Проблема с Джейн

Часть первая Ужин с Бронзино

Окна ресторана «Прованс» располагались довольно высоко, и с улицы не было видно, что там внутри. По вечерам, в пятницу и субботу, когда Джейн возвращалась из кинотеки, она видела, как из этого лучшего в городе ресторана выходили элегантно одетые парочки. Вот где она поужинала бы с Бронзино. Утром по телефону она чуть было не предложила это ему, но потом подумала, что подобное заведение слишком шикарно для обычного ужина с коллегой и к тому же слишком дорого для нее. Джейн прошла мимо кафе «Ромулус». Невысокий бородатый негр, которого она уже раньше видела в университетском городке, обратился к ней за милостыней:

— Не найдется ли у вас десять центов?

Джейн остановилась и, довольная тем, что сразу не сказала «нет», достала кошелек.

— На самом деле, — продолжил коротышка, — нам нужен доллар, а не десять центов. — И он быстро добавил: — Девяносто центов у нас есть. Не могли бы вы обменять их на доллар?

Стоящий поодаль, возле двери, его друг — высокий и грузный негр — вышел из тени и, улыбаясь, протянул свою широкую ладонь, полную монет. Джейн заметила, что у него отсутствовали почти все передние зубы. Она достала доллар и улыбнулась ему.

— Оставьте мелочь себе.

— Спасибо!

Негры, казалось, не очень удивившись, пошли дальше. Джейн засмеялась, догадавшись, что это был не первый и не последний доллар, заработанный ими этим вечером.

Никогда не стоит отчаиваться: жизнь состоит из постоянных взлетов и падений, которые в конце концов уравновешиваются. Шесть лет в Чикаго она питалась одной лапшой и вместе с другими студентами жила в замызганной квартире, почти не отапливаемой в течение шести месяцев, из-за чего приходилось спать в шерстяных носках и шапочке. А потом появился свет в конце туннеля: неожиданное, ошеломляющее предложение из Девэйнского университета. И хотя она, Джейн, была не умнее других и даже не закончила свою диссертацию, именно ей предложили настоящую должность, с настоящей зарплатой, на лучшем во всей стране факультете французского языка на Восточном побережье, в полутора часах езды от Нью-Йорка — мечта, начало блистательной карьеры, настоящее счастье. Она порвала с парнем, которого никогда по-настоящему не любила, переехала в Олд-Ньюпорт, штат Коннектикут, нашла прекрасную, хорошо отапливаемую двухкомнатную квартиру с высокими потолками, украшенными лепным орнаментом, с камином и превосходным полом из кленовых досок, купила шикарный ковер, настоящую кровать, свой первый диван и начала преподавать в Девэйне. Но именно здесь она провела девять самых безрадостных месяцев в своей жизни, постоянно чувствуя себя одинокой и подавленной.

Однако в последние три дня ситуация изменилась. Ей стало казаться, что все не так уж и плохо: чем хуже настроение, тем любой мелочи достаточно, чтобы приподнять его. Сердце Джейн переполнилось радостью, когда ее пожилой коллега предложил ей вместе поужинать. Правда, это был не просто коллега. Сокурсники Джейн из Нордвестерна, особенно Джош, несказанно удивились бы, узнав, что она ужинает с самим Норманом Бронзино — выдающимся критиком, по книгам которого они все учились, основателем и директором крупного Центра европейских исследований им. Крамера, а теперь и коллегой Джейн.

Она подошла к ресторану «Жемчужина Бомбея». Увидев свое отражение в стеклянной двери, Джейн осталась довольна. На фоне приподнятого воротника плаща ее продолговатое, с острым подбородком лицо, окаймленное ниспадающими на плечи темными, тщательно уложенными волосами, с накрашенными ресницами, увеличивающими ее глаза, и покрытыми розоватой помадой губами, показалось ей прехорошеньким. Она толкнула дверь. Индиец-швейцар почтительно поклонился ей.

— У меня тут назначена встреча с одним человеком.

— Высоким мужчиной? Он уже здесь.

Зал ресторана еще не был заполнен, и Бронзино выбрал столик подальше от окна. Когда Джейн подошла, он привстал. Высокий и стройный, как ее отец, с тонкими усиками и короткими вьющимися светло-русыми волосами, скорее всего, крашеными, он казался моложе своих лет. Как всегда, на нем была прекрасно отутюженная рубашка с бабочкой, бежевый твидовый пиджак с замшевыми заплатками на локтях, а на ногах — туфли на микропоре, — единственная вещь, которая, по мнению Джейн, не гармонировала с его элегантным видом. Бронзино поздоровался с ней, задержав в своей горячей ладони ее руку на секунду дольше, чем того требовали приличия.

— Надеюсь, я не заставила тебя ждать? — быстро и взволнованно произнесла она.

— Я сам только что пришел.

Он помог ей снять плащ и протянул его официанту, который принес им меню. Они уселись поудобнее. Бронзино предложил начать с изучения меню и достал из внутреннего кармана пиджака изящные очки прямоугольной формы, которые придали ему еще более респектабельный вид.

В животе у Джейн заурчало. Всю вторую половину дня она посвятила уборке квартиры и с самого утра ничего не ела. Официант взял высокий графин с водой, в которой плавали кубики льда, и наполнил им бокалы. Джейн сделала несколько глотков. Острая боль пронзила ее желудок. Она поставила бокал и скрестила ноги, уставившись невидящим взглядом в меню. Внезапная резь в животе чуть было не заставила ее закричать. Но причиной тому был не голод. Бледная, в страшном напряжении, Джейн поменяла позу и скрестила ноги по-иному. Бронзино, углубившись в чтение, ничего не заметил. Он закрыл меню, снял очки и улыбнулся. К ним снова подошел официант. Джейн наугад выбрала блюдо, написанное первым на странице меню. Кроме того, оно было и самым дешевым, не более семи долларов.

— Ты не желаешь взять что-нибудь из закусок? — поинтересовался Бронзино.

— Спасибо. Я не очень голодна.

Он заказал себе рыбное ассорти и «scampi tandouri»[1], самое дорогое блюдо, — на второе. Люди его ранга, конечно же, на цены не смотрели: возраст и положение им это позволяли. В самом начале, когда Джейн получила предложение из Девэйнского университета, ее будущий заработок показался ей огромным; но после того, как она уплатила налоги, квартплату и коммунальные услуги, а также кредит за недавно купленные товары и часть займа, предоставленного ей по контракту для проведения научных исследований, у нее осталось только на пропитание.

— Ты не против, если я закажу белое вино? — обратился к ней Бронзино. — Думаю, оно лучше всего подойдет к морепродуктам.

— Нет, спасибо, для меня только воду.

Он заказал шардоне. Официант ушел.

— Красивая цепочка, — заметил Бронзино.

— Спасибо, это из Израиля.

— Ты была в Израиле?

— Нет, это подарок.

Джейн покраснела. Промолчав, Бронзино лишь улыбнулся и поменял тему разговора:

— Ну и как тебе работается с нами?

— Отлично. Одно удовольствие преподавать таким умным студентам. И библиотека здесь шикарная: я отыскала первое издание «Госпожи Бовари» и взяла его на год!

— Да, здесь действительно грех жаловаться.

От слуха Бронзино не могло ускользнуть громкое урчание. У Джейн страшно разболелся живот. Она принялась рассматривать свои пальцы.

— Нужно помыть руки. Я ходила в библиотеку, а там такая пыль от книг…

— Думаю, туалет в глубине, направо.

Она пошла неторопливым шагом. Но как только очутилась в туалете, бросилась в кабину и заперлась. Ее измученный желудок с шумом опорожнился. Съежившись от страха, что кто-то мог это услышать, она спустила воду. Приступ продолжался. Какая-то женщина зашла в соседнюю кабинку Четверть седьмого. Бронзино, наверное, поглядывает на часы. Вот так ужин, которого она ждала три дня — нет, девять месяцев! — ее первый выход с тех пор, как она поселилась в Олд-Ньюпорте.

Именно отсутствие светской жизни больше всего поразило ее в Девэйне. Преподаватели обедали впопыхах, за куском пиццы обсуждая свои лекции и студентов, но никогда не приглашали к себе на ужин — то ли из-за нехватки времени, то ли из желания скрыть свою личную жизнь. Джейн вначале рассчитывала подружиться с двумя новыми ассистентами, принятыми на работу в одно время с ней, Ксавье Дюпортуа и Карри Мартинз. Дюпортуа, парижанин, казался ей умным и забавным, но она вряд ли производила на него такое же впечатление, так как он уже дважды отклонил ее предложение пойти выпить с ней по чашечке кофе, сославшись на то, что очень загружен. В ноябре, когда темнело уже в пять часов вечера и она не на шутку впала в депрессию, она вспомнила о спасательном круге, позволяющем избавиться от гнетущего чувства одиночества, — общении с людьми. Она пригласила на ужин Карри, молодую серьезную блондинку, муж которой жил в Калифорнии, где заканчивал писать докторскую диссертацию по физике, и которая тоже жаловалась на безразличие и разобщенность сотрудников Девэйна. Карри приняла приглашение с таким энтузиазмом, что жизнь снова предстала перед Джейн в розовом свете. С тысячами извинений и даже не заикнувшись о том, чтобы перенести встречу на другой день, она отказалась в последнюю минуту, оставив Джейн с ее тушеной телятиной и тирамизу[2], которыми можно было накормить человек десять, очутившихся на краю гибели.

Уж лучше было коротать вечера в одиночестве, за работой, спасаясь таким образом от всяких неожиданностей. Она не могла позвонить даже своим друзьям в Чикаго: было бы просто неприлично жаловаться, когда никому из них не удалось найти работу. Даже Эллисон, своей лучшей подруге, Джейн не чувствовала себя вправе признаться, что несчастна. В тридцать лет, защитив диссертации по филологии, Эллисон и ее муж Джон пошли учиться на юридический факультет, чтобы иметь возможность найти работу и остаться жить в том же городе. Оба они пребывали в депрессии, — отличительная черта поколения? Вина Флобера? В конце концов, отец Джейн был прав: преподавать литературу — все равно, что идти ко дну вместе с кораблем. Даже Бронзино стал динозавром. При этой мысли Джейн не смогла сдержать улыбку, которая из-за резкой боли тотчас исчезла.

Женщина, долго сушившая руки, наконец ушла. От невыносимой боли Джейн казалось, что она теряет сознание. Ладони ее стали влажными, на лбу и над верхней губой выступил пот. Она поддалась боли, стоная и покусывая тыльную сторону руки. Наконец боль отпустила и ей стало легче. Сунув руку в металлический ящичек с туалетной бумагой, она обнаружила, что он пуст.

Джейн порылась в карманах, но ничего не нашла: брюки недавно побывали в химчистке. Подняв с пола сумочку, она не обнаружила в ней даже крохотного бумажного платочка, хотя обычно носила с собой полный пакетик. В элегантной сумке, взятой ею по случаю ужина, лежали лишь кошелек, помада и бутылочка виски, которую она купила по дороге в ресторан на случай, если Бронзино зайдет к ней пропустить стаканчик после ужина. Как назло, торопясь, Джейн отказалась, чтобы бутылку завернули в обычную коричневую бумагу. Никакого проку от сушилки для рук — ситуация казалась безвыходной.

Слезы подступили к ее глазам. Джейн смахнула их, боясь, что потечет тушь. Она приоткрыла дверь, выглянула наружу и вскрикнула от облегчения, увидев над умывальником металлический ящичек, заполненный бумажными салфетками: спасена! Управляющий рестораном вырос в ее глазах.

Несколько столиков у окна были уже заняты клиентами. Джейн отсутствовала минут двадцать. Перед Бронзино стояла закуска. Он не задал ей ни одного вопроса по поводу ее долгого отсутствия.

— Очень вкусно. Хочешь попробовать?

— Спасибо, я не голодна.

От его взгляда ей становилось как-то не по себе.

— Тебе сколько лет?

— Двадцать восемь. Скоро двадцать девять.

— Такая молодая! Наверное, все твои студенты влюблены в тебя.

Она смущенно засмеялась и порадовалась в душе, что надела брючный костюм, а не облегающее черное платье. Бронзино продолжил:

— Я убежден, что без эротики нет педагогики. Возможно, в той атмосфере, которая царит в Соединенных Штатах, такое нельзя говорить, но мне кажется, что студенты учатся действительно хорошо только у тех преподавателей, в которых влюблены.

Джейн подумала о светловолосом парне, который каждую неделю в течение трех часов неотрывно смотрел на нее огромными, как у Бэмби, глазами — и в самом деле это был ее лучший студент. На память пришли воспоминания детства.

— Когда мне было пятнадцать, я влюбилась в свою учительницу французского языка — в колледже я изучала французский.

— У тебя с ней что-нибудь было?

— С кем?

— С твоей учительницей.

— О нет! У нее были муж и двое детей.

— Явно не Симона де Бовуар.

Бронзино улыбнулся. Джейн он всегда казался таким хладнокровным и сдержанным, что в свое время она не придала никакого значения распространяемым о нем слухам: несколько лет назад какая-то студентка обвинила его в сексуальных домогательствах. Теперь Джейн не была так в нем уверена.

— У тебя нормальные отношения с коллегами? — спросил он уже более серьезным тоном, поднося ко рту аккуратно отрезанный кусок слоеного пирога с овощной начинкой. Он ел с чувством собственного достоинства и никогда не разговаривал с полным ртом.

— Да, нормальные! Все такие внимательные. Очень занятые, конечно. Но в Девэйне, наверное, это в порядке вещей.

— Увы, это так. Вот уже несколько месяцев, как я хотел пригласить тебя на обед, а смог сделать это только в апреле. Год пролетает моментально — особенно второй семестр.

Он положил в рот еще один кусок, и за столом воцарилась тишина. Джейн не знала, стоит ли завести разговор о книгах Бронзино, которые ей понравились, в частности, о «Справедливости и красоте», очень повлиявшей на ее работу. Но такой неожиданный комплимент мог показаться ему лестью.

— А с новыми ассистентами, — продолжал Бронзино, — у тебя хорошие отношения?

— Вполне дружелюбные, но мы едва знакомы.

— Карри была моей дипломницей. Умная и обаятельная девушка. Надеюсь, вы подружитесь.

— Я тоже надеюсь. Но у нее очень мало времени, поскольку она как можно чаще старается вырваться в Калифорнию, к мужу.

— Верно. Я и забыл! Конечно, было бы куда удобнее, если бы ее муж жил здесь или в Нью-Йорке, как подруга Ксавье Дюпортуа.

— У Ксавье есть подруга в Нью-Йорке?

— Именно поэтому нам и удалось его заполучить. У него было также предложение от Гарвардского университета, но отсюда до Нью-Йорка ближе.

«А факультет французского языка лучше», — подумала про себя Джейн и улыбнулась.

— Его подруга преподает в Нью-Йорке?

— Нет, она актриса.

— Актриса?!

Джейн умолкла, боясь, что Бронзино решит, будто она интересуется Дюпортуа. Ей даже стало легче после того, как она узнала, почему у Ксавье никогда не было времени выпить с ней по чашечке кофе.

Официант забрал пустую тарелку Бронзино и принес второе. Давно пора: Джейн испытывала чувство голода, близкое к головокружению. Бронзино заказал второй бокал вина и приступил к лангустинам. Джейн положила в рот большой кусок курицы и скривилась: соус был слишком острый. Ей придется есть только рис. Бронзино поинтересовался:

— Ты нашла хорошую квартиру?

— О да, еще в июле. В старинном доме. Мне повезло. Это была первая квартира, которую я посмотрела. И я в нее сразу влюбилась.

С нескрываемым восторгом начав описывать старую квартиру — камин, превосходные полы, высокие потолки, лепной орнамент, — Джейн неожиданно резко остановилась. А если Бронзино подумает, что она старается заманить его к себе? Но он продолжал слушать ее все с той же доброжелательной улыбкой.

— Похоже, то, что надо. И в хорошем районе?

— На Линден-стрит, в пяти минутах ходьбы от университетского городка.

— Тем лучше. Ты слышала, что произошло в прошлый четверг?

— Да. Какой ужас!

Мать одного студента, которая приехала к сыну на три дня, проходя в четыре часа по Центральному скверу, в центре Олд-Ньюпорта, была ранена в ногу в самый разгар возникшей там перестрелки.

— Надеюсь, ты не забываешь об осторожности, Джейн.

— Я шесть лет прожила в центре Чикаго, и со мной ничего никогда не случалось. У меня даже ни разу не украли кошелек. А оружие я видела только в кино.

— Прекрасно, но все же не будь легкомысленной. В прошлом году рядом с университетом убили студента. Вечером лучше не ходить одной. У тебя есть машина?

— Нет. Я не люблю водить. Жаль, конечно, ведь я обожаю море, а чтобы туда поехать, нужна машина.

Бронзино одобрительно кивнул головой.

— Конечно. Кстати, побережье здесь превосходное. Кроме того, в получасе езды отсюда есть великолепный заповедник. Нужно будет тебя туда свозить.

Что это, приглашение? Джейн подняла свой бокал с водой. В тот же момент левая рука Бронзино потянулась к бокалу с вином и слегка коснулась ее руки. У него были белая до неприличия, гладкая, без единого волоска кожа и длинные пальцы, а на безымянном — обручальное кольцо. Он заказал третий бокал. Бутылка обошлась бы ему дешевле.

— Ты по-прежнему ничего не хочешь выпить?

— Нет, спасибо.

Джейн почувствовала, как от взгляда Бронзино у нее задрожали губы и щеки, и опустила глаза.

— Объясни мне, почему ты занялась Флобером?

Она с облегчением подняла голову.

— Из-за моего отца.

— Твоего отца? Он кто, преподаватель литературы?

— Нет, зубной врач. Он никогда не понимал, что можно исследовать в литературе. И поэтому был вне себя, когда я решила защищаться в этой области. Ему хотелось, чтобы я изучала право.

— Ну и что?

— Я всегда приносила ему одни разочарования. И вообще ему хотелось иметь мальчика, чтобы играть с ним по воскресеньям в бейсбол. Он пробовал меня научить. Увы, у меня не получалось ловить мяч. Он обзывал меня дурой, потому что я закрывала глаза, когда подлетал мяч. И чем больше он кричал, тем чаще я закрывала глаза.

Бронзино, который наверняка не раз по воскресеньям играл со своими детьми в бейсбол, с улыбкой покачал головой. Уже в Париже, будучи на третьем курсе университета, продолжала Джейн, она поняла, что ненавидит зеленые пригороды, где она росла, умирая от тоски. Вот почему ее выбор пал на Флобера: за его ироничное отношение к скуке, лицемерию и мещанству, процветающим в провинции. Омэ[3] — это ее отец. Норман рассмеялся.

— Да, непросто быть отцом: дети безжалостны. И что же конкретно является предметом твоего исследования?

— «Крепкая фраза» Флобера, его мужская, — она нарисовала в воздухе кавычки, — концепция как средство подавления нерешительности и сентиментальности — в какой-то степени женского начала.

— Интересно! Я лично отдаю предпочтение переписке Флобера. «Госпожа Бовари» мне не нравится: в каждой фразе чувствуется, как Флобер сдерживает себя. Дело в том, что, возможно, в нем самом сидел страх перед женщиной.

Джейн, обожавшая «Госпожу Бовари», впервые услышав такую точку зрения, дипломатично кивнула головой, не зная, что ответить. Норман посмотрел на часы:

— Поговорим об этом в следующий раз. Мне пора уходить.

— Конечно! Я уже закончила.

Два часа пробежали, как пять минут. Живот больше не болел. Присутствие Бронзино подействовало на нее благотворно. Она не затронула тем, которые держала про запас на случай затянувшегося молчания.

Бронзино повернулся, обвел взглядом зал и подал официанту знак принести счет. Джейн не успела заметить, как ресторан заполнился. «Только на пять минут», — скажет он, припарковывая машину возле ее дома, когда она пригласит его выпить последний стаканчик. Джейн пожалела, что не купила виски получше — «Чиваз» или «Гленливет». Осторожно, однако: он женат и к тому же ее начальник. К счастью, ее никогда не привлекали мужчины, которые были намного старше.

Бронзино что-то рассматривал в другом конце зала. Джейн повернула голову и увидела женщину с длинными рыжеватыми волосами и безукоризненным профилем. Тоном знатока Норман прокомментировал:

— Великолепный экспонат!

Немного шокированная, Джейн согласно кивнула.

— Ему, по крайней мере, лет сто, — продолжил он.

Джейн снова посмотрела в ту сторону. На стене за женщиной висел огромный темно-красный ковер, создававший в ресторане теплую атмосферу.

— Тебе нравятся ковры? — спросила она.

— Очень.

— Мне тоже. В сентябре я купила чудесный тканый ковер работы кавказских мастеров девятнадцатого века, с роскошным сочетанием красных и желтых цветов самых разных натуральных оттенков. Я не имела ни гроша, и это, конечно же, было безумием, но я не смогла устоять. Теперь мне достаточно на него взглянуть, чтобы расслабиться.

— Ничего удивительного. Тебе известно, что кабинет Фрейда был увешан персидскими коврами?

Упитанный официант положил перед Бронзино черную кожаную папку, внутри которой лежал счет. Норман достал его прежде, чем Джейн смогла дотянуться до своей сумки.

— Со мной работает один канадец, — заговорил он, стараясь отыскать очки во внутреннем кармане пиджака, — так он настолько обожает ковры, что спит на них, ест и работает. Поэтому и остается холостяком.

— Как это?

— Стоит какой-либо женщине поселиться у него, как через неделю ей хочется поставить там стол или кровать.

Джейн рассмеялась. Он надел очки и стал бормотать какие-то цифры.

«Сорок один доллар и десять центов, плюс пятнадцать процентов за обслуживание, то бишь шесть с половиной долларов, скажем, семь…»

Услышав, как он считает вслух, Джейн смутилась и подумала, не должна ли она проявить настойчивость, чтобы заплатить свою скромную часть, или будет приличнее промолчать и поблагодарить? Настаивая на том, чтобы заплатить, она рисковала бы привнести двусмысленность в их чисто профессиональные отношения; более того, факультет, без сомнения, возместит ему все расходы. Не успела Джейн что-то решить, как Бронзино поднял голову:

— Сорок восемь. Отлично: по двадцать четыре с каждого.

Джейн густо покраснела. Она наклонилась и взяла свою сумку. С трудом отыскав кошелек под бутылкой виски, достала из него две двадцатидолларовые бумажки и протянула их Бронзино, не глядя на него.

— Давай двадцать, этого хватит. Все в порядке?

— Да, а что?

— Ты вся красная. Здесь хорошо, но немного душно. На свежем воздухе станет легче.

Официант поставил перед ними две маленькие тарелки. Бронзино нахмурил брови.

— Мы не заказывали десерт.

— Фирменное блюдо. Попробуйте. Очень вкусно.

Джейн взглянула на шарик молочного цвета, плавающий в сиропе.

— Очень мило, — произнес Бронзино, — но мне больше не хочется есть.

Она надела свой плащ, пока он пересчитывал сдачу. Счет он положил в свой бумажник. На улице Норман протянул ей руку.

— Было очень приятно. Можно как-нибудь повторить. Хочешь, чтобы я отвез тебя? Но сразу предупреждаю: моя машина далеко.

— Нет, все нормально. Я иду в библиотеку.

Он не стал настаивать. Застыв на тротуаре, Джейн смотрела, как он быстрым шагом уходил от нее. В воздухе похолодало. Она чувствовала, что ее начинает пробирать озноб. Четверть девятого, а впереди еще целый вечер. Что делать: идти готовиться к завтрашней лекции или съесть дюжину сливочных шариков, плавающих в меду? Однако вряд ли она избавится от тоски среди студентов, дремлющих в библиотечных кожаных креслах, или среди очкариков, засевших в кафе «Ромулус», чтобы забыть о своем одиночестве. Она медленно пошла к университетскому городку вдоль Центрального сквера, по дорожке, освещенной лучше, чем парк.

— У тебя не найдется монетки?

Хриплый голос, прозвучавший у самого уха Джейн, заставил ее отпрянуть в сторону. В темноте из-под капюшона черной спортивной куртки выглянуло лицо бродяги.

— У меня нет мелочи.

Она сошла с тротуара на проезжую часть.

— Ладно, спокойной ночи! И доброго здоровья!

От протяжного автомобильного гудка у Джейн подкосились ноги. Уже издалека, за пятьсот метров, машина начала вилять. Опустив стекло, водитель не скупился на оскорбления в ее адрес. В своем сером плаще Джейн была невидима в темноте, как и бродяга. Добежав до противоположного тротуара, она почувствовала, что у нее дрожат ноги. Подозрительные тени вырисовывались между деревьями парка. Джейн бросилась бежать. Крупная капля упала ей на нос. Потом еще одна, и еще, и вскоре полил дождь. Зонтик она забыла в «Жемчужине Бомбея». Слишком поздно возвращаться. А зонтик-то, кстати, был новый.

Джейн не могла прийти в себя. Вряд ли даже фотографии, сделанные в тот вечер каким-нибудь незнакомцем, столь же сильно потрясли бы ее. Этот рассказ был как удар ниже пояса. События девятилетней давности предстали перед ней настолько ярко, будто все произошло вчера, когда она возвратилась домой — более подавленная, чем промокшая.

Прелестная картинка! Страдалица, схватившаяся за живот на унитазе, особа, глупо поддакивающая каждому слову Бронзино, ни на минуту не забывающая о стоимости блюд! Наверное, автор этой рукописи приписывает ей Эдипов комплекс и сексуальность в анальной стадии.

Конечно же, это Бронзино. Никто, кроме него, не мог знать, что произошло в тот вечер. Нетрудно было представить, что случилось с Джейн, когда она исчезла почти на полчаса в начале ужина. Как и догадаться, что ей было неприятно оплачивать половину стоимости блюд.

Так вот почему он позвал ее вчера к себе в кабинет! Хотел узнать, не получила ли она его рукопись. Он показался ей каким-то странным, более взволнованным и более обходительным — таким она его ни разу не видела за все эти восемь лет. Но это было связано не с той ужасной новостью, которую он сообщил, а с бандеролью, ожидавшей ее дома.

Она встала и набрала номер Центра. Сработал автоответчик. Наверное, секретарша ушла на обед. В любом случае лучше сходить туда самой, чтобы увидеть Бронзино: по его лицу она поймет то, что по телефону он сумеет скрыть.

Джейн посмотрела в окно. Небо стало еще темнее, дождь усилился. Нет, она пойдет в Центр позже.

От плавания в бассейне у нее пробудился аппетит. Она приготовила себе вкусный диетический ужин. И теперь, укутавшись в роскошный велюровый халат, устроилась поудобнее на своем полосатом диване. За полтора года на его бело-бежевой обивке не появилось еще ни одного пятнышка. Она читала свой любимый роман «Красное и черное», когда зазвонил телефон. Джейн глянула на позолоченный будильник, стоявший на камине: полночь. В Чикаго Джош всегда ждал одиннадцати часов, чтобы воспользоваться льготным тарифом. Опершись на подлокотник, она подняла трубку.

— Алло?

— Это я.

Она была уверена, что он в конце концов позвонит.

— Я могу с тобой поговорить?

Его голос звучал драматически. Джейн догадалась, о чем пойдет речь. Она знала его наизусть.

— Да. И о чем?

— У меня появилась другая, — он замолчал. — Я непременно хотел тебе это сказать, так как не могу врать.

Его слова скорее рассердили, чем обидели ее.

— И кто это?

— Одна из моих бывших студенток. Ты не знаешь. Я встретил ее случайно на вернисаже три недели назад, как раз после нашего последнего телефонного разговора.

— Это длится уже три недели?

— Да. Мы переспали в тот самый вечер, когда познакомились.

Для Джейн не составило никакого труда представить ее себе: толстая девица с вьющимися волосами, одетая в мешковатое платье made in India, в шерстяных колготках и спортивных тапочках, вся увешанная дешевым серебром. Джош продолжал удрученным голосом:

— Я не думал, что это будет иметь продолжение. А переспал лишь потому, что хотел сбросить с себя отрицательную энергию после нашего с тобой разговора. Я и представить не мог, что это будет серьезно. А теперь кажется, я не могу без нее жить.

Он наивно полагал, что страдания его души — или плоти — кого-то интересовали.

— Что ты собираешься делать? — спросила Джейн.

— Не знаю. Думаю, это зависит от тебя.

— От меня?

— Ты ведь прекрасно знаешь, что я люблю тебя. И если наши отношения наладятся, я расстанусь со Стефани.

Это имя внезапно нарисовало в ее голове другой образ: невысокая, худощавая блондинка с косами, хихикающая при каждом слове Джоша. Возможно, он придумал всю эту историю, чтобы вынудить Джейн приехать к нему. Нет, мелодраматические нотки в его голосе были уж слишком правдоподобными. Она ответила сдержанно:

— Видишь ли, я страшно не люблю это «если». Можно подумать, ты меня шантажируешь. Послушай, уже половина первого ночи, я валюсь с ног, а завтра у меня лекция. И я как раз собиралась ложиться спать, когда ты позвонил. Обсудим все это на свежую голову.

Она оставалась очень спокойной и после того, как повесила трубку. Не хватало еще, чтобы какая-то студентка, в которую влюбился Джош, вызвала у нее приступ мигрени.

За все время их знакомства Джош удивил ее всего раз, когда, почти год назад, нагрянул к ней в Олд-Ньюпорт. Она позвонила ему после ужина с Бронзино, и ей с трудом удалось уговорить его приехать к ней. При расставании в Чикаго она повела себя с ним довольно грубо, и вот уже девять месяцев они не разговаривали. Но, как она и ожидала, Джош уступил и через две недели после ее звонка приехал к ней. Он ничуть не изменился: по-прежнему с взлохмаченной шевелюрой, он стоял в своей бесформенной черной куртке, из-под которой выглядывала старая майка с надписью Hard-Rock Cafe, но Джейн уже забыла, как выглядело лицо друга. Через три часа, когда они заканчивали ужинать, он еще больше удивил ее.

— Что с тобой произошло, Джейн?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты только и говоришь, что о Девэйне, Бронзино, своей диссертации и печатных работах. Это что, и есть твоя жизнь?

Она уже собиралась возразить — мол, что жизнь ее, конечно же, более насыщенная, чем у бедного студента, как вдруг разрыдалась.

Джош провел ночь на диване в гостиной. Утром он захотел пойти на пляж. Наивный Джош: в самом Олд-Ньюпорте на берегу океана располагалась лишь промышленная зона. До пляжа нужно было добираться на машине. Однако уже через два часа они загорали в Вудмонт-парке. Все оказалось намного проще: семьдесят пять центов за билет в автобусе и полчаса езды. Джейн и не знала о существовании такого автобуса, потому что никто из ее университета не пользовался этим видом транспорта, предназначенным для бедных. Серый песок скорее напоминал пыль, и ни одна волна не тревожила гладь залива Лонг-Айленд. И все-таки это был океан: бескрайний голубой простор, сверкающий под лучами солнца.

А потом Джош принялся изливать свою душу… Он поблагодарил Джейн за резкие слова, которые она сказала ему перед отъездом из Чикаго: ему нужно было услышать правду-матку. В течение трех месяцев он работал днем и ночью: младшим научным сотрудником, экзаменатором, барменом и разносчиком пиццы. Он не притронулся к своей диссертации и не стал подавать документы на конкурс, а отправился в ноябре в Восточную Европу. В Берлине, куда он прилетел вечером того же дня, когда пала Берлинская стена, сотни тысяч людей пели и танцевали на ее обломках. Джейн, будучи реалисткой по натуре, смеялась в душе над его преувеличениями, но рассказ впечатлил ее и она заразилась его энтузиазмом. «Это История, Джейн. История с большой буквы». Когда-нибудь он расскажет об этом внукам.

Путешествия Джоша казались намного более увлекательными, чем ее жизнь в Девэйнском университете. Она представляла себе места с экзотическими названиями, слушала, как он с возмущением рассказывал о Румынии, расположенной на восточной окраине Европы и управляемой более сорока лет обезумевшим тираном. Чтобы построить дворец в свою честь и проложить к нему подъездную дорогу, этот деспот, страдающий манией величия, приказал стереть с лица земли в самом центре Бухареста три квартала, где находились дома семнадцатого и восемнадцатого веков, а также православные храмы, представлявшие собой историческую ценность. Требовалось не менее часа, чтобы обойти этот громадный дворец, где все внутреннее убранство было сделано из мрамора и золота. Елена Чаушеску, жена тирана, была настолько ограниченной, что потребовала и лепной орнамент изготовить из мрамора. «А из чего он обычно делается?» — спросила Джейн. Джош рассмеялся: «Ты шутишь? Из гипса, конечно!» Жители Бухареста ненавидели этот дворец, хотя Джошу он вовсе не показался уродливым — но такое мнение нужно было держать при себе, дабы не ссориться с румынами.

— Этот Чаушеску — типичный Убу-король[4]. Но это не литературный герой. Он погубил тысячи людей. В декабре восставшие арестовали его вместе с женой и, наспех проведя судебный процесс, расстреляли обоих.

Они шагали босиком по песку, время от времени ступая в ледяную воду. Джош начал рассказывать о румынке Доре.

— Ты был влюблен в нее?

— Нет, но в сексуальном плане она была бесподобна! Восточные женщины знают такие штучки!

— Например?

Он засмеялся.

— Я ложился на спину, а она садилась на меня верхом, прямо над членом, и быстро двигалась вверх-вниз. От удовольствия теряешь сознание.

Джейн покраснела. Ей захотелось отправиться в долгое путешествие и самой пережить какое-нибудь приключение на Балканах в разгар революции. Между пальцами ног она чувствовала холодный песок. Но сначала надо закончить диссертацию.

— Ты будешь в восторге от Праги. Это город, где полно дворцов в стиле барокко и маленьких мощеных улочек. Знаешь, как по-чешски «спасибо»? «Тэкуй»[5]. На самом деле — «декую», но произносится как «тэкуй».

На закате солнца они поцеловались. Воскресенье провели в Манхэттене, прогуливаясь по Центральному парку вместе с тысячами ньюйоркцев решивших воспользоваться первым по-настоящему весенним воскресеньем, посмотрели выставку в Музее современного искусства, затем по Пятой авеню спустились до Гринвич-Виллидж, где Джейн пригласила Джоша зайти в китайский ресторанчик, расположенный на Шестой авеню. На обратном пути, до смерти уставшие, они уснули прямо в поезде. А когда, в понедельник утром, Джейн проснулась, Джош уже уехал. Настроение у нее было отменное: это был лучший уикэнд за год и она больше не чувствовала себя одинокой.

В июне Джош снова приехал в Олд-Ньюпорт со своими книгами и компьютером. Они провели лето, усердно работая над диссертациями. А когда становилось слишком жарко, ехали автобусом на пляж.

У нее не было потребности заниматься любовью в конце длинного, до предела заполненного дня. Как и Пруст, она считала, что стакан прохладного апельсинового сока или час плавания в океане куда более приятны во время сильной летней жары, чем прикосновение потного тела. Но каждый раз не могла отказаться от секса.

Джейн просила его не дотрагиваться до ее живота и бедер, не целовать и не сосать ей грудь. По мнению Джоша, такая чрезмерная чувствительность свидетельствовала о сексуальности, которая когда-нибудь проявит себя во всей силе, возможно, в тридцать пять лет — возрасте расцвета женщины. «В тридцать пять лет, неужели?» — саркастически ухмылялась Джейн.

В середине июля Джош начал писать роман. Он думал над ним уже давно и наконец нашел сюжет.

— И что это будет?

— Любовная история.

— Между соискателем из Нордвестернского университета и преподавательницей из Девэйна?

— Знаешь, ничего не надо придумывать: переставляешь и переносишь, вот и все. Естественно, наша история вдохновляет меня, но это всего лишь мясо. А чтобы написать роман, нужен скелет — идея, которая ложится в основу. И у меня такая есть.

— И что же это за идея?

— Гюбрис.

— Что?

— Так греки называли непомерные самонадеянность и высокомерие, за что люди в конце концов всегда наказывались богинями мщения, ужасными Эриниями.

— Знаю, спасибо, можешь не объяснять. Ну и что?

— А то, что невозможно достичь вершины счастья и не разбить при этом себе нос, — почти математическая аксиома. Я называю это законом смирения. Никогда не замечала, что каждый раз, когда ты слишком чем-то воодушевлена, провал неизбежен? Герой моего романа — человек восторженный, но постепенно проникающийся смирением.

Джейн ничего не ответила, но подумала, что если этот закон ляжет в основу его будущего романа, провал обеспечен. В который уже раз Джош оттягивал исполнение своих обязательств и уклонялся от обязанностей: лучше бы закончил свою диссертацию и занялся преподаванием. Но, в конце концов, это не ее проблема. Джош вызывал у нее раздражение. Он то и дело брал нож для хлеба, чтобы почистить грейпфрут; отвлекал от работы, постоянно таскаясь через ее комнату за стаканом воды на кухню; насвистывал какие-то мелодии, стоя под душем, и даже вытирался ее полотенцем! Но хуже всего было то, что он начал подвергать ее психоанализу.

— Твоя проблема, Джейн, в том, что тебе не нравится собственное тело. Ты отказываешься быть женщиной и именно поэтому еще ни разу не испытала оргазма. Ты не умеешь расслабиться.

— Глупости! У меня не получается только тогда, когда мужчина во мне.

— Но это же самое приятное! Ты даже не представляешь, что теряешь. Я уверен, это из-за твоего отца.

— Неужели?

— Ты сама говорила, что он хотел сына. Во всяком случае, имея такого отца, как твой, кто угодно побежит к психиатру.

— Я хочу напомнить тебе, что именно мой отец пригласил тебя в дорогой ресторан в Чикаго. И мне кажется, у тебя нет причин оскорблять его.

К концу лета она уже еле переносила прикосновения Джоша. Кроме того, не желала целоваться с ним в губы. Единственное, что ей нравилось, это когда пальцы Джоша ласкали ей клитор. Тогда она закрывала глаза и забывала о существовании своего любовника. В те редкие моменты, когда ей удавалось расслабиться настолько, чтобы получить оргазм, она позволяла Джошу войти в нее. Он так возбуждался, что кончал почти сразу же.

Перед его отъездом Джейн проплакала всю ночь. Она заставила его пообещать, что он никогда ее не бросит. Затем они серьезно обсудили свои отношения. Если бы их не связывала настоящая любовь, говорил Джош, они бы не провели вместе шесть лет, и потом, они ведь один раз уже расставались. Такой простой довод успокоил Джейн. Джош прав: она постоянно критикует его, так как не может примириться сама с собой — и все из-за своего отца. Джош упрекнул ее, что она придает слишком большое значение удовольствию: да, оно приходит и уходит, но это не самое главное в любви. Лично он спокойно переносит ограничения, которые Джейн навязывает ему в сексуальных отношениях, и у него нет другой женщины, с которой он хотел бы заниматься любовью. Главное — это интеллектуальная свобода, которую Джейн ему предоставляет. С ней он может писать свой роман и, стало быть, жить своей жизнью. Он желал только одного — чтобы она была более раскрепощенная.

— Я такая, какая есть. И ничего не могу с собой поделать.

— Знаю. И не упрекаю тебя.

Это было почти семь месяцев назад. С тех пор они виделись только один раз на Рождество, в Чикаго, где проходил Конгресс филологов. Джейн была членом жюри, которое проводило собеседования с двадцатью тремя кандидатами на должность преподавателя. Она провела взаперти пять дней в номере отеля «Марриотт», пока жюри наконец не пришло к согласию по кандидатуре молодой женщины с решительной наружностью, Натали Хочкисс, написавшей диссертацию о бисексуальности Симоны де Бовуар. Для Джейн было заманчиво оказаться по другую сторону барьера и теперь, три года спустя, осознать, что члены жюри так же переживают за утверждение своих кандидатов, как и кандидаты боятся быть отвергнутыми. Новые обязанности разлучили Джейн с Джошем, у которого была масса свободного времени. Он прошел всего лишь одно собеседование, претендуя на место преподавателя в небольшом колледже в штате Канзас, и теперь был уверен, что оно ему не достанется. Это была уже третья его попытка. В своем резюме он представал в более выгодном свете по сравнению с другими соискателями, но Джейн знала, почему у него мало шансов: его диссертация так и осталась незавершенной, а ее тема — тонкости и превратности пост-структурной лингвистики — больше не котировалась; и наконец, личное дело Джоша слишком долго кочевало по разным инстанциям, что делало его кандидатуру еще более непривлекательной. Он сердился на Джейн, считая, что ей ничего не стоило устроить ему собеседование в Девэйне, но она струсила и предала его. После пяти дней напряженности, когда каждый из них готов был вот-вот взорваться, Джош признался: он не может закончить диссертацию, потому что у него ничего не получается, кроме того, раз в неделю он ходит к психиатру. Джейн смягчилась. А как дела с романом? Он пока им не занимается. В последний день его пребывания погода стояла необыкновенно теплая и они пошли прогуляться по берегу озера. Повсюду таял лед, и вода отливала светлой бирюзой. В ту ночь они занимались любовью и договорились встретиться на Пасхальных каникулах. Джош приедет в Олд-Ньюпорт.

Он позвонил ей в конце февраля, на три недели раньше. Ему только что предложили временно поработать в каком-то издательстве. А может, Джейн сама приедет к нему в Чикаго?

Это шло вразрез с их договоренностью. У нее не было никакого желания ехать к Джошу, в квартиру, которую он снимал не один. Она сказала, что страшно загружена на работе.

— Постарайся. Не будь эгоисткой!

— Я эгоистка? А кто приезжал в Чикаго в последний раз? Не могу же я только и делать, что покупать билеты на самолет. Я не такая богатая.

— Самолет и гостиницу на Рождество тебе оплатил факультет! У тебя стабильная зарплата, не то что у меня. И в прошлом году я был у тебя дважды.

— Да, но по льготным дорожным чекам «Америкэн Экспресс» — восемьдесят девять долларов туда и обратно. А я уже не студентка и плачу больше трехсот долларов.

— Скряга!

— Скряга?! А может, ты скажешь, кто оплачивал рестораны в Чикаго? А за все лето, что ты был у меня, я хоть раз попросила тебя оплатить покупки или квитанции?

— Ты прекрасно знаешь, что у меня нет ни цента. Именно поэтому я согласился поработать в этом издательстве!

— Тогда не говори мне, что я скряга.

Это был их последний разговор. Но и сегодняшний оказался не лучше. Это же надо! Шантажировать ее двадцатилетней девицей!

Проблема, конечно, была не в девице. И не в том, кто и за что платил.

Профессиональная жизнь меняет человека. Это подтверждается самой этимологией слова «взрослый»: тот, кто вырос, изменился. Страх, который охватывал Джейн каждый раз перед семинарскими занятиями с аспирантами, и ее периодически повторяющийся сон, будто она стоит перед студентами и не может выдавить ни слова, Джош назвал бы инфантильными. Она же считала инфантильным его идеал Свободы — свободы с заглавной буквы.

Спустя три дня Джош так и не позвонил. Возможно, она обидела его, заявив, что ложится спать, когда он сообщил ей о своей измене? Но если сейчас она сделает первый шаг, то он подумает, что она за него держится: впрочем, именно это он и хотел показать, пытаясь вызвать у нее чувство ревности. До чего же Джош любит поучать, размышляла Джейн, входя после занятий в пиццерию «У Брюно».

За столиком возле входа она сразу заметила Нормана Бронзино и еще одного своего коллегу, Эдвина Сачеса. На этот раз Бронзино ел не пиццу, а настоящий обед: поджаренный кусок говядины под соусом с картофельным пюре. Он сидел лицом к Джейн и, когда она проходила мимо, быстро приподнял голову и улыбнулся. Было ясно, что он не пригласит ее за их столик. С того прошлогоднего ужина она никогда не видела его одного. При встрече в коридоре или на коктейле после совещаний они ограничивались учтивыми приветствиями. По отношению к ней он вел себя исключительно вежливо и любезно, как и по отношению ко всем остальным, — ничего удивительного, так как, поговаривали, он страстно желал возглавить Девэйнский университет. Но Джейн знала, что она ему нравится. На факультетских собраниях стоило ей приподнять голову, как она встречалась с ним взглядом, и он тут же отводил глаза. Несомненно, Бронзино слишком боялся пересудов, своего собственного влечения, боялся повредить своей карьере, чтобы позволить себе что бы то ни было. Во всяком случае, как сказала Эллисон, нечего ждать от женатого мужчины, который вдвое старше Джейн, да еще скупердяй в придачу.

Джейн заказала пиццу. Ожидая у стойки, она окинула взглядом зал в надежде увидеть Карри, но заметила только лысую голову своего коллеги Джеймса Копленда, который, склонившись над столом, ел в одиночестве, одновременно проверяя письменные работы. Никакого желания сесть рядом с ним у Джейн не было, впрочем; он тоже наверняка не хотел, чтобы ему мешали. Пиццерия находилась в здании, прилегающем к факультету французского языка. Чуть дальше от Копленда сидел Ксавье Дюпортуа с девушкой, которая со спины казалась просто очаровательной: длинная шея, пепельно-золотистые волосы, собранные на затылке резинкой, отделанной черным бархатом, худенькая, в черном облегающем платье. Что-то рассказывая ей, Ксавье оживленно жестикулировал. Актриса? Джейн расплатилась за пиццу. Когда она взяла свой поднос и начала искать свободное место, эти двое уже исчезли.

— Госпожа Кук! Садитесь с нами!

Приглашение исходило от кореянки, посещавшей ее семинар по творчеству Флобера. Миран представила ей свою подругу Кэтрин Джонс, аспирантку первого курса. В ней Джейн узнала молоденькую блондинку, которая только что сидела с Ксавье. Ее лицо с правильными чертами было такое же красивое, как и пепельно-золотистые волосы, и длинная шея. Кэтрин Джонс тотчас же выразила сожаление, что не имеет возможности посещать семинар Джейн, о котором столько наслышана, так как именно в это время ходит на лекции о деколонизации. От ее приторной вежливости и холодной улыбки Джейн стало не по себе.

— Я уверена, вы уже читали Флобера.

Кореянка повернулась к Джейн:

— Я как раз говорила Кэти, что пока не приехала сюда писать диссертацию, никогда не чувствовала себя настолько подавленной. Вечерами меня заедает такая тоска, что я ничего не могу делать.

— Я тоже! — воскликнула Джейн. — Хуже всего бывает по вечерам. Утром обычно чувствуешь себя лучше. И я тоже задаюсь все время вопросом: не связано ли это с Девэйном? А у вас нет такого ощущения? — спросила она, повернувшись к блондинке. Та отрицательно покачала головой.

— Я ни разу не впадала в депрессию с тех пор, как вышла замуж.

— А, так вы замужем!

Джейн заметила тонкое золотое кольцо на ее безымянном пальце. У нее были ухоженные руки и прекрасно обработанные овальные ногти, с белой полулуночкой.

— Ее муж живет в Лос-Анджелесе, — сказала Миран, — а это довольно далеко.

— И кто он по профессии?

— Режиссер, — ответила Кэтрин.

— Режиссер!

Ночью Джейн не могла уснуть. Она закрывала глаза и видела Кэтрин Джонс, ее длинную шею, правильные черты лица, пепельно-золотистые волосы, собранные на затылке, широко открытый рот и надменную улыбку. Было ясно, что эта девица никогда не станет посещать ее лекции. В конце концов Джейн встала, зажгла свет в гостиной и набрала номер Джоша. Было два часа ночи, значит, в Чикаго — час, однако соседи Джоша ложатся спать поздно. Кто-то снял трубку. На другом конце провода послышалось сонное бормотание.

— Это я, — сказала Джейн.

— Что случилось? — вполголоса спросил Джош.

— Ничего. Просто хотела с тобой поговорить.

— Не сейчас. Я позвоню тебе завтра.

Он положил трубку. Стефани, видимо, действительно существует. Джейн еще долго сидела на диване, пока не почувствовала, что совсем продрогла. Она поднялась и подошла к окну. Какой-то человек сидел на ступеньках дома напротив. Уличный фонарь освещал его белую рубашку и коричневый бумажный пакет, из которого он что-то пил. Лицо его находилось в тени. Казалось, он смотрит в сторону Джейн. Скорее всего, во всем квартале только в ее окошке горел свет, и незнакомец мог без труда наблюдать за ней через прозрачные занавески. Джейн отошла от окна, выключила свет и легла спать.

В половине пятого она наконец задремала, но снова проснулась, когда не было и семи часов. В половине одиннадцатого опять позвонила Джошу: никого. Тогда она набрала номер издательства, потом дополнительный номер. В конце концов Джош снял трубку. Казалось, он был недоволен, узнав ее голос. Возможно, и в издательство он пошел в субботу специально, чтобы избежать разговора с ней.

— Прости, что не позвонил, но у меня безумно много работы.

И нерешительно добавил:

— Джейн, ты не должна звонить мне ночью.

— С тобой была Стефани?

— Да. Я сказал ей, что кто-то ошибся номером, но она же не дура. Мы проговорили всю ночь. Она хочет, чтобы я сделал свой выбор раз и навсегда. Иначе она уйдет. Ничего удивительного. Она любит меня и боится потерять.

Джейн хотелось заплакать. Стефани интересовала ее, как прошлогодний снег. Джош вздохнул:

— Я должен дать ей ответ сегодня вечером.

— Понимаю. Значит, ты решил порвать со мной, но у тебя не хватает мужества сообщить мне об этом.

— Ко мне пришли. Я позвоню тебе вечером.

Нет, он не мог оставить ее из-за какой-то двадцатилетней пигалицы, с которой провел три недели. Наверное, она удерживает его своими слезами. А Джош слаб и хорошо воспитан. Мужчина, не очень уверенный в себе, легко привязывается к плаксивой особе. Сегодня вечером Джейн пообещает ему приехать в Чикаго, как только закончатся занятия, — раньше, чем через месяц. Кроме того, в августе она сможет пригласить его в круиз по Франции, так как имеет право поехать туда вместе с приятелем.

Джейн сидела на диване и грызла ногти, держа на коленях раскрытую книгу. Она так и не прочла ни строчки, когда ровно в девять вечера раздался долгожданный звонок.

— Это я. Прости, что так получилось сегодня утром.

Голос Джоша был ужасно печальным.

— Ничего страшного. Хочешь, я перезвоню?

Предложение звучало вполне доброжелательно, хотя лишний раз подчеркивало, что она зарабатывает больше, чем он.

— Нет, не беспокойся.

— Ну что? Ты хорошо подумал? — спросила она, стараясь придать своему голосу непринужденность.

— Я люблю тебя.

Джош умолк. У Джейн сдавило в горле.

— Целый день я провел в раздумье, — снова заговорил Джош. — Я остаюсь со Стефани.

— Как, почему? — воскликнула Джейн.

— Потому что тебе трудно на что-то решиться, и я думаю, ты никогда этого и не сделаешь, так как сама не знаешь, чего хочешь.

— Почему не знаю?! Я хочу быть с тобой. Я тоже все обдумала, Джош. — Она не смогла произнести «я люблю тебя». — Ты не можешь меня оставить — ты же сам обещал. Мы же любим друг друга — это твои слова. Ты сказал, что не существует другой женщины, с которой ты хотел бы заниматься любовью, и что со мной ты сможешь писать роман.

Джош не ответил.

— Я приеду на выходные, — заявила Джейн.

— Нет, ты должна понять, Джейн: все кончено.

— Но я люблю тебя!

Она никогда не любила его так сильно, как в это мгновение.

Положив трубку, Джейн долго плакала, а поскольку почти не спала накануне, то свалилась в конце концов от изнеможения. Во сне она бегала за Бронзино по центральным улицам Чикаго, не останавливаясь на красный свет и не обращая внимания на сигналы разъяренных водителей. Неожиданно она проснулась: снова звонил телефон. Джейн сразу же побежала в гостиную.

— Я разбудил тебя?

Это был Джош. Еще не совсем проснувшись, она ожидала услышать голос Бронзино. Джош вызвал у нее раздражение.

— А ты как думаешь? Мне снился сон. Который час?

— Четыре. Прости меня. Я не могу спать: все время думаю о тебе. Я люблю тебя и не могу допустить, чтобы ты страдала. Как ты смотришь на такой вариант: я останусь со Стефани и с тобой до тех пор, пока ты не обретешь спокойствие? Или же ты предпочитаешь, чтобы я порвал с ней? Я так и сделаю, если ты меня об этом попросишь.

Вряд ли Джош мог заподозрить, что Джейн после их разговора приснился Бронзино.

— Нет, Джош. Остановись на том решении, которое принял. Оно правильное. Ты был прав, говоря, что не можешь рассчитывать на меня, потому что мне трудно решиться на что-либо. Не беспокойся. Я сильнее, чем ты себе представляешь.

— Ты уверена?

Он плакал.

— Да. Ложись лучше спать.

— Я позвоню тебе завтра.

— Нет, Джош. Все кончено. Не звони мне больше.

Она положила трубку и, почувствовав на себе чей-то взгляд, обернулась и посмотрела в окно. Тот же самый человек сидел на ступеньках дома напротив. На этот раз на нем была куртка, более подходящая для холодной погоды, чем рубашка. Лица его по-прежнему не было видно. Он помахал ей, потом показал пальцем на сигарету, которую держал в левой руке. Чего он хотел? Продать ей гашиш? Убедившись в том, что окна хорошо закрыты, она выключила свет.

Лежа в постели, Джейн мысленно повторила свой разговор с Джошем. На сей раз между ними все кончено. Никаких сомнений. На самом деле ей не было больно. Она вообще ничего не чувствовала, кроме смутной тревоги, которую испытывает человек, когда, проснувшись после наркоза, обнаруживает, что его тело изуродовали.

Джейн улыбнулась. Нет, это не Бронзино. Жалкая месть за подписью Джоша.

Как она сразу о нем не подумала?! У Джоша были литературные амбиции, он читал Фрейда и был убежден, что она так и не избавилась от Эдипова комплекса. Скорее всего, это он написал первую главу, так как она со всеми подробностями рассказывала ему об ужине с Бронзино.

Джош относился именно к той категории людей, которые используют свои похождения в качестве материала для романа. Кроме того, он мог и следить за Джейн, намереваясь сделать ее прототипом своего героя. Она представила, как после их неприятного разговора он кладет трубку и, весь переполненный жалостью к самому себе, плачет и лихорадочно делает пометки для Романа. Джош, наверное, все сразу записывал, а иначе как он мог помнить о малейших деталях, которые она упоминала в телефонных разговорах.

Бедный Джош, неужели это и есть тот роман, который он писал столько лет?!

Вряд ли он набрался жизненного опыта, если с такой точностью описывает эту чуть ли не юношескую любовь, которая почти полностью стерлась в ее собственной памяти. Кого собирается он заинтересовать, рассказывая о заурядных любовных похождениях между преподавательницей и аспирантом? Добавил бы, по крайней мере, немного юмора! И сам выглядит уж слишком серьезно. Возможно, он рассчитывал на скандальный успех, связанный с именем Бронзино. Но кто такой Бронзино в этом огромном мире?

Она взяла со стола коричневый конверт. Нет, это не почерк Джоша. Джейн хорошо помнила, что он писал большими и круглыми буквами. Возможно, он попросил кого-нибудь написать ее адрес.

Бандероль была отправлена из Нью-Йорка. Джейн встала и подошла к телефонному аппарату на столике, стоявшему слева от плиты. Она набрала номер справочного бюро в Манхэттене. По счастливой случайности ей ответили после первого же гудка.

— Имя? — спросила девушка.

— Джошуа Левин.

Наступила минутная пауза, в течение которой девушка нажимала на клавиши компьютера.

— У меня есть пять Джошуа Левиных и шесть Дж. Левиных. Вы знаете адрес?

— Нет.

— Назвать вам все номера?

— Нет, не надо. Спасибо.

Закончив разговор, Джейн продолжала стоять у столика. Она вообще не была уверена в том, что Джош жил в Нью-Йорке. А если и жил, то, скорее всего, в Бруклине или в Квинзе, ведь жизнь в Манхэттене намного дороже. Вполне возможно, он не являлся основным съемщиком квартиры и просто жил в ней с кем-нибудь — в таком случае его имени не будет в телефонном справочнике. Нужно придумать более быстрый способ, чтобы заполучить его номер. Позвонить Эллисон? Они с Джошем дружили, когда учились в аспирантуре. Возможно, общаются и до сих пор.

Сейчас без десяти два, без десяти одиннадцать в Сиэтле. Джейн снова сняла трубку и поискала рабочий номер Эллисон. На автоответчике зазвучал профессионально поставленный голос: «На работе я или нет. будьте любезны оставить свое сообщение после звукового сигнала, и я позвоню вам, как только смогу».

— Это Джейн. Позвони мне. Спасибо.

Прежде чем сесть и снова приняться за чтение, Джейн выглянула в окно: сильный дождь лил, не переставая.

Выходя их универмага «Мэйсиз», Джейн прищурилась от яркого солнца. Конечно, в такой день лучше было бы поехать поплавать, погулять в Вудмонт-парке. Слава богу, к концу недели «Мэйсиз» закроется, а может, это произойдет и завтра. Там уже нечего покупать. С тех пор как на распродажах скидки дошли до восьмидесяти процентов от первоначальной цены, супермаркет стал походить на военную казарму в годы войны. Один за другим закрылись четвертый, третий и второй этажи, а все оставшиеся товары втиснули в пространство, занимающее не больше половины первого этажа, и отделили его ярко-желтой лентой, которой обычно полицейские огораживают место преступления.

Переходя через Мэйн-стрит, Джейн остановилась на красный свет и увидела Бронзино, который шел со стороны Гавернмент-стрит. Он шагал быстро, глядя себе под ноги, погруженный в собственные мысли. На нем была белая рубашка с засученными рукавами и синяя бабочка, а на левой руке висела сложенная вдвое куртка. Джейн улыбнулась. Она знала, что когда-нибудь обязательно его встретит. Момент был самый подходящий: после закрытия «Мэйсиз» она будет совершенно свободна, а впереди — еще целое лето.

В апреле, спустя несколько недель после разрыва с Джошем, один преподаватель, приехавший из Франции поработать семестр в Девэйнском университете, пригласил ее в дорогой ресторан «Амиси». Любитель поговорить и вкусно поесть, он угостил ее превосходными винами и рассказал об элитарной системе французского образования, формирующей выдающихся людей, как он сам, и отметающей всех неудачников. Когда, в конце ужина, Джейн достала свой кошелек, он шумно запротестовал: «Прошу вас! Не будьте смешны». Но по-настоящему смешной она почувствовала себя через полчаса, когда этот лысенький и пухленький мужичок, любезно проводив ее до подъезда, полез целоваться. У него была жена и четверо детей, фотографии которых он показывал ей за ужином. В свои сорок четыре года он выглядел лет на десять старше и казался настолько малопривлекательным, что Джейн и мысли допустить не могла о каких-то двусмысленных отношениях с ним. Сделав еще одну неудачную попытку ее поцеловать, он воскликнул:

— Вы, должно быть, находите меня смешным!

— Вовсе нет, — возразила Джейн, краснея от страшного смущения, — мне очень приятно, но… у меня в Чикаго есть любимый человек, я не свободна.

Не произнеся ни слова, он удалился, и в течение всего дальнейшего пребывания в Девэйне больше ни разу к ней не подошел.

Это происшествие позволило Джейн понять, что ей по-прежнему нравится Бронзино, несмотря на его хамоватую выходку, хотя, возможно, этот интеллектуал просто так развлекался. Внезапно ей в голову пришла мысль, что вот уже год, как она сама старается с ним не общаться. Перейдя улицу, Джейн поровнялась с Бронзино. Он все еще не замечал ее.

— Привет, Норман.

Он поднял голову, и лицо его просияло. Он остановился.

— Джейн! Как поживаешь?

— Спасибо, хорошо. Отдыхать — не работать. Поздравляю: я узнала, что в следующем семестре ты станешь нашим новым ректором. Рада за тебя.

Руки у нее устали, и она поставила мешки между ног.

— Спасибо. Ходила за покупками?

— Да. Осталось несколько дней до закрытия.

— Чего?

— «Мэйсиза».

— «Мэйсиза»?

Джейн вытаращила глаза.

— Ты что, не знаешь? Магазин обанкротился два месяца назад. Там просто невероятные распродажи шикарных вещей! Вот, посмотри.

Открыв один из мешков, Джейн достала оттуда прозрачный целлофановый пакет:

— Пододеяльник от Ральфа Лоурина. Сто десять долларов. А я купила его за восемь.

Бронзино понимающе кивнул головой. Глаза у него округлились, когда она стала засовывать пододеяльник в мешок.

— И сколько ты их купила?

Джейн засмеялась:

— Пять. На подарки. Такая цена, что я не могла устоять! Всегда боюсь, что мне чего-то не хватит.

Улыбнувшись, Бронзино вздохнул:

— Жаль, однако, что «Мэйсиз» сворачивает торговлю. Вряд ли это что-либо исправит. А как прекрасно все начиналось тридцать лет назад!

Джейн перестроилась на более серьезный лад, соответствовавший меланхолическому настроению Нормана:

— И что же случилось?

— В шестидесятые годы наблюдался экономический спад, и в градостроительстве была допущена крупная ошибка: вначале через весь город проложили автомагистраль, потом понастроили эти ужасные бетонные коробки, «Мэйсиз», коммерческий центр, паркинги… Средний класс переселился в зеленые пригороды, и центр Олд-Ньюпорта вымер.

Джейн сочувственно кивнула, но не сказала, что банкротство «Мэйсиза» стало самым значительным событием за два года ее пребывания в Девэйне. Вот уже месяц, как она ежедневно ходила на распродажи, и это придавало смысл ее существованию. В состоянии возбуждения, улыбаясь, она выходила из дома и быстрым шагом направлялась к супермаркету, предвкушая предстоящую охоту. Порыться в вещах, купить, отложить, а самое главное, купить выгодно — все это доставляло ей необыкновенное удовольствие. В начале лета Джейн приобрела себе шубу из искусственного меха за двадцать долларов, кашемировый свитер, костюмы и блузки известных производителей, кроссовки и теплые сапоги, вечернее платье из черного шелка, расшитое жемчугом, подходящее для круиза, шерстяные и бархатные шарфы, скользящие шелковые простыни и кучу самых разных ненужных вещей, которые она засунула во встроенный шкаф, — сколько удовольствия за триста долларов!

— Не хочешь выпить чашечку кофе? — предложила Джейн.

Ее дом был недалеко, она могла бы даже пригласить его к себе. Тогда он помог бы отнести ей мешки, и они посидели бы на ее балконе, попивая чай или кофе из фарфоровых чашек, которые она совсем недавно купила по три доллара за штуку.

— Я бы с удовольствием, — ответил Бронзино, посмотрев на часы. — К сожалению, мне необходимо сделать кое-какие покупки, а в пять часов магазины закрываются.

— Может, пообедаем вместе на следующей неделе?

— Завтра я уезжаю в Париж.

— Вот как! И на сколько?

— На месяц.

— Везет! В июле вернешься?

А вот она ничего не планировала, не считая круиза в августе.

— Нет, я поеду в Нентакет. Мне нужно заканчивать книгу, и я хочу уединиться, чтобы никто не мешал.

— У тебя дом в Нентакете?

— Совсем маленький. На некоторое время туда приедут дети. Мне пора, Джейн. Желаю хорошо провести каникулы.

Бронзино уже быстрым шагом переходил Мэйн-стрит, когда она крикнула ему по-французски:

— Счастливого пути!

Он не обернулся. Скорее всего, не услышал. Джейн пошла дальше вдоль Центрального сквера. Тяжелые мешки оттягивали ей руки и плечи. Пять пододеяльников, в то время как ее шкаф был и так набит; фарфоровые чашки, хотя кружки были намного удобнее; и все эти тряпки, которые она вряд ли когда-нибудь наденет.

У одного мешка порвались ручки. Джейн выругалась от злости. Обхватив его обеими руками, она взяла в правую руку второй мешок, ручки которого буквально впились ей в пальцы. Она шла, ничего не видя перед собой. Встретившийся ей на переходе Юнион-стрит какой-то подросток не смог сдержать ухмылки. Белое здание суда сверкало на солнце, словно греческий храм. Ни одного дерева, никакой тени, чтобы спрятаться от палящего солнца. Пот лился градом. И почему каждый раз, встречая Бронзино, она начинала разыгрывать из себя нимфетку? Ведь он женат. в два раза старше ее и уже дважды ей отказал: неужели не понятно?

Неделю спустя ей исполнилось тридцать лет. Июль пролетел быстро. Джейн много работала. Она написала свою первую статью и подготовила проект на получение стипендии, которая позволила бы ей провести четвертый год ее педагогической деятельности в Париже. Ей нравились влажный летний климат и тишина опустевшего города после отъезда студентов. Иногда Джейн садилась в автобус и ехала в Вудмонт-парк. Она уже узнавала некоторых пассажиров: пожилую женщину с массивным деревянным крестиком поверх куртки, всегда сидящую с огромными полиэтиленовыми мешками, набитыми одеждой; глухого старика, от которого попахивало мочой и который, наклонившись к Джейн, шептал ей, что когда-то тоже преподавал в Девэйне, но ФБР вынудило его уволиться. Чернокожие и латиноамериканские подростки — мальчишки с приемниками и девчонки с младенцами — сидели на задних сиденьях, как во времена расовой сегрегации. Казалось, что пассажиры автобуса задаются вопросом: а что здесь делает эта молодая, здоровая, хорошо одетая белая женщина?

Джейн купила себе телевизор и видеомагнитофон. По вечерам, усевшись поудобнее на диване перед экраном маленького «Sony», выделявшегося на фоне ее красивого ковра, она смотрела фильмы, которые бесплатно брала в видеотеке Девэйна. В Олд-Ньюпорте ей вряд ли удастся с кем-нибудь познакомиться. Ее отец, со своей обычной «тактичностью», вырезал для нее статью, в которой говорилось, что по статистике шансы найти мужа женщине после тридцати лет, особенно с высшим образованием, уменьшаются из года в год. Ей необходимо что-то поменять в жизни, пока не будет слишком поздно. «Переезжай в Нью-Йорк», — предложила ей Эллисон. Сьюзи, сестра Джейн, посоветовала то же самое. Но, даже заплатив в два раза больше того, что она сейчас платила за свою роскошную квартиру, в Нью-Йорке она приобретет всего лишь какую-нибудь халупу, кишащую тараканами, да и то в вонючем квартале. Чтобы жить в Манхэттене, надо сначала найти себе адвоката, такого, как Тони, приятеля ее сестры. Тони и Сьюзи, жившие в Чэлси, как-то пригласили Джейн на ужин с двумя адвокатами-холостяками. Один из них, более-менее приличный на вид, сразу же стал рассказывать о девице, с которой недавно познакомился. Как бы то ни было, Джейн считала, что адвокаты — народ скучный.

Четвертого августа она улетела во Францию. Еще в апреле одна женщина, работавшая в ассоциации выпускников Девэйна, предложила ей сопровождать группу бывших студентов университета сначала в Париж, а потом — в десятидневном круизе в Бургундию и Прованс на пароходе со сказочным названием «Бургундская Графиня». Брошюра с фотографиями французских деревушек, как и сногсшибательная стоимость этого путешествия — сорок пять тысяч франков, или почти четыре ее чистых месячных оклада, — вскружили ей голову. В обмен на бесплатный круиз от Джейн требовалось всего ничего: прочесть своим «подопечным» три небольшие лекции и развлекать их разговорами за обедом и ужином. Это будет ее первая шикарная поездка и первое за девять лет пребывание во Франции.

— Может, там ты познакомишься с миллиардером, — сказал ей отец.

— Непременно. С восьмидесятилетним.

— Станешь богатой вдовой.

Она раздраженно пожала плечами. Но вдруг вспомнила об одной незамужней сорокалетней преподавательнице истории искусств, встретившей во время круиза по реке Амазонке настоящего миллиардера. В качестве свадебного подарка он преподнес ей вертолет, чтобы летать из его поместья в штате Вирджиния в Девэйн, так как она не пожелала бросить работу.

Утром пятого августа Джейн поселилась в отеле «Риц» на Вандомской площади. Никогда еще она не видела такой шикарной гостиницы. В номере на мраморном столике ее ждала корзинка с бутылкой шампанского и экзотическими фруктами, а рядом лежала открытка из тонкого пергамента, адресованная лично ей и подписанная самим директором. Ванная комната с джакузи, отделанная мрамором и золотом, понравилась бы даже супруге румынского тирана. Огромные окна с портьерами из дамасской парчи выходили на Вандомскую площадь, сверкавшую под дождем, лившим, не переставая, уже двое суток. На следующий день Джейн пришлось встать в семь утра (в Америке в это время был час ночи), то есть фактически поспав три часа в номере, стоившем четыре с половиной тысячи франков в сутки, и прочитать за завтраком первую лекцию умытым и разодетым, еще довольно бодреньким старичкам и старушкам, забросавшим ее вопросами об импрессионистах, о которых они знали гораздо больше, чем она сама. На третий день, после поездки на сверхскоростном поезде, «Бургундская Графиня», на которую они поднялись в Лионе, уготовила им сюрприз — это был немецкий пароход. Официанты и горничные говорили по-немецки. «Можно подумать, что мы оказались во Франции в период оккупации», — не без иронии подметили несколько бывших студентов Девэйна, в годы войны участвовавших в десантных операциях. Капитан тоже был немец. Однако ничто: ни безвкусный соус, под которым подавались и мясо, и овощи, и рыба, ни крайняя теснота в каютах, ни бесконечный дождь — не вызвало ни единой жалобы со стороны пожилых пассажиров. Они были в восторге. Они обожали Джейн и хотели знать, когда же наступит их очередь сесть с ней за один столик.

Единственной отдушиной на пароходе была палуба, на которую никто не выходил, поскольку дождь все еще продолжался. Именно здесь Джейн познакомилась с врачом из Германии, молодым и красивым блондином, самостоятельно выбиравшим себе столик в столовой, где Джейн и заметила его впервые, — единственный молодой человек на пароходе в сопровождении ничем не примечательной блондинки. Как-то после обеда, когда дождь немного утих, они стояли, облокотившись на металлические перила, и смотрели на пробегавшие перед их глазами зеленые деревья и живописные окрестности Соны. Он рассказал банальную историю, как восемь лет назад женился на этой блондинке, поскольку она забеременела спустя два месяца после их знакомства. В Баварии, где католические традиции очень сильны, не могло быть и речи об аборте. В то время ей было девятнадцать лет. Она оставила занятия на филфаке и родила троих детей. Ему пришлось отказаться от своей мечты — интернатуры в крупной больнице Гамбурга или Берлина. Теперь он работает терапевтом в городе Айштате, где прошло его детство.

В предпоследний день, после дождя, когда они сидели на палубе на краю мокрых шезлонгов, глядя на солнышко, робко пробивавшееся сквозь тучи, завороженная солнечными бликами оса запуталась в волосах у Джейн, и та закричала от страха, услышав ее жужжание рядом с ухом. Очень осторожно доктор достал осу. Когда он дотронулся до ее виска, Джейн почувствовала легкое дрожание его пальцев и покраснела. Он принялся рассматривать свой указательный палец.

— Она тебя что, ужалила?

— Пустяки, — ответил он по-английски с очаровательным немецким акцентом.

Джейн глянула на часы.

— Пять минут пятого! Моя лекция!

Она побежала вниз по ступенькам. Все уже ждали ее в конференц-зале. Жена врача, сидевшая в последнем ряду, внимательно на нее посмотрела. Джейн покраснела. Немец вошел в зал минутой позже и сел рядом с женой. После лекции, ответив на вопросы, Джейн поискала его глазами. Никого. Она побежала за его женой.

— Ваш муж чувствует себя хорошо?

Молодая женщина остановилась.

— А в чем дело?

— Его ужалила оса, запутавшаяся в моих волосах, — ответила она со смущенной улыбкой. — Поэтому мы немного опоздали.

Немка, побледнев и ничего не ответив, удалилась, и Джейн поняла, что поступила бестактно. Прямо перед ужином организатор поездки, женщина лет пятидесяти, нанявшая Джейн, постучала в дверь ее каюты.

— У жены доктора только что был нервный приступ.

Джейн покраснела.

— Я ничего не сделала.

Женщина улыбнулась.

— Я прекрасно это знаю. Она крайне чувствительна. Наверняка это связано с беременностью.

— Она беременна? — воскликнула Джейн.

— А вы не знали? Поэтому она почти не выходит из каюты: срок небольшой и ее все время тошнит. Знаете, чем вы могли бы ей помочь? Не разговаривайте больше с ее мужем в оставшиеся два дня. — И, заметив, что Джейн стала пунцовой, быстро добавила с добродушной улыбкой: — Я прекрасно знаю, что вы ни в чем не виноваты, но надо войти в ее положение. Она понимает, что вы свободны, независимы, красивы, у вас впереди прекрасная карьера, тогда как она по рукам и ногам связана тремя малышами, а скоро появится и четвертый. Она вам завидует, и это естественно.

Вернувшись ночью домой после изматывающего двадцатичасового перелета, Джейн с огромным удовольствием вышла из такси и поднялась по ступенькам в свой дом, ощущая радость от возвращения. Ее квартира казалась ей теперь гораздо приятнее, чем роскошный номер в отеле «Риц» или крошечная каюта на пароходе. От этой поездки не осталось ничего: ни фотографий, ни воспоминаний. Просто нелепый виток в обычном течении ее жизни. Францию она так и не посмотрела, ни с кем никаких отношений не завязала. Только вызвала зависть у молодой беременной немки. Хотя это само по себе не так уж и плохо: до отъезда она никогда не подумала бы, что кто-то может ей позавидовать.

Джейн достала почту из ящика и просмотрела кучу квитанций, банковских счетов и рекламных проспектов. Ни одной открытки, ни одного письма. Сама она тоже никому не писала. Вставив ключ в верхний замок, попыталась повернуть его вправо, но ключ словно заклинило. Замок был открыт. Сердце у нее заколотилось. Она и раньше слышала всякие истории об ограблении квартир, особенно в августе, когда студенческая братия покидала город. Джейн жила на первом этаже. Еще весной, заметив, что какой-то субъект прохаживается ночью по ее улице, она решила укрепить замок и застраховать квартиру. Решение, конечно, так и осталось неосуществленным. Нервничая, но стараясь не паниковать, она стала открывать нижний замок, убеждая себя в том, что потеря материальных благ — не конец света, а всего лишь вопрос денег. К счастью, опасаясь пожара, она хранила на работе дискеты с копиями своего исследования. Глубоко вздохнув, Джейн толкнула дверь.

В гостиной царили чистота и полный порядок; все было на своих местах, как и в то утро, когда она уезжала: ковер, телевизор, видеомагнитофон. Она прошла в свою комнату. Компьютер и принтер стояли на письменном столе, как всегда, под чехлами. Открыв комод, она убедилась, что цепочка, подаренная ей Элом, — ее единственное золотое украшение, — была на месте. Неслыханная удача! Какой же надо быть рассеянной, чтобы не закрыть дверь на верхний замок!

Через неделю, в один из солнечных дней, она столкнулась в дверях библиотеки Голденера с Норманом Бронзино, который как раз выходил оттуда. Оба, приятно удивившись, одновременно воскликнули:

— Привет!

Загорелый, в солнцезащитных очках, Бронзино выглядел от силы лет на пятьдесят. Его светло-коричневый пиджак и голубая рубашка были ему очень к лицу. И никакой бабочки.

— Как провел лето? — спросила она.

— Хорошо. Очень продуктивно.

Он придерживал массивную деревянную дверь, уступая ей дорогу.

— Я не тороплюсь. Хочешь, провожу тебя?

— Хорошо. Я иду в Центр.

Они спустились по Гарден-стрит. Норман только что вернулся из Нентакета.

— Как у тебя дела в семье?

Он нахмурил брови.

— Все не так просто. Дети приняли сторону матери — это естественно.

— Ты…?

— Да. Мы с Бет разводимся.

Джейн даже не знала имени его жены.

— Сочувствую.

— Это самый хороший выход. Уже годы, как мы без конца ругаемся. Бет недовольна своей работой, а так как я ничем не могу ей помочь, она вымещает злость на мне. Это невыносимо. Я ждал, когда наш последний ребенок, Александр, закончит лицей.

Джейн покачала головой, не зная, что и сказать. Вид у Бронзино был далеко не печальный. Здесь явно замешана более молодая женщина. Вдруг его глаза заблестели и он воскликнул:

— Я написал роман.

— Вот как!

— Это роман о Древней Греции, — продолжил он с каким-то детским воодушевлением. — Действие происходит в Афинах, во втором веке до нашей эры. Я описываю важный момент в моей жизни, когда мне было двадцать четыре и я провел один год в Париже, как раз до женитьбы на Бет.

— Роман о Древней Греции?

Он рассмеялся.

— Да. Прошлой весной декан факультета классической филологии читал в Центре лекцию о билингвизме в эпоху Древнего мира. Греки, поверженные римлянами, презирали последних. Греческий был языком образованных людей, лучших представителей общества, латинский же — языком бедных. То же самое происходит сейчас с французским и английским языками, и точно так же сегодня французы относятся к американцам: побеждены, но тем не менее уверены в своем превосходстве! Это навело меня на мысль воспользоваться собственным опытом и сделать главным героем молодого римлянина, который приехал на год в Афины. Никто меня не узнает, а я смогу сказать все, что хочу. Кстати, в романе полно секса.

Он засмеялся. Джейн покраснела. Его поведение изменилось. Интересно, из-за чего: развода или романа? Они подошли к Центру Крамера — зданию, построенному в неоготическом стиле из красного кирпича. Бронзино потянул на себя тяжелую темную деревянную дверь, покрытую лаком. Еще минута — и он исчезнет. Джейн решила действовать напрямик:

— Давай пообедаем или поужинаем на этой неделе.

— С удовольствием.

На этот раз никаких «но». Она вздохнула с облегчением.

— Когда ты свободен?

На этот раз он не стал доставать из внутреннего кармана пиджака записную книжку в черном кожаном переплете с позолоченными инициалами «Н.Б.».

— В любое время. Я только что вернулся и пока ничего не запланировал.

— Завтра вечером, устраивает?

— Почему бы и нет! Где?

— У меня.

— У тебя?

Она покраснела, готовая пойти на попятную.

— А тебя это не слишком обременит?

— Да нет! Все будет очень просто.

— Ты где живешь?

— Тут, недалеко. — Она указала пальцем направление. — Линден-стрит, дом № 204, как раз на пересечении с Элмонд-стрит.

— В самом деле, недалеко. В котором часу?

— В семь.

— Прекрасно. Я принесу вино.

Джейн медленно положила последнюю страницу на стопку прочитанных листов слева от рукописи.

По мере того как она читала, в ее памяти воскресали давно забытые события. Круиз на немецком пароходе… Совершенно незначительный эпизод, не оставивший ни малейшего следа в ее жизни. Но, может, так и должно быть, чтобы человек расставался со своим прошлым, как змея, сбрасывающая кожу?

Только два человека могли знать все эти подробности: Норман и Эллисон.

Эллисон и Джейн дружили пятнадцать лет. С тех пор как девять лет назад Эллисон и Джон переехали жить на Западное побережье, они перестали встречаться, однако поддерживали дружеские отношения по телефону и по электронной почте. Эллисон знала довольно много, чтобы написать роман под названием «Проблема с Джейн».

Но Эллисон ненавидела писать. Более того, трудно было представить, что, разрываясь между тремя детьми и адвокатской практикой, она могла найти время описать биографию своей лучшей подруги и потом, ради удовольствия, преподнести ее ей на золотом блюдечке.

Тогда Бронзино?

Ему, конечно же, не удалось опубликовать свой греческий роман — Джейн никогда об этом не слышала. Но неужели он стал бы описывать свои похождения, рискуя испортить собственную карьеру? Хотя, чтобы урвать хоть крупицу литературной славы, сегодняшние преподаватели словесности не стеснялись продавать ни свою душу, ни души коллег.

Бронзино следовало бы сохранить один из ингредиентов своего рецепта — секс. Этому роману явно не хватает пикантности. Но вряд ли он станет более захватывающим, если в последующих главах речь пойдет об их похождениях.

Но как Бронзино мог настолько отстраниться, чтобы описать серость университетской жизни? Он жил в Олд-Ньюпорте более тридцати лет и никогда не выражал неудовольствия по этому поводу. Неоднократно совершая круизы с выпускниками Девэйна, он был от них в восторге.

Хотя глава, которую прочла Джейн, никак не связана с Джошем, однако тон повествования напоминал его стиль. Описание ее неистового увлечения покупками в «Мэйсизе» как нельзя лучше соответствовало образу легкомысленной мещанки, ограниченной преподавательницы, который он, видимо, сохранил о ней. Но если это действительно Джош, то где он собрал столько информации?

Джейн встала и, подойдя к телефону, нажала на клавишу «bis». Снова сработай автоответчик Эллисон. На сей раз Джейн не оставила никакого сообщения. Она взглянула на часы, встроенные в панель кухонной плиты: без двадцати пяти три. Позвонила в Центр Крамера. Секретарши все еще не было.

В небе сверкнула молния, послышался раскат грома. Джейн испуганно вздрогнула, представив, как шаровая молния влетает в окно и убивает ее прямо на месте. Затем она снова села за стол и открыла вторую часть: «В стиле Эрика». На губах у нее заиграла саркастическая улыбка, и она принялась читать с нескрываемым любопытством.

Часть вторая В стиле Эрика

— Жизнь иногда меняет наши планы…

Элайн Брукс взяла со стола бумажный платок и, мило улыбаясь, протянула его Джейн.

— Я не хочу оказывать на вас давление, — продолжила гинеколог. — Подумайте с недельку. Вам тридцать лет, а после такой операции вы рискуете остаться бесплодной. В принципе, при таком сроке все должно пройти без проблем, но вам никто не даст полную гарантию. У вас это первая беременность?

Джейн утвердительно кивнула.

— Лично я считаю, что в этом вопросе каждый человек должен сам делать свой выбор. Хотя общественное мнение давит очень сильно. К тому же есть еще институт усыновления…

На этот раз Джейн покачала головой в знак несогласия. Доктор взяла ее за руку.

— Ребенок — существо абстрактное для мужчины до тех пор, пока он не возьмет его на руки. Я абсолютно уверена, что ваш мужчина не перестанет вас любить, если вы сохраните ребенка. Возможно, что когда-нибудь он вас за это даже поблагодарит.

Джейн мысленно умоляла ее замолчать. Этот разговор был для нее пыткой.

— Еще раз повторяю: решать должны вы. Я только пытаюсь вам помочь.

Джейн легла и раздвинула ноги, упершись ими в металлические скобы. Молодая женщина вставила ей хирургическое зеркало.

— Вы очень напряжены. Дышите глубже.

Джейн попыталась дышать спокойнее, но ее тело все еще было напряжено.

— Дышите.

Джейн открыла рот. Охваченная паникой, она задыхалась. Врач протянула ей руку, и она судорожно в нее вцепилась. Ее лицо стало пунцовым, по телу пробежала судорога. Джейн закричала. Наконец ее дыхание стало ровным.

— Дать вам успокоительное?

— Нет, не надо. Извините, не представляю, что на меня нашло, ведь мазок у меня брали по крайней мере раз двадцать, просто смешно!

— Не волнуйтесь. Лежите до тех пор, пока не почувствуете себя лучше.

Через десять минут Джейн вышла из бетонного здания — единственной современной постройки на Грин-авеню[6], оправдывающей в это октябрьское утро свое название благодаря ухоженным газонам по обеим сторонам дороги и изобилию зеленой, едва тронутой желтизной листвы на деревьях, отбрасывающих тень на роскошные дома с колоннадами. Студенты в майках или рубашках с закатанными рукавами спешили в аудитории. Птицы устроили настоящий концерт. Джейн не сразу заметила, как белка, выбежав ей навстречу, встала на задние лапки и, боязливо поведя по сторонам маленькими круглыми глазками, в три прыжка вновь взобралась на дерево.

Вчера после звонка медсестры, сообщившей ей, что тест на беременность оказался положительным, Джейн радостно вскрикнула. Невероятно: ведь она принимала противозачаточные пилюли! Но в ту ночь, три недели назад, она вдруг ощутила что-то настолько странное и настолько сильное, словно внутри все распахнулось, и это это вызвало у нее слезы. Он тотчас приостановился. «Я делаю тебе больно?» — «Нет, что ты!» Именно в тот момент она и зачала. Никаких сомнений. В первую ночь.

Вчера, после пяти минут неземного счастья, она резко спустилась с облаков на землю. Жизнь одновременно преподносила и забирала у нее то (Джейн поняла это в течение этих пяти минут), чего она желала больше всего на свете.

Джейн набрала номер из одиннадцати цифр. После своего отъезда он звонил ей дважды. Она звонила ему впервые. В Германии было десять часов вечера. Он снял трубку.

— Алло?

— Это Джейн.

— Джейн! Как я рад! Я лежал в постели, и вдруг ты звонишь. Мне это не снится?

Почему он так удивлен? Джейн думала о нем двадцать четыре часа в сутки — как только звонил телефон, она надеялась, что это он.

— Мне нужно тебе кое-что сказать.

— Что?

— Я беременна.

Наступило молчание.

— Ты уверена?

— Я сделала анализ крови.

— Но ведь ты говорила, что принимаешь пилюли.

— Ну и что, иногда не срабатывает.

Снова наступило молчание, продлившееся несколько секунд.

— Жаль, что не могу сейчас быть с тобой. — И он добавил более уверенным голосом: — Конечно же, я возьму на себя те расходы, которые тебе не возместят. Это можно сделать в Медицинском центре университета?

«Это». Вполне приличное слово, чтобы не называть вещи своими именами.

— Не знаю.

— Который у вас сейчас час? Пять минут пятого? Послушай, позвони своему врачу, а я перезвоню тебе чуть попозже — у меня встреча с одним человеком.

Выйдя из дому и добежав до городского кинотеатра, она протянула кассиру десять долларов.

— На какой фильм? Все уже начались.

— На любой.

Вернувшись домой, она не обнаружила на своем автоответчике никакого сообщения. Может, он и звонил, но не нашел, что сказать.

Все это было прошлой ночью.

Джейн стояла перед своим домом. Медленно поднявшись по ступенькам, открыла дверь. Пять минут одиннадцатого. У нее был в запасе еще час, чтобы подготовиться к лекции. Сев за письменный стол в своей комнате, она открыла «Адольфа». Слезы брызнули у нее из глаз.

Занятия она начала с того, что попросила студентов кратко повторить то, о чем говорилось на предыдущей лекции. Самый серьезный студент, полный юноша в очках с очень толстыми стеклами, который, читая, обычно чуть не лежал на столе, поднял руку.

— La mort[7], — произнес он по-французски с очень сильным американским акцентом, — является источником мучений в «Адольфе».

Джейн слушала рассеянно, устремив взор к голубому небу.

— Герой не знает, как сказать Элеоноре…

Она машинально исправила:

— Эленоре.

Все студенты добавляли это «о». Стив покачал головой, как бы извиняясь.

— …Эленоре, что la mort, которую он к ней испытывает, умерла. Но он…

Джейн нахмурила брови.

— L'amour[8], — сказала она, делая ударение на последнем слоге, — а не la mort: если ты произносишь «ля мор», то получается смерть. А между любовью и смертью все-таки есть разница.

Студенты громко засмеялись.

— У, о, — подхватила Джейн. — Повторяй за мной: у.

— У.

— О.

— О.

— Ля мур.

— Ля мор.

— Ля мур! Ты что, не слышишь? Ля мур!

— Ля мор.

— Ты все равно произносишь «ля мор». Стив, тебе нужно пойти в зал для прослушивания. Из-за тебя мы теряем время.

Парень опустил глаза. Двенадцать студентов враждебно смотрели на Джейн. Из-за того, что «ля мур» и «ля мор» звучат почти одинаково во французском языке, она не имеет права издеваться над их самым прилежным товарищем. Сильно покраснев, он, казалось, готов был вот-вот расплакаться. Но тут неожиданно для всех разрыдалась Джейн.

Студенты еще больше удивились. Невиданное дело — преподаватель, плачущий во время занятий.

— Вы в порядке, мисс Кук? — спросила одна из студенток.

Джейн повернулась к стене. Все молчали. Бедный Стив не осмеливался поднять глаза. Джейн достала из кармана носовой платок и высморкалась прежде, чем повернуться к аудитории.

— Прошу прощения. Я не очень хорошо себя чувствую. На сегодня — все.

Студенты, собрав тетради и книги, встали. На их лицах читалось сочувствие.

— Выздоравливайте поскорее, мисс Кук.

Словно робот, прошла она расстояние в сто метров, отделявшее старое университетское здание, построенное в неоготическом стиле, от современного кирпичного корпуса факультета. Поднявшись на четвертый этаж, она спросила у Дон, секретарши, показывая пальцем на дверь директора:

— Он у себя?

— Да. Пока один.

Джейн постучала.

— Войдите!

Она толкнула дверь. Норман Бронзино, сидевший за широким письменным столом, заваленным книгами и бумагами, приветливо улыбнулся.

— Джейн! Как дела?

После того как три недели назад Джейн сказала ему, что ее смущает слишком большая разница в возрасте, и поэтому ей необходимо побыть одной и хорошо вес обдумать, они при встрече стали ограничиваться кратким «Привет!». В тот раз Норман остановил машину на паркинге, прямо напротив океана, но не для того, чтобы полюбоваться красивым пейзажем. Просто Бронзино не хотел, чтобы его видели вместе с Джейн в городе. Он сказал, что возраст любви не помеха, но понимает ее сомнения. Временная разлука его тоже устраивала. В связи с приближающимся разводом Бет могла нанять частного детектива, чтобы собрать против него компрометирующие материалы. Поэтому те несколько недель, что они встречались, он старался быть крайне осторожным. Он запретил ей звонить ему даже на работу, а сам ни разу не оставил сообщения на ее автоответчике и проникал к ней в квартиру как воришка, после работы, не оставаясь больше, чем на час.

Он подошел к ней и обнял.

— Что случилось?

Джейн отстранилась.

— Я беременна.

— А я как раз собирался тебя об этом спросить. Знаешь, у тебя изменились глаза, кожа, тело, и это мне напомнило Бет. Значит, я не ошибся.

Он улыбнулся, довольный то ли этой новостью, то ли своим собственным чутьем.

— Еще десять дней — и я свободен.

— Я не думаю, что это твой ребенок.

Бронзино пристально взглянул на нее. Джейн выдержала его взгляд.

— Я встретила другого мужчину и хотела тебе об этом сказать. Не в такой ситуации, конечно. Очень жаль. Не злись. Все это слишком больно. Я решила сделать аборт.

Изменившись в лице и сгорбившись, словно старик, Бронзино медленно подошел к глубокому креслу, обтянутому черной кожей, стоявшему перед письменным столом. Опустившись в него, он принялся играть с шариковой ручкой, снимая и надевая на нее колпачок. Зазвонил телефон. Он поднял трубку.

— Да… Нет… Я позвоню ему через пару минут.

Положив трубку, Норман холодно взглянул на Джейн.

— Зачем ты пришла?

— Мне нужен отпуск. Я не могу вести занятия. После аборта я хотела бы погостить несколько дней у своих родителей.

— А кто будет за тебя работать? Я?

Она не ответила.

— Ты думаешь, что студенты платят двадцать тысяч долларов в год, чтобы ты трахалась направо и налево?

По щекам Джейн потекли слезы. Она встала.

— Кто он?

Голос Нормана смягчился. В его глазах она увидела столько страдания, что, уже взявшись за ручку двери, остановилась.

— Он преподает на факультете истории искусств, — сказала Джейн и, подумав, что отсутствие Эрика успокоит Бронзино, добавила: — В этом году он в Германии, в творческом отпуске.

— Как его зовут?

— Эрик Блэквуд.

Бронзино покачал головой.

— Я его знаю. В прошлом году он был в Центре Крамера. Так вот почему ты порвала со мной. Мне следовало догадаться.

Что тут скажешь: Бронзино несомненно проигрывал в сравнении с молодым и красивым Эриком. К тому же и перспективным — ведь не случайно его приняли в Центр.

— Да нет же! Я сказала тебе правду: меня действительно смущала разница в возрасте. Эрика я встретила позже.

Это была полуправда. Они с Эриком тогда даже не поцеловались. Еще ничего не было ясно. Нет, неправда: все было ясно. Как дважды два — четыре. Она уже все поняла в тот же вечер, когда они познакомились. Около одиннадцати Эрик проводил ее домой.

— Хочешь что-нибудь выпить? — предложила она. — У меня есть виски.

Он посмотрел на часы.

— Я бы с удовольствием, но это неразумно. Завтра у меня поезд в семь утра. В девять — встреча в Нью-Йорке, а вечером я улетаю в Германию.

— В Германию?

Вечно одно и то же: не успеешь познакомиться с обольстительным холостяком, как тут же между вами возникает пропасть. Однако холостяком ли? Возможно, он женат, но не носит кольцо. Или помолвлен с немкой. Или разведен и отец троих детей. В конце концов, ей о нем ничего не известно. Соблазнительно улыбаясь, он вдруг спросил:

— А может, тебе поехать со мной?

— В Германию? — глупо спросила Джейн.

— В это время «Люфтганза» делает скидки: билет стоит не больше трехсот долларов. Коллоквиум будет проходить в небольшом городишке Айштате, в двух часах езды от Мюнхена, там полно памятников в стиле барокко. Это, кстати, недалеко от Шварцвальда, мы можем съездить туда на уик-энд.

— Айштат?

— Ты знаешь этот городок?

— Я знаю кое-кого, кто там живет.

Он был удивлен, но все-таки не настолько, как она. Джейн не могла прийти в себя. От изумления у нее кружилась голова. Эрик, его красота и эти удивительные совпадения: и то, что. он ехал в тот город, где жил немец-врач; и то, что они познакомились как раз в тот момент, когда она начала задумываться, почему у нее ничего не получается с Бронзино; и то, что он как ни в чем не бывало предложил полететь с ним в Европу, а значит, поселиться с ним в одном номере, хотя они познакомились всего четыре часа назад и даже не дотронулись друг до друга. Но Джейн уже готова была согласиться и совершить самый безрассудный поступок в своей жизни.

— Позвонишь из аэропорта и скажешь секретарше, что заболела, — предложил Эрик, обольстительно улыбаясь.

Нет, она не могла, но не из-за занятий, а из-за чего-то другого, очень важного, сказала она, не став уточнять из-за чего. А на следующий день заявила Бронзино, что некоторое время они не должны больше встречаться.

Зазвонил телефон. Бронзино снял трубку.

— Да… Минутку. — Прикрыв рукой микрофон, он печально посмотрел на Джейн. — Бери свой отпуск, — устало произнес он. — До свидания, Джейн.

Она повернула ручку двери и в нерешительности застыла.

— Спасибо.

— Думаю, это я должен благодарить тебя за твою честность.

Девятнадцатого октября Джейн проснулась рано, чтобы выпить обезболивающее. Без десяти девять она уже была в отделении гинекологии Медицинского центра. Джейн не могла усидеть на месте и ходила взад и вперед по узкому коридору, улыбаясь симпатичной девчушке лет четырех, которая сидела рядом со старшим братом, читавшим иллюстрированный журнал. Малышка, покраснев, вскарабкалась на стул, ущипнула брата, потом попыталась вырвать у него журнал и, наконец, схватила бейсболку.

— Отстань!

Он оттолкнул ее. Девочка снова принялась за свое, пронзительно повизгивая и краем глаза наблюдая за Джейн, продолжавшей нервно ходить по коридору. На маленьком столике возле стульев, обтянутых искусственной кожей, лежали бесплатные экземпляры журнала «American Baby». Джейн подошла к медсестре.

— Врач придет скоро?

Пожилая женщина взглянула на нее из-под очков.

— Что-то не так, милочка?

— Эти дети страшно шумят!

Она расплакалась. Женщина увела ее в небольшой кабинет и оставила одну, а спустя пять минут туда вошла доктор Элайн Брукс. Ее приветливая улыбка подействовала на Джейн успокаивающе. Обе женщины поднялись на пятый этаж в операционную. Там их ждали медсестра и акушерка. Джейн спросила у Элайн с тревогой:

— Вы же не уйдете?

Она делала все, что говорила доктор Брукс. Прикосновение босых ног к металлическим подпоркам было ей неприятно. Она почти ничего не почувствовала, когда акушерка ввела смотровое зеркало, а затем инструменты. Вакуумный отсос вычищал стенки матки. Следя за своим дыханием, Джейн широко раскрыла глаза и не сводила их с улыбающегося лица Элайн Брукс, которая приказывала ей вдыхать и выдыхать, подбадривала ее и хвалила, уверяя, что скоро все будет закончено. Операция продлилась всего лишь несколько минут, но Джейн показалось, что прошло гораздо больше времени. Акушерка достала инструмент, потом смотровое зеркало и вытерла кровь. Доктор Брукс похвалила Джейн за то, что та вела себя очень мужественно, и попросила не вставать. Джейн совсем не было больно. Когда она встала, то увидела на столе тазик, в котором плавал сгусток крови. Ее затошнило.

Домой она вернулась на такси. Через три часа ей показалось, что в животе у нее лежит камень. Она пошла в туалет, кровь хлынула из нее в унитаз. Согнувшись пополам, Джейн еле передвигалась. Ей было больно сидеть. И лежать. Боль не давала уснуть. Ладони вспотели, капли пота выступили на лбу, пальцы окоченели. Она боялась потерять сознание. Никого в Олд-Ньюпорте Джейн ни о чем не предупредила. Карри была в творческом отпуске и жила со своим мужем в Пало-Альто. Джейн боялась, что внутри у нее что-то разорвалось и она скоро умрет. А может, это было именно то, что доктор Брукс называла простым недомоганием. Необходимо подождать до утра.

Телефонный звонок разбудил ее в десять вечера. Согнувшись от резкой боли в боку, словно туда вонзили кинжал, она с трудом добралась до гостиной. Давно пора было позвонить на станцию, чтобы ей провели телефонную розетку в спальню.

— Привет! — услышала она голос Эллисон. — Я думала, что тебя нет, и приготовила сообщение.

Они разговаривали десять дней назад. Известие о том, что Джейн забеременела, явилось настоящим ударом для Эллисон, которая уже три года тщетно пыталась зачать ребенка. Однако, не став рассуждать об иронии судьбы, она предложила Джейн приехать к ней на неделю. Для Эллисон, как, впрочем, и для всех остальных — родителей Джейн, Сьюзи и Эрика, — было очевидно, что Джейн не может оставить ребенка от человека, с которым провела одну ночь, как и не может нянчиться с малышом, когда ее карьера только начинается. «У вас с Эриком просто не будет времени для себя, а это плохо для отношений». — «Ты не понимаешь, — ответила Джейн. — И я не думаю, что ты в состоянии понять». Эллисон некоторое время молчала, потом заговорила слегка дрожащим голосом: «Не в состоянии понять, потому что я никогда не была беременна, да? И это ты мне говоришь? С твоей стороны это не слишком вежливо, Джейн».

Джейн извинилась, сославшись на то, что очень нервничает. Эллисон подобрела: «Но почему бы тебе не оставить ребенка, если ты этого хочешь? В конце концов, почему бы и нет? Не слушай, что тебе говорят. Слушай свой внутренний голос». — «Но его отцом вполне может быть и Бронзино, — медленно произнесла Джейн. — Конечно, я уверена, что это не он, но по срокам это возможно и даже более правдоподобно». — «Понимаю». Возразить было нечего. Эллисон была в курсе всего. Когда Джейн позвонила ей после разрыва с Бронзино, Эллисон ее отругала: «Что? Уже? Я тебя не понимаю. Ты напоминаешь мне человека, отказывающегося вступать в клуб, когда его наконец туда принимают. Ты ведешь себя как ребенок, Джейн». Но неделю спустя, когда Джейн рассказала ей об Эрике, Эллисон поняла ее.

— Ну что? — спросила Эллисон. — Ты пойдешь к врачу?

— Да.

— И когда?

— Я была у него утром.

Наступила пауза. Эллисон, которая почти никогда не плакала, вдруг разрыдалась. Джейн почувствовала, что внутри у нее что-то отпустило, и впервые за день тоже расплакалась.

Джейн собиралась побыть у родителей неделю, однако уже на четвертый день вернулась домой. Грудь у нее набухла и побаливала, но больше ее ничто не беспокоило. Просто хотелось снова проснуться в своей постели и приступить к занятиям.

Бронзино позвонил через десять дней. Он, пока еще неофициально, хотел сообщить новость: на следующий год ей дали стипендию на стажировку в Париж. Такой успех, который обрадовал бы ее еще два месяца назад, сейчас не вызвал никаких чувств. Париж, через год — это было что-то абстрактное. Однако она была довольна, что он не держал на нее зла. Внезапно ей в голову закралась мысль: а не поддержал ли Бронзино ее кандидатуру, чтобы разлучить с Эриком? Нет, он не мог быть таким коварным. Ей показалось, что он искренне рад за нее.

Джейн и Эрик общались по телефону не чаще раза в неделю. Обычно их разговоры длились не более десяти минут, то и дело прерываясь молчанием. Они договорились, что на День Благодарения она приедет к нему.

Джейн знала о нем лишь то, что он красив.

Они встречались всего два раза. Первый раз, двенадцатого сентября — на вернисаже китайской живописи в музее Девэйнского университета. В тот вечер, когда он проводил ее до дома, она ошарашила его своим вопросом: «Не хочешь зайти?». Второй раз это было вечером семнадцатого сентября, когда Эрик специально прилетел из Германии, чтобы поужинать с ней.

Он позвонил в дверь ровно в семь часов. Страх охватил ее, когда она пошла открывать: она даже не помнила его лица, в памяти сохранился лишь великолепный костюм, в котором он был на вернисаже. И вот он стоял на пороге — в джинсах, серой майке, кроссовках, словно сошедший со страниц глянцевого журнала мод. Из тех мужчин, которые никогда не проявляли интереса к Джейн. А вот он проявил, и сейчас стоит перед ней, улыбаясь и протягивая желтую розу. Такого же типа, как Эл, только еще и красивый: высокий, стройный, широкоплечий, с тонко очерченными чувственными губами; каштановыми волосами, ниспадающими шелковистыми прядями на его высокий лоб; с лучезарной, слегка ироничной улыбкой, обнажающей его ровные зубы, и слегка прищуренными светлыми глазами.

— Я могу войти?

Она загораживала ему проход, стоя как истукан и думая, что в этот момент происходит что-то из ряда вон.

Эрик отвез ее в местечко, где она еще не бывала, — «Маленькую Италию» в Олд-Ньюпорте, по другую сторону железнодорожного полотна. В ресторане было полно народу, но ни одного преподавателя из университета, только коренные жители города. Блюда были изысканные, но Джейн совершенно не могла есть. Склонившись друг к другу над горящей свечой, они проговорили несколько часов. А когда очутились на улице, сразу же потянулись губами друг к другу. Натянутые как струна, они несколько секунд стояли, не шевелясь, а потом стали безудержно целоваться, не обращая внимания на любопытные взгляды прохожих. Почти час они целовались еще и в машине, прежде чем он наконец завел мотор. И продолжали целоваться, останавливаясь на красный свет перед каждым светофором, пока водители сзади не начинали сигналить им. Перед ее домом он заглушил мотор и с улыбкой спросил: «А как насчет виски?»

За завтраком Эрик объяснил, что получил стипендию и должен год проработать в музее Далхейма в Берлине. Ему нужно лететь туда прямо сегодня.

— Сегодня?

Он собирался ехать в Берлин из Мюнхена, но потом передумал. Однако завтра в Берлине состоится прием, на котором он обязательно должен присутствовать.

Другими словами, он предпочел провести два дня в самолете, чтобы побыть вечер с Джейн, но через два часа должен уже уезжать.

Она поехала провожать его на автобусе в аэропорт Кеннеди. Погода стояла великолепная, но они этого не замечали и страстно, жадно целовались. В аэропорту тоже. Ей хотелось проглотить его и носить в себе. Это было какое-то безумие. Такой любви она еще никогда не испытывала.

«Эрика Блэквуда просят срочно явиться на выход А23 для посадки на самолет, следующий рейсом „Люфтганзы“ 006 до Берлина», — внезапно разнеслось по всему аэровокзалу через громкоговорители.

Джейн смотрела, как он бежал по коридору. В самом конце Эрик обернулся и, прежде чем исчезнуть, помахал ей рукой. Когда она выходила из аэропорта, солнце уже садилось, небо казалось багряным. Похолодало. На обратном пути она все время плакала.

Все это было два месяца назад. А завтра она полетит в Берлин. Джейн набрала номер Эллисон. К счастью, на свете есть Калифорния, чтобы позвонить поздно вечером подруге, не опасаясь ее разбудить из-за разницы во времени. После первого гудка Эллисон подняла трубку.

— Это Джейн. Я тебе не помешала?

— Что ты! Я должна подготовить заключительную речь для процесса по трудовому законодательству и собираюсь просидеть над ней всю ночь. Не могу передать тебе, как мне это осточертело. Ты еще не в Берлине?

— Нет, еду туда завтра.

— Везет же тебе! Когда у тебя встреча с очаровательным принцем?

— Знаешь, мне страшно.

— Почему?

— Он говорит то, что не следует, думаю, это конец. Я вне себя от злости.

— Ты злишься на него? Но он не виноват.

— Он не колебался. Ни минуты. Не знаю, смогу ли я простить его.

— Но ты даже не уверена, что ребенок был от него!

— Да, но он-то считал, что это его ребенок, и все равно сразу же принял решение.

— Джейн! Ты несправедлива. Думаешь, Эрику легко? Бедняга! Должно быть, он страшно боится тебя потерять. Ты не имеешь права на него злиться.

— Да я и не хочу. Но если он произнесет хоть одно слово, которое подтвердит, что он ничего не понимает, боюсь, моя любовь испарится.

— Сделай мне одолжение, — продолжила Эллисон тоном старшей сестры. — Как только ты приземлишься, расскажи Эрику все, что тебя тревожит. Сделай его своим союзником против тебя же самой. О'кей?

Но как только в Берлинском аэропорту Эрик заключил ее в свои объятия и она прижалась к его груди, слова им больше не потребовались. Джейн ощутила запах его тела и расплакалась. Он выглядел печальным. Ночью она сказала ему, что не может заниматься любовью.

— Тебе все еще больно?

— Нет.

Через три дня ночью, после двухчасовых поцелуев и ласк, он овладел ею. Однако, увидев выражение ее лица, тут же решил не продолжать.

Берлин ей понравился. Эрик жил в западной части, возле Савиньи-Пляц, но хорошо знал всевозможные бары и авангардистские клубы в районе Митте, больше всего полюбившемся Джейн. Теперь он являлся частью Восточного Берлина и походил на гигантскую стройку со множеством развалин, пустырей, котлованов и подъемных кранов прямо вокруг того места, где когда-то стояла стена. Три недели спустя она вернулась в Берлин на рождественские каникулы. А на следующий день они вылетели в Прагу и через полчаса уже были там. Эрик забронировал номер в центре города, в гостинице «Париж» — архитектурном памятнике Нового искусства. Всё здесь было как-то не так: крошечный номер; еда, состоявшая в основном из свинины, сметаны и каши; уродливые витрины, хрустальная посуда, непригодная после двух дней использования; собачьи экскременты, попадавшиеся чаще, чем в Париже; грустные, плохо одетые чехи; тусклое солнце, неспособное пробиться сквозь завесу смога, а также постоянно влажный воздух даже в те дни, когда не было дождя, от чего мостовые становились небезопасно скользкими. Темнота наступала в четыре часа. За всю неделю они не увидели дневного света. Джейн просыпалась поздно из-за разницы во времени, и они редко выходили из гостиницы раньше трех часов дня. Эрик никогда ее не подгонял. Прага была ночным городом с узкими улочками, слабо освещенными желтым светом старых фонарей — одни из них зажигались, а другие гасли, когда к ним подходили поближе. Первый раз, когда она в ресторане произнесла «тэкуй», Эрик от изумления вытаращил глаза, а официант вежливо покачал головой. Джейн прыснула со смеху: слово мгновенно вспыхнуло в ее памяти.

Джош был прав: в конце концов она влюбилась в Прагу. Этот город не мог не нравиться. И не только потому, что он был такой красивый и словно созданный для праздно шатающихся влюбленных. Его влажный, пропитанный меланхолией воздух постепенно настолько глубоко проникал в душу, что вызывал почти наркотическое ощущение блаженства.

— Ты когда-нибудь баловалась наркотиками? — спросил Эрик.

Они стояли на Карловом мосту и, облокотившись на перила, нависавшие над рекой, смотрели на черную воду Влтавы, на волнах которой покачивались уснувшие чайки. По другую сторону реки, над холмом Мала Страна, возвышался огромный замок, весь светящийся сине-розово-желтыми пастельными тонами и напоминающий скорее дворец Дамы Тартинки[9], чем плод воображения Кафки.

— В общем-то они на меня не действуют. Мои однокурсницы даже проверяли, хорошо ли я вдыхаю: никак не могли в это поверить. Даже не знаю, какая мне нужна доза.

— Кокаина?

Она засмеялась и пожала плечами.

— Марихуаны или гашиша. Впрочем, о чем речь?

Она задрожала. Эрик обнял ее и прислонил к ее лицу свою горячую щеку. Он, как и длинноногие чешки, умудрявшиеся носить мини-юбки в пятнадцатиградусный мороз, каким-то таинственным образом умел поддерживать тепло внутри себя. Джейн замолчала, изумленная тем, что этот мужчина, с которым она познакомилась три месяца назад, стоит теперь, как на почтовой открытке, рядом с ней, в центре Европы, и что он, этот мужчина, существует в действительности.

В Праге они снова занимались любовью. Страстно, осторожно и нежно, но, в отличие от первого раза, почти застенчиво и сдержанно. И знали почему.

— Обещай мне, — попросила Джейн, глядя Эрику прямо в глаза, когда он овладел ею ночью, после приезда в Прагу: — Больше никогда! В следующий раз…

— Мы оставим его, обещаю.

Уже минут десять Джейн грызла ноготь. Она чувствовала тяжесть в груди, и ее подташнивало. Прага, Берлин, а до того — белая палата на пятом этаже в Медицинском центре Девэйна. Она глубоко вздохнула и содрогнулась, словно собака, отряхивающаяся после купания. Во что бы то ни стало ей необходимо выяснить, кто посмел манипулировать ее памятью.

Кто? Нет, только не Эрик, она была в этом уверена. И не потому, что он не знач о ее связи с Бронзино. Эрик никогда не смог бы написать роман, рассказывающий о их жизни — это не в его стиле.

Все, казалось, указывало на Бронзино — единственного свидетеля сцены в его кабинете. А остальное он легко мог узнать от общих знакомых. Джейн ни для кого не делала тайны ни из своего романтического знакомства с Эриком, ни из своей поездки в Прагу.

Она была возмущена тем, как Бронзино преподнес ее самые мучительные и самые сокровенные переживания. Рассказ об аборте — совершенно банальный — только лишний раз свидетельствовал о его бесчувственности. Ни на секунду он не поставил себя на ее место. И даже придумал такую отвратительную деталь, как «сгусток крови». Ничего подобного не было! Медсестра убрала все следы операции еще до того, как Джейн поднялась. Бронзино мог бы, по крайней мере, поговорить с врачом или какой-нибудь женщиной, сделавшей аборт. Если осмеливаешься затрагивать подобную тему, то хотя бы изучи сначала все нюансы.

Джейн собрала прочитанные листы. Ей вдруг захотелось их сжечь. Она резко встала, выдвинула ящик, поискала там спички, но не нашла. Ну и ладно, она все равно боялась огня.

Джейн положила листы на стол и набрала номер Центра. Снова сработал автоответчик. Стоит ли ей туда идти в такой проливной дождь, да еще не будучи уверенной, что Бронзино там? Сейчас три часа, значит, в Сиэтле полдень. Эллисон наверняка позвонит во время обеда — лучше дождаться ее звонка.

Джейн выпила стакан воды и снова принялась за чтение.

Пригородный парижский электропоезд прибыл на вокзал как раз в тот момент, когда Джейн вышла на перрон. Ей повезло: в такой ранний час она могла прождать его очень долго. Через двадцать минут она уже подъезжала к аэропорту Орли. У нее еще оставалось время. Хотя кто его знает: боги, с такой скоростью приславшие ей электричку, могли своим мощным дыханием подтолкнуть и самолет. Она побежала в туалет и, вернувшись, встала у выхода для пассажиров международных рейсов.

Было около семи утра. Несмотря на прозвучавшие сообщения о посадке, в аэропорту царило спокойствие, будто в провинциальном городке. Люди прибывали друг за другом и пристраивались к Джейн. Все были хорошо причесаны, мужчины — гладко выбриты. Одни зевали, другие не сводили с двери полных ожидания глаз, третьи, прислонившись к стене, читали газеты. Соблазнительный запах свежемолотого кофе и горячих круассанов приятно щекотал ноздри. Кафе только что открылось. Джейн хотела привезти Эрику свежие круассаны, но булочная на углу ее улицы была еще закрыта. Здесь же они будут в два раза дороже и, конечно, не такими вкусными. Двери у выхода для пассажиров, прибывших международным рейсом, открылись. Все подняли головы. Вышли несколько человек. Автоматические двери, закрывшись, снова раздвинулись. Сердце Джейн сильно забилось. Она попыталась заглянуть за дверь. Но увидела лишь толпу людей.

— Вы прилетели из Нью-Йорка? — спросила она у выходящего мужчины.

— Нет, из Бостона.

Джейн посмотрела на часы. Двадцать пять минут восьмого, а самолет, на котором должен был прилететь Эрик, еще не приземлился. Трое ребятишек с криком «папа» бросились к мужчине, присевшему на корточки и распростершему им свои объятья. Дети были одеты на французский манер: белые блузочки с круглыми воротничками, на которых вышиты вишенки, платья без рукавов, вельветовые брючки. Красивая женщина, высокая и стройная, шла за ними, держа на одной руке три детских пальтишка, а другой прижимая к груди младенца. «Здравствуйте, здравствуйте», — сказал отец, ущипнул за щеку насупившегося малыша, а затем быстро поцеловал жену в губы. «Хорошо долетели?» Джейн улыбнулась. Образцовая мелкобуржуазная французская семья.

— Ваш кофе, мадам.

Официант в белом переднике остановился перед ней, держа на подносе бумажный стаканчик, из которого исходил душистый аромат кофе.

— Спасибо, — сказала Джейн улыбаясь, — но, к сожалению, это не мой.

— Это от вашего друга. Он оплатил.

— Эрик? — она быстро повернулась в сторону кафе, но никого не увидела. — Где он?

— Пошел в туалет. Сказал, что скоро к вам подойдет.

Джейн взяла стаканчик, и официант ушел. Почему Эрик пошел в туалет, даже не подойдя к ней, чтобы поцеловать, разве он не догадывался, что она умирала от желания его увидеть? Возможно, у него разболелся живот? Или же, увидев, как она с заспанным лицом стоит у стены, он решил удивить ее? Да, это было в стиле Эрика. Он был таким предупредительным. Она улыбнулась, продолжая пить маленькими глоточками изумительный кофе, крепкий, горячий, в меру сладкий. А может, он пошел побриться, чтобы кожа у него стала нежной и свежей? Еще несколько минут — и он окажется в ее объятиях. Эрик… его тело, плечи, кожа, запах. Настоящий. Легкая дрожь пробежала у нее по спине.

Прошло пять минут, десять. Эрика не было. Она взглянула на табло. Слово «прибыл» все еще не появилось напротив номера его рейса. Самолет не приземлился. Значит, она выпила кофе, заказанный для нее кем-то другим. Это не ее вина. Крупные красные буквы на табло задвигались, потом остановились. «TWA» 602… Прибыл. Самолет не опоздал. Эрик уже во Франции, там же, где и она, в нескольких метрах от нее; их разделяли какие-нибудь пятнадцать минут, необходимые для того, чтобы пройти таможню и забрать чемодан.

— У вас красивая шуба, — приветливо улыбаясь, сказала чернокожая женщина.

Уже несколько раз ей делали комплимент по поводу ее шубы, но вот во Франции это было впервые.

— Где вы ее купили?

— В Соединенных Штатах, два года назад. На распродаже, сто франков.

— Сто франков!

Джейн израсходовала их более тысячи, когда, обезумев, бегала по «Мэйсизу», и эта шуба из искусственного меха была единственной одеждой, которую действительно стоило купить, а вот костюм, выглядевший элегантно в Олд-Ньюпорте, смотрелся мешком в Париже. Женщина протянула руку и погладила мех.

— Натуральный?

— Самый натуральный плюшевый мишка.

— Синтетический?! Никогда бы не подумала.

Джейн было слишком жарко, и она сняла шубу. Женщина посмотрела на ее длинное вязаное шерстяное платье кирпичного цвета, красиво облегающее фигуру и застегнутое сверху донизу на маленькие перламутровые пуговицы.

— У вас есть вкус.

— Я купила его вчера в Париже, в А…

— Это не для меня! Нужно быть худенькой, как вы, чтобы носить такое.

— Ну что вы, вы тоже стройная!

Женщина рассмеялась без ложного кокетства и спросила:

— Вы кого-то ждете из Нью-Йорка?

— Своего приятеля.

Двери раздвинулись. Женщины одновременно подняли глаза. У девушки, тащившей за собой огромный чемодан, был растерянный вид. Джейн вспомнила, как три с половиной месяца назад она точно так же прилетела сюда. Ей пришлось тогда взять такси из-за чемоданов. К тому же шел дождь.

Створки двери снова раздвинулись, и в проеме показались молодые люди, толкавшие перед собой тележки, нагруженные сумками, чемоданами и коробками, в которых, похоже, находились музыкальные инструменты.

— Вы прибыли из аэропорта Кеннеди рейсом «TWA»? — спросила Джейн по-английски у высокого негра, одетого в старую кожаную куртку и несшего на плече громоздкий музыкальный инструмент.

— Нью-Йорк, да-а, — ответил он с акцентом, от которого она вдруг затосковала по Манхэттену, по его авеню с разбитым асфальтом, по снующим желтым такси, выбрасывающим белые клубы дыма.

Автоматические двери беспрерывно сдвигались и раздвигались, пропуская людей. Без пятнадцати девять. Эрик мог появиться в любой момент. Она ждала его почти два часа. Нет, три месяца, десять дней и сто десять минут.

Женщина, восхищавшаяся ее шубой, радостно вскрикнула и направилась к полному седовласому мужчине. Джейн не могла точно определить, кем он ей приходился, — отцом или мужем. Уходя, она напоследок прокричала: «С Новым годом! Желаю Вам хорошо провести время с вашим другом!»

Десять минут десятого. Как только двери раздвигались, сердце Джейн начинало бешено колотиться. Из тех, кто прождал с ней более часа, никого не осталось. На смену ожидавшим с семи утра людям с заспанными лицами прибыла новая волна встречающих. У вновь прибывших пассажиров была смуглая кожа: самолет, который только что приземлился, прилетел из Туниса. Без восемнадцати десять. Должно быть, чемодан Эрика затерялся. А может, он все еще заполняет декларации.

У нее начала кружиться голова. С самого утра она ничего не ела и стояла здесь уже целых три часа.

Без пяти десять. Прошло более двух часов, как его самолет приземлился. Может, она встала не у того выхода? Нужно узнать. А что, если он выйдет как раз в тот момент, когда она отойдет? Джейн обратилась к женщине лет пятидесяти в норковой шубе, стоявшей рядом с ней, и описала ей внешность Эрика. Та ответила довольно сдержанно: «Я уйду сразу же, как появится моя подруга».

Со всех ног Джейн помчалась в справочное бюро. Симпатичная девушка с заостренным личиком, типичная француженка, сделала объявление по радио, и фамилия Эрика разнеслась по всему аэровокзалу.

Джейн бросилась к выходу для пассажиров международных рейсов.

— Никого не было, — сказала ей женщина.

Джейн снова побежала в справочное бюро. Она вспотела: шерстяное платье наверняка пропитается этим неприятным запахом.

— Вам следует обратиться в справочную «TWA», — мило улыбаясь, посоветовала девушка. — Их окошечко вон там, видите?

Джейн прошла туда через весь холл. Служащая набрала на компьютере фамилию Эрика и номер рейса.

— У меня нет такой фамилии, он не летел этим рейсом.

— Это невозможно! Он купил билет два месяца назад!

Женщина пожала плечами и недовольно надула губы.

— Его нет в компьютере, он не летел этим рейсом.

— Но это невозможно! Он держал билет в руках, когда позавчера называл мне номер рейса!

В ответ женщина только еле заметно ухмыльнулась. Это была полная, лет сорока-пятидесяти крашеная блондинка, с химической завивкой и длинными ногтями, покрытыми перламутровым лаком. Олицетворение чудовищного безразличия.

— Может, он вылетел из Бостона? Может, я не совсем правильно поняла. Вы можете это проверить?

Женщина зевнула и с явным нетерпением застучала по клавиатуре.

— Тоже нет.

Джейн вернулась в справочное бюро. Девушка отрицательно покачала головой, сочувственно улыбаясь:

— Сожалею, никаких новостей.

Джейн снова побежала к выходу. Без двадцати одиннадцать.

Итак, Эрик не сел в самолет. Причина могла быть только одна. Он погиб. Несчастный случай по дороге в аэропорт. В то время как она покупала себе платье за тысячу франков и самовлюбленно представляла, как руки Эрика одну за другой расстегивают на нем перламутровые пуговицы или скользят под ним, бригада спасателей вытаскивала его обожженное тело из-под превратившейся в гармошку машины и везла на скорой помощи в больницу или прямо в морг.

Джейн задыхалась. Ей было слишком тяжело.

Необходимо позвонить. Но кому? Матери Эрика? У нее не было при себе ее номера телефона. И потом, это нелепо — разбудить Нэнси в пять утра, чтобы спросить, жив ли ее сын?

Если боишься, что близкий тебе человек погиб, значит, он жив. Чаще всего, такие мысли — лишь отражение твоего собственного желания.

Кто-то ей это сказал. Кажется, Серджио, в Чикаго, девять лет назад, когда она разбудила его посреди ночи, чтобы узнать, не вернулся ли Эл. В комнате Серджио его не нашел. «Он мертв!» — закричала тогда Джейн. Серджио, совершенно спокойный, изложил ей свою теорию о подсознательном желании чьей-то смерти. И действительно, Эл просто провел ночь у какой-то девицы.

Эл… Да, она могла желать его смерти. Но Эрик?

Если он мертв, то ей остается выброситься из окна своей комнаты во двор или перерезать себе вены.

Эрик не улетел, но он жив. Просто он не приехал, вот и все. Джейн прислонилась к стене и закрыла глаза.

Разве два дня назад она не сказала ему, что будет безумно рада его увидеть?

Нет, не сказала. Когда он сообщил, что вернется в Штаты пятого января вместо двенадцатого, потому что должен подготовиться к новому семинару, она расплакалась: разве семинар может быть важнее их отношений? «Если ты так это воспринимаешь, — спокойно отреагировал Эрик, — то я тогда даже не знаю, должен ли вообще приезжать». От его голоса и слов повеяло таким ледяным холодом, что Джейн пришла в панику. «Нет-нет. Я понимаю, извини, просто мне тебя очень не хватает».

Под конец разговор их стал более спокойным. Эрик спросил о погоде в Париже. «Встретимся послезавтра», — сказал он, вешая трубку, и был, несомненно, искренним. Наверное, складывая чемоданы, в мыслях он возвращался к их последнему разговору, а может, и ко всем предыдущим.

Джейн всегда знала, что он ее бросит. Она не заслуживала такого мужчины. Он ей казался тем самым принцем, о котором она восторженно мечтала маленькой девочкой. Едва Джейн прилетела в Париж, — нет, раньше, как только вылетела из аэропорта Кеннеди, — она впала в жуткую депрессию. Три страшных месяца. Она бездарно проводила время, лежа в постели, не желая ни звонить своим знакомым в Париже, ни даже пойти прогуляться. Серый и вонючий Париж, особенно там, где она жила, в центре, возле набережной Сены. С Эриком они созванивались два раза в неделю: Джейн сама определила эти дни и часы, чувствуя, что не вынесет неопределенности ожидания. Большую часть разговора она плакала, обвиняя его в том, что он не любит ее и не знает, что такое любовь. Она не понимала, как он может есть, спать, вести занятия, следить за предвыборной компанией по телевизору, разговаривать с ней по телефону радостным голосом. Он утверждал, что умирает от желания увидеть ее, но вовсе не думал от этого умирать, обещал, что приедет в ноябре на День Благодарения, как это сделала в прошлом году она, прилетев к нему в Берлин. Эрик разбудил ее по телефону в тот ноябрьский вечер, когда Клинтон был избран президентом: он отмечал это событие с друзьями и первым хотел сообщить ей эту новость. Как будто ее это интересовало! Их разговоры, натянутые и постоянно прерываемые длинными паузами, приводили ее в отчаяние. В октябре, накануне первой годовщины аборта, она заговорила о том, что больше всего ее волновало. В тот день Эрик позвонил сам. Ни говорить, ни повесить трубку она не смогла. Два часа они провели молча у телефона, и Джейн, утирая слезы, время от времени повторяла: «Но разве ты не понимаешь, что так продолжаться не может?» Ночью она проснулась вся в поту и еле дождалась восьми утра, чтобы позвонить ему. Он тоже провел бессонную ночь, думая об их отношениях. Угроза, исходившая от металлических ноток в его голосе, помогла: ей удалось взять себя в руки, не расплакаться и пообещать никогда больше не поддаваться тоскливому настроению. Она снова завоевала доверие Эрика. Но, видимо, ему пришлось заплатить огромную сумму за тот разговор. Впоследствии она старалась быть менее расточительной. Джейн стала заставлять себя выходить, чтобы иметь пищу для их разговоров, слонялась по музею д'Орсэ, расположенному в пятидесяти метрах от ее дома, где она обнаружила зал Боннара. Но этого недолгого прилива энтузиазма не хватало, чтобы исправить все остальное.

Эрик знал о ней все. И как она потеряла девственность в двадцать один год с бритоголовым игроком в бейсбол, за которым пошла в его комнату после вечеринки, и как при этом не испытала ни боли, ни удовольствия — лишь облегчение, что не останется девственницей на всю жизнь. Проснувшись, она вынуждена была целый час — самый памятный за ночь — успокаивать парня, боявшегося, что он ее изнасиловал, и умолявшего не портить ему жизнь. Они с Эриком обедали в колледже, и она, заметив на столе буклет в помощь жертвам, подвергшимся изнасилованию, со смехом рассказала ему эту историю. Теперь она вспоминала его смущенную улыбку.

Эрик знал и об Эле, единственном мужчине, которого она любила до него; о том, как она повсюду таскалась за ним, будто собачонка, готовая для него на все, даже на то, чтобы помочь снять другую девицу, хотя сердце ее при этом разрывалось на части; и о том, как спустя семь месяцев после их знакомства Эл, напившись, переспал с ней, быстро получив удовлетворение и даже не подумав довести ее до оргазма; и о том, как он потребовал однажды утром, когда она дочитывала свой конспект, собираясь идти на экзамен, вымыть его ванну; и как она, Джейн, всегда тщательно следившая за тем, чтобы не оставить в ней ни единого волоска, безропотно засучила рукава и, встав на колени на кафельный пол, стала тереть эмаль моющим средством, слушая его оскорбления. Еще одна «забавная» история.

Но с Элом Джейн порвала. В конце концов она поняла, что ни политическая обстановка в стране, ни его шрам на левом бедре, заработанный во время военной службы в Ливане, не давали ему права на грубость. Она пообещала себе, что бросит его. В тот день шел проливной дождь, она упала с велосипеда и забыла отправить его письмо. Он влепил ей пощечину, обозвав идиоткой. Вот тогда она заявила, что уходит от него. В тот же вечер Эл позвонил ей. Всю вторую половину дня Джейн провела в ожидании этого звонка и разрыдалась при первом же звуке его голоса. Он приказал ей немедленно возвращаться. Вместо этого она выпила три таблетки снотворного и на следующий день, чтобы вырваться наконец из порочного круга, где смешались ненависть, желание и насилие, переспала с Джошем, своим однокурсником, добрым, нежным и смешным, который давно был готов выступить в роли ее утешителя. Они провели вместе шесть лет. Потом был Норман — через три месяца после разрыва с Джошем. Эрик не знал об этом ее увлечении, но он и так был о многом осведомлен. И для него не было секретом, что Джейн боится остаться одна.

Она превратилась для него в обузу, и он решил освободиться от нее — решительно и незаметно. По-своему.

Джейн молча заплакала. Ей нужно уйти отсюда. Она направилась к выходу Орливаль. Что-то больно ударило ее по ноге, и Джейн обернулась. Перехватив ее гневный взгляд, японец, толкавший перед собой тележку, извинился. Джейн растерла лодыжку и побежала дальше — у нее больше не было сил слушать объявления о вылетах и посадках. Кто-то схватил ее сумку. Красная от злости, она повернулась, чтобы ударить обидчика.

— Куда это вы бежите, мадемуазель?

Эрик задал вопрос по-французски, с очаровательным акцентом. Улыбка не сходила с его губ. Джейн вскрикнула и упала в его объятия. Его запах. Свежий и такой приятный, хотя он провел ночь в самолете. Он крепко обнял ее и страстно поцеловал, а потом слизал кончиком языка слезы, катившиеся по ее лицу.

— Прости! Но я никак не мог тебя предупредить.

— А что случилось?

— На «TWA» не оказалось свободных мест, и меня пересадили на «Дельту», заверив, что самолет приземлится в то же самое время, однако забыли уточнить, что это произойдет в Руасси, а не в Орли.

— Я ходила в справочную «TWA», и одна неприятнейшая особа сказала, что тебя нет в списках пассажиров. Я решила, что ты попал в аварию по дороге в аэропорт.

— Бедняжка! Я пожалуюсь на их сотрудников: им придется выслать мне бесплатный билет первого класса.

В самолете поспать ему не удалось, — прямо за его спиной плакал младенец, а пересесть он не мог, так как все места были заняты, — однако усталости он не чувствовал. Он был счастлив.

Все приводило Эрика в восторг. Еще раньше Джейн предупредила его, что прелестная, залитая солнцем, тихая квартира, которую она сняла в прошлом апреле по объявлению, висевшему в холле факультета, на самом деле оказалась мансардой с низким потолком и двумя совсем маленькими окошками, через которые едва проникал дневной свет. Комната напомнила Эрику поразившую его в Мюнхене картину немецкого экспрессиониста, где был изображен старый бородатый философ, лежавший в мансарде на кровати, над которой был прикреплен зонтик. Они решили, что подниматься на седьмой этаж по крутой, ничем не устланной черной лестнице, когда-то ведущей в комнаты горничных, весьма полезно для здоровья. А в одноместной кровати с металлическими спинками, скрипучими пружинами и слишком мягким матрасом чувствуешь себя снова помолодевшим. Какое удовольствие — спать, прижавшись друг к другу, будто юная парочка. Туалет, расположенный в конце длинного коридора, отличался не столько удобством, сколько экзотикой: такое впечатление, что ты в кемпинге. А вот что касается района, то лучше этого найти было невозможно. Прямо в саду Тюильри, в пяти минутах ходьбы от дома Джейн, расположенного на другом берегу Сены, находился центр оси, соединяющий, с одной стороны, обелиск на площади Согласия, Триумфальную арку и Большую арку в квартале Дефанс, еле заметную в туманной дымке, а с другой — розовую арку на площади Карусель, пирамиду Лувра, вовсе не впечатлившую Эрика, и сам Лувр. Это была самая красивая перспектива Парижа.

После отъезда Эрика в Олд-Ньюпорт в ее квартире все еще продолжала витать его улыбка и царил его запах, исходивший от нескольких вещей, которые он оставил, чтобы освободить место в чемоданах для французских и немецких книг. Депрессия сменилась жаждой деятельности: побольше читать! Джейн заводила будильник на половину восьмого и спустя час, укутавшись в широкий кашемировый шарф темно-розового цвета, который Эрик подарил ей на Рождество, такой же мягкий, как его ладони, отправлялась в Национальную библиотеку. Ей просто не верилось, что она умудрилась прожить здесь три месяца, не замечая всей этой красоты. Проходя по Королевскому мосту, она любовалась изумрудной гладью Сены, старинными мостами, зданиями девятнадцатого века, куполом Гран-Пале и летящими по небу тучками, такими маленькими по сравнению с их американскими сородичами; затем шла через сад Тюильри, поворачивала налево, спускалась в переход к Лувру, который все еще ремонтировали, и, пересекая величественные и безмятежные сады Пале-Рояля, доходила до улицы Пти-Шам, перпендикулярной шумной и грязной улочке Ришелье, где и располагалась Национальная библиотека.

Только придя туда рано, можно было найти свободное место. Осенью ей зачастую приходилось ждать его часами. Она любила дух старой библиотеки, несмотря на нелепые французские правила. В холле, возле кафе-автомата, она встречалась с американскими преподавателями, приехавшими на год или на несколько месяцев в Париж. Она поддерживала отношения с коллегами Эрика и возобновила контакты с теми людьми, с которыми познакомилась в Париже еще десять лет назад. Ее приглашали поужинать. Друзья, которых она приобрела в библиотеке, предлагали ей сходить в театр или ресторан, но она всегда отвечала, что занята. Вечерами предпочитала просиживать в своей мансарде и лишь изредка устраивала себе развлечение — ходила в бассейн, расположенный на паруснике как раз напротив ее дома. Ей хотелось отложить немного денег для летнего отдыха.

В начале февраля у Эрика был день рождения, и Джейн ненадолго съездила в Штаты. А в середине марта он неделю погостил у нее благодаря бесплатному билету, который ему все-таки удалось заполучить. Теперь оставалось дождаться середины мая, когда Эрик приедет на все лето в Париж. Джейн перечитала свою диссертацию, и она ей не понравилась. Эрик сказал, что это вполне нормальная реакция.

Как-то утром, в начале апреля, залюбовавшись игрой солнечных зайчиков, отливавших золотом на зеленоватой глади Сены, Джейн пришла в великолепное настроение. Проведя четыре часа над изучением рукописей Флобера, она закрыла бесценные документы, в которых сохранились страницы, написанные великим писателем, и поднялась, размышляя о том, как проходили обычно обеды в Круассе, когда Флобер, проработав все утро, садился за стол со своей матерью и племянницей. Она вышла из тихого зала хранилища и, пройдя через двор, очутилась на улице Ришелье. Впереди нее, в ожидании автобуса, стоял высокий черноволосый юноша. Несмотря на типичную внешность южанина, что-то в его манере держаться говорило о том, что он североамериканец, но только не француз. Он почувствовал на себе ее взгляд и улыбнулся. Они разговорились, не обращая внимания на сплошной поток машин и автобусов, двигавшихся вниз по улице. Винсент действительно был американцем, преподавателем истории Средних веков Калифорнийского университета в кампусе Санта-Круз. Не успела Джейн представиться, как тут же упомянула имя Эрика. Затем они пошли в кафе «Три фонтана» и съели по сандвичу. Назавтра, встретившись в час дня, они решили и дальше обедать вместе, что позволило бы им организовать свое время и лучше работать. В восемь часов, после закрытия библиотеки, они часто шли выпить по чашечке кофе. Винсент уже несколько лет жил в Париже с художницей. Почти каждый вечер его куда-нибудь приглашали. Спустя неделю после их знакомства он предложил Джейн пойти с ним на вечеринку к его бывшей супруге Розен, которая жила в очаровательном домике, построенном в девятнадцатом веке и скрытом высоким зданием по улице Шарантон. Розен, женщина спокойная и молчаливая, очень понравившаяся Джейн, родилась в Бретани, в деревушке Ланнилис, расположенной на Финистерской косе. Она пригласила Джейн приехать к ней с Эриком этим летом. Благодаря Винсенту, парижская жизнь Джейн стала намного интереснее. Ей было любопытно посмотреть квартиры и мастерские художников в Барбесе, Бельвилле, на площади Бастилии, а также в пригородах, примыкающих к восточной части Парижа. Узнав, что она американка и преподает в Девэйне, где находилась знаменитая Художественная школа, художники начинали проявлять к ней интерес. Когда же она работала в Национальной библиотеке, ей, наоборот, приходилось держаться в тени и как можно реже упоминать, что она американка, дабы снискать расположение несговорчивых библиотекарей. Винсент все время шутил и смешил ее. Ей не верилось, что они знакомы всего три недели. Весна была в полном разгаре. До приезда Эрика оставалось меньше месяца.

Первого мая они с Винсентом были на вечеринке у одного художника, жившего на авеню Ледрю-Роллен. Когда они вышли от него в четыре часа утра, на пустынных улицах не было ни одного такси. Винсент предложил ей переночевать у него. Он жил как раз рядом, в предместье Сент-Антуан.

Телефонный звонок оторвал Джейн от чтения. Она глянула на часы. Половина четвертого. После третьего звонка она встала и сняла трубку.

— Привет, это я. Что случилось?

Услышав голос Эллисон, Джейн обрадовалась. Теперь она была почти уверена, что автор не Бронзино. Как он мог бы узнать обо всех подробностях ее жизни в Париже?

— Спасибо, что позвонила. У тебя все в порядке?

— Да. Наконец-то. Загибаюсь от работы да еще не спала всю ночь: у близняшек отит.

— Бедняжки! Сочувствую тебе. Послушай, у меня к тебе небольшой вопрос, совершенно не по теме: ты поддерживала отношения с Джошем после того, как я с ним рассталась?

— С Джошем? Да, а что? Я тебе об этом не рассказывала, потому что наша с ним дружба никак не связана с тобой.

— Не беспокойся, меня это не волнует. Кстати, он тебя когда-нибудь обо мне спрашивает?

— Конечно, время от времени, чтобы узнать, чем ты занимаешься. А в чем дело?

— Ты рассказывала ему о Бронзино?

— Если честно, не помню. А что?

— А про мой аборт? Он в курсе?

— Но почему ты задаешь все эти вопросы? Что-то произошло?

Джейн в нерешительности умолкла.

— Да нет. просто так. Вы часто видитесь?

— Нет. конечно, он живет слишком далеко, но по телефону мы общаемся.

— А где он живет?

— В Нью-Йорке.

— В Нью-Йорке! И чем он там занимается?

— Работает в издательстве «Даблдей».

— Вот как! Он издал свой роман?

— Пока нет. В последний раз, когда мы разговаривали, а это было несколько месяцев назад, он говорил, что заканчивает большой роман, над которым работает уже не первый год.

Джейн улыбнулась: именно это ей и необходимо было узнать.

— Он женат?

— Насколько я знаю, нет. Он порвал со Стефани четыре года назад, и с тех пор у него были только мелкие интрижки. Он ничем не отличается от всех сорокалетних холостяков: говорит, что больше не питает иллюзий и у него нет душевного задора, чтобы влюбиться. Он убежден, что именно ты была женщиной его жизни.

— Узнаю Джоша.

— Но почему ты задаешь все эти вопросы? Что произошло?

— Да ничего, я тебе говорю. Впрочем, произошло.

— Что?

— Джош приезжал к вам в Сан-Франциско или в Сиэтл?

— В Сиэтл — нет. А в Сан-Франциско — два или три раза. Да в чем все-таки дело?

— Ты ведешь дневник?

— Что?

— Дневник, понимаешь, куда ты записываешь свои мысли и все, что делала за день.

— Перестала еще в пятнадцать лет! О чем ты говоришь? Что случилось, Джейн?

— В общем-то, ничего. Вчера я обнаружила пачки старых фотографий и пришла к выводу, что не могу проставить на них даты. Тут же набросала несколько заметок, пытаясь восстановить ход событий, и, представь себе, у меня появилось желание писать.

Она солгала совершенно непроизвольно. Ей показалось, что она не должна говорить Эллисон о рукописи — не сейчас.

— Так вот почему ты интересуешься Джошем!

Эллисон была явно разочарована. Джейн улыбнулась. Хорошо, что пока нет телефонов с экранами, чтобы видеть лицо собеседника.

— Конечно.

— Хочешь написать роман или мемуары?

— Роман. Автобиографический.

— Не об университетской жизни, надеюсь.

— А что?

— Скучища. Перенеси действие в какую-нибудь другую среду.

— В юридическую консультацию, например?

Эллисон рассмеялась.

— Это уже было. Нет, нужно найти такую профессию, о которой еще никто не писал. Подумай над этим. Такая идея мне очень нравится. Однако я должна заканчивать. Дел по горло.

— Ты не могла бы дать мне номер Джоша? Он мог бы помочь мне восстановить ход событий.

— Он у меня дома в записной книжке. Я позвоню тебе вечером, как вернусь. Однако вначале я спрошу у него разрешения.

— О'кей. До вечера.

Джейн положила трубку, выпила немного воды и снова села, довольная тем, что не поддалась своему желанию обо всем рассказать. Эллисон любила посплетничать, но не писать. Джейн снова взялась за чтение. На чем это она остановилась? Ах да, Париж, Винсент. Кажется, Джош, действительно, был хорошо информирован.

Джейн явно выпила лишнее, да еще выкурила косячок, который возымел на нее действие. Голова кружилась, хотелось спать. Она легла на диван в небольшой гостиной. Винсент сел рядом. Он не пытался ее поцеловать. Просто вначале погладил ей шею, а потом скользнул рукой под ее кофточку, под бюстгальтер. Она не сопротивлялась. Он лег рядом, затем на нее. Они терлись друг о друга телами, и это было настолько возбуждающе, что Джейн готова была кончить. Не переставая повторять «нет», что он не должен, что она не может этого сделать, что будет ужасно, если она забеременеет, Джейн позволила овладеть собой и, когда он дотронулся до ее клитора, мгновенно испытала оргазм. Он излил сперму на ее грудь минуту спустя.

Уступив ей свою кровать, он уснул на диване. Когда, около десяти утра, Джейн проснулась, ей потребовалось несколько минут, чтобы понять, где она. Хлопнула дверь: Винсент только что вернулся со свежим багетом. Они позавтракали, не испытывая никакого смущения. Когда она уходила, он нежно поцеловал ее в губы.

— Это было прекрасно.

Она была с этим согласна. Впервые она испытала оргазм, когда мужчина был в ней! Даже с Эриком у нее никогда так не получалось: чем сильнее было ее желание, тем больше она нервничала, боясь оказаться плохой любовницей. А что, если она снова напьется и будет всем телом тереться об Эрика, вдруг чудо повторится? Джейн была благодарна Винсенту за то, что узнала кое-что новое о себе. Но она не должна больше с ним встречаться: жаль, конечно, обедов и вечеринок, однако это становится слишком опасно. Впрочем, Винсент ее поймет. В тот день, возможно из скромности, он не пришел в библиотеку Вечером, все с большим волнением, она перебирала в памяти подробности прошлой ночи, а в половине одиннадцатого набрала его номер. Никто не ответил. Оставлять сообщение она не стала. Вспомнив всех девушек, крутившихся возле него, она принялась нервно покусывать колпачок от шариковой ручки. Неужели она ревнует? Нет, это смешно. Однако он мог бы и позвонить. Эти калифорнийцы не умеют жить. Лучше пойти спать: прошлой ночью она проспала не больше пяти часов. Телефонный звонок раздался как раз тогда, когда она спускала воду в туалете, который находился в конце коридора. Она стремглав побежала в свою комнату. В тот момент, когда она, запыхавшись, снимала трубку, стрелки будильника на ночном столике показывали без двадцати двенадцать. Вряд ли Винсент решился позвонить ей в такое время.

— Алло?

— Я разбудил тебя?

Эрик.

— О, привет! Нет… что ты, я была в туалете, и…

— Что-то случилось?

— Нет, а что?

— У тебя странный голос. Ты действительно в порядке?

— Конечно. Это все из-за типа, с которым я познакомилась в библиотеке. Мы должны были сегодня вместе обедать, а он не пришел. Я думала, это он звонит, чтобы извиниться.

Джейн прикусила себе губу. Без четверти двенадцать?

— И что это за тип?

— Винсент, ты знаешь, преподаватель истории Средних веков в Калифорнийском университете.

— Нет, не знаю.

Она вспотела. Почему бы не рассказать Эрику все, что произошло прошлой ночью?

— Мне кажется, я тебе о нем рассказывала.

— Нет, не рассказывала.

— Это парень, с которым я познакомилась в библиотеке, очень симпатичный. Думаю, тебе понравился бы.

— Откровенно говоря, я в этом не уверен. Передай этому мсье Винсенту, чтобы он держался от тебя подальше, если не хочет, чтобы я расквасил ему яйца бейсбольной битой.

Джейн засмеялась.

— Э! Ты же не станешь ревновать!

Положив трубку, она призадумалась. Ужасно, что Эрик одновременно так близок и так далек от истины: если бы он узнал, что она сделала этой ночью, он бы ее бросил. В этом она была уверена.

Джейн приняла ряд серьезных решений. Больше она не пойдет в Национальную библиотеку. Затем вырвала из записной книжки страницу, на которой был записан телефон Винсента, и выбросила ее. То же самое сделала с номером Розен. Конец мечте о Бретани. Так ей и надо. Ведь не влюбилась же она в Винсента. Но почему тогда он не идет у нее из головы? Не память, а сущая пиявка — присасывается к телу того, кто доставил вам сексуальное удовольствие. А может, ее гложет обида, что он ее пробросил? Мерзавец должен знать, что это она уготовила себе такую роль.

Эрик должен был приехать девятнадцатого мая. В этот день Джейн проснулась около восьми часов и начала работать, попивая кофе и через каждые десять минут поглядывая на часы. В десять минут десятого в коридоре послышались знакомые шаги. Она открыла дверь до того, как он постучал. Эрик стоял перед ней, одетый в черную майку и голубые джинсы. На одном плече у него была черная кожаная сумка, на другом — черный матерчатый мешок; в одной руке он держал букет желтых цветов, а в другой — пакет из белой бумаги, от которого вкусно пахло сливочным маслом и горячей сдобой. Капельки пота блестели у него на лбу. Он широко улыбнулся, обнажая зубы.

— Я бежал. Они еще горячие.

Вот он, здесь, наконец. Намного красивее, чем Винсент. Они поцеловались. Запах Эрика смешался с запахом горячих круассанов. Джейн выдержала испытание: больше они никогда не расстанутся. Винсент не в счет: просто случайное приключение из-за отсутствия Эрика.

Они отправились в Италию и Грецию. Ему хотелось показать ей Истрийский полуостров, который он открыл для себя четырнадцать лет назад, когда, после окончания Гарвардского университета, работал внештатным корреспондентом для южноевропейского издания «Let's Go», но сейчас, из-за войны в Боснии, добраться туда было затруднительно. Восемнадцатого июня, отпраздновав накануне ее тридцатидвухлетие, они поехали поездом в Венецию. В купе, из-за храпа и запаха потных ног, Джейн ни на секунду не сомкнула глаз, мучаясь вопросом, почему она позволила затянуть себя в эту ловушку для туристов. Но когда на рассвете она вышла с вокзала Санта-Лючия. вдохнула глоток соленого воздуха, увидела изумрудную морскую гладь, сверкающую под лучами уже довольно жаркого солнца, каменные мосты со ступеньками, гондолы и пароходики, груженные газетами и свежими овощами, розовые дворцы с окнами, украшенными белокаменными наличниками — одним словом, пробуждающуюся летним утром Венецию, то засмеялась, восторгаясь, словно ребенок. Стоило им отклониться от туристического маршрута, как Венеция, несмотря на разгар лета, так же как и Прага, становилась безлюдной. Однажды ночью они занялись любовью прямо под аркой в маленьком переулке, ведущем к каналу. Страх, что их кто-нибудь увидит, помешал Джейн расслабиться, но, тем не менее, она почувствовала себя страшно молодой и счастливой. Потом они продолжили путешествие по так называемому «итальянскому сапожку»: Флоренция, Рим, Неаполь и Бари, откуда поплыли на остров Крит. Проведя ночь на палубе, они спустились на берег, липкие от морской соли, и в последующие пять недель переезжали с острова на остров, подчиняясь только своим желаниям и расписанию катеров.

Сейчас она вряд ли вспомнит все названия островов. Память подбрасывает лишь солнечные окончания «-ос»; воспоминания о белом домике на вершине холма, окруженного бескрайней синей гладью; ощущение праздности, когда они только и делали, что плавали, нежились на солнце и занимались любовью; запах жареной рыбы, когда, проголодавшись, заходили в кафе подкрепиться; удовольствие надеть вечером на загорелое тело белое платье, зная, что будешь выглядеть прекрасно; причудливые модуляции голоса Эрика, пытающегося освоить греческий по методу Берлица. С Эриком все было просто, понятно и легко. Он умудрялся за десять минут, пока Джейн с рюкзаками ожидала его в кафе, снимать в частном секторе чистую и уютную комнату. Ночью ему не было равных по уничтожению комаров. А днем он выискивал уединенные бухточки и заставлял ее плавать там обнаженной. Она боялась, что ее арестуют за оскорбление нравственности в стране, где женщины закрывали на пляже даже живот, и все же соглашалась с Эриком: почувствовать себя частью природы можно лишь тогда, когда твое тело не сковано никакими одеждами и рассекает волны как сирена. Джейн усомнилась в способностях Эрика всего один раз, на Хиосе, острове дискотек, куда они совершенно случайно попали и где были вынуждены ждать два дня очередного катера. Чтобы скрыться от шума и золотой молодежи, они взяли напрокат мотоцикл, который сломался посреди бела дня, и они оказались одни на безлюдной проселочной дороге без единого деревца, изнемогая от палящих лучей солнца. Пока Джейн плакала, уверенная в том, что они скоро умрут от жажды, Эрик, обливаясь потом с головы до ног, совершенно спокойно, может, в сотый раз пытался завести мотоцикл. На сто первый мотор наконец заработал.

В рыбном ресторане на острове Китнос, название которого она даже запомнила, куда они, стройные, окрепшие, загорелые, все еще завороженные голубым небом, белыми домиками и прозрачной морской водой, зашли накануне отъезда, Эрик, смуглый, прекрасный, как Аполлон, неожиданно опустился перед ней на колени. Она закричала от страха и приподняла ноги: неужели опять огромный таракан, как тот, что залез вчера вечером в их комнату, или, может быть, крыса?

— Выходи за меня замуж!

Джейн вначале расхохоталась, а потом расплакалась. Все присутствующие в ресторане обратили на них внимание. И сразу же кифаристы заиграли свадебный марш, официанты принялись пританцовывать, хозяин ресторана, пожилой грек с большим животом, стал показывать Джейн и Эрику танцевальные па, и вскоре вокруг них образовался круг людей, хлопающих в ладоши.

В этот вечер она одна опустошила бутылку белого вина. Эрик вынужден был почти на руках нести домой свою пьяную невесту и даже поддерживать ее на унитазе: сидеть самостоятельно она не могла. Позже Джейн совершенно не помнила, как и когда он ее раздел. Зато она хорошо помнила, как сплелись в змеиный клубок их тела и как во время любви она так сильно закричала, что он зажал ей ладонью рот, и как в этот момент они впервые вместе кончили.

Джейн допила воду из стакана, но в горле все равно было сухо. В памяти снова всплыла белая комната и белая простыня, которой она утром накрыла спящего на животе Эрика. А перед этим она долго на него смотрела, и ей казалось, что она видит фотографию, сделанную без вспышки, на которой в сумрачной комнате с закрытыми ставнями еле угадываются его обнаженные круглые ягодицы. Она выбросила из своей памяти его фотографию. но навсегда сохранила клише. Его лицо… Его кожа… Сжав зубы, Джейн встала и с шумом поставила на электроплиту кастрюльку, чтобы вскипятить воду для чая.

Прохаживаясь взад и вперед по гостиной, она нервно крутила пальцами чайную ложечку, которую захватила в баре. А что, если автор не Джош, не Бронзино, а вообще незнакомец? Ненормальный, который годами выслеживал ее, чтобы потом со всеми подробностями описать ее жизнь? Неизвестный, который вполне мог проникнуть в ее квартиру восемь лет назад, когда она путешествовала по Франции? Тот, кто семь лет назад следил за ней в аэропорту Орли и оплатил ей кофе? Неужели такие ненормальные — герои голливудских фильмов — существовали в действительности?

Ей пришла в голову мысль позвонить психиатру. Специалист смог бы определить симптомы безумия.

Она повернулась к столику, на котором стоял телефон, и стала листать желтые страницы телефонного справочника. Слово «психиатр» отсылало к разделам «врач и хирург». Следующая страница — к разделу «психолог». В нем были сотни фамилий. Выбрать одну наугад? И что сказать? Спросить, не приходилось ли ему иметь дело с сумасшедшим, годами следившим за своей жертвой, чтобы потом написать о ней роман? И можно ли считать сумасшедшим писателя, превращающего реального человека в вымышленный персонаж и использующего очень интимные подробности? Да психолог просто посмеется над ней. Если так рассуждать, то большинство писателей — ненормальные.

Нет, эта рукопись, конечно же, шутка, а ее автор — тот, кто хорошо ее знает: вероятней всего, Джош.

Ему незачем было находиться в парижском аэропорту, чтобы узнать, что Джейн прислал кофе какой-то незнакомец. Она часто рассказывала эту историю, так как считала ее забавной и даже поучительной: как можно было подумать, что Эрик, вместо того чтобы бежать к ней, заказывает для нее кофе? А вот она поверила и даже нашла объяснение, словно не могла удержаться от логического обоснования самых невероятных фактов.

Джош мог узнать от Эллисон подробности путешествия Джейн в Грецию и то, как Эрик предложил ей выйти за него замуж. Джошу, конечно же, было известно и ее прошлое: приключение с бейсболистом, любовь к Элу, ее неуверенность в себе, переживания. Ему не составляло особого труда догадаться о ее мыслях и чувствах.

Но как ему стало известно о ее любовной интрижке с Винсентом? Никто об этом не знал. Даже Эллисон, которая тогда была в Сан-Франциско, и Джейн с ней вообще не переписывалась. А вернувшись, не стала рассказывать, предпочтя все забыть.

Она вздрогнула. А что, если Джош узнал это от самого Винсента? Они могли встретиться — на симпозиуме, например. Мир тесен. Достаточно было разговориться, чтобы обнаружить общую знакомую, а одной двусмысленной улыбки Винсента хватило бы. чтобы Джош мгновенно все понял и задал ему несколько нескромных вопросов. Ее-mo он знал достаточно хорошо, чтобы затем додумать все остальные интимные подробности.

Она вышла из автобуса на пересечении Мэйн и Гавернмент-стрит. Дорога в Форт-Гейл заняла на пятнадцать минут больше, чем в Вудмонт-парк, но пляжи, которые Эрик показал ей прошлым летом, были здесь намного красивее. Так как было еще светло и не очень жарко, она решила пойти домой пешком, а не ждать автобуса. Толпы людей спускались по Мэйн-стрит к ресторанам или к Центральному скверу. Студенты, загоревшие после летних каникул. Первокурсники, знакомившиеся с городом. Бело-зеленые флаги перед каждым домом в честь прибытия студентов Девэйнского университета придавали улице вид праздничной ярмарки.

По мере того как она удалялась от центра города и толпы, неприятное чувство страха сжимало ей грудь. Но в этот вечер ей необходимо быть сильной. Все будет хорошо: в этом страхе есть что-то от самоуничижения, и это предвещало всякие неожиданности. Полная противоположность гюбрис.

Гюбрис. Слишком большое высокомерие и самонадеянность, за чем всегда в греческих трагедиях следует ужасная развязка. Это слово вспомнилось ей на пляже. Если бы только она могла спросить Джоша, о чем его роман.

Джейн наслаждалась огромным счастьем, растущим день ото дня, год от года, как стоимость биржевых акций во времена расцвета. Два года разлуки и страсти, а потом замужество — нет, ровно два года и три недели. Все прошло, как хотел Эрик. Она планировала организовать свадьбу весной — этакий приятный ужин в кругу самых близких, не более чем человек на пятьдесят, когда Эрик вдруг напугал ее, сказав «нет»: неужели передумал? У него было предложение поинтереснее: пожениться немедленно, в тот же уик-энд, и отметить это событие только вдвоем. Такое предложение невозможно было не принять. Но им пришлось ждать неделю, пока не вышли объявления об их бракосочетании. Джейн пригласила своих родных. Эллисон вот-вот должна была рожать и поэтому приехать не могла. Десять минут в мэрии Олд-Ньюпорта пятого сентября, обед в «Провансе» с родителями Джейн, ее сестрой Сьюзи, Тони и матерью Эрика, поездка в Форт-Гейл, чтобы сделать фотографии, — и вот она уже госпожа Блэквуд. Им даже не потребовались новые наряды. У Эрика уже был красивый костюм, а летнее платье Джейн из белого льна, купленное в Риме в июне, прекрасно подходило для этого события. Золотое кольцо на безымянном пальце Эрика придавало его красоте чуточку женственности. Он дулся и жаловался очаровательным голосом, что это кольцо его раздражает.

В тот момент, когда Эрик сказал «да», она испытала такое душевное потрясение, что не смогла произнести ни слова, когда подошла ее очередь. Эрик пристально смотрел на нее. В его глазах было не беспокойство, а только любовь, бесконечная и терпеливая, пытавшаяся помочь ей выдавить хоть один звук. «Я соединяю брачными узами людей вот уже двадцать лет, по десять раз в неделю, — сказал им потом помощник мэра, — но никогда я не был настолько взволнован. Вам не нужны мои пожелания счастья. Вам повезло найти друг друга». Повезло, конечно. Она никак не могла понять, чем заслужила такое везение. Они смотрели друг другу в глаза и видели одно и то же: уверенность без тени сомнения. Оба рассмеялись. В «Провансе», когда Джейн буквально набросилась на еду, хотя и считалось, что в такой торжественный день невеста не должна есть, она подумала, что свою долю счастья уже получила, а дальше — будь что будет.

Но внешний мир не оставлял их в покое. Как-то Эрик поздно задержался на работе, чтобы подготовиться к завтрашней лекции. Около часа ночи Джейн разбудил такой сильный шум, что ей показалось, будто внутри лифта на их этаже разорвалась бомба. А так как она никогда не закрывала на ключ входную дверь, ей стало страшно вдвойне. Телефон находился в гостиной. Собравшись с духом, она приоткрыла дверь и заглянула туда, но никакого окровавленного трупа на ковре не увидела. Вокруг царила тишина. Может, этот шум ей просто почудился? Джейн заперла дверь, съела банан, легла в постель и уже снова хотела уснуть, как вдруг сквозь полузакрытые веки и шторы заметила сине-желтые огоньки, мигавшие на улице.

Никогда не забудет она, как увидела на асфальте распростертое тело человека, лежавшего навзничь с маленьким темным предметом возле правой руки, как услышала голос молодой негритянки, высунувшейся из соседнего окна и причитавшей, протягивая руки к небу: «О Господи, не дай ему умереть!» Назавтра в местной газете Джейн прочла коротенькое сообщение о двадцатишестилетнем парне, которому выстрелили в спину на тринадцатом этаже башни Брюер в тот момент, когда он пытался скрыться. Парень скончался на улице. У него осталось трое маленьких детей и жена на шестом месяце беременности. Полиция предполагала, что это было сведение счетов среди наркоманов.

Эрик решил, что настало время переехать на другую квартиру И купить ее. Джейн и в голову не пришла бы такая мысль. Покупка — дело серьезное, поступок зрелых людей. А для зрелых людей снимать квартиру означало бросать деньги на ветер. К тому же Девэйнский университет безвозмездно давал восемь тысяч долларов своим работникам на покупку жилья в Олд-Ньюпорте и предлагал денежные ссуды под очень низкие проценты. В связи с экономическим спадом цены на недвижимость, особенно в таком захолустье, как Олд-Ньюпорт, очень упали. А бюджет пополнялся благодаря погашению кредитов. Вся эта новая терминология забавляла Джейн, но еще больше ей нравилось проводить выходные в поисках новой квартиры, разглядывая с вполне оправданным любопытством чужие дома и вторгаясь в чужую жизнь. Когда какая-нибудь квартира им нравилась, они обсуждали за ужином, как ее обставить. Ей пришлось отказаться от своей мечты купить домик на берегу моря в Форт-Гейле — не потому, что это было дорого, просто она не умела водить машину и не могла полностью зависеть от Эрика. Они нашли свой дом только в конце марта. Накануне выпал обильный снег, и девственно-белый покров возле дома, а также мертвая тишина поразили их. Дом находился на Пич-стрит, маленькой улочке в конце Ривер-роуд, в лесном массиве, у самой черты города, в сорока пяти минутах ходьбы от университетского городка через богатые и хорошо охраняемые кварталы. Дом был как раз для двоих: две огромные комнаты наверху, выходившие окнами в очаровательный садик, две ванные комнаты (что, по мнению Эрика, являлось признаком роскоши), а внизу — довольно большая, уютная гостиная с камином и совсем новая кухня. Все это стоило невероятно дешево. Опасаясь подвоха, они все внимательно осмотрели еще раз. Дом оказался в отличном состоянии. Первого мая они переселились в него. Это был их второй переезд за семь месяцев. Эрик снова с присущей ему деловитостью упаковал ящики и нанял грузовик. Вечером он пожаловался на боль в пояснице: слава богу, что в ближайшем будущем переселяться они уже не будут. Разыскивая в ящиках бутылку виски для Эрика, Джейн обнаружила свой ковер и расстелила его перед камином. Вряд ли на этот раз, валясь с ног от усталости, они займутся на нем любовью, как это было в тот сентябрьский вечер, когда они въехали в башню Брюер. Однако десять минут спустя они уже лежали на ковре и занимались любовью.

Назавтра в университете состоялось последнее в этом семестре собрание. Питер Мак-Грегор послал всем приглашения с просьбой не пропустить его. Пришли все, за исключением Эдвина Сачеса, находившегося в творческом отпуске, и Ксавье Дюпортуа, уехавшего, как всегда, на следующий день после окончания занятий читать лекции во Франции. Даже Теодора Теодоропулос, факультетская примадонна, оказала всем честь своим присутствием; Джейн видела ее всего второй раз. Погода стояла великолепная, но вместо того чтобы провести время с Эриком в парке возле их нового дома, она была вынуждена сидеть три часа в душной комнате с закрытыми окнами из-за шума, доносившегося с соседней стройки Еврейского образовательного центра. Они могли бы гулять и дольше: четыре, пять часов, сколько захотели бы. Терпение ее было безгранично. Джейн посмотрела на своих коллег, сидевших вокруг стола, и едва удержалась от смеха. Пятеро мужчин, штатных преподавателей — трое худых и двое толстых — были поразительно похожи друг на друга: коротко стриженые, аккуратно причесанные волосы, строгий взгляд из-под очков в металлической оправе, тонкие губы, мрачные серые, видавшие виды костюмы. Рядом с ними — две женщины, тоже зачисленные в штат, искренне ненавидящие друг друга: толстая и агрессивная Бегам Беголю, с длинными седеющими волосами, в синтетическом платье кричащей расцветки, выросшая в бедном квартале Анкары, где и научилась давать отпор; и величественная Теодора Теодоропулос, родившаяся в богатой афинской семье, все еще красивая в свои почти шестьдесят лет, в элегантном костюме, белизна которого контрастировала с ее короткими, черными, как смоль, волосами. И еще пять преподавателей-почасовиков, в число которых входила и Джейн: четыре довольно молодые женщины и близорукий лысоватый парень. Все они были бездетными, бледными и худыми — мышки, дрожащие от страха и очень редко открывающие рот, чтобы высказать свое мнение. Бедняжка Карри, заведовавшая учебной частью, восседала между Питером Мак-Грегором и французом предпенсионного возраста, который склонял к ней свое лицо с мясистым красным носом и брызгал ей слюной прямо в ухо.

До чего они все несчастные! Даже те, кого приняли в штат университета, что считалось неслыханным достижением. И теперь с ужасно серьезным видом спорят из-за каких-то пустяков, словно дети. Как мало радости на их лицах! Интересно, занимались ли они когда-нибудь сексом с тем, кого любили всем телом и душой?

Ответ — на их лицах. Бронзино провел тридцать пять лет с женщиной — весьма посредственной любовницей. Старый француз топил свое одиночество в вине. У Питера Мак-Грегора — крупнейшего специалиста по Паскалю — была очаровательная жена и три прелестные дочери, однако глубокая горькая складка на унылом лице выдавала его растерянность перед обществом, в котором больше не было места ни для янсенизма, ни для возвышенной любви, и только университет служил ему последним пристанищем. Старик Кэррингтон, славный седой дедуля с сорокалетним стажем семейной жизни, совсем недавно официально признался, что он гомосексуалист. Что касается потрясающей Теодоры, то, по слухам, она была очень одинока с тех пор, как ее подружка лет десять назад нашла хорошую работу в другом конце Соединенных Штатов. Но самой жалкой была Бегам Беголю, чей смех напоминал скрежет металлической ложки о дно кастрюли. Все свое время она проводила с четырьмя лающими созданиями, из-за которых какой-то студент-хохмач прозвал ее «Две книги-четыре собаки». Поэтому ничего удивительного, что они отчаянно цеплялись за свою жалкую власть, мучая дипломников и препятствуя зачислению в штат своих молодых коллег.

Джейн в душе улыбнулась. Эти двенадцать мумий, сидевших вокруг стола, не знали ничего о любви. Ей так хотелось бы прокричать им свои заповеди:

Самой ей безумно повезло, но это было не только везение. Она могла бы выйти замуж за Джоша или за Нормана, или найти другого Эла. Но она бросила вызов злым духам, предпочтя одиночество. Даже познакомившись с Эриком, она не сдалась. Ее счастье было вполне заслуженным.

Пока ее коллеги обсуждали тест по старофранцузскому языку, она вновь вспоминала вчерашний вечер: они вдвоем на ковре, губы Эрика, его широкая грудь с мягкими темно-русыми волосами, мускулистые руки, округлые и упругие ягодицы, бедра, безупречные икры и внизу живота — он, смуглый и нежный, когда отдыхал на подушечке из двух шариков. Но достаточно было Джейн дотронуться до него пальцами, как он увеличивался и поднимался, становясь настолько большим, что, когда входил в нее, ей начинало казаться, будто она вновь стала девственницей. Нет, он не был огромным и не причинял ей боль. Именно нужный размерчик. Джейн нравилось все, что исходило от Эрика. И когда он языком, едва дотрагиваясь, нежно ласкал ее клитор, и когда она, в свою очередь, губами ласкала его, и даже едкий запах, пока он не успевал помыться; и еще один запах — солоновато-терпкий, исходивший от сухих желтоватых волос, торчащих из-под мышек. Она обожала его мягкие шелковистые волосы, но не сомневалась, что будь он лысым, она все равно любила бы его, настолько красивыми были у него лицо, форма черепа и даже уши. Ей нравилась его кожа, ее пористость, даже вкус. Свои великолепные зубы — правда, довольно запущенные — Эрик согласился показать отцу Джейн (еще одно свидетельство его любви к ней) и теперь по вечерам стал пользоваться зубной нитью. Ей нравилось и то, что каждый раз Эрик изобретал что-то новое в постели. Вчера как раз в тот момент, когда она почувствовала, что у нее вот-вот наступит оргазм, он прекратил движения и, отодвинув как можно дальше ее правую ногу, лег поперек и затем снова вошел в нее. Благодаря этой необычной позе в форме креста, соприкосновение с его членом было настолько глубоким и плотным, что ей показалось, будто они стали единым целым.

Через два часа она будет дома. У них дома. Он ждет ее. От желания заняться с ним любовью по спине у нее побежали мурашки. Вся дрожа от предвкушения удовольствия, безумно счастливая, она заметила холодный и неодобрительный взгляд Бронзино и сразу же прикусила губу, чтобы скрыть блеск в глазах.

Джейн могла с точностью назвать дату, когда ее счастье достигло вершины: 2 мая 1994 года. Оно продлилось шестнадцать месяцев. Неприятности начались сразу после собрания, когда она, забрав свою почту, обнаружила письмо, адресованное ей Принстонским университетским издательством. Как нарочно, именно в этот день. Когда Джейн увидела штамп в верхнем углу конверта, сердце ее сильно забилось, грубо вернув к той действительности, к которой она так свысока относилась еще пятнадцать минут назад. Первая профессиональная оценка ее восьмилетнего труда. Она еще не разорвала конверт, не достала письма и не прочла «сожалею», как у нее уже появилось какое-то мрачное предчувствие. Дважды перечитала она отзыв, пока ехала в автобусе домой. Ни одного положительного замечания, разве что о ее стиле — «ясный и энергичный». Когда она вышла из автобуса и увидела белый кукольный домик, где ее ждал любимый человек, радостное ощущение собственного превосходства у нее окончательно исчезло. Эрик сбежал по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, едва услышав, как она открывает дверь. Ни слова не говоря, Джейн протянула ему рецензию — картина, достойная греческой трагедии. Стоя возле груды ящиков, он бегло пробежал ее.

— Превосходно!

— Что?

— Ни одного веского довода против твоей книги. Рецензент сам себе противоречит: ты опровергаешь сложившееся мнение и в то же время в твоей книге нет ничего оригинального. Его это раздражает, вот и все.

— И что из этого?

— Ему завидно. А это значит, что книга хорошая.

— Но мне-то что делать?

— В этой рецензии есть одно толковое замечание — по поводу книг и статей, на которые ты не ссылаешься…

— Но я не могу ссылаться на всех! Я прочла тонны книг на английском, французском, немецком и даже на итальянском. Я не ссылаюсь на тех, кто не имеет отношения к моей диссертации, и на тех, кого считаю дураками.

— Дураки, любовь моя, обладают большой властью. Хочешь знать мое мнение? Твой рецензент и есть один из тех дураков, книгу которого ты не упоминаешь. Он в ярости, потому что ты написала неплохую работу, но ни разу не сослалась на него. Знаешь, что я сделал бы на твоем месте?

— Что?

— Я бы взял последнюю книгу о Флобере и внимательно изучил библиографию, чтобы удостовериться, что не пропустил какую-нибудь мегеру, которым обычно поручают писать рецензии. В общем, проверил бы всех профессоров, проживающих в Соединенных Штатах. А впрочем, не стоит волноваться. Ты же прекрасно знаешь, что не бывает успеха без одного или двух отказов.

Все, о чем говорил Эрик, было просто, ясно и очевидно. Он был таким красивым в черной тенниске, голубых джинсах, с босыми ногами и ниспадающими на лоб шелковистыми светло-русыми прядями. Ей нравились его большие ноги с длинными пальцами — средний был длиннее второго — и ухоженными ногтями. Жизнь напоминала погоду в Бретани, о которой рассказывала Розен: солнце, дождь и снова солнце, выглядывающее из-за облаков, подгоняемых и уносимых ветром. Ее Эрик, сидящий рядом с ней на диване, уронивший на пол рецензию, целующий ее и шепчущий ей на ухо, как хорошо было вчера на ковре. Ее Эрик! Не прошло и минуты, как они снова занялись любовью, и опять на ковре.

Шестнадцать месяцев счастья. А могло быть и шестнадцать лет. До того, как погиб Герринг. Тогда ей казалось, что никто не может покуситься на самое главное в ее жизни — Эрика. Отрицательный отзыв — самое худшее, что вообще могло произойти. В тот момент она еще не знала, что это было предупреждение Эриний: не заносись слишком сильно! Гюбрис.

Джейн свернула налево. Вот и ее дом. Она настолько глубоко погрузилась в свои мысли, что сорок минут ходьбы от остановки автобуса до центра города пробежали, словно пять минут. Скоро зайдет солнце. Джейн порылась в пляжной сумке, чтобы найти ключи. В сумерках белый дом, казалось, отливал золотом. Она открыла дверь. В это время гостиная выглядела уныло, и здесь пора уже было включать свет, хотя снаружи еще светло. Она заметила, как мигает красная лампочка автоответчика, и нажала на кнопку, чтобы прослушать сообщения. Эллисон: пусть Джейн обязательно позвонит ей вечером, если почувствует себя одиноко. Спасибо.

Деревянные книжные полки, стоявшие справа от камина, были гораздо светлее в том месте, где находились книги Эрика. Не мешало бы их вымыть. Как, впрочем, и окна. Они мыли их всего раз, пятнадцать месяцев назад, когда на празднование новоселья пригласили сорок человек. Фотография Эрика вместе с Губертом, которую Джейн сделала в тот вечер в саду, так и стояла на книжной полке рядом с фотографией Джереми, бежавшего к фотоаппарату, переваливаясь, словно медвежонок, и протягивавшего вперед свои пухлые ручки. Джейн поднесла к губам фотографию и поцеловала стекло. Наверное, он изменился. Прошло больше года, как Джон и Эллисон с неделю гостили у них в Олд-Ньюпорте. Оба они были очарованы Эриком, а Джейн с Эриком души не чаяли в Джереми. Целыми днями они вместе гуляли, а вечерами болтали, попивая калифорнийское вино, которое привезли Эллисон с Джоном. Шел июль 1994 года. Оставалось две недели до гибели Герринга. Через десять дней Джереми исполнится два года. Не забыть бы позвонить.

Джейн пошла в кухню и налила себе стакан профильтрованной воды. Стемнело. Было почти девять часов. В ванной комнате она прополоскала купальник и приняла душ, долго обливаясь горячей водой, чтобы смыть морскую соль. Телефонный звонок раздался как раз в тот момент, когда она выходила из ванной. Схватив полотенце, Джейн побежала в комнату, легла поперек кровати и сняла трубку телефона, стоявшего на ночном столике.

— Эрик?

Ответа не последовало.

— Эрик? Ты меня слышишь? Это ты? Ничего не слышно. Я кладу трубку. Перезвони!

Джейн положила трубку. В комнате было мрачно и тихо. Она дрожала от холода. Вдруг ей показалось, что она не заперла входную дверь. Не став вытираться, она обмоталась полотенцем и быстро сбежала вниз. Дверь оказалась закрытой. Снова раздался телефонный звонок. Она вздрогнула и побежала в гостиную.

— Привет, это я.

— Ты где?

— В мотеле при выезде из Толидо.

— Это ты пытался только что дозвониться?

— Нет, а что?

— Кто-то позвонил. Ничего не было слышно.

— Не сработало.

— Возможно. Но я испугалась. Машины нет, и дорога в стороне…

— Успокойся, ничего страшного.

— Да, я знаю. Ты не слишком устал?

— Есть немного. Я просидел за рулем двенадцать часов. Хорошо, что выехал в субботу. Дорога была почти пустой.

— Что-нибудь ел?

— Огромный гамбургер.

— Думаешь, что доберешься на место завтра?

— Если удастся. Еще часов двенадцать пути.

— Это уже слишком. Почему бы тебе не сделать еще одну остановку?

— Посмотрим. Мне хочется побыстрее добраться. Буду осторожен, не волнуйся. А что ты сейчас делала?

— Принимала душ. — Она засмеялась. — Я голая и совсем мокрая.

— Ага…

Как ей его уже не хватало! Толидо. Она никогда там не была. Завтра он будет еще дальше. Эрик ласково спросил:

— Как у тебя прошел день?

— Ты можешь мною гордиться: я не плакала. Пять часов проработала над статьей и наконец закончила.

— Я горжусь тобой.

— Сегодня после обеда я ездила в Форт-Гейл. Снова видела этого чокнутого, помнишь, типа, который ко всем пристает в автобусе с разговорами. Сегодня мне пришлось пожать ему руку Он достал меня своими вопросами. По нем явно плачет психушка, хотя он и не буйный. Всех знает по именам. На остановке в Уэст-Олд-Ньюпорте высунулся из окошка и закричал: «А это же мадам Джексон с дочерью! Здравствуйте, мадам Джексон! Как поживаете? А ваша дочь? Привет, Дороти!» Он знает, где кто живет, и говорит водителю, где нужно остановиться еще до того, как пассажиры сами об этом попросят. У меня даже поднялось настроение. Может, я поняла, что этот тип не опасен, и я могу быть с ним любезной.

— Не слишком любезной, однако.

Джейн рассмеялась.

— Я плавала целый час и шла пешком от самого центра. Сегодня, наверное, буду спать как младенец.

Эрик зевнул.

— Как бы мне хотелось, чтобы ты была со мной.

— Мне тоже. Мотель ничего?

— Такой же очаровательный, как психушка. В любом случае я валюсь с ног от усталости. Боюсь только, как бы мои коробки в машине не соблазнили кого-нибудь. Сил не хватило их достать. Я, как дурак, взял коробки от телевизора и видеомагнитофона.

— Не может быть!

— Скотчем приклеил на лобовом стекле записку, что в коробках ничего, кроме книг, нет. Надеюсь, мне поверят.

Джейн поставила пластинку с бразильской музыкой и начала готовить себе ужин. От приятной ритмичной музыки в доме стало уютней и теплей. На следующий день телефон зазвонил ровно в полночь, когда она уже думала, что ей делать, если Эрик не позвонит до часа ночи. Он только что добрался до места. И настолько сильно устал, что ему было не до впечатлений.

Он перезвонил в понедельник. Проспав одиннадцать часов, чувствовал себя гораздо лучше. Квартира оказалась довольно приличной: просторной, светлой и уютно обставленной. Джейн, конечно же, не понравится толстое ковровое покрытие во всех комнатах; зато здесь много окон, через которые видны высокие деревья и ярко-синее небо.

— Далеко от центра?

— В самом центре.

Он уже распаковал свои книги. Ему не хватало только одного человека, чтобы чувствовать себя совсем как дома.

Во вторник, около десяти утра, раздался звонок в дверь. Открыв, Джейн увидела посыльного, который принес ей двенадцать красных роз. Вторая годовщина их свадьбы.

Сейчас она чувствовала себя совсем по-другому, чем три года назад в Париже. Никакой депрессии. Конечно, ей ужасно не хватало Эрика, но жить было можно. Она замещала Карри на должности заведующей учебной частью. Когда Бронзино прошлой весной попросил ее об этом, она разозлилась: масса административной работы при той же зарплате, а отказаться нельзя. Теперь она только радовалась, что согласилась, так как времени на хандру не оставалось. Из маленького кабинета на пятом этаже она переехала на четвертый в просторную комнату с двумя столами, пятью стульями и стеклянной дверью, отделявшей кабинеты декана и руководителя аспирантов Питера Мак-Грегора. Джейн изучала «Сборник университетских документов» и подчеркивала кое-какие места. Это было настолько нудно, что она часто по несколько раз перечитывала одну и ту же фразу, чтобы вникнуть в ее смысл. С Эриком они регулярно перезванивались. Услышав его голос, она чуть не плакала, а положив трубку, неподвижно сидела минут десять-пятнадцать и улыбалась. День Благодарения был еще слишком далеко. Восемнадцатого сентября Джейн купила билет на двадцатое октября, чтобы провести уик-энд вместе с Эриком. Исполнялась четвертая годовщина со дня аборта, и ей совсем не хотелось оказаться в этот момент одной. Эрик, узнав о ее приезде, заговорил с ней с той особой волнующей интонацией, от которой у нее все трепетало внутри.

Он был счастлив. Его студенты оказались трудолюбивыми, коллеги — умными и симпатичными людьми. Все они прочли его книгу и свободно высказывали ему о ней свое мнение. В Девэйне никто и не подозревал, что можно интеллектуально общаться без конкуренции и взаимных нападок. Богатая библиотека преподнесла Эрику приятный сюрприз. В аудиовизуальном центре показывали великолепные фильмы каждый вечер, а не только по выходным, как в Девэйне. Джейн, без сомнения, оценит Мастерскую литературного творчества, в работе которой принимали участие писатели всего мира, и часто довольно известные. Из этих разговоров она поняла, что Эрик воодушевлен: он был очарователен, нежен и часто смешил ее, рассказывая анекдотичные истории.

В конечном счете Эрик правильно сделал, уехав отсюда, думала Джейн, направляясь на встречу с Бронзино. Полтора месяца после отъезда Эрика прошло незаметно, а через два дня она улетала в штат Айова. Вначале Джейн очень огорчилась, когда Эрик неожиданно принял предложение отправиться в Айова-Сити — это было так далеко, а ведь он мог еще год спокойно работать в Девэйне, и они остались бы вместе. Но он не был уверен, что на следующий год найдет такую же интересную работу, и поэтому заявил: «Я знаю свой потолок, Джейн. Еще один такой год, и мне будет конец — и нам тоже».

Он говорил правду. Медленный и неуклонный спуск в ад начался утром 6 августа 1994 года, когда Аннет Герринг, разбудив их, сообщила, что Хьюберт погиб в авиакатастрофе. Разбился на своем самолете. Больше всего на свете он любил летать.

С этого дня в доме повисло гнетущее молчание. Эрик, и без того заваленный работой, вносил последние правки в свою вторую книгу и помогал Аннет навести порядок в бумагах Хьюберта. Кроме того, ему пришлось заниматься и студентами своего друга. Несколько человек перешли под его руководство, и, надо сказать, весьма кстати, так как в этот момент у Эрика был только один студент-дипломник. В сентябре, узнав, что Джудит Свон назначена новым деканом факультета, он совсем замкнулся в себе. Джудит невзлюбила Эрика еще четыре года назад, когда на одном из ужинов у Геррингов попыталась соблазнить его, но еще больше это проявилось после женитьбы Эрика, так как ей пришлось отказаться от своих подозрений в том, что он гомосексуалист. В общем, как всегда, смена власти повлекла за собой и смену фаворитов. Со всеми другими коллегами на факультете Эрик был в прекрасных отношениях. Все они были у них на новоселье. Его книга получила отличные отзывы. Двести студентов первого курса посещали его лекции по европейской живописи, а десятки сражались за то, чтобы попасть к нему на семинары, так как запись была ограничена. Эрик уже подписал контракт на издание своей второй книги. Все знали, что по совету Герринга он отклонил предложение университета в Беркли, а это означало, что ему была обещана негласная поддержка на конкурсе. Свон была не единственным членом комиссии.

Двадцать пятого февраля Эрик узнал, что его кандидатура не прошла. На лбу у него между бровями появилась новая складка. Все встало на свои места. Причина была понятна: зависть. Взять в штат тридцативосьмилетнего мужчину, имевшего уже две книги, очаровательную жену и красивый дом? Удавшееся новоселье обернулось против него. Прежде чем покупать дом, нужно быть уверенным, что тебя проведут по конкурсу. То, что до гибели Герринга считалось делом решенным, выглядело после голосования наглым вызовом. Гюбрис.

Эрик же утверждал, что его это ничуть не волнует: еще ни один преподаватель Девэйна не стоял с протянутой рукой. Он жаловался на боли в спине и висках. С марта по июнь они ни разу не занимались любовью. А до этого пытались раза два в феврале, и еще раз в марте, но безуспешно. Ими обоими овладел страх: Джейн заранее знала, что у них ничего не получится. Ей было невыносимо чувствовать рядом с собой его тело, лежать с ним в одной постели, в одной комнате, под одной крышей, дотрагиваться до его постоянно мягкого члена. Эрик называл это временным сбоем, не имеющим никакого отношения к Джейн, но она во всем винила себя, думая, что не вызывает в нем больше желания. Она боялась, как бы Эрик не стал любить ее так, как она когда-то любила Джоша: нежно, преданно, надежно, но не испытывая при этом страсти.

Эрик перешел спать в комнату, служившую ему кабинетом, а иногда засыпал внизу, в гостиной, на диване с бело-бежевой обивкой, перед телевизором, который Джейн находила еще включенным, когда, испытывая облегчение от того, что ночь уже позади, спускалась утром позавтракать. Почти каждый вечер она плакала, думая, не наказание ли это за то, что они были слишком счастливы. Единственный человек, которому она могла довериться, была Эллисон.

— Господи, оставь его в покое. Бедный Эрик! Ты не можешь себе представить, как унизительно потерять работу. А для мужчины это еще страшнее! Наверное, он боится не оправдать твои ожидания.

Советы Эллисон сводились к следующему: никогда не плакать в его присутствии; не жаловаться; быть желанной, нежной, уравновешенной и надежной; не обращаться за моральной поддержкой; делать ему массаж; временно отказаться от близости. Эллисон, видевшая их вместе, нисколько не сомневалась: у них впереди целая жизнь, чтобы заниматься любовью.

В мае, стоя на тротуаре в очереди в бакалейную лавку, Джейн до слез растрогалась от улыбки очаровательного китаёнка и поняла наконец, почему ей так тоскливо. После свадьбы и покупки дома, по логике вещей, должен появиться ребенок. Нелегко, однако, зачать его, не занимаясь любовью. Эрик же, на свой манер, просил ее сделать выбор между ним и ребенком. Любить — это значит и уметь отказываться. Она не станет больше плакать в его присутствии.

Получив предложение из университета Айовы, Эрик оживился, словно медведь, проснувшийся после зимней спячки, снова стал самим собой, обходительным, веселым и страстным. После такого ужасного года им обоим нужно было хорошо провести июль и август.

Джейн остановилась у ограды колледжа. Ровно половина первого. Ей пришлось подождать, пока какой-то студент не открыл ей ворота. Она перебежала через газон мимо зданий, построенных в колониальном стиле. Из открытого окна доносилась рок-музыка. Джейн не могла опоздать на первый за четыре года обед с Бронзино. При входе в столовую она протянула служащей университета свое удостоверение и заметила в очереди короткие вьющиеся волосы Бронзино. Взяв поднос, она кивнула ему в знак приветствия. В колледже преподаватели обедали бесплатно, но на этом все их привилегии в столовой заканчивались; не могло быть и речи, чтобы пройти без очереди и встать рядом с Норманом. Особой необходимости торопиться не было. Он должен был обсудить с ней ее повышение и поговорить о продлении ее контракта еще на четыре года.

Норман выбрал столик в конце зала, в отдаленном углу, подальше от шумящих студентов, чтобы можно было спокойно поговорить. Джейн села напротив него. Все такой же, разве что вместо твидового пиджака и бабочки на нем был толстый пуловер. Она улыбнулась.

— Хорошо выглядишь.

Бронзино, не ответив, глянул на часы.

— У нас мало времени: в час у меня встреча. Перейдем прямо к делу. У тебя, в принципе, все в порядке, Джейн. Восемь статей — восемь, я не ошибаюсь? — опубликованные в серьезных журналах, внушают уважение. Ты читаешь лекции по самой разнообразной тематике. И то, что ты теперь заведуешь учебной частью, придает тебе вес. Но нужна книга.

Джейн поморщилась.

— Я знаю, но не успеваю, так как после отказа Принстонского издательства опубликовать мою книгу, мне пришлось ее переделывать.

— Без книги я ничего не могу тебе гарантировать. Необязательно, чтобы она была уже опубликована, но нужно хотя бы подписать контракт. Иначе некоторые наши коллеги проголосуют против.

Кто же? Беголю, конечно, которая не любила женщин, особенно моложе себя. Бронзино засунул в рот огромный лист салата и кончиком языка облизал капли соуса в уголках губ. Он поперчил рагу из индейки с рисом, которое выбрал себе по примеру Джейн. Его поднос был заставлен едой: салат, пирожное с лимонной прослойкой, яблоко, банан и два апельсина, три булочки, йогурт и даже пакетик кукурузных хлопьев. Нелегко съесть все это за пятнадцать минут.

— Я жду новостей из издательства Чикагского университета. Надеюсь на положительную рецензию. Директор издательства, кажется, заинтересовалась, прочитав вступление и краткое содержание моей книги. Во всяком случае, она сразу же позвонила и попросила выслать ей рукопись. Хороший знак, да?

— В самом деле. И когда это было?

— Летом. Кажется, в июле. Точно не помню.

— В июле? Прошло уже четыре месяца. И что, с тех пор никаких новостей?

Джейн отрицательно покачала головой.

— А ты сама ей не звонила?

— Нет еще.

Он неодобрительно нахмурился.

— Как же ты можешь позволить себе вот так терять время!

Джейн покраснела.

— После того как я стала заведовать учебной частью, на меня свалилось столько работы, и потом мне нелегко без Эрика…

— Университету нет дела до твоих семейных проблем. Ты должна думать о своей карьере. Как только подпишешь контракт, дай мне знать: я приложу его к твоему досье.

Джейн вздрогнула. Если кто-то и выступит против ее назначения, так это Бронзино. Он никогда не простит ее. Но все-таки он предупредил ее — наверное, потому, что она была с ним честной. Бронзино быстро доедал уже последние куски мяса с салатом. В два приема он справился с пирожным и быстро проглотил йогурт. Посмотрев на часы, встал.

— Кстати, у моего друга Джеффри Вудроу только что вышла книга в издательстве Миннесотского университета по теме, близкой к твоей. Попробуй написать туда. Можешь сослаться на меня, если хочешь. Поторопись, Джейн: ты должна подписать контракт до января.

Продолжая говорить, он открыл портфель и засунул туда фрукты, булочки и пакетик хлопьев. Глаза у Джейн округлились. Возможно, он не успевает ходить по магазинам или остался на мели после развода. Норман ушел, унеся с собой поднос. Джейн едва притронулась к своему рагу — есть совсем не хотелось. Трое студентов сели за ее стол. Они громко, со смехом обсуждали ночные похождения одного из своих приятелей с некой Вики, не обращая никакого внимания на Джейн, словно она была той самой перечницей, которую унес на подносе Бронзино и в которой они, похоже, вовсе не нуждались. Тонкая, как тростиночка, девушка-азиатка, сидевшая напротив Джейн, сняв скорлупу с яйца, аккуратно отделила желток, съела только белок, и пока ее толстая подружка поглощала огромный гамбургер с жареным картофелем, неторопливо стала жевать листики зеленого салата без соуса. Джейн встала, настроения у нее не было никакого. Она осталась единственной в своем кругу, у кого до сих пор не было контракта. Вот-вот должна выйти книга Карри. Даже Джеймс нашел издателя. Без книги ее не возьмут в штат не только в Девэйне, но и ни в каком другом месте.

Наутро Джейн заставила себя позвонить в издательство Чикагского университета и оставила сообщение на автоответчике.

Вечером, когда она вернулась с работы, на автоответчике мигала красная лампочка. Так как Эрик уже звонил ей на работу, сообщение явно было не от него. Нажимая на кнопку, она почувствовала, как у нее сильно забилось сердце. Услышав незнакомый голос, Джейн тотчас же уловила в нем бюрократические нотки. Директриса издательства приносила ей свои извинения за задержку: летом нелегко найти специалиста, и поэтому она вынуждена была ждать до сентября; она пообещала ответить до Дня Благодарения. Джейн облегченно вздохнула: свой долг она выполнила. Еще неделю можно жить спокойно.

Утром она проснулась без четверти пять. Самолет вылетал из аэропорта Кеннеди в половине десятого. Три часа на автобусе до аэропорта и потом два с половиной — в самолете. Прождав в Чикагском аэропорту целый час, она пересела на маленький винтомоторный самолет с десятью пассажирами на борту. Самолет то и дело проваливался в воздушные ямы. Джейн стало мутить. Почти час провела она над бумажным пакетом, хныча, как ребенок. За ней тоже кого-то тошнило. В самолете стояла ужасная вонь. Желудок был уже пуст, но ее продолжало рвать желчью. Она плакала, умоляя Господа Бога посадить их на землю, и клялась, что никогда больше не сядет в самолет, особенно в маленький. В конце концов они приземлились, но при этом их так тряхнуло, что Джейн позеленела от страха, уверенная, что сейчас все погибнут. Эрик ждал ее уже больше часа. Они на ходу поцеловались и, быстро сев в машину, поехали в Айова-Сити, где вообще не было аэропорта. Эрик опаздывал: в два часа у него была лекция. Всю дорогу Джейн молчала — ее все еще тошнило.

— Мне очень жаль, что я не могу с тобой остаться. Если бы твой самолет не опоздал, мы могли бы вместе пообедать.

— Не волнуйся.

Он только и успел, что отнести ее вещи в квартиру. В холодильнике было полно еды.

Джейн приняла душ. Не найдя чистого полотенца, она вытерлась полотенцем Эрика, которое уже давно следовало постирать, как и все грязное белье, лежавшее в шкафу. Со дня приезда он ни разу не пылесосил квартиру. Раковина на кухне была завалена грязной посудой, вид и запах которой вызвали у нее тошноту. Есть она не смогла.

Обстановка в квартире была безобразной: диван с кричащей пестрой обивкой, в гостиной — громоздкий темный стол с витыми, под старину, ножками, на кухне — мебель в дешевом деревенском стиле, на полу — старый и грязный ковер. Квартира производила мрачное впечатление, несмотря на огромные окна. Возможно, из-за ужасных вертикальных металлических жалюзи, повешенных в шестидесятые годы и поглощавших свет. Из окон были видны деревья и бесконечные равнины. Город фактически заканчивался уже в центре, так как города, как такового, не было. Джейн поняла это еще по дороге из аэропорта, когда Эрик показал ей несколько зданий: университет и прилегающие дома. Настоящий кошмар в ее понимании.

Всю вторую половину дня она пролежала, читая книгу в ожидании Эрика. Мог бы, однако, ради нее уйти с работы пораньше. Все-таки двадцатое октября. Не лишь бы какая дата. И он это знал. Около семи часов Эрик, наконец, появился. Он очень устал за неделю. Поужинав, они легли спать.

Наутро между ними возникла напряженность. По этой причине о близости не могло быть и речи. А из-за отсутствия близости их отношения стали еще напряженнее. Извечная проблема: что было вначале — яйцо или курица? Джейн все еще тошнило. После завтрака Эрик предложил пойти прогуляться. Он хотел показать ей свою работу, кабинет, конференц-зал, библиотеку, музей, аудиовизуальный центр. Везде, куда они заходили, она старалась выражать восхищение. Они повстречали пятерых его знакомых. Эрик был рад представить им свою жену. Одни пригласили их к себе на воскресный обед, другие — на ужин, где должен был присутствовать Дэвид Кларк, защитивший диссертацию в Девэйнском университете. Выдающаяся личность.

Эрик не задал ей ни одного вопроса о ее жизни. Только кривился, когда она упоминала Девэйн или Олд-Ньюпорт. Единственное, что вызывало у него интерес, это утечка воды в ванной.

В субботу, после обеда, они занялись любовью. После этого Эрик сразу повеселел, настроение у него улучшилось. Она же, хотя и не испытала оргазма, тоже почувствовала облегчение: по крайней мере, лед тронулся. Вечером они посмотрели фильм Хичкока. Ее все еще тошнило, и уныние не проходило. Однако не стоило сгущать краски. Каждый год, приблизительно в это же время, Джейн становилась нервной и агрессивной по отношению к Эрику. Он знал почему. И старался быть нежным и терпеливым.

Большинство коллег Эрика, с которыми Джейн познакомилась на воскресных приемах, были семейными парами, старше их по возрасту, с детьми. Они только и делали, что говорили о своих отпрысках и студентах.

— Значит, вы преподаете в Девэйне? — обратился к ней невысокий тощий молодой мужчина в очках, с рябым лицом, одетый по нью-йоркской моде в черную рубашку и черные джинсы. Это был Дэвид Кларк, преподаватель французского и итальянского языков, единственный холостяк среди присутствующих.

— Да, Девэйн уже далеко не тот, каким был в те времена, когда там существовала критическая школа. Осталась лишь жалкая кучка старых придурков-консерваторов, или вы не согласны? Кто там еще способен работать, кроме Теодоропулос?

Джейн ничего не оставалось, как начать петь дифирамбы в адрес Бронзино, Сачеса, Мак-Грегора, Смита и даже Беголю. Кларк хотел знать, что она думает о структурном анализе и что еще нового можно сказать о Флобере. Если и существовала тема, которую Джейн не хотелось затрагивать, то именно эта. При разговоре он наклонялся к ней, и изо рта у него дурно пахло. Он явно не умел чистить зубы, а в результате — зубной камень и воспаленные десны. Гингивит. От своего отца Джейн знала, что дантисты работают в масках, потому что во рту бактерий больше, чем в анальном отверстии. Она незаметно откинула голову. Дэвид наклонился к ней еще ближе.

Когда все уже выпили достаточно пива, гостиная наполнилась смехом и грубоватыми шутками по поводу людей, о которых Джейн никогда не слышала, — какой-то коллега, директор, секретарша. Иногда Эрик объяснял, почему все смеются.

— Ты не слишком скучала? — спросил он ее, когда они около полуночи вышли из гостей.

— Да нет, все очень милые люди. Просто я слишком измучилась в самолете, а теперь при одной мысли, что завтра снова нужно лететь, мне становится плохо.

— Бедняжечка ты моя!

В понедельник утром у него была лекция. После обеда он отвез ее в аэропорт. Ветер дул не так сильно, как в субботу. Джейн, однако, проглотила три таблетки нотамина. Она так глубоко уснула, что, когда они приземлились в Чикаго, ее пришлось перевозить в другой самолет на кресле-каталке.

Она проспала всю дорогу до Олд-Ньюпорта. А в полночь, едва добравшись до дома, опять сразу же уснула.

Во вторник, придя на работу, Джейн обнаружила на своем письменном столе груду писем и записок, на часть из которых нужно было срочно ответить. И почему-то именно в это утро студенты потянулись к ней чередой, чтобы расспросить о программе по французскому языку и стажировке во Франции на третьем курсе. Сидя за письменным столом, Джейн силилась сохранить на лице спокойную улыбку. А когда глянула на часы, стрелки показывали без пяти час. В животе у нее урчало. На завтрак, как и в течение трех предыдущих дней, она ничего не ела.

Ровно в час начиналась лекция, а за дверью сидел еще один студент: он ждал в коридоре уже минут тридцать и не принять его она не могла.

— Садитесь и подождите меня минуточку.

Джейн побежала к секретаршам. Кабинет Мэри был закрыт: ушла обедать. Забежав к Дон, она застала ее за разговором по телефону. При виде наполовину съеденного сандвича с курицей у Джейн потекли слюнки. Еще мгновение — и она упадет в обморок.

— Знаю, — говорила Дон, — это ужасно. Никогда бы не подумала, что он способен на такое. Когда подумаешь, что она…

Чтобы обратить на себя внимание, Джейн несколько раз кашлянула.

— Подожди секундочку.

Повернувшись к Джейн, Дон спросила:

— Вы что-то хотите?

Джейн улыбнулась ей как можно приветливей.

— Не могли бы вы оказать мне услугу?

— Какую?

— Я страшно опаздываю. Через пять минут у меня лекция, а я должна принять еще одного студента. И умираю от голода. Вы не могли бы спуститься в кафе и купить мне пиццу?

Она протянула ей два доллара.

— Нет, не могу. — Дон повернулась к ней спиной. — Алло? Да, извини. Вот что, я думаю, тебе следует ей сказать…

Покраснев, Джейн выскочила из кабинета. В ушах у нее звенело, будто Дон дала ей пощечину. К счастью, рядом не оказалось ни одного свидетеля ее унижения. Джейн сама была виновата. Дон была превосходная секретарша, намного расторопнее, чем Мэри, и если бы она четко не очертила круг своих обязанностей, то загнулась бы от работы. К тому же Мэри работала в учебной части, а Дон — на декана и других профессоров. И потом, у нее был обед. Но оставалось еще кое-что. Ни с одним другим преподавателем Дон не стала бы разговаривать так, как с ней. И Джейн знала почему. Как-то в сентябре, вечером в пятницу, когда ей совсем не хотелось возвращаться в опустевший дом, она разговорилась с Дон: оказалось, что они — одногодки, вышли замуж в один и тот же год и даже в один и тот же месяц. Джейн с гордостью показала ей свою свадебную фотографию, стоявшую у нее на столе. На заднем плане — красновато-бурые скалы Форт-Гейла, а на синем фоне моря — сияющее лицо Эрика; Джейн тоже выглядела ничего, со своей голливудской улыбкой и развевающимися на ветру волосами. Дон, толстая и невзрачная блондинка, вряд ли могла бы похвастаться такой фотографией. После этого их отношения незаметно изменились. Приказывать Дон, как прежде, она больше не могла.

В тот вечер, возвратившись домой, Джейн сразу заметила мигающую красную лампочку. Единственное сообщение. С замирающим сердцем она нажала на кнопку. Сегодняшний день не предвещал ничего хорошего. С другой стороны, по телефону директриса издательства может сообщить только хорошую новость.

«Привет, дорогая…»

Эрик. Джейн о нем совершенно забыла. Только вчера расстались, а кажется, что прошла уже вечность.

«…Надеюсь, что ты хорошо добралась и со здоровьем у тебя все в порядке. Я не смогу позвонить тебе вечером: после конференции буду на ужине. Кстати, ты всех здесь очаровала. Не знаю, что ты рассказывала Дэвиду, но я никогда не слышал, чтобы он так хорошо о ком-нибудь отзывался. Мы провели чудесный уикэнд, и мне тебя не хватает. Не забудь вызвать сантехника».

Саркастически улыбаясь, Джейн отложила страницу. Никакого сомнения. Подпись: «Гюбрис».

Неужели Джош опубликует такое?.. Тогда она подаст на него в суд — на него и издательство. Необходимо посоветоваться с адвокатом. С Эллисон?

Но как Джош смог столько узнать? Кто рассказал ему такие подробности, как, например, об анонимном звонке в тот первый вечер, после отъезда Эрика?

Не он ли это звонил?

Не он ли преследовал ее в течение нескольких лет?

В своем ли он уме? Не мстит ли он ей из-за того, что разочаровался в своей работе в университете?

Наверное, нужно все-таки позвонить психиатру. Но чем искать кого-то в справочнике, не лучше ли поговорить с врачом с факультета психиатрии при Медицинском центре Девэйна, куда она уже обращалась несколько лет назад. Его номер есть у нее на работе.

Во всяком случае, спешить нечего. У человека, который потратил годы, чтобы написать этот роман, не все в порядке с головой, но вряд ли такой человек способен совершить преступление. Посылая рукопись без подписи, Джош рассчитывал скорее удивить ее, чем напугать. Он хотел показать, насколько хитрее и умнее ее.

Именно его наглость и уверенность в том, что он на голову выше всех остальных, что он лучше знает ее, чем она саму себя, всегда раздражали Джейн.

Эта наглость била в глаза, когда он описывал их собрание или ее поездку к Эрику. Джош приписывал Джейн пренебрежительное отношение к окружающим, свойственное ему самому. Пусть ей не нравились ее коллеги, но никогда она не испытывала чувства превосходства по отношению к ним, никогда не смотрела свысока на коллег Эрика, которые были намного приятнее Джоша.

Джош недолго дал ей понаслаждаться своим превосходством: одной рецензии оказалось достаточно, чтобы сделать ее несчастной.

Джейн пожала плечами. Слезы, которые она проливала из-за своей книги, были просто смешными. Но легко рассуждать о свободе тому, кто никогда не был частью системы и не сопротивлялся давлению изнутри.

«Зависть», — сказал бы Эрик.

Джош решил, что сможет описать Эрика и показать их семейные отношения! Но что он знает о любви?!

Джейн пренебрежительно усмехнулась и взяла первую страницу следующей главы.

Джейн никак не удавалось уснуть, и она прислушивалась к шепоту за дверью.

Она открыла глаза. В темноте были видны очертания мебели: у стены — современный белый комод с четырьмя ящиками с каждой стороны; над ним — широкое зеркало; рядом с белыми книжными полками — кресло-качалка из светлого дерева; по обе стороны кровати — белые столики; сама кровать тоже была хорошая, с жестким матрасом. Спальня была обставлена просто и со вкусом.

Джейн включила свет. Если бы только открылась дверь и вошел Эрик! Она сразу же извинилась бы перед ним. Но он ждал, пока она уснет.

На полках перед корешками книг стояли фотографии в простых рамках из прозрачной пластмассы — из тех, что продают по десять франков за штуку. Эрик-младенец на руках у матери — 1957 год. Эрик, очаровательный двухлетний малыш, держит родителей за руки и взволнованно улыбается. Встретившись впервые с Нэнси, матерью Эрика, Джейн поразилась, увидев перед собой маленькую толстушку с темно-каштановыми завитками; эта фотография лишь подтвердила то, о чем она догадывалась: Эрик был похож на своего отца, высокого стройного блондина с улыбкой Пола Ньюмэна. А вот еще одна фотография: восьмилетний Эрик в хоккейной форме, с победоносной улыбкой держит в правой руке посеребренный кубок, а два пальца левой руки растопырил в виде V — знак победы. Эрик на пляже во Флориде с Энн и Нэнси — еще совсем подросток, а уже выше своей маленькой бабушки и матери; и все та же фотогеничная улыбка. Школьная фотография после окончания лицея: массивные квадратные очки, ужасная стрижка с нелепым пробором слева, ярко-зеленый костюм с широким галстуком в оранжево-коричневую клетку. Увидев впервые этот снимок, она так расхохоталась, что Эрик обиделся. Но даже такой наряд семидесятых годов не мог затмить его фотогеничную и слегка взволнованную улыбку. Эрик в Принстоне, на церемонии вручения дипломов, рядом с бабушкой, которая едва достает ему до груди, — и та же улыбка. Университетская фотография, сделанная в Гарварде в день вручения дипломов: необыкновенно красивый серьезный молодой человек в ярко-красной мантии, и опять с ослепительной улыбкой. Как молодо он выглядел десять лет назад! И последняя фотография, стоящая рядом: они с Эриком после брачной церемонии в Форт-Гейле. Это был единственный снимок в рамке из дерева ценной породы, которую купила Джейн. Гарвардская фотография заслоняла левую часть их свадебного снимка, ту, где находилась она, поэтому виден был только Эрик в темном костюме, мило улыбающийся самому себе в мантии пурпурного цвета.

Она встала с постели, чтобы взять носовой платок в своей одежде, лежавшей на кресле-качалке, и пошла босиком по теплому полу, безукоризненно чистому, как, впрочем, и вся квартира Нэнси, где даже в ванной и кухне всегда пахло свежестью. Повсюду были расставлены плетеные ивовые корзиночки, доверху наполненные лепестками роз и тонко нарезанной высушенной апельсиновой коркой.

Было очень жарко. Скорее всего, поэтому она и не могла уснуть. Нэнси устанавливала обогреватель на двадцать восемь градусов — отопительная система была проведена даже в подсобных помещениях. Позавчера ночью Джейн открыла окно и заработала насморк. А вчера посреди ночи она выскользнула из спальни, чтобы понизить температуру, и на обратном пути натолкнулась на Нэнси, бесшумно передвигавшуюся, словно призрак, в белой ночной сорочке. Через пятнадцать минут температура в квартире снова поднялась до двадцати восьми градусов.

Если бы только Нэнси не закрыла свой магазинчик на этой неделе! Перед Рождеством продажа алкогольных напитков увеличивалась, а Нэнси нужны были деньги. Пусть лучше ведет свой привычный образ жизни, чем ворошит прошлое с Эриком с утра до ночи. Но любое предложение со стороны Джейн могло спровоцировать взрыв.

Бомба все-таки взорвалась в этот вечер по вине Джейн.

У нее было несколько смягчающих обстоятельств: высокая температура и десять дней одиночества. Она постоянно чувствовала враждебность Нэнси, а Эрик относился к ней, как к постороннему человеку. Все началось с ее любимого свитера, послужившего поводом для ссоры. Перед ужином она влетела в комнату, потрясая вещественным доказательством.

— Что случилось?

— Мой кашемировый свитер, который мама купила в «Бэрни». Ты положил его в сушилку!

— О, извини…

Он взял свитер и попытался растянуть его.

— Это не поможет! Ты ведь знаешь, что свитера не кладут в сушилку!

— Пойдем в «Бэрни» и купим тебе другой.

— Такой мы нигде больше не найдем. Я обожала его, у меня никогда не было свитера, который бы мне так шел!

— Честное слово, я сожалею. Но я его не заметил.

— Именно это мне и не нравится! Ты вообще ничего не замечаешь!

— Ты можешь говорить не так громко?

— Тебе обязательно надо напоминать мне, что я не у себя дома? Я и так это знаю!

— Да заткнись же!

Ледяной тон — он больше не извинялся.

— Выйди из комнаты! Убирайся! — закричала Джейн так громко, что ее, должно быть, услышали соседи, жившие этажом ниже.

Эрик ушел, а она проплакала полчаса, прежде чем выйти к столу, за которым уже сидели Нэнси и Эрик. Мать и сын продолжали говорить об импорте вина и биржевых акциях, не обращая внимания ни на нее, ни на ее заплаканные глаза. После ужина, выпив рюмочку виски, чтобы быстрее уснуть, она молча удалилась в спальню, не став помогать мыть посуду.

Эрик не виноват.

Эрик не виноват, что его бабушка умерла именно в тот день, когда Джейн приехала к нему в Айова-Сити, девятнадцатого декабря. Им необходимо было провести вдвоем хотя бы месяц. Перестав жить под одной крышей, они стали друг другу чужими. Во время уик-энда по случаю Дня Благодарения их приглашали в гости каждый вечер, и Эрик даже не думал отказываться, как будто боялся остаться наедине с ней. Когда Джейн сказала ему об этом, он заявил, что она слишком мнительная, и он не виноват, что она пользуется таким бешеным успехом. Можно подумать, она ему поверила: почему-то, когда он жил один, его никто не приглашал, а когда им нужно было остаться вдвоем, от приглашений отбою не было. Эрик пообещал Джейн, что рождественские каникулы пройдут спокойнее.

Сущее невезение! Не успела она приехать к нему, как они полетели в Портленд. Эрик не хотел оставлять свою мать одну. Он тоже переживал, так как любил свою бабушку.

Джейн ни в чем не могла упрекнуть Эрика, разве что в отсутствии недостатков. Прекрасный сын. На День святого Валентина и на годовщину их свадьбы он всегда дарит ей розы, и в эти дни они обязательно занимаются любовью, как будто для этого занятия нужны какие-то даты. Джейн начала задумываться над его романтичной любовью к ритуалам и над его очаровательной взволнованной улыбкой на фотографиях — так и казалось, что он себя спрашивает: а я правильно улыбаюсь? Эрик не виноват. Слишком много женщин вокруг него, и все хотят, чтобы он был безупречен. Его мама, бабушка. А теперь и жена. Эрик поистине славный человек. Даже здесь, в Портленде, он каждое утро спрашивал Джейн, чем она хочет заняться.

Эрик не виноват.

Эрик не виноват, если Джейн не умеет переносить неудачи.

Эрик не виноват, что, вернувшись в Олд-Ньюпорт после Дня Благодарения, она обнаружила на работе письмо из издательства.

Джейн так сильно испугалась, что решила вскрыть его дома. Но и там она не сразу распечатала конверт, а еще целый час лихорадочно что-то писала в тетради, высмеивая и отчитывая саму себя. Она ненавидела страх, который уничтожал ее, не давал стать сильной, независимой и свободной. Отказ — еще не конец света. Она пойдет в библиотеку и составит список университетских издательств, которым вышлет сначала тезисы своей книги, чтобы заинтересовать их. Впредь она не станет наугад отправлять свою рукопись, словно бросая бутылку с запиской в море. Но в глубине души она тайно надеялась: то, чего люди страшно боятся, никогда не сбывается. Так было и в школе, когда от страха, что она не ответит, у нее начинало сводить живот, а в результате получала хорошую отметку.

В то же время она думала и о положительных моментах: о том, как заинтересовалась директриса издательства, прочтя предисловие, как быстро перезвонила ей в октябре. Да и вообще в ней жила уверенность, что ее книга после внесенных правок стала намного лучше.

Да, она боялась, но в этом не было ничего ужасного. Вскрыв наконец конверт, она сразу же увидела слово «сожалею».

Рецензия, написанная на трех страницах, заканчивалась выводом о том, что ее книга может быть опубликована после некоторых изменений. Не хватает также главы, где автор изложила бы свою точку зрения на теорию современного феминистского движения. Уже в предисловии Джейн ясно дала понять, почему она не затрагивает теорию феминизма: предмет ее исследования носит не политический, а литературный характер. Никаких других замечаний не было. Эта рецензия решила, однако, судьбу ее книги. Она оказалась не настолько положительной, чтобы у молодой начинающей директрисы издательства появилось желание отдать рукопись еще одному специалисту; к тому же то, как ей тяжело было этим летом найти рецензента, свидетельствовало, что тема, выбранная Джейн, успехом не пользовалась. Директриса предпочла отказаться от этой затеи. То, что она прочитала, ей понравилось, поэтому она выражала искреннее сожаление и желала Джейн удачи.

В этот момент Джейн поняла, что никогда не пробьется через барьер, возведенный незаинтересованными рецензентами. Опубликоваться можно было только по блату. Для нее это означало обратиться к Бронзино. Но в отношении него она совершила самую серьезную профессиональную ошибку: смешала работу с личной жизнью.

Отыскав бутылку бурбона, которую оставил Эрик. Джейн до краев наполнила стакан и, несмотря на то, что терпеть не могла виски, а алкоголь обжигал ей горло, залпом осушила его. Спустя некоторое время у нее началась такая мигрень, что она, не раздеваясь, рухнула на кровать и, ворочая головой то влево, то вправо, молилась об одном: хоть бы скорее прекратились удары молотка в ее черепной коробке.

Эрик, позвонив на следующий день, снова утешил и ободрил ее, найдя нужные слова. В данном вопросе необходимо терпение. Этот отказ не имеет ничего общего с качеством ее работы: книги по литературной критике плохо раскупаются. Даже известные профессора с трудом находят издателей. А публикация первой книги — задача самая сложная.

Чтобы приобрести репутацию, нужны публикации. А чтобы тебя опубликовали, нужна репутация. Как выйти из этого порочного круга?

— Ты найдешь выход, — сказал Эрик. — Наберись терпения.

Жизнь — это терпение, терпение и еще раз терпение.

Дверь отворилась. Бесшумно скользнула какая-то тень.

— Я не сплю. Можешь включить свет.

От яркого света Джейн прищурилась. Эрик отвернулся и снял брюки. Красно-белые плавки, которые она купила за четыре доллара на распродаже, красиво обтягивали его округлые упругие ягодицы. Его ноги с мускулистыми икрами, покрытыми светлыми тонкими волосками, могли бы служить моделью для скульпторов, ваяющих статуи античных богов. Нелегко, похоронив свою бабушку, сразу заняться любовью с рассерженной женой на кровати своей матери.

— Прости меня за сегодняшний вечер.

Он подошел и присел на край.

— Тебе сейчас нелегко, понимаю. Ты тоже прости меня. Я не должен был так с тобой разговаривать. У тебя все еще температура?

— Тридцать восемь и семь.

Эрик положил ей на лоб свою руку. Джейн закрыла глаза. Какая у него нежная и прохладная ладонь! Он хотел убрать ее, но она схватила его руку, поднесла к губам и поцеловала. Эрик улыбнулся. Снял часы. Немного поколебавшись, Джейн тихо произнесла:

— Мне кажется, что твоя мать меня недолюбливает.

Он нахмурил брови.

— Почему?

Отношения между Нэнси и Джейн всегда были сердечными, но им не хватало настоящего тепла. Каждый раз при встрече они обменивались тщательно выбранными подарками. Джейн носила теперь хлопчатобумажную ночную сорочку, которую Нэнси купила в бутике, где продавалось элегантное французское белье, а на кофте Нэнси красовалась брошка двадцатых годов, которую Джейн отыскала в антикварном магазине Олд-Ньюпорта. Будучи неназойливой свекровью, Нэнси никогда им не мешала. Джейн сама напоминала Эрику позвонить матери или послать ей к празднику поздравительную открытку.

— Помнишь, что было вчера утром? Ты только что встал, и мы болтали с тобой на кухне. А твоя мать, войдя, прервала меня на полуслове, чтобы спросить, не желаешь ли ты, чтобы она приготовила тебе завтрак.

— Ну и что?

— Это означало: почему твоя жена до сих пор не приготовила тебе завтрак.

Эрик рассмеялся.

— Дорогая, ты ведь прекрасно знаешь, что моя мать только и думает, как меня накормить. К тебе это не имеет никакого отношения. Кстати, я очень рад, что ты не пристаешь ко мне с едой. Поэтому я на тебе и женился.

Джейн отрицательно покачала головой.

— Нет, я не думаю, что ошибаюсь. Позавчера, когда ты отправился за покупками, произошло еще кое-что.

— Что именно?

Он нежно смотрел на нее с ироничной, слегка натянутой улыбкой.

— Я, как всегда, читала в комнате, а твоя мать на кухне смотрела телевизор. Я вышла на две минуты, чтобы сходить в туалет. За это время она выключила свет.

Нахмурившись, Эрик вопросительно взглянул на нее:

— Ну и что?

— Она знала, что я читаю. И этим самым открыто бросила мне вызов. Возможно, не смогла удержаться, чтобы так не поступить. Сознательно или нет, она ясно хочет дать мне понять, что тяготится моим присутствием в доме.

Эрик покачал головой. Он был не согласен.

— По-моему, ты преувеличиваешь. Она просто зашла в свою комнату что-то взять и, выходя, машинально выключила свет. Не забывай, что это ее комната. И спасибо за то, что она нам ее уступила.

Поднявшись, он направился к двери. Джейн с тревогой спросила:

— Ты куда?

Он повернулся, на его лице сияла улыбка.

— Сделать пи-пи и почистить зубы. Можно?

— Она не говорила тебе, что мне следовало бы уволиться и переехать к тебе в Айову?

Эрик окинул ее строгим взглядом.

— Хватит, Джейн. Ты просто смешна. Моя мать никогда не разговаривает со мной о тебе. И если у нее сейчас подавленное настроение, то, не думаю, что это связано с тобой. Она только что похоронила свою мать. Мир ведь не вращается только вокруг тебя.

На следующий день Джейн, как и было запланировано, вылетела в Вашингтон, где в аэропорту ее встретил отец. Увидев издалека его высокую фигуру и седые волосы, она расплакалась. Еще никогда в родительском доме ее не встречали так тепло и радушно. Она никак не могла выговориться. Рассказать. Высказать все, что у нее на сердце, и не боятся, что ее осудят. Десять дней в Портленде, проведенные в одиночестве и молчании, показались ей сущим адом.

— Сама молчит, и все вокруг тоже молчат, — рассказывала своим родителям Джейн. — Это так тяжело! Наверняка поэтому ее и оставил отец Эрика. Я уверена, у них так было всегда. Ужасно! Все время боишься сказать что-нибудь невпопад. К примеру, произнести имя отца Эрика. Эта тема строго запрещена, и поэтому все о ней думают.

— Сколько лет тогда было Эрику?

— Девять. Он рассказывал мне о том, что произошло, перед тем как познакомить со своей матерью, чтобы я не задавала неуместных вопросов. Эрик прекрасно помнит ту ночь, когда они обзванивали всех знакомых, друзей, родственников, полицию, больницы. Мать страшно переживала. Эрик помнит и то, что сказал полицейский в его присутствии несколько дней спустя.

— Что?

— Если пропадает молодая женщина, то чаще всего через несколько недель или месяцев находят ее изуродованное тело. А когда исчезает сорокалетний мужчина, то обычно его находят или под другим именем, или в другом доме с другой женщиной и другими детьми. Это называется «бес в ребро».

— Боже мой! Бедный Эрик, бедная Нэнси! — воскликнула мать Джейн. — И больше они о нем ничего не слышали, не узнали, что же произошло?

— Нет. Пропал без вести. Счет в банке оказался нетронутым. Тело так и не нашли.

Мать Джейн бросило в дрожь. Отец покачал головой. Это было что-то такое, что выходило за рамки их воображения и объясняло непонятное поведение Эрика, на которое Джейн обратила внимание еще в прошлом году: он был способен, как и его мать, подолгу не разговаривать. Родителям Джейн трудно было в это поверить, они видели Эрика совершенно другим: их зять всегда был очаровательным, приветливым и разговорчивым. Они его просто обожали.

— Сейчас на него давят, — сказал отец, — будь с ним помягче. У Нэнси теперь никого не осталось, кроме него; бабушка, по твоим словам, была для него второй матерью.

— Да и Нэнси, должно быть, страшно переживает, — заметила мать Джейн. — Когда умирает твоя мать, возраст и обстоятельства не играют значения: мать есть мать.

Перед отъездом в Айова-Сити Эрик заехал к ней в Олд-Ньюпорт. Это было его первое возвращение в родные пенаты за четыре месяца. Он даже немного подзабыл, каким красивым был их дом. Они обнялись. Как это прекрасно — снова видеть его дома, чувствовать его неповторимый запах!

— Маленькая моя… — сказал ей Эрик тоном, в котором чувствовалось волнение, любовь и страх ее потерять.

Они долго разговаривали. Джейн снова попросила у него прощения за свои срывы — ссоры, истерики теперь принадлежали прошлому. Все можно решить с помощью одного слова «трудно». Им необходимо приспособиться к новым обстоятельствам, к жизни на два города, между которыми пролегли тысячи километров, и где каждый из них активно занимался профессиональной деятельностью. Эти десять дней, проведенные в Портленде, мало что изменили. Эрик тоже признал, что его мать стала очень властной. Но теперь все наладится.

После отъезда Эрика Джейн закрутилась в водовороте служебных обязанностей. Ее секретарша Мэри в конце января ушла на пенсию. А новая — приятная индианка лет сорока — не больше чем Джейн, знала, что нужно делать, и сидела в ожидании указаний.

Джейн действовала скорее вслепую, постоянно боясь совершить ошибку, которая повлекла бы за собой серьезные последствия. Она поделилась своими опасениями с Бронзино, но тот лишь пожал плечами и посмотрел на нее со скучающим видом: не он же руководил учебной частью. Разговаривая по телефону с Эриком, Эллисон или своими родителями, Джейн только и делала, что рассказывала им о каких-то мелких проблемах, которыми были теперь заполнены все ее дни и даже сны. Просто какая-то административная машина, прямо с утра составляющая список того, что нужно сделать за день, а вечером с удовольствием мысленно вычеркивающая из него все, что сделано. В конце марта Джейн провела неделю в Айове. На этот раз уже она не хотела заниматься любовью, так как могла думать лишь об окончательном варианте бюджета и о программе подготовки дипломников, которую ей нужно было представить по возвращении, — прямо-таки китайская головоломка, для решения которой требовалось часами говорить по телефону. Следуя букве закона и инструкциям Бронзино, она должна была удовлетворить запросы каждого, в противном случае у нее появились бы враги.

Когда двадцать шестого апреля Джейн вошла в свой кабинет, Роза уже положила ей на стол проект бюджета и записку с просьбой просмотреть его как можно быстрее. Джейн села и, протерев глаза, машинально пробежала первую страницу, где уже была ошибка: секретарша, размечтавшись, напечатала «Hot kiss» вместо «Hotchkiss». Джейн настолько устала, что у нее даже не было сил улыбнуться. Она делала правки на десятой странице, когда в дверь постучали.

— Войдите.

Хрупкая молодая женщина с испуганным взглядом и длинными черными волосами, обрамлявшими ее красивое лицо, робко приоткрыла дверь.

— Я не помешаю? Может, зайти попозже?

— Нет-нет, Кристина. Входите, присаживайтесь.

— Роза сказала, что осенью у меня не будет группы, — выпалила она дрожащим голосом, так и оставшись стоять на полпути от двери до стола.

— Да, мне очень жаль. Но языковых групп действительно не хватает: все аспиранты последних курсов оказались в таком же положении.

У Кристины задрожали губы. Она разрыдалась, закрыв лицо руками.

— Что же мне делать? Что же мне делать?

Встав из-за стола, Джейн как-то неловко похлопала ее по плечу.

— Не переживайте. Я не сомневаюсь, что вы что-нибудь найдете.

Вся в слезах, Кристина выбежала из кабинета. Первым желанием Джейн было позвать ее. Но для чего? Чтобы сказать, что у них нет для нее работы? Приоритетный и беспристрастный список был составлен Бронзино и Мак-Грегором. Джейн, которую все считали именно той, кто отбирал у аспирантов последние средства к существованию, на самом деле не обладала никакой властью, — она лишь выполняла распоряжения.

Закрыв дверь, Джейн снова уселась за стол, чтобы закончить проверку бюджета и разобрать корреспонденцию. Бумаги из ректората и деканата, которые она не успела прочитать и не осмелилась выбросить, скопились на левой половине стола. Рекламные проспекты видеофильмов на французском языке с красным штемпелем «срочно» полетели в корзину с мусором. Когда Джейн заметила желтый конверт со штампом издательства Стэндфордского университета, ее сердце сильно забилось. Она не строила иллюзий. Еще никогда хорошие новости от издателя не приходили по почте. С трудом сдерживая дыхание, она разорвала конверт: «Сожалею…». Всего четыре строчки. Типичное письмо: в настоящее время рукопись не представляет интереса для издательства. Она выдвинула ящичек с правой стороны стола и положила конверт в папку «Издатели», в которой находилась уже целая коллекция подобных писем. Пятнадцать издательств дали отрицательный ответ после прочтения резюме ее книги, и только трое попросили выслать им рукопись. На прошлой неделе пришел отказ из Пенсильвании. На Стэндфордский университет, который издал работы четырех ее коллег, Джейн возлагала самые радужные надежды.

«Сожалею», — сообщал ей издатель. «Сожалею», — только что сказала она Кристине. Какое холодное слово! Оно, как кинжал, медленно вонзается в самое сердце. По сравнению с Кристиной ей повезло больше: у нее есть муж, и он работает. Она поедет в Айову, чтобы жить вместе с ним. У них будет двое детей. Они купят себе дом и более просторную машину. А когда-нибудь она станет заведующей кафедрой на факультете французского языка в университете Айовы.

Телефонный звонок прервал ее мысли. Джейн подняла трубку. Звонила Роза, чтобы сообщить, что Бронзино желает с ней встретиться.

— Прямо сейчас?

— Да, он ждет вас в своем кабинете.

У Джейн было смутное предчувствие. Идя по коридору, она терялась в догадках: не ошиблась ли она в расчетах, составляя бюджет факультета? А может, допустила ошибку, которая будет стоить факультету тысячи долларов? Если только Бронзино посмеет ее упрекнуть в чем-либо, она скажет этому старому эгоисту все, что о нем думает. Джейн постучала в дверь.

— Войдите.

Бронзино сидел за огромным письменным столом. Взглянув на нее из-под очков с узкими, прямоугольными стеклами, он приветливо улыбнулся.

— Поздравляю, Джейн. Тебя берут на ставку Четыре рецензента дали блестящий отзыв о твоей книге: на факультете решили оказать тебе доверие, не дожидаясь, пока ты заключишь договор.

Из-за страшной усталости Джейн ничего не почувствовала и только пристально продолжала смотреть на Бронзино.

— Ты имеешь право взять творческий отпуск на полгода уже в январе. Дон объяснит, как его оформить. Извини, но мне нужно срочно сделать несколько звонков до начала собрания.

Джейн вышла от Бронзино и вернулась к себе. Зайдя в залитый солнцем кабинет, она сощурилась. Опуская шторы, остановилась, словно загипнотизированная, не в состоянии оторвать глаз от прямоугольного газона с яркой зеленой травой в саду викторианского клуба. Она не только забыла, когда гуляла там в последний раз, но и не заметила, как наступила весна.

Ее зачислили в штат. Еще на четыре года она обеспечена работой и благодаря отпуску сможет провести целый семестр с Эриком. Приятное известие не разогнало грозовые тучи, нависшие над ее головой.

Когда-то Джейн призналась Эрику, Эллисон и своим родителям, насколько сильно боится, что ее не возьмут в штат. Внезапно ее осенило, что подсознательно именно на это она и надеялась. Что контракт с ней не заключат. Что судьба сама найдет выход. И тогда у нее не будет другого выбора, как уехать в Айова-Сити. Именно этого она и хотела. Именно этого хотел Эрик. Но он не станет ее просить. Эрик не из тех мужчин, которые требуют, чтобы жена принесла себя в жертву. А Джейн не из тех женщин, которые бросают престижную работу после одиннадцати лет учебы и шести лет преподавания в Девэйне. Ей не нравится ни ее работа, ни Олд-Ньюпорт, ей не нравится жить вдали от Эрика, но она не уедет отсюда, потому что не способна совершить решительный поступок. И снова в течение четырех лет они будут разделены друг от друга тысячами километров. Один семестр, проведенный вместе, ничего не изменит в их жизни.

Рассеянный взгляд Джейн остановился на настенных часах. Десять минут пятого! Она схватила сумку и побежала в конференц-зал. Когда она входила, то почувствовала на себе взгляды присутствующих. Справа от Мак-Грегора пустовало место для заведующей учебной частью. Не так уж и много народу собралось, учитывая, что это было последнее заседание в конце учебного года. Всего-навсего семь человек. Бронзино обратился к ним с просьбой как можно быстрее придумать тему коллоквиума, чтобы израсходовать двадцать тысяч долларов, выделенных Францией на его проведение до декабря текущего года. Хью Кэррингтон отнесся к такому предложению со всей серьезностью и предложил посвятить коллоквиум писателю, недавно скончавшемуся от СПИДа. Никто из собравшихся, похоже, о нем не слышал, не считая Дюпортуа, который, подняв глаза, едва заметно улыбнулся и зевнул. Возражений не поступило. Или из-за слова «СПИД», или из-за всеобщей усталости даже у Беголю был какой-то непривычно отсутствующий вид. Джейн посмотрела на ее дешевые остроносые красные туфли на шпильке.

Число преподавателей на факультете уменьшилось, подобно кашемировому свитеру, побывавшему в сушке. Четверо из шестерых ассистентов уволились, и на их место никого не взяли. Пожилой француз оформлял пенсию. Бронзино добился только того, чтобы на это место взяли ассистента. Если Джейн и была зачислена в штат, то лишь потому, что в противном случае ее должность попала бы под сокращение.

— Джейн… — произнес Мак-Грегор.

Джейн вздрогнула. Она не расслышала вопроса. Встретившись взглядом с Дюпортуа, в уголках губ которого проскользнула едва заметная заговорщицкая улыбка, она чуть было не рассмеялась и прикусила губу, чтобы сдержать приступ нервного смеха.

— …расскажет вам сама, — продолжал Мак-Грегор, откашлявшись, — о тех трудностях, с которыми она столкнулась, чтобы пристроить аспирантов третьего курса. Само собой разумеется, никаких групп для аспирантов четвертого и пятого курсов. Я предлагаю не вносить отныне в списки аспирантов после третьего курса. Таково пожелание администрации.

— А что, если они останутся без работы? — надменным тоном спросила Хочкисс.

Джейн, которой не нравился ни ее голос, ни голос Беголю, подумала, что антипатия к человеку начинается именно с неприятия его голоса.

Кроме Теодоры Теодоропулос, отсутствовавшей на собрании, Хочкисс была единственным преподавателем на факультете, подписавшимся под петицией аспирантов, требовавших разрешить им организовать свой профсоюз.

Лесбиянка, занимающаяся политикой, Хочкисс пользовалась исключительной популярностью среди аспирантов, в отличие от Джейн, которую они не очень-то жаловали. В их глазах Джейн была администрацией, против которой они боролись.

— Они в докторантуре Девэйна, — сухо ответил Мак-Грегор, — пусть выкручиваются. У нас тут факультет французского языка, а не благотворительное заведение.

Лицо Натали исказилось от гнева. Внезапно Джейн подумала, что она просто завидует своей коллеге: у Натали Хочкисс всегда были смелые взгляды и твердые убеждения; она сама распоряжалась своей судьбой.

После собрания Джейн, как автомат, дошла до своего кабинета, закрыла дверь и разрыдалась. В дверь постучали. Она вытерла слезы.

— Войдите.

В проеме двери появился Мак-Грегор.

— Что случилось?

Казалось, он был готов ей посочувствовать.

— Ничего. Просто устала.

Дверь закрылась. Ей стало стыдно. Он работал столько же, сколько и она, если не больше, однако не рыдал в своем кабинете, как ребенок. Джейн открыла свою электронную почту и успокоилась.

Было почти девять часов, когда Джейн собрала вещи, чтобы пойти домой. Она так сильно устала, что поднялась по лестнице в свой бывший кабинет, вместо того чтобы спуститься к выходу. Наверху она вызвала лифт и наклонилась над фонтанчиком, чтобы попить воды. А когда выпрямилась, увидела рядом с собой высокого молодого человека с короткими, вьющимися черными волосами. Он был одет в темно-коричневые вельветовые брюки, белую в синюю полоску рубашку и дорогой бежевый пиджак. Его круглое лицо, очки в тигровой оправе и приветливая улыбка сразу внушали симпатию. Он протянул ей руку.

— Франческо Гонсалес. С факультета испанского языка, — произнес он с явно выраженным испанским акцентом.

Испанский факультет находился на третьем этаже.

— Испанского языка? А что вы тут делаете?

Его рассмешил инквизиторский тон Джейн, которая, покраснев, уже собралась попросить прощения за свой машинально вырвавшийся вопрос, как вдруг он с улыбкой ответил:

— Исследую. Я преподаю здесь уже два года, но ни разу не рискнул подняться выше третьего этажа.

— Как и я. За шесть лет ни разу не спустилась на третий. А на этом этаже у меня четыре года был свой кабинет рядом с аудиториями итальянского факультета, но я так ни с кем и не познакомилась.

Дверь открылась, и они вошли в лифт.

— Вы уже не работаете на этом этаже?

— Нет, теперь я заведую учебной частью и работаю на четвертом.

— Что же вы тогда делали на пятом?

Живые глаза Франческо искрились лукавством. Джейн улыбнулась.

— Ничего. Я настолько сильно устала, что вместо того чтобы спуститься, поднялась на этаж выше. То, что мы встретились, — чистая случайность.

— Я не верю в случайности.

Через две недели после экзаменационной сессии он пригласил ее на ужин. Так как он жил в Форт-Гейле, то приехал за ней на машине. И был страшно удивлен, что она не умеет водить: он думал, что в Америке все рождаются с водительскими правами. Франческо рассказал ей, как был на семинаре в Хьюстоне. Как-то после обеда выдалась великолепная погода, и он, вместо того чтобы пойти на занятия, решил прогуляться. Так вот, некоторые водители, притормаживая, интересовались, в каком месте застряла его машина и не нужна ли ему помощь. А когда его остановили полицейские и узнали, что он просто гуляет, то скорчили такие гримасы, что он испугался, как бы его не отвезли прямо в психушку. Джейн засмеялась.

— Я понимаю, что это идиотизм. И если я научусь водить, страх пройдет, мне об этом говорили неоднократно, но, увы, это сильнее меня.

— Наоборот, оставайтесь не похожей на других.

Не успел он припарковаться перед своим домом в Форт-Гейле, как две огромные собаки с лаем бросились к машине.

— Они не злые? — спросила Джейн. — Вы не поверите, но я еще боюсь и собак.

Франческо приоткрыл дверцу и позвал собак. Выйдя из машины, Джейн заметила стройную женщину, которая стояла на пороге, скрестив руки, и наблюдала за происходящим, насмешливо улыбаясь.

— Они хотят только поиграть.

Тереза, жена Франческо, была высокой женщиной спортивного типа, с продолговатым лицом и волосами, собранными на затылке в «конский хвост». На ней были джинсы, кроссовки и старый спортивный свитер, который резко контрастировал с элегантной туникой из коричневого бархата, которую надела Джейн.

— Я уверена, что они не злые, — Джейн робко ей улыбнулась. — Но стоит собаке залаять, как я пугаюсь, не знаю почему. Хотя меня еще ни разу не укусили. Мне как-то объяснили, что они лают потому, что чувствуют, когда их боятся, и это вызывает в них агрессивность.

Тереза вошла в дом. Для нее, конечно же, не было ничего смешнее, чем испытывать страх перед ее двумя лабрадорами.

В доме через стеклянные окна и двери хорошо был виден океан. Джейн остановилась, затаив дыхание.

У Терезы поднялось настроение, когда она узнала, что их гостья замужем. К концу вечера Джейн пришла к выводу, что Тереза довольно-таки симпатичная особа: правда, немного резковатая, но зато у нее твердые убеждения и хорошее чувство юмора. Она прожила год в Калифорнии и два — в Олд-Ньюпорте, но так и не полюбила Америку.

— Разве здесь хоть один американец знает, что такое настоящий помидор — сочный, мясистый, вкусный, — помидор, которому дали время вызреть на солнце! Я не могу жить в такой стране.

На ужин она пригласила своих соседей — поляка-столяра и венесуэлку, занимающуюся гончарным делом. Все сидели на террасе, которая выходила на залив Лонг-Айленд. Вид океана действовал успокаивающе. Солнце зашло с обратной стороны дома.

И сразу же светло-голубой океан приобрел насыщенный оттенок небесной глазури, потом превратился в сине-фиолетовый и стал наконец темно-синим с зеленым отливом. Похолодало. Тереза принесла Джейн свитер, на ощупь мягкий, как шерстяной, хотя на самом деле он оказался синтетическим — зато моль не съест.

Через пять дней Джейн должна была улетать в Айову. В тот же день Франческо с Терезой отправлялись в Мадрид. Это были их последние деньки в этом доме на побережье океана. Следующий год Тереза проведет в Испании: ей дали стипендию, и она сможет заняться исследовательской работой в химической лаборатории; лабрадоры останутся с ней. Франческо переедет в Нью-Йорк, где будет жить в квартире одного преподавателя, который уедет на год в творческий отпуск. Манхэттен после Форт-Гейла — есть же люди, которые понимают, где надо жить! Франческо будет приезжать в Олд-Ньюпорт два или три раза в неделю. Его назначили заведующим учебной частью на испанском факультете.

— Бедняга, — посочувствовала ему Джейн.

Было уже за полночь, когда Франческо отвез ее домой. Они пожелали друг другу хорошо провести каникулы. Засыпая, Джейн думала о моли, которая поедает кашемировые свитера, о синей морской глади в сумерках и об уколах, которые Тереза должна сделать своим собакам, прежде чем они полетят над Атлантикой.

Сердце Джейн билось все сильнее и сильнее. Кто-то хотел отомстить ей. Кто-то хотел представить ее трусливой и ограниченной, никчемной преподавательницей; кто-то был в курсе ее административной работы; кто-то знал, как она познакомилась с Франческо; как устроила сцену из-за злосчастного свитера.

Джейн прищурилась.

Нет, это не Джош.

Как это она сразу не обратила внимания на построение фраз, свойственное иностранцам?

Стиль повествования — какой-то резкий, откровенный, «мужской»: если следовать ее теории, которую она обсуждала с Бронзино, то это стиль мужчины, отвергающего в себе женское начало, подавляющего в себе душевную мягкость и сентиментальность.

Ну конечно, это Франческо.

Каждая деталь вдруг нашла свое место, как в головоломке. Если она кому-то и открылась, так это ему. Больше, чем Эрику. Даже больше, чем Эллисон. И если кто-то, казалось, понимал ее, то это тоже был он.

Читая сцену с кашемировым свитером, она сгорала от стыда. И находила свое поведение отвратительным. Ей казалось, будто каждый, кто прочтет этот эпизод, резонно подумает, что ее мужу следовало бы с ней развестись. Так, безусловно, считал и Франческо. Но, представляя ее в таком искаженном виде, он опускал одну деталь: Джейн сама рассказала ему о там, что произошло, и сама осудила себя за свое поведение.

А как он умел слушать! Ей нравилось, как он посмеивался над ней и покачивал головой в знак солидарности с Эриком: «О, Джейн! Бедный Эрик!» Смех Франческо помогал ей видеть свои недостатки и избавляться от них. Она никогда и никому так прежде не доверяла.

И вот он, результат, лежит у нее теперь перед глазами.

Она со злостью перевернула страницу.

Часть третья Даже не поцеловались

Когда в половине первого Джейн вошла в кафе «Ромулус», решение было принято: ни о чем ему не рассказывать. Франческо еще не было. Она надеялась, что на этот раз он, как обычно, не опоздает. У них было мало времени. Кафе пустовало: часть студентов уехала на рождественские каникулы, а остальные складывали чемоданы. Сегодня вечером она уже будет в Айове. Легкая дрожь пробежала у нее по телу. Она еще так ничего и не сказала Эрику насчет квартиры.

Джейн села за столик напротив входа в книжную лавку и сняла пальто. Сосновые лакированные столики и барная стойка напомнили ей японский ресторанчик, в котором она была во вторник.

Франческо вошел через книжную лавку. Джейн помахала ему рукой, улыбнулась и встала. Они поцеловались. Франческо снял кожаную куртку.

— Красивый свитер, — сказала она. — Ну, как прошел коллоквиум?

— Спасибо. Как всегда, скучно. Знаешь, я забыл запах эвкалиптов. Нужно отправиться в путешествие.

Франческо, поискав глазами вешалку и не найдя ее, аккуратно повесил свою куртку на спинку стула и сел.

— А что у тебя? Есть новости из Миннесотского издательства?

— Естественно, что нет. Ничего не получается.

— Вот увидишь, получится.

— Не волнуйся. Это не испортит мне настроение. Я не виновата, что Флобер — француз, мужчина, белый, высокий и к тому же гетеросексуальный.

— Высокий?

Джейн рассмеялась.

— Все преподаватели университетов — коротышки.

— Держу пари на тысячу долларов, что в 1997 году ты заключишь договор.

— Можешь отдать мне деньги прямо сейчас.

— Ты сама мне их отдашь.

Они просмотрели меню. У Франческо был озабоченный вид.

— Ты звонил Терезе?

— Сегодня утром. Она бросила трубку.

— Не может быть!

— Я ее предал. Это же Рождество, младенец Иисус, семейный праздник и прочее, а теперь что все подумают? Я — трус и прислужник. Неужели мне нужно было отправиться к черту на кулички и потерять неделю, чтобы потом четыре дня подряд безвылазно сидеть в гостиничном номере и по десять часов в день проводить собеседования с моими ненавистными коллегами? А знаешь, сколько у нас кандидатов? Двести десять на одно место! Думаешь, моего декана волнует моя личная жизнь? Они рассчитывают на меня, а у меня нет никаких отговорок.

— Знаю. В этом твоя проблема.

— Она не должна касаться тебя!

Джейн улыбнулась.

— Ты слишком надежный, слишком любезный, у тебя всё получается, и поэтому все рассчитывают на тебя. Я не знаю никого, кто бы еще столько работал. Ты ведешь два новых семинара, выступил с речью в Стэнфорде, заведуешь учебной частью на факультете, который вдвое больше моего, каждую неделю посылаешь передовую статью в «El Pais», вкалываешь на издательство и каждый вечер проглатываешь по одному американскому роману в поисках книг для перевода, а теперь еще прочел двести досье претендентов. Я ничего не забыла?

— Двести десять — двести двенадцать.

— Может быть, ты от чего-то откажешься? От «El Pais», например?

— Это единственное, что доставляет мне удовольствие. Я бы лучше отказался от полставки в издательстве, но там платят неплохие деньги. А мне они нужны.

— Что вы сегодня выбрали? — любезным тоном произнес официант.

Пока Франческо заказывал пшеничные лепешки с жареными баклажанами и минеральную воду, Джейн обвела глазами зал. И вздрогнула, заметив высокую фигуру Дюпортуа, стоявшего перед стеллажами в книжной лавке. Джейн побледнела. Она полагала, что он уже уехал во Францию. Обычно Дюпортуа покидал Олд-Ньюпорт, как только заканчивался семестр.

Поскольку с ней он почти никогда не разговаривал, было маловероятно, что он подойдет к ним с Франческо и спросит, что она делала во вторник в Нью-Йорке. Но он был любопытен и весьма удивился, увидев Джейн на Центральном вокзале в тот момент, когда она выходила с перрона, а он собирался сесть на поезд, следующий до Олд-Ньюпорта. У нее был вид женщины, торопившейся на встречу с любовником: шуба из искусственного меха, черная шляпа, волосы, собранные в шиньон, клипсы, макияж и таинственный блеск в глазах. Казалось, Дюпортуа вдруг заметил существование своей коллеги.

— Куда ты смотришь? — спросил у нее Франческо, повернувшись.

— Тсс! Видишь мужчину в зеленом плаще возле стеллажей? Мой коллега. Наглый тип.

— Вот как?

— Типичное французское высокомерие. Вот уже семь лет, как мы работаем вместе, а он до сих пор здоровается со мной сквозь зубы. У него, видишь ли, было предложение из Гарварда, — произнесла она, имитируя снобов из самого престижного в Штатах университета, — а он решил приехать сюда, и за это все должны кланяться ему в ноги. Само собой разумеется, что живет он в Нью-Йорке.

Франческо улыбнулся.

— Я тоже живу в Нью-Йорке.

— Между вами нет ничего общего.

— Ты что, влюблена в него?

— В него? С ума сошел?

Франческо повернул голову в сторону книжной лавки.

— Он высокий.

— Ты не видел его вблизи. Он косит, и нос у него огромный. Кроме того, когда он говорит, то обливается потом, фу, противно.

— Чем больше ты его критикуешь, тем больше я убеждаюсь, что прав.

Джейн ущипнула Франческо за руку, лежавшую на столе.

— Перестань!

Официант принес напитки. Франческо налил себе стакан минеральной воды, сделал несколько глотков и вздохнул.

— Не могу больше выносить тон, которым Тереза со мной разговаривает. Она считает, что я здесь, в Нью-Йорке, развлекаюсь. И не хочет понять, что мне приходится работать по шестнадцать часов в день.

— Знаю. Не злись на нее. Совсем не просто оставаться одной в ее положении.

— Именно это она и твердит. Но там она со своей семьей, друзьями, собаками, у нее полно развлечений. А я? Прости, но мне сегодня не до смеха. Утром я получил квитанцию на оплату телефона. Это меня добило окончательно.

— Бедняга! Я вспоминаю наши счета за телефонные разговоры через Атлантику. У нас с Эриком это длилось два года. А что, в институте, где работает Тереза, нет электронной почты?

— Она хочет слышать мой голос.

Франческо пожал плечами.

— На каком она сейчас месяце? — спросила Джейн.

— На пятом.

— Должно быть, уже заметно. А в октябре и близко не было видно.

Официант принес сандвичи. Джейн испытала какое-то странное чувство. Справа от себя она заметила зеленый плащ — Ксавье Дюпортуа остановился у их столика. Сердце ее забилось с бешеной скоростью. Необходимо срочно что-то придумать. Но ее мозг словно парализовало. Она подняла глаза. Ксавье улыбался Франческо, пожимая ему руку.

— Браво, Франческо, говорят, ты блестяще выступил с речью в Стэнфорде. Пообедаем как-нибудь вместе? Опаздываю на поезд. Счастливого Нового года! Привет от меня Терезе.

Он улыбнулся и кивнул густо покрасневшей Джейн. Быстрым шагом Ксавье направился к выходу. Джейн сердито глянула на Франческо.

— И ты ничего мне не сказал!

Он засмеялся.

— Извини. Но ты не дала мне вставить и слова.

— Это подло с твоей стороны. Ты давно его знаешь?

— Для тебя это важно?

— Франческо!

— О'кей. Мы познакомились два года назад в Миддлбери, еще до того как я приехал в Девэйн. Мы оба преподавали на летних курсах в университете.

— Вы дружите?

— Дружим. Клянусь тебе, что он не такой уж страшный, каким ты его считаешь. Типичный француз, это верно, не слишком любит Америку, женоненавистник, от политики держится подальше. То, что ты принимаешь за высокомерие, — это ненависть, которую он испытывает к Девэйну: но разве от этого он несимпатичен? Как-нибудь в январе я приглашу тебя на ужин в Нью-Йорке с ним и его подружкой, и ты сама все увидишь.

— Она актриса?

— Ты ее знаешь?

— Слышала о ней. Они до сих пор вместе? А я полагала, что он из разряда донжуанов.

— Ну что ты, они прекрасно подходят друг другу. Кстати, очерк Ксавье о Саде — просто замечательный. Решительный и категоричный ответ всем тем, кто заявляет, что Сад — посредственный писатель.

— Думаю, мне стоит прочесть. От Сада меня воротит. Никогда не могла понять, что нашел в нем Флобер.

Франческо посмотрел на часы.

— В котором часу у тебя автобус?

Оставалось двадцать минут. Съев наконец свой сандвич, она сказала:

— Я боюсь.

— Чего?

— Эрик рассердится. Он еще не знает. На этой неделе он отправил мне десять писем по электронной почте и оставил три сообщения на автоответчике. А я их даже не слушаю, так как все надоело. Почему жизнь такая сложная штука?

— Я уверен, что у вас все наладится, как только ты окажешься там и сможешь поговорить с ним не десять минут, а гораздо больше. Эти разговоры по телефону просто невыносимы.

Джейн взяла руку Франческо.

— Целый месяц! Мне будет тебя не хватать.

— Я тоже буду скучать.

Его карие глаза, светившиеся радостью и нежностью, смотрели на нее через овальные стекла очков. Больше не было никого, кому Джейн могла бы настолько довериться.

Она прошептала:

— Я сделала большую глупость.

Он наклонился к ней:

— Какую?

— Я втрескалась.

Франческо продолжил тем же таинственным тоном:

— В кого?

Он, казалось, не понимал, о чем она говорит. Джейн улыбнулась, словно девочка, которая пришла в восторг от собственной смелости.

— Помнишь датчанина, с которым мы долго болтали на вечеринке в пятницу?

У Франческо изменилось выражение лица.

— Писателя?

Джейн кивнула. Краска проступила на ее лице, а глаза заблестели.

— Во вторник я встретилась с ним в Нью-Йорке.

— Ты ездила в Нью-Йорк, пока я был в Пало-Альто?

— Тебе не следовало оставлять меня одну. Я дала ему свой номер телефона, и он позвонил мне в Олд-Ньюпорт. Мы хотели посмотреть новую картинную галерею в Челси. — Она покраснела. — Но там не было ничего особенного. И мы целый день целовались.

— Целовались?

У Франческо пересохло в горле, и Джейн заметила, как на шее у него заходил кадык. Что-то странное появилось в его голосе и во взгляде. Он перестал улыбаться и смотрел на Джейн невидящим взором. Ей показалось, что он отступает, прикрываясь щитом, чтобы защититься от ее ударов. Слишком поздно исправлять то, что она час назад поклялась не делать: не рассказывать ему ни о чем.

— Я понимаю, что это нехорошо. Но на ночь я не осталась, хотя он предлагал. Я уехала последним поездом. Ты все же считаешь, что это плохо?

Франческо не ответил. В его взгляде чувствовалась какая-то нерешительность. Он сидел напряженно, выпрямив спину.

— Не знаю, почему я это сделала, — снова заговорила Джейн. — Это не любовь, нет. Но мне было действительно хорошо. Я давно уже себя так не чувствовала: молодой, красивой, привлекательной, желанной. Теперь все время думаю о нем. Он намного младше: двадцать семь лет. Но у меня нет ощущения, что мне тридцать пять. Я чувствую себя двадцати летней. — Она вздохнула. — В любом случае, когда я вернусь, он уже будет в Дании. Я не сумасшедшая и приняла его приглашение, так как знала, что он уедет.

Франческо, не переставая, вертел в руках счет, пока не скрутил его в тонкую трубочку. На его лице застыла непроницаемая маска. Он подцепил вилкой кусочек огурца и принялся жевать, стараясь не смотреть на Джейн. Лицо у нее полыхало.

— Что ты об этом думаешь, Франческо?

— Джейн? — окликнул ее чей-то женский голос.

Джейн вздрогнула и подняла глаза.

— А, привет!

Рядом с их столиком стояла Кэтрин Джонс. Неужели она все слышала? Джейн совсем с ума сошла, чтобы говорить на такие темы там, где даже у стен были уши.

— Кто-то забрал биографию Колет. Я сделала запрос. Вы получите ее в январе.

— Спасибо.

Франческо смотрел на Кэтрин, и в глазах его читалось облегчение.

— Кэтрин Джонс, моя ассистентка. Франческо Гонсалес, преподаватель испанского факультета. Кэтрин работает над интересной темой «Положительный образ героя-негра в литературе и живописи XIX века».

Кэтрин кивнула ей в знак благодарности. Из-под ее распахнутого черного пальто с шалевым воротником виднелась черная мини-юбка.

— Вы работаете вместе с Джейн? — спросил Франческо.

Джейн ответила вместо Кэтрин:

— Нет, с Алексом Смитом. Это он у нас на факультете специалист по колониальной политике.

— Мы все здесь в той или иной степени жертвы колониальной политики, не так ли? — сказал Франческо, улыбнувшись Кэтрин.

— В той или иной, — спокойно ответила она.

Джейн посмотрела на часы.

— Мне не хотелось бы прерывать нашу беседу, но уже половина второго. Нужно идти, а не то я опоздаю на автобус.

— Простите, что задержала вас. Счастливого пути, Джейн. — Кэтрин кивнула Франческо: — Была рада с вами познакомиться.

Она ушла. Они встали из-за стола, и не успела Джейн достать кошелек, как Франческо уже положил деньги на стол. Она запротестовала:

— Ты платил в прошлый раз, теперь моя очередь.

— Заплатишь в следующий.

Выйдя из кафе, они сели в машину Франческо, которую он припарковал напротив.

— Красивая девушка, — заметил Франческо.

— Кэтрин? Очень красивая.

— Сколько она уже работает в университете?

Он любой ценой старался избежать разговора, который прервался при появлении Кэтрин.

— Седьмой. Пять лет назад она посещала мой семинар по Флоберу. Ты ее, должно быть, ошарашил, сказав, что все мы являемся жертвами колониальной политики: здесь по этому поводу не шутят.

— А я и не шутил. В глубине души она полностью со мной согласна.

— Возможно. Эта девушка себе на уме.

— Не сомневаюсь. — И он добавил с сокрушенным видом: — «Положительный образ героя-негра». И с такой темой она надеется найти работу?

Джейн засмеялась.

— Это не то, что ты думаешь. Она молодец. Знаешь, что она сделала для меня прошлым летом? Вырезала объявление из «Lingua Franca» о конкурсе, объявленном издательством университета Северной Каролины на лучшую работу о писателях девятнадцатого века. Пусть это ничего не дало, но мне было приятно. Я написала ей великолепное рекомендательное письмо.

— Взамен?

Франческо поставил свою машину перед красивым каменным домом на Мэйн-стрит, куда Джейн переехала в сентябре. На медной табличке, прикрепленной слева от входа, красовалась дата постройки: 1887. Раньше дом принадлежал богатому судовладельцу, а теперь здесь разместились семь квартир. Франческо стал подниматься по лестнице первым. Оказавшись на площадке четвертого этажа, он наклонился и что-то поднял с коврика. Выпрямившись, протянул ей розу.

— Что это? — спросила Джейн.

— Роза.

— От кого?

— От таинственного поклонника, полагаю.

— Это ты ее принес?

— Ты видела меня с розой?

Джейн взяла цветок и посмотрела на коврик. Никакой сопроводительной записки.

— Скорее всего, какой-нибудь сосед, который знает, что я уезжаю.

Такое объяснение было правдоподобным. Но после ее признаний роза казалась лишним доказательством ее чрезмерной популярности. Они смущенно молчали, пока она открывала дверь. Гостиная была залита ярким солнечным светом.

— Как светло! — воскликнул Франческо.

— Действительно, ты ведь никогда у меня не был во второй половине дня. Вот увидишь, здесь очень хорошо одному.

Она принесла свои чемоданы и ноутбук. Закрыв дверь, протянула ему ключи. Франческо взял самый тяжелый чемодан и спустился по лестнице вслед за ней.

— И простыни, и полотенца чистые. За покупками лучше ходить на Линден-стрит. А всевозможные пиццерии ты найдешь на Колумбус-стрит.

— А все похоронные бюро на площади Колумба.

Джейн засмеялась. Франческо показал ей на три похоронных бюро рядом с ее домом. Она никогда не видела, чтобы кто-либо заходил туда или выходил оттуда. Он предположил, что эти заведения служат мафии для отмывания денег.

Франческо припарковал машину перед невысоким зданием из светлого кирпича, на котором был установлен сине-белый рекламный щит «Connecticut Limousine». Они поцеловались. Не так пылко, как это следовало бы сделать перед столь долгой разлукой. Впервые в их отношениях появилась сдержанность.

— Удачи тебе, — проговорил Франческо.

— Спасибо. И тебе тоже.

По дороге в аэропорт и в самолете, летевшем в Чикаго, Джейн больше не вспоминала о встрече в Нью-Йорке. Ее полностью занимали мысли об обеде с Франческо и о неприятном расставании.

Проведя три чудесных летних месяца с Эриком, два из которых они прожили в своем доме на Пич-стрит, Джейн переехала в небольшую квартиру, более уютную для одного и расположенную рядом с университетом. Они без труда сдали свой красивый дом квартирантам: молодому преподавателю экономики, у которого была неработающая жена и двое детей. После отъезда Эрика Джейн страшно скучала, думая все время о том, как бы сложилась их жизнь, если бы Хью Герринг не погиб в авиакатастрофе. На третий день она случайно встретилась в фойе университета с Франческо. Они радостно обменялись приветствиями, словно долгая летняя разлука еще сильнее скрепила их дружбу. Джейн проводила Франческо к его машине. По дороге он сообщил ей, что Тереза ждет ребенка. Эта новость потрясла Джейн: все лето она надеялась, что тоже забеременеет. Однако она искренне обрадовалась и поздравила Франческо, умиляясь тому, каким гордым он выглядел. Франческо отвез ее домой, и Джейн пригласила его поужинать. В одиннадцать вечера он поехал в Нью-Йорк. И дальше, в течение всего семестра, они практически больше не расставались. Сердце Джейн переполнялось радостью и теплотой, когда в конце длинного рабочего дня, заполненного лекциями и административными делами, в дверь ее кабинета просовывалась голова Франческо и она видела его круглые щеки, живые глаза через стекла очков в тигровой оправе, его добродушную улыбку, — единственное человеческое лицо на всем факультете. Тереза хотела, чтобы Франческо жил с ней в деревне на юге Севильи, где она унаследовала дом от своей бабушки. Но он там задыхался, как и Джейн в Айова-Сити.

Три раза в неделю они обедали или ужинали в Олд-Ньюпорте, а почти все уик-энды Джейн проводила у него дома в Нью-Йорке. Окна его квартиры выходили на Вашингтон-сквер. Днем там полно было хиппи, бренчащих на гитарах, и темнокожих подростков, танцующих под магнитофонные записи рэпа. Вечером, после половины двенадцатого, полицейские устанавливали на всех входах синие ограждения, затем медленно объезжали парк, крича в мегафон: «На сегодня парк закрыт». Иногда Франческо передразнивал их посреди бела дня, имитируя гнусавый голос, усиленный мегафоном. У него уже не хватало терпения каждый вечер слушать одну и ту же фразу, повторявшуюся раз тридцать за полчаса до полуночи. Он даже написал статью в «El pais» о том, как новый мэр-республиканец Джулиани воплощает в жизнь платоновский идеал Справедливости и Красоты, силой очищая скверы Манхэттена.

Приезжая на выходные к Франческо в Нью-Йорк, Джейн часто шла пешком от Большого центрального вокзала до белой арки Вашингтон-сквера. За эти сорок минут ходьбы по Пятой авеню она испытывала такой же душевный подъем, какой чувствует археолог, найдя в пустыне осколок глиняной посуды, возвещающий о том, что так долго разыскиваемое древнее захоронение вот-вот будет найдено. Ей особенно нравился район Вест-Виллидж, его утопающие в зелени улицы, по обеим сторонам которых возвышались красивые дома. Внезапно ее взору открывался бесконечный небосвод и водная гладь Гудзона. Любуясь заходом солнца до тех пор, пока оранжевый шар полностью не исчезал за горизонтом, Джейн, облокотившись на перила, стояла на мосту, глядя на дорогу, которую захватили бегуны, велосипедисты и любители покататься на роликовых коньках. Башни Всемирного финансового центра, казавшиеся розовыми в лучах заходящего солнца, выделялись на фоне ярко-синего неба. Джейн вдыхала запах моря. «Моря? Не преувеличивай, — возражал Франческо, — это всего-навсего грязная речушка. Хочешь действительно почувствовать запах моря — поезжай в Испанию!»

В Девэйне все считали их любовниками. Даже Эрик однажды не выдержал и сказал, что ему надоело слушать, как она без конца расхваливает Франческо. Складывалось впечатление, что никто не может поверить в платонические отношения между мужчиной и женщиной, если только мужчина не гомосексуалист. Возможностей для интимной связи у них было предостаточно, учитывая, что Джейн ночевала у Франческо всякий раз, когда приезжала в Нью-Йорк. Она разгуливала перед ним в ночной рубашке, он — в пижаме. Словно брат и сестра. «Знаешь, почему фараоны женились на своих сестрах? — заметил как-то Франческо. — Потому что нет ничего прекрасней, чем заняться любовью с сестрой». Они сами шутили над собой. В их отношениях не было ничего двусмысленного, ничего запретного.

До сегодняшнего дня. До того, как Джейн вдруг захотелось сделать ему признание. «Я втрескалась, хи-хи-хи». И где она только взяла это слово? Такое старомодное и вульгарное.

Ей даже в голову не пришло, что Франческо может приревновать ее. Об этом не могло быть и речи. Испанец, католик, а значит — высоконравственный человек.

На его месте любой мужчина отреагировал бы подобным образом. Вот чего опасаются все мужчины: в каждой женщине есть чуточку от Далилы, готовой остричь волосы спящего мужа и предать его в руки врагов.

Допустим, Джейн не переспала с Торбеном. Но ведь это она сама позвонила ему, в чем не осмелилась признаться Франческо. Тот факт, что женщина звонит мужчине — даже без задней мысли, — говорит о многом. Достаточно вспомнить, с какой тщательностью она выбирала себе наряд. И с каким воодушевлением садилась в поезд, отправлявшийся в Нью-Йорк. А какое удовольствие испытала, столкнувшись нос к носу с Дюпортуа, который не смог скрыть своего удивления: так хорошо она выглядела. И как счастлива она была вечером, сидя в поезде, увозившем ее в Олд-Ньюпорт со всеми ее воспоминаниями: эти незнакомые губы, мелкие зубы, необычное и приятное прикосновение его усов, незнакомые, скользящие по ее телу руки, пытающиеся раздеть ее прямо на улице, несмотря на декабрьский холод, горячие ладони, страстно сжимающие под бюстгальтером ее грудь, и что-то твердое, упирающееся ей прямо в живот, и поцелуи, поцелуи, поцелуи, долгие поцелуи взасос. И как потом она была довольна собой: такая молодая и такая сексуальная!

Самое плохое, что может быть в женщине.

Нет, самое плохое — когда этим хвастаешься.

Но лучше уж было все рассказать Франческо за обедом, чем Эрику за ужином. Ей просто повезло, что Кэтрин Джонс не дала ей возможности договорить.

Самолет приземлился в Чикаго. Таблетки нотамина, которые она приняла перед тем как пересесть в маленький самолет, притупили, к счастью, все ощущения, особенно непрерывно растущее чувство страха. Через полчаса она встретится с Эриком и, возможно, поймет, что больше его не любит. От этой мысли ей становилось страшно. Она вспоминала, как семь лет назад, перед Рождеством, встретилась с Джошем. Накануне они очень нежно и мило поговорили по телефону, обоим не терпелось оказаться рядом друг с другом; но, едва увидев его в аэропорту, она поняла, что больше его не любит. Конечно же, к Джошу Джейн никогда не испытывала той страсти, которую питала к Эрику. Неужели возможно было разлюбить того, кого она обожала душой и телом? И не было ли это «втрескаться в другого» испытанием самой себя, чтобы лучше разобраться в своих чувствах?

Все вокруг начали вставать. Джейн даже не заметила, как самолет приземлился и заглох двигатель.

Она решила не причесываться и не подкрашивать губы, как делала это обычно. Вдалеке замаячил знакомый силуэт Эрика. Он шел ей навстречу с другой стороны аэровокзала. У Джейн сильно забилось сердце. Ей никогда не нравились эти встречи после разлуки. Им всегда требовалось несколько дней, чтобы привыкнуть друг к другу. Ничего ненормального. И вот Эрик в десяти шагах от нее. Она взглянула на него и…

Чудо свершилось. Этот высокий и стройный мужчина в темном пальто, со светло-каштановыми волосами, ниспадающими на лоб, этот улыбающийся мужчина, такой красивый — самый красивый в мире. В свои тридцать девять лет гораздо более красивый, чем молодой писатель-датчанин. Все вернулось на круги своя. Она просто сошла с ума, пробыв столько месяцев без него. Все эти переживания из-за квартиры, неуверенность в своем будущем. Джейн бросилась к Эрику Они заключили друг друга в объятия. Крепко прижавшись к нему, Джейн уткнулась носом в его шею и вдохнула его запах, такой родной и приятный. Как вампир, она впилась губами в его горячую кожу.

— Эй, что ты делаешь? Щекотно!

Он, смеясь, оттолкнул ее. Они поцеловались. По-настоящему, чего уже давно не случалось с ними в аэропорту. Эрик заговорил первым:

— Нас сейчас арестуют. Хорошо долетела?

— Да, довольно быстро.

Он смотрел на нее глазами, полными желания.

— Ты прекрасно выглядишь. Это новое пальто?

— Ты шутишь? Это же то, что я купила шесть лет назад в «Мэйсизе»!

— Да? Оно тебе очень идет.

Какой же он рассеянный! Ни за что не сказал бы, в чем она была одета в тот вечер, когда они познакомились, а вот она помнила все: его рубашку, костюм, галстук, носки. Эрик взял ее чемодан, и они направились к выходу.

— Ты будешь довольна. Всю ночь шел снег, как раз для тебя: все вокруг белым-бело.

— О!

Снегоочистительные машины освободили дорогу от снега, и теперь вдоль тротуаров громоздились горы грязных сугробов.

Они сели в машину и пристегнули ремни. Трогаясь с места, Эрик спросил, не поворачивая головы:

— Ты нашла квартирантов?

— Нет еще.

Джейн покраснела. Между ними тотчас выросла стена недоверия. И в течение всего пути они больше не произнесли ни слова.

Дни проходили один за другим, спокойные и бесцветные, похожие на бескрайнюю равнину, покрытую снегом. Джейн не всегда могла сказать, какой сегодня день недели; исключение составил канун Рождества, когда они обменялись подарками. По утрам она работала, сидя за столом в гостиной. После обеда совершала длинную прогулку по белому, не тронутому снегу, всегда в одном и том же направлении, но с каждым днем такая прогулка продолжалась немного дольше. По вечерам готовила еду. Вместе они слушали радио, смотрели телевизор, обсуждали новости. Он читал статью и тут же пересказывал ей ее содержание. Его работа над книгой о Венской школе живописи продвигалась успешно. Эрик не сомневался, что этим летом получит четыре тысячи долларов на научную стажировку в Австрии, а может, и она захочет поехать вместе с ним в Вену? Они тогда смогут еще раз побывать в Праге. Или съездить на фестиваль в Зальцбург. А могут открыть для себя Тирольский край. Или, если ей больше нравится море, отправиться в путешествие по Истрийскому полуострову или по побережью Адриатического моря, тем более что война там закончилась. А захочет — поедут в Дубровник. Столько привлекательных возможностей! Но это еще не скоро. А потом — то, о чем они предпочитали не говорить, — сдача в наем квартиры в Олд-Ньюпорте и ее переезд в Айова-Сити. Обычные разговоры. Если не считать того, что изо дня в день ее замкнутость увеличивалась подобно тени, вырастающей за спиной с заходом солнца. Она боялась: самой себя, брякнуть что-нибудь невпопад, разозлить Эрика, не понять, что происходит.

«Нет никакой проблемы, — заявил Эрик, — разве что у тебя в голове». Прежде всего ей нужно покончить с отвратительной привычкой обсуждать их отношения на ночь глядя, когда он ложится спать. Она любит из всего делать трагедию, в то время как никакой трагедии нет. Все проблемы можно резюмировать в двух словах: необходимо сдать квартиру и переехать, и точка. Таков план действий. Нет никакой необходимости обсуждать это лишний раз.

Когда-то с Джошем они сутками анализировали каждое ощущение и каждое слово. Что касается Эрика, то Джейн очень ценила, что он уверен в своих поступках.

На второй день после ее приезда они занялись любовью. Для нее как раз настала неделя, благоприятная для оплодотворения. Накануне, рассказывая о Франческо и Терезе, она как бы невзначай сказала об этом Эрику. Так хорошо было бы иметь ребенка! Эрик был с ней согласен. После получаса безуспешных попыток его терпению пришел конец:

— Поцелуй его.

Джейн ничего не имела против. Но тон его просьбы, как и сама просьба, застали ее врасплох: обычно их ласки были нежны и сдержанны.

— Мне кажется, что тебе сейчас не очень хочется. — И быстро добавила, чтобы он не почувствовал себя виноватым: — Ничего страшного, не волнуйся, в другой раз.

— Неужели бы я тебя попросил, если бы мне не хотелось? Как ты можешь знать, хочу я или нет?

— Я это чувствую. Ты слишком на этом сосредотачиваешься: так ничего не получится.

Эрик нахмурился и презрительно усмехнулся.

— Вот именно, все дело в тебе. Если у нас не получается, то только из-за тебя.

— Из-за меня?

— Ты пассивна. Все должен делать только я. И когда я один раз попросил тебя сделать так, как хочу, — один-единственный раз! — ты чувствуешь, что мне не хочется. Великолепно!

Он ухмыльнулся.

— Ты хочешь сказать, — медленно произнесла Джейн, не сводя с него глаз, — что я всегда слишком пассивна?

— Да.

— Ты хочешь сказать, что у нас всегда получалось плохо?

— Вот именно.

Она покраснела.

— Как же ты можешь говорить это в такой момент? Ненавижу тебя!

Джейн соскочила с кровати, как можно быстрее накинула на себя халат, чтобы он не видел ее обнаженной. Она все больше и больше приходила в ярость.

— Заведи себе любовницу! Вот что тебе следует сделать! Разведись, найди другую женщину! Сними проститутку! Прости, что я оказалась такой плохой партнершей!

Вся в слезах она выбежала из комнаты, хлопнув дверью, и заперлась в ванной. Через полчаса, надев пальто, шарф, вязаную шапочку и ботинки, Джейн отправилась гулять по обледенелой дороге. Прошло больше часа. Чем сильнее холод щипал ее лицо, тем быстрее злость улетучивалась. Эрик, наверное, что-то почувствовал. Он несправедлив, но все-таки прав. Вероятно, она ожидала, что он поведет себя, как Торбен, — иностранец, в течение пяти часов безумно желавший ее, ничего не требуя взамен. А может, она решила встретиться с Торбеном, так как боялась того, что произошло с Эриком. Или же то, чего она боялась, произошло потому, что она этого боялась. Еще один порочный круг, которыми так изобилует наша жизнь.

— Джейн!

Она как раз поднималась по обледеневшим ступенькам крыльца и, обернувшись, чуть не упала. Под фонарем, на краю дороги, стоял стройный парень. Присмотревшись, Джейн узнала аспиранта из Девэйнского университета.

— Как ты меня узнал?

Действительно, он мог видеть ее только сзади, да и то закутанную в шарф. Парень приблизился к ней.

— В такое время это вряд ли могла быть квартиросъемщица с первого этажа. Значит, какая-то женщина решила навестить Эрика, а кто, кроме тебя, может к нему прийти? — Он огляделся вокруг. — Эрика нет дома?

Он внимательно рассматривал ее. Джейн стояла как раз рядом с крыльцом, и на свету были видны ее красные опухшие глаза.

— Мне не спалось, и я пошла прогуляться. А чем это ты занимаешься на улице в такой холод, в то время как все здесь ложатся спать в десять часов?

— Я вышел выгуливать собаку, которая живет во мне. — Он улыбнулся и заговорил уже серьезным тоном: — По вечерам я пишу, и если, встав из-за компьютера, сразу лягу спать, то не смогу уснуть. Поэтому я всегда выхожу прогуляться в это время. — Он умолк и какое-то время стоял в нерешительности. — Не хочешь чего-нибудь выпить? Я знаю один приличный бар, он открыт до двух часов ночи.

Час назад она бы согласилась — и, возможно, оказалась бы у него дома посреди ночи.

— Не сейчас, спасибо. Как продвигается работа? — вежливо спросила Джейн.

У Дэвида засветились глаза.

— Совсем неплохо. Я работаю над долгосрочным проектом, так сказать, всеобъемлющей книгой, которая будет содержать в себе все: статьи по философии, теории литературы, цитаты, комментарии к текстам и автобиографические очерки. Образцом для подражания я выбрал лоскутный коврик. Моя бабушка делала их, когда я был маленьким, и меня просто завораживало искусство создавать единое целое из маленьких разрозненных кусочков ткани. Я считаю, что между письмом и шитьем существует тесная связь. Фактически это и есть тема моей книги. Мой дедушка был закройщиком, а бабушка — портнихой.

Джейн открыла дверь. Он, казалось, был готов говорить часами. Как хорошо, что она не пошла с ним в бар. «Выгуливать собаку, которая живет во мне». Ей стало смешно, когда она поднималась по лестнице. Неглупый парень. Во всяком случае, любой в Айова-Сити, кто ложился спать после десяти вечера, был, несомненно, привлекательным.

Эрик спал в своем кабинете. Назавтра он принес ей свои извинения. В тот момент он был очень раздосадован и не понимал, что говорит. Конечно же, в постели у них все чудесно получалось. Джейн тоже извинилась: он прав, она постарается быть более активной.

Любовью они больше не занимались. В новогодний вечер и Джейн, и Эрик выглядели весьма элегантно. На нем была черная шелковая рубашка, а на ней — длинное платье из темно-красного бархата, которое она купила почти за бесценок на открытом рынке в Сохо. «Очень красивое», — ответил Эрик, когда она спросила, нравится ли ему платье. Накануне он купил блины, копченого лосося, нежирную сметану и французское шампанское — все, что любила Джейн. Она накрыла белой скатертью стол в гостиной и нашла два подсвечника со свечами. Они слушали песни Билли Холидэя и ели, медленно пережевывая, блины с копченым лососем.

— Хорошо, что я купил норвежского лосося. Вначале сомневался, так как его дали на распродажу. А он превосходен, правда?

Джейн кивнула головой в знак согласия. Франческо она могла говорить все, что взбредет в голову. Почему так легко с другом и так тяжело с мужем? Любое слово звучит как упрек. А может, это и есть упрек? Возможно, женщины злы на мужчин. Своего рода врожденная злость.

— Эрик?

Он поднял глаза, не успев проглотить кусок блина с рыбой.

— Что? — нетерпеливо произнес он.

Джейн не смогла выдавить из себя ни одного из тех слов, которые вертелись у нее в голове. Ничего не подходило. Достаточно было одного слова, чтобы разразился скандал. Эрик и так был уже как на иголках. Она рисковала совсем испортить вечер. Почему бы ей просто не наслаждаться норвежским лососем и сухим шампанским «Вдова Клико» с изящными пузырьками? Джейн посмотрела на тарелку, в которой лежала бледно-розовая рыба: высший сорт. Почему тогда ее уценили? Нет, больше она не съест ни кусочка, желудок отказывается принимать такую пищу. Зато слышно было, как продолжал жевать Эрик. Джейн поднесла к губам свой фужер. Сделала несколько глотков, поставила его на белую скатерть и, уставившись на него, стала раскачивать обеими руками из стороны в сторону, с каждым разом все сильнее и сильнее. Воцарилась мертвая тишина, обстановка накалялась. Эрик положил себе в тарелку еще немного рыбы, даже не взглянув в ее сторону. Звук от раскачивающегося, как маятник, фужера заполнял собой пространство, заглушая стук ножа о тарелку. В конце концов фужер упал и разбился. На указательном пальце Джейн тут же показалась кровь. Эрик встал и холодно произнес:

— Я сыт по горло.

Он вышел из гостиной. Джейн услышала, как дверь его кабинета закрылась, — хлопать ею он не стал.

Джейн собрала осколки стекла и положила их в свою тарелку. Это был один из фужеров из богемского стекла с выгравированными ромбиками, которые она купила в прошлом году в антикварном магазине и изящная форма которых придавала шампанскому еще более изысканный вкус. Теперь у них оставался только один фужер. Осколки стекла и кровь, обильно стекавшая с ее пальца, напомнили ей сцену из фильма Бергмана, который она смотрела с Джошем: стоя перед своим мужем и не сводя с него глаз, женщина, введя во влагалище кусок стекла, истекала кровью. От безумной жестокости этой сцены Джейн стало плохо. И только теперь она поняла, почему женщина может себя уничтожить. Укоризненное молчание мужа вызывает в вас желание закричать и причинить себе физическую боль только для того, чтобы увидеть его реакцию, заставить его потерять этот изуверский самоконтроль. Джейн взглянула на красное пятно на белой скатерти и посыпала его солью, но тут же вспомнила, что так поступают с пятнами от вина, а не от крови. Потом она долго держала палец под струей воды.

В полночь Эрик так и не вышел из своей комнаты. Поздравление с Новым годом не состоялось. Джейн страшно переживала. Поплакав, выпила все оставшееся шампанское и наконец уснула.

Через три дня Джейн поняла, что больше не выдержит. Слишком тяжело. Необходимо было найти к нему подход: его молчание становилось невыносимым. Рано утром, постучавшись в дверь, она вошла в его кабинет. Эрик читал, не поднимая головы. Джейн несмело позвала:

— Эрик?

— Что? — ответил он ледяным голосом.

— Я могу с тобой поговорить?

Он положил в книгу закладку и бросил на нее нетерпеливый взгляд, в котором читалось насмешливое осуждение.

— Да, а что?

— Я не понимаю, почему мы причиняем друг другу боль, хотя оба хотим одного: быть вместе. Я люблю тебя, и знаю, что ты любишь меня. Если я не сдала квартиру, то лишь потому, что мне не хватает собранности и я завалена работой. А тебя это раздражает. Но ты ведь знаешь, как я реагирую, когда на меня давят: я чувствую себя парализованной. Вот почему я не отвечала на твои послания. А не потому, что не хотела или забыла. Так вот: найду я квартиранта или нет, но к шестому февраля я приеду.

Шестое февраля было днем рождения Эрика. Его сопротивление растаяло быстрее, чем снег под первыми теплыми лучами весеннего солнца. В глазах его заблестели слезы, он поднялся и заключил ее в свои объятья. Конечно же, он любит ее. Если бы она только знала, как он ее любит, как он любит, когда она так спокойно и разумно с ним разговаривает.

Они долго гуляли по обледенелому снегу, сверкающему на солнце. Вместе скользили, ловили друг друга, смеялись. Воздух был ледяным, на синем небе — ни облачка. После каждого поцелуя он вытирал ей бумажным платочком губы, чтобы ее влажная кожа не потрескалась на морозе. А не заняться ли любовью прямо на снегу? Они расхохотались: их ягодицы рискуют превратиться в ледышки. Уже дома, в гостиной на ковре, Джейн, став перед ним на колени, расстегнула молнию в его брюках. Ну что, она достаточно активна? Эрик повалил ее на спину и лег сверху: достаточно, но уж не надо так усердствовать. В последний момент эрекция у него ослабла, но ему удалось войти в нее. Джейн так страстно желала его, что почти сразу кончила.

Обнявшись, они долго лежали голыми на ковре, говоря о ребенке. Эрик был великолепен. Каждое его слово, каждое выражение забавляли Джейн. Пусть бы сейчас у нее началась овуляция, тогда отважные сперматозоиды Эрика успели бы подняться повыше, чтобы освоиться с ее яйцеклеткой. Это было далеко не научное объяснение, но именно так Джейн представляла себе весь этот процесс: даже к сперматозоидам Эрика она испытывала нежные чувства.

Никто из них не выразил сожаления при расставании, когда двенадцатого января он отвез ее в аэропорт. Не пройдет и месяца, как она вернется. За эти три недели у нее будет чем заняться в Олд-Ньюпорте. Она уже наметила то, что ей необходимо сделать, а также составила список книг, которые возьмет в библиотеке, статей, которые переснимет, и вещей, которые привезет в Айову. Для начала — ковер.

— Ты точно уверена? Может, это не самое главное.

— Шутишь! Это важнее всего.

В течение всего полета Джейн находилась в прекрасном расположении духа, и возбуждение ее росло по мере того, как самолет приближался к Восточному побережью — к Франческо. Она расскажет ему обо всем: о ссоре, об ужасной встрече Нового года, о разбитом фужере и о счастливой развязке. Истерика Джейн рассмешит его. Она надеялась, что и Тереза тоже успокоилась.

Франческо не оставил ей записки ни на столе в гостиной, ни на письменном столе. Пододеяльник был аккуратно сложен на кровати рядом с простынями и полотенцами: он нашел время чтобы их выстирать — а вот чтобы написать записку, — нет. Квартира сверкала чистотой — ни пылинки; кухонная плита и раковина никогда так раньше не блестели. Джейн улыбнулась. Вот как он решил ее отблагодарить. Единственное подтверждение его пребывания в квартире находилось в мусорном ведре в ванной комнате: одноразовый «Gillette» синего цвета. Свою бритву он, вероятно, забыл в Нью-Йорке.

Джейн набрала его номер. Второй гудок, третий, четвертый — никого. Наверное, еще не вернулся. На пятом гудке он снял трубку.

— Алло? — ответил заспанный голос.

Она глянула на часы: десять минут десятого.

— Я разбудила тебя?

— А, Джейн. Нет-нет, все в порядке.

— Извини, я забыла про разницу во времени.

— Ну что ты, все в порядке, не волнуйся. — У него был странный голос. Возможно, он уже крепко спал. — Что-то случилось?

Этот вопрос удивил Джейн. До сих пор ей не нужна была особая причина, чтобы позвонить ему.

— Ничего… Я просто хотела поздравить тебя с Новым годом.

— Ах да, действительно, с Новым годом. Так значит… ты вернулась?

Это было и так понятно. Джейн насупилась.

— Да, только что. Спасибо тебе за такой идеальный порядок в квартире. Все прошло хорошо?

— Прекрасно. Это я тебе должен сказать спасибо. Ты мне, действительно, облегчила жизнь. Я тебе очень благодарен. Ключи, как ты и просила, я оставил у Сьюзен.

Казалось, он разговаривал не с ней, а со своей тетушкой. Наверное, просто сильно устал.

— Продолжай спать. Ты приедешь завтра в Олд-Ньюпорт? Мы могли бы пообедать вместе или поужинать.

— Нет, не завтра. У меня полно работы. Я тебе позвоню.

— Как поживает Тереза?

— Спасибо, хорошо.

Наступила продолжительная пауза. Неужели он еще не забыл тот декабрьский обед и ее признание? Какая нелепость! Она должна сказать ему, что ее отношения с Эриком наладились.

— Франческо, что случилось?

Он вздохнул, прежде чем ответить усталым и более естественным голосом:

— У нас с Терезой проблемы.

У Джейн учащенно забилось сердце, настроение совсем испортилось. Она узнавала голос Франческо — вот, значит, как он теперь высмеивает супружеские отношения.

Не было ни одной неточности. О Торбене она не рассказывала никому, кроме Франческо. Он ничего не забыл, даже ее ночную встречу с Дэвидом Кларком. Память у него была превосходная, хотя и избирательная. Он шил свой лоскутный коврик. Кларк был прав: между письмом и шитьем существует тесная связь. Ничего нового в этой метафоре для студентов-философов, занимающихся анализом структур: все они знают, что содержание текста есть не что иное, как его ткань. Но наблюдать за процессом изготовления Джейн пришлось впервые. Место каждого лоскутка было определено первоначальным рисунком. Глава за главой Франческо создавал образ женщины истеричной и неспособной любить.

Ее поражала и другая особенность романа: каждая новая глава начиналась с возврата назад, предполагавшего краткое изложение событий за предыдущие месяцы и годы ее жизни. Такая структура романа напоминала ей шов, который она научилась делать на занятиях по ручному труду в начальной школе, — стебельчатый. Иголка возвращается в конец предыдущего стежка и выходит немного дальше. Половина стежка — назад, половина — вперед, и так до конца: стежки накладываются друг на друга по всему шву. Но то, что делает шов прочным, в романе производит совершенно противоположный эффект. Жизнь, представленная ретроспективно, оказывается на самом деле лишенной жизни. Возможно, Франческо выбрал эту структуру, так как ему не хватало фактов. А может, он хотел выставить в смешном свете счастье Джейн, сделав из него карикатуру.

Наконец-то она начала понимать: это был роман не о ней, а о нем. Франческо рассказал о любовных похождениях Джейн, чтобы представить в выгодном свете свои собственные.

Она встала и подошла к окну. Шел мелкий дождь. Перед глазами вновь промелькнули белоснежные равнины, где она так любила бегать по только что выпавшему снегу. По возвращении квартира показалась ей мрачной и мертвой, с единственным светильником — лампой на столе Эрика. Нет, она не была там несчастной — по крайне мере, у нее остались воспоминания, пусть со временем приукрашенные, утратившие свою шероховатость.

Джейн ни о чем не жалела. Это было ее жизненное кредо: не возвращаться назад. Что было, то было, и ничего другого быть не могло в этой точке земного шара и в это мгновение.

Она снова села, положив локти на стол и ухватив нижнюю губу пальцами. Перед ней лежала толстая пачка страниц, которые предстояло прочесть.

Четыре раза она звонила Франческо, прежде чем он согласился с ней пообедать. Его недомолвки не обескуражили Джейн: она хотела знать, что происходит. Двадцатого января, встретившись с ним в таиландском ресторане, она потеряла дар речи: он похудел на десять килограммов. Впавшие щеки, потухший взгляд и черные круги под глазами. Их последняя встреча не могла стать причиной такой метаморфозы.

— Франческо! Что произошло?

Стараясь не смотреть ей в глаза, он пожал плечами и произнес:

— Ад начался с той самой минуты, когда мы встретились с Терезой в Мадридском аэропорту. Было настолько невыносимо, что в тот же день она решила уехать к своим родителям в Севилью. Шесть месяцев беременности: слишком поздно, чтобы делать аборт.

— Аборт! Ты хотел, чтобы она сделала аборт!?

Это то, о чем говорила Тереза. От нее исходила такая ненависть, что, казалось, она готова была разорвать его.

— Но почему?

Он растерянно пожал плечами и ничего не ответил.

— Потому что ты не приехал на Рождество? Потому что она беременна и живет в одиночестве? Но ты попытался с ней объясниться? Рассказал, сколько у тебя работы и как на тебя давят? Разве она не понимает, что не все зависит от твоего желания и твоей порядочности? Хочешь, я напишу ей и объясню, как ты живешь?

— Не надо.

— Может, ей нужно приехать сюда и побыть с тобой, чтобы понять, что на тебя сваливается ежедневно, особенно сейчас, когда ты заведуешь учебной частью?

— Нет. Она не хочет приезжать из-за ребенка: не питает никакого доверия к американским врачам. А на мою работу ей вообще наплевать.

Франческо пододвинул салат к краю тарелки и принялся переворачивать зеленые листья. Джейн подумала, что Тереза такая же высокомерная и неуравновешенная, как и Эрик, и что Франческо просто не сумел найти нужные слова, чтобы ее успокоить. Она уже собралась дать ему свои ценные советы, как вдруг он продолжил резким тоном, глядя ей прямо в глаза:

— Здесь замешан еще один человек. Я встретил ее как раз перед твоим отъездом. Я влюбился, Джейн. Безумно влюбился.

В его печальной улыбке проскальзывала насмешка над самим собой. Джейн широко раскрыла глаза. Безумно влюбился! Франческо был не тот человек, который бросается такими словами. Не увлекся, а именно влюбился. Безумно влюбился. Она проглотила слюну, продолжая держать в руке вилку с кусочком курицы под соусом карри.

— За десять дней мы виделись с ней более десяти раз. Между нами ничего не было, — продолжал он, все так же глядя ей прямо в глаза. — Ничего: мы даже не поцеловались. Но это любовь, как с ее стороны, так и с моей.

Он вздохнул. Печаль, промелькнувшая в его тусклом взгляде, поразила Джейн. Она покраснела. «Даже не поцеловались». Тогда как они с Торбеном занимались этим целый день. Как смог Франческо, безумно влюбившись в женщину, ни разу не поцеловать ее за десять дней? Какая сила воли! И как же он боялся любви!

Он несколько раз влюблялся за время их брака с Терезой, но впервые его душа так неожиданно распахнулась и он испытал такой интерес к другой женщине.

— Какая она красивая, Джейн! В ней все красиво: лицо, душа. И она невероятно близка мне по духу.

Как только Франческо заговорил об этой женщине, глаза его оживились, замерцали, словно угольки, тлеющие в золе. Он вернулся неделю назад и сразу вечером позвонил ей, но до сих пор они не встретились.

— Она сказала, что будет занята всю неделю. Почему она так поступает? Я понимаю, что у нее своя жизнь, я же не идиот. И знаю, что ничего не могу ей дать: я женат, моя жена в положении. Я сказал ей всю правду. Ей тридцать три года, и она хочет найти неженатого мужчину, чтобы устроить свою жизнь. Я ее понимаю. Но почему она злится? Почему не хочет меня видеть? Я так не могу. Это слишком тяжело, Джейн. Я страдаю, мне необходимо ее увидеть. Думаешь, она злится, потому что я ездил в Испанию? Она решила меня проучить? Но у меня не было выбора! Зачем она играет со мной? Это ужасно. Что ты об этом думаешь? Ты ведь женщина, ты должна ее понимать.

Продолжая говорить, он так сильно надавил вилкой на пластмассовую тарелку, что прогнул ее. Какой ужас! Джейн зажмурилась. Еще никогда она не видела так сильно страдающего и так глубоко раненого мужчину. Франческо уже было не остановить. Он даже забыл о Терезе и ребенке. Для него больше не существовало никого, кроме этой женщины.

— Возможно, она защищается, — мягко предположила Джейн. — Раз она тоже в тебя влюблена, то должна испытывать страх.

— Да? Ты считаешь, что она влюбилась и теперь защищается? Именно так я и подумал.

Его успокоенный вид привел Джейн в еще большее замешательство.

— Кто она?

— Ты не знаешь ее. Мы познакомились на ужине у Мигеля в тот вечер, когда я вернулся из Калифорнии. Она его соседка по Ист-Виллиджу.

— Чем она занимается?

— Создает ювелирные украшения.

— Но как же это возможно, Франческо? В то время как у одной женщины будет от тебя ребенок, ты влюбляешься в другую?

Франческо признался ей в том, о чем не рассказывал еще никому, даже своему лучшему другу в Мадриде. Они были знакомы с Терезой четырнадцать лет. Их отношения никогда не были идеальными. Тереза была властной, ревнивой и эгоистичной. Она заставила его разорвать отношения с самыми близкими друзьями. Он всегда уступал ей. Она была страшно непредсказуемой.

Стоило ему дать ей отпор, как она угрожала развестись, завести любовника или покончить с собой. Друзья Франческо не любили Терезу и считали, что он мог бы найти себе кого-нибудь получше. Он же всегда защищал ее: доброе сердце, страстная натура. Она была остра на язык и никогда не ошибалась в оценках окружающих. Франческо ценил это качество. Живя с матерью и гремя старшими сестрами, которые всегда за него все решали, он привык к сильным женщинам. Но сражаться против четверых женщин сразу было слишком утомительно — в результате он перестал даже спорить с ними. Терезе уже тридцать девять лет, она старше его, он не мог запретить ей родить ребенка. И потом, ему казалось, что он ее любит.

— И ты никогда не думал ее бросить? У тебя никогда не было романов?

— Не было. Мы познакомились с Терезой в театральной студии, куда я записался, чтобы преодолеть свою застенчивость. Мне было двадцать два года. — Он улыбнулся. — Она была моей первой и единственной любовью, не считая недельного романа, когда мне стукнуло двадцать три, еще до того, как наши отношения переросли в серьезные. Возможностей было хоть отбавляй, однако мне было неинтересно: я не люблю осложнений и, потом, я верный. Мне было хорошо с Терезой. Она ревновала, но уважала и охраняла мою территорию. С ней я мог делать все, что мне нравится: читать и писать. Три года назад у нее появился любовник, и она чуть было не ушла от меня. Я ужасно страдал, но и подумать не мог, чтобы разлюбить ее. Возможно, то, что я влюбился — это мой способ отомстить ей.

— Вполне вероятно.

— Не знаю. Но я уверен, что люблю эту женщину, Джейн. Я люблю ее.

— Возможно, ты не любишь ее по-настоящему. Возможно, это всего лишь кризис, потому что твоя жена беременна, а ты боишься стать отцом и хочешь ускользнуть от ответственности. Похоже, многие мужчины проходят через это: они боятся оказаться в ловушке.

У Франческо загорелись глаза:

— Да-да, я тоже об этом думал! Ты считаешь, что все именно так и есть?

— Возможно. Не знаю. Видишь ли, я тебя не осуждаю. Я только пытаюсь проанализировать ситуацию со всех сторон. Какое бы решение ты ни принял, тебе будет нелегко. Но помни, я всегда рядом. А теперь, если хочешь знать мое мнение…

Он посмотрел на нее глазами, полными ожидания.

— …будет лучше, если ты откажешься от встреч с этой женщиной. Если что-то должно произойти между вами, оно произойдет. Попытайся поплыть против течения.

— Ты права, абсолютно права. Но если бы ты знала, как тяжело не разговаривать с ней. Невыносимо. Ты предлагаешь больше с ней не встречаться? Думаешь, у меня хватит сил? Иногда мне кажется, что легче спрыгнуть с Бруклинского моста.

— Прекрати нести всякую чушь! Ты не в себе.

Официант принес счет. Франческо почти не притронулся к еде, тогда как Джейн все уже давно съела. Он достал из кармана бумажник.

— Нет-нет, — запротестовала Джейн, — сегодня моя очередь.

Выйдя из ресторана, она загрустила. Действительно, как это мужчина, ведущий пять месяцев одинокий образ жизни, безумно влюбленный в незамужнюю женщину, которая живет по соседству и отвечает ему взаимностью, сможет жить, не видя ее? Это не по-человечески.

Джейн прошла мимо библиотеки Голденера — здания в неоготическом стиле, напоминающего собор. Утром она собиралась зайти туда после встречи с Франческо и взять книгу, а теперь даже забыла какую. Кроме того, нужно отксерить объявление о сдаче квартиры — до шестого февраля остается не так уж и много времени, — а еще позвонить в агентство и заказать билет. Эрик уже спрашивал ее об этом.

Бедняга Франческо! Какая же хитрая бестия эта его дизайнерша ювелирных изделий! Художница. Сильная и независимая. Далеко не пассивная любовница. Она уже дала ему понять, что у него нет на нее никаких прав. Тридцать три года — ей не до шуток. В таком городе, как Нью-Йорк, где одиноких женщин гораздо больше, чем свободных гетеросексуалов, стоит женщине завладеть сердцем мужчины, как она уже никогда не выпустит свою жертву. Франческо не сможет сопротивляться. Но для начала — завлечь. Джейн была готова заключить пари более чем на тысячу долларов, что разгадала ее план. Но сможет ли испанец, воспитанный в католической вере, бросить свою жену с младенцем? И сможет ли мужчина, влюбившийся в первый раз в жизни, сопротивляться своей страсти?

Джейн слишком любила Франческо и не хотела казаться чрезмерно любопытной. В глубине души она надеялась, что ему удастся забыть эту женщину. Она знала: он не сможет сохранить уважение к самому себе, если бросит своего ребенка.

Во всяком случае, признание Франческо объясняло его поведение накануне ее отъезда: он только что познакомился с этой женщиной, а откровения Джейн выглядели карикатурой на его чувства. Лучше бы Кэтрин Джонс не прерывала их разговор. Если бы Франческо рассказал о своих опасениях, он, возможно, поборол бы в себе желание встречаться с другой женщиной. А теперь слишком поздно.

Для января стояла такая теплая погода, что в музыкальной школе открыли окна. Шла репетиция: звучало сопрано. Шуберт? Малер? Певице аккомпанировали на рояле. Джейн перешла улицу, и музыка превратилась в далекое эхо. В висках у нее стучало. Она забыла аспирин дома. Сильно болело горло. Возможно, пряный соус карри убьет микробы. Она не может сейчас позволить себе такую роскошь, как насморк. Слишком много работы. Прежде всего необходимо подготовить свой кабинет для Катрин Леман, навести порядок в личных делах. В голове у нее все время вертелась мысль, которую она никак не могла сформулировать. Какое-то странное противоречие: «более десяти раз за десять дней». Как это он умудрился встретиться с ней десять раз, если эта женщина живет в Нью-Йорке, а он жил неделю у Джейн в Олд-Ньюпорте и четыре дня провел на конгрессе? Может, он и приезжал в Нью-Йорк один-два, даже три раза, но не десять же?

Значит, эта женщина приезжала в Олд-Ньюпорт и жила с ним в ее, Джейн, квартире. Вероятно, она ездила с ним на конгресс. Может, он сам предложил ей это, как Эрик в первую ночь их знакомства: «А не поехать ли тебе со мной?» Похоже, что между Франческо и этой женщиной возникла такая же страсть. Но может, Франческо солгал, так как стыдился признаться, что использовал ее квартиру для измены и сделал тем самым Джейн своей соучастницей? Она улыбнулась, представив, как проходили их ночи, и тут же посочувствовала Терезе и ее будущему малышу. Однако Франческо она не осуждала. Страсть всегда была и останется прекрасной. Прекраснее даже, чем верность, которая чаще всего есть не что иное, как трусость.

Когда она проходила мимо пиццерии «У Брюно», запах пиццы приятно ударил ей в нос. Оказывается, она не настолько больна, раз еще может чувствовать запахи. Зайдя на факультет, она забрала свою почту и стала просматривать ее в ожидании лифта. Студенты обращались за рекомендательными письмами — еще одно дело, которое нужно сделать до отъезда. Дверь лифта открылась, и Бронзино, выходя, чуть не сбил ее с ног. Не извинившись и даже не поздоровавшись, он быстро пошел дальше. Трудно поверить, что когда-то у них были интимные отношения. Джейн подумала, что действительно будет рада уехать отсюда и не видеть таких людей, как Бронзино. Только Франческо ей будет не хватать. Спускаясь в лифте, она вдруг вспомнила странные слова Эллисон. Полтора года назад Эллисон призналась, что любит представлять, как Эрик и Джейн занимаются любовью. Сейчас Джейн ее поняла. В плотской любви есть духовная красота, заметная даже постороннему, если любовники одержимы страстью.

«Даже не поцеловались», — сказал Франческо. Эти слова не давали ей покоя. К чему эта ложь, без которой можно было бы обойтись? Ну сказал бы: «Поцеловались всего один раз» или «несколько раз», что было бы намного правдоподобнее. Искренность, прозвучавшая в тот момент в его голосе, походила, скорее, на легкую горечь страдания. «Даже не поцеловались». Вряд ли кто-то станет придумывать такую подробность. Джейн вышла из лифта.

Вечером она позвонила Франческо в Нью-Йорк.

— Все в порядке?

— У меня слишком много дел, чтобы думать об этом. Знаешь, Джейн, после разговора с тобой мне стало легче. Я принял решение: больше с ней не встречаюсь.

— Браво: решение правильное. Кстати, хочу задать тебе вопрос. Понимаю, что это идиотизм, но он не дает мне покоя.

И пока я тебя не спрошу, то не успокоюсь.

— Что ты хочешь спросить?

— Это, случайно, не Кэтрин Джонс? — Джейн смущенно засмеялась. — Извини, это, конечно, нелепо. Я прекрасно понимаю, что это не она, так как твоя женщина живет в Нью-Йорке и занимается драгоценностями, но не знаю почему, возможно, из-за этих десяти раз, я подумала… — Сердце ее заколотилось. — Франческо? Алло? Ты меня слушаешь?

— Разве ты не слышишь, что я молчу, Джейн? Я не стану тебя обманывать.

Его голос звучал печально. Наступила пауза. Теперь уже было поздно просить прощения у Франческо за бестактность.

Джейн испытывала к нему больше сочувствия и уважения до того, как узнала, кто эта женщина. В том, что он влюбился в красавицу Кэтрин, не было ничего удивительного. Значит, он ничем не отличался от других мужчин. Джейн чувствовала себя некомфортно в ее присутствии и находила ее холодной и сдержанной. Возможно, с Франческо она была более милой, но ее поведение с тех пор, как он вернулся из Испании, не предвещало ничего хорошего. Кэтрин вряд ли сейчас могла рассуждать здраво. Как и все аспиранты, заканчивающие диссертации, она находилась в подавленном состоянии и напрасно пыталась найти работу — тяжелое время: экономический кризис повлек за собой и сокращение бюджетных расходов. С мужем они развелись четыре года назад, когда она была на третьем курсе аспирантуры. Кэтрин провела неделю в психиатрической клинике, и до Джейн дошли слухи, что она была на грани самоубийства. Но сама Кэтрин повсюду появлялась со своей ослепительной холодной улыбкой, утверждая, что у нее все в порядке. С Джейн она всегда вела себя любезно и вежливо, а как аспирантка проявляла незаурядные способности. Но за этой великолепной улыбкой и умением владеть собой Джейн чувствовала раздражительность, вспыльчивость и озлобленность. Кэтрин была высокомерной и умной. Она вряд ли облегчит жизнь Франческо. Жаль, что именно она оказалась той женщиной, которую ему было так тяжело забыть. Противоположности сходятся: она была бледнолицей блондинкой с нордическим характером, а смуглый Франческо обладал южным темпераментом. Джейн не могла отделаться от мысли, что Кэтрин не та женщина, из-за которой должен страдать Франческо.

Она винила себя в том, что познакомила их друг с другом, да еще при таких обстоятельствах. Любовью, оказывается, тоже можно заразить.

В течение этой и следующей недели Джейн постоянно оставляла на автоответчике Франческо в Нью-Йорке сообщения, и даже пригласила его к одной из своих соседок, устраивающих вечеринку. Но он не отвечал. Вечером, едва переступив порог квартиры, наполненной музыкой и шумными разговорами, Джейн поняла, что у нее нет никакого желания общаться с кем-либо. Она взяла бокал «Сангрии» и уединилась в пустом кабинете, где принялась разглядывать названия книг по медицине. В кабинет вошла какая-то пара. Невысокий бородатый мужчина в очках с толстыми линзами представился ее соседом, проживающим этажом ниже, и назвался Карлом. Он сразу же пожаловался: в их доме настолько отвратительная звукоизоляция, что с этажа на этаж все хорошо прослушивается, включая и сообщения на автоответчике. Женщина, блондинка с короткой стрижкой, в синем синтетическом свитере с черными геометрическими фигурами и в довольно тесных для ее увесистого зада джинсах, не имела никакого отношения к Карлу, а была просто еще одной соседкой, жившей на последнем этаже. Она пришла в дикий восторг, узнав, что Джейн так молода, а уже преподает в Девэйне. От ее пронзительного голоса у Джейн разболелась голова. Сосед с тонким слухом незаметно исчез.

Джейн предпочла бы сделать то же самое, но Лина засыпала ее вопросами и пригласила зайти выпить с ней по стаканчику как-нибудь на этой неделе. Джейн ответила, что у нее нет времени, поскольку ей необходимо подготовиться к отъезду, из-за чего ей пришлось рассказать о себе поподробнее: она замужем, муж живет в штате Айова, где она собирается провести свой полугодовой отпуск.

— Это же надо, чтобы мы познакомились как раз тогда, когда вы собираетесь уезжать! Вот невезение! Однако для вас так будет лучше: что за жизнь — порознь? Кстати, у вас, наверное, много чемоданов. Если хотите, я могу подвезти вас к автобусу, следующему в аэропорт. У нас тут всем известно, что такси приезжают через раз!

Джейн поблагодарила ее за предложение, которое, действительно, было очень кстати. Она поднялась и распрощалась с Линой.

— Уже уходите?

— Да, пойду спать. У меня болит горло.

— Бедняжка! Вам непременно следует выпить горячий лимонный сок с аспирином. Нет-нет, еще лучше настой имбиря. Африканский рецепт. Сразу излечивает, клянусь вам. Прочистит все внутренности, полости и тому подобное. У меня дома есть имбирь. Сходить за ним?

В жизни встречаются чересчур услужливые люди, от которых невозможно избавиться. Джейн поднялась к себе с мыслью о том, что все в Олд-Ньюпорте ей до смерти надоели, за исключением Франческо.

На следующий день она поднялась на третий этаж и постучала в дверь. Никто не открыл. Она чувствовала себя подавленной: ей так не хватало Франческо. А тут еще насморк, из-за которого она плохо спала ночью и утром была совершенно без сил. Эрик снова стал на нее злиться: дала она наконец объявление или нет? Позвонила секретаршам на другие факультеты, чтобы узнать, не нужна ли квартира какому-нибудь преподавателю, приглашенному на полгода? Купила или хотя бы заказала билет? Нет еще? Она что, нарочно это делает? Приближалось шестое февраля. Он говорил об этом дне как о дате, назначенной официально, а не произвольно выбранной самой Джейн. В конце концов она отсняла на ксероксе объявление, которое уже десять дней лежало на ее письменном столе, до сих пор заваленном бумагами. И каждый день повторялось одно и то же: она забывала приколоть его кнопками к стене в разных местах, а в пять минут шестого вспоминала, что нужно позвонить в агентство, которое закрывалось ровно в пять. Эрик злился на нее, и он был прав. Если забывчивость и не преднамеренна, все равно она говорит о многом. Был бы сейчас здесь Франческо, она смогла бы с ним все обсудить и во всем разобраться.

Тридцатого января Джейн, сидя в своем кабинете прямо на ковре, заканчивала перебирать личные дела. Раздался негромкий стук — один-два раза, — дверь приоткрылась, и показалась голова Франческо. Джейн улыбнулась.

— Можно?

— Конечно!

Она сделала резкое движение, чтобы подняться, и почувствовала легкое головокружение. У Франческо, как никогда, был больной вид: небритый, еще больше похудевший. Приветливо улыбнувшись, Джейн приблизилась к нему, чтобы поцеловать. Он отпрянул.

— У меня насморк.

— Не волнуйся, у меня тоже.

Франческо уселся на сосновый стул по другую сторону письменного стола.

— Извини, Джейн, что не позвонил тебе. Я неважно себя чувствую.

Она с недоумением взглянула на него.

— К счастью, у меня дел невпроворот и я валюсь с ног от усталости, — продолжал Франческо. — Кэтрин я не видел и не собираюсь с ней больше встречаться. Никогда.

Джейн недоумевала, почему это вдруг он занял оборонительную позицию.

— Наверное, тебе тяжело.

— Тяжело?

Он усмехнулся. Его глаза и лицо выдавали такое страдание, что Джейн содрогнулась.

— Да это самая настоящая пытка! Я борюсь сам с собой ежеминутно, с утра и до вечера, а отключить телефон не могу из-за Терезы. Я уже совершенно дошел до ручки.

В дверь постучали — три коротких отрывистых удара. Джейн поморщилась. Студент, конечно же, слышал голоса: она не может притвориться, что ее здесь нет.

— Войдите!

Дверь открылась, и вошла Кэтрин. Франческо побледнел как полотно. Кэтрин старалась не смотреть в его сторону.

— Вот статьи. Биографию Колет вернули. Вы можете ее взять.

Кэтрин стояла очень прямая, с высоко поднятой головой, и была невероятно красива. Простое черное платье немного выше колен и черный жилет с маленькими перламутровыми пуговками оттеняли ее белую кожу, золотистые волосы, схваченные на затылке черной бархатной ленточкой, открывали длинную шею, как у красавиц с холстов Модильяни, а жемчужные серьги и безупречно ровные зубы подчеркивали ее холодную улыбку.

— Спасибо, Кэтрин. Кстати, как прошел Конгресс филологов? С тех пор мы еще не виделись.

Джейн покраснела. Можно подумать, что Кэтрин это волновало, единственное, о ком она сейчас думала, так это о Франческо. Наверняка они каждый вечер ужинали вместе. Одни, в незнакомом городе. «Даже не поцеловались». Страсти, витавшие в этой комнате, накалились и готовы были вот-вот воспламениться.

— Хорошо, спасибо.

— Вам потом перезвонили?

Кэтрин вежливо улыбнулась, но ее глаза — карие, а не голубые, как внезапно заметила Джейн, — выдавали ее нетерпение.

— Да, меня пригласили прочесть лекцию в университете штата Вирджиния, в Шарлоттсвилле.

— А, браво! Прекрасный университет. Вы знаете, что там находится музей Джефферсона? Надеюсь, что у вас всё сложится удачно.

Ироничная усмешка застыла на губах Кэтрин. Джейн замолчала.

— Мне надо идти, — сказал, вставая. Франческо.

Кэтрин все с той же ироничной усмешкой впервые повернулась в его сторону. Франческо, вынужденный пройти мимо нее, слегка коснулся ее плечом. Она не сдвинулась с места, продолжая сохранять ледяное спокойствие и вежливо улыбаясь.

— Вы узнаете друг друга? — спросила Джейн. — Мне не нужно вас снова знакомить?

От холодного взгляда Кэтрин Джейн стала пунцовой. Франческо ничего не ответил и вышел, удаляясь быстрым шагом от кабинета. Кэтрин взглянула на часы.

— Уже шесть! Я должна торопиться. Счастливого пути, Джейн, на тот случай, если я вас больше не увижу.

Спустя два дня у Джейн так сильно воспалилось горло, что ей было больно даже пить. Она обмотала шарф вокруг шеи и носа и вышла на улицу. Воздух обжигал горло. Лучше бы она осталась в постели. Но в доме не было ни крошки. По дороге в супермаркет, проходя мимо кафе, она решила зайти туда и выпить стакан горячего чая, чтобы снять боль в горле. Потянув дверь на себя, Джейн столкнулась нос к носу с выходившими оттуда Франческо и Кэтрин. Все трое одновременно воскликнули:

— Привет!

Наступила тишина, и в ушах у Джейн зазвучала клятва Франческо никогда не встречаться с Кэтрин. Он стоял, не поднимая глаз, как ребенок, которого схватили за руку в тот момент, когда он залез в чужую сумку. Была суббота, и у него не было другой причины приезжать в Олд-Ньюпорт, кроме как ради встречи с Кэтрин. Они специально пришли в кафе, которое находилось в пятнадцати минутах ходьбы от факультета, в противоположном направлении от Мэйн-стрит и площади Колумба, чтобы не столкнуться с человеком, который сейчас стоял перед ними и радостно восклицал:

— Все-таки январь — странный месяц, не правда ли? Один день — влажно и тепло, другой — сухо и морозно. Я предпочитаю холодный и бодрящий воздух, как сегодня, но у меня страшно болит горло, и я подумала, что было бы неплохо выпить горячего чаю перед тем, как пойти за покупками. А твой насморк прошел, Франческо?

— Да, спасибо.

Кэтрин с Франческо спустились по ступенькам. Джейн вошла в кафе. Наверное, они решили, что она шпионит за ними. Ну и пусть. Это не ее проблема. Внутри у нее все дрожало. Руки горели. Наверняка высокая температура. Необходимо купить градусник.

Уже какое-то время странный запах, напоминавший запах подгоревшей пиццы, щекотал ноздри Джейн, но она настолько увлеклась чтением, что не сразу поняла, откуда он исходил, — из рукописи или из ее кухни. Чай! Подскочив, она помчалась к плите, включенной на полную мощность, и схватила кастрюлю за ручку. Даже пластмасса нагрелась. А металлическое покрытие сгорело полностью. Когда, открыв кран, Джейн сунула кастрюлю под струю холодной воды, раздалось такое же сильное шипение, с каким зажигается гигантская спичка или исчезает в густом дыму колдунья в мультфильме Уолта Диснея.

Джейн открыла окно. В комнате стало намного светлее: дождь прекратился, а небо прояснилось. Половина шестого. Этот возврат в прошлое оказал на нее положительное воздействие. Она перестала переживать по поводу Алекса — прислал он ей сообщение или нет. Мечта оказаться завтра вечером с ним на Гавайях показалась ей еще более нереальной, чем недавно.

Она пойдет на работу позже. Лучше сначала дочитать рукопись и разгадать загадку, чтобы не думать о ней завтра перед свиданием. Впрочем, разгадка найдена. Это не только месть, но и очищение: единственный способ для Франческо поставить крест на своей любви. Он хорошо сумел рассказать о своей боли. Но и по отношению к Джейн он не всегда был несправедлив: по крайней мере, признавал, что она ему сочувствовала.

Джейн налила себе воды и села на деревянный стул. Она так долго находилась в одном положении, что у нее заболела спина. Даже забыла пообедать. Поэтому такое странное ощущение в желудке — какие-то колики. Надо будет что-нибудь съесть, когда дочитает следующую главу.

Вчера вечером, после ссоры с Эриком, жизнь показалась ей глубокой пропастью. Но сегодня, решив поехать в Нью-Йорк, она садилась на поезд в прекрасном настроении. Ее излюбленное место — сиденье в головном вагоне, напротив которого находилась полка, куда можно было забросить ноги, оказалось свободным. Она положила газеты возле себя, а сумку — на сиденье напротив. Был конец марта: не очень холодно, но довольно сыро. Джейн захватила с собой лишнюю пару обуви на случай, если вечером пойдет дождь: нужно быть предусмотрительной после двух месяцев безвылазного сидения дома. В вагоне было холодно. Она не стала снимать ни пальто, ни шарф. Из хрипевшего мегафона раздался женский голос, монотонно перечисливший все названия остановок.

Вчера вечером по телефону Джейн без всяких на то оснований разозлилась на Эрика. Бедняга! Она нежно улыбнулась. Эрик-так гордился тем, что придумал тест для своих студентов: они должны были определить, в каком веке, в какой стране и, по возможности, каким художником была написана каждая из картин, которые он показывал им через диапроектор.

— Все-таки приятно осознавать, что ты их чему-то научил. Например, картину французского художника восемнадцатого века, на которой изображены Диана и Актеон, вполне можно принять за картину голландского художника семнадцатого века. И… ты слушаешь меня?

— Да.

Эрик чувствовал ее на расстоянии. Мысли Джейн блуждали в другом месте. Она решала, что ей надеть завтра, когда она поедет в Нью-Йорк.

— И они не ошиблись. А знаешь почему? Перспектива…

— Честно говоря, мне как-то все равно.

Она хотела сказать это шутливым тоном, но у нее ничего не получилось. На другом конце провода воцарилось глубокое молчание — Эрика словно оглушили обухом по голове.

— Ты ведь знаешь, — снова заговорила она уже более нежным голосом, чтобы как-то смягчить свою агрессивность, — что я очень ослабла. Сейчас половина двенадцатого, и обычно в это время я уже сплю. А когда пытаюсь сосредоточиться, у меня начинает кружиться голова.

— Спокойной ночи, — ответил Эрик ледяным голосом маленького мальчика, который ни за что не признается, что его обидели, и повесил трубку. Джейн не стала перезванивать.

Она иногда боялась, что Эрик станет провинциалом: в нью-йоркских компаниях никто не описывает свои педагогические методы. А не сдержалась она не потому, что собиралась сказать ему правду, а потому что хотела обидеть. Все это произошло не из-за беспричинной злости, а из-за подсознательного коварства. Она знала, что теперь он будет молчать до тех пор, пока она не извинится, а значит, этим вечером не позвонит и не узнает, что ее нет дома. Эта мелкая ссора позволит ей избежать намного более опасной сцены: он никогда не поймет, как она может терять время в Нью-Йорке, вместо того чтобы готовиться к отъезду в Айову. Она позвонит ему завтра и объяснит свою раздражительность усталостью и клаустрофобией, ни слова не говоря о вечере, проведенном в Нью-Йорке.

Две женщины вскочили в вагон как раз в тот момент, когда закрывалась автоматическая дверь: одна держала в руках детскую коляску, вторая — ребенка. Они громко возмущались, недовольные тем, что поезд отправился точно по расписанию. И надо же! Они расположились рядом с Джейн, по другую сторону прохода. Две негритянки с выпрямленными и окрашенными в золотисто-каштановый цвет волосами — почему было не оставить их естественно вьющимися, что намного красивее? Одна из них была толстая, другая — худощавая и молоденькая. Толстуха положила ребенка на сиденье рядом с собой. Он начал пронзительно кричать. Но женщины продолжали смеяться, как будто его и не слышали. Малыш, скорее, напоминал крепкого мужичка в миниатюре, одетого в свободные джинсы, кроссовки, черную кожаную куртку и серый свитер, капюшон которого торчал поверх куртки. Он сильно ударил толстуху, и та стукнула его в ответ кулаком.

— Я сказала тебе: нельзя! Будешь драться — получишь сдачи!

Малыш продолжал кричать. Интересная, конечно, компания, но от шума у Джейн уже начала болеть голова, и она, с сожалением встав, пошла в другой конец вагона. Запах из туалета вынудил ее перейти в следующий вагон. Открывая тяжелую дверь, она уловила отрывистые звуки иврита. Два высоких парня со светло-каштановыми волосами сидели на последних сиденьях перед туалетом, оживленно беседуя. «Ken, ken», — громко повторял один из них. Джейн показалось, что красивее невозможно сказать «да». Она повернула назад и села по другую сторону прохода: там было даже свободное сиденье напротив, чтобы положить ноги. Один из израильтян взглянул на нее. Она ответила ему улыбкой. Взгляд парня скользнул на сиденье рядом с ней, потом он отвернулся, никак не отреагировав на ее улыбку. Джейн покраснела и положила «Нью-Йорк Таймс» поверх газеты с сенсационными новостями, которую купила, чтобы немного развлечься в дороге.

Она с удовольствием вспомнила о цели своей поездки. Надо бы не забыть вернуть Франческо деньги за покупки, которые он сделал по ее просьбе в начале февраля. Она позвонила ему на работу, почти умоляя оказать ей такую услугу. Ничего не поделаешь, — высокая температура и пустой холодильник, — пришлось поступиться своей гордыней. Какой же удар испытала она, когда в четыре часа раздался звонок и она, сбежав по лестнице, обнаружила на ручке двери пластиковый пакет с едой, лекарствами и чеком! Франческо даже не подождал, чтобы поздороваться с ней. Все ясно: теперь он принадлежит другой. Охваченная печалью, измотанная высокой температурой, она поднялась по лестнице, думая, что потеряла друга. Через два часа ее разбудил телефон. Франческо звонил из Манхэттена и рассыпался в извинениях: он хотел выехать из Олд-Ньюпорта до часа пик, а в это время каждая минута дорога. «И потом, я боялся заразиться: говорят, что это тяжелый грипп». Джейн, довольная, улыбнулась. Франческо — ее настоящий друг: как же она могла в этом усомниться? Единственной фальшью стало его неожиданное заявление: «С Кэтрин я больше не встречался», — хотя она ни о чем его и не спрашивала.

Два израильтянина направились к выходу. Уэстпорт. А она могла бы поклясться, что они едут в Нью-Йорк. Так непохожи они были на племянников, собирающихся провести уик-энд в Коннектикуте у своей богатой тетушки. Она вздремнула и проснулась уже в Стэмфорде, когда поезд прибыл на вокзал и женский голос через хрипящий мегафон попросил пассажиров положить чемоданы на багажные полки и освободить проходы. Ей повезло: никто не сел напротив нее. В другом конце вагона снова начал пронзительно кричать ребенок, вдруг его крик послышался совсем рядом — он бежал по проходу. Внезапно этот метеор приземлился прямо на ее ноги, лежащие на противоположном сиденье. Он смеялся и кричал, уткнув нос ей в колени. Теплая струйка слюны текла у него изо рта. Казалось, он совершенно не понимал, что она была живым человеком, а не каким-то бревном. Смешно. Однако он был довольно тяжелый. Мать позвала его. Сейчас она задаст ему трепку. Джейн протянула руку, чтобы взять малыша и поставить его на ноги. Она еще не дотронулась до кожаной куртки, как чья-то рука схватила ее за запястье:

— Не тронь его!

Джейн подняла голову. Толстая негритянка уставилась на нее с ненавистью, до боли сжимая запястье. Джейн покраснела.

— Но я не…

Женщина схватила ребенка на руки и унесла его, покрывая поцелуями. От ее большого пальца у Джейн на запястье осталось красное пятно. Какой-то мужчина с аккуратно причесанными седыми волосами, в зеленой замшевой куртке с капюшоном, сидевший по другую сторону от прохода, улыбнулся Джейн, покачивая головой: «Невероятно».

Она изобразила на своем лице подобие одобрительной улыбки и отвела глаза в сторону. Ей не нужно его сочувствие. Что он мог знать о бедности и о жизни одиноких матерей?

За два месяца, проведенные в постели, Джейн многое передумала. Она поняла, что полна предрассудков, что, к примеру, унаследовала от матери бессознательную и глубокую веру в то, что женщина не способна обходиться без мужчины. Ее мать приезжала к ней в конце февраля, когда больше не существовало опасности заразиться и передать вирус ребенку Сьюзи. Джейн была рада, что мама лелеет ее, приносит ужин в постель, кладет свою прохладную руку на ее горячий лоб и читает ей газету. Она снова чувствовала себя маленькой девочкой. Но по утрам мать все время заводила разговор на одну и ту же тему: «Будь осторожна». Джейн безумно повезло встретить в свои тридцать лет такого мужчину, как Эрик. Но не станет же он вечно сохранять свое удивительное терпение. Он необычайно красив, очарователен, и у него превосходная работа. «Все мужчины одинаковы, дорогуша. Ты думаешь, чего они хотят? Женщину в постели, которая рожала бы им детей и хорошо готовила. Скоро тебе исполнится тридцать шесть, время бежит. В семье иногда необходимо кому-то пожертвовать ради другого своими профессиональными интересами». Можно было не спрашивать кому. Ее мать, которая когда-то начинала работать ассистенткой у своего мужа, после того как отправила младшую дочь учиться в университет, не представляла себе, что у женщины может быть и другая участь, кроме как вращаться, подобно планете, по орбите вокруг мужчины-солнца.

Джейн даже обрадовалась отъезду матери, так как ее присутствие в конце концов стало действовать ей на нервы. А на следующий день ей вдруг захотелось услышать голос Франческо, от которого уже почти месяц не было никаких новостей. Она позвонила ему в Нью-Йорк.

— Алло?

Он ответил нормальным голосом, который свидетельствовал о том, что он вел нормальный образ жизни, нормально разговаривая с нормальными людьми, которые ему звонили.

— Это Джейн.

— А, Джейн. — Наступило неловкое молчание. — Как продвигаются твои научные исследования?

— Мои научные исследования? Хорошо, спасибо. — Никогда раньше он не задавал ей такого вопроса. К тому же он знал, что она болела, и мог догадаться, что она не занималась никакой научной деятельностью. — Ты хочешь, чтобы я положила трубку? — снова заговорила она нерешительным и взволнованным голосом.

— Возможно. Еще слишком рано.

— Но мне наплевать, что у тебя роман с Кэтрин! Если я посоветовала тебе больше с ней не встречаться, то лишь для твоей же пользы. Я тебя не осуждаю. Мне не хватает тебя, Франческо. Мне необходимо видеть тебя. Ты — мой друг, мой единственный здесь друг.

— У меня нет никакого романа с Кэтрин. Я не видел ее с тех пор, как ты нас встретила. Но она постоянно со мной, Джейн: каждую секунду, днем и ночью, в моем сердце, в моей голове, под кожей, перед глазами. Я должен забыть ее. Для этого требуется время. Я не могу с тобой встречаться, потому что ты у меня ассоциируешься с ней.

Отсутствие доверия больше всего огорчало Джейн. Кэтрин, конечно же, попросила Франческо не говорить правду и, возможно, больше не встречаться с Джейн. Франческо однажды сказал Джейн, что Кэтрин ее боится. Если бы он действительно порвал с Кэтрин, с какой стати он стал бы лишать себя единственной радости, которая ему оставалась, — дружбы? Если Джейн ассоциировалась с Кэтрин, то и все остальное в Девэйне, начиная со здания, где находился его кабинет, должно было вызывать в нем ту же ассоциацию. Их дружба не могла быть разрушена только потому, что она когда-то их познакомила. Франческо был слишком умным, проницательным и благородным человеком, чтобы совершить такой несправедливый поступок.

Несмотря на свое обещание хранить его тайну, как могила, она все рассказала Лине — за исключением истории с датским писателем. Все равно Лина никого из них не знала. Она была полностью согласна с Джейн: у Франческо и Кэтрин любовная связь. Но Лина была менее оптимистична по поводу того, чем закончится этот роман. Несмотря на восторженность, с которой Джейн описывала Франческо, она составила о нем плохое мнение: только негодяй, когда его жена ждет ребенка, может влюбиться в другую женщину. Это, по мнению Лины, было типичное поведение мужчины. И таким же типичным показалось ей то, что он сваливает свою вину на Джейн.

В течение этих двух странных и сложных месяцев, пока длилась ее болезнь, Джейн позволила Лине постепенно войти в свою жизнь, несмотря на то что они были очень разными. У Лины был ключ от ее квартиры, и она приходила каждый вечер, чтобы приготовить ей что-нибудь поесть. Она родилась в Техасе и работала в фонде социальной защиты. Джейн боялась обидеть ее, попросив говорить потише. Лина всегда носила одни и те же джинсы, слишком плотно обтягивающие ее округлые бедра, и синтетический свитер с круглым вырезом и черно-синими геометрическими фигурами, как будто в ее гардеробе больше ничего не было. Она была невысокого роста, с пышной грудью, широкими бедрами, большим задом и с толстой короткой шеей. Светлые волосы были неровно пострижены, а крупный нос делал ее похожей на англичанку. У Джейн раньше всегда были красивые друзья: сколь бы несущественным это ни казалось, но красота для нее играла определяющую роль в выборе знакомых. Однако Лина жила с ней в одном доме, имела машину и была рада быть ей полезной. Ей льстило иметь в подругах преподавательницу Девэйнского университета. И она стала в конце концов самым необходимым для Джейн человеком. Франческо не было, а с Эриком можно было общаться только по телефону.

В течение этих недель, проведенных в постели, Джейн часто с большой нежностью думала об Эрике. Иногда она просыпалась с ощущением того, что рука Эрика лежит у нее на бедре или на груди. Ей снилось, как они занимаются любовью и как она кончиками пальцев ласкает его бархатистую смуглую кожу. Она представляла его руки, его длинные пальцы на ногах с ухоженными ногтями. Ей хотелось чего-то нежного, легкого, очень чувственного, горячей любви, одновременно и материнской, и эротической.

Эрик звонил ей почти каждый день. По телефону она только и делала, что жаловалась ему и осыпала упреками. Он делал вид, что не замечает ее агрессивности. «Мммм», — мычал он, словно не слышал, что она говорит. Зачем спорить с больным ребенком?

Поезд остановился. 125-я улица. Громкие крики и возгласы снова раздались в другом конце вагона: две женщины и мальчуган вышли из поезда. Внезапно почувствовав волнение, Джейн выглянула в окно. Было уже темно. Поезд снова тронулся, проносясь вдоль высоких башен из темного кирпича, окна которых светились в темноте, как звездочки в небе. Затем он вошел в туннель и Манхэттен остался позади. Джейн открыла сумочку, достала тюбик губной коричневой помады и намазала губы. Потуже завязала шарфик на шее.

Поезд прибыл на Большой центральный вокзал. Все пассажиры стали проталкиваться к выходу. Выйдя из поезда, Джейн очутилась в толпе. Навстречу ей шел, улыбаясь, какой-то человек. Она удивленно подняла брови. Мужчина посторонился и обнял женщину, которая шла позади нее. Джейн оглянулась вокруг, словно надеясь увидеть Эрика, приехавшего специально за ней после работы, чтобы отвезти домой, в Манхэттен.

Она прошла через просторный зал со сводчатым потолком, разрисованным под звездное небо, и с белыми мраморными стенами, которые сейчас стояли в лесах. Нужно было передвигаться чуть ли не танцевальным шагом, чтобы не сталкиваться с людьми, которые неслись со всех сторон в разных направлениях. Она засмеялась: можно подумать, что это фильм Чарли Чаплина. Она прошла мимо справочного бюро, возле которого в декабре встретила Дюпортуа, потом спустилась на эскалаторе в метро. Автоматическая касса была сломана, и длинная очередь выстроилась перед окошечком билетерши. Джейн с гордостью достала из своего кошелька проездной билет на метро, который купила еще в декабре и который придавал ей вид коренной жительницы Нью-Йорка, — единственная память о том вторнике в Манхэттене. Теперь она даже не смогла бы описать лицо Торбена: только и осталось, что смутное воспоминание о его мелких зубах под розовой верхней губой и о светлых усах; ни поцелуев, ни объятий — как не бывало. Незначительное событие без последствий — разве что Франческо пришлось заплатить за него вместо нее. В самом метро толпа людей, бежавших в разные стороны, была еще более плотная, чем на вокзале. Джейн вышла на перрон и прикрыла уши ладонями, чтобы не слышать ужасного грохота колес электропоезда, въезжавшего на станцию. Если подумать, то сама концепция города была чистым бредом.

Через пять минут, выйдя на Юнион-сквере, она уже шла вместе с толпой по Бродвею, и у нее кружилась голова от людского столпотворения, сплошного потока машин и гудящих клаксонов. Какой-то здоровяк, которого чуть задело такси, так как он слишком рано ступил на проезжую часть, с силой ударил по багажнику кулаком и взревел: «Сукин сын!», — но ни один пешеход, казалось, этого не заметил. Чтобы жить в Нью-Йорке, нужно пройти специальную подготовку. За два месяца постельного режима Джейн разучилась защищаться. Только повернув налево на Университетскую площадь, она почувствовала себя как дома. Молодые люди в вычурных нарядах гурьбой неслись вниз по улице. На многих из них были расклешенные брюки, снова входившие в моду. Джейн прошла мимо «Ньюз-бара», ресторана «Джепоника», в котором было полно народу, мимо супермаркета, кафе «Дин и Делючия», остановилась, чтобы купить букетик нарциссов, повернула вправо на пешеходную улицу, по обе стороны которой возвышались невысокие домишки, и наконец вышла на Пятую авеню. Безумная радость, которую она уже несколько месяцев пыталась сдержать, постепенно овладевала ею. Улыбка играла на ее лице. Мужчина, который шел ей навстречу, с интересом окинул ее взглядом. Еще три минуты — и она увидит Франческо.

Пять дней назад Джейн позвонила ему. Конечно, она соскучилась, но ей не терпелось также уличить его во лжи. Весенние каникулы были в самом разгаре: если ответит он — при условии, конечно, что он не в Испании, — все будет ясно. А если она услышит голос Кэтрин, — что маловероятно, — то тут же положит трубку. После двух гудков ответил Франческо. Джейн обрадовалась. Но, сообщив ей безжизненным голосом, что у него все в порядке, он сразу добавил:

— Тереза приехала.

— Тереза? В Нью-Йорке?

— До родов осталось несколько недель, а авиакомпании не разрешают женщинам на девятом месяце летать на самолетах.

Джейн вспомнила, что это не входило в планы Терезы. Она никогда не хотела рожать в Нью-Йорке, даже если это давало ребенку право получить американский паспорт. Американские клиники не вызывали у нее никакого доверия.

— Она сейчас с тобой дома?

— Нет, пошла в магазин.

— А ты, как ты поживаешь?

— Я пережил сложный период. Действительно сложный. Но я постараюсь ее забыть.

Джейн покраснела. Он не осмеливался даже назвать ее имени. А она-то думала, что он приятно проводит время с Кэтрин.

— Чем ты занимался все это время?

— Только работой. Никого не видел. Мне нужно было остаться наедине с собой. Не так-то просто было научиться выносить самого себя.

В его печальном голосе Джейн уловила оттенок иронии.

— А как у вас отношения с Терезой?

— Сложные. Но лучше, чем на Рождество. Мы долго с ней разговаривали.

— Ты рассказал ей о Кэтрин?

Джейн показалось, что Франческо, услышав это имя, вздрогнул, как от удара электрическим током.

— Нет, конечно. Она бы меня убила. Я говорил, что пережил криз, что мне страшно становиться отцом, рассказал, какая огромная разница между возможностью сделать карьеру здесь и в отжившей, закостеневшей университетской среде в Испании. Она поняла. Но все еще продолжает злиться. И заставляет меня за это платить в буквальном смысле слова: я должен водить ее по вечерам в ужасно дорогие рестораны, а еще она покупает самые дорогие пеленки в магазинах на Мэдисон-авеню или в Блумингдейле. Марка «Бэби-Гэп» для нее не подходит. Денег у меня больше нет, но попробуй ей об этом сказать — сразу скандал: уж лучше долги.

— Мы можем с тобой увидеться?

Он умолк в нерешительности.

— Возможно. Но с Терезой.

— Конечно!

— Я спрошу у нее об этом.

Франческо перезвонил в тот же вечер: Тереза не возражала поужинать вместе.

Джейн ошиблась в отношении Франческо, и Лина тоже. Он был замечательным человеком. Более того, он был готов пожертвовать собой ради своих семейных обязанностей. Когда-нибудь от его утраченной любви останется лишь сладкое воспоминание и только с Джейн он сможет поговорить о своей тайне. Например, когда она вместе с Эриком и детьми приедет к ним на прекрасную андалусскую виллу с бассейном под оливковыми деревьями.

Джейн вошла в дом, где жил Франческо, и назвала свое имя старому привратнику в массивных очках. Тот широко улыбнулся и, заикаясь, ответил ей с сильным пуэрториканским акцентом: «Долго вас не видеть!»

Она поднялась на знакомом ей лифте на седьмой этаж и пошла по коридору с голыми стенами, напоминавшему больницу. Подойдя к квартире Франческо, позвонила.

Он открыл сам. По выражению его лица Джейн тотчас же поняла, что происходит что-то ужасное. Таким она не видела его никогда, даже в январе. Его взгляд был устремлен куда-то в сторону. Тереза, страшно растолстевшая, подошла к ним, кипя от злости. Джейн протянула ей цветы. Даже не поблагодарив, Тереза бросила их на стол.

— Сядь, — попросила ее Джейн.

— Стоя мне лучше.

— Уже скоро?

Ответа не последовало. Возможно, они приняли вопрос за констатацию.

Джейн никогда бы не поверила, что столько ненависти может исходить от женщины, пребывающей на девятом месяце. Эллисон и Сьюзи рассказывали, что гормоны делают женщину счастливой, как дитя: самый лучший период в жизни. У Терезы же на лице не было ни капли радости — только злость на Франческо.

Они уселись в гостиной на раскладном диване, где Джейн часто спала.

— Принеси портвейн, — раздраженно буркнула Тереза.

Франческо встал и пошел за бутылкой на кухню.

— Как давно ты приехала? — спросила Джейн.

— Три недели назад. Я плохо сплю. Здесь слишком шумно.

— Нью-Йорк — невероятно шумный город. А у вас еще к тому же полицейские каждый вечер кричат: «Парк закрывается».

Франческо с укором посмотрел на Джейн, и она покраснела. Тереза, конечно же, не знала, что Джейн ночевала в их квартире.

— Франческо жаловался, что еле выносит, как полицейские каждый вечер повторяют эти слова.

— В этой квартире все ужасно. — Вдруг Тереза спросила: — Кажется, ты болела?

— У меня было воспаление легких.

— Воспаление легких?

Тереза отпрянула и гневно посмотрела на Франческо, как будто бы он хотел убить и ее, и ребенка, впустив в их квартиру источник заразы.

— Да, но я уже совершенно здорова. Пневмония давно прошла. В начале февраля у меня сильно разболелось горло, я пошла к врачу и он выписал мне антибиотики, но температура поднялась еще выше. Через неделю меня послали на рентген, но за это время инфекция уже распространилась, и в результате — большое черное пятно на правом легком…

Тереза вдохнула воздух и скривилась.

— Тарталетки! Ты оставил их в духовке?

Франческо снова встал. Джейн продолжала рассказывать, делая вид, что не замечает напряженной обстановки.

— Доктор сказал, что нужно отхаркиваться. Извини, это не очень приятно, но, похоже, единственный способ, чтобы избавиться от гноя в легких…

Тереза состроила недовольную мину. Но Джейн так и не поняла, то ли она была адресована ей, то ли Франческо, который как раз возвращался из кухни с полной тарелкой подгоревших по краям тарталеток. Джейн протянула руку.

— Они так вкусно пахнут. Можно?

Тереза изобразила на своем лице отвращение.

— Они подгорели. Это приводит к раку.

— Короче, через месяц температура нормализовалась. Но у меня все ужасно болело, и я с трудом могла передвигаться. Я снова пошла в больницу. Инфекции уже не было, но из-за того что я постоянно отхаркивалась, у меня развилось воспаление окололегочной мышцы: это называется плевритом. Пришлось провести три недели в постели, стараясь изо всех сил больше не отхаркиваться.

— Ты выключил духовку? — сухо спросила Тереза.

Франческо утвердительно кивнул головой. Было не похоже, чтобы кто-то из них заинтересовался ее рассказом. Во всяком случае, подумала Джейн, нет ничего более неприятного, чем слушать подробности о болезни другого человека.

— Так вот, я проболела больше двух месяцев. Когда болеешь так долго, испытываешь странные ощущения… как будто попадаешь в другое измерение времени и пространства…

Губы Терезы застыли в саркастической улыбке:

— Не так и долго. У моей двоюродной сестры была лейкемия, против которой она боролась два года.

— Два года! И…

— Выкарабкалась.

— О, тем лучше…

Джейн съела еще одну тарталетку и выпила немного портвейна. Она с удовольствием уехала бы сейчас в Олд-Ньюпорт. Франческо с Терезой стали спорить, в какой пойти ресторан. Нужно было заказать столик накануне: все хорошие рестораны в Нью-Йорке были переполнены, места заказывали за неделю. Бесполезно идти в «Готем» на 12-й улице или в кафе «Одеон». Тереза спросила:

— Тебе нравится японская кухня?

— Очень, — ответила Джейн с облегчением. Японский ресторан не мог быть слишком дорогим.

Но это оказался самый шикарный японский ресторан в Нью-Йорке. Им повезло: их усадили за последний свободный столик. Не успели они расположиться, как у входа уже выстроилась очередь. В меню Джейн не увидела ни одного знакомого названия. Здесь не подавали ни лапшу, ни суши. Самое дешевое блюдо стоило тридцать девять долларов. Официант принес тарелки, или, скорее, деревянные подносы мужчине и женщине, сидевшим за соседним столиком. На тарелках лежали огромные куски сырой рыбы без риса и салат из водорослей. Парочка растерянно воззрилась на еду. За столом вместе с ними сидел гид-переводчик. Скорее всего, туристы. Женщина палочками оторвала кусок рыбы, поднесла ко рту и скривилась. Затем незаметно выплюнула его в бумажный платок и положила на стол. Между ними возникла короткая перебранка. Итальянцы. Мужчина достал портмоне и положил на стол стодолларовую купюру Они встали. Все это было довольно забавно, но Тереза с Франческо были слишком поглощены изучением меню, чтобы заметить эту сцену. Джейн с удовольствием забрала бы подносы с уже оплаченными блюдами, но официант быстро унес их на кухню, затем снова сервировал стол, и за него села другая пара. Джейн заказала блюдо из лосося, самое дешевое и единственное в меню, которое она знала. Тереза выбрала самые дорогие блюда, потом заказала самое дорогое сакэ и бутылку вина за девяносто долларов. Франческо нервно подергивал бровями. Тереза сердито смотрела на него:

— Это единственное вино, которое подходит к угрю.

Официант вежливо покачал головой в знак согласия и удалился. Тереза взглянула на Джейн, словно только сейчас обнаружила ее присутствие.

— Он утверждает, что у него совсем нет денег. Хотела бы я знать, для чего тогда так много работать, если не зарабатывать? Ты-то меня понимаешь?

Джейн засмеялась, словно услышала забавную шутку. Не могли же они молчать целый вечер. Франческо, казалось, не был готов начать разговор. А Тереза только и ждала подходящего момента, чтобы наброситься на него. Джейн попыталась разрядить обстановку, начав описывать ужасные притеснения, которым подвергается весь преподавательский состав в Девэйне, из-за чего у нее с Эриком осложнились отношения. Он уже забыл, что такое Девэйнский университет, и считал, что Джейн преднамеренно все забывает и ничего не делает вовремя. Они с Франческо находились в одинаковом положении, так как, помимо преподавательской и исследовательской работы, еще заведовали учебной частью.

— Когда меня назначили на эту должность, жизнь показалась мне адом. Работа не выходила у меня из головы, и я постоянно боялась упустить что-то очень важное. Как ни крути, студенты платят по двадцать тысяч долларов в год, и мы не имеем нрава на ошибку. Иногда ночью я просыпалась вся в поту.

Тереза слушала внимательно. Джейн выбрала удачную тему.

— Вот почему мы с Франческо так хорошо поняли друг друга.

Именно сейчас нужно было рассеять сомнения, которые могли появиться у Терезы относительно их отношений. Джейн продолжила, улыбаясь:

— Это настолько нас сблизило, что все преподаватели стали думать, что между нами что-то есть.

От этих слов Тереза с Франческо вздрогнули так, словно Джейн выстрелила в них резиновой пулей. Тереза побледнела. Франческо помрачнел и укоризненно взглянул на Джейн. Она покраснела. Все ясно: больше ни слова в их присутствии. Лучше вообще поменять тему.

— Вы видели последний фильм Вуди Аллена?

Они видели. И на этот раз оба были единодушны: так себе:

— А я еще не видела, но меня не удивит, что теперь, когда он расстался с Миа Фэрроу, то больше не снимет хороший фильм. В декабре я снова посмотрела его «Преступления и проступки». Превосходная вещь! По-моему, из всех его фильмов самый лучший. Помните?

Этот фильм они не видели.

— Речь идет об одном враче. Он женат, у него двое детей и роман с…

Джейн запнулась. Два человека, сидевшие перед ней, казалось, вот-вот взорвутся. Франческо опустил глаза. Тереза сухо спросила:

— С кем?

— Со стюардессой, которую играет Анжелика Хьюстон. Он хочет порвать с ней, она грозится все рассказать его жене, и еще до того, как он успевает осознать, что происходит, его брат, который связан с мафией, нанимает профессионального убийцу. Анжелику убивают, но весь смысл в том, признает ли доктор свою виновность, расскажет ли обо всем или нет. Параллельно развивается другая интрига, но уже с Вуди Алленом, который играет роль неудачливого сценариста, снимающего документальный фильм о Примо Леви. Аллен влюблен в красавицу Миа Фэрроу, за которой также ухаживает знаменитый режиссер из Голливуда. Вуди ненавидит его и издевается над ним вместе с Миа, думая, что она на его стороне. В конце концов…

Официант принес заказ. Как только он удалился, Франческо и Тереза, взяв палочки, начали сосредоточенно есть, даже не спросив, чем все закончилось. В любом случае лучше не знать содержания фильма, если собираешься когда-нибудь его посмотреть. Ведь пересказ фильма всегда кажется скучным, особенно если рассказчику он очень понравился. Джейн молча последовала их примеру.

Тереза сразу же стала жаловаться.

— Это что, лучший японский ресторан в Манхэттене? Рыба безвкусная и к тому же несвежая. Даже столовое испанское вино лучше, чем эта бутылка за девяносто долларов!

Ее недовольство подсказало Джейн новую тему для разговора: круиз с выпускниками Девэйна, который она совершила шесть лет назад. Тогда ее подопечные сильно удивились, когда, находясь во французской глубинке, им предложили подняться на борт немецкого парохода. Тереза улыбнулась. Наконец-то была найдена безобидная тема.

«И руководитель группы тоже был немец». Она с юмором рассказала об отпуске незамужней тридцатилетней женщины, проведенном в обществе восьмидесятилетних старцев, у которых слюни текли при ее виде. Все они прилетели из Нью-Йорка в Париж на «Конкорде», потому что это было гораздо удобнее, а билет стоил не намного дороже билета первого класса. Обеды и ужины длились у них по два часа, и улизнуть не было никакой возможности. Совершенно угнетающая обстановка. Прямо как в фильме Феллини. Там еще был врач, молодой светловолосый немец, очень красивый, как будто сошедший со страниц романа Томаса Манна. Они вели с ним простые и безобидные беседы, и она получала от этого истинное удовольствие, которое вмиг было испорчено, когда беременная супруга врача…

Супруга… Джейн сразу поняла, что это слово ей не следовало произносить. Оно было похоже на мигающий красный сигнал светофора. Беременная: включилась сирена. Франческо, не отрываясь, смотрел на свою тарелку и перебирал в руках палочки. Тереза побледнела. Джейн показалось, что она, сидя за рулем гоночной машины, ехавшей по горной трассе, не вписалась в поворот. Машина свалилась в пропасть, и тогда она, набравшись мужества, закончила предложение: «приревновала его».

Теперь самым страшным стало бы молчание. Поэтому Джейн, не останавливаясь, описала сцену с осой, которая, запутавшись у нее в волосах, ужалила доктора, когда он пытался ее извлечь. И как они с опозданием вошли в конференц-зал, а после этого у немки, увидевшей ее рядом со своим мужем, в тот же вечер случился нервный припадок.

— Я действительно очень за нее переживала. Ведь между нами ничего не было.

Создавалось впечатление, что она старается обелить себя. Впрочем, какое это имело значение? Казалось, Франческо и Тереза ее вовсе не слушают. Все испытывали чувство неловкости.

Джейн умолкла. Она вспотела. Подошедший официант изящным движением наполнил бокалы Франческо и Терезы. Джейн почти не притронулась к своей рюмке. Даже напившись, трудно сделать столько оплошностей. Официант поинтересовался, всем ли они довольны. Как только он отошел, Тереза проворчала:

— Салат и тот отвратительный. Пересоленный.

Ужинать они закончили почти в полной тишине. Говорила одна Тереза, да и то лишь для того, чтобы выразить свое неудовольствие. Джейн не осмеливалась больше ни рта открыть, ни поднять головы. На какое-то мгновение она встретилась глазами с Франческо: взгляд у него был ледяной, безжизненный и даже враждебный. Как только Тереза закончила есть, он попросил официанта принести счет. Взглянув на общую сумму, Франческо достал кредитную карточку. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Тереза пристально следила за ним. С обратной стороны счета Джейн смогла разобрать, что общая сумма равнялась приблизительно тремстам долларам, а, значит, с обслуживанием — где-то тремстам пятидесяти. У нее округлились глаза. Ей никогда не доводилось оставлять столько денег в ресторане.

— Сколько я тебе должна?

— Можешь дать пятьдесят долларов, этого будет достаточно. Ты не ела закуски и фактически ничего не пила.

— Мог бы и заплатить за нее! — воскликнула Тереза, презрительно глядя ему прямо в глаза. — Что за жмоты эти преподаватели!

Франческо вытер руки о белую салфетку. Джейн заметила у него вздувшиеся синие вены.

Пока они, стоя у выхода, ожидали Терезу, которая пошла в туалет, Джейн попросила прощения за свои оплошности.

— Вот уж, действительно, ты удачно выбрала темы для разговора, — процедил сквозь зубы Франческо.

Выйдя из ресторана, Джейн сразу взяла такси и поехала на вокзал. Она как раз успела на поезд, отправлявшийся в двадцать один пятьдесят пять в Олд-Ньюпорт. На обратном пути она прочла всю газету с сенсационными новостями, не пропустив ни строчки.

Джейн продолжала сидеть, стиснув зубы и уставившись на последнюю строчку.

Сегодня же вечером ей необходимо разыскать Франческо. На испанском факультете должны быть его координаты. Но уже шесть вечера, и секретарша, скорее всего, ушла. Кто еще может подсказать? Она немного знает декана факультета Альфонсо Менора, с которым ее еще три года назад познакомил Франческо. Можно было бы найти номер его домашнего телефона в университетском справочнике, пойди она сейчас на работу. Если Альфонсо Менор даст ей номер Франческо, она позвонит тому прямо из кабинета. В Севилье уже глубокая ночь: конечно, она разбудит Франческо, его жену и ребенка, но с какой стати ей проявлять деликатность!

Если он все еще женат. Если он все еще живет в Испании. Бандероль отправлена из Нью-Йорка. А может, он там? Или в Олд-Ньюпорте, ждет, как она отреагирует? Телефонный звонок заставил ее вздрогнуть. Джейн схватила трубку.

— Алло?

— Я мог бы поговорить с Джейн Кук?

Ни малейшего испанского акцента в голосе. Значит, это не Франческо.

— Я слушаю.

— Привет, Джейн! Это Дэвид Кларк.

— Кто?

— Дэвид Кларк, с факультета романских языков из Айова-Сити.

— А, привет! Как дела?

— Хорошо, спасибо. Прости, что беспокою тебя дома. Я позволил себе обратиться к Эрику, чтобы узнать твой номер телефона, у меня к тебе срочное дело.

Стоя лицом к окну, Джейн видела, как солнце, пробивая плотную завесу туч, отбрасывает к горизонту пучок вертикальных лучей. Это зрелище напомнило ей одну из картин Лоррена, которую Эрик показал ей в Лувре. Эрику вообще нравился освещенный ярким солнечным светом небосвод после грозы. Как это Кларк мог узнать номер ее телефона у Эрика, если у нее в прошлом году поменяли номер, а новый не внесли в абонентский справочник? Почему он ее обманывает?

— Мы были бы очень рады, если бы ты согласилась приехать к нам на конференцию этой осенью. Мне необходимо получить от тебя ответ как можно скорее: завтра утром руководитель конференции встречается с деканом, чтобы обсудить финансовые вопросы, и я должен представить ему список выступающих. Мы не особо богаты: тебе могут выделить триста долларов и оплатить, конечно, дорогу. Кстати, ты могла бы остановиться у меня: отдельная спальня с ванной комнатой, а на завтрак обещаю подавать тебе отменные гренки. Это приятнее, чем жить в факультетском общежитии.

Джейн почувствовала озноб. То ли ей было холодно, то ли хотелось есть.

— Когда это будет?

— Думаю, двенадцатого октября.

Было ясно, что ее решили позвать вместо кого-то, кто в последний момент отказался.

— Я должна подумать. Можно перезвонить тебе попозже?

— Конечно. Даже очень поздно, звони. Я не сплю до двух часов ночи.

В ее памяти неожиданно всплыли обледеневшие ступеньки крыльца и фонарь, под которым маячила черная тень.

— А перед сном ты пойдешь выгуливать собаку, которая живет в тебе?

— Как ты сказала? — Он засмеялся. — У тебя превосходная память.

— Ну, а как твои лоскутки?

— Ты хочешь сказать «моя работа»? Я полностью отказался от первоначального проекта. Нет больше никаких лоскутков.

— Почему?

— Слишком банально. В научных кругах стало модным смешивать какие-то автобиографические моменты с критическими замечаниями. Я нахожу такое решение половинчатым. И поэтому решил вернуться к более классической схеме: истории одной жизни, к примеру, жизни преподавателя. Скорее, даже женщины, чем мужчины, чтобы не быть узнаваемым. Настоящий роман с философскими рассуждениями о жизни, понимаешь, то, что у немцев принято называть «Weltanschauung». Мне хочется описать продолжительный период жизни этой женщины, ее взлеты и падения, а не простой жизненный кризис, что присутствует сегодня во всех романах. Больше всего меня интересует развитие событий. Оно пойдет по двум направлениям: любовь и карьера, и, конечно, ее мелкие заботы, которые чаще всего и являются главными в жизни. Тебе ведь захочется прочитать такую книгу? Не сомневаюсь, что у тебя хороший литературный вкус.

Джейн слушала его рассеянно. На языке у нее все время вертелся один вопрос. Она пересчитывала месяцы: всего четыре, когда она видела Кларка в последний раз, следовательно, от Эрика ничего нового он узнать не мог. Она не станет задавать ему этот вопрос, который он, вероятно, ждет и ради которого, по всей видимости, и звонит. У этого типа явно нездоровое любопытство.

— Кстати, не беспокойся, — сказал Дэвид, словно читая ее мысли. — У Эрика этой осенью творческий отпуск, и его не будет в Айова-Сити.

Джейн побледнела и спросила, стараясь говорить как можно спокойнее:

— И где он собирается его провести?

— В Италии. Он работает над совершенно другим проектом: биографией Бронзино.

— Бронзино!

Он засмеялся.

— Да не вашего. Итальянского художника шестнадцатого века.

— Благодарю тебя. Дэвид, за приглашение, но боюсь, что приехать не смогу. Лекции, научная работа да еще новая должность — в общем, работы по горло.

— Ты уверена? Подумай, как следует. Можешь позвонить мне завтра утром, если захочешь. Здесь ведь недалеко, за полдня можно доехать. Я в восторге от твоей работы и, действительно, был бы рад тебя видеть. Хочешь, приезжай весной.

Джейн положила трубку, ее колотило от холода. Она прошла в гостиную и поставила термостат на двадцать два градуса. Зайдя в кухню, открыла дверцу холодильника. Она была не в состоянии что-либо себе приготовить, даже яичницу.

История жизни университетской преподавательницы. Роман, охватывающий продолжительный период ее жизни. У нее хороший литературный вкус. Якобы случайно звонит ей, когда она остановилась как раз на середине. С садистским любопытством заговаривает об Эрике. Потом о Бронзино. И предлагает позвонить ему посреди ночи, в любое время.

Не слишком ли много для простого совпадения? Но зачем Кларку писать о ней роман? Они едва с ним знакомы. Где он мог собрать о ней столько сведений? У Эрика? Невозможно даже представить, чтобы сдержанный Эрик начал плакаться своему рядовому коллеге. Да и потом, в книге были моменты, о которых Эрик ничего не знал.

Джейн достала пакет молока из холодильника и пачку кукурузных хлопьев из шкафчика. Залив молоком хлопья в пиале, быстро съела четыре ложки и, поставив пиалу справа от стопки непрочитанных листов, снова села. Левая стопка бумаги казалась теперь в два раза толще. Джейн решила читать дальше. Работа подождет. Она снова начала есть, переворачивая страницы.

Дождь барабанил по стеклу — как хорошо в такое время быть дома! Пожалуй, сейчас это было самое приятное. Сидя на диване, она читала или, вернее, вспоминала вчерашний разговор, испытывая от этого какое-то мазохистское удовольствие. Зазвонил телефон.

Джейн побежала в кухню и сняла трубку.

— Я разбудил тебя?

Эрик. Именно с ним ей хотелось поговорить больше всего. Днем она оставила для него сообщение. Сейчас уже было за полночь.

— Нет-нет.

— Прости, что звоню так поздно. Я ужинал с Дэвидом. У тебя все в порядке?

— Да. Как всегда, идет проливной дождь.

— Ты не ездила на велосипеде.

Это было скорее утверждение, чем вопрос, но Джейн его успокоила.

— Ездила, но очень осторожно. Надела желтый дождевик, помнишь, которым можно полностью укрыться.

— Глупости, ты ведешь себя неблагоразумно.

— Знаю. Но на велосипеде у меня получается все намного быстрее.

Она побоялась признаться, как, вернувшись домой, обнаружила, что из легких вырывается какое-то посвистывание.

— Мне пришло письмо из университетского издательства в Миннесоте.

— Когда?

Он даже не спросил, что было в письме. И так ясно. Эрик уже давно исчерпал весь свой запас утешительных слов. Сама же она не хотела, чтобы ее успокаивали. Но сегодняшнее письмо всколыхнуло в ней давно забытое неприятное чувство. Беспокойство, внезапно омрачившее ей настроение. Увидев конверт из тонкой бежевой бумаги и даже не прочитав имя издателя, Джейн все поняла. Рушилась ее последняя надежда. Существовали, конечно, вещи и поважнее. Здоровье, например. Но вчерашний разговор с Франческо оставил горькое чувство. А сегодняшний дождь и письмо лишь усугубили его.

— Сегодня днем.

— И что они пишут?

— Ничего особенного. — Она рассмеялась. — Наверное, экономят на чернилах: даже рецензию не прислали, хотя рукопись пролежала у них пять месяцев. Обычное стандартное письмо: в настоящий момент издательство не нуждается в моей книге, несмотря на все ее достоинства, и в этой связи искренне, ну просто искренне, сожалеет.

— Тебе следовало позвонить им и спросить, в чем причина.

— Да я и так знаю почему.

— Почему?

— Год назад они опубликовали книгу Джеффри Вудроу на похожую тему. Именно поэтому я им и написала: я знала, что эта тема их интересует.

— Ты прочла книжку Вудроу?

— Нет еще.

— Джейн!

Она уже видела, как он качает головой — явное отсутствие профессионализма с ее стороны. Это первое, что ей нужно было сделать как умному и ответственному научному работнику — высказать свое мнение по поводу последней книги, появившейся по этой теме. Книга Вудроу вышла в свет более года назад, а она, словно случайно, забывала все время ее прочесть.

— Знаю. Я возьму ее в библиотеке и пересниму до отъезда. Осенью я не успела этого сделать.

В последней ее фразе прозвучали знакомые нотки.

— Ты уже закончила приготовления?

— Почти. Осталось только уложить чемоданы.

Джейн покраснела: она забыла днем позвонить в агентство, чтобы оплатить свой билет кредитной карточкой. Значит, броня была автоматически аннулирована. Хоть бы Эрик не спросил ее об этом. В трубке раздался щелчок.

— Ты можешь секундочку подождать? — сказал Эрик. — Мне еще кто-то звонит.

Джейн пододвинула к себе стул, стоявший сзади, и села перед плитой лицом к окну. По-прежнему шел проливной дождь. Она не видела его в темноте, но хорошо слышала его шум. Такой же зловещий, как голос Франческо, когда она вчера вечером позвонила ему — далекий, печальный и не настроенный на разговор с ней. После того ужина в Нью-Йорке пять дней назад они еще ни разу не позвонили друг другу. Вчера было первое апреля. Джейн собиралась подшутить над ним, чтобы хоть как-то разрядить обстановку: сказать, к примеру, что она беременна. Но голос Франческо сразу отбил у нее охоту его разыгрывать. Смутившись, она спросила:

— Все в порядке?

— Нормально.

— Ты приедешь завтра в Олд-Ньюпорт?

— Да.

— Хочешь посидеть где-нибудь в кафе?

— Нет.

Ответ прозвучал резко и сухо. Было ясно, что Франческо, как всегда, разрывается между своей работой и Терезой, которая ждет его в Нью-Йорке.

— А как на следующей неделе? В любой день до пятницы. В пятницу я уезжаю в Айову и хотела бы с тобой попрощаться.

— Я не хочу тебя видеть.

Сердце Джейн учащенно забилось.

— Из-за того, что произошло в четверг?

— Я никогда не прощу тебе, что ты заговорила о Кэтрин в присутствии Терезы. Ты поступила отвратительно.

— О Кэтрин? Но я не говорила о ней!

— А как же! Ты упомянула свою драгоценную ассистентку и даже спросила, не помню ли я, как ты познакомила нас в кафе. Лучше бы я тебя никогда не встречал!

Джейн совсем об этом забыла. Она произнесла имя Кэтрин случайно, когда они говорили о денежных средствах, выделенных Девэйнским университетом на проведение научных исследований. Покраснев, она попыталась как-то скрыть свое замешательство и задать вроде невинный вопрос, так как в тот момент ей казалось, что она идет по проволоке над пропастью.

— Но я же не нарочно, Франческо! Это выглядело точно так же, как и те истории, что я рассказывала за ужином. Вы сидели такие натянутые, что мне было страшно за вас обоих, я чувствовала себя не в своей тарелке!

Он ухмыльнулся.

— И поэтому сделала все возможное, чтобы еще больше ухудшить положение.

— Да нет, это вышло случайно! Ты прекрасно знаешь, что получается, когда изо всех сил стараешься обойти молчанием какую-нибудь тему: в конце концов, так или иначе, ее все равно неосознанно затронешь.

— Вот именно. Твоя проблема в твоем подсознании, именно там причина твоей злости. И ты ничего не можешь с этим поделать. Есть и еще одна черта в твоем характере, которая давно меня поразила: ты настолько завистлива, что тебе доставляет радость, когда твои друзья оказываются в дерьме.

Вот и все. Приговор вынесен и обжалованию не подлежит. За один вечер она показала, чего стоит.

В трубке раздался щелчок. Эрик снова заговорил:

— Все в порядке. Извини. Звонил один мой коллега насчет выпускного экзамена. Он, кстати, рассказал, что вчера наш ректор весь день проходил с бумажной рыбой на спине, где было написано: «Поцелуй меня». Ох уж эти студенты! Не хотелось бы оказаться на его месте. О чем это мы говорили? Ах да, о твоем приезде. В пятницу, в пять минут девятого, верно? У меня в четыре часа визит к зубному, но я его отменю. Надеюсь, он сможет перенести его на ближайший день, а то кариес совсем замучил.

— Не отменяй.

— Почему?

В голосе Эрика послышались нотки неудовольствия.

— Я забыла позвонить сегодня в агентство. Завтра забронирую место на субботу, если тебе это больше подходит.

— Ты хочешь сказать, что еще не купила билет? — медленно произнес Эрик.

— Я забыла. И все из-за этого письма.

— Ты забыла. Понимаю. — Наступило молчание. — Видишь ли, — снова произнес Эрик ледяным тоном, — ты заигралась, и это уже не смешно. Или ты покупаешь завтра билет, или…

— Я же говорю тебе, что забыла.

— По-моему, ты уж слишком рассеянна. Сегодня — второе апреля, Джейн. А началось все в декабре. Мое терпение, в конце концов, лопнет.

— Не разговаривай со мной таким тоном! Вот из-за этого все и происходит. Возможно, по этой причине я и забыла позвонить в агентство.

— Не понимаю.

— Я знала заранее, как ты отреагируешь. И меня это убивает. Если бы ты мог быть повежливее.

— По-твоему, я веду себя грубо?

Он ухмыльнулся.

— Когда ты так говоришь, то становишься грубым. Это меня пугает.

— Это тебя пугает.

— Да. Потому что я знаю, что ты никогда не уступишь.

— Я никогда не уступлю.

— Прекрати повторять за мной.

Ей хотелось плакать. Но она не могла отступить, особенно сейчас, когда они затронули самую суть проблемы. Необходимо было решить ее сию же минуту, а не откладывать на потом, когда она приедет в Айову. Пусть Эрик ценит больше ее присутствие, а не слова.

— Когда ты со мной так разговариваешь, мне кажется… мне кажется, будто ты видишь, как я падаю в пропасть, но отказываешься протянуть мне руку только потому, чтобы доказать: я сама виновата в том, что разгуливала по краю, хотя ты предупреждал, что там скользко.

Эрик снова ухмыльнулся.

— Восхитительно! В следующий раз я постараюсь вспомнить об этом, когда ты будешь падать в пропасть.

— Прекрати. Я серьезно с тобой разговариваю. Ты не можешь быть повежливее?

— А я вежлив. Я очень вежлив. Я крайне вежлив. Я чересчур вежлив. Мне следовало бы гораздо раньше быть менее вежливым!

— Я не приеду до тех пор, пока ты будешь так со мной разговаривать. Я не приеду, если ты не сможешь уступить, Эрик.

— Бред сумасшедшего! Уступить, вежливый… Ты что? Посещаешь секту, куда тебя затащила эта Лина? Моя маленькая, дорогая, умоляю тебя, приезжай как можно скорее. Подходит? Это достаточно вежливо?

Джейн проглотила слюну. Что-то больно сжало ей грудь.

— Мне грустно.

— У тебя завтра есть время до обеда, чтобы купить билет.

— Это шантаж.

— Если кто из нас шантажирует, то это не я. «Уступи или я не приеду» — я не понимаю такого предательства. По крайней мере, я не скрываю своих намерений.

— Это же не состязание в остроумии, Эрик. Речь идет о нас двоих. Если бы ты только смог уступить…

— Ааа! — протяжный стон заставил ее вздрогнуть. — Не произноси больше этого слова! Ты меня доконаешь.

— Не кричи. Будь повежливей, умоляю…

На другом конце провода раздался страшный грохот. Похоже, что Эрик запустил радиотелефоном в стенку. Затем в ее трубке послышался непрерывный гудок.

Джейн тотчас же набрала его номер. Он ответил после первого гудка.

— Как ты посмел бросить трубку? Это тебе, а не мне, следует сходить к психиатру! Кстати, врач, у которого я была, сказал, что это не только моя проблема, но и проблема супружеской пары, вопрос взаимопонимания. И проблемы у нас возникают из-за того, что ты абсолютно не умеешь общаться. Как и твоя мать! Теперь ясно, почему от тебя ушла Соня! И почему скрылся твой отец!

Эрик холодно засмеялся.

— Конечно.

— Вот уже несколько месяцев я пыталась поговорить с тобой. Но ты не хочешь меня слушать. Тебе неинтересно. Ты даже не приехал, когда я болела воспалением легких.

— У меня были занятия — я не мог уехать. Но звонил тебе ежедневно.

— А две недели назад у тебя были каникулы?

— Нужно было присутствовать на коллоквиуме. А чтобы отпроситься в последний момент, необходима серьезная причина.

— Серьезная причина? То есть, чтобы я умерла? Возможно, ты бы приехал на похороны?

— Ты порешь всякую чушь.

— Замолчи! Я не разрешаю тебе так выражаться. И потом, я не порю чушь. От воспаления легких можно умереть. Разве ты не знаешь, как тяжело я болела? И что такое температура под сорок два градуса? Ты считаешь, что в таком состоянии можно вставать и готовить?

— Я позвонил твоей матери, и она приехала к тебе.

— Спасибо. Она выполнила свою миссию, можешь в этом не сомневаться. Но еще раньше, в течение нескольких недель, когда у меня была сильная лихорадка, кто, по-твоему, должен был за мною ухаживать? Кто, если бы не было «этой добренькой Лины»?

— Твой приятель-испанец, полагаю.

Джейн заплакала. На какое-то мгновение воцарилась тишина.

— Эрик, — медленно произнесла она, — неужели мне нужно сказать, что я с кем-то переспала, чтобы ты меня выслушал?

— Что? Ты с кем-то переспала?

— Господи! Боже мой! Ты не слышишь ничего из того, что я говорю, ничего!

— Я слушаю и слышу очень хорошо. Ты кричишь. Я уже достаточно наслушался.

— Да, я кое с кем переспала.

— С этим кретином испанцем?

— С Дюпортуа, если хочешь знать. И это было совсем неплохо, вот так.

Джейн больше не плакала. С открытым ртом и выражением удивления на лице она напоминала подростка, который стреляет из автоматической винтовки в своих одноклассников и смотрит, как их тела падают одно за другим в лужу крови. Дюпортуа. Это имя слетело с ее губ в тот самый момент, когда она вспомнила, что встретила его на Гарден-стрит, когда шла за своей корреспонденцией. Более подходящего имени она не смогла бы придумать. Эрик был знаком с ним и знал, что он слыл ловеласом.

Эрик молчал. Джейн снова заговорила дрожащим голосом:

— Если это все, что мы можем сказать друг другу, значит, то, что было между нами, умерло. Будет лучше, если мы разведемся.

Ей показалось, что она вонзает кинжал в свой живот, а может — в Эрика.

— Это то, чего ты хочешь?

Ледяной тон. Ни грамма эмоций, ни страдания. Он не уступит.

— Так было бы честнее, разве нет?

Эрик повесил трубку. У Джейн закружилась голова, и она тоже медленно положила трубку. Ладонь у нее вспотела. Боль в груди ощущалась гораздо сильнее, чем накануне. Наверняка у нее поднялась температура. Она поставила подогреваться воду для чая, затем пошла в ванную умыться. В груди у нее хрипело — плохой признак. От горячего чая стало легче. Немного успокоившись, она снова позвонила Эрику. Он не снимал трубку, автоответчик тоже не включался. Видимо, отключил телефон. Правильно. Будет лучше, если они поговорят завтра.

Джейн проснулась в шесть утра, но еще долго ждала, чтобы позвонить Эрику. В девять часов набрала его номер. Никто не ответил. Раздалось, по крайней мере, гудков пятнадцать. Она звонила через каждые десять минут, нажимая на кнопку повтора. В двадцать минут одиннадцатого включился автоответчик. Значит, он только ушел, предварительно включив аппарат. Она позвонила ему на работу — безрезультатно, снова набрала домашний номер и оставила сообщение с извинениями: письмо из издательства ее страшно расстроило, хотя она и привыкла к подобным отказам. Билет купит сегодня. Не сможет ли он ей перезвонить?

После обеда она снова позвонила ему на работу, потом домой. Вечером все повторилось. Автоответчик молчал: Эрик опять отключил телефон. Джейн настолько нервничала, что не могла ни читать, ни смотреть телевизор. В полночь позвонила Эллисон в Сиэтл. Ответил Джон.

— Это Джейн. Эллисон дома?

— Укладывает спать Джереми. Тебе можно перезвонить?

— Конечно. Скажи ей, чтобы позвонила мне сегодня, если сможет.

— Что-то случилось?

— Нет, все в порядке.

Спустя полчаса Эллисон не позвонила. Джейн была уверена, что Джон передал ей ее просьбу. Она налила себе в стакан виски и уселась на диване. «Вот противная!» Сущность человека проявляется в непреднамеренных поступках, второстепенные детали раскрывают главное. Джейн тоже так считала. Невозможно постоянно себя контролировать: в какой-то момент все равно проявишь свое истинное и бесконтрольное «я». «Завистливая». Она постоянно сравнивала себя с другими, это, действительно, было так. Уже в детстве она вначале интересовалась содержимым тарелки и подарками своей сестры Сьюзи, а уже потом — своими собственными. Франческо совершил труднейший поступок: отказался от своей любви, чтобы остаться верным своему слову. Он доверял Джейн. А она трижды, упомянув слово «связь», вонзила нож в его сердце.

Слегка опьянев, Джейн задремала, когда раздался телефонный звонок. Она побежала на кухню, глянула на часы: пять минут второго. Только Эрик мог звонить в такое время. Она с облегчением вздохнула.

— Алло?

— Привет. Надеюсь, я не разбудила тебя?

Сердце у нее екнуло.

— Нет.

— Джон сказал, что ты в расстроенных чувствах и просила тебе перезвонить. Прости, что делаю это так поздно. Джереми никак не засыпал. Видимо, чувствовал, что ты ждешь моего звонка и что я должна уйти. Прочла ему одну сказку, вторую, а он требует: еще! Три сказки за вечер и довольно длинные. Совсем охрипла. И ведь не могу пропустить ни слова: он знает их все наизусть. Особенно те слова, которые не понимает, — именно они ему и нравятся. Он такой славный! Наконец-то уснул, двадцать минут назад, а потом мы должны были приняться за работу.

— За работу?

Эллисон засмеялась.

— Поднять уровень гормонов. Ты даже не представляешь, как это сексуально. Сначала Джон делает мне укол в ягодицу, а потом приступает к делу.

— Ничего себе!

— Да, дорогая. Мне сорок один год, и это еще тяжелее, чем возиться с Джереми. Но, думаю, ты не для того позвонила, чтобы выслушивать эти пикантные подробности. Что случилось?

Джейн разрыдалась и рассказала, как поссорилась с Эриком из-за билета на самолет. Теперь он ей больше не звонит.

— Вам действительно пора объединиться и родить ребенка, — сказала Эллисон спокойным и безучастным тоном, как будто в этот момент занималась чем-то еще — не то доставала белье из стиральной машины, не то наводила порядок в бумагах, что вполне могло соответствовать истине, поскольку она старалась использовать каждую минуту, когда Джереми не крутился у нее под ногами. — Поверь мне, с ребенком у вас не останется ни секунды на подобные глупости. И вам придется немного поумерить свой пыл.

Джейн покраснела.

— Купи завтра билет — и вперед, — заключила Эллисон, зевая в трубку.

— Это значит признать, что он выиграл, шантажируя меня молчанием.

— Разве ты не сама сказала, что иногда следует уступать. Уступи. Обсудите ваши дела, когда приедешь. Впрочем, могу поспорить, что обсуждать уже будет нечего.

Утром Джейн купила билет на ту же самую пятницу и сразу почувствовала себя лучше. У нее оставалась одна неделя, чтобы собрать книги, папки, бумаги, убрать квартиру и сложить чемоданы. Она оставила ему сообщение на автоответчике, известив нежным голосом о своем приезде. Секретаршу на его факультете она попросила передать ему, чтобы он позвонил ей после лекции. Срочно. В половине пятого она снова перезвонила секретарше, которая очень удивилась.

— Разве он вам не позвонил? Я видела его утром после лекции и передала вашу просьбу.

— Наверное, он позвонил мне домой и оставил сообщение, — торопливо проговорила Джейн, чтобы секретарша не заподозрила что-нибудь и не начала распространять сплетни. Конечно же, Эрик злился. Но это была и его вина: мог бы позвонить.

В ту ночь, так и не уснув, она налила себе большую порцию виски. Кажется, он говорил о коллоквиуме? Еще скажет, что она его не слушала. Даже если он не сидит на месте, мог бы прослушать ее сообщения и позвонить. Она попробовала набрать его номер посреди ночи — никого и автоответчик молчит. Значит, он дома и отключил телефон.

В семь утра она снова попыталась до него дозвониться и продолжала звонить до тех пор, пока, часов в одиннадцать, не заработал автоответчик: очевидно, Эрик куда-то вышел. Тот факт, что она по включенному автоответчику может следить за его передвижениями, подействовал на нее ободряюще. Она оставила сообщение, смиренно признав, что у него были все основания для злости и что она зашла слишком далеко. Конечно же, она никогда не спала с Дюпортуа, как и ни с кем другим. Она любила только его.

Немного позже Джейн позвонила Нэнси. Прозвучало двенадцать гудков, но автоответчик не включился. Мать Эрика отключала телефон только в одном случае: когда отправлялась в путешествие. В январе она была во Флориде. На апрель никакого путешествия не планировалось. Джейн догадалась, что она находилась в Айове, рядом с Эриком, который, без сомнения, призвал ее на помощь.

Воскресенье было ужасным. Лина уехала к матери, которая снимала дачный домик во Флориде. Эллисон тоже укатила куда-то на уик-энд. Джейн провела день в нервном напряжении, не находя себе места, и через каждые полчаса звонила Эрику.

В понедельник утром снова попыталась дозвониться: сначала ему домой, а потом на работу.

Джейн знала, что происходит. Она сама разозлила Эрика. Не историей с Дюпортуа, а своим заявлением, что теперь ей понятно, почему и отец, и Соня его бросили. Франческо прав: она — злая; даже подсознательно никогда не ошибается, выпуская ядовитое жало. И вот теперь Эрик наказывает ее молчанием — на свой манер, на манер Эрика. Он, должно быть, поклялся, что не заговорит с ней до тех пор, пока она не сложит оружие и не явится к нему со всем своим барахлом. Она слишком часто откладывала свой приезд. Допустим, на то были серьезные основания и объективные причины. Но Эрик судил по поступкам, а не по словам.

Днем Джейн нашла у себя на работе в почтовом ящике билет на самолет. Она отправила по электронной почте Эрику сообщение: есть ли у него хороший англо-французский словарь? Потом позвонила в транспортное агентство и заказала место в автобусе до аэропорта. В библиотеке отсняла несколько статей и взяла на свой абонемент книги, среди которых была и книга Вудроу, которую она собиралась отснять завтра. Уже стемнело, когда Джейн вышла из библиотеки. Она отыскала свой велосипед и покатила вдоль Центрального парка, не переставая думать об Эрике. И все-таки молчание — далеко не лучший метод. Лина была права, говоря, что молчание никогда не бывает нейтральным, оно агрессивно. Джейн должна постараться объяснить это Эрику, но так, чтобы не разозлить его.

Издали она заметила, что на пересечении Маркет-стрит загорелся зеленый свет, и изо всех сил стала крутить педали, чтобы успеть проехать до того, как машины тронутся с места. Затем пересекла мост над железнодорожными путями, повернула направо и поехала вдоль серых крупнопанельных домов с очень маленькими окнами. Тротуар здесь почти не освещался. Вдруг она почувствовала, что падает, и испытала странное ощущение, словно увидела себя в фильме: она летит вниз, вытянув вперед руки, а задняя часть ее велосипеда взлетает вверх, как круп ржущей лошади.

Зазвонил телефон. Джейн с недовольным видом сняла трубку.

— Привет. Я вернулась пораньше из-за малышек. Я поговорила с Джошем.

Эллисон наверняка звонила, чтобы сообщить ей номер телефона Джоша. Теперь это уже было ни к чему: автором был не Джош.

— Как Леа и Нина, уже лучше?

— Бедняжки, у них высокая температура. Джереми просто невыносим. Боюсь, и он вот-вот заболеет. Да и я сама чувствую себя как-то странно. Мне кажется, что мы все сляжем. Я все время зеваю и засыпаю на ходу, разговаривая с тобой. Джош был бы очень рад, если бы ты ему позвонила. У тебя есть чем писать?

Джейн торопливо записала на листке бумаги номер Джоша. Так было проще, чем объяснять, что он ей уже больше не нужен.

— Он удивился, когда узнал, что я его разыскиваю?

— Я бы не сказала. Похоже, у вас есть общие друзья и он знает обо всех твоих перипетиях последних лет. Кажется, он не сомневается, что вы с Эриком будете вместе. Кстати, он был в прекрасном настроении: его роман только что был одобрен влиятельным агентом, а это гарантия того, что его опубликует хорошее издательство.

— И о чем этот роман? О его жизни, полагаю?

— Нет, это детектив, действие происходит в университетской среде. Он сказал, что таким образом хочет свести счеты с университетом.

— Наверное, невыносимая скука.

— Почему?

— Роман об университетской среде… ты же сама только что так сказала.

— Да, но детектив может быть увлекательным.

— Лично меня детективы не интересуют — слишком все неестественно. Ты случайно не знаешь, я в его детективе не присутствую?

— Не знаю. В конце много смертей, возможно, он воспользовался этим, чтобы и с тобой свести счеты.

— Не сомневаюсь. А наши общие друзья, кто они?

— Твоя коллега с таким странным именем, название страны, что ли…

— Ямайка?

— Да, правильно.

— Но как они с ней познакомились?

— Через твоего приятеля-испанца, кажется.

— Через Франческо? Ты хочешь сказать, что Джош знаком с Франческо? Но как?

— Не имею ни малейшего представления. Хотя, подожди: Франческо ведь работал в испанском издательстве? Кажется, Джош продал ему авторские права на какой-то роман или что-то такое.

— Вот уж точно, что мир тесен!

— Джереми, прекрати! Джейн, Джереми уронил лампу, и близняшки плачут, мне нужно идти к ним.

Джейн снова села, погрузившись в размышления. Значит, Джош знаком с Ямайкой и Франческо и хочет, чтобы Джейн об этом знала, а иначе зачем он сказал об этом Эллисон? Без всякого сомнения, о ней ходили слухи. Но какие? И с кем она должна связаться для начала? С Джошем или Франческо?

Она примет решение, когда прочтет следующую главу до конца. На чем это она остановилась? Ах да, в тот ужасный вечер она упала с велосипеда.

Успев лишь подумать, что велосипед никак не может подняться в воздух и спикировать, как самолет, она больно ударилась о землю и покатилась по бетонному покрытию. Через мгновение она уже лежала на левом боку, под велосипедом. Слезы брызнули у нее из глаз. Рядом остановилась машина, и открылась дверца. В салоне громко звучал рэп. Молодой негр вышел из машины и направился к ней.

— Вы в порядке?

— Думаю, что да.

Двое мужчин подошли с другого конца улицы. Тот, что помоложе, убрал велосипед, а невысокий мужчина с седыми волосами протянул ей руку, чтобы помочь встать, убедившись сначала, что она может это сделать. Негр сел в машину и уехал.

Шмыгая носом, Джейн вытерла грязным рукавом щеки, по которым текли слезы.

— Порядок?

— Ага.

— Вы где живете? — спросил седой мужчина.

— Недалеко, на Мэйн-стрит.

Она пальцем показала в ту сторону, откуда они пришли.

— Мы проводим вас.

— Спасибо, не беспокойтесь, я сама доберусь.

Они не стали ее слушать. Молодой покатил велосипед, а другой взял ее под руку.

— Как вы себя чувствуете?

— Вполне нормально. Если бы у меня было что-то сломано, я бы не смогла идти. Вот только синяки…

— Вам повезло. Вы могли бы разбиться. Нужно надевать шлем.

— Я знаю. Мой муж все время об этом твердит.

Ей хотелось упомянуть мужа.

— Вы замужем?

— Да.

— А ваш муж сейчас где? Дома?

Джейн была не в состоянии обманывать.

— В Айове.

— Далеко! Тогда вы имеете право сказать своему мужу, что вам на редкость повезло. Вы могли бы проломить себе череп или сломать колено, локоть или позвоночник! А вы идете самостоятельно! Вы уверены, что чувствуете себя хорошо?

— Конечно, уверена.

— Вам необыкновенно повезло, что мы с другом проходили мимо. У того парня был явно подозрительный вид. Том, ты заметил, что он улизнул, как только мы появились?

Том, кативший по тротуару велосипед, утвердительно кивнул. Он был настолько высок и худощав, насколько его спутник был мал и упитан. Вылитые Лаурел и Харди[10]. Джейн улыбнулась сквозь слезы.

— Его намерения читались у него на лице: рассчитывал воспользоваться вашей беспомощностью. Наше появление его не обрадовало. Миссис…?

— Миссис Блэквуд.

Она редко использовала эту фамилию. В Девэйне она была Джейн Кук и печаталась под этим именем.

— Миссис Блэквуд, вы можете считать себя человеком, чудом избежавшим двух серьезных опасностей: перелома черепа и сексуального насилия.

Худощавый верзила снова покачал головой в знак согласия. Джейн не припоминала, чтобы у водителя был подозрительный вид. Он уехал просто потому, что подошли двое других. Странное у них воображение. Джейн находила их чудаковатыми. Хотя одеты они были в черные костюмы, как приличные люди, и, казалось, по-настоящему заботились о ней. Она покачала головой.

— Да, мне повезло. Я так сильно испугалась, когда упала. Сама себя видела падающей. Вот здесь я и живу.

Двое мужчин остановились вместе с ней перед садовой решеткой из металлических прутьев и посмотрели на красивый кирпичный дом с изящными архитектурными украшениями.

— Вы живете одна?

— В своей квартире — да, но в этом доме семь квартир.

Они задавали странные вопросы.

— Вы уверены, что с вами все в порядке и вы не хотите, чтобы мы вызвали врача?

— Нет, действительно, не волнуйтесь. У меня есть соседка, с которой я дружу, и она с минуты на минуту будет дома.

— Может быть, нам ее подождать вместе с вами?

Джейн нахмурила брови. Возможно, они хотят, чтобы она заплатила им? Или чтобы пригласила к себе?

— Нет, в самом деле. Я чувствую себя прекрасно. Благодарю вас. Вы мне очень помогли.

— Тогда мы распрощаемся с вами. Вот, держите.

Седой толстячок протянул ей какие-то бумаги.

— Почитайте их, как только придете домой.

— Спасибо.

— Вам безумно повезло, не забывайте этого.

Джейн привязала велосипед к одному из прутьев решетки и оставила его в саду. У нее не было сил занести его в дом, где она обычно ставила его на ночь. А просить помощи у этих мужчин не было никакого желания. Они кивнули ей на прощание, когда она поднялась по ступенькам и толкнула входную дверь.

— Не забудьте ответить! — крикнул ей напоследок мужчина с седыми волосами.

Дома она первым делом взглянула на автоответчик — лампочка не мигала. Мрачные и тяжелые мысли, от которых ее на какое-то время отвлекло падение с велосипеда и Лаурел с Харди, снова завладели ею. Джейн посмотрела на бумаги, которые держала в руке. Конверт с оплаченной доставкой и напечатанным адресом. Она развернула лист бумаги: длинный список, рядом с которым — две колонки цен. Одна из них, подчеркнутая, указывала скидки. «Несчастный случай на дороге, во время катания на лыжах, на мотоцикле, лошади, велосипеде, производственная травма, несчастный случай на воде…» Страховые агенты, по всей видимости. Она подняла брови, прочитав следующий параграф: «Семейная ссора». Сегодня страховали от всего. У нее округлились глаза, когда она прочла продолжение: «Развод, изнасилование, насилие со стороны домочадцев, сексуальное домогательство, исходящее от одного из родственников, смерть партнера в результате несчастного случая, смерть жены или супруга, смерть матери, смерть отца, смерть ребенка» — и затем, после пробела: «Помолвка, свадьба, первый ребенок, чудом родившийся ребенок, после долгого ожидания, усыновление (удочерение), повышение по службе, новые друзья, объявившийся старый друг и т. д.». Цены начинались от девяти долларов девяноста девяти сантимов. Что бы это значило? Джейн перевернула конверт и взглянула на имя: Отец Натан Дж. Олгрин. Деловой священник! Она прыснула со смеху. Молитвы со скидкой — Эрику это точно понравится.

Все еще продолжая смеяться, она дошла до ванной комнаты. Посмотрела на себя в зеркало встроенного шкафа. Красноватые подтеки над и под правым глазом: завтра утром они станут иссиня-черными и у нее будет вид избитой женщины. Священник был прав: ей повезло. Ныло левое колено. Кровоточила правая ладошка. Кто-то позвонил в дверь. Наверное, Лина. Выйдя из ванной, Джейн остановилась перед дверью и взялась за ручку.

— Кто?

Никого не увидев в глазок, она поняла, что звонили в домофон. Священник? Джейн открыла дверь и, улыбаясь, побежала вниз по лестнице. Охваченная безумной надеждой, она забыла про боль в колене. Ей казалось, что сегодня вечером обязательно должно произойти какое-то чудо.

Но это не Эрик, любивший застигать ее врасплох, и не священник стоял за стеклянной дверью, а незнакомый высокий мужчина в бежевом плаще с накладными клапанами. Джейн с опаской открыла.

— Миссис Кук-Блэквуд?

— Да.

— Шериф Адам Браунсвил округа Олд-Ньюпорт.

Он протянул ей полицейский значок, на котором было ясно написано: «Шериф». То, что он был одет, как и все, не имело никакого значения. Предчувствуя неладное, Джейн воскликнула:

— Эрик!

Слезы брызнули у нее из глаз. Мужчина удивленно посмотрел на нее.

— Я принес вам бумаги.

— С Эриком что-то случилось? Он попал в аварию?

Шериф, устав придерживать ногой тяжелую дверь, вошел в подъезд. Это был крупный мужчина с большим животом, какие обычно бывают у любителей пива, с усами и красным мясистым носом. От него пахло потом.

— С Эриком? Я не в курсе. Я только принес бумаги о разводе.

Он протянул ей конверт, который она машинально забрала.

— Развод? Какой развод? Я не подавала на развод. Это какая-то ошибка. Вот уже пять дней, как я пытаюсь до него дозвониться! Я как раз…

— Вы уверены, что с вами все в порядке?

Он внимательно рассматривал ее лицо, которого почти не было видно из-за слабого освещения в подъезде. Джейн покраснела:

— Я упала с велосипеда.

— Истец и ваш адвокат — вот те люди, с которыми вы должны встретиться. Я только принес документы и обязан вручить их вам лично, вот и все.

— Истец?

Она взглянула на конверт.

— Мистер Эрик Блэквуд, ваш муж. Он подал на развод в штате Айова. Если вы желаете опротестовать это решение, то вы или ваш адвокат должны заполнить бланк и выслать его до конца срока, оговоренного в бумагах. В вашем распоряжении пятнадцать дней. Понятно? Там все написано.

У Джейн закружилась голова. Она ничего не понимала. Мужчина повернулся и открыл тяжелую дверь.

— Это вы привязали велосипед к решетке?

— Да.

— На вашем месте я бы не оставлял его во дворе на ночь. Тем более в таком квартале. Спокойной ночи.

Джейн медленно поднялась по лестнице. В гостиной она положила конверт на стол, даже не открыв его. Вдруг у нее началась икота. Добежав до ванной комнаты, она встала на колени перед унитазом: ее вырвало. Возможно, ей следовало бы вызвать такси и обратиться в больницу. Когда-то в детстве ее одноклассница, упав на катке, поднялась, считая, что все в порядке, а через два дня потеряла сознание и умерла от кровоизлияния в мозг — трещина черепа. Джейн спустила воду, прополоскала рот и почистила зубы. У нее горело в груди. На кухне она выпила стакан воды. Конверт все еще лежал на столе. Настоящий. Кому позвонить? Матери? Эллисон? Эрику?

В дверь постучали. Словно робот, она пошла в коридор и открыла, даже не посмотрев в глазок. На пороге стояла улыбающаяся Лина с обгоревшими на солнце носом и щеками. На ней была голубая в белый горошек блузка, в руке она держала сетку с огромными грейпфрутами.

— Прямо из Флориды, только вчера сорвали с дерева. — Улыбка сошла с ее губ. — Но что с тобой?

— Упала с велосипеда, а Эрик подал на развод.

Лина уронила грейпфруты и обняла Джейн.

— Шантаж, — заявила Лина.

Просто ребяческая выходка, чтобы напугать ее. Еще никто не разводился из-за того, что поругался по телефону. Даже если Джейн и нахамила ему. Один из супругов всегда использует слабые стороны другого, чтобы обидеть как можно сильнее. Если бы из-за этого разводились, то на земле не осталось бы ни одной супружеской пары. Наоборот, это служит доказательством семейного благополучия: терзают друг друга упреками только те, кто сильно любит друг друга. Джейн жадно слушала Лину. Все, что она говорила, казалось ей более правдоподобным и более осмысленным, чем то, что произошло с ней этим вечером. Но Лина не знала Эрика и не имела представления о его высокомерии, его способности подолгу не разговаривать. Лина пожала плечами: все мужики одинаковы. Она держала ее за руку, гладила по волосам, говоря, что все у нее наладится и что она не должна расстраиваться. Джейн терялась в догадках: а что вообще Лина знала о мужчинах и о любви?

Утром — все та же боль. И еще тяжесть в животе. Глотать невозможно. Как, впрочем, и плакать. Тошнота. Боль по всему телу. Падение здесь ни при чем, в этом она была уверена. Однажды ей уже пришлось испытать подобное: после аборта. Но тогда боль была физической.

В последующие дни Джейн пыталась дозвониться до Эрика несчетное количество раз. Машинально она нажимала на клавишу «bis» и ждала звукового сигнала, зная, что он не ответит. Набирала домашний номер Нэнси. Просто чтобы проверить. Никого. Не было никакого сомнения, что враг находится на месте и промывает Эрику мозги, беспрерывно повторяя, что в Олд-Ньюпорте ему наставили рога.

Она могла бы поехать в Айова-Сити. Билет лежал на письменном столе. Пришла бы к Эрику и заставила выслушать ее. Поговорила бы с ним обстоятельно, а не как истеричка. Ее самообладание и рассудительность помогли бы ей убедить его в том, что он любит ее, что она была инфантильной, эгоистичной, жестокой. Она пообещает ему стать другой и никогда больше не жаловаться. Им необходимо быть вместе. Она любит его. Он — ее. Такая любовь не встречается в жизни дважды. И тогда у нее в животе исчезла бы эта тяжесть. Она в этом не сомневалась. Даже если Эрик считает, что невыносимая боль, которую она испытывала после каждой их ссоры, вовсе не показатель страстной любви. Он выслушает ее. И она возьмет верх над его матерью.

Но Эрик прислал к ней шерифа. А ведь сегодня она могла разбиться насмерть, однако его это не волновало.

Прошло одиннадцатое апреля. Она выбросила билет. Не стала обращаться и к адвокату. Прождав еще пять дней, наконец вскрыла конверт и изучила бумаги. Истец, обвиняемый — все как надо, в напечатанном виде. Эрик только подписал внизу каждую страницу. Если она захочет опротестовать его заявление, ей нужно будет заполнить этот бланк. Для этого у нее есть в запасе еще четыре дня. Но что она может привести в качестве возражения? Самая простая причина для развода: отсутствие детей. В списке вопросов, которые должен решать судья, Эрик отметил только: «Развод (расторжение брака)», не коснувшись «Раздела собственности и оплаты долгов». Его всегда отличало желание выглядеть благопристойно. Все остальное они урегулируют между собой, так будет красивее.

Эрик позвонил ей двадцать второго апреля, узнав, что она не заполнила бланк на опротестование и, следовательно, была согласна на развод. Услышав его голос по телефону, Джейн задрожала всем телом. Ей хватило, однако, самообладания; чтобы не разрыдаться. Эрик не был враждебен, ни даже холоден. Печаль и нежность в его голосе говорили о том, как он страдал.

— Прости, что не позвонил тебе. Принять такое решение мог только один из нас, потому что оно направлено против другого. Мы не могли обсуждать его вместе.

— Но я люблю тебя, — возразила Джейн чуть слышно, в то время как слезы беззвучно текли по ее щекам.

— Я тоже люблю тебя, — произнес Эрик серьезным голосом, в котором звучали и нежность, и теплота, но он ничего не мог сделать против печальной действительности. — К сожалению, есть вещи сильнее любви: я не могу дать того, чего ты ждешь от меня, Джейн.

Его нежность была страшнее грубости. Она означала, что он принял это решение хладнокровно и бесповоротно. Джейн не расплакалась, когда положила трубку. Она еще долго просидела у телефона, еле дыша. А в последующие дни ее рвало. Эрик подтвердил, что его мать находилась с ним.

Только после разговора с Эриком Джейн нашла в себе силы позвонить Эллисон и своим родителям. Эллисон пришла в ужас. Сначала она не могла в это поверить. Но плакать не стала, как тогда, когда узнала об аборте.

— В конце концов, это то, чего ты хотела. Иначе ты бы уже давно была с ним. Ни один брак не в состоянии противостоять расстоянию. Через некоторое время просто становится ясно, что два человека могут обходиться друг без друга. Я никогда не понимала, как у тебя это получалось. Лично я и недели не прожила бы без Джона.

Родители Джейн были уже в курсе. Как истинный джентльмен зять предупредил их за десять дней до развода.

— Твой отец запретил мне тебе звонить, — сказала ей мать извиняющимся тоном. — Он страшно злится. Считает, что ты сама себя разрушаешь своим поведением.

Оставалась Лина.

— Если уж Эрик так нравился твоим родителям, значит, он не для тебя. Не переживай. Все родители одинаковы, они всегда обвиняют своих детей. Слышала бы ты моих, когда я разводилась, и потом, когда я сказала, что…

— Ты была замужем?

— А ты не знала?

Будучи уверенной в том, что Лина никого не любила, кроме своих двух кошек, Джейн никогда не задавала ей никаких вопросов. Лина рассказала, что вышла замуж в девятнадцать лет за своего первого парня, с которым развелась в двадцать семь. Он выпивал и бил ее. Она переехала в Олд-Ньюпорт и здесь, спустя четыре года, познакомилась с Джуди, аспиранткой афро-американского факультета, когда та пришла брать у нее интервью для социологического исследования по вопросу гетто в Олд-Ньюпорте. Лина ждала пять лет, прежде чем объявить своим родителям, что она лесбиянка. Когда ей исполнилось тридцать семь, она прочно связала свою судьбу с Джуди. Родители заявили, что больше не хотят ее видеть.

— И это еще притом, что я пощадила их и не сказала, что Джуди — негритянка! У моего отца случился бы инфаркт.

Джейн слушала с широко раскрытыми глазами. Лина улыбнулась:

— Ты разве не знала, что я лесбиянка?

— Нет.

— Тебя это смущает?

— Нисколько, почему? Все великие французские писатели от Марселя Пруста до Маргерит Юрсенар были гомосексуалистами! Как и половина моего факультета.

Джейн покраснела, понимая, что говорит слишком быстро и слишком горячо, наподобие расистов и антисемитов, которые заверяют, что среди их друзей есть чернокожие и евреи. То, что действительно смущало ее, была внешность Лины: типичный портрет лесбиянки — водителя грузовика.

— Твоя подруга уехала из Олд-Ньюпорта?

— Джуди? Нет, она умерла.

— О, извини. — Джейн в нерешительности умолкла. — Несчастный случай?

— От СПИДа.

— От СПИДа!

В ее голосе прозвучало столько ужаса и удивления, что Лина пристально посмотрела на нее, подняв брови.

— У тебя не было друга, умершего от СПИДа?

Джейн отрицательно покачала головой.

— Тогда тебе повезло.

Лина помолчала несколько секунд, прежде чем рассказать историю Джуди. Она выросла в Бсдфорд-Стьювезанте, одном из самых бедных кварталов Бруклина; в шестнадцать лет пристрастилась к наркотикам, работая на своего дядю, мелкого дилера, от которого забеременела еще до того, как он попал в тюрьму. Служба социальной помощи передала ребенка приемным родителям. В двадцать два года Джуди решила изменить свою жизнь: бросить наркотики, продолжить учебу, найти работу, забрать своего ребенка. Она получила диплом об окончании Сити-колледжа в Бруклине. Но забрать свою малышку не смогла, так как та умерла от СПИДа.

— Она могла бы опуститься, снова начать колоться. Но поступила в Девэйн. Не знаю, понимаешь ли ты, что это значит для девицы из Бедфорд-Стьювезанта.

Судьба настигла Джуди на повороте. В тот самый момент, когда уже была готова ее диссертация, она умерла от СПИДа, в тридцать шесть лет. Лина рассказывала простым языком, без эмоций, продолжая жевать кусочки курицы. Джейн так и не притронулась к еде.

— Мне очень жаль. Я даже не подозревала.

— Ешь. Не расстраивайся. Пожалей лучше ходячие трупы, каковыми является половина живых. С Джуди мы прожили несколько лет, которыми вряд ли может похвастаться даже один из тысячи, проживших девять десятков. И она все еще продолжает жить здесь.

Лина постучала себя в грудь, по тому месту, где находится сердце.

Шел месяц май, ярко светило солнце. Джейн не замечала перемен в природе. Она продолжала жить. Вставала по утрам, пила чай, читала, составляла конспекты, разрабатывала свой второй проект. Любовные романы казались ей чем-то надуманным, только работа была ее спасательным кругом. Однажды ночью, читая Бальзака, она наткнулась на то место в «Герцогине де Ланже», где писатель сравнивал любовь со страстью: в течение одной жизни, писал он, человек неоднократно испытывает страсть, которую способны погасить ревность или отсутствие надежды; любовь же бывает только одна — безмятежная и бесконечная. Слезы заструились по ее щекам. Раньше она боялась, что Эрик будет питать к ней пылкую страсть, а ей хотелось просто любви — спокойной и нежной. Но в жизни получилось как раз наоборот. Он испытывал к ней страсть, но не любовь, а страсть могла умереть.

Довольно. Джейн взяла бумажный платок и высморкалась. Не хватало еще, чтобы ее мысли возвращались к Эрику каждый раз, когда она видела в книге слово «любовь», и чтобы ее захлестывала волна эмоций во время работы. Чтобы она, читая роман, отыскивала в нем предзнаменование своей судьбы и занималась саморазрушением. Если романы вызывают у нее слезы, значит, она не будет их читать. Она не будет читать ничего, кроме критики, где не рискует узнать себя в литературном персонаже. Джейн вспомнила вдруг о книге Вудроу, которая уже месяц лежала на полке в ее комнате. Ну ладно, прочтет она эту проклятую книжку, которая тоже не хотела, чтобы ее прочитали. Пора взять себя в руки. Сжав зубы, она поднялась и направилась за томиком в голубой суперобложке. Удобно положив ноги на пуфик, обитый тканью, она уселась на диване со стаканом виски. Перед ней на полу лежал ковер, сотканный в теплых тонах, и стоял старинный комод, на котором красовался букет, составленный из ирисов и роз, — вчерашний подарок Лины. От торшера из позолоченного металла, абажур которого она смастерила сама, обмотав металлический каркас широкой белой сатиновой лентой, на нее падал мягкий свет.

В оглавлении Джейн нашла всего одну главу о Флобере. Она прочла о нем уже столько книг, что даже думать о них ей было тошно. Она знала все, что можно было о нем написать.

Джейн быстро пробежала глазами первые страницы. Ее интерес пробудился, когда она обнаружила, что Джеффри Вудроу, известный профессор из Университета им. Дьюка, излагал взгляды, похожие на ее собственные. Это в какой-то степени объясняло, почему ей было тяжело найти издателя. Как Эрик и говорил, ей нужно было определиться в своем отношении к Вудроу, иначе ее книга выглядела как плагиат. Совпадение их взглядов, однако, казалось забавным: ведь по мере того, как Джейн знакомилась с отзывами своих рецензентов, она, в конце концов, усомнилась в правильности своего анализа. Вудроу практически выбрал те же цитаты из «Переписки» Флобера и из «Госпожи Бовари», чтобы отстаивать тот же взгляд на художника и на подавление женского начала — мягкотелости, чувственности, самобытности. Джейн читала теперь очень внимательно, с каким-то странным чувством. Она перешла к разделу «Примечания» в конце книги: они с Вудроу делали ссылки на одни и те же источники. Ее имени, конечно, там не было, так как ее несколько статей по этой теме были опубликованы как раз в тот момент, когда вышла книга Вудроу, а может, и после, хотя написаны они были гораздо раньше. Джейн прочла длинное примечание, приблизительно в сорок строчек, и побледнела.

В примечании рассказывалось о ссоре между Луизой Колет и Гюставом Флобером. Когда они остановились перед памятником Корнелю в Париже, Луиза воскликнула, что она принесла бы в жертву славу Корнеля ради любви Гюстава. Вместо того чтобы растрогаться от такого нежного признания. Флобер пришел в ярость: как это Луиза могла говорить подобные глупости? Луиза была так сильно оскорблена его грубостью, что описала эту сцену в своем романе «Он»: презренный, малодушный тип, не способный понять, что женщина всегда предпочтет любовь славе, в то время как он, тщеславный и хладнокровный, жертвовал любовью женщины ради славы.

Но если Флобер и рассердился, то не потому, что слава была для него важнее любви. Слава не значила ничего, это была лишь внешняя, социальная сторона искусства. Просто такой пурист, как Флобер, не мог вынести, что женщина, которую он любил, писательница, смешивает искусство и славу, разделяя таким образом взгляд дилетантов, не понимающих, что искусство есть постоянное стремление к совершенству, которое достигается благодаря труду.

Вот так Джейн проанализировала инцидент, поразивший ее воображение. Никто никогда не описывал эту сцену в таких выражениях. В этом она была абсолютно уверена. А когда прочла роман Колет, то приложила свой анализ ко второму варианту рукописи. Ее статья с анализом вышеупомянутого инцидента появилась несколько месяцев спустя после книги Вудроу. Теперь получалось, что она списала у него, не сделав при этом ни одной сноски на его книгу.

Но как стало возможным такое совпадение? Было только одно приемлемое объяснение: Вудроу знал о ее рукописи, которая в тот момент находилась на рецензии, и даже читал ее. Ничего удивительного: они проводили исследование в одной области. А затем пятидесятилетний профессор из крупного университета «заимствовал» у своей молодой коллеги без степени работу, которая осталась неопубликованной из-за написанной им же самим на нее рецензии. Конечно, заимствовано было не все: только мысли, ссылки, интерпретации, цитаты и несколько фраз. Десять лет работы.

Джейн закрыла книгу и выпила несколько глотков виски. Значит, она что-то предчувствовала, если за целый год даже не заглянула в эту книгу. Поднявшись, посмотрела на часы. Без четверти девять. Быстро достала из ящика стола лист бумаги с номерами телефонов своих коллег и набрала номер Бронзино. В этом полугодии у него тоже творческий отпуск и, возможно, он отправился в путешествие. Однако уже после двух гудков он ответил.

— Это Джейн. Я не помешала тебе?

— Нет, все в порядке. А в чем дело? — спросил он слегка скучающим тоном, даже не поинтересовавшись, как ее дела. Он не знал ни о ее болезни, ни о разводе.

Джейн, волнуясь, рассказала ему о своем открытии: Джеффри Вудроу украл у нее работу.

— Почему ты мне звонишь? — спросил Бронзино все таким же отстраненным голосом.

— Я подумала, что у тебя наверняка есть его номер. Я хотела бы ему позвонить.

— Ты уверена? Джеффри будет все отрицать и уверять, что он не был в курсе. Ты что, нашла фразы, переписанные слово в слово?

— Нет, конечно.

— Вот видишь. Может, вы одинаково рассуждаете, вот и все. Впрочем, какие рассуждения, все дело в стиле. Я давно знаком с Джеффри: он умный и очень порядочный человек. К тому же не забывай, что он возглавляет научное общество по вопросам французской культуры девятнадцатого века и сможет тебе пригодиться.

Джейн положила трубку, так и не записав номера телефона Вудроу. Ладони у нее вспотели. Неужели она ожидала, что Бронзино встанет на ее защиту и выступит против собственного друга? Не иначе как он причислил ее к истеричным феминисткам. Наверняка и он тоже использовал неизданную работу какого-нибудь студента, а может, и своего молодого коллеги. Таковы правила игры. Надо было или молчать, или примкнуть к лагерю Хочкисс: устроить скандал и затеять судебный процесс. У Джейн не было никакого желания бороться. Ради чего, в конце концов? Да и какое это имело значение?

Она снова села на диван и допила виски. Злость поутихла и сменилась тошнотой. Ее тошнило от всего: от университетских коллег, книг, работы, Вудроу, Бронзино, Эрика и Флобера. Да, Флобера. Разве он просто не мог сказать Луизе, что любит ее, вместо того чтобы возмущаться, что она ничего не понимает в искусстве? Разве не мог он быть повежливее? Уступить?

В конце мая Эрик приехал в Олд-Ньюпорт. Все такой же: высокий, стройный сорокалетний мужчина, с красиво очерченным ртом, но его красота когда-нибудь оставит ее равнодушной. Они не поцеловались, не пожали друг другу руки, как и в первый вечер их знакомства шесть лет назад, когда Эрик проводил ее домой и она поняла, что между ними что-то произойдет именно потому, что им не надо никакого физического контакта — достаточно легкого прикосновения, чтобы вызвать ту искру, от которой вспыхнет пожар. Теперь у нее не было больше права прикасаться к его губам и его нежной коже. Они были в разводе, и он не носил обручального кольца. Джейн покраснела, когда взгляд Эрика на какую-то долю секунды задержался на ее руке. Она подумала, что, наверное, ей нужно было вернуть кольца, которые он подарил. В ту страшную ночь, после долгих раздумий, она, вместо того чтобы засунуть в какой-нибудь ящик свое обручальное кольцо, а также то, которое он подарил ей в день помолвки, выбросила их в урну возле дома, чтобы окончательно порвать с прошлым. Вот уж порадуется какой-нибудь бомж, когда найдет их.

Они разобрали мебель и мирно, без споров, разделили все ценные вещи. Как истинный джентльмен Эрик взял только то, что не забрала Джейн, нанял грузовик и отвез к ней на квартиру все, что ей причиталось. Лина наконец увидела его и вечером заявила:

— Не такой уж он и красавец. Ярко выраженный арийский тип, слишком пропорциональный, слишком холодный. Прямо-таки Кельвин Кляйн с обложки журнала! Ты могла бы найти и получше.

Они продали дом своим квартирантам за ту же сумму, что и купили, хотя цены на рынке недвижимости снова понизились. Через пять дней, благодаря предприимчивости Эрика, их уже ничего больше не связывало.

Эрик везде появлялся со своей матерью, которая всегда шла между ним и Джейн. Однажды утром Джейн позвонила Эрику в гостиницу, и трубку взяла его мать — они снимали один номер.

— Его мамулечка, — криво усмехнулась Джейн.

Лина засмеялась:

— Как же он должен тебя бояться!

Джейн медленно положила страницу на стопку листов, возвышавшуюся слева от нее, и раздраженно вытерла рукой слезы. Пиала с кукурузными хлопьями, размокшими в молоке, все еще была почти полной. Есть совершенно не хотелось.

Минут пять просидела она неподвижно, потом встала как автомат и пошла в спальню, где взяла с полки, встроенной в стену, красную кожаную шкатулочку. Внутри, под драгоценностями, которые она уже больше не носила, лежал маленький пакетик из белой бумаги, заклеенный скотчем. Разорвав его, она убедилась, что кольцо еще там. На какое-то мгновение Джейн усомнилась в своей собственной памяти. По крайней мере, хоть чего-то одного автор рукописи не знал: она выбросила обручальное кольцо, но сохранила колечко, подаренное на помолвку. Ей очень нравилась необычная форма этого кольца, которое она надеялась когда-нибудь снова надеть, не испытывая при этом никаких чувств.

Впервые за два года Джейн снова взглянула на это кольцо клиновидной формы с бриллиантовой россыпью, которое Эрик подарил ей после возвращения из Греции, в ресторане в Форт-Гейле. Тогда они ели омаров, повязав вокруг шеи, будто маленькие дети, клеенчатые салфетки с изображением красных омаров. Это было так забавно, что, когда Эрик взволнованно и торжественно протянул ей коробочку, Джейн едва не рассмеялась.

Она вдруг так близко увидела Эрика перед собой, что, казалось, стоит немного протянуть руку, чтобы дотронуться до него. Она снова почувствовала его запах, увидела его пористую кожу, уши, глаза, порой серо-голубые, а порой светло-карие, смотревшие на нее с такой страстью, когда они занимались любовью; мелкие морщинки в уголках глаз и улыбку, перед которой она никогда не могла устоять. Закрыв глаза, Джейн протянула руку. Она не могла даже плакать. Ей хотелось только одного — прикоснуться к нему. Внезапно почувствовав, что ее тошнит, она бросилась в туалет и, нагнувшись над унитазом, вызвала у себя рвоту.

Джейн прополоскала рот и со злостью плеснула себе в лицо холодной водой. От этого романа она буквально теряла рассудок. Вот уже несколько месяцев ничто не выводило ее так из себя и, казалось, не выведет, по крайней мере с тех пор, как в ее жизнь вошел Алекс. Конечно, он никогда не заменит Эрика. Однако отсутствие Алекса и тревожное ожидание новостей от него будили в ней воспоминания об Эрике — такие живые и такие болезненные.

Не будет больше другой любви, похожей на эту. Она ее потеряла. И не потому, что отказывалась стать примерной супругой, как ее мать, что постоянно подчеркивал автор рукописи. Спустя два года, в течение которых Джейн не переставала терзаться вопросами, она нашла только одно объяснение: страх перед пауком-птицеедом.

Накануне окончания колледжа Джейн пригласила к себе гостей. Открыв консервную банку с сердцевинками пальмового дерева, чтобы приготовить салат, она обнаружила огромного коричневого паука, плавающего на поверхности. Бросив банку в раковину, стремглав вылетела на улицу, зажав в одной руке консервный нож, а в другой — ключи. Она стояла, дрожа от страха, и убеждала себя: ей двадцать один год, и какой-то давно сдохший бразильский паук не выгонит ее из дома! Заставив себя вернуться в кухню, она, полузакрыв глаза, слила сок вместе с пауком. Потом разрезала сердцевинки на дольки и смешала с остальными ингредиентами.

Вечером кто-то из гостей рассказал ужасную историю о своей тете, которая, привезя из Африки какое-то тропическое растение, однажды услышала, что из горшка доносится странное шипение. Она рассказала об этом соседке, и та посоветовала ей вызвать пожарных. Те обнаружили в земле гнездо пауков-птицеедов, которые вот-вот должны были вылупиться и ночью смертельно покусали бы тетю и двух ее маленьких дочерей. За этой историей последовала другая. Джейн, в свою очередь, рассказала, как ее перепугал дохлый паук в консервной банке с сердцевинами пальмового дерева, импортированной из Бразилии, и как она мужественно преодолела свой страх. Все присутствующие рассмеялись.

— Надеюсь, это не те сердцевины, которые мы только что съели? — поинтересовалась ее подруга.

— А что, ты уже плохо себя почувствовала? — воскликнул кто-то другой, продолжая смеяться. — Думаешь, она хочет нас отравить?

Подруга, которая задала свой вопрос, заметив, что Джейн покраснела, внимательно посмотрела ей в глаза:

— Если ты положила эти сердцевины в салат, то скажи. Нужно немедленно обратиться в токсикологический центр!

Все взгляды присутствующих обратились на Джейн.

— Конечно же, нет! — натянуто улыбаясь, ответила она.

Всю ночь она не спала, прислушиваясь к ощущениям в своем желудке и ожидая, что вот-вот раздастся телефонный звонок и ей сообщат, что один из ее друзей умер.

Обычно Джейн вела себя очень ответственно. И если у нее даже мысли не возникло, что она может отравить гостей, то лишь потому, что в тот момент все ее мысли и чувства были направлены на одно: побороть свой глупый страх перед пауками.

В отношении Эрика произошло то же самое. Она так боялась потерять его и так хотела побороть этот страх, что даже не заметила, как все-таки стала его терять. Но хотя после развода прошло уже несколько лет. она все равно верила, что они будут вместе, — в ее представлении время ничего не меняло.

Джейн вернулась в гостиную и, чтобы успокоиться, налила себе стакан воды и стала медленно пить ее, не переставая смотреть на пачку листов на столе. Стопка справа уменьшилась: оставалось не больше четверти рукописи. Конец был уже не за горами, а ключ к тайне так и не найден. Кто же позволял себе играть ее чувствами? Франческо? Она больше не была в этом уверена. И не потому, что в той главе рассказывалось о событиях, которые произошли после его отъезда в Испанию, а, скорее, из-за кольца.

У Франческо мог быть только один источник информации: Ямайка с Дюпортуа. Джейн подробно рассказывала ей о своем разводе. Она призналась, что выбросила обручальное кольцо, но оставила то, которое Эрик подарил при помолвке, и что не сказала об этом Лине, так как та отругала бы ее, усмотрев в ее действиях предлог для сохранения символической связи с Эриком и со своим прошлым. Ямайка тогда возмутилась: из-за развода с мужем глупо выбрасывать свои драгоценности, впрочем, то, что она с ними сделала, касалось только ее. А вот боязнь, что Лина ее осудит, лишь подтверждала, что Джейн попала под ее влияние, которое Ямайка с Дюпортуа называли «лесбийским терроризмом». Если бы Ямайка рассказала Франческо о кольцах, она бы не упустила эту подробность, чтобы лишний раз высмеять Лину. А уж Франческо наверняка вспомнил бы это, чтобы показать, как хорошо он осведомлен о жизни Джейн.

Но автор романа, как и Лина, казалось, не знал, что Джейн выбросила только одно кольцо.

Как и Лина.

Джейн вздрогнула. Почему она до сих пор думала, что автор мужчина?

Был ведь еще один человек, кому она охотно и много рассказывала о себе, и этот другой до сих пор не принимался в расчет — Лина.

Лина работала социальным педагогом. Как и психолог, она умела слушать других людей. Сложно, конечно, представить, чтобы Лина написала роман. Как и трудно представить, что она была замужем или влюблена в Джуди. Впрочем, если бы Лина занялась писательским трудом, стиль бы ее был сухой и прямолинейный, как прямой удар кулаком — «по-мужски». Будучи феминисткой, Лина с пренебрежением относилась к браку, как и вообще к мужчинам. Кстати, мужчины в романе выглядели не лучше Джейн.

Не на шутку разволновавшись, Джейн всплеснула руками — бандероль-то была отправлена из Нью-Йорка пять дней назад, а Лина как раз уехала в Нью-Йорк на прошлой неделе, чтобы участвовать в марше протеста против полицейского насилия.

Джейн снова села, погрузившись в свои мысли. Не следует делать скоропалительных выводов и находить нового подозреваемого после прочтения каждой главы. Начиналась четвертая часть: «Исцеление». Слово, которое употребляла Лина, но оно также могло означать исцеление Франческо после его возвращения в Испанию.

Часть четвертая Исцеление

Было почти десять вечера, когда Джейн вышла из спортивного зала. Подошла к столбу, к которому привязала велосипед, и остановилась как вкопанная. Велосипеда не было. Уже третий по счету. Знакомое ощущение: вначале не веришь глазам своим, а потом медленно осознаешь, что твой велосипед украли. Она подошла к специально отведенному для них заграждению, но среди дюжины наваленных друг на друга велосипедов — причина, по которой Джейн никогда им не пользовалась, — своего не нашла. И рассмеялась, вспомнив вдруг, что надела длинную льняную юбку, чтобы идти на встречу с Ямайкой, и не взяла велосипед. После занятий африканскими танцами она выходила такая умиротворенная, что обо всем забывала.

Джейн направилась в сторону Бостон-авеню, пересекла оживленный перекресток, прошла мимо гаража, круглосуточно работающего магазина, Макдональдса, банка и кафе, перед которым тусовались панки с колечками в ноздрях, губах и бровях. Она ускорила шаг, избегая смотреть в их сторону.

Джейн чувствовала себя гораздо лучше, чем несколько часов назад. Она была рада, что пошла на занятия, а не поддалась желанию лечь в семь часов и вздремнуть. Эмоциональный подъем, который она получала от занятий африканскими танцами, компенсировал недостаток сна. Прошлой ночью она проспала всего четыре часа: почти до часа читала, а потом проснулась в половине шестого от кошмара, который снился ей каждую ночь после того, как на нее напали.

Один и тот же сон, повторяющийся под утро в течение целого месяца. Эрик заходит в свой дом в Айова-Сити и видит на пороге полицейского, который официальным тоном сообщает ему, что его бывшую жену обнаружили изнасилованной, с перерезанным горлом близ железнодорожных путей в Олд-Ньюпорте.

Это случилось месяц назад, в субботу. День выдался такой теплый и солнечный, что Джейн пошла прогуляться на площадь Колумба. Вдруг кто-то сзади набросился на нее, одной рукой зажав ей рот, а другой — сдавив шею, и, что-то выкрикивая, начал душить ее. Она не сопротивлялась. Спокойно, чему потом сама удивилась, достала из кармана куртки свой кошелек. Рядом раздались громкие возгласы подростков: «твою мать» и «сволочь». Схватив кошелек, бандит убежал. Джейн несколько секунд простояла неподвижно и наконец, выйдя из оцепенения, побежала в сторону площади. Метров через пятьдесят ноги у нее подкосились и она рухнула на скамейку. Мимо нее сплошным потоком шли довольные, радостные люди, вышедшие прогуляться в этот теплый сентябрьский день. Джейн дотронулась рукой до шеи, где ей болело: на пальцах осталась кровь. Всего несколько капелек — небольшой порез. Может, он не нарочно это сделал, а потому что тоже боялся. Джейн даже не заметила у него ножа. Вдруг до нее дошло, что случилось и что могло бы произойти, если бы мимо не проходили подростки, если бы она попыталась убежать, если бы этот бандит затащил ее в кусты, если бы… Она разрыдалась.

Жалобу она не подала: вряд ли смогла бы опознать своего обидчика. И потом, ей не хотелось видеть на лицах полицейских смесь сочувствия, интереса и почти сожаления о том, что дело не зашло дальше. Истории об изнасилованиях она сама с удовольствием раньше читала в газетах за завтраком.

С тех пор она испытывала постоянный страх и рыдала, едва услышав какой-нибудь громкий звук, сирену или клаксон автомобиля. Джейн всегда была плаксивой, но чтобы так — никогда. Недавно ей посигналил водитель грузовика, так как она ехала на велосипеде слишком близко от левой стороны бордюра — она моментально остановилась, села прямо на тротуар и расплакалась. Она всем рассказала о том нападении: Лине, Ямайке, секретаршам, своим коллегам, матери, Эллисон. Лина негодовала: это же надо, как раз в тот момент, когда Джейн начала чувствовать себя лучше! Все были в ужасе. Среди бела дня! Ей советовали поселиться по другую сторону от железнодорожных путей.

Но самым страшным было то, о чем она не могла рассказать никому и особенно Лине: один и тот же сон, который будил ее каждое утро. Эрик, узнав, что ее зарезали, слишком поздно понимает, что потерял. Джейн ворочалась в постели, задыхаясь от гнева.

Наконец она подошла к «Каза Блу». В зале, где всегда царила атмосфера радушия, было полно людей, сидящих на старых диванах и в удобных креслах, которые, казалось, нашли на бабушкином чердаке. В соседнем зале Джейн заметила Ямайку, устроившуюся возле сцены, где играли музыканты — лысый саксофонист и два здоровенных длинноволосых парня, извивающихся всем телом со своими электрогитарами. Ямайка сидела, полузакрыв глаза и откинувшись на спинку кресла. На ней были облегающая черная майка, открывающая пупок, клетчатая мини-юбка и черные кожаные сапоги-чулки на высоких каблуках. Ни украшений, ни макияжа. В списке ее поклонников числились Мартенс, Леман, Копланд, Хочкисс и даже надменный Дюпортуа. Она была такая красивая со своими вьющимися волосами, ниспадающими до плеч и обрамляющими ее точеное, словно античная маска, лицо с большими миндалевидными золотисто-карими глазами и загадочной улыбкой гейши. Джейн положила руку ей на плечо и села рядом.

— Привет! — сказала Ямайка. — Как прошло занятие?

— Превосходно. Пришла бы и ты как-нибудь.

— Мне не нравится посещать занятия. Даже танцами.

— Но это не имеет ничего общего с занятиями. Мы собираемся, чтобы повеселиться. И потом, это так зажигательно! Знаешь, чем закончилось занятие? Мы все упали на колени перед ударниками и поцеловали пол. Символично, не правда ли?

— Хм-м… Ты бы лучше поцеловала самих ударников. Как они, хороши собой?

Джейн рассмеялась. Подошла официантка. Джейн заказала себе рюмку ликера, а Ямайка — второй бокал пива.

— Мне надо тебе кое-что рассказать, — продолжила Ямайка, игриво улыбаясь. — Вчера мы были в театральной студии на вечеринке. Один тип вначале не спускал с меня глаз, а потом пригласил танцевать. Он так сильно прижался, что сразу же возбудился: я кожей чувствовала это через его джинсы. — Она показала на свой голый живот. — Мы танцевали без перерыва до тех пор, пока не заметили, что все уже разошлись, музыка прекратилась, а два типа убирают стереосистему. Три часа — на краю оргазма. Его член — настоящий железобетон! Я тоже вся взмокла. Мы не сказали друг другу ни слова, раньше мы никогда не встречались. Но самое интересное, что я знала, кто он, а он знал, кто я. То, что он знал меня, объяснить легче: я — негритянка, но все-таки не единственная в Девэйне.

— И кто это был?

— Ксавье Дюпортуа.

— Ксавье? Но ты же знаешь его: вы же коллеги!

— Да, но я никогда раньше его не видела. Мы преподаем в разные дни, он живет в Нью-Йорке и на первых двух факультетских собраниях отсутствовал. С самого августа, как я приехала сюда, то только и слышу, что мне нужно с ним познакомиться, как будто между нами должно произойти что-то необычное. И представляешь? Едва очутившись на улице, он говорит мне: «Ямайка?» А я: «Ксавье?» Ну прямо «Принцесса Клевская».

Ямайка читала лекции по литературе семнадцатого века в рамках программы, которой руководила Джейн. Ямайка имела в виду сцену на балу, когда принцесса Клевская стала танцевать по приказу короля с герцогом Немурским, не будучи ему представленной. После танца герцог сказал королю с королевой, что он узнал принцессу Клевскую, самую очаровательную даму при дворе; принцесса же, краснея, отрицала, что тоже догадалась, с кем танцует. Тогда королева, смеясь, заключила, что эти слова принцессы накладывают на герцога Немурского определенные «обязательства».

— С тобой и принцессой все понятно, но с Дюпортуа и герцогом Немурским не совсем. И что было дальше?

— Какая любопытная! Сначала мы болтались по улицам, еле сдерживаясь, чтобы не заняться любовью. И в пять утра оказались у меня дома. Мы занимались любовью без остановки, пока без пяти девять я не ушла на занятия. Я вся пропиталась сексом! В половине двенадцатого я вернулась, и мы начали снова. Дюпортуа считает, что женщина может испытывать оргазм неограниченное количество раз — нужно только полностью расслабиться. Мы попытались осуществить эту теорию на практике: за сегодняшнее утро девять раз подряд.

— Девять! А у него?

— Три или четыре. Он продлевал себе удовольствие.

Они засмеялись.

— И где же сейчас твой герцог Немурский?

— В Нью-Йорке. Порывает окончательно со своей прежней подругой.

— После одной ночи?

— Ну, это была не совсем одна ночь.

Джейн допила свой ликер. Ямайка закрыла глаза. У нее были длинные ресницы и что-то необычайно утонченное в ее детском личике. Двадцать шесть лет — еще моложе, чем Джейн, когда приехала в Девэйн. Ямайке давали восемнадцать и постоянно требовали предъявить удостоверение личности при входе в бар. Она была родом из Филадельфии. Отец ее работал адвокатом, мать — преподавателем английского языка. Она была старшей в семье, насчитывающей семерых детей. По воскресеньям они ходили в церковь. Еще недавно она сочиняла духовные песенки. Джейн была старше на десять лет, но чувствовала себя бабушкой по сравнению с этой представительницей «нового поколения», которая не курила, не пила спиртного, ела только продукты, способствующие долголетию, занималась йогой, отказывалась трахаться без презерватива, без стеснения говорила о сексе и верила в романтическую любовь. Дюпортуа. В какой-то степени им было предначертано встретиться свыше: две звезды на небе Девэйна.

Они распрощались на улице, когда уже было за полночь. Ямайка жила недалеко.

— Ты не взяла свой велосипед? Проводить тебя?

— Не надо, потом тебе придется возвращаться одной. Я поеду на маршрутке.

Пройдя мимо Девэйнского театра и уже закрывшихся ресторанов, Джейн дошла до остановки возле старого университетского городка. Ямайка и Ксавье Дюпортуа. Девять раз! Она улыбнулась. Дюпортуа не отличался красотой, но был очень сексуален. От его тела, улыбки словно исходили сексуальные флюиды. Джейн никогда не влюбилась бы в него, но она понимала, чем он притягивал других.

Во всяком случае, это давало повод покончить с разговорами Лины о том, чтобы Джейн попытала счастья с Ямайкой. Лина считала, будто то, что Джейн принимала за отсутствие сексуального влечения, было всего лишь культурным барьером, который исчезнет после первой же попытки, когда она поймет, что любовь с женщиной утонченнее, благороднее, нежнее, интереснее и всегда завершается оргазмом.

Джейн простояла минут пятнадцать одна под навесом, пока не вспомнила, что после полуночи маршрутное такси нужно вызывать по телефону. Телефон-автомат был недалеко, но она забыла номер. Джейн порылась в карманах: мелочи не было. В такое время позвонить можно было только из какого-нибудь бара недалеко от дома Ямайки или зайти прямо к ней. Или пойти домой — что было ближе. Но для этого нужно было пройти по нескольким темным улочкам, примыкающим к железнодорожным путям. Плохо все же, когда женщина одна, особенно в такую теплую ночь, когда так приятно прогуляться. Правда, напали на нее среди бела дня и возле сквера в центре Олд-Ньюпорта, где гуляло много народу. Такие вещи всегда происходят неожиданно, и вполне вероятно, что сейчас с ней ничего не случится. Она решила побороть свой страх и уверенным шагом направилась к железнодорожному полотну.

За последние два года бывший «криминальный квартал», как его называли, когда Джейн только приехала в Олд-Ньюпорт, немного благоустроили: улицы между вокзалом и университетом расчистили, чтобы облегчить подъезд к кампусу. В огромных пустых витринах первого этажа новых кирпичных зданий уже давно висели объявления «Сдается в аренду». Джейн перешла Маркет-стрит на красный свет — машин не было. Обыкновенные пустыри, заваленные мусором вдоль железнодорожного полотна, преобразились в заасфальтированные паркинги — широкие белые линии четко разграничивали места для автомобилей. Огороженные металлической сеткой и освещенные старомодными фонарями, они выглядели вполне симпатичными. Она подошла к закрытому пешеходному мостику, освещенному неоновым светом. Пронзительный свист заставил ее вздрогнуть, и тут же дощатый пол заходил у нее под ногами от мчавшегося на всей скорости поезда. Мост выходил на улицу, заканчивающуюся тупиком из-за строительства нового моста над железнодорожным полотном. Ветхие дома с окнами, забитыми досками, и плохо освещенная дорога не внушали доверия. На земле возле разорванной сетки, отделявшей железнодорожные пути, валялись банки от пива, разбитые бутылки, презервативы и шприцы. До ее дома было уже недалеко. Следующая улица будет освещена лучше, но нужно еще перейти через Юнион-стрит. Она ускорила шаг и прошла мимо давно закрытого гаража, разукрашенного живописными надписями. Справа в кустах что-то зашуршало. У Джейн сильно забилось сердце. Послышалось ворчание какого-то животного. Наверное, это енот. В темноте ничего не было видно. Однажды она наткнулась на енота возле своего дома: совсем как огромная крыса с длинным тонким хвостом. Еноты — переносчики бешенства. Закричи она сейчас — он сразу же убежит.

Вдруг Джейн заметила мужчину, который на четвереньках взбирался по насыпи, примыкающей к железнодорожному пути, и снова испытала такой же ужас, как тогда, когда чья-то рука зажала ей рот. Мужчина находился в десяти метрах и пока еще ее не заметил. Если она попытается пройти мимо, он без труда перегородит ей дорогу, тем более что она не может бежать в своей длинной и узкой юбке. Человек поднялся. Он был довольно высокого роста.

За спиной у Джейн находились изгородь, перекрывавшая выход на Орчард-стрит, полуразрушенные дома и крытый мост, прекрасно подходивший для совершения убийства. Рубашка у мужчины выбилась из брюк. Он озирался по сторонам, как будто только что совершил преступление. Джейн замерла от страха, думая об упущенных возможностях. Она могла бы вызвать такси из «Каза Блу»; пойти к Ямайке или найти способ, чтобы ей позвонить; обратиться в полицейский участок университета и узнать номер вызова маршрутного такси или вообще иметь при себе этот номер. Слишком поздно. Она же предпочла броситься волку в пасть, хотя судьба уже один раз ее предупредила, заставив на своей шкуре испытать, что такое насилие. Эрику сообщат, что ее тело нашли возле железнодорожного полотна, но она, увы, уже не узнает, как он на это отреагирует. Она сунула руки в карманы: несколько долларов, университетское удостоверение, ключи. Нащупав связку ключей, Джейн зажала самый увесистый между большим и указательным пальцами. Нужно прицелиться в глаз и одновременно ударить коленкой в пах. Главное — не промазать. Мужчина повернулся и застыл в напряжении, заметив тень в полумраке. Джейн распознала его лицо.

— Чип!

Он вздрогнул. Она быстро подошла к нему.

— Как ты меня напугал!

— Джейн!

Казалось, он был не меньше ее удивлен и совсем не рад этой встрече. Он пригладил рукой волосы и сощурился.

— Что это ты там делал? — спросила Джейн. — Потерял что-нибудь?

Она заметила, что ширинка у Чипа расстегнута, и покраснела. Должно быть, это было одним из тех мест, где встречались «голубые», о чем он сам ей когда-то рассказывал. Чип рассмеялся и подмигнул:

— Прогуливался в такую чудную ночь. А ты?

— Мы посидели в кафе с Ямайкой. Ты проводишь меня?

— Конечно. Вы ходили на концерт в субботу?

— Да. Потрясающе! Зря вы не пришли.

— У Хью был насморк, и потом, «Девятая симфония» — не в моем вкусе.

— Но когда они играют под открытым небом, под звездами — это что-то! Мы сидели прямо на траве возле сцены, рядом с оркестром. Я видела даже капельки пота на лице у дирижера! Простой старичок лет семидесяти, не меньше, с седыми волосами, но сколько в нем энергии! Весь как на пружинах. Я все время вспоминала «Заводной апельсин». Какой все-таки гений этот Кубрик — использовать Девятую симфонию для фильма!

— Да, для нее это самое лучшее применение.

На самом деле Джейн вовсе не думала о Кубрике во время концерта. Два часа она проплакала. И когда после концерта они с Линой молча сели в машину и Лина ласково положила ей руку на плечо, Джейн взорвалась. Она заявила, что они с Эриком никогда не должны были разводиться, что ей нужно было поехать в Айову, а не слушать своих знакомых, твердивших, будто все обойдется, мол, они созданы друг для друга и такая любовь встречается только раз в жизни, и что Лина — виновница этой трагедии, что подразумевалось без слов, — ничего не понимала в том, о чем рассказывала Джейн. На следующий день, когда она пришла к Лине и попросила прощения, та лишь улыбнулась и сказала, что не обижается и что этот небольшой нервный криз — естественный и полезный этап на пути к выздоровлению.

Подойдя к ее дому, они с Чипом нежно распрощались. Чип подождал, когда она войдет в подъезд, и только потом ушел. Улыбаясь, Джейн поднялась по лестнице. Странная встреча.

Из всех друзей Лины Чип был единственный, кому Джейн отдавала предпочтение. Они познакомились в июне на пикнике, который проводила Ассоциация гомосексуалистов. «Чарльз Траубридж, Чипи — для друзей», — кокетливо представился он по-французски. Он был высокий, худощавый, с пробивающейся сединой, крупными, выдающимися вперед зубами и живыми глазами, над которыми нависали косматые брови. Он знал наизусть Пруста. Неделю спустя Чип пригласил Лину и Джейн к себе на ужин. Джейн была крайне удивлена, узнав, что Чип живет в великолепном старом особняке по соседству с домом ректора Девэйнского университета. Еще больше она изумилась, когда узнала, что половина университетских зданий, в том числе и дом ректора, принадлежали когда-то семье Чипа. Его предки, обосновавшиеся в Олд-Ньюпорте в шестнадцатом веке, были процветающими торговцами. Большинство из них захоронены в склепе самой старой церкви на Центральной площади. Многие университетские здания и стипендии носили имена «Траубриджей», начиная с колледжа имени Джорджа Траубриджа, в котором училась Джейн. Дом на Грин-авеню больше походил на музей — столько там было картин, портретов и старинных предметов. Но самые красивые вещи находились в историческом музее Олд-Ньюпорта, основанном одним из Траубриджей.

На обратном пути Джейн, изрядно подвыпив, поделилась с Линой гениальной идеей: заключить с Чипом брак, который практиковался в восемнадцатом веке. Нежные партнерские и интеллектуальные отношения и полная сексуальная свобода — в общем, идеальный союз. Она в восторге от Чипа и его дома, она в восторге от этого ужина, который портила только одна деталь — присутствие старого Хью Кэррингтона, которого Чип наверняка позвал ради нее. Но когда они поженятся, она не будет приглашать своих коллег к ним домой.

Опасаясь того, как бы дело не зашло дальше шутки, Лина предпочла предупредить ее: у Чипа полно долгов и банки готовы его проглотить, как кровожадные акулы. Последний отпрыск Траубриджей не ведет праздную жизнь рантье, как думает Джейн, а работает по восемь часов в день на одной из стоянок Олд-Ньюпорта. Джейн смеялась. Лина также посоветовала ей воздержаться от любых комментариев в отношении Хью Кэррингтона.

— Но почему? У Чипа достаточно мозгов, чтобы понять, насколько он отвратителен.

— Они — любовники.

— Чип и Кэррингтон? Не может быть!

Засыпая, Джейн подумала о Хью: интересно, а знает ли он о ночных прогулках Чипа? Несмотря на многочисленные споры с Чипом на эту тему, она не понимала, как можно в браке мириться с сексуальной свободой. А что тогда делать с ревностью?

Она открыла глаза. Была темная ночь. Голова болела: приснился какой-то кошмар. Светящиеся в темноте стрелки показывали половину пятого. Джейн вздохнула. Даже если больше не уснет, все равно будет лежать.

Когда она снова открыла глаза, то увидела на белой стене полосатую тень от жалюзи, через которые пробивался солнечный свет. Взглянув на будильник, радостно вскрикнула: без четверти одиннадцать! Если бы у нее сегодня были занятия, она бы на них не попала. Через открытое окно дул теплый ветерок, ласкавший ей лицо. Лежа на твердом матрасе и накрывшись до самого подбородка легким и теплым пуховом одеялом, Джейн чувствовала себя наверху блаженства. Вдруг ей показалось, что еще не все потеряно. «Время все лечит», — не уставала повторять Лина. Лина, Чип, Ямайка, занятия африканскими танцами — жизнь преподносила ей подарки.

Столкнувшись с Линой в подъезде, она, улыбаясь, рассказала о ночной встрече с Чипом. Лина сердито произнесла:

— А что ты делала на улице в такое время? С ума, что ли, сошла?

— Ты права. И поверь, мне было страшно. Но я не знала, как вызвать маршрутку.

Лина покачала головой.

— Ну, Джейн! Неужели ты не…

— Франческо!

Лина повернулась и удивленно посмотрела в сторону двери.

— Мой сон! — воскликнула Джейн. — Я вспомнила! Сегодня ночью мне приснилось, что я нахожусь в огромной пустой комнате с Франческо. Он стоит в углу напротив, а его мать — на полпути между нами. Я говорю ей, что ее сын — сволочь, мерзавец, и даже говорю «una mierda»[11], хотя не знаю испанского! Мать, кажется, соглашается со мной, у Франческо разъяренный вид, но он не осмеливается меня прервать. Какой странный сон! И это в то время, когда я не видела его с марта, когда я о нем больше не думаю и не собираюсь с ним больше встречаться!

Лина подошла к Джейн и поцеловала.

— Поздравляю.

— Что?

— Una mierda! Превосходно. Это исцеление, Джейн. Я в восторге. Мне всегда казалось, что тебе не хватает злости. Тут речь, конечно, идет и об Эрике: два мерзавца.

По дороге в университет Джейн неожиданно поняла, что в ее сне у Франческо было то же выражение лица, как и после ужина в японском ресторане: напряженное, враждебное, несчастное. Однако семь месяцев спустя она проснулась, кипя от злости: неужели это исцеление? Взяв почту, она обнаружила желтый конверт со штампом университетского издательства Северной Каролины, что заставило ее улыбнуться и всколыхнуло давно забытые воспоминания. Еще семь месяцев назад такое письмо испортило бы ей настроение. Однако с тех пор утекло немало воды. Она смирилась с тем, что книга ее никогда не будет опубликована. Когда истечет срок контракта с университетом, она пойдет преподавать в лицей или поменяет профессию. В любом случае эти люди из издательства не очень-то торопились с ответом. Идя по направлению к лифту, она машинально вскрыла конверт и взглянула на стандартный бланк письма: единственный лист, никакой рецензии. Вместо обычного «сожалею… и т. д.» неожиданное слово, звучащее, как ни странно, в унисон с тем, что сказала Лина, привлекло рассеянный взгляд Джейн и заставило ее удивиться: «Поздравляю!» Поздравляю? Она быстро развернула письмо.

«Дорогая госпожа Кук!

Примите мои поздравления! Мне доставляет удовольствие сообщить Вам, что Ваша книга „Госпожа Бовари — это я: творческий почерк Флобера“ получила премию Перси К. Делавэра (1997 г.) за лучшее исследование в области литературы девятнадцатого века.

Прошу извинить, что сообщаем об этом так поздно. Это связано с административными формальностями из-за того, что данная премия присуждается впервые.

Мы очень надеемся получить от Вас разрешение на издание вашей рукописи. В случае положительного ответа я вышлю Вам типовой контракт. Вы получите чек на сумму в пять тысяч долларов на предъявителя. Примите мои…» и т. д.

Розыгрыш? Письмо отправлено из Северной Каролины. Джейн перечитала его еще раз уже в лифте. «Поздравляю!» Войдя в свой кабинет, она так сильно расхохоталась, что в соседней комнате залаяли все четыре собаки Беголю. Потом она рухнула в кресло и, запрокинув голову назад, смеялась до тех пор, пока у нее из глаз не брызнули слезы. Она набрала номер телефона, указанный внизу страницы.

— Я могла бы поговорить с Вирджинией Прескотт?

Вечером Лина, узнав радостную новость, завопила:

— Я была в этом уверена! Надо было и мне поспорить на тысячу долларов, как этот негодяй Франческо. Слава Богу, что его уже больше нет в твоем окружении!

— Подумать только! Ведь это же Кэтрин Джонс рассказала мне о премии. Ирония судьбы: она забрала у меня друга, а взамен дала издателя.

— И пять тысяч долларов. Ты ничего не потеряла при обмене.

— Наверное, я одна была в курсе. Потому-то они и пишут об «административных формальностях»: один кандидат — это же несерьезно!

— Шутишь? Да ты, видимо, единственный преподаватель в Америке, кто не читает «Lingua Franca». Публикация и пять тысяч долларов, и это тогда, когда невозможно найти издательство для опубликования диссертации. Да они, должно быть, получили сотни рукописей по литературе, истории, истории искусств. Именно поэтому и задержались с ответом. Ты оказалась лучшей, Джейн, вот и все.

Лина предложила организовать ужин, чтобы отметить это событие, но поскольку она держала кошек, на которых у Джейн была аллергия, то собраться решили в квартире Джейн. Всю вторую половину дня они стряпали и смеялись. За ужином Джейн так расхохоталась, что подавилась, и красное вино пошло у нее через нос, что развеселило гостей. Истории следовали одна за другой: каждый когда-то где-то оказался нежеланным гостем, всех тошнило то ли на корабле, то ли в самолете. Никаких тем, связанных с Девэйном. Вот они все, ее друзья: Лина, Ямайка, Эмми и Бекки, две лесбиянки, в августе сочетавшиеся церковным браком — очень трогательная была церемония, — Чип и Хью, Сьюзен и молчаливый Карл, которого она пригласила, чтобы он не жаловался на шум. Их объединяло лишь то, что они были очень милые люди и никто из них не знал Эрика. Наконец-то, через семь месяцев, Джейн казалось, что она просыпается.

Когда они подняли бокалы за неотразимую обладательницу премии Перси К. Делавэра в области исследования литературы девятнадцатого века, Джейн гордо улыбнулась, без ложной скромности радуясь этому маленькому успеху. Она была простым преподавателем с более чем восьмилетним стажем, одной из приговоренных к смерти, которых в университете негласно окружали стеной молчания. Норман Бронзино, недавно женившийся на двадцатидевятилетней преподавательнице физики, посоветовал Джейн приступить к поиску работы в другом месте, не дожидаясь конца. Конца… Она улыбнулась. Они уже больше не могли напугать ее. Она не торопилась уезжать от Лины и Ямайки.

Поздно вечером Чип начал гадать на картах оставшимся гостям. Он начал с Лины и Ямайки. Если о Лине он знал многое, то о Ямайке — ничего, и то, что он сказал ей, показалось удивительно правдоподобным. Ему даже удалось напугать ее, предсказав смерть кого-то из ее близких через два года. Наконец Джейн подсела к нему на диван.

— Ты можешь задать картам самый сокровенный вопрос, — сказал Чип.

Джейн мысленно спросила, удастся ли ей забыть Эрика.

Первая карта, которую она вытащила, означала: «Не удерживай».

— Не удерживай что?

— Карта об этом умалчивает.

Джейн поморщилась. Вторая карта была немного поразговорчивей: большая любовь. Она тотчас подумала об Эрике, но это вызвало у нее раздражение. Потом была еще одна карта с женщиной, которая играла важную роль в ее жизни: Лина, Ямайка? Следующая карта предвещала в ближайшем будущем событие, смысл которого сможет понять только она. Джейн подумала, что ее рациональный ум слабо верит в смутные предсказания. Она вытащила другую карту, которая снова говорила о мужчине: еще одна любовь. Улыбка, уже более довольная, озарила ее лицо. Подошел Хью.

— Может, пойдем? Поздно. Я устал.

Джейн взмолилась, как девочка:

— Последнюю — и все.

Она быстро вытянула карту, которая должна была решить ее судьбу.

— «Не охраняй», — сказал Чип.

— Не охраняй что?

— Объекта нет, только глагол. Эта карта очень близка к той, что ты вытянула первой. Без сомнения, в ней суть проблемы или ответ на тот вопрос, что ты задала картам.

— То есть?

— Думаю, что проблема в тебе, в том, что ты охраняешь и удерживаешь.

— Все верно, — заметила, подойдя к ним, Лина.

Джейн рассмеялась, подняв глаза к небу.

— Спасибо. Все ясно.

Джейн провела языком по нёбу. Поднявшись, повращала немного руками и выполнила несколько гимнастических упражнений. Она порядком устала, читая больше семи часов подряд. Интересно, как поживает Франческо в Испании.

В каком-то смысле она исцелилась. Лина была права. Переживания по поводу «разрыва» с Франческо казались ей сегодня несерьезными: больше она не позволит себя так унижать. И то, что она никогда не рассказывала Алексу о Франческо, только доказывало, что она об этой истории больше не думала.

В любом случае это написал не Франческо: Испания слишком далеко. И не Ямайка: ее мало интересовало прошлое Джейн. Пока все подозрения падали на Лину. В этой главе, шаг за шагом, описывался процесс «исцеления». Лина всегда считала, что развод — вещь полезная и что Джейн должна развестись с Эриком, чтобы обрести свое собственное «я».

Но одна она это написала или вместе с Чипом? Джейн рассказывала ему, что после того как на нее напали, она каждое утро на рассвете просыпалась от одного и того же сна. Чипу не чужды были литературные амбиции, и, работая в паркинге, он вполне мог найти время, чтобы писать. И потом, это было в его характере — послать анонимную рукопись. Чип, человек любопытный, задавал ей немало вопросов. Роман в четыре руки? Чип — чтобы развлечься, а Лина — в терапевтических целях: доказать, что большая любовь Джейн превратилась в литературный роман.

С улицы донеслись громкие голоса мужчины и женщины: казалось, они ругаются. Хлопнула дверца машины, затем раздался шум мотора. Залаяла собака. Джейн прошла в гостиную, выглянула в окно, но ничего не увидела. Она вернулась в кухню и позвонила Лине. Сработал автоответчик. Без четверти восемь. Лина редко отсутствовала дома в такое время в будний день. Джейн положила трубку, не оставив сообщения, и позвонила Чипу. Выждала десять гудков. Никто не ответил. Было прохладно, и она пошла за свитером, прежде чем снова взяться за чтение. Толстая пачка насчитывала уже двести семьдесят страниц; ей никогда не доводилось читать так быстро. Она зевнула. Глаза смыкались от усталости. Вокруг, казалось, звенела тишина.

Джейн вышла из машины, и Лина тронулась с места. Стояла довольно прохладная погода, однако на светло-голубом утреннем небе не было ни облачка, что случалось редко в начале апреля. На Джейн была короткая замшевая юбка темно-синего цвета, по поводу которой Ямайка с Линой сделали ей комплимент, тем самым подтвердив мнение Эрика, что синий цвет идет исключительно брюнеткам. Лучше бы она надела плащ, а то вырядилась как девчонка, собравшаяся с классом фотографироваться. Под портиком находились две двери, на которых было написано «Полиция». Джейн нерешительно остановилась и толкнула дверь с табличкой «Дежурная часть». Она очутилась в маленькой комнате с окошечком, за которым никого не было. Наконец появился какой-то мужчина.

— Я вас слушаю.

— У меня проблема, — произнесла она нерешительным голосом.

— Вы хотите подать жалобу?

— Возможно.

— Я позову инспектора. Подождите пять минут.

Под окошечком висело объявление, на котором большими буквами было написано, что студенты, не сдавшие перед отъездом ключ от своей комнаты, будут обязаны заплатить штраф в размере двадцати пяти долларов. Приближался конец учебного года. Прошло десять минут. В окошечке по-прежнему никого не было. Из соседней комнаты доносились звуки радио, а может, телевизора. Кто-то наконец открыл дверь.

— Это вы хотели со мной встретиться?

— Вы и есть инспектор?

Она ожидала увидеть невысокого мужчину в старом плаще с хитрым взглядом. Вместо него появился седой полицейский, похожий на регулировщика уличного движения. Они вышли на улицу. Широкоплечий, с упругими бедрами, с револьвером в черной кожаной кобуре, подвешенной с правой стороны к ремню. По-видимому, он тоже поверил в приход весны: на нем была синяя рубашка с короткими рукавами. Повернувшись к Джейн, он спросил:

— Что у вас за проблема?

— Я должна говорить прямо здесь?

Он кивнул. Они стояли на проходе, ведущем с улицы к старому университетскому городку.

— Я получила анонимные письма.

— Они у вас с собой?

— Я забыла их дома.

Сложив руки на своей широкой груди, он удивленно покачал головой.

— Вы должны были их принести. Сколько?

— Три.

— Нужно их сохранять и отмечать точные день и час, когда вы их получили. Что в них?

— В первый раз я получила открытку на День святого Валентина. В ней написано: «Ты такая красивая». Без подписи.

Инспектор взглянул на нее так, словно только заметил, что она и в самом деле недурна собой. Что ж тут удивительного: сотни девушек в Девэйне получали анонимные открытки на День святого Валентина. Он улыбнулся:

— У вас, должно быть, есть обожатель.

— Понимаю. Меня это не волновало до тех пор, пока я не получила второе послание.

— Когда?

— Точно не помню, кажется, в конце февраля или в начале марта. Первое пришло на День святого Валентина, и третье — вчера, 1-го апреля. Учитывая выбор дат, можно предположить, что меня разыгрывают.

— Похоже на то. Послания содержали какие-то угрозы?

— Нет.

Он косо посмотрел на нее.

— Они были с намеком?

— С намеком? Каким?

— На секс!

— О нет, скорее, безобидные. Вы считаете, что меня кто-то разыгрывает и я могу не волноваться?

— Нужно было бы на них взглянуть.

Инспектор не выглядел обеспокоенным. В отличие от него, для которого это дело было совершенно обычным, Лина и Джейн придали ему слишком большое значение.

— Вы здесь учитесь?

— Преподаю.

— Преподаете? Младший преподаватель или ассистентка?

— Старший преподаватель.

Он выпрямился и посмотрел на нее более уважительно.

— Вы получили письма на университетский адрес?

— Только два из них.

— Что вы преподаете?

— Французскую литературу.

Он широко улыбнулся.

— Па-а-а-ле-ву-фуансэ? Это все, что я знаю. Красивый язык. Где это находится французский факультет? На Гарден-стрит?

— Да, как раз рядом с пиццерией «У Брюно». Я могу задать вам вопрос?

— Конечно.

— Много ли людей получают анонимные письма?

— Достаточно. Особенно часто жалуются на телефонные звонки. Номера комнат совпадают с последними четырьмя цифрами номеров телефона, ошибиться легко, так что можете себе представить, сколько жалоб поступает на анонимные звонки. Да еще этот Фротти-Фротта[12].

— Кто?

— Один чудак, который звонит по ночам и говорит: «Добрый вечер, вам звонит Фротти-Фротта, не желаете ли о меня потереться?» — Он прыснул со смеху. — До сих пор его так и не задержали, но ничего пока и не произошло. Он стал уже притчей во языцех. Время от времени он пугает какую-нибудь новенькую студентку.

— Что ж, вы меня успокоили. Хорошо, что я зашла. — Она улыбнулась. — Вчера я не на шутку испугалась. Возможно, потому, что содержание письма было грязным.

— Грязным?

— В том, что я получила вчера, говорилось… — Джейн в нерешительности умолкла, потом быстро произнесла: — «Давай вместе сходим по-большому».

— По-большому? — Он засмеялся.

Джейн стала пунцовой.

— Вам это кажется смешным?

— Очень похоже, что над вами кто-то издевается. А что было во втором?

Джейн оглянулась вокруг.

— «Покажи мне свою писюшку», — скороговоркой произнесла она, понижая голос, — «и я покажу тебе свою „игрушку“».

Двое студентов, проходивших под аркой, обернулись и удивленно взглянули в их сторону. Джейн уже не могла смотреть полицейскому в глаза. Надо было все-таки надеть брюки.

— Мне, видимо, не следовало отвлекать вас из-за пустяков.

— Из-за пустяков? Я бы так не сказал. Мне не нравится содержание этого письма, совсем не нравится. И последнее, если рассматривать его в связи с предыдущим, не нравится тоже. Я еще не знаю, есть ли тут угроза, но оно достаточно красноречиво. Думаю, вам следует подать жалобу.

— Вы так считаете?

— Да, считаю. Может, это ничего и не значит, может, это низкопробная шутка. Но лучше подать жалобу: это единственный способ проверить, не получал ли подобные послания еще кто-нибудь.

Джейн глубоко вздохнула, испытывая облегчение, как сверх-мнительный человек, который, пройдя всевозможные обследования, но так ничего и не добившись, вдруг узнает от специалиста, что у него редкая болезнь, которую можно вылечить. Если этот полицейский, показавшийся ей довольно флегматичным, считал, что есть все основания подать жалобу, значит, она не зря вчера испугалась. Он протянул ей руку.

— Инспектор Ричард Мерримен. Ваше имя?

Они пошли к нему в кабинет, расположенный с другой стороны арки. Там сидела женщина лет сорока с коротко постриженными черными волосами, представившаяся инспектором Хилари Тайт. Она стала набирать на компьютере ответы Джейн на вопросы инспектора Мерримена. Как четырнадцатого февраля она получила открытку в форме сердечка, где детским почерком было написано «Ты такая красивая», и как рассказала об этом своей молодой коллеге Ямайке Локке, позвонив ей в тот же вечер в Нью-Йорк. Ямайка пожаловалась, что накануне поссорилась со своим парнем, и с горечью в голосе заметила, что ей, Джейн, везет, раз о ней не забывают в День святого Валентина. Положив трубку, Джейн подумала: а не ее ли муж прислал ей эту открытку?

— Вы замужем?

— В разводе.

Два инспектора переглянулись.

— Как давно?

— Почти год.

— В каких отношениях вы с бывшим мужем?

— О, в очень хороших! Мы не встречались после развода, но так как мы развелись по обоюдному согласию, то у нас нет никаких проблем. И потом, он живет в Айова-Сити: как бы он смог положить открытку в мой ящик?

— Попросил кого-нибудь это сделать.

— Нет, не представляю, кого бы он мог попросить, и потом, это совершенно бессмысленно. Я подумала о нем, так как мне просто хотелось, чтобы эта открытка была от него. Вот и все.

В декабре она хотела послать Эрику открытку, написав нейтральное дружеское и веселое поздравление. Но, испортив с десяток черновиков, отказалась от своего намерения. В течение нескольких недель, открывая свой почтовый ящик, она все время надеялась найти там открытку от Эрика. Исцеление все-таки не наступило.

— Но открытка ко Дню святого Валентина меня не напугала.

Она тоже подумала, что у нее есть тайный обожатель, скорее всего, какой-нибудь застенчивый студент. Был и другой, менее приятный вариант: какой-то шутник, заключивший пари. В этом случае студенты стали бы следить за ее поведением. Поэтому она решила не рассказывать об этой открытке никому, даже секретаршам. Инспектор одобрительно покачал головой.

Ей не было страшно до того дня, пока она не обнаружила в своем почтовом ящике в университете небольшой листок бумаги, сложенный вчетверо, — половинка листа в линейку, вырванного из общей тетради с пружинкой. В этой записке было написано: «Покажи мне свою писюшку, и я покажу тебе свою „игрушку“». Тот же самый измененный детский почерк, что и на открытке ко Дню святого Валентина; написано неумело, криво, неаккуратно, такое впечатление, что писал правша левой рукой. Вернувшись домой, она заперла дверь на замок и цепочку: ей стало страшно. Долго проплакала. Может, она слишком бурно отреагировала на эту анонимную записку, но в сентябре недалеко от дома на нее напал какой-то тип и украл кошелек. Все могло бы кончиться гораздо хуже, если бы рядом не оказались люди.

— Вы заявили об этом?

— Нет.

Полицейские переглянулись. Не будь она преподавателем Девэйна, они бы решили, что она легкомысленна. Джейн объяснила: она не видела лица грабителя.

— Так нельзя поступать. Это дело посерьезнее, чем анонимная записка. Место, время — все важно и необходимо для статистики.

Джейн не выбросила вторую записку, а куда-то положила ее и теперь не может найти. Несмотря на испуг, она никому о ней не рассказала. У нее на этот счет было только одно объяснение: шутка или месть студента. Тот, кто написал «Ты такая красивая», остался недоволен отсутствием какой-либо реакции с ее стороны и решил испробовать кое-что посильнее. Лучшим ответом было бездействие. Она перебрала в памяти всех студентов, которым поставила плохие оценки. Но это вполне мог оказаться студент с другого курса. Она вспомнила даже тех выпускников, которые не смогли устроиться на работу. Что касается аспирантов, то они вряд ли станут заниматься подобными играми. Да и потом, в прошлом году не она распределяла часы.

— Кроме студентов, кто еще хотел бы вам отомстить? Отвергнутый любовник, к примеру?

— О нет.

Во время лекции, глядя на студентов, Джейн постоянно задавала себе вопрос, кто из них мог быть автором посланий, и это омрачало ей занятия. Она была уверена, что скоро появится еще одна записка, и постоянно нервничала, забирая свою корреспонденцию. Больше того, она уже даже хотела найти сложенный листок бумаги в ящике: настолько невыносимым казалось ей ожидание.

— Это напоминает мне, — сказал инспектор, — историю об одном типе, которого по ночам будил сосед, когда возвращался пьяным домой и бросал на пол возле кровати свои ботинки. Вы знаете эту историю?

Инспектор Тайт села, откинувшись на спинку стула и убрав руки с клавиатуры.

— В конце концов он предъявил претензии соседу, и тот пообещал ему быть поаккуратнее. На следующую ночь пьяница, вернувшись домой, бросил с размаху один ботинок и тут же вспомнил про своего спящего соседа. Он осторожно снял второй ботинок и бесшумно поставил его рядом с первым. Через час в дверь пьяницы позвонили. Проснувшись, он открывает и видит на пороге расстроенного соседа снизу, который умоляет его бросить наконец второй ботинок!

Инспектор расхохотался. Джейн вежливо улыбнулась.

— Да, что-то вроде этого. Наступили каникулы, записок больше не было, что подтвердило мое предположение о студенте, который уехал домой на каникулы. Я начала успокаиваться, убеждая себя, что поступила правильно, не рассказав об этом никому и не подняв шума. До вчерашнего дня.

— А вчера вы получили записку с предложением сходить по-большому?

— Да.

У инспектора Тайт округлились глаза. Джейн продиктовала содержание записки.

— В котором часу вы забрали свою почту? — спросил Мерримен.

— Я вернулась домой около шести вечера. Не помню, говорила ли я вам, что эту записку я обнаружила у себя дома, а не, в университете.

— Вот оно что! По какому адресу вы живете?

— 582, Мэйн-стрит, возле площади Колумба.

— Это за пределами университетского городка. Вам нужно подать две жалобы в полицейский участок на Маркет-стрит: одну — по поводу нападения, а вторую — по поводу этой анонимной записки. А так как две другие вы получили в университете, я все же запишу все необходимые сведения.

— Листок бумаги был все из той же общей тетради с пружинкой, и почерк тот же. Сначала я его не заметила: он затерялся между квитанциями. Если бы я обнаружила его сразу, то, наверное, побоялась бы идти домой. Мне было ужасно страшно: казалось даже, что кто-то спрятался в ванной. Вам не передать, как я дрожала от страха, когда вошла туда и отдернула занавеску. Даже взяла с собой кухонный нож.

Джейн улыбнулась. Но это было не смешно. Она проверила все, даже заглянула под кровать, и сердце у нее при этом так сильно билось, что, казалось, вот-вот выскочит из груди. Она обо всем рассказала Лине, как только та вернулась с работы. Лина не считала, что это была первоапрельская шутка. Переночевав у Джейн, она проводила ее утром в полицейский участок.

— Лина — это кто?

— Моя соседка и подруга.

— Она правильно поступила. Как ее зовут?

— Лина Оберфилд.

Джейн взглянула на настенные часы, которые показывали половину одиннадцатого.

— Моя лекция! Мне пора идти.

Они договорились встретиться в три часа после занятий. Инспектор Тайт попросила Джейн принести списки ее студентов за последние три года и дала ей визитную карточку:

— Когда вы придете, я дам вам номера телефонов центров реабилитации, где лечат психические травмы, полученные в результате нападения. Лечение анонимное.

Инспектор Мерримен проводил ее до двери, похлопал по плечу и, по-отечески добродушно улыбаясь, посоветовал не волноваться. Все это немного серьезнее, чем он предполагал вначале, но несомненно, что это студенческая выходка, которая не имеет ничего общего с нападением в сентябре.

Когда в три часа она снова встретилась с инспектором, то почувствовала едва уловимое изменение в его тоне. Он просмотрел списки студентов и быстро задал несколько вопросов. Похоже, его интересовали совсем другие списки. Джейн пробежала их глазами и узнала имена Лины и ее друзей, членов ассоциации гомосексуалистов. Теперь уже инспектор подвергнул ее допросу Он хотел знать, чем она занимается вне стен университета. Ответ был прост: ничем особенным, иногда ездит на побережье в выходные дни и ходит на занятия африканскими танцами по вечерам два раза в неделю. Она рассказала о чокнутом старике, ездившем автобусом в Форт-Гейл. Инспектор, однако, больше заинтересовался занятиями танцами. Джейн старалась сохранять спокойствие. Чтобы подчеркнуть абсурдность вопросов, она описывала необыкновенную атмосферу, царившую на занятиях, рассказывала, что многие женщины приходят туда с детьми, а Шейла, преподаватель, женщина неописуемой красоты, приводит туда семилетнюю дочку Тамару, которая танцует, словно ангел небесный. Инспектор Тайт печатала все настолько подробно, как будто Джейн давала ценные показания, и наконец сделала вывод:

— Похоже, это интересно.

— Очень интересно. Вам тоже стоит прийти.

Инспектор Мерримен расспросил ее о Лине, поинтересовался, с какого времени они дружат.

— Приблизительно год-полтора.

— Тогда и начались ваши интимные отношения?

— Не поняла?

— Вы начали спать вместе?

— Но мы никогда…

— Вы нам только что сказали, что Лина Оберфилд спала с вами прошлой ночью.

— Да нет! Спала у меня дома. Мы просто подруги.

Джейн покраснела. Инспектор Мерримен изложил новую версию: никакого студента не существует, скорее всего, это антилесбийская выходка или месть того, кто влюблен в Джейн или Лину.

— Но я не лесбиянка!

Она выглядела так, словно оправдывалась. Еще утром инспектор Мерримен был крайне обходителен. Теперь же он вел себя высокомерно.

В пять часов Мерримен отвел ее в полицейский участок возле вокзала. Она поднималась по лестнице вместе с ним, как будто ее только что задержали. Молодые люди, стоявшие на ступеньках в ожидании задержанных или вызванных на допрос приятелей, провожали ее любопытными взглядами. В кабинете инспектора Джейн пришлось опять обо всем рассказывать: о сентябрьском нападении, об истории с анонимками. На лицах полицейских появилось именно то игривое выражение, которое Джейн и предвидела, особенно, когда она произнесла имя Лины.

Лина заехала за ней в семь вечера. Джейн быстро села в машину. Она опасалась, как бы внешний вид Лины окончательно не убедил полицейских в их пошлых предположениях. Расплакавшись, Джейн рассказала о том унизительном допросе, которому ее подвергли. Лина улыбнулась:

— Моя ты милочка! Забыла тебя предупредить. Я настолько привыкла к этому, что уже не обращаю внимания. Полицейские меня знают, так как после смерти Джуди я развернула бурную деятельность.

— Они что, свихнулись?! Готовы были обвинить Шейлу! Почему бы тогда не Тамару? Я рассказала им о чокнутом из автобуса не потому, что думаю, будто это он, а потому, что это самый странный тип, которого я знаю в Олд-Ньюпорте. Но он их не интересует. Потому что он не негр? Потому что он мужчина?

— Им проще подозревать негра или лесбиянку. И если они не сфабрикуют доказательств, все будет как надо. Они нам нужны. Они найдут виновного, Джейн, у них нет выбора: ты преподаешь в Девэйне.

На следующий день Джейн столкнулась в коридоре с Ямайкой. Они поцеловались. С тех пор как Ямайка жила в Нью-Йорке с Ксавье Дюпортуа, они почти не встречались: она приезжала в Олд-Ньюпорт три раза в неделю, но как только заканчивались занятия, сразу бежала на вокзал. На ней была короткая черная юбка, на ногах — длинные черные сапоги-чулки. Облегающая, полурасстегнутая блузка в черно-белую полоску открывала ее пышную грудь с глубокой бороздкой посредине. Джейн заметила у нее бретельку из белого кружева.

— Красивый бюстгальтер.

— Спасибо. Это Ксавье мне подарил. Он обожает нижнее белье. У меня теперь целая коллекция. Что-то ты выглядишь устало, Джейн. Но тебе нужны не каникулы, — продолжила она кокетливо, — а любовник. И вряд ли ты найдешь его среди друзей Лины. Не хочешь приехать к нам в Нью-Йорк на уик-энд? Нас пригласили на прием во французское консульство в пятницу вечером. Там будет весь цвет французской колонии Нью-Йорка. Потом сходим потанцевать в какой-нибудь клуб. Переночуешь у нас.

— Спасибо за приглашение, но в этот уик-энд у меня полно работы. Как-нибудь в другой раз, обещаю. А у тебя все нормально?

— Валюсь с ног. Эти поездки на электричке три раза в неделю меня убивают. Ксавье повезло: ты сделала ему такое расписание, что он занят только два раза в неделю. Жаль, что ты больше не заведуешь учебной частью. Черт возьми, уже без двадцати пяти три, я опаздываю. Может, проводишь меня немного?

Забежав в свой кабинет, Ямайка схватила на ходу сумку и кожаную куртку с воротником из искусственного меха. Они спустились по лестнице и пошли по направлению к Центральной площади. Ямайка спросила:

— Как ты думаешь, два любящих человека должны всё рассказывать друг другу?

— Как сказать… — Джейн подумала о Винсенте и Торбене. — Вообще-то, я думаю, что нет. В идеале доверие исключает даже ревность. Но почему тебя это интересует? Ты что-то скрываешь от Ксавье?

— Нет. Это он рассказывает мне все, что приходит ему в голову. Даже когда мне не хочется об этом знать. Он находит меня чересчур стыдливой и считает, что это результат моего воспитания. Идем, к примеру, по Бродвею, а перед нами — девушка. И он начинает комментировать ее прелести, описывая все, чем бы он с ней занялся. Он хочет, чтобы меня это возбуждало, чтобы я слушала все, что ему хочется сказать в данный момент. У меня от этого волосы дыбом встают. Ты считаешь, что я не права?

— Нет, конечно, я так не считаю!

— А теперь у него появилась навязчивая идея заняться любовью втроем. Только об этом и говорит. Лично меня она не привлекает. Видеть, как Ксавье совокупляется с другой женщиной, — это ужасно.

— Я тебя понимаю. А у него уже есть на примете другая женщина?

— Пока нет. Он выбирает. А что, тебе это интересно?

— Мне? Да ты с ума сошла!

— Я пошутила. Жаль: к тебе я, наверное, не ревновала бы. Во всяком случае, если он не изменится, не думаю, что я еще долго выдержу. Ксавье говорит, что отношения, при которых нужно сдерживать свои желания, не могут продолжаться.

— Мне кажется, что это ребячество.

— Если бы ты только могла ему об этом сказать! Мне нужно бежать, иначе я опоздаю на электричку. Ксавье не любит, когда я опаздываю. Чао, Джейн!

Она побежала на вокзал. Джейн вернулась обратно. Она оставила свой велосипед перед зданием факультета. Ямайка тоже выглядела устало, как и все в конце учебного года, но было и что-то другое: исчез ее юношеский задор. Из-за работы или из-за Дюпортуа? Джейн остановилась, чтобы забрать свою почту. Она совершенно не нервничала, открывая почтовый ящик: правильно все-таки сделала, что подала жалобу.

Вечером позвонила Эллисон, чтобы сообщить новость: она беременна. У нее будут близнецы.

— Четыре с половиной месяца! Ты могла бы сказать об этом и раньше!

— Извини. Мне хотелось сначала сделать анализы. Джереми — почти пять, и он будет счастлив иметь двух сестричек. Но ведет он себя по-разному. Утром попросил разрешения потрогать малышек в моем животе, а потом вдруг с очаровательной улыбкой спрашивает, можно ли ему раздавить мой живот. Я начала читать книги по психологии. Мне совсем не хочется его травмировать. Все-таки грустно быть единственным ребенком.

— Эрик всегда это говорил. Он хотел, чтобы у нас было, по крайней мере, двое детей.

Наступило молчание. Джейн знала, о чем думает Эллисон: пока Джейн будет вспоминать об Эрике, она не исцелится.

— Ну и когда ты собираешься нас навестить? — спросила Эллисон. — Твой крестник требует тетушку Джейн.

Трое детей… Где-то в мире нормально продолжали жить люди. Дюпортуа расстанется с Ямайкой и начнет плакаться. Эллисон была права, говоря, что отношения складываются благодаря терпению и выдержке. Надо научиться подавлять в себе мимолетные желания, грубость, мелкие прихоти. Простые и прочные отношения, как у Эллисон и Джона, достигались ценой неустанной бдительности. Для Дюпортуа это казалось чем-то обыденным. Но обыденность, наверное, и была тем равновесием, которого сложнее всего добиться.

На следующий день, входя в здание факультета, Джейн вновь подумала о предложении Эллисон. С тех пор как Эллисон с Джоном переехали в Сиэтл и стали работать там адвокатами, она еще у них не была и не видела, как они устроились. Дважды она встречалась в Нью-Йорке со своей сестрой, у которой родился второй ребенок. А вот родителей ни разу не навестила после развода. Они любили ее и страшно переживали, когда узнали, что на нее напали. С каждым годом родители старели. Теперь она жила от них в пяти часах езды на поезде. Если в будущем у нее будет работа в другом конце Штатов, то навещать их станет еще сложнее.

Связь с семьей и с друзьями ослабевала по мере того, как встречи с ними становились реже. Любые отношения, а не только любовные, требовали времени и усилий. Вот что восхищало ее в Лине и ее друзьях: время, которое они посвящали друг другу. Они создали общину, понимая, что являются меньшинством и что в обществе, полном предрассудков, они нужны друг другу. В Девэйне же ни у кого не было времени. Экономили каждую минуту, подобно скряге, любующемуся своими золотыми монетами. К чему запасаться всем этим временем? Зачем проводить всю жизнь в кабинете, зарывшись в книгах, отгородившись от мира людей, с твердой уверенностью, что времени ни на что не хватит?

Пока она открывала почтовый ящик, ее вдруг осенило. «Не удерживай». «Не охраняй». Внезапно ей стало ясно, к чему относились эти глаголы: ко времени. Отдавать свое время означало не жалеть себя. Человек живет во времени. Вот, оказывается, в чем ее проблема: она всегда боялась потерять время. Наконец-то она поняла, как исправить положение, как избавиться от своих ошибок. Для начала она навестит в эти выходные родителей, а в следующие — сестру. Потом купит билет на самолет и, как только закончатся занятия, полетит к Джону с Эллисон. Вместе с почтой, которую она доставала из ящика, показался маленький листик и упал на пол. Белый листок в линейку, сложенный вчетверо и вырванный из общей тетради с пружинкой. Она побледнела, не ожидая так рано снова получить анонимное письмо, и это совсем не вязалось с предположениями инспектора. Джейн подняла бумажку и неловко, так как в левой руке держала почту, а в правой — ключи, развернула ее. Пальцы у нее дрожали.

«Сегодня вечером папы не будет: хочешь поиграть со мной?»

Она проглотила слюну и взглянула на детский почерк. «Сегодня вечером». Ее сердце бешено заколотилось. Значит, он ждет ее у нее дома. Она начнет прослушивать сообщения и вдруг услышит на пленке его голос, предупреждающий о том, что он находится у нее за спиной и что сейчас она умрет. Потом одной рукой он зажмет ей рот, а другой схватит за шею. Джейн застонала от страха. Она уже видела двадцать лет назад в сериале такую сцену и до сих пор помнила охватившее ее чувство ужаса. Он свяжет ее и заткнет ей кляпом рот. Она будет молить его о пощаде глазами или, если он оставит ей возможность говорить, пообещает никому ни о чем не рассказывать. Но для него будет безопаснее убить ее. И более возбуждающе. Он жестоко искромсает ее лезвием ножа, прежде чем заколет в момент оргазма.

Джейн прислонилась к стене. Она не могла пошевелиться. Голова кружилась, тошнило. Нет, это не шутка. Вот он, в ее руке, этот сложенный вчетверо листок. Четвертый по счету, спустя три дня после предыдущего и спустя два дня после ее визита в полицейский участок. Возможно, он следил за ней и знал, что она подала жалобу, и теперь стал издеваться. Нет, это не студент. В этом она была уверена. Иначе она не испытывала бы такого ужаса. Это тот, кто знает, где она живет, и упивается ее страхом. Кто-то ведет с ней игру. Может, даже сейчас, в этот самый момент, он за ней наблюдает. Дрожь пробежала по ее телу, она повернулась и посмотрела в сторону лифта, потом через стекло двери, которая выходила на улицу. Никого. Тихо. Обычно в это время в здании никого не было. Она вышла.

Визитки двух инспекторов остались дома возле телефона. Джейн побежала в участок при университете. Кабинет инспектора Тайт был уже закрыт. Она толкнула дверь дежурной части. В окошечке появился полицейский.

— Я хотела бы встретиться с инспектором Меррименом.

— Зайдите завтра утром.

— У меня срочное дело.

Он посмотрел на нее.

— Как вас зовут?

— Джейн Кук. Я преподаю в университете. Он знает меня.

— Подождите здесь.

Он исчез в комнате за кабинетом и через две минуты снова появился.

— Инспектор Мерримен сейчас подойдет, минут через пять-десять.

Джейн искренне обрадовалась, увидев его. Взглянув на записку, Мерримен покачал головой. К цепочке, болтавшейся у него на ремне, было прикреплено кольцо с огромным количеством ключей, одним из которых он открыл кабинет инспектора Тайт и напечатал новые показания. Потом проводил Джейн домой, заверив, что полицейская машина будет проезжать возле ее дома каждые полчаса. Пусть не стесняется звонить в случае необходимости.

Лина осталась на ночь у нее. Утром Мерримен позвонил Джейн и поинтересовался, знакома ли она с неким Чарльзом Эдвардом Траубриджем.

— Да. А почему вы спрашиваете?

— Просто проверяем.

Инспектор сообщил ей, что полиция установила в университете микроскопическую видеокамеру прямо напротив почтовых ящиков. Теперь достаточно дождаться следующей записки, и ее страхам придет конец. Джейн оставалось только надеяться, что она найдет ее в университете, а не дома и что полиция задержит виновного до того, как что-нибудь произойдет. Инспектор Мерримен также сказал, что автор анонимок не из числа людей, способных на поступок, однако факт установки видеокамеры в университете наверняка его обеспокоит.

— Но что они хотят от Чипа? Они что, совсем с ума сошли? — сказала Джейн Лине вечером.

Лина улыбнулась.

— Странно, что они до сих пор еще не спросили тебя о нем.

— Почему? Что он такого сделал?

— Его в прошлом году задержали на Центральной площади в компании студента из Девэйна, кстати, с твоего факультета, кажется, Дэвида Тин…

— Тиндермана? Конечно, я его знаю! Пухлощекий ребенок! Да, припоминаю: я как раз была на факультете, когда появился Тиндерман. Он был очень напуган и сказал, что всю ночь провел в полицейском участке, так как его задержали за то, что он разговаривал с каким-то типом, который остановил его, чтобы что-то спросить. И страшно боялся, что его родители узнают об этом.

— Его застукали как раз в тот момент, когда Чип занимался с ним оральным сексом. И уж, конечно, бедняге не поздоровилось в участке. Полицейские с педерастами не церемонятся. Тем более с Чипом. Лет девять или десять назад прямо на территории городка убили ножом какого-то студента. Это было в субботу, в полночь… слышала об этой истории?

— Да, припоминаю. А какое отношение к этому имеет Чип?

— Тело нашли под его окном.

— Не может быть!

— Студент, скорее всего, застал грабителя на месте преступления. Чипа тем вечером дома не было, но его алиби мог подтвердить только дружок-гей. Ну и помучили его тогда полицейские!

Через неделю Джейн, забирая из подъезда велосипед, услышала шум, доносившийся из подвала. Ее сердце сильно заколотилось. Она хотела выбежать на улицу, но ноги у нее подкосились, и она прислонилась к стене. Внизу кто-то закрыл дверь и стал подниматься по узкой деревянной лестнице. Кричать не имело смысла: в доме никого не было.

Джейн попыталась что-то сказать: голос пропал. Она только и смогла еле слышно произнести:

— Кто там?

Никто не ответил. Шаги приближались. Она закрыла глаза. А когда снова открыла, увидела, как чья-то нога в теплой домашней туфле ступила на красное ковровое покрытие. Перед ней стоял Карл в рубашке с засученными рукавами и с пластмассовой корзинкой с бельем, которую он придерживал своими волосатыми руками. Как всегда немногословный, он кивнул ей, проходя мимо.

— Не работаешь сегодня? — спросила Джейн окрепшим голосом.

— У меня насморк. Хочу за это время выстирать белье. Хоть раз воспользуюсь моментом, когда машина не занята.

Каждый раз, когда она вставляла ключ в замочную скважину почтового ящика, будь то дома или в университете, кончики ее пальцев дрожали. «Вы к кому»? — вдруг поймала она себя на том, что спросила тоном полицейского какого-то мужчину, ожидавшего, когда она откроет дверь. Любой, кто проходил в саду за решетчатой оградой, когда она возвращалась домой, наводил на нее страх. Она постоянно задавалась вопросами: «Кто? Почему? Что она сделала такого, чтобы ее так упорно преследовали?» Лина ее за это ругала.

— Ты здесь ни при чем, Джейн. Вокруг столько ненормальных. И ничего не поделаешь. Этот негодяй заплатит за все, поверь мне.

Лина была уверена, что автор — мужчина. Не будь ее рядом, Джейн могла бы проглотить упаковку транквилизаторов, лишь бы избавиться от страха.

Негодяй пропал. Он скрывался. Было ли ему известно, что полиция его выслеживает? Заметил ли он видеокамеру? Последнюю записку она обнаружила пятого апреля. А уже двадцать девятое. У нее пропало чувство времени. Как и способность что-либо планировать: купить, к примеру, билет на самолет и поехать в начале лета к Эллисон и Джону. Проходили дни, а она все ждала. Ничего не происходило. Он, конечно же, выжидал, когда она наконец потеряет бдительность. Джейн всегда получала записку в тот момент, когда о ней больше не думала. Наверное, он был превосходным психологом. Он нанесет удар, когда она обо всем забудет. Летом? Когда вернется из поездки? Ей уже не терпелось получить следующую записку. Это был единственный способ, чтобы арестовать его. Однажды утром по радио передали, что накануне перед зданием суда завязалась перестрелка, преступники попытались скрыться, и полицейским пришлось на бешеной скорости гнаться за ними на автомобилях через весь Олд-Ньюпорт, как в кино. Это произошло приблизительно в то время, когда Джейн ехала на велосипеде мимо суда в университет, но она ничего не заметила и даже не помнила, слышала ли вообще звук сирен. Человек, в которого стреляли, выступал свидетелем в деле о незаконной торговле наркотиками. На нем был надет пуленепробиваемый жилет: значит, он знал, что за ним охотились. Похоже, все эти записочки «пипи-кака» должны вызывать смех у полицейских.

Несколько дней спустя Джейн столкнулась при входе на факультет со студенткой из Эколь Нормаль[13], работавшей у них в этом году ассистенткой.

— Здравствуйте, госпожа Кук. Как поживаете?

Джейн еще раньше просила ее быть с ней на «ты» и называть по имени, но девушка, видимо, находила ее уже немолодой, чтобы позволить себе такую фамильярность.

— В такую солнечную погоду как нельзя лучше.

Элен вздохнула.

— А я принимаю устный экзамен по языку: весь день придется провести взаперти. Во Франции, кстати, сегодня никто не работает.

— Действительно, это же 1 Мая. Вы уже скоро возвращаетесь во Францию?

— Мы собираемся с сестрой месяц пробыть на Западном побережье, а потом отправиться в Канаду. Но сначала нужно найти на лето квартиранта в ее парижскую квартиру. Вы не знаете, кого бы это могло заинтересовать?

— А вы разговаривали с Дон и Розой?

— Да, и уже повесила объявление. Она живет в прелестном доме.

— Последний раз, когда я была в Париже, я тоже жила в прелестном доме: там была крутая лестница, и нужно было подниматься пешком на восьмой этаж! У вашей сестры есть лифт?

— Нет, но ее квартира всего лишь на четвертом этаже. Там действительно красиво: квартира старая, но она ее отремонтировала, и район чудесный. Вы знаете Монмартр? Там, как в маленькой деревушке: очень весело, полно лавочек и баров.

— И шумно.

— Нет, окна выходят в очень тихий дворик.

— Уверена, что вы найдете кого-нибудь. Счастливо.

Джейн вошла в холл, размышляя о том, почему она задавала Элен такие конкретные вопросы. Похоже, она скучала по Парижу: последний раз она была там лет пять назад. Она прошла мимо почтовых ящиков. Почту она уже забрала раньше, а новую Дон положить еще не успела. Вернувшись, однако, назад, она вставила ключ в замочную скважину и задумалась: это что же, теперь она будет проверять свою почту по четыре раза в день?

В пустом деревянном ящике лежал маленький сложенный вдвое листок. Джейн оторопела. Записку положили как раз тогда, когда она не ожидала ее получить, и только какое-то внутреннее чутье заставило ее открыть ящик. С торжественным видом Джейн забрала этот листик бумаги, который должен был помочь полицейским задержать ее преследователя. Дело подходило к концу. Камеру он не заметил, потому что оставил записку в университете. Выдал себя сам. Она медленно развернула листок. Кто-то приоткрыл входную дверь. Джейн зажала записку в кулаке. Она ожидала увидеть Элен, которая пошла за кофе в пиццерию, но это оказалась Ямайка, державшая в руке стаканчик с кофе. Впервые Джейн не испытала радости, увидев ее.

— Что ты здесь делаешь так рано?

— Да я и сама думаю, что? — Ямайка вздохнула. — Весь день будем принимать устный экзамен по языку.

Ее черный жилет был криво застегнут, длинные вьющиеся волосы ниспадали на плечи в живописном беспорядке, а глаза слипались от усталости. Она зевнула.

— Проклятая жара!

Она поставила стакан на край фонтанчика с питьевой водой.

— Как поживает Ксавье?

— Хорошо. На следующей неделе уезжает во Францию.

— Ты не поедешь с ним?

— Приеду к нему в июне, если достану билет. Не уверена, что у меня это получится в связи с чемпионатом мира.

— Чемпионатом мира?

— По футболу. Э-э, оторвись от своих книг, Джейн. В этом году он проходит во Франции, ты что, не в курсе?

Ямайка забрала свою почту. Ее почтовый ящик был переполнен: должно быть, она редко приходила сюда с тех пор, как закончились занятия. Они вместе вошли в лифт. Ямайка вышла на четвертом этаже. Как только дверь лифта закрылась, Джейн развернула мятый листок. Тот же самый якобы детский почерк: «Клянусь, тебе это понравится».

Она съежилась. В одно мгновение все повторилось снова: одна рука зажимает рот, другая хватает за шею, мужчина сзади, нож, кровь, ужас. Она вновь почувствовала это каждой клеточкой своего тела. Лифт остановился, и дверь открылась. Джейн добежала до своего кабинета. Дверь в кабинет Беголю была открыта, и она увидела ее со спины: Беголю работала на компьютере. Никакого лая, никаких собак. Джейн захлопнула дверь и набрала номер Мерримена. Она заговорила тихим голосом, чтобы Беголю ее не услышала:

— Говорит Джейн Кук. Новая записка. Да, в университете.

В ее голосе чувствовалось нервное возбуждение. Чуть ли не радость. Мерримен, казалось, был доволен.

— В записке угроза?

— Нет, ясное предложение.

— Вы боитесь?

— Нет, здесь днем полно народа.

Он предложил ей прийти через полчаса. Инспектор Мерримен и Джейн сели на стулья перед небольшим телевизором в кабинете инспектора Тайт, которая нажала на кнопку. Все трое уставились на экран. День вчерашний. Вот Дон раскладывает корреспонденцию. Чуть позже — Джейн, достает ее из своего ящика. Потом еще кто-то: мужчина. Она затаила дыхание. Это он. Она узнала его профиль и седые волосы.

— Хью Кэррингтон!

Мерримен остановил кассету и попросил Джейн назвать его имя по буквам. У нее пересохло во рту. Кэррингтон? Но почему? Неужели он ревновал ее к Чипу? А может, Чип сказал ему, что Джейн считала его занудой? Или же это ее премия вызвала у него такую зависть? Когда он был у нее в гостях в ноябре, то выглядел пораженным. Работая в штате около двадцати лет, сам он не опубликовал ни одной серьезной работы, разве что несколько статей. Но он всегда был очень любезен. Лицемерил? А теперь решил выразить свою ненависть к женщинам, сдерживаемую в течение сорока лет?

Инспектор Тайт отмотала кассету назад, и они снова посмотрели на Кэррингтона. Он поднял руку, но не прикоснулся к ящику Джейн: не было видно, чтобы он бросал туда лист бумаги.

— Его почтовый ящик как раз над моим, ну и дура же я!

Они снова стали смотреть кассету. Кто-то еще. Куртка не то темно-синего, не то черного цвета, вид сзади. Кто-то очень высокий, даже головы не видно. Только спина, плечи и шея. Они смотрели внимательно, не шелохнувшись: знали, что на сей раз это был он. Согнув руку, мужчина действительно бросил что-то в почтовый ящик Джейн. Все трое одновременно вскрикнули. С губ Джейн непроизвольно слетело имя:

— Дюпортуа.

— Кто?

Тайт остановила кассету. Мерримен записал имя. Джейн отрицательно покачала головой.

— Не может быть, чтобы это был Дюпортуа. Он высокого роста, поэтому я и подумала о нем. Да еще потому, что встретила недавно его подругу.

— Кто он, этот Дюпортуа?

— Один из моих коллег.

— У него есть основания вам мстить?

— Никаких.

— Возможно, вы ему нравитесь?

— Что вы! Перед ним не устоит ни одна девушка, но со мной он, скажем так, вообще не заговаривал.

Тайт отмотала кассету назад, и они еще раз просмотрели эту сцену Теперь уже Джейн не увидела ничего, что напоминало бы ей Дюпортуа. Такую куртку мог носить кто угодно. Не было видно ни волос, ни лица, даже частично. Более того, она знала, что Дюпортуа никогда не приезжал в Олд-Ньюпорт по пятницам. Он жил в Нью-Йорке. А теперь, когда закончились занятия, ему тем более незачем здесь появляться. Поэтому его можно исключить из числа подозреваемых.

— Но пленка датирована вчерашним днем, четвергом. А время — девятнадцать часов двадцать восемь минут, — сказал Мерримен. — Легко можно проверить, был ли этот Дюпортуа вчера в Олд-Ньюпорте.

Это было как раз то время, когда Дюпортуа обычно уходил из университета, чтобы успеть на поезд в девятнадцать пятьдесят четыре. Джейн нахмурилась.

— Даже если это и он на кассете, существует другое, очень простое объяснение: кто-нибудь мог попросить его положить записку в ящик.

— Что ж, вполне вероятно. В таком случае Дюпортуа сможет описать подозреваемого. Не исключено, что он его знает. Во всяком случае, я думаю, вы можете спать спокойно. Тайна почти разгадана.

В тот же вечер инспектор Мерримен позвонил Дюпортуа в Нью-Йорк и попросил его приехать на следующий день в Олд-Ньюпорт по важному делу, о котором он не мог рассказать ему по телефону. Вначале Дюпортуа все отрицал и сказал полицейским, что они насмотрелись голливудских фильмов. С Джейн Кук он едва знаком. Знает о ней только от своей девушки, Ямайки Локке, и еще от одного друга, Франческо Гонсалеса, и что эта женщина просто на нем помешана.

— Он так сказал?

Однако нахальства у него поубавилось, едва он узнал, что был заснят на пленку в тот момент, когда бросал записку в почтовый ящик своей коллеги, которая его опознала. Не теряя самообладания, он сначала изменился в лице, но тут же улыбнулся: что ж, согласен, это он. Подумаешь, пошутил. Джейн Кук не должна так серьезно воспринимать эти три злосчастных записочки. Он признался во всем до того, как посмотрел кассету и понял, что на ней его узнать невозможно. Ему даже в голову не пришло придумать для себя оправдание, которое в самом начале пришло в голову Джейн.

Джейн находилась в состоянии шока. Лина тоже.

Ямайка позвонила Джейн в воскресенье утром. Дюпортуа ей все рассказал, как только вернулся из Олд-Ньюпорта.

— Как глупо! Мне страшно неприятно. Не могу в это поверить. Теперь ты понимаешь, с кем я общаюсь.

— Ты порвала с ним?

Ямайку, казалось, удивил этот вопрос. Нет, конечно. Не стоит драматизировать. Ксавье изменится. Да, он иногда ведет себя глупо и безответственно. Но допрос в полиции для него хорошая встряска. Ему давно было нужно столкнуться с реальной жизнью. А то все у него слишком легко: добивается всего, чего хочет, скучает и не знает, как бы поразвлечься, — то ли заняться любовью втроем, то ли подбросить непристойные записочки какой-нибудь коллеге. Он, безусловно, очень умный, но в то же время эмоционально недоразвит. Джейн стало неприятно. Ее вовсе не интересовали психологические комплексы Дюпортуа.

— Зачем ты звонишь?

— Я хотела узнать, как ты. Все время думаю о тебе. А на него злюсь. Что ты собираешься делать?

— Что ты имеешь в виду?

— Со своей жалобой.

— Все пойдет своим чередом. Это уже больше не в моей власти. Пусть полиция разбирается.

— Но жалоба-то твоя.

— Ну и что?

— Ты могла бы забрать ее.

Джейн чуть не бросила трубку.

— Скажи ему, чтобы не волновался. В университете не любят скандалов. Полиция меня уже предупредила, что все останется в стенах Девэйна.

— Ну что ты такое говоришь! Джейн, нельзя же так серьезно ко всему относиться. Я звоню тебе не потому, что Ксавье меня попросил, а потому что знаю вас обоих и хочу объяснить тебе.

— Объяснить что?

— Ксавье хорошо к тебе относится. Он ничего не имеет против тебя.

Джейн рассмеялась.

— Мне это как-то все равно.

— Перестань. Послушай. Он говорит, что ты всегда была с ним очень любезна. В прошлом году ты составила ему такое расписание, какое он просил. Он считает, что ты не похожа на других: власти не жаждешь, и именно поэтому ты очень милая.

— Неужели?!

— Ему и в голову никогда не приходило над тобой издеваться. Он не знал, что на тебя в сентябре напали, иначе он никогда бы этого не сделал. Все началось совершенно случайно. В День святого Валентина он увидел на вокзале в газетном киоске открытку в форме большого красного сердечка. Он купил ее для меня, потому что мне нравится китч, но накануне мы поругались. А когда он встретил тебя на факультете, то ты показалась ему довольно мрачной. Вообще-то, Ксавье терпеть не может весь этот цирк на праздник святого Валентина. Он считает, что одинокие люди чувствуют себя в этот день еще более одинокими. А написал открытку тебе, чтобы ты решила, будто кто-то думает о тебе тоже. И знаешь, он находит тебя очень красивой.

Джейн возвела глаза к небу.

— Проблема не в открытке ко Дню святого Валентина.

— Знаю. Но без этого ты не поймешь, как все началось. Именно это и подтолкнуло его продолжить. Шутка глупая, согласна, но у него были добрые намерения: Ксавье тоже считает, что твоя жизнь в Олд-Ньюпорте страшно унылая и что именно сейчас ты теряешь свои лучшие годы.

Джейн иронически улыбнулась, представив, как по вечерам Ксавье и Ямайка обсуждают вдвоем судьбу бедняжки Джейн.

— Мы часто думали о тех мужчинах, с которыми могли бы тебя познакомить, — продолжила Ямайка. — Мы приглашали тебя в Нью-Йорк, но ты ни разу не приехала: каждый раз говорила, что у тебя нет времени. Ксавье полагает, ты уже пропиталась духом Девэйна. Он убежден, что это заведение иссушает сердце, воображение, чувства и делает человека похожим на старый пергамент. Впрочем, и мы с тобой об этом неоднократно говорили. Конечно, тебе не угрожает превратиться в подобие Беголю, потому что ты намного приятнее, но в один прекрасный день кончишь тем же: купишь себе одну или две собаки и уже никогда больше не выедешь из Олд-Ньюпорта, разве что на Конгресс филологов, чтобы поучаствовать в собеседовании с кандидатами. Потеряешь всякий интерес к жизни, как Мак-Грегор и Кэррингтон. Ксавье не хочет, чтобы с тобой это произошло.

— Сначала было бы неплохо, чтобы я прошла по конкурсу в Девэйне.

— В Девэйне или в другом месте, значения не имеет. Девэйн — это какой-то синдром. Надеюсь, ты понимаешь, что я пытаюсь тебе втолковать: Ксавье как раз и хотел пробудить твое воображение, заставить подумать о чем-то другом, нежели о Девэйне.

— Спасибо. Ему это удалось.

— Ксавье верит в силу слов. Ему хотелось, чтобы ты встряхнулась после всего пережитого, вернулась к своим фантазиям и этим летом нашла себе любовника.

Целый час проговорили они по телефону. Лина негодовала.

— Как ты можешь разговаривать с Ямайкой? Ты что, не понимаешь? Она ведь по другую сторону баррикады.

В том, что Ямайка защищала Ксавье, не было ничего удивительного. Но Джейн по-настоящему огорчило презрительное высокомерие, с которым Ямайка, сама того даже не замечая, разговаривала с ней. Ямайка считала, что анонимные записки Ксавье могли оказать только благотворное влияние на разведенную женщину, которой вот уже скоро исполнится сорок лет и которая, за неимением лучшего, была близка к тому, чтобы стать лесбиянкой. То, что Дюпортуа думал по этому поводу, и то, как он выражался, говоря о Лине (о чем Джейн легко могла догадаться), вызывало в ней чувство, близкое к ненависти, которого она никогда раньше не испытывала.

Дисциплинарный совет назначили на двадцать пятое мая. Поскольку скоро должна была состояться церемония вручения дипломов, повсюду выстригли газоны с молодой зеленой травой, а в самом центре университетского городка натянули тенты с широкими бело-зелеными полосами, отчего Девэйн стал выглядеть очень празднично. Просторный зал, стены которого были обиты дубовыми панелями, а пол устлан светло-зеленым ковровым покрытием, находился в самом старом здании университета и выглядел очень торжественно. Судьи, семеро преподавателей, представляющие различные факультеты и школы университета, восседали в конце длинного старомодного стола из темного дерева, на стульях с ковровой обивкой и высокими спинками. Обвиняемый и истица сели в другом конце стола вместе со своими свидетелями. Дюпортуа и Ямайка — с одной стороны, Джейн и Лина — с другой. На Дюпортуа был костюм зеленого цвета — цвета Девэйна, — белая рубашка и классический галстук в желто-синюю полоску. Ямайка и Джейн, обе в черных длинных юбках и белых блузках, напоминали лицеисток из одного и того же учебного заведения. При встрече они не поздоровались. Лина облачилась в свой праздничный наряд: темно-синюю плиссированную юбку и шелковую блузку, которую подарила ей на день рождения Джейн и ярко-красный цвет которой не очень подходил для подобного случая. Джейн выступила первой. Спокойно, не спеша, без злости, она рассказала о своем постоянно растущем страхе и болезненной подозрительности, из-за которых потеряла всякий интерес к работе, о том, как испугалась, найдя у себя дома первую анонимную открытку, после чего стала жить с твердым убеждением, что за ней следят, и как по-настоящему запаниковала, когда записки приобрели откровенно пошлый характер, и как осознала, что уже не распоряжается своей жизнью, которая все больше стала походить на дешевый сериал. Затем слово взял Дюпортуа.

Он говорил по-английски с каким-то изысканным французско-британским акцентом, который приобрел, учась во французской школе. Признав, что повел себя глупо, он все же стал настаивать на том, что не имел ничего против Джейн и никогда не хотел ни пугать, ни преследовать ее. Бурная и, по мнению Дюпортуа, неадекватная реакция Джейн была связана с сентябрьским нападением, о котором ему ничего не было известно, иначе Джейн, получив эти три непристойные записки, никогда не подумала бы, что ее преследует маньяк. Шутка Дюпортуа — глупая и низкопробная, что он первый и признавал, — приняла нежелательный оборот из-за неблагоприятного стечения обстоятельств. Дюпортуа выступал торжественно, стараясь принять смиренный вид, но членов совета, похоже, совсем не подкупало его красноречие. Джейн взглянула на Лину. Та сидела, поджав губы и стиснув зубы, глаза ее сверкали ненавистью. Дюпортуа повезло, что он до сих пор не попался ей в руки.

Заседание продолжалось более трех часов. Семеро преподавателей удалились в другую комнату на короткое совещание и, вернувшись, вынесли вердикт: единогласно принятое решение предусматривало не простой выговор, а увольнение Дюпортуа.

— Его следовало бы вообще выдворить из страны, — сказала Лина. — Подумать только: сколько нелегальных иммигрантов, для которых Америка — предел мечтаний, каждый день выдворяют отсюда просто из-за того, что у них нет денег. Меня тошнит от этого. Да и по отношению к тебе тоже поступили несправедливо. Он испортил тебе несколько месяцев жизни. Ты могла бы получить сотни тысяч долларов в качестве моральной компенсации. Уверена, что у его родителей есть денежки. До чего же противно!

В университете не было более строгого наказания, чем увольнение преподавателя, — мера действительно исключительная. В конце мая Дюпортуа не имел никаких шансов найти работу на следующий год. Джейн задумывалась над тем, что он будет делать. Она все еще помнила, какой взгляд бросила на нее Ямайка после вынесения приговора, и не могла отделаться от чувства вины. Может, ей надо было забрать свою жалобу? Но мысль о том, что ей снова пришлось бы сидеть рядом с Дюпортуа на факультетских собраниях, была для нее невыносимой.

Спустя несколько дней по университету разошлась новость: Дюпортуа предложили место преподавателя эстетики в Нью-скул в Манхэттене. Пока это держится в секрете, так как из-за финансовых проблем предложение может не подтвердиться. Дюпортуа только что подписал контракт: место преподавателя с перспективой включения в штат в одном из престижнейших университетов мира, в Нью-Йорке, в сердце Манхэттена — Гринвич-Виллидж. Джейн часто проходила мимо зданий Нью-скул на Пятой авеню и 13-й улице.

Лина была вне себя от ярости. В университете у Дюпортуа осталось личное дело, с которым каждый желающий мог ознакомиться. Там говорилось, что его уволили, но что он раскаивается в содеянном. Наказание оказалось чисто символическим. Дюпортуа наверняка уже забыл о своем унижении на дисциплинарном совете и теперь пьет французское шампанское в честь своего нового назначения. А скоро начнет хвастаться, как терроризировал бедную преподавательницу из Девэйна, остро нуждавшуюся в том, чтобы ее трахнули. В общем, отделался легким испугом. Джейн пожала плечами.

— Знаешь, мне как-то все равно. Главное, чтобы я его больше не видела.

Через три дня Лина постучала в дверь к Джейн. Глаза ее блестели от возбуждения.

— Я могу с тобой поговорить?

Джейн проводила ее в гостиную. Лина была в ярко-красной шелковой блузке, которую теперь не снимала, и слишком обтягивающих джинсах. Она поудобнее уселась на диване, положив ногу за ногу. Джейн села на край кресла по другую сторону ковра. Радостная улыбка озарила лицо Лины.

— Ты правильно сделала, купив этот ковер. Всякий раз я думаю, что он — душа этой комнаты. Ты не приготовишь мне джин-тоник?

Она сознательно создавала обстановку напряженного ожидания. Джейн достала из шкафчика джин, тоник, взяла лимон в холодильнике. Потом принесла стакан Лине.

— Так что случилось?

Внезапно ей захотелось, чтобы речь пошла о ком-то другом, кроме как о Дюпортуа. Ведь он был далеко не единственным в этом мире. Вчера за ужином Лина рассказывала об одной женщине, которая обратилась к ней за советом. После десяти лет безуспешных попыток зачать собственного ребенка, она усыновила тринадцать лет назад мальчика латиноамериканского происхождения. Муж ее бросил, и она воспитывала ребенка одна. Он рос очень болезненным — постоянные отиты, бронхиты. Два года назад мать узнала, что у ребенка СПИД. Она хотела возбудить процесс против агентства по усыновлению, которое, будучи в курсе, не проинформировало ее. Но решиться на это ей было крайне сложно, так как тем самым она как бы говорила своему любимому сыну: если бы я тогда это знала, я бы тебя не усыновила. К счастью, мальчик оказался умным и смелым и согласился поддержать свою мать.

— Я вспомнила, ты как-то рассказывала, что он до Девэйна преподавал в Смит-колледже. У меня есть одна приятельница, подруга которой преподает там на испанском факультете.

«Он»… Джейн наклонилась вперед. Лина продолжила.

— Я узнала очень интересную историю, — она отпила немного джин-тоника. — Ты знаешь, что Дюпортуа и оттуда был тоже уволен?

— Уволен? Нет, конечно: он просто принял предложение из Девэйна.

— Верно. Там он повел себя немножко поосторожнее. Он подождал, пока не получит предложение из другого университета, а уж потом приступил к своим шуточкам.

Джейн побледнела.

— Шуточкам?

— Анонимные звонки по телефону, — спокойно ответила Лина с победоносным видом. — Восемнадцатилетней первокурснице, страдающей ожирением и булимией. Она была в ужасе.

Джейн вскрикнула. Лина отпила еще немного.

— Ее зовут Эмбер Мартен. В первом семестре она посещала его лекции и, представь себе, влюбилась в него. Полиция арестовала его после того, как поставила на прослушивание телефон девушки. Он никогда не пользовался ни домашним, ни рабочим телефоном, а звонил из какой-нибудь кабины недалеко от своего дома.

Джейн недоверчиво покачала головой.

— В то время у Дюпортуа была очаровательная подружка, — продолжала Лина, — актриса из Нью-Йорка, которая частенько наведывалась к нему. И вот как он развлекался ночью: звонил бедняжке, страдающей ожирением, и тяжело дышал в трубку, как онанист в момент самоудовлетворения. Тебе это ничего не напоминает? Не то, как он выбирает жертвы, у тебя нет ничего общего с той девушкой. Я говорю про игру. Вот уж большой шутник!

Она засмеялась. Джейн пристально посмотрела на нее.

— Что ты собираешься делать?

— Рассказать об этом.

— Кому?

— Декану Нью-скул.

На это Лине понадобилось меньше недели. Восьмого июня она с торжественным видом пришла к Джейн. Все в тех же джинсах и красной блузке, которую, выстирав вечером, она надевала утром. Джейн жалела теперь, что не выбрала менее броский цвет.

— Его контракт аннулирован.

— Вот как!

— Подруга приятельницы, та, которая преподает на женском факультете Нью-Йоркского университета, позвонила профессору Нью-скул, принявшему на работу Дюпортуа. Его зовут Уильям Таунсенд. Она была в восторге: год назад они на своем факультете хотели взять на работу одну женщину, специалиста в области лесбийских отношений, но отрицательный отзыв того же Таунсенда помешал им это сделать. Таунсенд позвонил деканам и в Девэйнский университет, и в Смит-колледж. После этого у него не было другого выбора, как все рассказать своему декану, который был категоричен: в сложившейся обстановке невозможно принять Дюпортуа на работу. Если что-нибудь произойдет, университету придется выложить миллионы долларов, так как их вина легко будет доказана. Таунсенд вынужден был сообщить нашему другу эту печальную новость по телефону. Тот прибежал к нему в кабинет, предлагал подписать все, что у него попросят, сто раз покаяться, босиком пройти по Манхэттену с веревкой на шее и плакатом на спине: «Позор сексуальным маньякам!», поклялся, что в Нью-Йорке такого рода деяния больше не повторятся, потому что и в колледже, и в Девэйне он это сделал из-за скуки, пообещал, что трижды в неделю будет ходить к психологу, ползал в ногах у Таунсенда, умоляя его, и в конце концов, не выдержав, разрыдался. Ну просто греческая трагедия!

Джейн совсем не хотелось смеяться. Она мысленно представила себе эту сцену.

— Откуда ты все это знаешь?

— От подруги секретарши Таунсенда.

Лина налила себе бокал портвейна и уселась за стол в столовой. Джейн резала кабачки.

— Что же он теперь собирается делать?

Лина улыбнулась.

— По правде говоря, меня это меньше всего волнует.

— Он, вероятно, в ужасном состоянии. Эта должность была его мечтой. За одну неделю он ее получил и потерял.

Лина взглянула на нее, нахмурившись.

— В конце концов я действительно поверю в то. что у тебя есть проблемы. Хочешь сказать, что тебе его жаль? Ты уже забыла то время, когда дрожала мелкой дрожью, думая, что убийца прячется у тебя в ванной?

— Если я так сильно боялась, то это не из-за анонимных записок, а из-за нападения в сентябре. Дюпортуа не знал о нем. Он хотел подшутить надо мной. Впрочем, для меня все обошлось без последствий. А вот то, что случилось с Дюпортуа, далеко не шутка.

Лина встала и начала ходить взад-вперед между кухней и столовой, пока Джейн продолжала резать кабачки. Допив портвейн, она вздохнула и остановилась у нее за спиной.

— Джейн!

Джейн обернулась. Лина смотрела на нее враждебно, в голосе чувствовалась неприязнь.

— Что ты конкретно называешь шуткой? — спросила Лина спокойным и строгим голосом. — Травмировать до конца жизни бедняжку, страдающую ожирением? Ладно, согласна, это шутка. Напасть с ножом сзади на женщину — это тоже шутка? В конечном счете, ты отделалась испугом. Но, наверное, это уже не шутки, когда девчонка кончает жизнь самоубийством, а женщину находят с перерезанным горлом?

Джейн прикусила себе губу. Лина, конечно же, была права. Но она с таким самоуверенным видом доказывала свою правоту.

— Напряги свое воображение, — продолжила Лина, — постарайся представить, как бы ты сейчас себя чувствовала, если бы Дюпортуа не поймали. И поэтому не упрекай меня в том, что я копаюсь в его прошлом, вместо того чтобы оставить бедного парня в покое и позволить ему развлекаться на всю катушку.

— Я тебя не упрекала.

Она поставила сковороду, налила в нее немного растительного масла и положила жариться лук. Лина поставила на стол свой бокал и пошла к двери.

Вот так. Конец еще одной новой главы. Они с Линой были слишком разными. Это должно было когда-нибудь проявиться. Их дружба могла продолжаться до тех пор, пока Джейн нуждалась в помощи. Несколько недель назад Лина пригласила ее послушать лекцию о сексуальных домогательствах на работе, которую читала на юридическом факультете известная активистка феминистского движения. Тема была очень актуальной с тех пор, как любовные похождения президента с молодой стажеркой не сходили с первых полос газет. Слушая, как оратор, заворожив публику своим красноречием, рассказывала срывающимся от волнения голосом о страданиях женщин, которые во всем мире подвергаются избиению, насилию и мучениям, Джейн почувствовала себя страшно виноватой в том, что у нее не хватает ни духу, ни сострадания, чтобы посвятить свою жизнь защите жертв человечества. Однако, выходя из зала, она поймала себя на мысли, что эта харизматическая феминистка представляла собой опасную фанатичку и что мир, в котором нет больше места шуткам и расплывчатым краскам, просто ужасен. Лина восторженно прокомментировала: «Она бесподобна, не так ли?» Все чаще и чаще Джейн сознательно не высказывала своего мнения, тем самым обманывая Лину. Теперь же, благодаря Дюпортуа, все прояснилось. Лина будет презирать ее и не станет с ней больше разговаривать. Столкнувшись в подъезде, они сделают вид, что не знакомы друг с другом, как Джейн и Ямайка, когда теперь встречаются на факультете. Почему Джейн теряет своих друзей? Проблема была в ней самой или в выборе друзей? Лина взялась за ручку двери.

— Ты уходишь? — с тоской в голосе спросила Джейн, держа нож острием вверх.

— Кошкам надо поужинать, — в голосе Лины больше не чувствовалось раздражительности. Она взглянула на Джейн, улыбнулась, подошла к ней и ласково ущипнула за щеку. Снова улыбнувшись, покачала головой.

— Надо же!

На следующий день Лина позвонила вечером.

— У меня для тебя хорошая новость, дорогуша. У твоего приятеля сумка не закрывается от денег. Представь себе, он получил гранд на следующий год: денег — куры не клюют и свободен как ветер. Видишь, тебе вовсе не стоит о нем беспокоиться.

Джейн поежилась, положив последнюю страницу на толстую стопку слева.

Эту главу могла написать и Лина: она была в курсе всех описанных здесь событий. Но Джейн знала уже, что это была не она, не Чип, не Франческо, не Джош. Побледнев, она невидящим взглядом смотрела перед собой. Затем снова взяла коричневый конверт с другого конца стола и внимательно стала разглядывать написанный от руки адрес. Она уже где-то видела этот почерк: кажется, на обороте открытки, которую ей показывала Ямайка. Джейн посмотрела на слова «Олд-Ньюпорт». Она припоминала эту особую манеру писать букву «д», возможно, потому что он был левшой: палочка справа заканчивалась завитком, закругленным влево. Джейн уловила сходство с искаженным почерком в анонимных записках.

Она поднялась и налила себе еще стакан воды. Какой-то шум заставил ее встрепенуться. Кто-то тихонько царапал дверь, словно пытался незаметно пробраться в ее квартиру. Крадучись, она прошла в коридор и посмотрела в глазок. Никого, и однако она чувствовала чье-то присутствие. Во рту у нее пересохло. Это невозможно: ведь его уже нет в живых. А может, его самоубийство тоже было шуткой?

— Мяу!

Она нервно засмеялась.

Дюпортуа — любитель розыгрышей и анонимных писем — должен был стать подозреваемым номер один. Она не подумала о нем раньше, поскольку он никогда не был ее другом и ничего не знал о ее жизни. Но если Франческо мог получать о ней сведения через «дуэт» Ямайка-Дюпортуа, то и обратный вариант казался вполне правдоподобным.

Через Франческо Ксавье Дюпортуа собрал массу информации о Бронзино, Джоше, Эрике да и о самом Франческо. Все, что касалось Эллисон, Лины и Чипа, он узнал от Ямайки. Если он встречался в Нью-Йорке с Джошем, то и ему наверняка тоже задавал вопросы. А что касается главы, которую она только что прочла, то никто, пожалуй, лучше него не мог описать то, что произошло.

Понятно теперь, как он собрал о ней столько сведений. Но как он мог угадать ее мысли? Вначале, даже если факты совпадали, у Джейн складывалось впечатление, что она читает рассказ о жизни какой-то незнакомки. Но чем дальше она продвигалась, тем больше узнавала себя в зеркале, которым являлся этот текст: ее мысли, чувства были переданы с поразительной точностью. Ее препарировали на ее же глазах. Если автором являлся Ксавье, — а Джейн интуитивно в этом больше не сомневалась, — то он знал ее лучше, чем любовники, друзья, муж.

Неужели Ксавье узнал пароль и прочел ее переписку с Алексом по электронной почте? Только эта гипотеза объясняла ошеломляющую осведомленность автора текста.

Джейн чувствовала себя очень странно, но не потому, что целый день ничего не ела, — ей хотелось, скорее, плакать, кричать или даже чтобы ее вырвало. Тяжесть в груди стесняла дыхание. Это был страх. Уже почти восемь часов она читала предсмертное письмо. Он потратил целый год, чтобы написать эту рукопись и отослать ее перед тем, как покончить с собой. Но зачем?

Ответ мог находиться только в тонкой пачке листов, которые ей оставалось прочесть.

Джейн еще больше захотелось, чтобы Алекс прислал ей наконец сообщение на работу. Она ему все расскажет: он один сможет ее понять и успокоить.

Джейн дошла до угла улицы Аббес и, завороженная, остановилась. Вся улица танцевала. Гуляние началось совершенно спонтанно. Четыре негра в южноафриканских головных уборах били в там-тамы на террасе кафе. Огромная толпа на улице смеялась и кричала, не давая машинам проехать. «По-о-о-о-о-бе-да!» «Один! Два! Три! Ноль!» «Зизу! Давай, Зизу! Зизу — президент!» Джейн узнала имя или, скорее, уменьшительно-ласкательное прозвище североафриканского игрока, который сделал французов чемпионами мира, забив головой два гола. Никогда еще раньше не доводилось ей видеть такого бурного проявления коллективной радости. Мужчины и женщины, арабы и французы, белые и черные, полицейские и бомжи — все слились воедино, обнимаясь, целуясь, горланя на всю улицу. Только что по телевизору вся Франция смогла увидеть, как достопочтенный президент республики, вскарабкавшись на стену, чмокнул в лысую голову вратаря команды.

Устав за день, Джейн решила не идти с Розен, Винсентом и Миленой на Елисейские Поля, куда отправился весь народ отмечать знаменательное событие. И теперь настоящий праздник разворачивался прямо перед ней, возле ее дома. И она тоже, набирая цифры на домофоне, начала пританцовывать в ритм африканской музыке. Но так и не успела войти в подъезд: кто-то схватил ее за руку и потянул в толпу И вот она уже машинально повторяла все танцевальные па и движения, которым научилась за год, занимаясь африканскими танцами. Мужчины задевали ее, прижимались, дотрагивались до ее груди. Она возмущалась только тогда, когда кто-нибудь пытался приподнять ей платье. В этом оживленном даже ночью квартале, посреди веселящейся толпы, она чувствовала себя в безопасности.

Около трех часов ночи официанты унесли столики и подмели тротуары. Толпа начала рассеиваться: одни уходили пешком, другие уезжали на машинах, велосипедах, мотоциклах. Музыканты теперь устроились на скамейке на площади Аббес. Джейн, продолжая танцевать, тоже пошла за ними. Она заметила какого-то парня, который, прислонившись к дереву, не сводил с нее глаз. Он был невысокого роста, в бейсболке, козырек которой скрывал его лоб, и в просторных белых одеждах, прятавших его стройную фигуру. Выбившиеся из-под кепки волосы закрывали шею. Внешне он напоминал артиста. Улыбка промелькнула на его лице. Джейн протянула ему руку.

— Вы танцуете?

Казалось, он не понял вопроса.

— Do you dance?

Жестом она увлекла его за собой, а он вежливо принял приглашение. Его тело напоминало куклу на шарнирах. Он прыгал, подскакивал, размахивал над головой руками, то поднимал их, то опускал, вытягивал пальцы, кружился волчком. Он был необычайно гибок и, танцуя, напоминал подростка из Вашингтон-сквера, зарабатывающего на жизнь танцами под рэп, записанный на магнитофон. Джейн улыбнулась. Запыхавшись, чувствуя головокружение, она наконец сдалась и прислонилась к дереву, у которого недавно стоял он. Не сводя с нее глаз, он продолжил танцевать для нее, потом взял ее за руку, и они сошлись в медленном танце. Когда он улыбался, его бархатные глаза улыбались тоже. Прижавшись друг к другу и беспрерывно целуясь, они танцевали так до тех пор, пока музыканты не закончили играть. Светало.

Они уселись на скамейку. Он был израильтянином. «Израильтянин!» — воскликнула Джейн. Он рассказал, что накануне специально прилетел сюда из Ирландии, чтобы посмотреть матч, и утром должен уже лететь в Тель-Авив. Месяц он путешествовал по Европе с тремя приятелями, которых только что потерял в толпе. Джейн поинтересовалась, много ли романов было у четырех молодых людей за время путешествия. Улыбаясь, он ответил, что ничего не имеет против романов, тем более что расстался со своей девушкой, с которой познакомился три года назад, проходя службу в армии, и ему было необходимо избавиться от любовной тоски, но случай так и не подвернулся. То, чего ждешь, чаще всего не происходит. Ему двадцать два года. Он учится на инженера. Сколько Джейн лет, он спрашивать не стал. Их диалог то и дело прерывался поцелуями. Джейн сказала, что недалеко снимает квартиру. Он посмотрел на часы.

— Мне нужно через полчаса быть в аэропорту. Ты угостишь меня кофе?

У него были пухлые юношеские губы. Джейн, краснея, ответила:

— Мне не хочется заниматься любовью. Тебя это не смущает?

— Вовсе нет.

Не успев переступить порог, они снова начали целоваться и рухнули на диван в гостиной. Джейн предложила перейти в спальню. Они разделись. На его груди не было ни единого волоска, как у ребенка, а его жесты оказались неожиданно деликатными для танцора рэпа. Джейн потянулась к нему, изогнувшись, как кошка, и простонала, почувствовав его руку у себя на ягодицах. Она склонилась над ним, обхватив губами его твердый член, на конце которого выступила капля. Он перевернул ее и резко, одним махом, почти насильно овладел ею. Она вскрикнула. После такого длинного перерыва Джейн чувствовала себя чуть ли не девственницей. Ощущение постороннего тела внутри было ошеломляющим. Он причинял ей боль. Его бархатные глаза, излучавшие сильное волнение и почти садистское желание, пожирали ее взглядом. Вдруг она расслабилась и позволила ему полностью войти в нее, заполнить все пространство. На какое-то мгновение он закрыл глаза, потом снова открыл и стал двигаться медленно, вглубь, вкруговую. На одном дыхании он спросил по-английски:

— Я могу кончить в тебя?

Нет, подумала она. Он не может. Это было слишком опасно. СПИД. Опасность забеременеть. Она закрыла глаза, ничего не ответив. Издав хриплый стон, он резко вышел из нее и пролил сперму на ее живот. Джейн ласково погладила его длинные каштановые волосы.

— Ты не кончила, — сказал он.

— Мне хорошо.

Он вытянулся рядом с ней и начал ее ласкать. Казалось, он точно знал, что ей нравится, когда ее гладят ладонью. Она раздвинула ноги пошире, и он устроился между ее бедрами. Его волосы щекотали ей кожу, а язык доставлял неописуемое удовольствие, которое постепенно нарастало, и, не в силах уже больше сдерживаться, она обхватила бедрами его голову.

Выпить чашечку кофе он не успел. Вместо получаса он пробыл у нее час. Самолет мог улететь без него. Оставалось надеяться, что друзья забрали его сумку с турбазы. Джейн показала ему план метро и рассказала подробно, как добраться до аэропорта Руасси на пригородной электричке. Она проводила его до двери. Он нежно поцеловал ее в губы. В бейсболке он выглядел на восемнадцать.

— Спасибо за приглашение. Я первый раз побывал в парижской квартире.

Он сбежал вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Закрыв дверь, Джейн, так и не одевшись, подошла к балкончику в гостиной. Опершись на железную перекладину, она смотрела, как он бежит к метро Пляс Пигаль. Даже не узнала, как его зовут. На противоположной стороне улицы какая-то собака, заливаясь лаем, нарушала утреннюю тишину. Кафе были еще закрыты. Большинство магазинчиков по понедельникам не работали и тоже были закрыты. Перед разъяренным псом стоял на коленях молодой человек и, не сводя с него глаз, неторопливо снимал противоугонное устройство со своего велосипеда, стоящего у стены. Овчарка принадлежала бомжу, спавшему прямо перед бакалейной лавкой какого-то араба и, казалось, не слышавшему неистового лая своей собаки, готовой разорвать молодого человека на куски. Отважному велосипедисту удалось наконец медленно подняться, сесть на велосипед и выехать на тротуар. Собака, не переставая лаять, пробежала за ним метров сто и отстала. Джейн закрыла окно и пошла спать, даже не приняв душа. Когда около полудня она проснулась, то обнаружила у себя на животе тонкую прозрачную корочку застывшей спермы, которая стягивала ей покрытую пушком кожу. Она выглянула в окно. Напротив, на террасе кафе, сидели чинные супружеские пары в солнцезащитных очках и ели круассаны. Джейн выпила чаю с гренками и пристроилась у окна. Старая нищенка, ужасно фальшивя, распевала песни Эдит Пиаф. Джейн подумала о Ксавье Дюпортуа. На этот раз с благодарностью. Не за его рецепт заняться любовью, так как в подобном лечении не было ничего неприятного, а, скорее, за страх, который он ей внушил: нет ничего лучше, чем настоящий испуг, чтобы излечить от икоты, — если так можно было назвать воспоминания об Эрике, которые преследовали ее более года и мешали видеть, что происходит вокруг.

После шести месяцев пребывания в Париже Америка показалась ей совсем чужой. Повсюду обсуждалась только одна тема: дело Левински. Президента Соединенных Штатов могли отстранить от должности за разврат. Уже давно ее страна с таким интересом не следила за политикой. Весь этот абсурд был глупейшей и нелепой тратой денег и времени. Если не учитывать разницу в положении в обществе, Клинтон и Дюпортуа мало чем отличались: два самовлюбленных типа, которые, будучи на вершине славы, совершали самоубийственные поступки, вызывавшие почему-то симпатию.

В октябре Джейн внимательно изучила списки возможных вакансий и написала двенадцать писем. В середине декабря ей позвонили из девяти университетов и предложили встретиться во время работы Конгресса филологов: она все рассчитала точно. Конгресс проходил в Сан-Франциско. Она сама выбрала гостиницу «Мариот» вблизи от курортного комплекса на побережье. Рождество решила провести в Сиэтле с Эллисон и Джоном. Наконец-то она познакомится с сестричками Джереми — Лией и Ниной.

Собеседования прошли удачно. Она выступила с докладом «Ослепление и самопознание в „Принцессе Клевской“», который был встречен продолжительными аплодисментами и вызвал бурю вопросов. Вечером на приеме, организованном Девэйнским университетом, к ней подходили люди, чтобы выразить свое восхищение. Некоторые профессора, у которых она проходила собеседование, заигрывали с ней, преследуя профессиональный интерес: ценное приобретение. К ней подошел худощавый мужчина невысокого роста.

— Браво, Джейн! Твое выступление прошло великолепно.

— Спасибо, — ответила она, пытаясь вспомнить, как зовут этого до боли знакомого человека. Высокий лоб с начинающимися залысинами, плохой цвет лица, круглые очки — ничем не выдающаяся личность.

— Несмотря на название, твой доклад никак не вписывается в традиции Девэйнской критической школы. Это, скорее, из области толкования библейских историй о поиске счастья и удачи, не так ли?

При разговоре он подошел к ней очень близко. От него пахло смесью кофе, сигарет, старых книг и желудочного сока. Она тут же узнала в нем коллегу Эрика по докторантуре в Девэйне.

— Как поживает Эрик? — этим вопросом она хотела показать, что узнала его.

— Превосходно. Только что вышла его книга о Венской школе, его приняли в штат, и он ждет ребенка.

— Ждет ребенка?

— Не он, конечно, а его подруга Катрин. Они узнали об этом недавно.

— Кат…

Ком застрял у нее в горле, и она не смогла выговорить еще один слог.

— Ты не в курсе? Прости меня за бестактность! Я думал, что это ты бросила Эрика, во всяком случае, так мне сказала Катрин. Мы вместе работаем! Мне страшно неудобно, Джейн, извини меня, правда…

Катрин. Он произносил это имя на французский манер, с ударением на последнем слоге, глядя на Джейн с таким же сочувствием, как уличный зевака смотрит на погибших во время автокатастрофы. Джейн прикусила губу и, сделав над собой огромное усилие, заставила себя улыбнуться. Щеки у нее горели.

— Конечно же, я в курсе. Но я не знала, что она беременна. Впрочем, что тут удивительного: вполне нормальное состояние!

Она слишком громко засмеялась. Дэвид смотрел на нее с тем же самым смешанным чувством: жалостью и интересом.

— Хочешь что-нибудь выпить? Мне действительно страшно неудобно за свою бестактность…

— Извини… — быстро произнесла Джейн и выбежала из зала.

Отыскав в конце коридора туалет, она заперлась в кабинке и разрыдалась, не в силах поверить, что у Эрика скоро будет ребенок. Что она, неожиданно для себя, так близко к сердцу приняла эту новость, обнажив свою душу перед злопыхателем, посторонним, который будет теперь повсюду рассказывать, как она отреагировала. Да она просто с ума сошла! Что такого, что Эрик живет с другой женщиной? Они развелись два года назад и с тех пор ни разу не говорили. Между ними все кончено. Она это знала. Проведя чудесное лето в Париже, она вернулась в Олд-Ньюпорт, полная сил и энергии, готовая начать новую жизнь. Как же так получилось, что она проявила такую слабость? Из-за ребенка? Но в этом же нет ничего необычного, у Эрика будет куча детей, и он будет вести заурядную серую жизнь с женой, малышами в захолустной Айове. В туалет, болтая, вошли две женщины, и Джейн прекратила плакать. Спустив воду, она вышла из кабины, умылась холодной водой и выбежала из «Хилтона», отказавшись от намерения встретиться на приеме с сотрудниками тех университетов, от которых хотела бы получить предложения.

В середине января Джейн просматривала на работе свою электронную почту, как вдруг в рубрике «фанат» наткнулась на письмо некоего Алекса Леттермана, преподавателя из Сан-Диегского университета, который тоже присутствовал на конгрессе. Он не слышал ничего более интересного с тех пор, как девять лет назад решил посвятить себя изучению литературы. Своим выступлением Джейн напомнила ему мотивы, по которым он выбрал эту профессию. Особенно его поразило, как она пользуется лингвистическими средствами для выражения своей точки зрения. Использовала ли она в своем исследовании программу ARTFL, чтобы выявить все случаи употребления глагола «знать» в «Принцессе Клевской»? Как скоро можно будет прочесть текст ее выступления в статье или книге?

Джейн взяла с полки программу конгресса и просмотрела в конце список участников. Никакого Леттермана там не было. Это означало, что он не выступал с докладом и не руководил заседанием, что, однако, не мешало ему быть простым участником. Она спустилась на четвертый этаж.

— Дон, у вас есть справочник участников конгресса?

Секретарша повернулась на вращающемся стуле, взяла с полки томик в светло-голубой обложке и протянула его Джейн, пригрозив пальцем.

— Это называется «с возвратом».

— Мне необходимо кое-что проверить, я могу это сделать и здесь.

Леттерман, Алекс. За именем следовало место работы: Калифорнийский университет, Сан-Диего. Адрес факультета и его электронной почты. Джейн закрыла справочник и вернула его Дон.

— Спасибо.

Простая предосторожность. Фамилия «Леттерман» была похожа на игру слов. А Джейн наслышалась страшных историй о том, как мужчины знакомятся по Интернету с женщинами, узнают их адрес, а потом насилуют и убивают. Она улыбнулась. Иногда она вела себя как параноик, но ее недоверчивость была объяснима. Вернувшись в свой кабинет, она, теперь уже просто из любопытства, поискала имя «Леттерман» в электронном каталоге библиотеки, но, ничего не найдя, просмотрела библиографию работ, представленных на конгрессе, и нашла единственную статью о юморе в романе Кретьена де Труа «Лансело». Итак, он занимается средневековьем и, видимо, начал совсем недавно. В своем ответе она поблагодарила его и объяснила, что, действительно, этот доклад является частью ее будущей книги, которую она пока только думает написать. Она не пользовалась программой ARTFL, так как предпочитает работать по старинке, перечитывая четыре-пять раз роман, чтобы подобрать примеры употребления слов в соответствующем контексте.

На следующий день пришло новое письмо от Алекса Леттермана. Тема: Флобер. В библиотеке он нашел ее статьи и прочитал ту, где речь шла о споре между Флобером и Луизой Колет по поводу статуи Корнеля и употреблении слова «слава». Статья ему очень понравилась. Он разделял представление Флобера об искусстве, но находил отвратительным то, как он вел себя с Луизой. Ни для кого не секрет, что гениальных людей в повседневной жизни выносить невозможно. Работа Джейн о Флобере интересовала его еще и потому, что сам он написал диссертацию о женоненавистничестве в эпоху Средневековья. Джейн тотчас ответила ему, сообщив о книге, которая вот-вот должна была выйти.

Было бы любопытно прочесть его статью, но на это не хватало времени. В любом случае они обменялись посланиями в последний раз. Электронная переписка занимала уйму времени. Аспиранты, жаловавшиеся на то, что завалены работой и поэтому не могут закончить свои диссертации, тратили три-четыре часа в день на переписку с друзьями во всех концах Штатов. Ежедневно Джейн посвящала почти целый час на прочтение сообщений, касающихся, в основном, профессиональных проблем, или записок от секретарш. Никто ни с кем больше не разговаривал. К примеру, они встречались с Розой в коридоре, приветствовали друг друга кивком головы, потом Джейн поднималась в свой кабинет и отыскивала сообщение от Розы, в котором говорилось, что ей сегодня необходимо вернуть какую-то бумагу.

После конгресса Джейн позвонили из шести университетов и она приняла пять приглашений. Она готовилась к поездкам. Несколько дней спустя пришло новое письмо от Леттермана по поводу еще одной ее статьи. Она с удовольствием прочла его. Затем отправила короткий ответ: ей предстоит совершить ряд поездок в университеты и у нее полно работы. Стараясь его не обидеть, она давала понять, что больше не сможет с ним переписываться. Через три минуты снова пришло сообщение: сейчас он находится на другом конце Штатов и тоже сидит перед экраном. В Сан-Диего — половина восьмого утра: Леттерман просыпался рано. Дома у него, конечно же, был Интернет, а вот Джейн хотя бы по утрам хотела уберечься от электронного нашествия. Проснувшись, он, наверное, первым делом включал компьютер. Или вообще не выключал его на ночь. Прежде чем выпить чашечку кофе или чая, просматривал электронную почту. Сообщение его было кратким: он советовал ей почитать в самолете «Полину, 1880» Пьер-Жана Жува.

В тот же вечер она пошла в библиотеку и взяла роман. Назавтра начала читать, но не в самолете, а в душной комнате при факультетском клубе в Мадисоне, столице штата Висконсин. Только в половине шестого утра, прочтя последние слова, она отложила роман в сторону. Неразумно, конечно, ведь ей нужны были силы, чтобы выдержать серию собеседований, начинавшихся в семь часов утра. Впрочем, за ужином она не смогла удержаться и принялась восторженно рассказывать эту историю чувственной и возвышенной любви, случившуюся во Флоренции девятнадцатого века. Декану факультета, который тоже читал роман, было приятно узнать, что литературные интересы Джейн не ограничиваются ее научными исследованиями. Вернувшись из этой поездки, она послала сообщение Алексу: книга не только ей понравилась, но и оказалась полезной в профессиональном плане. Вскоре он ей ответил: «Я знал, что вам понравится. Вы читали „Детство“ Натали Саррот?»

Несколько лет назад она начала читать какую-то книгу этой писательницы, но бросила, осилив лишь страниц пятьдесят. В том кругу, в котором она вращалась с Джошем, признавали лишь «нормальную» современную литературу. Да и Джейн не любила заумные романы и терпеть не могла тех, кто настойчиво советовал ей прочитать что-то конкретное. Но об этом она не стала писать Алексу Леттерману. Ей не хотелось вступать с ним в литературные споры и выглядеть глупо, не имея возможности отстоять свою точку зрения с помощью убедительных доводов. Джейн взяла «Детство» в библиотеке, но не стала читать во время поездки. По возвращении ее ждало письмо от Алекса, который расспрашивал, как ее приняли в университете, и больше не вспоминал о Натали Саррот. Ей понравилась его тактичность. В тот же вечер Джейн начала читать.

Эта книга не была похожа на «Полину», которую она проглотила за один вечер. В ней нужно было смаковать каждое слово. Джейн прочитывала отрывок, останавливалась, размышляла, потом перечитывала то же самое место еще раз, восхищаясь четким и выразительным слогом: такой же совершенный стиль, как у Флобера. Отточенные фразы. Перед глазами стоял образ ребенка. Дыхание жизни чувствовалось в каждом слове. Она была поражена: не потому что ей понравилась книга, а потому, что существовал человек, который точно знал, какие книги ей должны нравиться. Человек с такой же чувствительной душой, — хотя это понятие было слишком расплывчатым, — с таким же внимательным отношением к словам, такой же любовью к осмыслению, если «осмыслением» можно было назвать тонкое движение ума, которое невозможно передать словами.

«Принцесса Клевская» также являлась одной из настольных книг Алекса. Ему было интересно следить за накалом страстей в романе, и он считал, что жена дофина, влюбленная в герцога Немурского и ревновавшая к нему принцессу Клевскую, вела себя безнравственно по отношению к влюбленным. Джейн придерживалась другого мнения. Они долго спорили, обмениваясь электронными письмами и посылая друг другу в качестве доказательств многочисленные цитаты из романа.

«Жена дофина, — писала Джейн, — знает, что герцог Немурский ее не любит, но не чувствует себя уязвленной: она вообще не может его любить!»

Было как-то странно обсуждать чувства героев романа семнадцатого века. Она вспомнила слова Эрика о том, что интеллектуальное общение существует не только в Девэйне. Джейн так гордилась и удивлялась своей переписке, что как-то вечером, отправив послание Алексу, не удержалась, чтобы не рассказать о ней Эдвину Сачесу, которого встретила в очереди на ксерокопирование. Она вдруг вспомнила, что Сачес тоже занимался эпохой Средневековья: интересно, был ли он знаком с Алексом Леттерманом? Конечно. Он слышал его блестящее выступление, посвященное Лансело, на ежегодном симпозиуме медиевистов в Миннеаполисе в прошлом апреле.

— В самом деле? — радостно воскликнула Джейн, не осмелившись задать вопрос о внешности Алекса.

В середине февраля Алекс захотел узнать, читала ли она «Любовника» Маргерит Дюрас. Да, читала, но очень давно.

«Перечитайте еще раз».

Он что-то хотел сказать ей по поводу этой книги.

Она перечитала ее за два дня и снова приятно удивилась, что Маргерит Дюрас, которой все восхищались в университетских кругах, ее не утомила. Алекс же рассказал, что недавно присутствовал на лекции Натали Хочкисс, которую Джейн, конечно же, знала. По мнению Хочкисс, Маргерит Дюрас стала писательницей, чтобы преодолеть последствия ужасной травмы, перенесенной ею в детстве, когда родственники продали ее богатому китайцу, который ее изнасиловал. Алекс никогда не слышал ничего более глупого и с возмущением заявил, что следовало бы запретить американским феминисткам анализировать французские романы. Джейн рассмеялась, обрадовавшись, что Хочкисс ему не понравилась.

«Дюрас с первых же минут сама принимает решение, — писал Алекс. — У китайца нет выбора. Ей пятнадцать лет, она — девственница, но об „этом“ ей уже известно. Это как раз тот период, когда она прекрасно понимает природу сексуальных отношений, пусть пока и теоретически, и осознание ею своей власти над мужчинами влечет к ней китайца. Именно в это время она и становится писательницей. Речь вовсе не идет о травме».

Они разговаривали исключительно о книгах и фильмах. Джейн ничего не знала о его жизни и ни о чем не спрашивала. С каждым новым посланием они становились все ближе, так как постоянное совпадение их взглядов подтверждало и их духовное родство. Переписка изменила ее распорядок дня: каждый вечер она писала ответ Алексу. Возвращаясь самолетом в Олд-Ньюпорт после десятидневной поездки в Новый Орлеан, Солт-Лейк-Сити и Тьюксон, она, вместо того чтобы готовиться к завтрашним занятиям, мысленно составляла, покусывая ручку, забавный рассказ для Алекса о своих похождениях среди мормонов и на Среднем Западе.

Утром она встала очень рано, чтобы подготовиться к трем лекциям. Был уже почти час дня, когда она, быстро проглотив кукурузные хлопья с молоком, сбежала по лестнице, вскочила на свой велосипед и помчалась на всей скорости в университет. Остановившись на красный свет на Маркет-стрит, Джейн смотрела, как какая-то старушка, неторопливо семеня ногами, переходит улицу, опираясь на пустую тележку перед собой, чтобы сохранить равновесие. Она еще не прошла и половины пути, как уже загорелся зеленый свет. Однако все водители ждали, не подавая сигнала. Ее каштановый парик сбился набок. Джейн улыбнулась. На душе у нее было так радостно, что хотелось петь. И не только из-за свежего, бодрящего воздуха и высокого голубого неба, которыми она не смогла насладиться утром, и, конечно же, не из-за предстоящих пяти часов занятий, и даже не из-за своей уверенности в том, что обязательно получит приглашение от одного из университетов, где прошла собеседование, а потому что время медленно, но упорно, как эта старушка, приближалось к тому моменту, когда она включит свой компьютер и увидит имя Алекса.

Когда, в половине седьмого, Джейн вышла с работы, уже стало темнеть. Она настолько устала, что решила пойти поплавать. Войти в холодную воду было для нее настоящей пыткой, но в бассейне никого не было: какая роскошь! Она пробыла там довольно долго. Отдохнув, согревшись и высушив волосы, вышла из спорткомплекса, когда было уже совсем темно. Снова села на велосипед и поехала в университет забрать почту. Она не спешила, и настроение у нее повышалось по мере того, как она приближалась к заветной цели. Джейн вспомнила, как в детстве, когда ей больше не хотелось есть, отец, шутя, говорил: «Раздели все на две части: начни с большей, а потом перейди ко второй». Стоя перед лифтом, она просмотрела пачку писем и среди бесполезных административных сообщений и красочных рекламных проспектов, скопившихся за эти десять дней, отобрала три конверта с наклеенными марками и адресами, написанными от руки: одно письмо было от ее издателя, второе — из университета в Майами, а последнее, без обратного адреса, — из Нью-Йорка.

В лифте она открыла письмо из Флориды: приглашение выступить на церемонии открытия ежегодного Коллоквиума лингвистов-франкофонов, который состоится в мае на Гавайях. Председатель комитета, профессор из Майами, слышала в декабре выступление Джейн на конгрессе. Обычно право выступить с речью на церемонии открытия предоставлялось только известным профессорам, а у нее даже не была издана ее единственная книга: вот оно, начало славы! Все расходы оплачивает принимающая сторона, кроме того, ей гарантируется гонорар в размере пятисот долларов. Недурно. Она вскрыла письмо из Нью-Йорка: две страницы печатного текста. «Дорогая Джейн»… Она глянула на подпись внизу второй страницы и вздрогнула: Ксавье Дюпортуа. Вот о ком она совершенно забыла! Дверь лифта открылась. Она пробежала глазами письмо, идя к себе в кабинет.

Он еще раз извинялся за нанесенный ей моральный ущерб и искренне и глубоко сожалел о содеянном. Действительно, это была глупая и злая шутка, более того; теперь он два раза в неделю ходил к психологу и понимал, что у него есть проблемы.

«Я потерял место, которое хотел получить в Манхэттене. Это полностью моя вина, и я могу обижаться только на самого себя. Год назад, в день собеседования, у меня подскочила температура до сорока двух градусов, причину которой установить не смогли, и я был срочно госпитализирован. В больнице меня положили в постель и обложили грелками со льдом. Я уверен, что только страх получить отказ в Нью-скул вызвал у меня такой жар. Так сильно я хотел получить это место! Другого такого не будет! Я потерял возможность жить в Нью-Йорке и заниматься своей любимой работой. Это моя вина, и я это знаю. Я просто хотел сказать, что ты отомщена, Джейн. Часто среди ночи я просыпаюсь весь в поту. Не могу поверить в то, что со мной произошло. Проклинаю себя. Только себя, поверь.

Теперь же я прошу у тебя одного — права на жизнь. Конечно же, эти слова покажутся тебе драматичными. Но если я не найду места преподавателя, то не представляю, как буду жить дальше. Ничего другого я делать не умею, да и нет желания заниматься чем-то еще. Я люблю эту работу. Люблю читать, преподавать, обсуждать прочитанное со студентами. Не деньги и не карьера меня интересуют, а возможность делать то, что я люблю.

Я послал в этом году много писем, предлагая свою кандидатуру, и прошел немало собеседований…»

Джейн вздрогнула при мысли, что в декабре она может с ним встретиться на конгрессе в Сан-Франциско.

«… и даже получил ряд приглашений в университеты. Но затем почему-то мне стали звонить одна за другой секретарши, чтобы аннулировать приглашения. Из пяти университетов. Я безуспешно пытался связаться с деканами этих факультетов. Нет никакого сомнения: все они навели обо мне справки. Слухи распространяются быстро — скоро все уже будут в курсе, и я нигде не смогу устроиться.

Ты, наверное, думаешь, что мне ничего другого не остается, как вернуться во Францию. Но я никогда не проходил там по конкурсу, что позволило бы мне работать в их системе образования. У меня нет диплома педагогического института, и я уехал из Франции, не сдав экзамен на степень магистра. Одно известное издательство опубликовало мой очерк о Саде, но это ничего не меняет. Я даже не уверен, смогу ли найти там место в лицее.

Умоляю тебя, Джейн: дай мне возможность выжить. Я поселюсь в каком-нибудь небольшом городке Соединенных Штатов, и ты никогда обо мне не услышишь, клянусь тебе. Пожалуйста, положи конец этим телефонным звонкам».

Это было так не похоже на Дюпортуа. Но сейчас он казался искренним. У Джейн пропало настроение читать электронную почту. Была половина девятого. Возвратившись домой, она позвонила в дверь к Лине, и та сразу же ей открыла.

— Привет! Хорошо съездила?

Толстый серый кот стал тереться о ноги Джейн. Она вошла в загроможденную мебелью гостиную, которую Лина использовала под кабинет, и протянула ей письмо. Лина пробежала его глазами.

— Ты не думаешь, что с этим пора покончить?

Лина покачала головой и улыбнулась.

— Опять все сначала. Ему следовало бы взять тебя своим адвокатом — после совершения преступления.

Кот запрыгнул на спинку кресла, поближе к Джейн.

— И все-таки, — сказала Джейн, — он уже и так достаточно наказан. Нельзя мешать ему устроиться на работу и лишать средств к существованию. Лежачего не бьют.

Она чихнула и прогнала кота.

— Странная вещь: этот кот все время к тебе липнет, — заметила Лина. — А между тем он не такой ласковый, как Лара, и никогда ни к кому не подходит. Наверное, чувствует твой твердый характер. Будешь что-нибудь пить? Апельсиновый сок? Херес?

— Нет.

Джейн села на старый диван, покрытый мягким пледом, который был весь в кошачьей шерсти, и снова чихнула. Эрл Грей прыгнул ей на колени, устроился поудобнее и закрыл глаза. Он был толстый и тяжелый. Джейн оттолкнула его. Лина села напротив Джейн на подлокотник кресла. Она почесала себе шею.

— Джейн, моя позиция проста и непоколебима. Очень печально, что ты не понимаешь, о чем я говорю.

Джейн прикусила нижнюю губу, с сарказмом глядя на Лину.

— Будь это единственный факт, — снова заговорила Лина, — все было бы по-другому. Но речь идет о двух случаях за два года. Я читаю это письмо и, честно говоря, не верю, что этот тип понимает, в чем его проблема. То, что он крайне расстроен из-за того, что не устроился на работу в Нью-Йорке, сомнения не вызывает! Мне очень жаль, но он действительно может обижаться лишь на самого себя, с этим я согласна. И не на свое сознание, а на свое подсознание, на что-то странное в себе, что побуждает его совершать бестактные поступки и терроризировать девушек. Не думаю, что он сможет остановиться. Я бы не удивилась, если бы с ним и во Франции произошло что-то похожее: иначе, с чего бы это он бросил учебу и уехал из страны? Его поведение напоминает мне поведение педофилов: они могут искренне сожалеть и даже осознавать, что совершили что-то ужасное, но не могут остановиться, — это сильнее их, и именно поэтому общество обязано защищать от них детей.

— Насколько мне известно, я — не ребенок. И Дюпортуа ничего не совершил: он не дотронулся ни до чьего тела.

— Это всего лишь вопрос времени. Я предпочитаю не рисковать. В Дюпортуа есть что-то гнилое, и как только рассказываешь декану о его шуточках, у того сразу же пропадает желание брать его на работу.

— Еще бы! Потому что…

— Почему? — прервала ее Лина, повысив голос. — Потому что все видят здесь повторяющийся сценарий и думают о молоденьких студентках, которых обязаны охранять! Я лично ничего не имею против Дюпортуа. Пока он не будет преподавать девчонкам, которые могут вызвать в нем желание сыграть с ними мерзкую шутку, он может делать все, что хочет: изучать право, быть литературным посредником или развозить пиццу, работать на Уолл-стрит или зарабатывать кучу денег в агентстве недвижимости, мне все равно. Кстати, я собиралась разогреть остатки пиццы с четырьмя сортами сыров. Будешь есть?

Обсуждение закончилось. Джейн отказалась от приглашения. Придя домой, она отложила письмо в сторону. На следующий день, включив в своем кабинете компьютер, она нашла длинное письмо от Алекса. Забавное, с юмором, просто очаровательное. Он очень рассмешил ее. Джейн совсем не знала его, а, между тем, он стал ее самым близким другом. Это письмо скрасило неприятное впечатление от разговора с Линой. Она не могла больше представить свою жизнь без этих отношений, которые они постепенно выстраивали в течение полутора месяцев и которые, однако, были очень зыбкими. Переписка больше скрывала, чем раскрывала: она показывала только лучшие качества каждого из них. Встреться Джейн хоть на минуту с Алексом, она могла бы потерять интерес к нему. Достаточно было, чтобы Алекс оказался похожим на Карла или лысым, или без подбородка, или просто ей не понравился бы. Хватило бы даже, несмотря на то что он оказался бы стройным, с красивыми темно-русыми волосами, светлыми глазами, небольшим подбородком, чтобы ей не понравилось выражение его глаз или лица, или улыбка, жесты, или то, как он движется, — короче, он сам. На самом деле она общалась с ним, чтобы придать уверенности себе. Больше всего ей нравилось его восхищение ею. Рано или поздно, а возможно, и очень скоро образ Алекса приобретет конкретные очертания, и тогда эта переписка, приносившая ей радость последние семь недель, прекратится. Это был не пессимистичный, а трезвый взгляд на вещи. И такая неизбежная перспектива ее огорчала.

Вот об этом она и написала Алексу в первый день весенних каникул, все выходные просидев за столом, пытаясь изложить на бумаге свои мысли. Накануне Алекс ей не ответил, а по их негласному соглашению переписка должна была закончиться, как только одному из них захотелось бы ее прервать. Никакой зависимости, никаких обязательств: этот обмен интересен до тех пор, пока им обоим хочется общаться друг с другом. Само собой подразумевалось, что Джейн окажется первой, кто утратит это желание. Об этом свидетельствовало развитие их отношений: он проявлял интерес к ней, она лишь отвечала ему.

Джейн испытала большое облегчение, щелкнув на «Отправить». Она рассказала ему обо всем, что было у нее на душе, выражаясь почти так же точно и верно, как Натали Саррот, описывающая свое детство. Это письмо было самым важным и сокровенным из всех, что она посылала. Теперь все зависело от его ответа. Она доверяла ему. Он поймет, почему она опасается, что их переписка закончится, и найдет слова, чтобы ее успокоить.

Джейн почти всю неделю заходила на работу, чтобы проверить свою почту. Алекс не торопился с ответом. Возможно, он тоже размышлял. Эти каникулы без его писем казались ей очень грустными. Она нервничала. Может, ему не понравилось ее письмо, в котором она слишком ему открылась? Тогда все ясно. В среду она получила предложение о работе из университета Солт-Лейк-Сити, в штате Юта. Ей хотелось рассказать об этом Алексу; вот бы он посмеялся. Она как-то писала ему, что читала лекцию неимоверно серьезным двадцатипятилетним светловолосым студентам, которые все уже были отцами и матерями многодетных семей. Отправиться к мормонам, чтобы заживо похоронить себя, — нет уж, спасибо. Но предложение можно было использовать для того, чтобы подстегнуть остальных. Она предупредила другие университеты, и уже в четверг ей позвонили из университета в Мадисоне, штат Висконсин — более интересное предложение. Об этом она сообщила в университет штата Луизиана, и декан позвонил ей в пятницу: третье предложение. События развивались очень даже неплохо. Но по-прежнему не было ответа от Алекса. Лучше бы она сосредоточилась на том, какой университет выбрать, — ведь от этого зависит, как изменится ее жизнь. Луизиана или Висконсин? Нужно будет обсудить это с Линой. Луизиана ей очень понравилась — все было так интересно. Незабываемый шарм французского квартала в Новом Орлеане, национальная кухня, яркое солнце. Однако ее коллеги в Мадисоне работали над темами, перекликавшимися с ее исследованиями, и были ей более симпатичны.

В субботу в полдень Джейн пошла на работу. Все двери были закрыты, коридоры — пусты. Даже Беголю не было в кабинете. Когда на экране монитора появилось сообщение от Алекса, сердце Джейн чуть не выскочило из груди. Она тут же щелкнула мышью на его имени.

Он писал, что ее длинное письмо, грустное и жалобное, привело его в замешательство и что оно очень сильно отличалось от предыдущих. Что с ней случилось? Зачем заранее оплакивать их переписку, вместо того чтобы наслаждаться ею? А рассуждения о том, что все в мире преходяще и когда-нибудь заканчивается, просто недостойны ее. И он обязан сказать, даже если это ей не понравится, что предпочитает другую Джейн, ту, которая так восхищенно рассказывала о «Принцессе Клевской». Если ей перестанет нравиться с ним переписываться, то она может ему больше не отвечать. Далее он переходил к другой теме: есть ли какие-нибудь новости из университетов, в которых она побывала?

Сердце Джейн учащенно забилось. Побледнев, она открыла следующее сообщение от Эллисон.

Значит, он ничего не понял. Она представляла его более утонченным. А он считал, что она всегда должна быть веселой, благоразумной и остроумной. Все остальное называлось хныканьем. Он говорил точно так же, как Эрик, считавший, что все ее проблемы надуманны и существуют только в ее голове. Алекс тоже был мужчиной со всеми присущими им недостатками и защищался чисто по-мужски. Прежде всего, он не слушал.

Ничего, она проживет и без его писем. Впрочем, возможно, он прав: эта переписка начинала ее тяготить, как и любая зависимость. Из-за нее она совсем забросила других корреспондентов. Даже не ответила той женщине, которая пригласила ее на Гавайские острова. Пора стать более ответственной.

Необходимо выбрать университет. Больше всего у нее душа лежала к Мадисону. Она любила зиму, и ей подходил тот климат. Конечно, Мадисон — захолустный город, зато в университете кипела бурная интеллектуальная жизнь. Новый Орлеан был царством джаза, но джаз мало привлекал Джейн. И потом, Новый Орлеан находился в часе езды от Батон-Ружа. В Луизиане она будет чувствовать себя одинокой и окажется дальше от Восточного побережья, чем в Висконсине.

Мадисон, однако, находился слишком близко от Айова-Сити: не более четырех часов езды на машине. Чтобы добраться туда из Нью-Йорка, требовалось столько же времени, как и до Айовы, и тоже с пересадкой в Чикаго. Когда она прилетела в Мадисон, то у нее начались рези в желудке: нетрудно догадаться почему.

— Поезжай в Луизиану, — ни капли не раздумывая, советовала Лина. — Ты ведь не хочешь оказаться слишком близко от Эрика. Тем более что ты еще очень ранима. Кстати, твой выбор Мадисона кажется мне подозрительным.

Эллисон тоже и в телефонном разговоре, и по Интернету дала такой же совет: не слишком здорово стремиться работать по соседству с Эриком, ведь Джейн его еще не забыла.

С каждым днем приближался последний срок, когда нужно было дать ответ университету в Мадисоне. Джейн выбрала Батон Руж. Она проснулась посреди ночи, вся в поту. Выбор всегда сопряжен с волнением, а тем более такой важный выбор, который должен определить ее жизнь на долгие годы, если не навсегда. Ей хотелось бы побывать в этих местах еще раз. Ведь она пробыла там всего лишь два дня, а это так мало. Бассейн, который всегда помогал ей трезво взглянуть на вещи, на каникулах был закрыт.

Джейн должна была позвонить в Мадисон в пятницу. В среду после обеда она отправилась на автобусе в Форт-Гейл. День был пасмурный, туманный воздух — насыщен влагой. На горизонте висела мягкая сероватая дымка, и казалось, что небо словно входит в море, как входят в страну, откуда уже не возвращаются. Вид моря подействовал на Джейн успокаивающе. Часа два она прогуляла по берегу, вдыхая густой йодистый воздух. Алекс был прав, вдруг подумала она: зачем планировать конец? И даже если она об этом не перестает думать, зачем все рассказывать ему? Алекс не виноват. А она повела себя как избалованная девчонка, обидевшись из-за того, что он не восторгается каждым ее словом. Ей-то казалось, что трезвость ее рассуждений произведет на него впечатление, а он лишь вежливо выразил ей свое удивление.

Вернувшись, Джейн сразу пошла на работу, включила компьютер и послала сообщение Алексу. Ни слова об их прошлом разговоре. Она написала лишь о том, как трудно ей сделать выбор между несколькими университетами. На следующий день он прислал ответ и попросил описать как можно подробнее ее впечатления в тот момент, когда она вышла из самолета в Батон Руже и Мадисоне, а также от первой беседы с человеком, встретившим ее в аэропорту. Джейн написала обо всем, что он просил, а вечером нашла новое сообщение:

«Не вижу никакой проблемы: совершенно ясно, что вы хотите поехать в Мадисон».

Проблема состояла в том, о чем она ему никогда не рассказывала. Следующее послание Джейн было длинным. Она рассказала ему все: об Эрике и о том, как она опасалась, что эта, казалось бы, перевернутая страница в ее жизни по-прежнему не будет давать ей покоя. Когда она была в Мадисоне, то два дня дрожала от страха, боясь где-нибудь столкнуться с Эриком и его беременной подружкой. Она подозревала, что, выбирая Мадисон, о чем Алекс сразу же догадался, неосознанно руководствуется желанием оказаться поближе к Эрику. Те, кто хорошо знал ее, говорили, что у нее есть склонность к мазохизму и саморазрушению.

«Вы уже большая девочка, — ответил Алекс. — Айова — это штат, граничащий со штатом Висконсин, ну и что? Забудьте о своем страхе: призраки исчезнут. Вы же не собираетесь, в конце концов, похоронить себя в оврагах Луизианы только из-за того, что боитесь встретить своего бывшего мужа».

Джейн улыбнулась. Именно это ей нужно было услышать. Да, она хотела уехать в Висконсин. Не столько из-за Эрика, сколько наперекор ему. Независимо от него. Ей хотелось освободиться от груза прошлого. Внезапно Джейн почувствовала облегчение. Спустя час она позвонила в Мадисон декану факультета французского языка: она принимала их предложение.

В апреле снова начались занятия. Содержание ее переписки с Алексом коренным образом изменилось. Джейн теперь рассказывала ему о мужчинах, сыгравших определенную роль в ее жизни: Эле, Джоше, Бронзино, имя которого по профессиональным соображениям она не называла, и Эрике. Она призналась, что, встретив Эрика, была убеждена: самое главное в любви — сексуальная привлекательность, но эта твердая вера рухнула после того, как они расстались.

У Алекса по этому поводу не было никаких убеждений. Впрочем, как и не было женщин. Первую физическую близость он познал в двадцать четыре года. Поэтому он и не стал писателем, как Маргерит Дюрас: об «этом» ему ничего не было известно. Он даже не знал, к кому его тянуло больше: к женщинам или мужчинам. В двадцать четыре года у него было два коротких романа: один — с мужчиной, другой — с женщиной, и в обоих случаях он играл пассивную роль. А потом, в двадцать шесть лет, когда он только поступил в аспирантуру в Колумбийский университет, то познакомился на каком-то празднике с итальянцем Лучано. Этот молодой человек был необыкновенно красив: короткие черные волосы и огромные карие глаза, обрамленные длинными ресницами. Алекс влюбился в него с первого взгляда. В ту же самую ночь он обнаружил, что Лучано был Лючией: юношеская фигура без бедер, без ягодиц и без груди, все остальное — женское. Они прожили вдвоем пять лет, пока Лючия не изменила ему с его лучшим другом. Он узнал об этом, вернувшись с Конгресса филологов, где у него было назначено несколько встреч. Хотел достать из ее косметички ножницы для ногтей и обнаружил пустым тюбик от противозачаточного крема, который был еще полон, когда они занимались любовью в последний раз. Все это было неприятно. Летом он поселился в Сан-Диего. И вот уже два года у него никого нет. От Лючии остался лишь горький привкус, и он сейчас тоже выздоравливает. Живет в деревянном домике на берегу океана с очаровательным фокстерьером кремового цвета, которого ему когда-то оставила его знакомая, уехавшая на неделю в Мексику, но так и не вернувшаяся назад.

«Если когда-нибудь я начну писать, то напишу историю о старой деве, живущей со своей собакой, или об одиноком старике, тихо прозябающем в глуши со своей кошкой».

Подумав о Беголю с четырьмя собаками и о Лине с кошками, Джейн ответила, что такая история уже написана: Феличите и ее попугай в «Простом сердце» Флобера.

Весна была в самом разгаре. Птицы стайками садились на мокрую землю, чтобы поклевать крошки по краям лужиц, повсюду пробивалась зеленая травка, на голых ветках появлялись острые листочки, а на магнолии, росшей прямо у входа в дом, распустились первые бутоны. В сквере, недалеко от площади Колумба, расцвели вишни, и их сплетенные ветви образовали великолепную арку из белоснежных кружев, нависшую над центральной аллеей. Каждое утро Джейн просыпалась с улыбкой, сгорая от нетерпения получить новое сообщение. Что это было? Весенняя лихорадка? В Сан-Диего всю зиму была весна. Алекс жил на берегу океана — прямо на пляже. Джейн представляла вид из его окон и кабинет на втором этаже. Он написал ей, что в его доме только два этажа. Между ними было одно существенное различие: он ненавидел воду и никогда не плавал ни в океане, ни в бассейне.

Ему было тридцать три года. По сравнению с ним она была старухой: почти тридцать восемь. Алекс открыто смеялся. Но существовало кое-что еще: он ее видел. И сразу влюбился, как только заметил за столом, рядом с другими докладчиками. Если бы Джейн тоже могла его увидеть! «Я сидел в третьем ряду на крайнем стуле, рядом с дверью, чтобы незаметно уйти, если мне станет скучно. Я высокого роста. На мне были голубая рубашка и джинсы. У меня продолговатое лицо, бакенбарды и очень короткие рыжевато-каштановые волосы». Джейн изо всех сил напрягала память. Она смутно помнила молодого человека довольно приятной наружности, с которым буквально на секунду встретилась взглядом. И больше ничего. Выступая, она очень нервничала, а вся аудитория казалась ей расплывчатой массой. «Ну, естественно, что я не произвел на вас впечатления», — пришел к выводу Алекс. Его это не смущало. Во-первых, зал был переполнен. А потом, то, что она называла «сексуальной привлекательностью», не сводилось только к физическим данным, иначе она могла бы выбрать партнера и с помощью компьютера. Верно, что люди влюбляются и в тело, и в лицо, но только в тело, которое движется, обладает грациозностью; в лицо, которое на вас смотрит и улыбается именно вам; влюбляются в ту энергию и душевность, которые излучают жесты, глаза или улыбка. Энергия чувствуется даже в стиле. Как бы ни контролировал себя, когда пишешь, все равно манера письма выдает тебя с головой. Эти три месяца переписки не могут пройти бесследно. Он не будет письменно убеждать ее в том, что она в него влюбится: им необходимо встретиться. Но он не теряет надежды. Если же чуда не произойдет, ничего страшного.

Конечно, самый простой способ узнать, понравится ли он ей внешне, — это приехать в Олд-Ньюпорт и представиться ей, не называя своего настоящего имени. Джейн ответила незамедлительно: пусть он пообещает никогда так не поступать, иначе — конец. Если она не сможет доверять ему, то ее жизнь превратится в ад: в каждом незнакомце она будет видеть Алекса и думать, что не понравилась ему на смотринах. Она не знала, стоит ли рассказывать ему о Дюпортуа, и решила не делать этого вообще, дабы не разоблачать человека, которого Алекс мог когда-нибудь встретить. Пять минут спустя пришло новое сообщение: Алекс обещал не приезжать в Олд-Ньюпорт без ее разрешения. Любовь, добавлял он с улыбкой, которую Джейн улавливала между строк, — это не смотрины, а значит, не было никакого риска, что она не понравится.

Это было настоящим безумием. Они говорили о любви, хотя никогда друг друга не видели. Лихорадочное возбуждение, в котором они пребывали, вдыхало жизнь в их слова. В их посланиях чувствовалось нервное напряжение и изнуряющая возбужденность. Нет, о сексе они не говорили: дело было не в этом. Иногда Джейн желала, чтобы Интернета вообще не существовало. Ожидание писем и счастье, которое она испытывала, читая их, казались слишком сильными чувствами. С такой вершины счастья можно было только упасть.

«Я теперь беззащитна: вы вызвали во мне страстное желание любить и быть любимой».

Они должны встретиться, столкнуться с реальностью. Если он ей не понравится, они попытаются остаться друзьями. Если это окажется невозможным, тем хуже. Игра стоила свеч.

Где, когда? Приехать в гости к ней или к нему было слишком рискованно. Алекс предложил встретиться во время коллоквиума на Гавайях. Даже если он и не будет выступать, университет оплатит ему эту поездку. Встреча в экзотическом месте на нейтральной территории, в рабочей обстановке — это так романтично. Они посмеялись над этим. Коллоквиум должен был проходить с 17 по 21 мая. На календаре было второе число. Он еще должен собраться, заказать билет на самолет и номер в отеле, но не в том, где будет жить Джейн, так как там слишком дорого, а по соседству. Вечером шестого мая, когда Джейн, прочитав, как обычно, все сообщения, приступила к «десерту», то обнаружила совсем коротенькое послание, наподобие телеграммы:

«Должен сорчно уехать. Ен будет доступа Интренету течение некотрого времени. До сокрого».

Она нахмурилась. Шесть ошибок в двух строчках. Должно быть, он печатал впопыхах, стоя с дорожной сумкой на плече, в то время как внизу его ожидало такси. Слово «срочно» звучало драматично. Несчастный случай с кем-то из родственников? Джейн рассказывала ему о своем отце, но сама ничего не знала о семье Алекса.

В последующие дни, просматривая почту, Джейн испытывала легкое разочарование, но не удивлялась тому, что не обнаруживала имени Алекса. Постоянно думая о нем, она терялась в догадках по поводу того, что могло произойти, и эгоистично надеялась, что случившееся не настолько серьезно, чтобы помешать его поездке на Гавайи. Будут, конечно, и другие возможности, чтобы встретиться. Но Гавайи были идеальным местом. Пять дней молчания только усилили ее нетерпение. До поездки на Гавайи оставалось меньше недели. У Алекса, вероятно, не было мобильного телефона, но уж компьютер в наши дни он мог бы найти где угодно. Шесть дней. Может, ему необходимо все дни проводить рядом с матерью или улаживать дела отца, и он не может выйти из дому, который стоит где-нибудь на отшибе вдали от большого города. Если бы только она додумалась дать ему свой номер телефона. Может, он и пытался его найти, но после истории с Дюпортуа она подала заявление, чтобы его не включали в телефонный справочник. А может, у него нет ни секунды подумать о ней, к тому же он знает, что через несколько дней они встретятся. На Гавайях у них будет предостаточно времени, чтобы поговорить. Разве она не дала ему понять, как много он для нее значит, и что ей все равно, как он выглядит? И что она хочет встретиться с ним, но в то же время боится, что так полюбившееся им обоим общение закончится? Может, она напугала его?

Джейн больше не посылала ему писем. Она боялась показать свою неуверенность и повторить ошибку, которую совершила с Эриком. Необходимо доверять Алексу и самой себе. Если бы он хотел положить конец их отношениям, то не стал бы посылать последнее сообщение. Необходимо смириться с тем, чего она не понимает, не контролирует и даже не представляет. «Не охраняй». Через четыре дня он все объяснит. А пока лучше перечитать свое выступление. Алекс ведь тоже будет сидеть в зале.

В четверг, четырнадцатого мая, не в силах справиться со своей тревогой, она отыскала в справочнике номер телефона факультета, где работал Алекс, и набрала его дрожащими пальцами. Представившись преподавателем из Девэйна, она сказала, что ей необходимо как можно скорее связаться с Алексом Леттерманом. Упоминание о Девэйне всегда магически действовало на секретарш.

— Сожалею, — вежливо ответил женский голос на другом конце провода, — но преподаватель Леттерман еще не вернулся из Франции. Он должен приехать через неделю. Что ему передать?

Кладя трубку, Джейн облегченно вздохнула. Алекс не солгал: он уехал, далеко, во Францию. Возможно, сейчас он сидит в какой-нибудь маленькой деревушке рядом с умирающим от СПИДа другом, и там, вполне вероятно, нет доступа к Интернету. Он вернется «через неделю»: значит, после коллоквиума на Гавайях.

Она поедет туда послезавтра, рано утром. Здесь дождь, но на Гавайских островах, конечно же, будет хорошая погода. Надо достать свои летние платья и погладить их. А еще ей нужен новый купальник, сплошной: Алекс не должен видеть ее живот тридцативосьмилетней женщины. Когда она проходила мимо кабинета Дон, та окликнула ее:

— Джейн, вы еще не ушли? Вас хотел видеть профессор Бронзино. И как можно скорее. До шести часов он будет в Центре Крамера.

Было уже без двадцати пяти шесть, а магазины закрывались ровно в шесть. Купальник придется купить завтра. Она села на велосипед и под дождем поехала к Центру Крамера. Там она постучалась в дверь к Бронзино.

— Входите.

Его кабинет был меньше, чем у декана факультета в новом здании, однако выглядел благороднее из-за старинного стола, книжных полок из темного дерева, а также дубовых панелей на стенах и цветных витражей в окнах. Бронзино, надев очки, стоял перед книжными полками и расставлял книги. Он подошел к ней и нежно поцеловал, чего она от него не ожидала.

— Поздравляю. Я слышал, ты согласилась на предложение из Мадисона. Превосходный университет! Возможно, когда-нибудь ты снова вернешься к нам. Очень надеюсь. Нам тебя будет не хватать. Мне тебя будет не хватать.

Впервые почти за восемь лет он говорил с ней не как начальник. Он казался искренним, хотя и ничего не сделал, чтобы удержать ее в Девэйне.

— Я уверена, что буду скучать по этому старому доброму Олд-Ньюпорту, — сказала Джейн, — да и по тебе тоже.

Бронзино снял очки, сложил их и положил на письменный стол. Теперь он носил костюмы и рубашки в серо-черных тонах от Кальвина Кляйна, а также галстуки. Вместо ботинок на микропоре — великолепные дорогие туфли.

— Ты в курсе, что я скоро стану отцом?

— Вот как?! Поздравляю! И когда же?

Значит, это и была та новость, которую он хотел сообщить: взять реванш за то, что произошло восемь лет назад.

— В сентябре. Бедняжке Лиз придется все лето проходить с животом.

Внезапно Джейн поразилась тому, как сильно он изменился и постарел. Его лицо казалось помятым, почти желтым, на впавших щеках появились пигментные пятна, а под глазами образовались мешки. Шестьдесят шесть лет — староват для отца. Наверное, новая супруга оказалась настойчивой. Ребенок, молодая жена, которую надо ублажать, лекции, руководство центром, научные труды, а недавно она прочла в «Девэйн Дейли Ньюз», что на следующий год он назначен проректором по научной работе всего университета. Этот человек не щадил себя. Джейн уже собралась поздравить его с новым назначением, когда Бронзино, якобы невзначай, спросил ее:

— Ты знаешь о Дюпортуа?

Она вздрогнула.

— Нет. А что?

— Бедняга покончил с собой.

— Покончил с собой! О, Господи! Когда?

Слезы выступили у нее на глазах. Бронзино степенно опустил голову.

— Не прошло и недели.

— Но почему?

— Почему… Кому, как не тебе, лучше знать, что у него не все в порядке было с психикой. Кажется, подружка его, Ямайка Локке, порвала с ним, да и потом в этом году у него были проблемы с работой. Ужасно! Такой одаренный парень. Ему не было и тридцати пяти лет.

Возвращаясь домой на велосипеде, Джейн все время думала о Дюпортуа. Она сгорала от стыда, вспоминая о его письме, валявшемся у нее среди бумаг. Письмо она отложила. И забыла о нем. Голова ее была занята другими делами: поиск работы, переписка с Алексом. Дюпортуа обратился к ней с мольбой: объяснил, что речь идет о его жизни. Она даже не прислушалась, не ответила. Струсила. У нее не хватило смелости выступить против Лины, хотя сама она осуждала ее бескомпромиссность. Побоялась потерять подругу, которая могла ей еще пригодиться. Если она никогда не рассказывала Алексу о Ксавье Дюпортуа, то не потому, что стеснялась, а, скорее, из-за чувства виновности. Джейн упрекала себя. Теперь он был мертв. Не из-за Ямайки. А из-за глупых шуток, решивших его судьбу.

Она позвонила в дверь к Лине и сразу сообщила ей новость:

— Дюпортуа покончил с собой.

Она стояла на пороге в своем желтом дождевике, с которого стекала вода, и с ненавистью смотрела на Лину.

— Очень жаль, — спокойно отреагировала Лина. — Я знаю, о чем ты думаешь, Джейн. Но это лишь подтверждает мою точку зрения: этот тип был способен на крайности. Ему можно быть признательным только за то, что он обратил свою жестокость против самого себя.

— Ему не было и тридцати пяти лет.

— Джуди тоже умерла в этом возрасте.

Может, Лина считала, что это торжество справедливости: око за око, зуб за зуб. Джейн еле сдержалась, чтобы не оскорбить ее.

Назавтра она проснулась в отвратительном настроении и услышала, как капли дождя стучат по подоконнику. Опять дождь, а ведь уже май. Она видела кошмарный сон, в котором смешались лица Эрика, Ксавье и даже незнакомое лицо Алекса, которое она прекрасно различила во сне, но теперь никак не могла вспомнить. Ей страшно его не хватало. Наверное, он уже вернулся из Франции и сразу отправил ей сообщение. Она оделась, взяла ключ от велосипеда и свой дождевик. Когда, закрыв дверь, она спускалась по лестнице, настроение у нее было еще более мрачное, чем дождливое небо. А если нет никакого сообщения? А если Алекса больше не интересует их переписка? А если две недели назад он познакомился во Франции с женщиной? С француженкой. Будь они прокляты, эти француженки, все, кроме Розен. С ума она, что ли, сошла, чтобы так волноваться из-за какого-то человека, с которым впервые встретится завтра вечером и который, возможно, ей не понравится.

Внизу она обнаружила бандероль с рукописью.