Призраки кургана

Глава 6 Гора Калимдора

Мы остановили коней у подножия горы, вершина которой терялась в облаках, сливаясь с ними своей белой снеговой шапкой. Позади оставалась полная весеннего тепла и цветения щедрая долина, незаметно переходившая в щебенистое предгорное плато.

Кое-где чудом пробивались сквозь камень и продолжали расти бледные и бессильные травянистые стебли. Тонкий, но непрерывный людской поток паломников протоптал тропу, с трудом взобравшуюся на первые валуны и вьющуюся дальше то по крутизне, то спиралью охватывая особенно отвесные участки пути.

Казалось, что по мере приближения к каменному великану, весна отступает, а ушедшая было зима нашла приют в узких расщелинах, поглядывая оттуда ледяными глазами и посылая идущим холодные безрадостные вздохи.

Мы со Снежаной переглянулись — путь предстоял нелегкий, тем более, что местами, на особой крутизне, придется ехать, не сворачивая с тропы, приноравливаясь к медленному шагу паломников. Все они шли пешком, как и полагается людям, решившимся на долгий тяжкий путь к какой-либо святыне.

Многие были босиком и не только по бедности, но и для дополнительного усложнения дороги. Смиренные просители хотели явить прорицателю, судьбе или кому-то еще, высшему и могущественному, свое преклонение перед тем решением, которое будет принято по их просьбам.

Заскорузлые, с потрескавшимися черными пятками ступни крестьян, привыкших обходиться без обуви с ранней весны до поздней осени, соседствовали с бледными израненными ногами зажиточного люда, даже по коврам ступающего в сапогах и туфлях.

Снежана в сердцах воскликнула:

— Ну и занесло же этого Калимдора под самое небо, не мог найти места поприличнее!

Я отозвался:

— Ты бы еще пожелала, чтобы он сидел на городской площади в харчевне. А трудности пути, усилия, которые вознаграждаются встречей с магом, а поэзия достижения цели, тайна прорицателя, живущего почти на небе, возле богов, подслушивая их разговоры? Доступность лишает цель изрядной доли привлекательности. Во всяком случае, пусть тебе послужит утешением возможность пользоваться лошадьми — ведь мы не паломники, нам не о чем просить.

Она улыбнулась и легонько тронула поводья, направляя коня на первый валун. В начале подъема нам удавалось ехать по краю тропы, не мешая путникам и лишь наблюдая за ними, изредка встречая усталый и завистливый взгляд.

Остальные двигались, углубившись в собственные переживания, забыв о тяготах пути и разбитых ногах. Очевидно, мысленно все повторяли обращения к колдуну, пытаясь сделать просьбы еще более убедительными, чтобы не получить отказ в исполнении заветного желания.

Некоторые увлекались настолько, что говорили вслух. Еще не старый мужчина, плотный и кряжистый, очевидно привыкший к тяжелой работе, ступая затвердевшими подошвами по острым камням, бормотал:

— Глупец, ты станешь нищим после моей смерти. Оставить дом, виноградник и уехать в город, чтобы учиться у какого-то проходимца астрологии! Много ли богатства она принесла людям? А не забыл ли ты, сынок, костер, на котором горел такой звездочет, неправильно предсказавший судьбу князя? Сколько радости было, когда ты родился, посадил первый куст и ухаживал за ним. Помнишь ли, какие огромные кисти висели на нем, покрытые росой, каждая виноградина почти как слива, такая же дымчатая. И вдруг заезжие скоморохи смутили твой ум, и ты пошел за ними, да и пропал, уж сколько месяцев нет известий. Слава богам, что мать умерла в пору нашего счастья, как бы она плакала сейчас, страдая о тебе! А может быть, она бы сумела уговорить тебя остаться, кто знает. Лишь бы колдун нагадал мне скорое твое возвращение!

Слушая это горькое обращение к сыну, не предназначенное чужим ушам и случайно подслушанное, я думал:

«Оставь ты своего сына, пусть сам выбирает дорогу и плачет, если совершил ошибку. Разве только он нуждается в счастье? А ты, проработавший всю жизнь на винограднике, разве ты не должен наконец позаботиться о себе? Сын твой молод, пусть идет, куда считает правильным, а ты… нет, не забудь, забыть ты не сможешь, но хотя бы отстранись от него, найди то, что любезно твоему сердцу, подними глаза к небу. Избавься наконец от ответственности за другого человека, которая лежала на тебе всю жизнь, подумай о себе».

Короткий отрезок пути позволял ехать быстрее, и я слегка сжал сапогами бока лошади, ускоряя ее шаг. С удивлением я почувствовал доносившийся откуда-то дымок и услышал блеяние коз.

Ведунья, которая ехала позади, заметила:

— Смотри, даже здесь живут люди!

Только теперь я увидел притулившуюся под горным уступом хижину, одну стену которой составляла скала, а три других были сложены из ничем не скрепленных валунов. На маленькой огороженной площадке толпились козы, здесь же остановилось несколько путников, которым изможденная, одетая в рванье женщина продавала молоко.

Мужчина, сгорбленный, казавшийся окоченевшим от царившего здесь почти круглый год холода, вынес из дверей огромный казан с кипятком, в который добавил небольшой ковш молока. Эту обжигающую жидкость с наслаждением пили те, кто не мог позволить себе иного питья.

Молодые родители, красивые лица которых несли на себе отпечаток постоянного страдания, постелили на камень телогрею отца, усадив на нее мальчика со старым лицом, искривленным телом, похожими на лучины тонкими руками и ногами. Мать поила ребенка горячей водой, а отец бережно пересчитывал мелкие монеты, которые высыпал из тощей поясной сумки.

Снежана задержалась, чтобы дать им денег, но не было у нас гривен и счастья для всех, кто сейчас шел по этой печальной дороге и так нуждался в том и другом. Сердце мое заныло от сострадания при виде этих людей, но я не мог облегчить их боль, как и Снежана, испытывающая такое же чувство беспомощности.

Я узнал то выражение растерянности, какое всегда появлялось на лице Снежаны, когда сложившаяся печальная ситуация не зависела ни от ее искусства ведуньи, ни от личного мужества. Глаза девушки странным образом гасли, и хоть были ярко синими, как всегда, теряли какую-то часть присущего им внутреннего огня, как будто она долго плакала в печали.

Гора еще снисходительно позволяла отступать от тропы. Там, где это было возможно, сидели на холодных камнях нищие попрошайки. Калечные, уродцы выставляли на всеобщее обозрение свою физическую ущербность — покрытые гноящимися язвами ноги с отъеденными болезнью стопами и голенями, руки, оканчивающиеся двумя разъединенными костями, раздутые водянкой чудовищные пузыри тел, тестом выпирающие из дыр в одежде.

Перед каждым стояла какая-нибудь выщербленная, треснувшая плошка, в которой были видны куски хлеба, слипшейся просяной каши, половинки пирожков, луковица — делились тем, что брали с собой в дальнюю дорогу, денег же почти не было.

Лишь люди побогаче бросали изредка мелкую монетку, сберегая оставшееся для уплаты гадателю. Задался ли кто-нибудь вопросом, почему несчастные не обратились к чудодейственному могуществу Калимдора, год за годом сидя здесь и вымаливая подаяние?

Возможно, они гнали неизбежное недоумение, заставляя себя верить в исключительность собственной проблемы, недопустимость того, что не существует способов решить ее, как и у тех несчастных, с глазами которых так страшно встретиться.

Постепенно склон становился все круче, а восхождение труднее. Мы не раз ловили злые, осуждающие и просто завистливые взгляды, которые бросали на нас пешие, тащившиеся по каменистой тропе со сбитыми ногами.

Пропустив людей и выбрав достаточно длинный промежуток между ними, мы направили лошадей на сужающуюся тропу, справа от которой клубился туман, скрывая глубину пропасти, а слева возвышалась, кажущаяся живым недобрым телом, горная громада.

Лошади, привыкшие к простору степей, настороженно прядали ушами, тихо всхрапывая, приседая на задние ноги, как только камень с особым шумом скатывался в бездну.

Ведунье пришлось спешиться, и подойдя к каждой, тихонько прошептать в чуткое ухо заговор, после чего животные успокоились и дальше шли спокойно, в то же время соблюдая крайнюю осторожность.

Я почувствовал облегчение от того, что больше не приходится смотреть на тоскливые лица паломников и нищих. Не иначе, такое же ощущение испытывает страус, пряча голову в песок от окружающих бед.

Я задумался над предстоящей встречей с колдуном, с удовольствием наблюдая, как искусно управляет лошадью Снежана, которая ехала теперь впереди. Вдруг мой конь заржал, дернув головой, вырывая поводья из рук. Я не мог понять причины беспокойства, пока не оглянулся.

За его хвост крепко уцепился древний старик, силы которого окончательно иссякли. Тело его почти висело, но сухие загорелые ноги, уже не служа опорой, все же скребли по земле. Создавалась иллюзия, что он как то и необходимо, выполняет главное требование для паломников — пройти путь пешком.

Я спрыгнул с седла, идя рядом по рыхлой осыпающейся кромке измельченного временем камня, сперва испуганные старческие глаза, видя мое спокойствие, наполнились облегчением и благодарностью. Вдруг позади раздался громкий, кипящий злобой голос:

— Куда ты плетешься, скелет, тебе пора забыть о мире людей, думая о встрече с червями, а ты все еще желаешь просить о чем-то! Но даже если не помрешь по пути, с тобой прорицатель не заговорит — ты не шел пешком, волочился на лошади, а это не считается. Это все одно, что ехать в седле!

Торжествующая, беспричинная, нелепая ненависть клокотала во впалой груди почти такого же изможденного, но гораздо более молодого мужчины.

Старик не ответил — в жизни многих, переступивших порог старости, наступает пора, когда насмешки, пренебрежительные, унижающие, уничтожающие человека замечания сыплются со всех сторон и, в конце концов, он не то что перестает замечать их, но горькие слезы уже не наворачиваются на глаза, и сердце не обливается кровью обиды.

К ним привыкают, иные и правда перестают видеть в себе человека, другие пытаются отгородиться по мере сил коконом, постоянно пробиваемом острием злобы.

Мне эти молодые ненавистники были не только омерзительны, но внушали чувство искреннего удивления, отчего они вдруг решили, что старики — некая нечеловеческая особь, к которой они не могут иметь никакого отношения? Неужто ужас перед смертью настолько силен, что слабые натуры пытаются таким образом поставить преграду между собой и ею, жалкую, эфемерную завесу, которая все равно когда-нибудь неизбежно распахнется. И тогда они поймут, что стали такими же изгоями, которых так недавно безжалостно травили.

Я остановился, придерживая поводья.

— Не лучше бы тебе помолчать? Что же до червей, то они частенько заводятся в длинных языках.

Парень невольно провел кончиком языка по губам, как будто проверяя, не торчат ли из него крохотные головки.

Тут же заметив мой насмешливый взгляд и осознав, насколько глупо выглядит, залился багровым румянцем и шагнул вперед, как будто собираясь сразиться со мной на краю обрыва.

Хоть было это абсолютно невозможно, поскольку решившиеся на это безумцы после первого же столкновения оказались бы в пропасти. Я выдвинул слегка меч из ножен, показывая, что буду биться без правил и с безоружным. За время короткой перепалки нас нагнали другие путники и дружно накинулись на обоих, крича, что мы можем, если желаем, прыгнуть вниз, но не задерживать их на пути к цели.

Я предложил старику взяться за стремя или седло, так было ему удобнее, но он уже отпустил даже хвост лошади, устрашенный словами молодого мужика.

Сняв притороченный к седлу толстый посох, я отдал ему взамен кривой палки, выломанной из какого-то кустарника на пути к горе. Он принял дар с благодарностью, тяжело опираясь на удобную широкую рукоять.

Снежана, придержавшая лошадь, наблюдая за стычкой, вновь направила ее вперед. Мы ехали молча, пока не остановились на небольшой площадке, пропуская идущих. Ведунья, усмехаясь по своему обыкновению уголком рта, заметила:

— Я вижу, ты не можешь ехать верхом, сердце рыцаря протестует, когда слабые остаются позади, забрызганные грязью из-под копыт.

Я с несправедливым раздражением ответил:

— Да и на твоем лице я не замечаю особых признаков радости, несмотря на то, что сидишь в седле. Ты одурманила этих одров, но тропа становится все уже, как бы они не превратились в птиц, да и мы вместе с ними, только без крыльев, что весьма огорчительно при такой высоте.

Девушка негромко засмеялась, и я мгновенно опомнился, заговорив уже серьезно.

— Ты права, я с удовольствием бы избавился от лошадей, несмотря на то, что никто бы ими не воспользовался, даже иди мы пешком. Однако, дорога действительно становится все круче, и скоро их копыта не смогут цепляться за камни. Пока еще возможно, они должны спуститься.

Проблема решилась неожиданно быстро.

На тропе сталкивались два людских потока — идущие вверх, полные надежды, и другие, уже достигшие заветной цели, возвращающиеся назад, в чьи лица паломники вглядывались с трепетным вниманием.

При виде мрачного, нахмуренного чела сердца их обрывались, светлое же лицо возрождало упования на великую силу колдуна. Перед особо узкими участками пути, когда разминуться было почти невозможно, спускавшиеся останавливались, пропуская идущих к вершине и проходили, выбрав момент, когда тропа становилась свободной.

Неизвестно, как сложился этот обычай, но он неукоснительно соблюдался.

Выбрав из остановившейся группы двух смышленых на вид юношей, я поманил их пальцем на нашу сторону. Когда они подошли, по явному сходству стало видно что это братья, лица обоих одинаково сияли, очевидно, предсказатель сообщил им нечто весьма приятное.

Когда я, получив согласный кивок Снежаны, сказал, что дарю им лошадей, рты их одинаково раскрылись в изумлении, а потом парни переглянулись торжествующе — очевидно, они уверились, что начинает сбываться таинственное предсказание колдуна. Оставив так и не проронивших слова братьев на площадке, мы влились в поток паломников.

Карие, чуть раскосые глаза молодого печенега вновь смотрели в лицо наставника, выражая взглядом бесконечное преклонение и преданность.

Мальчишка желал стать магом, не имея к этому никаких способностей. Но Горкан поощрял его и несколько таких же ребят, учил элементарным навыкам ремесла, заботливо создавая свой маленький отряд абсолютно бескорыстных, готовых отдать за него жизнь, людей. И вот пришло время, когда один из них пригодился.

Отдавая ему кожаную сумку с чашей, Горкан сказал, что поручает ему дело великой важности. Хан Исмаил передает на хранение в Кеграмский форт драгоценную чашу, о чем никто не должен знать.

Лицо парня преисполнилось фанатической гордостью в связи с оказанным доверием. Горкан понял, что тот скорее умрет, чем не выполнит поручения.

Впрочем, умереть ему придется в любом случае. Маг нарисовал на его груди особый знак, который тот должен показать коменданту крепости в подтверждение достоверности своих слов. В действительности это был тайный знак орков, предписывающий умертвить того, кто будет им отмечен, чтобы тайна, которую тот знает, умерла вместе с ним.

Мальчишка исчез из лагеря, никем не замеченный. Горкан вздохнул спокойно — теперь чаша в безопасности. Кеграмский форт хорошо защищен от демонов, Елистаре нет туда доступа.

В конце концов, она забудет о чаше, найдя иную возможность создать миньона. Но главная мысль, что грела его сердце, была о скорой и теперь неизбежной смерти отца.

Чаша убьет его рано или поздно, когда сын не будет знать об этом, а потому и не понесет страшной ответственности за смерть отца.

Пока хан и его свита, подобно глупым детям, забавлялись, наблюдая работу золотых дел мастера, печенеги пировали, торжествуя победу.

Горкан, небрежно и незаметно переходя от шатра к шатру, дошел до глубокой зловонной ямы, куда был брошен княжеский воевода Руфус Огнемеч, отделенный от остальных пленников.

Днем маг слышал шум веселья, доносившийся отсюда — победители наблюдали за бесплодными попытками Руфуса выбраться, цепляясь руками и скованными ногами за осыпающуюся глину.

Стремление к свободе было столь велико, что он не обращал внимания на бессмысленность усилий — ведь только покажись воевода на краю ямы, как немедленно был бы сброшен вниз.

Со временем развлечение надоело, пленнику связали руки за спиной и разошлись по своим делам. Выбраться из ямы собственными силами было невозможно, что показал длительный опыт.

Не трудясь оглянуться, не видит ли кто, ибо не было ничего странного в желании главного жреца взглянуть на пленника, Горкан остановился на краю. Немедленно сидящий на земле мужчина поднялся, глядя снизу вверх злыми серыми глазами.

Он устал, был ранен, первый, почти неконтролируемый взрыв ярости, вызванный поражением, миновал, и теперь он был почти спокоен, уже трезво размышляя о будущей участи.

Некоторое время они смотрели друг на друга, и маг успокоился — такой человек не побежит домой, выбравшись из плена. Сперва он исполнит неумолимое требование закона язычников, отомстит убийце своего князя и друга, непрощаемому врагу своему, хану Исмаилу.

Если бы Горкан не уверился в этом, он бы ушел, оставив воеводу собственной судьбе, спешно придумывая другой план, позволяющий обмануть демона и ее прислужников.

Незаметным движением руки, скрытой плащом, он бросил вниз длинный кинжал. Тонкое заговоренное лезвие, выкованное слепым гномом, могло за секунду перепилить цепь.

Потом шаман уронил несколько зазубренных железных костылей — вбивая их в стену, пленник сумеет выбраться наверх. За ними скатился увесистый камень, который следовало использовать в качестве молота.

Удивленный Руфус спросил:

— Зачем ты делаешь это? — но маг, не отвечая, неспешно отошел от ямы.

Все, что мог, он уже сделал, теперь следовало лишь ожидать развития событий.

По мере приближения к вершине становилось все холоднее, спускались тучи. Иногда голова невольно втягивалась в плечи, избегая столкновения с мохнатыми темными пуховиками. Хлестнувший вдруг порыв ветра погнал их над тропой, смешал с белесым туманом внизу, вытряс хлопья снега вперемешку с дождем.

В мгновение ока гора превратилась в единое целое с бездной, мутное, призрачное и расплывчатое. Не было видно вытянутой руки и идти стало невозможно.

Нам повезло, буря застала возле глубокой расщелины, в которой удалось поместиться всем. Я с ужасом подумал о тех, кто остался позади на узкой тропе. Забившись поглубже, путники расселись на камнях, кто где сумел отыскать местечко посуше.

Первое время все наблюдали за верчением снега, изредка заносимого внутрь порывом ветра, затем постепенно стали поглядывать друг на друга, выделяя каждый для себя чем-то привлекательное лицо, послышались негромкие разговоры.

Многие, воспользовавшись моментом, достали из сумок еду, застывшую от холода, но не потерявшую от этого своей привлекательности для голодных и усталых людей.

Вдруг что-то черное заслонило круговерть метели. Некоторые паломники вскрикнули от неожиданности и страха, однако тут же к ним вернулось прежнее спокойствие — в расщелину шагнула высокая худая фигура человека, облепленного снегом.

Некоторые немедленно отвели глаза, копаясь в торбах с едой, делая вид, что даже не заметили вошедшего, чтобы не пришлось поступиться выбранным местом, уже ставшим их собственностью. Другие радушно потеснились, и человек, поблагодарив, присел на камень, расположенный возле входа, но все же защищающий от пронзительного холода.

Вновь вошедший встряхнул головой, провел руками по плечам и сразу стало видно, что это монах, христианин.

Длинная черная ряса, из-под которой виднелись порыжевшие от старости сапоги да приплюснутая под тяжестью снега скуфейка не защищали его от холода. Однако, по его поведению не было заметно, чтобы что-то неприятно досаждало его телу.

Он взял в руки серебряный крест, висевший на груди, негромко прочитал молитву, в которой благодарил Создателя за избавление людей от смерти в непогоде и просил уберечь тех, кто остался позади и брел дальше по тропе.

Затем благожелательным взглядом обвел окружающих, как будто делясь с ними собственным спокойным мужеством. Снежана протянула ему лепешку на меду, и он с благодарностью принял угощение.

Обратив на девушку свои черные глаза, монах спросил:

— Куда идешь, милая?

Но та не успела ответить, заглушенная пронзительным голосом еще не старой женщины с лицом, иссушенным какой-то внутренней злостью и вечным раздражением.

— Ну, закудакал девке дорогу, теперь не будет ей удачи.

Она как будто и упрекала монаха за неосмотрительный вопрос, но в то же время явно была довольна неизбежным провалом планов незнакомой девушки.

Монах примирительно улыбнулся.

— Я не сказал ничего худого, но разве ты, годящаяся по летам ей в матери и наставницы, ожидаешь добра от встречи с обманщиком, кудесником?

Я даже поежился от неосмотрительности горемыки — крайне глупо было упоминать не только о возрасте паломницы, но и о бессмысленности обращения к колдуну, тем более что последнее замечание задевало всех путников.

Послышался недовольный гул голосов, однако его перекрыл без особых усилий визгливый голос женщины.

— Тебе что, повылазило? Какая я ей мать, когда она старше меня, ты посмотри на ее лицо, все в морщинах!

Ведунья безразлично слушала ее выкрики, нимало не тронутая упоминанием о несуществующих следах времени на ее прекрасном лице.

Та продолжала кричать, все больше возвышая голос.

— Ишь, вырядилась, в сафьяновых сапогах, плаще атласном, брильянты в ушах так и сверкают! Думает, что краше всех, а сама на паучиху похожа!

Снежана поморщилась, но не потому, что ее задели глупые слова, а при упоминании пауков, которых недолюбливала. Видя, что девицу не проймешь, и она не собирается отвечать на вызывающие слова, женщина переключила свой гнев на монаха.

— А ты, стручок скрюченный, не смей порочить великого прорицателя и кудесника! Он даст нам то, о чем попросим! А ты что можешь вместе с твоим богом, который сам себя защитить не мог, как же ему другим помогать?

Она торжествующе посмотрела на других и хоть никому не понравилась ее озлобленность, все согласно закивали головами — ведь было нанесено оскорбление тому, от кого ожидали столь многого, почти новой судьбы. Монах ответил без гнева, но с великой, несгибаемой убежденностью.

— Он отдал свою жизнь за тебя, за нас всех, искупив смертью наши грехи и открыв нам возможность новой, светлой жизни с Богом!

Из темного угла послышался жесткий, саркастический голос, явно принадлежащий не крестьянину.

— Я его об этом не просил. Деды, прадеды наши поклонялись нашим собственным богам, и те достаточно помогали нам. Зачем искать новое, чужое божество, которое непонятно нам, далеко и чуждо нашим обычаям?

Монах, уже слегка горячась, воскликнул:

— То были не боги, а истуканы, идолы! Сказано в Библии: Проклят, кто сделает изваянный или литой кумир, мерзость пред Господом, произведение рук художника и поставит его в тайном месте! Горе тому, кто говорит дереву: «встань!» и бессловесному камню: «пробудись!» Научит ли он чему-нибудь? Вот, он обложен золотом и серебром, но дыхания в нем нет.

Тот же насмешливый голос спросил:

— А твои иконы и кресты разве дышат? Никогда о таком не слышал, однако же действительно это было бы чудо!

На скулах монаха, выступающих из темной бороды, вспыхнули красные пятна, он поднялся с засверкавшими глазами.

— Обратись к Господу и оставь грехи; молись пред ним и уменьши свои преткновения. Возвратись ко Всевышнему, и отвратись от неправды, и сильно возненавидь мерзость. Кто будет восхвалять Всевышнего в аде, вместо живущих и прославляющих его?

Тот же язвительный голос раздумчиво протянул:

— Да пожалуй, что никто, ежели всем помереть придется.

Каждое пренебрежительное замечание невидимого спорщика сопровождалось гулом одобрительных голосов, — словно греческий хор, призванный подчеркнуть и усилить значение слов ведущего актера.

От подобной бестелесности оппонента монах чувствовал себя неловко, ибо казалось, что его слова, не достигая конкретного человека, канут бесследно в призрачной темноте.

Он попытался пройти вперед, чтобы разглядеть мужчину, но в нашем укрытии было слишком тесно, да и ноги сидящих, вдруг распрямляясь перед ним, не давали шагу ступить. Паломники защищали оратора, высказывающего их собственные мысли и надежды.

Монах благоразумно отступил на прежнее место, понимая, — если будет стремиться пробраться дальше, то неизбежно упадет, что не прибавит ему достоинства.

Уже спокойнее он заговорил.

— К кому вы идете? К человеку, который лжет каждому, обещая с помощью сушеных ящериц и жаб, прочей нечисти избавить от горя, предсказать будущее. Как дохлая тварь, брошенная в огонь или растолченная в порошок, может спасти вас и тех, за кого вы просите?

Голос, поддразнивая говорившего, меланхолически вопросил:

— Так ты не веришь в сказанное в Святой Книге?

Глаза монаха едва не выскочили из орбит от подобного кощунственного предположения, но незнакомец продолжал безмятежно.

— Разве в книге Товита не сказано, что если кого мучит демон или злой дух, то следует курить перед таким человеком сердцем и печенью рыбы, а рыбья желчь способна исцелять бельма на глазах? Возможно, волхвы, лекари открыли такие же полезные свойства в других тварях и теперь используют их во благо людей?

Монах гневно воскликнул:

— Ты кощунствуешь! А Книга говорит, что мерзок пред господом прорицатель, гадатель, ворожея, чародей, обаятель, вызывающий духов, волшебник и вопрошающий мертвых.

Неожиданно он замолчал с приоткрытым ртом и ошеломленным выражением лица. И через секунду высказал то, о чем я уже размышлял некоторое время.

— Ты, кого я не могу видеть, слишком многое знаешь из Святого Писания. Да не отступник ли ты, принявший, а потом отринувший истинную веру?

Впервые голос безмолвствовал. Монах тоже прекратил свои обличения и уселся на прежнее место, опустив голову на сложенные руки.

Снежана задумчиво и сочувственно смотрела на него. Она никогда не вступала в споры, то и дело возникающие по поводу искусства волхвования, считая, что использование этого дара не может принести вреда. Как и многие люди, ведунья полагала недопустимым и противным человеческой природе лишь черное колдовство.

Эмоции стихли, и постепенно все сильнее стал ощущаться холод, пропитавший стены неглубокой пещеры и накатывающий волнами с резкими порывами ветра, залетающего в расщелину.

Вновь завязались тихие беседы между соседями. Я невольно услышал сетования женщины, напустившейся на монаха и Снежану. Обращаясь к деду, который пытался идти, хватаясь за лошадиный хвост и теперь сидевшему без сил, вряд ли вслушиваясь в журчание слов, она говорила:

— Дом большой после родителей остался, хозяйство, скотина, а вот мужика боги никак не пошлют.

Она пригладила широкие кустистые брови двумя пальцами, предварительно поплевав на них и загудела снова.

— Конечно, мне не к спеху, небось еще молодая, да все же в дому хозяин требуется — плетень поставить, огород вскопать, поле засеять, да мало ли дел для мужика найдется. И почему другие девки, одна другой страшнее, замужем, а мне все не везет?

Я мог бы попытаться ответить на ее вопрос, но не рискнул. Старик, очнувшись, посмотрел на нее блеклыми глазами.

— Ты, небось, как и я, идешь за внуков просить? И то, о ком, как не о них, нам беспокоиться осталось.

Он закашлялся, хрипя простуженными легкими. Вдруг мне стало смешно при виде огорошенного лица старой девицы. Конечно, я не позволил бы себе столь оскорбительного для нее поведения, разразившись хохотом, независимо от того, что женщина была мне несимпатична. Она же отнюдь не намеревалась сдерживать собственные чувства, перекосив лицо в злобной гримасе и шипя в лицо старика.

— Трухлявый пень, чтоб ты сдох! Пусть тело твое покроется язвами, руки и ноги покорчатся, глаза перестанут видеть, а язык поганый говорить! Чтоб тебе…

Тут негромкий, но оттого не менее звучный голос Снежаны как будто хлестнул ее по лицу, заставив замолчать.

— Хватит! Прекрати проклинать его. Твои слова к тебе же и возвратятся, усилившись во сто крат! Он ничего плохого тебе не сделал. От того, что старик сказал, годов тебе не прибавится. За что ты желаешь ему смерти? Никому нет дела до того, старая ты или молодая. Сиди молча, дай другим отдохнуть.

Та не проронила больше ни слова, лишь глаза, полные ненависти, не отрывались от ведуньи. Я почти забыл о неприятной особе, прислушиваясь к непрерывному вою ветра, ловя признаки прекращения урагана. И вдруг заметил, что физиономия гарпии застыла в напряженном внимании, похожее на лицо рыболова, ожидающего удобного момента, чтобы подсечь рыбу.

Проследив за ее взглядом, я увидел, что из щели в стене, возле сидящей Снежаны выползала длинная многоногая тварь, даже на вид скользкая и холодная, которая уже примостила половину туловища на плече девушки, норовя зарыться в густые волосы, спадающие на плащ.

Паршивка, жаждущая свадьбы, с замиранием сердца предвкушала момент, когда склизкий многолап свалится за воротник плаща моей спутницы. Схватив посох, который я раньше отдал старику, и теперь лежавший возле его ног, я успел острым концом поддеть многоножку, отбросив к выходу.

Снежана и монах вздрогнули, но тварь шлепнулась с таким сильным звуком, что заглушила ветер, и они догадались о причине моих действий.

Ведунья, посмотрев на женщину, с презрительным удивлением пожала плечами, тогда как здоровый рыжий мужик, пытающийся согреть ноги, натянув на ступни полы армяка, убежденно заметил:

— Да никогда тебе, бабонька, мужа не отыскать, недаром люди говорят — злая жена сведет мужа с ума. А уж тебя злей я за всю жизнь не встретил, бог миловал от такой напасти.

Он долго еще крутил головой, недоуменно приговаривая что-то себе под нос. Несмотря на то, что сороконожка все же не попала на кожу ведуньи, женщина развеселилась, как будто уже только от представившейся возможности досадить Снежане получила приток новых сил.

«Глупое, мелочное, несчастное существо, — подумал я, глядя на торжествующее лицо. — Ты богата, свободна, почему же ищешь радости в горе других, что оно может принести, кроме иссушающего, тебя же мертвящего дыхания зла?».

Я заметил, что ветер стихает, монах тоже поднялся, высунул голову наружу и, обернувшись, объявил, что буря скоро прекратится.

Люди зашевелились, собирая остатки еды в узелки и сумки, торопясь продолжить путь. Выйдя на тропу, я невольно зажмурился — белизна снега резала глаза после полутьмы пещеры. Посветлевшие облака, сбросив груз снега и дождя, поднялись вверх, туман, клубившийся в пропасти, тоже осыпался кристаллами снега, отчего ее глубина представлялась еще более устрашающей. Казалось, белый покров должен сгладить мрачность крутой горы, но странным образом она стала еще более грозной.

Блестящими одеждами отгородившись от людей, она была пуста и мертва, безразличная к жалким живым точкам, застывшим от стужи. Я задержался возле входа, монах тоже не торопился идти — мы хотели узнать человека, который спорил с Божьим слугой.

И мы одновременно поняли, кто он по тому насмешливому взгляду, которым он одарил двоих любопытствующих. Высокий черноволосый мужчина, которому не было еще сорока, не имел спутников, держась независимо и слегка надменно.

Поверх белой рубахи, ворот которой был вышит мелким жемчугом, и кафтана фиолетового цвета была наброшена вотола без рукавов из толстой льняной ткани. Суконные штаны были заправлены в кожаные сапоги, он относился к тем немногим, что шли в обуви.

Не останавливаясь, он прошел вперед, ясно показывая тронувшемуся было за ним монаху свое нежелание продолжать разговор. Тот разочарованно вздохнул, но не стал нагонять отступника.

Рыхлый, мокрый снег создавал обманчивое впечатление, расширяя тропу — он зацепился за выступающие камни на самом ее краю, так что казался ее продолжением.

Опасаясь обвала, который мог случиться от громкого звука, я передал по цепочке, чтобы люди держались ближе к скале, и тут же почувствовал сильный толчок в спину, отбросивший меня в сторону.

Мимо быстро шел, почти бежал, приземистый парень, очевидно, из той группы паломников, что оставалась позади. Он задел бредущую впереди женщину, едва не свалив ее в пропасть, затем двоих мужчин и уже почти опередил всех паломников, как вдруг первый, предваряющий цепочку, с громким криком вцепился в его рукав.

Я невольно втянул голову в плечи, ожидая ударов камней и осыпающейся массы снега, но к счастью ничего не произошло. Люди остановились, с удивлением наблюдая за стычкой, как резкий рывок мужчины разорвал свиту из конопляной ткани.

Раскрылась пришитая изнутри матерчатая сумка, и на снег посыпались цепочки, кольца, золотые пряжки и другие ценности. Толпа ахнула — никто и помыслить не мог такого кощунства, чтобы у паломников воровать то немногое, возможно, последнее, что они несут для прорицателя.

Парень попытался вырваться, мужчина тянул его к себе, и когда вор все же умудрился выскользнуть из одежды, тот потерял опору, сделал несколько шагов назад и с диким криком, размахивая руками, ищущими несуществующей опоры, рухнул вниз, не переставая взывать о помощи.

Мне казалось, что я вместе с ним пережил тот страшный миг, когда ноги еще касаются земли, а тело уже затягивает бездна и становится понятным, что те, кто стоит так близко и смотрит на тебя, не в силах помочь и ты, такой живой, уже не относишься к их миру.

Вор, замерший на миг, бросился бежать, не разбирая дороги, и некоторое время все ожидали услышать второй крик, но его не последовало. Недаром говорят, что у воров есть свое собственное божество, защищающее в трудную минуту. Кое-кто хотел бежать вдогонку, но их остановили — грабителя все равно уже не поймать, а опасность чересчур велика.

В кучке оставленных вещей люди узнавали свои, выбирая их из общей груды, остальные передали монаху — он не собирался следовать в пещеру и возвращался назад, к той площадке, на которой паломники обычно отдыхали, и где он истово проповедовал новую веру.

Брат Игнатий — я только сейчас узнал его имя — согласился раздать ценности хозяевам, хоть и сомневался в том, что не найдется ни одного человека, кто позарится на чужое. Мы распрощались и пошли каждый своим путем.

Рука Горкана нежно поглаживала молодую траву, но он даже не замечал собственного движения. Даже долгий весенний день неизбежно сменяется ночью, и маг, уже некоторое время не спускающий глаз с ямы пленника, вдруг увидел показавшуюся над краем голову Руфуса.

Она замерла на мгновение, молнией мелькнула тень и тут же все исчезло. Горкан подумал, что недаром славилось воинское мастерство воеводы — сам шаман увидел беглеца только потому, что знал, куда следует смотреть.

Быстро поднявшись, полуорк отправился в свой шатер, на ходу поставив магическую заграду перед глазами воинов, охранявших Исмаила снаружи. Им показалось, что надвигается гроза, и черные тучи покрыли небо, затмив свет факелов.

Конечно, ратники не испугались, и тем более не забили тревогу по поводу столь естественного явления природы. Да и кто мог пробраться в лагерь, когда главный враг уничтожен?

Аромат благовоний из маленькой жаровни пропитывал воздух внутри шатра. На ковре сидела укутанная в накидку Арника, привычно исполняющая роль очередной наложницы.

«Прах скольких женщин развеян за это время в степи, а она все еще жива», — невольно подумал Горкан, прижимая к себе вскочившую жрицу.

Он обнимал ее, касаясь губами шелковистых волос, нежного лица, зная, что делает это в последний раз, но не испытывая ни гнева, ни сожаления.

Чаша была надежно спрятана — он взял ее у хана, якобы прочитать над нею молитву богам, которые наполнят сосуд счастьем для его владельца.

Исмаил был доволен услужливостью шамана, его заботой о благе господина, да и не было у него оснований подозревать своего верховного колдуна, так что получить череп не составило труда.

Полог откинулся, и в шатер скользнул Калимдор.

— Пора, — объявила Арника, и вслед за Горканом они осторожно вышли наружу, три темные тени, скользящие мимо постов.

Уже забытое, явившееся тогда неожиданным чувство потери снова скребнуло по душе.

Держась позади Калимдора, рядом с Арникой, он почти неотрывно смотрел на кольцо, даже ночью светящееся на безымянном пальце.

Вдруг камень погас, и Горкан понял, что хан, подаривший перстень «брату», умер. Одна месть его исполнилась, но ни радости, ни облегчения это не принесло.

Если бы можно было вернуться назад, он не изменил бы своему плану, однако он ожидал чего-то иного, что и сам не мог определить. Теперь следовало спешить — они должны были видеть бегство воеводы, но не поймать его.

Снова сердце замерло, как в ту прохладную весеннюю ночь. Калимдор ворвался в шатер, столкнувшись внутри с изумленным Руфусом.

Тропа все круче взбиралась вверх, но при этом плавно уходила влево, чтобы обернуться вокруг скалы, облегчив восхождение. Сначала идти было достаточно легко, ноги находили опору в рыхлом, мокром снегу, который сплющивался под шагами, прессуясь и превращаясь в подобие ступеньки.

Неожиданно появилось солнце. Белый покров стремительно таял, обнажая камни, пропитывая водой одежду бредущих. Им нередко приходилось прижиматься к скале всем телом, чтобы удержаться на склоне.

Но еще более опасным путь сделался, когда внезапно похолодало, как часто бывает в горах. Мокрые валуны покрылись льдом, а оставшийся снег — толстой смерзшейся коркой.

Ноги скользили по гололедице, вокруг не было ни корней, ни кустов, за которые можно было ухватиться руками. Многие опускались на колени, но и это не помогало. Если человек начинал соскальзывать вниз, то только чудо или помощь соседа могли спасти его жизнь.

Я не спускал глаз со Снежаны, плащ которой намок, сковывая движение. Рядом с ней полз старик с моим посохом, который как будто открыл в себе источник новой силы. Одной рукой он поддерживая девушку, другой вбивал острие посоха в каменистые трещины.

Вжимаясь в камни, я сдвинулся к ним поближе, так, чтобы оказаться позади на случай, если кто-то покатится вниз. Сняв с пояса кинжал, я сначала укреплял его в скале, и лишь потом подтягивался вверх, пядь за пядью карабкаясь к вершине, каждую секунду готовый принять на себя тяжесть падающих тел.

Сбоку раздался грохот и страшный крик, кто-то проиграл бой с горой и теперь несся вниз к началу пути, обернувшемуся для него концом.

Ведунья дернулась в сторону, желая помочь, но я успел остановить ее каким-то хриплым карканьем, вырвавшимся из пересохшего рта.

Она все порывалась обернуться, чтобы проверить, держусь ли я еще у скалы, или каменная глыба небрежным щелчком уже сбросила меня со своего тела. Каждый раз я кричал в ответ, чтобы ведунья слишком не отклонялась назад, рискуя потерять равновесие.

Иногда мне хотелось прекратить это чудовищное восхождение и остаться лежать, вжавшись в холодные камни, отдавшись на волю судьбы.

Но каждый раз я вспоминал, что в таком случае Снежана останется только со стариком, практически беззащитная, и мое безвольное тело не остановит ее падение. Изредка бросая взгляды по сторонам, я видел застывшие, бледные лица, в которых почти не было страха, а только истовая уверенность в счастливом исходе.

«Как же сильна их вера в великого Калимдора, последнюю надежду, которая отворит перед ними двери к счастью», — подумал я.

Неожиданно перед глазами возникла изогнутая рукоять моей трости, настойчиво стучавшая по камню. Подняв голову, я увидел лица старика и Снежаны, свесившихся за край обрыва и две тонкие руки, женскую и стариковскую, крепко державшие посох, предлагая мне помощь, от которой было невозможно отказаться.

Придерживаясь за рукоять, я быстро преодолел последние шаги подъема и встал на обширной и плоской вершине горы.

Обняв Снежану за плечи, я почувствовал мелкую дрожь, сотрясавшую ее тело, вызванную напряжением и холодом, но помочь не мог — мой плащ намок не меньше, чем ее.

Испытывая острое счастье от того, что она жива, и я вновь могу смотреть в ее прекрасные глаза, я на миг забыл окружающий мир. Чей-то крик вернул меня к действительности. Кричал старик, которого вновь покинули силы, указывая рукой вниз, но не имея возможности самому подняться.

Я увидел ту молодую пару, что вела с собой искалеченного болезнью ребенка, вернее, на последнем отрезке пути они вдвоем тащили его за собой, увернув в кокон сермяги. И теперь, когда цель была так близка, они медленно и неудержимо скользили вниз, пытаясь каждый удержаться одной рукой, другой намертво вцепившись в обледеневшую ткань свертка с сыном.

Мужчина и женщина, заливая лед кровью разбитых пальцев, старались вбить их в еле заметные трещины, не обращая внимания на боль, действуя ими как бесчувственными инструментами, подобными моему кинжалу.

Человек, которого монах назвал отступником, уже лежал на краю пропасти, вытягивая вниз руку, чтобы ухватиться хотя бы за краешек одежды, но это ему никак не удавалось, а расстояние между ними все увеличивалось.

Схватив посох, забыв об опасности, я ринулся к краю, намереваясь спуститься на несколько шагов, и если никто не сумеет ухватиться за рукоять, то хотя бы зацепить ее изгибом одежду одного из отчаянно борющихся за жизнь несчастных.

Я не задумывался о том, что может произойти, если у меня не хватит сил их вытащить, но точно знал, что в любом случае не оставлю этих людей. Меня задержал отступник, возле которого уже толпилось несколько мужчин.

Крепко взяв мою руку, для верности быстро обмотав наши кисти коротким куском веревки, он придерживал меня, пока я осторожно спускался, идти приходилось почти боком. Его, все больше свешивающегося вниз, держали за ноги оставшиеся на вершине паломники.

Увидев деревянную ручку перед лицом, отец ребенка, как и я недавно, поднял лицо, и я содрогнулся, увидев глаза, полные смертной тоски и отчаяния.

На миг найдя опору для ног, он успел схватить спасительную рукоять, не нарушив еле удерживаемого равновесия — ведь эту секунду их удерживала только рука женщины, да его дрожащие ноги.

Мать, обхватив ребенка, вцепилась в его одежду. Я начал с помощью других паломников постепенно поднимать их, с замиранием сердца ожидая, что ручка вот оторвется, и все усилия останутся напрасны.

Но судьба была благосклонна — мы выбрались наверх, и родители ребенка бессильно рухнули на камни. Оставив их в центре толпы, я подошел к Снежане, бросившейся мне навстречу, тихонько шепча, что боялась больше не увидеть моего лица.

Наконец мы смогли внимательно оглядеться, обнаружив, что вершина представляет собой весьма обширное плато, на противоположной стороне которого возвышается старый полуразрушенный храм.

Древние стены были сложены в незапамятные времена из огромных плоских камней, сейчас частью выветрившихся, частью выпавших из кладки. Разрушения потянули за собой другие крепления, перекосив стены.

Обращенная к нам сторона разрушилась полностью, сложившись бесформенной грудой перед входом. Позади храма, примыкая к нему, возвышался острый пик, венчающий гору, острие которого терялось в дымчато-серых облаках. Они вероятно, опускаются на саму поверхность равнины, когда спадает мороз.

Представив, какие усилия потребовались тем, кто строил это сооружение, я посочувствовал давно умершим каменщикам. Такие храмы принято было сооружать вокруг магических камней в далеком прошлом, закрывая их от взглядов непосвященных.

Возле святилища селился жрец. Избранный в определенные благоприятные дни открывал вход страждущим, предсказывая их судьбу и являясь переводчиком того, что исходило от камня, на понятный человеческий язык.

Сами служители не обладали магическим искусством, не были чародеями, их способности ограничивались только пониманием знаков святыни и их истолкованием.

Мне показалось странным, что целитель избрал такое место — известно, что волшебные камни чаще всего уничтожают магию колдуна, и лишь крайне редко усиливают ее. Но мысль эта мелькнула и исчезла, вытесненная более важными — мы добрались до цели и теперь главным было выполнить задуманное. В противном случае преодоление всех трудностей стало бы бессмысленным.

Мы направились к храму, сопровождаемые старыми спутниками, опасливо жмущимися друг к другу. Отыскав глазами супружескую пару, я уверился, что с ними все в порядке, несмотря на кровоточащие ноги и руки — раны не были особенно глубоки.

Спешить не стоило, возле входа толпился народ, пришедший раньше.

Их следовало пропустить, ведь даже крошечная задержка должна казаться нестерпимой человеку, прошедшему все преграды в поисках вожделенного откровения.

С удивлением я увидел спешащих навстречу вездесущих торговцев, предлагающих горячее питье, лепешки, сушеные фрукты. Неужели они каждый день проходят тот же путь, что и мы? Но Снежана, улыбаясь бледными губами, заметила:

— Смотри, вот хитрецы.

Она указывала на лежащие возле торговцев свернутые веревочные лестницы, металлические костыли и молоты для их забивания. Очевидно, сюда вела и другая дорога, которой они пользовались, потому что мы ни одного не встретили по пути наверх.

Я досадливо качнул головой.

— Мы поторопились, следовало лучше подготовиться, не рисковать жизнью. Или самим запастись лестницами.

Но ведунья возразила:

— Хороши бы мы были, болтаясь на лестницах, как две обезьяны, когда люди, которые должны дойти только своими ногами, скользили бы мимо, падая в пропасть. Ведь ты не пожелал воспользоваться даже лошадьми, испытывая чувство неловкости, впрочем, как и я. Да мы не смогли бы и веревки прицепить, ведь сначала нужно вверху забить крючья. Нет, эти люди сперва забрались сюда, а уж потом наладили постоянный спуск и подъем.

Признавая ее правоту, я на ходу осторожно поцеловал ее маленькое ухо, ощутив губами холод кожи и драгоценных камней серьги. Она улыбнулась и вдруг радостно воскликнула:

— Вот что нам сейчас нужно!

Оставив меня, Снежана быстро пошла, почти побежала вперед и лишь теперь я обратил внимание на небольшой костерок, возле которого лежала кучка дров, доставленных снизу. Она слишком опередила меня, и я не слышал начала разговора между нею и сидящими возле огня.

Но увидев, как она отступает, пятясь, теснимая двумя мужчинами, размахивающим перед ее лицом поленьями, я кинулся вперед, подняв посох и чувствуя, как багровая пелена гнева затмевает мой разум.

Мужчины, еще не замечая меня, наперебой кричали:

— Пошла отсюда, девка, ишь, удумала сушиться без платы! А ты дрова пилила, сюда поднимала, костер поддерживала? Убирайся, пока зубы да глаза не повыбили!

Не видя, но уже зная, что я бегу на помощь, разъяренный обрушившимися на нее оскорблениями, Снежана быстро обернулась, вытянув руки вперед и успев схватить меня за полы плаща.

Едва не сбив девушку с ног, я остановился, почти не видя ее, желая лишь добраться до мужиков и преподать им полезный урок, относительно выбитых глаз и зубов. Но сильные руки ведуньи продолжали удерживать меня на месте. Наконец, опомнившись, я услышал ее слова.

— Посмотри на них, ведь это самые последние бедняки. Представь усилия, которые потребовались для того, чтобы доставить сюда дрова, и все ради нескольких жалких монет. А тут явилась я и стала воровать их тепло. Чем это отличается от того, что я обокрала бы булочника или мясника? Ведь они тоже ничего не дают даром, и никто их за это не осуждает.

Я посмотрел на двух хранителей огня, вид которых вблизи производил удручающее впечатление. Низкорослые, худые, сгорбленные от постоянной непосильной работы, они были одеты в ветхие накидки, весьма похожие на старую мешковину. Порты из усчины, грубая ткань которой заправлялась под онучи, обмотанные вокруг ног и древние лапти.

Увидев перед собой высокого сильного мужчину, потрясающего увесистым посохом, они испуганно отбежали от своей охраняемой ценности и застыли неподалеку, готовые мчаться дальше при первых признаках опасности.

Они были похожи на несчастных дворняг со впалыми боками и поджатыми хвостами. Бродячих псов отгоняют от обглоданной сухой кости, представляющей для них невиданное лакомство.

Не в силах ни сопротивляться, ни отступить перед сильнейшим, они только отбегают, скаля зубы и жалобно повизгивая. Гнев мой испарился при виде столь жалкого противника. Снежана, видя это, отпустила меня, заметив:

— А все же было бы неплохо обсушиться возле огня.

Я достал из сумки несколько монет и направился к дымящимся головешкам, однако их владельцы по-прежнему опасливо топтались поодаль. И лишь по зову ведуньи, которая, как было видно, заступилась за своих обидчиков, они подошли ближе.

Получив плату, бывшую, судя по их обрадованным лицам, даже чрезмерной, мужчины засуетились, подбрасывая хворост и поленья, разводя настоящий огонь.

Я подозвал родителей с ребенком, нескольких обессилевших стариков, и некоторое время мы наслаждались теплом, поворачиваясь перед огнем, как будто совершая ритуал поклонения ему. Я ссыпал горсть мелочи одному из двух хранителей тепла, велев подпускать каждого, кто промок под сорвавшимся бураном и вскоре нагонит нас.

Воевода увидел перед собой жреца, который вдруг неизвестно куда пропал перед самым боем.

Колдун тоже был на миг ошеломлен неожиданной, невозможной встречей, и лишь поэтому Руфус успел выкрикнуть свои вопросы и предположения:

— Откуда ты? Тоже выбрался из ямы?

И тут же лицо его просветлело.

— Я понял, ты пришел убить хана, сквитаться за князя! Но я уже совершил месть!

Он отступил в сторону, открывая залитый кровью ковер, на котором лежал, бессильно раскинув руки, Исмаил, утративший в смерти присущую его лицу надменную значительность.

С тяжелым сердцем смотрел на «брата» Горкан, перед глазами которого вихрем пронеслись, сменяя друг друга, картины их детства, взросления, несчетные примеры того, как молодой хан проявлял свою искреннюю симпатию к орку.

Наверное, права Арника, от человека нельзя требовать того, чего он не может дать в силу своей природы, характера. Исмаил действительно любил его как младшего брата — так, как только был способен на такое чувство.

Тело хана на минуту отвлекло внимание всех, но Калимдор тут же пришел в себя, прошипев в лицо Руфуса слова, полные торжества человека, выполнившего священный долг:

— Собачий сын, холоп княжеский! Именно для того, чтобы отомстить за эту погань господина твоего, я сюда и явился! Ведь нет ничего более важного в моей жизни.

Не дожидаясь, пока ошеломленный воевода придет в себя, колдун взмахнул тяжелым посохом, ударив Руфуса по голове с такой силой, что казалось, череп неизбежно должен был треснуть, вминая кости внутрь мозга.

Воевода, на которого можно было свалить исчезновение чаши, не сбежал вовремя, и теперь Горкану предстояло изменить прежний план. Арника крепко стиснула его пальцы, привлекая внимание к дальней, плохо освещенной стороне шатра.

Теперь и он увидел там пульсирующий сгусток тьмы, безуспешно пытаясь разглядеть очертания фигуры, встретиться глазами с Елистарой. Жрица оставила шамана, подойдя к демону, и склонившись в глубоком поклоне.

Медленный, тягучий голос, казалось, доносившийся со всех сторон, произнес:

— Покажи мне чашу.

Арника обернулась, выжидательно глядя на Горкана, и он понял, что решительная минута наступила. Именно сейчас он узнает, сможет ли обмануть демона, безнаказанно завладев кубком. Полуорк уверенно объявил:

— Уже готовая, окованная золотом чаша оставалась здесь, в шатре хана. После ее создания, мне уже нечего было делать с ней, да и никому другому Исмаил не отдал бы ее, слишком дорожа трофеем.

Голос Елистары приобрел пронзительность, ввинчиваясь в уши:

— Так найдите ее! Я не могу оставаться здесь надолго, с каждой минутой теряя силы!

Арника с Калимдором уже переворачивали сундуки, поднимали ковры в поисках тайника, ворошили сваленную в углу конскую упряжь.

Полуорк небрежно проронил, проходя мимо Калимдора:

— Нужно бы Руфуса обыскать, — и тот немедленно кинулся к неподвижному телу, что выглядело нелепо, ибо в скудной одежде пленника невозможно было ничего спрятать.

Но желая показать свое усердие Елистаре, колдун ворочал воеводу, ощупывал тело, как будто искал украденную иголку.

Горкан присоединился к поискам, постепенно приближаясь к лежавшему навзничь Руфусу, пока не наступил каблуком, окованным тонкой металлической полоской, на его руку.

Тот дернулся, приоткрыв глаза. Ожидавший этого момента Горкан, встретил его взгляд, опустившись на колени, ощупывая руками землю под ковром, как будто искал крышку от хранилища.

Почти не двигая губами, шепнул:

— Не показывай, что очнулся, беги, — и тут же отполз на коленях в сторону, продолжая поиски.

Везение нельзя принимать в расчет при составлении планов, однако оно само по себе может вмешаться в них самым неожиданным образом.

Калимдор, елозящий по полу возле края шатра, вдруг воскликнул:

— Нашел, нашел!

Он вцепился в кольцо деревянной крышки, пытаясь ее поднять. Остальные бросились к нему, и Горкан мельком отметил, что даже не предполагал о существовании тайника. Видимо, доверие хана не распространялось до этих пределов.

Одновременно краем глаза он постоянно следил за лежавшим Руфусом, чтобы в случае надобности отвлечь от него внимание. Но тот немедленно воспользовался возможностью, когда люди кинулись исследовать содержимое закопанного ларца. Одним плавным, змеиным движением, скрылся за вздыбленными тяжелыми коврами, скользнул за порог шатра, исчезнув в ночи.

Горкан уже решил, как поступит с ним. Руфус был опасен — он мог проговориться, что именно полуорк освободил его из темницы. Тогда спастись от гнева Елистары будет непросто.

Но убить воеводу было нельзя. Огнемеч должен жить, и как можно дольше. Демоны обладают неограниченной властью в мире мертвых. Когда душа ратника попадет туда, она предстанет перед Подземным судией, и правда о предательстве Горкана раскроется.

Полуорк знал о Стимфалийском болоте, и о том, что местные друиды могут лишить человека памяти. Он найдет Руфуса — это будет несложно, тот вряд ли станет прятаться, — одурманит и отвезет к топи.

Затем позаботится о том, чтобы Огнемеч прожил долгую и спокойную жизнь, надежно храня тайну Горкана. Недаром говорят, надежный секрет — лишь тот, о котором знаешь только ты один.

Возле самого входа в храм притулился на камне торговец водой, лепешками и сухими фруктами. Продукты потихоньку раскупались ждущими своей очереди. Мне показалось удивительным, что кто-то думает о еде в преддверии встречи с могущественным колдуном, но, наверное, долгое ожидание следовало чем-то скрасить.

Тепло и кратковременный отдых вернули лицу ведуньи свежие краски. Снежана оглядела толпу, покачав головой.

— Ждать придется долго, смотри, сколько народу пришло раньше нас.

Торговец, низкорослый полный мужчина, похожий на турка, с курчавыми волосами и черными глазами, крючковатым носом громко объяснял порядок посещения прорицателя.

— Нельзя лезть к Калимдору кучей, только по одному, а то беда будет с просителями.

Он не объяснил, какое именно несчастье обрушится на них, да никто и не интересовался, желая вести себя только так, как следует, чтобы не разгневать колдуна.

Оглядев каждого — поняли ли, тот продолжил:

— Иное дело, если идете по одному делу. К примеру, родственники притащили невесть как больного, который сам ходить не может, или несколько братьев пришли узнать, как отомстить за убийство родственника, тогда можно всем зайти.

Турок, очевидно, принял на себя обязанности распорядителя при Калимдоре, против чего никто не возражал, безропотно выполняя его указания.

Бережно отломив кусочек от дольки засушенной груши и заложив его за щеку, он объявил:

— Там мужик сейчас, давно уже пошел, а после него твой черед.

Пальцем с желтоватым грязным ногтем он указал на сидящего возле молодого мужчину, который побледнел, отпрянув от устремленного на него перста. Турок пожал плечами.

— А зачем тогда явился?

Только сейчас я заметил, что на лицах людей лежит одинаковая печать подавленного страха, ничего общего не имеющая с обычными опасениями по поводу благоприятного исхода своей миссии. Этот ужас был бы уместен перед встречей с сонмом обезумевших призраков или исчадием ада, выбравшимся из своей подземной обители.

Мне казалось, я понял, зачем люди в столь ответственный момент покупают еду — они стараются отодвинуть тот миг, когда придется ступить внутрь храма, предоставляя эту возможность и свою очередь другим, отнюдь не жаждущим воспользоваться нежданным даром.

Когда Снежана спросила, не позволят ли нам войти первыми, в ответ послышался гул почти радостных голосов, полных облегчения.

Мы переглянулись, не понимая того, что наверняка знали все остальные, но задать вопрос не успели. Из глубины храма раздался странный звук, одновременно похожий на детский плач, кошачий вой и крик ночной выпи, от которого на миг заломило зубы. Те, кто сидел, вскочили, толпа ахнула, отпрянув от входа, но не отрывая от него потрясенных взглядов.

Длинный оранжевый язык пламени плеснул из открытого зева полуразрушенного святилища, коснулся стоящих поблизости, но не ожег, взлетев к серым облакам, вплетая в них тонкую красноватую нить.

Люди сунулись ближе, влекомые непреодолимым любопытством, как тянет заглянуть в пропасть стоящих на самом ее краю, тогда как торговец прытко отбежал в сторону, почти спрятавшись за угол. Он поступил предусмотрительно, видно, руководствуясь прежним опытом.

Из храма с немалой скоростью вылетели какие-то ошметки, с силой влипая в лица и тела прихлынувших к входу людей. Многие упали, другие вертелись на месте, пытаясь отодрать от себя отвратительную мокрую кашу.

Парень, сделав из переплетенных пальцев подобие скребка, с силой провел им по лицу, сталкивая мешанину от лба к подбородку и вдруг завизжал неожиданно девичьим пронзительным криком.

Из кучки кровавых лохмотьев на его руках выглядывал голубой человеческий глаз, возле которого лежал обрывок уха с золотым кольцом серьги.

Тут завыли и те, на кого попали человеческие останки, и те, кто видел их жалкие куски. Первые бились, сдирая одежду, пытаясь вытереть лица, тогда как остальные отбегали от них подальше как будто боясь заразиться.

Тут торговец развил поистине бешеную деятельность — не было никого, кто пожалел бы последнюю монету за берестяной ковш воды, чтобы омыться от крови и размозженного тела.

— Да что же здесь творится, — закричала Снежана, машинально изо всех сил дергая меня за рукав.

Я знал, кто нам ответит, и прихватив ее за руку, направился к турку. Тот, отдавший уже всю воду, сокрушенно цокал языком — покупателей было больше, чем товара. В ответ на мой вопрос он недвусмысленно позвенел монетами, показывая, что за знания положена плата, однако тут же опомнился, поняв, что ситуацию объяснит мне любой паломник, как только успокоится.

Торговля на время закончилась, делать ему было нечего, кроме того, им владело присущее многим людям желание первым сообщить неприятные сведения.

Заговорщицким голосом, устрашающе тараща глаза он поведал:

— Я тут уж сколько времени просидел, всего навидался, почитай, каждый день такие страсти случаются. Сперва бежать отсюда хотел, а потом понял, что если внутрь не заходить, то ничего и не случится.

Он задумчиво почесал затылок, приподняв красную шапку и надвинув ее низко на лоб.

— Дело в том, что одним Калимдор может помочь, другим — нет. И вот тем, кто сюда явился без пользы, приходится умереть страшной смертью, чтобы подкрепить силы колдуна и дать возможность помочь тем паломникам, чьи просьбы исполнимы.

Потрясенный этим коротким повествованием, где смерть несчастных преподносилась почти как обычное, едва ли не полезное дело, я недоуменно спросил:

— Так эта тварь, что спряталась там, внутри, пожирает людей для поддержания сил? А что не пришлось по вкусу, выбрасывает наружу? И ты, торгаш, так спокойно говоришь об этом злодействе?

Тут и Снежана, гневно сверкая синими глазами, подступила к турку.

— Ты изо дня в день наблюдаешь за убийствами и молчишь, никого не зовешь на помощь? — Беспомощно оглянувшись, она воскликнула: — Почему никто не положил конец зверству колдуна?

И вновь обратившись к торговцу, саркастически заметила:

— Ну, конечно, какая тебе выгода, ведь если Калимдора прогонят, ты лишишься своей жалкой выручки!

Мужчина, не ожидавший нападения, в первый момент отступил, но затем с раздражением стал защищаться.

— Да что вы на меня напали? Я, что ли, людей истребляю? И что я, по-вашему, могу сделать, в бой вступить? Грушами и клюквой Калимдора забросать? Да если бы даже смог победить его, мне что, кто-нибудь сказал бы спасибо? Неужели у вас обоих головы пустые, не понимают ничего? Ведь сюда приходят не чирей лечить, а просить о чем-то, что бывает подчас дороже собственной жизни!

Он широким жестом обвел рукой толпу, которая прислушивалась к нашему разговору.

— Все заранее знают, что их ждет, и никто еще, дойдя до храма, не повернул обратно. Конечно, боятся, но ведь и жить тоже боязно бывает.

Отец калечного ребенка тоскливо заметил:

— Он прав, мы шли сюда, зная, что можем не вернуться все трое. Но что же делать? Это наш единственный сын, он чахнет на глазах и скоро умрет, как мы будем жить без него, такого долгожданного, такого умного и доброго? А тут есть хотя бы лучик надежды, можем ли мы не использовать ее? И если придется умереть, — что ж, так тому и быть.

Ответом ему был одобрительный ропот собравшихся. Глядя в их лица, полные упования и страха, я вдруг понял, — они правы, любой поступил бы так же, если бы этот путь был единственным для спасения близкого человека.

Приземистый мужичок спросил:

— Вы вроде желали первыми зайти? Так мы не возражаем, храните вас боги. А мы еще чуток посидим, на небо посмотрим, может, в последний раз видим.

Посмотрев на Снежану, одновременно ободряя ее и черпая силу в ее взгляде, я шагнул за гряду камней, помогая ей перебраться через завал.

Лишь теперь стало понятно, почему снаружи была неясно видна только противоположная стена храма, создавая обманчивое впечатление крайне ограниченного пространства.

Путь круто уходил вниз, в скальную породу, дробясь на множество боковых ответвлений. Однако все они были заложены камнями, потому и заблудиться в этом бывшем лабиринте казалось невозможно.

Будто страшная тяжесть горы наваливается на нас по мере спуска, оглушая безмолвием и одиночеством, чувством оторванности от остальных людей живущих на земле.

Несмотря на отсутствие факелов и других светильников, нас окружало призрачное свечение крупных голубоватых камней, вмурованных в пол и стены.

Путь оканчивался большим залом, где возвышался магический камень, изнутри которого пробивался зеленый мягкий свет, придавая этому обломку, упавшему с неба, необычную притягательную красоту.

Однако после первого беглого взгляда становилось заметно, что камень покрыт мелкими трещинами и темными пятнами, из мест разломов поднимается даже на вид жирный, вязковатый туман.

Непонятно как и когда, но небесный обломок был сильно поврежден. В нем, на высоте человеческого роста виднелась половина человеческой головы, как будто острым мечом ее перерубили сверху вниз, точно по линии, проходящей между глубоко посаженных темных глаз.

Могло показаться, что перед нами барельеф, если бы не еле заметные движения губ и единственного глаза.

— Боги, что с ним случилось? — прошептала Снежана.

Я сказал бы, что человека вмуровали в камень, оставив открытой только половину лица. Глазное яблоко повернулось, уставив на нас зрачок, и губы чуть шевельнулись.

— О чем вы просите, паломники? — раздался негромкий голос.

Стараясь, чтобы ответ звучал если не дружелюбно, то хотя бы без явной враждебности, я пояснил:

— Мы не нуждаемся в исполнении желаний и предсказаниях. Но тебе известен ответ на наш единственный вопрос — что стало с чашей Всеслава? Из этого знания ты не извлекаешь никакой пользы для себя, нам же это необходимо для того, чтобы освободить душу нашего друга.

Я был почти уверен, что по остаткам лица Калимдора пробежала насмешливая гримаса.

— Всеслав так стремился домой, в Киев, но ему не было суждено пройти днепровские пороги. После поражения те, что остались от дружины, разбежались, кто куда, многие поступили на службу к другим князьям. Я не был храбрее остальных и не сложил голову вместе со своим конунгом. Знаток волшебного искусства магии — желанный гость в любой стране, так что я служил не только русам, но и иноземцам.

Он помолчал, закатив глаз, уйдя в воспоминания, воскрешая перед мысленным взором свои приключения, а потом продолжил.

— Мне воздавали почести, перед моими знаниями преклонялись, я занимал место, не сравнимое с жалким званием жреца на Руси.

Он явно оживился, приготовясь поделиться воспоминаниями.

— Разве можно сравнить поход князя, даже самого могущественного, с выступлением персидского царя, полным величия, внушающим почтительный страх?

Согласно древнему обычаю, звук трубы из царского шатра, объявляющий начало похода, раздается утром, когда восходит солнце, воплощающее светлое божество Ахурамазду.

С любого конца лагеря каждый воин может увидеть над царским местом изображение дневного светила, посреди которого сверкает кусок горного хрусталя. Перед войском на серебряном алтаре несли огонь, означающий для персов то же, что и солнце.

Я, как главный прорицатель, шел непосредственно за огнем, а меня сопровождали триста шестьдесят пять юных магов в алых плащах, поющих старинный гимн. Их было столько, сколько дней содержит год.

Упряжка белых коней везла колесницу Юпитера, за нею следовал огромный конь, по преданию принадлежащий Солнцу. Сверкая золотыми и серебряными украшениями, плыли колесницы, конница разных племен, где каждый отряд имел собственные, отличные от других вооружение и одежду.

Особой роскошью отличалась одежда тех, кого персы называют «бессмертными», другой многотысячный отряд, еще более богато экипированный, назывался родственниками царя. На войну везли жен, наложниц, детей царя, воспитателей и евнухов, изображения богов.

Над всей этой варварской роскошью возвышался сам царь в короне, называемой Кидарой, пурпурной тунике, плаще, затканном золотыми ястребами. Какая красота, какое великолепие и мощь!

Я прервал это самозабвенное глухариное токование.

— А что после, когда начиналось сражение? Евнухи и наложницы бились с противником? Нет? Так зачем они вообще на поле боя? И скажи правду, разве наше войско, без всего этого великолепия, сражается хуже или становится трусливее?

Калимдор с раздражением ответил:

— Ты прост, как холоп, подобный тому мужику, что набросился из-за уголька на твою девицу, не видя ее сияющей красоты. Где тебе понять поэзию подготовки к бою, выступления, самого столкновения войск!

Не желая затевать бессмысленного спора, я вернул его к любимой теме о себе самом, надеясь, что рассказ даст ответ на единственный интересующий нас вопрос.

— Что же приключилось с тобой дальше?

— Надоело мне кочевать по иноземью, да и ремесло черного колдуна прискучило. Не смог я найти счастья ни в богатстве, ни в могуществе, вот и решил посвятить себя целительству, и в этом благородном деле душа моя наконец отыскала покой.

Несмотря на почти полную неподвижность выступающей из камня половины лица, я мог бы поклясться, что видел на ней промелькнувшее выражение скромного достоинства благодетеля человечества.

Снежана не могла смириться с подобным лицемерием и уже приоткрыла рот, чтобы осведомиться, какое исцеление получили те, что вылетали отсюда кровавыми ошметками, но я успел сжать ее руку, прося о молчании — разгневанный Калимдор мог просто из злобы не рассказать того, что ему известно о чаше.

Губы колдуна вновь зашевелились.

— Я отыскал этот храм, в котором был упавший с небес камень, уже черный и мертвый. Понимая, что собственной силы для целительства не хватит, ибо вся моя жизнь была посвящена магии смерти и разрушения, я решил искупить вину, пожертвовав жизнью, и вступил в камень, оживив его, но и став навеки пленником святыни. Зато теперь передо мной открылось высшее искусство — умение помогать людям и исцелять болезни.

Сердце мое обливается кровью, ибо передо мной каждый день проходит череда несчастных. Собственный выбор лишил меня возможности увидеть иную, обычную покойную и довольную жизнь, но я ни о чем не жалею. Довольно того, что иные возвращаются от меня домой счастливыми. А солнце, небо, реки и леса скрыты от меня навеки.

Слушая его речь, исполненную пафоса, я не верил ни одному ее слову, слишком многое зная о Калимдоре, для которого подобное жертвенное изменение было просто невозможно без полного разрушения личности, подобного смерти. Его заключительные слова рассеяли последние сомнения, тем более что еще раньше я заметил кое-какое несоответствие в окружающей обстановке.

По-прежнему не желая обвинять его во лжи, я снова спросил:

— Но что ты можешь сказать о чаше? Ведь тебе известно, где она.

Черты его неприятно исказились, то ли от боли, то ли от ненависти, и колдун с почти естественным удивлением ответил:

— Почему ты решил, что я должен знать о черепе князя? После его гибели у порогов я слышал разные побасенки о чаше, да стоит ли верить всему, что сочиняют люди? А я так уверен, что череп уже гниет где-то, занесенный землей.

Снежана уже второй раз оступилась, и я подхватил ее под руку. Мы стояли в конце широкой тропы, выбитой в камне босыми ногами множества паломников и обрывающейся перед круглой, еще более глубокой выемкой от колен просителей.

Не желая топтаться сапогами на этом символе горя и надежды, мы не сходили со стержки, однако нетерпеливая ведунья, изнывающая от желания обличить лицемера, то и дело соскальзывала с нее. Не будь этого, я, возможно, не обратил бы внимания на еле заметную тонкую дорожку, ведущую от камня в глубину пещеры, теряясь в темноте.

Но оступившись в первый раз, девушка уронила серебряную застежку с плаща, и я наклонился, чтобы поднять ее. Только в этом положении, близко от земли, скосив глаза в поисках небольшой вещицы, я смог увидеть почти нитевидный след, высвеченный мерцанием голубоватых камней в стенах и полу.

Я промолчал до времени, и теперь, когда Калимдор попросту отказался отвечать на вопрос, я осведомился:

— Как же ты смог прожить так долго, не видя белого света, стоила ли твоя жертва таких лишений?

Губы головы, выступающей из камня, не шевельнулись, однако сбоку донесся насмешливый, злобно-веселый голос.

— Полно тебе, я сразу понял, что ты догадался. Да еще сам язык распустил, нужно же было брякнуть, что видел, как мужественный рыцарь с дубиной бросился на защиту девичьей чести у костра!

Снежана от неожиданности вздрогнула, едва не подпрыгнув на месте, поворачиваясь на голос. Перед нами стоял Калимдор, освещаемый расплывчатым светом, закутанный в теплую накидку из бараньих шкур до самой земли.

На плечах сидела вторая половина головы и место разруба было прикрыто полупрозрачной вибрирующей пленкой. Забыв о недавнем веселье и благостных рассуждениях, он с ненавистью заговорил:

— Из-за проклятого черепа, который вы так желаете отыскать, я был вынужден сразиться с демоном Елистарой, силы которой превосходят мои. Из древних книг мне давно было известно, что здесь, на вершине горы, когда-то построили храм и поклонялись камню, исполненному великой силы.

Я пришел сюда почти мертвый, надеясь исцелиться, но ранения были столь велики, а наложенное демоном проклятие столь сильно, что даже камень не смог излечить меня. Но я остался жив, выпив почти всю силу кристалла, отчего он потрескался и потемнел.

Страшно было наблюдать за содроганиями этого обезображенного, но полного энергии тела, широко открывающейся при каждом слове искривленной половиной рта, выкатившимся глазом, тем более, что каждое движение лица повторяла другая половина, составляющая часть камня.

Он уже кричал, потрясая кулаками.

— И теперь являетесь вы, сильные и свободные, из любопытства желаете знать о судьбе того, что искалечил мою жизнь, наивно и глупо полагая, что я все расскажу! Даже если бы я все знал, я не сказал бы ни слова, потому что вы оба глупы и ничтожны!

Маг остановился, потому что пленка, закрывающая чудовищный разрез, вздулась, грозя разорваться, выплеснув его мозги наружу.

Со стороны камня послышался болезненный стон, глаз выступающей половины лица закатился. Переведя дух, после чего голова его приняла прежний вид, он почти спокойно продолжил:

— Теперь я вынужден влачить эту жалкую жизнь, порванный на две части, не в силах выйти отсюда и лишь из щелей наверху могу наблюдать жизнь. Но чью? Каких-то жалких людишек, бедняков, увечных, нищих, всех тех, кого раньше использовал как сырье для моих магических опытов!

Ведунья дружелюбно осведомилась:

— Но если такая жизнь так трудна, почему бы тебе не удавиться?

Тот уставился на нее с тяжелой злобой.

— Да потому, колдовка, что это не навсегда. Энергия камня никогда не оскудеет полностью, она возрастает каждый раз, как ему удается помочь паломнику, и я продолжаю с ее помощью восстанавливать силы. Когда я полз сюда, ко мне пристал один из тех добряков, что ищут беды на собственную голову, пытаясь воскресить мир. С его помощью я пустил слух о существовании волшебного камня, о котором давно забыли. И паломники поползли сюда сотнями. Но почти всю силу камня забираю я, так что он может выполнять только самые простые желания. Но ведь для каждого именно его дело является важнейшим, потому довольные разносят молву о нем, и поток людской не скудеет.

Я спросил:

— А что стало с твоим помощником и теми, кто пришел сюда напрасно?

Калимдор захохотал, давясь западающей в горло половиной языка.

— То же, что сейчас произойдет с вами, твари, я вырву ваши сердца и получу крошечный глоток силы!

Руки людей сталкивались, из ларца, больше похожего на объемистый сундук, вылетали золотые и серебряные кубки, мотки шейных цепочек, ожерелий и другие ценности, но единственной необходимой вещи в нем не оказалось.

Наконец, увидев пустое дно, они выпрямились, избегая смотреть на демона и машинально отряхивая руки от пыли. Вдруг глаза Арники расширились:

— Где Руфус?

Кинулись во двор, но там лишь бродили, лениво переговариваясь, ничего не замечающие стражники. Горкан не хотел сам выступать с удобными для себя предположениями. От этой необходимости его избавила Арника:

— Это он, он украл чашу, — указывая рукой вдаль, на предполагаемый путь беглеца.

Тут Горкан поспешил вмешаться:

— Невозможно, ведь его осмотрел Калимдор, — и первый уставился в лицо колдуна, глаза которого невольно метнулись в сторону, хоть он больше кого-либо другого знал о собственной невиновности.

Уверенность Горкана перешла в удивление, сменившись подозрительностью, и он удовлетворенно наблюдал, как эти же выражения мелькают на лице женщины.

Она не стала церемониться:

— Полно, да осматривал ли Калимдор пленника. А может, наоборот, передал ему череп, зная, что тот очнулся и обязательно убежит?

Обращаясь к Елистаре, она уже кричала:

— Да, эти двое украли чашу, сговорившись! Ведь кто-то же выпустил Руфуса из ямы, кому это было нужно, кроме Калимдора? Горкан никогда не стал бы помогать человеку, да и почти весь день он был в шатре со мною, а вот где бродил в это время колдун князя?

— Ах ты мерзкая девка! — закричал Калимдор с перекошенным злобой лицом. — Без меня вы не получили бы голову Всеслава, и теперь ты смеешь обвинять меня в предательстве?

Вдруг он взвизгнул, крутанувшись на месте.

Для Елистары слова жрицы оказались убедительнее всех иных доводов. Она хлестнула колдуна жалом дымящегося света, вылетевшего из ее недр.

Маг не был готов к нападению. Его багряная мантия вспыхнула и задымилась. Второй удар Калимдор отразил сучковатым посохом, превратившимся в длинный сверкающий меч.

Арника с криком:

— Предатель! — кинулась наперерез соскользнувшей с острия меча молнии, выставив перед собой магический щит.

Летящий зигзаг разбился о него, рассыпавшись мелкими искрами.

Горкану был безразличен исход битвы, однако он не желал показывать этого демону. Потому встал на ее сторону, почти лениво окружив Калимдора роем летающих тарантулов, облепивших его лицо и шею, кусавшихся и выпускающих под кожу смертоносный яд.

Однако, сотворенные небрежно, они сразу же осыпались песком, иссушенные коротким заклинанием колдуна. Елистара раз за разом ударяла мага раскаленными всполохами, но он успевал отвести опасность своим мечом.

Горкан заметил, что луч слабеет — демон не мог долго находиться на земле, сохраняя силу. Понял это и Калимдор, испустивший торжествующий крик.

Однако он радовался слишком рано. Уже исчезая, сливаясь с тьмой ночи, Елистара достала его последним, самым мощным ударом, почти напополам раскроив череп, сквозь который, деля его на две части, сверху вниз прошла глубокая трещина.

Колдун зашатался, опустив меч, и Арника повторила его ошибку — открылась, полуобернувшись к Горкану. В ту же секунду меч Калимдора вновь со свистом разрезал воздух, раздался удар, приглушенный толстым ковром.

Жрица, уже без головы, залитая алой кровью, все еще стояла в позе победителя, вздымая волшебный щит.

Это продолжалось не долее, чем надо для того, чтобы сделать короткий вдох, но Горкану не удалось даже этого.

Воздух застрял в горле каменным кляпом, разрывая легкие и мозг, выдавливая глаза из орбит, клокоча так и не вырвавшимся диким криком.

Елистара уже исчезла, шаман, не чувствуя собственного тела, сделал несколько шагов вперед, к уже упавшей возлюбленной и только теперь услышал полный неверия, изумления голос Калимдора:

— Так это все ты? Ты погубил наши планы?

И вдруг раздались хрипящие, булькающие звуки — то смеялся из последних сил Калимдор. Кровавая пена хлопьями падала с его тонких губ:

— Так ты, ублюдок, помесь человека и твари, действительно любил ее?

Он сгибался от смеха, опираясь на посох, помогающий удерживать равновесие, и желтовато-бурая жидкость капала на пол из трещин в черепе.

— Твое коварство погубило девку, и пусть это будет тебе проклятием до конца твоих жалких дней на земле.

С трудом наклонившись, он поднял голову Арники, держа за прядь черных волос, которые блестящей завесой скрыли ее лицо и обрубок шеи. Он шел к выходу и у Горкана, упавшего на колени, не было сил догнать его.

Обернувшись напоследок, колдун проскрипел:

— Я сделаю собственную чашу из ее черепа, и она вечно будет служить мне. А это тебе на память.

Резким движением ножа он отсек густой локон, бросив в лицо Горкана, чудом поймавшего его непослушными пальцами.

Калимдор пропал, а полуорк остался стоять на коленях возле тела, тупо глядя на простое голубое платье, купленное им тайком вместе с другими вещами на невольничьем рынке.

Она не желала носить одежду девушек, которых он убивал каждый месяц, а потому радовалась этому платью, как будто он осыпал ее грудой бриллиантов.

Горкан видел ее смуглую, уже побледневшую от потери крови кожу в складках ворота, скрученные серебряные цепочки, на одной из которых висел звездчатый коралл, подаренный им в ту ночь, когда он оставил ей жизнь. Жрица никогда не снимала амулет.

Дикая мысль мелькнула в голове, а вдруг она еще жива. Горкан прижал ухо к ее груди, ожидая услышать ровное сильное биение сердца, которое так часто билось в унисон с его собственным.

Он осторожно снял цепочку с камнем и обвязал ею прядь волос, спрятав ее в полый жреческий медальон с заклинаниями жизни, поцеловал нежные ладони, ощущая исходящий от них травяной запах и еле уловимый железа, — от рукояти, за которую она держала щит.

Горкан прощался с нею, бессмысленно, поздно поняв, что все его здравые, логические построения, сомнения и подозрения не стоили ее единственного взгляда, улыбки, мимолетного прикосновения. Но в сердце его крепла мысль, возрождая его к жизни — он воскресит Арнику с помощью чаши Всеслава.

Он знал, что в этом случае кубок разрушится, и вся его волшебная сила будет истрачена в один миг, но какое это имеет значение, если ему будет дарована возможность снова заглянуть в ее черные живые глаза, услышать смех, почувствовать поцелуй на губах?

Он не желал ни мести, ни богатства, ни могущества, потому что все это — только прах по сравнению с его любовью.

Отрубленная голова Калимдора упала на базальтовый пол пещеры. Вторая ее часть, приросшая к камню, смотрела своим единственным глазом на то, как опускается на колени мертвое тело. Потом посеревшее веко закрылось, и половина морщинистого лица с сухим хлопком отвалилась от метеорита.

Горкан вернул скимитар в ножны на поясе. Между нами и мертвым телом волшебника в воздухе загорались защитные руны. Раньше они были невидимы, и защищали чародея от тех, кто приходил к нему с опасной тропы паломников.

Среди них были разные люди. Одни шли за помощью; другие мечтали сами завладеть волшебным камнем и занять место Калимдора. Третьи хотели отомстить колдуну за то, что в его пещере погибли их близкие, когда мнимый лекарь не смог выполнить их просьбу.

Колдовские символы надежно защищали волшебника. Никто, вошедший в храм через главный вход, не мог победить мага, которого отделял от гостей невидимый охранный барьер. Но этой стены не было с другой стороны камня; все силы метеорита уходили на то, чтобы возродить Калимдора, и их не хватало для того, чтобы окружить всю залу магическим барьером.

Именно отсюда и появился Горкан.

Шаман смотрел на поверженного чародея, и в его глазах было больше чувств, чем сам он подозревал в себе. Он завершил дело, к которому шел давно, — и теперь новое, гораздо более важное, ждало его впереди.

Заметив, что я уловил выражение его лица, Горкан поспешно стер его, и произнес с нарочитой усмешкой:

— Как видите, я все же оказался полезен. А ведь ты, амазонка, не хотела, чтобы я пошел с вами. Пока вы поднимались по тропе и отвлекали внимание Калимдора, я обошел гору и отыскал этот потайной коридор, которым пользовался сам волшебник. Магия иллюзии вновь помогла мне, и колдун не заметил моего присутствия. Мне оставалось только подождать вас.

Руны таяли — теперь, после смерти своего создателя, они быстро теряли силу.

Переступив через мертвое тело Калимдора, полуорк сказал:

— А теперь я жду то, что вы обещали мне.

Снежана жестко спросила:

— Почему мы должны доверять тебе, шаман? Ты обещал Лорду убить нас. Потом предал его.

Горкан фыркнул.

— Доверие — вздор, в который верят лишь дети. Твой друг обещал мне чашу, а это сделка.

Он коснулся рукояти меча. Теперь, когда первые чувства схлынули, шаман ощутил сладкое покалывание в пальцах. Приятно, что он вновь может убивать — как хорошо, что заклятие с него сняли.

Волшебный камень слегка вспыхивал и тут же угасал вновь.

Его всполохи были похожи на дыхание умирающего человека. Снежана подошла к метеориту и коснулась его рукой.

— Думаешь, он возродится? — спросила она.

— Теперь, когда Калимдор не высасывает из него энергию, это произойдет скоро, — ответил я. — Вспомни, каждое доброе дело, сотворенное им, каждая выполненная просьба укрепляют камень.

Я приблизился.

— Все, что остается сделать, — проложить новую тропу в горы и позаботиться о том, чтобы никто не наживался на паломниках.

Положив обе руки на поверхность камня, я слегка надавил на него, и две половинки метеорита начали раздвигаться, открывая круглую нишу, — сияющую, словно бриллиант, на который смотришь изнутри.

— В древности, сюда клали священные предметы, чтобы усилить алтарь, — пояснил я. — Потом обычай забыли, и мало кто вообще догадывается, что камень полый. Однако Калимдор знал это, и использовал его в качестве тайника…

Наклонившись, я поднял золотой кубок. Тонкая филигрань драгоценного металла вспыхивала передо мной багряными глазами рубинов. Выбеленный годами череп служил основой для чаши.

Поверх него шла надпись: «Ища чужих, своих погубил».

— Всеслав, — негромко произнес я.

— Вы заранее знали, что он здесь? — спросил Горкан.

— Я догадывался. Мне было известно об обычае хранить в алтаре зачарованные предметы. Но главное сообщили мне вы…

— Я?

— Ну конечно. Лорд сам рассказал вам, где спрятал череп. Он говорил, что не может хранить чашу у себя, чтобы не стать ее рабом. Уничтожить ее тоже слишком опасно. Но как поступить с кубком? Зомби упомянул, что готов продать его за хорошую цену, но вряд ли вы в это поверили…

— Конечно, он лгал. Череп — слишком могущественное оружие, и каждый новый владелец первым делом обратит его против прежнего.

— Разумеется. Следовательно, Лорд искал человека, который согласится хранить у себя чашу, но в то же время не будет опасен. Кубок надо хранить в таком месте, где он не сможет найти себе нового владельца, как уже произошло однажды. Но самое главное — Елистара не должна была найти его…

— И храм Калимдора оказался идеальным хранилищем.

— Я сразу об этом подумал. Черный маг нуждался в помощи черепа, чтобы излечиться. Однако сам он был прикован к метеориту. Его раны были так серьезны, что даже чаша не сделала бы его прежним — по крайней мере, быстро.

Я смотрел на Всеслава, пытаясь воскресить в памяти облик живого человека, которого видел в мире воспоминаний Руфуса.

— Что же до паломников, которые заходили в пещеру, вряд ли кто-нибудь из них мог понравиться черепу, в качестве нового хозяина. Если же такое и происходило, Калимдор немедленно убивал бедолагу, — прежде, чем тот успевал обрести силу чаши.

Я поставил магический предмет на алтарь.

— Метеорит обладает способностью подавлять чужое волшебство. Поэтому Елистара не смогла найти кубок, хотя, без сомнения, настойчиво искала его. Все это подтолкнуло меня к мысли, что именно здесь надо в первую очередь искать череп Всеслава…

Обнаженный меч появился в руках Снежаны. Взгляд девушки уперся в Горкана.

— Мы нашли чашу, — сказала она. — Что теперь?

— Ничего, — я пожал плечами. — Как я уже сказал, мы не будем его делить. Все, что нам нужно — освободить дух Ольгерда. Для того, чтобы победить призраки кургана, достаточно одного ритуала. После этого череп нам будет не нужен. Я, во всяком случае, не хочу превращаться в еще одного Лорда-зомби… Значит, мы сможем спокойно отдать чашу Горкану.

— Чтобы он обрел его силу?

— Нет…

Я покачал головой.

— Что-то мне подсказывает — наш друг искал череп совсем по другой причине… Чаша нужна Горкану для Последнего ритуала. Затем она разрушится, и все проблемы решатся.

Девушка посмотрела на меня, потом перевела глаза на шамана, ожидая объяснения. Но полуорк уже не слушал меня. Он стоял на коленях перед распахнутым алтарем, и держал в руках грубый матерчатый сверток, который хранился в алтаре вместе с черепом.

Руки Горкана бережно разворачивали его, и казалось, что мягкая шерсть на его ладонях ласково гладит то, что находилось внутри. Толстая ткань неслышно упала на пол, и шаман взглянул в мертвые девичьи глаза.

Женская голова высохла, кожа натянулась, когда-то мягкие волосы топорщились ломкой соломой. Но полуорк видел в уродливом лице мумии ту, кого знал живой.

— Арника, — шепотом произнес он, и слеза покатилась по обветренной щеке.

Почти прижимаясь к голове коня, сливаясь с его телом, он мчался в Кеграмский форт, чтобы забрать чашу. И вдруг зеленый ковер кинулся ему навстречу, он вылетел из седла, со страшной силой ударившись о твердую непаханую землю, на миг потеряв сознание. Такого с ним, опытнейшим наездником, еще никогда не случалось.

Очнувшись, он кинулся к коню, лежавшему в странной искореженной позе, и не сразу понял, что его передние ноги и грудь попали в яму, на дне которой установлен толстый заостренный кол. Тот пробил сердце лошади, умершей мгновенно.

Раздались голоса, и он увидел небольшую группу бродников, везущих на рынок рыбу, укрытую от солнца свежими листьями и травой.

Остановившись возле него, покрутив головами и поцокав зубами, они объяснили, что ловушка поставлена на их пути полусумасшедшим отшельником, который прячется где-то поблизости, чтобы забрать лошадь по частям и продать мясо.

Он проделывал это уже много раз, не остановившись даже после того, как погиб человек. Горкан пришел в бешенство, оглядываясь вокруг, желая немедленно поймать преступника и разорвать его на части.

Ярость его была столь велика, что бродники опасливо отодвинулись подальше, боясь попасть под горячую руку такого силача.

Молодой рыбак сказал:

— Наши лошади вам не подойдут, смирные да тихие, только возок и могут тащить. А вот в Кеграмском форте иногда можно купить скакуна и задешево.

Но другой возразил:

— Не до того теперь им. При новом коменданте у них пропала какая-то чаша, так они только и делают, что ищут, да всех расспрашивают. Да еще, дураки пытаются историю в тайне сохранить!

Все весело и снисходительно посмеялись над глупостью нелюдей. Так Горкан узнал о смерти отца и исчезновении чаши, не испытав радости от первого известия и содрогнувшись, услышав второе — без чаши Арника оставалась мертвой, ускользая от него навеки.

Он вновь сидел возле мертвой лошади, солнце палило спину и твердое, незыблемое решение отыскать чашу любыми средствами и жертвами зрело в его голове. С этого дня начался тот тяжкий путь, что в конце не может не привести его к цели, потому что это было бы слишком несправедливо со стороны судьбы.