Про дедушку Гайсу

Юрий Магалиф Про дедушку Гайсу

Лето давно уже отбегало свое. Вот-вот и осень отстрадает.

Погреба доверху засыпаны картошкой. В чуланах крепко пахнет сушеными грибами, укропом, свежеквашеной капустой. Кисловатый аромат пареной калины гуляет по избам.

В холодном прозрачном воздухе над крышами покачиваются высокие столбы дыма.

Гуси уже не ходят вразвалочку, а, разбежавшись вдоль улицы, летят к реке с победными криками и распластывают над берегами широкие крылья.

В каждом дворе стучат топоры — кто дрова колет, кто дверь утепляет, кто баньку ремонтирует. А над воротами и заборами, на прочных навесах из толстых жердей, один за другим встают стога сена — словно караульные, которых выставила деревня, ожидая наступления долгой зимы.

Ночью дедушке Гайсе опять приснился тигр.

Наяву тигров Гайса-бабай видел несколько лет тому назад, когда однажды в городе попал в цирк. Здоровый парень в голубой куртке с бичом в руке разгуливал по ковру, а вокруг него прыгали с ящика на ящик и рычали полосатые звери.

«Вот это работа! — подумал тогда дедушка Гайса. — А сколько же ему платят за такую храбрость?»

С той поры Гайсе часто снились тигры: то он ездил на них верхом, то запрягал тигров в пароконную бричку, то торговал тигра на мясо у заезжего цыгана…

Но в эту ночь он увидел вот какой сон. Будто пришел он в цирк со своей козой Дуськой, а парень в голубой куртке говорит: «Это хорошо, Гайса, что ты козу привел, — мой тигр очень уважает козлятину». А Гайса отвечает: «Это не простая коза, а пухово-молочная, я ее в Михайловке купил за пятьдесят рублей, и она по два литра молока в день дает». — «Ничего, — говорит парень и помахивает бичом, — мой титр и пухово-молочную съест». Вдруг дедушка Гайса увидел рядом с собой веревочную лестницу и полез по перекладинам вместе с Дуськой. И забрались они под самую крышу. Только слышит Гайса, как сверху по крыше — по кровельной жести — шагает тигр, и железо под его тяжелыми лапами гулко грохочет — «блям-блям!» А коза со страху бьется рогами о крышу тоже — «блям-блям!» Гайсе становится страшно: Дуську ему очень жалко, потому что, кроме этой козы, у него ведь никого на свете нет! Тигр подступает все ближе, и железо бренчит все громче — «блям-блям-блям!.. блям-блям!» «Нет, — решил Гайса, — сейчас я сам вылезу на крышу и посмотрю, чего он там хочет, этот тигр?..»

Тут Гайса-бабай проснулся и услышал, что во дворе и в самом деле гремит: «блям-блям!» Гайса приподнялся, глянул в окно. Осенняя ночь такая темная, что ничего не видно.

Немного погодя опять загрохотало…

Гайса-бабай встал, сунул ноги в растоптанные катанки и в одном белье вышел на крыльцо.

Сухой предзимний морозец обдал его старое худенькое тело.

— Кто там? — не слишком храбро крикнул Гайса.

Возле крыльца что-то заметалось… снова загремело и стихло.

Когда глаза немного привыкли, Гайса заметил, что по двору движется нечто несуразное: маленькое, с тупой широкой мордой — или зверь, или машина какая-то?.. Морда ударяется то о нижнюю ступеньку крыльца, то о старый оцинкованный таз, из которого пьет Дуська.

Гайса вернулся в избу, зажег «летучую мышь», накинул на плечи телогрейку и снова вышел.

В желтом свете фонаря, шатаясь и падая, ходила мохнатая соседская собака Актуш. На голову ее, по самую шею, был надет эмалированный бидон. В этом бидоне с вечера осталось молока на донышке — да позабыл Гайса занести его в избу.

— Эй, глупый старик! — вслух сказал Гайса, обращаясь и к собаке, и к самому себе.

С этим псом Гайса находился в сложных отношениях. Актуш когда-то давно, когда у него еще были крепкие зубы, укусил дедушку Гайсу: с тех пор они побаивались друг друга. Гайса старался по возможности не ходить к соседям, переговаривался с ними через заплот. А пес, проделав чуть подальше — под плетнем — большую дыру, приходил во двор Гансы только по ночам, сворачивался клубком возле стайки, где жила коза, и сторожил оба двора — хозяйский и дедушки Гайсы. За эту службу Гайса иногда оставлял для Актуша в тазу сухие хлебные корки, кости с остатками мяса, вареную картошку.

— Эй, глупый, глупый старик! — повторял Гайса-бабай. — Задохнешься в бидоне, умрешь без времени…

И в самом деле — Актуш, сделав несколько шагов, падал на землю, опять поднимался и снова падал.

Гайса присел на корточки, взялся обеими руками за бидон и потянул его к себе: однако мохнатая башка плотно засела там. Гайса попытался рывком сдернуть бидон — ничего не вышло: вместе с бидоном дернулся и Актуш.

— Погоди маленько… — прошептал дедушка Гайса. — Я сейчас…

С «летучей мышыо» в руках он перелез через заплот к соседям и тихо постучал в окошко.

Соседи спали чутко — сразу же за окном возникла высокая фигура в белом.

— Кто такой? Что надо? — спросили сиплым басом.

— Это я, Тимербулат! — ответил Гайса-бабай, плохо распознав — кто там, за окном, показался: то ли богатырь-тракторист, то ли его мать… — Это я — Гайса-бабай!.. — Он посветил себе в лицо фонарем, чтобы поняли, что это именно сосед, а не кто-нибудь посторонний. — У меня собака в бидоне сидит… Выйди на минутку.

Лязгнула щеколда, с визгом и скрипом отворилась тяжелая дверь, и на пороге показалась старуха Фарида Юсупова, такая же рослая и могучая, как ее сын, знаменитый в Караяре борец..

— Ну, — сказала Фарида низким голосом, — сам не спишь и людям не даешь? Что случилось?

Запинаясь от смущения, Гайса-бабай объяснил.

— Вот паразит какой! — грозно заворчала Фарида. — Шляется по чужим дворам!..

Дедушка Гайса не понял, о ком это она…

Подобрав подол длинной белой рубахи, Фарида полезла через заплот вслед за Гайсой.

Актуш лежал не двигаясь.

Крепко зажав бидон в коленях, старуха большими руками вцепилась в мохнатую шею пса и вытянула из бидона — сначала черные уши, а потом и всю морду.

— Вот спасибо тебе, Фарида! Вот спасибо! — суетился Гайса-бабай. — Совсем пропадал Актуш… Жалко собаку: хорошая собака — мою козу сторожит.

— Иди спи! — сказал старуха, забираясь на заплот, словно на коня.

— И тебе спать спокойно.

— Где там спокойно! Тимербулата до сих пор нету.

— А куда же он подевался?

— Куда-куда!.. Гуляет, наверное, с этой образованной. Ой, аллах!..

Фарида перекинула через заплот голенастую ногу, спрыгнула наземь и ушла к себе в избу.

Гайса повесил бидон на плетень и еще постоял немного посреди двора, глядя на черное, беззвездное небо. Он подумал, что, может быть, сегодня опять увидит большую радость — первый снег. И у него стало хорошо на душе, очень хорошо.

Но, войдя в дом, улегшись на тощий матрасик, натянув до подбородка ватное одеяло, Гайса вдруг сообразил: а ведь то, что произошло сейчас, дело вовсе не веселое.

Во-первых, во дворе был позабыт с вечера бидон с молоком: пусть молока там немного — все равно, такого раньше с Гайсой никогда не случалось… Во-вторых, нужно честно признаться: Гайса испугался, увидев непонятное существо, которое металось и громыхало: а ведь прежде в своем доме, во дворе своем Гайса ничего не боялся… Эй! Уж не старость ли подступает?..

Конечно, семьдесят два года — пустяки для одинокого мужчины. Вставить бы новые зубы да заказать хорошие очки для охоты — живи тогда в полное удовольствие! Пенсия идет — хоть и не очень большая, а идет. Картошка своя. Коза доится. Чего еще надо?!

Но как подумаешь, что все-таки придется когда-нибудь стариком стать, — вот тогда-то…

Ладно! Пусть. Проклятая старость все равно приползет, никуда от нее не спрятаться. Пусть… А вот утром, наверное, выпадет снег — день будет светлым, чистым!

Гайса-бабай уснул.

Однако утром снега все еще не было. Наоборот — в воздухе потеплело. Земля на огородах лежала черно-серая — овцы бродили по грязной картофельной ботве.

Дедушка Гайса подоил Дуську, выгнал ее в огород.

А сам покатил на велосипеде в Бруснику.

Деревня Брусника совсем рядышком — семи километров не будет.

А деревня-то, деревня! — всего три дома: лесник, Машка-вдова да Сильва-охотник.

Родители Сильвы приехали в здешние места из Латвии (Сильва говорит, «из Курляндии») еще задолго до революции. Не по своей воле приехали — сослали их в Сибирь.

Татары к себе латышей не пустили. Но и не выгнали совсем: отрезали за березняком кусок бросовой земли — обживайтесь, поселыцики, только свиней за ограду не выпускайте.

Сильва для дедушки Гайсы — первый товарищ. Лет шестьдесят дружбу водят, а то и больше. Все у них одинаково в жизни получалось: в один год женились, в один год овдовели… Теперь ездят друг к другу в гости, охотятся иногда вместе, рыбачат. Сильва — грамотный старик, еще у отца своего хорошо выучился. Он выписывает районную газету и журнал «Охота и охотничье хозяйство», говорит, что без такого журнала никак нельзя.

…Когда Гайса рассказал другу все, что было с ним ночью, Сильва задумался и за полчаса не произнес ни слова. Потом он встал, молча вышел во двор, под навес, и потуже накачал шины своего велосипеда.

Гайса-бабай, сгорбившись, сидел на лавке под большой, пожелтевшей от времени картиной: там было изображено, как бородатый старик землю пашет сохой; старик этот смахивал на Сильву.

А Сильва натаскал в избу дров, сложил возле печки (это он делал всегда, когда надолго уходил из дому). Умылся под рукомойником, вытер лицо чистым полотенцем. Достал из шкафа черный пиджак, надел его. Перед зеркалом подправил ножницами бороду… Подумал — и под воротник синей рубахи повязал бантом белый галстук.

Из сеней принос бутылку чистого перегона, молча разлил в эмалированные кружки.

— Ну, сосед, — сказал, наконец, Сильва, — сватать тебя буду. Выпьем за такое дело!

Дедушка Гайса машинально поднял кружку, поднес ее к раскрытому рту и замер в удивлении. Только глаза стали моргать часто-часто.

— А за кого сватать? — тихо спросил он. — За Машку-вдову?

— Ты пей, браток, пей! — успокоил его Сильва. — Разве я враг тебе? Или порядка не знаю? Или первый год с татарами живу?.. Что ты, браток? Марья вовсе не твоей веры, и нечего ее сюда приплетать. Нет, Гайса, я тебе бабу подыскал в самый раз: татарка она и женщина видная.

Дедушка Гайса хотел спросить «Кто такая?», но вместо этого промолвил с большим сомнением:

— Слушай, Сильва, а не рано ли мне жениться? Может, еще погулять?

На такой пустяковый вопрос Сильва только рукой махнул.

Старики опорожнили кружки, утерли ладонями бороды, вышли на улицу. Замков Сильва отродясь не признавал — подпер дверь лопатой (хозяина, значит, в доме нету). Спустил с цепи свою остроухую Дамку. Вывел велосипед из-под навеса.

И поехали в Караяр: высокий, принаряженный сват и маленький, задумчивый жених.

— Как здоровье, Фарида? — громовым голосом спросил Сильва, входя в избу Юсуповых.

— Хорошее здоровье, — ответила Фарида, откладывая в сторону веретешко.

— Ноги ходят?

— Не жалуюсь. Садись, отдохни с дороги. Сейчас самовар поставлю.

— Можно и самовар.

Сильва с удовольствием смотрел на Фариду — она была почти такого же роста, как и он: обувь носила, наверное, сорок первого размера, не меньше. И зубы у нее все на месте. Эх, хороша старуха! В избе чисто, все прибрано, соринку не увидишь. Ох, хороша старуха! А руки у нее словно корневища березовые — если, к примеру, поясница заноет, то Фарида ее, пожалуй, так разотрет — глаза па лоб полезут. Эх!.. И откуда на свете берутся такие бабы?

Сильва взял веретено, протянул нитку меж пальцев — тонко спрядено, очень тонко. Ну и старуха!

— Знаю, зачем приехал, — недовольно сказала Фарида, доставая блюдца и чашки. — Я против.

— О чем это ты? — оторопел Сильва.

— О том самом. Все знаю. Тимербулат ночью в Бруснике был, с тобой говорил, советовался. Все знаю. Подсылает, значит, тебя, чтобы я согласие дала, чтобы ты уговорил меня. А я против. И нечего нам говорить об этом!

Фарида, которая до сих пор говорила размеренно, низким голосом, вдруг заверещала пронзительно и так быстро, что Сильва (а он татарский знал не хуже любого караярца) ничего сначала не смог разобрать.

— Ай, не хочу я, эту девку мне в дом и не надо! И зачем Тимербулат хочет ее сюда привести? Пускай она грамотная, пускай на бухгалтера выучилась — мне в доме бухгалтера не надо, свой доход-расход сама подсчитаю. Надо мне помощницу, чтобы все делала в избе, в огороде, за коровой ходила, овец стригла, хлеб стряпала. Ай, не надо мне такую образованную, пусть она сюда не приходит. Грудь у нее впалая, ноги тонкие: болеть часто будет, какая мне помощница? А Тимербулат? Куда его глаза подевались, или приворожила она его чем? Кроме этой девки, смотреть никуда не хочет!.. И ты меня не уговаривай, я не поддамся, жить не буду с ней, уйду из дома совсем, из деревни уйду, а Тимербулату пусть позор будет, что родную мать не уважает, не слушает!.. Не хочу жить с ним в избе…

— Замолчи, Фарида! — крикнул Сильва и выставил вперед бороду. — Чихал я на ваши дела! Сами разбирайтесь!

— А зачем же ты сюда приехал тогда? — Фарида снова перешла на размеренный бас. — Как мой хозяин умер — уже пятнадцать лет, — ты к нам не приходил. Зачем приехал? Говори, старик.

Сильва пригладил бороду, широко расставил колени, уперся в них руками…

Сперва он заговорил о себе — о том, что трудно стало охотиться: за паршивого лося полтора года схватить можно, что без хорошей собаки в лесу теперь делать нечего… Затем он перешел к собакам: сказал, что давно мечтал повязать свою Дамку с Актушем, но Актуш совсем старый стал и, говорят, от старости глупеть начинает — с ушами в бидон забрался и чуть не погиб нехорошей смертью…

Теперь началась новая тема: старческое слабоумие, вызванное долгим одиночеством. Сильва описал тоску одиноких людей, которых еще нельзя назвать стариками, но в чьих жилах кровь бежит не так быстро, как в молодости…

По крупному лицу Фариды скользнула слабая улыбка.

— Ты какой веры? — спросила она.

— Я? Лютеранской, кажется…

— Такой не бывает… Все равно, мы разной веры, старик.

— Эй! Думаешь, я сам свататься пришел! Да разве можно? Я все порядки знаю, Фарида. Я не за себя говорю. Я за хорошего человека говорю. Смирный, непьющий… Газет не читает, но последние известия по радио всегда слушает…

— Гайса, что ли? — спросила Фарида, задумчиво глядя в потолок.

— А хоть бы и Гайса. Что ж такого? Люди вы пожилые. Огороды ваши рядом, забор общий.

— Нет, не общий, — уточнила Фарида. — Плетень он сам ставил, спорить не буду. А бревенчатый заплот — наш собственный, хоть кого спроси.

— Хорошо, Фарида. Пусть стоит этот заплот, пусть плетень не валится. Зачем их рушить? У тебя с Гайсой будет свое хозяйство… У Тимербулата — свое…

Чутьем опытного охотника Сильва почувствовал важность именно этого момента: или старуха Фарида сейчас закричит и выгонит его из дому, или дело пойдет па лад…

Фарида молча принесла самовар.

— Какая у него пенсия? — спросила старуха, отламывая кусок плиточного чая. — Говорят, тридцать семь с полтиной?

— Что ты! С ума сошла? Сорок один рубль ежемесячно!

— А сколько на книжке?

— Точно не скажу. Но полагаю — рублей под триста должно быть.

— А какой же он даст калым?

— Калым?! — Сильва даже не понял, о чем речь.

— Еще бы! За меня нужно калым уплатить. Я — невеста. Гайса должен за меня уплатить.

— Кому? Тебе, что ли?

— Зачем? В доме есть мужчина — мой сын. Вот ему пусть и заплатит.

— А сколько?

— Ну, была бы я лет на десять помоложе… — неуверенно прикинула Фарида, — тогда триста рублей и коня на мясо. Но мне уже шестьдесят шесть, поэтому хватит, пожалуй, двухсот рублей и полконя.

— Вот что, Фарида, — Сильва встал и вытер пот с лысины, — калым — не бабья забота. Об этом с Тимербулатом говорить буду, сколько он скажет, столько и дадим… Наливай чаю!

Дедушка Гайса лежал на своем жестком матрасике и смотрел, как необычно быстро светлело за оконной занавеской: он знал — это земля покрывается снегом.

На кухне звонко трещали дрова в плите, шипело масло на сковородке — Фарида что-то жарила.

— Что ж ты меня не разбудила? Ведь пора Дуську доить.

— Успеешь. Ничего с твоей козой не случится, — спокойно ответила хозяйка.

— А завтра на зайцев пойду! Тимербулату к свадьбе пригодится.

— Вставай, вставай! Оладьи готовы.

«Вот и дожили до зимы! — радостно подумал дедушка Гайса. — Вот и снег!..»