Продам свой череп

Старые истории в новом свете

... А по ночам они рассказывали друг другу страшные истории.

- В некотором царстве, в некотором государстве, был город под названием Гамельн...

- У меня дедушка в Гомеле живёт...

- Не Гомель, а Га-ме-льн, старинный богатый город. Его жители были знамениты своей скупостью. Умели они, как никто, беречь свои запасы, приумножать добро, наживаться буквально на всём. И вот как-то раз наступил в той стране голодный год...

- Как у нас, - вздохнул кто-то, - наверное, тоже гражданская война шла...

- Будете перебивать - не буду рассказывать!

- Рассказывайте - не будем.

- Не война там была, а засуха, неурожай. Настал, значит, голод. А гамельнцам до этого и дела нет. У них амбары полны зерна, масла, солений, варений и копчений. И тогда в город со всей округи потянулись толпы голодных крестьян. А вместе с ними пришли и крысы, полчища крыс, которым тоже нечего было жрать. Голодные твари разбежались по амбарам, подвалам и закромам, полным отборного зерна. И начались крысиные пиры!

Городские власти решили, чтобы избавить Гамельн от нежданной напасти, свезти в город со всей округи котов и кошек. Сказано - сделано: свезли. Но ничего из этой затеи не вышло. Коты испугались огромной армии здоровенных грызунов и разбежались.

А крыс в Гамельне всё прибывало и прибывало. Никого не боясь, они шныряли повсюду. Привлечённые запахами еды, пробирались на кухни. Выглядывали из углов, поводя носами, принюхиваясь: «Чем тут вкусненьким пахнет?» Прыгали на столы, прямо с блюд норовили утащить лучший кусок. Добирались даже до окороков и колбас, подвешенных к потолку. Чего ни хватишься - всё сожрали, проклятые! Теперь уже и Гамельну стал грозить голод. И тогда власти объявили:

- Кто избавит славный город Гамельн от крыс, получит столько золота, сколько сможет унести!

Через три дня к городскому голове явился один мужчина и сказал, что он крысолов. Одет он был в камзол и плащ-накидку. Одна половина камзола чёрная, как ночь, другая белая, как день. В чёрную шапочку сбоку воткнуто петушиное перо. В руке незнакомец держал старинную, потемневшую от времени дудку. Голова спросил:

- Скажи, можешь ли ты истребить крыс в нашем городе?

- Могу. Эти твари мне подвластны.

- Все?

- Да. Я очищу ваш город от крыс. За это, как я слышал, вы дадите мне столько золота, сколько я смогу унести. Моё слово крепко. Но и вы своё держите.

- Конечно, - ответил городской голова, решив про себя, что тот много не сможет унести: больно уж худ и невзрачен на вид был крысолов.

Тот вышел на площадь, поднёс к губам дудку. Протяжные противные звуки полились из неё. И тотчас же из всех домов стали выбегать крысы. Выползали из подвалов, прыгали с чердаков. Крысы окружили крысолова со всех сторон.

А он, наигрывая на дудочке, спокойно пошёл с площади. И все до одной крысы побежали вслед за ним. Из улочки в улочку шёл крысолов. Крыс становилось всё больше и больше. Вот они уже у городских ворот, вот вышли из города и растянулись по дороге чёрной лентой на целый километр.

Крысолов вышел на берег реки. Прыгнул в лодку, которая покачивалась тут же у берега. Не переставая играть на дудке, выплыл на середину реки. Крысы бросились в воду и поплыли за ним, и плыли до тех пор, пока от усталости не утонули все до одной.

Ликует освобождённый от крыс город. Радостно звучат колокола на всех соборах. Весёлыми толпами идут по улицам горожане. Спасён славный Гамельн!

Крысолов пришёл к городскому голове.

- Я своё слово сдержал. Теперь дело за вами. Вот, сыпьте золото в этот мешок...

- За такую плёвую работу тебе достаточно и серебра, - сказал надменно голова. - И не мешок, а кошелёк. Вот, получи...

- Но ведь у нас был уговор...

- Бери, что дают. А то и этого не получишь.

- Что ж, смотрите, как бы вам не пришлось об этом пожалеть!

Незнакомец, не взяв кошелька, вышел на площадь и снова заиграл - только уже другую, весёлую мелодию - на своей дудке. И тотчас из всех домов стали выбегать дети, много детей, все мальчики и девочки Гамельна. Они окружили крысолова, слушая музыку, и, когда он покинул площадь, отправились за ним.

Вот уже и городские ворота. Дети с топотом пробежали по подъёмному мосту через ров. Вслед за играющим крысоловом они уходили по дороге всё дальше и дальше, пока не скрылись из виду...

Рассказчик умолкал.

- А что было дальше с детьми?

- Это всё. Давайте спать!

- Мы всё равно не уснём. Ну, пожалуйста!

- Ладно, чёрт с вами, слушайте...

- Прошли годы. Однажды в Гамельне появился слепой странник. Город показался ему тихим, печальным, холодным. Забрёл старик в трактир погреться у тёплого очага. Слышал слепой, как стучат о деревянный стол кружки с пивом, и ему тоже захотелось освежающего напитка. Но денег у него не было. Заметив это, хозяин сказал:

- Откуда ты пришёл, старик? Потешь нас рассказом почуднее, и я, так и быть, поднесу тебе кружку пива.

И слепой начал свой рассказ:

- Много земель исходил я, и вот однажды привела меня судьба к какому-то городу. Я вошёл в ворота и побрёл по улице. Чутко прислушиваясь к звукам, я не мог не подивиться: вокруг меня раздавались только юные голоса. В этом городе больше бегали, чем ходили. Кто-то вприпрыжку обгонял меня. Кто-то бежал мне навстречу. Слышал я, как мяч скакал по земле. Все голоса были звонкие. Все шаги лёгкие, быстрые. И тогда понял я, что этот город населён одними юношами и девушками.

Был я радушно принят в первом же доме, куда постучал. А когда я спросил, что это за город, странную сказку рассказал мне мой юный хозяин. Думаю, посмеялся он над бедным стариком, но я не сержусь на доброго юношу. Вот что рассказал он.

Когда они были маленькими детьми, увёл их из родного города человек, замечательно игравший на дудке. Завёл он их в какую-то громадную пещеру, внутри высокой горы, а сам куда-то исчез. После долгих скитаний во мраке прошли дети сквозь эту гору и очутились в безлюдном, диком месте.

Тогда из лесу пришли лани и накормили самых маленьких своим молоком. Без труда приручались дикие козы. Сначала жили дети в шалашах, а потом стали строить город. И легко поднимали они огромные камни, словно камни сами хотели сложиться в стены и башни... Так они и построили свой город, юный и светлый, как они сами...

В волнении, прерывающимися от слёз голосами гамельнцы, среди которых были одни старики, стали спрашивать:

- Но где же, где, в какой стороне лежит этот город?

Ничего не мог им сказать в ответ странник, ведь он был слепым...

Эту историю детям поведал мистер Смит (используя жену как переводчицу). А учитель истории товарищ Кузнецов рассказал им другую, более правдивую.

- Вчера мы с вами говорили о крестовых походах рыцарей. А сегодня я расскажу вам о крестовых походах... детей!

В 1200 году неподалеку от французского города Орлеана, в деревушке Клуа родился мальчик по имени Стефан. Как все крестьянские дети, он с малых лет помогал родителям - пас скот. В один из тёплых майских дней 1212 года Стефан повстречался с монахом-пилигримом, идущим из Палестины и попросившим подаяния. Монах принял поданный ему кусок хлеба и стал рассказывать о заморских странах, о приключениях крестоносцев. Стефан зачарованно слушал. Вдруг монах прервал свой рассказ и неожиданно заявил, что он Иисус Христос. Он велел мальчику стать во главе небывалого крестового похода - детского, ибо «от уст младенцев исходит сила на врага». Для покорения мусульман, говорил он, нет нужды ни в мечах, ни в доспехах, достаточно будет безгрешности детей и божьего слова в их устах. После чего монах исчез.

На другой день Стефан собрал котомку, взял посох и направился в Сен-Дени, аббатство святого Дениса. Мальчик рассудил, что собирать добровольцев для детского похода надо в месте наибольшего стечения паломников. Там он выступал с речами, говорил о том, что все, кто хотел завоевать Гроб Господен, были грешниками, и святыня достанется только детям, ибо их вера чиста и греха они не знают. Весть лавиной пронеслась по Франции, и вскоре дороги заполнились толпами малолетних паломников.

Пока юные крестоносцы, возглавляемые Стефаном, шли по территории родной страны, население везде принимало их гостеприимно. Дети если и умирали в походе, то почти исключительно от солнечных ударов. Завидев вдали какую-нибудь крепость, дети возбужденно спрашивали друг друга: «Это Иерусалим?» Бедолаги забывали, а многие и просто не знали, что достичь святой земли можно, лишь переплыв море. Но вот они пришли в город-порт Марсель, разместились на кораблях. Кораблей было семь, детей - пять тысяч. И несколько сот священников.

Проводить детей на берег высыпало все население Марселя. После торжественного молебна суда под парусами, расцвеченные флагами, под песнопения и восторженные крики горожан величаво отплыли из гавани, и вот уже они исчезли за горизонтом. Навеки.

Восемнадцать лет о судьбе этих кораблей и отплывших на них детей ничего не было известно. В 1230 году в Европе внезапно объявился монах, некогда отплывший из Марселя вместе с детьми. Из его рассказов, быстро облетевших весь континент, родители узнали о трагической судьбе своих без вести пропавших детей. А случилось следующее.

Из семи кораблей два разбились о рифы и ушли на дно вместе со своими пассажирами. Пять судов кое-как добрались до африканского берега. Правда, прибило их в алжирскую гавань... Но оказалось, что именно сюда они и должны были приплыть. Взрослые руководители похода, образцовые христиане, с самого начала решили продать детей в рабство мусульманам. Часть детей раскупили на алжирском базаре, и они стали рабами и наложницами богатых мусульман. Остальных ребят погрузили на корабли и отвезли на рынки Александрии. Дети работали на полях и умирали от непосильного труда и недоедания.

Несколько сотен маленьких рабов отправили в Багдад. А попасть в Багдад можно было только через Палестину... Да, да, дети ступили-таки на святую землю. Но в оковах или с веревками на шее. Они видели величественные стены Иерусалима. Они прошли через Назарет, их босые ступни обжигали пески Галилеи... В Багдаде юных рабов распродали.

Одновременно с юными французами, движимые той же великой целью, отправились в аналогичный поход и тысячи маленьких немцев под предводительством некоего Николаса, мальчика 10-12 лет. В отличие от французских сверстников они пошли не в Марсель, а в Италию.

Переход через Альпы - без еды и теплой одежды - стал для участников похода настоящим кошмаром. Эти горы ужасали даже взрослых. Пробираться по обледенелым склонам, по вечным снегам, по каменным карнизам - не у всякого на такое достанет сил и храбрости. До этого через Альпы переваливали только купцы с товарами и военные отряды.

Наличие проводников не спасало от гибели неосторожных детей. Среди снегов не было даже ягод и плодов, чтобы утолить голод. Котомки были уже совершенно пусты. Переход через Альпы из-за плохой дисциплины, усталости и ослабленности детей затянулся вдвое дольше обычного. Обмороженные ноги скользили и не слушались, дети срывались в пропасти. За хребтом вставал новый хребет. Спали на камнях. Если находили ветки для костра - грелись. На ночь сбивались в кучи, чтобы согреть друг друга. Поутру поднимались не все. Покойников бросали на мерзлой земле - не было сил даже привалить их камнями или ветками. На высшей точке перевала был монастырь монахов-миссионеров. Там детей чуть обогрели и приветили. Но всех накормить не было возможности.

Они достигли побережья, пришли в Геную, но генуэзцы прогнали детей из города: они не любили немцев. Дети пошли в Рим, чтобы испросить у Папы благословения и помощи на исполнение святого обета. До Вечного города добрались лишь немногие. Папа Иннокентий III принял представителей маленьких крестоносцев, сначала похвалил, а затем пожурил их и велел возвращаться домой, забыв, очевидно, что их дом - в тысяче километров за проклятыми Альпами.

Немногие участники похода решились на возвращение в Германию, большинство из них поселились в Италии. До родины дошли единицы - через многие месяцы, а то и годы. По своему невежеству они даже не умели толком рассказать, где побывали. Детский крестовый поход вылился в своего рода миграцию детей - рассеяние их по другим областям Германии, Бургундии и Италии.

- А что стало с вожаками юных крестоносцев?

- Сведений очень мало. О Стефане было слышно только до прихода его колонны в Марсель. Попал ли он в плен к мусульманам, дезертировал, или погиб в морской пучине - неизвестно. Николас пропал из виду в Генуе...

Детские массовые походы совершались еще трижды: в 1237 году тысячная толпа детей из Эрфурта собралась тайком от родителей и с песнопениями ушла в Армштадт, где происходила канонизация святой Елизаветы, затем, в 1458-м совершилось массовое паломничество детей по маршруту Швабия - Нормандия, церковь Святого Михаила...

- А третий раз когда?

- А третий раз - это ваш исход из Петрограда сюда, на край земли...

«Мама, я хочу кушать!»

... Когда я, автор, впервые приехал в Петербург, тогда ещё Ленинград, меня поразили не Эрмитаж, Исаакий, Фальконе, Растрелли - всё это я многажды видел и на картинах, и в кино-картинах - меня поразил... ленинградский общепит. В столовых и кафе, где я питался, подавали вкусную, дешёвую, а главное, обильную еду. Порции были настолько большими, что я ни разу не съедал их до конца. Я понял, что у города, пережившего блокаду, а с нею и жутчайший голод, своё особое, трепетное отношение к пище; он подсознательно стремился накормить как своих жителей, так и приезжих до отвала и впрок...

Город на Неве голодал не только в Великую Отечественную войну, но и в гражданскую. После подписания большевиками позорного Брестского мира Германия мгновенно заняла восемнадцать губерний России, в том числе всю Украину и Крым. И необходимое Петрограду продовольствие потекло в Германию.

Зимой 1917-1918 года хлебный паёк в столице равнялся четверти фунта1. Суп варили из селёдки, а картошку жарили на тюленьем - брр! - жире. Потом и это стало редкостью. К весне голод взял город за горло, и наступил коллапс. Надо было спасать хотя бы детей. Рабочие с семьями двинулись в родные деревни, которые когда-то покинули, приехав на заработки в город. С коренными петербуржцами было сложнее - кто мог, тоже уехал, но большинство осталось. В тысячах питерских квартир ежедневно раздавалось жалобное: «Мама, я хочу кушать!» - и несчастные родители заламывали руки и плакали от бессилия. Друг другу они передавали слухи, что скоро правительство отправит детей за Волгу, в те места, где «много белого хлеба и молока».

Умные люди усмехались: «Это банан!» Тут потребно пояснение. Однажды по голодному и холодному Питеру позёмкой пронеслась новость: на Литейном, в лавке Ильясова будут задёшево, чуть ли не даром продавать... бананы! Этот экзотический продукт, как известно, и вкусная еда, и витамины! Весь город ломанулся туда, и, конечно же, никаких бананов там не нашёл. С тех пор любой нелепый слух, несбыточную мечту или просто глупость питерцы стали именовать «бананом».

Но вот появилось в печати объявление, что Союз городов2 намерен вывезти питерских детей на лето в теплые и сытые края. Это не было «бананом», и восемнадцатого мая восемнадцатого года эшелон с 450 детьми (девочки в вагонах IV класса, мальчики в теплушках) с педагогами-воспитателями отправился в Миасс под Челябинском. Через неделю в путь отправился второй такой же поезд по такому же маршруту примерно с таким же количеством ребят. Это не были, как говорили в очередях, «дети пролетариата и большевистских лидеров», в основном это были учащиеся самого разного социального происхождения. Некоторые родители под присмотр 14-15-летних гимназистов отдавали братишек и сестрёнок пяти-семи лет; воспитатели тоже брали своих детей, поэтому наряду с ребятами среднего возраста набралось немало малолеток (прошу прощения за невольный каламбур). Один из этих поездов по зарождающейся нелепой традиции был назван именем товарища Ленина. Родители, кто как мог, собрали детей в дорогу, снабдив их деньгами, одеждой и едой, какая была ещё в доме.

Мама Пети Гамова отдала сыну чёрную горбушку - свою часть скудного хлебного пайка, сын устоял - не съел, а через день, уезжая из голодного города в сытую деревню, он потихоньку оставил хлеб на столе под газетой. Однако уже в поезде нашёл у себя в кармане всё туже горбушку. Это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Петя подержал её в руке и отдал мальцу, смотревшему на него тоскливыми глазами. Пайка уже зачерствела, малыш отламывал от неё кусочки и сосал как конфету.

... Поезд мчал навстречу солнцу, на восток. На восто-ооооок! - завывал паровозный гудок. На-вос-ток-на-вос-ток! - вели перестук вагонные колёса. «На восток! - говорили пассажиры. - В Сибирь! Подальше от большевиков и голода». Злая мачеха Сибирь, которой испокон веков люди пугали друг друга, становилась родной матушкой, такие вот настали времена!..

Сначала всё было хорошо, юные путешественники радовались романтичной поездке, предстоящему лету в деревне со всеми её прелестями - рыбалкой, сеновалом, парным молочком... Потому и настроение у пассажиров было отличное, и песню времён русско-японской войны они пели весело и задорно, хотя ничего весёлого в ней не было:

Но едва поезд пересёк Волгу, началось восстание бывших пленных чехословаков, также двигавшихся в поездах на восток. Железная дорога, словно гнилая нитка, порвалась сразу в нескольких местах; в полосе отчуждения начались ожесточённые бои непонятно кого и с кем. Между детьми и их родителями пролегла линия фронта.

Под заголовком «Америка спасает детей?» в газете «Известия» появилась заметка:

Эта заметка появится много позже. А пока поезд шёл и шёл на восток. Ребята писали письма - думали, домой, а на самом деле - в никуда: почта не работала.

Из письма Лены Берёзкиной:

«... Мы уже на Урале, пересекли границу между Европой и Азией. Я, как и многие наши ребята, даже постояла у столба, разделяющего эти два континента, одной ногой там, другой здесь. Потом мы приехали в город Миасс. Он расположен на реке с таким же названием, у подножия Ильменских гор, примерно в ста в километрах от Челябинска. (Можете посмотреть по карте, где это). Учитель истории нам рассказал, что древнегреческий географ Геродот в пятом веке до Рождества Христова называл людей, живущих в этих краях, грумантами: «Все мужчины у них рудокопы, очень низкие, но крепкие. Имеют третий глаз, расположенный на животе». Так ему описывали рабы-скифы масляный светильник, которым пользовались груманты во время работы под землей, и который вешали на длинной цепочке себе на шею. Когда через эти земли проходили орды гуннов, они в первой битве разгромили войско грумантов. Уцелевшие воины обратились к богам и спросили, что им делать? Боги сказали, что они должны отправиться в путь и искать самое красивое место на Земле, только там они смогут одержать победу над варварами.

Долго, преследуемые врагами, скитались груманты. Но однажды они вышли на берег сказочно прекрасного озера, и их вождь, увидев его, воскликнул: «Турго як!», что на их языке означало: остановимся здесь. Там, на восточном, скалистом берегу озера, в длившейся несколько дней жестокой битве груманты разбили преследовавший их отряд гуннов, и орды варваров ушли с их земли, продолжив свой путь дальше на Запад. Именно гунны принесли германским племенам, жившим на границах Римской империи, имя этого народа. Только при этом древнегреческое слово «груманты», превратилось в древнегерманское - «гномы». А гномы, как известно, хозяева подземных богатств. Может, всё это и правда, потому что долгое время в Миассе добывали медь и золото. Летом 1824 года на один из здешних приисков приезжал император Александр I. Он захотел испытать свою удачу как простой золотоискатель, взял лоток, начал промывать породу и сразу же нашел самородок весом в 3 килограмма. Но лично я думаю, что этот кусок золота местные подхалимы нашли заранее, а потом незаметно подбросили царю.

Так вот, эти самые груманты и впрямь нашли лучшее место - если и не на всей Земле, то уж точно - на Урале. Тургояк - это настоящая сказка. Озеро находится в чаше, окаймлённой невысокими горами, покрытыми лесом, он смешанный, но больше всего хвойных деревьев, поэтому запах стоит дивный. В тихую погоду вода в озере настолько прозрачна, что, даже находясь на середине его, можно рассмотреть мелкие камушки на дне. У самого берега дно покрыто тончайшим песком. Лучшее место для купания трудно найти. Но вообще-то берег разнообразный: песчаные пляжи сменяются обрывающимися в озеро скалами. Встречаются такие места, где скала круто обрывается прямо около тропинки, и вершины сосен оказываются у твоих ног. Если сделаешь неосторожный шаг, можно слететь вниз.

В легенду о гномах мы поверили, когда обнаружили множество пещер, вырубленных в береговых скалах. Но местные жители рассказали нам, что в этих пещерах скрывались от властей староверы...

На вершинах холмов в чащу леса как бы вкраплены небольшие дачи, некоторые из них ещё не достроены. От каждой дачи к озеру сбегает тропинка на пляж. На берегу этого замечательного озера и расположилась наша колония, которую смешно называют «питательной». В первый же день нас накормили так, что мы дышали с трудом. Правда, потом мне стало стыдно оттого, что пока я тут обжираюсь, вы там, в Питере, сидите голодные и несчастные. Мы с друзьями решили впредь не набивать свои животы, а копить продукты до возвращения в Петроград. Когда вернусь, устрою вам, как Пушкинская царица, пир на весь мир, вот!»

Лена оторвалась от писания. Она вспомнила первый день, когда они впервые попробовали сибирский хлеб. Оказалось, что в Сибири пекут только пшеничный хлеб в виде больших круглых караваев. Его привозили рано утром совсем свежим, иногда тёплым. Он очень вкусный, ребята его обожают, предпочитают всем блюдам. Особенно хороши поджаристые хрустящие корочки. Когда дежурный начинает резать хлеб на порции, при погружении острого ножа в румяную корочку возникает какой-то особый звук, возбуждающий аппетит. Дети обычно в этот момент толпятся возле дежурного, ожидая своей порции хлеба-лакомства, а на горбушки собирается очередь.

Лена продолжила письмо:

«Мои друзья - это Петя, Боря, Олег и маленький Андрейка. Вижу, вижу, как хмурятся мама с бабушкой: опять эта несносная девчонка водится с мальчишками! Ну, что поделаешь, если с ними дружить интереснее; вы же знаете, я терпеть ненавижу все эти женские занятия: вязанье-вышиванье, печение печенья и варение варенья...»

Лена стала грызть карандаш, снова вспомнив тот первый день пребывания в Тургояке. Все сразу же бросились купаться. Лена с жалостью смотрела на своих друзей-мальчишек - худые, рёбра и позвоночники выпирают, шеи тонкие, лопатки похожи на недоразвитые крылышки. На пальцах цыпки. Головы острижены «под ноль». Но глаза блестят не только от голода - от любопытства, жажды открытий и подвигов...

Прочитав ещё в питерской гимназии «Героя нашего времени», в частности, то место, где Лермонтов описывает внешность и повадки Печорина, Лена тоже начала определять характер знакомых людей по походке. Иногда угадывала, чаще - нет. Вот, например, Петя Гамов. Он ходит очень прямо, высоко держа голову, а иногда закладывает руки за спину. Лена решила, что он самоуверенный и заносчивый. Но это было не так. Во-первых, мама Петра постоянно уговаривала его не сутулиться и добилась своего. А во-вторых, он хотел казаться выше ростом.

Борис, как он рассказывал, раньше занимался боксом в любительском кружке на Лиговке, соответствующей была у него и походка - шаркающая, с попеременным выдвижением вперёд то одного плеча, то другого, с опущенным на грудь подбородком. Он был сильным человеком, но и осторожным, обдумывающим каждый свой поступок.

У младшеклассника Андрейки характер, видно, ещё только складывался, во всяком случае, Лена затруднялась его определить, да и не ходил он вовсе, а шмыгал, неожиданно появляясь в самых разных местах; он был счастлив от того, что с ним дружили старшеклассники, и готов за любого из их компании, а особенно за Лену, отдать жизнь.

Беспризорник Олег ходил развинченной походкой, словно у него вместо локтей и коленей были шарниры - явный признак равнодушия ко всему на свете. Кстати, сначала он носил кличку «Подкидыш» (какой стала позже - ниже), потому что его как бы подкинули в поезд, точнее, он сам на одной из станций залез в собачий ящик, располагавшийся под вагоном, почти у самых колёс, и в таком положении путешествовал по стране. На каком-то полустанке он, грязный и оборванный, подошёл к ребятам и попросил «чёнть пожрать». Мальчишки накормили его и тайком взяли в свою теплушку. Он был из Одессы, сирота, отца убили белые, мать - красные, поэтому он ненавидел всякую власть.

Его новые друзья в этом отношении были более благополучные. Лена была из военной семьи, Петя - из учительской, у Бориса отец был инженером-строителем, а у Андрейки - железнодорожный машинист, чем он страшно гордился и много чего знал про паровозы.

Ну и конечно, все четыре мушкетера были сильно и тайно влюблены в Лену, которую называли «Миледи» (эта кличка тоже будет недолгой).

Прошла неделя безмятежного отдыха в Тургояке, и вдруг приключилась страшная история. О ней Лена не стала писать своим родителям, чтобы не расстраивать и не пугать их, но в личном дневнике описала её:

«Среди местных жителей ходят то ли слухи, то ли легенды о повальной эпидемии летаргии. (Из толкового словаря: «Летаргия - это длительный болезненный сон, от нескольких дней до нескольких месяцев и даже лет»). Рассказывают, что похоронили уже несколько человек, заснувших странным длительным сном, а потом раскапывали через какое-то время их могилы и обнаруживали покойников живыми. Страшные слухи и разговоры об этих смертях наши девки-дуры перенесли на свои игры. Однажды они играли в покойниц. Украсили ветками черёмухи двух девочек: Любу Золотинкину и Лёлю Бабушкину. Лица им разрисовали углём и мелом, положили девочек на стол и стали ходить вокруг них хороводом и отпевать, то есть завывать с причитаниями, точно так, как они видели и слышали это в церкви. Плакальщицы завывали очень старательно:

- Ох, ты моя хоро-ошая, на кого же ты нас поки-инула-а!...

- Нет, девочки, Люба не очень похожа на покойницу, а вот Лёля - вылитый труп!

- Ах, так! - возмутилась Люба. - Раз не похожа, тогда и не буду покойницей! - она слезла со стола и испортила всю игру.

Накликали они беду... Через несколько дней после этого Люба и Лёля пошли купаться. Они заплыли далеко на середину реки и там попали в водоворот. Их стало затаскивать в воронку. Любе удалось вырваться из омута, и её отнесло течением к противоположному берегу реки. На сушу ей помог выбраться какой-то рыбак. Люба растянулась на земле и тут же потеряла сознание. Лёлю спасти не удалось.

И вот что удивительно: выжила именно Люба Золотинкина, которая во время той дурацкой игры в похороны отказалась «умирать». А погибла Лёля Бабушкина, которая была «вылитой покойницей».

Лёлю похоронили на местном кладбище под берёзками. Позже умерли ещё двое детей, Таня и Коля Поликарповы, от дизентерии - наелись незрелой рябины в лесу.

В Тургояке для каждой группы была предоставлена дача. На печках, имевшихся в домиках, ребята готовили себе дополнительную пищу. Да, да, убойное питание длилось только два первых дня. В последующие дни и месяцы казённое питание было уже скудным, поэтому дети ходили в соседнюю деревню покупать или обменивать свою одежду на муку или шанежки. Девочки из муки делали пресные лепёшки на воде, пекли их на печке, а из костяники, собранной в лесу, варили нечто вроде киселя. К счастью, осень была тёплой и долгой. Но неизбежно надвигалась зима. Юных питерцев вновь загнали в вагоны и, поскольку дорога на запад была по-прежнему закрыта, погнали дальше, на восток.

В Омске сидел Колчак. Бывший полярный исследователь, бывший защитник Порт-Артура, бывший командующий Черноморским флотом. А ныне - волею судьбы - Верховный правитель Российского государства. История давала шанс адмиралу Колчаку, как несколько раньше и генералу Корнилову, спасти Россию. Увы, не получилось, и заграница ему не помогла! Наш народ, поддержки в коем адмирал не нашёл, сочинил про него ехидную частушку:

Правитель, к сожалению, не смылся, а был расстрелян большевиками. Впрочем, это случится 7 февраля 1920 года, а пока на нашем календаре январь девятнадцатого. Поезд с детьми прибыл на станцию Омск, об этом доложили Колчаку, и Александр Васильевич, посоветовавшись с членами своего правительства, решил отдать детей на попечение Американского Красного Креста - влиятельной и богатой общественной организации.

Это было сделано вовремя. Колония понемногу начинала разлагаться. Детей кое-как кормили, но этим и ограничивалась забота о них. Воспитанием их уже никто не занимался. Речь шла о том, чтобы спасти их жизни. Когда ребятам удавалось стащить что-нибудь на станциях или на рынке в Омске, никто уже не наказывал воришек, но, к чести ребят, надо сказать, что такое случалось довольно редко.

Прибывшие на вокзал американские волонтёры принялись наводить порядок в колонии на колёсах. Ребята продолжали жить в теплушках с маленькими окошками под потолком. По двадцать человек в вагоне. Но всё же быт был несколько улучшен. Теплушки снабдили печками-буржуйками и чистым бельём на двухъярусных нарах. В какую сторону двинутся составы с этими теплушками, на запад или на восток, не знал пока никто.

Красная Армия наступала. Белая армия отступала. На восток. И уже в начале августа стало ясно, что Омск колчаковцам придётся оставить. Два состава с петроградскими детьми в теплушках прицепили к паровозам и повезли тоже на восток, всё дальше и дальше от родного дома, от Петрограда.

«Америкэн Рэд Кросс Комишен Ту Сиберия», или сокращённо АКК, действовал главным образом на Дальнем Востоке и поэтому именно туда, а точнее, в Приморье, и повезли ребят. Теперь вагоны охраняли американские солдаты в мундирах со множеством карманов, в галифе, ботинках с обмотками и широкополых шляпах.

Паровоз работал на каменном угле. Из его трубы валил густой чёрный дым, летели искры. Когда кто-то из ребят чересчур увлекался разглядыванием ландшафтов в открытом окне, он становился грязным, как кочегар. Негры, которые были среди сопровождавших поезд американских солдат, показывали на чёрные детские мордашки пальцами и весело смеялись. Особенно доставалось пассажирам во время проезда через туннели. На Транссибирской магистрали сорок туннелей. В них дыму деваться некуда, кроме как в окна. В вагонах было грязно и вонько: под ногами хрустели мелкие несгоревшие частицы угля.

Американцы знали русский язык хоть не очень хорошо, но вполне достаточно для бытового общения. Они привезли с собой продовольствие, одежду и много штук фланели и бязи для пошива белья. Все девочки в колонии с удовольствием занялись шитьём, заменяя свою изношенную одежду, взятую с собой для летнего отдыха. Вскоре вся колония, как в униформе, ходила в синих юбках, серых кофточках, а мальчики в серых рубашках и синих штанах.

От воспитателей, как и от детей, американцы требовали беспрекословного подчинения. Кто пытался возражать, того сразу увольняли. Справедливости ради надо сказать, что некоторых воспитателей и следовало уволить. Например, одну из воспитательниц по фамилии Вознесенская. Воспользовавшись разрешением брать с собой в поездку собственных детишек, она взяла двоих великовозрастных сыновей - мичмана бывшего царского флота и студента Петроградского университета, чтобы прятать их от войны и кормить за счёт Красного Креста.

Порядок американцы установили жёсткий. Первое, что сделали новые хозяева колонии - провели в поезде тщательную дезинфекцию. Всех заставили вымыться в бане с керосином. Эпидемию тифа удалось предотвратить. Затем ввели систему самообслуживания и дежурств.

Мистер Смит, немного освоивший к тому времени русский язык, провёл в колонии общее собрание детей. Он пристыдил их за лень, за плохо убранные помещения. И действительно, почти никто не следил за чистотой и порядком в вагонах, домашние дети, очевидно, по привычке полагались на прислугу или мам. Теперь перед посторонним человеком, американцем, всем стало стыдно.

- До какой возраст няня убирать твой постел? Какой отшень болшой стыд! В Америка нет няня. Я сам есть свой няня! - говорил Смит с большой экспрессией, размахивая коротенькими ручками. Он был очень похож на Диккенсовского Пиквика - такой же толстенький, нелепого вида лысый джентльмен в очках, на первый взгляд, дураковатый, но честный и великодушный.

- Они исправятся, мистер Смит, - мягко сказал товарищ Кузнецов, - они обязательно исправятся!

И Пиквик, то есть Смит, сразу же сменил гнев на милость, заулыбался и забормотал:

- Ол райт, ол райт!

Елена не виновата в войне

В поезде у кого-то нашлась книга - сборник древнегреческих мифов. Её зачитали до дыр. Лена и её команда сначала объявили себя аргонавтами и постоянно распевали песенку из джеклондоновского рассказа:

Основания петь эту песенку у ребят были. Во-первых, они ехали на поезде - «ту-ту-ту», а во-вторых, в Омске к их эшелону, сразу за паровозом, прицепили вагон, на котором было написано большими буквами: «ТИФ!». На остановках он не открывался, и его усиленно охраняли американские солдаты. Но прошёл слух, что на самом деле в том вагоне везли золото - очередной взнос Колчака союзникам за вооружение, боеприпасы и обмундирование. Маскировка не помогла: в одну из глухих ночей поезд остановился посреди степи, случилась яростная перестрелка.

Кто-то проскакал на коне вдоль поезда, стуча нагайкой в окна и крича: «Из вагонов выходить!»

Наутро запломбированный вагон исчез. По одним слухам, его захватили белые, по другим - красные. Разница между ними была невелика: и те, и другие разбойничали...

Потом, поскольку кругом полыхала война, Лена и её друзья вообразили себя героями Троянской войны. Как-то Лена во время остановки поезда на каком-то полустанке при учителях окликнула Петю Гамова:

- Патрокл, ты куда собрался? Поезд сейчас отправляется.

Учитель истории, товарищ Кузнецов, одетый живописно, в духе времени - солдатская шинель, шляпа и пенсне - заинтересовался:

- Неужели у Гамова такое необычное имя - Патрокл?

Берёзкина нехотя пояснила:

- Да нет. Это кличка...

- Кличка?

- Ну, в общем, наша компания взяла себе имена древнегреческих героев - я, Елена, осталась при своём имени, у остальных получилось так: Пётр - Патрокл, Олег - Одиссей, Борис - Парис, Андрейка...

- А я Аякс! - хвастливо завил самый мелкий в этой компании, по виду приготовишка. Лена погладила его по голове и добавила:

- При распределении ролей по «Илиаде» он к нам приставал: «А я кем стану, а я кем стану?». Сокращённо получалось - АЯКС. Вот мы и прозвали его Аяксом. Ведь был же такой герой у греков?

- Да, был, - сказал учитель. - Только надо учесть, что Аяксов было два - Большой и Маленький. Большой - сын Теламона, родом из Саламина. Громадный и храбрый, уступал в силе только Ахиллу. Имел тяжеленный непробиваемый щит из семи бычьих шкур. Мужик был туповатый, как все силачи. Беспощадный к врагам Греции, но добрый к друзьям. Опекал в бою сводного брата Тевкра, который прятался за его большим щитом. Отбил у троянцев тело погибшего Ахилла. Но в споре за его доспехи был вынужден уступить Одиссею. Сошёл на этой почве с ума и напал на стадо овец, приняв их за врагов. Покончил жизнь самоубийством, бросившись на свой меч. Малый же Аякс, локридянин, быстро бегал и хорошо метал копьё, но прославился лишь тем, что имел ручную змею и при взятии Трои... э... как бы это сказать... надругался в храме Афины над душевнобольной троянской царевной Кассандрой. Выбирай, какой из Аяксов тебе больше нравится?

- Я хоть и маленький, буду Большим Аяксом! - не раздумывая, ответил Андрейка. Помолчали добавил: - А мой брат Сашка будет Младшим: он родился на десять минут позже.

- Как, у тебя есть брат?

- Есть. Близнец.

- А где же он? Отчего же вы не вместе, как положено близнецам?

- Он едет в первом вагоне. Мы с ним поссорились...

- Ладно, приводи его к нам. Мы вас помирим... Так, дальше... Патрокл - это друг Ахилла и дальний родственник, хоть и старше его, но слабее, поэтому находился под постоянной защитой главного героя греков. Они выросли вместе в доме отца Ахилла Пелея. Патрокл вообще-то эпизодическое лицо в «Илиаде»: всё, что он сделал на той войне - это надел доспехи Ахилла, чтобы обмануть троянцев. Его убил главный герой троянцев Гектор. А главный герой греков Ахилл расправился с ним и потом долго издевался над трупом троянца - возил привязанным за ноги к своей колеснице вокруг могилы друга... Самого же Ахилла убил стрелой из лука Парис.

Парис-Борис похвастался:

- А я про это стишок сочинил:

- Неплохо, почти по-гомеровски. У Ахилла, действительно, было лишь одно уязвимое место на теле - пятка. Его, маленького, мать держала за пятку, когда закаляла в огне. Что касается Париса... Он имел интересную и богатую биографию. Но главные её события - это присуждение им на конкурсе красоты трёх богинь призового яблока Афродите, затем умыкание Елены из Спарты и убийство стрелой Ахилла. Теперь несколько слов про Одиссея, он же Улисс. Этот «козий царь», как дразнили его знатные греки за бедность, прославился своей хитростью и подлостью... Правил он крошечным островным государством Итака...

- А вот и про него стих, - сказал Парис, имевший страсть не только к Елене, но и к рифмованию слов:

- А почему ты назвал его одесситом?

- Потому что Олег и в самом деле из Одессы.

- Допустим, - усмехнулся Кузнецов. - А как он оказался в нашем поезде? Я что-то не припомню такого колониста...

Лена бросила на поэта уничтожающий взгляд: проболтался! Тот потупился.

- Ну, как сказать... Мы сами его случайно обнаружили... Он ехал в собачьем ящике под нашим вагоном. У него мечта увидеть Тихий океан. Не выдавайте его, товарищ Кузнецов! Он сирота...

- Не надо меня по фамилии. Меня зовут, как Гоголя - Николай Васильевич, - сказал учитель. - Ладно, подумаем, что делать с вашим одесситом Одиссеем... А главная в вашей компании, как я понимаю, Елена Берёзкина, тёзка самой красивой женщины Древней Греции. Ну, о ней можно многое рассказать... К ней среди прочих героев Греции сватались Одиссей, Патрокл и Аякс. Чтобы женихи не перессорились, её отец Тиндарей заставил их поклясться, что они будут защищать избранника Елены, кем бы он ни был. Елена сделала свой выбор - надела брачный венок на голову Менелаю, царю Спарты, самому богатому из претендентов, видать, любила девушка денежки. Но Менелая у вас, как я понял, нету?

Лене уже начинала не нравиться её древнегреческая тёза, но это было еще не всё.

- Между прочим, Елена Спартанская была многодетной матерью, о чём мало кто знает, - продолжал с улыбкой учитель. Миссис Смит, с интересом слушавшая вместе с ребятами эту необычную лекцию, бросила быстрый взгляд на своего мужа и подошла поближе. - От Менелая у неё были: дочь Гермиона, сыновья Этиол, Марафий и Плисфен; от Париса - сыновья Буном, Аган, Идей и дочь Елена. Итого 8 душ, неплохо, да?

Кузнецов посмотрел на длинную, худую, с короткой стрижкой Лену и улыбнулся:

- Тебе, Берёзкина, больше, чем роль Елены Спартанской, подошла бы роль предводительницы амазонок Мирины. Была такая воинственная дама в глубокой древности...

- Как интересно! Николай Васильевич, расскажите!

- Поезд скоро тронется... Как-нибудь в другой раз...

- Вы, взрослые, всегда так говорите, а потом забываете...

- Расскажите, мистер Кузнецов, - поддержала просьбу ребят и миссис Смит. - Мне тоже интересно.

- Ладно, уговорили... До нашей эры в Ливии, как тогда называли всю северную Африку, существовало амазонское государство. Оно было гинократическим, то есть управляемым женщинами: они занимали все официальные посты, включая военные. Правила государством королева Мирина, она же была главнокомандующей всеми женскими вооружёнными силами своей страны. С большим войском, состоящим из тридцати тысяч... гм, как сказать... пехотинок и трёх тысяч кавалеристок, она пронеслась ураганом по Египту и Сирии, разгромив на своём пути несколько армий, состоящих из мужчин. Греческое слово «амазонка» означает «безгрудая»: женщинам-воительницам, говорят, отрезали правую грудь, чтобы она не мешала натягивать тетиву лука...

Лена покосилась на пышную грудь миссис Смит и подумала, что этой, точно, отхватили бы одну из двух её дынь, потом перевела взгляд на свою. Здесь наличествовали два малых бугорка, можно сказать, прыщика. Такие стрельбе из лука, тем более из ружья или пистолета конечно, не помешают... Вообще она должна была родиться мальчишкой, ведь её отец, дед и даже прадед были военными. Лена, к ужасу бабушки-фрейлины, тоже собиралась стать офицером. В конце концов, чем она хуже мальчишек: бегает, прыгает, дерётся получше многих из них; да и вообще разница между ней и ними только в том, что они писяют стоя, а она - сидя...

Звякнул станционный колокол, паровоз откликнулся резким свистком: пора было по вагонам. Но Лена, тронув учителя за рукав шинели, тихо спросила:

- Неужели Троянская война началась из-за женщины?

- Я уверен, Берёзкина, что причиной войны стала не Елена. Елены вообще не было! То есть в природе она, конечно, существовала, была, как я уже говорил, женой басилевса Спарты Менелая. И действительно бежала она с Парисом из Спарты, прихватив все сокровища племени, но чтоб из-за этого война с Троей началась?! Утверждать такое - значит не уважать древних греков. Ну, когда такое было? Афиняне в свое время похитили у критян Ариадну, ахейцы - Медею, фракийцы - Орифию... Из той же Трои Теламон, отец Аякса Большого, умыкнул прекрасную Гесиону. Всегда похищали женщин из чужих племен, но никто никогда не воевал из-за этого, это просто смешно!..

Рассказ продолжался уже в теплушке, под стук колёс.

-... Сказав, что Елены вообще не было, я имел в виду, как предлог для войны. Сбежав от мужа, она в Трое даже и не появлялась. Из Спарты они с Парисом приплыли в Египет, там-то она и осталась по неизвестной мне причине у фараона Протея. Может быть, он ослепил её своим богатством? Парис же один возвратился в Трою, где его папа Приам слегка пожурил шалунишку, а потом простил: как-никак Парис был последышем престарелого басилевса и потому самым любимым сыном.

Причина же войны проста и понятна - пролив Геллеспонт...

... Троя основана предками пеласгов, выходцами из Пелопоннеса, однако при Лаомедонте, предпоследнем илионском басилевсе, она все больше стала поглядывать на Восток, пока окончательно не попала под влияние хеттов и фригийцев и не заняла враждебную эллинам позицию. Тогда великий Геракл, собрав войско, осадил Трою. Война была весьма скоротечной: греки взяли город за десять дней! Геракл, круто обойдясь с Лаомедонтом и его сыновьями, пощадил меньшого - Подарка и даже посадил на трон Трои под именем Приама. Прошли годы, и сей «Выкупленный»3, забыв, кому он обязан жизнью и властью, продолжил политику отца. К началу войны Приам был уже дряхлым стариком, и всеми делами государства заправляли его многочисленные сыновья, среди которых особенно усердствовал бабник и пират Парис. Он сорвал мирные переговоры с греками, и те решили: Трою, это чудовище ненасытное, вроде Сциллы и Харибды, сидящее на берегу пролива, надо уничтожить раз и навсегда!

Подготовка к войне длилась несколько лет. Сначала Агамемнон Атрид, властитель Арголиды, созвал к себе в Микены басилевсов со всей материковой и островной Греции на большой совет. Он послал глашатаев в Мессению, Этолию, Аркадию, Фессалию, Беотию и прочие земли, включая Крит, самый большой остров Средиземноморья. Пригласили даже Одиссея Лаэртида с далекой крошечной Итаки, прозванного за бедность «козьим вождём». Приехали многие, но не все. Некоторые, догадываясь, о чём пойдёт речь и не желая участвовать в войне, сказались больными или занятыми. Таким неслухам Агамемнон послал повторное приглашение, уже напоминавшее приказ. Больные сразу выздоровели, у занятых тотчас нашлось время для поездки: все боялись могущественных Микен, ставших после угасания Крита лидером Эгеиды.

Вожди и сопровождающие их лица въезжали в Микены через Львиные ворота, сооруженные из трех огромных камней, положенных в виде буквы П; на верхней плите стояла колонка, по бокам ее - две львицы, поднявшиеся на задние ноги. Справа от ворот находилось кладбище - усыпальница микенских правителей, слева, на возвышенности, стоял дворец из белых каменных плит, плотно пригнанных друг к другу. В центре дворца располагался большой зал - мегарон - с очагом, окруженным колоннами. Стены были украшены фресками на божественные темы, пол выложен мозаикой из красных и голубых полос.

В мегароне собралось 43 вождя - предводителя племён, в основном, восточного Средиземноморья. После обильной трапезы и умеренных возлияний посуда была убрана, слуги удалены, и со своего места поднялся хозяин дворца и Микен, могущественный басилевс Агамемнон, сын Атрея. Это был высокий мужчина, достигший возраста акмэ4, с черной обильной бородой, грубыми властными чертами лица, одетый в боевые доспехи и пурпурный хлен, украшенный по краям вышивкой и сплошь усеянный золотыми бляшками, сверкавшими в свете факелов, коими были утыканы стены.

- Братья! - начал он, и это не было преувеличением, поскольку многие вожди находились между собой в той или иной степени родства, а своими общими предками считали кого-нибудь из главных двенадцати богов-олимпийцев.

- Братья анакторы! Год от года наглеют троянцы, которые, забыв о том, что у нас с ними общие корни, превратились в варваров и разбойников. Они постоянно повышают пошлины за проход наших судов через Геллеспонт, а нередко попросту грабят корабли. На каком, спрашивается, основании Троя считает Геллеспонт - пролив, названный в честь нашей несчастной беотийки Геллы, утонувшей там, - своим? Только потому, что город расположен на его берегу? Но ведь это нелепо! Наши предки испокон веков плавали там (вспомните хотя бы недавнее плавание аргонавтов в Колхиду), и никто никому ничего не платил. Мы можем, конечно, обойтись без драгоценных металлов; без нефрита и льна, которые вымениваем на Востоке за свое вино и масло, но мы не можем обойтись без привозной пшеницы. Хлеб на берегах Понта Эвксинского намного дешевле египетского, мы возили его оттуда и будем возить, несмотря на происки Трои. Поэтому я считаю, этого разжиревшего паука на берегу Геллеспонта пора раздавить. Вот для чего мы и собрались здесь.

Агамемнон оглядел собравшихся и произнёс традиционную на советах фразу:

- Тис агоре уэйн булетай?5

- А нельзя ли договориться с Троей по-хорошему? - спросил кто-то из вождей.

- Пробовали. Я посылал туда с посольством своего брата Менелая. Троянский басилевс Приам ответил, что не только не отменит или хотя бы уменьшит пошлину, но увеличит её, поскольку средства-де ему нужны для борьбы с пиратами. Лицемер! Он сам давно уже стал пиратом и безнаказанно грабит всех, кто появляется у Сигейского мыса... Помимо всего прочего, троянцы, а точнее, этот ублюдок и малака Парис нанёс нам, дому Атридов, личную обиду... - Агамемнон поймал умоляющий взгляд Менелая, помолчал и махнул рукой. Все и так знали историю о том, как младший из Атридов обзавелся рогами. - Но дело не в этом. Главное состоит в том, что Троя пытается задушить нас блокадой, поэтому она должна быть уничтожена, стёрта с лица земли, а все награбленные ею сокровища - вернуться к своим законным владельцам, то есть к нам!

Все завороженно молчали, слова о сокровищах Трои им явно понравились. Далеко не у каждого басилевса была необходимость в плавании через Геллеспонт, находящийся далеко на севере, но каждого ласкала надежда легко и быстро пополнить свою казну.

Собрание единодушно решило готовиться к войне. Каждое из племён должно было выделить воинский отряд и необходимое количество кораблей для доставки его под Трою. Тем, у кого не было своего флота, Агамемнон обещал помочь с его постройкой. Он же был избран гегемоном - верховным вождём объединенного войска ахейцев6. Сбор частей и кораблей назначили в порту Авлида.

Небольшой беотийский городок Авлида располагался на берегу Эвбейского пролива, отделяющего остров с одноименным названием от материка, напротив Халкиды, знаменитой своими медными рудниками. Сама же Авлида была примечательна лишь удобной просторной гаванью, куда по прошествии нескольких лет и стали прибывать корабли фокидян, локров, афинян, этолийцев, критян и других племен.

Суда были в основном пентеконтерами, то есть 50-весельными, беспалубной постройки, с помостами на носу и корме, с черными, хорошо просмоленными бортами, с человечьими глазами, нарисованными по обеим сторонам от форштевня. Это мода пошла со времен «Арго».

Входя в гавань, кибернетики7 спускали широкий четырехугольный парус и отдавали якорь - большой камень, обвязанный веревками. Одни вытаскивали свои суда на берег, другие предпочитали оставаться на акватории. Кормчие переругивались с соседями, и ор стоял как на восточном базаре.

В ожидании подхода всех отрядов союзники томились от безделья и развлекались как могли. Рядовые воины состязались в беге и борьбе, в метании копий и стрельбе из лука, вожди племен и воины знатного происхождения, которых принято называть героями, предпочитали охоту.

... Ранним осенним утром, когда Гелиос еще только запрягал свою колесницу, Агамемнон со свитой соратников и со сворой собак отправился поразмяться на охоте в окрестных лесах. Здесь было тихо, сумрачно и торжественно, как в храме. В густой, еще не пожухшей траве запоздалые цветы щедро источали аромат. Лавры кичились своей роскошной вечнозеленой листвой. Плющ лез на стволы дерев, словно войско на крепостные стены. Лоза дикого винограда заигрывала со старым платаном.

Агамемнон посматривал на своих спутников с плохо скрываемым презрением. Вон два Аякса, Теламонид и Оилид, прозванные соответственно Большим и Малым. У Большого обличье льва: грива до середины спины, бурая борода, покрывающая не только щеки и подбородок, но и толстую шею, спускается на грудь, тоже заросшую; он высок и силен, добродушен и глуп. У Малого всего мало - роста, силы, волос (на темени уже плешь), однако ума побольше, чем у тезки, он сладострастник и богохульник. Ахилл, присланный папой Пелеем вместо себя, при сложении атлета имеет детскую мордаху, на щеках румянец, на верхней губе пушок, белокур и голубоглаз, горд и жесток. А это прохиндей Одиссей - рыжий, с асимметричным лицом, чего не скрывала даже чахлая борода; глазом косит, рот кривит; хитер, подлюч и удачлив. И, наконец, Менелай, братишка, неудачник и рогоносец - тот же Агамемнон, только посаженный на более короткие ноги; слабоволен, богобоязнен и вообще трусоват.

Все они недолюбливают друг друга, а вместе - его, Агамемнона, завидуют его могуществу и богатству. Вообще союзнички, надо смотреть правде в глаза, дерьмо людишки, многие вожди, особенно островные, всячески стараются показать свою независимость, лишь формально признают верховенство Микен и при каждом удобном случае начинают качать права. Опора только на пелопонессцев - соседей и родичей: Менелая из Спарты, Диомеда из Аргоса, Нестора из Пилоса, еще трех-четырех... Остальных приходится держать возле себя с помощью кнута и пряника, интриг и посулов. А как оно будет там, под Троей?..

Стал слышен отдаленный лай собак, поднявших какого-то зверя с лёжки и погнавшего его на охотников. Вскоре затрещали кусты, и в их просветах замелькали палевые, в белых крапинах бока ланей. Впереди мчался самец с небольшими лопаткообразными рогами.

- Стреляй! - крикнул Агамемнон брату, у которого лук уже был натянут. Менелай промешкал, и стрела ушла в пространство, с шипением пронзая листву.

- Мазила!

- Один рогоносец пожалел другого! - ухмыльнулся злоязыкий Одиссей. Менелай сверкнул на него глазами, но промолчал. Кругом звенели спускаемые тетивы: дззыннь! дззыннь! Остервенело лаяли псы, ругались охотники, трещали ветки...

- Есть! Попал! - совсем по-мальчишески завопил Агамемнон, на миг забывший о достоинстве гегемона. - Смотрите, я попал!

Лань, отставшая от других, убегающих вглубь леса, словно споткнулась о невидимую преграду, упала на бок, суча ногами и как бы продолжая бег. Микенец подскочил к ней, выхватил из деревянных ножен короткий широкий меч, полоснул по горлу животного, и оттуда ударила тугая алая струя. Из красивого миндалевидного глаза лани выкатилась большая слеза...

Агамемнон, потрясая оружием, торжествующе воскликнул:

- Сама Артемида не смогла бы лучше выстрелить!

Менелай покачал головой.

- Не стоит, брат, обижать богиню! Вспомни участь Ориона и детей Ниобы, которых она покарала....

- А-а, ерунда!

... Когда охотники вернулись в лагерь, выяснилось, что в Авлиду прибыли, наконец, последние из союзников, с самых дальних областей и островов. Довольный и охотой, и приятной новостью Агамемнон назначил отплытие объединенного флота ахейцев на следующий день. Началась погрузка на корабли лошадей, колесниц в разобранном виде, оружия, палаток, продовольствия и прочего. Вождь Авлиды, счастливый оттого, что нахлебники наконец-то уберутся, закатил роскошный прощальный ужин. Спать все легли пораньше, чтобы с рассветом принести жертву Посейдону и выйти в море.

Ветер начался еще ночью, а к утру достиг небывалой силы. Под натиском свирепого Борея гнулись вековые деревья, а молодые ломались, в городке кое-где посрывало крыши с домов, в бухте, где бесновались высокие волны, увенчанные белопенными шапками, многие суда союзников изрядно побились друг о друга, а несколько кораблей затонуло. О выходе в море не могло быть и речи.

Ветродуй продолжался и день, и два, и три... Борей никак не желал угомониться, он только стихал на короткое время, словно оценивая результаты своего труда, и вновь продолжал свою разрушительную работу. Старики говорили, что такого шторма не было в Авлиде лет пятьдесят, а может, и поболее.

Среди местных жрецов разыскали гевданема - «усыпителя ветров» - и потребовали от него укрощения Борея. Немощный подслеповатый старичок, высохший до такой степени, что сам мог улететь, подобно пушинке, от сильного порыва ветра, принялся священнодействовать: развязал принесенный с собой на берег кожаный мешок и, держа его левой рукой, правой начал как бы ловить ветер и как бы складывать его в раскрытое отверстие. При этом он бормотал заклинания и притоптывал ногой. Потом он быстро завязал мешок шнуром и торжественно показал всем раздувшийся кожаный шар. Ветер, словно издеваясь над жрецом, взвыл с особой силой, вырвал мешок из слабых рук старца и унес его в море.

Всё это выглядело смешно, но воины в развевающихся хламидах, уважительно следившие за действиями гевданема, не смеялись над ним, скорее сочувствовали. Разъяренный Агамемнон ушел во дворец, приказав привести к нему главного жреца объединенного войска Калхаса.

Это был высокий седобородый старец, державшийся с благородной осанкой, закутанный в синий гиматий, с белой жреческой повязкой на лбу. Догадываясь, зачем его позвали к гегемону, и зная о его недавней охоте в здешних лесах, Калхас пришел с уже готовым ответом, но сначала внимательно выслушал вопрос Агамемнона:

- Скажи мне, старик, как долго продлится ненастье? Когда мы сможем отплыть?

Жрец обратил свой благочестивый взор на север, в сторону Олимпа, на вершине которого обитают боги, и гнусавоторжественным голосом произнёс свой вердикт:

- Три дня назад, во время охоты ты дважды оскорбил Артемиду, дочь Зевса. Тем, что убил её священную лань, и похвальбой, будто ты стреляешь лучше богини-охотницы.

Если бы не растерянность Агамемнона, он мог бы возразить, как, мол, отличить священную лань от обыкновенной, но он только вздохнул и пробурчал:

- Ну что ж, принесём Деве гекатомбу8! Приготовь всё необходимое.

Жертва была принесена, однако ветер не утих. Атрид-старший вновь поставил перед собой Калхаса и молча посмотрел в его лживые глаза.

- Богиня не приняла жертву, - пустился в объяснения жрец-хитрец, - потому что эта жертва слишком незначительная по сравнению с твоим, Атрид, проступком...

- Мы закололи самого лучшего быка, какого только нашли в Авлиде, - грубо оборвал его Агамемнон. - Чего же еще нужно?!

- Убиенная тобой лань была Артемиде как дочь, поэтому и ты должен принести в жертву Деве одну из своих дочерей...

- Мою дочь?! Да ты с ума сошел, старик!

Калхас пожал плечами, потом вознёс руки к небу, дескать, причем здесь я, когда сие - воля богов.

- Что ж, если такова воля богов и нет другого выхода, я... я... согласен...

Дочь гегемона Ифигению срочно привезли из Микен и принесли в жертву. Калхас зарезал её ритуальным бронзовым кинжалом. Тело девушки сожгли на костре. Тогда в Древней Греции были еще человеческие жертвоприношения, такие вот дела...

Утро следующего дня было тихим, безмятежным. Из-за гор поднималось багровое солнце. Сильно пахло йодом от выброшенных штормом на берег водорослей. На кладбище, у опушки леса пел соловей - птица греческой печали. Агамемнон, постояв у остатков погребального костра, вздохнул и широкими шагами направился к причалам, где уже заканчивалась погрузка.

Флагманский корабль гегемона вышел в море первым; на его корме горел сигнальный огонь - приказ следовать за ним. Суда двигались на юг Эвбейским проливом, шли на вёслах, ибо стоял штиль. На пентеконтере по двадцать пять вёсел с каждого борта; по команде келевстов гребцы то дружно наклонялись вперед, вонзая лопасти в волны, то откидывались назад, вырывая их из воды, поднимая брызги, в которых играла радуга.

Обогнув мыс Герест - южную оконечность острова Эвбея, кибернетики на всех судах велели поднять паруса и поворачивать на северо-восток. Сотни кораблей, следовавших друг за другом в кильватер, вытянулись в длиннейший, на многие десятки стадий караван, дотоле не виданный не только в Эгеиде, но и во всем подлунном мире - Ойкумене.

Стоял осенний месяц метагейнион. Год был 1241-й до Рождества Христова...

Кузнецов замолчал.

- Это из какой-то книги о Троянской войне? - спросила Лена.

Учитель заметно смутился.

- Ну, не совсем... Это отрывок из романа, который я пишу уже много лет...

- О! - Она посмотрела на него так, словно увидела впервые.

Патрокл уточнил:

- Значит, вы считаете, что Елена Спартанская не виновата в Троянской войне?

- Да. Точно так же, как Елена Берёзкина не виновата в нашей гражданской войне! - пошутил Николай Васильевич.

Из письма Лены Берёзкиной:

«Мы уже в Хабаровске, и до Владивостока, как сказал нам мистер Смит, во всём любящий точность, нам оставалось ехать тридцать два часа или 483 мили. На станции царила суета и неразбериха. Вход был запружен китайцами, оглашавшими воздух певучей речью и прокладывающими себе путь своими котомками и узлами. Кроткие и мягкие корейцы тихо сидели на пятках в сторонке. Русские же, большинство из которых были военными, осаждали буфет. Здесь постоянно пили чай, макая в него продолговатые булки, посыпанные мелкими зёрнышками, казалось, будто они засижены мухами. За полчаса до отхода поезда раздался звон колокола, двери на перрон распахнулись, и разношёрстная толпа у стремилась к вагонам занимать места.

... В Харбине на станции видели множество вагонов, завешанных белыми простынями. Заразных. В городе ходила эпидемия то ли холеры, то ли чумы. Нас даже не выпустили из вагонов для осмотра города. Всем раздали марганцовку для умывания рук, лица и полоскания горла.

На город мы смотрели только из окна, но даже отсюда разглядели много необычного. Удивление вызывали китайцы в длинных халатах и с косами за спиной. Они между рельсами (или рельсов - как правильно писать?), на путях, свободных от вагонов, жгли костёр. На каких-то грязных и ржавых железяках они пекли на костре лепёшки, а потом прятали их за пазуху. Уже покидая Харбин, увидели ещё одно необычное зрелище - китайскую свадьбу. Человек-рикша, запряженный в украшенную цветами коляску, быстро бежал и вёз невесту. Рядом бежали гости. Музыканты ухитрялись на бегу громко играть какие-то национальные мелодии.

На второй день пути мы въехали в Приморье, и через несколько часов я услышала чей-то возглас: «Море, смотрите, море!» Действительно, далеко справа, словно лезвие меча на солнце, блеснуло море. Подумать только, ведь это уже Тихий океан! Дорога пошла по берегу. Поезд возвещал о своём приближении пронзительными гудками, которые эхом разносились по холмам, которые здесь называют сопками. На акватории я заметила несколько военных кораблей и множество лодок с перепончатыми, как крылья летучих мышей, парусами. Мне рассказал один из пассажиров, что это китайские джонки...»

Поезд начал замедлять ход. Но это был ещё не Владивосток, а только его предместье.

Вторая Речка

Так называлась станция, у которой остановился эшелон. Пассажиры поспешили на деревянный перрон, с любопытством озираясь, с наслаждением вдыхая свежий воздух. И дети, и сопровождающие их взрослые являли собой жалкий вид - мятая одежда, чумазые лица. Первым делом сёстры милосердия Американского Красного Креста повели детей на Амурский залив, который был рядом со станцией, мыться, и дали каждому по крохотному кусочку душистого заграничного мыла. Ничего из этой затеи не вышло: во-первых, солёная вода не мылилась, во-вторых, она, как и погода в целом, была холодной. Малышня плакала, девчонки визжали, никто не хотел лезть в воду, и все прятались за спины друг друга. Мероприятие пришлось отменить.

Военный городок на Второй Речке был назначен местом жительства колонистов. Здесь самая большая солдатская казарма переоборудовалась под общежитие для младших колонистов и девочек всех возрастов. До окончания ремонта предстояло жить в палатках. Старших ребят (с четвёртого класса и выше) повезли дальше, в центр Владивостока, а оттуда на Русский остров.

Таким образом, наши «древние греки» вынуждены были разделиться: Елена и Аякс оставались здесь, а Патрокл, Одиссей и Парис поехали дальше. На прощанье ребята шепнули своей предводительнице, что, как только устроятся на острове, обязательно приедут за ней и Аяксом.

Первое, что поразило юных питерцев во Владивостоке, - красота окружающей природы. Впрочем, неверно сказано: природа везде красива, но здесь она была необычна. Сразу от станции Вторая Речка начиналась тайга - не сибирская, угрюмая, темнохвойная, а красивейший смешанный лес, где южные породы растений вполне ужились и подружились с северными. Со многих деревьев, как в джунглях, свисали лианы, похожие на удавов, дремлющих на ветках. Стоял тёплый август, и лес был полон ягод, грибов, цветов, пряных ароматов, птичьего щебетания и каких-то других непонятных звуков. Если бы оттуда вышел, например, слон, ребята, наверное, не очень удивились бы...

Первый же поход детей в тайгу едва не обернулся трагедией. Вездесущий шустряк и малолетний хулиган Пашка Тихонов обнаружил совсем недалеко от временно поставленных колонистами палаток дикий виноград. Ягоды висели большими зелёными гроздьями, были ещё не вполне зрелыми и кислыми на вкус. Но ребят это не смущало, и они принялись пастись в этих зарослях.

И вдруг на соседней поляне, ярко освещённой солнцем, появились японские солдаты. Маленькие, коренастые, в мундирчиках цвета хаки, в фуражках с красными околышами, в ботинках с обмотками, они отрабатывали строевые приёмы, маршировали с пением, похожим на мяукание. Ребят это насмешило, и, спрятавшись в зарослях леспедецы, они дружно начали мяукать, передразнивая солдат.

Реакция японцев оказалась неожиданной: повинуясь возгласу офицера, они сдернули с плеч карабины и открыли огонь по кустам. Ребята в ужасе бежали из виноградника. Только у палаток перевели дух. Никто, к счастью, не пострадал. Но вид был перепуганный.

- Что с вами случилось? - спросил Никвас (такую кличку получил Николай Васильевич Кузнецов, едва колонистам стало известно его имя).

Мальчишки нехотя рассказали.

- Сколько их было?

- Много! И все с оружием, - отвечали ребята. - Николай Васильевич, а почему они тут... маршируют? Кто им разрешил? Это же наша земля! Владивосток же русский город!

Учитель помедлил с ответом.

- Да, русский. Но сейчас в городе, наверно, власть слабая, вот они без разрешения сюда и пришли. Вам лучше с ними не связываться.

Но и японцы старались не связываться с Американским Красным Крестом. Однажды со Второй Речки в город колонистов подвёз на телеге с сеном какой-то крестьянин.

- Садитесь, ребята, телеги-то не жалко, - сказал он, - главное, мимо японского поста проехать.

- Проедем, дедушка, с нами не пропадёшь! - важно сказал Аякс.

Завидя японских солдат у шлагбаума, мальчики хором прокричали: «Дзыс ис Эмерикэн Рэд Кросс!». Японцы дружелюбно сделали ручкой, мол, проезжайте. Проехали. А у крестьянина того в сене было припрятано оружие для владивостокских подпольщиков.

- Ну и молодцы же вы, ребята, - радовался дед, - без вас я бы не проехал.

Так ребята, сами того не зная, малость пособили революционерам.

Второреченская группа стала жить в казарме, относительно комфортабельной, то есть имеющей электричество и водопровод. Это было длинное одноэтажное кирпичное строение, разделённое тамбуром на две половины. В одной помещались девочки, в другой - мальчики. В тамбуре находились комнаты для воспитательниц. Спальни отделялись от столовой, служащей одновременно и комнатой для занятий, деревянной перегородкой, не доходящей до потолка. В спальнях топчаны стояли тесно и отделялись друг от друга только шкафчиками больничного типа, табуретов не было. Все топчаны были покрыты тёмными байковыми одеялами. Для утепления стены завесили такими же одеялами, на которых колонистки прикрепили дорогие для них фотографии. В столовой были поставлены длинные некрашеные дощатые столы на козлах и скамьи. Лазарет и кухня помещались в отдельном здании.

Колонисты приехали во Владивосток как раз к началу занятий - был конец августа. В городе были две женские гимназии - Зелёная (на улице Суйфунской) и Коричневая (на Пушкинской), получившие свои названия от цвета ученической формы. Девочек устроили в Коричневую, мальчиков разместили в различные учебные заведения - коммерческое, реальное и другие.

По приезде пережили несколько эпидемий. Первой была инфлюэнца - следствие вагонной скученности и сквозняков. Эпидемия № 2 - писание дневников. Собственно, их начали писать ещё в поезде. В них отражалось всё: и каким был сегодня обед, и каковы цены на продукты на станциях, и дорожные впечатления, ну и конечно, love story! Эпидемия № 3 - так называемая «летучая почта»9. Для более близкого знакомства друг с другом у колонистов появилась потребность в «обмене мыслями». С утра до ночи носили из комнаты в комнату записочки приблизительно одинакового содержания: кто ты, откуда, какие у тебя мечты, не хочешь ли со мной дружить. Этому занятию предавались с увлечением. Четвёртая эпидемия - многие девочки, решив непонятно кого «поразить», а скорее всего от нечего делать, коротко остриглись a' la garson.

У девчонок над кроватями висели открытки с цветочками, кошечками, фото звёзд немого кино и знакомых мальчиков, на тумбочках засохшие цветы, флакончики, и только у Лены ничего этого не было, над её головой была приколота репродукция картины Александра Иванова «Приам, испрашивающий у Ахиллеса тело Гектора для погребения», а на тумбочке стоял маленький бюст бородатого слепца - по слухам, Гомера.

Из дневника Лены Берёзкиной:

«Уже ноябрь. Ездить в гимназию стало очень неприятно. От вокзала до Коричневой гимназии далеко - нужно долго идти по Светланке, потому лютеранской кирхи подниматься на Пушкинскую. Туда ещё ничего, а обратно! Выходишь из гимназии - уже темно, осенняя слякоть, холодно... Часто дождь и снег всё вместе... Ноги промокают, кругом обдувает... Бежишь, бежишь - и всё еще далеко. По всей Светланке растягивается длиннющая цепочка колонисток в клетчатых пальто и вязаных шарфах. На вокзале приходится долго ждать поезда; полутьма; колонистки приткнутся на скамейках и дремлют или бродят уныло по платформе...

Наконец подают поезд, и девчонки садятся в вагоны. Хочется спать - лезут на верхние полки, часто мест нет, и тогда приходится стоять всю дорогу; в вагонах душно, накурено; перед остановкой проводники бесцеремонно стаскивают за ногу лежащих на полках и орут прямо в ухо: «Вторая Речка! Приехали!» Выходят сонные и опять шлёпают по лужам или снежной каше «до дому». Пришли, поужинали и скорее спать.

Некоторые хитрованки стали часто «болеть». У кого горло, у кого зубы, чаще такие болезни, при которых наружных признаков не требуется, и повышение температуры не обязательно. Шли в лазарет и, делая страдальческое лицо, говорили фельдшерице: «Ольга Яковлевна, у меня страшно зубы болят, дайте мне чего-нибудь, меня, наверное, вчера в вагоне продуло!» Та давала снадобье и, как правило, оставляла «хворую» дома. В начале такие номера проходили, но не долго. Тогда изобрели другой способ избавиться от поездки в город: стали «опаздывать» на поезд.

Приёмчик был тщательно отработан. После обеда, когда надо собираться ехать, ты долго копаешься с одеванием. Каждую вещь приходится «искать». Выходишь из барака после других, и тут же выясняется, что ты забыла что-то очень важное и спешишь обратно; если в дортуаре или столовой находится кто-нибудь из персонала, пробегаешь, сломя голову, мимо и долго ищешь это что-то, причем, демонстративно. Минут через пять, наконец, «находишь» и опять несешься мимо воспитателя. А со станции возвращаешься с расстроенным видом и всем встреченным громко жалуешься: «Вот ещё бы минута какая-нибудь - и успела! А так - зря бежала, да еще и упала!»

... Наступила зима. Колонисткам купили на головы ватные шлемы, на ноги «корабли» (большие калоши) и сшили теплые зеленые хламиды (от слова хлам). Забавный вид был у наших «петроградок», когда они попарно, в сопровождении воспитателя двигались по улице в своих жутких одеяниях и мокроступах, как будто ползла длинная зеленая гусеница.

Почему-то большим мальчикам не выдали зимних шлемов, и они до январских холодов ходили в тоненьких пилотках из синего сукна, украшенных эмалевым красным крестиком. Тогда мы, девочки старшего возраста - «старшухи», как называли нас маленькие, попросили завхоза купить шерсти и начали вязать мальчишкам шапки, причем, каждая своему избраннику. Таким образом, шапочка становилась как бы признанием в симпатии. Мне пришлось трудиться на всю свою команду - Патрокла, Париса, Одиссея и Аякса.

Зимой поезд - как в город, так и из города - приходилось ждать подолгу: пути часто забивало снегом. Но девчонки не скучали: начиналась игра в снежки, беготня, скольжение по ледяным дорожкам... Потом в поезде всем вагоном урок вслух повторяют или болтают и хохочут - всегда очень громко, к неудовольствию остальных пассажиров.

Приехали на свою Вторую Речку. Колонистки прыгают из вагонов, в темноте идут, зовут друг друга. От станции нужно спускаться под горку - сойти нельзя: всё замерзло, скользко. Тогда все садятся на ранцы и съезжают вниз; сзади нагоняют другие, образуется куча-мала - вопли, визг... Настроение приподнимается. Бегут к баракам. И вдруг - град снежков! Это оставшиеся дома приветствуют прибывших. Пробегаешь сени, столовую, в дортуаре раздеваешься. Светло, тепло. Звонок к ужину...

В столовой, за каким-нибудь столом вдруг начинают вопить «Ура!»: кого-то поздравили с днём рождения... До звонка ко сну ещё успеваешь повертеться в столовой, почитать или поболтать с подругой. Она - мне:

- Как только начинается учебный год, так я начинаю толстеть!

- Не только ты - все девочки.

- Но я почему-то больше всех.

- Ты самая усидчивая.

-... И он протягивает мне цветы!

- А ты что?

- А ему этак надменно: «На какой помойке вы собирали эти сорняки?»

- А он что?

- Обиделся и ушёл

- А ты что?

- Побежала за ним...

Воспитательница гонит в дортуар:

- Барышни, вы слышали звонок?

- Сию минуточку, Марсельна!

Гасят электричество в столовой, все расходятся, но в дортуаре продолжается шум: в одном углу девчонки «Хазбулата» поют, в другом вообще хулиганскую, услышанную ещё в поезде:

Там примеряют платья, здесь «с выражением» читают стихи... Из комнаты воспитателей, из-за перегородки то и дело слышится крик: «Дети, тише!» Мало-помалу всё стихает. Еще два-три взрыва хохота в разных концах, вопли негодования тех, кто уже успел задремать, опять крики взрослых: «Дети!!!» - и наконец, устанавливается полная тишина...

У мальчишек-малышек, чей дортуар через коридор от нашего, свои проблемы и свои разговоры. Когда дверь к ним открыта, слышно:

- Вчера хулиган Пашка Тихонов опять отобрал у меня горбушку!

- Дал бы ему по мордасам!

- Ага, дашь ему! Он вон какой высокий, а я вон какой маленький!

- А ты подпрыгни, дай ему в зубы и удирай!

- ... А знаешь, почему Вастепаныч женился на Мариванне?

- Нет. Почему?

- Потому что у неё есть много оловянных солдатиков...

- Вот это смак!

- Дети!!! - рычит воспитатель. - Я сейчас поставлю вас в угол на всю ночь!

Засыпают малыши... Видят, наверное, во сне своих мам и игрушки...

Утро. Звонок к чаю. Все... ну, не все, конечно, но многие встают, идут умываться. После завтрака готовят уроки. А за окном соблазнительно хорошая погода; солнце, морозец, деревья в серебре инея... Слышу, как сам Пушкин шепчет мне: «Пора, красавица, проснись!». Как тут устоишь! В одну сторону летят учебники, в другую - тетради. Надеваем свитера, шапки, шарфы, помогаем воспитателям одеть малышню - и на улицу. Играем в снежки, лепим снежных баб. Бегаем-падаем, кричим-визжим. Потом промокшие насквозь, все в снегу, возвращаемся и ждём звонка к обеду. Аппетит зверский! После обеда настроение падает: пора в гимназию.

Здесь всего три гимназии - одна мужская и две женские - «Зелёная» и «Коричневая»; у девочек из первой прозвище «Гусеницы», у вторых - «Какашки». Порядки здесь строгие: гимназисткам запрещено появляться после 19 часов в театрах, синема, кофейнях и даже просто на улицах. Буде такое случится, установить личность нарушителя проще простого: у всех нас имеются ученические билеты, а в околотках - списки всех учащихся. Мало того, любой житель Владивостока, увидев гимназистку в неположенном месте в неположенное время, может потребовать у неё билет, узнать фамилию, а потом сообщить директору гимназии.

... Нас, колонисток, встретили в гимназии настороженно, за глаза называют: «эти воображули петроградки», хотя поводов мы вроде бы не давали. Особенно старается местная достопримечательность, гордость гимназии Верочка Кедроливанская. Обладательница красивой фамилии, ослепительной внешности, к тому же круглая отличница, очевидно, увидела в нашем появлении покушение на её популярность и начала распространять про нас всякие сплетни. Особенно неравнодушна ко мне, узрев, очевидно, прямую свою противоположность; встречаясь со мною в коридоре, презрительно щурит глаза, поджимает губы и цедит только одно слово: «Ненавижу!».

Говорит в основном о своих женихах и о скором поступлении в Женевский университет. Изредка зачитывает из своего альбомчика дурацкие стишки, вроде такого:

Когда-нибудь я не выдержу и дам и ей коленкой крепкого поджопника!»

Всю неделю девчата ждут воскресенья. Не только потому, что не надо ехать в город на учёбу - по воскресеньям во второреченской колонии балы, точнее, танцы.

Никого не смущало то, что граммофон был старый, то и дело выходящий из строя, иголки тупые, пластинок мало, что не было достойных партнёров и танцевали в основном друг с дружкой, или, как говорят, «шерочка с машерочкой»... А если какую пригласит воспитатель, это уже почти счастье, ведь взрослых мужчин в колонии мало и танцевать они предпочитают с дамами - воспитательницами и медсестрами.

Девочки, чтобы к танцам сохранить лёгкость и, так сказать, эфирность, ужинали очень умеренно, а то и совсем воздерживались от еды, припрятывая воскресные пироги или лепешки в дортуаре на «после танцев». Затем начинались приготовления. Девочки менялись туалетами, советовались... Долго приставали друг к другу с просьбами быть «вполне искренней» и «положа руку на сердце» ответить «идёт или не идёт» ей то или иное платье? Подшивали, примеряли, причесывались. Волновались страшно.

Мальчики-младшеклассники тоже любили танцы и готовились к ним на своей половине казармы со всем тщанием: вытаскивали из-под матрасов праздничные брюки; от недельного лежания под спудом складки на них выглядели необыкновенно эффектно. Каждый хвастал, говоря непременное: «Смотри, какие острые - масло можно резать!» Непослушные вихры смазывали репейным маслом, для того, чтобы сделать «взрослую» причёску...

Но вот все приготовления кончены. Кто-то из воспитателей крутит ручку граммофона, осторожно подводит иглу к пластинке и после противного шипения, длящегося несколько томительных секунд, в зале возникает чудесная музыка - вальс «Фантазия».

Аякс подходит к Лене, щёлкает стоптанными каблуками и, учтиво склонив голову на грудь, говорит:

- Позвольте пригласить вас на тур вальса!

Она, поддерживая правила игры, делает книксен, мол, согласна, после чего кладёт руку на плечо мальчугана, и он, гордый и смущённый одновременно, начинает кружить свою даму. Их не волнует разница в росте и возрасте, они полностью отдаются музыке...

Эти воскресные балы стали предметом жгучей зависти колонистов-островитян. Как мусульмане в Мекку, так все мальчишки-старшеклассники мечтали попасть на Вторую Речку, но их не отпускали с острова - далеко и опасно: в городе постреливали. Однако некоторые горячие головы срывались в самоволку. Правда, кроме желания, надо было иметь ещё и деньги: билет на катер «Люнет», обслуживающий линию Владивосток - Русский остров, стоил дороговато - 25 копеек, а кроме того, надо было платить за проезд на пригородном поезде или на извозчике. Это мало кто мог себе позволить, и почти все ездили «зайцами».

Но и на острове были свои развлечения...

Ребята, как известно, переимчивы, как обезьянки. Сводили их как-то раз на выставку знаменитого московского поэта и художника Давида Бурлюка, непонятно как оказавшегося во Владивостоке, и на другой день вся колония принялась малевать на листах бумаги разноцветные кружочки и линии, рассудив, что могут рисовать «не хуже того футуриста». В другой раз сходили в театр на Светланской, посмотрели какой-то дрянной спектакль - и тут же решили:

- Даёшь свой театр!

- Запросто!

- И поставим не какую-то там «Смерть в будуаре», а классику!

- Предлагаю «Фауста» Гёте. Чур, я Мефистофель!

Стали читать эту бессмертную трагедию, но до конца не осилили.

- Да, в этой пьесе про чёрта сам чёрт ногу сломит...

- Нет, эта вещь серьёзная, философская...

- Да, ребята, эту глыбу нам не поднять!

- Нет, куда там, пупок развяжется!

- Здесь триста с гаком страниц, а мне понравилась одна строчка: «Лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый день идёт за них на бой!»

- Зато как сильно сказано!

- Давайте попробуем поставить хотя бы отрывок из трагедии...

Под сурдинку этого спора Патрокл, пожалуй, единственный, кто прочёл трагедию целиком, шёпотом рассказывал Парису:

- А знаешь, там есть очень интересная сцена... Забавная штука: средневековый доктор Фауст в каком-то вневременном пространстве встречается с древнегреческой Еленой Спартанской. Они полюбили друг друга, и у них родился... нипочём не угадаешь, кто... поэт девятнадцатого века Байрон!

- Да ты что?

- Ну, не сам, конечно, Джордж Байрон, а его прототип поэт Эвфорион. Но Гёте явно намекал на Байрона, на этом сходятся все толкователи трагедии.

Спор ребят окончился в пользу «Фауста». Режиссёром спектакля учитель Кузнецов назначил Патрокла. Мефистофелем стал, конечно, не коротышка-шестиклассник Четвергов, который очень этого хотел, а рослый Олег-Одиссей. Одели и загримировали его соответствующим образом: крючковатый нос, брови вразлет и вразлом, острая черная прядь между залысинами, козлиная бородка, алое трико, короткий плащ и шапочка с фазаньим пером. Выглядел, короче, смачно. Никвас, видевший в этой роли великого Шаляпина, был консультантом гримёра. Премьера состоялась и была принята восторженно.

Особенно потряс зрителей эффект, придуманный режиссёром Патроклом. Когда Мефистофелю приспело время исполнить свои знаменитые куплеты, спрятанный за кулисами граммофон запел голосом Шаляпина:

Одиссей-Мефистофель беззвучно открывал рот, делая вид, что это именно он поёт, при этом страшно гримасничал и извивался всем своим длинным и худым телом.

В этом месте Мефистофель вдруг повернулся к карте мира, непонятно для чего висевшей на заднике сцены, где внезапно высветились контуры заокеанской страны с надписью «USA», и, тыча в неё пальцем, эффектно, с презрительногневными модуляциями голоса Федора Ивановича закончил куплет:

Американцы, до этого благосклонно аплодировавшие, хлопать перестали и сидели теперь с окаменевшими лицами. Творческая находка ребят им явно не понравилась.

Владивосток

Станция Владивосток - последняя на огромной Транссибирской железной дороге. Это была единственная станция, кроме петроградской, которая расположена в самом городе. Еще интересно то, что железнодорожный вокзал находится рядышком с морским. Поэтому местные жители говорят, что «здесь заканчивается земной километр и начинается морская миля». А можно сказать и наоборот.

Вагон, в котором ехали «эллины», остановился как раз возле большого щита, на котором жирными буквами было написано: «Владивостокъ. До Петрограда 9877 вёрстъ».

Петя, он же Патрокл вздохнул:

- Господи, мама, как же ты от меня далеко!

Питерцев поразило многолюдие и разноязыкость прохожих на улицах города. Преобладали военные в различной форме, то были американцы, чехословаки, японцы. Среди ничем не примечательных обывателей выделялись своими синими халатами китайцы с тонкими чёрными косами, японки в кимоно, с расписными раскрытыми зонтиками, с трудом семенящие по тротуару своими ножками в колодках, корейцы в белых одеждах... Местные, возможно, к этому привыкли, а у приезжих появлялось смутное, безотчётное беспокойство - куда они попали?!. Владивосток превратился в какую-то международную гостиницу на окраине бывшей империи...

Всё началось с того, что 12 января 1918 года в бухту Золотой Рог вошли крейсера интервентов: японские «Ивами» (бывший русский «Орел», поднятый со дна после Цусимского сражения) и «Асахи», а также британский «Суффолк». 1 марта рядом с ними встал на якорь американский крейсер «Бруклин». Позже в порт пришёл военный корабль китайцев, потом ещё какие-то. Прибыли, почти как у Пушкина, все флаги в гости к нам. Но вели себя не как гости, а как хозяева, при этом их орудия совсем недружелюбно смотрели на город.

4 апреля во Владивостоке, в японской экспортноимпортной конторе «Исидо», кем-то, скорее всего агентами японских спецслужб, были убиты два клерка. На другой же день под предлогом защиты своих граждан японский адмирал Тояма (Токанава или Какеготама) высадил десант. Потом - уже без всякого предлога - на берег посыпались американцы, англичане, итальянцы и прочие. Подобно Санта Клаусу, Антанта вытряхивала из своего мешка на Владивосток всё новые и новые подарочки. Разноязычием и непониманием город стал напоминать Вавилон. Впрочем, башню здесь никто не собирался строить, шакалы со всего света сбежались в надежде урвать свой кусок от ослабевшего русского медведя.

Первые дни, явно не зная чем заняться, интервенты устраивали на улицах парады, за которыми взирали с тротуаров и балконов владивостокские обыватели - одни с восторгом, другие с ненавистью, третьи с раздумьем на челе: чем это всё кончится? Кончилось тем, что в город стали прибывать эшелон за эшелоном взбунтовавшиеся чехословацкие части. К концу июня здесь скопилось уже многотысячное войско.

Интервенты и местные контрики набрали мощь и прогнали из Владивостока большевиков. Власть была уже не Советов, а сибирских меньшевиков и эсеров, которых потом сменил беспартийный адмирал Колчак. Такая ситуация сохранялась и до августа 1919 года, когда в этот взбаламученный город прибыли питерские детишки. Разумеется, место для их игр было выбрано неудачно...

Отчего же произошло то злополучное восстание чехословаков, о котором все столько говорят, но никто толком ничего не знает?

Уже в первые месяцы первой мировой войны началось формирование чешских частей в составе русской армии. Из перебежчиков и пленных была создана Чешская дружина, которая была направлена на Юго-Западный фронт в состав нашей 3-й армии. Русское командование было довольно тем, как воюют братья-славяне против нашего общего врага - немцев и австрийцев. Скоро дружина превратилась в полк, полк - в бригаду, бригада - в дивизию, а та уже - в корпус, насчитывающий почти 40 тысяч солдат и офицеров.

Далее грянул Октябрьский переворот. Большевики заключили сепаратный мир с Германией, и Чехословацкому корпусу пришлось отправиться через Сибирь во Владивосток, чтобы оттуда через три океана добираться домой.

По дороге (на железной дороге) произошел инцидент, приведший к мятежу. 14 мая 1918 года в Челябинске, на станции оказались по соседству эшелон чехословаков и эшелон бывших пленных венгров, отпущенных большевиками по условиям Брестского договора. Как известно, в те времена между чехами и словаками с одной стороны, и венграми с другой, были сильнейшие национальные антипатии. Из венгерского эшелона в соседний поезд бросили какую-то железяку, которой был тяжело ранен чешский солдат Франтишек Духачек. В ответ чехословаки прибили виновного. А большевистские власти Челябинска на следующий день арестовали нескольких чехословаков, не разбираясь, кто прав, кто виноват. Чехословаки взъярились, и не только освободили товарищей, разоружив красногвардейцев, но и захватили городской арсенал, чтобы впредь было чем отстаивать свои интересы.

До крупного кровопролития между большевиками и чехословаками дело тогда ещё не дошло: удалось достичь мирного соглашения. Однако затем наркомвоенмор Лев Троцкий подлил масла в огонь - распорядился о немедленном разоружении Чехословацкого корпуса и о расстреле тех солдат, у которых будет обнаружено оружие. Более того, в случае обнаружения хотя бы одного вооруженного человека, приказывалось арестовывать всех находившихся в эшелоне.

После этого чехословаки окончательно разозлились, две их дивизии, растянутые поездами от Пензы до Владивостока, взбунтовались. Они свергли власть большевиков в тех городах, где стояли или были поблизости их эшелоны - в Челябинске, Новониколаевске, Нижнеудинске, Пензе, Сызрани, Томске и других. Но вообще-то воевать с красными они не хотели: их цель оставалась прежней - возвращение в Европу, домой. Для этого им нужно было пробиться во Владивосток, собрать воедино разбросанные по Сибири группы своих войск, чтобы оттуда уйти морем.

Летом 1918 года восточная группа чехословаков в 14000 человек под начальством генерала Дитерихса захватила Владивосток - последний русский город на Транссибирской магистрали и стала поджидать остальные свои части. Чехи в ожидании отправки домой обчистили все магазины и вещевые склады города и теперь щеголяли на улицах в русском обмундировании - гимнастёрках штиглицевского10 сукна и отличных сапогах, сработанных вятскими кустарями.

Чехословацкие солдаты стремились на родину, петроградские дети, разлученные с родителями, мечтали о том же. Но беда в том, что первые, сами того не желая, помешали вторым...

Аякс с друзьями из своей малышовой группы однажды пришёл на вокзал, просто позекать, что там и как. Увидел состав на запасных путях. Паровоз время от времени с шумом выдыхал пар, обрастая при этом белоснежными бакенбардами. Сын машиниста объяснил друзьям:

- Это паровоз серии С (потому что построен в Сормово), по прозвищу «Русская Прери», самый лучший наш пассажирский локомотив. Скорость до ста километров в час! Это вам не кот начихал!

Аякс прошёл в конец состава и, упершись руками в буфера последнего вагона, в шутку стал толкать поезд на выезд из города: «Чего стоишь тут, бездельничаешь? А ну вези нас домой!» Ребята и пассажиры, фланировавшие по перрону, хохотали.

Но вскоре смех смолк: на станции появились военные. Послышались возгласы: «Айда! Айда!» - вроде кто-то кого-то куда-то звал. Однако это был не зов, а фамилия, неправильно услышанная. Впереди группы военных размашисто шагал в накинутой на плечи светло-серой шинели с алой подкладкой генерал Гайда. У него было длинное лицо с тяжёлым подбородком и крупным носом, нагловатые голубые глаза навыкате, небольшие рыжие усики.

Если одним словом обозначить место этого человека под солнцем и в истории, то этим словом будет - авантюрист. Чех Радола Гайда получил весьма скромное медицинское образование и стал фельдшером. Был очень честолюбив, а давно замечено, что амбиции честолюбцев чаще всего реализуются во время революций, войн и других социальных потрясений; в народе это называется просто: умение ловить рыбку в мутной воде

В начале первой мировой войны Гайда, как и тысячи его соотечественников-чехословаков, был призван в австровенгерскую армию, которая в союзе с Германией выступила против России. Сначала он был простым санитаром, унтер-офицером, затем каким-то таинственным образом получил чин прапорщика (по некоторым данным, сам себе его присвоил) и в этом качестве опять же, как и многие его соотечественники, попал в плен, а затем в чехословацкий корпус, или, как его ещё назвали, Легион.

Вот в это самое время и начала расти как на дрожжах карьера самозваного прапорщика Гайды; чуть ли не каждый месяц у него появлялись новые чины, должности и награды. Он командует ротой своих соотечественников, потом батальоном, полком. В сентябре того же восемнадцатого года у него в подчинении уже целая дивизия. Получил чин полковника, затем генерала и стал командующим Екатеринбургским участком фронта. Гайда активно способствовал установлению диктатуры Колчака. Перейдя на русскую службу, он получил от адмирала одну из его Сибирских армий и чин генерал-лейтенанта. Впрочем, роман генерала с адмиралом был недолог, и летом 1919-го после конфликта с Колчаком Гайда был разжалован и сменён Дитерихсом.

Радола обиделся и стал готовить восстание против своего недавнего начальника. «Генерал-прапорщик» в то время уже обосновался во Владивостоке, жил в личном поезде, стоявшем в тупике за железнодорожным вокзалом. Он сговорился с эсерами и большевиками (и те, и другие преследовали свои собственные цели), и 17 ноября, как раз в день посещения Аякса с друзьями вокзала, начал мятеж.

Когда разразилась стрельба - непонятно, кого в кого: все в одинаковой форме, - Аякс закричал: «Огольцы! Хряем отсель, здесь какая-то войнушка!» Ребятам с трудом удалось подняться на виадук и через привокзальную площадь удрать на Алеутскую.

В восстании, кроме чехов, приняли участие сбитые с толку владивостокцы - моряки, рабочие порта и железнодорожники - всего около полутора тысяч человек. Поначалу удача сопутствовала мятежникам, они захватили штаб крепости, вокзал, причалы и несколько судов. Однако отряды восставших действовали изолированно друг от друга: бездарный Гайда и здесь оказался не на высоте, не сумел как следует организовать общее руководство мятежом.

К тому же иностранные интервенты во избежание прорыва восставших из порта в город спешно оцепили район боя плотным кольцом: японцы перекрыли выход на Набережную и Светланскую, а американцы - выход на Нижнепортовую и далее, отсекая весь Эгершельд. Повстанцы, оказавшиеся в порту, как в ловушке, предприняли отчаянную попытку прорваться в город, но были встречены огнем. С бухты Золотой Рог по мятежникам били орудия иностранных крейсеров и российских кораблей, оставшихся верными Колчаку. Стреляла и батарея, расположенная на Тигровой сопке. Был задействован и бронепоезд. Восстание было жестоко подавлено. Всех захваченных в порту с оружием в руках расстреливали на месте. Жертвами стали многие сотни людей.

А несостоявшийся наполеон Гайда, получив символическую рану в зад, вместе со своим штабом сдался американскому майору Джонсону и через несколько дней после мятежа умотал на пароходе «Пенза» домой через Францию.

Хотя восстание потерпело поражение, недовольство владивостокцев колчаковским режимом продолжалось и было вполне понятным: город, конечно, не голодал, но цены на основные продукты питания росли как на дрожжах. В марте фунт мяса стоил 1 рубль 60 копеек в «сибирках», в апреле - 3.50, фунт масла в марте - 7 рублей, а через несколько месяцев - 40. Вместо масла, согласно поговорке, завозились пушки, тоже, кстати, очень дорогие. Омские правители (сначала Директория, потом Всероссийское Временное правительство Колчака) напечатали с октября 1918 по декабрь 1919 своих денег на астрономическую сумму - 16 миллиардов рублей. Это не считая многочисленных фальшивок. Ничего не производя, правительство шлёпало бумажки, которые обесценивались прямо на глазах. За воз дров - воз денег. А на содержание армии Колчак отдавал союзникам золото: Англии - 2833 пуда, Японии - 2672, Америке - 2118, Франции - 1225. На золото было куплено среди прочего полмиллиона лошадиных подков. Оружие было устаревшее и зачастую некомплектное, например, английские лёгкие пушки без угломеров, гаубичная батарея без прицелов, пулемёты Шоша без необходимых частей.

Была во Владивостоке, на Светланке, недалеко от коммерческого порта кофейня Кокина, «Кокинка» как называли её в народе. Вечерами зажигались фонари у подъезда. В залах, украшенных люстрами и хрусталём, гирляндами живых цветов, собирались валютчики, маклеры, перекупщики и торговцы. Это было место полулегальных и совсем нелегальных валютных сделок и служило как бы барометром политических перемен. В январе 1919 года японская иена там стоила 6 рублей на «сибирки», а к весне 1920-го - две тысячи!

Несмотря на неплохое в целом питание в колонии, ребята тем не менее не ели «от пуза», поэтому, слоняясь по городу, то и дело посещали лавки и магазины, где покупали, а чаще воровали различные сласти. Больше всего нравились юным питерцам владивостокские базары, особенно Семёновский, расположенный на берегу Амурского залива.

Туда нынче и отправился Аякс со своими друзьями. Они ходили по рядам, открыв от изумления рты. Было чему удивляться! Здесь прямо с судов, называемых кавасаки, стоящих у причалов, продавали рыбу и морепродукты - креветки, крабы, кальмары, мидию, гребешок. Всё это живое, шевелящееся, разноцветное, с упоительным свежим запахом моря! («Пахнет йодорослями!» - важно изрёк Аякс). Ребятишки смотрели на всю эту роскошь, как на экспонаты музея. Они измеряли пальцами тушку палтуса - она оказалась около метра длиной, - они трогали пупырышки «морского огурца» - трепанга, и жутковатые на вид, но совсем безопасные присоски осьминога. А вот краба не потрогаешь: вон как грозно раздвигает и смыкает он волосатую клешню!

И хотя здесь торговали также мясом местные прасолы, зеленью корейцы, мандаринами и арбузами японцы, бананами и ананасами китайцы, всё-таки Семёновский рынок - это чрево Владивостока - был более всего наполнен рыбой и разной морской живностью...

А через дорогу от рынка располагалась так называемая Миллионка, самое загадочное и опасное место Владивостока. Она представляла собой огороженный сплошной линией домов квартал, похожий на крепость. Попасть внутрь квартала можно было через арочные ворота, там и сям пробитые в грязных домах-стенах с пятнами сырости, похожими на проказу. Интерьер Миллионки не уступал её экстерьеру - это поистине архитектурный хаос, сравнимый разве только с лабиринтом Минотавра: петлистые переулки, заканчивающиеся то проходным двором, то глухим тупиком; двери, ведущие в никуда, и двери, отсутствующие там, где они должны быть; металлические галереи, навешанные на этажи...

Однако хаотичность эта кажущаяся, многое здесь построено обдуманно, с определёнными целями: чтобы обитатели и гости квартала имели возможность быстро и легко смыться. Для этого и были сооружены многочисленные проходные дворы, потайные лазы, подозрительные колодцы без воды; галереи, на которые выходили окна и двери квартир, мастерских и лавок, кроме того, сообщались между собой наружными металлическими лестницами, так что можно было удрать в любой момент и в любом направлении. Иногда убегающий от блюстителей порядка человек просто ударялся руками в обычную стену и исчезал у всех на глазах...

Миллионка для Владивостока была таким же страшным и одновременно притягательным местом, каким были Хитровка для Москвы и Молдаванка для Одессы. В эту клоаку стекались все подонки большого портового города. В крохотных комнатушках и подвальчиках процветал порок всех мастей: здесь барыги покупали у воров награбленное, а моряки - дешёвую любовь азиатских девушек, здесь пили ханшин и саке, курили опий и гашиш, кололи морфий и татуировки, резались в карты и ножами... Редкая ночь проходила без убийства, но трупы обнаруживались редко: здесь умели прятать концы. Люди бесследно исчезали в пасти этого жуткого Молоха. Иногда в пирожках, испечённых и проданных здесь, находили человеческие ногти...

Юные колонисты бродили по Миллионке, заглядывали в многочисленные лавчонки и разглядывали самый разнообразный товар, разложенный на циновках прямо на земле. Китайцы совали им в руки сувениры и амулеты, бормоча «очень старый... бохай... чжурчжень», хотя все эти безделушки были сработаны всего несколько часов назад в одной из здешних мастерских. Доверчивые питерские мальчишки купились бы на экзотику и купили сувениры, но какие у них деньги...

Аякс и его команда довольствовались дешёвыми китайскими засахаренными яблочками, купленными у бродячего торговца, и, грызя их, направились к тем воротам, что выходили на Корейскую улицу. Машинально оглядев свою команду, Аякс с ужасом увидел, что исчез самый младший её член, шестилетний мальчишка со странным именем...

- Рустик! Куда делся Рустик?! - возопил предводитель, обращаясь сразу ко всем.

В ответ раздалось несколько растерянных голосов:

- Не знаю...

- Только что был здесь...

- Может, он пописять пошёл...

- Ох, вы ссыкуны проклятые! Навязались на мою голову! - Аякс и в самом деле схватился за голову. - Ну, и где теперь его искать... - Он беспомощно огляделся по сторонам. - Ладно, стойте здесь - и ни с места!

Он начал бегать по всем тем лавчонкам, где они только что побывали, спрашивать у хозяев, у встреченных по дороге обитателей слободки, помогая себе жестами, о пропавшем мальчике. Но никто не мог или не хотел ему помочь, восточные люди что-то бормотали на ходу, пожимали плечами или просто отмахивались. Это продолжалось довольно долго. Потом, к счастью несчастного Аякса, на Миллионку занесло редкого гостя - милиционера. У него были усы, кожаная куртка с нарукавной повязкой «М» и маузер в деревянной кобуре. При появлении стража порядка, полуголый китаец, сидевший во дворе на грязной циновке и, казалось, ничего не видевший вокруг, ибо весь ушёл в созерцание собственного пупа, неожиданно и громко выкрикнул что-то протяжное. И тотчас захлопали двери и окна, по галереям и лесенкам замелькали люди, а через мгновение всё стихло.

- Ишь, забегали тараканы! - усмехнулся усач.

- Дядя милицанер! - подбежал Аякс. - У нас пропал мальчик...

- Какой ещё мальчик? - нахмурился дядя. - Выкладывай подробности.

Выслушав, сказал со вздохом:

- И чего вы только сюда шляетесь! Приезжие, что ли? Так я и думал. Ладноть, пошли со мной.

Милиционер шёл быстро и уверенно, было заметно, что здесь он не впервые. Безошибочно нашёл нужную ему дверь, не стучась, распахнул её и вошёл в комнату. На полу лежали ковры, по углам стояли напольные вазы, на стенах висели картины, рисованные цветной тушью. За маленьким лакированным столом сидел и курил трубку с длинным чубуком толстый китаец в жёлтом шёлковом халате. Перед ним стояла чашка чая. Пар от неё смешивался с табачным дымом. При виде визитёров он не шелохнулся, выказывая абсолютное хладнокровие. Усач сразу взял быка за рога:

- Послушай, Ван. У этого парня пропал здесь друг, такой же малыш...

- Не понимаю...

- Всё ты понимаешь!

- Не знаю...

- Всё ты знаешь! В общем, так. Через пять... ладноть, через десять минут малец должен быть здесь. Иначе... Ну, ты помнишь наш уговор!

Толстяк, помешкал немного, прикрыв глаза тяжёлыми веками, потом, оборотясь в сторону двери, ведущей в смежную комнату, что-то крикнул. Вошёл молодой китаец. Выслушав приказ, молча поклонился, коснувшись пола длинной косой и исчез. Минут через пять-шесть он ввел зарёванного Рустика. На нём уже не было униформы колониста, на плечах болталось халатообразное рваньё с чужого плеча.

- Он что, так и был одет? - удивлённо спросил милиционер.

- Нет, - ответил Аякс, не менее удивлённый. - Нормально был одет: рубашка, штаны на помочах, сандалии.

- Где его одёжка? - Усач грозно посмотрел на китайцев. Те синхронно пожали плечами, а Рустик вместо ответа только икал. - Ладноть, главное: жив-здоров. Ну, бывайте, ходи. И смотрите тут у меня!

Они вышли во двор. На прощанье милиционер сказал:

- В общем, валите отсюда, детки, пока из вас не сделали котлетки! - И сам засмеялся своей зловещей шутке.

Перепуганные мальчишки, возглавляемые «героем Древнем Греции», вылетели, подобно пулемётной очереди, из ворот и, отдышавшись, побрели вдоль берега Амурского залива к себе, на Вторую Речку. А там уже бегали в панике воспитательницы, разыскивая пропавших малышей. Аякс получил от мисс Диц линейкой по лбу и был посажен под замок в чулан, члены его команды были оставлены без сладкого и поставлены в угол.

Русский остров

Прибывшую в Приморье в разгар гражданской войны ораву детей обоего пола, разного возраста (от шести до шестнадцати) надо было где-то размещать, чем-то кормить, во что-то одевать и учить хоть чему-нибудь и как-нибудь. Американцы из «Америкэн Рэд Кросс», возглавившие эту колонию на середине Транссиба, не имевшие опыта работы с детьми, не знавшие русского языка, тем не менее старались добросовестно выполнить работу, за которую, кстати, взялись как волонтёры, то есть добровольно; они в отчаянии метались по городу, пытаясь найти для своих подопечных какое-нибудь пристанище. Владивосток был переполнен войсками и беженцами.

В конце концов, нашли половинчатое решение: половину колонии - девочек и малышню - поселили в казармах на Второй Речке, а ребят постарше отправили жить на Русский остров.

Даже для владивостокских жителей остров долгие годы был terra incognita, потому что там всегда хозяйничали военные, а для тех, кто впервые приезжал сюда, существование этого острова было вообще географической новостью. Поэтому я, автор, с вашего позволения (или без оного) стану вашим гидом.

Итак, Русский. Моряки всего мира, хоть раз входившие на своих судах в залив Петра Великого, а затем в пролив Босфор Восточный, знают координаты острова - 43 градуса северной широты и 131 градус восточной долготы. Те, кто часто бывал на нём, как я, и перемерил его своими шагами, знают, что длина этого клочка суши около 18 километров, ширина около 13; таким образом, его площадь составляет примерно сто квадратных километров. Наименьшее расстояние между континентальной частью города и островной всего около 700 метров. Можно сказать, Русский лежит в ногах у Владивостока, как подушечка.

В берега острова вдаются несколько бухт, крупнейшая из которых — бухта Новик. Эта бухта делит остров на две неравные части: юго-западную (более крупную) и северо-восточную (более узкую), носящую также название полуостров Сапёрный. Жители обеих частей острова называют противоположную часть: «Та сторона».

Рельеф гористый, как и весь юг Приморья. На острове насчитывается около полусотни сопочек, самая высокая их них - сопка Русских, названная, говорят, в честь моряка по фамилии Русских с клипера «Стрелок», одного из первых, кто исследовал и описывал тамошние места. А по имени горы стал называться и весь остров - Русский.

- Первые люди появились на острове в эпоху неолита, - рассказал учитель истории товарищ Кузнецов на первом же уроке. - Об этом свидетельствуют археологические находки. В эпоху средневековья Приморье входило в состав первого мохэкского государства, основанного в 698 году, и Русский остров, вероятнее всего, был территорией, активно используемой. Кроме того, археологами были найдены древние бохайские храмы, построенные на острове в древности. Существует версия, что здесь некогда стояла роскошная пагода - настоящий шедевр средневековой архитектуры. Возможно, она служила летней резиденцией владыки Бохая.

Первое упоминание европейцами об острове Русском относится к 1723 году, когда французский картограф Данвиль, составляя описание дальневосточных морей, впервые нанес остров на карту и обозначил его китайским именем - Яханга Тун.

И, что интересно, в том же году на другом конце Российской империи появился Кронштадт! 7 октября 1723 года, в торжественной обстановке на острове Котлин (название произошло от трофейного котла с кашей, которую не успели съесть шведские солдаты, так как нагрянули русские) состоялась закладка крепости: «... которая заключала бы в себя весь город и все портовые сооружения, и служила бы делу обороны со всех сторон». Город на этом острове был назван Кронштадтом, что означает «Город-крепость». С 1724 года Кронштадт - главная база Балтийского флота, военный порт и крупный центр обучения и подготовки специалистов для Российского флота.

Примерно такую роль исполнял и остров Русский на Тихоокеанском флоте...

В связи с переводом в 1871 году Сибирской флотилии из Николаевска в порт Владивосток началось строительство батарей для защиты входа в пролив Босфор Восточный. Постепенно шло наращивание огневой мощи батарей на Русском. Гладкоствольные орудия заменялись на разнозарядные и нарезные. Постепенно береговая оборона острова заняла все его побережье. К 1917 году она состояла из двух мощных фортов на мысе Поспелова и горе Русских, а также из цепи батарей береговой обороны, опоясывающей остров. Батареи у мысов Створный, Ларионова, Кондратенко, Карамзина, у бухты Круглой. На батарее в бухте Рында установили десять 11-дюймовых мортир.

Ощетинившийся со всех сторон орудийными дулами остров напоминал громадного морского ежа, которого весьма опасно было брать в руки. Но в 1918 году японцы овладели всем этим без боя. «Дальневосточный Кронштадт» перестал существовать, так и не сделав ни одного выстрела по врагу.

Колонисты жили в посёлке Поспелово. Здесь находился форт, который сначала назывался именем князя Дмитрия Донского, потом на него перешло название посёлка. Расположенный на высоте в средней части полуострова Саперный, он был прототипом укреплений Порт-Артура. Это первые бетонные строения в России. Плавные обводы, скругленные углы - чтобы снаряд при попадании не отбил кусок стены. Военные архитекторы тогда думали о людях. Как и на всех малых фортах, оборона кофра осуществлялась с помощью вмурованных в амбразуры 87-мм орудий образца 1867 года. Они напоминали чудом выживших динозавров.

Детей разместили в бывших пороховых складах у пристани Поспелово, которые позже использовались как казармы Сибирского стрелкового полка, а после революции были заброшены. Они представляли собой грязные и холодные одноэтажные здания, с выбитыми окнами. Ребята во главе с учителями и воспитателями начали приводить их в порядок: выносить мусор, отмывать керосином, белить, красить, вставлять стёкла... Всё это время жили в палатках. К холодам переселились в казармы, каждая из них вмещала от пятидесяти до ста коек.

Окружали городок колонистов красивейшие сопки, уступами, террасами спускавшиеся к морю. А на этих террасах росли и без всякого ухода цвели и плодоносили когда-то посаженные островитянами и давно брошенные фруктовые сады: яблони, груши, вишни, перевитые лианами замечательного чёрного винограда.

- История острова тесно связана с историей Приморья, - продолжал учитель. - Наиболее ранние сведения о нём хранит древняя китайская письменность. Из неё Палладий Кафаров, известный русский исследователь Китая, и узнал, что на территории острова Русский (тогда он назывался Яханга Тун) располагалась одна из семи крепостей маньчжуров — Крепость Лунного Света. Возможно, именно здесь было написано знаменитое письмо, которое потрясло весь Китай. Какое письмо? Ах да, вы ж ничего не знаете!.. Ну, слушайте!

... В Китае в эпоху Тан, во времена императора Сюань-цзуна, а проще говоря, в VIII веке, жил поэт по фамилии Ли, по имени Бо, по прозвищу «Небожитель». Был он родом из области Цзиньчжоу, что в провинции Сычуань. Ли Бо был умен и красив, стихи начал сочинять раньше, чем научился писать, а в десять лет уже прекрасно разбирался в классических книгах и династийных историях. Все хвалили его и говорили, что у него «цветистый ум и узорчатый рот»; были даже такие, которые считали его бессмертным духом, спустившимся на землю. Отсюда и его прозвище - «Ли, Небожитель».

Как многие поэты - от Омара Хайама до Сергея Есенина - Ли Бо был пьяницей. Нисколько не стремясь к служебной карьере, он мечтал только о том, чтобы обойти всю страну и перепробовать все вина в Поднебесной. Однажды кто-то сказал Ли Бо, что самое лучшее вино в Учэне, область Хучжоу, и он направился туда, не посчитав расстояние в тысячу ли11 далеким. Пришёл в винную лавку, расстегнулся и стал пить, а потом и петь песни на свои стихи. В частности, вот эту...

Как раз в это время мимо лавки проходил военный инспектор; некий Цзя Е. Он остановился послушать, а потом послал одного из своей свиты узнать, кто это так замечательно поет. Посланец вернулся и доложил, что это гуляет Ли Бо, сычуаньский «Небожитель».

- О, я слышал о нём! - воскликнул инспектор. - И давно мечтал познакомиться.

Он пригласил поэта к себе домой, десять дней пировал с ним и на прощанье, щедро одарив, сказал:

- Почему бы вам, человеку умному и одарённому, не поехать в столицу нашей империи Чанъань и не принять участие в экзаменах на звание учёного?

- При нынешних порядках, - ответил Ли Бо, - в государственных делах царит беспорядок и хаос, а честность и справедливость совершенно исчезли; те, кто занимаются вымогательством, поднимаются на высокие посты; тот, кто дает взятки, получает учёную степень. Если не станешь поступать таким же образом, то обладай ты мудростью Мэна и Куна или талантами Чао и Дуна - всё равно ничего не достигнешь. Поэтому я отдал всего себя стихам и вину.

- Хоть всё это и так, - заметил Цзя Е, - но, я уверен, стоит вам лишь приехать в Чанъань, как наверняка найдется человек, который даст вам рекомендацию и похлопочет за вас.

Последовав совету Цзя Е, Ли Бо отправился в Чанъань. Там он познакомился с придворным ученым Хэ Чжичжаном. Ученый пригласил поэта к себе домой, где они долго беседовали о стихах и пили вино. Господин Хэ был потрясён не только поэтическим талантом нового друга, но и его познаниями. Говорили и об экзаменах.

- Этой весной, - сказал Хэ Чжичжан, - главным экзаменатором будет Ян Гочжун, наставник императора, а надзирателем - президент Военной палаты Гао Лиши. И тот, и другой падки до денег. Им надо дать взятку.

- Даже если бы у меня были деньги, я бы им не дал.

- Ладно. К счастью, я с ними знаком; напишу-ка я им письмо, расскажу, какой вы необыкновенный человек.

Хотя Ли Бо не нуждался и в протекции, он все же согласился с предложением своего нового друга: не хотелось перечить человеку, который от всей души хотел ему помочь.

Итак, Хэ Чжичжан написал письмо и послал его наставнику императора Яну и президенту Военной палаты Гао. Они, прочитав письмо, возмутились.

- Наверняка Хэ Чжичжан сам получил от Ли Бо деньги, - заметил Ян, - а нам послал пустое письмо и хочет за наш счёт быть добрым.

- Ладно, - добавил Гао, - возьмём себе это имя на заметку; если среди экзаменационных сочинений попадется подписанное Ли Бо, сразу же отвергнем его, каким бы оно там ни было - хорошим или плохим, - даже смотреть его не станем.

На третий день третьей луны начались экзамены. Сюда, чтобы представить свои сочинения, собрались все таланты Поднебесной. Ли Бо, у которого талантов было хоть отбавляй, быстро написал сочинение и передал экзаменатору свой свиток первым. Ян Гочжун, заметив, что на листке стоит имя Ли Бо, даже не проглядев написанного, небрежно перечеркнул кистью всё и сказал:

- Такой учёный годится только на то, чтобы растирать мне тушь!

- И на это он не годится, ему впору только надевать мне носки или стаскивать сапоги! — добавил Гао Лиши и приказал Ли Бо покинуть помещение.

Ли Бо был разгневан тем, что экзаменаторы отвергли его сочинение, даже не прочитав. Вернувшись домой, он поклялся, что рано или поздно добьётся своего и не успокоится до тех пор, пока не отомстит Яну и Гао.

- Не стоит волноваться! - успокаивал его Хэ Чжичжан.

- Оставайтесь пока у меня. Через три года снова будут экзамены; экзаменаторы будут другие, и нет сомнений в том, что вы выдержите испытания.

Друзья целыми днями сочиняли и декламировали стихи, пили вино, и так незаметно - день за днем, месяц за месяцем - прошёл целый год.

Однажды в столицу совершенно неожиданно прибыли послы из страны Бохай с посланием от своего князя. Государственный секретарь внутреннего дворца принял от послов письмо, но прочесть не смог: язык был незнаком. Император Сюаньцзун приказал созвать всех ученых, состоящих при императорской Академии. Результат был тем же: никто не мог понять из письма ни слова.

- Выходит, Мы зря держим при дворе множество чиновников и так называемых учёных! - с гневом обрушился император на придворных. - Среди вас нет ни одного толкового человека, который мог бы вывести своего императора из затруднительного положения. Если Мы не прочтём письмо, что Мы ответим, с чем отпустим послов? Только опозорим себя и станем посмешищем.

Тогда Хэ Чжичжан вышел вперёд из рядов придворных и обратился к императору со следующими словами:

- Ваше величество, у меня в доме живёт талантливый человек по фамилии Ли, по имени Бо. В своих знаниях он достиг многого и, я думаю, мог бы разобрать письмо, которое так волнует нашего императора.

- Хорошо. Приведите его к Нам.

Сюаньцзун, сидя на троне, ожидал прихода Ли Бо. Приблизившись к золотым ступеням трона, Ли Бо по всем правилам древнего церемониала отвесил императору поклон, пожелал ему многих лет жизни, поблагодарил за оказанную ему милость и, склонив голову, замер перед ним. Сюаньцзун обратился к поэту:

- К Нам прибыло послание из далёкой страны, но нет человека, который мог бы его разобрать. Поэтому Мы послали за вами, достойнейший, чтобы вы избавили Нас от этого унижения.

- Знания мои так ничтожны, что я даже не прошёл на экзаменах. Наставник императора отверг мое сочинение, а президент Военной палаты приказал вытолкать меня за дверь. Почему бы не поручить этим достойным и учёным людям прочесть присланное вам письмо?

- Они оказались не столь учёными, как Мы полагали. Попробуйте сделать это вы, почтенный Ли Бо... - И император приказал одному из слуг подать поэту послание. Мельком взглянув на письмо, Ли Бо улыбнулся и, повернувшись к трону, стал переводить прямо с листа. В послании говорилось:

Когда чтение письма было закончено, наступила долгая и тяжёлая тишина. Потом император, оглядев придворных, чьи лица, мягко говоря, не были отмечены печатью мудрости, спросил:

- Ну, что Мы на это ответим?

Чиновники молча разглядывали свою обувь. Тогда Хэ Чжичжан выступил вперед и обратился к императору:

- Трудно сосчитать, сколько людей погибло, когда император Тайцзун трижды ходил войной на Корею, и всё же одержать победу не удалось, а императорские кладовые из-за этой войны совершенно опустели. Император Гаоцзун призвал почтенных генералов Ли Цзи и Се Жэнгуя, собрал миллион отважных солдат, и все же победить врага им удалось только после ста мелких и крупных сражений. Теперь, когда наше государство уже давно находится в состоянии мира, когда нет хороших генералов и недостает солдат, когда копья и мечи заржавели, трудно поручиться за безусловную победу. Война повлечёт за собой разруху и бедствия, так что...

- А вы что скажете, почтенный Ли Бо? - обратился император к поэту.

- Пусть это дело не тревожит ваших священных дум. Прикажите бохайским послам завтра прийти во дворец. Я принесу ответ для них.

- А вам хватит времени?

- О да!

- Мы производим вас в члены придворной Академии.

- Спасибо, ваше величество!

- Идите и думайте!

Ли Бо и не думал думать об ответе вражескому правителю: он принялся бурно отмечать своё новое звание. В результате напился до бесчувствия. Утром, еле живой с похмелья, он поплёлся во дворец.

В тронном зале всё было готово к торжественной церемонии, но Сюаньцзун не спешил приглашать бохайских послов. Император внимательно вгляделся в опухшее лицо поэта и всё понял. Он приказал одному из придворных слуг распорядиться, чтобы в императорской кухне приготовили кислый рыбный суп, несколько отрезвляющий от вина. Вскоре слуга вернулся, неся на подносе чашку рыбного супа. Увидев, что суп так горяч, что от него идет сильный пар, император царственной своей рукой взял палочки из слоновой кости и, помешав суп, поднес его новому члену императорской Академии. Ли Бо опустился перед императором на колени, выпил суп, и ему стало заметно легче12.

Чиновники обомлели, увидев, до чего дошел император в своей благосклонности к Ли Бо. А на врагов поэта Ян Гочжуна и Гао Лиши было даже противно смотреть, их лица были перекошены, словно бывшие экзаменаторы хлебнули уксуса.

Император приказал ввести послов. После того, как послы совершили обряд приветствия и поклонения императору, Сюаньцзун подал знак Ли Бо начинать. «Небожитель» в своём новом фиолетовом платье и атласной шапке с «ушами» небрежно оглядел гонцов и сказал им:

- Ваше ничтожное государство вышло за рамки приличия. Сердце нашего мудрого императора широко, как небо, и вашим поступкам он не придаёт никакого значения. Поэтому император приказал мне ответить на ваше письмо. Вам надлежит только молчать и слушать.

Послы в трепетной дрожи упали на колени у ступенек престола. Император распорядился поставить рядом с троном табурет, украшенный драгоценными металлами и редкими камнями, принести тушечницу, сделанную из хотанской яшмы, кисть из кроличьего волоса с ручкой из слоновой кости, палочку туши с прекрасным ароматом «слюны дракона»13, цветную бумагу, разрисованную золотыми цветами, и разложить всё это в должном порядке. Затем пригласил Ли Бо занять место на табурете и написать ответное послание. Но сначала поэт нанёс сокрушительный удар своим врагам...

- Идя во дворец, я оступился в лужу и испачкал свою обувь, - сказал с виноватой улыбкой Ли Бо. — Прошу ваше величество приказать Гао Лиши снять с меня сапоги, почистить их и переменить носки. А тем временем Ян Гочжун пусть разотрёт мне тушь, я слышал, что ему в этом деле нет равных.

Придворные, услышав это, пришли в ужас: двум высокопоставленным чиновникам дерзкий поэт предложил выполнить работу, которую поручают только самым ничтожным слугам. Император же как ни в чём не бывало приказал Ян Гочжуну и Гао Лиши делать то, что сказал поэт. Оба сановника отлично понимали, что это месть Ли Бо за их пренебрежение, оказанное ему на прошлых экзаменах, и за их слова о том, что такой учёный, как Ли, годится только для того, чтобы растирать тушь или снимать сапоги господам. Но, не смея ослушаться императорского приказа, они выполнили то, что им было велено.

Ли Бо в чистых носках поднялся по ступенькам, покрытым ковром, и сел на парчовый табурет. Ян Гочжун стоял подле него, как слуга, держа в одной руке тушечницу, а другой растирая черную гущу. Когда он закончил, поэт взял в руку кисточку, обмакнул её в тушь и быстро написал письмо. Император приказал прочесть его вслух.

Повернувшись лицом к трону, Ли Бо начал громко и чётко читать по-китайски свой ответ, написанный по-бохайски:

Император был очень доволен ответом. Побледневшие послы Бохая замерли перед троном. Им ничего не оставалось, как поклониться императору, пожелать ему долгих лет жизни и покинуть дворец. Академик Хэ Чжичжан провожал послов до ворот столицы.

- Кто это читал письмо императора? — спросил один посол.

- Это учёный по фамилии Ли, по имени Бо, по прозвищу «Небожитель!» - ответил Хэ Чжичжан. - Он, видите ли, бессмертный, спустившийся на землю для того, чтобы помочь нашей небесной династии.

Вернувшись на родину, послы рассказали своему князю о том, что случилось при танском дворе. Князь Бохая, выслушав их и прочитав письмо танского императора, испугался и стал держать совет со своими людьми.

- Если Поднебесной империи помогает бессмертный святой, можно ли с ней враждовать? - рассудили при дворе кэду, и танскому императору тут же была послана грамота, в которой кэду объявлял об отказе от своих претензий, о своем смирении и о готовности ежегодно платить дань.

Что же касается Ли Бо, то он не стал, конечно, отираться возле императорского трона, а отправился дальше бродить по городам и весям Китая и дегустировать вина. Увы, вскоре он погиб - утонул по пьянке. Пил вино, катаясь в лодке по реке Бяньши; захотел поймать луну, отражённую в воде, и вывалился за борт. Поклонники его поэзии уверяли, что Ли Бо вознёсся на небо верхом на ките. (Что вознёсся - правда, что на ките - выдумка: откуда киты в реке?) По приказу императора здесь же, на высоком берегу Бяньши построили храм в честь великого поэта, «Небожителя».

Итак, благодаря поэту Ли Бо, правитель Бохая, который поначалу задирался с Китаем, понял, что лучше с ним дружить, чем воевать.

Государство Бохай возникло в VIII веке на территории Маньчжурии и южного Приморья. Его столица Хухань находилась чуть западнее современного маньчжурского города Нингута. В стране было 15 префектур и 62 области. Главный город области Шуайбинь находился на месте нынешнего Никольск-Уссурийского, а там, где сейчас находится Посьет, была область Люнъюаньфу. Бохай имел политические, торговые и культурные связи не только с Китаем, но даже и с Японией.

- А остров Русский тоже входил в состав Бохая, - закончил свой рассказ Николай Васильевич. - Запомните это, ребята...

Они тут же забыли об этом. Им потом напомнят...

В один из сентябрьских дней Большой Аякс возвращался с рыбалки; на кукане из прутика, нанизанные, как у часового на штыке пропуска, висели с десяток камбалёшек. Неожиданно он услышал треск барабана. Из-за поворота показался небольшой, человек тридцать, отряд мальчишек в черных однобортных мундирчиках, с погонами, на которых виднелись буквы «ХК», в фуражках с красными околышами и белыми чехлами, в коротких сапогах и длинных навыпуск шароварах. Форма, кстати, выглядела довольно потрёпанной. Сбоку отряда шёл высокий юноша, судя по нашивкам на погонах, вице-фельдфебель и выкрикивал тенорком:

- Рыс... рыс... рыс-два-три! Рыс... рыс... рыс-два-три!

Сначала Аякс подумал, что высокий считает рысей, и даже посмотрел на деревья обочь тропы, где и в каком количестве там сидят хищники? Потом догадался, что это он так командует, чтобы все шагали в ногу. Увидев Аякса, старшекурсник крикнул своим подопечным:

- Отряд, стой! Рыс-два! Эй, мальчик, - ко мне!

Аякс осторожно приблизился.

- Скажи, как нам попасть на Подножье?

- Прямо, потом налево. Две версты. А вы кто?

- Кадеты из Хабаровска, - сказал один мальчишка, но вице-фельдфебель его поправил: - Хабаровский имени графа Муравьёва-Амурского кадетский корпус!

Аякс не знал, что сказать, но вспомнил старую дурацкую дразнилку:

- Кадет на палочку надет, палочка трещит, кадет «мяу» пищит!

- А по морде хочешь? - ласково спросил какой-то кадет-крепыш.

- Попробуй только! Ты что, очень сильный?

- Ничего. Боженька не обидел.

Задиристый, как все недомерки, Аякс плюнул на землю.

- Ну, раз сильный, тогда подыми.

После этого драка стала неизбежной.

Двери казармы широко распахнулись, и влетел изрядно помятый Аякс с размазанными по щекам красными соплями. Кукан с рыбой он потерял.

- Ребята, наших бьют!

- Каких наших?

- Меня.

Ребята потребовали объяснений, а когда их получили, то пришли к выводу, что Аякс сам виноват: нечего было задираться. Даже довод «но ведь они - наши классовые враги» не помог. Впрочем, через пару дней кадетам и колонистам пришлось-таки схлестнуться.

В тот день «герои Эллады» и примкнувшие к ним полдесятка мальчишек вместо уроков отправились на берег удить рыбу и ловить крабов - занятие, согласитесь, более увлекательное, чем школьные занятия. Рыб ловили примитивной удочкой - палка с привязанной к ней суровой ниткой, поплавок - пробка от бутылки, крючок - производное от булавки. А крабов ловили просто руками.

Обычно рыбы было много. Ловили и бычков, и скумбрию, и морских окуней, ещё каких-то рыб, названия которых ребятам были неведомы. Среди этих нередко попадались такие, которых местные называли «собаками». Они откусывали дефицитные крючки. А когда этих рыб все-таки вылавливали, они сразу раздувались, превращаясь в шары с иголками. Но, в общем, с рыбалки ребята никогда не уходили пустыми.

И вот пришли они на своё место, а оно занято кадетами. Колонисты поворчали, но устроились неподалёку. Дальше пошло что-то непонятное. Белые солдатики таскали скумбрию одну за одной, соревнуясь друг с другом, а у штатских поплавки лежали на воде неподвижно, как приклеенные. Старожилы острова позорились перед новичками. В чём же дело?

- Дело в наживке! - авторитетно сказал Патрокл.

- Ну, конечно! - сардонически усмехнулся Парис. - Ихний хлеб вкуснее нашего!

- Ничо, ребята, - нашелся Одиссей, - я кое-что придумал.

Он сбегал подальше на берег, где еще раньше видел корейцев, которые вялили на солнце рыбу, выловленную сетями, выпросил у них одну, но большую и жирную рыбину. Ребята порезали её на кусочки, насадили, поплевали, забросили и, предвкушая торжество, посмотрели на соседей с вызовом, дескать, сейчас мы вам покажем. Но всё было тщетно - не клевало! Надо было срочно на ком-то сорвать злость...

Задира Аякс подошел к кадетам:

- А ну убирайтесь с нашего рыбного места. Понаехали тут...

- Тебе мало дали давеча? - этот вопрос был ответом.

Но нынче Аякс был не один: за ним стояла вся Эллада. И окрестности.

Началось сражение с применением - в ближнем бою - ремней с бляхами, в дальнем - камней. Боксёр Парис был вне всяких похвал. Но победителей, как всегда в подобных массовых драках, не было: разошлись по сторонам, пообещав противнику «ещё встретиться».

Вы спросите, откуда здесь взялся Аякс, который как младшеклассник жил вместе с девчонками на Второй Речке? Сейчас всё объясню.

Однажды Парис удрал с острова, с великими трудами добрался до Второй Речки, с помощью Аякса проник в девичий дортуар, совсем как какой-нибудь древний охальник в царский гарем, и там гордо сообщил Лене:

- Прибыл, чтобы похитить тебя, как мой тёзка твою тёзку из Спарты. Согласно мифу...

- Спасибо, что помнишь о своём обещании, я с удовольствием похищусь. Садись вот сюда. Расскажи, пока я собираюсь, про остров, про ваше житьё-бытьё...

- Там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит... - вдохновенно начал Парис.

- Где-то я уже это слышала! - засмеялась Лена.

- Да. И поскольку это Русский остров, то, конечно, там русский дух и Русью пахнет, - продолжал болтать Парис-Борис. - Но в то же время бухты - и на островном, и на материковом побережье - названы в честь нас, древних греков, героев Троянской войны. Нет, ты представляешь? Вот это и есть настоящие чудеса! На острове - бухты Аякс и Парис, а через пролив - Патрокл, Улисс, который Одиссей, и Диомид (вообще-то надо: Диомед, ошибочку сделали!)...

Парис был не совсем прав. Бухты эти названы не в честь знаменитых эллинов, а в честь русских кораблей, которые, действительно, носили имена героев Древней Греции. Например, в 1821 году бриг «Аякс» и шлюп «Аполлон» должны были доставить грузы на Камчатку и в Ново-Архангельск, но на переходе попали в жестокий шторм, во время которого «Аякс» выбросило на мель. Вот в память о погибшем бриге назвали бухту и поселок на Русском острове. На «Патрокле» плавал известный моряк, брат великого композитора Воин Римский-Корсаков, на «Диомеде» - штурман Василий Бабкин, который окрестил многие здешние места. Были также корабли «Парис» и «Улисс»...

- Мой отец служил на крейсере «Паллада», - сказала Лена. - Название корабля тоже эллинское, ведь это прозвище богини Афины.

- А кем плавал твой отец?

- Папа у меня офицер! А бабушка была фрейлиной... - сказала Лена и вдруг застыла. - Как ты думаешь, что сделают местные революционеры, если узнают об этом? Поставят меня в угол и расстреляют?

- Не в угол, а к стенке, - машинально поправил Парис и тут же спохватился. - Но ты не бойся, тебя никто не тронет, мы не позволим... Да, чуть не забыл... Возле Русского остова есть маленький островок Елены. Он искусственный: там, на полуострове Сапёрном прорыли через перешеек канал, вот и получился остров. А имя ему дали офицеры местного гарнизона в честь дочери владельца кирпичного завода. Мы бы его сами так назвали, в честь тебя, если бы офицеры нас не опередили... А ещё есть два острова-камня похожие на уши, острова так и называются - Уши...

К неудовольствию влюблённого Париса, за ними на Русский увязался и Аякс. Он заявил, что его исчезновения никто не заметит, ведь во второреченской колонии остаётся его брат-близнец Аякс Младший. Лена же с радостной улыбкой наврала воспитателю, что у неё во Владивостоке оказалась родная тётка и что она хотела бы пожить у родственницы несколько дней. И добавила, не моргнув глазом, что Альфред Патрикович дал на это своё согласие (она и в самом деле спросила о каком-то пустяке мистера Смита, и тот, не очень поняв и куда-то торопясь, ответил: «Йес, йес, оф кос!»).

Лена, едва высадившись на острове, отделалась от своих кавалеров и пошла гулять одна. Обошла по тропинкам всю территорию возле пристани, чтобы иметь представление о месте обитания своих друзей. Как кошка, исследующая жильё, где ей предстояло жить. Увиденным осталась довольна: лес, море, сопки - всё рядом! Рыбалка, грибы, цветы. Даже вокруг казарм густо росли дягиль, ромашки, иван-чай, доставая своими цветочными кистями до самых окон.

Островные колонисты к тому времени уже переселились в казармы, но «древние греки» для своих гостей сохранили одну из палаток. Они трогательно ухаживали за девочкой и малышом, прятали их, тайком приносили им еду (половинили свои обеды). Когда Парис, Патрокл и Одиссей были на занятиях, Лена и Аякс гуляли по острову, забираясь в самые дальние его уголки. Но чаще Лена ходила одна, что не очень нравилось ребятам...

Вернувшись к своей палатке, где ждали её друзья, Лена, сделав большие глаза, объявила:

- Ой, ребята, у вас в лесу полно белых!

- Грибов?

- Солдат. В погонах. Причём, как взрослых, так и мальчишек. Кадеты, что ли?

- Да. Эвакуировались из Хабаровска, - сказал Патрокл и встревожено спросил: - Они к тебе приставали?

- Наоборот. Очень вежливо поздоровались.

- Мы с ними в состоянии войны.

- Из-за чего?

Не скажешь ведь: из-за чепухи - места на рыбалке.

- Они хотят вернуть в Россию монархический строй, но мы, социалисты-революционеры, не позволим им этого.

- Уточняю, - сказал Одиссей, - лично я анархист!

Колонисты время от времени играли в политику так же, как и в другие, обычные игры. У старших ребят, гимназистов седьмого-восьмого класса была популярной такая шутка:

- Ты за кого? За гелиоцентрическую систему Птолемея или геоцентрическую Коперника?

- Я за Млечный путь. А Птолемеева и Копернина мы поставим к стенке!

Малыш Старший Аякс, тянувшийся к своим старшим друзьям, приезжал на Русский и без Елены, всегда уверяя ребят, что на Второй Речке его не хватятся, так как там на стрёме остаётся его брат-близнец. Впрочем, иногда Старший присылал на остров с каким-нибудь поручением Младшего. Как-то раз одного из них, куда-то бегущего, на скаку остановил Одиссей.

- Постой-ка, брат Аякс! Ты Старший или Младший?

- Конечно, Старший! - Мальчишка гордо выпятил грудь.

- А где Младший?

- На Второй Речке. А что?

- Вы нужны мне оба. Привези его в следующее воскресенье, лады?

- А зачем?

- Много вопросов задаёшь, - недовольно сказал Одиссей. - Мне для одного дельца нужны два близнеца... Так привезёшь брата?

- Ну... я не знаю... Кто же там за меня останется?..

- Ничего, придумаешь что-нибудь. Короче, это приказ. Я всё-таки царь, а ты простолюдин.

В следующее воскресенье Аякс появился на острове один. Одиссей сердито спросил его:

- Ты Старший или Младший?

- Младший, - мальчишка потупился.

- А где Старший?

- На Второй Речке. Сидит в карцере за разбитое стекло...

- Так-так, - пробормотал Одиссей, внимательно оглядывая Аякса. - Он, значит, там сидит, а ты, значит, здесь стоишь... И тюльку мне гонишь...

- Какую тюльку? О чём ты?

- Я вот смотрю, вы одеваетесь одинаково...

- Ну да, мы же близнецы!

- Конечно, конечно! У него на рубахе не хватает двух пуговиц сверху, а одной снизу, и у тебя тоже. У него на левой штанине дыра, и у тебя тоже. Это вы специально так делаете? Ну, чего молчишь? Давай колись!

Аякс захныкал.

- А бить будешь?

- Я подумаю.

- Я это... Ну, понимаешь, Одиссей... нет у меня брата. А я всегда мечтал иметь его, особенно близнеца...

- Почему именно близнеца? А-а, понял! На него удобно сваливать все сделанные тобой пакости, так?

Мальчишка молчал, только носом шмыгал.

- Суду всё ясно, - заключил Одиссей. - Вообще-то следовало тебя вздуть, чтоб не обманывал старших товарищей, да ладно уж...

Старший товарищ мог бы ему сказать, что он, сирота, тоже всю жизнь мечтал о брате, о старшем брате, большом и сильном, который защищал бы его, был опорой в этом сложном, неспокойном и порой жестоком мире. Он мог бы ещё ему напомнить, что он - тёзка хитроумного Одиссея, которого обмануть невозможно. Когда Фетида, мать Ахилла, не желая отдавать сына на Троянскую войну, переодела его в женское платье и спрятала в гинекее (женская половина древнегреческого дома), его разоблачил именно Одиссей. Под видом торговца он проник в их дворец и разложил там свои товары. Все девушки кинулись к тряпкам и благовониям, и только одна, рослая и угловатая, стала прицениваться к кинжалам и мечам. Это и был Ахилл...

Когда на Русский остров высадилась зима, колония замкнулась, как рак-отшельник, в своей раковине: ребята перестали посещать училища в городе: каждый день ходить по льду бухты туда и обратно было невозможно. Да и по самому острову особенно не погуляешь - туманы, ветра. Между столовой и казармами натянули верёвки. Ходили в столовую, только держась за них. Однажды налетел буран такой сильный, что один мальчик, неожиданно потерявший верёвку, упал, и его занесло снегом. Когда тайфун покинул остров, его нашли, отрыли и спасли.

У колонистов не было зимней одежды, ходили в коротких демисезонных («семисезонных») пальто. Поэтому даже при небольших переходах между зданиями шальной ветер продувал ребят насквозь. Для защиты от него приходилось поверх пальто накидывать одеяла, напоминавшие индейские пончо.

На острове официально оформленной школы не было, но под неё оборудовали пустующий дом на склоне одной из окрестных сопочек, и занятия по всем предметам проводились воспитателями, правда, нерегулярно. Больше всего любили колонисты уроки истории, проводимые Кузнецовым.

Весной сдали экзамены экстерном. Наступили каникулы. Свободного времени у школьников стало больше, они часто использовали его для ознакомления с окрестностями в разрешённых пределах. По-весеннему зацвели запущенные сады, когда-то разбитые офицерами, служившими здесь, и их семьями. Дети приносили из леса большие букеты ландышей, и в палатах (так гордо именовались казармы) стоял крепкий аромат этих весенних цветов. Потом на террасах Русского острова зацвели яблони, вишни, груши. И орхидеи. Цветы орхидей приторно пахли конфетами. Вся сопка Русских пропахла ими, словно здесь рассыпали целый мешок монпансье.

Шкрабы и эфебы

Педагог (что означает: «ведущий ребёнка») в Древней Греции был рабом, которому в афинских семействах поручались мальчики с шестилетнего возраста. В обязанности педагога входила охрана воспитанника, а до поступления мальчика в школу - и обучение элементарной грамоте. Педагог должен был сопровождать своего воспитанника в школу и вообще быть неотлучно при нём во время выходов из дома. Нашей проклятой революции с её маниакальным стремлением всё изменять и отменять почему-то не понравилось слово педагог, может, как раз потому, что он был рабом, и она его изменила на дурацкое словосочетание: школьный работник, сокращённо - шкраб.

Удивительна цепь логичностей и случайностей, приведшая американцев мистера и миссис Смит в колонию, к петроградским детям. Весной 1918 года, спасаясь от голода в Петрограде, они оставили временно столицу, в которой работали журналистами (писали для американских газет), и поселились в Самаре, городе с нормальным продовольственным снабжением. Это было логично. А вот в Самаре они случайно познакомились с американцем, деятелем христианской миссионерской организации ИМКА. Вместе с ним поехали в Миасс. Там, на рынке, жена Альфреда Элизабет случайно встретила свою знакомую, которая опять же случайно оказалась воспитательницей в петроградской колонии и пригласила супругов на работу туда же. Вот и не верь после этого в Провидение! Да, наверное, именно оно и привело Смитов во Владивосток! Альфред Патрик стал директором колонии, Элизабет - учительницей английского языка. Она просила, чтобы все, включая колонистов, называли ее Лиз. Она была довольно хороша собой и...

И тут самое время рассказать о товарище Кузнецове, учителе истории. «Товарищем» его сделала революция, до неё квартирная хозяйка называла его «господин студент»: он учился на третьем курсе историко-филологического факультета Петербургского университета. В февральские дни семнадцатого года он с винтовкой на плече, с красным бантом на груди и, как говорится, со взором горящим разоружал городовых, считая их символом ненавистного царизма, а летом того же года его пригласили поработать архивистом в организацию с исключительно длинным и грозным названием - «Чрезвычайная следственная комиссия для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и прочих высших должностных лиц как гражданских, так и военных и морских ведомств». Студенту-историку было чрезвычайно лестно трудиться рядом с великим поэтом Александром Блоком, который находился там же в должности редактора. Они даже как-то вместе выпили вина, и Александр Александрович с грустью поведал Николаю о том, что в его деревенском доме мужики сожгли библиотеку...

Потом Кузнецова наскоро обучили на офицерских курсах и отправили на фронт. Впрочем, особенно долго воевать ему не пришлось: русская армия стремительно сокращалась сама по себе, подобно Бальзаковской шагреневой коже, а говоря проще, дезертировала. Снял он погоны с шинели, сменил военную фуражку на цивильную шляпу и пошел учительствовать в одну из питерских гимназий. Получив приглашение ехать с детьми в «хлебные края», согласился. В Омске он впервые увидел миссис Смит и с тех пор стал думать о женщинах.

Элизабет, виноват, Лиз была женщиной, глядя на которую, думалось о чём-то хорошем, спокойном; она была кошечкой, но не той, что гуляет сама по себе, а домашней, уютной, мягкой - и по характеру и по наружности, то есть в меру и в нужных местах пухленькой. Такими особенно увлекаются мужчины, вернувшиеся с войны. Миссис Смит в свою очередь подолгу задерживала свой взгляд на русском учителе истории - высоком худощавом брюнете с неровным румянцем на азиатских скулах.

Среди прочих американцев выделялся Карл Брэмхолл, молодой, очень длинный, с вечно растрепанной ярко-рыжей шевелюрой, похожей на пламя. Он разговаривал на едва понятном русском языке. Но почему-то дети его отлично понимали, сразу полюбили, особенно маленькие, которые остро чувствуют настрой души человеческой. Они сразу уловили доброту и душевную теплоту, исходящую от этого человека, ту самую теплоту и родительскую любовь, по которой истосковались эти дети. Карл называл их «бэби», часто баловал то шоколадкой, то жевательной резинкой, самых маленьких постоянно таскал на плечах, те были счастливы сидеть на такой верхотуре, чувствуя себя - без преувеличений - на седьмом небе...

Незаметно под защиту колонии АКК на Русский остров стали собираться странные и таинственные личности. Одни для того, чтобы подкормиться, другие, чтобы пересидеть тревожное время и вернуться в столицы, третьи, чтобы плыть в эмиграцию дальше...

Доктор Хааз, очень большой, то есть высокий и толстый человек, получил у ребят «гулливеровскую» кличку - «Куинбун Флестрин», правда, позже второе слово прозвища отвалилось, а первое несколько изменилось и получилось что-то неприличное. Он называл мальчиков «батеньками», девочек - «голубушками» и от всех болезней лечил йодом, касторкой и каплями «датского короля»; других лекарств у него не было.

Учитель географии Петренко тоже был толст, но мал ростом и оправдывал свою кличку «Глобус». Добродушный, он терпел все шалости школьников и не обижался на их шутки. Излюбленная была такой. Парты в классе стояли в три ряда, а учитель любил ходить по классу и часто задерживался у последних парт. Ученики, сидевшие на соседних рядах, потихоньку сдвигали свои парты так, чтобы оставшийся проход был минимален. Возвращаясь к кафедре, бедный «Глобус» еле протискивался между сдвинутыми партами, пыхтя и отдуваясь. При этом бормотал себе под нос: «Худеть надо, худеть!» И это была желанная кульминация, которая потом долго обыгрывалась в лицах учениками на переменке.

Швейцарец Жорж де Мюссе, учитель французского, мужчина неопределённого возраста, был невзрачный, какой-то серой, не очень опрятной наружности (в бородке торчали хлебные и иные крошки, галстук был в пятнах). Но однажды Мюссе проявил себя с совершенно неожиданной стороны: в москательной лавочке покупатель-японец спорил с продавцом-китайцем, и они никак не могли понять друг друга, пока не вмешался Мюссе. Оказалось, что он отлично владеет и китайским, и японским языками. Этот обрусевший швейцарец был профессором филологии Томского университета. Как-то раз он сказал: «Когда швейцарец раскрывает рот, то не знаешь, на каком языке он заговорит: на французском, немецком или итальянском». Сам он свободно говорил на всех трёх. А кроме того, знал и многие другие, короче, был полиглотом. (За что получил кличку «Глотатель Поль»). Почувствовав неподдельное уважение детей, он преобразился. На уроках пел им «Марсельезу» на французском языке, рассказывал о её авторе, Руже де Лилле, сочинившем свой шедевр - вы только подумайте! - за одну ночь. И, хотя Мюссе вскоре уехал из Владивостока, «Марсельеза» на французском языке ещё долго звучала в бараках Русского острова.

Старорежимной барышней выглядела мисс Диц («Мумия»), учительница русского языка, тоже неопределённого возраста, высокая и сухая, ходившая всегда во всём чёрном, носившая на носу пенсне, а на голове сложную прическу с воткнутым в нее большим черепаховым гребнем. Она была вроде бы немка, но называли её почему-то «мисс». Колонисты были к ней явно неравнодушны. Кто-то из ребят сочинил про неё глупую дразнилку.

Колонисты-малыши думали, что это правда, и всё время приставали к училке, чтобы та не мучила бедных птичек и выпустила их на волю. Немка заходилась от злости и ругалась на немецком. А однажды к ней подошел хулиганистый четвероклассник Пашка Тихонов и с самым серьёзным видом сообщил:

- Мисс Диц, на вам муха сидит!

- У тебя, Тихонов, плохо с падежами. Не на вам, а на вас!

- На мну? - Он ткнул себя в грудь.

- Не на мну, а на мне!

- Я и говорю: на вам муха сидит!

Тут только до мисс Диц дошло, что над ней потешаются, она покраснела и злобно прошипела:

- Пшёл вон! Доннер ветер!14

- Ладно, пошёл до ветру15, - невозмутимо ответил хулиган Пашка.

Не любили её за вечное брюзжание, придирки и за то, что она по малейшему поводу била детей по рукам, а иногда и по лбу буковой линейкой.

В колонии появились скауты. (Одиссей сказал брезгливо: завелись. Как о клопах). Scout в переводе с английского означает: солдат-разведчик. Каждому мальчишке лестно быть разведчиком... А началось с того, что в один из весенних дней на Русский остров приехал Новицкий, Адам Генрихович, как он представился, скаутмастер, бывший офицер. Вроде бы кто-то прислал его для организации в колонии дружины скаутов. Поначалу он применил методы не очень-то привлекательные. Когда утром ребята, ещё полусонные, услышав не слышанные ранее какие-то резкие свистки, выползли во двор казармы, он, постукивая себя стэком по крагам, скомандовал:

- Становись! Равняйсь!

Никто не даже шелохнулся. Гимназисты это вам не кадеты: тут подход нужен.

- Тогда я не дам вам чаю! - возмутился Адам и демонстративно вылил на землю двухведёрный бак с чаем.

Многих этот поступок оттолкнул от скаутизма вообще и от Адама Новицкого, в частности. Потом, правда, скаутизм всё-таки как-то привился, развился, а ещё потом разбился на собственно скаутов и пионеров. Последние, появившись во Владивостоке, стали первыми в стране.

Был препод, которого прозвали «Дрессировщиком» за то, что он носил, но, к счастью, не пускал в ход хлыст и револьвер. Ему мягко объяснили разницу, пусть и небольшую, между зверинцем и детской колонией.

Был воспитатель «Папа Карло» (Карл Иванович), в которого колонисты влюбились с первого же дня, потому что он играл на мандолине, рисовал на всех шаржи, рассказывал неприличные анекдоты и показывал фокусы. Но главным фокусом стало исчезновение «Папы Карло» вместе с партией нового постельного белья, полученного из Америки...

Над Русским островом почти всегда висел туман, из него приходили и в нём же исчезали многие преподаватели и воспитатели, чаще всего случайные люди, оставляя после себя добрую или недобрую славу...

Примерно в то же время, когда педагог в России стал шкрабом, восемьсот питерских гимназистов и гимназисток стали колонистами. Пятерым из них это название не понравилось, и они объявили себя эфебами, то есть подростками, будущими воинами-эллинами. Это Патрокл, Парис, Одиссей и Аякс (который долго врал, выдавая себя за братьев-близнецов). Ну, и Елена, конечно. Но не та Спартанская изнеженная распутница, а дева-воительница, храбрая и сильная, как Афина Паллада.

Внутри колонии эта пятёрка сама была маленькой колонией. Со своими законами и обычаями, со своим кодексом чести, главный постулат которого был позаимствован из книг Дюма: «Один за всех, все за одного!».

За месяцы скитания в поездах по России дети Петрограда поизносились, набрались вшей и словесного мусора. Вот лишь малая часть словаря колонистов:

«Шамать», «чифанить», «рубать» - кушать.

«Хрять», «канать» - идти.

«Зекать» - смотреть.

«Смачно», «клёво» - очень хорошо.

«Зде коряво» - очень плохо.

«Эва, кофемокко» - высший кайф.

«Гопничать» - бродяжничать.

«Сидеть на колуне» - бедствовать, голодать.

«Поймать на плешь» - обмануть кого-либо.

«Сбондить», «стибрить» - украсть

«Сбачить» - уговорить купить или обменять.

«Забодать» - продать украденное.

«Ловить кузнечиков» - собирать окурки.

Ну и так далее.

... На уроке географии было скучно. «Глобус» талдычил что-то о прериях и пампасах, о муссонах и пассатах. На передних партах ещё притворялись, что слушают, а на «Камчатке» играли в буриме. Патрокл, мастер этого дела, посмотрев на потолок, написал первую строчку: «Девочка в поле гранату нашла...» - и передвинул листок соседу. Парис продолжил: «- Что это, дядя? - спросила она...». Одиссей долго думал, потом хихикнул и накорябал: «- Дёрни колечко, - ей дядя сказал...». Опять Патрокл: «Долго над полем бантик летал».

Созданный коллективно «шедевр» отослали девчонкам. Те не замедлили с ответом, он был, конечно, про мальчишек:

В конце концов, переписку перехватила мисс Диц. Сказала: «Пфуй!» - и понесла бумажку директору.

У мистера Смита было плохо как с русским языком, так и с юмором. Он кое-как одолел стишок и пожал плечами:

- Всё окей, мисс Диц! Grandfather Эйфанас защищал свой property... как это по-русски? Ага, собственност! Всё о’кей!

Другое дело - урок истории, особенно новейшей.

- Сегодня продолжим разговор о русско-японской войне, - этой фразой начал Кузнецов, он же Никвас. - Надо вам сказать, что, хотя мы эту войну и проиграли, но русские солдаты и моряки показывали во время боевых действий чудеса мужества и героизма. И не только взрослые воины, но и дети. Так, 14-летний крестьянский паренек Миша Васильев участвовал в боях под Тюренченом и Вафангоу; под Мукденом он был ранен и попал в госпиталь в Москву, но как только подлечился - тут же снова поспешил на Дальний Восток. А 13-летний Паша Качелин отправился на фронт вместе с отцом, крестьянином Тульской губернии Иваном Качелиным и воевал в составе Псковского полка. Мальчик в бою подавал патроны. Под Ляояном отец был ранен, а сын попал в плен к хунхузам, которые держали его измором почти неделю, выпытывая расположение русских войск. Спас Пашу случай: когда через деревню проезжал казачий разъезд, мальчик выдавил окно фанзы и стал звать на помощь. Казакам удалось отбить парнишку у бандитов. Паша Качелин был награжден Георгиевским крестом.

В Мукденском сражении принимали участие 14-летние мальчишки Егор Марков и Гера Зельман, добравшиеся на фронт из Петербурга. Оба были представлены к награде и присутствовали на специальном приёме у военного министра.

Юный герой войны Коля Зуев уже к октябрю 1904 года успел получить два Георгиевских креста и был представлен к третьему! А подробности такие... Приёмный сын лейтенанта Зуева, погибшего вместе с адмиралом Макаровым на «Петропавловске», в начале июля 1904 года пробрался из осаждённого Порт-Артура через линию фронта и доставил донесение от генерала Стесселя командующему Маньчжурской армией. Шёл он ночью, а днем прятался в горах или в кустах. На одном из перевалов ему пришлось просидеть почти двое суток: днём идти было рискованно, а ночью перевал освещался прожекторами из японского лагеря. Однако Зуев, миновав все препятствия, благополучно пришёл в Дашичао, откуда поездом отправился в Ляоян для доклада Куропаткину. За этот подвиг он получил свой первый Георгиевский крест.

После непродолжительного отдыха Зуев снова отправился в Порт-Артур. На этот раз путешествие не удалось, и он попал в плен. Пользуясь своим положением малолетнего, Коля, за которым присматривали не очень пристально, украл у японцев лошадь в придачу с винтовкой и дал дёру в русский лагерь. Японцы открыли огонь. Пуля попала беглецу в плечо, но парнишка сумел добраться до позиции русских войск. В итоге ещё одна награда.

Оправившись от раны, Коля снова отправился на разведку в расположение японских войск. Он пробрался в лагерь японцев в Дашичао, зашёл в палатку с пушкой (у японцев пушки стояли в палатках), снял с орудия замок и, благополучно выбравшись из неприятельского лагеря, пришел к своим с трофеем. И заодно доложил командованию о дислокации вражеских войск. За этот подвиг Зуев получил третий Георгиевский крест.

Об этом парнишке писали в журналах и газетах, вышла даже книжка о нём, а также открытка с изображением юного героя. После войны он был определён на казённый кошт в Симбирский кадетский корпус, по окончании коего поступил в Михайловское артиллерийское училище в Петербурге, блестяще закончил его и стал служить в Сибирской артиллерийской бригаде. За время первой мировой войны Зуев был дважды ранен, награждён Георгиевским оружием за храбрость. Может, и сейчас ещё воюет... За белых или красных...

- Николай Васильевич, вопрос можно?

- Пожалуйста.

- А девчонки были на войне?

- Да. На войну убегали не только мальчишки. Интересна судьба саратовской гимназистки Нины Петровой, которую корреспондент журнала «Нива» называл по-взрослому: «Госпожа Петрова» и «кавалерист-девица».

Когда началась война, Нина, сирота, только что окончившая гимназию, пожелала отправиться на войну добровольцем. Воспользовавшись тем, что из Саратова уходил на Дальний Восток батальон стрелкового полка, она упросила командира взять ее с собой. Почти без денег, без всякого багажа, девушка тронулась в путь. Байкал ей пришлось переходить по льду пешком, и девушка сильно обморозилась. Добравшись до Харбина, Петрова узнала, что далее с войсками ей идти нельзя. По ходатайству офицеров Саратовского полка девушке разрешили поступить в местный Красный Крест. Так волонтер Нина Петрова стала сестрой милосердия в одном из госпиталей Харбина.

Девица Катя Десницкая также была на фронте сестрой милосердия. Командование наградило ее крестом святого Георгия четвёртой степени. В России Катя прославилась не только этим, но и тем, что, выйдя после войны замуж за наследника престола Сиама, стала сиамской принцессой... Ну, об этой русской Золушке писали предостаточно, можете сами прочесть...

Ребята слушали истории о своих сверстниках, юных героях, открыв рты. Слушали, слушали да и начинали убегать на войну. Собственно, убегать было недалеко: война вот она, рядом, достаточно сесть на катер, переехать через бухту Золотой Рог и попроситься в любую воинскую часть, коих в городе было много. Солдаты нужны были и белым, и красным.

Из островной колонии в разное время сбежало несколько парней, находившихся в той поре созревания, когда каждый день проводишь ладонью по щеке, покрытой юношеским пухом, и решаешь почти гамлетовский вопрос: брить или не брить?

Шестнадцатилетнему Юре Заводову активно не нравились корабли интервентов, по-хозяйски расположившиеся на Владивостокском рейде, и он решил с ними воевать. Приехав на катере в город, он отправился в штаб Сибирской флотилии и там рассказал о своём желании стать военным моряком. Его внимательно выслушали, спросили о возрасте. Он сказал, что восемнадцать, прибавив себе два года. Спросили об образовании. Сказал правду: четыре класса реального училища. Лейтенант-кадровик хохотнул:

- Для матроса много, для офицера мало! Пойдешь в школу связи учиться на радиста-телеграфиста.

Школа находилась возле судоремонтных мастерских, там же, в одной из казарм Сибирского флотского экипажа Заводову предстояло жить и служить. Ему выдали форму: суконные брюки клёш (вместо ширинки клапан!), ботинки, белую форменку с синим воротником-гюйсом, тельняшку, ремень с тяжелой бляхой, бескозырку с лентой, на которой гордо написано: «Служба связи Тихого океана». Облачившись во всё это, Юра оглядел себя в зеркале и пришёл в восторг. Впрочем, он длился недолго и вскоре увял...

Учили быстро и плохо: не хватало преподавателей-специалистов, учебников, почти полностью отсутствовали учебные пособия. Был только кустарно сделанный радиотелеграфный ключ, на нём и тренировались целыми днями курсанты, по их выражению, «клопов давили». «Знаний у вас маловато, а опыта совсем нет, - признало руководство школы на распределении, - но ничего, доберёте на кораблях!»

Кстати, о кораблях. От некогда сильного довоенного и дореволюционного Тихоокеанского флота, остались ошмётки - несколько миноносцев, одна-две канонерки, военные транспорты и буксиры. Ни одного крейсера, попасть на который мечтали курсанты. Юрию выпало служить на миноносце «Инженер-механик Анастасов», названном в честь героя русско-японской войны

Вот он, этот кораблик, стоит у причала, острый щучий нос, низкие борта, пахнет сгоревшим углём и горячим металлом. Всё у него маленькое: длина 30-35 метров, ширина чуть больше четырёх, осадка не больше одного, водоизмещение всего 100 тонн. Вооружение хилое, как говорится, времён Очакова и покоренья Крыма. Впрочем, его вскоре заменили на новейшее американское, в частности, установили крупнокалиберные пулемёты, скорострельностью 70-80 выстрелов в минуту.

После нескольких учебных плаваний - недалеко, в пределах залива Петра Великого, «Анастасов» отправился в боевой поход. Но не против интервентов, как ожидал Юра, а против ольгинских партизан. Миноносец принял на свой борт десант колчаковских солдат и отвалил от стенки. Часов через пять-шесть пришли в залив святой Ольги. Солдаты высадились на берег и, повинуясь командам офицеров, браво зашагали в сопки, на которых сидели партизаны. Однако не прошло и двух часов, как колчаковцы горохом посыпались обратно. Не помогло им ни численное преимущество, ни огневая поддержка корабля - первая атака захлебнулась. После третьей, такой же неудачной, «Анастасов» повернул оглобли, взяв курс на Владивосток. На его верхней палубе по-прежнему было много солдат, но они уже не пели «Как ныне сбирается вещий Олег», залихватскую белогвардейскую песню, переделанную из стихотворения Пушкина, а молча или со стонами зализывали свои раны.

Радист миноносца Юрий Заводов стыдился своего участия в карательной операции и радовался её провалу. После этого ему ничего не оставалось, как дезертировать и вернуться в свою колонию, как раз накануне её эвакуации. О своей нелепой войнушке он не стал рассказывать друзьям, только в старости поведал внукам. От них я и узнал эту историю...

Праздники энд будни

Декабрь во Владивостоке! Унылая пора, очей разочарованье! Город, серый и пыльный, дрожащий от стужи, жаждет снега, чтобы укрыться им и хоть как-то согреться. А снега день за днём, неделя за неделей всё нет и нет. А что есть? Ветер! С тупым упрямством дует он с моря, сгибает голые деревья, расстилает дым от печных труб по земле, яростно стучится в окна и, несмотря на двойные рамы, проложенные ватой, проникает в жилища. В такие дни особенно тоскливо на душе у ребят и как никогда хочется праздника. Но декабрь уже идёт на убыль, и все утешают себя и друг друга: «Скоро Рождество Христово!»

... В подготовке празднования Рождества в колонии на Второй Речке, главным образом, участвовали старшие девочки, как их называли, «старшухи». Завхоз Карл Брэмхолл с подсобными рабочими съездил в лес и сам выбрал чудесную пышную ёлку. Её установили на половине девочек; малышей туда не пускали, пока всё не подготовили. Когда же их пригласили, они от удивления застыли столбиками на пороге. Огромная, до потолка ёлка была увешана самодельными игрушками, серебряным «дождём», нарезанным из фольги, разноцветными флажками и сияла огнями - зажжёнными свечками.

Малыши завизжали от восторга. От ёлки на них пахнуло не только морозной свежестью, хвоей, но и воспоминаниями о родном доме. Ребятишки, конечно, были не настолько маленькими, чтобы не понимать, что лесная красавица не сама пришла в их нынешний дом и не папа принёс её, а это их воспитатели и старшие товарищи постарались, чтобы праздник, у них, малышей, хоть немного походил на те, что были когда-то в их родном доме, где были вкусные кушанья, замечательные подарки и, конечно же...

- Дед Мороз! - завопил кто-то от порога.

Все взоры устремились к двери. Там в проёме картинно стоял Дед Мороз в своей традиционной униформе - в красной шубе, в меховой высокой шапке, валенках. Никого не смущало, что его борода из ваты была криво, неумело приклеена, что на носу были очки, не смущало даже то, что представился он по-английски: «I'm Santa Claus!» Главное, что он принёс подарки! Его помощники-снеговики в бумажных колпаках втащили в зал кучу небольших, чем-то набитых мешочков. На каждом химическим карандашом была написана фамилия колониста. Около ёлки Дед Мороз, он же Санта Клаус, он же мистер Смит, остановился, поздравил всех с Нарру New Year и стал раздавать подарки.

В мешках были тёплые вещи - платок или шарф, носки и сласти. По-видимому, подарки прислали из Америки. Тёплые вещи были поношенные, но целые и чистые. После раздачи подарков начались игры, самой популярной из них была «Флирт цветов»:

- Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме... Розы!

Роза:

- Ой!

Все цветы хором:

- Что с тобой?

- Влюблена!

- В кого?

- В Георгина!

Георгин:

- Ой!

Все цветы:

- Что с тобой?

- Влюблён!..

И т. д.

А праздновать Новый год ребята со Второй Речки отправились на Русский остров. Бухта Золотой Рог уже замёрзла, поэтому девочки и мальчиши-малыши шли пешком по льду. Шли осторожно, оберегая друг друга и особенно малышню - лёд был ещё тонок. На берегу гости были радостно встречены островитянами.

Из дневника Лены Берёзкиной:

«Праздник получился на высшем уровне: праздничный стол, какао, торт. Перед застольем священник воздал хвалу Господу нашему и, разумеется, Американскому Красному Кресту за кров и пищу.

После застолья детям показали так называемые «живые картины» (кино). Экран закрывался великолепным театральным занавесом, который сделал художник из пленных австрийцев Тойчерт. (Кличку ему было придумать несложно - «Тот чёрт»). Он изготовил занавес из того, что имелось под рукой, - обычной фланели и простой малярной краски. На нём он изобразил гавань Русского острова с голубой полоской воды вдалеке, нагромождением льдину берега, маяком и церквушкой, занесённой снегом. От острова под флагом Красного Креста уходил корабль. Наверное, именно так, а не на поезде, «Тот чёрт» представлял своё возвращение в Европу, домой. Кто знает, может, так оно и будет?

Гвоздём праздника был, конечно, маскарад. К нему в обеих колониях готовились долго и тщательно. Дверь в кладовую в эти дни практически не закрывалась; завхоз расщедрился, раздав, наверное, все свои запасы тканей и тюля. В дортуаре девочки ломали головы над костюмами. Кроили, шили, клеили - всё в большой тайне. Изобретали, как им казалось, самое оригинальное и старались перещеголять других. Параллельно с костюмами строили себе причёски, завивались домашними средствами...

И вот началось! Зал заполнили монахи в рясах, патриции в белых тогах, клоуны, балерины, рыцари, маркизы... Мои друзья Патрокл, Парис и Улисс явились в облачении древнегреческих воинов - в шлемах, с поручами, поножами, картонным панцирем на груди и коротким деревянным мечом на поясе. Я нарядилась под Елену Спартанскую - туника, сандалии с ремешками до колена, лавровый венок на голове.

Колонисты не узнают под масками друг друга, гадают вслух, кто бы это мог быть, и чаще всего ошибаются. Не узнают и персонажей: «Вы Керубино?» «Нет, я Сюзанна!» «Ах, какая у вас прелестная юбочка, вы в каком классе учитесь?» «Я шотландец!»,.. Восторженные вопли, смех, шутки... Масса костюмов, один другого изящнее, если не по выполнению, то по задумке.

В маскараде принимали участие и взрослые - учителя, воспитатели, технический персонал. Эти не стали утруждать себя изготовлением карнавальных нарядов, а просто позаимствовали их в городе у театральных костюмеров. Конечно, они затмевали скромные фланелевые костюмы колонистов. Это, на мой взгляд, непедагогично.

А в конце маскарада, когда стали подводить итоги конкурса на лучший карнавальный наряд, вообще случился небольшой скандальчик. Ну, понятно, фабричные костюмы даже не обсуждались, а из самодельных выделили сари - костюм индианки, принадлежащий моей однокласснице Наде Шамшуриной. Ей и дали первое место. Но тут же кто-то из толпы крикнул, что Надя его сделала не сама, это дело рук австрийского художника Тойчерта. Возникла всеобщая неловкость, на Шамшурину было жалко смотреть...

В итоге первый приз получил костюм «Бутылка шампанского», изготовленный - ни за что бы в жизни не догадалась! - нашим Аяксом. Причём, самостоятельно, без какой-либо помощи. Вот ведь молодчина какой! Когда он выбрался из этого своего сооружения, я расцеловала его в обе щеки.

... Танцы здесь совсем не то, что у нас, на Второй Речке, не под граммофон, а под самый настоящий духовой оркестр старшеклассников. Когда музыка заиграла, первое время все стояли, никто не танцевал - стеснялись. И вдруг ко мне подошёл «конкистадор» в испанском костюме - чёрном, отделанным серебром, с белым кружевным воротником и такими же манжетами. Несмотря на чёрную полумаску, я сразу его узнала, и сердце у меня забилось сильно-сильно. Да, это был Он. И мы с ним открыли бал! Это было прекрасно, но...».

Патрокл и Одиссей после очередного танца вернулись к Парису, подпиравшему стенку, ибо он ни с кем не хотел танцевать, кроме Лены, а она, ссылаясь на усталость, отказывалась. Искала глазами Кузнецова. Но он больше к ней не подходил и танцевал исключительно с Лиз Смит. Неужели ему нравятся такие толстые? Ну и вкус у него!

Патрокл спросил друзей:

- Знаете, кто сочинил этот вальс?

- Чайковский, - сказал Одиссей. Других композиторов он не знал.

- Сам ты Чайковский! Военный музыкант Макс Кюсс.

- Немец?

- Сам ты немец! Еврей. Он, как и ты, из Одессы...

- Но я не еврей!

- Да не о тебе речь. Кюсса призвали на военную службу и отправили во Владивосток. Отсюда он ушёл на русско-японскую войну, а вернувшись, стал служить капельмейстером 11-го Восточно-Сибирского полка, расквартированного на Русском острове. Здесь он и написал вальс «Амурские волны». Это была целая романтическая история, мне её рассказал Саныч...

В отличие от Париса и Одиссея Лена проявила интерес к рассказу.

- Романтическая? - переспросила она.

- Да. В полк был прислан из Петербурга новый командир, полковник Кирилленко. Вместе с ним приехала его жена, Вера Яковлевна, которая была на 25 лет моложе мужа. Макс Кюсс влюбился в неё с первого взгляда, но никаких шансов у него, конечно, не было: унтер-офицер не мог конкурировать с полковником. Тем не менее, Макс Кюсс объяснился Вере Кирилленко в любви и, как и следовало ожидать, получил отказ. Под впечатлением своей безнадёжной любви Кюсс написал вальс и назвал его «Амурские волны».

- Откуда здесь взялся Амур? - лениво бросил Парис. - Он далеко отсюда - в Хабаровске. Твой Кюсс, наверное, спутал его со здешним Амурским заливом. Так и надо было назвать вальс - «Волны Амурского залива».

- Может быть, - не стал спорить Патрокл.

- Ах, мальчики, ничего вы не понимаете! - вскочила со своего места Лена. - Амур - это ведь не только дальневосточная река, Амур - это ещё и древнеримский бог любви, и название «Амурские волны», как мне кажется, символизировало несчастную любовь, уплывающую далеко по волнам... Жалко мне Макса...

- А меня? - страдальчески спросил Парис. - Я уже час подпираю стену.

- Тебя тоже, - засмеялась Лена.

- Тогда пошли танцевать!

- Ну, пошли, - нехотя согласилась она и пробормотала себе под нос: - Назло надменному соседу...

«Надменный сосед» стоял неподалёку и любезничал с миссис Смит. Он, между прочим, рассказывал ей в полушутливой манере о том, что его фамилия - Кузнецов - международная, родственная украинской Коваль, польской Ковальский, немецкой Шмидт, английской и американской Смит. «Так что мы с вами, Лиз, однофамильцы». «И что из этого следует?» - кокетничала миссис Смит. «Да так, ничего... By the way, у нас есть такая поговорка: человек - кузнец собственного счастья. И несчастья тоже...»

Американцы - сознательно или нет - навязывали русским детям свою культуру, обычаи и традиции..

- Дети, через неделю мы будем праздновать хэллуин!

- Как вы сказали, Лиз, хуливин? Что за дурацкое название?

- Хэл-лу-ин. В буквальном переводе «Святой Вечер», отмечается в канун Дня всех святых. О, это замечательный праздник, весёлый и страшноватый...

- Весёлый и страшный одновременно? Разве так бывает?

- Да. Но страшный... как это по-русски... понарошку!

- Расскажите.

- Одним из основных атрибутов праздника является «светильник Джека» в виде головы из тыквы с вырезанными в ней глазами и ртом с подсветкой. Это связывают с ирландской легендой о человеке по имени Джек, старом фермере, любителе азартных игр и крепких напитков. Он дважды обманывал дьявола, а после смерти не попал ни в рай, ни в ад, так как дьявол ещё при жизни Джека поклялся не забирать его душу. Грешник обречён скитаться по миру с тыквенной головой с горящей свечой или тлеющим угольком внутри неё. Вообще на этот праздник зажигается много огней. Ими украшают дома, камины, обвивают голые стволы деревьев и кустарников. Карнизы, балконы и входы домов затягиваются искусственной паутиной, люди одеваются ведьмами, колдунами, вампирами, покойниками или различными животными. Дети, одетые в такие костюмы и маски, отправляются клянчить сласти у домовладельцев, произнося при этом традиционную фразу: «Trick or treat!» — «Конфеты или жизнь!» Вот примерно так проходит хэллуин...

- Миссис Смит, да это же точь-в-точь Святки, наш русский праздник! Только без тыквы. И дети так же ходят по соседям и выпрашивают сласти, называется это - колядование.

Короче, колонисты были разочарованы «весёлым и страшным» американским праздником. Вот День святого Валентина - совсем другое дело, его романтическая и трагическая история близка и понятна каждому мальчишке и девчонке...

В третьем веке нашей эры жестокий римский император Клавдий решил, что воин, у которого нет жены и детей, то есть семьи, лучше сражается на поле битвы, и запретил мужчинам жениться, а женщинам и девушкам соответственно - выходить замуж. А римлянин Валентин был обычным священником, который сочувствовал несчастным влюблённым и тайком от всех, под покровом ночи освящал брак любящих мужчин и женщин. Вскоре это стало известно властям, и его посадили в тюрьму, приговорив к смертной казни. В тюрьме Валентин познакомился с прекрасной дочкой надзирателя Джулией и влюбился в неё. Перед смертью священник написал любимой девушке признание в любви, записку назвали «валентинкой». Казнь произошла 14 февраля 269 года. Именно в этот день стал праздноваться День Святого Валентина. Влюблённые делают Другу подарки и пишут свои признания на листочках в форме сердечек.

Это занятие пришлось юным питерцам по вкусу, и они заваливали друг друга «валентинками». Особенно старался малолетний и малорослый Аякс, он, кроме Лены, послал свои сердечки еще пяти девочкам. Ответила только одна, и то из жалости, конечно, это была Лена.

Вообще из всего американского колонистам нравились лишь фильмы с участием Чарли Чаплина и жевательная резинка под названием «чуин-гам».

К весне многие ребята с инфлюэнцией и ангиной стали попадать в госпиталь, и попадали, надо сказать, не без тайного удовольствия: в госпитале жилось великолепно: заботливый уход, хорошая кормёжка и никаких тебе учебников и нотаций! Вот только не нравилось, когда ставили термометр - не по-нашему под мышку, а по-американски - в рот; к этому способу никак не могли привыкнуть.

Наступил праздник Пасхи - конец апреля. Погода стояла хорошая, было настолько тепло, что девочки пошли к заутрене в легких платьях с круглыми кокетками. Молящиеся заполнили церковь и площадь вокруг нее. Торжественно разносилось пасхальное песнопение. Пока православные девочки и мальчики дрожащими от священного трепета голосами пели псалмы, еврейские девочки и мальчики индифферентно прогуливались по церковному двору, дышали свежим воздухом и нисколько не завидовали своим товарищам.

После заутрени все, следуя обычаю, возвращались домой с горящими свечами, оберегая огонёк руками от весеннего ветра. Шествие детей с колеблющимися по ветру огоньками напоминало рой светляков. На душе у ребят было какое-то необъяснимое, благостное состояние, связывающее их вместе и одновременно - с далёкими близкими - да позволительно будет так сказать о матерях, отцах, сестрёнках и братьях юных колонистов.

Пасха быстро прошла, как проходит всё хорошее, и пришла экзаменов пора. И Русский остров, и Вторая Речка, вздыхая и стеная, засели за учебники, которых, кстати говоря, было мало: примерно на семь человек - один.

Девчонки всегда почему-то учились лучше мальчишек, но и у них хватало проблем. Целыми днями только и слышно было:

- Ах, я ничего не знаю!

- Девчонки, у кого Платонов?16

- Покажи, пожалуйста, квадратное уравнение!

- Кто хочет заниматься геометрией сегодня ночью? У меня книга!

- Я на якоре после тебя за книгой!..

Уходили в какой-нибудь закуток, усаживались на табуретках или на полу, читали, выписывали цитаты, делали шпаргалки, потом начинало казаться, что никогда не одолеть всего того, что необходимо знать, впадали в отчаяние, бросали книгу, шли поведать свои опасения подруге, та сочувствовала:

- Ну, давай вместе заниматься!

- Давай!

- Начнем с треугольников...

Начали. Нарисовали. Расставили по углам латинские буквы. Одна читает по книге условия задачи, другая её перебивает:

- Подожди-ка! Знаешь, вчера на танцах Серёжка мне сказал...

Рассказывает целую историю. Потом спохватывается:

- Ой, ой! Давай зубрить!

Естественно, это длится недолго - до новой интересной истории... Словом, готовиться скопом - тоже не дело, кто-нибудь при этом обязательно дурачился: болтал, пел, пытался рассказать «аналогичный случай». Такому сердито цитировали Козьму Пруткова:

А погода как на зло вдруг сделалась необыкновенно хорошей! Опять небо голубое, опять трава зеленая, солнце прямо-таки необыкновенно греет, теплынь такая! Казалось, что первый раз такая чудная весна!... Колонистки, лёжа во дворе, на молодой траве, смотрели в небо, и у них кружились головы. Не только от этой высоты-глубины, но и от предчувствия чего-то тревожно-радостного... Перед экзаменами занятие самое неподходящее.

А они неумолимо надвигались. Химия, физика, геометрия, алгебра, история, словесность, естественная история! Боже праведный, сколько всего! И всё надо учить! А дней остаётся всё меньше. В отчаянии девчонки хватались за несколько предметов сразу - ничего не выходило, - изобретали «систему», назначались дни, часы, предметы, количество страниц на каждый час зубрёжки...

Утром ехали на катере в город, уныло плелись в Коричневую гимназию. Там было непривычно тихо: на всех кабинетах висели таблички: «Идут экзамены!»; колонистки трепетали, бормотали, как заклинания, всяческие формулы, даты, цитаты, тщетно пытались вспомнить то, чего не знали...

Боясь провала, многие девочки ходили в церковь, молились и ставили свечки Божьей Матери.

Нина Бескоровайная, далеко не самая худшая ученица, долго колебалась, идти или не идти на экзамен по истории.

- Не пойду, - говорила она девочкам, - я ничего не знаю и провалюсь с позором... - помолчав, добавляла: - Или уж пойти, вдруг повезёт...

- Нина, спорим на «американку»17, что ты не пойдёшь на экзамен - струсишь! - сказала Лена Берёзкина, подмигнув подругам.

- Почему не пойду? А может, ещё пойду, - запальчиво ответила Нина.

- Так спорим?

- Спорим!

Перед самым экзаменом Нину охватил такой страх, что она сказала:

- Лена, я не иду. Лучше выполнить любое твоё желание, чем провалиться на экзамене.

- Ага, проиграла! - закричала Лена. - Выполняй моё желание.

- Говори, какое желание.

- А вот как раз хочу, чтобы ты пошла со всеми нами на экзамен!

При общем смехе отправились все в город в гимназию сдавать экзамены. Нина получила по истории пятёрку.

Вызывали тем временем одну, другую... И ничего - отвечали уверенно и неплохо. «Старшухи» получше, малыши похуже, но тех учителя жалели и не придирались. Сдав экзамен, девчонки ещё долго сидели в коридоре, делясь только что пережитым. И развлекались:

- Ленка, вот тебе задачка по арифметике:

Лена - мгновенно:

Экзамены проходили и на Русском острове, в местной школе, очень неофициально, по-домашнему просто. Поэтому страху было меньше. Чаще, чем неприятности, случались курьёзы. На экзамене по литературе, например, всех позабавил Одиссей. Читая наизусть монолог Чацкого, он в конце его пылко выкрикнул:

- Вон из Москвы, сюда я больше не ездец! Карету мне, карету!

Неологизм был встречен диким хохотом.

Наконец, экзаменационная страда прошла. Как гора с плеч свалилась! Кто хотел отличиться - отличился; кто хотел поскорее отделаться - отделался. «Удочкой», то есть получил «удовлетворительно»... Некоторые, правда, заработали переэкзаменовки на осень, но до осени так далеко!.. Да и где они сами будут этой осенью? Никто кроме Бога не знает...

Кладбище кораблей

Отплавал своё по морям, по волнам старый корабль. Стоит он на приколе, накренившийся на один борт, весь заржавленный, потемневший. Отшумели для него шторма, отпели ему солёные ветры. Уже не появится на его мостике капитан и не скомандует матросам: «По местам стоять! Отдать швартовы!» Не задымит его высокая старомодная труба, не загремит в клюзах якорь-цепь. Тоскует старик по крутой океанской волне, по свежему бризу, с завистью смотрит он мутными глазами-иллюминаторами на стремительные белые лайнеры, скользящие мимо него к выходу из бухты. Грустное это зрелище - судно, стоящее на приколе!

Но куда печальнее выглядит кладбище кораблей. Здесь нет могильных крестов, хотя торчащие из воды мачты с реями похожи на них. Суда, старые и не очень, большие и малые, парусные и с механическими двигателями, погибшие в боях и в штормах, севшие на мель, брошенные своей командой, - они стоят и лежат вперемежку, эпохи здесь перетасованы, как колода карт. Эти бывшие корабли - каждый со своей, чаще всего грустной историей, - напоминают о том, что море не щадит даже самых сильных и отважных.

В полуразрушенном камбузе допотопного судна возился, как медведь в берлоге, плотный старик в тельняшке и мичманке, у него тёмное морщинистое лицо, похожее на грецкий орех. Он готовил себе двойную уху из красной рыбы. Сначала сварил несколько окуньков. Когда они разварились полностью, он выбросил месиво за борт, а в бульон положил половину лососиной тушки с головой. Сварил и её, вынул рыбу, отделил её от костей и положил в процеженный бульон. Туда же отправил специи - горошины перца, веточки укропа, сухие листочки лавра, головку лука.

Потом, не оборачиваясь, старик спокойно сказал:

- И долго вы будете торчать за моей спиной? Уха готова. Присаживайтесь и берите вон там на столе миски и ложки.

Патрокл, Парис и Одиссей застыли на месте, как при игре в «Замри».

С первых же дней пребывания на острове мальчишки слышали, что в одной из здешних бухточек находится кладбище кораблей, и давно собирались посетить его, но всё времени не хватало. Наконец, в один из погожих весенних дней, расспросив аборигенов, отправились в поход. Не без труда нашли. Вот оно, это место, совсем недалеко от их жилища, только скрытое мысом. Увиденное ребят разочаровало.

- Где же старинные суда - триремы, пентеконтеры? -уныло пробормотал Патрокл. - Где каравеллы, бригантины, фрегаты?

- Может, тебе ещё подать древнегреческий «Арго»? - издевательски спросил Одиссей.

- Да... - констатировал Парис. - Эта куча железа - новейшего происхождения, а точнее, останки судов конца девятнадцатого - начала двадцатого веков.

Самым древним судном оказался колёсный пароход, стоящий к берегу кормой, на которой от названия сохранилось несколько букв: «... ме... ка». Над судном дрожал дымок, почти не видимый в солнечных лучах, от него тянуло вкусным запахом готовящейся пищи. Рты ребят наполнились голодной слюной.

- Зайдём? - спросил Патрокл. - Может, там живёт кладбищенский сторож.

- Только потихоньку. Вдруг он угостит нас солью из дробовика.

... Угощение оказалось более вкусным. За едой познакомились. Ребята рассказали, как они, питерцы, оказались здесь, на краю света, и старик, посочувствовав мальчишкам, стал называть их сиротками, хотя настоящим сиротой в этой компании был только Одиссей. Моряк просил звать его Санычем. Он отставной механик. Поговорили о кладбище кораблей. Саныч по-детски облизал ложку и важно изрёк:

- Кладбищами кораблей называются участки морского дна, на которых лежат обломки многочисленных судов, затонувших из-за коварных рифов, скал, мелей, туманов. Но здесь не такое место, сюда просто сволокли все старые суда с побережья, чтобы не мозолили глаза начальству.

- А вы здесь, на этом судне живете? Как оно называется? Мы разобрали только «мека»...

- Это, сиротки, «Америка», знаменитый корабль, и не только в Приморье, но и на всём Дальнем Востоке. Это колесный пароход, точнее, пароходо-корвет, его движители - и пар, и паруса. Ну, с парусами всё ясно, а пар приводил в движение колёсные лопасти, расположенные по бортам судна. Вон они, плицы, - показал он и вздохнул, - целых почти не осталось...

Судно получило имя по месту рождения, ибо оно было построено и спущено на воду в 1855 году в Америке и после того, как его купила Россия, прибыло на Дальний Восток и было включено в состав Сибирской военной флотилии, которая базировалась в то время в главном русском порту на тихоокеанском побережье, городе Николаевске-на-Амуре.

Во время первого путешествия в июле 1857 года в Китай, с адмиралом Путятиным на борту, «Америка» открыла заливы святых Ольги и Владимира. В 1858-м перевезла членов русского консульства из Николаевска-на-Амуре в Японию, а затем в Китай, откуда Путятин направился в устье Амура, впервые пройдя вот этим проливом, позже названным Босфор Восточный. Летом 1859 года пароход открыл бухту Находка и залив Америка.

Да, этот транспорт в годы своей молодости потрудился на славу. В то же время, когда были открыты заливы Посьет и Америка, экипаж судна с губернатором Восточной Сибири графом Муравьевым-Амурским на борту нанесли на карту Амурский и Уссурийский заливы, залив Стрелок, острова Аскольд, Русский, Путятин, бухты Новик и Воевода, полуостров Муравьева-Амурского, бухту Золотой Рог. Именно тогда впервые было нанесено на карты имя будущего города - за год до высадки первого десанта во главе с прапорщиком Комаровым с транспорта «Манджур». Кстати, в 1860 году «Америка» пришла через 11 дней после «Манджура», то есть и в основании города приняла прямое участие, тем более что на её борту находился военный губернатор Приморской области контр-адмирал Казакевич. Так что можно смело говорить, что Колумб открыл Америку, а «Америка» открыла Владивосток.

Будущий адмирал Степан Осипыч Макаров, окончив Николаевскую мореходку, получил назначение на транспорт «Америка». Плавание началось неудачно. По причине сдвижки льдов пароход, вышедший в плавание очень рано, сел на мель, да так основательно, что потребовались сложные и продолжительные работы, чтобы спасти корабль. Гардемарин Макаров внимательно следил за ходом работ по снятию корабля с мели, вникал во все мелочи, а когда работы были окончены, составил весьма обстоятельное и технически полезное описание работ, причем попутно высказал много ценных соображений.

Командир «Америки» почему-то невзлюбил Макарова и постоянно во время авралов гонял его на марс.

- На Марс?! - вскричал в изумлении Патрокл.

- Успокойся. - усмехнулся Одиссей. - Не на планету. Этот марс пишется с маленькой буквы. Так называется площадка на верху мачты.

- Молодец, - сказал Саныч, - разбираешься.

- Я буду моряком! - твердо сказал Одиссей. Так и сказал. Не так, как обычно говорят дети: мечтаю стать, хочу стать, а - буду!

- Между прочим, - сказал Саныч, - работа на марсе требует значительной ловкости и смелости, и юный Макаров, хоть и побаивался поначалу высоты, но сумел перебороть себя и потом стал находить в лазании по мачтам удовольствие - даже во время качки и при свежем ветре.

Последним командиром пароходо-корвета стал капитан-лейтенант Вишняков, и было это, дай бог памяти, в 1876 году.

Тогда судно уже стало на брандвахтенную службу во Владивостоке.

- А что это значит?

- А это значит, что судно уже не ходит в моря, стоит в порту на якоре, следит за порядком, и на нём постоянно дежурит пожарная команда. Это последняя должность судна, перед окончательным списанием, так сказать, уходом на пенсию.

- Вы на нём живете, наверное, потому, что сами на этом пароходе плавали?

- Нет, что вы! На нём плавал мой отец унтер-офицер Серёгин. А я служил на подводной лодке.

- Она тоже здесь?

- Да. Как ей и положено - лежит под водой. Только уже никогда не всплывет... Я тут по ночам слышу, как корабли трутся бортами друг о друга, как скрипят в клюзах ржавые якорь-цепи. Будто суда вздыхают, стонут, жалуются друг дружке. Мда... Слышали что-нибудь о древних мореплавателях аргонавтах?

- Ещё бы!

- А знаете, как погиб капитан «Арго» Ясон?

- Н-нет...

- Он, как и я, на старости лет остался один, жил на берегу моря, возле вытащенного на сушу своего корабля. Однажды ночью, когда он спал, «Арго» окончательно развалился от ветхости на части, и Ясона придавило кормой. Старый корабль похоронил своего старого капитана. Вот так, наверное, и я умру... Эх, дай-кось, выпью кваску от жары!

Он основательно отхлебнул из большой бутыли какой-то подозрительно мутной жидкости и вскоре затянул песенку:

Последнюю строчку песенки Саныч так забавно пропищал, что вызвал дружный смех ребят. Потом Одиссей осторожно спросил:

- Скажите, Саныч, а на этих кораблях могут находиться какие-нибудь... мм... ценности?

- Я всё ждал, когда вы об этом спросите. Нет, сиротки, все эти корабли, и те, что держатся ещё наплаву, и те, что лежат на дне, давным-давно выпотрошены мародёрами, как вот эти рыбины для ухи; искатели кладов сняли с судов всё самое ценное...

- Сокровища?

- Да, если таковыми считать судовые механизмы, приборы и цветной металл - медь, латунь, бронзу... Может, конечно, на дне что и завалялось...

Рассказывал моряк-отшельник и о климате острова.

- Жить здесь, прямо скажу, не сахар: погодка как капризная барышня: то пять раз на дню меняется, то неделями туманы с моросью. Вообще я посчитал: в среднем в году на острове 80 дней туманов, из них на лето приходится 47 дней, а в июне полмесяца густой туман. Ну, и ветра, конечно... Зимой северные и северо-восточные, весной и летом - юго-восточные. Тогда же с Филиппин приходят тайфуны - бури такие... Лёд в бухте Золотой Рог появляется обычно к седьмому декабря и держится около ста дней. Ну, это вы уж и сами, наверное, видели... Нет, сиротки, не сахарное на Русском житьишко...

Вода для купания была ещё холодной, и колонисты, попрощавшись со старым моряком, отправились в обратный путь.

Во второй раз пришли на кладбище кораблей уже летом. День был безветрен, солнечен, тёпел и даже жарок. А вчера бушевал шторм. Нептун, словно прося прощение за то, что давеча побесился, откупился тем, что вывалил на берег свои дары. Там валялись вороха морской капусты, лежали-дрожали, словно кисельные комки, медузы; трепанги лежали вперемешку с уснувшими рыбами и перевернутыми на спину крабами; были здесь и разбитые бочки, и пустые картонные ящики с надписями «Made in US»...

- Знаете, - спросил во время сбора добычи всезнающий Патрокл, - почему Америку называют «Дядя Сэм»?

Никто, естественно, не знал.

- Потому что US может сокращённо означать не только «United States» - Соединенные Штаты, но и «Uncle Sam» -Дядя Сэм.

Ребята подошли к останкам «Америки», по опасно пружинящему трапу поднялись на борт, где были радушно встречены Санычем. На сей раз с мальчиками была и девочка - Лена. Старый моряк не стал вопреки ожиданиям ворчать, что, мол, женщина на борту - к несчастью, очевидно, потому, что все несчастья для этого судна уже случились. Саныч расчесал бороду, подкрутил кверху кончики усов и был очень галантен с дамой, которая своей худобой, длинными конечностями и стриженой головой больше походила на мальчишку-сорванца.

Ребята вручили Санычу свой улов. На рыбу и крабов он глянул с пренебрежением, на трепангов - с одобрением.

- Это вещь! Только надо уметь готовить.

- А вы умеете? - спросила Лена. - Может, лучше я?

- Обижаете, сударыня! Я вам такую скобляночку на оливковом масле замастырю - языки проглотите!

Морепродукт, приготовленный старым моряком, действительно, был обольстителен. Шипастые трепанги после их приготовления значительно уменьшились в размерах и превратились в подобие чёрных гусениц, поэтому смотреть на них было противно, но есть - вкусно.

- Вот это чифан!

- Смачно!

- Эва, кофемокко! - то и дело восклицали разомлевшие едоки-греки.

После обеда ребята вновь заговорили о сокровищах, кои обязательно должны быть спрятаны где-то здесь, уж больно обстановка тому благоприятствует.

- Да какие здесь клады! - махнул рукой Саныч. - Пушки да снаряды! Если и вы и впрямь хотите что-то найти, вам надо ехать в Америку, штат Северная Каролина, мыс Гаттерас. Возле того мыса погиб не один десяток испанских галеонов, груженных до клотика золотом и серебром. А на берегу пираты всех мастей, в частности, знаменитый Черная Борода, закапывали награбленные сокровища. А здешнее море и наш остров - не те места, где их надо искать...

- А где же?

- В городе. В тех домах и квартирах, которые владивостокские буржуи бросили, удирая от революции. Наверняка же всего с собой не взяли, кое-что припрятали в надежде на скорое возвращение... - Он помолчал. - А вообще, сиротки, клады - это мечта лодырей!

- А я вот знаю одну историю, которая не о лодыре, а наоборот... Читал в каком-то старом журнале... - начал Парис. - Английский писатель и художник, фамилию не помню, назовём его Томсон, написал книжку для детей «Золотой конь», которую сам же и проиллюстрировал. Он переживал, раскупят его новую книгу или она останется лежать на полках книжных магазинов. Долго Томсон ломал голову, как привлечь внимание читателей к своему произведению и, наконец, придумал. Он дал в газетах примерно такое объявление:

«Уважаемые леди и сэры! В честь главного героя моей новой книги «Золотой конь» я изготовил из чистого золота статую коня, разумеется, не в натуральную величину, но достаточно крупную (десять дюймов) и закопал её в землю где-то в Англии. Более подробные сведения о местоположении клада - в моей книге. Кто найдёт коня - того он и будет. Желаю успеха! Томсон».

- Ни хрена себе: «где-то в Англии»! - почесали в затылках англичане. - Мы хоть и живём на островах, но площадь их - 244 тысячи квадратных километров! Поищи - посвищи!

Тем не менее, искать начали. Вернее, начали с того, что все купили книгу «Золотой конь» и стали читать. Читали её и слева направо, и справа налево, и снизу вверх, и сверху вниз, но никакого шифра не обнаружили. Тогда плюнули на книжку и начали копать ямы - кто где. К англичанам присоединились и туристы из разных стран, и вскоре почти весь Альбион был перекопан, как громадный огород. Но никто нигде ничего...

Прошло два года, и в поиск включился инспектор Скотлэнд-Ярда, фамилию тоже не помню, назовём его Джонсон. Он внимательно и много раз прочитал «Золотого коня», буквально выучил его наизусть, но тоже не нашёл никаких сведений о местонахождении клада. Тогда он принялся рассматривать картинки в книжке. Тоже ничего. А вот подпись под одной иллюстрацией показалась ему подозрительной: «Первая из шести восьмого».

- Что это означает? - размышлял Джонсон. - На время не похоже, о времени так не говорят... На результат футбольного матча - тем более... Что же это?

Но однажды его осенило: ведь на картинке была изображена нарядная и знатная дама, и, наверное, это одна из жён, первая, какого-нибудь короля. Короли любят жениться и делают это, как правило, по нескольку раз. Джонсон взял у сына школьный учебник истории Англии и начал прилежно его изучать, удивляя этим всю семью. Вскоре он узнал, что был такой король Генрих VIII, который женился, как наш Иван Грозный, шесть раз!

- Так! - радостно сказал сам себе инспектор. - Я на правильном пути! И кто же у него была первая жена?

Оказалось, что Екатерина Арагонская. Она умерла в 1536 году и похоронена в графстве Кэмбриджшир, в окрестностях Кимблтонского замка. Джонсон взял лопату и поехал туда. И ещё потом целый год ездил. Ископал он эти окрестности, как самый добросовестный садовник, набил себе мозоли, но...

Но инспектор не сдавался, он снова засел за учебники и справочники. Узнал, в частности, что в деревне Амитхилл, в 60 километрах от Лондона, есть памятник всё той же Екатерине Арагонской. Приехал туда. Действительно, стоит на краю деревни, в заброшенном парке десятиметровая стела, увенчанная мраморным крестом.

Чутьё подсказало инспектору, что копать, где попало, как он делал раньше, не стоит, а надо хорошенько осмотреться и подумать. Целый день, от восхода до заката, он ходил вокруг памятника и думал. Между тем солнечная тень от каменного креста, похожая на чёрную стрелку, передвигалась по земле.

«Не это ли указатель места клада?» - подумал Джонсон и вспомнил, что в книге «Золотой конь» один раз упоминается (по какому-то, не помню, поводу) точное время: 2 часа 45 минут пополудни.

Но уже наступил вечер. Джонсон переночевал у памятника, с трудом дождался наступления дня и, когда его часы показали 14:45, вбил в землю колышек на том месте, куда падала тень от креста. «Теперь или никогда!» - твердил он, орудуя лопатой.

- Ура! (Или как там по-английски?). - Лопата звякнула, и, отбросив её в сторону, кладоискатель принялся разгребать землю руками. Ещё несколько минут - и статуэтка была извлечена на свет. Вот он, золотой конь, стоящий на задних ногах, передние вознесся в воздух!

На другой день писатель получил от инспектора телеграмму из трёх слов: «Я нашёл его!». Томсон ответил двумя: «Он ваш!». А позже послал ему и свою книгу с автографом. Так что у Джонсона появилось два золотых коня.

- Выдумки всё это, - отмахнулся Саныч. - Послушайте-ка лучше правдивую и смешную историю про здешнее дикое племя. Это было давно, когда Владивосток ещё только зачинался...

Пришёл сюда винтовой клипер «Абрек», на коем держал свой флаг командир Сибирской флотилии и начальник всех портов Восточного океана контр-адмирал Казакевич Пётр Васильевич. Корабль пришёл из залива Святой Ольги, где адмирал проводил инспекцию поста, а заодно узнал про новое, доселе неведомое учёным тузёмное племя.

Как только командир Ольгинского поста унтер-офицер, как бишь его, забыл фамилию, завидел на рейде клипер, так сразу смикитил: начальство пожаловало, значит, смотр всему его воинскому хозяйству будет. А его команда, солдаты, то есть, за четыре года поизносилась донельзя, форменная одёжа превратилась в лохмотья, ходили кто в чём, вместо разбитых казённых сапог летом носили лапти, а зимой медвежьи унты... Как можно показать команду в таком непотребном виде? Никак нельзя!

Ну, пока лодка с адмиралом Казакевичем шла к берегу, шельма унтер-офицер придумал-таки, как найти ему выход из этого положения. Он быстренько собрал своё малое войско, оглядел его и отобрал у всех воинскую форму - что у кого сохранилось: у одного бескозырную фуражку, у другого ремень, у третьего боле-мене сносные сапоги... Этой амуниции хватило, чтобы обрядить всего двух человек.

- Остальным сховаться в кущах, - сказал унтер, - и ни в коем разе не показываться на глаза его высоко-дицтву!

Адмирал сошёл на берег и был встречен, как положено. Он остался доволен отменным порядком и бравым видом солдат. Правда, спросил:

- Но почему их только двое? Ведь у вас по списку нижних чинов числится десять душ...

- Остальные, ваше высоко-дицтво, на работах: лес валят, избу рубят, зверя добывают для пропитания.

- А-а! Ну, добро.

Казакевич осмотрел пост и собрался уезжать обратно на свой корабль. Провожая адмирала, командир поста крикнул, как полагается по уставу:

- Сми-и-рна!

Тут кущи раздвинулись, и всё полуголое Ольгинское воинство разом выскочило и встало во фрунт! Грязное, комарами покусанное, морды опухшие, глаз нет - щёлочки...

- Это кто такие? - строго спросил адмирал.

Шельма унтер и тут выкрутился. Не моргнув глазом, доложил:

- А это, ваше высоко-дицтво, местные жители, туземцы, то ись...

- Как же называется сие племя?

- Прозываются они... э... ланцепупы!

Откуда он взял такое название - не ведаю!

- Странно. Не слыхал о таких... - сказал Казакевич и уехал.

И вот словцо это «ланцепупы» перекочевало к нам во Владивосток и как-то само собой прилепилось ко всем воякам - не только к нижним чинам, но и к господам офицерам. Не ко всем, конечно, а к тем, которые от службы отлынивают и всяким непотребством занимаются...

Мой приятель служил в денщиках у одного такого. Военный флотский врач Леопольд Крюгер, хоть и немчура, но был большой шутник и озорник. У него была компания охальников под стать ему - холостые офицеры, чиновники, приказчики и даже один поп-расстрига. Об их загулах и чудачествах судачил весь город.

Как-то хозяин гостиницы получил партию свежей осетровой икры из Николаевска и стал кормить своих гостей блинами с этой самой икрой. Ланцепупы, понятно, оказались тут как тут. Под блины было выпито изрядно спиртного — и простого, и с «перегородкой» (это когда пиво после водки), и допились они до того, что постановили считать этот летний день Масленницей и устроить соответствующее «катание с горок». Ну, снега летом, как известно, не бывает, поэтому «горки» были построены матросами из струганых и насаленных досок. И вот на Светланской, не обращая внимания на прохожих, совершенно голые ланцепупы с криками и визгом один за другим скатывались с деревянных горок на диванных подушках, взятых из гостиницы.

В другой раз, напившись в той же гостинице до положения риз, компания ланцепупов решила ехать в тайгу поохотиться на амбу, на тигра, то есть. Доктор Крюгер и говорит: «Господа! Зачем нам куда-то ехать, когда тигр - вот он, рядом!» И показывает на ковёр, что висел на стене апартамента. А там была выткана охота каких-то индусов в тюрбанах на здоровенного тигра. И наши дураки тут же устроили свою «охоту» на него, выхватили револьверы и начали палить в ковёр. Прибежал перепуганный хозяин гостиницы. Узнал, в чём дело, и сразу сообразил, как прекратить это безобразие. Он закричал:

- Господа, господа! Разве вы не видите, что тигр уже убит? Пожалуйте на привал. В ресторане вас ждёт жареная косуля со шпиком и вин-шампань вдовы Клико!

Ну, понятное дело, охотнички сразу угомонились, оставили в покое растерзанный в клочья ковёр и посыпались вниз, в ресторацию лакать вино и жрать мясо.

Но та «охота», видать, запала им на ум, и в следующий раз ланцепупы, опять же напившись, как свиньи, устроили её на дому, во флигеле доктора Крюгера, Лео, как они его называли. Кто-то из господ офицеров тогда продулся в карты, отдавать ему было нечем, вот его и назначили «тигром». Расселись по углам, погасили свет, достали револьверы. Проигравший метался по комнате и рычал, а они стреляли на звук. Только чудом никого не убило!

Вот так развлекались господа офицеры нашего гарнизона. Одно слово - ланцепупы!

Солнце за время рассказа почти достигло зенита.

- Жар донимает, пот выступает, - заметила Лена.

- В сам деле, пора хлебнуть кваску от жары, - подхватил старый моряк и отправился за своей бездонной банкой с брагой.

- А не искупнуться ли нам, братцы? - подал голос Одиссей.

Мальчишки разделись до трусов, Лена полезла в воду, в чем была, - в тенниске и шортах.

Саныч, не сомневавшийся в том, что ребята все же полезут искать затонувшие сокровища, крикнул им:

- Только осторожнее, не порежьтесь там о железо!

Море не умеет прятать свою добычу, хотя очень старается. Несмотря на ракушки, в громадном количестве налипшие на корпус и борта судна, на изломанный, изъеденный временем металл и сгнившее дерево, все равно легко угадываются очертания того, что было создано человеком.

Но некоторые предметы под водой изменяются настолько, что их принимаешь за другие, которым вроде бы не место на корабле. Вот, например, мачта - вся мохнатая от наростов, с гирляндами водорослей, свисающими с реев, она напоминает рождественскую ёлку; пушка на баке, густо обросшая всякой дрянью, приобрела округлый абрис, стала похожа на слонёнка, задравшего кверху хобот.

Вот ещё один корабль как призрак возникает из голубоватого полумрака. На дно он лёг почти ровно на киль. Вода здесь прозрачная, видно всё отчетливо, вплоть до резных перил на палубе. За мачты зацепились рыбацкие сети, их колышет вода — и кажется, что судно всё ещё продолжает свое плавание, эдакий «Летучий голландец». Ребята прежде всего подплывают к иллюминаторам, стараясь разглядеть: что там, за потемневшим стеклом? Может, те самые вожделенные сокровища?

Пловцы зависают над палубой, отважно заплывают в тёмные коридоры, но их не покидает неприятное чувство, что кто-то следит за ними. Морю хватает нескольких лет, чтобы растворить человеческие кости, если только корабль не ушел полностью в ил, который «консервирует» останки. И всё же было жутковато заплывать в каюту: казалось, что вот-вот тебе сзади на плечо опустится костистая кисть и, обернувшись в ужасе, ты увидишь скалозубый скелет...

Погружения оказались более или менее успешными: Парис нашёл расписную фарфоровую тарелку, Лена - морской кортик с рукоятью из слоновой кости. Стоя на берегу в окружении друзей, они рассматривали свои замечательные находки.

- Давай меняться? - предложил мальчишка, понимая, что так был бы восстановлен нормальный порядок вещей: женщине - посуда, мужчине - оружие.

- Ещё чего! - ответила девчонка. - У моего папы был такой же кортик.

Тогда влюблённый Парис подарил Елене тарелку просто так.

Аякс, Одиссей и Патрокл, не нашедшие ничего интересного, кусали посиневшие от холода губы, не скрывая зависти.

Потом все долго грелись-загорали на горячем песке. Лениво глядя на лодки перевозчиков, то и дело причаливающих к острову или отчаливающих от него, Одиссей спросил:

- А почему китайские перевозчики называются «юли-юли»?

- Ну, ты же видишь, что они действуют только одним веслом. Кормовым. Делают им вращательные движения, как бы юлят.

- Думаю, не поэтому, - сказала Лена. - Мой папа был в Макао и видел там китайские небольшие катера, исполнявшие роль морских такси, назывались они «вилла-валла». Наверное, потом это слово переделали в «юли-юли».

У девочки по длинной загорелой ноге деловито ползла божья коровка. Парис хотел её прихлопнуть, но Лена отвела его руку.

- Ты что не знаешь, что это любимое насекомое Богородицы, потому так и называется. - И тут же пропела известную детскую песенку: - Божья коровка, улети на небо, там твои детки, кушают котлетки!

Как и всегда в таких случаях, насекомое послушалось...

Встречи и речи

Как появилась на Русском острове офицерская школа? Генерал Константин Сахаров в ноябре 1918 года был назначен начальником гарнизона острова Русский, а с 5 декабря - по совместительству - начальником учебно-инструкторской школы, создаваемой там же. Позже Константин Вячеславович в своей книге «Белая Сибирь», изданной в Мюнхене, напишет:

Да, школа сохранилась и после отъезда из Приморья генерала Сахарова и продолжала, что называется, ковать кадры для белой армии, дела которой шли всё хуже и хуже. Между тем стоял уже январь двадцатого года, и во Владивостоке готовилась очередная заварушка. Её центральной фигурой был колчаковский наместник, главный начальник Приамурского края генерал-лейтенант Розанов.

Об этом генерале также надо молвить особое слово. Участник русско-японской и первой мировой войны, Сергей Николаевич Розанов к семнадцатому году сделал неплохую карьеру - дослужился до командира армейского корпуса; после Февральской революции заигрывал с Керенским, после Октябрьской - с красными (даже прослужил несколько месяцев в РККА), потом одумался и встал под знамёна Омского правителя. Генерал Розанов, будучи прикомандированным Колчаком в 1918 году к атаману Семёнову для военной связи между Омском и Читой, вскоре решил проводить самостоятельную политическую линию и вступил в тесный контакт с японскими оккупационными войсками. Фактически начал действовать и против Семёнова, и против Колчака. Его идеей стало создание с помощью японцев Дальневосточной республики во главе с самим собой. Даже когда Колчак уже пребывал в нетях, генерал-иуда продолжал яростно бороться со всеми, кто мешал ему стать Наполеоном дальневосточного разлива.

Короче говоря, этого гада, официально объявленного врагом народа, владивостокцы решили убрать. Восстание было назначено на 31 января 1920 года. Будет ли оно успешным, во многом зависело от того, на чьей стороне выступит школа прапорщиков с её немалым контингентом хорошо подготовленных молодых офицеров.

... В то воскресенье, поздно вечером Парис возвращался со Второй Речки, где он гостил у Елены и Аякса и с удовольствием принял участие в танцах. У него в голове всё ещё звучали мелодии вальсов и мазурок, ему вспоминались сияющие глаза Лены: она хоть и была, так сказать, полумальчишкой, танцы обожала. Впрочем, танцы любили все колонисты, ради этого многие мальчишки удирали с Русского острова в самоволку.

Нынче Парису не повезло: он опоздал на последний поезд во Владивосток и отправился в дальний путь пешком. Едва успел добраться до бухты Золотой Рог, затянутой в ледовый панцирь, как на город обрушился снежный циклон. Смертельно уставший мальчишка с отчаянием огляделся по сторонам. Всё было мрак и вихрь, как писал Пушкин. Куда-то пропали огни-ориентиры. Косо летящий снег бил по лицу, разворачивал тело. В довершение всему Парис поскользнулся на льду и грохнулся на бок, сильно ушибив локоть. Потом сидел и тихонько скулил, баюкая руку, совсем не похожий на мужественного древнегреческого героя.

- Эй, - раздался откуда-то сверху насмешливый голос, - будешь долго сидеть на льду - отморозишь то, что мешает плохому танцору!

Мальчишка посмотрел вверх. Какой-то здоровенный дядька в фуражке без кокарды и в шинели без погон, склонился к нему. У него было круглое молодое лицо с мушкетерскими усиками и бородкой.

- Вы кто, офицер? - спросил мальчишка, сразу перестав хныкать. - Белый или красный?

- Я не офицер, а командир. Давай вставай. Ты куда направляешься?

- На Русский остров.

- Значит, нам по пути. Ты что, там живёшь?

- Да.

- А где находится школа прапорщиков, знаешь?

- Знаю.

- Вот и хорошо, покажешь мне. Ты идти-то можешь или тебя понести?

- Могу.

- Ну, тогда веди меня, Иван Сусанин! Тебя ведь так зовут?

- Нет. Парис... то есть Борис Морозов...

- Подходящая для погоды фамилия. Давай я тебя от ветра прикрою... вот так... Пошли!

На острове паренёк проводил дядьку к школе прапорщиков. В её коридорах было пусто, все - и курсанты, и инструкторы - находились в столовой, которая одновременно служила залом заседаний. Спутник Париса решительно открыл дверь, вошел вместе с клубами морозного пара и остановился у порога. Парис остался ждать в коридоре, но дверь была приоткрыта, и ему всё было слышно и даже кое-что видно.

- Здравия желаю, господа офицеры! Меня зовут Сергей Лазо. Я начальник военно-революционного штаба по подготовке восстания. (По залу проходит неясный шум, некоторые офицеры вскакивают со своих мест). Чин мой, как и у большинства из вас, невелик - прапорщик, на войне мы могли быть товарищами по оружию. (Кто-то кричит: «Гусь свинье не товарищ!» У некоторых офицеров в руках появляются револьверы). Я пришёл к вам один, невооружённый, вы можете взять меня заложником... убить можете... Но, прошу вас, выслушайте меня...

За кого вы, русские люди, молодёжь русская? Неужели за этого палача генерала Розанова, который, опираясь на японские штыки, развязал террор против собственного народа? (Крики: «Это большевистская агитация!») Я не призываю вас в ряды большевиков, не хотите быть союзниками, друзьями, - ладно. Но не будьте и врагами.

И ещё. Задумайтесь о своей дальнейшей судьбе... Этот чудесный русский город - последний на вашей дороге! Вам некуда отступать: дальше чужие страны... чужая земля... и солнце чужое... Что касается нас, то мы не меняли российское золото на заморские пушки и снаряды... Мы не наёмными, мы собственными руками защищаем нашу землю, мы грудью нашей, всей нашей жизнью боремся за Родину против иноземного нашествия! Вот за эту русскую землю, на которой я сейчас стою, мы умрём, но не отдадим её никому!..

Парис не видел лица Лазо: в приоткрытую дверь была видна лишь его широкая спина, но по тому, как Сергей сжимал в одной руке свою фуражку, а другой рубил воздух, можно было догадаться, как он волнуется. Когда он закончил речь и повернулся к выходу, мальчишка в ужасе закрыл глаза: сейчас они выстрелят ему в спину! Но в зале стояла мёртвая тишина.

Лазо прикрыл за собой дверь и с удивлением посмотрел на Париса.

- Ты ещё здесь? И всё слышал?

- Да.

- Что ж, по крайней мере, есть свидетель, что я сделал всё, что мог.

- И что теперь будет?

- Я думаю, они подумают. - Лазо усмехнулся невольному каламбуру. - Крепко подумают. И примут правильное решение.

Парис рассказал о необычной встрече своей компании-мальчишки зауважали Лазо и определили его в ряд самых выдающихся героев Эллады, где-то между Ахиллом и Гектором, а Лена Берёзкина заочно в него влюбилась и стала сравнивать с Кузнецовым. Патрокл запомнил речь красного командира почти дословно, не подозревая, что очень скоро это ему пригодится. А пока...

Всё случилось, как и предполагал Сергей Лазо. Когда началось восстание владивостокцев против осточертевшего всем генерала Розанова, учебно-инструкторская школа Русского острова, называемая в народе «школой прапорщиков», объявила о своём нейтралитете.

Во Владивосток пришёл бронепоезд под красным флагом, а за ним четыре эшелона с уссурийскими партизанами. Восставшие воспрянули, а генерал умотал. Но перед этим он решил ограбить город...

Ночью к одному из пирсов Владивостокского порта, расположенному почти напротив здания Госбанка, пришвартовался японский катер. Вооруженный десант быстро оцепил территорию между банком и причалом, и в здание ворвалась штурмовая группа под командованием начальника особого подразделения японской разведки Рокуро Идзомэ. Сопровождал его Сергей Розанов, генерал-наводчик, переодетый в форму японского офицера. Не встретив сопротивления со стороны охраны, штурмовики прошли в подвал, где хранились ящики с золотыми монетами и слитками. Примерно через два часа после начала операции катер, на который было погружено золото, пошёл к Русскому острову.

Это было накануне восстания. А после него два парохода - госпитальное судно «Орёл» и транспорт «Якут», на которые погрузились колчаковские войска генерала Розанова; покинули Владивосток. Офицеры с жёнами и чемоданами заняли места в каютах; рядовые с винтовками и вещмешками-сидорами набились в трюмы. Суда ненадолго зашли в бухту Новик; догрузились там и взяли курс к японским берегам.

Прибыв в страну Восходящего Солнца и радужных надежд, Розанов поселился в одном из лучших отелей столицы, а на другой день отправился в Гонконг-Шанхайское отделение Иокогамского валютного банка, куда было доставлено ворованное российское золото, подсчитывать и делить с японцами добычу. Когда ящики были вскрыты, банковские клерки вместо золотых слитков обнаружили там разный металлический хлам - болты, гайки, болванки, обрезки железа. Немая сцена.

Как известно, средневековые алхимики безуспешно пытались железо превратить в золото. Не более успешным оказался бы и обратный процесс. Тем не менее факт оставался фактом: золотые монеты и слитки обратились в ржавые железяки. Кто же это сделал, какой такой колдун надул генерала Розанова, ставшего в Японии вопреки своим надеждам не Крёзом, но Лазарем? А дело было так...

Однажды под вечер Патрокл, гуляя возле вражеской, сиречь, кадетской территории в форту Поспелова, заметил, как к их казарме подкатил грузовичок. Появление автомобиля на острове было редчайшим событием, и друг Ахилла не остался к нему равнодушен. Он спрятался в кустах и принялся наблюдать. Из кабины грузовика вышел японский офицер и отдал несколько отрывистых команд. Трое японских и столько же русских солдат, приехавших с грузом в кузове, откинули борта и начали выгружать ящики. Патрокл решил было, что это оружие, но ящики были небольшими, хотя и явно увесистыми. На их крышках были натрафаречены двуглавый орёл - герб уже не существующей Российской империи и слова «Российскiй государственный банкъ». Солдаты, неся на плече ящики, один за другим исчезали в чёрном горле туннеля.

Теперь Патроклу оставалось, как говорят американцы, только сложить два и два, чтобы знать ответ. Островитяне, как большие, так и маленькие, слышали о недавнем ограблении Владивостокского отделения госбанка. Неизвестными лицами в неизвестном направлении были увезены то ли пятнадцать, то ли двадцать ящиков с царским золотом в монетах и слитках. Некоторые, наиболее смелые газеты намекали, что это дело рук то ли интервентов, то ли генерала Розанова. Скорее всего, подумал мальчишка, они это сделали вместе.

В казарму Патрокл явился уже после отбоя. Разбудив свою команду, он шёпотом рассказал об увиденном. Слово «золото» окончательно разбудило бывших аргонавтов.

- А Саныч говорил, что кладов на острове нет.

- Выходит, есть...

- Ну, а нам-то что до этого?

- Ты чё - придурок? Воруют наше русское золото!

- А что мы можем сделать?

- Забрать и отдать тому, кому оно принадлежит - законной власти!

- А где оно, это золото?

- Ящики спрятаны где-то в туннеле возле кадетской казармы.

- И что нам делать? Идти на штурм казармы?

Вопрос был глуп и повис в воздухе.

На другой день, никому из своей команды ничего не сказав, Патрокл пришёл в казарму к своим недавним противникам и в ответ на грубый вопрос кадета Тетерина, какого чёрта он здесь делает, сказал, что у него есть важное сообщение для хабаровчан. Тот пожал плечами и повел питерца в столовую, где только что закончился обед. Патрокл начал говорить, страшно волнуясь и запинаясь. Он не боялся, что его убьют - в худшем случае побьют, он волновался, что его не поймут.

- Господа кадеты! Меня зовут Патр... то есть Пётр Гамов. Я из Питерской колонии. Я пришёл к вам один, вы можете меня избить, прогнать можете. Но прошу, сначала выслушайте. Ваши старшие товарищи - офицеры Русского острова - правильно сделали, что не поддержали генерала Розанова, друга и союзника японских интервентов. Он оказался не только палачом собственного народа, но и обыкновенным вором! Он опозорил мундир русского офицера... Да не орите вы так, есть у меня доказательства, есть! Они, можно сказать, у вас под ногами... В одном из здешних подземелий спрятано золото, украденное Розановым из городского банка и подготовленное к вывозу в Японию. Это русское золото, и оно должно быть возвращено Владивостоку, городу, приютившему всех нас. Если вы, ребята, считаете себя патриотами нашей Родины, то...

- Какое золото? - крикнул один из кадетов. - О чём он болтает?

- Тетеря! - выкрикнул другой. - Ты вообще зачем привёл сюда этого шпака20?

- Я и сам не понимаю, чего он от нас-то хочет?

- Помощи, - лаконично ответил Патрокл. - Без вас мы не сможем его достать: вход в туннель находится на территории вашей казармы.

Наступила пауза.

- Нам надо подумать...

- Долго будете думать?

- Ну, до завтра...

- Нет! - твёрдо ответил Патрокл. - Времени мало. Не завтра, так послезавтра его увезут. У вас на размышления пять минут!

Кадеты стали шептаться.

Мальчишки в погонах - это прежде всего дети, и ничто детское им не чуждо. Они любят сладкое, врут, дерутся. Когда им плохо, взывают к маме. Они могут перед танцами глотнуть для храбрости запретного зелья. Они влюбляются и делают соответствующие глупости. Сочиняют хулиганские стишки - как про самих себя:

... так и про своего командира роты, осетина по национальности:

И всё же их детство отличается от того, что осталось за стенами корпуса. Казарма не пускает к себе многие соблазны и грехи улицы. Главным воспитательным фактором является сама принадлежность к воинской касте. Замкнутой, суровой, ориентированной не на личный успех, а на идеал, и потому исповедующей ценности, зачастую диаметрально противоположные тем, что бытуют «на гражданке». Честь, Родина, вера, царь, товарищество - к этим постулатам детей начинали приучать с того дня, когда они впервые надели мундиры.

Вот и сейчас, осознав, что негоже позволять каким-то негодяям увозить русское золото в чужие страны, кадеты возмутились...

Со стула поднялся один, явно старшекурсник:

- А кому пойдёт это золото, если мы его... ну... достанем? Красным?

- Нашему народу!

- Какому народу?

- Народ у нас один, русский...

Разговор явно сворачивал на скользкую политическую дорогу, и, поняв это, Тетерин вмешался, обратившись к Патроклу:

- Ладно, уговорил. Точное место, где заныкали золото, знаешь?

- Не... Там были солдаты. Я проследил только до входа в туннель...

- Хреново. - Кадет задумался. - Ладно, попробуем это выяснить... Гутя и Пендя! Пойдёте в разведку, вы лучше других знаете здешние катакомбы. Вперёд - и можно без песни!

Разведчиков пришлось ждать долго, несколько часов. Вернулись они грязные, обескураженные.

- Скорее всего, золото прячут в левом кофре. Там установили железную дверь с пудовым замком и поставили часового.

- Дохлое дело! - прокомментировал кто-то.

- А есть другой способ проникнуть внутрь? - спросил Патрокл.

- Надо где-то раздобыть план-схему нашего форта.

- Но это ведь секретный документ!

- Был секретным когда-то. А после революции крепость сдалась большевикам без боя, им она тоже оказалась не нужна, и наступил бардак-с...

И в самом деле, план-схему кадеты достали легко. Расстелили её на столе, сгрудились вокруг, стали внимательно рассматривать.

- Давайте, давайте, господа, это вам задачка по фортификации, - весело приговаривал Тетерин. - Берите бумагу и карандаши и делайте расчёты...

Пока кадеты, недовольно поворчав, взялись за дело, новый знакомец Патрокла рассказал, как он и его товарищи ещё в Хабаровске однажды писали контрольную работу по основам фортификации. Перед испытанием все, естественно, тряслись. Неожиданно кадета Засельского по какому-то поводу вызвали к инспектору училища. Там он увидел литографический21 камень с задачами контрольной. Инспектор на минуту вышел из кабинета. На списывание времени не было. Засельский, не долго раздумывая, спустил штаны и сел голым задом на камень, покрытый свежей краской. Едва кадет успел привести себя в порядок, как вернулся инспектор. Засельский примчался в дортуар и с порога закричал: «Ребята, давайте быстрее бумагу, пока не высохло!». Ничего не понимая, кадеты протянули ему лист ватмана. Засельский опять снял штаны и уселся на бумагу. Оттиск был готов! Стоит ли говорить, что все кадеты на «отлично» написали контрольную. Преподаватели подозревали что-то неладное, но до истины так и не докопались...

Не дожидаясь реакции колониста, рассказчик сам захохотал. Патрокл же лишь вежливо улыбнулся. Он прислушивался к разговору кадетов. Ему удалось понять немногое. В частности, что форт Поспелова, расположенный на полуострове Сапёрном, на высоте 150 метров, был построен накануне русско-японской войны. Автор детального проекта и строитель форта - военный инженер капитан Гнучев 2-й. Форт рассчитан на десять 9-фунтовых (107-мм) пушек и два пулемёта на крепостных станках. Кроме того, две 9-фунтовые пушки были вмурованы в амбразуры... Дальше пошли сплошь непонятные слова: кофр, сквозник22, эскарп, потерна, капонир... Но прозвучал и термин, заставивший насторожиться Патрокла. Он переспросил:

- Световой люк?

- Да. - Кадеты обернулись к нему. - Его называют еще световым колодцем. А что?

- В древнегреческих дворцах тоже были световые колодцы. Их прокладывали от крыши до подвалов. Поскольку окон во дворцах не было, эти колодцы служили для освещения внутренних покоев и одновременно для выхода дыма от очага, который разводили прямо на полу в палатах. Ваш световой люк имеет выход на поверхность земли?

- Конечно, - ответил один из разведчиков, кажется, Гутя. - Мы его осмотрели. Он завален всяким хламом.

- Сильно завален? Или всё-таки можно как-то просочиться?

Ох, уж эти «древние греки» XX века! Вечно они находят аналогии в античном мире. Вот и Патрокл сразу припомнил миф о знаменитом герое Персее. У царя Акрисия была дочь Даная. Когда он обратился в Дельфы, к пифии с вопросом, как оставить после себя наследника по мужской линии, то получил такой оракул: «Сыновей у тебя не будет, а твой внук убьёт тебя». Чтобы избежать такой участи, Акрисий запер дочь в подземелье, у входа в которое поставил свирепых псов. Но Зевс просочился в пещеру в виде золотого дождя, и в результате у Данаи родился сын Персей.

- Ну, взрослый точно не пролезет, а оголец, если не толстый, как Пендя, может пролезть...

- Я не толстый, я мускулистый! Вот, потрогай здесь...

- Хватит галдеть! - прикрикнул Тетерин. - Давайте о деле... Завал в любом случае надо разобрать... А то туда пролезем, а обратно, с ящиками - как?

- Верно говорит Тетеря!

- Когда начнём операцию?

Старшой усмехнулся:

- Как говорится, в год «Г», день «Д», час «Ч». А точнее, сегодня же ночью...

Вернувшись к своим, Патрокл рассказал о предстоящей операции. «Древние греки» встретили новость с восторгом. Вечером оделись во всё тёмное, а вместо себя в казарме оставили на койках свёрнутые наподобие тел шмотки. Кто-то из проснувшихся соседей проворчал: «Опять в самоволку на Вторую Речку?» И вновь заснул, не ожидая ответа.

Задача для объединённого кадетско-колонистского отряда диггеров оказалась довольно трудной. Первая ночь вся ушла на расчистку завала. Полностью его очистить не удалось: попадались большие, неподъёмные камни, но узкий лаз кое-как проделали. Тетеря повторил свой давешний вопрос:

- Туда-то мы пролезем, а обратно с ящиками - как?

Но Патрокл уже всё продумал.

- Мы не потащим ящики наверх, мы заменим их содержимое!

- Как это?

- Золото превратим в железо!

- Ну, ты голова! - подумав, оценил кадет. - И добавил напыщенно: - Бороться и искать, найти и не сдаваться!

Патрокл усмехнулся:

- Поэт Альфред Теннисон, сочинивший эту строчку, был не прав: бороться и искать, найти и перепрятать - вот на сегодня наш девиз!

Следующая ночь выдалась безлунной и ветреной - то есть подходящей для того, чтобы идти на дело. В колодец огольцы проникли не без труда - ободрав не только одежду но и бока. Попрыгали один за другим в кофр. Постояли, прислушались. Всё было тихо. Включили фонарь и его тусклым лучом принялись обшаривать помещение. В дальнем углу под брезентом высился штабель ящиков.

Сняли самый верхний, поддели его крышку ломиком, отодрали - и замерли в восхищении, как Али-Баба перед сокровищами в пресловутой пещере. Ящик был заполнен небольшими жёлтыми брусками. Их тёплый мягкий цвет ласкал взор.

- Истинное золото блестит и во тьме! - выдал Патрокл фразу где-то читанную или слышанную.

Во втором ящике оказались монеты, естественно, золотые. Полюбовавшись ими, ребята сделали то же, что сделал бы любой на их месте в такой ситуации: погрузили руки в драгоценную груду, начали пересыпать монеты из горсти в горсть и обратно в ящик, слушая при этом их деликатный звон.

- А можно я возьму себе одну, на зубы? - спросил Одиссей.

- Но у тебя же все зубы целые! - возразил Парис.

- А я сделаю себе фиксы. Чтобы блатные меня уважали...

- Если ты это сделаешь, я выбью тебе зубы вместе с фиксами!

Аякс тоже хотел стырить одну монетку - подарить Лене, но никак не мог решиться. Он только небрежно сказал:

- Их здесь так много. А сколько - никто, наверное, и не считал...

- Хорош трепаться! - оборвал их кадет Тетерин. - Давайте делом заниматься. Времени мало, скоро утро, и к подъёму надо быть в казарме.

- Нам тоже.

Принесённый с собой железный хлам - болты, гайки, гвозди, куски арматуры - был засыпан в ящики, которые были аккуратно заколочены, а золото перекочевало в мешки. Их ребята вытащили наверх и спрятали на кладбище кораблей, а днём переправили на китайских лодках на материк (тоже не без трудностей). На телеге нанятого ломовика привезли на Светланскую, к зданию городского банка и оставили у входа с запиской «от дарителей, пожелавших остаться неизвестными». Пересчитав золото, находившееся в мешках, и сверившись с записями, банковские клерки были потрясены: не пропало ни унции!

В ночь с четвертого на пятое апреля 1920 года японские войска произвели путч во Владивостоке. Нападение, как всегда у японцев, было внезапным и жестоким...

Ещё первого апреля из города ушли на кораблях последние части американцев. Хозяевами положения остались японцы. Их войска потихоньку стали занимать ключевые пункты города. Японскому командованию не нравилось, что в правительственных учреждениях Владивостока большую роль играют барусевики, что к ним прислушивается население, что партизанские отряды, действующие в тайге, набирают силу, растут, как отава...

Третьего числа завхоз колонии Карл Брэмхолл ездил с острова в город за лекарствами. В аптеке на углу Светланской и Алеутской улиц он видел, как японцы втаскивали на чердак аптеки трёхногий пулемет «гочкис». Кто-то в очереди рассказал, что пулемёты установлены и на многих других зданиях, стоящих на перекрестках.

С одиннадцати часов вечера 4 апреля японцы уже в открытую начали захват правительственных учреждений Владивостока. С Тигровой сопки и со своих кораблей они открыли по заранее намеченным целям артиллерийский огонь, улицы простреливались из пулеметов...

Рассказал всё это Брэмхолл и сам же предположил:

- Может, началась ещё одна русско-японская война?

Война не война, но выступление японцев шло по всему Уссурийскому краю. Провокация японцев была широко организована. В Никольске в эту ночь заканчивал свою работу съезд трудящихся Приморья. Японцы внезапно открыли по зданию съезда артиллерийский огонь. Начались бои в Спасске23. В Хабаровске войска, спавшие в казармах, среди ночи были окружены японцами и разоружены. Все военные объекты были разрушены артиллерией. Погибло много солдат и мирного населения.

Только партизанские части оставили дальневосточные города и ушли в сопки почти без потерь.

Утром пятого, когда стрельба прекратилась, Владивосток неузнаваемо изменился. Еще вчера это был город, в котором правила Революция, где буржуям основательно прижали хвост. Несмотря на засилье интервентов, порядок в городе поддерживала рабочая милиция. Теперь японцы разоружили милицию, руководителей бросили в тюрьму. На улицы Владивостока изо всех щелей хлынула эмигрантская накипь, холёные господа и дамы. Мелькали нарядные туалеты; в воздухе плавали приподымаемые котелки и цилиндры, офицеры в парадной форме заигрывали с барышнями; в Адмиралтейском саду звучал Штраус. Японцы, которых благодарили за спасение от большевиков, вежливо шипели в ответ и, кланяясь, потирали руками свои колени.

Воссоединение

После эвакуации американских войск Американский Красный крест решил собрать всех колонистов в одно место - на Русский Остров - главным образом по экономическим соображениям. Содержание 800 детей требовало больших средств, АКК начинал тяготиться этой ношей и всё больше задумывался об эвакуации детской колонии из Владивостока.

Переезд на Русский девочек и малышей состоялся весной. Это было грандиозное событие для обеих частей колонии. Для того, чтобы перевезти на остров около четырёхсот человек, пришлось мобилизовать весь маломерный флот Владивостокского порта; через бухту Золотой Рог в обоих направлениях сновали, кроме рейдового катера, частные шлюпки и яхты, а также китайские шампуньки.

Юные островитяне встречали девчат цветами, особенно пышные букеты вручались любимым или, как их ещё называли, «залёткам». Лене досталось сразу четыре букета, она растрогалась и перецеловала всю свою «древнюю Грецию». Малышей одаривали самодельными игрушками, в основном, поделками из ракушек, засушенных морских звёзд и маленьких крабиков. Потом был устроен шикарный обед; блюда были в основном из морепродуктов, искусно приготовленных двумя китайскими поварами и старым моряком Санычем.

Для того, чтобы расселить на острове вторую часть колонии, пришлось привести в порядок - относительный, конечно, - ещё несколько казарм. Одноэтажные, грязно-красного цвета здания производили тоскливое впечатление. Это были длинные, унылые, очень холодные помещения с некрашеными голыми стенами и неровными каменными полами. Вдоль помещения стояли в несколько рядов только чёрные железные кровати, покрытые американскими солдатскими одеялами с вытканной надписью в ногах «foots», другой мебели не было. От стен и пола веяло холодом. К счастью, имелся водопровод. Оживляло и скрашивало суровое солдатское жильё только весеннее солнце, лучи которого щедро проникали через незашторенные большие окна казармы.

Воспитатели поселились отдельно. Кухня, комната для занятий и госпиталь находились в других зданиях. Столовая была расположена в доме, где жили маленькие. Это была просторная, уютная комната с длинными дощатыми столами и скамьями. Повара готовили хорошо и вкусно. Колонисты особенно любили блюдо из фасоли и тушёного мяса. Часто на завтрак и ужин подавали солёную кету с вареной картошкой - традиционное приморское блюдо.

На острове соблюдался строгий, почти армейский режим: в 8 часов утра подъём по звонку, гимнастика, туалет, завтрак, (летом - купание в море), занятия в школе, обед, приготовление уроков, свободное время, в 10 часов вечера отбой.

Учились дети, конечно, через пень-колоду, по их собственному признанию. Школы и училища были далеко, во Владивостоке. Если со Второй Речки, даже когда не ходили поезда, пешком (девять вёрст!) можно было всё-таки добраться до гимназии или училища, то с Русского острова в буран или в ледостав никак невозможно попасть в город. Поэтому для получения свидетельства о переходе в следующий класс им предстояло сдавать экзамен в порядке экстерната. О подготовке к экзаменам позаботились уполномоченные АКК и воспитатели. Они организовали классы, где вели занятия специалисты-предметники.

Островная школа размещалась на самом верхнем ярусе сопки. Она стала филиалом Владивостокской начальной общеобразовательной школы. Здесь стали учиться младшие колонисты. Девочки постарше, гимназистки, продолжали ездить на занятия в город, в Коричневую гимназию.

Столовая находилась в отдельном доме внизу, почти у моря. В столовой по вечерам, как в клубе, устраивали показ кинофильмов и танцы. Там же висело объявление, написанное большими жирными буквами: «Даю уроки английского языка». А внизу мелкими буквами: «Для русских детей бесплатно». Ребята смеялись: для кого же тогда платно?

Колонисты понимали, что должны обязательно сдать испытания и поэтому готовились старательно. Наконец наступили экзамены. В состав экзаменационной комиссии входили педагоги из города. Все очень волновались - учителя за учеников - и наоборот.

Прошли последние экзамены. Старшие колонисты сдали их успешно. Иначе обстояло дело с младшими школьниками. Их не перевели в следующий класс, так как занятия велись нерегулярно: воспитателей не хватало. Многие старшие девочки помогали им, обмывали, обстирывали малышей, делились своей одеждой, перешивая её.

Свободное время колонисты проводили главным образом на берегу моря. Пляжи и дно моря были покрыты довольно крупной галькой. Ребята постоянно состязались в «выпечке блинов», даже провели как-то чемпионат. Набегавшие волны выбрасывали на берег морские звёзды различной формы и расцветок, медуз, трепангов. Японское море поражало богатством своей фауны. Некоторые собирали коллекции. Под камнями на берегу жило много крабов, их собирали в вёдра - это был не просто приварок - пища богов!

Между тем положение в городе оставалось сложным, непонятным - всё время какие-то мятежи, перевороты, недовороты. Они были непредсказуемы, как и циклоны, которые тоже часто налетали на Владивосток. Даже взрослые люди ничего не могли понять, не говоря уже о детях. Наиболее агрессивно вели себя японцы, в руках которых находились склады оружия русских и железная дорога, которую они якобы охраняли от диверсантов. На неоднократные же запросы Приморского правительства о времени эвакуации их войск Япония не давала ответа.

Лене на острове почему-то чаще стал сниться дом в Гатчине. Во сне она возвращалась в родительскую квартиру, в свою детскую, где рядом с нею спала старшая сестра Лида, а через стол, у другой стены - младшие братья. И хоть во сне Лена помнила, что Лида умерла, всё равно, Лида спала рядом с ней и создавала ощущение покоя. Лида всегда в её жизни служила промежуточным звеном между ней и взрослыми... А теперь, просыпаясь, Лена видела перед глазами высокие окна барака, широкий плохо белённый потолок, лампочки с жестяными абажурами и невольно вздрагивала: «Где это я»? Медленно поворачивала голову, увидев длинные ряды коек со спящими девочками, она мысленно приходила в себя: «Я на Русском острове. В девчачьей казарме (хотя это дико звучит!). В мальчуковой мои друзья - Патрокл, Парис, Одиссей и Аякс... Вот, говорят, время течёт медленно, когда тебе грустно, и быстро, когда ты счастлива. А каково мне? Грустно оттого, что нет вестей от родных, но хорошо, что я не одна. И все мы находимся в безопасности, под эгидой Американского Красного Креста».

Воспитатели и медсёстры часто говорили им: «Вы под эгидой АКК». Так стали говорить и дети, даже в разговорах между собой.

- Эгида, эгида! - раздражённо говорил Никвас, которому вообще не нравилось американское верховенство в руководстве колонией. - Эгида - это всего-навсего козья шкура, натянутая на щит.

Обслуживающий персонал на Русском острове состоял почти полностью из бывших пленных австрийцев, поступивших в АКК ещё в Омске. Они помогали на кухне, отапливали зимой казармы, вставляли стёкла. Они не походили на обычных пленных солдат. Большей частью это были умные образованные люди, дружелюбно настроенные к русским и особенно к детям. Они понимали, что через Владивосток с помощью американцев они попадут домой если не скорее, то надёжнее и комфортнее. И они устроились работать в АКК. Здесь им предоставили полное обеспечение, продовольствие, одежду. И ещё заработок, какие-то деньги. Во Владивостоке зарплату им платили в иенах. Все служащие и волонтёры АКК ходили в костюмах цвета хаки и в пилотках. В бараках ходить в сапогах не разрешалось. И дети шили себе матерчатые тапочки. Особенно странными и смешными выглядели эти самодельные тапочки на вечерних танцах. Но никто не смеялся - все танцевали в тапочках.

Да, и здесь, как и на Второй Речке, обожали танцы! Только раньше мальчишки танцевали друг с другом, а теперь с девочками. Эти совместные танцы назывались в колонии пафосно - «вечера счастья».

Однажды после такого танцевального вечера Лене прислали стихи. Первое начиналось строкой, украденной у классика:

Оно было без подписи, но Лена знала: это Патрокл. Она написала ему в ответ: «Стихи замечательные, особенно первая строчка. Сам Пушкин позавидовал бы!»

Второе тоже не было подписано и полно грамматических ошибок.

Автору - им был, конечно, Парис - было отвечено: «Молодой человек ха-ха века! Подтянись по русскому языку, тогда, может, и полюблю!»

А в городе опять началась стрельба, назревал очередной переворот. Бедные обыватели уже не знали, какой по утрам вывешивать флаг на своём балконе. Пугали друг друга новостями. Волнение передавалось даже самым маленьким:

- Вот придут большаки и отберут у тебя твоего плюшевого мишку!

- Почему?

- Они у всех всё отбирают.

- А я не дам! Буду драться и кусаться.

- Ага, не дашь. У них есть ружжо!

Однажды в девчачью палату со скорбным видом вошла мисс Диц.

- Поздравляю вас с вашей властью.

- С какой это нашей властью?

- С так называемой советской! Пфуй, что за название!

- Она такая же наша, как и ваша! - отпарировала Лена Берёзкина.

Мисс Диц открыла свой рот, чтобы сказать ещё что-то язвительное, но в коридоре раздался крик дежурного воспитателя:

- Сегодня банный день! Утром девочки, после обеда - мальчики.

Эта весть была встречена с большим энтузиазмом, нежели смена в городе власти. Баня - второе после танцев самое большое удовольствие для колонистов. Кстати, душистое американское мыло у завхоза Брэмхолла уже кончилось, и на помывку стали выдавать хозяйственное, грязновато-бурого цвета, с прилипшими опилками. В знак протеста девчонки в бане громко пели, слегка переиначивая русскую «Марсельезу»: «Отречёмся от серого мыла, отряхнём его прах с наших ног...»

В городе на какое-то время стало поспокойнее, стрелять стали меньше, только когда начиналась облава на расплодившиеся шайки уголовников. Ребята стали чаще ездить в город, бывать в театрах и синема. И к ним стали приезжать гости. Новая власть узнала, что среди прочих забот, свалившихся на её плечи, есть и такая - восемьсот петроградских детей, каким-то чудом занесённых революцией во Владивосток. На острове в разное время побывали два революционера - большевик и меньшевик. Большевик был малого роста, меньшевик - большого. Большевик, весь в хроме и коже, больше нравился ребятам, он их выучил хорошим песням, в частности, такой:

Ребятам, правда, не всё было понятно:

- А что это за стальная грудь?

- Мирового капитала! Чья же ещё!

А меньшевик, в потёртом сюртуке, с засаленным, обсыпанным перхотью воротником, песен не пел, и вообще у него был слуховой аппарат. Он вставлял его трубку себе в ухо и кричал: «Что вы говорите?» - даже когда никто ничего не говорил.

К обоим этим начальникам у ребят был один вопрос:

- Когда мы поедем домой?

Отвечали они на удивление одинаково:

- Скоро. Мы решаем эту проблему.

Позже, когда в городе случались перевороты и мятежи, обоих революционеров колонисты прятали - по очереди, в зависимости от политической окраски переворотов. Укрывали их у равнодушного к политике старого моряка Саныча на полуразрушенной «Америке».

Постепенно совместная жизнь двух частей колонии на острове устроилась: дети учились, занимались спортом, особенно много плаванием, греблей и спортивным ориентированием. Американцы устраивали соревнования по плаванию в бухте Золотой Рог, но поскольку вода в ней была холодной, участникам заплыва прикрепляли на спину термос с горячим какао, трубочка от термоса шла прямо ко рту, рядом с пловцами шли лодки с инструкторами. Устраивали соревнования и по футболу и боксу, ходили в походы. Кроме того, просто купались, загорали, собирали ракушки, гуляли. Был также клуб, оркестр, устраивались литературные и костюмированные вечера.

Единственное, чего не было, - это связи с домом, письма по-прежнему не приходили. Колонисты вообще не знали, что происходит в России и даже во Владивостоке, слухи ходили самые противоречивые, часто самые невероятные - от победы мировой революции до возвращения монархии.

В начале лета приезжали из Владивостока городские скауты. Демонстрировали своё искусство - хождение строем, выкрикивание речёвок, разбивание палаток в считанные секунды, разжигание костра с одной спички и прочее.

Американцы считали: это как раз то, что надо, чтобы дисциплинировать детей, и, как уже было сказано, пригласили в колонию скаутмастера Адама Новицкого. Ребятам он не понравился, но сама идея имела успех: в скаутскую дружину записалась почти половина всех колонистов - около четырехсот ребят, и вскоре на их шеях появились белые галстуки. Однако довольно быстро многие убедились, что у этого, в целом интересного детского движения, белая, сиречь, монархическая подкладка. Сам Новицкий был хамоватый солдафон и даже не скрывал своего белогвардейского прошлого. Гоняя детей по плацу, терзая их сомнительными лекциями о красных жидомасонах, он приговаривал: «Я из вас, недоросли, людей сделаю!»

Ребята начали потихоньку роптать, и нужен был только лидер, чтобы возглавить назревающий бунт. И такой лидер появился - Валентин Цауне. Он не был, как некоторые считали, пролетарского происхождения, сын бухгалтера, обыкновенный питерский мальчишка, любивший играть в футбол и ходить в походы. Но ему было уже 16 лет, он видел гражданскую войну и уже кое-что понимал в жизни. Валентин собрал вокруг себя группу примерно из тридцати ребят и для начала выпустил такую листовку:

Об этом же Валентин Цауне и его соратники, количество которых значительно выросло, говорили на своих подпольных собраниях, которые проводились на острове по всем правилам конспирации. Это происходило так.

У заросшего травой и кустарником входа в заброшенный каземат прибывших неофитов встречал незримый страж, который грозно вопрошал:

- Пароль?

- Деньги ваши?

Отзыв был не менее зловещим:

- Будут наши! Проходите.

Внутри каземата на грудах битого кирпича сидели колонисты и слушали невысокого, спортивного сложения парня в кепке, серой рубашке с накладными карманами и красным галстуком и в шортах. Белые скауты ехидно называли Валентина в честь героя рассказа О. Генри - «предводителем краснокожих».

-... Мы не знаем, - говорил Цауне, - существует ли в Советской России скаутизм, но если существует, то наверняка не такой, какой нам здесь навязывают. Мы берём за основу воспитание в будущих гражданах Советской России любви к Родине, жалости к угнетаемым всего мира и ненависти к угнетателям. Наши законы просты и ясны: совесть, дисциплина, содружество...

Потом от слов подпольщики перешли к делу: ночью захватили штаб скаутской дружины, уничтожили белое знамя и водрузили красное. Соответственно поменялся и цвет галстуков. Преподаватели и воспитатели колонии мудро не вмешивались в ребячьи дела и даже, идя навстречу требованиям своих воспитанников, уволили Новицкого.

Красные скауты вскоре станут юными пионерами. А во что за годы советской власти превратится пионерская организация - общеизвестно...

Чем всё это кончится

Между тем родители в Петрограде узнавали о своих детях только из газет.

Газета «Правда» от 15 февраля 1920 года:

«Красная газета» от 27 марта 1920 года.

Газета «Известия» от 3 апреля 1920 года.

Бабушка Лены Берёзкиной, бывшая фрейлина, каждый день ходила на Гатчинский вокзал и у всех спрашивала, на какой путь прибывает поезд из Владивостока. «В этом поезде едет моя внучка!». На бабку, по виду явно старорежимную, смотрели, как на сумасшедшую. Увы, она ею и была...

Отец Андрейки-Аякса, железнодорожный машинист Бочкин, постоянно обивал пороги различных контор, просилу путейского начальства командировку на Дальний Восток, точнее, на Уссурийскую железную дорогу, мечтая увезти сына домой на своём паровозе...

Мама Петра-Патрокла умерла от тифа ещё весной. У папы, сделавшего неплохую карьеру при большевиках, была своя семья, малые дети, и его не очень волновала судьба старшего сына...

Инженер Морозов одалживал деньги у знакомых, чтобы поехать во Владивосток и попытаться найти там своего Бориса-Париса. Он приедет, но не найдёт...

А одессита Олега-Одиссея никто не искал и не ждал: он был, как известно, круглым сиротой...

Альфред Смит теперь день и ночь был озабочен главным: пора возвращать детей домой, владивостокский период явно затянулся. Были даже приготовлены эшелоны, но и весной, и летом 1920 года везти колонию в Петроград через Дальний Восток и Сибирь было всё ещё опасно. Если на западе страны гражданская война уже закончилась, то здесь, в Приморье, ей не видно было конца...

Как раз в это время правительство США приняло, наконец, решение о выводе своих экспедиционных сил из России. Последние транспортные суда покидали Владивостокский порт. Надо было срочно решать, что делать с детьми. И тогда правая рука мистера Смита Карл Брэмхолл кинул идею:

- Если нельзя посуху, то почему бы не по морю?

Требовалось зафрахтовать океанское судно, а для этого нужна была твёрдая валюта, которой руководство колонии не располагало. Но и тут энергичный, рыже-растрепанный, как факел на ветру, завхоз нашел выход. Вот как он об этом позже вспоминал:

Стали искать подходящее судно. Но все пассажирские суда были зафрахтованы на многие месяцы вперед. Тогда обратились к одной из японских компаний, которая находилась в городе Кобе, чтобы переоборудовали сухогрузное судно для перевозки людей. Эта работа была выполнена за короткое время, всего за месяц. Судно называлось «Йомей-Мару». Водоизмещение 10 тысяч тонн, скорость 10 узлов, что по тем временам было очень неплохо, четыре трюма. В трюмах оборудовали спальные места - подвесные койки напоминали ласточкины гнезда. Туда вели широкие деревянные трапы... На верхней палубе - пекарня, прачечная, дополнительные гальюны, столовая...

Выкрашенный чёрной краской, с большими белыми буквами на борту «AMERICAN RED CROSS», с двумя флагами - Красного Креста и звёздно-полосатым - так теперь выглядел бывший японский углевоз «Йомей-Мару». Капитан Каяхара привёл его из Японии и поставил на рейде Владивостока, у Русского острова.

20 июля 1920 года началась погрузка колонистов и воспитателей на пароход, который Брэмхолл окрестил «Ноевым ковчегом»24. На борт поднялись 424 мальчика, 351 девочка, 17 американцев, 84 взрослых русских (воспитателей) и 78 бывших военнопленных. Последние были взяты для выполнения бытовых работ, этим они оплачивали свой проезд домой.

Дети, размещаясь на судне, шутили: «Пароход - японский, деньги - американские, а груз - русский». Под грузом они имели в виду, конечно, себя. Да, это был дорогой груз, но стоимость его определялась не только долларами... И всё же морское путешествие детей предстояло быть очень затратным. Американцы, знавшие счёт деньгам, скрупулёзно подсчитали, во сколько оно им обойдётся. Сумма получилась громадная, только фрахт исчислялся в четыре с половиной тысячи долларов в день.

Накануне отплытия в одном из полуразрушенных капониров Русского острова состоялось секретное совещание бывших героев Эллады, ныне юных пионеров. Присутствовал на нём и товарищ Кузнецов Николай Васильевич, которого ребята ещё раньше избрали своим вожатым. Вопрос был один, сакраментальный для русских революционеров всех времён - «Что делать?»

Первым слово взял Маленький Аякс (его так стали называть после разоблачения). Оно было коротким и жалобным:

- Я хочу домой!

- Ну и катись на свою ё-моё-мару! - грубо сказал Одиссей.

- Но я не хочу плыть в Америку, там капитализм!

- Тогда сиди и молчи!

- Вопрос в том, - раздумчиво произнёс Патрокл, - оставят американцы колонистов в своей стране или повезут дальше, в Россию?

- Ясное дело оставят! - бросил Парис. - Выучат ребят в разведшколах и сделают из них шпионов, врагов Советской России.

- А как вы считаете, Николай Васильевич? - спросила Лена.

- Я думаю, возможны оба варианта...

- Предлагаю остаться на Родине! - снова выкрикнул Одиссей.

- А что мы здесь будем делать?

- Бороться против оккупантов японцев!

- Мы?! Это смешно... донкихотство какое-то...

- Можно не плыть на пароходе, а, переждав время, пока окончательно закончится интервенция, вернуться домой, как и приехали сюда, - по железной дороге.

- А что - это здечно!

- А если нас силой посадят на судно?

- Не имеют права...

Спор продолжался долго. Кузнецов, к которому постоянно аппелировали и который, в основном, отмалчивался, думая о своём, очень личном, сказал в конце дискуссии:

- Я останусь с вами до конца. Ведь я ваш вожатый.

Это заявление было встречено дружным «ура».

Лена не кричала вместе со всеми, она искоса посмотрела на Никваса и спросила вполголоса:

- А провожать её пойдёте?

Машинально он ответил:

- Нет. - И тут же спохватившись: - Ты это о чём, Берёзкина?

- Не притворяйтесь! И знаете что, Николай Васильевич, у меня, кроме фамилии, есть ещё имя.

Возможно, что это непростое решение Кузнецов принял не только из-за привязанности к чудаковатым ребятам. Его отношения с миссис Смит, с любимой Лиз достигли такого момента, когда надо было на что-то решаться. Или последовать за нею и её супругом в Америку, разрушить чужую семью и на её обломках построить своё счастье, или благородно уйти в сторону. И вот теперь он сделал свой выбор.

Было решено: через сверхсекретный ход, который, как говорят, вёл по дну пролива Босфор Восточный с Русского острова на полуостров Шкота, в район Токаревской косы, пробраться во Владивосток и там действовать по обстановке. Парис обещал раздобыть карту подземных коммуникаций, на которой этот ход обозначен...

Не достал...

И всё-таки маленькая группа колонистов, состоящая из «героев Эллады» и возглавляемая Николаем Васильевичем, решилась спуститься в подземный лабиринт острова и найти тот ход...

Перед спуском Кузнецов, который как бывший офицер кое-что знал о фортификации, провел краткий инструктаж:

- Под землей нас могут подстерегать разные неприятности. Первое. Дыры в полу. Света будет мало, но вы всё же внимательно смотрите под ноги - можно упасть в колодец, яму...

- Или в преисподнюю! - вставил Одиссей. - Помнится, мой древнегреческий тёзка спускался туда - нет там ничего хорошего.

- Вот именно. Второе. Смотрите также вверх - потолки здесь низкие, с них может свисать какая-нибудь железяка... Вообще здесь отовсюду - из пола, стен и с потолка могут торчать остатки оборудования: металлические штыри, провода, трубы... Не пользуйтесь открытым огнём - может быть загазованность... Не исключено также, что на нашем пути могут появиться... гм... мертвые тела... Всё-таки война идёт... Будьте морально готовы и к таким находкам. Не поддавайтесь панике, а просто позовите меня. Потихоньку. Вообще под землёй не следует орать, шуметь.

- Почему?

- Во-первых, любой звук под землей прекрасно слышен на дальние расстояния, а услышать вас могут люди... ну, как бы это сказать... совсем не мирно настроенные. Во-вторых, многократно возникающее эхо вызовет ощущение, что мы в подземелье не одни, и это может вызвать чувство неуверенности или страх. Могут также возникнуть галлюцинации, как слуховые, так и зрительные. И последнее. Зимой под землей теплее, чем снаружи, летом же напротив, холоднее, всего около 10 градусов тепла, поэтому оденьтесь потеплее...

... Они шли подземными коридорами, то такими широкими, что можно проехать на телеге, то узкими настолько, что временами ребята касались плечами бетонированных стен, которые хотелось раздвинуть руками. Тоннели то и дело меняли свою конфигурацию. Иногда они заканчивались глухим тупиком, иногда стальной дверью с огромным амбарным замком. Повороты. Спуски, подъёмы. Ступени вверх, ступени вниз... Без карты и Ариадновой нити колонисты заблудились. Не помогли и меловые крестики, которые ставил на стенах Никвас, замыкавший шествие.

Одиссей, шедший первым, нёс керосиновый фонарь «летучая мышь», а потревоженные тёзки этого фонаря с шумом проносились мимо на своих перепончатых крыльях. Тени ребят двигались по стенам. Капала вода. Посвистывали сквозняки. Слышались ещё какие-то неясные звуки, происхождение которых было трудно определить.

Патрокл знал, что этому подземному лабиринту от силы лет двадцать, ну, может, чуть больше, однако его не покидало ощущение, что он находится в глубоких подвалах какого-то старинного замка или храма; ему чудились звуки гонга и ритуальных колокольчиков. Ему казалось, вот-вот где-то рядом откроется потайная дверь в стене, и оттуда выйдет верховный правитель Бохайского царства Да Циньмао, яростно комкая в кулаке письмо-отповедь поэта Ли Бо...

Одиссей неожиданно дико завопил и отпрянул в сторону, едва не выронив фонарь.

- Эй, ты чего?

- Пёстрая лента! - подобно Шерлоку Холмсу выкрикнул он. - Змея!

- Это кобра? - дрожащим голосом спросил Малый Аякс.

- Откуда здесь кобра? - нарочито спокойно сказал Кузнецов. - Это щитомордник. В подземельях они не редкость.

- Они кусачие?

- Ты хотел сказать - ядовитые? Есть немного. Лучше держаться от них подальше.

Некоторое время шли молча, потом Лена, шедшая перед Кузнецовым, обернулась и схватила его за рукав.

- Николай Васильевич, слышите?

- Нет, а что?

- Ребёнок где-то плачет!

- Берёзкина, это как раз то, о чём я вас предупреждал: слуховая галлюцинация. Возможно, ветер, сквозняк...

- А я слышу металлическое звяканье! - подал голос Патрокл.

- Я тоже.

Кузнецов остановился и прислушался: да, это был лязг взводимого ружейного затвора.

- Тихо, ребята! - вполголоса сказал учитель и крикнул: -Эй, здесь есть кто-нибудь?

Из мрака донесся хриплый возглас:

- Томарэ!

- Кто-то зовёт какую-то Тамару, - высказал предположение Парис.

- Да нет, - сказал с досадой учитель. - «Томарэ» по-японски означает: «Стой»! Кажется, мы влипли...

- Вы знаете японский язык? Тогда скажите им, что мы мирные люди!

- Да я знаю-то всего несколько слов...

Впереди послышались тяжёлые, цокающие шаги подкованных сапог, и вскоре в луче фонаря, который нёс Одиссей, появилось... чудовище! Грязное, оборванное, бородатое. Минотавр! - чуть не завопили ребята. Впрочем, приглядевшись, в нём с трудом можно было опознать солдата экспедиционного корпуса японской императорской армии. В руках оно... он держал наизготовку карабин. Судя по всему, солдат отлично видел в темноте и готов был открыть огонь по незваным гостям подземелья.

- Ямэ! Отставить! - резко сказал Кузнецов.

Винтовочный ствол дрогнул, но не опустился. Солдат

спросил-выкрикнул:

- Парутидзан? Барусэвик?

- Ийэ! Нет! Это дети, школьники, как там по-вашему... сэйто, а я их сэнсэй, учитель.

Японец немного расслабился, позволил приблизиться к себе Кузнецову, и они, как могли, немного пообщались. Во время этого общения Никвас чаще всего повторял слово «вакаримасэн», что означает: «не понимаю». Но кое-что он всё-таки понял, потому что, вернувшись к ребятам, рассказал торопливым шёпотом удивительную историю.

- Этот солдат, его зовут Коскэ Киндаити, часовой, охраняет склад артиллерийских снарядов. Снять с поста его, очевидно, забыли, а может, какие-то события помешали. И стоит он здесь, бедолага, с восемнадцатого года, с первых дней интервенции...

- Два года?! - ахнул Парис.

- Получается так...

- А что он ест?

- Сухой паёк берёт с продовольственного склада, он тут рядом, а воду собирает во время дождя...

- Ну и дела! Николай Васильевич, давайте возьмём его с собой наверх?

- Я предлагал, но он отказался. Дал мне понять, что будет ждать смены, а не дождётся - умрёт на посту, как положено солдату императора!

Колонисты двинулись дальше, каждый по-своему дивясь стойкости этого отнюдь не оловянного солдатика. Они ещё не подозревали, что и сами в своём нескончаемом походе проявят мужество и выносливость.

Время - это река, бурная, извилистая и глубокая, в неё нырнёшь, а когда и где вынырнешь - неизвестно. А то и вовсе утонешь, и напишут летописцы: в лето такое-то канул в Лету такой-то...

А тем временем...

Пароход «Йомей-Мару» сиплым гудком послал Владивостоку прощальный привет и, отчалив от Русского острова, взял курс на Японию. Петроградские дети начали свой долгий путь на Родину.

Несколько позже с острова - читай: последнего кусочка России - эвакуировали и кадетов Хабаровского корпуса. На борту парохода «Асакадзе-Мару» кроме детей были и взрослые - бывшие белогвардейцы. Судно направилось в Корею. Настроение пассажиров, навсегда покидающих Родину, было подавленным, и лучше всех это выразил в стихах кадетский поэт Володя Петрушевский:

По нелепой случайности от парохода отстанут несколько кадетов-младшекурсников, ребят 10-12 лет. Они прибегут на причал, когда пароход будет уже неразличим в голубом мареве. Мальчишки, захватив чью-то лодку, предпримут отчаянную попытку догнать судно. На их беду в залив Петра Великого ворвётся очередной тайфун из Китая, который возьмёт управление шлюпкой на себя и погонит её в открытое море по известному только ему курсу. Ребятишки узнают, что такое ад. Но, в конце концов, Боженька, которому они так истово будут молиться, сжалится и протянет над ними свою длань: на исходе третьих суток детей в погонах спасёт японское судно. Японцы примут их на свой борт с почестями, какие оказывают настоящим воинам. Кадетов доставят в Мукден, а оттуда в Шанхай, где они соединятся со своими однокашниками...

В Шанхае Хабаровский и 1-й Сибирский корпуса будут сведены в одно учебное заведение. Руководству удастся сделать два выпуска. В 1924 году местные власти вынудят русских кадетов покинуть Китай. Корпус приютит Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев, где он вскоре будет официально расформирован, и подростки рассеются по всему подлунному миру...

А на борту «Йомей-Мару» с самого начала плавания воцарился чёткий, то есть морской распорядок дня: ребята вставали по боцманской дудке вместе с матросами, завтракали, делали приборку. Классные занятия сменялись спортивными упражнениями и соревнованиями, уроками английского языка. Группа старших девушек во время плавания проходила курс подготовки сестер милосердия. Свободное время заполнялось играми, танцами, развлечениями. Из состава колонистов сложились два неплохих хоровых ансамбля. Был и духовой оркестр, инструменты для которого сотрудники Красного Креста подарили еще в Сибири. Драмкружок репетировал «Ревизора».

Покинув Владивосток, судно сначала зашло в порт Муроран, что на юге острова Хоккайдо. Встреча с местным населением была прохладной: японская интервенция на Дальнем Востоке ещё продолжалась; так, обменялись визитами вежливости и недорогими подарками. Далее путь лежал через Тихий океан.

Из воспоминаний колонистки Ксении Амелиной.

«Как-то раз случилась неожиданная стоянка парохода среди океана из-за каких-то неполадок в машинном отделении. Мы почувствовали остановку по вдруг наступившей вокруг нас тишине - это замолчали машины. Вообще, вынужденная остановка судна среди океана не только неприятное, но даже страшное событие. К тому же за время нашего путешествия мы пока не видели и не встретили ни одного судна. Во время беды на море возникает чувство одиночества, покинутости. Его, вероятно, испытывали взрослые, оно отягощалось ещё их ответственностью за судьбы детей. Наше судно находилось как бы в центре мирового океана, граница которого сливалась только с небом. Дети не понимали серьёзности положения, но чувствовали беспокойство взрослых, которые скрывали от них, что остановка вынужденная. Пароход стоял несколько часов, К общей радости команда справилась с ремонтом своими силами, и мы поплыли дальше. Судьба оберегала нас, океан был царственно спокоен. Поверхность его была почти зеркальной, дыхание этой могучей стихии было едва заметным.

В свободное время мы находились на палубе до отбоя ко сну. Можно было неотрывно смотреть на бескрайний простор океана, не уставая, не замечая времени, любуясь им. Вернее, живя с ним одной жизнью. Цвет поверхности океана от горизонта к пароходу непрерывно изменялся во времени, соперничая с цветом неба. Вечером же, когда всходила луна, и на небе появлялись звёзды, всё становилось таинственным. Появлялась серебряная дорожка на поверхности океана, связывающая корабль с небом, отчего оно становилось доступнее. У бортов судна появлялись многочисленные светлячки - фосфоресцирующие микрообитатели океана. Пароход как будто плыл по глубокосинему, покрытому серебристыми звёздами, податливому покрывалу. Эта ночная сказка утром сменялась другой, новой, но такой же чудесной.

Океан, столь могучий, щедро делился своей энергией со всеми нами, заставляя каждого по-своему мечтать и фантазировать. Окружающая природа и внимательное тёплое отношение взрослых оказывали благотворное влияние на психику детей, которые были спокойны, глаза их были светлые и доверчивые. Так спокойно мы проплыли примерно две трети пути.

Но однажды небо нахмурилось, вода океана потемнела. Вдруг налетел ветер, появилась сначала рябь, затем волны с белыми гребешками. Высота волн увеличивалась, белые гребни с них срывались и с шумом падали в тёмную воду. Пароход раскачивало, у многих началась морская болезнь. Находившиеся на палубе старшие колонисты, крепко вцепившись в перила руками, наблюдали нарастание гнева у стихии. Было особенно страшно смотреть вниз, когда большая волна отходила от борта, обнажая его, как бы вскрывая бездну, на краю которой находилось наше судно. Разъярённые волны всё чаще наступали на палубу. Наконец они с шумом обрушились на нас, заливая всю палубу. Вода проникла в трюмы. Нас, ребят, взрослые заставили всех спуститься в трюм, который матросы тотчас же задраили и закрыли брезентом. Пароход сильно раскачивался, он как бы взбирался на волну, а затем проваливался в бездну. Килевая качка сменялась бортовой. Мы попали в шторм, сила которого в месте нахождения нашего судна достигала 9 баллов. Штормило довольно долго, большинство детей из-за плохого состояния не могли принимать пищу. Наконец, сила ветра уменьшилась. Мы покинули область шторма.

Постепенно жизнь вошла в свою колею, все пришли в нормальное состояние. Очередной неприятностью был недостаток пресной воды. Колонистам раздали специальное мыло для умывания и стирки в морской воде, но, к сожалению, оно почти не давало пены. На пресную ввели ограничения.

Наше путешествие длилось уже три недели. Взрослые говорили, что скоро мы должны прибыть в Сан-Франциско. Все с нетерпением ждали встречи с землёй, но пока признаков её близости не было. Нас окружал океан, на горизонте сливающийся с небом. Но однажды чьи-то зоркие глаза заметили в небе движущиеся точки. Это были птицы, вестники близкой земли. Мы радовались, наблюдая за их полётом. Наконец, появилась на горизонте едва заметная полоска, разделяющая океан и небо....»

Это был американский берег.

Сан-Франциско встретил «Йомей-Мару» с небывалым энтузиазмом: не каждый, знаете ли, день, прибывают сюда суда с тысячью детей, тем более из Совдепии! Особенно горячо реагировали американцы русского происхождения, среди которых немало было политических эмигрантов. Они рвались к юным пассажирам с подарками и продуктами. Но большинство ребят не шло на контакт: они чувствовали себя представителями своей страны и революционного Петрограда, а эмигрантов считали предателями. Максимализм и политическую непреклонность они продемонстрировали даже во время торжественного приёма их в городской ратуше: наотрез отказались встать при звуках российского монархического гимна «Боже, царя храни».

После Калифорнии пароход пошёл на юг. Небо было ярко-синим, и океан тоже был совсем синий; только за кормой тянулся белый бурун от винта. Тропик Рака остался позади. Жара нарастала крещендо и вскоре стала невыносимой. По палубе нельзя было пройти босиком - обжигало ступни. Кое-кто раздобыл для себя соломенные шляпы и японские бумажные веера, но это мало помогало. Стало не до учёбы и репетиций. Обливаясь потом, разморенные, бродили колонисты по раскалённой палубе и искали тень. Уходили в трюм, там было темнее, но не прохладнее. Мальчики лежали на мокрых от пота простынях совсем голые и лениво грызли плитки шоколада, украденного из НЗ спасательных шлюпок.

И зря, между прочим: после сладкого особенно хотелось пить, а питьевой воды стало не хватать. Умывались морской, а в чай шла вода из опреснителей; чай стал невкусным, точно переваренный. Колонисты подолгу не отходили от бортов и с тоской глядели: не покажется ли на горизонте тёмной полоской берег. Но берега не было видно.

Несколько суток подряд за судном плывёт акула. Колонисты бегают смотреть на ее блестящую спину с грозным плавником. Когда за борт выбрасывают мусор - любой, даже несъедобный, - акула переворачивается на ходу, плывет бело-жёлтым брюхом вверх и всё без остатка поглощает. Ребята спорят: полезное или нет существо акула?

- Конечно, полезное. Акула - дворник океана.

- Но она нападает на людей!

- Не трогай её - и она тебя не тронет!

Наконец показываются первые признаки земли. По воде плывут пучки травы, пальмовые ветки. На горизонте возникает серая зубчатая полоска: гористый берёг. Потом на судно налетели крохотные разноцветные птички. Они кружились между снастями, как мухи, и попискивали. Это были колибри. Потом прилетели огромные черные бабочки. Колонисты гонялись за ними по всему кораблю. И опять задавали друг другу вопросы:

- А кто из них кого ест: колибри бабочку или наоборот?

Утром «Йомей-Мару» вошёл в Панамский канал. Как на постоялом дворе, гостеприимно раскрылись ворота. На каменных стенах с каждой стороны канала стояло по три необычных вагончика. Они зацепили пароход тросами за нос, середину и корму. Вагончики медленно двинулись по зубчатым рельсам, и судно послушно, как тёлочка на веревочке, пошло, куда его влекли. Вагончики подвели пароход к другим, запертым воротам и остановились. Ворота сзади закрылись. «Йомей-Мару» очутился словно в ящике. И вдруг с боков открылись какие-то заслонки, и полилась вода. Она лилась целыми потоками, хлестала изо всей силы, и уровень её в «ящике» стал быстро подниматься. Когда вода сравнялась с краями каменных стенок, ворота впереди открылись и вагончики потянули сухогруз в следующий шлюз.

Так судно переходило из шлюза в шлюз. Наконец, оно достигло самого высокого места канала. Колонисты глянули назад и завизжали от восторга: Тихий океан остался за кормой, он был виден далеко внизу, как с горы.

А на каменных берегах канала толпились темнокожие панамцы. Они не в панамах, как наивно ожидали русские дети, а в широкополых соломенных шляпах. Много женщин в ярких платьях и полуголых детей. Все что-то кричат, хохочут и приплясывают на месте. Колонисты отвечают им взмахами рук. Панамцы забрасывают судно фруктами. Бананы, ананасы, кокосовые орехи, ещё какие-то тропические плоды летят к ногам колонистов, а иногда попадают в них самих, что вызывает общий смех.

Потом шлюзы кончились. Вагончики отцепились, и пароход пошёл своим ходом. Вечером он вышел в Атлантический океан. Ночь наступила сразу, и рейд города Колон остался сзади частыми, точно рассыпанными по воде огнями. Вскоре они накрылись один за другим темнотой. Сухогруз опять шёл в открытом океане. Наверху сияли яркие и необычайно крупные звезды. Двое взрослых стояли на баке, на самом носу парохода, и смотрели в небо.

- Над нами Южный Крест! - сказала она.

- И Красный Крест - тоже, - усмехнулся он.

«А его нет с нами... со мной. Даже не пришел проститься!» - подумала она.

«Как хорошо, что он оказался патриотом и не поехал с нами!» - мысленно усмехнулся он.

Верхушки волн фосфорицировали. Странные огни возникали в глубине океана, поднимались к поверхности бледными кругами и гасли. Снова возникали, описывали дуги и исчезали. Что это? - гадали пассажиры - Инопланетяне? А может быть, это подводные жители Атлантиды так приветствуют землян?

И вот уже детей встречает Нью-Йорк. Их вновь поселили на острове, только не на русском Русском, а на американском - Стейтен-Айленде, в форте Уолсворт. «Мы это уже проходили!» - шутили ребята. Колонистов разместили в солдатских казармах. «Это тоже у нас уже было!» Место расположения колонии оцеплено солдатами, которые то ли охраняли юных русских от американцев, то ли наоборот. Наверное, всё же первое, потому что когда для детей устраивались экскурсии по городу, то их автобусы обязательно сопровождались полисменами на мотоциклах.

На широком дворе форта, окружённом двухэтажными деревянными бараками, состоялось общее собрание колонии - и взрослых, и детей. Впервые ребята видели обычного кроткого и мягкого мистера Смита разгневанным. Он произнёс страстную речь по-английски, а миссис Смит перевела её на русский, смягчая некоторые крепкие выражения мужа:

- Большевистские министры Чичерин и Луначарский в разосланных по всему миру телеграммах обвиняют нас, Американский Красный Крест, в похищении восьмисот русских детей, которых держат на положении рабов и морят голодом. Все вы прекрасно знаете, что это злобная ложь! Но прокоммунистические круги в некоторых странах и даже, к сожалению, в нашей верят этому нелепому обвинению и требуют немедленно вернуть детей в Петроград. Прошу господ воспитателей высказаться по затронутому мной, крайне важному вопросу...

Первым выступил Карл Брэмхолл, любимец питерской детворы:

- Лично я против возвращения детей России. Во-первых, в Петрограде продолжается, и конца ему не видно, голод. Во-вторых, дети отсутствовали на родине два года, за это время одни родители могли умереть, другие — бежать из страны. Милосердно ли будет возвращать ребят в неизвестность? Не лучше ли оставить их пока у нас в Америке или в одной из стран Европы, например, во Франции или в Германии, где много русских эмигрантов? Выждать и посмотреть, справятся или нет большевики с хаосом в своей стране...

Выступающих оказалось много, но мнений было всего два - отправить и подождать. Неожиданно со своего места вскочил лидер красных скаутов Валентин Цауне:

- Это что же получается, господа хорошие? Вы решаете нашу судьбу, а нас даже не спрашиваете? И это происходит в самой демократической, как вы постоянно нам говорите, стране мира? Я это сделаю за вас, спрошу ребят... Девчонки и мальчишки, хотите вы без всяких задержек, выжиданий немедленно вернуться на родину, да или нет?

Отдельные «нет» утонули в общем «да».

- Вот вам и ответ, леди и... э... люди! Как только будет готов пароход, мы сразу же поплывём на родину... Ну, конечно, перед отплытием мы поблагодарим американский Рэд Кросс за всё то, что они сделали для нас...

На том и порешили. Так что вопреки мрачным прогнозам Париса, русских детей никто не пытался насильно оставить в Америке, чтобы готовить из них шпионов против советской России.

В «Городе Большого Яблока» ребята провели две недели. Эмигрантские газеты писали, что бытом питерцев лично занимались мэр Нью-Йорка мистер Хейлен и даже президент США Вудро Вильсон. Американцы - доки по части развлечений - не давали ребятам скучать: были и прогулки на катерах по Гудзонову заливу, и осмотр самого высокого в мире небоскрёба, и посещение родео, а также других разнообразных шоу. Когда колонисты покидали Нью-Йорк, американский президент подарил им свою фотографию и вручил прощальное письмо с наилучшими напутствиями.

На одном из танцевальных вечеров в честь колонистов, американские балетоманы обратили внимание на удивительно пластичного мальчика, искромётно исполнившего модный чарльстон.

- Как тебя зовут? - спросили его.

- Лёня, - застенчиво ответил юный танцор.

- А фамилия?

- Якобсон.

- Твоё место, Лёня Якобсон, в Мариинском театре!

(Безымянный американец окажется прав: Леонид Вениаминович Якобсон (1904-1975) окончит Ленинградское хореографическое училище, станет знаменитым артистом балета. Сначала будет танцовщиком Мариинского театра оперы и балета, потом балетмейстером того же театра, но уже имени Кирова, заслуженным деятелем искусств, лауреатом Государственной премии).

Здесь, в Нью-Йорке, миссис и мистер Смит, Карл Брэмхолл и другие американцы покинули своих подопечных навсегда. Прощание было трогательным, грустным, не обошлось и без слёз с обеих сторон. Элизабет прижала к своей пухлой груди многих своих учеников, причём, особенно пылко - двоечников, которые почему-то всегда учителям роднее, чем отличники. Как обычно в таких случаях, забылось всё плохое, помнилось только хорошее. Казалось бы, всего около двух лет провели волонтёры АКК со своими воспитанниками, но расставались так, словно прожили вместе десять лет.

Сойдя по трапу с «Йомей-Мару» на причал, супруги Смит, которые раньше на вопрос, сколько детей в их семье, с гордостью отвечали: «Восемьсот!» - теперь вновь стали бездетными. Своих-то у них не было...

Пароход вновь принял на борт своих беспокойных пассажиров, развёл пары, отшвартовался и вышел в море...

Вот и Атлантический океан пройден. Привет, Европа! Дети побывали во Франции, затем в Германии. А окончательно высадились, покинув свой плавучий дом, в порту Койвисто, что в Финляндии. Так закончилось кругосветное путешествие, которое длилось в обшей сложности два с половиной года.

До получения визы на въезд в Россию колонистов поселили в деревне Халила (Сосновый Бор) Выборгской губернии, недалеко от железнодорожной станции Новая Кирка. Ребята жили по-царски - в палатах санатории. «По-царски» сказано не ради красного словца: санатория Халила сначала принадлежала династии Романовых, а потом был передан благотворительному обществу для больных чахоткой. Ульянов-Ленин с семьёй тоже отдыхал здесь, правда, недолго: опасаясь террористов, быстро его покинул.

Дети горели желанием поскорей вернуться домой, но у русских воспитателей были более сложные чувства: многие принимали участие в гражданской войне не на той стороне. Поэтому большая часть воспитателей осталась в странах транзита, и только некоторые решились вернуться в Советскую Россию.

Не радовало колонистов долгое сидение в Халиле. Но граница была закрыта.

24 октября 1920 года правительство Финляндии получило официальную ноту народного комиссара иностранных дел РСФСР Чичерина на имя министра иностранных дел Финляндии Холсти:

Через несколько дней после получения в Финляндии ноты Чичерина колония, наконец, получила разрешение на въезд в Россию через Белоостров.

Приехали в Белоостров. Через Сестру-реку был перекинут временный деревянный мост. Возле него дети и взрослые остановились и сложили вещи. Надо было ждать, пока с советской стороны придут представители РСФСР для проверки документов. На той стороне моста маячит красноармеец с красной звездой на матерчатом шлеме, пошитом по образцу древнерусских шишаков, на плече винтовка со штыком. Рядом переминаются с ноги на ногу двое в штатском.

... Хмурое утро. Хмурые лица встречающих, взволнованные - встречаемых. Там, за мостом, Родина! Не верится, что всего через несколько часов ребята будут дома! Почти три года ребята не были в Петрограде.

Из дощатой будки, похожей на нужник, выходит некто в кожаном, очевидно, комиссар. На середине моста он встречается с представителем Финляндии. Оба долго и нудно рассматривают документы, передавая их друг другу, судя по жестам, о чём-то спорят. Наконец финский чиновник поворачивается к ребятам и приглашающе машет рукой.

- Пошли!

- Айда домой!

Возбуждённо загомонив, колонисты, теперь уже бывшие, вступают на мост. С трудом сдерживая себя, чтобы не побежать, они длинной колонной переходят разделяющую две страны Сестру-реку. Потом идут пешком полтора десятка вёрст до железнодорожной станции, садятся в поезд, он трогается, и знакомое покачивание вагонов напоминает ребятам о том, как в далёком прошлом, как им казалось, они покидали Петроград.

Несмотря на опустившуюся ночь, никто не спит, все сидят у окон, пытаясь по огням распознать знакомые места. Но вот постепенно мрак рассеивается, и ребята уже радостными воплями встречают каждую достопримечательность. Показываются фабричные трубы, разведенные мосты, как ладони, обращённые к небу, блестит золотая шапка Исаакия, горят уличные фонари, тускло светится ледяная рябь каналов... Вот он, долгожданный Петроград! Здравствуй, родной!

Расходясь с вокзала, колонисты договариваются связи не терять. И слово сдержат - будут встречаться много-много лет. Об их одиссее будут написаны книги, поставлены фильмы. Но это будет нескоро...

... Прошла, наверное, вечность (кажется, «вечность» произошла от слова «век»), когда ребята и Никвас, наконец, выбрались из катакомб на поверхность. Увы, это был не материк, а всё тот же остров. Очевидно, подземно-подводный переход с Русского острова на полуостров Шкота, точнее, на батарею Токаревского, существовал только в воображении владивостокских диггеров.

Как всегда на острове стоял, точнее, лежал туман. Он лежал на траве толстой плитой, слегка покачиваясь. Земли и моря не было видно, но над головой сияло голубизной высокое небо. Из тумана показался молодой китаец. Ребята мимолетно удивились, еще не поняв, что собственно их удивило. Казалось бы, что здесь особенного: китайцев на Русском острове было немало: и огородники, и грузчики, и лодочники-перевозчики... Но те носили синие куртки, широкие короткие штаны, матерчатые тапочки и круглые шапочки, из-под которых спускались косы. Этот же выглядел вполне по-европейски - отличный костюм, галстук, очки, портфель, похожий на чемоданчик. Если бы не типично азиатская внешность прохожего, можно было бы подумать, что это клерк из Лондонского Сити.

Потом показался второй, точно такой же, потом третий, четвёртый... Создавалось ощущение, что один и тот же китаец преследует ребят, убегает вперёд и, сделав круг, возвращается. Но вот появилось уже двое одновременно и трое, и целая группа, в которой были не только юноши, но и девушки; весело переговариваясь на своём певучем языке, они спешили то ли на учёбу, то ли на службу...

Туман медленно и торжественно поднялся, как занавес, и на горизонте, как в сказке, возник удивительный город с великолепными многоэтажными зданиями из металла, стекла и бетона. По двухуровневым автострадам мчались диковинные автомобили, в воздухе мелькали туда-сюда, как стрекозы, невиданные летательные аппараты. На стенах зданий висели рекламные щиты и полотнища с иероглифами, отовсюду слышалась восточная музыка и речь. Прохожие были преимущественно китайцами, и редко-редко среди них инородными вкраплениями виднелись европейцы.

- Что это? - воскликнул потрясённый учитель Кузнецов. - Где русские? Или это не Русский остров? Куда мы попали? И что за время стоит на дворе?

Одного русского они всё же нашли. Это был старик лет восьмидесяти, загорелый до черноты; он сидел на циновке, у кромки тротуара, с разложенным перед ним нехитрым сапожным хозяйством - подмётками, стельками, каблуками и орудиями труда - молотком, ножом, шилом и прочим.

Ошеломленные колонисты и их вожак остановились возле сапожника и некоторое время молча смотрели на него, а он с неменьшим удивлением - на них. Немного придя в себя, они засыпали его вопросами. Сапожник был, очевидно, ещё и философом, поэтому не удивлялся странным вопросам и отвечал на них, спокойно пережидая возгласы изумления... Нет, никакой ошибки нет, сегодня 28 августа 2120 года, да вон посмотрите сами на электронное табло - дата и время... Да, эта местность, действительно, остров Русский, по крайней мере так он назывался раньше...

- А я здешний сапожник, в прошлом профессор Российского Дальневосточного федерального университета Вадим Вадимович Миклушевич... Значит, вас интересует, что здесь произошло? - Старик помолчал, вытащил из пачки коричневую китайскую сигарету, прикурил её от одноразовой китайской зажигалки, вдохнул и выдохнул вонючий дым. - Как я понял, ребята, вы давно не были на родине. Здесь многое, очень многое изменилось... Начать, очевидно, следует издалека...

В России когда-то был капитализм, потом наступил социализм, затем опять построили капитализм. А в наши дни здесь, на Дальнем Востоке, снова возник социализм, но уже с китайским лицом.

Дело в том, что в конце XX - начале XXI века в мире появилась вторая после США супердержава - Китайская Народная Республика. Пока Америка жила не по средствам, вела дорогостоящие войны и оплачивала всевозможные авантюры в разных концах планеты, Китай только и делал, что работал и накапливал капитал. В результате самая населенная страна мира стала самой богатой и сильной.

Вместе с ростом влияния Китая начался и прирост его территории. Сначала произошло воссоединение с бывшими британской и португальской колониями - Гонконгом и Макао. Ну, там все было законно: закончился срок аренды этих городов, и население их - коренные китайцы. А потом Пекин стал вести переговоры о возврате территорий уже не с далекими европейскими странами, а с соседними. Китайские территориальные претензии к державам региона основаны на том, что якобы еще в XIX веке площадь империи равнялась 12 миллионам квадратных километров, а затем уменьшилась до девяти с половиной миллиона. Вот и решили китайцы собирать, как они выражались, «свои» земли...

В течение двадцатого века Китай с разным успехом успел повоевать за территории с Индией, Бирмой, Советским Союзом и Вьетнамом, он также аннексировал независимый Тибет. Захватил и Тайвань (американцы поворчали и заткнулись). Согласно официальной концепции китайской исторической науки, все народы, когда-либо входившие в состав Поднебесной империи, те, кто платил ей дань, присылал послов с просьбой о покровительстве, или даже те, кто завоевывал страну, - автоматически считаются китайцами.

И в такой список попали очень многие: Корея, Бирма, Камбоджа, Лаос, Таиланд, Непал, Бутан, Индия, Монголия, азиатские республики бывшего СССР... У всех этих стран китайцы потребовали значительные куски их территорий. И многие, не желая ссориться с могущественным соседом, пошли на уступки и отдали некоторые свои земли.

У России соседи умыкнули сначала небольшой «кусочек» земли - 337 квадратных километров, потом ещё, потом они заглотили Забайкалье, Приамурье, Приморский и Хабаровский края... Почти до самого Охотска...

- Значит, у нас с ними была война, они победили и оккупировали часть нашей страны? - спросил Патрокл.

Сапожник-политолог снисходительно усмехнулся.

- Зачем воевать, когда это можно сделать тихой сапой...

- Что значит «тихой сапой»?

- Сапа, - объяснил бывший офицер Кузнецов, - это способ рытья траншеи, рва или тоннеля для приближения к вражеским укреплениям. В подкопы к стенам замков иногда закладывали бомбы. Специалисты, обученные это делать, получили название сапёров. А от скрытного рытья подкопов произошло выражение «тихой сапой», которое нынче употребляют для обозначения осторожных и незаметных действий.

Миклушевич затоптал окурок ногой в драном китайском тапочке и продолжил свой удивительный рассказ.

- У нас, на Дальнем Востоке было всего 5-6 миллионов жителей, а китайцев только в приграничных с нами провинциях миллионов 150. Они приходили сюда работать, а потом не уезжали, а оставались здесь навсегда. Они стали брать земли и предприятия в аренду, а потом их выкупать. Так же случилось и с Владивостоком. Сначала взяли полгорода в аренду на 75 лет, потом целиком. Русские жители - одни уехали, другие умерли, оставшиеся превратились в нацменьшинство...

Как это ни обидно, Русского острова близ Владивостока более не существует. Есть китайский остров Яханга Тун, который входит в состав китайского же города Хайшэньвэй, что означает: «Бухта трепанга». Улицы Китайская, Пекинская, Суйфунская и другие, переименованные в 70-х годах двадцатого века, вновь носят эти названия. Старые китайские названия возвращены также городам и сёлам, сопкам и рекам Приморья - Иман, Сучан, Манзовка, Сунгач, Даубихе и так далее... Есть и новшества... Посмотрите вон туда, на сопку Тигровую... Там русские коммунисты хотели поставить статую Ленина, но не успели, а теперь китайские поставили своего вождя...

Учитель и ребята посмотрели в указанном направлении. На самой вершине сопки стоял гигантский каменный толстяк в полувоенном френче, с одутловатым лицом, с большими залысинами. Как все вожди, он вытянутой правой рукой указывал путь народам.

- Кто это?

- Мао Цзедун, бывший Председатель Китайской Народной Республики. Умер давно, ещё в позапрошлом веке и, хотя наломал в своё время немало дров, до сих пор - предмет поклонения... Так что, ребята, вы вернулись в чужую страну. И если не хотите быть гражданами второго сорта, жить в стране страданий - уезжайте за Байкал, в Россию, благо китайцы не только не запрещают русским выезд, а даже поощряют его...

- А отчего же вы сами не уезжаете? - спросила Лена, участливо глядя на старика.

- Поздно. Мои внуки - уже китайцы...

ЭТО КОНЕЦ