Проблема выживания

Глава 31

Ростик привычно сидел у окуляров, вид на город внушал некоторые надежды. Что-то в саранче изменилось, может быть, она стала беспокойной? Но еще больше изменился сам город — он стал похож на забытое кладбище.

Кто-то подергал Ростика за рукав. В первые дни наблюдений он вздрагивал от этих прикосновений, потому что слишком уж внимательно следил за поверхностью, уходил в мир, освещенный зимним солнышком, забывал, что тело его оставалось в темном и зловонном подвале. Теперь он реагировал не так остро, и не потому, что притупились только органы чувств, — притупилось сознание.

Он оторвался от прибора, потер глаза, но тут же получил по рукам, как в детстве:

— Сколько раз я тебя просила — не лезь в глаза немытыми руками.

— Как же их вымоешь, когда воды нет, — попытался он оправдаться.

— Вот и не лезь.

Он улыбнулся. Как бы там ни было, а рядом была мама. И где-то тут была Любаня. Ходила она еще плоховато, но доктора утверждали, что на солнышке, да если будет зелень и фрукты, а не поливитамины, она быстро пойдет на поправку. И то хорошо.

— Слушай, с водой очень плохо. Может, отправить кого-нибудь наверх, за снегом? В крайнем случае наберем того, что лежит около тамбура.

Да, вода… Вода стала проблемой, и едва ли не самой главной. Ее не хватало даже на то, чтобы напоить больных. О том, чтобы вымыть руки или протереть влажными салфетками кого-нибудь во время перевязки, не могло быть и речи. Сознавать это было еще тяжелее оттого, что всего в нескольких шагах, у самого тамбура, лежало чуть ли не целое озеро воды — нужно было лишь подождать, пока растает снег. По-крайней мере так казалось. Хотя, как всегда, видимость не соответствовала настоящему положению вещей.

— Мама, ты же сказала, снег изгажен экскрементами этих летунов, нигде в городе им нельзя пользоваться.

— Ну, может быть, для технических целей, кипяченый…

На мгновение Ростику стало худо.

— Пользоваться бульоном из… этого. Нет, мама, нужно ждать.

Мама посмотрела в сторону притихших за последние несколько дней людей. Ростик тоже посмотрел. Даже шелест детских голосов больше не звучал под темными сводами. Люди теряли энергию, на них надвигалась болезненная, неодолимая апатия. Лишь несколько человек еще боролись с ней. Ростик с гордостью думал, что его мама из тех, кому это удавалось.

— Воды не хватило, чтобы обмыть роженицу. В итоге — сепсис, и она умерла. Это уже четвертая смерть, Ростик. У меня есть подозрение, что через пару дней начнется эпидемия. Ты представляешь себе эпидемию на таком вот пространстве?

— Нет, мам, не представляю. Но делать нечего, нужно ждать. Мне кажется…

Он хотел было сказать, что в поведении саранчи наметились какие-то изменения, но не стал. Новость стала бы сенсацией, люди поверили бы, что все кончится, и быстро. А если он ошибается, если он попросту принял желаемое за действительное и ничего в ближайшие дни не произойдет? Тогда реакция могла быть чрезмерной.

Во втором отсеке, как говорили, уже были попытки нескольких десятков людей открыть тамбур и выйти на поверхность, пусть даже и погибнуть там под ударами саранчи. Солдаты едва подавили вспышку. Но это не значило, что ее не могло быть еще раз или еще много раз.

— С едой тоже плохо, — сказала мама.

Ростик провел пальцем по ее точеной, тонкой скуле. Как он любил это строгое, решительное лицо. Как хорошо теперь он знал на нем все оттенки усталости, муки, горя, знал выражение бессилия и жалости к другим людям. К другим — да, но не к себе. Почему она себя так не щадит? Может быть, потому, что знает — никогда уже не увидит отца? Но ведь у нее остался, по крайней мере, он, Ростик. Или этого для нее мало?.. И спросить невозможно.

— Мне сказали, если постараться, то на три ближайших дня еще хватит.

— На три — да. Но я не знаю, что будет потом. У меня есть идея.

— Мама, ты опять? — Ростик смотрел на нее рассерженно. — Неужели для тебя моей просьбы недостаточно?

— Что поделаешь. Я главный медик в этом отсеке, я обязана думать обо всех этих людях. Об их питании, в том числе. Вот я и решила…

Пять дней назад, когда впервые стало ясно, что продукты подходят к концу даже в тех условиях, которые нельзя было назвать иначе, чем контролируемый голод, после очередного прорыва саранчи мама потребовала десяток крысят, препарировала их и съела. Ничего худого с ней не приключилось.

Но Ростик считал, что она сделала это зря. В отсеке было полно других людей, гораздо менее ценных, на которых можно было ставить подобные эксперименты. В конце концов, если нужно, то он мог бы сам… Когда ему сказали, он попытался устроить ей скандал. К сожалению, для настоящего протеста у него осталось слишком мало сил, и он не сумел внушить матери, что не следует делать того, чего не следует делать вообще. И вот она опять, кажется, начала экспериментировать… Теперь прорывы происходили очень часто, несколько раз в день, недостатка в саранче не было. Как он слышал, во втором отсеке кто-то еще, помимо докторов, тоже сварил супец для желающих.

Внезапно он увидел в конце коридора знакомую фигурку. Это была Любаня. Несмотря на палочку в левой руке, к ней возвращалась ее походка. Она шла к ним, здороваясь с кем-то по пути, поправляя одеяла, поглаживая ребятишек по голове. Ее узнавали, ее уже любили тут, ее нельзя было не любить.

Она приходила к Ростику регулярно. На его замечание, что она вполне может переселиться в их отсек, она ответила, что полюбила эти прогулки и не хочет их лишаться. А мама холодновато заметила, что в ее положении такие моционы — главное условие восстановления сил. Так она и расхаживала по всему подземелью, и никому не приходило в голову, что может быть иначе.

— Привет, — поздоровалась она. — Что сегодня наверху?

Ростик опять подавил в себе желание рассказать о своих подозрениях.

— Как всегда — расселись по всему городу, только еще более толстым ковром, чем обычно. И откуда они берутся — сплошная шевелящаяся масса, снега не видно.

— А может, откроем дверь, — предложила Любаня, — и устроим на них охоту? Поедим хоть вволю…

Опять двадцать пять.

— Открыть дверь — не сложно, но возникнет проблема, когда мы попробуем ее закрыть.

— Это проблема мужчин, — хмыкнула Любаня.

— Мужчин? — переспросил он.

Вздохнул, снова потер глаза и стал, прищурившись, осматриваться. Как ни туманны были дальние углы убежища, как ни скверно было освещение, за то время, которое они провели тут, он узнал каждого человека. И разумеется, мог считать.

Итак, в этом помещении находилось около трех тысяч человек, хотя оно не было самым большим из трех больничных убежищ. Но другие были не намного больше, так что разницей, при подсчете на глазок, можно было пренебречь. Из этих трех тысяч — мужиков осталось едва ли четыре сотни человек. При условии, что считались даже мальчишки, вроде Бойца.

Ростик оторопел от неожиданности, когда неожиданно пришел к этим цифрам. Но если этот процент оставить и для других подвалов, разбросанных по городу, то получается…

Получалось очень плохо. Неужели такой кровавой оказалась война, подумал Ростик? Неужели наше положение настолько скверно? А наши отцы-командиры, черт бы их подрал, даже ничего нам не говорят?!

И поневоле в его сознании созрела и утвердилась идея. Командиры — вот о чем теперь он будет думать едва ли не чаще, чем о саранче. Руководство — которое вогнало город в гибельный штопор и не сумело спасти людей, которых даже в Полдневье можно было спасти.

Он был уверен, что все можно было сделать лучше — и людей сохранить, и надежду. Стоило только получше подготовиться, хотя бы запасти больше воды.

Глава 32

Утро следующего дня Ростик еще долго вспоминал как один из самых отчаянных моментов своей жизни. По безнадежности, по всеохватности отчаяния это утро оказалось едва ли не самым тяжелым из всех других тяжелых и безрадостных дней, встреченных им в Полдневье, хотя уж в чем, в чем, а в негативных эмоциях тут недостатка не было.

Он уснул, сидя за окулярами, пытаясь смотреть на то, что происходило наверху даже после того, как погасло солнце.

Потом несколько раз просыпался, даже прошелся по подземелью в сторону, где располагались врачи, и нашел маму. Она спала, и он не решился будить ее. И тогда-то почувствовал, что на весь его мир, на все, что делало его личностью и человеком, опустилась непроглядная тьма, сравнимая лишь с той, которая царила наверху.

Он снова сел за прибор, почти тотчас окунувшись в полусон-полубред. Дважды просыпался от каких-то голосов, и лишь потом понимал, что говорил сам, но на разные голоса, словно эстрадный декламатор. Совсем под утро появился Боец, который предложил ему подежурить у окуляров, но Ростик отказался. Он хотел увидеть, как его Боловск снова заливает свет утреннего солнца в зените. Как всегда.

Потом стало светлее, с нового востока — он уже и не мог вспомнить, где находился старый, — наползло пятно рассвета. И вдруг, как всегда тут бывало, свет обрушился на все, что он видел. На снег, на бесконечные фестоны зубастой саранчи, на серые стены домов…

Вдруг подул ветер. Это была пурга, самая настоящая, какой здесь Ростик еще не видел. Воздух словно бы ожил, свежий снег возник откуда-то и принялся лупить в его окуляры прекрасными, как на Земле, скрученными косами. Это было так здорово, что он даже сжал зубы, чтобы не давать волю переживаниям.

И тогда произошло самое удивительное С одной ветки полуобглоданного дерева черное облако саранчи взлетело вверх. Но снова обвалилось на соседнюю ветку. Потом то же самое произошло на другом дереве… Но скоро саранча уже не садилась, она поднималась все выше.

Спустя минут десять вся поверхность, которую Ростик видел перед собой, курилась, выбрасывая вверх, в змеившееся от вихрей пространство темный дым зубастых крысят… И вот уже саранчи в воздухе было больше, чем снежинок. Вот она закрыла собой дома, деревья… Подобное Ростик видел только однажды, в день, когда она прилетела. Это было три недели назад, или больше? Он отвалился от окуляров, нашел взглядом Бойца.

— Посмотри, кажется, она снимается.

Он слез с табуретки и пошел по коридору. Ему навстречу мама несла миску похлебки, чтобы покормить его. Несмотря на голод и жажду, Ростик не обратил на миску почти никакого внимания.

— Саранча улетает.

Миска в руке мамы задрожала так сильно, что она, испугавшись, что прольет, поставила ее на ближайшую больничную тумбочку.

— Ты уверен?

Ростик кивнул. Мама улыбнулась, потом рассмеялась, схватила Ростика за руки, как в детстве, крутанулась с ним вместе.

— И у меня тоже есть хорошая новость. Ты знаешь, что сегодня первый день весны?

— Весны? — Ростик попытался найти в сознании хоть какой-то счет прожитым в подземелье дням, перевести их в новую шкалу, предложенную на своей знаменитой лекции Перегудой…

— По новому летосчислению сегодня — первое марта. Мы прожили эту зиму. И саранча улетает!

Пока Ростик хлебал свой суп, новость распространилась по подземелью со скоростью лесного пожара. Нашлись даже горячие головы, которые пристали к охране дверей с требованием немедленно их открыть. К счастью, дисциплина солдатиков оказалась на высоте, они и отпихнули дурачков назад, а не то случилась бы беда.

Ждать пришлось долго, даже по мнению Ростика. Лишь незадолго до полудня он посмотрел в окуляры и не нашел никаких признаков саранчи. Только ее помет на снегу, только помертвелые деревья без коры, только дома с разбитыми окнами и свет, слепящий свет весеннего — Ростик готов был это признать — солнца.

Он подготовился. Надел свою кирасу, от тяжести которой совершенно отвык, пристегнул меч, хотя как он мог теперь пригодиться — оставалось только гадать. Нашел самострел, отобранный в боях с кузнечиками, колчан, автомат, подсумок с боеприпасами… Когда подошел к двери, все смотрели ему в спину, словно он был первым космонавтом — не меньше. Его командирские функции в этом отсеке подземелья каким-то образом не вызывали возражения. Их даже не пришлось никому доказывать. Он кивнул и буркнул, скрывая волнение:

— Открывай. И закройте сразу же. Вдруг поблизости шальная свора сшивается.

Солдаты поняли. Они тоже были готовы. Впрочем, у них было время, чтобы подготовиться.

Ростик вышел, подождал, пока закроют тамбур с внутренней стороны, открыл внешнюю дверь.

Свежий воздух, да с ветерком, со снегом чуть не сбил его с ног. Он оторвался от стены, шагнул, готовый ко всему. Но ничего не произошло.

Лишь где-то очень далеко, на самом краю света, за домами висела темная туча саранчи. А может, и впрямь это было облако, принесшее им пургу. Он прошелся, выглянул на соседние улицы, хотя это было уже глупо. Если саранча снялась, значит, улетела всей стаей. Тогда он вернулся и постучал в дверь. Народ вывалился из подземелья чуть не весь разом. Как удалось нескольким тысячам человек протиснуться в узенькие, что ни говори, двери — осталось для него загадкой. Но так получилось. И все теперь стояли, щурились и улыбались сухими, потрескавшимися губами.

Чуть позже толпа стала появляться и из других дверей, из других отсеков. Поднялась обычная суета. Кто-то из врачей призывал к дисциплине, требовал, чтобы расступились и дали пронести носилки, кто-то орал, чтобы по округе разослали разведчиков, кто-то деловито требовал от солдат, чтобы они затопили печи в больничных корпусах, кто-то голосил, что теперь нужно вернуть одеяла, которые принадлежат больнице, а не уносить их по домам…

У Ростика были более важные дела. Он поправил амуницию и зашагал в центр города. Ростик и оглянуться не успел, как около него уже топало человек двадцать, они даже построились за ним, как за командиром.

Вышагивая, Ростик осматривался. Город походил на добросовестно обглоданную кость. Хотя нет, даже костей не осталось. Он оглянулся на место, где в день прилета саранчи упал паренек из тех, кто до самой последней минуты таскал дрова. Сейчас тут ничего не было, только грязный снег, уплотненный весом летающих крыс. О том, чтобы остались хотя бы следы крови, не было и речи.

Стали вспоминать, где есть другие убежища. Когда вспоминали, тут же кто-то бежал стучать и звать людей наверх. Пара весьма потрепанного вида солдатиков без понуканий двинулась в сторону кинотеатра «Мир», утверждая, что там доподлинно в подвале сидят люди.

Свернув к центру, встретились с другой толпой. Как выяснилось, это были люди из убежища под водолечебницей. Они вывалились на свет бледные, дрожащие, такие же голодные, как и те, что пришли из больницы.

Многие из них плакали, и не только старухи, но и вполне зрелые мужики. Может, им досталось больше других или они без наблюдения за поверхностью все немного спятили? Так или иначе, Ростик их не осуждал. Он лишь похлопал по плечу какую-то мамашу с малышом на руках, которая вдруг бросилась к нему на грудь, и пошел дальше, к центру.

Тут еще одна толпа вывалилась из двора университета. Это было хорошо, значит, и ученые пережили саранчу, значит, их осталось достаточно, чтобы… Чтобы продолжать человеческую цивилизацию? Но это не очень-то от науки и зависит, скорее, руководство должно быть толковым. А вот эту проблему полагалось еще выяснять.

Внезапно из-за угла появилась процессия людей с пустыми носилками. Они стали по одному входить в здание Дворца культуры. Командовала всеми мама, как она оказалась тут — можно было только догадываться. Ростик хмыкнул и пошел к ней. Она размахивала руками, покрикивала на каких-то особенно бестолковых солдат, выделенных ей в помощь. Она уже оправилась или силой воли не давала себе скиснуть. А может быть, она действительно была занята — всегда, в любом положении у нее было о ком заботиться. Она заметила его, подошла. Несмотря на круги под глазами, улыбнулась.

— Ты чего такой мрачный?

Ростик не знал, что ответить. Он спросил:

— Ты скоро дома появишься?

— Не знаю, дел очень много. Я успела осмотреть одно убежище… — она разочарованно покрутила головой. — Там половина людей в состоянии, при котором мы раньше не принимали их, сразу везли в область. Сейчас областных больниц нет, придется самим их выхаживать… Ну все, отправляйся домой, приводи себя и жилище в порядок. Я тоже скоро по пробую появиться.

Она чмокнула его в лоб и двинулась за солдатами, уходящими в глубь дворца. Ей в самом деле было некогда.

Ростик смотрел ей вслед, завидуя и переживая за нее одновременно. Внезапно кто-то хлопнул его по плечу. Он обернулся, это оказался старшина Квадратный.

— Здорово, Гринев. Ты тоже, оказывается, выжил. Молодец.

Старшина даже не улыбался, он информировал, а может, ему и в самом деле было не до улыбок. Он был серым от недосыпа, голода, перенапряжения последних недель. Ростик промолчал, но почувствовал себя польщенным.

— Ты куда?

— Тащусь к райкому, из него еще никто не выходил, а хотелось бы доложиться в штабе… Может, пойдем вместе?

Ростик огляделся. В самом деле к райкому шли десятки людей, служилые, мелкие командиры, как Квадратный и он, одним словом — «сапоги»… Это был костяк любой армии, ее смазка, заставляющая вращаться колеса всей телеги в лад и в нужную сторону. Пожалуй, с жилищем в самом деле следовало повременить. Следовало поскорее врубаться.

— Наверное, ты прав. Пошли вместе.

Глава 33

— Ты знаешь, — усталым, чуть хрипловатым голосом начал рассказывать Квадратный, — что между некоторыми подземельями установилась связь по кабельным каналам? Понимаешь, город-то немолодой, а раньше на этом не экономили, не то что в районе новостроек.

— И что?

— Что-то там с райкомом этим не совсем в порядке.

Ростик остановился.

— Погибли, что ли, все?

Квадратный уныло качнул головой из стороны в сторону.

— Даже не знаю, хочу сам посмотреть.

Они вышли к райкому внезапно. И Ростик на мгновение замер. То ли свет так падал на это отдельно стоящее здание, то ли… Он пригляделся, так и есть. Саранча обгрызла светло-желтую краску, и весь корпус побелел.

— Ишь ты, — заметил изменение и старшина, — прямо Белым домом стал. Ну, где президенты сидят, знаешь?

Впереди них у самых ступеней уже стояло с полсотни вояк — усталые, измученные люди, из тех, кто привык стоять ниже самых первых ступеней райкомовского крыльца и привык молчать. А ведь они что-то знают, что-то такое, чего не знаю я, решил Рост.

— Пойдем, что ли? — спросил его Квадратный. Он явно терял решимость и уверенность в себе. — Надо же выяснить…

Тогда кто-то из толпы стал протискиваться назад, разъясняя по дороге, что нужно бежать на окраину, где люди еще оставались в подвалах, в самодельных погребах… Но таких было мало.

— Обязательно, — согласился Ростик.

Они прошли между расщепленными входными дверями, саранча поработала тут особенно старательно. Под ногами захрустели осколки стекла. Стараясь развеять унылое впечатление, Ростик спросил:

— Квадратный, ты где пересиживал саранчу?

— Под Дворцом культуры.

— А я в больнице.

— Досталось тебе, наверное. Там, сказывают, одних раненых было тысяч пять.

Где-то тут есть лестница, которая ведет в подвал, попытался вспомнить Ростик. Внезапно сбоку их обогнало шесть решительного вида мужичков. Один нес в руке топор. Что-то в их спинах подсказывало — эти знают.

— Раненых, конечно, было немало.

Лестница в убежище оказалась за закрытой и почти уцелевшей дверью, обитой оцинкованной жестью. Впрочем, в двух местах летающие крысы все равно превратили дерево в труху, и запор лопнул от третьего удара топором. Тут было темно. Ростик пошел следом за остальными. Положив руку на перила, понял, что дерево объедено, подобно тому, как в холлах и коридорах первого этажа сожрали даже паркет.

— Тут! — крикнул кто-то из темноты внизу.

Почти тотчас раздались удары в звонкие, стальные створки. Ростик остановился, прислушался, так же прислушивались и остальные.

Внезапно со скрипом повернулись запоры, и дверь стала открываться. Наружу ударил ясный, сильный, почти забытый электрический свет.

— Ух ты! — хмыкнул кто-то, закрывая лицо локтем.

И тогда в свете мощных электрических фонарей, работающих непонятно от каких аккумуляторов, появились темные фигуры.

— Наверху все в порядке, товарищи? — задал вопрос уверенный, сильный голос.

И начальники, так и не дождавшись ответа, растолкав солдатиков, потащились по лестнице, хрустя разбитым стеклом, камешками и поправляя превосходные зимние пальто.

Они шли, а Рост не верил своим глазам — все они были упитанными, чистыми, очень сытыми… Разумеется, они остановились наверху, в холле, и подождали, пока поднимется Борщагов. Глядя на эту процессию, Ростик вдруг понял, что это все те люди, которых он привык видеть на трибуне по праздникам. Пожалуй, только капитана Дондика он не ожидал тут застать. Почему-то ему казалось, что капитан должен оказаться в таком же убежище, как все, как сам Ростик.

Мимо продефилировали женщины с весьма откормленными лицами. Они все молодели, пока не пошли уже просто девицы, должно быть, секретарши. Среди них вдруг оказалась Рая. Заметив Ростика, она сделала было шаг к нему, но вдруг дернулась, как от удара, и пошла наверх среди чистеньких девушек.

Когда этот парад номенклатурных лиц окончился, Ростик, увлекаемый ребятами в грязных бушлатах и мятых кирасах, оказался в начальственном убежище. И ахнул.

Чем дольше он ходил, тем тяжелее ему становилось. Воды тут оказалось — залейся, еды было столько, что начальники, кажется, не сожрали и половины… Этим, разумеется, не преминули воспользоваться. Кто-то из вояк стал тут же впихивать консервы в солдатские сидоры, кто-то прятал за пазуху… Квадратный вдруг задрожал, чтобы не упасть, схватился за Ростика.

— Ты чего?

Квадратный не ответил. Он содрал с кровати одну простыню и провел по ней измазанной многонедельной грязью пятерней. Потом скомкал и пошел к лестнице.

Вдруг у двери кто-то тонким, но уверенным голоском скомандовал:

— А ну выходи строиться! Командиры приказали, если что… — И в темном воздухе звякнул взведенный затвор автомата.

— Я тебе, сука, сейчас поиграю автоматом, — громко, на все подземелье, но очень спокойно ответил Квадратный. — А ну брось, скот, слышишь?

С той и другой стороны двери автоматы защелкали затворами. Ростик поймал себя на том, что нашел отличную нишу для огня по двери.

— У меня приказ! — завизжали у двери. — Ну, чего ты? Приказ же…

Квадратный так и шел дальше, неся, как флаг, содранную простыню.

— Я сказал, брось оружие. Пока ты тут девок трахал, холуй, мы там… Брось автомат! — на этот крик все, кого Ростик видел у двери, вдруг послушно опустили оружие. А Квадратный вошел в раж:

— К стене, суки! Не то всех положу тут, и пусть потом… Хоть трибунал, но всех положу как одного.

Ростик бросился Квадратному на помощь. И странное дело, парни, что пришли с топором, оказались рядом, должно быть, глубже всех других наук усвоили первое правило атаки — всем заедино, иначе — смерть. И тогда голубопогонники сдрейфили.

Арестовывать по анонимному доносу полусонных, невооруженных людей по ночам, стоять заградотрядами, то есть бить в спины тем, кто тебе и посмотреть в глаза не может, — это они умели. А вот встретиться с настоящими бойцами, выжившими только потому, что умели опережать противника, каким бы он ни был, они не могли. Холуи, вспомнил Ростик определение старшины, они терялись, когда не находили холуйства в других.

— Вы же не будете стрелять в своих? — вдруг ноющим голосом сказал кто-то из голубых. И Ростик с удивлением узнал Голубца. Тогда он подошел к нему, приблизил свой нос к самым его глазам, чтобы даже в неверном свете, падающем сверху, разглядеть его побелевшие глазенки, и процедил:

— Ты не свой, гад. У нас роженица умерла, потому что ей воды не хватило, пока ты тут душ принимал…

Он замахнулся, кто-то из стоящих у стены голубопогонных дернулся, поднял руку к поясу, чтобы достать пистолет, но над головами веером, высекая бетонные крошки, прошла очередь. Ростик обернулся, парень, что нес топор, сменил его на автомат.

— Хватит, ребята. Пошли наверх, спросим народ: что с этими делать?

Они поднялись. Голубопогонники шли, неловко цепляясь друг за друга, постоянно сбиваясь в кучу, должно быть, боялись, что кто-то из этих грязных, завшивевших, озлобленных людей все-таки начнет стрелять. Так они и появились на крыльце.

Как ни странно, тут уже собралась толпа. Она не смешивалась с чистенькими начальниками, она стояла внизу, у самых ступеней, и ждала. Это было понятно по тому, что начальникам просто не давали уйти. Если кто-то из отцов города и района пытался спуститься, его тут же теснили на крыльцо. Молча подталкивая в плечи, в спину, под зад… А войти в здание коммунисты тоже боялись. Там раздалась очередь, было неясно, кто пустил в ход оружие, и главное — чья взяла?

Впереди всех, как обычно, стоял Борщагов. Он щурился на солнце, слегка выпятив живот, осматривал площадь. И был он таким выбритым, умытым, свежим, бодрым, так аккуратно у него был повязан галстук, так сверкали начищенные ботинки, что ничего и объяснять никому не нужно было.

Кстати, Ростик обратил внимание, что галстук у него был так называемый ленинский, то есть довольно широкий и мягкий, как было принято в стародавние времена, темно-голубой, в белый горошек. Еще Ростик вдруг обратил внимание, что и бородка у него под вождя. И крысиные усики тоже… Его затошнило, как бывало, когда он узнавал что-то необъяснимым образом, когда он предвидел будущее. Но это было не предвидение, это был приступ ненависти к скотам, превратившим сограждан в своих рабов и находящих в этом не только смысл жизни, но и наслаждение. Это была ненависть к пиявкам, которые, как уголовники, считали, что грабить всех дано им от природы. Коммунисты — вот в чем собралась вся подлость этого мира…

— Ну, — спросил Квадратный, посмотрев на толпу у лестницы, на начальников перед собой, на сжавшихся от страха гэбэшат где-то сбоку, — и что теперь с вами делать, товарищи говнюки?

Глава 34

— Да как вы смеете? — повернулся к Квадратному Борщагов. — Да мы за этот город, за вас…

Внезапно из толпы, становящейся все плотнее и гуще, на всю площадь раздался чей-то мужской, уверенный и жесткий голос:

— Да, расскажи, отец родной, как ты о нас заботишься, ночей не спишь!

В толпе возник, но довольно быстро утих смех. На крыльце никто не издал ни звука. Ситуация в самом деле была непонятной. Никто не знал, что теперь делать. Одно было ясно — по-старому уже не будет, не должно быть.

Вдруг кто-то в толпе вскипел, стал проталкиваться вперед. Ростик пригляделся, ему все было видно. Это были три или четыре женщины, грязные, немытые волосы, выбившиеся из-под платков, превращали их в каких-то фурий. Таких можно было испугаться и с оружием в руках. Начальнички отшатнулись, Борщагов стал бледным, как его рубашка.

— Товарищи!..

— Кабан навозный тебе товарищ, — отозвался тот же голос. На этот раз смешков уже не было.

А ведь кончился смех, решил Ростик. Толпа качнулась вперед, но тут как-то неловко в первых рядах появился высокий бородатый человек в длинном, разорванном под мышкой пальто. Ростик его раньше не видел, но он почему-то сразу почувствовал, что этот человек не побоится встать на пути всей толпы, и это делало его сейчас самым сильным из всех, кто тут находился.

— Люди, не берите грех на душу! Послушайте свою совесть, ведь не знаем мы ничего…

— Как не знаем?! — заорал Квадратный. — Пока мы там гнили заживо, эти… — он указал на начальство, от возмущения у него не было слов. Тогда он вырвал из-за пазухи простыню и бросил в толпу. — Вот! А еще, — он подскочил к кому-то из тех ребят, что набивали сидоры райкомовской жратвой, — вот, и вот, и вот…

Он кидал в толпу и банки, и какие-то пакеты, затянутые целлофаном, и еще какие-то упаковки. Ростик уже не понимал, что происходит, не понимал, что доказывает Квадратный и как он это доказывает. Но старшина знал, что делал.

Какая-то старушка с седыми космами, закрывающими лицо, без платка, почти безумная, все трепала в поднятых руках кусок простыни. И ее голос был слышен почти на всю площадь или даже на весь город:

— Стиранные, Матерь Божья!

Надо отдать должное Борщагову, он попытался взять ситуацию под контроль. Он поднял руку в извечном жесте успокоения, шагнул вперед и зычно заорал:

— Это положено мне по штату, по номенклатурному списку…

— Ты, мразь человеческая, помолчи, а то линчуют тебя тут, и все дела, — сказал парень с автоматом, остановивший потасовку в подвале. — Просто молчи, может, обойдется.

Борщагов посмотрел на него и отшатнулся вбок, наткнулся на Ростика. Ростик заставил себя улыбнуться:

— Не ушибся, шкура партийная?

— Да как ты смеешь, мальчишка?!

— Как ты, падаль, смеешь этим людям еще в глаза смотреть?

То ли Борщагов не понял, что голубопогонники не свободны в своих действиях, то ли уже плохо соображал, что происходит вокруг, то ли его зашкалило от страха, но он заорал:

— Охрана!

И такова была сила привычки, что двое «голубых» каким-то образом решились, сунулись было вперед, но ненадолго. Одному подставили ножку, и он едва не упал, его подхватили и втолкнули назад в рядок гэбэшников. Второго вообще так двинули прикладом в спину, что грохот его падения на холодный асфальт заглушил даже ропот толпы. Парень больше не двигался. Других желающих слушать Борщагова не было.

Райкомовский секретарь теперь выглядел как большой, нелепый цыпленок, попавший под шпоры закаленного в боях петуха. Он огляделся, в его глазах светился страх.

— Да как же так можно, товарищи?..

— Когда ты, гнида, свои подштанники стирал в воде, а у нас дети умирали — мы тоже были товарищами?.. — спокойно проговорил Квадратный, подошел к нему и толкнул к стене. Потом быстро, но твердо, как и положено солдату, подобрал автомат с плеча, положил руку на затвор.

— Стойте!

Это опять был бородач. Он поднял обе руки, и вдруг Ростик понял, что стрельба в самом деле может оказаться ошибкой, если этот человек так думает. Почему так было и что это был за человек, Ростик не знал.

— Не нужно пачкаться об этих… Иначе мы возьмем на себя грех больший, чем каждый из нас может вынести. Они были поставлены властью, не теми людьми, которым мы доверяли, а властью, понимаете? И они так привыкли, они не понимают даже, какое преступление совершали…

— Да кто ты такой? — спросил парень с автоматом. — Прямо как блаженный какой! — Он оглянулся на Квадратного, на Ростика, на остальных своих друзей, с которыми пришел в это здание.

— А я и есть… — Бородатый выпрямился, выровнял сбитое в крике дыхание. — Меня зовут отец Петр. Рукоположен…

Толпа зашумела. Но женщины, те, которые рвались вперед и от вида которых даже у Ростика застыла кровь, успокаивались. Хотя многие еще трясли кулаками в воздухе, что-то требовали или просто хотели понять, просили, чтобы им объяснили… Ростик стал приходить в себя. Ему уже в самом деле не хотелось участвовать в убийстве этих…

Да, они были сволочами, но они в самом деле не понимали, что творили. И может, им следовало дать еще одну возможность понять этот мир? В этом заключалась бы какая-то более убедительная доля справедливости, чем в автомате, который старшина Квадратный все еще держал перед Борщаговым.

Внезапно вперед выступил Кошеваров. Лицо его перекашивала судорога, рот от крика съезжал набок, но он почему-то был тверд и уверен в себе.

— Люди! — заорал он. — Да, получилось плохо. Мы… плохо рассчитали наши возможности, многого не учли… В итоге, потеряли людей, и их теперь не вернуть. Но я знаю, все равно кому-то придется печь хлеб, развозить его по домам и больницам, придется подсчитывать запасы, находить лекарства. Я предлагаю…

Если и есть человек, который думает тут о деле и не злобствует, так это именно Кошеваров, решил Ростик. Странно, оказывается, не все они гады. Если его не пристукнут по злобе, он может оказаться лучшим из тех, кто сейчас готов работать на город.

Толпа вновь качнулась вперед. Каждый орал свое, получалось не очень понятно, но впечатляюще:

— Сволочи, гады ползучие!..

— Детьми заслонились, как в войну, а сами!..

А кто-то голосил и вовсе непонятное:

— Людоеды, ведь человечиной в своих райкомах привыкли кормиться!..

Но вперед уже не рвались. Отец Петр стоял чуть сбоку, повернувшись лицом и к толпе, и к начальникам, и к солдатам с голубыми погонами. Он смотрел на людей, и в глазах его была такая скорбь, такая мука и жалость, но и такое понимание, что Ростику захотелось подойти и спросить его: что он на самом деле обо всем этом думает? Но не подошел, постеснялся.

Тем временем в первые ряды пробился Рымолов. Он был грязен, как и большинство людей на этой площади. Но его, непонятно почему, даже грязь делала каким-то возвышенным и — как ни странно — спокойным. Он вытолкался вперед, поднялся на ступеньки и заговорил. Голос у него был не самый громкий, но он выделялся, как выделяется голос хорошего актера в любой, самой шумной толпе.

— Друзья!.. — Он поднял голову, и шум стал затихать. — Сограждане! — Удовлетворившись полученным эффектом, профессор стал оглядывать толпу, так он делал, наверное, читая лекции. — Я предлагаю все-таки не казнить этих людей. Да, они замараны подлостью, но это была подлость всей системы целиком. Если мы расстреляем их, сами станем как они. Ведь они всегда были готовы стрелять в нас, не так ли?

— Что делать-то? — прокричал уже знакомый мужской голос.

На этот раз Ростик разглядел крикуна и почти не удивился, когда обнаружил, что это был тот самый языкастый каменщик, который у них в подвале замазывал трещины, пробитые крысами.

— А делать ничего особенного не нужно, — уверенно сказал Рымолов. — Их следует отпустить. И запретить им на десять, скажем, лет занимать начальственные посты в городе. А руководство следует выбрать — как делает это любая демократия, кроме советской.

— Вот тебя и выберем, — крикнул кто-то из женщин. — А ты потом…

Ростик не расслышал, что будет, если Рымолов зарвется и станет как все прежние вожди.

— Тогда переизберете меня, — предложил Рымолов на всю площадь. Он подумал, постучал ногой по холодному, заснеженному асфальту. — Обещаю, первое, что сделаю, повешу вот тут на площади вечевой колокол. И каждый, кто что-нибудь узнает про меня или кого-нибудь из начальников скверное, придет, постучит и скажет, в чем его претензии. Справедливо?

Толпа зашумела. Теперь в ней уже не было агрессии, хотя злость еще оставалась.

— Наши предки всегда так жили, — вдруг сказал отец Петр. — И мы так будем жить. Нас немного осталось, — неожиданно добавил он, видимо, считая эти слова аргументом. Толпа вдруг стала расползаться, кто-то из задних рядов уже проталкивался наружу, чтобы отправиться домой.

— Всем спасибо! — прокричал Рымолов. Повернулся к Кошеварову, к начальникам и стал перечислять:

— Кошеваров, Ворожева, прошу вас заняться подсчетом наличных ресурсов сегодня, а завтра с утра доложить…

Ростик не слушал. Это были распоряжения человека, который решил взять на себя властные полномочия. Что из этого получится, могло подсказать только завтра. Внезапно Рымолов окликнул и его:

— Гринев! Ты пригласи-ка свою маму и сам завтра приходи…

Кто-то прорвался к бывшим партийным бонзам, кому-то двинули в ухо, кажется, Борщагову, но драчуна уже оттеснили, уговаривали не злиться.

— Я буду, Андрей Арсеньевич! — ответил Ростик. Рымолов улыбнулся бледными губами и подошел к отцу Петру, стал что-то говорить. Бородач покачал головой, потом стал неторопливо отвечать. Делать тут было больше нечего. Власть, похоже, в самом деле перешла в новые руки.

Ростик посмотрел, как самые предприимчивые из толпы продрались ко входу в райком и полезли внутрь, надеясь поживиться тем, что осталось в райкомовском убежище, как Квадратный подошел к голубопогонникам и стал резковато, но уже беззлобно спрашивать кто да что, намереваясь выставить в райкоме посты.

Все было к лучшему. Хотя полной уверенности у Ростика не было.

Глава 35

Заседание в бывшем кабинете первого секретаря Борщагова началось часов в десять. Уже давно включилось солнце, уже давно стали собираться самые первые, нетерпеливые функционеры, приглашенные Рымоловым. Ростик был среди них, но он не терял времени даром, сходил в гараж.

По сравнению с прежними временами, вход в гараж был свободный, нигде и видно не было голубопогонных, только шоферня да пара механиков в замасленных до изумления телогрейках. Чернобров был уже тут. Но возился не с БМП, а около вполне мирного, курносого «уазика». Узнав Ростика, водила кивнул и пожаловался:

— Шины объели, сиденья, даже поролон — тудыть их против шерсти…

— А хоть что-то тут ездить может?

Ростик оглянулся по сторонам. Машин в гараже было немало. Стояли тут и «Волги», и даже один «ЗИМ» с весьма понурым видом, должно быть, потому, что его бампер странно скособочился и шины, как у большинства машин, прохудились.

— Не знаю еще, — прогудел Чернобров, и, вздохнув, полез в мотор, разбираться. — В общем, постараюсь, но ручаться не могу. А что, — спросил он из-под капота, — опять в Чужой город посылают?

— Ничего не понятно пока.

— М-да, без транспорта будет хреново, — заключил Чернобров и стал так энергично звенеть гаечными ключами, что Ростик решил ему не мешать.

Когда в кабинете все расселись, преимущественно на найденных где-то вокзальных скамьях, расставленных рядами, как в кинотеатре, Ростик обнаружил, что собралось человек тридцать. Среди них оказалось немало вполне примелькавшихся начальственных лиц, но было и немало новых. О своей роли тут Ростик толком не думал, но подозревал, что олицетворяет человека с ружьем.

Начал Кошеваров. У него была перевязана голова, но он кипел энергией. Почему-то эта голова привлекла такое внимание, что даже профессор не выдержал:

— Простите, Илья Самойлович, почему у вас бинты, как у мумии какой-то?

Ответила мама.

— Вчера вечером, когда уже стемнело, кто-то изрядно помял нашего, так сказать, мэра, прямо во дворике дома. Но в общем, ничего страшного.

— Вот как? — Рымолов закусил губу.

— Да ерунда это, — отозвался Кашеваров, — отвели душу, и слава богу. Днем, если помните, вообще чуть не расстреляли.

— Продолжим, — решил Рымолов. — Так что у нас?

— Вчера мы провели самую поверхностную перепись, и выяснилось, что в городе осталось, по нашим оценкам, тысяч семьдесят пять, в лучшем случае, восемьдесят.

— Так мало? — спросил кто-то из заднего ряда.

— Эта цифра, к сожалению, скоро будет еще меньше, — отозвалась вдруг мама. — У нас нет ни перевязки, ни лекарств. Вчера выяснилась и вторая проблема: очень мало медицински грамотных людей. Почему-то раньше это не принималось в расчет, медики почти на треть были мобилизованы… солдатами. А теперь, когда нужно лечить людей…

— Может, организуем ускоренные курсы? — Рымолов постучал карандашом по кипе бумаг, которые он держал на широком мраморном подоконнике, за неимением стола. Свежее стекло было вставлено только в наружные пазы. — Вот только врачам придется самим позаботиться не только о практике, но и о преподавании.

— Было бы неплохо, — согласился Кошеваров. — Я не берусь отвечать за всех, но уверен, если добавить паек, многие согласятся и на большую нагрузку.

— Некоторые врачи и так не уходят домой из больниц, — отозвалась мама, — если мы предложим им еще и преподавать…

— И все-таки, это необходимо, — проговорил Рымолов. — Нужно будет подумать и о возобновлении занятий в университете. Может, в самом деле, если ввести за это добавочные пайки, преподаватели согласятся… Кстати, что у нас с пайками?

Отозвалась Тамара Ависовна, мама Любы. Формально она и раньше числилась среди руководителей города и теперь чувствовала себя вполне привычно:

— Я что могу доложить, — ее грузинский акцент не портил впечатления компетентности и спокойствия. — Общепита, конечно, нет. Но в целом, как ни странно, восемьдесят тысяч людей вполне можно прокормить до лета. Разносолов не обещаю, но с голоду никто не умрет, это точно. А весной нужно сеять, пахать.

Кошеваров подал голос:

— Я считаю, следует разрешить огороды. Семена, правда, трудно найти, но может быть, в университете кое-что найдется?

Рымолов опять постучал карандашом по своим бумагам. По мере того как ему докладывали, он все чаще записывал что-то на обрывках серой, дешевой бумаги. Когда он переворачивал листок, Ростик видел, что с оборотной стороны на них напечатаны какие-то бланки.

— С биологическими кафедрами я поговорю, но… Есть другие идеи по поводу семян?

Ростик рассказал, как Пестель нашел около Чужого города мутированную пшеницу. Рымолов подтвердил, что это неплохая догадка — сеять то, что тут уже вполне может служить пищей людям. Теперь записывать стал и Кошеваров.

Потом слово взял лейтенант Достальский. Он сидел в самом дальнем ряду с автоматом на коленях и был по-военному лаконичен:

— Считаю большой удачей, что удалось сохранить лошадей. Это значит, совсем без транспорта не останемся. Я уже не говорю о кавалерии. Вот только их очень мало, нужно найти кого-то, кто в них разбирается, и наладить конное производство.

— Долго это, — отозвался кто-то.

— Зато надежно. Это же лошади, не верблюды какие-нибудь, — сказал Достальский.

Ростик заподозрил, что в училище у них, как у пограничников, например, был курс конноспортивной подготовки. Хотя за верблюдов почему-то стало немного обидно.

— А может, мустангов где-нибудь тут найдем? — спросил кто-то. Но дискуссия о мустангах не удалась, ее прервал Рымолов.

— У нас мало времени. Кто может сказать что-нибудь о насекомых?

Снова доложил Достальский:

— Я был там вчера. Саранча уничтожила рой.

Рымолов вдруг посмотрел на Ростика.

— Это похоже на то, что ты говорил, вернувшись из Чужого города?

— Похоже, — кивнул Ростик. — Возможно, насекомые начали готовить защиту от саранчи, но опоздали.

— И победили те, у кого оказалось больше сил, — поддержал его Достальский. — С этой стороны угрозы пока не видно.

Рымолов повернулся к нему.

— Лейтенант, металл нашли?

— Не только рельсы или колеса, но и пули, гильзы, обломки инструментов — все спрессовано и спаяно в небольшие чушки.

— Тогда тебе, лейтенант, придется позаботиться о том, чтобы все это вернулось на территорию завода. Соберешь все в одном месте, как прежде, выставишь охрану.

— Таскать все придется на руках, — сказал Достальский. — Нужны люди.

— Людей пришлем, если есть пища, эта проблема отпадает, — отозвался Кошеваров. — За паек многие будут только рады мобилизоваться.

— А почему нужно таскать на руках? — спросил, подумав, Рымолов. — Попробуй найти мастеров, пусть склепают тачки какие-нибудь. Или хотя бы носилки… В общем, проследи, чтобы не надрывались…

Доклад следовал за докладом. Как ни удивительно это было, но положение их оказалось совсем не безнадежным. Ростик даже стал опасаться, что в этом проявляется магия начальственного кабинета, из которого жизнь по ту сторону стен представляется вполне спокойной, ровной и неопасной. Или действительно существовала окопная правда и правда штабов? Ростик потряс головой, он уже плохо понимал, зачем тут оказался.

— Гринев, — позвал его Рымолов.

Ростик поднял голову, людей осталось меньше половины, остальные, экономя время, разошлись работать. Дел и вправду было немало.

— Подумай, не говорил ли тебе твой высокоинформированный триффид о том, как часто случаются тут…

— Он назвал это — борым, — подсказал Ростик.

— Да, именно. Когда нам следует ждать следующее нашествие?

О чем он спрашивает, подумал Ростик. О том, что действительно говорил триффид, или о том, что мне в моих видениях являлось? Но разве об этом так вот переспросишь?

— Если нужно, я смотаюсь туда и спрошу его.

— Мне не только его ответ нужен, но и твои комментарии.

Теперь понятно, признал Ростик. Ладно, тогда так:

— Я не очень хорошо понял ситуацию, но… Нужно быть готовым встретить тех, кто придет за саранчой.

Кошеваров уронил свой карандаш, который держал, подобно Рымолову, словно указку.

— Кого? Кто это?

— Вообще-то, — Ростик колебался, он не знал, как это выразить, — они с саранчой мало связаны, но что-то общее у них есть. Я даже не думаю, что их следует называть мародерами… Не знаю, ни в чем не уверен.

Видение о тех, кто придет после саранчи, у него было кратким, слабым и совершенно неинформативным. Он не смог его интерпретировать даже для себя Рымолов спокойно, изучающе посмотрел на него и предложил:

— А конкретней что-нибудь сказать можешь?

— Это кто-то большой и слегка похожий на людей, — сказал Ростик. — Обдумав переговоры с Марамодом в Чужом городе, я решил, что нас даже приняли за них, когда мы там появились первый раз. И лучше их ждать, чем надеяться, что они не появятся.

— В таком случае, круг внешнего наблюдения нужно расширить. И как можно дальше.

— Всего лишь наблюдения? — спросил Кошеваров.

— Не только. Пусть наблюдатели охотятся, топографируют местность, делают прочие наблюдения. Это, конечно, работа для понимающих, поэтому… Гринев, придется начинать с тебя.

— Понимаю, — кивнул Ростик.

— А ты не знаешь, откуда могут появиться эти твои мародеры? С саранчой знание направления позволило обойтись единственным постом, — спросил Достальский.

— Они не мои, — пробурчал Ростик, поднимаясь. — Я не понял, мне в Чужой город наведаться или самому разведку организовать?

— Это на твое усмотрение. — Рымолов осмотрел встающих людей. — Так, что мы забыли?

Внезапно Ростик вспомнил.

— Вчера вы обещали повесить вечевой колокол.

Все замерли. Рымолов посмотрел на Ростика разом повеселевшими глазами.

— В самом деле, некрасиво получается, первое и единственное предвыборное обещание чуть не забыл. Спасибо, что напомнил.

— Но у нас нет колокола, — сказал Кошеваров.

— Помнится, — Рымолов подумал, посмотрел в окно, опять пошлепал карандашом по бумагам, — в подвале обсерватории остался один, снятый с церковной колокольни, — хотели использовать в музее атеизма, да так и не собрались. Вот только где его вешать?

— Перед райкомом, — предложил Ростик. — Где вчера митинг прошел.

— Митинг? — Рымолов хмыкнул. — Потом прикинем, может, в самом деле, склепаем арку и водрузим все сооружение на том самом месте. Но повесить колокол нужно сегодня… Ростик, полагаю, эта задача тебе по плечу.

Ростик кивнул. Это было несложно.

— И все-таки, где вы будете вешать колокол? — подался вперед слегка сонный Вершигора, главред «Известки». Как оказалось, он все время был рядом.

— А на вытянутую руку памятника Ленину, — решил Ростик. — Он стоял без дела столько лет, пусть хоть сейчас немного поработает.

— Одобряю, — кивнул Кошеваров, и довольная улыбка появилась на его бледном, перебинтованном, но неравнодушном лице.

Глава 36

Ростик возвращался домой незадолго до темноты. За день он набегался так, что только звон в ушах стоял да круги плыли перед глазами. Помимо колокола, он начал подготовку к первой разведывательной экспедиции с самыми широкими задачами, и это оказалось делом весьма хлопотным. Город оживал после нашествия летающих крыс, звенели пилы, тюкали топоры. В недалеком от них дворе, кажется, у Кошеварова, гавкала собака. Это было странно, раньше у них псины не было.

И все-таки Октябрьская выглядела почти нежилой. Снег лежал сплошным сугробом на проезжей части, много домов стояли нежилыми, деревянные сараюшки, выходящие в проулки между палисадничками, рассыпались, уж очень здорово их погрызла саранча… Зато из трубы его дома поднимался дымок. Ростик обрадовался, значит, мама уже пришла из больницы. Еще бы догадалась воды для помывки согреть, и вовсе…

Знаменитая отцова лавочка была не пустой. На ней, прямо на обледенелых досках, сидела Люба Ворожева. Она выглядела озабоченной, но и спокойной.

— Мама говорила, что девушкам на холодном сидеть… — начал было Ростик, но запнулся. На Любане были солдатские ватные штаны и очень толстая материнская дубленка, сделанная отцом из зимовочного тулупа. В этом наряде она казалась матрешкой, неуязвимой для холода и даже слегка деревянной.

— Много ты о девушках знаешь, — улыбнулась она. — Может, посидишь рядом?

Ростик смел снег с лавочки, сел. Тулуп и у него был что надо, сегодня только со склада получил. Как и солдатский сидор с пайком на ближайшую неделю. Не зря же бегал по всем складам, разнося записки от разных начальников, от Кошеварова и тети Тамары Ворожевой.

К тому же, как теперь почему-то стало казаться, и акацию крысы объели меньше других, и день был с намеком на весну. По крайней мере, снег определенно стал грубее — верный признак скорых оттепелей.

— Что делал сегодня? — спросила Любаня.

— Колокол вешал, экспедицию готовил.

И он рассказал ей в нескольких словах, какие команды получил и как взялся за их исполнение.

— Неплохо, — одобрила его Любаня. — Выходит, мы молодцы?

— Да, мы победили.

— Победили? Что именно?

— Всё, — заявил Ростик. — И саранчу, и коммунистов, и зиму, и голод… Такая у нас полоса пошла — одни победы. И все за нас.

Любаня посмотрела в сторону дома. Наползла какая-то хмарь, даже дым из печи был едва виден.

— А что было сегодня для тебя самым радостным?

— А у тебя?

— Ну, солнышко сегодня стало светить чуть ярче, чем вчера. Говорят, весна быстро наступит… Теперь ты давай.

— Я больше всего порадовался, что у меня теперь есть задание. И появились интересные мысли. Вообще, здорово, что у нас после восстания начальство поумнело.

— Не все, — сказала Любаня.

— А кто не поумнел?

— Борщагов. Говорит, что снова собирает компартию. Обещает, как только выйдет из больницы, разработать конституцию с правом оппозиции на проведение митингов.

— Из больницы?

— Его же вчера, пока он шел домой, где-то подловили… Как мальчишки в школе, честное слово.

Ростик вспомнил, что утром Кошеваров тоже героически не замечал повязку на голове. Судя по всему, райкомскому первосекретарю досталось больше, если он оказался в больнице.

— Прибьют его когда-нибудь.

— Непременно, — согласилась Любаня. — Лучше бы у него ничего не вышло, он самое хорошее дело готов испортачить. Что у тебя еще было хорошего?

— Еще на аэродроме я видел Кима.

— Ты и там был?

— Еще бы! Мне же нужно местность картографировать, а лучше всего это сделать сверху, с воздуха. Вот я и отправился туда, чтобы узнать, когда они полетят.

— А они полетят?

— Пока никто толком не знает. Но Ким говорил, что аэродром почти не пострадал, там ангары довольно жесткие, и саранча почти не пробилась. К тому же эти фанатики остались вместе с машинами, чтобы защищать их… И, как ни странно, многое отстояли. Ни одного серьезного прорыва у них так и не случилось.

— Вот это да! — восхитилась Любаня. — Какие молодцы.

— Молодцы, — подтвердил Ростик. — Жаль, он мне раньше не сказал, я бы к ним пробился.

— Ты был в больнице, на своем месте. А там, если учесть, что они отбились, и Кима хватило.

— В общем, Ким обещает сделать, что сможет, и начать полеты.

— Когда?

— Через месяц… То есть местный месяц, в три недели. Итого — первого апреля.

— Никому не верю, — подхватила Любаня.

Ростику все более определенно казалось, что она думает о чем-то совсем другом, не о том, что они тут рассказывают друг другу. Внезапно Любаня решилась, задержала дыхание, а потом выпалила:

— А у нас будет полет?

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду нас с тобой.

Ростик оторопел. Он знал, что это когда-нибудь будет, верил в это и всегда надеялся, что он произнесет какие-нибудь соответствующие слова на этом самом месте. Но сейчас, сразу после саранчи…

Он провел рукой по волосам, не заметив, что снял шапку. Дурацкий автомат за плечом сухо звякнул о кирасу. И этот панцирь, еще меч… Зачем он его сегодня взял с собой, автомата хватило бы.

Хотя для чего и автомат нужен, если он всего лишь по городу ходит? Противника нет, вероятно, в округе на несколько сот километров, а он — с автоматом. Ерунда какая-то. Или привычка?..

— Н-не знаю. Дел невпроворот, мне какие-то мародеры привиделись… Я об этом Рымолову сказал, он поверил. Он вообще после того, как прогноз на закапывание оправдался, стал ко мне прислушиваться, кажется. А тут такое…

— Да, такое. Именно.

Посидели молча. Плохо все получилось, а как теперь исправить, он не знал. Вот она сейчас встанет, уйдет к себе, и он с ней никогда больше не сможет заговорить, даже по-дружески.

— Любаня, я всегда хотел тебе сам это предложить. Понимаешь? Но только это казалось жутко сложной проблемой…

Любаня внезапно сверкнула глазами.

— А ты смотри на это проще, как на проблему выживания. Рода, например, фамилии Гриневых…

Ростик смутился, почувствовал, что краснеет. Эх, и почему девчонки с этим так торопятся, что им, шпоры мерещатся, что ли?

— В общем, и выживание тоже. Но здесь я как-то не могу…

Любаня повернулась к нему. И маленькая, чуть выше плеча, а смотрит почему-то свысока. Как будто сейчас вынет платок, утрет Ростику нос и начнет воспитывать.

— Мы же победители? Сам сказал, сколько побед за нами, и за тобой, в том числе. Неужели еще одну маленькую победу не сможешь завоевать?

— Тебя?

— Для меня тоже. И для себя, если это правда.

Ростик кивнул.

— Конечно, правда. Ты же знаешь. Нас еще во втором классе дразнили «жених и невеста».

— Я об этом тоже сегодня вспомнила, — улыбнулась она. Но на глаза ее почему-то опустился иней. Или это был не иней? — Ну, почему ты не скажешь того, что я хочу услышать?

Ростик понял. И про себя, и про нее.

— В самом деле… Раньше не решался, но сейчас скажу. Любаня, я люблю тебя.

Она улыбнулась, провела рукой по глазам. Это оказался не иней.

— Я тоже люблю тебя. И всегда любила, и теперь рада тебе это сказать.

— А еще, — сказал Ростик, — в целях решения проблемы выживания рода, например Гриневых, я предлагаю тебе стать моей женой. А то знаешь, всякое может случиться, все-таки в Полдневье живем.

— Про Полдневье можно было бы и не говорить на ночь глядя.

Она повернулась к нему и крепко-крепко прижалась холодноватыми, почему-то солеными губами к его губам.

Вот так это и бывает, подумал Ростик. Неужели так же было и у отца с мамой? Неужели это происходит со мной и с моей Любаней?

Любаня отодвинулась от него немного. Посмотрела налево, потом направо, в сторону своего дома.

— Знаешь, невестам полагается думать над такими предложениями. Но учитывая твою всепобедность и Полдневье, я полагаю, что… В общем, так. Наш дом почему-то пострадал больше твоего, поэтому я, пожалуй, перееду к тебе. Может быть, прямо сейчас.

Ростик почувствовал, что не дышал последние минуты три. К тому же сидор с пайком упал на снег. Он наклонился, поднял его, отряхнул снежинки с брезента.

— Это правильно, Любаня, но…

— Что тебя беспокоит, победитель?

— А мама? — спросил Ростик. — Что она скажет?

Любаня улыбнулась так, что старая акация за их спинами чуть не раскрыла свои цветы на два месяца раньше срока.

— Она обещала, что будет входить к нам в комнату со стуком.

— Как так? Ты хочешь сказать, вы с ней обо всем уже договорилась?

Любаня закусила нижнюю губу, что еще с детства служило признаком ее нежелания признаваться в каком-нибудь озорстве. Но на этот раз кивнула.

— Она согласилась переехать в твою комнату, а нам отдала дальнюю, так называемую спальню.

— Вот это да! — вырвалось у Ростика.

— Это всегда когда-нибудь происходит. — Она погладила его по рукаву, успокаивая.

— Так это же заговор! — вскричал он в радостном ужасе. Любаня снова кивнула.

— Она у меня молодец, — восхитился Ростик. — И ты тоже молодец. Оба вы у меня…

— Сегодня у нас будет свадьба, — сказала Любаня, поправляя платок. — Мамы, правда, не будет, и гостей не будет, но это и не обязательно. Их можно позже позвать, когда станет теплее. Тогда во всем признаемся, расставим столы в саду. Но свадьба сегодня состоится. Я даже воду поставила на плиту, чтобы горячей была.

— Это ты печь топишь? — спросил Ростик, если бы не естественная подушка снега, он бы грохнулся с лавочки.

Любаня опять кивнула, подхватила его под руку и силой подняла с лавочки.

— Заговор, — твердо сказал Ростик, — как пить дать.

Потом всмотрелся в лицо Любани. Стало совсем темно, но ее глаза были видны. И в этих огромных, темных озерах плескалась радость и любовь.

Он постоял, подумал и, прежде чем толкнуть калитку, добавил:

— Жизнь продолжается.