Про муху и африканских слонов

Кто кого

Русский язык и литературу вела у нас Антонина. В класс она входила не спеша, плавной походкой приближалась к столу, внимательно всех огладывала и лишь потом, как бы нехотя, опускалась на стул.

— Кто дежурный сегодня?.. Ты, Миронов? Кто отсутствует?

Миронов начинал беспомощно озираться.

— Дедов… — говорил он. — Ряшенцев…

— Все? — строго смотрела Антонина на дежурного.

— Крюк, — подсказывали ему.

— Да, Крючков…

— Со́фа, — опять подсказывали откуда-то.

— Сафонов… — повторял дежурный.

— Прекратить подсказки! — хлопала Антонина ладонью по журналу. — Почему не составлен список? Почему мы теряем время, Миронов?

Дежурный хлопал глазами.

— Двойка за дежурство. Садись.

Было, конечно, у Антонины и отчество, но мы, говоря о ней, как-то не употребляли его. Впрочем, и всех других учителей называли меж собой лишь по имени. Антонине было лет тридцать пять. Круглощекая, с несколько утробным голосом, она носила незамысловатую прическу, деля ровным пробором жиденькие волосы и сводя их сзади в пучок. Одевалась она скромно. Да и кто мог тогда фасонить? Антонина изо дня в день появлялась в школе в одной и той же серой юбке. Верх — трикотажные жакеты — правда, меняла.

На стул она садилась основательно, широко, как на верховую лошадь, ноги оставались несжатыми. Мы, уронив ручку на пол, без труда могли узнать, какого цвета у нее трусы. Так и говорили, передавая по ряду: «Сегодня розовые», или «Надела голубые с заплатой», или «Опять пришла в голубых». В словах «с заплатой» не было издевки. Всего-навсего сообщался факт. Мы ведь и сами ходили латаные-перелатаные.

Закончив выяснение с дежурным, Антонина спрашивала:

— Какое было на сегодня задание?.. Скажи ты, Проскуряков.

— Выучить «Бородино». Тридцать пять строк.

— Так. Кто написал это произведение?.. Скажи, Менделевич.

— Лермонтов.

Второгодник Потрошков, по кличке По́трох, в это время уронил ручку. Нагнулся, помешкав немного, поднял.

— Как его звали?

— Михаил… этот… Васильевич.

— Плохо, Менделевич, знаешь классиков. Поправь его, Гладков.

— Михаил Юрьевич.

Потом она спрашивала даты жизни, где родился и все такое прочее. Наконец дело доходило до стихов. Нельзя сказать, что Антонина была хорошим педагогом, но к своей работе относилась серьезно, старалась, чтобы мы знали все, что положено изучить по программе.

— Пойдет к доске отвечать… — Антонина теперь уже заглядывала в журнал. — Пойдет… — Она пробегала глазами сверху вниз по странице.

В классе наступала тишина.

Потрошков в это время опять уронил ручку. Антонина оторвала глаза от журнала.

— Ты что все время ручку роняешь, Потрошков?.. Встань, когда с тобой разговаривают.

Потрох был среди нас не только самым старшим, но и самым длинным. Учителей он совсем не боялся. Отметки «плохо» или «очень плохо» так и сыпались в его табель (дневники появились позже), но он переносил это с потрясающим спокойствием.

— Стой, не качайся над партой, Потрошков. Кажется, я задала тебе вопрос насчет ручки. Отвечай.

— Чего отвечать? Падает она — и все. Я виноват, что ли?

— Придется привязать веревкой к твоей шее, чтобы не падала.

— Подумаешь, — кисло усмехнулся Потрох. — У меня и карандаши есть. Они тоже могут падать.

— Вот что, Потрошков, раз ты такой умный, иди отвечать.

— Я?

— У нас один Потрошков. Ну, иди, иди. «Бородино» учил?

— Ага.

— Не «ага», а учил.

Потрох вперевалочку подошел к столу.

— Читай, — повернула к нему голову Антонина.

— Чего?

— «Бородино» читай.

— По книжке? — оживился Потрох.

— На память. И объяви вначале, что будешь читать.

— «Бородино», — произнес Потрошков, поправил чубчик и, вздохнув, замолк.

Антонина немного подождала.

— Ну, начинай теперь.

— Первые слова забыл.

— «Скажи-ка, дядя», — Антонина, видно, набралась терпения.

— А!.. Значит, так. — И Потрошков, словно из пулемета, выпалил: — СкажикадядяведьнедаромМоскваспаленнаяпожаромфранцузуотдана…

— Нет, Потрошков, так не годится.

— Я по-другому не умею, — обрадовался он.

— Ничего, — сказала она, — поучимся.

Антонина, как мы поняли, решила его допечь.

Понял это и Потрошков, отчего сразу же поскучнел.

— Ну, начали, — сказала учительница, — но читай с чувством, с толком, с расстановкой.

— Эта как? — хитро прищурился Потрох.

Нет, не таким слабаком был он, чтобы сразу сдаваться, не мальчиком для битья. Мы затаили дыхание: будет цирк. Менделевич, которого за малый рост звали Личинкой, от предвкушения даже язык высунул.

— Прежде всего надо делать паузы, — пояснила Антонина. И, не дожидаясь очередного вопроса, продемонстрировала:

Повтори, Потрошков.

Он бодро произнес:

— Скажи-ка, дядя, ведь недаром…

И закрыл рот.

— Ты что, Потрошков?

— Паузу делаю.

— Хорошо, уже сделал. Продолжай дальше.

— Забыл.

— Как это забыл? — Антонина повернулась к нему всем корпусом. Даже стул скрипнул.

— Очень просто. Не я же писал.

— Мы знаем, Потрошков, что ты не Лермонтов, — учительница попыталась разрядить обстановку шуткой, — и что тебе далеко до него.

— А ему до меня, — отпарировал Потрох.

Личинка так и покатился с парты от смеха.

— Выйди вон, Менделевич, — не выдержала Антонина, лицо ее стало красным.

— За что?

— Повеселишься в коридоре.

Личинка ушел.

— А я с ним, можно? — спросил Потрошков.

— Нет уж, — отрезала Антонина. — Курить будешь на перемене. А теперь продолжим.

Потрох опять вздохнул. Тяжело, с откровенной горечью.

— Повтори, Потрошков. — Антонина постаралась взять себя в руки. — Итак.

— Итак, — повторил он.

Мы радостно заерзали на партах: поединок продолжался. Ай да Потрох! Но и Антонина не сдавалась, стояла насмерть, как скала, как герои-панфиловцы.

— Читаем. Повторяй следом за мной, Потрошков: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…»

У Потроха потемнело в глазах, почуял, не выкрутиться ему сегодня. Семь потов, небось, училка сгонит. И он почти с ее интонацией повторил.

— Вот, — обрадовалась она. — Можешь ведь! Можешь. Повторяй дальше: Москва, спаленная пожаром, французу отдана…

Потрох как по следу шел:

— Москва, спаленная пожаром…

— Можешь, Потрошков! — воссияла Антонина. — Приложишь старание — все сможешь! Прочти еще раз эту строку с выражением.

Потрох поднял глаза к потолку:

— Москва, спаленная пожаром…

— С выражением! — двумя руками дирижировала Антонина.

— …французу… блин, отдана…

Воцарилось гробовое безмолвие. Кто-то икнул. Наверное, от страха.

У Антонины опустились руки.

— Потрошков, — тихо произнесла она, — завтра с родителями к директору.

— А чего я? — пробурчал Потрох. — Сами говорили — с выражением, с выражением…

Он медленно шел к своей парте и даже голову опустил. Но походка была та же — вперевалочку. Под опущенной головой змеилась ухмылочка. Из-под чубчика поглядывали наглые глаза. Мы-то видели: Потрох победил.