Про злую мачеху и других...

БЫВАЮТ СКАЗКИ БЕЗОБИДНЫЕ, БЫВАЮТ ОБИДНЫЕ.

ЭТИ СКАЗКИ — ОБИДНЫЕ

О ПОЛЬЗЕ ИЗВЕСТКИ

Большой был сад. Одного садовника не хватало. Двоих наняли.

Оба старательные. Оба саду добра желали.

Пришла пора стволы белить, чтобы червь не пошел.

Один садовник так говорит:

— Сад у нас большой, хозяйство богатое. Не будем прибедняться. Денег хватит.

И вымазал деревья чудной белой эмалью.

Блестят деревья — глазам больно. Красота неописуемая. Хоть экскурсии води.

А второй садовник говорит:

— Нам сад разводить, а не богатством хвастать.

Разболтал в ведре известку и побелил свои деревья.

Ему тот садовник говорит:

— Ты что? Дамы пройдут, еще испачкаются о твою известку.

Второй садовник говорит:

— А пес с ними, пусть не шляются. Здесь не парк для прогулок, а плодовый сад. Тут фрукты растут на пользу людям.

Прошла весна, лето минуло. Наступила осень.

Стали сравнивать, у кого как уродилось.

Смотрят, а у того, на которого дамы жаловались, урожай получился не в пример богаче…

Мы никак не говорим, что эмаль хуже известки.

Все полезно во благовремении.

Для борьбы с червями полезней известка.

ИСПЕКЛА БАБКА ПИРОГ

Испекла бабка пирог, не большой, не маленький, не высокий, не низкий. Самых что ни на есть нормальных размеров. Но вкусный, с грибами.

А работала та бабка в канцелярии уборщицей. И внук ее там работал, и был тот внук именинник.

Принесла бабка пирог в канцелярию.

— Угощайтесь, милые. Хотите — с чаем. А можно и так, без чаю.

В канцелярии увидели пирог — прямо ахнули:

— Ну, боже мой, что за пирог, славный какой!

Писарь Иванов говорит:

— А ну, давайте его скушаем!

Писарь Петров говорит:

— И верно, давайте скушаем!

И уже ножик вынимает. У него чего-нибудь покушать — это раз-раз — и готово.

Но старший писарь — ему Сидоров фамилия — говорит:

— Нет, я от вас или с ума сойду, или раньше времени зачахну. Без разрешения помощника начальника канцелярии я вам дам кушать пироги!

Побежал, докладывает.

Дескать, разрешите доложить: испекла бабка пирог, не большой, не маленький, не высокий, не низкий, так сказать, установленного образца. И поскольку принесла упомянутая бабка упомянутый пирог во вверенную вам канцелярию с конкретным предложением угощаться, то какое на этот счет будет ваше распоряжение?

— Пирог? — спрашивает помощник начальника канцелярии.

— Так точно, пирог!

— С грибами?

— Так точно с грибами!

— Угум! И, главное, свежий! Хоть бы он, проклятый, несвежий был. А то свежий! Нет, я на себя такую ответственность брать не согласен. Пускай лучше на себя начальник канцелярии берет такую ответственность.

Пошел, докладывает.

Дескать, разрешите доложить: испекла бабка пирог, не большой, не маленький, не высокий, не низкий, гак сказать, установленного образца. И поскольку принесла таковая бабка таковой пирог во вверенную вам канцелярию с конкретным предложением угощаться, то какое на этот счет будет ваше распоряжение?

— Пирог? — спрашивает начальник канцелярии.

— Так точно, пирог!

— С грибами?

— Так точно, с грибами!

Думает, думает начальник канцелярии и говорит:

— Знаете что? Составьте-ка вы докладную записку. Я с этой докладной к своему начальнику пойду. И как мой начальник скажет, так и будет.

Сказано — сделано. Сели писарь Иванов, писарь Петров, писарь Сидоров и под общим руководством начальника канцелярии четыре дня писали докладную записку.

Дескать, разрешите доложить: испекла бабка пирог, не большой, не маленький, не высокий, не низкий, и так далее и тому подобное. Красивой черной тушью начертили план пирога, разрез пирога, вид сверху, вид сбоку, вид снизу. Сверили, утрясли, увязали, согласовали, понесли начальнику начальника канцелярии.

Начальник начальника прочитал.

— Вы что же, — говорит, — смеетесь надо мной или что? Бабка пирогом угощает?

— Так точно, угощает!

— Ну и кушайте на здоровье!

Но они не уходят. Переминаются с ноги на ногу. Тоскуют.

— У вас еще вопрос?

— Так точно, товарищ начальник!

— Какой?

— А нельзя ли, чтобы на всякий случай в письменном виде была ваша резолюция?

Тут уж начальник не выдержал.

— Вон! — говорит. — Чтоб вашего духу здесь не было! Извольте исполнять приказание!

Делать нечего, пошли исполнять приказание. А к пирогу уже и подступиться нельзя: зачерствел, окаменел, и нож его не берет.

Достали топор, по пирогу р-р-раз!

Пирог цел, топор вдребезги.

— Вот морока на мою голову! — сказал начальник канцелярии и велел написать докладную записку, что, дескать, испекла бабка пирог, не большой, не маленький, не высокий, не низкий, и так далее и тому подобное» А посему просим вашего распоряжения о списании одного (в скобках— одного) топора, и так далее и тому подобное.

Тьфу! Сказка вся.

БЕДНЫЙ ВОРОБЕЙ

Воробья орлом назначили.

И только назначили, как тут же стали в затылках у себя чесать.

— Черт те знает, как это нас дернуло: данного Воробья — да в орлы!..

Но уже поздно. Уже ему на Орлиной скале гнездо соорудили, уже за него на лету Кукушка замуж вылетела.

Сидит наш Воробей на Орлиной скале, в орлином гнезде, и страшно ему и неуютно. Дует!

Орлы подлетают, крылами машут: дескать, мы вольные птицы, пора, брат, пора!

— Куда пора? — удивляется Воробей.

Орлы объясняют: дескать, туда, где за тучей белеет гора.

— Да что вы, граждане?!

Орлам ничего, взмахнули крылами — и пари, а ему трепыхай крылышками, трепыхай. Уж на что паек получать: под самой, можно сказать, скалой. Орлам ничего, взмахнули крылами — и пари, а ему трепыхай крылышками, трепыхай. Еле до следующей получки отдышишься.

Время проходит. Орлы удивляются:

— Что это, братцы, данный орел вроде как бы и не орел?

Один попробовал догадаться.

— Это, — говорит, — не орел, а эмбрион. Из него с течением времени должен произрасти орел.

Месяц ждут, полгода, год. Всем видно: не получается из данного Воробья орла.

Что ж, в большом хозяйстве всяко бывает. С одним не получилось, с другим получится.

Тут бы воротить нашего Воробья в прежнее его воробьиное состояние. Полезнее бы не было птицы на свете.

Ан нет, неудобно: год в орлах числился.

Так по сей день бедняга в дятлах и мается.

ПРО ТАРАКАНА

Ходил Таракан за море-океан.

В чемодане. Словчил, залез, спрятался.

А прилетели за море-океан. Таракан из чемодана вылез, усики расправил, и пошел, и пошел.

Сначала всю комнату обошел, где чемодан лежал. Все обнюхал. Забрался в комод, а там библия. Таракан и по ней полазил, обнюхал всесторонне. Пахла библия вкусным клеем. У Таракана даже слюнки потекли.

Потом под щель дверную подполз, снова усики расправил — ив коридор.

«Батюшки! — думает Таракан. — Да я ли это? Вот уж доподлинно сподобился. На старости, можно сказать, лет. Заграница! Люди кругом сплошь заграничные. Хоть бы увидеть здешних тараканов! Чай, каждый не менее навозного жука! А вдруг с мышь ростом?! Вполне даже свободно!..»

Шел он так, шел, от восторга в слезах по щиколотки, чуть кому-то под ноги не попал, но увернулся — и шасть в приоткрытую дверь.

А за дверью комната, вся белая. Светло, как днем. Сколько у Таракана глаз, все зажмурил. Ах, сколь хорошо! До чего благолепно!

И стоит посреди того помещения (кому комната, а Таракану — площадь неоглядная) что-то круглое, белое, гладкое, блестящее, высокое-превысокое, в полтораста тараканьих ростов, а то и более. И пахнет-то, пахнет, ну как в раю тараканьем.

«Вот она, — Таракан подумал, — та самая башня из слоновой кости! Теперь мне бы только на нее взобраться, глянуть с этой неописуемой высоты на всю заграницу — и помирать можно».

Перекрестился и полез. Сколько он раз с полпути вниз падал, уму непостижимо! Но своего все-таки достиг. Добрался до самой вершины, глянул по сторонам, закружилась у Таракана голова от необъятных просторов, и упал он прямо внутрь той самой башни. Но не разбился. Живой остался.

Смотрит, а он в воде на спине плавает.

Хорошо! Прохладно!

И вдруг загремели, заревели могучие горние потоки…

И унесло Таракана из заграничного унитаза прямо в заграничную канализацию.

А что с ним дальше было, с тем Тараканом, то нам не известно.

ПРО ДВУХ КОТОВ

Жили-были два кота. Одного Петькой звали, другого — Васькой.

И как раз в двух домах крысы завелись. Взяли жильцы в один дом Петьку, в другой — Ваську.

Петька как принялся за дело, так, поверите, в три дня всех крыс до единой передушил. Не стало в доме крыс. Жильцы радуются, хвалят Петьку.

— Ай да кот! — говорят. — Всем котам кот!

Еще день проходит. Захотелось Петьке жрать. А крыс нет: всех передушил.

Стал Петька хлопотать, урчать, мяукать: дескать, граждане, исть хоцца. Подайте, урчит, коту на пропитание!

А жильцы:

— Да ну тебя, Петя! Где это видано — котов кормить? Коты должны мышами питаться, крысами.

Стал, конечно, Петька чахнуть, вянуть.

А Васька оказался не дурак. Двух крыс поймает, задушит, протащит, жильцам покажет. Жильцы видят: старается кот — похвалят. Потом Васька тех двух крыс уплетет и айда на боковую, спать до завтра. А завтра снова двух крыс поймает и снова, перед тем как съесть, хозяевам покажет.

И что же? Хозяева рады, крысы не особенно жалуются, а Васька на всю жизнь обеспечен лаской, очень хорошо поживает, Петьку жалеет.

— Ах, — говорит, — ну не глупый ли он кот, этот бедный Петька? Ужас до чего непрактичный!

ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ

Вызвали Сотрудничка, вручили командировку.

Так, мол, и так, с получением сего извольте отправиться на такой-то карьер заготовлять мрамор для энского строительства.

— Есть! — сказал Сотрудничек и уехал на карьер.

Вот он день мрамор заготовляет, два дня, неделю. На второй неделе притомился и стал думу думати.

Дескать, заготовляю я мрамор не покладая рук. А что мне, Сотрудничку, за мою службу будет? Уж во всяком случае не меньше, чем благодарность в приказе.

А может, не благодарность, а почетная грамота?

А вдруг не грамота, а медаль?

Или даже орден?

И до того, представьте, мерзавец додумался, что ежели он свое задание в срок и полностью выполнит, то не иначе как поставят ему при жизни памятник и на том памятнике его имя, фамилию золотыми буквами высекут.

И только он до этой мысли дошел, как стал лучший мрамор откладывать себе на памятник.

Чтобы было на чем высекать.

И ведь верно, высекли. Специальная комиссия приезжала. Высекла.

КОТА ПОЖАЛЕЛИ

На подоконнике Кот лежал. И кто по тротуару мимо того Кота проходил, каждый того Кота жалел:

— Боже ж мой, какой исключительный Кот! Здоровый! Пушистый! Хвостатый! Усатый! А жизнь у него какая? Скучища: без охоты, без движений, без деятельности! Такому бы Коту развернуться — он бы грызунам показал, где раки зимуют!

А Кот сквозь дрему такие разговоры слышит, и лестно ему, и даже отчасти себя жалко, что вот действительно зазря у него, пожалуй, жизнь проходит на скучных и постылых канцелярских харчах. Помечтает, позаседает, погрустит и снова вздремнет.

Вот раз добрые люди взяли его, сонного, за холку и перенесли потихоньку с того подоконника да во глубину России, в энский мучной амбар.

«Век, — думают, — будет нас Кот благодарить. Уж то-то ему, Коту, в амбаре раздолье! Уж то-то ему в амбаре есть где силушку свою показать!»

Только вдруг слышат: визг в амбаре, писк. Вылетает оттуда наш красавец пулей, хвост трубой, шерсть дыбом, спина баранкой, глаза горят, ровно уголья.

— Это что же такое? — орет. — Это какой же дурак меня в амбар занес? Да ведь там мышей полно!..

И снова дрыхнет Кот на подоконнике, и кто мимо проходит, всяк того Кота жалеет.

А Кот спит. И снится ему, будто он тигр.

ПРО УДИВИТЕЛЬНОЕ ДЕРЕВО

И название-то какое страшное: «Дендрарий»! Вроде бог весть какая заразная болезнь. А на самом деле — ботанический сад.

И сидел в том дендрарии, в беседке под сенью роз и магнолий, Директор и, конечно, составлял отчет.

Он уже все, что касается почек, описал. Какие в отчетном году распустились, какие, наоборот, засохли. И он ужа к клумбам подбирался.

И вдруг приходит из центра бумага. Дескать, наслышаны мы, что во вверенном вам дендрарии произросло Удивительное дерево. Так чтоб под личную вашу ответственность окружить заботой и вниманием.

«Вот морока на мою голову! — думает Директор. — Еще заботой окружать! А работать когда?»

Но он еще надежды не теряет. «А вдруг, — думает, — там, в центре, ошиблись и никакого такого Удивительного дерева во вверенном мне дендрарии не произросло?»

Вылазит он из своей беседки, видит: нет, произросло. И уже вокруг того дерева разные научные работники руками всплескивают, радуются, удивляются, мнениями обмениваются.

Один доктор наук так говорит;

— Ежели на этом дереве надлежащим образом надлежащий сучочек надломить и к тому сучочку надлежащим образом надлежащий краник приладить, то будет из того краника течь сироп, хочешь — вишневый, хочешь — грушевый, хочешь — еще какой…

Другой доктор наук говорит:

— А я еще так полагаю, что при хорошем уходе из него и пирожные можно получать. Надлежащим образом кору вырезай, и будут тебе ароматные и высококалорийные пирожные. Хочешь — с кремом, хочешь — без.

Видит Директор: влип. Хошь не хошь, а окружай заботой. А как ею окружать, заботой этой проклятой?

Что бы у людей спросить — сам стал думать. Четыре дня думал. Придумал.

Позвал мраморных дел мастера, заказал большую мраморную доску. А на той доске велел золотыми буквами высечь: «Дерево Удивительное. Руками не трогать! Штраф 10 рублей!»

Потом подумал, велел еще нуль прибавить. Стал штраф сто рублей. Он так полагал: больше штраф — больше заботы.

И велел ту доску к Удивительному дереву приколотить. И только приколотил, как в раж вошел.

А вдруг с другой стороны посетитель подойдет и доски не заметит?

Велел с другой стороны такую же доску приколотить — и опять недоволен.

«Кто, — думает, — в нашем дендрарии главный нарушитель или, еще точнее, посетитель? Мальчонка, росту малого».

И на уровне мальчоночьих глаз приколотил две доски.

На самой верхушке — на случай, буде заявится в дендрарий великан, так чтобы и тот не мог отговориться незнанием, — две доски приколотил, и только кончил шестую приколачивать, смотрит, а дерево-то и засохло.

Ну, Директор, конечно, не растерялся. Быстренько сочинил объяснительную записку, все шесть досок к ней в качестве оправдательных материалов приложил и отправил малой скоростью в центр. Так они по сей день и идут, и неизвестно, когда дойдут.

Но это еще полбеды.

А вот привелось нам узнать, что в соседнем дендрарии выросло такое же Удивительное дерево и будто туда собираются приглашать консультантом по окружению заботой этого самого Директора.

Вот что страшно.

ПРО АХМЕТА

Будто бы не в нашем царстве, не в нашем государстве жил в стародавние времена один научный сотрудник. Астроном. По имени Ахмет. И будто бы тот Ахмет придумал, как гасить небесные светила. По представившейся чрезвычайной надобности.

Прослушал про это тамошний султан, велел доставить Ахмета пред его ясные очи.

Доставили.

— Ты, — султан спрашивает, — тот самый Ахметка, который якобы умеет гасить небесные светила?

— Тот самый, ваше султанство. Но только не якобы, а на самом деле придумал, как гасить небесные светила по представившейся, конечно, чрезвычайной надобности.

— А ну, — султан говорит, — погаси-ка мне во-о-он то светило!

И ткнул пальцем в небо.

— Ваше султанское величество! — побелел прямо-таки Ахмет. — Зачем понапрасну светила переводить? Ведь только по представившейся чрезвычайной надобности!..

— А мое пожелание — не чрезвычайная надобность?.. Гаси, сукин сын, сию минуту! Или мой меч — твоя голова с плеч!..

Делать нечего. Сбегал Ахмет под конвоем к себе домой за надлежащим инструментом, что-то такое с тем инструментом проделал и докладывает:

— О мудрейший отец и друг всех ученых и мыслителей, погашено светило согласно твоему гениальному указанию.

Задрал султан голову кверху, а звезда как до того светила, так и сейчас горела ровным белым светом.

— Ах ты, — говорит, — вражий сын! Над родным султаном изгиляться вздумал?!. Эй, слуги!..

— Отец и друг! — повалился ему в ноги Ахмэт. — Не вели казнить, вели слово молвить!.. Я тебе все объясню!..

— На том свете объяснишь, подонок!..

Отрубили Ахмету голову, насадили, как полагается, на кол и выставили на городской стене всем другим Ахметам в поучение…

Десять лет с того времени прошло, пятьдесят, сто.

Давным-давно позабыли люди и султана, который голову Ахмету огрубил, и кто такой был Ахмет, и за что он таким ужасным манером жизни своей решился.

И еще прошло сто лет, двести, триста. И еще сорок два года и четыре дня, два часа и тридцать семь минут. Глянули астрономы на небо; нет того самого светила!

Они в свои рефлекторы, они в свои рефракторы: нет да и только!

Четыреста сорок два года, четыре дня, два часа и тридцать семь минут шел свет от того давно уже погасшего светила.

Это же понимать надо.

КОМАРИНАЯ КЛЯТВА

Вечер был. Сверкали звезды.

Комары летали. Кусались.

Одного словили.

Запищал Комар, застонал, ну лапки ломать. По колени в слезах. Пощады просит:

— Да что вы, граждане! Да это ж такая ошибка!.. Да это вы меня, верно, за малярийного приняли, за анофелеса! А какой же я анофелес? Я же самый что ни на есть обыкновенный комар! Брюшко у меня как? Брюшко у малярийного — под углом или даже, простите, вертикально. А щупики нижних челюстей? Вернейшая ведь примета! У меня, видите, щупик короче хоботка! А у анофелеса проклятого щупик хоботку равен. Это вы хоть у кого проверяйте, всякий скажет, что не вру. Хоть в справочник загляните, хоть в «Жизнь животных»…

— Однако, — сказали Комару, — кусаешься! Зуд от твоих укусов несносный. Житья от тебя, Комар, нету.

— Так ведь я всю жизнь только и делаю, что стараюсь не очень больно кусать А с сего числа слово даю и вовсе не кусаться! Хотите, расписку напишу? Пожалейте меня, разнесчастного Комара, многосемейного…

— Многосемейного? — спрашивают. — Да неужто ты многосемейный? Мы этого не знали, что ты многосемейный.

— Не верите? — заливается Комар слезами. — Да вы вон в ту лужу гляньте, сколько в ней личинок плавает, все мои!

Пошли проверять. Видят, верно, личинок видимо-невидимо. Может быть, миллион, может быть, и того больше.

— А что же, — сказали, — а может, и верно, попробовать его отпустить, поскольку он, во-первых, действительно обременен семьей, а во-вторых, согласен дать расписку?

Комар ужас как разволновался.

— Ах! — говорит. — Как же я вас покорнейше благодарю! Дай вам, — говорит, — бог за вашу доброту здоровья, а деткам вашим всем быть генералами, да лауреатами, да академиками! Зарок даю не кусаться. Давайте мне бумагу, давайте мне самопишущее перо, сейчас я документ буду подписывать.

Разгуделся Комар, раскричался, лапками по письменному столу стучит, глазами сверкает. Видят, очень искренний Комар. Выпустили его из щепоти, дали бумагу, самопишущую ручку.

— На, подписывай!

А он как вопьется в чью-то руку, да и был таков.

— Ах ты, проклятый, ах ты, клятвопреступник! Лови его!..

Попробуй поймай!

СТАКАН ВОДЫ

Случилось в одном довольно большом городе, в одном довольно большом учреждении некое совещание. Не то план утверждали, не то ошибки признавали, не то еще что-то в этом роде. В данном случае это никакого значения не имело.

А имело значение то, что в этом учреждении на совещаниях, заседаниях и тому подобных ассамблеях ораторам подавали чай с лимоном.

Мы, обратите внимание, отнюдь не против, чтобы подавали чай с лимоном. У нас совсем о другом разговор.

Служил, видите ли, в том учреждении один растущий работник, которого по заслугам и начальство и сослуживцы жаловали. Назовем его для удобства Сидоровым. Рос тот Сидоров не по дням, а по часам, и все предсказывали ему в самом ближайшем будущем серьезное и, заметьте, заслуженное повышение в должности.

И оратор он был неплохой.

Так вот, пришла на том совещании очередь выступать Сидорову. Похлопали ему в зале. Похлопали в президиуме. Начал Сидоров свою толковую по содержанию и интересную по форме речь.

Между тем появляется из-за кулис (совещание происходило в клубе) дежурная официантка и выносит товарищу Сидорову причитающийся ему как оратору стакан.

Но не такой, как предыдущим ораторам, не с чаем и лимоном, а с самой что ни на есть обыкновенной кипяченой водой.

Зашептались многие рядовые участники совещания:

— Заметили? Сидорову — и вдруг простую воду!.. Интересно!.. Зашептались и в президиуме:

— Ох, братцы, тут что-то не так! Дыма без огня не бывает!

Да и сам Сидоров, на что бесстрашный был человек, как увидел, что ему официантка подала, побелел, ослабел, что-то такое довольно несусветное забормотал, всю свою продуманную речь свалял комом, до конца не договорил, махнул рукой и сошел с трибуны без единого аплодисмента. Да и хлопать за такую речь, по совести говоря, нечего было.

Так и сник товарищ Сидоров. И никто ему больше не хлопает. Да и выступать он сейчас стал не в пример реже и совсем не так толково, как в былые, чайные времена. Уверенность потерял в себе, что ли.

Третий месяц предъявляет он всем встречным и поперечным справку от шеф-повара, что подана была ему вместо чая вода не по какому-нибудь особому замыслу, а просто потому, что не хватило заварки. Но никто ему не верит. Да и сам ом, между нами, конечно, не очень этой справке верит.

В самом деле, всем крепкий сладкий чай с лимоном, а Сидорову, почему-то именно Сидорову, стакан наиобыкновеннейшей кипяченой воды! Есть над чем задуматься!

Прахом пошла вся карьера Сидорова. Ну, не совсем прахом, а впредь до окончательного выяснения.

А как ты это выяснишь, когда никаких концов в этом деле не найдешь, а документов только и значится, что справка шеф-повара. Знаем мы эти справочки!

Вот ведь беда какая!

ФОКИНЫ ТРАВМЫ

Шум, треск по городу пошел.

В чем дело? Что такое?

А это Фока пальцем в носу ковырял, ноздрю порвал.

Моментально Фоку в больницу, ноздрю заштопали, создали условия. Подлечили — и в Крым, поправляться после операции.

Поскольку налицо трудовая травма.

Поправился, воротился, приступил к исполнению обязанностей.

Прошло некое время.

И вдруг снова шум, треск, гам.

Что такое? В чем дело?

Неужто опять трудовая травма?

Она самая.

Фока пальцем в носу ковырял, палец сломал.

Немедленно Фоку в больницу. Создали условия. Палец на шину. Залили гипсом. Руку — на марлевую повязку, и послали Фоку в Сочи, чтобы лучше косточки срослись на увечном пальце.

Замечательно срослись. Как новые!

Поправился Фока, вернулся к исполнению.

Снова проходит некое время, и снова шум, треск, гам, грохот, стукотня.

Что такое? Что случилось? Неужто она?

Она самая — трудовая.

Фока себе, зеваючи, челюсть вывихнул. Да еще спросонок с кресла своего на паркет грохнулся. Копчик себе повредил.

Экстренно, конечно, Фоку в больницу, челюсть вправили, копчик крест-накрест перевязали, путевку справили и снарядили Фоку в Одессу, на тамошний лиман, копчик заживлять.

А его совсем не туда надо было посылать.

Кабы не мой девичий стыд, я бы сказал, куда Фоку послать надо.

МОРКОВНЫЕ СТРАСТИ

Хорошо работал Заяц заместителем заведующего мясным складом. Только такого и выдвигать.

Выдвинули. Заведующим морковным складом. Пускай растет на самостоятельной работе.

Но Заяц, представьте, всех удивил.

— Помилуйте меня! Не губите меня, Зайца честного, многодетного, никогда под судом не состоявшего!

Барсук, так тот даже оторопел.

— Это как понять? В каком таком смысле тебя, Зайца, миловать? Ведь мы тебя, братец, повышаем! Из замзавов в завы!

— Так ведь склад-то морковный! Морковный! А я Заяц!

— Мда-а-а! — сказали начальники. — Действительно, некрасиво как-то получилось. Только не передокладывать же в самом деле. Ты, Заяц, возьми себя в лапы и крепись.

Взял себя Заяц в лапы, стал крепиться. День крепится, два крепится. Совсем с морды спал. Ползайца осталось.

На третий день с самого утра заявляется в Главное морковное управление. Трясется весь, глаза бегают, уши обвисли, как тряпочки.

— Жена! — говорит. — Семеро зайчат! — говорит. — На пороге, — говорит, — преступления стою! Не могу больше крепиться. С сего числа начинаю казенную морковку грызть.

И слезы льет в три ручья.

Снова зачесали затылки начальники.

— Вот ведь беда какая! Выдвигай после этого зайцев!.. Но не передокладывать же в самом деле! Ладно, — говорят они Зайцу, — ты, милый, не горюй. Мы твоей беде поможем.

И стали каждый день, только Заяц на склад, навешивать ему на губы висячий замок и запирать на два оборота.

Подобрали и честного, непьющего товарища: утром запирать, а вечером отпирать замок, снимать его с губ заведующего складом.

Только проходит еще трое суток, снова является Заяц по начальству. Какой там Заяц! Одна тень. И говорит:

— Увольняйте меня поскорее с этой должности, или я за себя не отвечаю! Уже я, — говорит, — ключик подобрал к моему замку.

И в голос воет.

Ах ты, беда какая! Экстренно собрали совещание и постановили:

— Помимо того замочка, навешивать Зайцу на губы еще дощечку и на ту дощечку ежеутренне накладывать большую сургучную печать.

Подобрали и для этой цели подходящего работника — печать накладывать и снимать, и еще одного проверенного товарища — на должность лодыря-хранителя печати, и еще одного — по спичечной части, и еще одного — по сургучной и шпагатной, и еще одного — хранителя дощечки, замка и двух к нему ключей, и бухгалтера на предмет материального учета, и еще одного — на должность агента по закупке сургуча и бечевок, и еще одного — в отдел кадров, чтобы ведать этими кадрами.

Итого девять человек работников.

Не передокладывать же в самом деле!

Конечно, против печати не попрешь. На печать даже Заяц в морковном окружении лапы не подымет. Ни одной казенной морковки Заяц не тронул. Но от незаячьего нервного напряжения захворал. Очень тяжело занемог. Вот-вот ноги протянет.

Доктора говорят: не жилец он на этом свете.

Но Заяц — это еще только полбеды.

А куда прикажете девать девятерых работников?

А ведь у каждого семья!..

Срочно ищут другого зайца.

КУЗЯ

Жили-были муж и жена. У них долго не было детей. А потом родился сын. Они его назвали Кузей. Рос он здоровенький, пухленький, чистенький. Уж очень ему родители попались чистоплотные: чуть что — умывали руки.

Подрос маленечко Кузя, стали родители обучать его правильному хождению:

— Будешь ходить по улице, смотри, сынок, себе под ноги, как бы не споткнуться. Придется по паркету пройтись — под ноги смотри: на паркете поскользнуться проще простого. По горной тропинке подниматься будешь — опять-таки смотри под ноги. Не ровен час, скатишься с верхотуры в самый овраг. Как бы шею себе не сломал! Спускаться будешь с горы — пуще прежнего под ноги себе смотри, а то и до растяжения мышц недалеко. А пошлет тебе господь за благонравие и успехи путевочку в Сочи — по пляжу ступай осторожно, чтобы тапочки раньше времени не стоптать, и под ноги, под ноги себе смотри в оба! А то нахлынет на тебя, дурным часом, волна, захлестнет, промочит, а то и вовсе унесет в море.

Сказали так Кузе его любящие родители, еще какое-то время пожили и умерли, оплакиваемые ближайшими родственниками.

Стал Кузя родительское завещание выполнять: шагал ли по паркету, подымался ли в гору, спускался ли под гору, прогуливался ли по вешнему полю, бродил ли по вековому лесу, слонялся ли по улице, болтался ли по пляжу — всегда неустанно и прилежно себе под ноги смотрел. Ни разу за всю жизнь не споткнулся, ни разу не поскользнулся, ни разу себе мышц не растянул, ни разу лба не расшиб, ни разу в канаву ногой не попал, ни разу его волной морской не окатило.

Так, сукин сын, и помер, ни разу не увидев ни синего неба, ни ясных облаков, ни солнечных зорь, ни светлой россыпи звезд, ни огней городских, ни сельских красот, ни лиц человеческих.

НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

Жил в одном городе писатель по имени Лука. Писал романы.

Ужасно его хвалили. Дескать, подумать только, левой ногой человек такие толстенные романы выкомаривает!

Что до читателей, то они его сочинения не могли вспомнить без слез: уж очень трудно было их вспоминать — памяти не за что зацепиться.

Но раз эти сочинения хвалили, то читатели понимали, что читать их надо. И читали.

Переходил как-то Лука через перекресток, на светофор не посмотрел (привык, что в его присутствии все движение останавливается) да и попал под машину. Она его не совсем задавила, но левую ногу все же порядочком попортило.

Кинулись читатели к Склифосовскому проверять, точно ли Луке ногу отдавило и точно ли левую, и надолго ли через этот несчастный случай произойдет облегчение и читателям и издателям.

Доктора сказали:

— Да, действительно. Ногу. Левую. Попортило по меньшей мере на целый исторический период.

Вроде как бы проверили, верно ведь?

Ан нет. Проверили, да не до конца.

Что левую ногу Луке попортило — это факт.

Что он той ногою по меньшей мере целый исторический период орудовать не сможет — тоже факт.

Но только с чего, собственно, добрые люди решили, что Лука писал свои сочинения левой ногой? Даже смех берет!

Совсем даже наоборот.

Лука был левша.

Лука писал правой ногой.

ЖИТИЕ КОЗЯВИНА

Жил человек по фамилии Козявин.

Ему раз сказали:

— Козявин, а Козявин! Поди вон в ту сторону, посмотри, нет ли где Сидорова. А то кассир пришел, зарплату выдавать будут.

— Есть! — сказал Козявин. Пошел в указанном направлении и пропал. Два года не было о нем ни слуху ни духу.

На третий год является. Голодный, ободранный, худой-прехудой. Бородища по колено.

Оказывается, он вокруг всего земного шара в указанном направлении прошел и у каждого встречного спрашивал:

— Не видали товарища Сидорова? А то кассир пришел, зарплату выдавать будут.

Вот какой исполнительный был сотрудник!

Встает вопрос: куда девать Козявина, поскольку на его должность уже года полтора как приняли другого человека? Тоже исполнительного, но неглупого и инициативного.

Зачислили Козявина пока суд да дело в резерв.

Отдел кадров подыскивает Козявину должность, а Козявин тем временем скучает без приказаний.

Забрел он как-то раз на одно заседание, сел тихо-смирно в уголочке, ждет, не будет ли случаем каких приказаний.

А дело было летом. От мух спасу нет.

И вдруг председатель замечает:

— Что за чудеса! Все мухи подохли!

Проходит день, на другом заседании замечают: опять то же самое! То было полно мух. Жужжали, кружились, по лицам участников заседания ползали. И вдруг все мухи лапки кверху. Только успевай выметать.

Смотрят, а в уголочке Козявин сидит, томится, ждет хоть каких приказаний.

Стало ясно, что если приглашать на заседания Козявина, то можно немалые суммы сэкономить на ДДТ. Подсчитали: в четыре месяца окупит свой годовой оклад.

Тем временем местком устроил культпоход на казеиновый завод.

И Козявин тоже туда пошел скуки ради. Поскольку никаких ему приказаний не ходить не было.

И тут выясняется, что уже в двадцати метрах от Козявина молоко скисает в одиннадцать с половиной секунд. Так что если использовать на данном предприятии Козявина в качестве окислителя молока, то производство казеина ускоряется в несколько раз, а себестоимость пуговиц и прочих казеиновых изделий снижается на сорок семь процентов.

Теперь уже сразу две организации стали бороться за Козявина. Казеиновый завод тянет его к себе — в качестве сверхскоростного окислителя молока, а учреждение, в котором Козявин раньше служил, к себе — мух морить.

Пока вопрос решался в более высоких инстанциях, Козявина послали в Крым поправляться от кругосветного перехода.

Прибыл Козявин к месту назначения, стал по всей форме отдыхать.

Вот раз утром пошел он, как полагается, на физзарядку, стал дышать по команде «Вдох!.. Выдох!.. Вдох!.. Выдох!..»

И только он согласно команде сделал выдох, срочно вызвали физкультурника в контору.

Воротился физкультурник спустя некоторое время из конторы, смотрит, а Козявин лежит на песочке, лицо синее, и уже он коченеть начал.

Вот ведь беда какая! Ждал-ждал Козявин, чтобы ему «Вдох!» скомандовали, да и не дождался.

Так Козявин и помер.

УДИВИТЕЛЬНО МНОГООБЕЩАЮЩИЙ ГУСЬ

То ли на Крымском было побережье, то ли на Кавказском соорудили как-то добрые люди санаторий. Всем санаториям санаторий. Красоты неописуемой. Прочности несокрушимой. Мраморы, хрустали, камчатные скатерти. Люстры бриллиантовые. Палаты — прямо палаты. А персонал! Врачи профессорской силы, медсестры — что твои врачи, что ни санитарка — готовая сестра-хозяйка.

Одна беда: курятина. Мороженая курятина.

На завтрак курятина, на обед курятина, на ужин опять-таки курятина. Компот — и тот умудрились в том санатории варить на курином бульоне.

Конечно, новые больные поначалу радовались: дома курятинкой каждый день не разживешься.

Проходило некое время — курятина чуть приедалась. Потом все больше, больше. Дней за пяток до выписки отдыхающие уже так говорили: ну и что ж, что курятина? Можно потерпеть. Скоро домой.

И вот стоят как-то отдельные отдыхающие, беседуют с директором на отвлеченные темы, и вдруг откуда ни возьмись старичок, и под мышкой у него гусь. Выше средней упитанности. Не мороженый, живой.

Старичок говорит;

— Директор, а директор, купи у меня гуся!

Директор говорит:

— Мы с рук не покупаем. Мы все с базы.

Старичок спрашивает:

— А что, которые с базы, повкусней будут или, скажем, посвежей?

Директор смеется:

— Экой ты, гражданин, неинформированный! Конечно, нет.

Старичок удивляется:

— Почему же в таком случае нельзя с рук?

Директор говорит:

— Ну, ты меня, старичок, просто уморишь! Как же мне можно с рук покупать! А может, я жулик?

— А ты разве жулик? — Это старичок спрашивает.

— Да нет, — говорит директор, — вроде не жулик. Но с базы все-таки спокойней. Опять-таки получаешь с базы продукты, и при них документик. Понятно?

Старичок говорит:

— Будет тебе, директор, и от меня документ. Поскольку, — говорит, — гусь не из индивидуального сектора, а как раз от колхоза. Купи гуся. Не пожалеешь. Побалуй отдыхающих свежей гусятинкой. А насчет документа не сомневайся: будет тебе от колхоза документ.

Директор говорит:

— Ты, наверное, многоуважаемый старичок, не знаешь, какая в нашем санатории масса отдыхающих. Что я с твоим одним гусем сделаю? Было бы их десятка три, тогда другой разговор. А то — один гусь.

Старичок говорит:

— Так это же не простой гусь, а особенный. Это гусь-самоклад. Он сам себя режет, сам себя общипывает, сам себя потрошит, сам себя жарит, сам себя на порции режет, на тарелки раскладывает, гарниром обкладывает, подливкой обливает, сам себя на стол подает. А потом, так сказать, по съедении, сам свои косточки собирает, снова оборачивается в целого гуся, и все начинается сначала. Хватит тебе его на всех отдыхающих и на долгие годы.

Видит директор — действительно, исключительно многообещающий гусь.

— А сколько, — спрашивает, — ты за него положишь?

Старичок называет цену.

— Э-э-э! — говорит директор. — Так у нас не выйдет, поскольку объявленная тобою цена на шесть с половиной процентов выше базовых отпускных!

— Так ведь гусь-то какой! Самоклад! И он еще, ко всему прочему, по желанию дирекции моментально оборачивается в рябчика, индейку и даже, если подумать над ним хорошенько, то и в осетра!

— Не-е-ет! — Это уже директор говорит. — Я за твоего гуся отвечать не собираюсь. Хочешь по базовой отпускной цене — пожалуйста. А не хочешь — как хочешь.

Плюнул старичок и был таков.

Так по сей день в том санатории и томят отдыхающих мороженой курятиной. Оно, конечно, и мороженая курятина — очень даже неплохо. А все-таки, знаете, как-то жалко.

ПОРОК СЕРДЦА

Лежал больной, хворал не то эндо-, не мио-, не то перикардитом.

Доктор его пользовал внимательный, старательный.

— Смотрите, — говорит, — больной, только не ворочайтесь, только не шевелитесь, не утруждайтесь.

Вот как-то утром просыпается больной. Смотрит, а за окошком солнышко светит, капель капает, воробышки чирикают.

«Дай, — думает больной, — гляну!»

Тихонько на локотке приподнялся. Видит: верно! Солнышко светит, капель капает, воробышки чирикают… Кустики стоят веселые, мокрехонькие.

Тихохонько на локотке опустился, лежит счастливый. Во-первых, весна. Во-вторых, приподнялся, опустился — жив остался.

Доктор приходит.

— Ну, как дела, больной?

— Да вот, — говорит, — приподнялся, опустился — жив остался.

Как на него доктор закричит, как ногами затопает!

— Да вы, — говорит, — такой! Да вы, — говорит, — сякой! Да вы, — говорит, — форменный самоубийца! Я вам что приказывал? Я вам приказывал не ворочаться, а вы ворочались! Да я за вашу жизнь в таком случае и копейки не дам! Да как вы смели?!

И до того он на него кричал, до того на него ногами топал, что больной на нервной почве помер.

Мораль?

Мораль в этой сказке чересчур даже простая: ежели лежит больной и хворает не то эндо-, не то мио-, не то перикардитом и ежели он приподнялся, опустился и жив остался, не кричите вы на него, ради бога!

БЕДНЫЙ КОРРЕКТОР

Жил один человек. Он работал корректором тридцать лет и три года. Состарился. Вышел на пенсию. Чем, думает, досуг занять? Дай, думает, буду книги читать. Оно, думает, я и раньше книжек этих разных и журналов невпроворот прочел. Но то я читал по долгу службы, или, можно и так сказать, хлеба ради насущного. А теперь буду читать для души.

Достал книжку, стал читать. Для души.

Дальше — больше.

Дошел до фразы: «Во взгляде на круг своих знакомых муж, жена и дочь были совершенно согласны и, не сговариваясь, одинаково оттирали от себя и освобождались от всяких разных приятелей и родственников, замарашек, которые разлетались к ним с нежностями в гостиную с японскими блюдами по стенам». И чуть его инфаркт не хватил.

Руки у корректора задрожали, карандаш из рук выпал.

«Что ж это такое, — думает корректор, — как это можно пропускать такое неграмотное словосочетание «всяких разных»!»

И потом, почему ни редакторы, ни корректоры не помогли автору овладеть простейшими навыками русской литературной речи! «Разлетались к ним!» Если «разлетались», так от них. А ежели к ним, то ясно, «слетались». Это же любому пионерчику известно! И по чьим таким стенам висели японские блюда — по стенам гостиной или этих разных всяких замарашек?

Захлопнул книгу, отнес в библиотеку.

Библиотекарь спрашивает:

— Ну, как, понравилась книжка?

Корректор говорит:

— Как же такое произведение может понравиться, если оно, попросту говоря, полно редакторских и корректорских недоделок?

Библиотекарь спрашивает:

— Яс точки зрения содержания.

Корректор говорит:

— В любой книге что самое главное? Чтобы опечаток не было и грамматических ляпсусов. Дайте мне такую, чтобы была полное совершенство.

Ему дали ценник на текстильные товары.

Прочел с удовольствием. Взял ценник на пищевые товары. И снова не нашел никаких промашек.

Сейчас читает правила пользования Московским метрополитеном и не нахвалится.

А та книга, которую он вернул, не дочитав, называлась «Смерть Ивана Ильича».