Прочерк

М.

…А то во сне придет и сядет

Тихонько за столом моим.

Страницы бережно разгладит

Узорным ножиком своим.

Себе навстречу улыбнется.

То к полкам книжным подойдет,

То снова над столом нагнется,

Очки протрет, перо возьмет…

И я проснусь, похолодею,

В пустую брошенная тьму.

Никак тебя не одолею —

Сердцебиенье не уйму.

Ты шел мимо нашего дома,

И лампа горела в окне.

Ты шел мимо нашего дома

И думал, сквозь тьму, обо мне.

Но воздух, меж нами текущий,

И лампа, и стены, и ночь,

И воздух, меж нами текущий,

Тебе не хотели помочь.

И я ничего не слыхала.

Минуты неспешно идут.

Сна нету… Но я не слыхала —

Тебя мимо дома ведут.

Я знаю, ты убит. А я еще жива.

Освобождения не наступили сроки.

Я жить осуждена. Седая голова

И пеплом старости подернутые щеки.

М.

Консервы на углу давали.

Мальчишки путались в ногах.

Неправду рупоры орали.

Пыль оседала на губах.

Я шла к Неве припомнить ночи,

Проплаканные у реки.

Твоей гробнице глянуть в очи,

Измерить глубину тоски.

О, как сегодня глубока,

Моя река, моя тоска!

Я пустынной Москвою

Прохожу одиноко.

Вспоминаю и жду.

Мы любили с тобою

Чаши, полные света,

Что в Охотном ряду.

Нас игрушечный поезд

Увозил в подземелье,

Где веселая тьма.

Ах, игрушечный поезд!

Обещал ты веселье.

Оказалось — тюрьма.

На таком пути, пути высоком,

Зорком, щедром — счастью не бывать…

И ему, не будучи пророком,

Можно было гибель предсказать.

Но, казалось, он вот-вот увидит

То, что увидать он послан был.

На простор с добычей славной выйдет

И у ног положит и расскажет…

Нет, под мертвой пулей мертвый ляжет,

Чтоб не видел и не говорил.

М.

Быть может, эта береза

Из милого выросла тела.

Так нежно она лепетала

Над бедной моей головой.

Быть может, босая девчонка

Твоими глазами глядела,

Когда, надышавшись морем,

Я возвращалась домой.

По эту сторону смерти,

Рукою держась за сердце,

По эту сторону смерти

Я вести торжественной жду.

Я слышу памяти шорох,

Я слышу цоканье белок.

Такая бывает ясность

Сознания — только в бреду.

Л. А.

Неправда, не застлан слезами!

В слезах обостряется взгляд.

И зорче мы видим глазами,

Когда на них слезы горят.

Не стану ни слушать, ни спорить.

Живи в темноте — но не смей

Бессмысленным словом позорить

Заплаканной правды моей.

А впрочем, она не заметит,

Поешь ли ты иль не поешь.

Спокойным забвением встретит

Твою громогласную ложь.

Нам слово гибель, узкое и злое,

Привычней слов: письмо, береза, дом.

Оно свое, оно как хлеб родное —

Ведь запросто мы с гибелью живем.

Надеешься еще? Оставь, не лги.

Возлюбленный погиб, Париж погиб.

И теми глазами,

Которые видели море, Сенат и тебя, —

Устало слежу за горами, песками, орлами,

За розовыми, пышно взбитыми облаками.

Чужбина.

Ну что ж, поживем, ничего не любя.

…А те, кого я так любила,

Кем молодость моя цвела, —

Всех деловитая могила

По очереди прибрала.

Я к ним хочу, к моим убитым.

Их голоса во мне звучат.

На пустырях тайком зарытым

Рукой бесстрастной палача.

И к ним, в боях под Ленинградом

Наш грех искавшим искупить.

Я к ним хочу. Я с ними рядом

Достойна голову сложить.

М.

1

И снова карточка твоя

Колдует на столе.

Как долго дружен ты со мной,

Ты, отданный земле.

Уж сколько раз звала я смерть

В холодное жилье.

Но мне мешает умереть

Бессмертие твое.

2

Ты нищих шлешь, но и они немеют.

Молчат под окнами, молчанием казня.

И о тебе мне рассказать не смеют,

И молча хлеба просят у меня.

3

Но пока я туда не войду,

Я покоя нигде не найду.

А когда я войду туда —

Вся из камня войду, изо льда, —

Твой фонарик, тот, заводной,

Ключик твой от двери входной,

Тень от тени твоей, луч луча —

Под кровавой пятой сургуча.

«И твердые ласточки круглых бровей…»

Не надо. Не надо. Не надо.

«Сказать, что они отлежались в своей…»

Какая от слез прохлада!

Какая отрада — сквозь лютый зной

Схватиться за слово поэта,

Чтоб строки на север вели за собой

К могиле, затерянной где-то.

Они тогда еще живыми были,

Те мальчики, те сверстники мои.

Их навсегда еще не разбудили.

По улицам немым не провели.

И мы тогда еще живыми были.

Не вдовами, не совами в ночи.

Тогда еще нас не приворожили

Бессонных окон желтые лучи.

Мы, кажется, тогда живыми были…

Но что же ты? о чем ты? замолчи.

Пиши о детстве, если ты не хочешь

Свихнуть с ума. Не то смотри — вот-вот

Подпрыгнешь ты, заблеешь, захохочешь,

Заплачешь в голос и махнешь в пролет.

Лицом в слезах о каменные плиты,

Как, помнишь, Гаршин — бедный, дорогой, —

Не камнями, но казнями убитый, —

Лицом в слезах о камни мостовой.

Пиши о детстве. «Ковш душевной глуби»

Прижми к губам и медленно тяни

Сквозь немотой обугленные губы

Студеные, все в невских льдинках, дни.

…………………….

Паркеты скрипят под ногою.

В Италию я не вошла.

Не веришь за окнами зною,

Такая в Испании мгла.

В коричневой тьме инквизиций

Угрюмый покоится зал.

Мадонны одной бледнолицей

Меня удержали глаза.

Ей даже воздух тронуть больно.

Бровям печали не поднять.

Я отодвинулась невольно —

Мир от нее не заслонять.

Опущены глаза, но видят:

Дорогу видят, воронье,

Людей, которые обидят

Упрямца милого ее.

В бессонном сне ей снятся, снятся

Следы в пыли и вой камней.

Ей тоже, кажется, семнадцать,

Не больше, кажется, чем мне, —

Но в тьме такое разглядела,

Такое видит впереди,

Что сына худенькое тело

Не смеет прижимать к груди.

Над сыном цепенеют пальцы —

Любимого нельзя спасти, —

Напрасно худенькое тельце

Ты станешь прижимать к груди.

Расслышала ль она молчанье

Ночей — там, у ворот тюрьмы, —

Где в тайном чаянье прощанья

Год молча простояли мы?

Машины каждую минуту

Сворачивали от моста,

И кто-то прошептал кому-то:

«Опять сюда. Опять сюда».

Сюда… И, нас пронзив огнями,

Бесшумно замедляет ход…

Не ты, не ты ли вместе с нами

Молчала около ворот?

Она томится без названья,

Та гибель, та немая ночь…

И бомбам не взорвать молчанья!

Молчать невмочь и петь невмочь.

Я помню осенью на Каме

Почтовый ящик над рекой,

С облупленными боками,

Весь вылинявший такой,

И вдруг старуха закрестилась

И перед ним на мостовой

В пыль на колени опустилась —

Она ему, ему молилась,

Письма просила у него.

И я готова помолиться

И ящику, и небесам,

И тополям, и вольным птицам,

И мертвых светлым голосам —

О жизни мальчика родного,

Увиденного в раннем сне,

Младенце-Слово, Боге-Слово…

В какой сейчас он стороне?

Не он ли там, вдоль стен из глины,

Бредет, все голоден, все бос?

Хлебнуть от мутных вод чужбины

Ему сегодня довелось.

Но я не верю, я не знаю,

Не верю в крест, не верю в меч.

К тебе я руки простираю,

О человеческая речь!

Вот он бредет, усталый мальчик…

О чем заводит песню он?

Что, если б этот мальчик-с-пальчик

К спасенью был приговорен?

Мы расскажем, мы еще расскажем,

Мы возьмем и эту высоту,

Перед тем как мы в могилу ляжем,

Обо всем, что совершилось тут.

И черный струп воспоминанья

С души без боли упадет,

И самой немоты названье,

Ликуя, рот произнесет.

Среди площадной и растленной —

Из всех рупоров, наизусть!..

Ты вправду бываешь надменной,

Лишенная голоса грусть.

Беззвучна — а громче салюта.

Ты жизнь обняла, как вода, —

Глубокой печали минута,

Пока я жива — навсегда.

С тех пор как я живу ничья

В суровом вихре лет, —

Легко струится жизнь моя,

Но жизни больше нет.

Она осталась за чертой

Далекой той весны,

Улыбки той и песни той,

Что в прах превращены.

Теперь я старше и ученей стала

И прятаться умею от тоски.

А может, и она слегка устала,

И ей за мной гоняться не с руки.

Как бы там ни было, мы разминулись с нею,

И я о том, конечно, не жалею.

Но было что-то доблестное в ней,

Пронзительное что-то и живое,

Как зыбкой ночью очерк кораблей…

Сказать попроще — что-то молодое.

Теперь она ушла и горе увела.

Но горе было все, чем я жива была.

Мне б вырваться хотелось из себя

И кем-нибудь другим оборотиться.

Чтоб я — хотя б на миг один! — была не я,

А камень, или куст, или синица.

Ведь куст не помнит города того,

Бездымных труб из моего окошка.

Он вообще не помнит ничего.

От памяти я отдохну немножко.

А там опять — в постылый, мертвый путь.

Иду, иду, иду — а все на месте.

Никак за угол тот не завернуть,

Где страшные меня настигли вести.

Какую я очередь выстояла —

Припомнить и то тяжело,

Какой холодиной неистовою

Мне бедные руки свело.

Какими пустынными стонами

Сквозь шум городской он пророс,

Далекими, смутно-знакомыми, —

Бензином пропахший мороз!

Какие там мысли обронены

И ветром гудят в проводах.

Какие там судьбы схоронены

В широких безмолвных снегах.

Каюсь, я уже чужой судьбою —

Вымышленной — не могу дышать.

О тебе, и обо мне с тобою,

И о тех, кто был тогда с тобою,

Прежде, чем я сделаюсь землею,

Вместе с вами сделаюсь землею,

Мне б хотелось книгу прочитать.

Я не посмею называть любовью

Ту злую боль, что сердце мне сверлит.

Но буква «М», вся налитая кровью,

Не о метро, а о тебе твердит.

И семафора капельки кровавы.

И дальний стон мне чудится во сне.

Так вот они, любви причуды и забавы!

И белый день — твой белый лик в окне.

Мы опять повстречались, деревья и снег!

Я люблю вас, пушистые ветки.

Одиночество — словно родной человек.

На сугробах колючки и метки.

Мы с тобою еще помолчим, тишина!

Белым снегом умоемся, совесть!

По следам разберемся, про что там она —

Пережитого вьюжная повесть.

М.

1

Уже разведены мосты.

Мы не расстанемся с тобою.

Мы вместе, вместе — я и ты,

Сведенные навек судьбою.

Мосты разъяты над водой,

Как изваяния разлуки.

Над нашей, над твоей судьбой

Нева заламывает руки.

А мы соединяем их.

И в суверенном королевстве

Скрепляем обручальный стих

Блаженным шепотом о детстве.

Отшатывались тени зла,

Кривлялись где-то там, за дверью.

А я была, а я была

Полна доверия к доверью.

Сквозь шепот проступил рассвет,

С рассветом проступило братство.

Вот почему сквозь столько лет,

Сквозь столько слез — не нарыдаться.

Рассветной сырости струя.

Рассветный дальний зуд трамвая.

И спящая рука твоя,

Еще моя, еще живая.

2

Куда они бросили тело твое? В люк?

Где расстреливали? В подвале?

Слышал ли ты звук

Выстрела? Нет, едва ли.

Выстрел в затылок милосерд:

Вдребезги память.

Вспомнил ли ты тот рассвет? Нет.

Торопился падать.

М.

1

Я музыкой жива. Она сестра разлуки.

Последний взмах — нет, не смычка, платка.

В последний раз расставшиеся руки,

И окна, тронувшиеся без звонка.

И пауза — во всю длину перрона

(Светлым-светло, а не видать ни зги).

И у покачивающегося вагона

Карениной предсмертные шаги.

1979–1981

2

Отмыкай мою душу скрипичным ключом. Где же флейты?

Паровозных гудков заглуши несмолкающий вой.

Никогда не поверю, хоть режь ты меня, хоть убей ты,

Никогда не поверю, что мертвый ты, а не живой.

Вынимай мою душу из мрака сырого колодца.

(Вот и скрипка вступила, и труб неподкупная медь.)

Выручай мою душу — за нее еще стоит бороться,

За нее еще стоит, владея смычком, умереть.

С каждой новой могилой

Не смиренье, а бунт.

Неужели, мой милый,

И тебя погребут?

Четко так молоточки

Бьют по шляпкам гвоздей.

Жизни точные точки

И твоей, и моей.

Мы ведь сверстники, братство

И седин, и годин.

Нам пора собираться:

Год рожденья один.

Помнишь детское детство?

Школа. Вместе домой.

Помнишь город в наследство —

Мой и твой, твой и мой?

Мерли кони и люди,

Глад и мор, мор и глад.

От кронштадтских орудий

В окнах стекла дрожат.

Тем и кончилось детство.

Ну а юность — тюрьмой.

Изуверством и зверством

Зрелость — тридцать седьмой.

Необъятный, беззвучный,

Нескончаемый год.

Он всю жизнь, безотлучный,

В нашей жизни живет.

Наши раны омыла

Свежей кровью война.

Грохотала и выла,

Хохотала она.

… О чистые слезы разлуки

На грязном вагонном стекле.

О добрые, мертвые руки

На зимней, промерзшей земле…

«Замороженный ад» —

Город-морг, Ленинград.

Помнишь смерть вурдалака —

И рыданья вослед?

Ты, конечно, не плакал.

Ну и я — тоже нет.

Мы ведь сверстники, братья.

Я да ты, ты да я.

Поколенью объятья

Открывает земля.

Поколенью повинных —

Поголовно и сплошь.

Поколенью невинных —

Ложь и кровь, кровь и ложь.

Поколенью забытых

(Опечатанный след).

Кто там кличет забитых?

Нет и не было! Нет!

Четко бьют молоточки.

Указанья четки:

«У кого там цветочки?

Эй, давайте венки!»

В строй вступает могила.

Все приемлет земля.

Непонятно, мой милый,

Это ты или я.