Призраки

Нечистики

Измельчавший ныне будничный возглас: «Одно слово — бес!» — суммирует деяния и особенности нечистой силы, по своему свойству носящие отрицательную окраску. Совмещающий в себе источник зла, сеятель его в мире, завистник добра, есть существо, первым понесшее божественное отвержение и проклятие: с тех пор это существо, «исчадье грязи и огня», окруженное «смешением дня со тьмою», уже не знает добра, не стремится к нему, а где и как может останавливает и стороннее к нему течение. Извращенность натуры, личное ослепление или же нравственное рабство могут, пожалуй, заставить иных людей видеть в бесовских деяниях выражение добра, течение к нему; но если верно, что и людское добродеяние, с его чистым источником, забывается скорее злодеяния, так как оно не призывает к борьбе и дается легче, чем победа и торжество над последним, то и бесовское добродеяние, непродолжительное, непрочное в силу отрицательных свойств своих, помнится еще меньше. Остаются незабываемыми только чистые деяния бесовской силы, как вызывающие борьбу и страдания, а потому эти деяния знакомее деяний противоположного строя.

Как духи, нечистики не подлежат приурочению к месту, неуловимы для материального измерения и описания. Если человеческие сведения о них не лишены кажущейся полноты, то не следует забывать, что такие сведения основаны на незримом воздействии бесовской силы и лишь — на мимолетных воплощениях нечистиков, кстати, неустойчивых в сроке и проявлении материального образа. Что на предмет демоноведения достигнуто доселе из разбросанных сведений о не чистиках, то едва ли может быть пополнено впредь, тем более что при возрастающем людском желании постигнуть тайну бесовского бытия нечистики принуждены укрывать эту тайну, дабы оставаться неуловимыми по-прежнему. Таким образом, последующая повесть о нечистиках слагается из разъединенных сведений о них, скопленных раньше и воспринятых по указанному выше преемству.

Прежде всего в нечистиках недостает не только вездесущия, но и одновременно пребывания в двух пунктах, удаленных друг от друга на девять шагов. Если нечистик появляется там и здесь, в разъединенных местах, то в сем сказывается лишь духотворческая способность к более быстрому, чем мгновение ока, перемещению, которое одинаково продолжительно и на трех шагах, и на трех тысячах верст, и только перемещение на восток, да отчасти на юг, проходит медленнее, собственно потому, что нечистик не может смотреть в лицо поднимающемуся солнцу. Одна мысль может несколько опережать указанное перемещение, не изменяющееся и в том случае, когда нечистик движется с невещественным предметом, как, например, с грешною душою. В остальных случаях быстрота перемещения зависит от принятого нечистиком образа и от особенностей материальной ноши: уже неодушевленные предметы значительно теряют свой вид и свойства при быстром перемещении, а живые, телесные существа, разумеется, не выдерживают его.

Преимущественный путь перемещения есть воздушный и над водою, потому что здесь нечистик не может натолкнуться на какой-нибудь освященный предмет, — что, как известно, причиняет непонятную при людских страданиях боль, далеко превосходящую обжог пламенем, каплею кипящей смолы, серной кислоты и прочее. По той же причине земные перемещения нечистиков медленнее воздушных.

Среди множества мест на земле, как и в близком к ней воздушном пространстве, нечистики не останавливаются на льнище, коноплянике и на пшеничной полосе: на первых двух вырастают предметы, производящие масло — приправу к постным кушаньям и за нужду идущее на осветительные надобности, а на втором — материал для изготовления просфор. Кроме того, нечистики избегают водовместилищ, где недавно освящена вода, стоят вербы, с которых отламывались ветки для освящения, — остатков, даже сродичей травы и цветов, освященных в Иванов день, пока сродичи не будут побиты морозом, хотя и безнаказанно проносятся над всеми этими предметами в высоте, где не достает ружейная пуля. Совершенно другое, когда попутно расположена церковь, каплица, «Божья нива» (кладбище), придорожный или полевой крест или же движется процессия: не только проноситься над ними, но и переступать пограничной черты ни на какой высоте нельзя — и нечистики неизбежно должны делать обходные крюки. Если в сих местах ютится подходящая жертва, то на нее приходится оказывать воздействие издали, — что теряет долю преуспеяния. Кстати дополнить, что как здесь, так и при других случаях нечистики подступают к жертве и помещаются при ней с северной стороны; в ту же сторону они отступают прочь. Исключением можно считать разве лиц, ходящих по богомольным местам: нечистики подступают к таким лицам с произвольной стороны; не касаясь жертвы, кружатся около нее, точно нитка при наматывании на клубок, и этим движением незримо опутывают ее до тех пор, пока жертва самолично не осквернит предметов, вынесенных из богомольных мест, и тем не обезвредит доступа к себе нечистиков. Раз это достигнуто — начинается полная гибель жертвы, которая уже опутывается вперекрестную.

По другим сказаниям, нечистики не только входят в упомянутые места, но даже уносят отсюда некоторые освященные предметы для помещения их в доме своего ненавистника, когда необходимо опозорить его в святотатстве. Ради последней службы имеются особи, продолжительным сношением с людьми значительно омирянившиеся, понесшие на себе не одну бесовскую, как и людскую кару и, как видно будет ниже, исполняющие в бесовском мире роль палачей при расправах с нечистиками. Но при таком случае нечистики пользуются не обычными людскими входами, чрез которые возможно перенесение святыни, а щелями, отверстиями и скважинами, соблюдая неизменный бесовский прием — выйти тем же путем, каким вошел.

У нечистиков нет всеведения, которое заменяется у них высшею степенью прозорливости, глубоким и всесторонним знанием человеческой натуры. Но и о прозорливости нечистиков передается немало преувеличенного, причем существенною ошибкою нужно считать уверение, будто они предвидят мысли и деяния людские из какой угодно дали; если же нечистик во время и кстати попадает к худой мысли и деянию, так единственно благодаря бесовской юркости, метанию с места на место, выраженному словами текста: «ищущий кого поглотити».

Становясь лицом к лицу с подходящею жертвою, читая в мелочах ее прошедшее и настоящее, нечистик не может основательно заглянуть в ее будущее, предрешить исхода своих по отношению к ней деяний. Последствием сего бывает далеко не единичный просак, причем нечистик позволяет перехитрить себя весьма заурядному проходимцу из людей. Да будь иначе, не существовало бы оплошных нечистиков, как известно, подвергающихся сатанинским расправам, не было бы и частой гибели или увечья особей, про что так много повествуется в сказаниях о бесовской силе; не было бы и спасающихся от бесовских наваждений, которым, сверх противопоставления сторонней помощи, личной воли жертвы, много помогает именно недостаточная прозорливость нечистиков.

Утверждают, что «один бес стоит легиона самых ядовитых змей». Казалось бы, что для исполнения бесовских обязанностей такой мощи достаточно, и с нею можно вести крупные сатанинские дела. На самом деле бесовское могущество и ловкость не так велики, что познается из дел их и особенно из дел бесовских ставленников — ведьмаков и ведьм, из которых одни слабее, другие сильнее прочих, смотря по тому, от какого беса воспринята ставленником демоническая наука: стар и многоопытен руководитель — он воспитает достойного ставленника, и наоборот. Посему бесовский скоп не всегда полагается на единоличную деятельность даже испытанного товарища своего, а учреждает сотрудника — шпиона, если только не найдется доброохочего на сей предмет помощника. Правда, в сем последнем может быть и настоятельная надобность, ввиду сопротивления жертвы, особенной ценности ее; но действующий и его приставник достаточно знают роли друг друга и не тяготятся контролем. Известно, например, что в качестве неослабного блюстителя за жизнью и поведением отдельного человека при последнем состоит приставник, демонический хранитель; но тут же, помимо случайных искателей приключений, в любой срок шпионит другой приставник, одинаково следящий и за собратом, и за человеком, в свою очередь, вредя последнему. В отдельных случаях бесовский контролер обзаводится по соседству усадьбою, строится, хозяйничает подобно человеку. Какое жалкое, непутевое хозяйство! На поверхностный взгляд оно богато и возбуждает зависть; но образ и плоды его вредоносны на далекую окружницу, губят и соприкасающееся с ним настоящее материальное довольство. Впрочем, в сем случае контролер весьма скоро начинает скучать за святым людским занятием — и в одно прекрасное утро на месте роскошной вчера усадьбы окрестное население видит пустырь, поросший недоброкачественною травою; это значит — нечистик сбежал.

Пока бес не принял вещественного обряда, незримое присутствие его дается лишь демоноподобникам; остальными людьми оно определяется по следующим приблизительным данным: у человека внезапно пропадает молитвенное настроение, а начатая молитва не выливается из уст, слова ее путаются, вокруг слышится особенный звук — смешение вопля, сгона и свиста; как и при воплощении, обоняется ни с чем земным не сравнимый запах не то больного пота, не то смрада от начавшегося разлагаться трупа, и этот запах нельзя назвать особенно приторным, хотя в нем нет и ласкающего; наиболее чистые животные поднимают беспричинную тревогу, при которой движения одних становятся неожиданно грознее, других — ласковее; наконец, и все ближайшие предметы мгновенно приобретают несродную окраску, мелькают перед глазами. Правда, все это, особенно последнее, бывает и при появлении воплощенного беса, только видится оно слабее, так как представший нечистик сосредоточивает внимание уже на себе.

Останавливаясь на бесовском воплощении, то есть принятии материального вида, прежде всего приходится напомнить, что как нет в мире безусловных двойников, так нет и двух тождественных воплощений одного и того же беса: пусть он появляется перед человеком десятки раз какою-нибудь кошкою, последняя каждый раз будет иметь видимые уклонения от предыдущих образов, а скрытые и подавно; только демоноподобники видят относительную устойчивость бесовского воплощения. Вслед за тем приходится напомнить, что трудно подыскать такие земные предметы, образа которых не в состоянии был бы принять воплощающийся бес. Так, воплощаясь в человекоподобное существо, он предстает в виде профессионального лица, начиная от аскета и кончая новорожденным младенцем, — предстает давно умершим родственником, обольстительным красавцем, красавицею, щедрым богачом, приниженным нищенкою, смотря по бесовской надобности или по думе и мечте человека. Когда бес воплотился в животное, таковое предстает то грозным зверем, то ласковою птицею, то рыбою или безразличным насекомым, — опять же применительно к бесовской надобности, по думе и мечте человека. Блуждающие огоньки, деревья, кусты, отдельные былинки, камни, водовместилища, водяные капли, мелкие соринки и другие неодушевленные предметы, в свою очередь, служат объектами бесовского воплощения, причем подобно тому, как воплотившийся бес не может удалить типичных особенностей бесовства (рога, хвост, клыки, когти, копыта), точно так же он не может переменить сущности неодушевленных предметов, в которые вошел: дерево, камень, вода остаются с присущими им особенностями, и только бесовский «чмур» может, например, казать воду за камень, — что составляет лишь оптический обман.

Как ни определенны предметы при ростовом их измерении, но если в них воплотился нечистик, измерение теряет устои: сию минуту они были данной величины, а при повторительном измерении величина или уменьшилась, или возвысилась. Кроме того, один и тот же предмет кажет великана, посредственность и минимальный образ свой: первостепенная мачта, умаляясь, моментально достигает объема волоса, и наоборот.

Но увеличится ли образный предмет до исполинской неузнаваемости, уменьшится ли он до потери вида, воплотившемуся бесу никогда не удается скрыть своих каинских знаков — рогов, хвоста, клыков, когтей, копыт. Эти неумолимые знаки высовываются из-под дорогого цилиндра, роскошной шинели, густых усов и бакенбард, нежных перчаток и обуви, так же, как моментально венчают ничтожный волосной остаток, если только им стал нечистик. Кроме того, при человекоподобном, например, воплощении ему не удается скрыть и второстепенных особенностей своего существа — темноты кожи, нестройности форм, причем на спине, икрах и предплечьях не будет мышц; не удается скрыть короткой свиноподобной, редкой шерсти, крючковатого носа, черных с фосфорическим блеском глаз, выпяченного вперед подбородка, на котором уродливо торчит черная бороденка; наконец, не удается скрыть особенных, как у летучей мыши, когтей на локтях и коленях. Становясь скотоподобником, бес снова не улаживается с типичными уклонениями: свинья, например, получает собачьи или куриные ноги, козьи рога, морду бегемота, лошадиную гриву; козел — собачьи когти, кошачьи усы, коровий хвост, с пучком волос на конце. В конце концов воплощенному бесу ничем нельзя удалить несносного одуряющего запаха, который выходит у него одинаково и изо рта человека, и из пасти животного, и из клюва птицы.

Разумеется, что нечистик немедленно узнается демоноподобником; во всяком образе ошибаться, и то в первое мгновение, могут разве престарелые особи. Но если бы и заурядный человек внимательнее присмотрелся к воплощен нику, то и он весьма скоро распознал бы нечистика; к сожалению, такой бес неожиданным появлением, а в особенности подпущенным «чмуром» отвлекает внимание от присущих ему особенностей — и заблуждение раскрывается несколько позже, когда бес достигнул намеченной цели. Из многочисленных сказаний об этом стоит припомнить, как, например, проданная на базаре овца встретилась с возвращающимся домой хозяином, жалобно заблеяла и была обласкана, но тут же она адски захохотала и скрылась. Или как борзая собака, приласканная недальновидным встречником, укусила и лягнула последнего, причем вместо лап он увидел копыта. Или как нечто сродное повторилось с найденными на дороге козленком, черною курицею или клубком ниток: козленок запел петухом, курица заржала по-лошадиному, а клубок выпал из кармана — и все они с несродными звуками, диким хохотом бросились прочь от находчика.

Хотя нечистикам и выгоднее воплощаться одушевленными предметами, чем неодушевленными, однако в первом случае они подвергаются опасности, а именно: к воплощеннику легко может подкрасться волк и безнаказанно сожрать его — погубить навсегда. Но есть животные, которыми никогда не воплощаются нечистики: это — коровы, петухи, дикие и домашние голуби и певчие птички, за исключением иволги. Из растительных предметов они не воплощаются в вербы и в такие травы данной местности, которые подлежали освящению.

Когда нечистик воплотился в одушевленный предмет, то и скорость перемещения его будет приближаться к наивысшей скорости движения этого существа. Так, он бежит с быстротою волка, лисицы, зайца, летит плавным полетом журавля, нырками вороны, или плетется тихоходным движением лягушки, улитки, гусеницы. В свою очередь скорость передвижения пушинки, соринки, листка, водяного пузыря, плывущей щепочки, в кои преобразился нечистик, зависит от стихийного воздействия на эти предметы, но не от воли воплощенника, который может вызвать разве высшую степень стихийного воздействия. Вообще же нечистики прибегают к принятию материального вида не совсем охотно, по необходимости, и в большинстве обращаются в летающие предметы: всякое воплощение вызывает мгновенное, правда, но мучительное для бесовского существа напряжение сил, приравниваемое к животной линьке, родильному процессу; если же нечистик принужден выдержать безостановочно несколько воплощений сряду, то он начинает уже чувствовать изнеможение, мгновенно пропадающее после превращений. Тогда как бы для отдыха нечистик приседает на движущийся предмет: последний сразу же приобретает удвоенную скорость, причем живой предмет надрывает силы, неодушевленный обязательно попадает в непотребное место — оба так или иначе гибнут.

Как ни способствует человеческой гибели присест нечистика на некоторые предметы, но если они прямо или косвенно, быть может, и в отдаленное время знаменовались крестом, окроплялись освященною водою, нечистик не присядет на такой предмет. Казалось бы, что базарный хлеб, мясо и другие предметы потребления, полученные из рук некрещенников, как и сомнительных христиан — вполне удобные проводники нечистиков внутрь человека. Но ведь известно, что зерно, например, давшее муку для такого хлеба, в свое время освящалось, знаменовалось крестом при засеве, молотьбе, отпуске на продажу; то же своевременно выдерживало и животное, мясо которого приобретено от некрещенника: при рождении оно посыпалось освященною солью, знаменовалось крестом, окроплялось освященною водою, обжигалось громничною свечою, хлесталось вербою, благословлялось при отпуске на продажу. Всевозможные плоды, садовые и огородные, есть произведения предметов, при посадке или посеве которых опять же положено было крестное знамение.

Принимая человекоподобный образ, нечистик носит одежду немецкого покроя — тесную курточку, узкие панталоны, башмаки с высокими каблуками и обязательно — шляпу. Последняя может укрывать облик нечистика. Когда то нужно, он облачается в заурядную крестьянскую или мещанскую одежду, но, за исключением воплощения в женщину, нечистик никогда не одевается в женские одежды, как не любит сатанить и самой женщины: можно утверждать, что из любой супружеской четы бес предпочтет изведение мужа, вслед за которым жена придет сама собою к предначертанной гибели.

Бесовское воздействие на человека совершается разнообразными путями, при всяком скользком положении жертвы: мелькнет недостойная дума, налетит такое же желание — бес у жертвы (неизменно с левой стороны), вторит мысль и желание, развивает таковые, рисует заманчивое продолжение и конец их. Такое воздействие, с присоединением «чмура», известно под именем наваждения, которое, кстати, сильнее от полдня до полночи, почему и самое время это можно считать бесовским хозяйничаньем. По наследству, от рождения, некрещенники считаются неотъемлемыми жертвами нечистиков, причем самые добродетельные движения их ничуть не смущают «стражей зла», и только тогда привлекают бесовское внимание, когда клонятся к выходу из нехристей. Одолела преграды личная воля некрещенника, подоспела помощь извне и он ушел от врагов — изменнику мстит целый бесовский скоп, и редко случается, что он не доводит жертвы до гибели, а себе не доставит сугубого торжества.

Таким образом бесовская деятельность существенно направляется против преемственных христиан («кристян»). Уже утробное дитя — не без внимания «стражей зла»; это внимание усиливается с момента появления его на свет, растет до окрещения, несколько ослабевает во дни младенчества, снова растет параллельно росту детского кругозора, доходит до высшего напряжения в пору юности и слабеет с оформлением душевного склада — с образованием характера, если только последний сложился в неблагоприятную для бесовства сторону. Хотя бесовская догма и призывает к возможно большей погибели человеческих душ, однако бесы менее гоняются за скудоумниками, подростками, — за что и почет невелик, — а все усилия направляют на зрелого человека, на зрелый характер. Тут прежде всего делаются наваждения, а потом и подшучиванья бесов.

Наваждение на греховные помыслы и деяния происходит двояко: путем незримых наветов (нашептываний) и путем подставления чувственных предметов, для чего бесы пользуются подходящею почвою — физическим изнеможением, скудным, запутанным материальным положением, невзгодами общественного и семейного положения жертвы, страстями ее, между которыми наиболее удобною следует считать притяжение к рюмке. Находясь в состоянии наваждения, жертва видит и чинит буквально несообразности: разговаривает и бранится с мнимым знакомым, давним покойником, отсутствующим семьянином; ходит по полю и собирает ни к чему не пригодные камешки, хворостинки; подпирает дерево или стену, точно хочет посдержать накренившийся воз; подпрыгивает по-воробьиному, считая себя воробьем, или поет петухом, кудахчет курицею, гогочет и ржет по-лошадиному, ревет, хрюкает, лает и прочее, или скачет по болотине и квакает; в стужу раздевается донага; лезет на первый возвышенный предмет, как на банный полок, и там хлещется рукавицею, или, точно в летнюю воду, мечется в полынью, плавает по сугробу; садится на бревно, встречное полено и галопирует на них до изнеможения, а не то — отчетливо видит, как, обувшись в лапти, надев рукавицы и шапку, лягушка лезет ему в рот, как змея вползает и выползает из носа, глаз, ушей и тому подобное. Да и невозможно перечесть всех наваждений, клонящихся к одновременной погибели тела и души человека!..

С наваждениями весьма тесно граничат бесовские подшучиванья, по крайней мере цели последних состоят в том, чтобы погубить человека путем комических и странных положений, в которые то и дело ставит жертву нечистая сила. Так, иной человек вдруг очутится в богатом доме, среди веселого общества, ест и пьет что ни есть лучшее, покоится на мягкой мебели, видит усердный за собою уход, причем слуги наперерыв потчуют, раздевают, разувают и укладывают спать в мягкую постель; но лишь пропоет полночный петух — обаяние пропадает: дорогой гость видит себя на чердаке, на стогу сена, на охапке соломы, на навозной куче, в болотине, на трясине, на дорожной грязи… Или: нечистик скрадет, например, какую-нибудь вещь, мечет ее перед глазами пострадавшего, дразнит, угрожает порчею ее; но как только пострадавший произносит: «Верно, черт подшутил», — немедленно отдаст, то есть владелец находит потерю в таком месте, что и сам дивится, как она туда попала. Подобные подшучиванья чаще всего делаются с наиболее греховными предметами — табакеркою, трубкою, табачным кисетом и рюмкою во время попойки. Бывает и так, что охотник стреляет в ценную дичь; но потом уже узнает, что он стрелял в древесный нарост, в пень, в камень, и что в руках у него не ружье, а палка, даже — срамный предмет… Нередко случается, что человек поймает встречное животное, по-видимому, обессиленное голодом и нуждою, кормит, холит, ласкает его; но среди высших проявлений ухода животное вырывается и убегает прочь, причем норовит вызвать за собою погоню, увлекая в какое-нибудь опасное место, где с хохотом и пропадает. Во всех случаях, когда человек видит бесовские подшучиванья и желает освободиться от них, ему достаточно помянуть бесовское имя — и посрамленный черт перестает шутить.

Как очевидно, бесовские подшучиванья не лишены злонамеренности, без чего бес не делает ни одного дела; но есть подшучиванья заведомо злонамеренные. Так, он трясет дом и другое строение, где человек расположился для отдыха, тормошит спящего, стучит предметами домашней обстановки, перемещает их, зовет голосом какого-нибудь члена семьи, чтобы заставить напрасно откликнуться, пойти на зов, или приневоливает во время отдыха отлеживать руку, ногу. Весьма много страдают от таких подшучиваний ружейные охотники и рыболовы: у первых он уносит из ружья или полный заряд, или только пулю да дробь, или же направляет заряд в неожиданную для охотника сторону; у вторых гноит сети, скрадывает грузила и плавки, или же подставляет зацепы при самой рыболовле.

Впрочем, на многие бесовские подшучиванья в доме нужно смотреть, как на гневные движения домового, хлевника, гуменника и других человекоподобников, ютящихся в усадьбе, которых посему и необходимо умиротворять.

О размножении и необычайной плодовитости вольных нечистиков существует множество поражающих, часто комических сказаний. Из них видно, например, что и самомалейшее прикосновение черта к чертовке тут же дает чертенка; но если бесовская чета вошла в воду, в болото, да взялась за руки — из-промеж рук начинают шлепаться чертята, которых в четверть часа может появиться добрая сотня. Получаются чистокровные вольные нечистики, немедленно готовые к бесовской деятельности; для развода их только и нужна чертовка. В остальном она — какое-то бесцветное существо, не знающее бесовской деятельности, и единственный помин о ней связывается лишь с актом бесорождения. Более почетный людской помин имеет ее свекровь, или «чертова матка», которая, вопреки бесовской догме, любит людей, а нередко останавливает даже и сыновние деяния по отношению к ним.

Не блюдя, или лучше — не ведаясь с супружескою верностью, нечистики не любят чертовок, которых, правда, за невыразимое безобразие и любить невозможно, а охотнее льнут к ведьмам, от которых, в свою очередь, могут иметь чистокровных чертят. Но нечистики не пропускают случаев для сношений с обычными женщинами, не как искусители, а как ловеласы. Последнее необходимо всемерно отстранять и осторожно обходить незнакомых мужчин, ласкающихся животных, даже бездушные, но привлекательные предметы: в них может быть воплотившийся нечистик, которому только и нужно, чтобы жертва дотронулась до предмета — приласкала животное, взяла в руки, положила за пазуху или в карман приманчивый предмет. Печальными плодами такого сношения являются бесподобные существа — с рогами, хвостом, клыками, шерстью, неузнаваемыми руками и ногами, словом — физические и, неизбежно, нравственные уроды. Ясно, что они составляют особенную кару не матери и семьи только, но и целой деревни. К счастью, эти выродки не ведут бесовских дел, а иногда помогают матерям и семьям против бесовских злодеяний.

В свою очередь, нечистики не знают и родственных привязанностей: сегодняшний родитель или сын завтра же, в скопе других бесов, жестоко и злорадно расправляются друг с другом. Если существуют повести о бесовской семейной идиллии, когда бес, окруженный чертятами и чертовками, предается семейному времяпрепровождению, так тут же передается, что такие деяния не больше, как карикатурное воспроизведение людских, пародия и осмеяние семейной идиллии людей.

В дальнейших сказаниях о бесовской общественной жизни видится та же пародия на людскую общественную жизнь. Бесспорно, нечистики побаиваются друг друга, как слабейший сильнейшего; но они все-таки не избегают бесовских скопищ, ищут общества. Исключение могут составлять немногие особи, с отшельническим складом, причем и они не выдерживают безусловного одиночества. Сверх чисто бесовских занятий, обсуждения бесовских дел нечистики развлекаются на сборищах шутками, играми, плясками, бьются на кулачки, бодаются, лягают друг друга и прочее. С человеческой точки зрения все это разнузданно и цинично изысканная, грубая брань во всякой речи сменяет ласковые слова только для того, чтобы осмеять понятие добра и добрых порывов.

Нечистики даже бывают в гостях и на пирушках друг у друга; но что это за пирушки! Вместо водки тут пьется человеческая кровь, на жаркое идет человеческое мясо, причем непотребные и срамные части тела смакуются, как лакомства!..

Бесовское глумление не покидает и разных треб: так, между прочим, они притворно убиваются над мнимоумершим, погребают его и тут же с сатанинскою спешностью начинают справлять его свадьбу, которая, как выше замечено, ничем не вызывается, потому что ни для рождения, ни для воспитания чертят не требуется бесовской четы. Замечательно, однако, что для вящего свадебного торжества и самые стихии приходят на помощь: дождь, слякоть и ветер, переходящий в жестокий вихрь и ураган, сопровождают свадебное бесовское движение, причем по степени стихийных проявлений можно определить и степень рангового положения брачующегося нечистика, так как свадьба захудальца мчится в простом легком вихре, первостатейника — в урагане. Люди научились губить бесовскую свадьбу, внезапно подставляя под узел вихря крестообразно сложенные ножи или другие режущие, колющие предметы: свадебные поезжане внезапно наезжают на эти предметы, режутся или колются ими и гибнут, видимым доказательством чего служит остающаяся на предметах кровь. Нет крови — свадьба проскользнула, или в вихре не было нечистиков.

Излюбленными местами бесовских сборищ, как и одиночных шатаний, следует считать: пустоши, оставленные селища, старые, полуразрушенные строения, мельницы, преимущественно ветряные, места самоубийств, овраги и вообще места, куда редко ступает нога человека и куда давно не заносился освященный предмет, а из бойких мест — известные «ростыньки» (перекрестки). Много их ютится в разных водовместилищах, откуда, однако, они стремительно выпрыгивают при каждом здесь водосвятии, садятся на ближайшие предметы — деревья, камни, бугорки — и горько плачут по оставленному месту. Тут зимою они выжидают баб, приходящих колотить белье, а летом — первых купальщиков: лишь только раздаются первые удары валька о лед или купальщик вступит в воду — туда же радостно впрыгивают и нечистики. Не случись того или другого в течение года — нечистики так и просидят на окрестных предметах целый год, пока не изберут новых мест.

По другим сказаниям, нечистики не входят в оставленные водовместилища лишь от Крещения до Купальской полночи сходятся даже на вербы, в промежуток времени от Крещенья до Вербного воскресенья, и на однолетние растения (травы и цветы), после того как они будут повреждены морозом.

Что же касается времени бесовских сборищ, то оно тщательно скрывается от людей. Однако известно, что из зимних дней масленица есть непременный сборищный бесовский праздник, — что нечистики чаще собираются весною, во время морозов, когда им живется не совсем хорошо, и шатаются они больше в одиночку, рыская по оледенелым полям и дорогам да «подувая в кулаки». Плодом последнего и в целях вреда людям бывают грозные метели со всеми разновидностями их, там и здесь слышится свист и скрип движущегося по мерзлому снегу нечистика. Тем не менее в период людских свадеб (мясоед от Рождества до масленицы), нечистики справляют собственные, о чем можно судить по бурным в это время вьюгам. Что всего тягостнее для нечистиков зимою, так это — трудный доступ в человеческие дома: последние чаще окуриваются ладаном, окропляются освященною водою в Крещенье и при вносе в хату новорожденных животных, знаменуются освященным мелом; чаще здесь группируется семья для молитвенных возношений, справляются поминальные с молитвами празднества; трудно тогда нечистикам пробраться и в дома некрещенников, потому что эти дома и без того переполнены нечистиками. Но не лучше и в открытых местах: путевой или рабочий человек тут не застаивается понапрасну, а прикончив дело, спешит домой.

К слову о месте и времени бесовских сборищ остается присовокупить, что сроки их длятся всю ночь, от полных сумерек до начала рассвета; но вредоносные находы на человека опасны и действительны только «до петухов».

Утверждают, что «у чертей работы много, и усталость незнакома им»: прикончив одну работу, обыкновенно состоящую в простом и косвенном вреде человеку, нечистик спешит к другой, третьей, и тогда только предается относительному бездействию, когда нет бесовского занятия. В это именно время нечистики и составляют свои сборища, где забавляются, передают друг другу собственные и товарищеские приключения и, между прочим, чинят расправы с виновными. В последних выражается все, что может придумать демоническая злоба и изобретательность для наказания простой неисправности, бездеятельности, попустительства, даже малоопытности. Питание огнем, сдирание кожи, потрошенье, битье молотком на наковальне, сеченье раскаленными прутьями, сплюскивание в тонкий лист, растягиванье в тонкую проволоку, сдавливанье в маковое зерно, разрывание на мелкие кусочки и тому подобные истязания длятся часы и чередуются одно за другим, при адском хохоте зрителей и мучителей, да жалобном писке истязуемого, который, однако, пощады не просит, потому что последней не дадут истязатели. Но эти истязания чувствительны, пока длятся; прикончились они — кончаются страдания, временные повреждения, и нечистик принимает первоначальный вид; в общем же такая расправа носит характер скорее сатанической забавы, чем наказания.

Несколько иначе с тяжкими преступниками, к которым применяются высшие кары, состоящие в питании и истязании освященными предметами: виновных держат над курящимся ладаном, посыпают порошком его, хлещут освященною вербою и цветами, прутьями и плеткою, на которые когда-нибудь упала капля освященной воды, поливают подхваченною от купели водою. Перечисленные предметы не держатся истязателями в руках, иначе тождественная пытка переносилась бы и на них, а на шестах, поодаль от себя, держатся специальными на сей случай палачами, достаточно обтерпевшимися от частого соприкосновения с этими предметами, или же вызываются демоноподобники — ведьмаки и колдуны. При спешности кары, особенной остроте ее, при отсутствии палачей нечистики распластывают виновного и бьют об один из освященных предметов или кладут его на освященное место.

Из перечисленных бичеваний наивысшим служит обливание купальною водою и привешиванье над ладанным дымом. Надо сознаться, что двумя последними карами «служители злобы и огня» доводят истязуемого или до конечной гибели, или до непоправимого увечья, хотя то и другое обыкновенно не входит в намерения истязателей и создается случайно. Однако цель расправ достигается: истязуемый получает бесовскую выправку — становится могучим деятелем в бесовской семье, надежным бичом человека.

Бесовская выносливость невольно выдвигает вопрос о долговечности нечистиков, но какова она — составляет пока вопрос с довольно смутным решением: нечистики появились раньше сотворения мира, переживают сотни, тысячи лет и весьма медленно стареют, не умирают естественною смертью. Когда же, однако, нечистик дожил до старчества, когда со многими физическими изъянами его силы и энергия ослабли, тогда он приставляется или к низменным обязанностям человекоподобников, или перемолаживается. Последнее происходит при возможно большом бесовском скопе, при участии ведьмаков и ведьм, причем перемолаживаемый иногда не выдерживает перерождения и погибает. Но если оно прошло благополучно, перемоложенный воспринимает бесовскую молодость и снова готов на сотни, тысячи лет. Такой нечистик стоит на особом счету: его опытности вверяется руководительство юных нечистиков, при которых он состоит дядькою, и поручаются наиболее запутанные бесовские дела.

Погибший во время перемолаживанья, или от преследования доброй силы нечистик обращается в безвредный предмет. Бесовский скоп обыкновенно вопит над погибшим и спешит излить злобу над человеком, до тех пор пока предмет не превратится в прах. Понятно, что если бы не было бесовских истребителей, в течение года нечистики могли бы размножиться до невероятного количества, отчего людская жизнь на земле считалась бы преждевременным адом. В самом деле нечистики обильно размножаются только осенью, слабее — зимою и в ничтожном количестве — весною, до первого грома — могущественного истребителя их во все лето. Немало гибнет чертят при самом их рождении: так, если момент рождения чертенка совпал с полуденным и в особенности с полночным возгласом петуха, незримо расположившегося вблизи, новорожденный гибнет от «разрезу», то есть от воздействия петушьего возгласа: он рассекается пополам, причем разъединенные части уже не могут соединиться вновь.

Страшась доброй силы как противника сатанинской, нечистики особенно страшатся заправителей громоносной силы — св. Юрия и Илии, из коих первый правит громами весною, а последний — в остальное время, вплоть до глубокой осени. Людям никогда не счесть, сколько тут гибнет бесов; достоверно известно, что каждый громовой удар неминуемо разит нечистика, а если молния сверкнула крестообразно и зажгла предмет, за которым, или в котором, несомненно, притаился нечистик, последний погиб. В противном случае нечистик только изувечен и далеко не уйдет от последующего удара, который и доконает его. Кстати дополнить: молния нередко отбивает то рога, то хвост, зубы, когти, копыта, то полосует шкуру, и эти изъязвления, подлежа нескончаемому осмеянию товарищей, остаются непоправимыми во всю жизнь увечника. Однако, если второй удар молнии пришелся по одному и тому же месту (по нечистику тоже), увечья мгновенно исправляются, а убитый оживает.

Замечено, что во время грозы нечистики прячутся вблизи человека — в доме, в платье его, в подручный около него предмет, в чаянии, что громовые стрелы не коснутся их ради человека. Практика не оправдывает бесовских упований — и удар разит нечистика вблизи человека или разит последнего вместе с нечистиком. Зная бесовскую сноровку, предусмотрительные люди обыкновенно обставляют себя освященными предметами, а свои помыслы сосредоточивают на святом, осеняют себя и место вокруг крестным знамением: тогда бес уже не подступает близко, а прячется за кору дерева, преимущественно осинового, в ствол тростника, в травяной стебель, в воду, под камень, куда и направляются громовые стрелы, которыми попутно может быть ранено, но не убито другое существо.

Каковы громовые стрелы во время поражения нечистиков — ответить трудно; нужно полагать, что они невещественны. Но, пронизав предмет, даже зажегши его, стрелы врезываются в землю, откуда в виде кремневой чурки, длиною в палец, толщиною — в два, ровно через три года подходят к земной поверхности. Как известно, такие уже материальные стрелы имеют лекарственную силу, люди обмывают их чистою водою, которую потом и дают пить страдающему костоломом и коликами.

При воплощении и вне его нечистики не лишены человекоподобных страстей. Как выше сказано, они нескончаемо спорят, дерутся: но, кроме того, они предвосхищают друг у друга доходные деяния, ценные предметы, клевещут, оглашают личную скорбь, точно хотят вызвать сочувствие, мстят или в бессильной злобе бьются о ближайшие предметы, самоистязуются, распарывая, например, себе живот, грудь, выкалывая глаза и прочее. Забавнее всего видеть бесовский плач и слезы: уродливое лицо нечистика, где так непропорционально сочетались отдельные части, принимает тогда ни с чем земным не сравнимое выражение и с отвращением заставляет смотреть даже навычных в бесовстве демоноподобников. Где плакал нечистик и проливал свои слезы, там три года не будет расти трава, а на ниве столько же лет не будет всходов.

Сколько для удаления нечистика, столько и шутки ради люди нашли средства вызывать подобный плач и слезы: так, вместо табака иной шутник подносит своему врагу «плакун-траву», от которой образина нечистика моментально искажается и со слезами, даже рыданиями, он стремглав летит прочь. Между прочим, «плакун-травою» можно отогнать нечистика от кладохранилища, от готовой погибнуть жертвы, хотя и не следует забывать, что этой травы побаиваются и гневно оставляют человека такие добрые нечистики, как домовые, хлевники, кикиморы. Почти в той же мере нечистики боятся чертополоха, к которому никогда не подходят близко.

Кроме сделанных раньше указаний на предмет распознавания нечистиков, принявших материальный вид, небесполезно иметь в виду и нижеследующие. Так, воплощенник никогда не подает милостыни, испрашиваемой ради Бога, в разговоре ни однажды не произнесет того же Имени, не упомянет ни об одном предмете христианского почитания, людские имена будет произносить в искаженном виде (Ванька, Мишка, Дашка); глаза его, все время отливающие фосфорическим блеском и часто подворачивающиеся под лоб, причем выступают страшные белки, бегают по сторонам, прочь от собеседника; злая улыбка не сходит с лица. Но такой нечистик ни разу не произнесет и чертовского имени, иначе первый попутный бес явится на зов и, пожалуй, перепутает начатое дело. Вообще же нечистик избегает слов с буквою р.

Звуки голоса отдельного нечистика гортанные, надсаженные, с металлическим отзвуком, причем собеседнику кажется, будто говорит не товарищ, а стоящий позади его, так как губы и рот говорящего остаются малоподвижными. У молодых чертят голос писклив и отчасти напоминает звуки аистовых выводков. Когда же нечистики оживленно разговаривают, спорят, слушатель улавливает смешение гортанных и пискливых звуков с шипеньем и урчаньем. Но подальше от сих звуков и мест! Если верно, что «один черт хитер, другой — хитрее его, а третий проведет всех», то и малочисленный бесовский скоп не замедлит приготовить жертве верную гибель.

Житейское положение удостоверяет, что «человек узнается в еде, в игре да в попутьи». Нечистика легко узнать по одной только еде: так, он жует обеими челюстями одновременно, причем редкие зубы с лязгом стучат один о другой. Так как у нечистика слюны вообще мало, то он больше прихлебывает жидкого кушанья, чем, примерно, откусывает хлеба, который беспрестанно выпадает у него изо рта. Кое-какая слюна нечистика обыкновенно мутная, клейкая, пенистая, зловонная жижа…

«Без чертей, однако, нельзя обойтись», — сказано где-то, и люди вступают в такие или иные сношения со своими врагами, отчасти подневольно, отчасти — самохотью. В последнем случае нет надобности становиться ведьмаком, а достаточно по адресу нечистика выразить желание войти с ним в связь, чтобы во славу пожить на земле: оставаясь обычным человеком, будущий эпикуреец должен сделать одно — запродать нечистику свою душу и в том дать расписку, написанную собственною кровью из разрезанного крестообразно мизинца правой руки, причем перо и бумагу доставит нечистик, потому что людские тут не годятся.

Пока расписка не подписана, нечистик только кажет ожидаемые блага — деньги, дорогие вещи, обстановку, — но дает их в пользование тогда, когда расписка очутится в его руках и отнесется к Люцыпыру. Правда, есть возможность возвратить расписку и нарушить обязательства; но для того необходимо заживо спуститься к Люцыпыру, застращать его освященными предметами и потом долгое время очищаться покаянными средствами. Как очевидно, подобный поворот труден, дается немногим; большинство принуждено катиться по наклонной плоскости и жить согласно предварительно выраженному желанию. Само собою разумеется, что, при нарушении условия, все блага сразу отнимаются от человека-отступника, и редко бывает, что последний уйдет от скоповой бесовской мести, которая покидает человека только пред монастырскими стенами…

Обычным местом для запродажного сговора, как и выдачи расписки, бывают «ростыньки». Необходимо помнить, что в последующее время нечистик будет поставлять только то, что обусловлено в сговоре, и не поступится лишним, а потому запродавший себя должен в подробностях и мелочах наметить требуемые предметы перед выдачею расписки. По первому зову, даже по одной мысли человека, нечистик исполнит оговоренные требования с неожиданною добросовестностью, причем все это будет делаться незримо, и жертва не видит своего властелина, пока тот не явится за ее грешною душою.

Пользуясь благами земного положения, возбуждая окрестную зависть, запродавший себя человек все же не испытывает полного удовлетворения, тоскует по поводу не оговоренных, но вдруг набежавших требований, а пресытившись наличностью, сводит счеты с земною жизнью: большинство таких алчников кончает самоубийством. В то же время и самые земные блага алчника представляются дутыми, бесплодными для него лично, гибельными для благ, приобретенных трудовым путем, но пришедших в соприкосновение с бесовскими. Правда, в немногих случаях запродавший свою душу может передать греховное добро по наследству, может благотворить им при жизни; но и в наследственном владении, как и при благотворениях, оно изводит получателей, разрушает трудовое их добро. Только раздача добра бедным да вклады его в церкви и монастыри, в пользу причта и монахов, остаются плодотворными, даже для дателей, которым тем легче бывает нарушить учиненное обязательство.

«Бес добра не делает, черт не помнит его», — утверждает людская молва. При всем этом некоторые недальновидники хотят видеть в иных бесовских деяниях выражение чувства признательности за оказанную помощь. Бесспорно, нечистик дает иногда человеку вещественные доказательства благодарности — деньги, вещи, хозяйственный достаток; но если человек не вышел из забвения, творит святые людские дела, то при первом же соприкосновении бесовского добра с предметами обиходности такого человека оно обращается в непотребные, даже срамные предметы: черт всегда и везде остается чертом…

Глава бесовской силы, распорядитель злых деяний в мире есть известный Люцыпыр (он же — «Анчипыр», «Сатóн дьявольский») — первый отпавший ангел, удаленный от Света Правды и вместе с сонмом подвластных ему духов низринутый с первозданной высоты. Все типичные особенности бесов, обрисованные предыдущею повестью, совместились в нем, как лучи в фокусе; он — бесовский идеал. По внешнему облику Люцыпыр — сатанинский исполин, с крупными формами и выразительностью, которой страшатся даже подвластные ему бесы, весит столько, сколько все нечистики, взятые вместе. Как и следует ожидать, Люцыпыр имеет видимые отличия своего достоинства — железную корону, прибитую к черепу проходящими насквозь гвоздями, и нечто вроде железных вил в правой, с мощными когтями, лапе: осязательной боли от прибитой короны он не испытывает, но она не дает Люцыпыру возможности остановиться на светлой мысли; не тяжелы вилы, но он не может ни на минуту расстаться с ними, потому что не может раскрыть своей лапы… При каждом дыхании Люцыпыр выпускает из ноздрей и пасти длинные пуки огненных лучей, которые на далекое расстояние жгут встречные предметы.

Со времени своего падения Люцыпыр вольно пребывал в мире, и тогда много терпел человек от него и слуг его. Но вот уже несколько веков этот первый человеконенавистник заперт в мрачном аду, за двенадцатью дверями, за двенадцатью замками, прикован двенадцатью железными цепями. Ни вопли, ни проклятия не могли доселе изменить его положения, которое так и продлится до скончания мира, с чем вместе погибнет Люцыпыр со своими клевретами. Правда, по особому попущению от его неистовых метаний и порывов ежемесячно разрушается одна дверь, разрывается один замок и перегрызенная цепь; еще немного — и Люцыпыр готов уничтожить последние преграды, сорваться с места и очутиться на вольном свете, который он уж злобно созерцает. Но в это именно время раздается полночный (Пасхальный) звон — и разрушенные двери, замки и цепи снова принимают целостный вид, мрачный ад становится еще мрачнее. Тогда, в изнеможении от бессильной злобы, гордый властелин зла падает ничком и остается неподвижным вплоть до Вознесения, после чего он снова принимается за свою вековую работу — грызет, мечется, вопит.

Томительная неволя отделяет Люцыпыра от людей, которых он давно не видит и о которых знает по сообщениям подчиненных бесов да по давним непосредственным сношениям с людьми. Но и сами бесы сносятся со своим властелином заочно, чрез двери, и только немногим из них удается видеть Люцыпыра, когда готова разрушиться последняя дверь, порваться последняя цепь. Бесстрашные повсюду, бесы никогда не забывают обаяния страха от скоротечного созерцания своего повелителя. Быть может, это обстоятельство, или же особое на то попущение не позволяет бесам подступиться к Люцыпыру с помощью для освобождения от неволи. При всем том без воли и указаний Люцыпыра не творится ни одно бесовское дело, начиная от распорядка напастей на людей и кончая распорядком в бесовских расправах. То же и в отношении адских мук грешных душ, воплем и стоном которых Люцыпыр обыкновенно отчасти услаждает свою томительную неволю. В нужных случаях Люцыпыр сзывает бесов особым стуком в дверь, ревом и свистом, или (по солдатскому сообщению) барабанным боем.

Перед кончиною мира Люцыпыр, однако, вырвется на прежнюю, хотя и кратковременную свободу, наделает много зла живущим на ту пору людям; но он скоро погибнет со всем сонмом подчиненных бесов — и в мире, без злосодетелей, пойдет новая жизнь. Как скоро сбудется все это — никому из сотворенных существ не дано знать…

Неустанная и многообразная бесовская деятельность все же производит некоторое изменение бесовского существа: «старый бес, лысый бес, кривой бес» только и могут образоваться от долголетней деятельности, увечники разных форм — от молниеносных поражений, от столкновений с людьми. Ничего подобного не происходит с Люцыпыром; он не тощает от неустанной работы, бессильной злобы; его завитые внутрь темени рога не тупятся от жестоких ударов о пол, о стены ада; не притупляются ужасные зубы и когти, не спадает ни одной шерстинки.

Место деятельности пекельников есть известное «пекло» (ад), имеющее единственный свет от неугасающего там огня; самая же деятельность состоит в поддержании этого огня и мучении им грешных душ. Далее пекельных стен эти бесы ничего не знают, не могут выйти за них, лишены сношений с остальными нечистиками, как и сношений с Люцыпыром, вблизи которого они живут, исполняют его веления, но которого, в свою очередь, никогда не видят. Немногим прозорливцам удавалось уловить облик пекельников, который приблизительно таков: они имеют полусобачий, полукозий вид, лишены шерсти на толстой коже, отчасти напоминающей кожу летучей мыши, покрытую толстым слоем копоти и нагара, которыми в равной мере покрыты длинный хвост и средней величины прямые рога; среди пекельного мрака как-то особенно резко выделяются белизною их зубы с удлиненными клыками и большими глазными белками. В дополнение ко всему этому пекельники держат неустанно высунутым огненного цвета язык свой, которым, как и из ноздрей, время от времени они обдают жертвы расплавленною смолою и серою, содержащимися внутри пекельников.

Лично пекельники нечувствительны к окружающему их огню, который, кстати, не производит ни малейшего изменения в их существе; но они испытывают томление от однообразной деятельности, приковывающей к ограниченному пространству, и от воспоминания о вольной жизни на вольном свете. Это именно и развивает то ожесточение, с которым пекельники относятся к жертвам: в вопле, стоне, в мучительнейших движениях последних они находят некоторое забвение прежней своей жизни, к которой для них нет возврата. Будет время, когда, по особому попущению, рухнут пекельные стены, которые навсегда погребут и обратят пекельников в ничто.

До своего приставления к настоящей деятельности пекельники были вольными нечистиками; но они лишились вольной жизни из-за бесовских неисправностей, или же отосланы сюда вследствие старости, увечья, недомыслия, причем существо их подлежало необходимым приспособлениям к пекельной жизни — уничтожалась шерсть, вместо копыт на ногах стали цепкие когти, внутренность стала содержать наивысший жар, где мгновенно могут плавиться даже камни. Если бы пекельники предварительно знали про свою деятельность в пекле, они прилагали бы все бесовские усилия, чтобы не попасть в постылое место; но они не знают ничего о пекельной жизни и знакомятся с нею только по вступлении в пекло. Случается иногда, что в пекло одновременно вступают бывшие наземные друзья — человек и его искуситель, которые здесь встречаются как жертва и мучитель: тут только и узнает слишком поздно человек, какою ценою купил он земные блага, что стоит сношение с нечистою силою.

После диких и жестоких пекельников, о которых вообще мало известно, вольные нечистики — шешки являются чем-то отрадным в бесовском скопе, — что отчасти и выражается в ласкательном имени их — «шешечки». Последнему, впрочем, способствует скромный рост шешки, непревосходящий величины рослой кошки. Юркий, подвижной, но в то же время легкомысленный шешка способен быть прекрасною бесовскою ищейкою, разведчиком греховных движений человека; лично же он не может опутать жертвы, а тем более — довести до конечной гибели. Настоящие нечистики пользуются услугами ищейки, но не полагаются на дальнейшее сотрудничество шешки, не ищут ненадежной помощи его, которая, помимо собственной воли шешки и вопреки заветам бесовщины, может быть обращена в пользу жертвы. Нечистики смотрят на шешку как на блажного; человек же подкупается в пользу его ласковыми приставаниями, игривостью беса, считая его озорником, потому что шешка внезапно подоспевает к человеку, дразнит, отвлекает от дела в дорогую минуту, хватает из-под рук и уносит прочь нужные предметы, тешась гневом человека и тратою времени, употребляемого им на розыск пропавшего предмета.

В длинные досужие вечера, когда бездействие приводит человека к греховным помыслам, шешки появляются скопом, реют вокруг него, заигрывают, пристают; но из всего этого опасным можно считать лишь возможный доступ действующего нечистика, вслед за которым пойдет настоящее преследование жертвы. Понимая свою дальнейшую непригодность, шешки моментально стушевываются, реют и пристают к новой жертве.

Такое скоповое приставанье шешек бывает относительно редко, и они предпочитают жить и действовать в одиночку. В свою очередь, шешки любят приставать к одному и тому же лицу: привычка ли то, выражение ли расположенности — трудно ответить, так как и сами они не понимают внутренней цели своих деяний, действуют по скудоумию.

По внешнему облику касны как будто меньше шешек, но гораздо толковее их, более настойчивы и действуют непременно скопом, что и составляет опасную мощь сих нечистиков. При нападении на жертву они присасываются к ней, подобно страшным догам («пиявка»), и не отстают до тех пор, пока не доконают ее; а если последнее непосильно, они призывают к содействию более мощного нечистика. В то время, когда легкомысленный шешка игриво и без сожаления отступает от жертвы, касны тем сильнее и злобнее пристают к ней, чем большее встречают сопротивление, внешнее препятствие. Злоба опьяняет каснов: они даже перестают чувствовать воздействие спасательных людских средств — поражение освященными предметами. Следствием сего бывает, что отдельные касны гибнут или увечатся еще во время приставаний, гибнут и вместе с жертвою, от которой иные не отстают тогда, когда довершившие гибель ее более сильные нечистики давно отступили прочь. А это, в соединении со слабою плодовитостью каснов, ведет к постепенному уменьшению их.

Касны нападают и томят жертву только стайно; одиночное приставанье их почти безвредно. Когда же нападение сделано двумя-тремя каснами, то, пока один при жертве, остальные спешат созвать товарищей, причем все они издают суетливый призывный писк, улавливаемый жертвою лишь тогда, когда последняя носит при себе «четверговую соль». Ясно, что благовременными мерами, при первом писке касна, можно уйти, пока не подоспел стайный скоп их.

Эти нечистики владеют назойливостью и неотвязчивостью каснов, но живут и действуют особняком, не делясь даже намерениями с другими шатанами. Угрюмые, молчаливые, бесовские нелюдимы, шатаны не пойдут на помощь к собрату, а при нужде не попросят на таковую и к себе. В той же мере, как они привязчивы бывают к жертве, шатаны придирчивы и к своим собратьям, почему взаимно несносны друг другу.

«Не так шатан, как шатанята», — говорит присловье. Эти последние, малым чем отличающиеся от каснов, но владеющие большею мощью, нападают на жертву малочисленным скопом, который неминуемо и губит ее, — нападают и сами собою, и по указанию шатана. Он смотрит на производимую шатанятами работу — и единственная в сем только случае улыбка озаряет его суровый облик, служа шатанятам бесовским поощрением. Не опьянение каснов, а сатанинская услада заставляет шатанят тормошить и расправляться с жертвою и тогда, когда последняя окончательно загублена.

К счастью, эти нечистики, во множестве погибающие во время бесовских приставаний и от молниеносных поражений, слишком слабо размножаются, потому что угрюмый шатан мало знается со своею шатанихою и терпеть не может ведьм. Эти последние безнаказанно дразнят шатанов и принуждают их к невольному бегству, — чего никогда не делается при соответственном отношении других нечистиков.

Из других подробностей жизни шатанов известно, что во время долгих досугов они плетут лапти или мастерят дорожные палки: те и другие у них как-то скоро изнашиваются, тратятся, и ради недоконченной работы иной шатан не поднимется с места, пропуская жертву. Находимые в отдаленных от поселений местах лапотные «отопки» и старые палки, несомненно, оставлены шатанами, как и стружки около удаленного пня, камня свидетельствуют о пребывании и работе тут шатана. Страшиться таких мест не стоит, потому что вторично сюда не зайдет ни один шатан; не заходят на эти места и другие нечистики просто из-за неприязни к шатану.

Подобно шатану, цмок живет и действует особняком и, подобно ему, не любим остальными нечистиками, но уже вследствие чванливой спеси. Благодаря природной лени, неподвижности от отучнения, цмок не всегда откликнется на призыв человека или на призыв к помощи другого нечистика. Но раз он подступил к жертве — непременно доконает ее, хотя предварительно взвесит, стоит ли она трудов, нарушенного покоя; если нет — цмок презрительно отворачивается от работы, предоставляя ее другим нечистикам.

По внешности цмок как-то опрятнее других нечистиков, любит купаться, ходит в баню и ежедневно умывается. В то же время немногие цмоки имеют какие-нибудь повреждения, потому что вовремя уходят от громовой напасти и непосильного столкновения с человеком. Предусмотрительная осторожность хранит бытие цмоков дольше всех нечистиков.

Кроме сказанного, о цмоках известно, что они реже пристают к простым деревенским людям и что излюбленными их жертвами бывают ханжи всех положений, одиночники между людьми, так же, как и они сами между нечистиками. Люди семейные, или тяготеющие к семейной жизни и живущие обществом, свободны от напастей цмоков; к ним, как и к жилищам их, цмоки не подступают; зато нарушители семейных и общественных обязанностей — первые их жертвы.

Каковы паралики в своем подлинном виде — неизвестно пока и самым опытным демоноведам, за исключением, конечно, ведьмаков, ведьм, колдунов и колдуний. Но из смутных сведений о параликах видно, что они не воплощаются, не идут, подобно другим нечистикам, на зов человека в ту же минуту, а значительно позже, даже чрез годы, — они бесовские слабосилы и любимыми жертвами их бывают люди выше средних лет, мужчины и женщины — безразлично. Присутствие и нападение вольных нечистиков узнается как-то сразу; паралики же подступают исподволь, точно крадучись (подскочит и отступит, за каждым разом — все ближе), незаметно завладевают жертвою, которая узнает их воздействие только тогда, когда они окончательно сжились с нею и когда удалить их нет человеческой возможности.

Так как отдельный паралик слабее всякого бесовского последыша и на единоличные силы не полагается, то к жертве их подступает всегда двое-трое: тут они работают посменно, и только при особенном сопротивлении жертвы — сообща, причем во всех их действиях замечается сатанинское единодушие. Замечательно при сем то, что паралики не трогают души своей жертвы, не нападают на нее непосредственно: они главным образом низводят тело, а душа становится их жертвою лишь попутно.

Настоящие нечистики не завидуют кропотливой, часто и долгосрочной деятельности параликов, хотя и признают, что такую мелкую работу только и смогут сделать слабосильные, но терпеливые паралики. Эти последние так увлекаются своею работою, что не останавливаются и по окончательном низведении жертвы, — что, впрочем, зависит от того, что паралики лишены возможности знать пределы своих деяний.

Как медленно подступают паралики к жертве, так же медленно, с неоднократными возвратами, они и удаляются от нее: то и другое неуловимо для людей.

Уже из одного имени сих нечистиков видна обстановка их деятельности. И действительно, поветрики припадают к жертве случайно, не ища ее, как и сама жертва попадается им налетом; рея над болотиною, в глухом месте, да развлекаясь бесовскими потехами, поветрики внезапно подхватываются с места ветром и несутся, пока не заденут попутной жертвы, не остановятся на ней. Их скоковая деятельность тут непродолжительна; в озлоблении за прерванные забавы, за перемещение и вследствие, быть может, долгого бездействия поветрики с ожесточением набрасываются на жертву и немедленно губят ее. Подобно параликам, поветрики разят главным образом тело жертвы, а гибель души кончают иные нечистики. Прикончив работу, поветрики снова реют в воздухе, играют и забавляются, пока ветер не переместит их к новой жертве.

Весьма часто случается, что человек, находясь неоднократно вблизи поветриков или вблизи бесовской расправы их с жертвою, не только не терпит, но даже и остается вне внимания этих нечистиков, в то время, когда удаленная, кажется, обеспеченная жертва делается внезапною их добычею. Здесь все зависит от направления ветра и задержания его в том или другом месте.

Поветрики привлекаются к своей спорадической деятельности относительно редко — чрез неровные промежутки лет, — привлекаются скопом, потому что единоличная деятельность поветрика слаба и цели не достигает. Людям памятны деяния поветриков; касаются ли они отдельных лиц, семей или целых обществ — везде проходит опустошение, причем замечено, что поветрики разят в различные сроки различные возрасты.

Где пребывают поветрики до призыва к своей деятельности, на это нет положительных указаний: иные определяют их местопребывание в воздушной выси, другие — в отдаленных чужеземных странах, третьи — в глубине болот и багн.

Облик прахов и образ деятельности их довольно неопределенны, и приравнять их можно разве к тем неопределенным единицам меж людей, которым безразлично — быть при деле или без него. В этом случае прахи — то начинающие, то малоспособные, то празднолюбцы, то служащие у других бесов на побегушках нечистики. Сами по себе они неопасны: к жертве не пристают по собственной воле; не всегда опасны прахи и при исполнении поручений, потому что умеют перевирать их вопреки бесовским целям, — за что чаще других нечистиков подпадают под бесовские расправы. Это, однако, не вразумляет прахов: новое поручение — новая неисправность, новая кара.

«На то и бес, чтоб ему не верить», — говорят с незапамятных времен: как ни простоваты прахи, все же они не лишены бесовского озлобления против людей, сноровки вредить им и полагаться на простоватость прахов — равносильно халатности, открывающей в дом доступ каждому проходимцу, потому что «бес бесом и остается». Видно, какими-нибудь опытами дознана вредоносность сих нечистиков, так как при наивысшем озлоблении, вместо посылки «ко всем чертям», разгневанный человек часто посылает своего ненавистного противника «ко всем прахам». Но где найти этих нечистиков? Ответ один: там, где гнушаются быть самые неразборчивые собратья их и где, следовательно, нет других нечистиков. Трущобному местопребыванию прахов, их типичной захудалости в бесовстве вполне соответствует и самый образ жизни их, и хотя «черт черту по сатане родня», однако многие вольные нечистики не желают признать даже свойства с прахами.

Прошло сокрытое от людей число веков, отдаливших текущее время от первого преступного деяния сотворенных существ, понесших за то достойную кару. В течение столь долгого срока, хотя и не убавилось количество злых духов, несмотря на упомянутую гибель их, однако от первобытных во вселенной преступников уцелели некоторые особи, одиноко рассеянные по лицу земли: это — кадуки. Очень возможно, что почти каждый из них выдерживал неоднократное перемолаживание и что от бесовской деятельности не произошло изменения их существа; но, как угодно, многовековая работа и случайные повреждения могли наложить печать на это существо, — что и сказалось на кадуках.

Считаясь первыми по времени возрождения, на текущем счету кадуки состоят последышами, забытыми инвалидами бесовства, на которых не обращают внимания остальные нечистики, не обращаются ни к их опытности, ни к их помощи и ни во что ставят старческий авторитет их. Отягченные всем этим, да сверх того озлобляемые своими собратьями, кадуки бродят вдали от нечистиков и от своих немногочисленных сверстников. Видя же людскую правду, в особенности почет младших к старшим, снисхождение сильных к немощным, кадуки больше остальных нечистиков расположены к людям, намеренно не вредят им и только тогда подступят к жертве, когда она порочна в людском смысле. Разумеется, свою редкостную работу они отправят с навычною ловкостью мастеров, опытностью дельцов.

Люди отдают подобающее уважение упомянутым особенностям кадуков, почитая их справедливее остальных вольных нечистиков: жертвы невинной, хотя и идущей прямо в руки кадуков, они не тронут, а в отдельных случаях даже не допустят к ней и других нечистиков; эти последние страшатся вмешательства кадуков и тем жесточе ненавидят их.

Как не страшна людям деятельность кадуков, так же не пугает людей и материальный облик их. Если кадук не лишился предательских особенностей бесовства — рогов, хвоста и др., последние давно скрыты под многовековыми наслоениями вещественных прилипов. Благодаря сему кадук похож издали на копну сена, или ворох мха, могущие пугать разве своим непривычным для людей движением. Неразумные животные не страшатся, однако, такой копны и вороха: одни из них безнаказанно общипывают и едят прилипы, другие вьют гнезда и выводят детенышей в мягких наростах сена, мха, пуха, листьев, которыми так обильно наслоена кожа кадуков.

О происхождении человекоподобников, второстепенных представителей нечистой силы, существует два весьма близких друг к другу сказания, а именно: после падения Сатаны его единомышленники, свергаемые с неба, попадали в разные места на земле — в людские дома и усадебные здания, на поля и луга, в леса, в воду, в болота, и только немногие повисли над землею, в воздушном пространстве, чему отчасти способствовала предохранительная поддержка раньше падавших бесов. Не коснувшиеся земли бесы составили отдел вольных повсюдников, о которых только что закончены сводные сказания; остальные же своим прикосновением к земле и упомянутым местам остались навсегда на этих же местах, причем кто из них зашиб голову до желваков, у того последние развились в рога, кто увечил позвонок, у того отрастал хвост, кто разбивал пальцы, локти и колени, у тех зашибленные места оттенились крючковатыми наростами, давшими впоследствии когти; расплющенные ножные пальцы слились в один, образовавший копыто. Более дюжие особи скоро оправлялись от повреждений и ушиба и примыкали к вольным повсюдникам; остальные принуждены были оставаться на месте падения, где потом и застали их люди. Обласканные последними, как органические немощники, и даже приюченные ими, войдя чрез то в некоторую связь со своими покровителями и предметами их обиходности, эти нечистики с течением времени обезвредили свои отношения к людям, а иные стали и благодетельствовать им, как, например, усадебные нечистики.

По другому сказанию, человекоподобники есть несчастные, но гордые строители Вавилонской башни, дерзнувшие проникнуть в тайны неба и мечтавшие прославить себя в отдаленном потомстве. Гордыня навлекла вполне заслуженную кару: проклятые строители обессмертились в ином значении; но где застало их проклятие, там они навсегда и остались — в доме, в усадебном строении, в поле, в лесу, в воде, на болоте. С того времени эти человекоподобники значительно изменились в существе, а путем разных смешений приобрели духотворческую особенность, то есть возможность снимать и снова получать материальный облик человека, хотя общие знания их и уровень развития остались теми же, какими были в момент кары. И сами человекоподобники, и люди не забывают отдаленной родственной связи друг с другом, причем люди поддерживают союзные отношения со многими из них, не страшась гибельных последствий союза с нечистою силою.

Есть и еще одно сказание о происхождении человекоподобников, по которому они являются плодами сношений повсюдных нечистиков с порочными женщинами, почему и имеют двойное существо, способность воплощаться. После гнусного рождения эти выродки приставляются к дому и семье, с которою имеют кровное родство, чтобы наблюдать здесь за намеченными жертвами и вести их к гибели. Ожидания не оправдываются: по родственной связи приставники сравнительно меньше вредят дому и семье, чем того требует бесовская догма, а нередко и благодетельствуют им. Бесовский отец приставника не может преследовать своего отступнического выродка, огражденного людским вниманием и довольно бесстрашно обращающегося с некоторыми освященными предметами семейной обиходности. Прокляв взаимно друг друга и обещая месть, отец порывает с выродком всякие сношения. Сменяется семья, в кругу которой выродок родился и возрос, и он обращается в заурядного человекоподобника, как предок оберегающего потомство, служит ему покровителем и благодетелем.

Только непрерывное единение человекоподобника с домом и людьми ставит его в покровители и благодетели; но чем дальше он отстоит от того и других, тем больше дичает его натура, тем больше у него бесовства, так что, например, какой-нибудь болотник является уже чистейшим бесом со всеми демоническими свойствами. В той постепенности, в какой человекоподобники отстоят дальше и дальше от дома и людей, последуют и сводные сказания о каждом из них.

У домовика только одна жена. За смертью ее он может жениться до четырех раз, но не на родственницах, иначе он обязан оставить домовую службу и поступить, примерно, в лешие, водяные, болотники. От своей всегда безличной жены домовик имеет сыновей и дочерей. По достижении возраста сыновья обыкновенно поступают в домовые других новоотстроенных домов; дочери же выдаются замуж за домовых, хотя некоторые из них остаются девственницами навсегда. В сем случае они вечно юные красавицы, чем и изводят домашних парней: склоняя в связь с собою, но в то же время будучи неуловляемыми, домовички требуют верности только себе одним и немилосердно мстят парням при нарушении верности, даже и тогда, когда сами они начали новую связь. Домовые справляют свадьбы своих детей, смотря по дому, где живут, то богато, то скромно, причем стараются приурочить их к свадьбам хозяйских детей, дабы не тратиться отдельно на музыкантов; в подобном соответствии они наделяют дочерей приданым. Время еды, сна и работы домовые опять же распределяют применительно к принятому в доме распорядку.

Таким образом, из помина о семейной и обыденной жизни домового видно, что эта жизнь, есть двойник жизни данного дома и семьи; но и сам домовой — бесспорный двойник хозяина, что сказывается в нижеследующем. Ввиду того, что без домового обойтись нельзя и что он не всегда обнаружит свое пребывание в доме, предусмотрительный хозяин старается призвать его. Призыв происходит в Пасхальную полночь, когда семьяне в церкви, приблизительно так: «Выбачь (извини), дедька (или браток), за турбацию (тревогу), али тольки приди ко мне ни зелен, як листина, ни синь, як волна на воде, ни понур, як волк; приди такей, як я сам!» Явится двойник зовущего — человек того же роста, склада и в тождественной одежде, который прежде всего обусловливает тайну свидания: ни наяву, ни во сне, ни отцу, ни матери, ни на исповеди зовущий не должен выдавать этой тайны под опасением, что домовой не только прекратит посылку добра, но и сожжет дом, которому будет благодетельствовать. Иные домовики обусловливают, что их гнев и месть продлятся до четвертого хозяйского поколения; все же они мстят вероломному хозяину, почему-либо отступившемуся от них, да и за всяческое оскорбление от домашних гневаются и взыскивают не с обидчика, а с хозяина.

Как очевидно, призыв домового налагает довольно тяжкие обязательства; посему гораздо лучше не прибегать к призыву и, для успокоения себя, наблюдать, есть он в доме или нет, а это можно определить по домашним благополучиям и неблагополучиям. Да и не во всякий дом войдет призываемый домовик, хотя и потребует выполнения упомянутых условий, а только в тот, который пришелся ему по нраву и вкусу, — что сказывается, например, при переходе хозяев в новый дом: как бы ни склоняли его к переходу, он остается в старом доме, пока тот не разрушится, и тогда перемещается в избранный, к новым хозяевам, но не родственным прежнему, все время негодуя на оставивших его сожителей и мстя им. При обратном положении дела домовой — благодетельный слуга дома, которому достаточно лишь высказать вслух свои желания, но без свидетелей. Тогда он проявляет необыкновенную деятельность и чуть не ежечасно просит работы, — что, по-видимому, так необычно в этом увальне: он чистит, моет стены и мебель, справляет работы наиболее любимых им лиц — шьет, прядет, стирает, мелет, производя работу по ночам; тогда он завивает любимчикам кудри, плетет косы, отгоняет от спящих насекомых и прочее. В то же время домовик караулит дом и добро, предостерегает о грядущих несчастьях — пожаре, воровстве или болезни то особым стуком, то смехом или плачем, то глаженьем головы и лица спящего, то появлением животного. Больше всего он оберегает от вольных нечистиков, с которыми даже дерется. Усиленный стук домовика, его плач и стон пророчат обыкновенно болезнь в доме, появление же в своем подлинном виде — смерть хозяина. Кстати дополнить: при всех случаях своих сношений он ведается с хозяином и семейными мужчинами, и только наиболее красивые семейные женщины пользуются незначительным его вниманием.

За все бескорыстные труды домовик требует от покровительствуемых всегдашнего почтения и того, чтобы они не забывали благодетеля в торжественные для семьи дни. Признательные хозяева чествуют домовика просьбою пожаловать за стол (в поминальные дни), постилая ради его чистую холстину от порога до стола; подобное, но безмолвное приглашение делают они и при крестинном, свадебном, гостином сборе. Как в сих случаях, так и при будничном употреблении имя домовика произносится ласково, заискивающе — «деденька, дяденька, браток, самый набольший».

Как пожилой человекоподобник, как «набольший» в доме, домовик капризен, даже привередлив, и не мирится с тем, что идет против его воли, вкусов и привычек. Так, он не выносит присутствия в доме зеркал, масок, скоморошных сборищ; не любит, когда у порога лежит какой-нибудь предмет, а тем более — живое существо, что мешает его переходам из хаты в сени и обратно. Тогда он начинает проказничать и тем предостерегает жильцов от своего дальнейшего гнева: ночью сваливает всю посуду в лохань, перемещает стряпные и утварные предметы, поставив, например, кочергу и ухваты в кут, скамьи и табуреты — в порожний угол, или же все это сваливает грудою под лавку, под нары, в подпечье, причем оставляет нетронутыми иконы, хлеб и соль на столе. Нечто подобное делает домовик и во время своих подшучиваний и заигрываний с жильцами, выражая тем свое расположение: толкает, даще щиплет спящих, отчего у них бывает немало синяков, которые, однако, не болят. Особенно часто он подшучивает над супругами и любуется временными их распрями, ради чего незримо подбавляет в их пищу и питье «раздорное зелье». При игривом, как и при безразличном состоянии домовик любит рядиться в одежду хозяина, которую, однако, спешно кладет на место, коль скоро она понадобится.

Хотя человек привык считать домового духом-нечистиком, правда, не имеющим принадлежностей нечистика — рогов, когтей, крыльев, — однако он способен принимать образы одушевленных предметов, но только мужских, причем тут не бывает смешанного сочетания отдельных частей (собачья голова, козье туловище, куриные ноги). Чаще всего домовик принимает человеческий вид; тогда он — плотный, среднего роста мужчина, с полу с едою, лопатистою бородою, с красивым, добродушным лицом, голубыми открытыми глазами; волосы на голове врассыпную, частью спускающиеся на лоб; за исключением пространства вокруг глаз и носа, все тело его, даже ладони и подошвы, покрыты, точно пушком, мягкою шерстью; вполне человеческие ногти его несколько длинны и как-то особенно холодны, что ощущается, когда домовой гладит, и что не сочетается с ласкающим ощущением бархатистой ладони его. Иногда же он — глубокий старик, в рост пятилетнего ребенка, с морщинистым лицом, белою как снег бородою, седо-желтыми волосами на голове, с фосфорическим блеском глаз, от которых идут в стороны световые полосы. В том и другом возрасте домовик есть первостатейный щеголь.

Обычным местопребыванием домового считается запечный угол, откуда он заходит в подполье (под нары), в подпечье, где коротает досуг с мышами и курами; излюбленным же местом его в запечном углу служит именно линия соединения запечных стен, всегда приходящихся против кута, откуда он надзирает за семьею во время полного сбора ее при еде, семейной раде, приеме гостей, для чего он высовывается над поверхностью печи по грудь. Вне этой надобности домовой спускается на самый низ запечного угла, где обыкновенно дремлет.

Кроме мест в хате, домовой ютится в сенях, на чердаке и в клети, когда в сих местах летнею порою больше пребывает и семья. Тут он приседает на жердочку, на полог, на молочную «скрыню», на жерновный постав или же на вколоченный в стену деревянный крюк. Где ни поместился бы домовой, он будет сидеть в неподвижном забытьи, из которого, как человекоподобника, не выводят ни пенье петухов, ни молитвенные возгласы людей, ни метанье предметов с места на место, ни даже обращение к нему. И только тогда он уклонится слегка в сторону, когда метаемый предмет особенно грязен, как, например, снятые с ног лапти, онучи или грязный голик, укрываемый на время от людского взора.

Есть исключительные положения дома и семьи, когда домовик часто и подолгу удерживает принятый человеческий вид. Тогда, применительно ко времени года и погоде, он носит то теплую, то легкую одежду, по праздникам сменяет будничную одежду. Но и летом и зимою он ходит босиком, без шапки; эту последнюю домовой одевает только перед смертью хозяина, когда временно приседает на его место, за его работу. Призывавший домового раньше теперь видит его вторично совершенно таким, каким видел и в первый раз. Остается ли в доме достойный заместитель умирающего хозяина, или нет, домовой не выразит скорби, не перестанет благодетельствовать до тех пор, пока к нему будут сохраняться начатые отношения; но если в управление домом вступила женщина и оно затягивается, домовой ослабляет свою благодетельную деятельность, а нередко и совершенно прекращает ее, оставаясь лишь свидетелем упадка благополучия дома.

Сношение с домовым не считается преступным в той мере, как сношение с другими нечистиками, и получаемое при содействии его добро не идет прахом. Однако же это сношение оттеняет человека: он становится задумчивым, молчаливым или говорит кратко, больше рифмою, — тем бестолковее, чем глубже сношение, — уединяется и кончает или сумасшествием, или самоубийством.

Домовой «от чертей отстал — и к людям не пристал» (или наоборот: от людей отстал — и к чертям не пристал): он живет по старине незапамятной, мыслит и смотрит на все так, как это было в момент превращения; то же наследуют и его сыновья. Посему домовой не уживается с новшествами, а ютится и благодетельствует там, где живут проще, по старине.

Сколько времени живут домовые — никому неизвестно, хотя всякий знает, что единственная гибель их от громовых ударов возможна тогда, когда сам он, в сем случае весьма осторожный, почему-либо сплошал. Как и все нечистики, пораженный домовой обращается в прах, причем даже дети не собираются оплакивать отца.

Многие не отделяют домового от хлевника, считая, что в доме и в хлеву действует один и тот же домовой, смотря по воле и обстоятельствам то временно перемещающийся туда и сюда, то исключительно отдавший себя на служение в доме или в хлеву. Это несправедливо: в то время, когда в доме благополучно рождаются, подвоспитываются и брачатся дети, исправно идут работы, следует приток добра за добром, почет за почетом — плохо разводится скот, болеет, падает, нет в нем ни силы, ни тука. Это значит, что домовой покровительствует, а хлевника или вовсе нет, или он действует во вред хозяйству, будучи доведен до сего хозяйскою выходкою, личным неудовлетворенным капризом. Так двоиться в деятельности не в состоянии один и тот же близкий к человеку человекоподобник, который только и может быть или покровителем дома, или его ненавистником.

Правда, домовой и хлевник весьма похожи друг на друга характером, странностями, привычками, оба стараются благодетельствовать данному хозяйству; но в проявлении благотворной деятельности того и другого сейчас видна рознь этих человекоподобников, сошедшихся так близко, но, кстати, даже не знающих друг друга: домовой не пойдет в хлев, хлевник — в дом; каждому в своей области достаточно работы. Главным образом хлевник ведается с хозяйскими лошадьми (коневник) и коровами, весьма редко — с овцами и никогда — с козами и свиньями, едва перенося их присутствие в хлеву. Летом и зимою хлевник безвыходно остается в хлеву, занимая здесь или задний хлевной угол, или взбирается на балку, на куриную нашесть, откуда надзирает за скотом, каждый раз подходя к хлевному порогу при отправлении скота в поле и при возвращении его в хлев. Впрочем, наиболее любимое животное хлевник сопровождает иногда до самого места его отлучки, даже остается при нем чуть не до возврата животного домой. Когда же во время навозной толоки или повреждения хлева скот загоняется в другое хозяйственное строение, в полевую загорожу и ночует там, хлевник следует за скотом и занимает свои обычные места — угол, балку или жердочку.

Полюбил хлевник хозяев, пришелся ему по нраву подбор масти животных — он холит и чистит каждую скотину, а лошадям даже заплетает гривы и хвосты, носит любимчикам воду домашними ведрами, тайком подхваченными из сеней и из-под навеса, утучняет корм, не допускает до обиды одних животных другими и прочее. В противном случае он войлочит, даже выщипывает шерсть, гривы и хвосты скручивает в колтуны, тревожит ночью, галопируя на животном по хлеву до упадка сил животного. Больше всего достается нелюбимой лошади: на ней хлевник выезжает на двор, в гумно, делает несколько концов по деревне, проскачет верст пяток по дороге или по полю и за одну только ночь уходит ее так, что лошадь спадет с тела. Кроме того, он отталкивает животное от корма и пойла или переносит их к любимчику, который таким образом откармливается на счет нелюбимого. Это последнее тощает, изводится, самки сбрасывают, новорожденные бывают с искривлениями, органическими пороками.

Во всех таких сношениях с животными хлевник остается невидимым и только изредка объявляется в виде съежившегося, морщинистого захудальца: кажется, будто остов мальчика помещен в кожу взрослого человека. Хотя этот человекоподобник и может действовать впотьмах, однако он обходит скот, делает распорядки при свече, дающей синий цвет пламени, которую зажигает по-старинному — кресивом и трутом.

Хлевник разборчив во вкусах: иной не любит вороных, иной серых, иной двоежильных лошадей; все же они терпеть не могут пегих (стрыкатых, лапленых): на последних он обыкновенно въезжает в хлев, если только доселе не было его там, и — портит весь скот. Кое-как сживаясь с пребыванием козы, хлевник не терпит козла (самца), и если желательно вывести хлевника, так стоит поместить совместно со скотом козла, привесив здесь же (в конюшне) убитую сороку. Хлевник решительно не выносит последней: когда она часто садится на хлев и щебечет, выдавая тем пребывание хлевника, то последний впадает в исступление и начинает вредить любимейшим животным, а наконец и совсем уходит из хлева. В тех единичных случаях, когда хлевник потревожил скот ночью, в шутку или по внезапному гневу, его можно остановить пристыжением: войдя тайком в хлев со скрытою, но незажженною громничною свечою, при первом шорохе поднять свечу и укоризненно сказать, что «я вижу проделки и нахожу их неприличными».

Подобно тому, как не произносится подлинное имя домового, при таком или ином домашнем помине о хлевнике не выговаривается и его имя. Мало того, всяческая осторожность возбраняет смотреть в угол, на балки и шесты, где предполагается помещение хлевника; в случае надобности стронуть балку, жердь, необходимо предварительно назвать эти предметы, чтобы тем предупредить хлевника, который иначе спросонья (лучше — дремы) может наделать немало бед.

Сроки жизни, как и возможная гибель, хлевника одинаковы со сроками и гибелью домового; но хлевник стареет и разлагается от пребывания в грязно содержимом хлеву как-то скорее домового; особенно он много терпит от паразитов, пристающих к нему от животных: если хлевник не дремлет, так немилосердно теребится, скидывая паразитов и кору от навозных прилипов, причем покров его лысеет, как это бывает у зануженных животных. Если хлев содержится неряшливо и недостаточно защищен, хлевник больше сидит в своих притонных местах и скотом мало занимается: тогда и наиболее любимые им животные остаются без его ухода, грязнеют, зануживаются вместе с патроном. Повальный скотской падеж есть или месть хлевника, заносящего заразу, или необходимая жертва при гибели его. Где таким образом погиб хлевник, там никогда не разведется скот.

Приведенными именами усадебных человекоподобников достаточно определяется местонахождение и область действий их, как и то, что они стоят несколько дальше от человека и реже двух предыдущих приходят с ним в соприкосновение. Недостаточно знакомые со складом и характерными особенностями сих человекоподобников принимают их за единоличное усадебное существо. Но это несправедливо уже потому, что человекоподобники слишком тесно связаны с местом деятельности, не покидают его даже ради сношений друг с другом; с другой стороны, один и тот же человекоподобник не может отправлять раздельной деятельности, обращаться с раздельными предметами, — что можно было видеть из повести о домовых и хлевниках. Общим у сих человекоподобников можно считать разве только благотворное или отрицательное служение человеку, да тот неряшливый вид, какой они обыкновенно имеют от грязи, копоти и пыли.

Ёвник или осетник ютится в овинной сушильне, где неизменно понуро сидит в углу — или запечном, образуемом соединением запечных стен, или на самом печном рогу, выступающем на средину сушильни, или на сушильной жердочке, и только изредка подходит к сушильному окну, чтобы выхаркнуть пыль и копоть; еще реже переступает он порог сушильни, чтобы осмотреть токовище, склады снопового хлеба, направить или отклонить ветер, необходимый во время провевания хлеба, посмотреть на молотьбу и работающих в овине. В тех случаях, когда в овин заходят ненужные здесь лица, ёвник появляется в разных местах овина и выпугивает пришедших; если же в овин прибыл ненавистник ёвника, последний деятельно следит за ним, выжидая минуты потревожить его сон, затмить дымом, уморить угаром и даже сжечь вместе с овинным добром.

При миролюбивом отношении ёвник заботится о правильной топке сушильной печи, о надлежащей сушке снопов и зерна, не ломает соломы, посылает нужный для веянья сквозник, регулирует провеваемое зерно, правильно наслояя мякину, отбросы, отборное зерно; словом — помогает, спорит работу. В тех случаях, когда овинная сушильня служит для сушки и первоначальной обработки пеньки и льна, ёвник также дружелюбно служит при мялке и трепалке, хотя и тревожно перемещается, так как не переносит смрада отмоченной и отлежавшейся пеньки и льна. Весьма нравится также ёвнику, когда сушильня заменяет баню: тут у него есть единственная возможность смыть копоть и пыль, причем он видит людей в том естественном виде, в каком знавал в незапамятные дни своего человечного бытия.

Когда ёвник принимает вещественный образ, он все-таки остается неуловимым для обстоятельного описания: человек видит пред собою человекоподобную массу, где копоть, пыльные нити паутины, мякинные и другие прилипы, а также овинный полумрак не дают возможности разобрать отдельных форм. Но ёвник редко и ненадолго принимает вещественный образ, большею частью оставаясь обычным невидимкою.

Ёвник не боится обыкновенного огня, и овинный пожар, по людской неосторожности, мало тревожит его: выйдя из своего притока за овинную черту, он спокойно наблюдает за происходящим, а по окончании пожара и по уходе людей забирается в печь, на обгорелое бревно и тут ютится, пока не отстроится новый овин, куда немедленно и переходит. Несколько иначе с пожаром от молнии: тут нередко совершенно гибнет ёвник, благодаря внезапности громового удара, невидимого мрачного притона, и тому наслоению мякинной пыли, которая легко воспринимает пламя. Пораженный ёвник сгорает, не оставляя после себя ни пылинки. Если это произошло с одним ёвником, другой не пойдет в овин, отстроенный на том же месте: овин остается без ёвника.

Пунник не загрязнен так, как ёвник, по крайней мере на нем нет копотного наслоения, хотя и есть вдоволь пыли и мусора от сена и трухи; также он покрыт запыленными нитями паутины. Все это затрудняет подробное рассмотрение пунника, когда тот принимает вещественный образ: видится человекоподобной формы масса, в которой скорее можно признать охапку мелкого, загрязненного сена, чем живое существо. Как и ёвник, он принимает материальный облик весьма редко, пока в пуне есть сено; обыкновенно же он незримо торчит на стропильных перекладинах, надзирая за приходящими в пуню, спорит или изводит сено, любуется сценами игр и столкновений собирающейся сюда людской молодежи, тешится кошачьими взвизгами, вознею их, ловлею мышей и терпеть не может гнезд и выводков вольных птичек. Ребятишек и одиночных посетителей пунник обыкновенно пугает неестественным аханьем, храпом и свистом или жалобным воем чрез щели и многочисленные отверстия пуни, — что, в свою очередь, доставляет ему немалое удовольствие.

Пунник ютится не только в усадебной, но и в отдаленной луговой или лесной пуне, лишь бы она имела крышу и строительные перекладины: всякая мокрота, в том числе и от дождя сквозь крышу, действует на пунника разрушительно — он медленно хиреет, хотя и не доходит до окончательной гибели; последняя возможна только при громовом ударе да при неосторожных движениях пунника во время выхода из пуни, когда последняя зажжена молнией. Подобно ёвнику, он обращается тогда в бесследный прах.

Лазник гораздо злее помянутых усадебников и терпеть не может праздных, а тем более — несвоевременных посетителей, которых распугивает неестественным храпом, шипеньем, поименным зовом, визгом, стуком в стену, ворочаньем камней на банной каменке, хохотом и прочим. Этот последний злораден и сопровождает выпугивание запоздалых в бане женщин, принужденных убегать нагишом. Но от выпугиваний лазника несвободны и все, кто вздумал бы мыться в бане позже полночи: он бросает в моющихся мусором, даже камнями, и при остром случае может губить нарушителя покоя.

Немало злобного беспокойства доставляет лазнику первоначальная обработка пеньки и льна — мятье и трепанье, — как и предварительная сушка их в самой бане, когда лазнику приходится переносить смрад и пыль от перетлевшей кострики и зловонной слизи обрабатываемых предметов. Хуже всего, что эти предметы остаются в бане подолгу: это еще больше озлобляет лазника против посетителей, которым он мстит банным пожаром, как известно, чаще других повторяющихся среди усадебных построек.

Ёвники или осетники, пунники и лазники — непрошеные усадебные человекоподобники, гости, без которых легко обойтись; а потому при переходе на новь, в новоотстроенные здания их обыкновенно не приглашают, подобно домовым и хлевникам: они сами набегают сюда. Но, скучая относительною бездеятельностью, назойливостью неуместных и несвоевременных посетителей, эти человекоподобники иногда внезапно оставляют строение, где проживали. Такой выход нечистика сопровождается гибелью или разорением оставленного приюта: последний сгорает, разрушается бурею, или в нем проваливается крыша, потолок, печка, кривится стена. Как ни разорительно это для данного хозяйства, несчастье покрывается надеждою, что в исправленное здание нечистик уже не войдет снова и что в нем не будет прежних тревог.

Полуночники и еретники повсюдны в усадебных строениях: где пребывает человек, там есть и они, несмотря на присутствие поместных усадебных нечистиков, которые, правду сказать, не могут ладить с этими озорниками среди усадебных человекоподобников. Полуночники начинают свою озорническую деятельность во время общего людского покоя, ночью, и проявляют ее дикими возгласами человека, фальшивою просьбою о помощи, свистом и ревом бури, странным хохотом или плачем. Все это делается снаружи помещения, где расположился человек, и тем оно несноснее, что застает покоящегося при первом сне, прерывая и последующий ночной отдых его, что приблизительно длится от 11 часов вечера до 3 часов утра.

Где притонное становище полуночников и каков их облик — доселе никому не удавалось узнать, хотя в темноте нередко светится то один, то оба глаза полуночника, немедленно укрывающегося от преследования; но по быстрому движению полуночников, порывистым их действиям и в особенности по голосу можно догадываться, что эти озорники моложе средних лет, что они бродят в одиночку и скопом и что в составе скопа есть и мужчины и женщины. Замечено многократно, что полуночников разводится больше и деятельность их более озорна вблизи поселений, где есть побольше молодежи, и полуночническая деятельность нечистиков тлетворно отзывается на жизни и деятельности местной молодежи, двойным страхом — на жизни родителей и старших.

Гораздо определеннее облик еретников, в которых многие хотят видеть бывших колдунов и колдуний, пожелавших перед смертью отрешиться от гнусного поведения своего, но не допущенных до сего своими властителями — бесами. Единственное доброе намерение бывших человеконенавистников по смерти их оплачивается особенною карою: каждую ночь они должны появляться на дорогах, поджидать здесь и томить запоздалых путников, делать то же с людьми и на их собственных дворах, в черте усадебных построек и внутри их.

Еретники начинают губительную деятельность после вечерних сумерек и длят ее до первого проблеска утренней зари, что тем опаснее для людей, которые не могут предусмотреть врага в темноте. Дерзкий еретник внезапно пристает к жертве и обхватывает ее оберучь или схватывает за горло: в том и другом случае жертва теряет сознание или бессильно мечется до потери жизни. Тогда еретник, насладившись страхом и муками жертвы, пьет теплую кровь ее, а тело уродует. Даже и в том случае, когда жертва не потерялась при первом подступе еретника, от последнего нельзя отделаться «ни пестом, ни крестом»: первого не боится враг, а второй попадает в пространство, откуда увернулся еретник; притом же, будучи обхвачена и сдавлена, жертва не в состоянии сделать и этой последней обороны.

К счастью людей, еретников относительно немного, да и те изводятся самими же еретниками при встрече друг с другом. Тогда, при полной ночной тишине, два еретника немилосердно грызутся, царапают, душат один другого, и не было еще случая, чтобы один из них уцелел. На сем прерывается бытие еретника, который уже отбывает потом одни замогильные кары. Кроме того, и люди научились изводить еретников, которые, не страшась громовых стрел, уязвляемы, однако, острыми металлическими предметами и скоро гибнут от уколов, порезов. При каждой гибели еретника материальное вещество его обращается в зловредный прах, разрушительно действующий на здоровье людей и даже животных, когда пищею и питьем вводится в тело.

В то время, когда полуночники и еретники отправляют свою непохвальную и губительную деятельность, по-видимому, скромные мары мучат и томят спящих, не прерывая, однако, самого сна их. Обыкновенно мара садится на грудь или горло спящего и начинает давить, причем, затрудняя дыхание, делает это с минутными ослаблениями, чтобы насладиться еще большими муками жертвы после передышки. Жертва ясно сознает свое опасное положение и, чтобы спасти себя, поднимает руку отогнать мару толчком или крестным знамением; но тут юркая мара придерживает заносимую руку, причем от прикосновения мары рука млеет, прибавляя новое страдание. Единственным могучим средством спасения от мары служит помин о том, что все это происходит во сне, а не наяву: страдалец быстро просыпается — и мара исчезает. Но образумиться так могут лишь люди пожилые, к которым, кстати, мара пристает вообще редко, хотя бы они спали даже на спине (любимая марою поза спящего); люди же молодые, «с тепленькою кровью», к которым любит приставать мара, обыкновенно не додумываются до указанного средства и принуждены подолгу переносить причиняемые ею муки.

Этот злобный мучитель молодежи окружен большею таинственностью, чем, например, еретники, собственно потому, что пристает к человеку только во сне и преимущественно к тому, кто шумно провел время перед сном, а следовательно, с трудом может разобраться во впечатлениях. Притом же мара меняет свой облик, когда последовательно пристает к одному и тому же лицу. Но из этих мимолетных явок облик мары обрисовывается приблизительно так: она имеет человекоподобные формы, ростом с недельного младенца, голокожа или покрыта редкими, короткими перьями, иногда шерстью, мягка на ощупь, припадает на жертву не грузно и не сразу, а исподволь, причем первое прикосновение ее даже ласкает. Отступает же мара от жертвы стремительно, оставив по себе у спящего онемение руки или ноги да обильный пот на лице и теле.

Подобно многим усадебным человекоподобникам, мары не страшатся освященных предметов, как и осенения крестным знамением, а потому свободно проникают к спящему чрез очерченную крестным знамением черту. Гибнут ли мары и от чего именно — остается неизвестным и доселе.

Последними усадебными человекоподобниками считаются кикиморы — младенчески юные существа, исключительно женского пола, загубленные до крещения дочери или же проклятые матерями еще в утробе. Благодаря своему юному возрасту, неизменяющемуся с годами, кикиморы положительно безвредны, хотя и засылаются в людские дома с враждебною целью. По большей части кикиморы скопляются в те дома, в которых произошло детоубийство, проклятие и вблизи которых был скрыт трупик. Само собою разумеется, что подобные жертвы, загубленные в доме, дают не кикимор, а известных русалок. Благодаря своему слишком юному возрасту, а отчасти и полу, кикиморы совершенно забывают про цели пребывания в доме, заигрываются и досаждают жильцам разве одною вознею, от которой слышится неопределенный шум, перемешиваемый изредка немощным писком да визгом. Но среди самой оживленной иногда возни кикиморы внезапно останавливаются: это значит — внимание их привлечено к созерцанию домашней обстановки, тех или иных работ, сверстниц и сверстников, ласкаемых своими матерями. Тогда-то кикиморы издают особенный, ни с чем земным не сравнимый вздох, в котором сказывается зависть к чужой ласке и недостижимое желание получить таковую себе. За незнанием иной работы кикиморы чаще всего набрасываются на оставленное шитье или пряжу, чтобы угодить ласковой матери или ее дочери, и продолжают прерванную ими работу. Цель, однако, не достигается: кривые и неуместные швы, неровность выпряденных ниток, пухленье мычки и тому подобное поутру разбираются матерями или другими возрастными женщинами, причем по адресу мастериц следуют укоры, замечания, даже брань. Все это еще больше томит бедных кикимор, вызывает более тяжкий вздох.

Обычным местопребыванием кикимор в доме — площадь на поверхности печи и подпечье, куда они незримо спускаются. В те редкие мгновения, когда кикиморы принимают телесный облик, их нетрудно поймать и рассмотреть. Если догадливый человек немедленно выстрижет у кикиморы волосы на темени крестообразно, она навсегда остается человеком и продолжает обычный рост дитяти, хотя впоследствии не может избегнуть такого или иного порока: непропорциональность форм, кривизна отдельных органов, косоглазие, немота, заикание, скудная память и ум — вот неизбежные недостатки бывшей кикиморы, которая с возрастом совершенно забывает о своей давней жизни.

Перечисленные доселе усадебные человекоподобники тесно привязаны к местам своего пребывания, в большинстве готовы помочь человеку и лишены разнообразных превращений. Остальные сродичи их, стоящие поодаль от человека и его жилища, уже не имеют точно определенных притонов, помогают человеку с корыстными целями, по чисто сатанинским побуждениям, и, за исключением облика чистого вольного беса, способны принимать разнообразные и чудовищные виды, превращаться в любой предмет своей области. Как видно будет из последующего, и самая область человекоподобников этой категории шире области усадебных собратий их; области соответствует и деятельность.

Область каждого полевика — поля и луга то одной, то нескольких смежных деревень, не разделенных друг от друга ни лесом, ни водою, со всеми относящимися к полям и лугам горными высотами, долами и оврагами. Здесь, часто в обширном пространстве, полевик ютится на горке, в овражке, в канаве, у камня, у полевого дерева, кустарника, межевого столба, непременно под прикрытием сих предметов, с коими немедленно разлучается при водополье, дождевом стоке, так как терпеть не может мокроты, уходя от последней на места возвышенные. Правда, полевик заботится о плодородии полей, об утучнении лугов, спугивает отсюда «шкодников» и выравнивает стебли и листья растений; но это делается для того, чтобы привлечь сюда возможно большее число людей, между которыми он, несомненно, найдет и жертвы. Впрочем, случается и так, что он гонит неподлежаще зашедших в его область ради собственного покоя. Между прочим, полевик сторожит полевые клады, кои не выдает ни при какой сделке с человеком, и немилосердно мстит случайному находчику клада: зная это, кладоискатели не обращаются к полевику, а, сделавшись обладателями полевого клада, оставляют всяческие сношения с притонными местами полевика.

Существенная деятельность полевика направлена к одному только вреду полевого хозяйства человека. Разрушая изгороди, вешки, маня видом хлебных и луговых растений, он привлекает скот к стравежу, причем норовит сделать это на участке ненавистника; то же делает полевик, когда приманивает детей и молодежь за цветами, полевыми растениями, как, например, картофель, брюква, огурцы, или просто — для игр и сборищ. Вместо всего этого полевик чинит и прямой вред: приваливает к земле хлеб и траву, скручивает растения, отклоняет дождь, засылает вредных насекомых, водит там и здесь заблудившихся детей до изнеможения; устраивает коровьи «гизы», мучит пасущихся животных, как и работающих людей, оводами, слепнями, комарами. Не щадит полевик и вполне зрелого, по-видимому, нормального человека: последний вдруг очутится спящим на груде камней, куче полевых корневищ, обыкновенно собираемых в одно место после бороньбы, — в грязной канаве, мокрой ложбине и прочем. Всех же вообще посетителей полей и лугов он смущает диким эхом, передразниваньем, свистом, ревом, а главное — устрашающим обликом.

В последнем случае полевик принимает вид чудовищной тени, которая то гонится за человеком, то уходит от него, заманивая жертву. Стоит только поддаться коварному приманиванью — и человек много перетерпит за доверчивость; может случиться, что, лаская своим теневым обликом, полевик вдруг поражает человека ужаснейшим солнопёком и убивает на месте.

Полевики общительнее друг с другом, чем усадебные, например, человекоподобники, по крайней мере известно, что они гостят один у другого, помогают томить попавшуюся жертву; дружески перекликиваются, особенно ночною порою, при спокойной погоде. Почти бездействуя зимою, полевики сходятся для забав, и любимейшею из них служит уничтожение дорожных вешек, запорошение дороги, занос снегом канав и рытвин, чтобы туда попадал сбившийся с дороги проезжий и прохожий, которого они долго водят взад и вперед, до замораживанья.

Наиболее плохо живется полевикам весною и осенью, при тогдашней слякоти и мокроте: как ни сильно сатанинское их желание вредить человеку и его добру, они не могут расставаться с уютным сухим местом, не могут топтаться по грязной и мокрой почве. Но тут нередко сам человек дается им в руки, когда приходит для отдыха на суходолину: лаская и убаюкивая пришедшего затишьем, солнечным припеком, они удерживают отдыхающего, пока у последнего не начнется лихорадочный озноб, разрешающийся потом весьма нередко злокачественною лихорадкою.

Гибнут ли полевики и как именно — трудно ответить, хотя известно, что эти осторожные нечистики скорее других узнают приближение грозы, умеют укрываться от громовых стрел: при том же и самая область полевиков, если там нет высоких, одиноко растущих деревьев, редко принимает громовые удары. Люди же пока что не придумали надежных средств для погибели полевиков, от которых сравнительно меньше терпят, чем от остальных человекоподобников: ведь поля периодически освящаются, засеваются благословенным зерном, да и самая работа здесь сопровождается молитвами.

Как явствует из самого названья, область сего нечистика есть лесная площадь, от опушки до опушки, со всеми находящимися здесь высотами, низменностями, пропастями и луговинами, за исключением просторных водовместилищ, где имеется отдельный нечистик — водяной. В глубине такой площади находится дом лешего, в котором живут его жены и дети; сам же он — плохой домосед — больше бродит, отдыхает и ночует в случайных местах: на вершинах высоких дерев, в дуплах, в густых зарослях, в валежниках, буреломах, в оврагах и пропастях. Хотя леший способен принимать разные образы, становиться любым предметом своей области, но он чаще всего показывается людям в образе старика, с белым, как береста, или как воск, никогда не загорающим лицом, с непомерно большими, тусклыми глазами свинцово-синего цвета, которые неподвижны, никогда не смыкаются. По отдельным сказаниям, леший имеет сплющенное, ребром вперед, длинное лицо, длинную клинообразную бороду, один глаз и одну ногу пяткою вперед. Когда же он превращается в заурядного человека, то подобно некоторым усадебным человекоподобникам может быть узнан только по тому, что левая пола одежды у него будет запахнута поверх правой, то есть совершенно иначе, чем у людей крещеных, а правый глаз будет неподвижным и всегда больше левого.

Леший способен передавать голоса всех обитателей своей области, от медвежьего рева до жужжанья комара включительно; но если он подает свой собственный голос, голос незримого существа, то или глушит человека, или ласкает нежным шепотом, применительно к целям коварства. Но каков бы ни был этот голос, опытный слух различает в нем дикие переливы, злобные взвизги нечистика.

У лешего нет доброты усадебных духов, нет и проявляющейся изредка признательности водяного. Он — дикий, неумолимый нечистик, которого можно разве обмануть, провозгласив при вступлении в лес неверное направление предполагаемого пути, или же против козней его принять предупредительные меры, одев на опушке платье наизнанку. Не сделано этого — леший немедленно приступает к жертве и со злорадством любуется ее томлением и вообще несчастиями, сбив с надлежащего направления, он заставляет человека бродить лесом по нескольку часов, проходить по одному и тому же месту несколько раз, заводит в глубь леса, в лесную трущобу; когда же у жертвы потеряно всякое соображение, она дошла до отчаяния, леший злорадно хохочет, и его хохот слышится верст на сорок в окружности. Иногда, по предварительному уговору с водяным или болотником, он приводит свою жертву к ним, в их область, хотя вне сего случая леший и водные нечистики — непримиримые враги, причем водяной всегда первым напакостит лешему.

Кроме указанной сатанинской забавы над человеком, у леших есть и свои, общественные, между которыми заслуживают помина свадьбы леших; на них, как и на кумовстве, нечистики любят покутить, развернуться во всю бесовскую ширь. Где видится полоса поваленного леса, лежит буреломный валежник, там, несомненно, промчался свадебный поезд леших; но тот же поезд любит лесные дорожки и тропинки и неизбежно останавливается для бесчинства на лесных перекрестках. Когда при свадебном движении или при одиночной езде мчится леший, ему предшествует ветер, по которому можно знать, куда направляется леший, один ли он, или в компании; но тот же ветер и вихрь заметает след лешего. Ввиду сего осторожный лесной путник не следует по таким дорожкам и тропинкам, не садится на них, как и на перекрестках, для отдыха, рискуя быть уничтоженным или поруганным до потери христианского отличия.

От лешего и лешухи рождается уродливое существо, весьма мало похожее на своих родителей; эти последние тяготятся своим обжорливым детищем и стараются подменить его некрещеным христианским дитятею, которого немедленно превращают в лешего. Подлинный лешонок остается у мнимых родителей лет до 11 и потом скрывается в лес, откуда, однако, незримо для воспитателей, платит им вещественною благодарностью, приносит даже деньги. Прикосновение громовой стрелы к такому полулешуку превращает его, как и каждого лешего, в свирепого крупного хищника — медведя, волка, рысь, орла, кои до конца своей жизни ищут возможности загубить человека.

Случается иногда, что леший вступает в сожительство с женщиною, которую он ютит в лесных тайниках, укрывая от своих непомерно ревнивых лешух. Плодом такого сожительства является вполне добродетельный лешонок, бескорыстный слуга людской, до чего, однако, сам отец и другие не допускают, а при явном упорстве лешонка губят его.

Ради губительных наживных целей обыкновенный леший может быть привлечен человеком на службу. Делается это особенным выкликом в Купальскую ночь: выкликающий становится на осиновый пень, лицом на север, и возглашает приблизительно так: «Кажись не волком-зверем, не вороном-птицею, не древом иглистым, а таким, как я сам!» Леший немедленно предстанет в человекоподобном виде и, принимая сделку, требует за предстоящие труды одну только душу выкликающего после неизбежной его смерти в лесу; при этом он не настаивает на хранении тайны свидания, как это делает домовой, но не позволяет хвастать ни своим сношением с лешим, ни получаемыми дарами, как не позволяет шутить дружбою, — за что мстит чисто по-сатанински. В то же время он мстит, когда часто и без нужды поминают его имя; если лешему не удастся месть в отношении человека лично, он отомстит ему гибелью того или другого домашнего животного, попавшего в лес.

Леший верно и безостановочно служит тому, кто его призвал: гонит дичь, указывает путь к бортям, ягодным и грибным местам, объявляет местонахождение кладов и всемерно устраняет козни соперников, которых изводит ложными дорогами, стращает свирепыми зверями или же подводит к последним. Но сверх прямой службы леший помогает и косвенно: к такому человеку станут обращаться при поисках заблудившегося в лесу скота, просить указаний на прибыльные места там же и прочее. Кстати вспомнить: лично к домашнему животному леший не питает вражды; заметно даже, что он, например, расположен к собакам, которым охотно позволяет бегать по лесу в любое время. Если же он завлекает в лес и губит там какое-нибудь домашнее животное, так делает это лишь потому, что имеет случай отомстить хозяину или доставить наживу покровительствуемому им человеку.

Многие останавливались на вопросе: почему леший дает мало, а требует большой жертвы, тогда как домовой благодетельствует бескорыстно? Тут необходимо припомнить, что житейское положение этих двух человекоподобников слишком расходится: в то время, когда домовой сменяет один теплый и уютный угол на другой, всегда в кругу почтительной семьи, среди предметов, коими дарит дом, одичавший леший, ради мелкой иногда услуги человеку, не взирая на стихийные невзгоды, принужден мчаться на далекие расстояния по слякотной дороге, чрез лесные водовместилища и болотные топи, встречаться с ненавистными ему медведями, красть нужный предмет из области другого лешего и прочее. Ясно, что такие труды, труды без помощников, должны вызывать и достойную оплату.

Сколько есть на земле леших, нетрудно вычислить по наличным лесным площадям, потому что для каждой из них назначается отдельный леший. Если же лесная площадь велика, то и тут можно определить область лешего, которая обнимает не более семи квадратных верст. Еще удобнее определить число пущевиков, которые имеют ограниченную и тесную область, а именно — девственный лес, или лес выдающейся вышины («пуща-дремуща»). Как и леший, пущевик превышает головою самое высокое дерево, что помогает видеть окрестные предметы на далекое расстояние. Есть, однако, пущевики, которым такие деревья только по плечо.

Младший брат пущевика, леший, идет на кое-какую сделку с человеком; как видно было, его дети (лешата) даже благодетельствуют человеку; свирепый пущевик спешит стать поперек добрых намерений брата, чинит одно лишь зло, памятуя, что ему пришлось уйти в вековые дубравы именно из-за давних козней человека. Он не щадит ни стариков, ни детей, ни женщин, ни немощников, ни житейских помощников человека — домашних животных: раз жертва зашла в пущу, — ее гибель неизбежна. Косматый, поросший волокнистым мхом по всему телу, не исключая носа и глаз, гигант по росту, пущевик способен убить жертву одним своим обликом; когда достигнута цель, он не хохочет, подобно лешему, не издевается над жертвою, а спокойно следует дальше, точно сделал заурядное дело, исполнил скромный долг.

К счастью человека, пущевики весьма редки, и есть немало пущ, где зауряд хозяйничают одни только лешие. «Где гибель человека, там скрыто и спасение его»: пущевик неповоротлив, дряхл до отупения, плохо видит, что делается у его ног. Все это помогает человеку уходить от страшного человекоподобника; при неизбежной же встрече с ним нужно делать крутые повороты туда и сюда, да спешно оставить область пущи, дальше которой пущевик не решается делать своего старческого шага.

Многие ошибаются, когда охранителями кладов считают леших и пущевиков. Бесспорно, в лесах и пущах скрыто много кладов; но едва ли меньше того скрыто их в усадебных участках, в полях и лугах, в оврагах и разных водовместилищах, куда ни лешие, ни пущевики не могут даже и заходить. Тогда, в равной мере, пришлось бы считать хозяевами кладов усадебных человекоподобников, полевиков и водяных с их собратьями — болотниками, батниками, оржавениками. На самом деле они — или отдельные сторожа на службе у кладников, или, как хозяева данной области, только знают местонахождение кладов, которых, однако, передать никому не могут. Таким образом остается признать, что кладохранилища должны иметь отдельных хозяев — кладников или кладовиков.

Кладники — несметные богачи. Одеваются они в серебряные сермяги, обуваются в такие же лапти, изредка — в сапоги с золотыми носками; конические шапки кладников из литого золота, пояса — золотые пута с громадным замком (напоминают железные пута для лошадей); дорожные палки из чистого серебра с золотыми набалдашниками и наконечниками. Кроме того, и вся домашняя обстановка кладников блестит золотом, серебром, драгоценными камнями, которые, между прочим, служат предметами освещения и дома, и в пути. Но, при своих баснословных богатствах, кладники жалкие бедняки, потому что из своего несметного добра они не уделяют на продовольственные нужды даже булавочной головки. Идет, примерно, кладник, залитый золотом да серебром — и от отощания еле передвигает ноги; в серебряном кошеле его валяется корка хлеба, то поднятая после людской еды, то скраденная, то выпрошенная в виде милостыни, так как кладники прибегают и к сему постыдному способу прокормления.

Быть может, необычайная скаредность и вырабатывает у кладников соответственную злобу не к людям только, но и к своим собратьям: с первыми они не вступают ни в какие мягкосердые сделки, а во вторых видят беззазорных посягателей на охраняемое добро. По сатанинским заветам, это последнее должно нарощаться на счет жертвы, разумеется, сверх гибели души этой жертвы. Из пространной истории о кладах и кладонаходчиках видно, что кладники погубили много людей, так как последние обыкновенно сами и наперебой идут к кладникам, а не разыскиваются ими; то же, несомненно, будет и впредь, пока люди не перестанут тянуться к кладам, как мотыльки к свечке, пока не оценят по достоинству то, чего так усердно ищут.

О кладах следует заметить, что, за малыми изъятиями, они есть награбленное, добытое разбоем и разными неправдами добро; если оно не омыто человеческою кровью, так в скоплении его сочетались алчность и скаредность, медленно, но прочно подтачивалась жизнь скопидома, — что опять же отзывается убийством. Ввиду сего на кладах лежит прямое и косвенное проклятие, которое, собственно, и губит кладонаходчиков, по большей части проматывающих и найденное добро и свое трудовое.

Когда владелец добра пожелает скрыть его в землю и тут же наложит заклятие, кладник сторожит момент закрытия клада первым слоем земли, подхватывает и уносит вглубь. После сего и положивший клад уже не хозяин сокрытого добра, которое он может вновь увидеть разве для того только, чтобы сделать надбавку; воспользуется же им иной корыстолюбец, алчник, искатель легкой наживы. Кладник поднимает сокровище к поверхности земли и злобно наблюдает за корыстолюбцем, который уже не отойдет прочь, пока не совершит гибельной сделки с кладником и собственною честью.

В редких случаях кладник поднимает к поверхности земли то один, то другой клад для проветриванья. Этот момент самый удобный для захвата клада, без потери для кладонаходчика, лишь бы на сю пору при кладе не было его страшного хозяина. Но это делается так редко, такому ограниченному числу счастливчиков, что на них трудно и указать.

Из нечистиков, хозяйничающих в водовместилищах, необходимо выделить тех, что обитают в открытых чистых водах, собственно потому, что они как-то ближе к человеку, иногда даже покровительствуют ему почти с тем же бескорыстием, как и домовые. Такие нечистики обыкновенно называются водяниками; они бывают: вирники, или омутники, и тихони; первые ютятся в движущейся воде, а вторые — в стоячих водах — озерах и прудах. Но эта рознь столь незначительна, что позволяет говорить о всех водяниках заодно; к тому же один и тот же водяник способен занимать и текучие и стоячие водовместилища, лишь бы они сообщались друг с другом.

По внешнему виду водяник есть среднего роста глубокий старик, с длинною лопатистою бородою, с такими же длинными волосами на клиноподобной голове, с гладкою лоснящеюся кожею, расплывшимся лицом, одутловатым брюхом и непропорционально длинными ногами, имеющими между пальцев перепонки. Кроме того, и все тело водяника покрыто длинными волосами, которые, при ближайшем рассмотрении, есть тонкие струи воды или же тина и водоросли, приставшие к покрову его. В таком именно виде водяник предстает в момент выхода из воды; оставшись же на суше столько времени, сколько нужно для стока воды с тела и освобождения тины и водорослей от мокроты, водяник быстро начинает терять облик, не может вернуться в воду и погибает: тонкий пласт высохшей тины и водорослей, обтянутый едва приметною плевою, — вот жалкие остатки погибшего водяника! Но если такой пласт, никем не нарушенный, будет подхвачен поднявшеюся водою или будет вброшен в воду человеком, водяник оживает и в последнем случае остается признательным за спасение, — что может доказать при потоплении своего спасителя, которого не только не примет, как жертву, но представит на неглубокое место, пододвинет бревно, куст и прочее. Да и в последующее время водяник будет выражать признательность загоном, например, рыбы в сети своего спасителя.

Признательность и вообще расположение водяного к человеку, между прочим, сказывается и в следующем: он принимает покровительствуемого спать на свою постель, находящуюся на дне водовместилища, причем на спящего не упадет даже и капли воды. Постель водяника, обязательно предоставляемая немногим избранникам, чарующе мягка, с волшебною обстановкою: над спящим сводчатая, тонкая, как паутина, сень, сквозь которую он видит жизнь растений и водных животных, переливанье воды, игры русалок; но если такой человек ткнет пальцем в пелену — вода немедленно просочится в дыру и зальет неосторожного.

Вне сего соотношения водяник в шутку и злонамеренно распугивает рыбу у сетей рыболова, разъезжая на своем любимом коне (соме), рвет и выворачивает сети и другие снаряды, раскапывает мельничные плотины, портит и срывает мельницы; зорко сторожит купающихся, улавливая жертвы между ними, рыболовами и неосторожно упавшими в воду, причем не делает пощады и скоту: усевшись на плывущее или барахтающееся в воде животное, водяник катается на нем и своею тяжестью придавливает его ко дну. Если же он только подшучивает, играет и нежится, то видно будет, как в том или другом месте нежданно заклубится вода, всплывут на поверхность пузыри, станут расходиться круги, а ночью, при тихой погоде, хлопает ладонями по поверхности воды, или ревет по-коровьи, крякает по-утиному, визжит и блеет, подобно приводным птицам. В свою очередь, во внезапном разливе скромной речки и ручья, в напоре их вод, в замучиванье чистой доселе воды приходится видеть то шутки водяника, то свадьбу его; при последней не выдерживает самая крепкая плотина, мельница, и всегда должна здесь быть человеческая жертва.

Водяников сравнительно немного — по одному на каждое водовместилище: озеро, пруд, реку, невысыхающую лужу, колодезь, — и только при мельнице их бывает столько, сколько поставов, или водяных колес, на которых водяники держатся (на вершине) при верчении. В течение дня они обыкновенно лежат распластавшись на дне и только после солнечного заката начинают свою деятельность; но в неделю перед Ильиным днем водяники проявляют деятельность и днем — их непонятное для людей возбуждение особенно опасно в это время.

Подобно домовым, водяники не сходятся один с другим сколько по вражде, столько и за невозможностью перемещений через сушу. Посему часто случается, что два водяника — речной и колодезный, — живущие в двух-трех саженях, знают друг друга заочно, по голосу и всплеску вод, разговаривают, никогда не видясь. Впрочем, если бы и доступно было перемещение водяников в чуждую область, они не могли бы выдержать свойств новой воды. Люди пользуются этим для вывода водяников и, соединив канавою, или каналом два водовместилища, одновременно уничтожают двух водяников. Кроме сего, водяников можно выживать свистом, которого, подобно лешим, они не переносят, как не переносят золы, всыпаемой по утрам (нюшками) в воду: водяник отравляется от золы, неистово мечется от свиста и кончает тем, что разбивается о подводные камни или о подводные завалы. Метания водяника крайне опасны: проходящего по берегу он хватает за полу, опрокидывает лодку едущего по воде, того и другого уносит вглубь. Если такой человек сумеет уйти от водяника, он не избежит несчастья на суше: сухопутный нечистик отомщает за водяника, особенно когда при свисте и бросанье золы в воду было помянуто имя водяника.

Каким бы путем ни заполучил водяник свою жертву, он долго тешится ее отчаянными порывами освободиться от воды: то поднимет к поверхности, даст вдохнуть воздуха, то снова еще глубже опустит вниз, до тех пор, пока, вконец обессиленная, жертва не упадет на дно. Но и тут водяник продолжает томить жертву образами возможного спасения. Окончательно убив свою жертву, водяник сгоняет к трупу пиявок, раков, жуков, чтобы те издевались над телом, от которого он отстает по извлечении души; эта последняя поступает на службу к водянику.

Посинелый труп утопленника говорит о том, что жертва была весьма смутного, даже сатанинского происхождения; водяник равнодушен к таким утопленникам и предпочитает жертвы с чистою, христианскою душою. Труп такой жертвы часто навсегда удерживается водяником, который укрывает его в хлудах, в корнях прибрежных деревьев, между камней.

Как известно, водяник — старый холостяк, и в этом особенное несчастье женщин вообще, а девушек — по преимуществу; при старческом невзрачьи, он любит молодость и красоту. Если в его области уже было несколько утопленниц, водяник придерживает только самоубийц, отпуская довольно скоро остальных, невольных утопленниц. Но и первых волей-неволей он должен бывает отпустить (труп их), что сопровождается волнением и бушеванием воды: это волнуется водяник. Что же касается души самоубийцы, последняя становится известною русалкою, поступающею под суровую власть водяника, с которым принуждена бывает вести ненавистную связь. Плодом этой связи бывают многочисленные водянёнки — шаловливые и безвредные нечистики, однако более своего отца ищущие связей с живыми женщинами; этим последним и всему их роду они помогают в рыболовстве. Водянёнки исчезают, едва достигнув совершенных лет: иные гибнут на суше, после водополья, при преследовании живых женщин, уничтожаются настоящими водяными или удушаются своими озлобленными матерями.

Есть водяники, которым не суждено было сожительствовать с русалками, собственно потому, что в их области доселе не было ни одной самоубийцы. Такие водяники злы до крайности и не пропускают ни одной жертвы, в чаянии встретить в ней женщину.

Ввиду того, что сношение с водяником не так прибыльно, как с другими человекоподобниками, а условия тяжелы (после утопления подай душу, а сейчас — брось в воду тельный крест, да отрекись от родни!), с ним вступают в союз немногие, отчаянные люди, которым, пожалуй, нечего терять, не от чего отрекаться.

Отличительною особенностью сих человекоподобников нужно считать взаимопомощь в преследовании жертвы — человека или его пособников — домашних животных, какого единения не встречается, например, между усадебными нечистиками; но они не бывают сотрудниками и помощниками водяника, обыкновенно сторонящегося от сих грязных, до крайности неряшливых нечистиков. За исключением упомянутой взаимопомощи болотники, багники, оржавеники и лозники не сносятся один с другим, хотя нередко и живут бок о бок: они неспособны к неге и ласке, потому что неуклюжи, неподвижны, угрюмее и непокладливее всех нечистиков. Наконец, все они лишены возможности к самомалейшему изменению личного существа, затрудняющего им подход к поверхности своих обиталищ: ютясь на дне их, эти человекоподобники ищут жертву, заманивают красивыми образами и звуками, — в чем и сама природа помогает им, подставляя жертве заманчивую растительность, но коварную почву, или просто дает мираж. Они приступают к деятельности тогда, когда жертва поддалась коварству и погрязла в болотине, багне, оржавене, запуталась в корнях и стволах лозняка: подлежащий нечистик схватывает ее за ноги и медленно, но прочно тянет к себе; разъединенная было поверхность болотины, багны, оржавени соединяется вновь, не оставляя следов гибели живого существа. Каковы же здесь предсмертные муки последнего и издевательства нечистика над жертвою, можно лишь догадываться по диким чертам мучителя, веками поджидающего жертву.

Остается прибавить, что болотники, батники, оржавеники и лозники неуязвимы от громовых стрел, теряющих губительную силу при первом соприкосновении с поверхностью их обиталищ, и нечистики бесстрашно, с сатанинскою насмешкою, подхватывают эти стрелы. Но для всех этих нечистиков есть непредотвратимая, величайшая опасность, а именно — осушение их обиталищ путем канализации: раз отсюда сведена вода, осела сгустившаяся земля — нечистик люто погиб, так как ему не уйти из обиталища, ставшего теперь его могилою. С течением времени прах нечистика сливается с общею здесь землею, служа безвредным удобрительным материалом, — и одним не чистиком становится меньше, потому что все они вечно одинокие, холостяки.

Раздельные особенности жизни сих нечистиков зависят от местопребывания каждого из них. Так, болотник тешится, когда на поверхности его обиталища идет растительная и вместе с нею животная жизнь: по вечерам и утрам он ревет по-коровьи (голос выпи), крякает по-утиному, булькает по-тетеревиному, чтобы приманить сюда охотника, или хищника, — дико стонет и тут же внезапно разразится хохотом молодого людского голоса (пардва — белая куропатка), гогочет приманчивым гудом (бекас на току).

Когда природа разукрасила поверхность обиталища болотника чудными цветами, ягодными растениями (брусника, клюква, морошка), грибами (моховики), последний скрыто растит промеж них коварный багун, доводящий посетителя до угарной одури. Коротая свои нескончаемые досуги, болотник там и здесь пробивает иногда болотные оконца и окружает их то предательскою растительностью, то подгоняет рыбу к оконному отверстию. Это — сатанинская ловушка, погубившая далеко не одну жертву.

Каким путем ни привлекалась бы жертва, болотник в состоянии погубить ее только тогда, когда болотная топь достаточно глубока; в противном случае ему остается томиться бессильною злобою и тем сильнее, чем надежнее спасенье жертвы. Весьма много злит болотника людское приспособление ходить по топкой болотине при помощи болотных лыж: трясется почва, гнется она вниз, а человек безбоязненно движется да движется вперед! Верхом же злобы является положение болотины в знойное лето: не только сам человек безбоязненно топчет ее поверхность, но нередко проводит по ней и лошадь с волоковою копною или с тележным возом. Что же касается зимнего времени, то мерзляк-болотник, корчась и ежась на дне обиталища, принужден подумывать о собственной безопасности: вымерзнет болото — погибнет и болотник. Правда, из его берлоги поднимается время от времени теплое дыхание, дает оно болотную полынью; но ударит новый мороз — болотник в новой тревоге за существование, снова бессильно злится на конский топот, отдающийся эхом в его берлоге.

Хотя никому из людей не приходилось видеть болотника таким, каков он есть на самом деле, однако чрез косвенное посредство других нечистиков известно, что он непомерный толстяк (наливашка), совершенно безглазый, весь в толстом слое грязи, к которой налипли в беспорядке водоросли, мшистые волокна, улитки, жуки и другие водяные насекомые. Все это, делая болотника неповоротливым, в то же время ставит его в разряд наиболее отвратительных нечистиков.

Батник ютится в торфяном, никогда не покрывающемся растительностью болоте, имеющем вид черной грязевой лужи. Он никогда не появляется на поверхности своей багны и присутствие в ней выдает лишь пузырями на поверхности да изредка — мелкими огоньками там же; те и другие сопровождаются особенным пуктаньем, незначительным колебанием поверхности. Это — дышит и пыхтит вечно бездеятельный батник, не поднимающийся с мягкого ложа и тогда, когда жертва попала в багну и мечется в грязи. Он уверен, что ей не уйти отсюда и что жертва сама пойдет к нему.

Не только люди, но и многие животные сторонятся багны, в которой постоянными живыми существами можно считать немногочисленных насекомых — улиток, жуков, пиявок, червей; за поисками сих насекомых прибывают на короткие сроки болотные голенастики, но и они спешат уйти от опасной багны, иногда убивающей тлетворными газами, испускаемыми время от времени багником.

По внешнему виду батник еще грязнее болотника. Как и сей последний, он страшится канализации, хотя и не боится морозов, которым весьма редко удается закрывать багну, согреваемую теплым пыхтеньем батника. К сожалению, для последнего есть отдельный бич, а именно: предприимчивые люди вычерпывают багновую грязь для выработки топлива, удобрения полей и огородов и тем крайне тревожат нечистика, который того и гляди очутится без багны; в сухое же лето, когда багна не только подсыхает, но и кое-где горит, полумертвый багник томится на дне своего обиталища и едва переживает время до нового разжижения багны дождями и приточными ручейками.

Как известно, оржавень (оржавина) представляет последыша между болотными топями, к которой не идут за кормом и питьем даже нуждающиеся животные: крайне скудная, жесткая осока да хвощ и желто-железистая вода оржавени вредны и приторны; то же свойство воды не дает возможности ютиться здесь и такой животной мелочи, как лягушки, пиявки, черви, жуки и прочее. Ясно, что оржавень вконец загажена ютящимся здесь оржавеником, который даже не хочет прикрыть срамного обиталища своего; эти мутные пузыри да «сало» (железистые свечи) красноречиво свидетельствуют о наивысшей загаженности оржавени. Каков же должен быть жилец ее? Грязно-рудый, с непомерно толстым животом и тонкими, как стебель хвоща, ногами, с ржавыми прилипами ко всему его покрову, непрестанно рыгающий, оржавеник не может привлечь к себе внимания даже неразборчивых нечистиков; все же живые существа сторонятся и обиталища его. Таким образом, оржавенику весьма редко приходится иметь жертву: животное забегает в оржавень второпях, спасаясь от преследователя-хищника, а человек зайдет разве при ненормальном состоянии. В то время, когда болотник и багник могут зимою, например, обмануть прохожего и проезжего, оржавенику не удается закрыть своего срамного обиталища: если оржавень кое-как закрылась льдом и запорошилась снегом, тот и другой непременно выдадут притон оржавеника своею буро-желтою окраскою.

Оржавеник пока что пользуется большим покоем, чем его помянутые собратья, потому что знойное лето не высушает оржавени, а людям не нужна эта срамная, крайне непроизводительная земля: нечистику остается валяться на дне своего обиталища, наслаиваться прилипами да поддерживать срамную муть оржавени.

На лозников указывают как на родственных помощников приводных нечистиков или как на подростков. Из предыдущего видно, что все эти нечистики живут и действуют порознь и что у них нет потомства; лозники составляют отдельный скоп скорее надводных, чем подводных нечистиков, и притоном их служат густые кусты сплетшегося малорослого лозняка, от цвета которого они воспринимают цвет своего покрова. Сами по себе лозники слишком крохотные бесики, отчасти напоминающие шешек, подобно им игривые и не имеют в виду погубить той жертвы, которую запутывают в кусте лозы, в корнях ее или заставляют проваливаться в скрытое оконце топи. Все это делается не как сатанинская напасть, а как игра, шутка, после которой они подают и помощь, пододвигая жертве куст не отонувшей лозы, тростник, аир и прочее. Если и при такой помощи жертва не спаслась, так ее подхватил обитающий здесь крупный нечистик — водяной, болотник багник, — которым лозники не намерены были подслуживаться.

Какое именно значение имеют лозники в бесовском мире, трудно определить; следует догадываться, что эти нечистики загнаны сюда и прикованы к месту за неимением для них подходящей деятельности. Ввиду же почти безусловной безвредности лозников, их ничтожного облика, громовые стрелы разят их лишь попутно. У лозников остается одна опасность, о которой они, однако, совершенно не помышляют: это — осушение места под их обиталищем и чрез то уничтожение лозовых кустов, с ростом которых соединено бытие лозников; последние в сем случае гибнут целым скопом навсегда и бесследно.

Причисляя русалок к человекоподобным нечистикам, необходимо предварить, что они, во-первых, не имеют страшных обликов своих собратий, а во-вторых — происхождение их не демоническое, сравнительно позднейшее, притонное место — чистая вода, где независимо от сего ютится тот или другой водяник. В более подробном развитии упомянутых особенностей прежде всего следует сказать, что русалки — существа исключительно женского пола, вечно юные красавицы с чарующим и обаятельным обликом; они есть или выродки людских дочерей, или дочери, проклятые родителями еще в материнской утробе, умершие не окрещенными, загубленные своими матерями вскоре после рождения, непременно в воде, или же молодые утопленницы, покончившие жизнь самоубийством. Как ни различны возрасты этих жертв людской небрежности, злобы, насилия, личного малодушия, в состоянии русалок они объединяются, так что каждая из них представляет существо в пору наилучшего развития девичества, и только опытный глаз улавливает между ними рознь возрастов при жизни, крещеных особей. Последнее сказывается едва заметным оттенком креста меж персей, что можно наблюдать на расстоянии девяти шагов от русалки.

Русалки имеют ласковые голубые глаза, которыми, между прочим, так удачно приманивают жертву; но после поимки ее те же глаза остаются стекловидными и неподвижными, как у мертвеца. По нежному, почти прозрачному телу их рассыпаются волнистые волосы русого цвета, идущие от маленькой головы до колен; у отдельных русалок эти волосы скорее похожи на пряди зеленой тонкой осоки.

Вечно веселые, игривые хохотуньи, русалки не расстаются со своим водовместилищем и живут здесь в хрустальных домах, под присмотром русальской царицы, обыкновенно поставляемой местным водяником. В заурядное время русалки могут оставаться вне воды столько времени, сколько то потребно для осушения их тела и волос от мокроты, после чего они могут немедленно погибнуть в мучительной истоме. Вследствие сего русалки лишь изредка, на короткие сроки, всплывают на поверхность воды, присаживаются на подводный камень, на берег, чтобы заманить жертву, или стряхнуть тягость воды, обыкновенно удерживаемой пышными их волосами. Кстати: какова тяжесть выдерживаемой русалкою воды, можно отчасти заключить из того, что расчесыванием своих мокрых волос в течение, например, часа она может извлечь столько воды, что ее достаточно будет для затопления целой деревни…

В русальную неделю (восьмую по Пасхе) русалки выпускаются на сушу на более продолжительные сроки, причем устраняется помянутая опасность погибнуть на суше. Они безбоязненно и весело размещаются на берегу водовместилища, даже уходят в ближайшие рощи, на луга и поля, взбираются на деревья, чтобы покачаться на сучьях и верхушках их. Всем этим русалки освежают памятование о покинутой земле и о людях, между которыми они не преминут уловить и жертву. Последнее достигается, между прочим, так: обольстительницы кувыркаются, играют, ведут беговые игры, хороводы, пляшут, хохочут, поют песни и приманчивыми движениями зовут к себе случайного зрителя. Если он поддастся зову и подойдет к русалкам или же остановится в оцепенении, они скопом обступают жертву, жмут ее в объятиях, щекочут до смерти, причем, слыша веселый хохот и песни, никто не подает помощи, не решится подозревать опасности там, где идет игривое веселье молодежи. Единственным возможным средством спасения от русалок служит укол хотя бы одной из них иголкою или булавкою, которые необходимо иметь при себе и наготове: тогда весь скоп русалок с воплем кидается в воду, где еще долго раздаются голоса их. Однако, и при такой предосторожности, лучше всего избегать в русальную неделю приводных мест, не купаться, не колотить белья и не ловить рыбы.

Когда жертва заполучена, русалки уносят ее в свое обиталище и здесь окружают самыми нежными заботами: в жертве — женщине они видят возможную супругу своего властелина — водяника, новую подругу себе, а в мужчине, особенно когда последний молод и красив, — возможного любовника одной из них. Разумеется, больше других ухаживает за погибшим та русалка, которой он пришелся по нраву. Эта заботливость об избраннике доходит до мелочей: русалка чешет голову его, трет тело, отгоняет водных животных, убирает ложе лучшими водорослями, а в русальную неделю выводит его вместе со своим скопом на сушу, даже позволяет заглянуть в родственный дом и на людей, чтобы сколько-нибудь ослабить скорбь по земной жизни. Остальные жертвы остаются без внимания: русалки позволяют ракам и насекомым уродовать их тело, а если жертва оказалась почему-либо несимпатичною, они выталкивают труп на поверхность воды, к берегу.

Спасшийся от русалок, даже видевший или слышавший их издали, навсегда остается безнаказанным. Так, иной приобретает привычку беспричинно и неудержимо хохотать, иной кривляется, точно развинченный, во время походки, гримасничает, у иного поражается то или другое чувство, преимущественно — слух. Замечательно при этом, что чем крепче натура жертвы, тем разительнее будут полученные органические повреждения, с которыми человек не может справиться во всю жизнь.

Кроме враждебных нападений, при которых беспощадно преследуются люди всех возрастов, от младенцев до стариков включительно, известны еще заигрыванья русалок, преимущественно тех, кои при земной жизни не знали людей, как, например, младенцы. Эти заигрыванья, менее враждебные и не столь опасные, больше всего приходятся на молодых мужчин, особенно парней, сношение с которыми не только ново, но и заманчиво для русалок. Тут русалка подхватывает какой-нибудь его предмет — одежду, обувь, рыболовный снаряд, и, готовясь затопить его, тем заставляет владельца бросаться без разбору за поимкою предмета, сама же незримо подталкивает предмет все дальше и дальше, в опасное место, куда, конечно, увлекает и хозяина. Если последний благополучно избежал опасности и спас похищенный русалкою предмет, этому предмету несдобровать: он обязательно или затеряется впоследствии, или будет скраден, испорчен. Много приходится терпеть от заигрываний русалок молодым рыболовам: строгивая лесы, снуры, русалки обманывают удильщиков фальшивым клевом; у остальных они выворачивают сети, набивают их тиною и травою, вырывают весла, шест или качают рыболовное судно, чтобы переворотить его вместе с рыбаком.

Как ни красна, по-видимому, жизнь русалок, у них есть много скорби, которой они не могут подавить развлечениями. Так, прежде всего, им с завистью приходится смотреть на свободу земных подруг своих — женщин, так же завидливо созерцать материнские ласки, которые многим были не только незнакомы, но имели отрицательный характер в отношении их. За тем, самоубийцам приходится томиться из-за минутного, быть может, необдуманного решения покончить жизнь, чтобы потом наложить на себя вечную неволю. Но что всего скорбнее, так это — подневольная связь с ненавистным водяником, в области которого они живут и которому подчинены с минуты вступления сюда. Не скорбь только, а наивысшая степень бессильной злобы должна обхватывать существо русалки, когда ей приходится видеть молодую, счастливую чету, разгуливающую по берегу обиталища русалок или катающуюся в лодке там же. Зато какой радостный возглас раздается иногда здесь при получении известия о гибели ненавистного водяника! Такой возглас, однако, есть последний радостный возглас, потому что вместе с гибелью водяника начинается и их собственная, если только русалки не успели удалиться из осушенного обиталища и переместиться в новое. Но тут легко может случиться, что из одной неволи они попадают в новую, быть может, более тягостную.

В редких обиталищах болотников, багников и оржавеников есть отдельные русалки, которым это имя придается разве в насмешку и которые, кроме женоподобного облика, не имеют ничего общего с симпатичными, ласковыми русалками. Эти русалки стары, с клюками в руках, отвратительно безобразны и грязны, применительно к цвету обиталища, злы и угрюмы не менее своих сожителей, с которыми, однако, они не имеют ровно никаких сношений, а часто и не знают друг друга.

Все нечистики этой категории есть настоящие люди, восприявшие свое бытие от людей же, живущие людскою жизнью. Но их существо и деятельность так далеко уклоняются от обычных людских, что их скорее приходится принимать за воплощенных бесов, чем за людей. По мере течения своей полудемонической жизни демоноподобники изменяются по возрастным стадиям — имеют красную пору жизни, зрелость, стареют, дряхлеют и умирают, причем в составе их почти равномерными деятелями бывают мужчины и женщины, — чего нет у остальных нечистиков. Под конец позорной на земле жизни демоноподобники приобретают даже типичные особенности нечистиков: так, у мужчин начинает отрастать на голове подобие рогов, у лиц обоего пола — короткие в надлежащих местах хвосты, ручные и ножные пальцы утончаются до пальцев хищника, изо рта резко выступают два-три удлиняющиеся зуба, тело утрачивает мягкие части и покрывается подобием шерсти.

Не приобретая сатанинства путем наследственности, по рождению, демоноподобники не передают его и преемникам: личная воля человека и личное искание дают ему сатанинство, от которого, однако, он уже не может отрешиться до конца жизни. Таким образом, приходится видеть, что дети демоноподобника правдивы, честны, безупречны в религиозном смысле, собственно потому, что по наследству не восприяли преступного положения родителя, а личная воля не позволила им идти по преступному пути.

Демоноподобников относительно немного, собственно, потому, что редкие из людей решаются принять тягостные условия сатанинства, все же страшатся скорбного конца его, и только наивысшее озлобление против людей, ненависть к добру да корыстные побуждения могут призвать к демоноподобничеству. Как появляются и чем кончают эти нечистики — видно будет из последующего.

Верными служителями бесов, исполнителями их воли и непоколебимыми врагами людей совершенно справедливо признаются ведьмаки и ведьмы, у которых удержался один лишь людской облик. Но и сей последний жалок, карикатурен, как жалок может быть извращенный вид человека: ведьмак и ведьма обязательно имеют кривизну, телесный порок в виде неуместной бородавки, пучка волос, лишнего или недостающего числа пальцев, двойного ряда зубов; они сутуловаты; мужчины не имеют растительности на губе и подбородке, женщины имеют усы и бороду; у тех и других отрастают из конечного позвонка хвосты длиною в добрую пядь.

Помимо сих разительных признаков, ведьмаки и ведьмы узнаются еще и по следующим особенностям: у них мутный, свирепый взгляд исподлобья, то упорный, сосредоточенный, то блуждающий, как у нечистиков, — небрежная прическа или таковой вовсе нет, морщинистый лоб, сросшиеся густые брови, свинцово-серое, неулыбающееся лицо или же дающее злую до передергивания улыбку, — медленный, гортанный, иногда и хриплый голос, неразговорчивость или неумолчное бурчанье, говор про себя, задумчивость, неосмысленная походка и многое другое. В заключение ведьмаки и ведьмы имеют неудержимое притяжение к водке и табаку; пьют и едят наиболее вычурное; одеваются смешанно, сочетая в уборе роскошь и убожество; спят и работают в розничную с людьми пору; безучастно относятся к соседним радостям и горю, не делятся и своими; перестают молиться Богу, ходить в церковь, отправлять христианские требы: избегают общественных сборищ и даже уединяются от собственной семьи.

Ведьмачество (оно же — ведьмарство) достается «самохотью», по личной воле человека; но оно может быть придано и «нахратью» — злоумышленно или же случайно, потому что существует особенная лихая година, в которую можно вызвать все худое, о чем бы ни помыслил человек; наконец, ведьмачество дается и в связи с иною профессией: мельник, лесник, кузнец, давний войт, коновал и другие легко могут становиться ведьмаками. Соответственно сему приобретается ведьмачество и женщинами.

Самохотные ведьмаки и ведьмы обыкновенно начинают с того, что носят тельный крест под пятою, расстаются с иконами и молитвою и начинают брать ведьмаческие уроки у приставленных к ним бесов. С первых же уроков они отрекаются от всего святого, от родителей и родни, обязуясь враждебно относиться ко всему, что не носит демонической окраски. Тогда уже доброволец ведьмачества делается злейшим губителем тела и души своей жертвы и с этой стороны опережает наставников, которые хлопочут существенным образом лишь о гибели души жертвы. В таком усердии ведьмаки и ведьмы напоминают прозелитов, обыкновенно злейших противников своих недавних единоверцев.

Истинное положение дела обязывает отметить, что мужчины менее восприимчивы к ведьмачеству, чем женщины, а потому и ведьмаков меньше, чем ведьм. Дальнейшее слово преимущественно о сих последних.

«Молодая ведьма, старая ведьма» — слишком обыденные разграничения, из которых видно, что демоноподобницы имеют возрастные различия; но деятельность той и другой одна и та же, как и внешние признаки. На поверхностный взгляд ведьмы не отличаются днем от обыкновенных женщин, тем более что в это время они занимаются людскими делами; зато от сумерек до сумерек, когда проходит их чисто демоническая деятельность, ведьмы тотчас узнаются по фосфорическому блеску глаз, причем обычное безобразие лица и предательские особенности бесовства обнаруживаются наиболее резко. Укрываясь по возможности от людей в течение дня, в указанную пору суток ведьмы поневоле принуждены еще более укрываться, чтобы не выдавать себя, — что вместе с тем совпадает и с их деятельностью, общением с нечистою силою. Для сего они превращаются в живые предметы непременно женского пола или же, сохраняя свой обычный облик, пользуются подспорными предметами для передвижения. Так, многие видели их разъезжающими верхом на козле, на волке или медведе, в горшке, в ступе, на помеле или метле, на скамье, простой доске, изгородном колу и прочем. Как бы ни перемещалась ведьма, при ней неотлучно находится помело или метла, веник, чтобы заметать след: без такой предосторожности ведьмин путь, как и место следования, могут быть открыты людьми; то же могут обнаружить ведьмаки и ведьмы, как известно, всегда враждующие друг против друга, строящие всяческие козни противницам.

Таким именно способом ведьмы перемещаются на бесовские сборища, для обсуждения общих дел и для отправления шабашей, из коих главными почитаются: Купальский (в ночь 24 июня) и мясоедный — 18 января (на 24-й день после христианского праздника P. X.). Кроме циничных деяний, на первом шабаше бывает свальное купанье ведьм и чертей в молоке, которое та и другая ведьма успели к этому времени отнять от чужих коров, а на втором скоп нечистиков приносит дикую жертву — закалывается младенец, иногда извлеченный из материнской утробы, и, при неистовых криках радости, съедается участниками шабаша. Здесь же происходит посвящение новичков в тайны ведьмачества, снимаются отчеты, делаются расправы с виновными и ведутся нескончаемые бесовские танцы, при которых пары пляшут, приложив спину к спине. Случается, что иная ведьма или ведьмак больше не возвращается с шабаша, или возвращается с каким-нибудь органическим повреждением; очевидно, такой демоноподобник подвергся бесовской расправе.

Хотя ведьмаки и ведьмы слишком близки по физическому и духовному складу, между ними нет иных отношений, кроме враждебных; зато ведьмы неизбежно состоят в сожительстве с вольными, повсюдными нечистиками, от которых имеют даже детей. Как самая связь, так и плоды ее носят характер едва выразимого цинизма: между прочим, ведьмы сжирают таких своих детей, угощая поджаренным мясом их и сожителей.

Вредя обыкновенным людям всеми доступными средствами и с разных сторон, ведьмы и ведьмаки имеют силу превращать их в разные предметы. Так, иной внезапно и неожиданно для себя очутится медведем, волком, ястребом, другой — вороною, свиньею, кошкою, мышью и прочим. По этим превращениям можно предугадать, какого пола был превращенный и кто — ведьмак или ведьма сделали превращение, потому что первый не может, например, превратить женщины, а мужчины превращаются редко в предметы женского рода.

Приданный ведьмою или ведьмаком вид сохраняется относительно недолго — одну ночь, редко — целые сутки. Но и этого краткого срока достаточно, чтобы оставить на человеке неизгладимый след: многие усваивают не только привычки, но и голос того животного, в которое были превращены. Когда по ведьмаческим целям превращение выдержало животное, оно еще разительнее воспринимает особенности: так, например, курица начинает плескаться в воде и крякать по-утиному, если она была превращена в утку. Из всех живых существ только одни кузнецы не боятся ведьм и ведьмаков и не могут быть превращены ни в один предмет.

Во все времена люди много терпели от сих демоноподобников и изыскивали средства предупредить их злодеяния, разрушить козни, а главное — наказать и уничтожить своих врагов. Вековой опыт и усилия не пропали даром. Так, узнано, что ведьма не испытывает боли, когда ее бьют по телу, но что она чувствует удесятеренную боль, когда бьют по тени той же ведьмы: эта тень есть прихвостень ведьмы — один из чертей, который и передает удары ведьме; нужно только бить не ладонью, а верхнею стороною кисти. Особенно страшными бывают удары по тени освященными предметами: тут можно даже извести ведьму. Того же обыкновенно достигают люди, проткнув тень ведьмы гвоздем и другим заостренным предметом из церковного или капличного здания; а если ведьма или ведьмак не перестают выходить из могил после смерти, тот же заостренный предмет нужно воткнуть в могильный холм, чтобы окончательно пригвоздить человеконенавистника. Не менее надежно в сем случае и другое средство: нужно откопать могилу демоноподобника и осиновым колом пробить труп его.

Так как в сельскохозяйственном быту весьма много приходится терпеть от молочных ведьм, то для узнания, поимки и наказания таких ведьм найдено достаточно средств, из числа которых наиболее известны следующие. Заговляя сыром в масляное заговенье, кусочек его нужно удержать во рту на ночь; утром в «шильный» понедельник высушить и тут же зашить в одежду, которую следует бессменно носить в течение всего поста и в это время вести себя так, как и при ношении «петушиного яйца», то есть не ходить в баню, не умываться, ни с кем не разговаривать, даже избегать приветствий. С кусочком сыра в руке нужно прийти к пасхальной заутрене и, остановившись у порога церкви, поднимать сыр вверх при произношении слов «Христос воскресе»; тогда, вместо платков, на головах ведьм будут видны дойки, что и выдает молочных ведьм целого прихода. Вместо сего тогда же нужно смотреть на женщин через дырочку лучинного огарка, откуда сам собою выпал сучок во время масляничного заговенья.

Зная наличных ведьм своей окружицы, нетрудно уже располагать мерами поимки, наказания и даже гибели их. Так, если ведьма присела на цедилку в виде мухи, разумеется, с тем, чтобы произвести молочную порчу, такую муху нужно немедленно завертеть в цедилку и эту последнюю привесить над «сопухой» или варить в кипятке; ведьма не может снова превратиться и будет испытывать муки, пока цедилка останется в дыму или в кипятке, и совершенно погибает, когда дым был от ладана, а вода — с примесью освященной. Если же молочная ведьма, принявшая вид земляной (корявой) лягушки, очутилась в коровьем хлеву, а тем паче — пристала к вымени, от которого она не может произвольно отстать, пока не закончится ведьмаческая порча, с такою ведьмою можно сделать приблизительно следующее: отрезать пальцы, выколоть глаза, проткнуть тело иголками, булавками. Все повреждения останутся у ведьмы навсегда и после превращения, причем физические муки от уколов и порезов растянутся на долгие годы.

Чтобы отогнать молочных ведьм и причинить им страдания, в Купальский день и ночь нужно заложить щели хлева «жигливкою», чертополохом, терновником, стеблями крыжовника; а над дверями привесить фителями вниз громничные (Сретенские) свечи: попробует ведьма с размаху влететь в хлев — она обязательно порвет себе кожу, уколется о колючки, обожжется крапивою и в особенности — громничною свечою. После всех таких мер часто происходит или продолжительная болезнь заведомой ведьмы, или у нее появляется новый органический недостаток, или же она невесть куда пропадает.

Эти демоноподобники стоят значительно дальше от чистых бесов и — гораздо ближе к людям, с которыми ведут даже и житейские сношения. Кроме того, они ходят в церковь, исполняют требы и окружают себя предметами христианского почитания. Хотя все это делается для отвода людских глаз и хотя колдуны и колдуньи достаточно закрепощены в бесовство, властелины и распорядители их деятельности, настоящие черти, не полагаются на них так, как на ведьмаков и ведьм, опасаются двоедушия их и сравнительно больше доверяют только тем особям, у которых появились типичные особенности бесовства — зачатки рогов, хвоста, клыков, фосфорическое свечение глаз, исчезновение мясистых частей. Но и при сем условии колдуны и колдуньи лишены возможности лично и по произволу чинить бесовские дела, для чего каждый раз обязаны обращаться к содействию настоящих бесов, указывать причины и цель предстоящих деяний, причем случается, что бес принужден бывает служить, помимо воли, положительным надобностям человека. Так, колдун или колдунья лечит травами, заговорами, производит чары, коими поправляет падающее благосостояние стороннего человека, помогает привораживать любимое лицо, указывает воспособляющие средства при охоте, на промыслах и прочее. Разумеется, все это делают настоящие бесы за цену проданной им души колдуна или колдуньи.

Особенностью сношений бесов с сими демоноподобниками приходится считать то, что они не появляются в своем чистом виде, а лишь в виде миниатюрных человечков, вследствие чего колдуны и колдуньи не имеют о бесах тех сведений, какие, например, даются ведьмакам и ведьмам. Они узнают своих сотрудников в подлинном виде только при конце постыдной жизни и за пределами смерти. Но колдунам не суждено узнавать и друг друга, по крайней мере, при первых встречах, что слишком непохоже на ведьмаков и ведьм, обыкновенно узнающих один другого при первом взгляде. Последствием сего бывают частные столкновения колдунов и колдуний, пока враждебными действиями не определятся личности врагов; руководители же бесы одинаково служат тому и другому и остановятся разве тогда, когда целям бесовства приносится ущерб. В общем понимании людей, как и самих колдунов, это значит, что нашла коса на камень или что слабейший сдался сильнейшему. Причинить существенный убыток, а тем более извести друг друга колдуны не могут: кончина их приходит естественным путем, если только колдун или колдунья не подверглись насильственной смерти или не покончили самоубийством. Естественная кончина их заслуживает внимания.

Когда колдун или колдунья дожили до предельного земного бытия, ослабели умственно и телесно и не могут дольше вести бесовских дел, бесы перестают давать свою обычную помощь и остаются при них только на страже души их и ради выполнения существенного условия колдовства — передать последнее кому-либо из близких к колдуну лиц. Чем скорее сделано это, тем скорее наступит и кончина колдуна, хотя предсмертные муки их и в сем случае бывают выше обыкновенных людских. Но передать колдовство нелегко, тем более что, видя зазорную жизнь близкого лица и зная источник ее, даже родные дети уклоняются от родительского предложения.

Лишение бесовской помощи, физические терзания бесов, при неустанном помине о передаче колдовства, и угрызения совести за злодеяния целой жизни уже сразу ставят болезнь колдуна невыразимо тяжкою. Но, по мере того, как длится болезнь, растет и тягость мук: больной мечется, старается уйти от страшных образов, неестественно стонет и ревет, просит доконать его; для утоления, например, нестерпимой жажды хватает и несет в рот горящую лучину, тогда как при очевидном холоде молит о подаче льда, воды из проруби. Что же касается предсмертных, по большей части диких речей колдуна, то они полны проклятий, грубой брани и цинизма.

По чувству человечности окружающие стараются оказать возможную помощь умирающему: помещают его на средине избяного пола, а на грудь кладут веревку, протягиваемую на двор чрез отворенную дверь, чтобы душе удобно было выйти из тела; открывают дымовые отдушины, просверливают в стенах и потолке дырья, чтобы туда прошла несомая чертями душа колдуна, если только двери и окна назнаменованы меловыми крестами; ввиду же того, что душа колдуна рогата и ей трудно выходить из тела, на печь привешивают хомут со шлеями, чтобы черти могли запрячься и общими усилиями извлечь «рогатую душу». Разумеется, последнее причиняет умирающему столь сильные муки, что для передачи повести о них на человеческом языке нет и слов.

По извлечении души из тела бесы скопом входят внутрь его, чтобы осквернить недавнее обиталище своей жертвы, иногда же — для того, чтобы подхватить тело и унести его на бесовский пир. Последнее, впрочем, не удается, потому что окружающие посыпают тело освященным маком или солью. Тогда бесовский скоп стайно носится над домом умершего в виде ворон и стайно же улетает вдаль, унося душу колдуна, после чего следует буря и ненастье в продолжение нескольких дней сряду. Люди стараются предупредить стихийные нестроения; в могилу погребаемого колдуна они кладут нарочито приготовленный крест, вытесанный из молодого (в рост человека) дерева, под гроб колдуна.

Если колдуну или колдунье приходится кончать свою жизнь так жестоко, зато предшествующая их жизнь может почесться красною, завидливою, — что, кроме озлобления на людей и мести им, всегда манит к колдовству. Без колдуна не обходится выдающееся семейное празднество, где ему предоставляется почетное место и уход, к нему обращаются за советами и помощью при людских и скотских болезнях, просят разрушить чары и заклинания, причиненные ненавистником, просят помощи для наказания врага. За все труды колдун получает безотговорное вознаграждение — деньгами, хлебом, скотом, одеждою, скопляет весьма часто значительное состояние.

Сила колдовства велика. Так, лишь словом заклинания колдун может навести заочную кару не на отдельное только лицо, а на семью, целую деревню, погубить доброе предприятие; еще сильнее действие заклинания над питейными и съестными предметами, лишь бы они были потреблены жертвою; с лекарственными же снадобьями колдуна не справиться и медицинской науке. Колдуны обыкновенно не выдают тайн своего лечения, и, если не передали близкому лицу колдовства, уносят эти тайны в могилу. Однако, наблюдая исподтишка, люди узнали, какие камни и земли варят колдуны, чье сердце и другие внутренности добывают они для порошков, из каких трав и кореньев они делают настой для внутреннего и наружного употребления, чем, наконец, поят и кормят себя, когда хотят призвать черта для содействия. Между прочим, колдуны натираются мазью из состава следующих предметов, кстати, весьма наркотических: а) аконит, или борец, б) черемица (белладонна), в) белена, г) красавица, д) багун, е) ведьмина трава — и другие. Когда они хотят околдовать стороннее лицо, то дают эту мазь и ему: человек начинает быстро перемещаться на разных предметах — на палке, на бревне, на кочерге или ухвате, летает по воздуху, танцует, веселится в обществе молодежи и тут же принимает участие или созерцает возмутительные бесовские деяния, коими пародируются религиозные и вообще все деяния земножителей. Придя в обычное положение, такой человек испытывает органическое изнеможение и упреки совести за виденное и учиненное им во время зачарования, и это состояние изменяется чрез долгие сроки, после очищения обетными подвигами. Отдельные лица, однако, на всю жизнь остаются то с органическими, то с душевными ограничениями: получают трясучесть тела, сведение рук, ног, кривизну лица, глухоту или теряют память, приобретают рассеянность и прочее. Во всяком случае замечено, что побывавший в переворотнях по собственной воле, но под воздействием колдуна или колдуньи, станет избегать вторичного превращения; подневольный же переворотень не выдерживает вторичного превращения.

Под воздействием нечистой силы, как непосредственным, так и чрез демоноподобников, человек может быть обращен в различные предметы — одушевленные и неодушевленные. Если это произошло от стороннего наведения, получается переворотень, от личного, по собственному произволу — оборотень. В последнем смысле оборотнями могут быть почти все не чистики и преимущественно — ведьмаки, ведьмы, колдуны и колдуньи, как имеющие частую нужду укрывать свой человеческий вид. Так, замечается иногда, что видимый издали человек вдруг побежал волком, зайцем, покатился камнем, остановился пнем: ясно, что это один из демоноподобников обратился в новый предмет, чтобы привлечь на себя внимание. Нет такой надобности или не дается она — демоноподобник становится оборотнем, чтобы просто поглумиться над людьми, фальшивою приметою ввести в обман, и чаще всего это проделывают ведьмы да колдуньи. Всем жильцам данного дома видно, например, как сорока бесстрашно припала к окну снаружи дома, или на ворота, на стреху, слышно, что она стрекочет о каких-то неблагоприятнейших вестях; но пусть только кто-нибудь доверится этому стрекотанью и станет ожидать благих исполнений — случится наоборот: тут стрекотал оборотень — ведьма или колдунья.

Бесовские надобности создают отдельных оборотней, которые ради корыстных или вредоносных целей из обыкновенных мирных людей преобразуются в разные предметы и демоническую деятельность проявляют только в таком именно перерождении. Посему оборотня гораздо труднее узнать, чем ведьмакующего или колдующего: его выдает разве усталый вид да ироническая улыбка, полунамеки, свидетельствующие о том, что он что-то такое знает, что-то такое сделал своему собеседнику или обоим им известному лицу.

Подобно ведьмакам и колдунам, оборотни приобретают свой дар путем предварительного уговора с нечистою силою; однако многие оборотни владеют и средствами вполне естественными, достигают умения обращаться в иные предметы помимо нечистой силы — личною практикою, наставлением опытных оборотней. Вследствие сего за малыми исключениями, оборотни не имеют такого лютого конца жизни, какой неизбежен для колдунов, и, если греховная душа их не избегает заслуженной кары, так в данном случае она несет наказание обычных грешников.

Оборотни заботливо охраняют тайны своего перераживанья и выдают их разве при конце жизни самым близким лицам. Это обстоятельство, как и неохотное содействие нечистиков, недоверчиво относящихся к оборотням, делает их относительно редкими демоноподобниками. Кроме того, и практическая польза от перераживанья в оборотней не окупает риска, — как это известно из истории оборотней.

Чтобы оборотиться в произвольное животное, человек втыкает в уединенном месте леса, отдаленной пустоши двенадцать одинаковых ножей в землю, острием вверх, и троекратно кувыркается чрез них, стараясь не тронуть ножей с места. За первым кувырком человек теряет подробные очертания своего лица; за вторым — остается бесформенным живым существом, а за третьим приобретает полный вид животного, в которое желательно оборотиться. Когда наступит время переоборотиться, оборотень вновь кувыркается троекратно чрез те же ножи, но с обратной стороны, причем изменение существа его следует в обратном же порядке.

Для обращения в волка, лисицу, хорька или ласку достаточно семи ножей, чрез которые совершается то же троекратное кувырканье. Но чтобы оборотиться в мелкую птичку, в пресмыкающееся или насекомое, можно обойтись и без ножей, единственно при помощи осинового пня, на котором, при рубке дерева, не положено крестного знамения: человек хватается зубами за верхний край пня и стремительно кувыркается чрез него — по другую сторону он сразу становится желанным животным. Обратным кувырком оборотень снова преобразуется в человека.

Если сам оборотень стронул с места один из предметов, чрез которые кувыркался, или это сделал сторонний, а тем паче унес предметы, оборотень навсегда остается в принятом виде, разве его выручит посвященный в тайны подобного перераживанья близкий человек. Бывали случаи, когда злополучный оборотень падал от пули, попадал в капкан, силок, в охотничьи сети: снимая шкуру с убитого оборотня, находили под нею истлевшую одежду, ожерелье, серьги, кольца, а во всем теле его — человекоподобную форму. Зная все это, оборотни прибегают к опасному риску в крайних случаях, при соблюдении самых строгих предосторожностей. Чаще всего они обращаются в продажное животное — лошадь, корову, овцу, свинью, гуся, курицу: по предварительному уговору с близким лицом оборотень продается на базаре за настоящее животное, которое вскоре уходит от своего хозяина; проданное вторично, в другие руки, животное снова уходит или, оборотившись в новое животное, проходит вторичную продажу в несколько рук. Из предметов неодушевленных оборотни делаются «поворотными рублями» — и в таком состоянии проделывается то же, что и в состоянии животного. Но последнее обращение еще опаснее потому, что иногда такой рубль может подвергнуться изгибу, перелому, когда дело идет на пари, или может быть расплавлен на изделие: оборотень увечится или погибает окончательно.

Напрасно уверяют, будто перераживанье оборотней проходит безнаказанным для них самих; напротив, известно, что за каждым таким деянием жизнь их сокращается на несколько дней, применительно к летам животного или ценности «поворотного рубля». Вследствие сего, под старость, оборотни отстают от своей демонической деятельности, тем или другим средством искупают пороки жизни, которую и кончают обыкновенными добродетельными людьми.

<1907>