Социальная этика, выраженная в форме морали (нравственности) или в религиозной форме, может быть разной у разных индивидов и разных групп. Она существенно различается в субкультурах одной и той же национальной культуры. В частности, публично-властное перераспределение всегда оценивается как социальное благо теми, кто получает от этого перераспределения, и как социальное зло (возможно, как необходимое зло) — теми, у кого в основном отбирают. Столкновение противоположных морально-религиозных позиций — нормальная ситуация в культуре правового типа.
• Моральное поведение не противоречит праву, пока оно не переходит в агрессивное насилие, пока люди не навязывают свои нравы другим, т. е. не нарушают запрет агрессивного насилия. Это утверждение равным образом относится и к религиозному поведению.
Право, с его свободой совести, предоставляет человеку возможность самостоятельно делать выбор в пределах ненасильственной деятельности, независимо от того, нравится этот выбор или не нравится некоему моральному или религиозному большинству.
Совсем другое дело — социально-властное регулирование, трансформирующее некий моральный принцип в обязательные предписания. Как таковой, моральный выбор является автономным, не навязанным извне. Но гетерономное воздействие из соображений «защиты общественной морали», «принуждение к добру» означает, что одна группа, используя силовые ресурсы, навязывает свои нравы другим.
Свобода совести исключает агрессивное насилие, но в остальном она позволяет каждому самому определять, что есть добро и что есть зло. Напротив, при моральном регулировании свободные взаимодействия, в которых нет агрессивного насилия, но которые не нравятся политически господствующей группе, запрещаются ею как «недопустимое социальное зло».
Классический пример — запрет проституции. Речь идет именно проституции, а не о насилии, которое может быть связано с проституцией. Вообще запрещать полноправным и находящимся в здравом уме и твердой памяти людям совершать сделки, касающиеся только их, просто потому что такие сделки кому-то не нравятся — это и есть агрессивное насилие. Более того, давно известно, что запрещение проституции не выполняет заявленную функцию. Следовательно, его живучесть объясняется его латентной функцией: на нелегальной проституции паразитируют все, кто призван бороться с этим «злом», и прежде всего — «полиция нравов».
Таким образом, моральное (и религиозное) регулирование противоречит принципу права, отрицает моральную самостоятельность объектов этого регулирования (их субъектность отрицается; агрессивное насилие — это воздействие, предполагающее отказ другому в значениях самостоятельности). Более того, моральное регулирование равнозначно произволу регулирующих субъектов, поскольку критерием оценки поведения как морально допустимого могут быть только представления оценивающего субъекта о добре и зле, в данном случае — властного субъекта.
Причем, в социал-капиталистической идеологии говорится о неких якобы общезначимых, общечеловеческих моральных нормах или требованиях, которыми можно ограничивать права человека. Международно-правовые акты, включая Европейскую конвенцию о защите прав человека и основных свобод, а также конституции государств (например, часть 3 статьи 55 Конституции РФ) содержат положения об ограничениях прав человека в целях защиты морали.
В прежние времена, да и сегодня в неразвитых правовых культурах, религиозные этические требования выдвигались как общеобязательные. Теперь на Западе никому не приходит в голову официально провозгласить общеобязательной социальную этику какой-либо религии или же говорить о какой-то общечеловеческой религии. Но столь толерантной западная культура стала лишь после того, как противоречия между религиозными социальными этиками вылились в религиозные войны.
Поскольку моральное сознание не столь агрессивно, как религиозное, права человека стремятся ограничить лишь «в той мере, в которой это необходимо для защиты нравственности» (и тут же «ничтоже сумняшеся» провозглашают свободу совести!).
Ненасильственная деятельность правомерна и тогда, когда она противоречит интересам других (неких третьих лиц), например, ухудшает их имущественное положение, или когда она противоречит их нравам, убеждениям или верованиям. С точки зрения формального равенства люди, не разделяющие нравы других, даже если это моральные принципы некоего большинства, вправе не учитывать эти принципы в своих действиях, и никто — ни «моральное большинство», ни «моральные маргиналы» — не вправе навязывать свои нравы другим.
Правовой принцип исключает ограничение свободы по моральным основаниям. Он запрещает агрессивное насилие (возможно, имеющее моральное основание), но не такие действия, которые «противны общественной морали». Однако люди с неразвитым правовым сознанием убеждены, что если свобода ведет к аморальным (с их точки зрения) или греховным деяниям, то такую свободу нужно запретить, даже если это ненасильственные действия (например, стремление предпринимателей к получению прибыли или добровольные гомосексуальные связи). И многим российским «обществоведам», рассуждающим о праве и нравственности, отрыв понятия правовой свободы от «общественной морали» представляется неприемлемым, достойным наказания.
Право не знает, что такое добро и что такое зло, ибо в области права мы оперируем терминами и понятиями «правомерное» и «противоправное», снимающими моральные противоречия. Так что это словосочетание абсурдно и при различении, и при отождествлении права и закона.
Если принять, что закон является мерой права, тогда в законе, запрещающем «злоупотреблять правом», должны быть перечислены и формально определены все проявления этого самого «зла». В противном случае мерой права будет уже не закон, а мнение сильнейшего о том, что есть «зло» здесь и сейчас.
Если же согласиться с тем, что мерой права является равенство в свободе, и правомерно запрещать только агрессивное насилие, то запрет «злоупотреблять правом» окажется либо бессмысленным (если юридически трактуемое «зло» — это и есть агрессивное насилие), либо противоправным (если имеется в виду «зло» за пределами агрессивного насилия).
Наконец, это словосочетание абсурдно даже при морально-этической интерпретации права. Если мы сначала определим, что правом не может называться нечто «злое», то «злоупотребление правом» логически уже невозможно.
В действительности это словосочетание является плодом неразвитого правосознания, его реакцией на проблему правонарушающего закона: с одной стороны, считается, что законное — это и есть правомерное, а с другой — законы могут приводить к таким последствиям, которые не хочется называть правом (с какой-то ценностной позиции).
Однако в юриспруденции (и вообще в одной и той же системе суждений) «правомерное» и «злое» («юридически злое») должно определяться по одному и тому же критерию. В противном случае придется либо признать, что «злое» — это еще не есть «противоправное», либо встать на позицию правового нигилизма.