собака, что ощенилась девятью щенками, — сказала она.

Йошка не отвечал. Он смотрел на плиту, его мучил голод.

Мать заметила его взгляд.

— Еда там, бери.

Йошка не торопился. Он чувствовал себя неловко. А ведь он весь день ничего не ел и даже не заметил этого. В доме у них было заведено: тот, кто голоден, запускал руку в корзинку с хлебом и отрезал себе ломоть. Никакого порядка не соблюдалось: ели утром, уходя на работу, и вечером, по возвращении. Но сейчас у него не было работы, а идти на людскую ярмарку продавать себя он не испытывал желания. Йошка надеялся обойтись летним заработком и неотступно ходил за Жужикой. Он даже боялся, как бы кто-нибудь не зазвал его на работу…

Йошка медленно поднялся.

— Вот это? — хмуро спросил он, подойдя к очагу и приподняв крышку горшка с фасолью.

Из горшка вкусно пахнуло: это была добрая фасоль; каждое зернышко полное и мягкое, словно каштаны. Йошка очень любил ее, хотя мяса в горшке не было и в помине. Он взял жестяную ложку и начал есть.

«Что же, если я уйду отсюда, они тоже многое потеряют — это ясно: ведь я уже не буду больше отдавать в дом свой заработок, а братишки — те еще мелкота», — сосредоточенно раздумывал он за едой, уже несколько успокоившись и даже с каким-то злорадством.

В комнату вбежали его младшие братья.

— Ты уже ешь? — зашипели они, потому что им самим не давали еды, пока не придет отец.

Йошку разозлило, что эта мелюзга так непочтительна к нему — дергают его за полы одежды, словно он такой же сопляк, как они.

— Брысь отсюда! — рявкнул он на них.

— Йошка уже ест! — визжали ребята.

— Да, ем!

— Тогда и я буду!

— Брысь ты! — И он дал пинок в бок одному из них.

Тот сразу же заревел.

Мать посмотрела на них.

— Оставьте его в покое, — сказала она, — видите, как он загордился!

Это очень задело Йошку, и он не стал больше есть. До сего времени мать никогда, никогда не обижала его. Он совсем еще не насытился, однако отставил в сторону горшок с фасолью: за что так обижать человека? Вот возьмет да и уйдет из дома, и они никогда больше не увидят его.

Со страшной горечью на душе Йошка вышел из дома.

Желудок только сейчас по-настоящему начал требовать свое. Эх, хоть бы наелся он по крайней мере!..

Было уже темно, и вскоре пришли и остальные; вернулся отец — еще издали слышно было его кряхтенье и покашливание.

— Дали корму корове?

— Еще не доили.

Мать как раз мыла подойник.

У них была корова с теленком, таким драчливым, что его отделили от матки и держали за домом в сарае, который на зиму обычно до самого навеса заваливался навозом, чтобы поддерживать тепло для славной бесценной их коровы. Йошка пошел помочь матери доить.

Он принес стебли кукурузы с уцелевшими на них листьями, потом нарезал ножом немного свеклы специально для дойки — Бодор была корова хитрая и не очень легко отдавала молоко, потому что мать не особенно хорошо умела с нею справляться.

Дойка шла тихо и гладко; Йошка чувствовал, что вот сейчас надо бы о чем-нибудь заговорить с матерью: ведь они так редко имели возможность побеседовать с глазу на глаз, — но он не находил слов. Корова обмахивалась хвостом, тогда он взял один стебель и стал придерживать им хвост корове, чтобы она не хлестала им мать.

Мать плакала; теперь у нее все время глаза были на мокром месте. Она принимала весьма близко к сердцу, что сын так рано стал думать о женитьбе; ей казалось, что этот парень никогда не женится, к тому же на такой никудышной девчонке, как эта дочка Пала Хитвеша, это маленькое ничтожество; в прошлое воскресенье ей показали эту девицу.

Наконец мать поднялась; сгорбленная, она взглянула на сына и разрыдалась.

— Сынок! — И она простерла к нему руки. — Милый ты мой сыночек!

Глаза у Йошки тоже наполнились слезами.

— Матушка! — проговорил он, ласково поглаживая мать по согбенной спине. — Ну вот видите, видите…

Он не знал, что сказать, чем утешить ее.

— Знаете, матушка, — с жаром произнес он после короткой паузы, — на всей земле нет другой женщины, которую я привел бы к вам в дом, родная, одна только Жужика Хитвеш!

Мать задрожала всем телом, какая-то судорога пробежала по ее лицу, слезы сразу же высохли у нее на глазах.

Она проглотила последние слезинки и холодно сказала:

— Дай-ка лучше корму корове. — И, взяв подойник, пошла к выходу. У порога она споткнулась и пролила молоко.

Йошка посмотрел вслед матери; им вдруг овладела безудержная ярость, и он с силой ударил кулаком по балке маленького хлева, ударил так, что строение затряслось.

Неужто и дальше так будет продолжаться?!

Действительно все сложилось теперь по-новому. Вся семья опасливо и ревниво следила за тем, как идут у Йошки дела. И каждый считал необходимым вмешиваться.

Но ведь любовь и требует этого. Это то же, что подливать масло в огонь.

Отныне Йошка никому никогда и словом не обмолвился бы о своих мыслях, хотя душа его была переполнена до краев.

Но и в доме девушки нарушилась безмятежная тишь.

Однажды, когда Йошка пришел к ним, он встретил там Эржи Эрдеи.

— Вы чего здесь дожидаетесь?

— Жужику.

— А где она?

— Ушла за своим возлюбленным.

Йошка так и обмер.

— А кто же он?

— Это следовало бы вам знать.

Йошка стоял неподвижно, как громом пораженный; отчаяние душило его.

В этот момент вошла Жужи; ему показалось, что, увидев его, она смутилась и покраснела.

Она что-то отдала Эржи Эрдеи, и та, опустив голову, со смехом убежала.

Йошка не фазу смог заговорить. В горле у него было сухо, сердце стучало.

— Кто же он, твой возлюбленный?

— Никто.

— Никто?

— Может, вы будете.

— Я?

— Да.

— Может, и был бы. Да только у тебя их на каждый палец по одному.

Девушка хотела было уже резко ответить; острая на язык, она не задумалась бы ответить что-нибудь дерзкое, но вовремя почувствовала, что теперь нельзя.

— Мы только недавно познакомились. Но ведь я жила, существовала и до этого…

— Жужика, — с жаром проговорил Йошка пересохшими губами, — я дал тебе в руки свою честь… — Он прямо смотрел на нее горящим взглядом, готовый расплакаться от такого признания, — А может быть, и свою жизнь. И если ты насмеешься надо мной, тогда… тогда пусть втаптывают меня в грязь… Я того заслуживаю, раз ухаживал за такой девушкой, которая… которая…

Жужика отвела взгляд; лицо ее напоминало сейчас яблоневый цвет — здесь розовое, там белое.

Оправдываясь, она пролепетала:

— Я не скажу больше ни слова.

— Почему?

— Потому что вы и так знаете.

— Что?

И тут ему вспомнилось одно имя, которое он слышал летом от девушек у машины, — однажды они дразнили при нем Жужику каким-то Эндре Багошем.

Йошка сразу как-то сник и опустил голову. Он принадлежал к числу тех людей, которые ни за что не тронут возлюбленную, а скорее на себя руки наложат.

— Да, так что я хотела сказать… — проговорила девушка дрожащими губами, опустив глаза. — Что это с вами?

Йошка молчал; потом коротко бросил:

— Ничего.

Жужика оперлась на забор и стала смотреть куда-то вдаль.

— Знаете, куда я хотела бы уйти с вами? — спросила она вдруг нежным, как дуновение ветерка, голосом.

— Куда?

— В Большой лес.

Йошка затрепетал от счастья… Боже, неужели она любит все-таки его?..

— Хорошо, — ответил он, с трудом переводя дыхание.

— Когда?

— Когда хочешь.

— Сегодня нельзя. Завтра после обеда.

— А почему сегодня нельзя? — быстро спросил Йошка, сверкнув глазами, и тотчас же подумал: «Сегодня она пойдет с тем, другим?»

— Сегодня стирка.

Это успокоило его. Какая она все-таки необыкновенная, эта девушка! Закуталась в платок, только руки обнажены по локоть. Вот и сейчас перед его глазами промелькнула эта прелестная рука, поправлявшая платок.

— Так, значит, стирка? — переспросил он.

— Ну, да.

Он уже знал, что во время стирки ему нельзя к ним приходить, чтобы не путаться под ногами.

— Ой, мне уже пора бежать…

— Бог в помощь…

— Бог в помощь…

И Жужика тут же убежала.

У Йошки снова кровь прилила к голове: как легко и охотно она расстается с ним!

Он долго смотрел вслед девушке, пока не остыл настолько, что смог спокойно думать.

— Не знаю, — проворчал он. — Я сойду с ума от всех этих выкрутасов! Я не выдержу: вот брошусь на тебя, Жужика, и вопьюсь в тебя зубами… Я и сейчас еще слышу твой голос… так и звучит в ушах…

И он все смотрел и смотрел на маленький пустой дворик. Но вот кто-то появился на улице. Йошке не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел его здесь стоящим как истукан — ни за что на свете! — и он пошел, грузно ступая своими тяжелыми сапогами… Как странно: ему казалось, будто сапоги, чудо-сапоги шли вместе с ним…

Он закрыл глаза и, погрузившись в раздумье, бормотал, как пьяный:

— Ты неотступно здесь, со мной, Жужика, моя Жужика… Ну, не мучай же меня… Я бешеная собака, я перегрызу тебе горло, я разорву тебя в клочья… Не пойду я больше за тобой, пока ты сама не заголосишь из-за меня.

Он тяжело вздохнул и еще ниже опустил голову.

И снова шел, шел, сам не зная куда; кости его ломило, словно по ним пробегал огонь, руки сжимались в кулаки с такой силой, что ногти впивались глубоко в ладони.

Вот он мысленно поймал девушку и там же, на улице, поверг в прах и принялся топтать…

— Эй! — окликнул его чей-то голос.

Словно вырванный из ада, прямо из пекла, Йошка встрепенулся.

Это был отец.

— Нет, вы посмотрите на этого щенка, — полушутливо бросил отец из-за забора, — даже отца родного не признает! А ну-ка, сынок, поди сюда и покопай вместо меня, а то мне нужно идти на мельницу.

Йошка был рад такой легкой и приятной работе.

Взявшись за лопату, он вонзил ее в землю и принялся копать, копать остервенело, без передышки. Отец, возвратившись под вечер, так и ахнул:

— Ой, сынок! Что ты наделал! Я потерял на этом целую поденную..

Йошка вскопал такую полосу, на которой отец проработал бы добрых два дня.

Но Йошку это мало трогало. Он глубоко вздохнул, словно освобождаясь от усталости.

— Я взбесившийся волк! — бормотал он, снова устремляясь вперед. — Я грызу только эту девушку, все мое тело отравлено… О, ей следовало бы остерегаться меня! Я сойду с ума, если не выплачусь у нее в объятиях…

И вдруг он прямо взревел:

— А-а-а! А если это пройдет?! Если меня не ждет ничего, кроме позора и презрения?

Йошка зарыдал.

— Жужика! Я чувствую, что ты чиста и честна… Так не люби же никого другого, милая, добрая моя голубка, радость моя единственная, только меня!

8

Дни шли чередой, один за другим, так что никто уже не различал их даже по названиям. Как странно, что время разбито на годы и недели, вместо того чтобы соизмеряться с возрастом человека и событиями его жизни.

Вечером, когда зажигали лампу, в маленьком домике собиралось столько народу, словно на свадьбу.

Следом за Йошкой вошла его младшая сестра, Жофи. В войну она овдовела, то есть осталась одна с дочкой, малюткой Жофи. А это было большой бедой, потому что она не была повенчана; поэтому всем говорили, что муж погиб на войне, хотя он вовсе не погиб, даже в солдатах не служил, а был сыном богатого хозяина и жил здесь же, на Порослайской улице, и часто проезжал по ней на бричке.

Более того, он уже и женился. А Жофи оказалась навечно привязанной к дому и выполняла всякую домашнюю работу, заботясь о мужчинах, ожесточенная и усталая, проклиная свою судьбу.

Но маленькая девочка была очень славненькой, и вся семья баловала ее.

— Что ты там жуешь, а? — спросил дед из постели, ибо у старика вошло в привычку, как придет, сразу же ложиться.

— Ковбацу!

— Колбасу! Нет, вы посмотрите только на эту разбойницу: жует сухую колбасу!

Дед взял девочку и поставил себе на живот.

— А ну-ка, станцуй разок, станцуй, куколка, станцуй!

Все с умилением смотрели на игру деда с внучкой.

Вообще шум и галдеж, как на толкучке, были в этом доме обычным явлением.

Йошка тихо вошел и остановился у двери. Повесив на гвоздь шляпу, он снял куртку и пошел умываться.

Помывшись, Йошка снова вошел в комнату. Ему было не по себе. Он был словно не в своей тарелке. Как он умел, бывало, возиться, играть со своими братишками! Ведь он был самым старшим, так что им приходилось слушаться его, а не то он отвешивал им подзатыльники. Но теперь они могли прыгать себе и шалить сколько угодно.

Теперь у него были другие думы, другие заботы.

Вчера у него вышла целая история с Жужикой: девушка пожелала доехать на трамвае до железной дороги, потом обратно, а когда доберутся до Большого леса, пойти гулять под сенью деревьев.

Йошке не понравилось такое предложение: и где только она выучилась этому? К тому же у него случайно не оказалось с собой ни одного крейцера, и ему не на что было даже купить билеты. А ведь там пришлось бы угощать девушку хоть солеными рогаликами да еще сниматься у фотографа… Но на что? Теперь, когда он жил одной лишь любовью, у него не было заработка. Но девушке-то этого не скажешь! Упаси господи, чтобы женщина узнала, что у ее кавалера нет денег!

Поэтому он почел за лучшее слукавить.

— Нет, не пойду я с тобой в лес, Жужи.

Девушка так и замерла.

— Не пойдешь?

— Нет!.. Чтобы ты сравнивала меня бог знает с каким-то своим старым возлюбленным!.. Нет, не пойду я…

— Я знала это, — тихо проговорила девушка.

— С кем была ты в лесу?

Жужика долго молчала.

— С Эндре Багошем?

— Да.

Йошке уже все рассказали девушки Эрдеи, и он был спокоен, потому что парень с тех пор успел уже жениться.

Они молчали, молчали, а в обоих что-то гулко стучало.

— Ну, и как, хорошо было?

— Хорошо, — ответила девушка и опустила глаза. — Мы даже на лодке катались, — еле слышно добавила она.

— В Большом лесу?

— На пруду.

Йошка нахмурился. Черт побери этих проклятых кавалеров, как они умеют пускать пыль в глаза! Ему бы никогда не пришло что-нибудь подобное в голову. У него в сердце записано лишь: любить и работать.

Тогда они не очень-то хорошо расстались, потому что ему все же было стыдно за свою неуступчивость, подоплекой которой была такая низменная причина, как бедность. Молодой Багош по сравнению с ним — богатый парень, особенно теперь, когда он выгодно женился.

Уже второй раз он так поступил с девушкой, так покуражился. Первый раз он не пришел на свидание. Они договорились встретиться в пять часов пополудни на рыночной площади под часами. Он не смог прийти, потому что заболела мать и он должен был находиться подле нее.

Он сидел как на иголках и все же не мог оставить свою единственную добрую матушку, хотя всеми мыслями рвался к девушке. А та ждала, ждала его, сгорая от стыда; ей казалось, что все торговки и прохожие смотрели на нее.

Когда же Йошка освободился и прибежал на место встречи, там никого уже и в помине не было, только прохладный темный вечер встретил его.

Он тоже разозлился и решил ждать; он ждал и напевал:

Ой, но все это чепуха, пустяки, как и сама жизнь, — ерунда, ничто: одно лишь чего-то стоит, одно доходит до его слуха, оседает в его памяти, в его крови: это дорогая и милая сердцу любовная размолвка, которая в конце концов все-все прояснила.

Кто мог бы сказать, как это произошло и что было при этом сказано: они поссорились из-за несостоявшейся вчерашней прогулки в лес, когда девушку в конце концов словно прорвало. Так вспыхивает молния из-за черной тучи. Да, в тот темный вечер, за их домом, там, у лестницы на чердак, перед желтой саманной стеной маленького свинарника, произошло великое чудо — девушка заговорила!

— Я была права! — сказала она. — Я не хотела этого! Мне так жалко мою тайну!.. Ой, горе убьет меня, мне так стыдно за себя!.. Никогда еще я не говорила ничего подобного, потому что и не чувствовала такого! Я умру, мне так больно и обидно!.

Йошка, как зачарованный, радостно смотрел на девушку: он был на вершине блаженства: девушка впервые так откровенно выдала себя. Йошку захлестывали светлые радостные чувства.

— Я только сейчас вижу, что вы совершенно чужой мне! — в смертельном отчаянии рыдала девушка. — Вам я доверила свое самое сокровенное! Ой, как я ужасно страдаю! Я прошу вас, милый, оставьте меня навсегда — бог мне поможет!..

— «Милый!» — воскликнул Йошка; сердце его готово было разорваться. — «Милый»?!.. Вы сердитесь и все же говорите мне: «Милый»!..

Девушка словно онемела. Закрыв лицо руками, она отвернулась к стене, у которой стояла, и, прислонившись к желтому потрескавшемуся саману, ждала, чтобы ушел Йошка, ушел навсегда.

Чтобы ушел?! Этого ли она ждала? Разве не разорвалось бы у нее сердце, если бы это все-таки случилось?

И Йошка не мог произнести ни слова; сразу ослабевший, он весь дрожал от любви, почти теряя сознание от радости. Ему захотелось вдруг целовать девушку, целовать жадно, безумно; он привлек к себе Жужику, обнял ее и стал покрывать поцелуями ее волосы, шею…

— Жужика, моя Жужика, — только и бормотал он, а про себя приговаривал: «Жена моя!.. Милая моя маленькая Жужика! Я пойду домой, скажу отцу! Попрошу твоей руки! Ой ты, маленькая моя девочка, я обнимаю твою хорошенькую головку! Я целую твое милое сердечко! Кто любит, тот прощает, Жужи!.. Жужика моя, прости мне…»

Такие чувства переполняли его, такие слова просились наружу, но уста его молчали…

И вот даже сейчас, в своей шумной семье, он ощущал себя до головокружения счастливым, самым счастливым человеком на свете! Какая у него тайна! Ой, что за тайна! Жужика Хитвеш любит его!.. Что за тайна, какая счастливая тайна: он женится на ней!

— Ну, а этот-то когда женится? — неожиданно спросил отец, даже не глядя на Йошку, но все знали, о ком речь.

Йошка был словно громом поражен; подавленный, он стоял под устремленными на него взорами. Боже правый, он и забыл, что родители тоже думают об этом.

Он стоял растерянный и слушал, что говорили.

— Жениться! Дурная болезнь! — зудела бабка с нескрываемым раздражением.

— Разумеется! — воскликнул старый Дарабош. — Потому как на свадьбе надобно танцевать! Даже придется танцевать!

— Черта с два.

— И матушка ваша, она тоже будет танцевать! Вот увидите, как она будет прыгать. Будет танцевать с этим хрюкающим Палом Хитвешем. Точно! Ну чего ржешь! Я те! — прикрикнул он на младшего сына. — Зубы-то у тебя желтые, как тыква!

И старик отпустил подзатыльник уставившемуся на него маленькому Янчи.

— Так что же, выходит, мать не желает танцевать, — продолжал он куражиться, — или, может, того, просто прикидывается?. А ведь придется еще и на крестинах поплясать!

— Ну да, как бы не так! — отозвалась мать.

— А может быть, не будешь все-таки? Ты ведь горбатая! Впрочем, ты такие коленца начнешь откалывать, что, глядишь, даже спина выпрямится.

— Оставь меня в покое.

— Ха-ха! Нет, ты посмотри только, как она, мать-то твоя, показывает зубы!.. Она и ест-то как кролик.

Жена его в сердцах отложила кусок хлеба и рассерженная вышла.

— А ну, куколка, танцуй, танцуй! — потешался старик, лежа на кровати.

Йошка слушал все это с ужасом и горечью. Что сказать теперь, что предпринять?.. Хриплым голосом он промолвил только:

— Вы хоть бы пощадили матушку, батя.

И ждал, не швырнет ли тот ему в голову ребенка.

Отец замолчал и уставился на него своими серыми глазами.

— Вот ты и пощади!.. Нет, вы полюбуйтесь только… как он-то ее жалеет!.. Мать ему, можно сказать, только-только пеленки стирать перестала, а уж он, поди-ка, женится. Пошел ты!..

И он грубо, очень грубо выругался.

— Больно ты загордился своим заработком. Конечно, теперь-то ты барин! Прекрасно… Мы все передохнем тут зимой с голода, если ты заберешь свою пшеницу! Это как пить дать!

Вошла мать. Она постелила ребятишкам в крохотной кухне, потому что в комнате все не умещались; однако она слышала каждое слово их разговора.

— Ну, хватит тебе.

— A-а, черт бы вас всех побрал!.. По мне так пусть хоть трех жен берет, — проговорил старик. — А только измельчали мужики, испоганились…

— Да заткнись ты! — оборвала его жена.

Однако старик, который до сих пор делал вид, будто готов согласиться на женитьбу сына, сейчас дал волю горькому гневу.

— Вместо того чтобы заработать малость, он, пожалуйте, уже женится. По мне так лучше б сдох! Два нищих заключают сделку…

— Чего вы хотите от меня, батя? — вскочил Йошка.

Старик хмуро молчал.

— Повеситься мне, что ли? — воскликнул парень.

— Ну и вешайся! Для тебя я веревки не пожалею!

— Йошка, Йошка, сынок! — заломила руки мать.

— Батя сам не знает, что говорит.

— Дитятко ты мое!

Тут заговорила бабка:

— Оно, конечно, парню не терпится. Но если уж так приспичило жениться, то есть ведь достаточно девиц из богатых семей.

Йошка повернулся в ее сторону, как разъяренный молодой бычок:

— Я так и знал, что вся беда в этом!

— А так оно и есть! — отозвалась бабка.

— Конечно, в этом! — проговорил отец.

— Ну, так знайте! — заорал Йошка. — Не нужны мне они, другие! Никто не нужен, кроме этой девушки, есть у нее что за душой или нет!

С этими словами он выскочил в сени, сильно хлопнув за собой дверью.

— Убью! — заревел отец. — Паршивый щенок, убью! Попомнишь ты у меня, как хлопать дверью!

Старик даже спрыгнул с постели, чтобы побежать вслед за Йошкой, но жена и дети схватили его за руки и, буквально вцепившись в него, в ужасе заголосили.

— Бени, Бени! — рыдала женщина.

— Па-апа, па-а-почка! — вторили ей дети.

Старик дал себя успокоить.

Потом он снова лег, отвернулся к стене и заснул. Он и не пошевелился, когда к нему в кровать уложили двух или трех маленьких ребятишек, кого в изголовье, кого в ноги.

А Йошка вышел на улицу и затянул протяжную песенку.

— Слышите? — говорили соседи. — Это Йошка Дарабош поет. Ишь ты, хорошо, видать, парню! Влюбился, наверное…

9

Допев песню, Йошка умолк: ему вовсе не хотелось, чтобы полицейский с улицы Петефи услышал его.

Остановившись возле дома Пала Хитвеша, он осторожно прокрался к окну и заглянул внутрь.

Все четверо сидели вокруг стола и молча слушали, что говорил Андриш, — речь, конечно, шла об Архангельске.

Слезы навернулись у Йошки на глаза. Как хорошо здесь, как хорошо! С грустью он отошел и побрел своей дорогой. Он не мог подсесть к ним, хотя только об этом и мечтал, только об этом…

— Как вы тут жили, отец, без меня-то? — спросил Андриш.

— А, полно об этом, сынок, — проговорил Пал Хитвеш, — бедные люди не живут, а существуют. Так и мы существовали. Посмотри на нас, и сейчас кое-как перебиваемся. И я, и твоя мать, и девочка. Твоего младшего брата Фери отдали в мальчики мяснику; не знаю, право, как быть с ним дальше, где достать ему сапоги, одежду. Мы отдали его на три года, а только нам за него ничего не платят, наоборот: я должен еще и одевать его. Высоко, пожалуй, я замахнулся, сынок… Ну да ничего, я не жалею; по крайней мере парень выйдет в люди, лишь бы знал себе цену. А пока гоняют его немилосердно: вот и вчера, например, ночью пришел из Баранда, корову привел. Легко ли это для такого мальчонки? Всю ночь топал пешком и лишь на следующий день к обеду добрался до места.

— Пешком! Я тоже, папаша, немало пешком протопал, — сказал Андриш. — Убежал с Кавказа и все шел и шел на Север, — два дня кряду не ел, не пил… А потом наткнулся на конных казаков. Знаете, что такое казаки? Это вроде как наши дворяне в старину. У них есть оружие, сабля; казак — и жандарм, и солдат, и господин. Они поймали меня, заперли, передали властям, и нас этапом погнали на север, в глубь страны, и все пешком. Целых два месяца гнали нас. А мы все шли и шли на своих двоих. Только потом нас погрузили в вагоны и отправили в Сибирь.

Разговор снова вернулся к Архангельску, где Андриш провел пять лет.

Жужика сидела у стола и молча слушала рассказ брата о полном чудес чужом мире; она старалась слушать внимательно, но порою мысли ее рассеивались, и тогда словно сквозь туман доносились до нее слова брата о том, как русские девушки в кинотеатрах грызут подсолнухи и плюют шелуху так, что их кавалеры выходят с сеансов, как будто покрытые снегом; она лишь краем уха слушала, каковы собою русские девушки, а также признание брата, что у него остался в Туркестане маленький сын.

— Эх, если бы я мог захватить его с собой! — проговорил Андриш и покачал своей круглой, похожей на медвежью, головой; ему почудилось, что он слышит смех русского мальчика, и у Андриша защемило сердце. Однако мать не поняла сына.

— Что бы ты делал тут с ним, сынок? Ни одна женщина не приняла бы его.

— Пошла бы за меня, так приняла бы и моего сына.

— Ты ведь тоже не взял бы женщину с ребенком; а женщина — разве она взяла бы сына русской женщины!

— Не сына русской женщины, а моего сына!

Все замолчали.

— Женись-ка ты на солдатской вдовушке, — весело сказал отец, — у нее и деньжата водятся. У вдовы-солдатки и ребенок найдется и деньги…

Андриш промолчал; он видел, что отец на кого-то намекает. Мысленно он воспротивился этому, но промолчал.

— У ее деда и бабки есть хутор, а родителей-то уже нет на свете, так что хутор после стариков останется за молодкой — за вдовушкой, значит, потому как отец у нее погиб на войне.

— И муж тоже? — спросил Андриш.

— И муж, — неуверенно ответил старик.

— А может, у нее и не было мужа-то?

— На свадьбе у них я не был.

— А другие тоже не были?

Старик озорно рассмеялся, а потом оживленно добавил:

— Но на хуторе у них я был, сынок. Хутор небольшой, но очень стоящий, как у господ. Там все есть, сынок. Комната, кухня, аккуратная господская мебель, хлев для коровы и свинарник, а кормов столько, что просто чудо! Есть и гуси, утки, куры, словом, все что хочешь; две лошади у них, жеребенок. Словом — грех гневить господа, сынок, и отказываться от своего счастья.

— И ребенок есть у нее?

— Один, маленький мальчонка. Так он скоро будет помощником: вырастет тебе даровой возница, и платить ему не придется.

На давно не бритом лице старика отросла седая щетина; он все ближе придвигался к Андришу, и странно было видеть его розовую физиономию рядом с суровым и хмурым — как у матери — лицом его молчаливого и нескладного сына.

— Это, сынок, воля господня… недаром в библии сказано: бедняк да возьмет себе в жены богатую девушку, а бедная девушка пусть вдет замуж за богатого. Так-то, сынок. А вот мы с твоей матерью отпетыми были глупцами. «Давай, — сказали мы друг другу, — соединим, что у нас есть, и заживем счастливо». Ну и сам видишь, до какой нищеты докатились! И вы хотите того же?

Жужика не смела поднять глаза; она лишь украдкой поглядывала на брата и радовалась, что он сидит суровый, непреклонный.

— Когда я пришел в дом к твоей матери и посмотрел… Помнишь, старуха, подушку-то?

— Господи, и чего только не взбредет тебе в голову!

— Так вот, поднял я ее подушку, когда был, стало быть, на смотринах, а она-то тяжелая-претяжелая…

— Да полно тебе уж, — заворчала старуха и отошла в темный угол комнаты.

— И к тому же еще похрустывала!.. Эге! — сказал я себе. Потому как ясно, что подушка набита была куриным пером, а не гагажьим пухом…

Все задумались. Жужика покраснела при мысли, что и ее подушка набита куриным пером. А если Йошка поднимет ее когда-нибудь?! Не думала она прежде, что мужчины такие зловредные.

— Всю свою жизнь я только и бился над тем, чтобы хоть вы зажили по-человечески и будущий зять не сказал бы моей дочери: «Э, да ведь подушечка-то похрустывает!» Ну и что же вышло из этого? Ничего! Потому как трудно, очень трудно быть бедным, сынок. Кто хоть раз сунется в бедность, уже никогда не выползет из нее. Вот мне, к примеру, ни разу не удалось заиметь лишний грош, на который можно было бы сделать что-нибудь путное. Так что хорошо еще, если парень на смотринах скажет моей дочери, что подушка у нее «похрустывает» — а то ведь может статься, что у бедняжки вовсе не будет подушки.

Дети молчали. На сей раз даже мать не сказала: «И что ты несешь всякий вздор!» — ибо на этот раз она согласна была с мужем. Конечно, не для того она берегла и хранила свою дочь от ветра и от дождя, от беды и от работы, чтобы та вышла замуж за последнего батрака и всю жизнь до самой смерти жила на похлебке из отрубей.

— Я к тому говорю это, сынок, что добрый молодец, если он беден, должен искать богатую невесту, а красивая бедная девица пусть ждет своего счастья.

Андриш, наконец, заговорил:

— Что до меня, то я скажу вам, отец, одно: я исходил много земель, много повидал, и не нужно мне никакого богатства, если девица не по нутру. Я лучше возьму в жены такую, у которой ничего нет, кроме рубашки на теле, лишь бы была мне по сердцу!

Старик горестно заметил:

— Так ведь подушка-то у нее, сынок, того…

— «Того» или «не того» — чепуха! И на куриных перьях можно спать не хуже, чем на гагажьем пуху, лишь бы любить друг друга.

— Но, дорогой сынок, когда любишь, то не беда, если у нее и кое-какое состояньице есть… Небольшой хуторок, лошадка, коровка, гуси, утки…

— Да еще и ребенок!

— Так и у тебя же есть! Там детеныш этой русской женщины.

— Я уже сказал: он мой, а не русской женщины!

— И этот не Балога Неялки, а Марии Мароти.

Парень замолчал. Он задумался о девушке. Потом спросил отца:

— Это какого же Мароти дочка?

— Мароти Куци.

— Который погиб на войне?

— Ага. Ты знал его, что ли?

— Знал.

— Что, меж вами было что-нибудь?

— Нет, ничего… Просто мы служили в одном взводе… Только он уже старик был, лет за сорок, а я молодой, мне и двадцати еще не было. Скверный он был человек, ко всем придирался. Но мне-то было все равно… Только я его терпеть не мог… за веснушки, по всему лицу…

— Черт с ними, с веснушками, их покрывают деньги. Каждую свою веснушку Мария Мароти может покрыть серебряной монеткой.

— Ну и пусть покрывает, если кому это нравится. А я не люблю веснушчатых. Еще не хватало, чтобы мой ребенок был веснушчатым!

Над этим все от души рассмеялись да с тем и легли спать, так как было поздно.

Жужика как зачарованная сидела среди них; она ничего не слышала и ни о чем не думала — на ее устах горел поцелуй Йошки, она ощущала его объятия…

Нужны ли ей еще слова и думы, бывает ли большее счастье?!

10

Йошка то запевал одну песню, то, оборвав ее, принимался за другую, но неизменно возвращался к одной:

Эту песню он спел несколько раз подряд, готовый вот-вот разрыдаться, затем зашел в небольшую пивную.

Комната была ярко освещена, но людей не было, кроме какого-то оборванца в солдатской шапке и хозяйского сына, готовившего уроки. Дочь корчмаря-еврея, весьма красивая барышня, сидела там же, за прилавком.

— Стакан вина.

— Какого?

— Хорошего.

— Крепкого?

— Позабористее давайте.

Корчмарь принялся выбирать, достал пузатенькую бутылку с пестрой этикеткой и налил из нее в рюмку какую-то зеленую жидкость.

Йошка подозрительно посмотрел, не сироп ли это, но, когда пригубил, зелье обожгло ему рот.

— И впрямь яд.

— Абсент.

— Ишь, зеленый какой! — проговорил нищий солдат.

Йошка взглянул на него.

— Вы почему не идете домой?

— Зачем?

— Разве у вас нет семьи?

— Нет.

— И жены нет?

— Нет и ее.

— И не было?

— Была.

— Куда же она девалась? Умерла?

— Не умерла… Пошла по плохой дорожке, а я заметил да и прогнал…

Йошка посмотрел на него и задумался. Он удивился тому, что живет, говорит, слушает, смотрит на человека…

Либо умереть, либо обнимать любимую девушку — иного в этой жизни для него не существовало.

— Ее тоже следовало бы спросить, — заметил он тихим голосом. — Женщину тоже надо было выслушать, что и как… Подайте и старику, — обратился он к корчмарю.

У солдата не дрогнул на лице ни один мускул. Он взял стакан и хлебнул.

— Я всегда был смирным человеком, — сказал он, — ничего не позволял себе, не пил, не ругался. Я, браток, жестянщик, учился этому ремеслу. В семнадцатом году меня призвали в солдаты вместе с сорокалетними стариками, а в восемнадцатом демобилизовали, был я на русском фронте; а родился я, стало быть, в семьдесят третьем… в семьдесят третьем, на улице Миклоша. Наш дом во дворе стоит, напротив Фаркаши Тураи.

— А когда же вы прогнали жену?

— В восемьдесят восьмом.

— Давненько, значит, — бросил Йошка.

В разговор вмешался корчмарь:

— В восемьдесят восьмом не может быть, если вы родились в семьдесят третьем.

— То есть мы поженились в девяностом, а в восьмом пришлось прогнать ее, мне тогда было двадцать восемь лет.

Было видно, что он совершенно не в ладах с числами.

Но Йошку интересовало не это.

— Вы ее любили?

— В том-то вся и беда.

— Почему?

— Так ведь кого любишь, тому все прощаешь…

— Получите! — позвал корчмаря Йошка.

Выйдя на улицу, он снова запел:

Правда, пел он уже гораздо тише.

Йошка сделал большой крюк и, тяжело ступая словно налитыми свинцом ногами, добрался к Чигесаду, где жил брат его отца, Глухой Дарабош. Когда он открыл калитку, две огромные белые собаки подняли лай.

— Пошли вон! — замахнулся он на них.

— Молчать! — крикнул Глухой Дарабош, стоя на пороге в сенях, и собаки тотчас притихли.

— Что поделываете, дядюшка?

— Пошел куда-то за девушкой, — ответил Глухой Дарабош, который за лаем собак не разобрал вопроса и решил, что Йошка спрашивает у него о сыне.

Глухой Дарабош был высокий, стройный мужчина; вот уже десять лет, как он овдовел и жил со своим единственным сыном, который только что ушел к своей девушке.

— Не женились, дядюшка?

— Пока нет.

— Что так?

— Мне уж не пристало свататься.

— Так пусть сватается она.

— Она уже сваталась.

Йошка знал, что дядя хотел жениться на какой-то вдове, но дело почему-то не сладилось.

— Ну, и что же?

Старик серьезно посмотрел в глаза парню.

— Если уж кувшин однажды разбился, сынок, не стоит его стягивать проволокой. Лучше купить новый.

Йошка опустил голову.

— А ты чего пришел? — спросил старик.

— Да вот жениться хотел бы…

— На ком?

— На бедной девушке.

— А отец?

— Ругает.

— А мать?

— Плачет.

— А бабка?

— Проклинает.

— А девушка?

— Красивая.

— Любит тебя?

— Любит.

— А ты ее?

— Очень.

Старик умолк. Он снял с огня варившуюся картошку и слил воду в помойное ведерко. Только после этого он подошел к племяннику.

— Пойти в сватья?

— Будьте так любезны, дядя Михай!

— Ну, так садись же.

Йошка сел, а старик спросил:

— Какой нынче день?

— Пятница.

— Тогда, значит, во вторник.

— В воскресенье, — смущенно возразил Йошка: это «в воскресенье» он буквально простонал, сокрушаясь, что не мог сказать «завтра!».

Старик покачал головой.

— Во вторник!.. В день пресвятой богородицы… Как раз день сватовства!.. Вторник — святой день!

Йошка повесил голову. Ну, что ж, хорошо и это, раз уж нельзя иначе.

11

Жужика как ложилась, так и проснулась с болью на сердце. Ох, давно уже миновало то время, когда она играла этим парнем как хотела; теперь же сердце так и щемит.

Каждая минута, которую ей приходилось проводить в одиночестве, была ужасна. Куда бы она ни смотрела, повсюду ей виделся он, за что бы ни бралась, только и звала его.

«Какой он красивый, — твердила она про себя, — какой красавец! Красивая голова, лоб, и усы красивые, и шея, даже ладони; а какое наслаждение слушать его голос, — он так и журчит, так и льется, словно вода из кувшина. Бывают ведь такие горластые, как, например, столяр из углового дома — лучше уж умереть, чем вечно слышать его голос. А голос Йошки, этот милый голос можно слушать без конца, он так и забирается в уши человеку, да там и остается… А что он говорит, какие ласковые, нежные, добрые слова! Никогда не оскорбит, не обидит, прямо ребенок; все бы ему играть да шутить, его нельзя даже всерьез принимать — трехлетний мальчуган, да и только».

Жужика не знала, что с ней творится: то ее бросало в жар, то обдавало холодом. Стоило ей подумать, что Йошка придет, как по телу разливалась теплота, но потом мелькала мысль, что его могут отбить у нее, и голова шла кругом, ей казалось, что она умирает.

Все валилось у нее из рук, а оставаться наедине с самою собой никак не удавалось.

Мать заметила это и сказала:

— Сходи-ка к госпоже Бодоллаи.

— Зачем?

— Затем! Ты ведь так и не побывала у них с тех пор, как вернулась с уборки.

Дома из-за матери нельзя было оставаться, да и у самой Жужики на душе кошки скребли, а вернее — черти. Ведь в любви все так: то ангел победит, то черт одолеет. Только начинает один брать верх, смотришь — другой тотчас же предпринимает еще более бурный натиск. Жужика вечером так отдалась любви, что, можно сказать, познала жизнь. Любовь привязывает человека к одной точке, к одной душе; а жизнь зовет одинокое сердце и вливает в него свои силы. Так доброте всегда сопутствует зло. Потому что доброта обессиливает, расслабляет, делает рабом другого; зло же вновь отдает человека самому себе, делает его хозяином своей жизни, господином своей судьбы. Длань дающего дает добро, длань отторгающего — зло.

Жужика вчера так много дала, что чувствовала: ей нужно бежать и найти самое себя, иначе она тотчас же погибнет.

Вот и Йошка не идет почему-то…

Вечером ей казалось, что он прибежит к ней, едва займется заря, что отныне он навсегда, вечно будет здесь; но вот уже скоро полдень, а его все нет!

Жужика вдруг почувствовала себя оскорбленной и униженной. И как она позволила себя увлечь вчера вечером! Ведь только она говорила, Йошка же молчал… Вот он пошел домой, там его осуждают, вот он и не идет… Теперь он может гордиться: заставлять себя упрашивать, ждать…

Ой, и зачем все это произошло! Как случилось, что она падала все ниже?. Жужика и впрямь уже не могла больше оставаться дома; она поспешно стала одеваться, собираясь уйти. И пошла в дом инженера.

Госпожа Бодоллаи была женой главного инженера железной дороги, очень большого господина. Отец Жужики часто колол им дрова: вот уже десять лет подряд заготовлял он для них топливо, а жгут они много; веселого старика так полюбили за шутки-прибаутки и вежливое обхождение, что и жену стали иногда приглашать — то помогать на кухне, то на большую стирку, уборку, убой свиньи. Бедному человеку надо ценить такое место, потому что бедняк живет за счет многих домов.

Госпожа встретила Жужику весьма приветливо.

— Смотри-ка, — сказала она, — как ты выросла!

— Целую ваши руки, сударыня, вы тоже.

Госпожа рассмеялась.

— Я уже не расту. — И она озорно подумала о другом.

Затем вздохнула: она уже перестала надеяться. Даже этой радости у нее не будет.

Пустой дом, тишина, тишина… Госпожа Бодоллаи долго и задумчиво смотрела на девушку, которая вдруг показалась ей какой-то другой, новой, какой она еще никогда ее не видела. До сих пор это была малютка, ребенок, милый, маленький, тихонький ребенок, красивенькая девочка, и вот она уже будто повзрослела, выглядит самостоятельной, умеющей постоять за себя; может быть, у нее уже есть тайна, может быть, сердце ее уже обременено кем-то, чья жизнь вплелась в ее жизнь, а она скрывает это, таит и ждет, надеется, что это принесет ей большое, неведомое, счастливое будущее…

В доме была портниха, тетушка Панка, почтенная дама, которая обходила по очереди все дома в городе и везде чувствовала себя как дома; она знала все тайны горожан и с истинно дебреценской сдержанностью, не говоря никогда ни о ком ничего плохого, распространяла скверные сплетни.

Жужика уселась возле нее и принялась снимать ей выкройку.

Время от времени она посматривала на госпожу.

Та была удивительно хороша собой — будто и не простая смертная. Высокая, смуглая, большеглазая и хорошо сложенная, она умела смотреть перед собой так неподвижно, так самозабвенно, будто неживая. А стоило ей заговорить, и она сразу становилась похожа на маленького невинного ребенка, так она была мила и беззаботна. Она напоминала спящую красавицу, которая вечно спит, спит наяву, и кто знает, проснется ли когда-нибудь.

Они жили у Порослайской дороги, в Шеште, в прелестной вилле. У них были две огромные собаки, одна из которых очень злая, и две замечательные английские лошади. Бодоллаи были очень богаты, они сдавали в аренду сто семьдесят хольдов земли, кроме того, господин инженер получал большое жалованье. У госпожи прекрасная шуба из хорошего меха.

Боже правый, бывает же такая жизнь! И это тоже возможно!..

Когда госпожа вышла, они остались вдвоем в «Vorzimmer»[75], которая одновременно служила и столовой и гостиной. Из нее в другие комнаты вели застекленные двери, за которыми виднелась прекрасная лакированная мебель, сверкающие зеркала, сияющие люстры. Но здесь было хорошо, здесь царила тишина, в изразцовой печке уже горел огонь, а куски раскроенной материи и обрезки ткани, разбросанные по всей комнате, придавали ей какой-то интимный уют.

Жужика смущенно спросила тетушку Панку:

— Вы давно здесь?

— Давно.

— Уже привыкли?

— Пока привыкну, уходить надо…

Она добродушно взглянула поверх очков в лицо девушке, отчего та пришла в замешательство и спрятала в платок свое красивое, загорелое лицо.

Тетушка Панка улыбнулась.

— Когда будет твоя свадьба, Жужика?

Жужика покраснела.

— Долго еще ждать.

Тетушка Панка еще мгновение приглядывалась к ней, затем снова принялась за материю.

— Нет жениха?

— Есть, не жалуюсь.

Она совсем смутилась: неужели по ней сразу видно, что она влюблена?

В комнате царила глубокая тишина, на стене, мягко тикая, часы отсчитывали минуты. Здесь все было на диво изысканно и благородно! Жужика углубилась в разметку стежков, и в комнате снова наступила тишина, было слышно даже, как дышит тетушка Панка, пропуская воздух через оттопыренные старческие губы. Как будет хорошо, когда они поженятся с Йошкой: он будет рубить во дворе дрова, а она здесь шить… Сколько они будут зарабатывать?

Какое хорошее жалованье, наверное, у этой тетушки Панки, и какая добрая госпожа, — вот уже две блузки подарила ей в этом году, и эти туфли, что сейчас у нее на ногах, тоже она дала.

Входит прислуга, дебелая девица с повязанной косынкой головой.

— Собака-то окривела на один глаз, — говорит она, громко смеясь. Голос ее заставляет вздрогнуть погруженных в глубокое молчание Жужику и тетушку Панку.

Тетушка Панка поднимает голову и фамильярно, немного свысока, будто она и сама какая-нибудь барыня, спрашивает служанку:

— Что это у тебя голова повязана, Мари?

— А что?

— Разве ты не причесывалась сегодня?

Девица смеется:

— Сегодня еще нет.

— Я готова была бы поклясться в том.

«Ой, как же хорошо здесь сейчас!» — блаженствует Жужика. Ей вдруг кажется, будто все прочно, прочно в этом мире. Как хорошо, что господа так богаты; здесь все извечно и нерушимо, не то, что дома, где никогда нельзя сказать, что придется есть завтра. Здесь все приготовлено на всю жизнь. Тот, кто попадает в подобное место, может быть спокоен за свою судьбу, уж господа не дадут бедняге попасть в беду! Может быть, сам господин главный инженер лучше других сумел бы помочь Йошке получить хороший заработок.

Жужика даже покраснела при мысли, что думает об Йошке так, будто он уже ее муж. Как далеко еще до этого!

Но в таком месте невольно думаешь, что жизнь — это тебе не забава!

Казалось, будто и тетушка Панка думала о чем-то подобном, ибо в ее вздохе чувствовалась откровенная зависть:

— Какое же хорошее у тебя здесь место, Мари!

— Я уже привыкла, тетушка Панка.

— К хорошему легко привыкнуть.

— Да.

— Сидеть себе на мягком в натопленной комнате.

Главное только, чтобы было действительно тепло в комнате. Да еще музыка чтоб играла. Как же хорошо веселились они ночью, боже правый!

— Вы небось и спать не могли, тетушка.

— А шут с ним! По крайней мере хоть наслушалась хороших песен. Страсть как люблю их. И хорошо, что у меня нет богатства, а то бы все спустила. Я ведь тоже люблю петь.

— Ой, ну и разошлись же вы на старости лет! — рассмеялась прислуга.

Старая портниха вздохнула:

— Ах, чтоб ей пусто было, старости-то! До чего же она гадка!

— Совсем и не гадка!

— Где уж там! Нет, никому она не мила, только горе да хлопоты несет и себе самому и другим тоже…

— Все-таки не надо было бы стареть по-настоящему, лучше уж умереть молодой.

— В сорокалетнем возрасте.

— Ой, я бы только радовалась, если бы по мне звонили так красиво! — проговорила в этот момент Мари, так как все услышали доносившийся издалека звон погребального колокола.

Тетушка Панка взглянула на нее поверх очков.

— Значит, влюблена.

— Я даже не знаю, что такое эта самая любовь, а вы говорите «влюблена», — запротестовала служанка и вышла с корзиной, в которой приносила дрова.

— Симпатичная девушка, — кивнула ей вслед тетушка. — Правда, бойка слишком.

Жужика вдруг подняла на нее глаза.

— Тетушка Панка, а что такое любовь?

Старушка умолкла. Наступила продолжительная тишина. В печке потрескивали сырые дрова.

— А бес ее знает… Беда это… Уж такая беда… Сходит от нее человек с ума… — Она тяжело вздохнула. — Молодым она подходит… им она очень подходит… но старикам уже не подобает о ней думать.

И снова вздохнула.

— Она вечна? — не без хитрецы спросила притихшая Жужика.

— Куда там вечна!

— Нет? — испуганно воскликнула девушка.

— Конечно, нет. Всего два года длится.

— Только?

— Ну, у хороших людей и до двадцати лет.

— Он хороший человек…

— Кто это он, а?

Девушка густо покраснела и не ответила.

Старуха нагнулась к ней поближе.

— Среди мужчин, доченька, хороших людей нет; одни злодеи да дураки. — И шепотом продолжала: — Злодей гоняется за каждой юбкой, а дурак усядется на одну и сторожит, караулит, как собака кость.

И, пригладив ладонями на своей белой голове слегка желтоватые волосы, зашептала еще тише:

— Такой вот дурак и этот главный инженер. И чего он так оберегает свою жену, эту добрую женщину? В гроб вгонит он ее своей ревностью. Боится, чтобы муха на нее не села. Такая уж несчастная у него натура. А между тем она добрая женщина, домоседка, но он ее сделает несчастной, недаром она говорит: «Чего он меня сторожит, разве я плохая?»

— А что можно поделать, тетушка Панка?

— Ничего, дочь моя, потому что человек — скотина. А ты вот думаешь, что с другим уж и жить нельзя. Но женщина, дочь моя, такой замок, который всяким ключом откроешь, а мужчина — такой ключ, который подходит к любому замку. Так к чему же тогда весь этот страх?..

Неслышно, как сомнамбула, вошла госпожа, на лице ее играла кроткая улыбка.

12

Жужика решила, что раз уж она здесь, надо хоть пообедать: ведь дома мать непременно разругает ее, если она вернется голодная.

Она вошла в комнату и, как обычно, начала накрывать на стол. Но в это время возвратился домой инженер, который раньше разговаривал с ней всегда шутливо, заигрывая, как с маленькой девочкой.

На сей раз он ничего не сказал, только улыбнулся и посмотрел на нее таким странным взглядом, что Жужике захотелось побыстрее накрыть стол и выйти из комнаты.

Она нервно гремела посудой и вдруг почувствовала, что ее обнимают.

Инженер — этот лысый человек, пропитанный запахом дорогих сигар, был крупным, сильным мужчиной. Он обхватил Жужику сзади и довольно сильно сдавил ей руками грудь.

Жужика не могла даже слова сказать, у нее перехватило дыхание, кричать же она не смела, а кроме того, боялась упустить тарелку. Ее охватил ужас.

Но его благородие вел себя все более непристойно, так что девушка не выдержала и вскрикнула:

— Отойдите от меня, а то я так закричу, что стены рухнут!

— Ты что, с ума спятила? — проговорил господин инженер.

— Уйдите прочь!

— Ах ты, балаболка!

И этим все кончилось. Хозяин продолжал курить и расхаживать по комнате, а девушка дрожала всем телом.

— Жужика! — разорвал наступившую тишину зов тетушки Панки из соседней комнаты.

Жужика была счастлива, что могла убежать.

— Или ты занята? — спросила тетушка Панка.

— Нет, — откликнулась Жужи.

— Тогда поди вдень мне нитку.

Жужи прикрыла за собой дверь столовой, затем с шальной поспешностью подбежала к швейной машине.

Она только смотрела и суетилась: подобного с ней еще не случалось; в этом доме она до сих пор считалась маленькой девочкой, с которой даже не разговаривали, а теперь, боже правый, его благородие…

Она взяла иголку и нитку, но руки у нее так плясали, что она никак не могла вдеть нитку в ушко.

Неожиданно она беззвучно рассмеялась своим мыслям.

Шут его знает как, но что-то похожее на гордость шевельнулось в ее душе. Хм! Его благородие… Ишь чего выдумал!.. И тут же в Жужике заговорил девичий гонорок: ей до смерти захотелось похвастать своим успехом.

— Ну и пальцы у меня сейчас! — проговорила она тоном капризного ребенка, — нитку вдеть не могу…

— Почему же?

— Да так, кое с кем поссорилась.

— Ну?

Но Жужи ничего больше не сказала. Однако тетушка Панка обладала тонким слухом совы и проницательностью королевского советника. И не случайно она окликнула Жужику: боже мой, в любую минуту могла войти госпожа, а эти мужчины, эти мужчины!..

Она ничего не сказала Жужике, так как завидовала ей: ведь тетушка Панка, слава богу, тоже была молодой…

Позднее она основательно разглядела Жужику и подумала: «Что ж, есть мужчины, которым нравятся и такие».

После обеда, когда они остались вдвоем, старушка сказала:

— Ревнует, дочь моя, тот, кто по себе судит.

Девушка опустила глаза и сделала вид, будто не поняла.

— Потому как, видишь ли, дурной человек, даже если у него только мысли дурные, обязательно ревнивый. Так-то! Ведь раз он в себе не может увидеть ничего хорошего, стало быть, и о другом он так же судит… Видишь, эта бедная женщина не ревнива… потому что ей даже невдомек, что означает баловство… А муж ее уж такой ревнивец! Ого, какой ревнивец!.. А все, слышь, потому, что знает: стоит ему минутку побыть наедине с кем-нибудь, как беды не миновать… если, конечно, та позволит… Понимаешь?..

Старуха многозначительно умолкла. Жужи тут же покраснела: стало быть, это не ее успех… Наверное, он каждую девушку обнимает…

— Его кармана хватит на много шелковых блузок, — с откровенной прямотой сказала тетушка Панка.

Жужика в сердцах отрезала:

— На меня пусть не тратится.

Тетушка Панка задумалась.

— Хорошо, когда у человека есть кто-нибудь. Тогда о другом думки нет. Оно, конечно, большая глупость. Но что поделаешь… Ну-ну, полно, я ничего не сказала… И все же ты хорошенько присмотрись к тому, за кого собираешься замуж, — не ревнив ли?

Жужика опустила голову и принялась усердно работать. Она не могла думать, а между тем было над чем поразмыслить. Тетушка Панка тоже молчала — она боялась этой сердитой девушки, которая, чего доброго, еще осадит ее или выдаст себя.

Жужика постепенно успокоилась. Боже, неужто такая парившая она, эта жизнь? — мысленно спросила она себя, но тут же подумала, что сама пока не почувствовала этого, только что испугалась очень.

В это время вошла госпожа и уселась среди них, как невинный ребенок. Жужи нет-нет да и поглядывала на нее: если бы госпожа знала, что знает она… И девушка чувствовала себя более взрослой, умной и достойной большего внимания, чем до прихода сюда. Какая же добрая эта госпожа! Какая добрячка — наверняка глупенькая, поэтому такая и добрая. Что до нее, то она не могла бы быть такой веселой. Будь Жужи на ее месте, она не верила бы своему мужу. И она не позволила бы дарить другим шелковые блузки и свою любовь.

Но одновременно в глубже ее души просыпалось какое-то коварное чувство: конечно, она ненавидит господина, тьфу… Но, боже мой, ту пакость, которую он только что совершил, нужно же как-то использовать… Ведь стоит ей сейчас взвизгнуть, и господин инженер… ой, что ему сейчас будет!

При этой мысли — от одной мысли — Жужика покраснела, и перед ее глазами встал Йошка с его покорной, молящей воркотней. Ей тотчас же, немедленно захотелось побежать к нему. Ах, обнять бы его, дорогого, прижаться к его доброму сердцу, отдохнуть у него на руках, погладить его лицо!

Она заторопилась, попрощалась и убежала.

Когда Жужика пришла домой, там ее ждала большая новость: надо было срочно отправляться на хутор.

Жужика очень удивилась: до сих пор об этом и речи не заходило, а тут на нее сразу насели все домашние: дескать, надо отправляться, не мешкая, чтобы добраться туда до вечера, к воскресенью ей обязательно нужно быть там.

Все так напустились на нее, что она не осмеливалась возражать. Даже с Йошкой не сумела попрощаться — да и как бы она отважилась сказать, даже заикнуться о нем? Так и пустилась в долгий путь с горечью на душе и с болью в сердце.

На хуторе она действительно была нужна, так как у дяди, что называется, было «хлопот полон рот». Свирепствовал падеж свиней, и приходилось резать одного поросенка за другим. У некоторых даже крови почти не было.

Авось хороши будут на зиму — можно их прокоптить, да и продать господам.

На хуторе ей пришлось пробыть воскресенье, понедельник, вторник, и только в среду она вернулась домой.

Все эти дни у нее было так много дел, что она даже не имела времени подумать о себе, только сердце щемило от любви, особенно под вечер, часов в пять-шесть пополудни.

О нелепом случае с лысым инженером она совсем перестала думать, все прошло, а если ей и вспоминался он, то она лишь посмеивалась над ним. Ей только стыдно было вспоминать, как она выдала себя перед тетушкой Панкой.

Нет уж, теперь она ни за какие сокровища не сболтнет никогда и никому ни о чем подобном!

Всякий раз, когда ей вспоминался этот случай, она вспыхивала. Еще, чего доброго, тетушка Панка проболтается где-нибудь — боже упаси! боже упаси! А что, если это дойдет до Йошки? О, лучше умереть!

Жужика не могла совладать с собой, не могла больше оставаться на хуторе, ей хотелось бежать домой: что-то думает Йошка, не получая от нее ни привета, ни ответа?..

Когда она вернулась домой, ей показалось, будто там за эти несколько дней что-то случилось.

Встретили ее весьма странно, это она заметила сразу.

Но не находила в себе смелости расспрашивать, что же, собственно говоря, произошло. Ей хотелось спросить, но она никак не могла решиться, только ходила взад и вперед да поглядывала на ворота. Но никто не приходил. Что же случилось с Йошкой? Она потеряла покой и сон; тщетно расспрашивали ее, что да как на хуторе:

— А! Падали много… и вонь стоит…

Больше ничего не сказала.

И никто больше не заговаривал с ней — ждали вопросов; а она готова была лучше умереть, чем спросить. Ведь должен же Йошка как-то подать о себе весть! «Не стану я бегать за ним! Но если он отмалчивается, что ж, пусть пропадет пропадом, пусть весь мир сгниет!» И она все ждала, ждала, надеясь, что родители все-таки заговорят сами.

Только вечером, перед сном, отец, наконец, обратился к ней:

— Жужика?

— ?

— Он был здесь вчера.

— Кто?

— Глухой Дарабош.

— Зачем?

— Просил твоей руки… для Йошки… Пойдешь за него?..

Жужика натянула платок на глаза, у нее закружилась голова: это было для нее неожиданно. Несколько мгновении она молчала, не зная, что же ей ответить… Господи, вот оно… Жужика отвернулась.

— Пусть идет к черту, — буркнула она.

Но сердце ее прыгало от счастья.

Ничего другого от нее не могли добиться, но когда она легла в постель, зубы у нее стучали; сцепив пальцы рук, она принялась молиться и закончила молитву словами:

— Пусть идет к черту, пусть убирается к черту! Аминь!

13

Они прошли по чигекертской дороге до самой улицы Перерфи. Молча шагали рядом, касаясь друг друга то рукой, то плечом.

— Ну, развлекайте же меня! — чуть слышно пролепетала Жужика. — Разве не затем вы привели меня сюда, чтобы развлекать? Посмотрю-ка, что вы умеете.

Йошка нахмурил брови. Зачем развлекать?! Разве они не жених и невеста? Сердце его заполняло большое чувство; оно кипело, готовое вылиться через край. Он не понимал девушки: с чего это она жаждет теперь каких-то особых развлечений? Он не догадывался, что девушка тоже произнесла эти слова в смятении, сгорая от счастья. Она была очень счастлива, что открыто идет по улице с избранником своего сердца. Ей хотелось скрыть, утаить это чувство, словно не все еще было решено, словно встреча их должна выглядеть совсем случайной — и невольно она хотела сделать эту встречу проще, обыденнее, то есть случайнее. Жених и невеста шли в кино… Возможно ли это?

Но ведь они еще не жених и невеста. Ведь она еще не ответила Глухому Дарабошу на его сватовство ни «да», ни «нет»!

Впрочем, конечно: они жених и невеста. Ведь она идет с парнем в кино с согласия родителей, чтобы поговорить о будущем.

— С родителями моими, видишь ли, беда! — сказал Йошка. — Дело в том, что мать воспитала меня паинькой, вечно я вертелся около ее подола, потому что не было еще на свете такой доброй матери, как моя. Она обращалась со мной так, будто я был ей не только сыном, а всем для нее. Она поверяла мне все свои горести и печали, никогда ничего от меня не скрывала. Вот и теперь ей кажется, что все останется по-прежнему. Если бы она увидела нас сейчас рядом, Жужика, она, наверное, с горя бросилась бы под трамвай.

Жужика опустила голову. Вот чем он ее развлекает?

Что ж, пусть бросается под трамвай! Лучше уж молчал бы, чем говорить такое.

Но Йошка становился все более и более разговорчивым, голос его звучал тихо, ласково.

— После того как я привез домой с молотьбы шесть центнеров сорок два килограмма пшеницы, они думают, что теперь уж обеспечены на всю зиму, вместе с кучей детей, что и работать уже никому не надо, остается только жарить, да печь, да гулять-погуливать. Они теперь и ненавидят меня так, потому что знают, как зорко я слежу за мешками, — ими они больше не распоряжаются. И телки моей им не видать! Они-то думали, когда отдавали ее мне, что это все равно — пустое слово, будто она моя; лишь только понадобится детям или им самим на зиму одежда, сапоги да башмаки — тут уж, дескать, продадим телочку. Но сейчас они уже понимают, что я женюсь и уведу с собой телку, заберу свою пшеницу, новый зипун и все прочее. Вот они и ненавидят теперь тебя, Жужика, думают, что ты всему виной. Недобрым словом поминают тебя у нас в доме, поэтому надо спешить со свадьбой, а то я боюсь…

Он умолк.

Девушка опустила свою маленькую упрямую голову, помрачнела и заспешила, семеня мелкими шажками.

Навстречу им шла какая-то крестьянская девушка.

Миновав их, она обернулась и посмотрела вслед Жужике.

Йошка уже не раз замечал, как провожают взглядом девушку, особенно женщины.

— Что они смотрят на тебя? — спросил он.

Только теперь он заметил, какая Жужика нарядная. На ней были сверкающие лаком изящные туфли, чулки телесного цвета, синяя юбка, белая блузка и на шее — очень красивая пестрая косынка. Из-под платочка кокетливо выглядывали локоны волос, и вся она напоминала какую-то театральную красавицу.

Жужика улыбнулась: она-то знала, почему смотрят.

Йошка, с тех пор как посватался к девушке, как-то враждебно смотрел на нее. Кто знает, в чем тут секрет, но он все вменял ей в вину. Сейчас он подумал, но не сказал: «Ты такая нарядная?»

А сказал так:

— Ты такая красивая?

Жужика молчала, загадочно улыбаясь.

— Чего ж ты молчишь? — спросил Йошка. — Только я и говорю без умолку, а ты все молчишь.

— Вы мужчины, вам и должно говорить, — не совсем уверенно и вместе с тем не без лукавства сказала Жужика.

Очень удивлял ее этот парень: он все рассказывал ей, все свои мысли, даже такие, о которых, как ей казалось, было стыдно и говорить, не боится, что она выболтает, выдаст его. Что это за доверие? Словно в воду бросается очертя голову. Эта удивительная откровенность щекотала самолюбие Жужики, пленяла ей сердце; она принимала ее с закрытыми глазами. Но сама она никогда не посмела бы так откровенно поведать свои горести, свои думы ни одному мужчине, даже Йошке.

— Знаешь, что сказала бабушка, когда я заявил, что собираюсь жениться, — заговорил Йошка, в буквальном смысле поняв слова Жужики; сердце его до того переполнилось, и он готов был излить девушке всю свою душу, всего себя. Он принялся рассказывать ей самые щекотливые, самые неприятные вещи, думая, что этим, только этим даст ей хоть что-то; он уже не раз собирался, чтобы не взять на душу большого греха, — доверить ей все и вручить свою жизнь обожаемой девушке.

— Бабка сказала; «Ты еще пожалеешь, как сука, которая принесла девять щенков».

— Ну и пропадите вы пропадом! — дерзко сказала девушка. Она уже радовалась, что не ответила ни «да», ни «нет» на сватовство. Глупец он, если пугает ее такими историями! Может, за такую девушку не один парень бросился бы в огонь и в воду! И не такие голодранцы, у которых за душой гроша ломаного нет, а люди совсем иного сорта — богачи, господа, каких этот жалкий парень-батрак и во сне не видел…

Йошка побледнел. Постоянно эти злые жестокие слова.

Кто эта девушка? Что придает ей силы? Значит, не любит?

Не лучше ли было бы, пока не поздно, повернуться на каблуках и уйти навсегда?

Сердце болезненно сжалось; эх, разве может он сделать это, когда так сильно любит ее!

Молча шли они рядом, и у него не выходили из головы слова нищего в старой солдатской шапке: «Кого любишь, тому все прощаешь».

Все? Но если она, невеста, может быть сейчас такой холодной, что же будет, когда она станет женой? Да и выйдет ли из нее жена?

Он еще ближе, еще теснее прижался к девушке и заговорил:

— Я тебя так люблю, Жужика, так люблю, что просто голову теряю.

— Пропадите вы пропадом, — сказала девушка, выпятив губы. — Так и надо — сгорите вы и станете прахом…

Кровь прилила к голове Йошки. Его бросило в дрожь от таких жестоких слов. Неужто все женщины такие беспощадные? Или только эта?.. Именно та, которую ему дано любить?.

Злым огоньком в нем вспыхнула неприязнь… Где-то в самых отдаленных уголках его души шевельнулась мысль, что это не та девушка, которая ему нужна, эта хочет сделать его своим рабом… Бежать бы следовало отсюда…

Неожиданно в нем пробудилась и спесь. Черт подери, все же он решился на большое дело — вон ведь что отважился сказать: попросил ее руки! Чего еще ей надо! Он жертвует своей мужской свободой, на всю жизнь дает обет содержать ее! Ради нее он работает, все его планы — все для нее, ей на пользу, — а она еще издевается!

Сердце его ожесточилось, и он подумал: «Ну постой, я тебя проучу, только попадись мне в руки!»

«Говорю, говорю, — размышлял он сам с собой, — а зачем? Чтобы она высмеяла и когда-нибудь еще хвасталась, что и я гонялся за ней… Злая она, жестокая. Безжалостная».

Он пылал гневом, гневом самца, который не в силах схватить и проглотить свою пару, и, наверное, задохнулся бы, если бы как-нибудь не унизил ее.

Что это за черствость: он попросил ее руки — она не ответила и в каждом слове противоречит, возражает…

Значит, пусть я сгорю, пусть пропаду пропадом? И это ответ?

У кинотеатра пришлось подождать билетов; Йошка, разгневанный, с покрасневшим лицом, стоял возле девушки. Он лихо сплюнул, чтобы поднять свой авторитет.

— Умеешь ли ты так ловко плевать? — спросил он высокомерно.

И был горд своим вопросом.

Девушка оторопело посмотрела на него.

— Нет, я не умею, — проговорила она и отвернулась. — Что это? Что-нибудь новое? — добавила она чуть погодя.

Но Йошка не оставил ее в покое.

— А шить умеешь? — допытывался он, совсем как чужой с издевкой.

— Нет, — дерзко бросила девушка.

— А стряпать?

— Тоже нет.

— А штопать?

Жужика схватилась за чулок.

— А что? Разве у меня дырявые чулки?

— Да нет, так просто…

Девушка покраснела, сообразив, что ведь парень и не мог видеть дырки на чулке, дырка-то на большом пальце правой ноги.

— И этого не умею, — сказала она с вызовом.

— А что же ты умеешь?

— Ничего! Только есть да спать!

Парень смотрел на нее чуть прищуренными глазами.

Какая она гордая! Какая красивая!

— Целоваться тоже не умеешь!

— Да как сказать…

— Сама-то не поцелуешься!..

— Как это?

— Одна то есть. Только на пару.

— Подите вы к черту с вашей конопатой рожей! Оставьте меня наконец!

Йошка засмеялся от радости, что ему удалось так разозлить ее. Пусть знает, кто господин, и пусть поймет, что и он может быть таким, как она. Но тут же смягчился: разве это дело так мучить девушку, которая запуталась, словно какая-нибудь прелестная птичка в сетях, только бьется крылышками, пока совсем не выбьется из сил…

Когда девушка отвернулась, сердце у него сжалось: неужто она сможет с ним расстаться?

Он вздохнул: если бы мог, он тоже расстался бы.

Если бы мог! Лучше сейчас, чем позже! Слишком много страданий и так мало радости!

«Пропадите вы пропадом!» — неотступно было у него на уме. Такое сказать ему! И это — вместо «да»…

Тем не менее ради нее он взял хорошие билеты, потому что она была красива и нарядно одета, — не мог же он повести ее на дешевые места. За два билета он отдал половину дневного заработка.

Потом они сидели в темноте. Руки их сплелись, и Йошка все больше распалялся, чувствуя, что девушка уступает. Кровь бросилась ему в голову, и он все выше и выше сжимал руку девушки, пока добрался уже до самой подмышки и даже положил голову к ней на плечо. Но она лишь терпела это, а сама сидела так прямо, так неподвижно, устремив глаза на экран, как будто с ней ничего и не происходило.

Эта двухчасовая тишина и молчание вконец истомили их: казалось, будто два сердца варились в одном котле.

Когда они вышли, у обоих пылали лица, огнем горело тело. Вечерняя прохлада приятно освежила их.

Так же молча шли они длинными дорожками домой, только сжимали друг другу руки, и у девушки запеклись губы.

Возле строящейся мельницы они невольно пошли под лесами, и тут Йошка неожиданно обнял девушку и поцеловал ее в губы.

Девушка не противилась. Парень обхватил ее сзади и принялся целовать, но она вдруг ощутила во всем теле то недавнее чувство, которое испытала, когда у стола ее обнимал инженер…

Она тотчас же вырвалась и убежала.

Йошка бросился следом за ней, ноги у него подкашивались.

Они не издали ни единого звука, пожалуй, даже не дышали… когда Жужика вошла к себе во двор, Йошка, остановившись у ворот, смотрел ей вслед. Как красиво шла девушка, какими грациозными, мелкими шажками! В дверях она обернулась, глаза их встретились.

И она скрылась.

Йошка, шатаясь, направился домой. Он был счастлив…

Если бы он еще слышал, как мать приветливо спросила Жужику:

— Ну, да или нет?

Девушка отвернулась и, словно говоря с подушками, ответила:

— Да.

14

Раз уж девушка дала свое согласие, то делать нечего.

Родители, разумеется, были сильно огорчены, особенно мать, не для того, мол, она произвела на свет и вырастила такую красивую здоровую девушку, чтобы та с молодых лет повергала себя в горе, нищету и бедность.

Но что поделаешь, — хотя девушке и не следует никогда спешить, но ведь другого счастья пока и в помине нет. Да откуда быть счастью, когда она даже глаз толком поднять не умеет, идет по улице, словно овечка.

Даже отец и тот пытался утешить жену:

— И не надо, — повторял он свои излюбленные слова, — ничего не надо! Будь что будет. И мы жили, не пропали, и они проживут.

На другой день пригласили золовку, жену Андраша Тури-Хомока (мать Жужики, Ката Хитвеш, была урожденной Хомок) и через нее передали ответ.

У Дарабошей посланницу встретили с почетом, после чего Йошка буквально не выходил от Хитвешей. Не вставая, просиживал он здесь до самого вечера, пока старик или старуха, взяв лампу, не бросали выразительный взгляд на стенные часы. Это был вежливый намек на то, что пора уже с миром уходить, так как честному труженику неплохо бы и отдохнуть до завтра.

Так и начался новый период в их жизни: прекрасная пора, когда они, тихие и счастливые, целыми днями сидели вдвоем.

Будто улеглись бури, жизнь сразу стала ясной и простои и все таким понятным.

Слава богу, будто они и не они вовсе, а добропорядочные люди, которые, пристав к тихой гавани, легко и радостно забывают на безмятежном берегу о бурном плавании.

Однако о свадьбе все еще не было и речи, ибо не так-то просто приобрести квартиру. Удивительное дело, как битком забиты все, даже самые маленькие уголки и закоулки. Где только имеется крыша, там везде живут люди.

Даже в Шештакерте, где раньше каждую зиму в виноградниках пустовало двадцать-тридцать винокурен, нынче невозможно было найти хотя бы пустующего овина или летней кухни. С тех пор, как страну разорили и раздробили, сюда хлынули беженцы из Трансильвании, и эти бедняги заселили даже мышиные норы.

Но чему быть, того не миновать. Надежд и всяческих планов было больше чем достаточно. Йошка мог бы подрядиться виноделом, нашлось бы уже и место, но без квартиры, потому что по нынешнему жилищному закону никого не разрешалось выселять из квартиры, даже если он уйдет со своей должности. Можно пойти и в дворники, но лучше, конечно, если бы он знал хоть какое-нибудь ремесло.

Словом, недостатка в разговорах не было.

Йошка уже и подушку ее в руки брал. Правда, не затем, чтобы проверить, не «хрустит» ли она, — просто он был счастлив притронуться к ней после того, как при нем случайно сказали, какие две подушки будут принадлежать Жужике.

Снова наступили трудные дни, любовью приходилось восполнять то, в чем отказывала бедность. Йошка вынужден был признать, что из дому он ничего не получит, кроме одной смены белья, так как многочисленные младшие братья уже успели разобрать все его вещи, — он, дескать, и так женится.

— Странные это речи, сынок, — сказала как-то тетушка Хитвеш, — ведь принято все отдавать тому, кто женится, помогать ему.

Старуха считала это за страшную обиду. Жужика тщетно пыталась заставить парня замолчать, не выбалтывать ее родителям все свои обиды, но он был до того глуп и наивен, что выкладывал все, что у него было на сердце.

Словом, атмосфера изо дня в день накалялась, становилась все более и более напряженной.

Ох, если бы не эта бедность… Часто, погруженная в задумчивость, Жужика подолгу смотрела перед собой…

Тяжело и грустно было на сердце… Ведь ей неведома была бедность, никогда еще ее молодая душа не испытывала лишений, — отец всем ее обеспечивал, мать делала за нее всю работу. Она же только жила и цвела и, как сказочная девочка в красных сапожках, попирая ногами хлеб насущный, жизнь отца и матери, не испачкав в грязи даже и уголка своего сердца. Однако она уже поняла, что бедность портит людей, делает их некрасивыми, сварливыми, злыми, зубастыми; вот и этот Йошка, что отчитывается перед ней в каждом заработанном филлере, будет приносить так же мало денег, да и те отберут у него мать и злоязычный отец.

Этого она боялась больше всего, боялась, что когда-нибудь отец его еще натворит беды; он был шумный, горластый, никого не стеснялся и мог поднять скандал на всю улицу.

Жизнь полна горя и бед, а всему виной — деньги.

Но ведь любовь сильнее всего, не так ли? Жужика, как к прибежищу, тянулась к любви и радовалась, когда представлялась возможность побыть одной, прилечь и, сложив свои маленькие ручки, краснея от смущения, прислушиваться к невыразимо приятному трепету, впав в сладостное оцепенение. Это, только это и приятно в жизни. Ох, до чего же противно все остальное; только в этой милой, теплой, игривой, до потери сознания пламенной, всеобъемлющей и радостной любовной муке — смысл, счастье и польза жизни.

И она наслаждалась ею, отдавалась этому чувству, а прочие глупые дела и разговоры оставляла без внимания, пропуская мимо ушей.

Они могли бы уехать на хутор, но Жужика этого не хотела. Она была горожанкой и не желала хоронить себя заживо на хуторе, где ни соседей, ни развлечений, ни кино.

Андраш Тури-Хомок служил надзирателем в гимназии.

Он обещал к зиме устроить Йошку истопником, а если он справится с работой, то сможет остаться там и со временем станет, чего доброго, педелем[76]. Но квартиры и здесь не обещали. И странное дело: Йошка не очень цеплялся за это предложение, хотя Жужике оно как будто понравилось.

— Почему ты не хочешь? — спросила она как-то у парня.

— Ведь на одну зиму дядюшка Андраш сдал бы нам свою маленькую комнату.

Йошка помолчал, а потом ответил:

— Нам это не подходит.

— Что именно?

— Да школа.

— Почему?

— Много гимназистов.

— А что тебе гимназисты? Тебе нет никакого дела до них.

— Не во мне дело.

— А в ком же?

— В тебе.

Жужика широко открыла глаза.

— Ты что, ревнуешь?

— Ага.

Жужика задумалась. Ей вспомнился инженер, к которому она больше не осмеливалась пойти, и слова тетушки Панки.

Разговор на том и кончился, но однажды она проходила мимо школы, и как раз в этот момент во двор гурьбой хлынули взрослые гимназисты. Она мечтательно загляделась на них. Потом покраснела: многие останавливались и таращили на нее глаза. Даже перешептывались между собой. Она едва убежала, ей казалось, будто вся гимназия гонится за нею.

Как бы там ни было, Жужи их не боялась! Ведь и от господина инженера она сумела себя защитить.

Придя домой, Жужика застала мать в страшном гневе.

Строгая смуглая женщина вся посерела. Она рвала и метала, из-за каждого пустяка выходила из себя и уже охрипла от крика.

— Куда ты девала кружку? Может, разбила? Попадись только мне в руки твоя коса, по волоску выдергаю! Досточтимая госпожа! Вишь ты, думает, что ей все позволяется, все можно. Как бы не так, хорошую партию нашла! Барчука подхватила!.. Благородного и богатого барчука! Родители, вишь, пекутся о нем! Берегут от таких паршивых, как мы! Ну, и пусть себе берегут.

— Что случилось, мама? — тихо спросила Жужика.

— Молчи! А не то я тебя проучу!.. Черт бы побрал твою глупую девичью голову, — нет того чтобы в чем-нибудь разбираться или хотя бы чему-нибудь научиться… У нее уже пятки чешутся! Ты смотри у меня, это так тебе не пройдет!.. Что ты прыгаешь?! Он и сейчас шатается на хуторе Мароти… Отец передал!..

У Жужики голова пошла кругом. На хуторе Мароти!.. Да ведь там же та солдатка, которую прочили Андришу!

Жужика не понимала всего, но сердце ее вдруг защемило, словно предчувствуя какую-то ужасную опасность. Она вышла в свинарник, нагнулась к старой свиноматке и, почесывая ей спину, горько заплакала, закрыв лицо передником.

Ой, давно уже не было беды, — и вот теперь что-то должно случиться!

15

С Андришем тоже беда. Все время засматривается на бедных девушек. Между тем живет он привольно, вокруг него всегда веселье, мог бы, наконец, понять, как хорошо, когда имеются деньги. Любит покушать, выпить, повеселиться, и все-таки тянет его к самым последним беднякам вроде этого Даража. Раньше Дараж занимался извозом, но затем, когда лошадь пала и он не мог приобрести новую, укрылся вместе с многочисленной семьей под сенью господ, — живет на винограднике какого-то городского барина, в такой конуре, что и повернуться негде. Правда, живет он легко, никаких забот не знает. Ему что, только мешок подставляй, — квартира и топливо есть, муку, жир, лук, сало и даже небольшое жалованье получает от барина, так что ему ничего больше не остается, кроме как молоть языком да мозолить глаза господам.

К таким вот и ходит Андриш. Ему, конечно, не нужна девица Мароти или другая порядочная девушка, — ну, пусть так… выбор велик… ведь он мог бы засватать и настоящую солдатскую вдовушку, у которой был муж! Но что поделаешь, как волка ни корми, он все в лес смотрит. Ну, что дались ему эти бедные девушки, все они одинаковы, — худые, чумазые, любят позубоскалить. Среди них он чувствует себя свободно. Но с серьезными, состоятельными, разодетыми, порядочными девушками не знает, что делать.

Судьба матери — сплошные мучения и отчаяние, когда она видит, что обоим ее здоровым, красивым, миру на диво детям не дается счастье. Чего они хотят, чего они хотят со своей добротой, со своей красотой? Надо же уродиться такими нескладными! Ведь оба могли бы добиться счастья, и ни одному оно не нужно.

В доме царило ужасное настроение, все молчали. Старик ужинал, ел сухую картошку; впрочем, такой же сухой была и сама жизнь. Сегодня он весь день был на тяжелой работе, — с выработки рубил дрова и до того намотался, так устал, что даже спать перехотелось. Жена была настроена еще хуже; она то и дело нарушала гробовую тишину бранью и руганью.

— Вот я вас проучу! — кричала она.

А Жужика сидела себе в закутке и молчала. Она уже давно привыкла к этому, даже работы не брала в руки, а только сидела, сидела и прислушивалась, как по телу бурно разливается любовь. Йошка был на хуторе Мароти!.. Голова ее шла кругом, когда она думала об этом; казалось, она падает, падает куда-то вниз, в небытие.

Как раз готовились укладываться спать, когда издалека послышались звуки музыки. Мать сразу же встрепенулась, она почувствовала в музыке голос души сына. Отец, ни о чем не подозревая, тоже прислушался.

— Кто бы это мог быть, а? — спросил он.

А музыка слышалась все ближе и ближе, пока, наконец, не замерла возле их дома. Музыканты вошли во двор и снова заиграли под окном.

Жужика покраснела. Она была счастлива.

— Твой Йошка? — спросил отец. — Неужто он такой парень? Гм, — хмыкнул он раз-другой: дескать, и не думал, что он на это способен.

Но мать не сменила гнева на милость и, выглянув в дверь, тотчас отшатнулась.

— Нечистая сила!.. Куда там тому слюнтяю!..

Все умолкли. Кто же это тогда? А мать подливала масла в огонь…

— На хуторе Мароти он, может, способен. Туда этот «барчук» готов повести цыган…

— Так кто же пришел, а? — спросил опять отец.

— Твой сыночек!

Старик удивился.

— Андриш? Мой Андриш? — И лицо его засияло. — Вот это да! Сынок, что же это такое?

Тихо улыбаясь, Андриш неуклюже, как молодой медведь, вошел в комнату. На нем не было уже солдатской формы, потому что мать сберегла одежду, в которой он щеголял до армии. Где-то он раздобыл себе дорожную фуражку, и она, лихо заломленная набекрень, красовалась у него на макушке.

— Ну, мамаша, какая ваша любимая песня? — обратился он к матери. — Дайте я вам сыграю ее.

Цыганам пришлось войти в дом. Они с трудом поместились в небольшой комнате. Стали кругом — первая скрипка, контрабас, виолончель и кларнет.

— Видите ли, — проговорил Андриш пьяным голосом, расцвечивая свою речь дебреценским говорком, — у меня такое настроение, мамаша, что даже собака моя и та готова лечь у ваших ног и вам служить…

Мать еле заметно улыбнулась. На лице жены поденщика сияла радость. Все-таки жизнь становится легче, если сын тешится и веселится. Будет из него человек, пусть даже и не хозяин! Бедняк ведь все равно не копит деньгу, не думает о завтрашнем дне, не в пример богачам, которые готовы дважды есть одну и ту же пищу. Все будущее бедняка в его руках и трудолюбии. Пусть же радуется сынок, ведь он и без того немало хлебнул горя… Таким скорее полюбят его и зажиточные, а на них вся надежда. Пусть себе веселится, — он не тратит ни отцовского, ни материнского.

— Мамаша, хочу мириться! — сказал Андриш и принялся обнимать мать. — Хочу мириться со своей судьбой, а это не делается без вина…

Затем бросился к первой скрипке.

— Лади! Давай-ка, дорогой Лацика, сыграй мне такую песню, о которой ты никогда еще не слышал. Деньги мои, и, значит, я приказываю!.. Играй, да не какую-нибудь, а русскую песню, — сказал он немного погодя и начал насвистывать мотив.

Цыган-скрипач тихо подыгрывал, подбирая мелодию, и протяжная, грустная песня поплыла по комнатушке, неся с собой чужие вкусы, чужие чувства, чужие ароматы!

Для домочадцев и цыган она была странной и необычной, но Андриша песня брала за сердце, и здоровенный парень вдруг ни с того ни с сего рухнул на стол и зарыдал в голос.

Все растроганно смотрели на Андриша. Жужика подошла к брату и принялась гладить его по голове.

— Эту песню даже сынок мой напевал, — проговорил Андриш и вновь разразился еще более горькими рыданиями.

— Не печалься, Андришка, — сказал ему цыган, — я вот поговорю с господином главным нотариусом, и мы привезем тебе жену вместе с сыном.

Андриш завопил:

— Ее не надо… Жены не надо, только сына.

Наступила мучительная тишина.

— Ты не любил ее? — спросила Жужика.

Андриш промолчал.

— Любил, — буркнул он погодя, — очень даже любил, да и теперь люблю. Но она жила и думала не по-венгерски, — только скопидомничала. Жизнь с ней была мне настоящим адом… Матушка, она не понимала меня.

— Она была русской, сынок.

— Не русской. Она была моей женой! Ей следовало то же чувствовать, что я чувствую! Думать так, как я думаю!.. Как вы, мамаша… Но коли я говорил «белое», она говорила «черное»… Руки на себя готова была наложить, если я возражал.

— Ну и пусть ее!

Андриш замолчал.

— Потому я вернулся, матушка моя дорогая, что должен был бежать от жены. А не то с ума сошел бы…

— Что поделаешь, сынок, сердце, оно-то и вернуло тебя к родителям!

— Сердце вернуло, мама, но нужно было спасаться от жены. Мамаша, до самой смерти все буду оплакивать ее… Играй, играй… Да не то! Не венгерскую! А ту, русскую, которую я насвистывал… ту… которую даже мой сын знает…

Он снова закрыл лицо руками и принялся плакать.

Тем временем отрылась дверь и в комнату вошел Йошка.

Он начал было извиняться, но тут же с удивлением уставился на цыган, на плачущего Андриша, на курящего трубку Пала Хитвеша и на неподвижные, с ужасом устремленные на него глаза Жужики.

Появление Йошки всех смутило. Мать оторопела и отвернулась, отец опустил голову, Жужика словно застыла.

Только Андриш по-прежнему распевал русскую песню.

Йошка почувствовал, какова атмосфера в доме, и заговорил извиняющимся тоном:

— На рассвете ко мне заглянул господин Йона, пришлось пойти с ним на хутор… только вот сейчас вернулся.

С этими словами он подсел к Жужике, на ее же стул, как обычно.

В комнате воцарилась леденящая тишина. Даже Андриш и тот умолк; он совсем загоревал.

— На какой хутор? — резко спросила старуха, сидевшая на лежанке спиной к остальным.

Йошка от резкого тона смутился.

Его тоже охватило общее настроение, и он грубо ответил:

— На хутор Мароти.

Все посмотрели на парня. Даже Жужика и та отпрянула от него, как от заразного больного, которого следует сторониться. Так, значит, это правда?

Старуха встала и стремительно вышла на середину комнаты.

— Послушайте, господин Дарабош! Вот что я хочу сказать. Мне известно, что вы были на хуторе Мароти, но это нам безразлично, господин Дарабош. Наша дочь — бедная девушка, она пара бедному человеку. Мы не желаем, чтобы ваши родители потом попрекали нас.

Йошка побледнел, немного помешкал, но никто не пришел ему на помощь. Он взглянул на старого Пала Хитвеша, продолжавшего упорно пыхтеть трубкой; на Андриша, который не то слышал, не то нет, погруженный в свое горе; на Жужику, сидевшую, опустив голову, на кончике стула.

Все вокруг поплыло у него перед глазами. Он поднял кулак, как бы собираясь стукнуть то ли себя, то ли кого другого.

— Ну, тогда бог с вами, тетушка.

Старуха поспешно ответила:

— Бог с вами, господин Дарабош.

И Йошка ушел как ошпаренный пес. Цыгане, вылупив от удивления глаза, заиграли марш Ракоци.

16

«Разрази господь всех старух, какие только есть на свете, — ругался Йошка на своем грубом дебреценском наречии. — Мало мне воевать со своей матерью да бабкой, — ведь стоит лишь прийти домой, как даже ад кажется раем! А тут еще чужая мать набрасывается на меня, как тигрица!»

Он ужасно рассердился, ему противно было даже вспоминать обо всем этом знакомстве. Лицо его горело, глаза налились слезами, и несказанно хотелось излить на ком-нибудь, свой гнев. В конце концов он не сопляк какой-нибудь, над которым можно так издеваться!

Но вокруг не было никого, кроме знакомого старого возницы, почтенного Калаи, который среди ночи застрял в песке и изо всех сил стегал свою единственную худющую клячу.

— Зачем вы обижаете эту несчастную скотину?

Старик остановился, посмотрел на него и с присвистом вздохнул:

— А ты чего ее жалеешь? — сказал он. — Все равно послезавтра с нее сдерут фрак! — С этими словами он снова принялся понукать лошаденку. — Н-о-о, чтоб тебе лопнуть! Пусть уж отдохнет, что ли?..

И он дал бедняжке немного перевести дух.

Йошка некоторое время молча смотрел, а потом сказал:

— А ну-ка, давайте приподнимем телегу!

Он взял заступ, сунул его в руки старику, сам тоже схватил шест, и они вдвоем уперлись плечами в колеса.

Мало-помалу те подались вперед и выкатились на небольшой холмик.

— Но-о! — заорал возница, и лошадь зашагала с тяжелой поклажей по песчаной дороге. — Буду я ей еще помощников держать! Небось не поп. Для того она и лошадь, чтобы тянуть!

А у Йошки неожиданно стало легко и тепло на сердце.

Как издеваются, как обижают его женщины! А ведь он человек, не животное, чтобы так на нем ездить.

Но, если он добрый человек, почему ему не верят?..

Если он желает добра, почему им этого мало?.. Чего от него хотят? Она ведь бедная девушка, у которой ничего нет за душой… да она вместе с отцом и матерью не стоит ни… словом, неимущая, голь перекатная, — так что же они еще привередничают?.. Думают, он настолько влюблен, что позволит теперь веревки из него вить? Хотят запрячь его, как почтенный Калаи свою клячу, и вместо того чтобы выслушать да поговорить, набрасываются на него с кнутом и палкой. Разве так можно? Какой же выйдет из этого брак? Разве затем идет человек из своей семьи в другую, чтобы там очутиться еще в большем рабстве?. Но ведь если своим родителям человек и прощает кое-что, сможет ли он простить чужим? Пусть даже они родители его любимой?

Глаза его горели, в висках стучало, а он все шел и шел вперед, сам не зная куда.

Нехорошо это, не для него эта девушка: слишком она гордая, слишком жестокая.

Она отлично знает, что красива; очень легко умеет вступать в разговор с мужчинами. Богато одевается, обращает на себя внимание.

Она создана на утеху людям, а не для супружеской жизни; ей бы украшением мира быть, а не счастливой спутницей бедного парня.

Всякий раз, встречаясь, бывая вместе, они обязательно портят друг другу настроение. Никогда не выпадало ему такого доброго, кроткого счастья, когда девушка старается угодить любимому человеку, обрадовать его, жить с ним одними мыслями, трудиться ради него. «Да пропади ты пропадом!.. Бог с тобой, Жужика! Разве годится в жены такая девушка, которая подобные вещи говорит? Такая гордячка! И это вместо того, чтобы в ужасе припасть к груди своего избранного, когда ему грозит опасность? Чего она хочет? Сломить его и запрячь в ярмо? Ну, так она глубоко ошибается, если так думает. Не перевелась еще на свете мужская гордость.

Найдет он себе другую девушку, богатую, с хутором; у той не один несчастный поросенок, а подвода, лошадь, огромные стога сена во дворе, две коровы в стойле, откормленная свинья, индюки, гуси, утки… И такая тихая, приветливая, такая важная, настоящая барыня… Можно было заметить, что он ей сразу понравился… Дочь Мароти! Знатная фамилия! Отец всегда говорил, что парню, коли он и в самом деле мужчина, нельзя поступаться своей гордостью. Что ж, посмотрим!»

И ему вспомнился такой разговор:

— Ты очень красивая, — сказал он Жужике.

Та опустила голову.

— Да, слышал я кое-что, но не скажу что, а то ты еще загордишься: говорили, будто ты чересчур красива, прямо всемирная красавица.

— А я это и без тебя знаю, — ответила ему девушка…

Он промолчал тогда. Зато теперь вот ответил ей про себя: «Ну, если знаешь, так пусть же будет твоим миром весь мир! Только не я!»

Полночи пробегал он по песчаным улицам: пока настолько успокоился, что подумал о возвращении домой.

Ноги сами понесли было его в сторону дома Хитвешей, но он опомнился и сменил направление.

Не бывать тому, что задумала Жужика Хитвеш!

Приняв такое решение, он, насвистывая, отправился домой. Дома, как всегда, все двери были открыты. Зачем бедным людям запираться на ночь? Право же, что могут у них украсть? Йошка отыскал горшок с горохом и обрадовался. Добрая мать не забывала о нем.

Насытившись, он улегся на свое место. Затем зло расхохотался и проговорил:

— Ну, дело сделано. Пусть будут лошадь, лавка, подвода, барахло!

Зато Жужика не знала, что с ней случилось. Ею овладело страшное отчаяние, и сердечко ее трепетало и билось, как у попавшей в сети птички. Она ясно не представляла себе, что произошло в их доме, так все быстро стряслось.

Никто не успел даже слова сказать, одна лишь мать поторопилась оскорбить Йошку, и тот ушел. Она не заметила даже, что цыгане и те вмешались в разговор.

Жужика то бледнела, то краснела, голова ее шла кругом; она боялась, что того и гляди упадет в обморок, но крепилась, скрывая свое состояние. Чтобы не выдать себя, она начала стелить постель. Хорошо еще, что нет дома младшего брата, Фери, — этот живо растрезвонил бы о случившемся…

Девушка не помнила, чем окончился этот вечер, так как пришла в себя, когда в комнате было уже темно и все спали. Все, кроме нее. Только она не могла уснуть. Ей не давало покоя громко стучавшее сердце. Неотступно терзала мысль, что Йошка признался: да, он любит другую, был на хуторе Мароти и любит дочь Мароти — значит, отбили его у нее! Ей казалось, будто вместе с кроватью она летит куда-то вниз, в страшную пропасть. Стоило ей задремать хотя бы на минуту, как уже в следующий миг она со страхом и ужасом просыпалась: снова казалось ей, что она падает, проваливается куда-то… О господи, господи! О, пусть бог накажет ту, кто отобрал у нее Йошку.

Вся ночь прошла без дум и мыслей, в каком-то ужасном кошмаре. Под утро ей приснилось нечто страшное; она видела Йошку разрубленным на куски, которые она собирала в фартук, как разрубленную тыкву, заботясь лишь о том, чтобы не пропал ни один кусочек, ни одна частичка; кровь вызывала в ней отвращение, ужас, но это обязательно надо было делать. Ей казалось, будто таким образом она сможет спасти его и сделать это — ее долг; все время ей слышалась музыка: черные черти играли марш Ракоци, скалили зубы, смеялись ей в лицо, а мать гнала их, не позволяла издеваться… это было ужасно… она хотела высыпать из фартука собранные кости…

Наконец Жужика с трудом проснулась и так избавилась от этого кошмара… Но только она пришла в себя, как ее сразу же бросило в пот, все тело покрылось под одеялом испариной, и она поняла страшную, ужаснее всех снов правду; больше ей никогда не видеть своего Йошку!

От сознания этого она обмерла, все тело ее, руки, ноги стали холодными, как лед: стало быть, другая будет обнимать его, другая будет любить, другая… другая девица, порочная дочь Мароти, заберет его к себе в постель.

Она не могла даже дышать, только часто-часто глотала воздух, лежа в темной комнате. В окно едва заметно стала пробиваться заря, а ей хотелось, чтобы рассвет не наступил никогда.

Никогда!

О, на это она напрасно надеялась! Солнце не обращало внимания на желание сердца, оно безжалостно приближалось откуда-то на своем ретивом коне, освещая ослепительным светом все уголки земли и все темные закоулки души.

Зашевелились старики. Мать встала, босиком подошла к печке, зажгла огонь. (Пусть бы простыла да померла скорей!) Отец тоже высунул ноги из-под перины; где-то на господском дворе его ждут козлы, пила, а он все еще потягивается, прохлаждается. Только братец Андриш храпел спокойно; вчера он изрядно выпил, и вино смежило ему веки.

Но вот и он, наконец, проснулся и ни с того ни с сего сказал:

— Зовут меня выездным кучером к господину Дьярмати. Сегодня подряжусь, но не надолго.

Для всех началась жизнь, только для нее наступил конец.

17

Больше она не видела Йошку, он будто умер, будто никогда не жил на свете. Какой же большой город Дебрецен, только те и видятся в нем, кто любит друг друга. Вот ведь у них до сих пор не было часу, минуты не было, чтобы один не знал о другом. Если Йошка был свободен, то всегда сидел у Жужики, и даже если шел на работу, то первым делом чуть свет заглядывал к ней. Она знала, к кому он пошел, что делает, где работает, знала, когда он придет, ждала его, и сердце ее наперед уже радовалось, что близился час свидания.

Неужели так глуп, так глуп парень?! Да разве можно мужчине бросать девушку только из-за того, что ее мать обидела его каким-то словом? Одним-единственным словом?! «У нас-де дочь бедная, под стать бедному человеку, мы не хотим, чтобы ваши родители ее ненавидели…» Ну, а ему-то самому чем перед ней гордиться? «Даже вшей и тех не больше, чем у нас, — рассуждала Жужика. — А у меня хоть два поросенка, да ведь какие красивые, какие живые и резвые, что твои ящерицы… А у него? Только захудалая телка!..»

Но напрасны рассуждения и мечты, напрасно она ломает голову, мучается и страдает: не вернуть того, что потеряно.

Жужика до такой степени истощала, что остались одни кожа да кости; под глазами у нее появились круги, лицо пожелтело, кожа на руках сморщилась, словом, девушка, казалось, дышала на ладан.

Так проходила одна неделя за другой, и вот однажды она услышала разговоры, что Йошка будто женится, берет в жены распутницу-солдатку, дочь Мароти, и хутор в придачу.

— Забери ты его к себе, о господи, — сказала Жужика, — и обложи ты ему все лицо и шею осиным выводком, а я о нем больше не подумаю, даже не взгляну на него!.

Но, говоря это, она вся дрожала; голова у нее шла кругом, она едва не потеряла рассудок. То она твердила, что он ей никогда не был нужен, то в следующую минуту клялась, что ни за какие сокровища в мире не откажется от него.

Но раз ты так, то и я тоже так! Она как будто даже радовалась, что у ее брата, Андриша, разгульное настроение: он то и дело приводил цыган, приносил вино; вместе с компанией приходилось пить и отцу, против чего любивший покуражиться Пал Хитвеш, конечно, не возражал.

Приводил Андриш и друзей, сегодня одного, завтра другого, и Жужика заигрывала с ними, ей хотелось развлечься, но как только дело доходило до серьезного разговора, ей все противели, она была зла на язык, жалила, как крапива, и всех озлобляла против себя.

Беда была в том, что у нее не было никого, с кем бы она могла поговорить по душам, высказать боль своего сердца.

Если бы у нее была добрая сестра, скажем, старая дева, с которой можно было бы поделиться своими радостями и печалями, открыть все свои тайны, она бы легче избавилась от страшной боли. Сестра защитила бы ее, утешила хотя бы уже тем, что выслушала ее. Страдания ее уменьшились бы, выскажи она то, что давило на сердце, душило, не давало свободно дышать. Мидас исповедовался камышам, но Жужика не была столь умной, как тот древний царь. Она забросила даже свою любимицу свинью, перестала с ней играть, ни за что не бралась и безучастно лежала целыми днями. Да и зачем ей эти заботы и хлопоты, если вся жизнь ее пошла насмарку.

Как-то раз, придя домой, Андриш, ко всеобщему изумлению, объявил, что собирается жениться.

Все ужасно перепугались.

— На ком же? — с тревогой в голосе спросили родители, так как очень боялись, что сынок их женится на дочери нищего Даража. Они с облегчением вздохнули, когда он назвал имя какой-то другой девицы.

Однако вскоре выяснилось, что и эта женитьба — не бог весть какое счастье для бедняка. Девушка была седьмым ребенком в семье какого-то захудалого крестьянина, работала нянькой или прислугой у господ и познакомилась с Андришем возле Большого леса. Она катила перед собой украшенную кружевами детскую коляску, а Андриш вез на подводе навоз на виноградники.

Вот когда было горя и печали! Но с Андришем спорить было поздно: он был совершеннолетним и заговорил о свадьбе после того, как об их помолвке уже объявили в церкви.

А оставшиеся до свадьбы две недели — небольшой срок для того, чтобы можно было основательно расстроить брак.

Ведь Андриш ухитрился первую неделю даже домой не являться, спал вместе с лошадьми в господской конюшне, и мать могла плакать по нем в свое удовольствие!

Жужике поступок брата тоже придал сил, и после долгого перерыва она впервые вновь пошла в дом инженера.

Однако там ей не было так уютно, как раньше. Ее обижало уже одно то, что всем бросается в глаза ее худоба: девушке было невыносимо стыдно. Господин инженер, придя домой, даже не взглянул на нее, даже не заговорил с нею, наверняка она противна ему, такая худющая…

Зато хозяйка оставалась красивой и прелестной, краше, чем когда-либо: крупная, полная, очаровательная.

— Очень грустишь, душечка? — спросила она у Жужики.

— Нет.

— И не надо.

— Я тоже так думаю.

— Мужчины не стоят того, чтобы горевать по ним.

— Не стоят?

— Ни один. Они думают, что им все можно. Все они такие.

Жужика вздрогнула.

— Все?

— Все, дорогая, все. Даже если и любил так, что готов был умереть за тебя. А пройдет время, и он до того возненавидит тебя, что согласится лучше умереть, чем тебя видеть.

Жужика не осмелилась ответить. В голосе красивой хозяйки слышалась такая печаль, что Жужика почувствовала: она исходит из самого ее сердца.

Она вдруг поняла, что какая-то общая судьба, общее горе связывают женщин.

— Лучше разочароваться раньше, чем позже… когда еще можно помочь горю.

Жужика опустила голову и, чтобы никто не видел ее лица, ее налитых слезами глаз, принялась разглядывать свои туфли.

— Разницы нет, дорогая, выйдешь ли ты замуж за того, кого любишь, или за того, кого не любишь. Так или иначе любви приходит конец. Только и разницы, что разочаровываться в любимом человеке горше…

В комнату вошел господин инженер. Он взглянул на девушку, которая, вся сжавшись, сидела у ног его жены.

— Когда будет свадьба, Жужика?

— Никогда.

— Что так? А жених куда девался?

— Во время уборки под лед провалился.

Язычок-то у нее был еще остер, отвечать она умела.

— Жаль.

Он пристально посмотрел на Жужику и умолк.

В это время хозяйка вышла из комнаты, и они остались одни.

Жужика встала, повернула голову, и перед глазами у нее снова поплыли круги. Вот опять ее охватывает то волнение, тот неприятный жар… Господи, что это?..

Мужчина стоит с наклоненной вперед головой и смотрит.

А что он думает?.. Что они вообще думают, мужчины, и почему от их взглядов лицо девушки вспыхивает, будто ее коснулось что-то дурное?

Господин инженер, как всегда, курил сигару. Она торчала у него во рту между толстыми губами, словно толстый сучок на израненном дереве.

Жужика бросила на инженера быстрый взгляд.

— А почему жаль? — спросила она.

— Почему?.. Потому, что сейчас ему бы повезло.

Инженер произнес это так заманчиво и многообещающе, словно собрался сделать доброе дело. Но глаза его говорили иное, — волчьи, пронизывающие глаза кровопийцы, жестокие и кровавые.

— Я устроил бы его на железной дороге.

Жужика так и обмерла.

— На железной дороге?

— Да.

— На железной дороге? А кем же?

— На должность. На постоянную должность. Не понадобилось бы ему больше ходить на поденщину. Положили бы ему там приличное жалованье в начале каждого месяца. Зимой и летом одинаковое.

Глаза у Жужики налились слезами.

— Глупый, глупый, — повторяла она.

— Была бы у него и настоящая меховая шуба, шапка. А сдал бы экзамены — так и чин получил бы…

Инженер смотрел на нее и говорил так тихо, что, казалось, он нашептывает девушке на ухо какой-то секрет.

— Даже квартиру смог бы ему устроить.

— Квартиру?

— Освобождается дом садовника, тот, что поменьше… У меня… на винограднике… Даже работать за него не пришлось бы, разве только за цветами присматривать… Ты бы ходила сюда, к нам, и ухаживала бы за цветами. Работа легкая, приятная… Ты любишь цветы?

— Да.

Жужика закрыла глаза.

Инженер говорил все тише, все прерывистее.

— Значит, ты хорошая девушка.

— Почему?

— Если любишь цветы.

— А вы тоже любите цветы?

— Я тоже.

— Какие вы любите цветы?

— Ах ты цыганка…

Жужика отстранилась.

— Что это я хотела вам сказать?

— Ну, говори же…

— Мой брат…

— Ну-ну!..

— Женится он.

— Кто?

— Мой старший брат… который вернулся из России… домой. Знаете…

Лицо ее пылало. Ой, сейчас нужно быть осторожной.

Если уж она прозевала свое счастье, то хоть для Андриша надо его поймать.

— Да, — спросил инженер.

— Его… вы смогли бы…

— Что?

— Возьмите его, а?

— Хм.

— На железную дорогу… Он женится!

— Да?

— Да.

— А у него красивая невеста?

Жужика вздрогнула.

Инженер уже нагнулся к ней совсем близко, взял за подбородок, и от этого прикосновения мужчины у девушки загорелось все тело, как лампочка, когда включают ток.

— Жужика?

— Ну?

— Я хочу тебе что-то сказать.

— Что-нибудь хорошее?

Инженер торопливо обхватил ее голову руками, одну ладонь он положил на закрученную в узел косу, а другую — на мягкий подбородок у самого горла и уже собирался поцеловать, как вдруг она так дернулась всем телом, так замахала руками и толкнула его, что он в испуге отступил.

— Но-но-но, — проговорил он, — что с тобой? Хочешь пару сережек?

— Пошли прочь! — крикнула Жужика и, повязывая платок, бросилась из комнаты.

Инженер прошипел ей вслед:

— Не пришлось бы отцу твоему с матерью бедствовать на старости лет…

Но Жужика этого уже не слышала, она бежала как ошпаренная и не останавливалась до самого дома.

Дома ее ждал гость; Андриш привел какого-то, смахивающего по виду на барина, человека с закрученными усиками который при ее появлении поднялся и представился:

— Имею честь… Енё Тоби, — сказал он.

Жужи казалось, будто, вырвавшись из пасти одного волка, она попала в лапы другому. Незнакомец, приоткрыв рот, так и уставился на нее своими выпученными глазами; она то краснела, то бледнела.

— Что вам угодно?

— Вы, барышня, угодны мне… с первого взгляда и до гробовой доски.

Жужике не очень-то нравились подобные типы.

— Он сапожник, — сказал Андриш.

— Андриш, — воскликнула Жужика, — ступай к господину инженеру, он возьмет тебя на железную дорогу, квартиру обещает, домик садовника.

Сказав это, она гут же пожалела, но было уже поздно забирать слова обратно. Жужика отвернулась, сняла платок, сложила его и спрятала в ящик.

— Разрешите угостить вас конфетами, — обратился к ней сапожник.

Она поколебалась, но все же взяла одну.

Немного погодя Жужика вынула ее изо рта и выбросила в лежавший у печки хворост.

18

Увидеть Йошку было, конечно, невозможно! Он работал на хуторе Мароти.

В пятницу вместе с ним пришла туда на смотрины и его сестра Жофи. Ей тоже все понравилось, — да и кому не понравится красивый, уютный дом, большая конюшня, высокие стога сена, свинарник и скотина: две отличные пегие лошади, дойная корова, два поросенка (большую свинью уже зарезали, а она, наверное, тоже была отменная, потому что чистого веса в ней было сто шестьдесят один килограмм). На будущий год уже откармливают двух подсвинок. А о множестве кур, о красивом большом петухе с красной бородой, о гусях говорить нечего. Одних яиц сколько! Жофи случайно заглянула в каморку, в которую ее так и не впустили, но, когда открылась дверь, она успела заметить большую корзину, доверху заполненную яйцами, — господи помилуй, в ней было их не то что триста, пожалуй, целая тысяча!

Да и наработалась же она на этих смотринах, руки чуть не отнимались. Уже и темнота наступила, не видно ничего, в каморке же горела одна только плошка, — но хозяева так душевно упрашивали то ссыпать зерно в сусек, то переставить мешки, что нельзя было отказаться. На следующий же день, — будто только ее, Жофи, целый год ждали, — принялись за большую уборку. Пришлось выгребать из всех углов мусор, проветривать вещи, снимать паутину.

Удивительно, сколько они успели сделать к субботе. А при расчете Жофи оказалась очень стеснительной; не в пример другим девушкам, у которых хорошо подвешен язык, она не умела ни просить, ни брать заработанное, — словно и не беднячка.

На обед им подали похлебку с лапшой и ничего больше. Но зато угощали старательно: кушайте, мол, кушайте.

«Ну и бурда», — думал про себя Йошка…

Жофи чуть заметно улыбнулась, но тут же испугалась, как бы старая Мароти не подумала чего плохого.

— Кушайте, дорогая, уважьте. Еще немного, а? — угощала старуха.

— Ох, большое вам спасибо, я уже сыта, не надо.

— Да уж уважьте, кушайте, чего там, — настаивала старуха и не переставала потчевать, пока Жофи, пересилив отвращение, не попросила добавки.

— А вы больше, больше берите, — твердила старуха и сама наполнила тарелку, — Разве вам не нравится? Дома у вас, наверное, едят вкуснее.

— Да где там!

— Знаю я, что другие не морят желудка голодом, — проговорила старуха, — но мы уже привыкли к этому. Экономить можно только за счет желудка. Ведь когда сапоги износятся, с сапожником не станешь торговаться, да и с лавочником тоже, когда набираешь на платье; не правда ли, душенька? А одежда-то, она не из жести, она, глядишь, уже и протерлась, износилась… вот, смотрите, на моем муже тоже довольно поношенная. Такую вы, наверное, и не одеваете.

— О господи, какой там не одеваем!

— Ведь бедняк как рассуждает? Зачем, мол, стану я экономить? Буду тратить то, что есть, а там хозяин даст опять, потому что бедный человек живет с того, что ему дает хозяин, не так ли? И хорошо делает, раз существует поденщина. А она существует, и особенно хорошо зарабатывают там, где в семье много работников. А нас только трое — мы, двое стариков, да еще вот дочь с ребенком. Стало быть, рассчитывать не на кого.

Целый день старуха так и сыпала словами, хотя каждое слово произносила с таким трудом, будто оно выходило у нее из самого нутра, как у голодающего. Она не преминула перечислить все налоги, расходы, все беды и болезни!

— Э-э, постойте, почему же вы не кушаете, душенька?

— Я уже наелась, покорно благодарю!..

— Да… и только потому, что мы бережливы, у нас, слава богу, есть все. Моей дочери только два годика было, а я уже начала копить ей приданое. Вот они, куски полотна да шифона, вот скатерти и покрывала, — все, что можно было купить у сепешского немца, вот они!

Она открыла шкаф, в котором громоздились кипы белья.

— Ой, как же мы боялись в революцию и коммуну[77], что все реквизируют. А прятать опасались, чтоб, чего доброго, не погнило добро от сырости. Посмотрите, душенька, какие цветы здесь вытканы.

И она начала развертывать перед ними куски белого полотна. Показывая, старуха гладила их, щупала, пальцы ее дрожали от удовольствия, так ей было приятно прикасаться к своему богатству, хвастаться им перед другими.

Сначала они только смотрели, удивляясь тому, сколько всего накоплено, но потом это хвастовство стало скучным, противным… Ведь им все равно ничего не достанется.

— Знаете, дорогая моя, нынче такого полотна не купить и за сто тысяч ассигнаций; ох, господи, пожалуй, на всем свете не хватит денег, чтобы можно было теперь купить все это. Ужас какой-то. Ведь, знаете, дочь моя скоропостижно умерла. Случилось это как раз после родов: ей, бедняжке, надо было вставать, работа не ждала, ведь у нас и тогда было столько скотины, свиней и другой живности, вот она и простудилась, схватила воспаление легких. Ох, прибрал ее господь к себе! Так все и осталось, теперь ей вот достанется.

«Когда же вы-то отдадите богу душу?» — подумал Йошка.

— Все это — экономия! — проговорил согбенный старик, имевший, очевидно, весьма кроткий характер, если он терпел эту старуху на протяжении всей своей жизни. — Все это экономия! У меня… когда женился… не было, конечно, шестнадцати хольдов земли, что сейчас… имел я всего-навсего четыре хольда. Остальные мы уже сами приобрели.

«Ох, как же хорошо он дополняет слова своей жены! — посмотрел на стариков Йошка. — И, поди ж ты, как поддакивает ему старуха».

— Вместе скопили. За сорок два года! Потому что только тот имеет, сынок, кто копит. Легко тому, кому уже скоплено, кто получает все готовеньким, нажитым, и земельки порядочный участок, и скотину, и упряжь, и лошадей, и другую живность, — кому достается плуг, борона, подводы, молотилка. Но когда мы начинали свою жизнь, у нас ничего не было, не считая мотыги, косы да пары рук, а все-таки мы преуспели. Вы тоже так сумеете, если затянете пояс потуже и будете работать, копить, — приобретете даже больше нашего. Ну, да сберегите хоть то, что нами накоплено, растранжирить-то все недолго. Мой вот старик никогда не выпил стакана вина, он даже не знает, каково оно на вкус, не знает, что такое рагу в дебреценском трактире, потому что, когда случалось бывать в городе, он брал с собой в торбу пару головок лука, кусок хлеба, соли да так с ними и возвращался домой. Зато вечером было что покушать…

«Похлебку с лапшой! — подумал про себя Йошка. — Эх, стать бы только мне когда-нибудь хозяином здесь! Уж я бы восполнил то, что старик упустил».

— Боже мой, да вы и не наелись как следует, — проговорила старуха, — принеси-ка, Мари, с чердака немного мороженого сала. (Ага, вот почему она сердится, что не едят похлебку: страх берет, что за время длинного разговора гости проголодаются и, чего доброго, подберут все сало!) И копченую колбаску тоже захвати, слышь, — проговорила она будто бы вслед девушке, между тем как та, бедняжка, даже не встала с лежанки. — Принеси, принеси, хватит и нам.

«Хватит, если не будете есть», — добавил про себя Йошка. Он непрерывно говорил сам с собою, не смея сказать вслух о том, что косарям надо готовить хорошо, но знал это отлично, так как и сам обычно работал во время жатвы на хозяйских землях.

— А с уборкой мы справляемся сами, — продолжала старуха, будто ведьма, всегда угадывая мысли Йошки. — Не любим мы поденщиков. Сами встаем на заре и принимаемся за дело. Известно ведь, что человек ради самого себя всегда постарается. В моих руках ни одно зернышко не высыпется из колоса. А эти хитрющие поденщики, накажи их господь бог, только ломают да топчут пшеницу, у хозяина сердце кровью обливается.

Йошка покраснел как рак, но промолчал. Не хватало смелости возразить, душа его пылала от такой пощечины:

«Хитрые поденщики, накажи их господь бог».

Он вскинул голову и только потому смолчал и даже не кашлянул, что вся шея у него была покрыта нарывами, прыщами.

— Эх, да ты еще не принесла сальца? — обратилась старуха к дочери.

На сей раз все посмотрели на Мари. Было и в самом деле странно, что она даже не пошевельнулась. Девушка продолжала сидеть на лежанке и, сложив руки на груди, с улыбкой смотрела на красавца парня. Мари была пригожей, молчаливой девушкой. Кожа у нее была мягкая, и сама она полная, — так и видно, что не привыкла много двигаться, а больше лежит. Она казалась чуть-чуть туповатой, но это не такая большая беда: для женщины много ума не требуется, лишь бы она не становилась в дождь под водосточную трубу, и того хватит с нее. Да не такая она уж и веснушчатая, кожа у нее скорее белая, как у молочного поросенка, — мягкая, пышная, белая, так и тянет поцеловать.

Девушка проворно встала и смущенно пошла из комнаты. Правда, была она немного грузновата, тело уже и теперь как переспелое тесто. Голову она втягивала в плечи и ходила вяло, будто сонная.

Йошка проводил ее взглядом. Мари вышла, а он так задумался, что уже не слышал, о чем говорила старуха.

Удивительная штука эта жизнь! Всякая девушка, собственно говоря, приятна, только беда в том, что у каждой имеется неприятная мать. Он не имеет ничего против этой Мари; более того, он не прочь хорошенько потискать ее — вон она какая сдобная! — да и улыбается она кротко, нежно.

Однако он не осмелился бы быть с ней непристойным, ибо всегда будет чувствовать ее богатство, чувствовать, что она создана не для него, что она только до тех пор будет принимать его ласки, пока ей самой они не надоедят…

Жужика?! О, та совсем иная. Та худощавая, резвая; как жеребенок. Стоит ей только шелохнуться, как у него сразу же начинает бурлить кровь, да так, что голова идет кругом.

Каждый раз ему хочется броситься к ней, обнять, но он не осмеливается, потому что, хоть она и не богата, а совсем его приворожила. Стоит кому-нибудь произнести при нем ее имя, как у него под ногами словно земля разверзается.

Вот и сейчас, сидя на стуле в доме Мароти и глядя неподвижно перед собой, он слышит в ушах какой-то шум, сердце его стучит, бьется, словно шальное, и все тело горит, как в огне, а кровь обжигает каким-то таинственным пламенем.

Мари принесла немного сала. Слова матери она приняла в буквальном смысле и принесла такой тоненький кусочек грудинки и такой крохотный кусочек колбасы, что Йошка невольно улыбнулся. Он и один мог бы с этим справиться, что же тут есть им двоим с Жофи?

Старуха, словно какую-то невидаль, положила на стол сало и стала потчевать гостей с таким усердием, будто от этого сала и колбасы должно было прибавиться.

— Кушайте, дорогие, кушайте на здоровье, раз уж так рветесь домой. Ты тоже, старик, отведай. И ты, доченька, эх, как же вас надо уговаривать, неужто мне самой подавать пример? — Она засмеялась, показав два старых зуба, потянулась за ножом и отрезала совсем крохотный кусочек сала.

«Вот так дела, — подумал Йошка. — Впятером на этот кусочек сала!»

— Я не буду, — отозвалась Жофи.

— Почему же? Не любите, что ли?

— Нет, но я и в самом деле наелась. Я очень люблю лапшу и, право же, очень наелась, больше некуда.

— И то правда — лапша вкусная пища. Я тоже очень люблю суп из сушеной лапши, заправленный поджаренным луком, — сказала старуха и принялась грызть сало.

Йошка сначала решил было не есть, но потом передумал. Нет, черт бы их побрал, пусть не привыкают к тому, что он назло не ест. Ведь потом они нарочно станут злить его, только бы он не ел! Йошка достал свой складной нож, отрезал большую половину сала, кусок хлеба и принялся есть.

Старуха даже поперхнулась от удивления, но продолжала жевать, делая вид, будто ничего не заметила.

Йошка понимал, что значит ее молчание, и подумал:

«Придется ли мне когда-нибудь есть здесь еще раз? Право же, если они не поторопятся, так я съем этот кусочек колбасы! Как это отец приговаривает: „Сынок, то только наше, что в рот попало!“»

Невеста тоже потянулась к колбасе и взяла кусочек.

Она жевала очень изящно, чуть шевеля ртом, плотно сжав губы и склонив голову набок, как дева Мария; все время она только и смотрела на Йошку.

Эх, если бы Жужика когда-нибудь посмотрела на него так! Его опять бросило в жар, даже есть расхотелось, кусок не лез в горло. Что-то делает сейчас, после обеда, Жужика?

Легла спать? Свернулась в клубок где-нибудь с горя и ушла в свои мысли. И он снова отчетливо увидел перед собою ее лицо таким, каким оно было, когда Жужика посмотрела на него в последний раз, и почувствовал, как заиграла в сердце кровь. А что если у нее уже есть ухажер? Может, она болтает себе с другими парнями. Или плачет по нем?..

Он усмехнулся, терзаемый муками.

Плачет?.. Она?.. Хм… Скорей всего смеется да перешучивается с каждым встречным и поперечным, веселится.

Ну, да все равно, ему хотелось бы хоть раз еще увидеть ее!

Только бы разок увидеть! Только бы еще раз посидеть возле нее, под часами в углу, как они обычно сидели, нежно беседуя на кушетке, прижавшись друг к другу. Кушетка была вся продавлена, колола там и сям, но как было хорошо, господи, сидеть с ней рядышком битых три часа подряд! Он то и дело обнимал ее, чувствуя, как по телу разливается горячая волна, не отдавая себе отчета, как и о чем он говорит. Чего только он не рассказывал ей! Почему же сейчас он не знает, о чем говорить с этой чужой ему женщиной?

И зачем только вспоминается ему та девушка? Чего доброго, когда-нибудь все это кончится бедой: ведь эти старики видят его душу насквозь, как через стекло. Еще разгадают, не доведи бог, его мысли!

И он снова прислушался. Старуха гнула свое:

— Потому что супружество только тогда может быть счастливым, если муж покорный. Ведь жене приходится сносить все. Конечно, ей тоже не следует сердиться. Я всегда умела сделать так, чтобы мы ни одного дня не были в ссоре, а между тем не раз пробегала между нами черная кошка. Помнишь, старик, как я тебе сказала: «Купи виноградник у Пенки!» А ты тогда мне ответил: «На какие шиши?» Так я не давала ему покоя до тех пор, пока он в конце концов сказал: «Пойди продай свою рубашку, все равно у тебя ничего больше нет». Ой, как же он сердился и как я злилась! Но покою ему все же не давала и наседала на него, пока он не пошел и не купил этот виноградник. Мужчина должен покупать, а жена платить! — И шепотом, словно выдавая какой-то большой секрет, добавила: — Сэкономит на брюхе.

Йошка недружелюбно посмотрел на Марику: как видно, и она умеет экономить на брюхе. Все-таки лучше жить бедно, так хоть экономить не приходится. Что заработаешь, то и проешь. Да так оно и есть: нет заработка, значит, голодаем; но это иной разговор. Потому что в такую пору человек знает, что на нет и суда нет. Но голодать, когда есть?. Кто слыхал такое, чтобы человек заколол свинью в сто шестьдесят килограммов и отказывал себе в еде, когда в хлеву еще два подсвинка? Ведь когда его отец заколет поросенка в тридцать килограммов, у них целую неделю пир на весь мир, у всех жир течет по рукам. А это — что за жизнь?. По целому году не пробовать говядины?.. А его отец каждое воскресенье приносит утром два килограмма парного мяса да еще берет в придачу мозговую кость, каждому достается по кусочку мозгов, намазывают на хлеб и едят перед супом; а какой наваристый суп готовит из этой кости мать! Какие она делает вареники с джемом или с творогом — прямо с кулак… Тут уж есть что покушать… Ну, да ничего! Стань он только когда-нибудь здесь хозяином, уж он проучит этих скупердяев…

Вот если бы еще у него не болела шея! Но что поделать с этой пропастью чирьев? Откуда они, к лешему, взялись у него? Да еще так болят, проклятые, что из-за них даже головы повернуть нельзя.

— Я, милый сынок, говорю это затем, что коли жена себе на уме, то за дом бояться нечего. Жене перечить нельзя — это все равно что богохульство. Ведь жена всего только женщина, но в ее руках счастье всей семьи.

Жофи встала. Пора было уже уходить, чтобы засветло попасть в далекий Дебрецен.

— Ну, если вы собрались, — сказала старуха, — Мари, доченька, принеси-ка пару яиц… О, они пригодятся дома…

Жофи решила не отказываться: раз уж здесь всего вдоволь, то ей, право же, не стыдно и взять; недаром же она проработала здесь, слава богу, только за дружбу да еще за эту похлебку с лапшой.

Но Мари и на сей раз буквально поняла приказ своей матери: принесла всего два яйца. Когда Йошка вскинул на нее удивленные глаза, старуха сама почувствовала неловкость и сказала:

— А ну тебя! — И сама пошла в кладовую.

Старик в эту минуту вышел во двор, может, и он хотел что-нибудь принести. Йошка мигнул Жофи, чтобы та отвернулась, и обнял Мари.

Мари растаяла, как масло; у нее тотчас же закружилась голова, она склонила ее на грудь парню и не стала противиться, когда тот уже умелыми губами (эх, Жужика!) поцеловал ее. Потом она и сама смущенно ответила на его поцелуй и, трепеща от счастья, позволила парню потискать себя.

Когда старуха возвратилась, девица все еще прижималась к парню; пришлось ее оттолкнуть, так как Йошка пока еще не хотел целоваться у всех на глазах.

Старуха принесла банку муки и десяток яиц. Это охладило Йошку. Что это для них! Даже на одну яичницу не хватит, ведь в доме семеро детей, да еще внучка с бабкой; одиннадцать человек садится за стол ужинать! Право же, он рассчитывал на большую поденную плату.

Молча они шли домой по заснеженной зимней дороге в далекий Дебрецен. Разговаривать было нельзя, прямо в лицо дул ветер.

Оставалось только думать, но мысли были настолько же простые, насколько и жгучие: Жужика, Жужика! Ему все время казалось, что он разговаривает с Жужикой. Ах ты, Жужика, гадкая, скверная Жужика, разве не лучше было бы, если бы я сейчас сидел у тебя в натопленной комнате, а не топтал сапоги из-за какой-то совершенно чужой девицы?! Ох, какая же ты глупая, ведь и ты бы радовалась, если бы я сидел возле тебя; упустить такие приятные минуты!.

Но Жужика на его думы ничего не отвечала, только таинственно улыбалась своими милыми тоненькими губками. Он готов был съесть их. Как хорошо спорить с ней на расстоянии — так она хоть не возражает ему ни в чем…

Домой они добрались довольно-таки поздно. Уже все спали, словно голодные, которых вволю накормили.

Младший брат Миша проснулся и зашептал Йошке на ухо: «Слушай, Йошка, Рози Эрдеи велела передать тебе, чтобы ты приходил завтра к ним, там будет и Жужи…»

Йошка молча постоял в комнате, невидящими глазами посмотрел на мальца, затем, с трудом переводя дыхание, вышел во двор. Ему казалось, что в доме не хватает воздуха.

19

Иногда Жужика заходила в дом к инженеру. Однажды, убирая в комнатах, она вытащила ящик шкафа и увидела там револьвер. Долго не осмеливалась взять его в руки. Вот бы приставить его ко лбу и спустить курок — сразу бы пришел конец всем горестям и печалям.

Но затем подобная мысль показалась ей глупостью.

Все-таки лучше жить, так по крайней мере есть хоть какая-то надежда: ведь хуже смерти ничего не может быть, она рано или поздно все равно придет. Только одно казалось Жужике заманчивым: ведь, покончи она с собой, весь мир, наверное, жалел, оплакивал бы ее! Даже Йошка пришел бы на похороны и тоже горевал бы по ней. А если б она выжила, то как прославилась бы. Все о ней только и говорили бы, жалели бы ее, и Йошка тоже явился бы. Увидел бы он, на что она способна ради него, и сказал бы, что любит, обожает только ее и женится только на ней.

Ах, все это глупости! Пора бы отвыкнуть от бесплодных мечтаний. Но что поделаешь? Стоило ей лишь задуматься, как в голове сразу же рождались такие странные планы, что, открыв глаза, она не знала, куда деваться от стыда.

Какое ей дело до Йошки, которого нет? Зато рядом был сапожник.

Сапожник только и знал, что смотрел на нее, глаз не сводил и без конца говорил, умолял, молился на нее да приносил подарки.

Состоялась свадьба Андриша. Ее отпраздновали очень просто, без всяких церемоний. Андриш получил высокую, худенькую женушку, очень пригожую и живую болтушку; стоило ее только задеть, как она начинала без умолку тараторить. Она до того была влюблена в своего муженька, что постоянно, ну прямо все время, висела на шее у своего супруга-медведя, который с любовной улыбкой молча и охотно принимал ласки женщины.

Квартирка у них тоже была неплохая: маленький домик садовника в усадьбе инженера — небольшая комната и кухня, правда, совсем крохотная. Хозяин дал им на время шифоньер, стол, пару стульев, печурку и полки на кухне, так как у них самих ничего не было. Правда, молодая привезла с собой кровать и старый сундук, но он оказался почти пустой. Тем не менее в квартирке было тесно.

Через несколько дней Андриш получил синюю форменку и начал работать на железной дороге. Он очень гордился своим важным хозяином: Венгерским государством.

Женитьба Андриша огорчила родителей, но Андриш сказал им, что они могут сидеть дома и ходить к нему нет нужды.

Мать, так та даже поклялась, что, пока жива, не переступит порога их дома. У нее теперь осталась единственная надежда в жизни: выдать дочку замуж за сапожника.

— Веселись, доченька, — наставляла она Жужику, — веселись, пока молода. А то не о чем будет и вспомнить на старости лет.

Как только выпал снег, там и сям начали резать свиней, но Пал Хитвеш все чаще подумывал продать свиноматку.

Больше рассчитывать было не на что: сапог на зиму нет ни у кого — ни у жены, ни у дочери. Правда, была надежда, что Жужика выйдет замуж. Тяжелая жизнь — перебиваться на поденщине, даже воды нечем согреть. Он завидовал сыну, которому сразу так повезло, — попал на тепленькое местечко, стал государственным служащим… Ему это так и не удалось.

В пятницу вечером к Жужике пришли девушки и пригласили в субботу к Эрдеи. Мать не давала ей покоя до тех пор, пока она не согласилась: что ж, хоть немного развеется.

Она одевалась очень тщательно. Начисто вымылась, переменила белье, надела самое лучшее платье и лакированные туфли с белой отделкой. Но из подарков сапожника ничего не взяла, даже ни одного цветка не прицепила, хотя было у нее немало прекрасных белых хризантем; не приколола она ни ленты, ни кружев, даже конфет не взяла с собой — ничего. Будто какое-то тайное предчувствие закралось ей в душу, она словно знала, что встретится с кем-то.

Восемь или десять девушек собрались в доме Эрдеи, у которого тоже было три девицы на выданье. Жужику буквально рвали на части. Она принесла с собой колоду цыганских карт. Уже давно она прослыла мастерицей рассказывать небылицы и гадать на картах.

Она уже многим гадала: в компании были и молодые люди, красивые, стройные городские парни, серьезные и веселые, избалованные, надменные. Они не обращали внимания на бедных девушек, разговаривали с ними свысока — еще бы, ведь у каждого из них свой хутор, лошади, коровы. Но и этим Жужика сказала прямо в глаза: «Не бывать вам счастливыми со своей возлюбленной, потому что на пути у вас черный король, вам грозит крупный противник…» Конечно, она и не думала говорить это всерьез, а болтала просто смеху ради.

Но вдруг у нее сжалось сердце: Йошка Дарабош тоже был здесь!

Она быстро опустила глаза, чтобы не видеть его, и весело продолжала метать карты. Бог свидетель, она не испытывала смущения, она сама не верила, что ей может быть так легко в его присутствии.

Но тут Йошка сам подошел к ней.

— Погадай-ка и мне.

Жужика отвернулась, притворившись, будто не слышит.

Это, как ей показалось, задело парня за живое, и он отошел. Но потом снова решился и приблизился опять.

— Погадай и мне, Жужика.

Жужика подняла глаза и гордо посмотрела на парня.

— Увольте меня от такой обязанности, — вежливо ответила она.

Йошка покраснел до корней волос, и Жужика увидела, что все лицо его и шея усыпаны прыщами так, что даже смотреть противно. «Осиное гнездо!» — мелькнуло у нее в голове: ведь именно этими словами она прокляла парня.

И странное дело, до сих пор она еще не думала всерьез, что Йошка неверен ей, но теперь — теперь она была убеждена в этом: проклятие сбылось только потому, что он его заслуживает.

Ей достаточно было бросить на него один взгляд, чтобы узнать все доподлинно.

Да разве стоит из-за такого мужчины страдать? Ведь он любит не только ее, но еще и другую? С нею он заигрывает, а женится на другой женщине, которой тоже клянется и которую тоже дурачит!

От этой мысли у нее пропала охота гадать. Она смешала карты, хотя потом и пожалела. Пусть бы он посмотрел, как она любезничает со всеми этими парнями…

Она очень обрадовалась, когда за ней пришли и сообщили, что в застекленном экипаже, запряженном парой лошадей, ее ждет сапожник. Вот это да, это ей по душе!

Много она будет после этого думать о мужчинах. Пусть он приезжает! Пусть расходует деньги! Черт бы забрал их всех сразу! За какого-то оборванного, жалкого бедняка она готова была пожертвовать собой, всей своей жизнью, готова была умереть за него, а он так обошелся с нею!.. Так пусть же они теперь хоть все подохнут, эти мужчины! Ей вспомнился инженер, что сулил ей, простой крестьянке, золотые кольца… сережки… Ничтожества! Она не будет унижаться, клянчить. Плевать ей на всех мужчин.

Чтобы задеть Йошку, она с шутками и прибаутками стала прощаться, ей было приятно, что даже городские парни на сей раз обратили на нее внимание. Как они нежно пожимали ей руку, просили остаться, не отпускали, проводили до самых ворот! Но там перед ней опять оказался Йошка Дарабош.

— Попрощайся со мной, Жужика Хитвеш!

Девушка остановилась, посмотрела ему в глаза, потом смерила взглядом.

— А вам мне только одно и остается сказать на прощание — пусть не будет вам в жизни счастья. Понимаете? За то, что вы сделали со мной… Будьте вы всегда несчастливы, встаете ли вы или же ложитесь спать, за то, что убили мое счастье. Да обойдет вас бог своим благословением!

С этими словами она повернулась на каблуках, вышла за калитку и уселась в фиакр сапожника.

Йошка стоял как вкопанный. Ему стало вдруг мучительно стыдно. О, какое же он ничтожество, жалкий и несчастный человек по сравнению с этой девушкой! Позор, позор! Лучше провалиться сквозь землю.

Все поплыло у него перед глазами, и он повалился на стол. Ему хотелось броситься на землю и ползти за девушкой, ползти, ползти следом, как собака.

Но раз уж этого нельзя сделать, то он хоть слезами зальет свое горе.

20

На другой день рано утром к ней пришла Эржи Эрдеи с весточкой от Йошки. Он просил передать, чтобы Жужика к четырехчасовому сеансу была возле кино.

Жужика оторопела.

— Скажи ему, что ты меня не нашла, не застала дома… скажи ему, что я умерла, слышишь!

Не сказав больше ни слова, она оставила Эржи во дворе и ушла в дом. Она дрожала всем телом. Что это значит? Как он смеет присылать к ней подружек с такими вестями!

— Ладно тебе, Жужи! — вошла за ней следом Эржи. — Не горячись, послушай меня.

— Я ничего не хочу слушать, меня нет дома, я умерла!

Эржи круто повернулась и ушла.

— Что случилось, доченька? — просила у Жужики мать.

— Ничего, шутят надо мной девушки.

— За что это они шутят над тобой?

— А за то, что я им вчера на картах гадала.

Мать успокоилась, но через час снова пришла Эржи Эрдеи.

— Подружка, — позвала она, — выйди-ка! Я вот что хочу тебе сказать: пойдешь ты или нет, мне все равно, но только знай — когда ты вчера вечером ушла от нас, Йошка повалился на стол и целый час плакал.

— Ну и пусть себе плачет!

— Хорошо, хорошо… А мы спросили его: ты ведь любишь Жужику? Он говорит: «Да, и до самой смерти буду любить», — «Так почему же ты не женишься на ней?» — спрашивает его мама. «Нельзя мне, говорит, мать не соглашается; ей хочется, чтобы я женился на дочери Мароти — та ведь богатая…»

— А-ах! — прошипела Жужика, как кошка над убитой мышью. — Он сам об этом помышляет, злодей, у него у самого на уме состояние, это ему нужна богатая невеста, солдатка распутная!

— Так ведь мать не соглашается, а он привык ее слушаться, вырос под ее крылышком.

— Маменькин сынок, вечно держался за ее подол. Так пусть же теперь расхлебывает, что матушка заварила…

— Пойдешь в кино?

— Нет.

— А ведь он богом меня молил сделать ему одолжение и сходить к тебе еще разок.

— Жаль, Эржика, что пришлось тебе потрудиться, но согласиться я не могу: велика честь для него! Так и скажи ему: я окончательно решила, что не пойду.

— Это твое последнее слово?

— Последнее.

Больше она ничего не сказала. Огорченная Эржи ушла.

Через полчаса явилась ее сестра, Роза.

— Йошка сидит у нас, Христом богом молит, чтобы ты пришла. Он хочет сказать тебе что-то очень-очень важное, а если ты не пойдешь с ним в кино, быть беде. Он требует от тебя удовлетворения.

— Удовлетворения?

— Да.

— Ишь ты. Удовлетворения!

Жужика задумалась.

— В четыре часа?

— Да.

— В какой кинотеатр?

— В «Аполло».

— В «Аполло»?

— Да.

— В четыре?

— Да… Так ты пойдешь?

— Не знаю. Как захочется.

— Приходи туда по тракту, он будет тебя ждать на углу, возле лавки.

— Как захочу, так и пойду.

— Ладно, там встретитесь.

— Так он плакал?

— Йошка? Плакал.

— Притворялся!

— Сильно плакал, ревел, как ребенок; дерево и то сжалилось бы. Ну, я пошла.

— Сервус.

Роза убежала. Из дома вышла разгневанная тетушка Хитвеш.

— Что вы тут шепчетесь? Что ты замышляешь?

— Ничего.

— Ничего! С твоими проделками самому черту не совладать.

Жужике было не до разговоров. Теперь она особенно остро ощущала отсутствие близкого человека, с кем можно было поделиться сокровенными мыслями, высказать все, что ей давило сердце. С горечью в душе она спрашивала себя: зачем все это? Зачем она идет? Чтобы снова страдать от бессонницы, вздыхать, томиться?..

Но какая-то неудержимая, невероятная сила тянула, тащила ее — она не могла не пойти. И сразу весь мир преобразился в ее глазах: снег лежал такой свежий, деревья кутались в иней, и весь этот противный Дебрецен, который целый год был скопищем пыли, теперь стал красивым, белым, украшенным сказочными деревьями. Может быть, бог смилостивился и ради нее разукрасил так весь мир.

После обеда быстро стало смеркаться; мать, точно Аргус, следила, как она одевается.

— Ты куда это собираешься?

— К инженерше пойду.

Это как будто успокоило мать.

— И я пойду за тобой, — все-таки проворчала она.

Жужика вскипела.

— К чему эти придирки! Когда это вы ходили за мной следом?

Мать, никогда еще не видевшая свою дочь в таком воинственном настроении, оторопела.

— Ладно, ладно, ступай одна.

Жужика ничего не ответила. Со злостью она вынула все подарки, полученные от сапожника. Сапожник сделал ей пару лаковых туфель, до того хорошеньких, что и описать нельзя. Она надела их. Надела и блузку, и пальто такого бледно-зеленого цвета, какими бывают листья ранней весною.

Видя, как дочь наряжается, мать успокоилась: не иначе как собирается похвастать! На сердце у нее стало легче: похоже, что дочь и в самом деле благоволит к сапожнику, желанному зятю.

Как-то раз Йошка подарил ей брошку; то была дешевая и не очень красивая брошь с изображением лебедя и обнаженной женщины. Брошку эту она не любила — сапожник дарил лучшие. Теперь же она надела ее, но спрятала поглубже, чтобы никто не увидел — ни Йошка, ни люди… А все-таки надела — надела тайком, презирая, ненавидя, но надела, причем впервые…

Когда она прошла Чигекертский большак, у лавки к ней подошел Йошка.

Лицо Жужики было залито румянцем: она заметила одиноко стоявшего Йошку еще с противоположной стороны улицы и теперь, покусывая губы, чувствовала, как у нее пылают щеки.

— Меня ждете? — спросила она, положив руку на грудь, и сделала удивленные глаза.

— Тебя.

— Вы в этом уверены?

— Да.

Парень растерялся. Немного погодя он пролепетал:

— Вот… цветы, — и протянул ей два цветка.

— Что это? Как они называются?

— Черная фиалка.

— Черная фиалка?

Жужика принялась разглядывать цветы.

— Такие же, как и ты, — проговорил Йошка.

Девушка промолчала, затем тихо спросила:

— Разве я черная?

Йошка смущенно посмотрел на нее. «Душа твоя черная, — думал он, — сердце твое черное». Но вслух сказал:

— Нет, ты не черная, ты красивая.

Жужика улыбнулась, и сердце ее учащенно забилось…

Йошка вынул из кармана плоскую бутылку.

— Мать думает, что я сижу у дядюшки Михая, глухого Дарабоша. Он обещал дать семилетней ореховой палинки для какого-то снадобья — вот я и пошел за ней. Теперь меня, как хорька, выслеживают, приходится быть очень осторожным. Но мне все равно, будь что будет!

— Тогда какого лешего вы столько говорите, — оборвала его Жужика, — радуйтесь, что идете со мной рядом, и молчите.

Йошка засмеялся; ему нравилось, как распалилась девушка, он готов был расцеловать ее за это.

— И не подумаю! — проговорил он весело. — Не для того я пришел сюда, не для того ждал да выслеживал тебя, чтобы в молчанку играть… Я хочу тебе все, все рассказать.

Голос его звучал так обыденно, что девушка замерла: неужто это и все?

— Вот как?

— Как?

— Разве ничего не случилось?

— А что?

— Неужто ничего? Выходит, мы только вчера были вместе и с тех пор ровным счетом ничего не произошло? Разве с последней нашей встречи не минуло двух или трех месяцев?

У парня горело лицо, кожа была красной, как свежее мясо, и вся усыпана прыщиками. Шея, изуродованная чирьями, была повязана платком, так что Йошка не мог повернуть голову и, когда говорил, поворачивался к девушке всем туловищем. Но он смеялся заразительно, счастливо смеялся, не сводя глаз с невысокой девушки, которая не доставала ему и до плеч. Каждое ее слово щекотало его сердце, будто по нему проводили нежным стебельком.

— Для меня — нет! — сказал он. — Я и одной минуты не был без тебя, Жужи. Я, знаешь ли, все время только и разговариваю с тобой; нет в мире ничего такого, о чем бы я не поведал тебе. По мне этого не видно, но мысленно я всегда, постоянно говорю с тобой, будто ты рядом и слышишь каждое мое слово. Так получается даже лучше, ведь ты не отвечаешь, и я всегда прав.

Девушка молчала. Она не знала, что на это сказать, сразу забыла все свои доводы; тело ее онемело, и теперь, что бы ни говорил парень, она только слушала, слушала, не проронив ни слова, не смея возразить.

— Последний раз мы расстались — помнишь? — когда твоя мать выгнала меня. Да еще проводила с музыкой. Эх, до чего же я был тогда зол! А ведь господин Йона совсем не случайно пришел к нам в тот день на рассвете и увел меня на хутор. Они даже не сказали мне, на какой хутор, хотя наперед сговорились с отцом, что старый Мароти заберет меня к себе! Так вот и продали меня, как Христа апостолы. Да, еще эта паршивая девка, я сразу же пришелся ей по вкусу, и она была не прочь меня окрутить. Но я только смеялся над ними и радовался, что, придя вечером домой, сразу смогу побежать к вам и все рассказать. И когда музыку у вас услышал, тоже радовался. Помнишь, я сразу сказал, что был на хуторе. «На хуторе Мароти?» — спросила твоя мать. Я ответил: «На хуторе Мароти». — «Ну, так уходите отсюда подобру-поздорову, пока я не ошпарила вас, — говорит она. — Женитесь на богатой невесте, не позорьте нашей бедности».

— Она не так сказала.

— Нет, так.

— Нет, не так.

— Нет, так. Даже выпроводила с музыкой. Разве цыгане не играли марш Ракоци? Это было заранее подстроено.

— Глупости.

— А может быть, нет?

— Конечно, нет.

— Правда?

— Конечно, правда.

Парень умолк и умолк надолго. Они шли по чистому скрипящему снегу. Прошли всю длинную улицу Петерфи; между массивными одноэтажными домами показался кафедральный собор с двумя старыми колокольнями. Слева маячило роскошное кирпичное здание новой гимназии, а справа — большой черный колледж, обрамленный белыми, покрытыми инеем деревьями.

Жужика шла как во сне. Боже правый! Это она, она так мирно идет с Йошкой по дебреценской улице, в воскресенье в сумерки, в час, когда начинают зажигать лампы. Какое-то дивное, сладкое оцепенение сжимало ей сердце, но она вся дрожала при мысли, что им грозит опасность, что всему этому придет конец. И все же ей было так хорошо, она была так счастлива, так сладостно счастлива!

Жужика не думала о том, красив он или безобразен. Она не замечала ни его высокой, широкоплечей фигуры, ни обезображенного прыщами лица, но, случайно коснувшись его, задев его ногой или локтем, она чувствовала, как по телу пробегал огонь и вся кровь приливала к лицу.

Так вот чем вознаградил ее господь за все страдания!

«Милый, — проговорила она про себя, — глупец ты мой маленький, гадкий ты мой мужичок!» Она закрыла глаза и шла так, пока не закружилась голова.

Подняв веки, она увидела, что навстречу идет с какой-то женщиной приятель ее брата Андриша, вагоновожатый, в форменном дубленом полушубке.

— Вот так попались мы! — сказала Жужика и засмеялась.

Йошка взглянул на нее и, увидя, что она смеется, хохочет от всей души, покраснел, как рак.

Все же он поздоровался с молодым человеком как подобает, пусть не смеют говорить, что он трусит, прячется. К тому же хороший знакомый Мароти.

А девушка все смеялась, и голова у нее шла кругом.

Йошка сказал:

— Если этот тип пойдет сейчас к нам и расскажет моей матушке, та тут же вонзит себе нож в сердце.

Жужика замерла, сразу помрачнела и, повернувшись на каблуках, зашагала назад.

Йошка бросил ей вдогонку:

— Не уходи!.. Мне нужно обсудить с тобой все, как есть.

21

Сделав несколько шагов, Жужика действительно остановилась. Она поняла парня.

А Йошка продолжал:

— Слушай! У меня с матушкой такая любовь, какой не бывало еще на свете. Она, бедняжка, не может примириться с мыслью, что от нее отвернулся самый любимый ее сын. Это для нее хуже смерти. Не скажу же я ей, что, дескать, любил вас, матушка, больше всех на свете до двадцати четырех лет, а теперь так же сильно люблю другую женщину. Потому что не поймет она этого. Она лучше уж женит меня на той девушке, которую я не люблю, чтобы, значит, мое сердце и тогда принадлежало ей, чем на тебе, так как ей известно, что я весь твой, душой и телом. Ведь моя матушка — женщина благочестивая, безобидная; она за всю свою жизнь и слова-то дурного не произнесла, даже черта никогда не помянула; а чтобы мужа своего обманывать, так такого и в мыслях не имела… даже не знает, что это такое. Она только семьей и живет да своими детьми, готова слизывать с них грязь, бедняжка, но вот понять, что такое человеческая жизнь, это ей не под силу.

Девушка громко вздохнула.

— До чего же вы странные, чудные люди!

Парню это даже немного польстило.

— Она святая женщина, в самом деле святая, другой такой в мире и не сыскать. Но, видишь, из-за тебя я не могу больше оставаться возле нее, — нет, нет, не могу! Ты одна живешь теперь в моих мыслях, днем и ночью я непрестанно беседую с тобой, только тебе поверяю все свои думы. Смотри, вот сейчас я говорю с тобой громко, но если я и замолчу, то и тогда беседе нашей не конец: я только и делаю, что разговариваю, разговариваю с тобой…

Жужи остановилась возле кафедрального собора. Это был Дебрецен, подлинный Дебрецен! Нигде в мире нет такой красивой большой площади, как здесь; высокие дома вокруг, тонущие в снежной вечерней дымке, кажутся далекими и маленькими; на их фоне кафедральный собор со своими огромными колокольнями, величественным фасадом, массивными дверьми и напоминающими башни колокольнями выглядит столь серьезным и торжественным, что у истого дебреценца так и распирает сердце. Это не гордость, не надменность, а настоящая спесь! В этом городе у него ничего нет, ничего на свете, кроме двух подушек, да и то не пуховых, перины и кое-какого бельишка; но того, что он дебреценец, он не променял бы ни на какое сокровище в мире…

Йошка и Жужи смешались с гулявшими по главной улице.

От гостиницы «Золотой бык» до Вокзальной улицы катилась сплошная людская волна — все, кто только мог ходить, вся молодежь, вышла погулять. Все толкали друг друга, и все, буквально все говорили о любви!

Что же это такое — любовь, если о ней столько разговоров? Жужи не знала этого, но сейчас снова чувствовала себя такой счастливой, что даже слезы навернулись на ее маленькие голубенькие глазки. Она склонила набок свою круглую головку и шла, шла, как голубка. А Йошка был рядом с ней! Он достал из кармана леденцы в шелковистой бумажной обертке и угостил ее. Она взяла в рот, леденец показался ей таким сладким, вкусным и приятным, словно то был ангельский дар.

— Купил для Мароти, — сказал слегка захмелевший от счастья Йошка, желая подразнить Жужику.

Девушка в тот же миг энергично выплюнула леденец.

— Глупая, — сказал парень, — но принес-то я тебе!

Она немного смягчилась, но уже не взяла другого леденца. Как можно играть святыми вещами?!

Наконец вместе с толпой они добрались до «вшивого кафе». Большими группами люди валили в кино; прошло немало времени, пока, наконец, Йошке удалось купить билеты. Оба были настолько рассеянны, что пошли прямо на зеркало; оно было во всю стену, и его только тогда замечаешь, когда уже дальше идти некуда и ты стукаешься об него носом. Несколько подростков как раз наблюдали за промахами влюбленных, — ведь влюбленный ничего не видит и не слышит, может даже в огонь ступить. Они засмеялись, но тотчас же умолкли, потому что Йошка сжал кулаки, а Жужике было приятно, что он сильный парень и вместе с ним бояться нечего…

Наконец они уселись рядышком на свои места, слева в конце ряда, в середине зала.

— Хорошие места? — спросил Йошка.

— Хорошие.

Когда стало темно, руки молодых людей встретились в крепком пожатии; они сжимали их насколько хватало сил.

И глаза их затуманились слезами. Тут начался сеанс, показывали какую-то киношутку, нагромождение всякой чепухи, можно было бы вволю посмеяться, но они только смотрели, чуть улыбаясь. Им было не до смеха.

Только тогда и пришли в себя, когда началась настоящая картина.

Не все было им понятно. На экране мелькали могущественные господа, богатые американцы. Но одно они поняли: молодой красивый барич должен был жениться на своей двоюродной сестре из-за приданого, и еще потому, что этого желал дядя, священник, да и девушка тоже любила его. Беда только в том, что он любит другую, другую женщину, хотя она не так красива и молода, к тому же еще — вдова, а все-таки он ее любит, любит Лукрецию…

О, эти прелестные рукопожатия, нежные и ласковые рукопожатия, эти незабываемые взоры; молодые люди смотрят, словно погружаясь один в другого, глаза увлажняются, пересохшие губы улыбаются. Ой, как бы им уже хотелось поцеловаться — это желание пронизывало каждую клеточку их существа… А все нельзя, все нельзя: целый час горит этот огонь, который подогревает зрителя, печет его, так что он заливается румянцем и кипит, как жаркое на вертеле, когда его вращают на огне.

Так на какой же из двух он женится? Затаив дыхание, все следили за развертыванием событий…

— Ой, уже признались! Вот целуются… Но как красиво!

Женщина наклонила голову набок и подставила губы, как голубка, а мужчина медленно, медленно прильнул к ним…

Нет, нехорошо смотреть такое.

И все же на ком он женится?

Дядю-священника постигает несчастье; случайным выстрелом девушка убивает его, и он, умирая, благословляет ее брак с молодым героем — перечить нельзя. Лукреция должна смотреть, как юноша целует Мари (ради дяди-священника, а через голову Мари смотрит на нее).

Так на которой же он женится?

Дядю-священника мужчины относят в больницу, обе женщины остаются одни в лесном замке, в гневе друг на друга. Ложатся спать отдельно, в разных комнатах. Но ночью внезапно загорается лес, пламя охватывает и дворец, нужно спасаться бегством, и тогда они, обнявшись, бегут среди бушующего пожара. Вниз по горящей лестнице, через пылающие ворота; им на пути встречаются волк, медведь, на пути встает горящий лес; вся гора объята пламенем, горят огромные деревья, уходящие в небо сосны; когда Мари и Лукреция пробегают под ними, деревья обрушиваются. Ой! У всех кровь застывает в жилах… Нужно добраться до моста через ужасно быструю реку; мчится автомашина — успеет она или же не успеет, да или нет, ведь рядом пороховой склад; но вот они всходят на мост, по нему пробегает и олень, они садятся в ожидании машины — она близко. Ой, пороховой склад взрывается, все вокруг рушится, половина моста проваливается, они остаются на уцелевшей половине, но, о ужас, машина не может въехать на мост, обрушиваются остатки моста, женщины — в воде, они плывут, хватаются за доски, цепляются за большой камень; руки все время соскальзывают, вдова Лукреция хорошо плавает, она поддерживает Мари, но рука ее мало-помалу слабеет и сползает с камня; стремительное течение с ревом уносит их; молодой человек в машине снимает пальто, поднимает вверх руки и красивым движением бросается в реку; вот он настигает их. «Только Мари, она совсем ослабела!» — кричит Лукреция. Он извлекает из воды девушку, но с каким трудом! Выносит на берег, потом снова в воду — за Лукрецией, но та лишь обнимает его одной рукой за плечо и плывет рядом с ним; однако как тяжело поднять ее из воды; семидесятикилограммовая женщина, плотная, крепкого телосложения, какие у нее руки, грудь, бедра, великолепная женщина!.

Ну, на ком же он женится?

Мари прощает его, благословляет их: «Вы созданы друг для друга», — и умирает.

И могучий красивый юноша женится на Лукреции.

Зрители встают и толпой направляются к выходу, все молчат, будто одурманенные, но свежий воздух действует отрезвляюще.

На улице уже зажжены все фонари, снег падает все сильнее и сильнее. Медленно они бредут назад. Йошке хотелось бы взять Жужику под руку, но он не осмеливается. Тот молодой господин из кинокартины на его месте был бы смелее.

Так идут они молча, их сердца спаяны любовью; идут назад по главной улице, ноги так и подкашиваются в коленях. Наконец Йошка отваживается и большими руками неуклюже берет маленькую пухлую руку Жужики.

— Любишь? — спрашивает парень.

Жужика опускает глаза и шепчет:

— Ненавижу.

Йошка восхищенно смотрит на нее.

— Прикажешь понимать так, как ты думаешь?

Она не отвечает, но на лице у нее предательское выражение страсти.

И он крепче сжимает дорогую ему ручку.

Жужика не противится; боже мой, человек только раз в жизни бывает молод, о чем же ему вспомнить под старость!

Она не противится, — она такая же кроткая, покорная и нежная, как Лукреция в фильме. Неплохо было бы, если бы девица Мароти взяла да и умерла, как Мари… или чтобы по крайней мере с ней случился бы удар…

Вот они уже на улице короля Кароя. Приближался час расставания.

— Ты за этим меня звал? — тихо спросила Жужика.

— Нет.

— А зачем же?

Йошка всю дорогу только и думал, как бы ему рассказать, зачем он ее позвал, но так и не решился… Какие хорошие подобрал он слова, а все-таки не мог приступить, да и только.

Внезапно он наклонился и выхватил из-за голенища длинный нож.

— На вот, возьми…

Жужика изумленно посмотрела на него.

— Возьми… возьми в руки…

Жужика нерешительно взяла нож.

— Жужика моя, если я не сделаю того, что сейчас скажу, или не выполню обещания, — убей меня этим ножом!

Жужика, как от холода, плотнее закуталась в пальто, неприязненно глядя на парня, который стоял перед ней и пристально смотрел на нее, хотя казался немного смущенным.

— Жужика! Из нас никогда не получится пара, если ты не захочешь делом доказать, что любишь меня… и тогда, если у нас будет ребенок, никто на свете, ни бог, ни мать, не смогут нас больше разлучить!..

У Жужики кровь остановилась в жилах, ее охватил озноб. Она все смотрела, смотрела на него, даже рот у нее приоткрылся от изумления. Воцарилась долгая, мучительная пауза.

Затем она сделала шаг вперед и глубоко вздохнула.

— Только это ты и собирался сказать?

— Только это.

Тогда Жужика подняла свою сильную руку и так ударила парня по лицу маленькой, но жесткой ладонью, что у того на шее сразу лопнуло множество нарывов.

Другую же руку она вскинула вверх и с силой бросила через всю улицу нож, который улетел неизвестно куда.

Затем она повернулась и ушла, твердо ступая туфельками.

— Да благословит вас бог!

Йошку пронизала страшная боль, голова и шея его, казалось, разваливались, но сердце его болело во сто крат сильнее.

Итак, он никогда больше не увидит девушку: всему конец!..

22

Прошла неделя. Жужика безвыходно сидела дома, ее тоже никто не навещал, о Йошке не было ни слуху ни духу.

Все эти дни она в рот ничего не брала, — как ни старалась себя заставить, не могла проглотить ни одного кусочка. Мать приносила ей молоко, но она и его не в состоянии была пить. Только и пила что немного чая с сахаром. Сапожник все время сидел у них и наносил столько шоколада, что можно было бы открыть кондитерскую.

— Уходите отсюда, — говорила ему Жужика, — я все равно не смогу вас полюбить.

— Не беда, дорогая, — отвечал сапожник, — вы только терпите меня подле себя. Авось постепенно привыкнете, дорогая. Вы еще увидите, какой я хороший человек. Я не дам даже ветру на вас дунуть.

Слов нет, он был добрым человеком, во всяком случае, казался таким, потому что относился к ней с какой-то исключительной внимательностью. И до того был влюблен, что на него противно было смотреть. Глаза его вечно горели и так обжигали, что Жужика ощущала их жар даже у себя на спине. Сапожник был уже человек не молодой, лет сорока, и имел довольно хорошую мастерскую неподалеку от Рыночной площади. Там он работал с двумя подмастерьями, но учеников не держал, так как своего хозяйства не вел. Охотнее всего поставлял свой товар оптовым торговцам и считался у них первоклассным мастером, имевшим хороший вкус, что было видно по тем лаковым туфелькам, которые он принес ей в подарок. Ой, до чего же было неприятно, когда он снимал мерку! Жужике он был так противен, что ей хотелось оттолкнуть его или убежать из дому. Между тем бедняжка сапожник не делал ничего плохого: вся его вина заключалась в том, что по нему можно было заметить, как отвратительно сильно он любил, чуть не умирая от любви; он весь дрожал, как осиновый лист, и то и дело покрывался испариной.

У Йошки она никогда не замечала ничего подобного.

Это настоящий парень, добрый малый, только такой глупый, такой глупый и такой негодник!

Чтобы молодой человек так боялся матери или какой-нибудь другой женщины! Если уж он любит, то какое ему дело до всех остальных!.. Впрочем, что скрывать, — и это качество Йошки тоже импонировало Жужике. Ей нравилась его честность и то, что он не забывает и своих братьев и заботится о них, — причем настолько, что ей так ничего и не купил. Разве что только черную кружку, красивую старинную глиняную кружку в память их встречи возле колодца — о, дорогой сувенир!.. Да еще книжку в пестрой обложке, из которой ничего умного нельзя вычитать — грош ей цена; и еще вот эту дрянную брошку. Все это пустяки, разумеется, но у него нет денег, потому что все до последнего крайцера он отдает матери. Не то что сапожник, который скоро разорится, если так будет еще долго продолжаться. Ну, что ж, пусть себе разоряется, черт с ним; почему бы ему не тратить денег? Хотя бы за то, что она терпит его возле себя, что вообще он смеет переступить их порог!

Пока Жужику терзали подобные мысли, Йошка тоже не чувствовал себя более счастливым.

Счастливым?.. Обуреваемый постоянными сомнениями, он, не зная, что предпринять, жил как во сне. В его душе накипала невыразимая неприязнь к своей же семье; стоило ему только подумать о матери, как он начинал бесноваться, приходя в отчаянную ярость: она становится на пути его счастью из-за этих жалких грошей! А отец?

Затаив дикую вражду, Йошка молчал, но скажи тот хоть одно резкое слово, — Йошка бросился бы на него с топором.

И, однако, благодаря своему мягкому и покладистому характеру Йошка никогда не доводил дело до конца; правда, сам он не переставал винить девушку во всем, что произошло и что происходит. Он пошел бы на все, если бы девушка захотела! Он не побоялся бы самого господа бога, если бы девушка была вместе с ним! В тот вечер, когда его выставили от них с музыкой, девушка оставила его с носом! После кино Жужика бросила его! Пусть же и она погибнет! Пускай подохнет, болит у нее сердце или не болит, — все равно: пусть тогда передохнут все на свете!

Он был странным мужчиной, как будто его вины ни в чем не было, а сам он был только принадлежностью другого. Эта дочь Мароти лучше умела обращаться с ним, — она всегда держалась тихо, казалась привязанной к нему, мягкой и так пялила на него глаза, словно хотела слиться с ним воедино. Он презирал ее и тем не менее чувствовал себя рядом с нею хорошо. И все это большое хозяйство так манило его, что, казалось, укрощало в нем все: не будь ее родители такими скупыми и алчными, он уже погрузился бы в эту мягкую и теплую грязь, в которую так невольно попал и не в силах был выбраться.

Сердце его было преисполнено невыразимо глубокой печали; он тянулся, но не видел никакого выхода, никакого будущего. С его лица пропала улыбка. Счастливый и шаловливый парень в обществе Жужики Хитвеш, он был без нее хмурым, тихим и молчаливым, рассеянным и серьезным. Вставал ли он, ложился ли спать, шел ли по улице, или брел за лошадью по полю, поникшая голова его безвольно висела, будто вовсе и не принадлежала ему. И так будет вечно и впредь; вся эта жизнь ровно ничего не стоит… Авось когда-нибудь придет смерть — это было его единственной надеждой.

Когда бы у девицы Мароти не было состояния, если бы пришлось возле нее страдать, мучиться и, гонимому голодом, трудиться, тогда бы он не выдержал; а так, когда он столь уверен, что вся его жизнь будет обеспечена, не придется испытывать нужды в хлебе, мясе — счастливая жизнь! — он мог предаться печали.

Только бы сердце не щемило так невыносимо! Но оно было словно больная птичка, которая все время плачет и причитает в груди и своими коготками щиплет, терзает его душу, особенно на утренней заре и перед отходом ко сну.

Часто он испытывал потребность широко раскрыть рот и глубоко вздохнуть, как будто в противном случае это маленькое существо — любовь — задохнулось бы там, внутри.

И до каких пор это будет продолжаться? Кто скажет?

Неужто вечно?.

Он задумывался: странно, что этому не учат в школе. В книгах, правда, человек многое читает о любви, но ничего разумного. Неужто это смертельный недуг?

Вряд ли. Ему не доводилось ни видеть, ни слышать, чтобы кто-нибудь погиб от этого. С этой болезнью не принято ходить к врачу. Раз нет от этого лекарства, значит, это и не болезнь, а какая-то детская хворь, которая скоро пройдет…

Возможно, что ему придется поплатиться всей своей жизнью за веселое, счастливое чувство, — ну и черт с ним!

Разве это важно, если девушка все равно не думает о нем?

И все же он всегда и везде неотступно видел перед собой ее милое личико. «Вот она, кажется, идет впереди своей странной, немного неуклюжей походкой, порою такой угловатой и мешковатой, — но каким очаровательно милым было каждое ее движение!» Что бы он ни делал, о чем бы ни говорил, где бы ни был, — перед ним стояла Жужика Хитвеш, и душа его обливалась слезами, все тело содрогалось, стоило только припомнить какую-нибудь новую мелочь или подробность.

Как-то раз ночью ему приснилось, что он был вместе с ней возле машины. Точно так же прижавшись друг к дружке, как столько раз раньше, но гораздо теснее, горячее и безмятежнее… Впрочем, нет. Что-то было у него в руках — но что? Он так ломал над этим голову, когда проснулся, что даже заболел… Но так и не мог вспомнить, что же это было… Яблоко или что-то в этом роде; и она сидела на горке снопов, молча и так красиво… И на ней было черное платье, а лицо грустное-грустное.

— Что там? — спросила она и взглянула на него… потому что яблоко, которое он бросил ей на колени, упало на землю.

— Ничего, — ответил он и прильнул к ее коленям. Он прижался головой к ее ногам и долго стоял в таком положении, недвижимый, впитывая в себя запах девичьего тела, и это состояние полузабытья было таким приятным, таким приятным и счастливым, как когда-то давным-давно, когда они вдвоем стояли в розарии и смотрели на раскинувшуюся перед их взорами округу…

И девушка сказала:

— Пришло письмо.

— Куда?

— Ко мне, на наш адрес.

— Чье письмо?

— Девицы Мароти.

И он содрогнулся от ужаса. Ему почудилось, что дочь Мароти смотрит на него, от этого взгляда он задрожал всем телом, но ему было все равно, пусть себе смотрит, хотя он и знал, что это приведет к страшным последствиям…

Не беда, по крайней мере так он еще хоть раз убедился, какая добрая его милая, любимая Жужика.

И все это он снова переживал в полусне, даже дольше, чем длился сам сон; и так прижался лицом к чему-то теплому, словно его голова и в самом деле покоилась на коленях у Жужики. Между тем лежал он всего лишь на старом кожухе, от которого пахло овцами и конюшней… Но он сумел отогнать эти запахи и, отстранившись от кожуха, вновь перенесся далеко, далеко и, поискав, нашел и снова впитал в себя любимый запах…

— Что это за запах?.

Запах тела Жужики. И он впитывал, упивался, и вбирал в себя, и хотел видеть продолжение сна и больше не просыпаться. Зачем просыпаться и вновь окунаться в жизнь, когда человеку снятся такие сладкие сны?.. Зачем ему люди, другие люди, если он был когда-то так счастлив с этой девушкой, с этой чудесной девушкой, с самой лучшей во всем мире!

Он закрыл глаза, с силой зажал их, — а вдруг ему удастся опять уснуть, и снова придет чудесное видение, и он вновь почувствует эту нежную, сладкую, щекочущую радость счастья?

Как доверчиво она сказала только что:

— Пришло письмо… ко мне, ко мне, ко мне…

Он пытался воскресить в своей памяти ее голос, еще раз услышать его и испытать то сладостное, интимное чувство, когда они, прижавшись друг к другу, долго-долго мечтали о любви и были одним целым, принадлежали друг другу, и, как ему казалось, их сердца бились навеки вместе.

Ему грезилось, будто сердце его взлетело на крыльях, как орел, и несло его к девушке, со свистом рассекая воздух. Ой, только бы не проснуться, только бы никогда не наступил рассвет, навеки застыть в оцепенении и ощущать запах тела Жужики, сгорая от беспредельного счастья…

— Но-но! — послышался со двора грубый окрик, и Йошка проснулся.

Старый Мароти уже поднялся и поил лошадей.

Пристыженный Йошка поспешно оделся и опрометью бросился помогать старику.

Он начал таскать воду в длинное корыто.

Но вдруг голова у него закружилась, колодезный шест остановился в руках, и он чуть было не полетел в пропасть.

И все от того, что вспомнился ему — даже и не вспомнился, а скорее отозвался болью в сердце — тот случай, когда он доставал Жужике воду из степного колодца.

«— Ты чья?

— А зачем это вам знать?

— Не Пала ли Хитвеша?

— Если знаете, то зачем спрашиваете?»

Тогда были легкие теплые летние сумерки, а сейчас приближается зимний студеный рассвет. Тогда счастье песней неслось по усеянной цветами степи, а теперь лед обжигает руки, сердце… Тогда у него ничего не было, он не мог не только что купить, но даже подумать о коралловых бусах для девушки — и все же был так счастлив, так счастлив! Теперь же почти все — и дом, и хлев с высокой крышей, и хуторок, и стога, и колодец с ведром, и садящаяся на него птица (ведь она тоже садится на его богатство) — все принадлежит ему, но это богатство для него-лишь тяжелый, огромный груз, который придется тащить.

Хотя бы еще один раз почувствовать тот запах!..

И Йошка опять прекратил работу. Какой серьезной снилась ему девушка… Может быть, она тоже кручинится…

Может, страдает по нему…

Все это продолжалось какой-то миг, мысли стрелой пронеслись в голове, и он снова услышал не злой, но ворчливый голос старого Мароти:

— Что с тобой?

Он не ответил, опустил ведро в колодец и усердно принялся таскать воду.

Лошади, отдуваясь, цедили сквозь зубы воду. Это его лошади! Старик, будущий его тесть, возился, пыхтел вокруг них, не обращая внимания на холод. В доме — своем доме! — Йошка слышал голоса: здесь ведь все работают до изнеможения.

— Работайте, сдыхайте! — пробормотал Йошка, и ему даже почудилось, будто это он заставил работать их всех на себя…

Он приосанился, оглянулся на конюшни, на засыпанные снегом стога, на белевшие вдали поля.

— Вот я возьмусь за вас, языки повысовываете!

Кончив таскать воду, он слегка оперся спиной о колодезный журавль и устремил взор туда, на восток, на желанный восток, где на небе играли над городом дивные красные лучи. Небо было подобно сказочному саду, в котором благоухали одни лишь красные чудесные розы…

Но что ему власть, богатство, состояние, будь его хоть в десять раз больше, — ему все равно! Вот если бы Жужика протянула хоть кончик мизинца! Эх, он бы знал, что ему делать. Он трудился бы ради нее не покладая рук. Увидев воочию хозяйство Мароти, он теперь уже знал, что значит земля. Будет она и у него, только бы Жужика помогала… Не останется он нищим горемыкой! Право же, не останется!..

Пусть ему даже придется копить по грошу, пусть придется недоедать, но хозяйством он все равно обзаведется!.. Богатство! Если Жужика будет с ним рядом, он купит землю, будет работать ради нее исполу! Не останется он дебреценским бедняком! Не станет продавать свои трудовые руки на человеческом рынке. Нет, ни в коем случае! Он будет работать вместе с дорогой, святой девушкой. Только бы она поняла, какую жизнь он обещает ей! Почему, почему она не понимает его, не знает, кто он и что он, не догадывается, что он сгорает от великих планов и стремлений: неужто этот дивный огонь неведом ей?!..

— Жужика! Ты еще спишь?.. — простонал он. — Милая моя… глупая… противная… я умираю по тебе…

Но Жужика не спала. Если, случалось, засыпала, то тут же просыпалась. Она металась, мучилась, безысходно страдала.

Она и понятия не имела, что делается у Йошки на душе, и поэтому ей ничего иного не оставалось, как только страдать, изнывать, бессмысленно и бесцельно.

Очень тяжелая выдалась для нее неделя. Она все время ждала какого-то чуда, ждала, что Йошка придет к ним, даст о себе знать или пришлет свою мать… Стоило кому-нибудь постучаться, ее бросало в дрожь.

Но никто не приходил и ничего не происходило. В воскресенье после обеда, когда у них был сапожник, нежданно-негаданно заявился со своей женой, Пирошкой, Андриш. Удивлению не было конца, поскольку считали, что Андриш не придет к ним всю зиму, но «медведь Архангел» все же явился. На железной дороге его уже только и называли Архангелом, потому что он то и дело принимался рассказывать об Архангельске. Несмотря на угрюмость, он был, в сущности, очень добрый, и его любили сослуживцы.

Жена у него тоже была очень славная, подвижная, постоянно смеялась и болтала. Ей как нельзя лучше подходило ее имя: Пирошка — «красная шапочка».

— Мы так счастливы, матушка, так счастливы, что вы и представить не можете себе.

— Почему это не могу! — надменно ответила ей тетушка Хитвеш. — С моим сыночком любая барышня была бы счастлива.

Хорошо еще, что Пирошка вообще не умела обижаться.

Может быть, именно счастье делало ее нечувствительной к обиде.

— А как вы познакомились? — спросил сапожник.

— О, это целый роман! — воскликнула Пирошка. — Настоящий роман! Я служила у господина Фанчикаи, от них ушла нянька, вот они мне и сказали, будь, мол, ты кормилицей. А как же мне быть кормилицей, ведь я не могу кормить грудью! — И она с удовольствием захохотала. — Ну, тогда хоть гуляй с ребенком, говорят они… Что ж, я стала его тепло одевать и каждый божий день вывозила малютку в красиво завешенной кружевами коляске прямехонько на лесную дорогу, там и гуляла с ним под деревьями. А мой муженек был выездным кучером у Дьярмати и возил в ту пору навоз на виноградники. Так вот мы и познакомились. Это был целый роман! Настоящий роман!

— А вы, господин Хитвеш, счастливы? — спросил сапожник у Андриша, предлагая ему сигарету.

Тот взял одну, закурил и сказал:

— Эх, был бы здесь еще сын мой из России!

Пирошка покосилась на него:

— О! Уж не думаешь ли ты привезти его сюда? Я бы и поцеловать-то его не смогла!

— Моего сына?

— Сына русской женщины! Ну как бы я стала его целовать, мыть…

— Да он не русской женщины сын, а мой.

Все замолчали.

Сапожник первый нарушил молчание:

— Кто любит, тот простит. Я бы женился на Жужике, будь у нее хоть трое детей. И любил бы их.

Пирошка поспешно перевела разговор на другую тему:

— Ох, чуть не забыла! Сегодня объявили о помолвке Йошки Дарабоша и Марии Мароти.

В комнате сразу стало очень тихо. Пролети сейчас муха, — хотя среди зимы это было невероятно, — и то было бы слышно.

Первой пришла в себя Жужика.

— Да? — выдохнула она.

— Да-да, в церквушке. Ой, до чего же складно проповедовал священник. Не наш, приезжий из Пешта, — говорил так медленно и все призывал жертвовать бедным, но нам все равно никто ничего не подал.

Волей-неволей пришлось посмеяться.

Только тетушка Хитвеш была счастлива по-настоящему. Тяжкий камень свалился у нее с сердца. Да еще сапожник, наверное, был не менее счастлив: он тотчас же угостил Андриша сигарой, хотя тот еще не выкурил и сигареты.

23

«Нож! — решила про себя Жужика. — Он сам предлагал мне это».

Она накинула на плечи платок и, выбежав со двора, направилась к улице короля Кароя, чтобы отыскать нож.

Но, придя туда, она застыдилась. Где теперь искать этот нож? Может быть, он уже попал к кому-нибудь на кухню…

Да она и не помнила места, где его выбросила.

— Женится, женится на этой развратнице, на дочери Мароти! — непрерывно повторяла она и все бежала, не зная зачем, куда, — только прочь, прочь, куда глаза глядят.

Голова у нее раскалывалась, сердце готово было разорваться. Перед глазами плыли темные круги, каждая минута казалась то неимоверно долгой, то пролетала с быстротой молнии.

Она возвращалась домой и туг же убегала; к ней обращались с вопросами, она улыбалась, а когда человек улыбается, его спрашивают: «Почему это у тебя такое веселое настроение?»

Неужто это правда?.. Может ли быть, что этот Йошка, который для нее один на всем свете… Ведь верно… Она торопливо думала, думала… Спасибо, она не голодна, она ничего не хочет, она не устала, пусть оставят ее наконец в покое…

Как сквозь сон она слышит голос: «Иди, а то там уже горланят». — «Ну и пусть, для того у них и глотки». — «Ох, ты и зубаста…»

Мысли ее метались, как загнанная мышь.

Она не бегала за ним. Всегда была гордой! Сроду ни за кем не бегала… Он сам пришел к ней. Кто его звал?.. Она гонялась за мотыльком. Зачем он пошел следом? «Не выпускай…» Почему не выпускать?.. «Оторви ему голову… что поймаешь, то твое…» А она выпустила. Не оторвала голову. «Тогда бы не болело сердце…» Жалкий, как он умел льстить! Как он умел смотреть своими паршивыми глазами! Почему она не выцарапала их? Тогда бы он не покинул ее, был бы здесь. Слепой. Можно было бы избить, зарезать, растерзать, надавать пощечин, потом погладить, зацеловать всего, — он бы ничего не видел, и ей бы не было так мучительно стыдно.

Всю ночь Жужика не могла уснуть. Если и случалось на минуту задремать, она тотчас же опять просыпалась в испуге, как будто согрешила. Что делать, что предпринять? В полночь ее осенила мысль:

«Не один же нож на свете!»

От этой мысли она сразу же успокоилась. Зарезать можно любым ножом. Мысленно она уже перепробовала все ножи. Тот, которым режут хлеб, не подходит, — он очень длинный и гнется. Столовые ножи тоже непригодны, у них круглые концы, нет острия. Но в доме есть еще один нож, с коричневой массивной ручкой, очень удобный, да и сам он широкий, крепкий и очень острый. Этот подойдет.

Теперь она придумывала сотни способов, как она выйдет на улицу, как повстречает Йошку и пырнет его ножом в грудь.

Нет, нехорошо. Сейчас зима, на нем толстая одежда; надо целиться в горло! Только в горло.

Ужасно, до чего же может довести подлец бедную девушку! Но уступить другой?! Чтобы так ни за что и забрала его другая женщина? Никогда! Пусть умрет.

И она уже представляла, как Йошка падает на землю, а она бросает его на дороге. Пусть подыхает! Она поворачивает голову к стене, дрожа всем телом от омерзения.

Убийца! Да, она называет убийцей этого парня, обливающегося собственной кровью! Что он замышлял? Только опорочить ее? Отдать на посрамление людям? Да разве он не знает, сколько ходит о них сплетен? Ведь все лишь о них и говорят.

«На задворки ходишь с Йошкой?»

Она чуть не умерла, услышав такое.

— Было бы это правдой, — лепетала она. Ведь со времени посещения кино она его и не видела.

Лучше было бы поступать именно так. Ходить в танцевальную школу, в кино, в Большой лес, гулять возле городской управы. Но он, злодей, женится из-за выгоды!..

Кто бы подумал, что этот… этот мямля… и вот женится на деньгах. Андришу не повезло. Он женился на нищенке. У нее тоже нет счастья. А могли бы быть и серьги и кольца — все. А этот голодранец, который толком и говорить-то не умеет, а только глаза пялит и едва лопочет, — этому удача идет в руки: будет у него хутор и состояние, подцепит себе распутницу Мароти. Ой, так разве он не заслуживает нож в горло?

Нужно будет заказать себе черное платье, из шелка или из простой материи, и красивую блузку… Ведь ей даже на похороны не в чем будет пойти… или в суд… Но где взять денег?.. Продать поросенка? Ведь отец с матерью не в состоянии купить… Ох, проклятая бедность…

После долгих мучительных дум она уснула.

На следующий день она была, как оглушенная.

— Ты опять не станешь есть, доченька? — спросила у нее мать, начинавшая уже всерьез опасаться за нее.

— Я не голодна.

Еще утром Жужика спрятала за пазухой нож, и ей было радостно ощущать его страшный холод и легкие уколы, когда она неосторожно поворачивалась.

Жужика направилась к Эрдеи. Теперь, когда у нее был нож, ее тянуло на улицу. Раньше она не любила выходить из дому, но сегодня ей не сиделось в комнате, будто нож гнал ее из мирного дома.

Вот бы сейчас увидеть Йошку!

Как она ненавидела, презирала его, руки сами сжимались в кулаки. Миг — и нож был бы у него в горле.

Но Йошка не показывался.

К Эрдеи она пошла попросить немного извести, чтобы побелить закоптившееся устье печки.

Там она даже и не упомянула о Йошке. Хозяева сами рассказали, что он устроился на работу, эту неделю будет работать у врача, который лечил ему шею: свадьба состоится во вторник после третьего объявления.

Во вторник! Одного этого уже достаточно, чтобы умереть. К ней он сватался тоже во вторник!

Ошеломленная горем, она побежала домой, захватив горшок с известкой. Мать удивлялась ее прыти, не понимая, почему это дочери пришло в голову белить печку: раньше она никогда не делала этого по своей воле.

Затем Жужика побежала за щеткой, выпросила скребок у соседей, — словом, то и дело искала повода, чтобы выйти на улицу. Голова у нее не переставая болела, гудела. Девушка казалась жалкой и больной: единственным ее другом был нож.

Повеселела она, лишь когда пришел сапожник и принялся говорить ей комплименты. «Ну, посмей только притронуться ко мне, — думала она, — так и пырну ножом».

Прошла неделя, а ей все не удавалось встретиться с Йошкой.

В воскресенье Жужика наспех оделась и пошла в церквушку. Ей хотелось собственными ушами услышать объявление о помолвке. В течение всего богослужения она сидела молча, словно окаменев, и непрерывно следила за священником, за его губами, словно он произносил ее смертный приговор. Прослушав список тех, кого объявляли в первый раз, она подумала, что, наверное, уже опоздала, ей не удастся так скоро обвенчаться, как Йошке, поскольку по существующему закону имена жениха и невесты надлежит сначала трижды объявить в церкви, а потом уже венчать.

— Во второй раз объявляются: «Йожеф Дарабош и Мария Мароти…»

Жужика обомлела. В самом начале. Он первый. Его объявляют первым. Ох, как он торопится. Видно, в понедельник ни свет ни заря явился к попу.

О! В воскресенье вечером получил оплеуху, а в понедельник утром уже побежал к попу. А может быть, еще ночью? Поднял священника с постели? Злодей! Накажи его бог, чтобы он не смог своим щенкам зарабатывать хлеб насущный!

Уже давно пели последнюю молитву, а у нее не переставало звучать в ушах: «Йошка Дарабош женится на идиотке, дуре, порочной дочери Мароти». Она сама не знала почему, но ей все время казалось, будто священник сказал именно так.

Следующую неделю Жужика опять провела в блужданиях по улицам. Она дошла уже до того, что ни с кем не разговаривала, а только бегала по городу, исходила весь Дебрецен, но с Йошкой так ни разу и не встретилась. Она исхудала и ослабла так, что шаталась от головокружения, и ходила, цепляясь за стены; но она не могла ни есть, ни спать.

Родители были в ужасе и, опасаясь самого худшего, не знали, что делать. Скорее бы состоялась свадьба. Кто же тот врач, у которого он работает? Она не осмеливалась спрашивать — гордость не позволяла, и страх — страх произнести имя Йошки. Она выслеживала всех врачей, каких только знала в городе, и, сжимая в руке нож, заглядывала к ним во двор.

В следующее воскресенье Жужика опять пошла в церковь на мученье — чтобы выслушать, как поп объявил пары в третий раз.

«Как же мне не сердиться, — жаловалась она богу, сложив руки, — господи, мой любимый боженька, ты только один знаешь, как я горюю: не досталось мне радости разделить с ним свою любовь…»

Глаза ее налились слезами, и она опустила голову, чтобы никто не видел, как она плачет. Все ее тело горело, и по спине разливался жар.

«До самой смерти я буду жалеть, что не согласилась тогда: был бы у меня теперь ребенок! — И тут она вспомнила слова сапожника. — Будь у меня хоть трое детей, то и тогда бы он женился на мне!»

С трудом добравшись домой, она застала сапожника уже там. Видно, решил и дневать и ночевать у них?!

Даже не положив молитвенника, она обратилась к нему:

— Послушайте, если вы сможете устроить, чтобы мы повенчались во вторник, — я готова обручиться с вами, но если не сделаете, видит бог, не видать вам меня никогда.

Сапожник побледнел, затем побелел.

— Мадемуазель Жужика, — сказал он, — я попробую приобрести документы, но сегодня воскресенье, губернатор, вице-губернатор, бургомистр… Хотя бы сказали мне это утром.

Жужика строго посмотрела на него:

— Я вам сказала, а если не сумеете, пока живу, не выйду замуж. Или выйду, но не за вас!

Бедняга сапожник убежал как сумасшедший.

А Жужика уселась в своем уголке и, как с ней ни заговаривали, не проронила ни слова.

Сапожник весь день гонял фиакр, но под вечер пришел удрученный. Ему ничего не удалось сделать. Его просто высмеивали. Он беспокоил господ за обедом, за ужином, во время послеобеденного сна. И все они спрашивали одно и то же:

— Приспичило?

Жужика не поняла.

— То есть?

— А то, что до утра, мол, родит.

За эти слова Жужика страшно возненавидела сапожника. И он еще смеет смеяться над ней?

Ночью она поняла, что не под силу ей убить Йошку ножом. И как это она до сих пор не подумала, что он сильнее ее; стоит ему поднять мизинец, и она погибнет.

Револьвер!

Она очень обрадовалась этой мысли.

Как она дрожала!

Украсть?

Нет, красть она не будет.

Попросить?

Не будет просить.

Так возьмет.

А потом во вторник на свадьбе… Она явится в маске.

«Одна пуля ему, одна пуля мне» — и конец всему.

Не были бы только человеческие чувства такими до смешного кратковременными и ограниченными! Если бы можно было испытывать на расстоянии те же чувства, какие испытываешь сидя рядом, когда видишь и слышишь!

Если бы ему, Йошке, досталась хоть капля того отчаяния, что терзает бедную девушку!

Но нам недоступно ничего больше, кроме того, что говорят сердцу глаза и уши. А ощущения — они завершили их отношения не очень-то приятно для воспоминания: та пощечина была весьма суровой точкой на конце поэмы любви.

— Ну, отец, воля ваша, — сказал Йошка, придя домой, с горящим от пощечины лицом, — женюсь на дочери Мароти.

— Вот это разумно, сынок. Я знал, что мать для тебя дороже, чем некоторые думают.

Отец не мешкая надел свое поношенное короткое пальто с меховым воротником, смушковую шапку, взял кривую папку и вышел.

Назавтра было решено, что Йошка еще несколько дней поработает на хуторе Мароти, чтобы закончить начатое, а в среду перейдет на хутор к почтенному Йоне и даром отработает у него до воскресенья за сватовство. Вторую неделю придется работать у доктора, который лечил его.

Третью неделю — у городского советника, с которым отец поддерживал старое знакомство и который обещал устроить Йошку в муниципалитет, если представится возможность. Йошка не собирался отказываться и от этой возможности, так как все его помыслы были направлены к богатству, и он не хотел ничего упускать. Если старые Мароти будут делать не так, как ему хочется, он бросит их и поищет себе лучшего местечка, — уж он-то не позволит возить на себе воду!

С тех пор как объявили об их помолвке, он ни филлера не дал на домашние расходы. Ему было даже приятно, что родители не осмеливались просить у него.

«Теперь вы не попросите, — думал он про себя, — знаете, что собираюсь жениться на богатой, потому, стало быть, коплю. Вот если бы я обвенчался со своей возлюбленной, красавицей Жужикой Хитвеш, вы бы, наверное, шкуру с меня спустили, только бы отобрать все до последнего гроша». Гневу его не было конца.

Немного спустя он пошел за покупками. Купил себе три рубашки и собирался со временем купить еще три пары брюк, шесть хороших носовых платков, новую, как у господ, шапку и начал прицениваться к костюму.

Когда он в первый раз пришел домой с покупками и принес три рубашки, мать в ужасе посмотрела на него. А бабка не вытерпела и прошамкала:

— О, сынок, зачем это тебе… Они тебе купят… Они приоденут…

Он понял. Ее слова означают: ничего, мол, не покупай, давай лучше деньги в дом. На лицах младших братьев была видна зависть: «Смотри, у Йошки уже есть свое добро: три новые рубашки!..» Наконец договорились, что в двух рубашках пойдут на свадьбу два старших сына…

Йошке не хотелось ссориться, и он проворчал: «Получите кукиш с маслом…» И уже больше ничего домой не приносил. Зачем дразнить домочадцев? Он зашел к глухому Дарабошу и отдал ему новые приобретения — пусть-де старик сохранит их до свадьбы.

— Все кончено? — спросил старик, намекая на прежнюю любовь.

— Кончено.

Старый Дарабош понял, что зря сватал Жужику, и опустил голову.

— А она красавица.

— Еще бы.

— Да и любила тебя.

— Любила.

— А эта тоже?

— Мне все равно.

Старик только покачал головой. Он этого брака не одобрял. Хотя бы только потому, что в первый раз его пригласили, а теперь обошлось без его помощи.

— Мать как?

— Рада.

— А отец?

— Насвистывает.

— А бабка?

— Кашу ест.

— Ну-у.

— Но от меня теперь они ничего не получат, кроме дули под нос.

Старик покачал головой, принялся укладывать в шифоньер завернутое в целлофан белье и прочие веши Йошки.

Хорошее ли это дело, когда человек, повесив нос и готовый в любую минуту расплакаться, собирается жениться.

Где бы Йошка ни был, он то и дело останавливался и обращался к небу: «Господи, ты всемогущий… разве это жизнь?»

Хотя бы раз увидеть ту девушку. И тогда умереть.

Сможет ли она жить? без него? эта бестия?

Он уже слышал про сапожника… Что же, будет барыней!.. В шляпе… Даст себя обнимать, целовать… Он тоже, когда на него находил раж, так обнимал дочь Мароти, что казалось, вот-вот задушит от злости. И, закрывая глаза, чтобы не видеть, тискал и целовал, но никогда не чувствовал запаха тела Жужики Хитвеш.

24

В понедельник утром Жужика проснулась, готовая на все, даже на смерть. На что только ни способна девушка, когда что-нибудь задумает! Голова у нее шла кругом, и она не знала, наяву все это или еще во сне, но все делала так, как нужно было. Только женщины обладают подобной силой.

Она улыбалась, была нежной и такой ласковой, что мать не узнавала ее. Теперь бы она не ошиблась, сказав, как обычно «С твоими проказами самому черту не справиться». Жужика была сейчас и в самом деле необыкновенно хитра; она сделала, что задумала: сбегала в дом инженера, стащила револьвер и спрятала его за пазухой.

В воскресенье младший брат, Ферко, поссорился со своей хозяйкой, где был в услужении, за то, что не сумел угодить, и убежал домой. Теперь, узнав о свадьбе Йошки, он и не думал о возвращении. Готовится пойти на свадьбу.

В Дебрецене существует старый обычай, по которому юноши и дети, если их даже не пригласили, приходят на свадьбу в масках и бегают за каретой невесты, заглядывают в дом в надежде на стаканчик вина, кусочек пирога или куриную ножку.

Жужика никогда в жизни не переживала таких трудных дней. (Только гордость придавала ей силы, — пусть не видят, что она страдает!) Тяжелая холодная железка то и дело напоминает о себе, и девушка согревала ее у себя на груди: вот что доставит ей радость: «Одну пулю тебе, одну мне и — все».

«Одну пулю тебе, одну мне…» Но как?

Она передумала все на свете: подстеречь за забором?

Поймают. Выйти открыто на улицу, когда он будет ехать в карете? Не попадет.

Что ж, благословенная ночь, мать всех преступлений, поможет ей: она просто-напросто явится ряженой, наденет мужской костюм, маску, ее примут за мальчика, и тогда она сможет войти в дом, ведь ростом она совсем маленькая, никому и в голову не придет, что это девушка…

— Ферике, послушай, что я тебе скажу, — с утра начала она подлизываться к братишке, — только никому не говори; ой, я чуть не умираю со смеху… слушай… не мог бы ты мне достать брюки, пальто, мужскую одежду и маску, понимаешь?

— А ты что, тоже собираешься идти в маске?

— Не кричи… шоколадку дам…

И она тут же дала ему целую плитку из тех, что принес ей сапожник.

А сапожник ходил убитый горем. Жужи даже не смотрела на него, она сейчас жила лишь одной мыслью, грезила наяву и счастливо улыбалась: уже недолго осталось, но как будет хорошо навеки уснуть в могиле…

А Фери, готовый на любые проказы, достал все необходимое и принес такую маску, что ее испугался бы даже трубочист. Во вторник вечером, с наступлением сумерек, Жужика тоже нарядилась под мальчика и незаметно для всех выскочила за ворота. Никто не видел, куда она исчезла.

Когда она остановилась перед домом, в котором справляли свадьбу, то, право же, только один господь бог знал наверное, кто был тот юноша в широкополой шляпе и просторном пальто, который, дрожа не от холода, а от жара, поджидал кого-то возле дома старого Мароти.

Дом этот был точь-в-точь похож на все прочие мещанские дома в Дебрецене. Его окружал высокий дощатый забор с толстыми воротами, сквозь которые не проникнуть ни нищему, ни человеческой добродетели. Дом был низенький, под гонтовой крышей, с длинным двором, конюшнями, хлевом и прочими строениями. Но, поскольку хозяева состарились, а молодые умерли, вымершим казался двор.

Все было на хуторе, здесь же, в городе, было пусто. И сейчас ворота были закрыты, только калитку открыли, хотя ее можно было запереть. Обычно она всегда запиралась на ключ. Для общения с внешним миром висел колокольчик, и если кто приходил и дергал за проволоку, то его сначала долго расспрашивали, кто пришел, и только затем впускали.

На сей раз весь двор кишел детьми, зеваками, девушками, школьниками и цыганами, которые за стакан вина, кольцо колбасы и особенно ради того, чтобы все увидеть, готовы были торчать здесь хоть до конца света.

Луна сегодня всходила поздно, и во дворе было темно, но зато во всех окнах горел свет. Перебивая друг друга, зеваки отпускали свадебные шутки.

— Вы видели жениха? — услышала Жужика. — Эх, да какой же он грустный!

Это обрадовало ее.

— Но зато невеста веселится за двоих. Когда поп венчал их, она повторяла все слова подряд. Поп спрашивает: «Твое имя?», а она повторяет: «Твое имя»…

Жужика вместе со всеми подошла к окну и заглянула.

Народу собралось много, ведь у хозяев была большая родня (семья Мароти принадлежала к роду Йона), и многие пришли на свадьбу Марии Мароти. Цыганский оркестр устроился на кухне; оттуда раздавалась музыка.

Жужика увидела Йошку, и сердце ее так громко забилось, что она прижала к груди руку. Потом схватила револьвер. Если бы сейчас положить револьвер на окно, отсюда можно было бы хорошо прицелиться. Но так он не узнал бы, от чьей руки ему приходится умереть.

Она чуть дрожала, словно в ознобе.

Нет, ей иначе хотелось бы: вот если бы он вышел из дому за чем-нибудь, тогда — «одна пуля тебе, другая — мне».

Вдруг Жужика вздрогнула: Йошка поднял голову и посмотрел в окно. Она быстро отстранилась, но передумала — все равно не узнать ее. Она снова прильнула к стеклу и сколько ни смотрела, жених все время не сводил глаз с окна. Казалось даже, будто у него дрожат губы и он что-то шепчет. О, девушка не слышала, что он говорил, а как было бы хорошо, если бы уши могли слышать голос сердца!

— Жужика, любимая моя! — шептал за столом жених. — Хоть бы раз услышать твой голос, твой нежный, разумный, ласковый голосочек, чтобы прожить еще несколько часов, или день, или год…

Парни оттеснили ее от окна, и Жужика отошла. Ей было холодно, но она бродила по двору и не выпускала из виду дверь, чтобы не прозевать Йошку, когда тот выйдет. Пыталась всеми правдами и неправдами заглянуть в дом, пробралась даже на кухню, среди прочих любопытных. Но когда ее стали угощать куриной ножкой, она не взяла и убежала. Ей вслед, оторопев, посмотрела кухарка, — что это, мол, за маска такая, которой не по вкусу ее жаркое.

Едва протиснувшись, она снова задержалась у окна. И Йошка опять в ту же минуту посмотрел в ее сторону и снова зашептал, — но что? что?

— Я не могу больше переносить эту тишину, Жужи, я с ума сойду, потому что там, где тебя нет, царит тишина, все мертво кругом… я сошел с ума, сгорел, превратился в пепел… Ты сказала: «Будь пеплом», — и я стал им… Видишь, как все веселятся, все вокруг веселятся, но я даже не вижу, что здесь происходит. Жужика моя, видишь ли ты, как держат меня за руки, я пойман, здесь мое место, и здесь мне придется остаться…

В его взоре было столько горечи, столько боли, — и ни малейшего намека на улыбку. Он не сводил глаз с окна. Что же это такое? Неужто он чувствует… У Жужики слезы полились из глаз, и она ответила:

— Я убью тебя, Йошка, так как нам обоим суждено умереть.

Она видела, как сидит Йошка около невесты, неподвижный, задумчивый. Он только кривил рот в улыбку, но, когда к нему обращались, даже не слышал, о чем говорили.

А невеста была горда своим счастьем и все хватала за руку парня, вешалась ему на шею, радуясь, что поймала в свои сети.

«Напрасно… — говорил про себя Йошка и снова искал взглядом окно, — только бы ты сказала словечко, не удержало бы меня здесь ничто, побежал бы за одной тобой, как собака…»

Он прищурил глаза и ласково улыбнулся: боже, о чем он думает! Если бы Жужика слышала!

«Эх, ты бы смеялась, если бы знала, о чем я думаю!.. Только бы раз услышать мне твой сладкий, звенящий смех, твой красивый, ласкающий сердце смех…»

«Хороший же у тебя вид, Йошка, с твоим конопатым лицом», — ответила мысленно Жужика.

Уже часа два длился ужин; ничего себе живут эти мещане! В задней части дома давно начались танцы. Вдруг Йошка тоже встал, решив пройти круг-другой со своей невестой. Но невеста, вернее, молодая женщина, не двинулась с места; может быть, у нее ноги болят? Жужика громко засмеялась. Остальные зеваки не поняли, что случилось смешного, и, чтобы самим увидеть, оттиснули ее от окна.

Если бы она могла войти сейчас в комнату! Йошка один стоял возле стола, можно было бы запросто пристрелить его. Жужика уже направилась было к двери, но тут же сообразила, что ее ведь поймают. Вон сколько здесь народу, сразу схватят. Даже если она выстрелит и попадет в Йошку, ее успеют схватить за руку и вырвут револьвер до того, как она покончит с собой. А этого нельзя допустить. Ей нельзя оставаться в живых! Такого стыда она не переживет!

Только сама себе навредит.

Ей было холодно, но лицо у нее горело, она чуть не задыхалась под маской.

«Помнишь наш последний разговор?.. — мысленно обращался к ней Йошка. — Глупая… конечно, помнишь, ты ведь, как и я, ни о чем больше не думаешь… глупая… глупая моя… Конечно, ты глупая, но мужчине не положено быть глупым… он может быть сумасшедшим, может быть дураком, но глупым — никогда… Глупым бывает только трезвый, мыслящий человек… ты глупая… Почему?.. потому что могла бы сделать так, чтоб было лучше… потому что я сгораю от большой любви, я, я один… но ведь и ты, не так ли?., только ты никогда не осмеливалась сказать, никогда, что и ты…»

А Жужика думала свое: «Нет на свете женщины, которая любила бы больше, чем я… может, просто мне покончить с собой?.. Это можно сделать и здесь, в этом мне никто не сможет помешать».

Но тут же она спохватилась.

— Но нет, черта лысого, — прошептала она. — Чтобы он остался здесь? Чтобы смеялся!.. Нет, не смеяться ему надо мной! Оплакивать будет?.. Пусть оплакивает сам себя!..

И чтобы здесь, в доме Мароти, узнали, что она прибежала сюда ради какого-то парня и покончила с собой?

Чтобы похоронили, как паршивую собаку, чтобы кровь ее затерли сапогами, чтобы ее кровь прилипла к подошвам цыган?

О, только бы он вышел, если не за каким-нибудь делом, то хоть просто проветриться!

Но время все шло, а он не выходил.

Вместо него вышел старший цыган.

Жужика даже испугалась: еще, чего доброго, узнает.

Это тот самый цыган, который так часто играл ее брату Андришу. Славный, добрый цыган, он никогда не брал у Андриша денег: «Оставь, Андришка, пусть платят господа, а тебе я сыграю на скрипке из любви к тебе, ведь я тоже был четыре года в русском плену… Ты же не платил там, так и сейчас не обижай…»

Но тут она испугалась, что цыган вернется назад в дом и ей не удастся поговорить с ним.

— Дядюшка Лаци! — позвала она и подошла к цыгану.

— Кто ты, чего тебе, а? — засыпал ее вопросами старый цыган.

— Дядюшка Лаци, сыграйте ему песню:

Цыган пристально посмотрел на Жужику, которая тем временем сняла маску.

— Сестренка моего братишки Андриша? — спросил он шепотом.

Он все понял; немного помолчав, он протянул девушке руку и тихо добавил:

— Сыграю, дорогая, сыграю.

— Но только, когда наступит тишина, дядюшка Лаци, полная тишина.

— Ладно, ладно, доченька, — сказал цыган, — Ничего, придет время, сыграю я тебе и марш Ракоци. — И он вошел в дом. Жужика бросилась к окну и снова увидела, что происходит в комнате.

Как только заиграли песню, в комнате воцарилась гробовая тишина. Йошка выпрямился и стал прислушиваться… Казалось, будто звуки долетали откуда-то издалека. Ох… эта песня… напоминание о его былом счастье.

И тут он повалился на стол и зарыдал.

Рыдания Йошки были слышны через окно.

«Любовь моя, ненаглядная Жужика Хитвеш, — рыдал он про себя, — когда же я увижу тебя? Никогда?.. Только и стараешься не показываться мне на глаза?. Думаешь, что этим добьешься чего-нибудь? Ведь так гораздо хуже. Видишь, я плачу, плачу по тебе, а ведь я думал, что никогда не стану плакать».

На всех лицах застыло выражение ужаса. Все было ясно без слов. Жофи тоже разрыдалась, подошла к брату и склонилась ему на плечо:

— Не плачь, братец, все смотрят.

Йошка поднял голову и уставился в окно. Он скорее походил на мертвеца, вставшего из могилы. И Жужика сразу же поняла, о чем он думал: потому что сердца говорят друг другу гораздо больше, чем слова, которые слышат только уши…

Дочь Мароти схватила за руку своего жениха и потащила к себе. Тот попытался вырвать руку, освободиться от нее, но у него не хватило сил.

«Видишь, сто, двести раз я целовал дочь Мароти, — скрипя зубами говорил он про себя, — но почему?.. Поздравляешь?. Знаю, ты тоже долго не засидишься в девках, есть и у тебя кого целовать! Только бы раз увидеть того, кого ты предпочла мне! Разве ты не чувствуешь, что эту я целую только из-за тебя? Все мои поцелуи принадлежат тебе: каждым поцелуем я мщу тебе, моя дорогая! — И он мысленно умолял ее: — Только раз поцелуй, только один-единственный раз, и я никогда не стану целовать других».

И вдруг он усмехнулся про себя: перед ним всплыло милое смуглое личико девушки. Он снова увидел, как она произносит, скривив губки: «На такую хитрость только ты способен, гадкий мужик!»

Но тут в нем пробудилась мужская гордость; он вспыхнул, сам напомнив себе об обиде, и, уже не в силах совладать с собой, бросил хрустальный бокал и крикнул куда-то вдаль:

— Бог с тобой!

С этими словами он вскочил и повел свою невесту танцевать. Слезы мигом застлали глаза Жужике. До сих пор она не плакала, так как мечтала убить парня. Но теперь слезы навернулись на глаза при одной мысли, что Йошка так быстро утешился. Но в это время трое юношей схватили ее и оттащили от окна.

— Кто это здесь? — зашумели парни у нее за спиной. — Что это за парнишка, а?.. Слушай, да это же не парнишка! Посмотрите, какие у него красивые ножки! Надо проверить, не девушка ли это!..

Жужика в ужасе убежала, поняв, что теперь уже конец, действительно конец, теперь уже все пойдет вверх дном.

25

Но со двора она не ушла, а уселась где-то на задах на пенек и начала плакать.

Жужика уже не думала ни о револьвере, ни о ноже, ни о мести, она только плакала и хотела лишь одного — умереть.

Если бы можно было умереть, просто подумав о смерти, — и она уже тут как тут, поцелует тебя нежно в лоб, как маленького ребенка, и уложит в колыбель, в гроб…

Вот бы умереть, как умерла бедная бабушка! Та в субботу еще сказала: «Спеки, доченька, на завтрак пирожок с творогом». А в воскресенье сели обедать, съела она кусочек курочки, грудинки, пирог с творогом, яблочного пирога попробовала, а потом устроилась в кругу своих внуков и стала любоваться их игрой. Вдруг она встала.

— Что с вами, мама, — спросила невестка, — ногу отсидели?

— Да, доченька, кажется, отсидела, — и, ухватившись за яблоню, зашаталась.

— Так сильно онемела?

— Да.

В это время вышел из дома сын, подхватил старуху на руки, но та была уже мертва. Он и не знал, не понял сразу, что мать умерла.

Так умереть хорошо, так умереть — это счастье.

Если бы и ей так. Знать бы только, что ей уготовлен такой же конец, она бы не стала бояться дальнейшей жизни. Но умереть здесь, на задворках у Мароти, возле навозной кучи, когда и родители не знают, куда она убежала, где блуждает!..

Да, было отчего плакать.

До ее слуха донесся разговор:

— Месяц уже взошел, сейчас поедут на подводе.

— Куда? — испуганно спросила она у парней.

— Как куда? На хутор.

— Зачем?

— А затем… взойдет месяц, за ними приедет подвода и увезет. Не здесь же им спать, когда у них хутор есть.

У Жужики сердце так и сжалось: вот до чего она дожила!

И правда, уже взошел месяц — красная луна на ущербе, которая всходит поздно и поздно заходит.

А вот и подвода.

Гости и в самом деле начали расходиться. Оркестр вышел на середину двора и заиграл марш Ракоци.

Показался Йошка с невестой.

На нем та же серая бекеша с меховым воротником, в которой он был с нею в кино, и шляпа так же надвинута на самые глаза. Но теперь он молчит, не воркует, не шепчет на ухо, как шептал ей тогда.

Вот он проходит рядом с нею, и она тихо, словно очарованная, протягивает руку, и кажется, будто из нее вылетает мотылек! «Не выпускай!.. — слышит она голос Йошки. — Оторви ему голову… чтобы он не мог улететь… Если что-нибудь поймаешь, не выпускай из рук». И вот-вот она, эта единственная, чистая любовь, самая мучительная и безнадежная, словно тоска по улетевшему мотыльку. И Жужика протягивает руку и кладет ее на плечо парню.

Словно в каком-то кошмаре, Йошка быстро обернулся; он почувствовал ее присутствие и замер, будто громом пораженный. Но Жужика успела отнять руку, и парень, ничего не понимая, уставился в некрасивую черную маску негра. Словом, ничего не произошло, он успокоился, помог сесть в подводу своей жене, а потом и сам стал на колесо, собираясь усесться рядом.

И вот тогда Жужика протянула руку вслед улетающему мотыльку и жалобно вскрикнула, взвизгнула горестно, как отлученный от самки детеныш, как ребенок:

— Йо-о-ошка!

Парень выпрямился, кровь застыла у него в жилах.

Жужика сорвала с себя маску и простерла к нему руки.

— Стойте, вы! — крикнул жених кучеру и спрыгнул с подводы.

Всех охватило страшное волнение.

— Так ты здесь! — И он бросился к девушке.

Схватил ее на руки, расцеловал в обе щеки и крикнул сидевшим на подводе:

— Прошу прощения, почтенная хозяюшка, но мне незачем ехать на хутор! Я парень бедный и хочу жениться на бедной девушке. Да благословит вас бог!

С этими словами он исчез в толпе, и напрасно стали бы искать его в таинственном сиянии луны.

А он бежал, бежал, как счастливое видение со счастливой ношей, прочь, прочь, все дальше и дальше; ему казалось, будто крылья выросли у него за спиной, он словно летел. Ах, как хорошо, как хорошо!.

Над ними с вышины неслась музыка, нежная музыка падающего снега; над их душами витали добрые ангелы и щебетали феи.

— Орут?..

— Затем у них и глотки.

— Оторви ему голову…

— Тогда он не сможет улететь…

— Ну и пусть… пусть не улетает… Что поймаешь, никогда не выпускай из рук.

Сердца их наполняла музыка, а тела судорожно прижимались друг к другу. Снег большими хлопьями падал на неуклюжие дебреценские дома, а добрые ангелы и феи радостно наигрывали звонкую, счастливую мелодию.