Призраки

Действие второе

Паскуале. Что сталось бы с нами, неаполитанцами, если бы у нас отняли эту крохотную радость — посидеть на балконе… Я бы, например, от всего отказался, только не от этой маленькой чашечки кофе, которую могу не спеша выпить здесь, на балконе, после того как вздремну часок после обеда. И я должен непременно приготовить его сам, собственными руками. Этот кофейник на четыре чашечки, но в нем можно сварить кофе и на шесть, а если чашечки совсем маленькие, то и на восемь… для друзей… Ведь кофе стоит так дорого! (Прислушивается, затем продолжает.) Моя жена не любит составлять мне компанию… да и, по правде говоря, ничего она в этом не смыслит. Она, знаете ли, много моложе меня, а молодежь как-то не ценит эти привычки, которые, по — моему, в некотором смысле составляют поэзию жизни, потому что они не только помогают скоротать время, но и в некотором роде успокоительно действуют на состояние вашего духа. Простите, что вы сказали? Кто другой сварит мне кофе так, как я сам себе его варю… с такой тщательностью… с такой любовью?.. Вы понимаете, что когда мне приходится обслуживать самого себя, то делаю я все как полагается, ничего не упуская… На носик… Видите носик?.. (Берет кофейник, поднимает его и показывает носик.) Здесь, профессор, куда вы смотрите? Это… (Слушает.) Ах, вы всегда шутите… Нет — нет, шутите, пожалуйста, шутите… На носик я надеваю этот бумажный колпачок. (Показывает его.) Кажется, пустяк этот колпачок, а он ох как важен!.. А почему? Да потому, что густой первый пар закипающего кофе, который идет из носика, и есть самый ароматный, и он не пропадает. Еще очень важно, профессор, прежде чем налить воду, дать ей покипеть, по крайней мере, минуты три — четыре… Так вот я и говорю, что, прежде чем ее наливать во вставляющийся внутрь кофейника металлический стакан с решетчатой крышкой, нужно подсыпать туда пол ложечки свежего только что смолотого кофе. Это маленький секрет! Это нужно для того, чтобы в момент, когда вы наклоняете кофейник и наливаете кофе в чашку, кипящая вовсю вода еще до того, как она соединится с кофе, уже приобрела бы аромат. Вы ведь тоже, профессор, иногда балуетесь кофейком, потому что я частенько вижу вас на вашем балконе за этим занятием. (Прислушивается.) Я тоже. Я вам больше скажу, поскольку жена мне совсем не помогает, я сам и зерна поджариваю. (Слушает.) И вы тоже, профессор?.. II хорошо делаете. Потому как, в сущности, самое трудное — это угадать, когда он готов, по цвету. До коричневато — рыжего цвета. Ну вроде монашеской рясы… Получаешь большое удовольствие, и я даже стараюсь не злиться в тех случаях, когда из-за проклятого невезения, из-за одного неловкого движения, знаете… когда у вас выскальзывает из рук верхняя часть кофейника и падает на нижнюю, когда гуща смешивается с кофе… в общем, когда получается порядочная бурда… но поскольку я варил кофе сам и никого не могу винить в том, что он испорчен, то я убеждаю себя, что кофе хороший, и все равно пью его.

Кофе закипает.

Профессор, готово. (Переливает содержимое кофейника в чашечку и приготавливается пить.) Вам подали?.. Да, спасибо. (Пьет.) Черт возьми, вот это кофе… (Изрекает, как сентенцию.) Это не кофе, а шоколад. Вы видите, как немного надо, чтобы сделать человека счастливым: маленькая чашечка кофе, выпитая спокойно, на свежем воздухе, здесь, на балконе… в обществе симпатичного соседа напротив… Вы ведь симпатичный человек, профессор… (Продолжает пить.) Нет, полчашечки надо оставить на потом, я его выпью после первой сигареты. (Закуривает сигарету. Обращаясь к профессору, который, по-видимому, задал ему какой-то вопрос.) Что?.. Я не понял, что вы сказали… (Прислушивается.) Ах… да-да… Нет, ничего нет, профессор! Я же говорил, что все это ерунда. Я никогда не верил в такие вещи, иначе я никогда бы не переехал сюда. Ведь за полгода, что я здесь живу, дол ясен же я был хоть что-нибудь увидеть! (Опять прислушивается.) Ну что я могу вам сказать… Я не сомневаюсь в том, что вы мне говорите, но могу вас уверить, что в этом доме все совершенно спокойно. О том, что вы видите на крыше, на карнизе, на балконах… мне ничего не известно. Да, единственное, что я еще могу сказать, — это то, что с тех пор, как я сюда переехал, дела мои пошли на рад, что этот дом принес мне счастье и если бы у меня были постояльцы, то пансион мог бы уже начать работать. А что касается призраков, то о них я позволю себе сказать — тут и тени их нет!

Входит Раффаэле.

Раффаэле (от входной двери, с газетами в руках). Вот ваши газеты… (Оглядывается, никого не видит и повторяет более громко.) Вот ваши газеты!

Паскуале (профессору). Раффаэле принес газеты. Простите. (Входит в комнату.) Дай взглянуть.

Раффаэле (протягивая ему газеты). В обеих газетах есть объявление.

Паскуале (читая интересующее его объявление). «Пансион Лойяконо. Максимум удобств и чистоты. Спальни, водопровод на кухне. Три ванные комнаты. Виа Трибунали, номер сто семьдесят шесть. Цены умеренные. Владелец и управляющий Паскуале Лойяконо». Просто ничего не понимаю… и хоть бы одна собака пришла!.. Предупреждены все маклеры, все агентства, и все без толку!

Раффаэле. Вы слишком спешите. Всего три дня, как вы дали объявление в газету… Да и потом, разве вы забыли, что про дом ходят такие слухи?.. Прежде чем люди забудут об этом, прежде чем они успокоятся, должно пройти время… А ковры не забываете выколачивать?

Паскуале. Будто сам не слышишь?.. Люди, поди, думают, что бьет целая зенитная батарея. А слышал, как я вчера вечером драл горло?.. «Звезды сверкают»! Оно у меня до сих пор болит!

Раффаэле. Ах, так это вы пели? У вас хороший голос… Только не нужно петь поздно вечером, ведь тут живут служащие, рабочие… Вот и у меня с самого утра всякие хлопоты…

Паскуале. Думаешь, у меня меньше… Люди должны знать, что я здесь живу и что у меня все идет хорошо… Но, так или иначе…

Раффаэле. Немножко терпения!

Паскуале. Да, конечно, но с меня хватит! (Проводит ладонью по горлу.) Ты видел, сколько я на все это потратил… И если то, что я посеял, не даст плодов, я по миру пойду.

Раффаэле . Что поделаешь, конечно… расходы у вас изрядные… Об этом все говорят. Кстати, насчет расходов… Я принес бумажку, где записано все, что я истратил сегодня утром: бутылка оливкового масла, мясо, зелень… Сюда же я приписал остаток за вчера — тысяча двести семьдесят лир.

Паскуале (смотря на счет, который ему протягивает Раффаэле.) Да, долго так не протянешь. Подумать только — тысяча двести семьдесят лир па еду за полтора дня!

Раффаэле. За утро и за вечер.

Паскуале. Какая разница, все равно много.

Раффаэле. Вы сейчас заплатите?

Паскуале (погруженный в свои мысли). Заплачу ли я сейчас? Лучше спроси, есть ли у меня деньги… (Подходит к домашней куртке, висящей на вешалке. Роясь в кармане.) Ах, как это я раньше проглядел! (Вытаскивает ассигнации по тысяче лир.) Три тысячи лир… остальное — мелочь. Рафе, я ничего никому не говорю оттого, что прежде всего я должен развеять легенду об этом доме… Профессор, который живет напротив, постоянно меня расспрашивает, хочет выведать, что тут происходит, но я нем как рыба… А ведь это все правда! Я не хотел верить, но теперь убедился воочию… Сам не пойму, в чем тут дело: шума нет, насмешек или грубых выходок — никаких, только одно хорошее. Видно, они меня полюбили.

Раффаэле (двусмысленно). Еще бы не полюбить!

Паскуале. Мне, например, часто кажется, что, когда я вхожу в комнату, кто-то выходит из нее в другую. И этот «кто-то» очень походит па мужчину лет тридцати пяти — тридцати шести…

Раффаэле (мрачно). Дон Паска! То, что он входит, видел и я. Чаще всего он это делает, когда вас нет дома…

Паскуале. Пожалуй…

Раффаэле. Да — да. Поначалу я спрашивал: вы к кому? Или еще что-нибудь в таком духе… Но он всякий раз останавливался и смотрел на меня, словно хотел сказать: «Разве ты не знаешь? Ты еще не понял, куда я иду?» и идет себе прямехонько наверх. Теперь, по правде говоря, я больше его не спрашиваю. Ведь вы и сами его видите!

Паскуале. И не надо спрашивать. Пусть себе ходит и выходит… (С убеждением..) Да, значит, все это правда.

Раффаэле . Еще бы не правда!

Паскуале (показывая па домашнюю куртку). Ты видишь эту куртку?

Раффаэле. Вижу.

Паскуале. Рафе, это не простая куртка — волшебная… Стоит только чего-нибудь пожелать — и, пожалуйста, она к твоим услугам.

Раффаэле. Неужели?

Паскуале. Вот, к примеру, вечером, перед сном, я ее надеваю. Опускаю руки в карманы и нахожу бумажки по десять, по сто, по тысяче лир. Потому-то я всегда вешаю ее на одно и то яге место, и никто, кроме меня, не должен ее трогать! Надеваю я ее только тогда, когда мне нужны деньги.

Раффаэле. Мечта! Я бы многое отдал, чтобы иметь такую курточку!

Паскуале. Но, говоря по правде, из-за услужливой этой курточки я слегка выбился из бюджета. Чтобы оборудовать пансион поприличнее, я велел сделать три ванные комнаты, часть денег заплатил вперед, а теперь не знаю, где взять остальные.

Раффаэле. А вы поройтесь в карманах!!

Паскуале. Я роюсь, как же не рыться… но нахожу всегда лишь пустяковые суммы.

Раффаэле. А вы поищите в ящиках, на кухне, под плитой, в постели жены!

Паскуале. Да, по представь себе — там я ничего не нахожу… Что делать? Приходится ждать. Кто заплатил за все другое, пусть заплатит и за это. Ну, хватит болтать. Сколько я тебе должен?

Раффаэле. Я уже сказал — тысячу двести семьдесят.

Паскуале. Вот две тысячи и дай мне сдачу.

Раффаэле. Сию минуту. (Вынимает из кармана деньги.) Я вам должен семьсот тридцать лир.

Паскуале. Ровнехонько семьсот тридцать.

Раффаэле (считает деньги и кладет их на стол). Пожалуйста.

Паскуале. А вот тебе две тысячи лир. (Кладет их на стол.)

Раффаэле. Сегодня к ужину вам что-нибудь нужно?

Паскуале. Лучше поговори об этом с хозяйкой.

Раффаэле. Хорошо. (Воспользовавшись рассеянностью Паскуале, ловко сует в карман семьсот тридцать лир.) Я поднимусь попозже и с ней поговорю.

Паскуале (заметив проделку, решает в свою очередь ее повторить). Прекрасно. (Подходит к Раффаэле так, чтобы закрыть от него лежащие на столе две тысячи лир и иметь возможность до них дотянуться.) Если же мне, паче чаяния, что-нибудь понадобится, я тебя позову. (Ему удается дотянуться до денег и спрятать их в карман.)

Раффаэле. Вы меня совсем загоняли.

Паскуале. Тебя?! Да что ты! (Отходит от него.)

Раффаэле. Позвольте. (Хочет взять деньги.) А где же две тысячи?

Паскуале. А где моя сдача?

Раффаэле. Я положил ее сюда… (Показывает место па столе, ударяя по нему рукой.)

Паскуале. А я две тысячи положил сюда.

Раффаэле (оставшись с носом). Куда они девались?

Паскуале. Откуда мне знать?!

Раффаэле (настойчиво, уверенный в своей правоте). Я этих двух тысяч не брал.

Паскуале. А я не брал сдачи. Да ты не огорчайся, ничего не попишешь! Это все шутки призраков!

Раффаэле (с горечью). Ну да! Уж не иначе как призрак положил вашу сдачу в мой карман, а мои две тысячи в ваш. Выкладывай! Две тысячи!

Паскуале. Если не отдашь сдачу, не получишь двух тысяч.

Раффаэле (злясь). Ах, так? Ну, хорошо… (Шарит в кармане, притворяется удивленным.) Ой, смотрите! Ишь, какие коленца откалывают эти призраки… глазом моргнуть не успеешь… (Показывая семьсот тридцать лир.) Вот… лежали на столе, а очутились в моем кармане.

Паскуале. Да быть не может?! Дай-ка взглянуть. (Берет из рук Раффаэле семьсот тридцать лир). Те самые. Невероятно! (Засовывает к себе в карман.) Не огорчайся, Рафе, и иди по своим делам.

Раффаэле. Но сперва вы взгляните, не угодили ли к вам в карман мои две тысячи?

Паскуале. Конечно. Сейчас, сейчас посмотрю. После того, что случилось с тобой… (Роясь в карманах.) Нет, Рафе, пусто.

Раффаэле (не имея никакого желания оставаться в дураках.) Ну ладно, пошутили, и хватит. Я же видел.

Паскуале. Что ты видел?

Раффаэле. Две тысячи, когда они лежали на столе.

Паскуале. А потом?

Раффаэле (вне себя). А потом они исчезли!

Паскуале. А разве моя сдача не исчезла?

Раффаэле (в отчаянии, взывая к справедливости). Но ведь потом она появилась!

Паскуале. А твои две тысячи больше не появились. На кого же ты злишься? У меня пропадает уйма всякого добра, и то я молчу. Разве не исчезают у меня галстуки, платки, полотенца… простыни?.. Яичница с макаронами пропала!.. Дыню, которую я, вернувшись, домой, положил па балкон, я больше так и не видел!

Раффаэле (теряя терпение, словно правда на его стороне). Далась вам эта дыня! Каждый раз ее поминаете…

Паскуале. А ножницы? А перочинный ножик? А пара моих самых лучших желтых туфель?.. Даже шляпа, и та исчезла!:

Раффаэле. Ох, да чего там все это перечислять! Лучше скажите прямо, к чему вы клоните?

Паскуале. Ни к чему, Рафе. Я хочу только сказать — заруби себе это на носу, — что две тысячи исчезли. Разбирайся с призраками сам.

Раффаэле (смирившись). Ну ладно… (С угрозой.) Я ухожу. (Направляется к входной двери.) Боже мой, что же это творится! Призраки хватают у такого бедняка, как я, две тысячи лир… они исчезают, и больше я их не вижу… До чего же мы дожили! Это значит вовсе не иметь совести. Призрак этот — просто мошенник, свинья, а не призрак… Вот вы кто! (Ворча, уходит через входную дверь.)

Слева входит Мария. Она молча берет какой-то журнал, видит мужа и хочет возвратиться в комнату, из которой вышла,

Паскуале (смотрит па нее и говорит после паузы). Мари, можешь ты мне сказать, что с тобой?.. Если ты недовольна, если ты на меня сердишься, то не лучше ли нам сесть и поговорить?

Мария (не удостаивая его даже взглядом). А в твоих ли это интересах? (Садится возле стола.)

Паскуале. Ну разумеется, в моих, но и в твоих тоже. Я, милая моя, ничего от тебя не скрываю. Все выкладываю начистоту. За исключением, понятно, некоторых моих сомнений, кое — каких планов, которые я сам считаю сумасбродными и которые должны заботить только меня. Я понимаю, что это плохо. Плохо, потому что, если бы у меня хватило смелости поделиться ими с тобой, мне было бы куда легче, я был бы спокойнее, был бы более уверен в себе.

Мария. Ну, так что ты хочешь сказать мне?

Паскуале. Я? Это ты должна была бы сказать мне кое-что. Прежде всего, на кого ты сердишься? Жизнь у нас трудная, Мария. В один прекрасный момент мы начинаем это понимать, начинаем думать, и нередко нам приходит в голову совсем не то, что нужно. Особенно часто так случается в браке… «Еще неизвестно, как посмотрит на это жена»… «Еще неизвестно, как посмотрит на это муж»… «Почему ты это сделал?» Не проще было бы сесть и спокойно потолковать: «Изволь объяснить, почему ты поступаешь так-то и так-то?» Все выясняется, и жизнь идет своим чередом. Но заговаривает гордость: «Я главный в семье»… «Нет, я»… «Пусть первым заговорит он»… «Нет, первой пусть заговорит она»… Вот так отношения портятся, супруги начинают друг от друга отдаляться, потом возникает взаимное раздражение… Потом ненависть, Мари… Ведь кое-что я могу далее понять — женскую гордость, например, — но ты замкнулась в себе, словно улитка в раковине. Я не требую многого, Мари… Но хоть изредка одно твое слово, один взгляд так могут мне помочь!

Мария. Что ты от меня хочешь? Мы поженились пять лет назад, веря, что сбудутся твои надежды «добиться и победить», как повторял ты часто. До нынешнего дня эти надежды помогали нам жить, хоть жили мы один бог знает как… да еще и теперь мы живем надеждами на будущее. Ты спрашиваешь, почему я молчу… Да ведь ты бога должен благодарить за это!.. Я покорно следую за тобой, делаю все, что ты хочешь… Но посмотри, что за жизнь мы ведем? Откуда эти деньги? Кто купил эту мебель?

Паскуале. А разве тебе не все равно?

Мария. То есть как это — все равно? Люди злословят, спрашивают: «А ваш муж что, помалкивает?»

Паскуале. Пусть не суют нос в чужие дела! Разве не ясно, почему я помалкиваю? О некоторых вещах лучше не говорить. Я не должен об этом говорить… Даже с тобой… Особенно с тобой… И ты из-за этого в дурном настроении? Я это понял… Милая моя, до всего-то ты хочешь докопаться! Да, впрочем, тогда бы ты не была женщиной. Ты ревнуешь, скажи правду?.. Не будь дурочкой, Мари. Ты должна усвоить себе только одно: «Мой муж не такой болван. Наконец-то нам удалось хоть немного наладить нашу жизнь»… Что?.. Это не важно… В конце концов… пусть будет так: нашлась добрая душа, которая нам помогает, и, будем надеяться, будет помогать еще больше. Если ты счастлива, я рад, будем жить потихоньку и молить бога…

Мария. Так, значит, ты ешь и молчишь?

Паскуале. А что, разве я идиот? Разумеется, молчу.

Мария (с отвращением, больше не сдерживаясь). Но что ты за человек?.. (Злобно.) С каким типом я живу?!! (Кричит ему в лицо.) Разве ты мужчина? Приносят радиолу со множеством пластинок, и ты ничего не спрашиваешь и принимаешь… Привозят передвижной столик — бар… ты молчишь… В одно прекрасное утро, словно по волшебству, ты обнаруживаешь новехонький кухонный гарнитур из алюминия… ты смеешься идиотским смехом— впрочем, ты и есть идиот — и кухня остается… (Вне себя.) Обстановка для пяти спален! Тебе ее принес добрый волшебник? А брильянтовое кольцо, которое я нашла будто совершенно случайно!.. А ты… (С насмешкой передразнивая его.) «Ах — ах, ты нашла брильянтовое кольцо»… Пятьдесят тысяч лир, хороша находочка!.. Это что, тоже по мановению волшебной палочки? Тогда уж давай ждать подарков от Деда Мороза, поверим в добрую фею, выходящую из трубы камина, в курочку, несущую золотые яйца! Почему ты не вешаешь на ночь около камина чулок, чтобы фея складывала туда подарки? Ах да, ты ведь вешаешь пижамную куртку! Это одно и то же. В сущности, меня это могло бы устроить… Но в один прекрасный день во мне восстала женская гордость, заговорило самолюбие. Вначале я пыталась себя утешать, говоря: «Ну ладно, возможно, он в это поверил… а этого он просто не заметил… об этом он не подумал…» Но ты неизменно, что бы ни приносили, находишь все в порядке вещей. Когда я спрашиваю тебя, кто за все это платит, ты отвечаешь: «Какая тебе разница? Я рад, что ты счастлива… Нашлась добрая душа, которая нам помогает…» Но если ты дошел до того, что тебе уже больше ни до чего нет дела, то я — нет. Я ухожу. Я буду жить своей жизнью, а ты живи с такими людьми, как ты сам… (Встает и направляется к левому балкону.)

Паскуале. Но это смешно, Мари, прости, если я тебе это говорю. Это смешно… (Говоря, идет к правому балкону и, увидев профессора, здоровается с ним, с притворным смешком.) Профессор… (Возвращаясь, с жестом, выражающим досаду.) Вечно он торчит у окна… (Жене.) В конце концов, уж если кто и должен требовать объяснений, то, с твоего разрешении, именно я.

Мария. Разумеется.

Паскуале. А раз я их у тебя не требую, то не о чем и говорить.

Мария с жестом, выражающим досаду, вновь присаживается к столу.

Обо мне не беспокойся: за то, как попадают к нам деньги, в тюрьму не сажают. А люди?.. Пусть себе болтают. Они скажут, что я жулик, может быть, позлословят на твой счет… И ладно… Постепенно это им надоест, и они замолкнут. Мы с тобой должны жить в мире. Ты должна считать, что если я молчу, то, значит, у меня есть на это веские свои причины… Я знаю, кто платит, знаю источник всех этих щедрот, но не могу сказать… Это не в моих интересах. Я спрашивал людей, которые побывали в моем положении, и все они в один голос сказали: «Молчите, иначе все кончится!» Подумай об этом, Мари: ведь если мы заговорим с тобой начистоту, то ты не захочешь остаться со мной, ты уйдешь… Тебя не будет… А я уже не в силах лишаться привычных удобств. Неужто ты думаешь, что, продолжая жить в бедности — я мечтая о скромном костюмчике, а ты о паре чулок, — мы могли бы любить друг друга, как Ромео и Джульетта? После бесконечных ожиданий, всегда тщетных, очередной знакомый наверняка опять не выполнил бы своего обещания подыскать мне место. С охладевшим сердцем из-за того, что мы постоянно отказывали бы себе в каждом самом скромном желании, мы, быть может, через сотни лет путем ежедневной тренировки и сумели бы наконец подавить в себе чувство горечи, сплести его в один сложный, запутанный клубок с любовью, нежностью, добротой, другими чувствами. И это на голодный желудок, Мари? Когда желудок пустой, забываешь о чувствах… Если бы Ромео и Джульетта не были богачами, они через три дня вцепились бы друг другу в волосы… Не придавай значения тому, что болтают… Смотрите пожалуйста, какая-то капля благополучия — и дойна Мария уже восстает! Брось дурить, прошу тебя! Раз и навсегда запомни: не будем больше к этому возвращаться и не будем затевать пустых разговоров. Я хочу жить в достатке. Я хочу вкусно есть, пить, хорошо одеваться. Я не хочу вести счет сигаретам. В воскресенье я хочу иметь сладкое… и все, что мне хочется. Ах нет, дорогая. Ты увидишь, что мы найдем здесь еще что-нибудь… (Кричит, словно хочет, чтобы его услышали.) Неужели он воображает, что уже псе сделано?.. Он еще должен доделать остальное. Видит бог, как я живу… Мне срочно нужны двести тысяч лир. И их мне должен дать он: они мне нужны… Он должен сделать так, чтобы я их нашел… Нашел, я этого не скрываю… Ты женщина, которая заслуживает большего, ты должна жить хороню, ни в чем не испытывая недостатка. Оставим эти глупые разговоры, которые пи к чему не ведут. Я на полчаса сойду вниз. Пока не испортилась погода, схожу в агентство спросить, не слышно ли чего нового о пансионе… (Подходит к одному из балконов, чтобы посмотреть, какая погода.) Гм, кажется, собирается дождь… Кто платит… откуда берутся деньги?.. Зачем об этом думать? Неисповедимы пути господни… Оставим это… Будем себе жить помаленьку… (Уходит через входную дверь.)

Мария (с отвращением, чуть не плача). Что за человек! Какой позор!

Альфредо высовывается из окошечка в глубине стены налево.

Альфредо (закуривая сигарету). Наконец-то. Я думаю, что ты не будешь больше сомневаться в отношении чувств и мыслей, которые руководят этим субъектом. (Спускается по внутренней лестнице и входит в комнату.) А ты не хотела этому верить… Когда я тебе говорил, ты пыталась переменить разговор. Я понимал, что тебе это было неприятно, и старался уважать твое чувство, но, прости, все это так грязно!

Мария. Прошу тебя, Альфредо, постарайся попять и избавь меня от унижения…

Альфредо (приближаясь к ней, нежно). Унизить тебя? Никогда в жизни, моя Мари… Я хотел только показать, что кое в чем я был прав и, главное, что мои планы оказались вовсе не так уж безумны. Ведь теперь, после всего того, что произошло, осуществить их не только наше право, но и прямой долг.

Мария (словно стараясь убедить Альфредо в абсурдности его слов). Альфре…

Альфредо. Но, прости меня, чего мы ждем? Разве я могу оставить тебя в руках этого вымогателя? Больше я не в состоянии себя сдерживать. Все, что он говорил, мне было слышно через то окошечко… Я стоял на лестнице. Клянусь, была минута, когда я готов был выскочить и отхлестать его по физиономии… (Передразнивает Паскуале.) «И это еще не все! Мне срочно нужны двести тысяч лир… Он мне их должен дать… Он должен сделать так, чтобы я их нашел…». Черта с два! Похоже ему надавать, а не денег… Послушай меня… Я уже все приготовил… Идем со мной.

Мария. Альфре, ты что думаешь, это так легко?.. Ты женат… У меня муж… Уйти нам вместе? А что потом? Или твоя жена, или мой муж обратятся в полицию, нас найдут и арестуют.

Во время этого диалога с террасы спустился Гастоне. Стоя у окошечка, он все видел и слышал.

Гастоне. Именно так. Полиция — и вашему романчику крышка.

Альфредо и Мария оборачиваются и смотрят на Гастоне. Альфредо узнал его, и видно, что ему эта встреча неприятна. Мария, наоборот, не понимает и даже не может себе представить, кто этот человек. Между тем Гастоне спускается по лестнице и входит в комнату. Молча приближается к ним.

Альфредо (решительно). Смотри не вздумай ее оскорбить, не то я разделаюсь с тобой по-свойски.

Гастоне. Оставь угрозы, Альфре. Подумаем лучше о серьезных вещах. Я и без того один бог знает как изнервничался… У меня голова просто раскалывается, такого не изобразишь на самой лучшей рекламе средств от головной боли… Это от усталости… Ох, ну и почка выпала мне… Век не забуду… И все из-за тебя. Ведь само собой понятно, что мне пришлось, целую неделю провести на даче у твоей жены. Не мог же я оставить ее там совсем одну! А дача полна всякой нечисти: сверчки, мухи, комары… И это с моими нервами… Сегодня ночью приподымаю простыню — а там вот такая ящерица… Я закрыл окна и двери и хотел убить ее. Ударил по ней веником и думаю: все в порядке… Как бы не так! Туда… сюда… Ящерицы как не бывало. Одного не могу понять: ведь окна и двери были закрыты. Перевернул всю комнату — пусто! Больше я не сомкнул глаз, все мерещилось… У меня и сейчас такое ощущение, будто она по мне ползает.

Альфредо. Скажи-ка лучше, как тебе удалось проникнуть сюда?

Гастоне. Разве эта лестница не ведет на верхнюю террасу?

Альфредо. Ну да.

Гастоне. А с террасы, если перелезть через низенькую балюстраду и пройти по арке, соединяющей этот дворец с соседним домом, разве нельзя попасть прямо в комнату на пятом этаже, которую ты нарочно сиял, чтобы легче видеться с твоей подружкой?

Альфредо. Кто тебе об этом сказал?

Гастоне. Твоя жена.

Альфредо. Армида?

Гастоне. Армида.

Альфредо. А откуда она узнала?

Гастоне. Ты что же, считаешь, что если моя сестра отмалчивается или даже соглашается с тобой, что бы ты ей ни вкручивал, что если она тиха и покорна, значит, дело в шляпе?.. Ты сплавил ее на дачу в Торре дель Греко, уговорив, что детям необходимы морские купания. Но купальный сезон кончился еще в сентябре, а сейчас октябрь… Она поехала и сидит там до сих пор… Ты думаешь, что у тебя все идет как по маслу? Ошибаешься. Армида не смирилась и страдает куда сильнее, чем мы можем с тобой вообразить. Она наняла полицейского агента, который ходит за тобой по пятам и которому известен каждый твой шаг, каждый твой вздох. Альфре, у нее есть подробный план этого дворца и квартиры, где ты сиял комнату. Если она до сих пор не накрыла тебя, ты должен быть благодарен только мне. Я уговорил ее не затевать скандала и не обострять отношений. Ведь, ко всему прочему, бедняжка не теряет надежды, что ты к ней вернешься. Несчастная… На кого она стала похожа… Ее просто не узнать… А дети? Глядя на мать, и они иссохли… Живут в деревенском доме, удобств никаких. За каким-нибудь ведром воды им приходится тащиться на противоположный конец деревни… Вот позавчера ночью: обмороки, нервные припадки, она даже хотела отравиться… Если бы ты только знал, каково мне было па все это смотреть… Она вдруг хлопнулась на пол и расшибла себе лоб. Дети ревут. Пришлось вести ее в аптеку, чтобы остановили кровь… Не буду тебе рассказывать о всех передрягах, которые пришлось нам претерпеть, пока мы не разыскали какую-то паршивую аптеку. Ты знаешь, что по отношению к тебе я всегда был любящим шурином. Пожалуй, даже слишком… Вспомни, как частенько мы развлекались вместе. Ведь и я женат, и у меня есть свои слабости, но такого я понять не могу!

Альфредо. Ты-то, я знаю, совсем другой человек. Но сестра твоя — ты меня извини — невозможная женщина. Мы больше не можем жить вместе, Гасто, не можем. Уж не говоря о том, что за пятнадцать лет супружеской жизни она просто измучила меня своей ревностью…

Гастоне. Ну послушаем, что ты еще скажешь?

Альфредо. Да что же тут говорить, Гасто. Вот вроде пустяки. Иногда даже самому себе стыдно признаться. Когда я на ней женился, я был студентом в маленьком городке. Знаешь, когда молод, у каждого есть какие-то идеи… Она ведь из прекрасной семьи, дочь почтенных родителей. Отец — учитель музыки… Но, ты понимаешь, она не выдерживала никакого сравнения с женщинами из большого города. Постепенно ее провинциальная сущность стала проявляться. Конечно, ничего особенного тут нет, но есть вещи, Гасто, которых я не выношу. Она, например, совершенно не умеет одеваться. Она одержима навязчивой идеей, что у нее хороший голос, и требует, чтобы я всякий раз заставлял наших гостей слушать ее пение. Или, не дай бог, мы выберемся с ней к кому-нибудь… она и там норовит показать свое искусство. Видишь, все это кажется пустяками, но имеет свое значение. А потом она скучна, надоедлива, ее ревность…

Гастоне. Что, правда, то, правда… Не однажды, тысячу раз я ей говорил: нельзя так надоедать мужу… Оставь его в покое… Иначе ты его потеряешь! Потеряешь непременно!

Альфредо. И она меня потеряла, Гасто, клянусь тебе, она меня потеряла! Домой я не вернусь.

Гастоне. Не мели чепухи. А дети?

Альфредо. Дети… Разве я не стараюсь, чтобы они ни в чем не нуждались? Мы договорились, я согласен на все условия, не посмотрю па сумму. Только бы все это скорее кончилось.

Гастоне. Гм… как ты, однако, думаешь легко отделаться от семьи — от жены и двоих детей. Это вполне понятно… Твоему достатку можно позавидовать, и ты, конечно, можешь позволить себе все, что взбредет тебе в голову. Однако не забывай, что все имеет предел: ты тратишь деньги, как сумасшедший, и эта женщина (показывает на Марию) разорит тебя.

Мария. Мне трудно с вами спорить — правда не на моей стороне. Но я хочу вам только сказать, чтобы вы выбирали выражения, иначе мне придется выставить вас за дверь.

Гастоне. Уверяю вас, что в этом нет никакой необходимости. Я и сам хочу как можно скорее выбраться отсюда. (К Альфредо.) Что касается тебя, то в один прекрасный день ты и сам поймешь, с какого рода женщиной ты связался.

Альфредо. Гасто, полегче!

Мария. Вы ничего обо мне не знаете и не имеете права меня судить.

Гастоне. Нет, я знаю все и могу судить: ваш муж вымогатель, а вы просто продажная тварь.

Альфредо (кричит). Хватит! (Заплакавшей Марии.) Иди в свою комнату. (К Гастоне.) А тебе лучше убраться отсюда подобру — поздорову, иначе это кончится плохо…

Мария уходит в спальню.

(Идет за ней.) Тоже, опекун нашелся! Я делаю то, что считаю нужным, и никому не позволю вмешиваться в мои дела. Ради всего святого, оставь нас в покое и убирайся вон! (Уходит вслед за Марией.)

Гастоне (с жалостью к нему). Идиот! Несчастный, несчастный идиот!

Паскуале идет от входной двери. Увидев Гастоне, становится осторожным, осмотрительным. Не понимает, видит он его наяву или это только ему кажется.

Паскуале. Кто вы такой?

Гастоне. Кто я, не имеет ровно никакого значения. Как я появился в вашем доме, так и исчезну.

Паскуале в растерянности, он начинает верить, что перед ним привидение. Смотрит на пего пристально, несмело улыбаясь.

Но я хорошо знаю, кто вы!

Паскуале. Вы меня знаете?

Гастоне. Еще бы! Вы мерзавец.

Паскуале. Может быть, вы объяснитесь яснее?

Гастоне. Яснее, чем я сказал? Но как же еще яснее можно объясниться? Вы ничего не замечаете, потому что не хотите ничего замечать, а когда замечаете, притворяетесь, что не заметили.

Паскуале глядит на него по — прежнему с равнодушным видом.

Как у вас хватает смелости жить среди живых людей? В мире настоящих, честных людей?..

В позе и выражении лица Паскуале никаких изменений.

Неужели вы не испытываете ужаса перед самим собой? Тяжело, поистине тяжело видеть, как существо из плоти и крови может оставаться безразличным ко всей той грязи, которая его окружает.

Паскуале словно застыл в прежней позе.

Вы ничтожество… Отвечайте…

Паскуале в прежнем положении.

Подлец… Мерзавец… Отвечайте, когда вас спрашивают.

Паскуале (теряя терпение и крича еще громче, чем он). Вы человек или нет?

Гастоне. А вы в этом сомневаетесь?

Паскуале. Вы сказали, что появились и должны исчезнуть… Вы человек или призрак?

Гастоне. И у вас еще хватает наглости шутить? Вы хотите обратить все в шутку?

Паскуале (выходя из себя). Шутку?!.. Сейчас посмотрим, что эта за шутка! Если ты призрак, ладно… Если ты человек, я размозжу тебе череп вот этим стулом!

Гастоне. Не валяй дурака. Говори серьезно. Ах да, ведь это не в твоих интересах — слишком грязное это дело.

Паскуале (в отчаянии). Какое дело?

Гастоне. Будто не знаешь?.. Ну, допустим, ты ничего не знаешь. Но я хочу доставить себе маленькое удовольствие сказать тебе это прямо в глаза, все-таки хоть душу чуть — чуть отведу! И быть может, когда ты услышишь правду, в тебе пробудится хоть немного гордости, если она еще есть у тебя. На деньгах, которые ты тратишь, лежит проклятие невинных душ…

Паскуале (все более убеждаясь в справедливости своего предположения). Вот видите, я был прав, я так и думал, что вы призрак.

Гастоне. Знаешь ли ты, благодаря чему ты можешь делать такие расходы? Благодаря кому ты можешь вести такую жизнь, как ведешь?.. Благодаря тому, что мой шурин… (Не кончает фразы. Останавливается на полуслове, словно по волшебству, и застывает с тем самым жестом, которым он сопровождал последнее, произнесенное им слово. Вперяет взгляд в пустоту с выражением ужаса, словно он увидел что-то очень страшное. Все это длится лишь одно мгновение. Потом он начинает нечто вроде восточного танца, смеясь, будто кто-то его щекочет. Вдруг издает душераздирающий вопль, стараясь поймать обеими руками что-то, что бегает у него по телу и что он не может словить. Потом, приплясывая, делая маленькие пируэты, с короткими истерическими вскрикиваниями он удаляется в глубину сцены.) Посмотри туда… (Убегает.)

Паскуале (испуганный и вместе с тем заинтересованный). Что это он там увидел? (Убегает в свою очередь в первую дверь справа.)

Одновременно с этим в сопровождении двух детей — мальчика и девочки двенадцати и четырнадцати лет — и старика со старухой с ведущей на террасу лесенки входит ж е н щ uнa лет сорока. Она идет медленно, решительным шагом, в котором сама роковая неизбежность. На ней скромный темный костюм. Шляпка надета кое-как, еле держится на макушке из-за раны на лбу, залепленной квадратиком марли и наложенными крест — накрест полосками пластыря. Землистый цвет ее лица, покрасневшие от слез глаза, походка сомнамбулы — все это создает общее впечатление смиренной печали и оскорбленного самолюбия. Однако она не утратила достоинства. Девочка одета во все белое, вплоть до чулок и туфель. Жидкая косичка ее перехвачена на конце зеленым бантом. Она бледна и очень худа, как гвоздь, а мальчик, наоборот, — коренастый и толстый. Слишком маленького роста для своих двенадцати лет. На нем короткие штанишки и курточка неопределенного цвета. У него нервный тик, время от времени он широко раскрывает глаза и дергает головой, вытягивая подбородок, словно желая достать им правое плечо, а затем с молниеносной быстротой принимает свой обычный вид. Старики — мужчина и женщина — одеты в черное, и вид у них несколько старомодный. Печальная процессия останавливается в глубине сцены спиной к входной двери. Ожидает с видом, выражающим, непреклонность. Мальчик не может сдержать своего тика. С короткими промежутками он дергается два или три раза. Вдали гремит гром. Паскуале входит из первой двери справа, видит эту группу, идет обратно к двери и исчезает. Спустя немного появляется опять. Так же, как в сцене первого действия, когда он увидел «привидение», старается держаться непринужденно. Медленными, неверными шагами пересекает сцену и становится в ее левой стороне. Группа, по — прежнему неподвижна, словно зачарованная.

Паскуале (наконец, дрожащим голосом). Кто вы?

Армида (вяло, без всякого выражения). Вы видите перед собой не женщину, а эти люди перед вами не семья… Вы видите пять призраков!

Паскуале (ободренный спокойным тоном Армиды). Присаживайтесь, пожалуйста.

Не успела Армида сделать шаг по направлению к Паскуале, как раздались отдаленные раскаты грома. Начинается гроза.

Армида (охотно принимая приглашение). Спасибо.

Все берут стулья и тоже садятся

Армида. Я умерла полтора года назад.

Паскуале. Ах, так недавно!

Вдали грохочет гром.

Армида. Эти два юных существа… (Показывая на детей.) Эй ты… вытри нос… (Вытирает платком нос девочки.) А ты… (Мальчику, который в это время дергается в тике.) Перестань сейчас же, следи за собой… Ты это делаешь нарочно… (К Паскуале.) В нем сидит дух противоречия… Эти два юных существа — я вам говорила — это маленькие покойники.

Гром грохочет сильнее.

(Бесстрастный тон придает особый трагизм ее словам.) Меня убили как раз тогда, когда душа и сердце мое были полны любви и светлых надежд… когда мне казалось, что я достигла полного блаженства…

Паскуале. Как раз в тот момент?.. Какая жалость!

Армида. Я умерла оттого, что меня замуровали живой в холодном тоскливом доме.

Паскуале. Так вы и есть та молодая дама?

Армида. Я была молодой дамой!

Старики что-то жалобно бормочут, словно оплакивая ее.

Жизнь улыбалась мне, я не ведала зла и думала только о добре… Музыка и цветы — в них заключалась вся моя жизнь.

Старики по — прежнему жалобно бормочут.

Вдруг Армида поднимается и запевает романс. Когда она кончает петь, гром грохочет еще сильнее.

(Садится и продолжает, обращаясь к Паскуале.) Никогда тень греха не касалась моей души… (Мальчику, который дергается в тике.) Сиди смирно, не то высеку так, что своих не узнаешь. Итак… (Не помня, о чем шла речь, обращается обыкновенным тоном к Паскуале.) Так о чем мы с вами говорили?

Паскуале (который уставился на мальчика). Я, право, не помню.

Армида. Боже мой, так, значит, вы меня не слушали…

Паскуале (показывая па мальчика). Я смотрел на этого маленького призрака… (Вспоминая.) Ах да, вы говорили, что вам улыбалась жизнь…

Армида (ухватив нить разговора). Да — да… (Детям.) Эй вы, замолчите сейчас же! (Вновь обретая мелодраматический тон.) Никогда грех не касался моей души. Я была цветущей, молодой, но после полутора лет непрерывной смерти…

Паскуале (хватаясь руками за голову). Ох, какая страшная головная боль… просто череп раскалывается… (Полагая, что, в конце концов, с призраками можно разговаривать так же, как с живыми людьми, населяющими землю.) А благородный кавалер?

Армида (неожиданно мрачнея). Он умер!

Гром грохочет еще сильнее.

Он сам хотел этого. Что ему еще было нужно? Чего он искал? Что я могла еще сделать для него? Я делала для него все, что он только хотел… (Растроганно.) Он так любил ушки с сыром и творогом, с мясной подливкой…

Саверио Калифано. Подлец!

Паскуале. Ах… так, значит, их ели и в то время?

Армида. Еще бы. Я ему их лепила своими руками… У меня потом даже пальцы болели. «Армида, появился свежий перец» — и Армида делает фаршированный перец. «Армида, появились баклажаны» — и Армида готовит ему баклажаны. То пятно на костюме, то складка на брюках, то платочек для верхнего кармана, то еще что-нибудь… Все, все было всегда ему приготовлено вовремя, аккуратно, надушено духами «Болгарская кожа», которые он так любил, этот отвратительный, гнусный, грязный человек! По ночам он где-то пропадает, оставляет меня, бедную и несчастную, одну с этими двумя болванами. (Показывает на детей.) Ах, чтоб ты сдох! Он говорит, что я ему надоедаю… Я ему надоедаю, я ему надоедаю?

Паскуале. Наверно, ему так кажется.

Армида. Это потому, что я о тебе забочусь, мерзкий ты человек! Это потому, что я всегда думаю, что бы сделать для тебя, негодяй ты этакий! Конечно, ему это удобно. Он оставляет меня одну с этими двумя выродками (снова показывает па детей), которых я просто не могу больше видеть, — а ведь я мать, — и сбегает! А я?.. Я!.. Чего я жду, какого чуда? Что хорошего принес мне этот брак? Сначала чистилище, потом ад… Сейчас же я в аду…

Паскуале. Теперь все понятно!

Армида (продолжая). А рая я так никогда и не видела.

Паскуале. И не увидите. Вы слишком много бранитесь.

Армида. Прежде чем мы соединились, вся наша жизнь была сплошным мучением. Мне приходилось встречаться с ним тайком, по ночам, всегда дрожа от страха. Родители запретили встречаться с ним.

Паскуале. И он был прав.

Армида. Кто?

Паскуале. Испанский гранд.

Армида (не понимая). Испанский гранд?

Паскуале (чтобы не задеть чувства «призрака», улыбается, чуть ли не шутливо). Ну тот, который почувствовал, что его водят за нос.

Армида. Водят за нос?

Гром и электрический разряд.

Паскуале (добродушно). Ну, когда вы… когда вы занимались глупостями! (Видит, что все обижены его словами.) А впрочем, какое мне до этого дело… Постарайтесь исчезнуть, потому что мне пора спать.

Армида. Но я вижу, что вам хочется шутить, что вы развлекаетесь, насмехаясь надо мной. И как вы можете, синьор, издеваться над такими несчастными людьми, как мы?.. (Подходит к мальчику, который не может справиться с тиком, и, продолжая говорить таким же тоном, не прерывая начатой фразы, дает ему пощечину.)

Мальчик шатается, с трудом удерживает равновесие.

Разве вы не чувствуете нежности к этим созданиям, которые тоже когда-то знали отцовскую ласку?

Все семейство плачет.

(Неожиданно меняет интонацию, принимая тон председателя суда- присяжных, который зачитывает приговор осужденному.) Паскуале Лойяконо!

Гром. Молния.

Паскуале (падает па колени, ставит локти па стул и закрывает лицо руками). Не делайте мне ничего плохого…

Армида. Вы Паскуале Лойяконо, не так ли?

Паскуале. Как я могу это скрыть от вас, живущих в царстве истины?..

Армида (как бы подтверждая). Мне все известно. Паскуале Лойяконо, я знаю, что ты все понимаешь, но не хочу поверить этому, это было бы ужасно… А если ты не знаешь, раскрой глаза. Ты один можешь спасти нас и возвратить нам покой.

Все встают и простирают руки к Паскуале, взывая о жалости.

Спаси нас, Паскуале Лойяконо. Тебе достаточно одного мановения руки, достаточно один только раз прислушаться к своей совести, чтобы спасти эти страждущие души…

Все умоляют его, простерши руки.

Ты можешь сделать это, воскреси нашу семью…

Паскуале. Но я не господь бог, как я могу это сделать?

Саверио Калифано. Воскреси нас!

Паскуале. Я могу заказать службу в церкви, могу раздать милостыню…

Армида (настойчиво). Ты можешь. Покажи своей жене, на что ты способен… А если она не прекратит, убей ее.

Все. Ах нет… нет… нет… (Возвращаются в правую сторону сцены; стоят, воздев руки, составляя единую группу.)

Армида. Да, тогда мы будем все спасены.

Сильнейший раскат грома, сверкает молния. Как только смолкает гром, Альфредо входит в комнату, сам грозный, как гром.

Альфредо (нападает на Армиду). Наконец! Наконец ты себя разоблачила. Это ты-то добрая душа, вся ушедшая в религию, дом, церковь, воплощение христианского милосердия? Ты змея — вот кто! Ты хочешь трагедии! Убийство тебе подавай! Труп!

Новый раскат грома. Паскуале как зачарованный ходит из одного конца сцены в другой, смотря то на Альфредо, то на Армиду. Все происходящее производит на него впечатление какого-то фантастического представления. Чтобы лучше видеть, он влезает на стулья, столы; он ведет себя, как зритель в театре.

Армида. Ты здесь, благородный кавалер, я знала это! Ты свободно разгуливаешь по этому дому… Альфредо. Да, и буду здесь бродить вечно. Это мне суждено!

Дети (плача). Па — а-па — а-а!

Дети виснут на нем, но старик и старуха отрывают их и держат возле себя.

Армида. Несчастный! Ты погубишь свою душу! Ты меня потеряешь!

Альфредо. Ты мне надоела! Ты отравила мне лучшие дни… (Кричит.) Это ад… ад!..

В окошечке террасы появляется Гастоне.

Гастоне (из окошечка). Я тебе говорил… Я тебе говорил… Ты его потеряешь… Ты его потеряешь!.. (Отходит от окна и немного погодя спускается в комнату.)

Паскуале (чтобы лучше видеть, влезает на диван и жестами показывает публике, что «привидение» исчезло). Он исчез!

Альфредо (в припадке отчаяния непрерывно бьет себя по лицу). Несчастный я! Что за проклятие!.. (И повторяет, словно одержимый.) Проклятие… Проклятие!.. Проклятие!.. Проклятие!..

Армида. Да, ты меня теряешь! (Бьется в истерике, громко кричит.) Я больше так не могу! Больше не могу! Я растоптана, уничтожена! Безумие… Безумие… (Толкая обоих детей к Альфредо.) Возьми, возьми детей, я исчезаю! Ты говоришь, что я хочу, чтобы был труп, так он будет! (Выхватывает из сумки пузырек и показывает всем кулак с зажатым в нем пузырьком.) Это мышьяк!

Гастоне кидается к Армиде, следом за ним — старики, Альфредо и дети.

Гастоне. Нет! Нет!

Армида (убегает, ища места, где ей никто не помешает принять яд). Труп…

Гастоне догоняет сестру, и вместе с Альфредо, ревущими детьми и стариками они образуют группу в углу сцены. Идет яростная борьба за жизнь Армиды. Слышатся мольба, проклятия, мелькают воздетые к небу руки. Время от времени они образуют аллегорические группы, напоминающие олеографии с изображением душ чистилища. Гроза приближается. Все чаще следуют один за другим электрические разряды. Прибежавшие на крик Кармела и Раффаэле застывают в глубине сцены. Кармела кричит, как безумная, и судорожно пытается воспроизвести ту сцену, когда она увидела «призрак» на террасе.

Паскуале, вне себя от ужаса, не в силах больше следить за призраками, ищет спасения на одном из балконов. Захлопнув за собой дверь, смотрит в щелку на происходящее в комнате. Какие-то прачка и п р и с л у г а, шедшие по черной лестнице, услышав крики, также появляются на сцене и начинают обсуждать происходящее. В окошечко высовывается повар. Гроза принимает апокалипсические размеры. Чувствуется, что вот — вот хлынет ливень.

Альфредо. Армида, Армида, перестань, ради бога перестань!

Раффаэле. Перестаньте ради мадонны!

Гастоне (которому удается вырвать яд из рук Армиды, говорит Марии, появившейся в этот момент на пороге комнаты слева и застывшей в неподвижности). Вы видите? Вы видите? Теперь вы довольны? Оставь этот дом, Альфредо, приди в себя. Я приказываю тебе!

Дети. Папа — а-а-а!..

Мария возвращается в свою комнату. Армида в обмороке, и ее несут к входной двери Альфредо и Гастоне, за ними идут ее родители и дети. Вдруг на Паскуале обрушиваются потоки воды. Он старается хоть как-нибудь укрыться от ливня на балконе, не осмеливаясь вернуться в комнату. Гроза в разгаре. Благодаря расположению декораций и той роли, которую играют балконы по обе стороны сцены, у зрителей должно создаться впечатление, что и они, подобно Паскуале, находятся под открытым небом.

Паскуале (который с балкона подсматривает в комнату, испуганно отшатывается от двери. Поворачивается лицом к улице, замечает профессора Сантанну и, разумеется, старается принять непринужденный вид и казаться в хорошем настроении). Все тихо, профессор, все спокойно! (Вновь принимается подсматривать и вновь отшатывается, испуганный, так как в комнате все кричат и жестикулируют, словно души, осужденные на вечные муки. Снова обращается к профессору и говорит ему, истерически смеясь и по — детски хлопая в ладоши.) Ха… Ха… Ха… Неправда, ничего нет, профессор… Ха… ха… ха… Неправда, ничего нет, профессор… Ха… ха… ха… Неправда! Никаких призраков нету, их выдумали мы сами, мы сами призраки… Ха… ха… ха…

Продолжается гроза, ссорящиеся, громко бранясь, доходят до порога входной двери. Паскуале, чтобы казаться более непринужденным, начинает напевать: «Ах, что ты делаешь, любовь…»