Проделки Джинна (авторский сборник)

Глава 1

По образованию сорокалетний Алексей Зайцев был психологом и на волне интереса к этой ещё недавно редкой профессии не ощутил никакого дискомфорта при переходе из одной политической формации в другую. Напротив, его благосостояние резко улучшилось, он почувствовал доселе неведомый ему вкус бытовой свободы, которую могут дать только деньги, избавился от продовольственной неврастении и довольно быстро сделался сибаритом. Впрочем, в скромных российско–интеллигетских масштабах. О недавнем прошлом страны Алексей вспоминал лишь, когда по телевизору показывали старые фильмы, которые он смотрел с большим удовольствием, либо по новостям обнищавшие коммунистические митинги. На частые жалобы менее удачливых соседей Зайцев скоро научился многозначительно пожимать плечами и душевно отвечать: «да–да–да». С такими же, как он сам, любил порассуждать о паразитической психологии россиянина и как бы вскользь прихвастнуть не новой, но вполне презентабельной «Ауди». В общем, Алексей был человеком во всех отношениях благополучным, в последнее время все чаще задумывался, не завести ли ещё раз семью, но о детях уже не помышлял. Во–первых, у него уже имелось двое взрослых сыновей, а во–вторых, Зайцеву, наконец, хотелось пожить для себя.

Свой отпуск, выпавший на середину августа, Алексей решил провести на родине отца — в небольшом сибирском поселке с привлекательным и одновременно распутным названием Разгульное. Всю первую неделю он переходил от одних доселе неведомых родственников к другим. В каждом доме в честь редкого московского гостя устраивалось застолье, которое обычно длилось до утра, и в конце концов, это так утомило Зайцева, что он начал подумывать о побеге назад в столицу. Но уезжать, так и не попробовав хваленой сибирской охоты и ночной рыбалки было и жаль, и обидно. Наслушавшись невероятных охотничьих рассказов, как–то утром Алексей отправился в одиночку побродить с ружьем по тайге. За пол дня блуждания он не встретил никакой дичи, зато напал на россыпи брусники, которые и завели его в таежное болото. Только наевшись незрелой ягоды, Зайцев решил, что пора возвращаться, но cолнце висело почти над головой и определить, куда оно будет закатываться не было никакой возможности. Алексей лишь помнил, что в Разгульном оно встает слева, а когда он отправлялся в тайгу, светило в спину.

Часа в четыре пополудни Зайцев наконец разобрался, в какой стороне находится село. Идти напрямик никак не получалось. Приходилось все время огибать обширные озера с обсидиановой тухлой водой, уклоняться то в одну, то в другую стороны, а ближе к вечеру ему вдруг показалось, что он вообще идет не в том направлении. Болото не только не кончалось, наоборот, оно становилось все безжизненнее, все чаще ему попадались целые рощицы березовых хлыстов, и все реже встречались оазисы обычной лесной растительности.

Первую ночь Алексей провел на небольшом островке–горбушке, у жалкого чадящего костерка, который он развел из бересты и поддерживал мелкими прутьями. Страх ещё не овладел Зайцевым — утром он собирался добраться до первой же высокой сосны, забраться на неё и осмотреть окрестности. Его лишь слегка мучили голод и жажда: перед охотой он позавтракал стаканом молока и куском хлеба, а вода в аллюминевой литровой фляжке давно закончилась. Правда, днем он наелся недозрелой брусники, но от неё остался лишь легкий холодок в желудке, да кисловатый привкус во рту.

Жажда давно уже напоминала о себе, тем более, что болотной воды вокруг было сколько угодно. Алексей даже ощущал головокружение от её сладковатого гнилостного запаха. Но самым докучливым было терпеть сонмища комаров и таежного гнуса. Назойливые кровопийцы почти не реагировали на едкую струйку дыма, лезли под охотничий брезентовый костюм и единственным спасением от них была — еловая лапа, которой Зайцев, не переставая, остервенело обмахивался.

Всю ночь Алексей воевал с насекомыми, а под утро, когда болото заволокло душным ядовитым туманом, комары вдруг исчезли, и он как–то сразу погрузился в глубокий сон. Но хорошенько выспаться Зайцеву так и не удалось. Вскоре над мертвым березовым сухостоем поднялось солнце, туман растворился в воздухе, и комары с гнусом вновь накинулись на свою жертву, возможно, единственную на много километров в округе. Щеки и подбородок Алексея уже серебрились суточной щетиной, глаза были воспалены, а лицо так распухло от укусов, что в зеркале он, пожалуй, себя бы и не узнал.

Весь следующий день Зайцев пытался выбраться из этого гиблого места. Деревья, на сколько возможно было охватить взглядом, стояли сплошь низкорослые и чахлые и забираться на них не имело смысла. Несколько раз Зайцев принимался во все стороны кричать, но очень скоро охрип. Пересохшее от жажды горло начало так саднить, что он совсем потерял голос. Затем, от отчаяния Алексей расстрелял все патроны, кроме одного, который оставил на самый крайний случай, но и это не принесло никакого результата. Лишь потом он сообразил, что местные жители, с детства привычные к ружейной пальбе в тайге, не обратят на выстрелы внимания.

Для поддержания духа Зайцев успокаивал себя соломоновым девизом, постоянно твердил, что все когда–нибудь кончается, а значит кончится и болото, но зелень попадалась все реже, болотные травяные настилы становились все более зыбкими, и вскоре Зайцев начал терять самообладание. Он пробирался от островка к островку, часто возвращался назад, шарахался из стороны в сторону и в панике едва не распрощался с жизнью. Вначале Алексей дважды подряд провалился в вонючую чавкающую жижу, и потом долго высвобождал из неё резиновые сапоги. Затем, он свалился в воду, страшно перепугался, и это последнее происшествие несколько охладило его — Зайцев стал более осторожным.

Вторые сутки, проведенные в тайге, оказались куда более страшными. Алексей вывозился в грязи, и костюм его покрылся серой чешуйчатой коркой подсохшего ила. Зайцев промок, неимоверно устал и оголодал. Брусника ему больше не попадалась, правда, он сумел–таки напиться относительно чистой воды из островного бочажка и набрать полную фляжку. Но в эту ночь ему пришлось обходиться без костра — спички намокли во время вынужденного купания. Сидя в кромешной темноте, Алексей слушал гудение тысяч насекомых, не переставая отмахивался от них и со страхом думал, что его ждет завтра. Только сейчас он сообразил, что подвело его легкомыслие: он отнесся к тайге как к подмосковному лесу, где тоже можно проблуждать весь день, но только если ходить по кругу. На географической карте эта местность выглядела сплошным зеленым полем, доходящим едва ли не до границы с Китаем. На рисунке страны оно имело всего десять на пятнадцать сантиметров, а в реальности простиралось на многие сотни трудно проходимых верст. «А неплохо было бы уйти в Китай, — трясясь от лихорадочного озноба, подумал Зайцев. Погулять неделю–другую и так же вернуться. Шанхай, Пекин, Лхаса, шашлык из гремучей змеи. А китаянки тощие. Наверное, не все… А я здесь подохну.» Он постарался вытеснить из головы опасные мысли о собственном конце, попробовал задремать, но всякий раз, когда разум его заволакивало сном, а рука с веткой опускалась на землю, комары облепливали лицо, и он просыпался. Это было похоже на пытку бессонницей, только яркую настольную лампу и громкие окрики палача заменяли мириады крохотных кровопийц.

Весь третий день скитаний по таежным болотам Алексей брел словно в полусне. Он несколько раз устраивался на высоких сухих плешках, мгновенно засыпал, но поспать ему удавалось не более часа. Как Зайцев не натягивал на себя короткую куртку, насекомые находили лазейки. В этом подлинном преддверии Дантова «Ада» не хватало лишь червей, тут же глотающих кровь и слезы тех несчастных, кого, как сочинил поэт, «отвергло небо и не принял ад».

Проснувшись, Зайцев с остервенением скреб ногтями тыльные стороны ладоней, пока не расчесал их в кровь. То же самое произошло и с лицом. Поначалу он растирал его, но затем, увлекшись, разодрал лоб и щеки до такой степени, что они покрылись густой сеткой глубоких царапин. А вскоре зуд, скорее даже фантомный, распостранился по всему телу. Алексей стал часто останавливаться, чтобы забраться рукой под куртку или штаны, и с закрытыми глазами подолгу сладострастно чесался.

Постепенно Зайцев начал впадать в какое–то темное и густое, как болотная жижа, душевное оцепенение. Это было похоже на полуобморочное состояние, но оно помогало ему двигаться дальше. Так легче было идти в одном направлении: не мучили мысли о том, что он больше никогда не вернется домой и исчезло ощущение времени.

Под конец дня Алексей и не заметил, как выбрался из лабиринта зыбких тропинок, окружения черных болотных окошек и озер. Зайцев почувствовал под ногами твердую почву, не сразу осознал это, а когда ступил на серый скрипучий песок, даже не поверил, что это произошло. Он топнул ногой, огляделся и только сейчас сообразил, что солнце уже завалилось за деревья, и ему надо торопиться, чтобы подальше уйти от гиблого места. С этими мыслями к Алексею вернулась и надежда на то, что он успеет добраться до человеческого жилья или хотя бы влезть на дерево, которые стали попадаться все чаще. Но когда Зайцев наткнулся на такую сосну, с гладким, словно полированным стволом, он лишь обнял её, прижался щекой к теплому дереву и даже не стал пытаться забраться наверх — у него не было сил.

Ночная мгла опустилась ещё до того, как Алексей выбрался из леса, и некоторое время он шел на ощупь. Он медленно и осторожно пробирался от дерева к дереву с вытянутыми руками и не увидел как вышел на открытое пространство. Под ногами приятно похрустывал песок, впереди, на фоне почти черного неба, угадывалась едва заметная зубчатая кромка леса, зато слева на западе горизонт был чуть–чуть подсвечен не так давно закатившимся солнцем. Время было ещё не позднее, и если бы Зайцев вышел к жилью, он наверняка увидел бы огни. Здесь же не было и намека на человеческое присутствие.

Какое–то время Алексей по инерции шел по песку. Ему не хотелось верить в то, что опять придется голодным всю ночь мерзнуть на голой земле. Только здесь, в тайге, он со всей остротой ощутил, насколько зависим от таких привычных вещей, как теплая постель, с четырех сторон огороженная стенами и сверху защищенная крышей. От усталости и отчаяния Зайцеву вдруг захотелось повалиться на песок, укрыться с головой сырой курткой и забыться до утра, но он упрямо шел вперед, как–будто ещё надеялся, что из темноты, из–за невидимого в ночи косогора выступит край деревенской изгороди, затем сквозь садовую листву проклюнется огонек и хрипло залает цепной пес. Но сколько он ни шел, вокруг ничего не менялось, и только на западе, там, где небо смыкалось с землей, окончательно исчезли последние признаки умершего дня.

Неожиданно Алексей остановился. Он ещё не понял, что заставило его насторожиться, но уже весь превратился в слух. Рассмотреть что–либо в такой темноте было почти невозможно, и все же Зайцев принялся озираться по сторонам. Он таращился перед собой, подставлял ветру то одно ухо, то другое и даже принюхивался, по–звериному раздувая ноздри. В какой–то момент Алексею на мгновение показалось, что справа на неопределимом расстоянии, над землей виднеется слабое свечение, что–то вроде бледного пятна от карманного фонарика с подсевшими батарейками. Но едва появившись, видение исчезло, оставив Зайцева гадать, действительно ли он что–то видел или ему померещилось.

Алексей не очень надеялся, что обнаружит рукотворный источник света и все же решил проверить. Впрочем, уговаривая себя, мол, с усталости увидишь и не такое, он лукавил — как это бывает с суеверными людьми, когда они боятся сглазить, а потому убеждают всех и в первую очередь себя, что желаемого не существует вовсе, либо оно никогда не сбудется. Об опасности Зайцев и не вспоминал — за три дня усталость и голод вытеснили из него какой бы то ни было страх. Он даже забыл о ружье, хотя давно уже подумывал бросить этот бесполезный груз, которым натер себе оба плеча и прикладом набил синяки на ляжках.

Алексей шел медленно, словно по минному полю, внимательно смотрел не только перед собой, но и по сторонам. Попутно Зайцев искал приемлимое объяснение странному видению. Он вспомнил все, что видел, слышал и читал о подобных явлениях: болотные огни, фосфорицирующие могильные холмы, святлячков и даже инопланетян. Единственно, кому не нашлось места в этом перечне, это обыкновенному человеку — такому же охотнику, рыбаку, туристу или уголовнику, сбежавшему из лагеря, коих здесь было не мало.

По его расчетам Алексей уже прошел то место, где ему привиделось свечение, и он остановился. Выплывший из–за леса бледный серп луны и анемичные июльские звезды давали мало света, но и его было достаточно, что бы разглядеть огромный прямоугольный пустырь, по периметру ограниченный стеной леса. Ни о каком жилье здесь не могло быть и речи, появление маленькой сахары среди тайги не поддавалось разгадке, но сейчас у Зайцева и не было желания ломать голову над этой природной головоломкой. Сбросив с плеча ружье, он опустился на четвереньки, и тут услышал едва различимые человеческие голоса, которые доносились до него не спереди и не сзади, не с одной из сторон, а словно бы из–под земли.

Алексей забеспокоился, потом замер в неудобной позе и начал прислушиваться, но голоса на какое–то время стихли. Охотничья стойка не четвереньках быстро утомила Зайцева, он повалился боком на песок и с нарастающим раздражением подумал, что это всего лишь наваждение, что здесь, на открытом месте, почти нет комаров, и ему обязательно надо хорошенько выспаться, чтобы завтра вновь начать поиски обратной дороги. В это время снова явственно прозвучали голоса. Окончательно убедившись, что рядом есть люди, он решил во что бы то не стало отыскать их и попросить помощи.

Зайцев ползал на четвереньках, напрягал слух, пока наконец не задел рукой что–то твердое. Ощупав предмет, он определил, что это грубо сколоченная квадратная крышка и осторожно сдвинул её в сторону. Под крышкой оказался круглый лаз, по которому можно было только ползти по пластунски. Тоннель уходил вниз под углом в сорок пять градусов, стенки его были ровными и гладкими, словно отверстие высверлили гигантским буром, а через пару метров проход изгибался. Откуда–то снизу пробивался слабый оранжевый свет, и Алексей понял, что именно он увидел, когда выбрался из леса. Тот, кто влезал или вылезал из странного подземелья, конечно же не заметил чужака, иначе здесь появились бы люди. Кем они были и что здесь делали, не долго занимало Зайцева. И все же, как он не был вымотан, мысленно перебрал несколько вариантов ответов: военные, хотя для входа в ракетную шахту тоннель выглядел диковато; охотники — Алексей задумался, роют ли охотники себе землянки? Закончил он нечистой силой, но сразу отмахнулся от этой бредовой идеи — он был достаточно здравомыслящим человеком и не верил даже в существование легендарного йети.

Из норы тянуло такой тошнотворной дрянью, что Зайцев не сразу отважился сунуть туда голову. Пахло выгребной ямой и животным жиром, звериным потом и какими–то болотными травами. Но самое главное, иногда из–под земли до него доносился целый оркестр человеческих голосов. Потом гвалт на время затихал, и слышен был лишь монотонный бубнеж. Правда, разобрать что–либо членораздельное было невозможно.

Некоторое время Алексей колебался. Развернуться в таком тоннеле было нельзя и в случае опасности уползти назад он бы не смог. Но очередной взрыв то ли хохота, то ли возмущения убедил его, что ничего страшного там быть не может, и он решился.

По мере того, как Зайцев спускался вниз, голоса становились все громче — он начал различать отдельные слова, а затем и целые фразы. Говорил простой деревенский мужик, но произношение показалось Алексею немного странным, во всяком случае, не местным. Оратор, похоже, читал что–то вроде проповеди, и Алексей даже затаил дыхание и пополз медленнее, что бы послушать.

— …и случилась в мире великая вражда. Пришли в Кудияровку лихие люди, повыгоняли всех из домов, поотбирали хлеб, а кто слово против порешили. И выискался среди кудияровцев ушлый человек Семен. Собрал он односельчан и сказал им: «Не стало нам здесь жизни, отведу вас в другое место, построим себе новые дома и будем там жить.» И увел Семен ночью людей из Кудияровки, и семь годов водил их по болотам, пока последний из них не забыл, кто он и откуда. И привел Семен народ в земли пустынные, окруженные лесом со зверьми дикими и злыми духами, и сказал: «Ройте себе дома, ройте глубокие, ибо властители земли этой — демоны огня.» И разошлись люди по земле, и стали жить. И увидел главный Бог, как роют они, показал неистовую силу свою, пустил на кудияровцев огонь испепеляющий и лишил многих рук и ног.

«Какие–нибудь таежные филипповцы–бегуны, земляные отшельники», продолжив путь, подумал Зайцев.

Когда тоннель закончился, и Алексей ввалился наконец в полутемное низкое помещение, на него никто не обратил внимания — гостя попросту не заметили. Пещера освещалась несколькими допотопными масляными светильниками с плавающими фитилями, которые нещадно чадили. Дым от них ел глаза, и Зайцеву понадобилось с пол минуты, чтобы привыкнуть к дыму и полумраку.

Это была необычная землянка. Встать в ней в полный рост оказалось невозможным, и даже на коленях Зайцеву пришлось нагибать голову. В ширину пещера была не более пяти метров, зато противоположный её конец терялся во мраке. Пол помещения был выстелен гладкими досками, как и закопченый потолок, который поддерживался несколькими десятками свай. Это было что–то среднее между шахтерским забоем и деревенским кабаком начала века, но здесь можно было лишь стоять на четвереньках или лежать. Справа от входа находилась низкая стойка, более похожая на ступеньку, и на ней, по всей длине располагались уродливо вылепленные глиняные миски, кружки и такие же глиняные кувшины. Из–за стойки торчала нечесанная голова человека, который как раз занимался тем, что читал проповедь, а заодно разливал по кружкам прозрачную жидкость. По другую сторону дощатого барьера в вальяжных позах лежало с десяток таких же косматых мужиков в одинаковых и очень странных отрепьях. Одежда напоминала домотканные, джутовые мешки, и Алексей сразу заметил, что у ближайшего посетителя подземного трактира из хламиды торчат две культи разной длины: до колена и до лодыжки.

…и раздался голос с небес, — продолжал вещать трактирщик. — «Придет время, появится из земли обетованной стояк и отведет вас назад в Кудияровку.»

— Здравствуйте, — хрипло поприветствовал всех Зайцев. Чтобы не упираться головой в потолок, он присел на коленях, затем подтянул к себе ружье и поставил его вертикально на приклад. Этим жестом Алексей не собирался никого пугать или предупреждать. Скорее наоборот, Зайцев хотел сразу показать, что он всего лишь охотник и забрел сюда по чистой случайности.

Все, кто здесь был, приподнялись с пола, повернули головы к пришельцу, и в кабаке сразу воцарилось молчание. Только сейчас Алексей заметил, что мужики пострижены одинаково — под горшок, все поголовно имели неопрятные кудлатые бороды, и лица многих были изуродованы страшными шрамами. У одного даже отсутствовала нижняя челюсть, а череп трактирщика с правой стороны имел вмятину, куда спокойно можно было вложить кулак десятилетнего ребенка. Но что больше всего Зайцева смутило, у этих здоровых сибирских челдонов в глазах стоял дикий испуг, как–будто к ним на огонек пожаловал не человек, а по меньшей мере, медведь–шатун.

— Извините, — нервно облизав пересохшие губы, произнес Зайцев. — Я заблудился. Пошел побродить по лесу и забрался в болото. Три дня ходил. Чуть с голоду не умер.

— Стояк! — наконец тихо проговорил один из мужиков, но никто из присутствующих так и не оторвал взгляда от непрошенного гостя.

— Мне бы поесть… попить и переночевать, — не поняв, что имел в виду мужик, попросил Зайцев. — Я заплачу.

Посетители трактира со страхом смотрели то на ружье, то на пришельца и как–будто ожидали, что он будет делать дальше. А Алексей уже почувствовал, что должен как–то разрешить затянувшуюся паузу, на что–то подтолкнуть их, но боялся сделать неверный жест. В конце концов, Зайцев положил ружье рядом, убрал с него руку и вымученно повторил:

— Я охотник. Приехал в Разгульное к родственникам и заблудился.

Первым как–то проявил себя трактирщик. Не спуская с пришельца глаз, он повозился под стойкой и вскоре очень аккуратно, по–очереди выставил перед собой миску с вареной дымящейся картошкой и большую кружку. Затем он отполз к стене и молча кивнул на угощение.

Алексей не сразу рискнул приблизиться к стойке. Волоча за собой ружье, он на четвереньках двинулся было вперед, но неожиданно мужики отпрянули вглубь пещеры, и он остановился.

— Да что вы, ей богу..! — с нескрываемой досадой начал Зайцев и осекся на полуслове. Он уже понял, что это не просто деревенский маскарад в заброшенной шахте, но объяснить, где очутился, был не в состоянии. Равно как и ломать над этим голову — чугунная усталость затуманивала разум.

Сбившись в кучу, мужики начали о чем–то возбужденно шептаться. Этим–то Алексей и воспользовался. Он подполз к стойке, взял миску с картошкой и уселся с самого края по–турецки. Трактирщик, который заблаговременно ретировался к своим сотоварищам, с безопасного расстояния наблюдал, как пришелец с жадностью накинулся на еду, и одновременно прислушивался к тому, о чем говорили мужики.

— Гришка, фьють, — неожиданно услышал Зайцев. Вслед за этим один из мужиков вынырнул из дымного полумрака и, не спуская глаз с чужака, медленно пополз к выходу. Он двигался по–животному напряженно, жался к стене, и Алексей заметил про себя, что в его движениях есть что–то кошачье. Когда же Гришка выбрался из–за свай, Зайцев увидел, что у него не хватает кисти руки, а локти обезображены толстыми кожистыми наростами, как–будто специально приспособленными для ползания. Такие же наросты он увидел и на коленях. А затем выяснилось, что у Гришки ампутирована и кисть левой ноги.

Гришка вертко, словно ящерица, прошмыгнул в тоннель, и его единственная грязная пятка мгновенно исчезла в темноте. Вслед за ним потянулись и другие. Здоровые бородатые мужики в грязных лохмотьях так ловко передвигались по–пластунски, словно занимались этим с рождения. Перекатывая очередную горячую картофелину с ладони на ладонь, Алексей каждого провожал настороженным взглядом, и когда мимо проскользнул четвертый, вдруг с ужасом поймал себя на мысли, что у всех у них не хватает либо рук, либо ног, либо того и другого. «И лишил многих рук и ног.., вспомнил Зайцев проповедь. — Да кто ж их здесь всех собрал? Какие там филипповцы–бегуны. Скорее, семеновцы–ползуны.» Он повернул голову к трактирщику и кивнул вслед юркнувшему в тоннель мужику. Алексей хотел было поинтересоваться, где все они потеряли конечности, но тут заметил, что и хозяин заведения имеет всего одну руку, но тем не менее легко управляется, помогая себе культей. «Может прокаженные? — мелькнуло в голове у Зайцева. Не бывает же подземных домов инвалидов. Хотя подземный лепрозорий — тоже чушь. Эх, дети подземелья, Короленко на вас нет. Ладно, разберемся.» Он механически взялся за кружку, сделал три больших глотка и тут же уронил её себе на колени. Похоже, трактирщик не понял гостя или наоборот, хотел задобрить и подсунул ему чистейший самогон, от которого у Зайцева перехватило дыхание и потекли слезы. Оставшиеся мужики пристально наблюдали за чужаком, и когда у того перекосило лицо, один из них подобострастно хохотнул. Но хохот застрял у весельчака в глотке, едва Алексей на него взглянул.

Трое суток вынужденного поста сделали пищевод Зайцева чудовищно восприимчивым ко всему, что в него попадало, а потому самогон в нем мгновенно рассосался так и не дойдя до желудка. Алексей опьянел за какие–нибудь десять секунд, и пока он набивал рот картошкой, чтобы как–то перебить отвратительный вкус пойла, в глазах у него потемнело, очертания подземного кабака поплыли, а его обитатели сделались почти невидимыми тенями, и лишь их зрачки, в каждом из которых отражалось пламя светильников, по–волчьи сверкали в глубине пещеры..

— Воды, — выдавил из себя Зайцев. Он помахал рукой трактирщику и показал на рот, словно бы тот не понимал русского языка, и хозяин заведения, помешкав несколько секунд, бросился к глиняному жбану с водой.

Опорожнив кружку, Алексей продышался, взял следующую картофелину, но так и не донес её до рта. Измотанный блужданиями по болоту, бессонными ночами и голодом, он вдруг почувствовал, что не в состоянии больше ни есть, ни говорить, ни даже пошевелиться. Зайцев потерял сознание ещё до того, как привалился спиной к стене, и его сон, как никогда, действительно походил на дружеский визит смерти*.

(* Бехер Иоганнес Роберт, немецкий писатель, в стихотворении «An den Schlaf» назвал сон дружеским визитом смерти.)

Глава 2

Зайцев проснулся на жестком, плетеном ложе из сухих болотных трав в крохотной низкой норе, в которой из «мебели» не было ничего, кроме подстилки и чадящего масляного светильника. Спал он в такой неудобной позе, что у него сильно разболелась шея и совершенно затекла левая рука. С трудом сжимая и разжимая пальцы, Алексей открыл глаза и, не успев сообразить, где находится, вскрикнул от испуга: «Фу ты, черт!» На расстоянии полутора метров он увидел человека, который внимательно разглядывал его. Судя по формам жировых складок на руках и ляжках, это была женщина. У неё было круглое, словно очерченное циркулем, бледное лицо, дикие спутанные волосы и какой–то безумный от чрезмерного любопытства взгляд. Ужасные шрамы на лбу и щеках так обезобразили её, что невозможно было определить, хороша ли она была до увечья или страхолюдна, женщина ли это вообще и какого она возраста.

Едва Зайцев пришел в себя, она молча сунула ему кружку с водой и обернулась к выходу.

— Очухался! — кому–то радостно сообщила, скорее всего, хозяйка подземных аппартаментов. И тут же из темного проема в противоположной стене показался седой как лунь, безрукий старик с пустыми, давно зарубцевавшимися глазницами. Он вползал в пещеру медленно, с характерной крокодильей грацией и свистящей одышкой. Старик по–черепашьи вытягивал тонкую морщинистую шею, загребал мозолистыми обрубками как ластами и по–животному нюхал вохдух. Наросты на культях этого человекоподобного пресмыкающегося были безобразно толстыми, с наплывшей дряблой кожей и напоминали слоновьи ступни.

Алексей с недоумением и ужасом смотрел на старика и вспоминал, что с ним произошло накануне вечером. Он отказывался верить в то, что все это видит на яву и на некоторое время даже позабыл про воду, хотя жажду испытывал неимоверную. «Хичкок вам кланялся, — мысленно попробовал отшутиться от горячечного видения Зайцев. — Подземелье Санникова. А старичок–то, наверное, давно ползает. — Алексей залпом опорожнил кружку и попытался вспомнить: — Человек подземный, как же это будет на латыни? Homo… sub terra… Нет, кажется не так. Совсем все запамятовал. Боже мой, куда же я попал?!»

Старик остановился, повел головой из стороны в сторону и замер.

— Здорово живешь, стояк, — сипло поприветствовал он гостя. — Я староста.

— Здравствуйте. — Зайцев сел, уперся головой в земляной свод и почувствовал, как за шиворот ему посыпался песок. Здесь не было ни деревянного потолка, ни дощатых, отполированных животами полов. Это была настоящая звериная нора с травяной подстилкой и соответсвующим запахом.

— Хорошо ли почивал? — шевеля ноздрями, вежливо поинтересовался старик. У него были голые, младенчески–розовые десны и совершенно бесстрастный, едва слышный голос.

— Спасибо… нормально, — ответил Алексей и, чтобы не затягивать разговор, повторил, как он попал в эти края. Зайцев все ещё страшился старосты, но не потому что чувствовал в нем угрозу для своей жизни. Это разумное изувеченное животное внушало ему отвращение и ужас одним своим видом — внешность старика, да и всех, кого он успел здесь встретить, вопиюще контрастировали с их способностью связно говорить. И все же Алексей не мог не поинтересоваться:

— И давно вы здесь обосновались?

Похоже, не поняв последнего слова, староста все же уловил суть вопроса и неторопливо ответил:

— Я самый старый, родился здесь.

— Всюду жизнь, — не найдя ничего более подходящего, проговорил Зайцев. Он не знал, о чем бы ещё спросить и от растерянности понес первое, что пришло в голову: — В восемьдесят девятом я был под Карагандой, так там люди тоже в зямлянках жили. А может и сейчас живут. Яма, а сверху крыша. И ничего. Даже ковры на стенах висели. У вас–то здесь попроще, — обведя взглядом голые стены пещеры, сказал Алексей. — Прямо каменный век. Натуральным хозяйством живете?

Старик с женщиной не перебивая выслушали Зайцева, но отвечать не стали. Он сообразил, что, скорее всего, они ничего не поняли, и тогда Алексей решил свернуть бессмысленную вежливую беседу и сразу перейти к делу.

— Мне бы наверх. Может, покажете дорогу к Разгульному? — попросил Алексей и посмотрел на свои ноги. Он не сразу сообразил, что исчезли не только сапоги, но и шерстяные носки, и только пошевелив голыми пальцами, обшарил взглядом пещеру. — Не вы, конечно. Ваши люди. Меня, наверное, давно ищут, волнуются.

— Да кто ж её знает, дорогу–то эту, — едва слышно прошелестел староста.

Ответ даже не озадачил Зайцева. Самым сильным его желанием было поскорее выбраться из душного подземелья на воздух, а там, возможно, он и сам определил бы, в какую сторону надо идти. Но путь к выходу преграждали старик и женщина, и удалиться, просто помахав рукой, он не мог.

— Тогда разрешите, я выйду, — на этот раз обратился он к хозяйке норы и попытался встать на четвереньки. — Попробую сам добраться.

— Нельзя, — без намека на эмоции проговорил старик.

— Почему? — От нехорошего предчувствия у Алексея похолодело в груди. Он уже готов был услышать любое самое страшное объяснение: что он пленник и выход наверх для него заказан, что за ночь наклонный тоннель залили раствором цемента, что от обитателей подземной деревни или города он заразился неизличимой болезнью и назад его никто не собирается отпускать, и даже что того мира, откуда он пришел, больше не существует.

— Нельзя, — повторил староста и, пожевав бесцветными вялыми губами, добавил: — Время Божьего гнева. Выждать надо.

Последние слова сняли большой камень с души Зайцева, но ничего не объяснили.

— А кстати, где мое ружьишко и резиновые сапоги? — вдруг встревоженно поинтересовался Алексей. Он ещё раз внимательно оглядел крохотную пещеру и смущенно пояснил: — Не мое ружье, у родственника взял. И сапоги не мои.

Исчезновение обуви напугало его меньше чем потеря ружья — такого серьезного «аргумента» в разговоре с сумасшедшими, уголовниками или дикарями. И Зайцев хотел было пожестче повторить вопрос, но в этот момент в темной дыре образовались сразу две физиономии, удивительно похожие на хозяйкину. У обеих вместо зубов остались жалкие черные осколки, напоминающие обгоревшие зубья старой ножовки. «Да они все здесь такие», — с удивлением и тоской подумал Алексей.

— Танька, как гость–то? — улыбаясь и игриво стреляя глазами в сторону пришельца, спросила одна из них, безвозрастная увечная баба.

— Идите–идите, шалавы. — Хозяйка по–змеиному изогнулась, и только сейчас Алексей заметил, что у неё тоже нет обеих ног.

— Так, где мое ружье?! — ещё больше разнервничался Зайцев, но ему никто не ответил, как–будто они не понимали, о чем идет речь. — Этот ваш шинкарь что ли утащил, зараза? И фляжку сперли. Дайте я выйду. — Алексей попытался проползти к дыре, но старик попятился назад и загородил собой выход.

— Время Божьего гнева, — повторил он. — Отдохни. Танька, дай человеку поисть.

Хозяйка очень ловко выскользнула из пещеры прямо по спине старосты. Тот лишь вовремя опустил голову и посильнее прижался к полу. И когда она исчезла в дыре, Зайцев раздраженно проговорил:

— Мне все равно, какое там время. Меня дома ждут. Наверное, уже похоронили. — Однако, после этих слов он вернулся на подстилку. Ему все же хотелось получить назад свои вещи, да и ссориться с этими странными людьми было опасно, тем более, что их здесь было много, а он остался без оружия.

— Нам тогда тоже было все равно, — подняв на гостя пустые, запечатанные глазницы, произнес старик. — Я через это «все равно» потерял глаза и руки. Мы тогда ещё в землянках жили. Потом закопались. И староста поведал гостю историю кудияровцев, которая, если убрать некоторые географические и этнографические особенности, мало чем отличалась от исхода евреев из Египта. Это была вчерашняя проповедь трактирщика, но сейчас Алексей услышал её от начала до конца. Староста опустил лишь упоминание о приходе стояка, который должен был вывести кудияровцев назад в землю обетованную — в несравненную Кудияровку.

Слушая старика, Зайцев все более впадал в болезненную тоску. Поверить в то, что это реально существует, было почти невозможно. Плохо освещенная пещера, в которой он оказался, походила на склеп, а сам староста — на мертвеца далеко не первой свежести. «Бред, — думал Алексей. — Это даже не пигмеи Камеруна и не амазонские индейцы. Это земляные человекообразные обезьяны, почему–то говорящие по–русски. Интересно, в соседних деревнях хоть кто–то знает об их существовании, или мне все это снится? Может, я отравился ядовитыми испарениями и брежу? Может, я лежу сейчас где–нибудь на гнилом болоте, на островке и галлюцинирую?» Зайцев начал вспоминать, рассказывал ли кто–нибудь в Разгульном о поселении по ту сторону болот и его страшных обитателях, но за всю неделю, которую он провел у родственников, Алексей слышал лишь бородатые советские анекдоты, жалобы на плохую жизнь, да несправедливые упреки в том, что у них в Москве булки и колбаса растут прямо на деревьях.

В пещеру вернулась хозяйка с глиняной миской дымящейся картошки. Она так же ловко переползла через старика, протянула гостю завтрак и зашептала:

— Шалавы эти набежали. Сучки течные…

— Танька, достань, — повелительно перебил её староста, и хозяйка, словно фокусница, вытянула из лохмотьев старика книгу в истлевшем сафьяновом переплете, с совершенно затертым названием и почти исчезнувшим тисненым профилем.

— Вот в этой книге сказано, как мы должны жить, — кивнул староста в сторону хозяйки. — Жалко, прочитать не можем. Слова все какие–то мудреные. Знаешь грамоте?

Появление в земляной норе настоящей книги поразило Зайцева больше, чем сама пещера, а в руках грязной изуродованной дикарки она выглядела особенно нелепо.

Алексей осторожно взял книгу, долго рассматривал сотни раз скобленый, измочаленный переплет, а затем раскрыл её на титульном листе. «Устав Вооруженных сил СССР», — про себя прочитал Зайцев и захлопнул книгу.

— У вас что же, и грамотных нет? — поинтересовался он и сам удивился своему вопросу. — Хотя, да, понимаю.

— Да, что называть грамотным, — уклончиво ответил старик и, пожевав губами, добавил: — Когда–то был один шибко грамотный, давно онемел.

В ожидании, когда начнут читать, староста вытянул шею и застыл с вожделением онаниста на сморщенном изуродованном лице. Вид его был отвратителен: в темном провале рта поблескивал мокрый язык, рубцы на запечатанных глазницах походили на швы, отчего казалось, будто глаза у него зашиты, а шевелящиеся крылья носа, благодаря пляшущему пламени коптилки, постоянно изменяли выражение лица. Чтобы окончательно походить на огромное насекомое, ему не хватало только усиков–антенн и жвал.

— Ну? Читай, — не выдержал старик.

— Не могу, — соврал Алексей. — Я тоже неграмотный.

— Неграмотный, — одними губами проговорил старик, и на лице его появилось выражение то ли досады, то ли разочарования. Он кивнул хозяйке, та осторожно, не спуская с Зайцева глаз, вынула у него из рук книгу и вернула её на место — ловко закопала в грязных лохмотьях старосты. — Ты не тот стояк, — разочаровано прошептал старик.

После признания Алексея, староста потерял к нему всякий интерес. Несколько раз качнувшись из стороны в сторону, не разворачиваясь, он медленно начал выползать из норы и вскоре окончательно скрылся во мраке тоннеля.

— Не тот, — услышал Зайцев его голос, и кто–то невидимый передал новость дальше.

Алексей не знал, что ему делать: последовать ли за стариком или выждать, когда тот освободит проход. От разговора со старостой у него осталось неясное ощущение вины, жалости к этим людям и желание помочь, но ещё больше ему хотелось поскорее выбраться отсюда и забыть о существовании подземных калек.

— Ешь, — сказала Танька и этим самым вывела его из состояния оцепенения.

— Ах, ну да, давай. Кто знает, когда еще.., — принимаясь за угощение, сказал Зайцев.

Очищая картофелину, он думал о «священной книге». «Может сказать старику, что он носит под брюхом? Вообще–то не стоит. Это все равно, что развенчивать библию. Что, мол, на самом деле в ней зашифрована кулинарная книга. Хотя, почему бы и нет? Допустим, существует другой язык, где этими же буквами обозначаются другие звуки, а значит слова и звучат иначе, и имеют другой смысл. И «Нет ничего нового под солнцем» на самом деле означает: «возьмите полстакана муки». Не поверит. А начну настаивать… кто его знает? Разоблачение святынь — дело неблагодарное и опасное.»

— Бред, — тихо проговорил Алексей.

— Кого? — откликнулась хозяйка. Она лежала на боку, положив голову на локоть и наблюдала за гостем.

— А ты можешь объяснить, что сейчас происходит наверху? — спросил Зайцев. Он всмотрелся в Танькино бессмысленное лицо, поморщился и сформулировал вопрос проще: — Что такое «время божьего гнева?»

— Бог посылает на землю гром и огонь, — ответила хозяйка. — Сеет смерть. — Она очень грациозно откинула назад нечесанную голову и так томно потянулась, что Алексей опустил взгляд и принялся торопливо есть.

— А почему не слышно грома? — мрачно спросил он.

— Время Великого затишья, — проговорила Танька.

Так ничего и не поняв, Зайцев торопливо разделался с последней картофелиной, поколебавшись, вытер руки о брезентовые штаны и попросил принести ему воды. Хозяйка моментально схватила кружку и выскользнула из пещеры.

«Не тот, — усмехнувшись, подумал Алексей. — Очень хорошо, что не тот. А то сожрали бы к чертовой матери как кролика или изнасиловали всей кодлой под барабанную дробь. Ведь кому рассказать, не поверят.» В ожидании воды, он растянулся на подстилке и закрыл глаза. То, что за этим таинственным, мифологическим названием «время божьего гнева» скрывалось нечто реальное, у него не было сомнений. Об этом явно свидетельствовали культи вместо рук и ног у всех, с кем Зайцев сталкивался в подземелье. Но несуразное объяснение хозяйки и это новое — «время великого затишья» — совсем сбили его с толку. «Сеет смерть, — вспомнил он. — Черт знает из чего рождаются религии».

Танька вползла в пещеру, протянула ему ещё мокрую кружку и тут же принялась стягивать с себя бесформенный мешок, под которым не оказалось больше никакой одежды. На животе у неё Алексей заметил что–то вроде кожистого панциря или огромной чешуйчатой кирасы. В сочетании с наростами на локтях, они напоминали рыцарское облачение, надетое на непропорционально широкое, какое–то расплющенное голое тело. С недоумением и одновременно любопытством Зайцев наблюдал за раздеванием и мысленно придумывал название этому зрелищу: «некростриптиз», «зоошоу», «склепосекс». Закончил он «скотоложством» и «некрофилией». А когда голая хозяйка заползла к нему на подстилку, он окончательно прозрел.

— Нет–нет–нет, — отшатнувшись к стене, испуганно выпалил Зайцев. Нет, я не могу. Я женат. И вообще… — Но Танька как–будто не слышала его. По–мужски настойчиво и очень деловито она попыталась подмять стояка под себя, полезла руками под куртку, и ему стоило не малого труда, что бы вырваться из её сильных объятий.

— Я же сказал, не могу, — отрывая её руки от куртки, раздраженно бормотал он. — Вот черт! Со своими этим занимайся! Со своими!

Алексей нырнул в темный узкий тоннель и пополз то ли вперед, то ли назад — спросить сейчас было не у кого. Хозяйка норы осталась позади, и Зайцев удивился, что вслед ему не несется отборная ругань обиженной земляной куртизанки.

Алексей полз по извилистому проходу почти в абсолютной темноте и тихонько чертыхался. Где–то впереди забрезжил свет, но тут же погас и наступила ещё более густая тьма, от которой у Зайцева в глазах образовались разноцветные круги.

— Человек ползающий, — бормотал он. — Как это будет на латыни? Homo… Homo… — Неожиданно что–то легко мазнуло его по лицу, сердце у Алексея екнуло от страха, он сжался и застыл на месте. И сразу за этим послышался то ли детский, то ли девичий, переливчатый смех. Голос быстро удалялся куда–то вбок, затихающим эхом пометался между стенками проходов, и Зайцев с отчаянием подумал: «Зараза, здесь же у них целый город. Надо было хоть спросить у Таньки, в какую сторону идти… тьфу, ползти. А эти уроды здесь уже научились ползать ногами вперед. Покойнички, сектанты чертовы. Кажется, сейчас начнется Время моего гнева.»

Алексей уже порядком запыхался и обессилил. Ему не хватало воздуха, он натер и отбил локти и колени, а подземный лабиринт как–будто не имел конца. Иногда тоннель уходил вниз, и тогда ползти было легче, но затем обязательно начинался подъем, часто крутой, который отнимал у Зайцева много сил. Пока Алексей лежал в норе, ему было и жарко, и душно, но он не прикладывал никаких физических усилий. Теперь же Зайцев взмок и устал так, словно разгрузил вагон кирпичей.

— Эй! Кто–нибудь! — заорал Алексей. — Как отсюда выбраться?!

Повернув в боковой проход, Зайцев начал ощупывать правую стенку тоннеля. Он вспомнил где–то вычитанное правило прохождения лабиринта — все время строго держаться одной стены — и вскоре ещё раз повернул направо. На этот раз он ткнулся головой во что–то мягкое, ощутил острый запах звериной норы пополам с перегаром и осторожно пошарил впереди себя рукой. Это оказалось скользкое на ощупь, жирное голое тело больших размеров.

— Стояк, — услышал он женский голос, в котором явно чувствовалось поощрение. — Заползай.

— Вы не скажете, как мне выбраться на улицу? — резко отдернув руку, спросил Алексей. — У вас здесь так темно, я не могу найти дорогу.

— Нельзя, — ответила хозяйка норы. — Время Божьего гнева. Исть хочешь?

— Нет, спасибо, я уже, — нервничая, сказал Зайцев. — Это для вас время божьего гнева, а со мной ничего не случится. Покажите… или хотя бы расскажите, в какую сторону ползти.

— Мы тоже думали, ничего не случится, — вдруг послышался низкий мужской голос, и Алексей даже вздрогнул от неожиданности. — Ан нет, случилось. Ложись–ка спать, стояк. Вечер утра завсегда мудренее.

— Да вам–то какая разница? — разозлился Зайцев. — На меня! На меня будет гневаться ваш бог! Вам–то что?

— Не кощунствуй, стояк, — спокойно ответил мужик. — И свои порядки здесь не устанавливай. Клавка, принеси человеку поисть и выпить.

— Вы не понимаете.., — начал Алексей, но следующее слово застряло у него в глотке. Переползая через гостя, тяжелая Клавка так налегла на него, что Зайцев со всего маху ткнулся лицом в земляной пол, почувствовал, что разбил нос и замолчал.

— Был у нас тут один шибко умный, — зевая, сказал мужик. — Тоже все днем норовил выскочить, народ подбивал, уйти в другое место жить. Так ему мозги вышибло. Сейчас тряпку сосет.

— Хорошо, а вы–то почему все без рук, без ног? — шмыгнув разбитым носом, спросил Алексей. Он боком отполз подальше вдоль стены, чтобы на обратном пути Клавка снова не поползла через него. — Вы же не выходите во время божьего гнева.

— Жизнь, она длинная, — ответил мужик. — То на огород выскочишь, то за травой — подлечиться, а то так, по пьяни выползешь на плироду посмотреть, да и зацепит.

— Что зацепит? Вас что, бомбят что ли? — Разобраться, что здесь происходит, Зайцеву конечно же хотелось, но он предпочел бы это сделать на поверхности земли.

— Огонь Божий, — ответил мужик.

— Все понятно. Может, тогда расскажете, как добраться до трактира? пошел на хитрость Зайцев.

— А он не работает, — ответил мужик. — Не боись, Клавка притащит. Заползай сюда.

— Да нет, спасибо, я лучше здесь, — ответил Алексей. У него не было никакого желания дожидаться возвращения Клавки и сидеть в этой темной дыре до вечера. «Устроились, сволочи, — подумал он. — Господи, какая же, человек, неприхотливая тварь. Поводи его по болотам, потом засунь в отхожую яму, и он будет там счастлив. Главное, что бы успел забыть, как жил раньше. Это же даже не разумное животное, а какой–то вирус. Эволюционирует в любую сторону, куда обстоятельства затащат. Не дай бог, когда–нибудь отпадет нужда в головном мозге, так он просто рассосется. А скорее всего, уже рассасывается. Зачем мозги, когда их не к чему применять? Они только тормозят инстинкты и сбивают с толку здоровые рефлексы. Жизнь с мозгами под землей — медленное умирание.»

Вернулась Клавка, и так же бесцеремонно проползла по ногам гостя. Зайцев сразу почувствовал убийственный запах сивушного, плохо очищенного самогона, но решил не отказываться от угощения. Ползать трезвым по этому гигантскому термитнику было куда труднее. Алексей боялся, что в самостоятельных поисках выхода либо от отчаяния озвереет и наделает глупостей, либо и вовсе потеряет рассудок. Кроме того, его не оставляла надежда, что за выпивкой и дружеским разговором хозяева норы проговорятся или расслабятся и покажут ему выход.

— Из чего гоните? — поинтересовался он, когда Клавка сунула ему в руку кружку с пойлом. Зайцев не видел ни самой хозяйки, ни хозяина, ни кружки, но странным образом уже привык разговаривать и действовать вслепую. Он лишь зажал нос пальцами, чтобы не слышать отвратного сивушного запаха и с отвращением подумал: «Не сблевать бы. Они–то, наверное, привычные.»

— Из картошки, из чего же еще, — ответил мужик.

— А картошку–то где берете? — поинтересовалс Алексей.

— Ростим. А когда не урождается, воруем.

— У кого? — обрадовался Зайцев. Ему тут же представилось, что где–то поблизости от подземелья, наверху есть обычная деревня, но хозяин норы разочаровал его:

— Друг у дружки. У кого уродилась, у того и воруем. А в энтом годе хороший урожай, — сообщил мужик и, помолчав, добавил: — Значит опять молодежь забалует.

— Это как же? — спросил Зайцев.

— Да так. В прошлом годе жрать было нечего, так и порядок был, старших слушали. А в энтом чураются, — охотно пояснил мужик. — Время Великого затишья, картошка уродилась, вот и забаловали. Ничего, Мишка–дурачок окоротит кого надо.

— А как они балуют? — морщась от предвкушения вонючей самогонки, спросил Алексей. Он попытался представить, что такого может делать молодежь под землей, чтобы вызвать недовольство у старших, но мужик ответил:

— Так и балуют: не ползают, а ходят на карачках, прямо как скот срамота какая. Крамолу говорят, запретные книжки читают.

— А мне сказали, что у вас нет грамотных, — удивился Зайцев.

— Ну, не читают, так держат, — неохотно ответил хозяин норы. — Ты пей. Чего морду–то воротишь? Чай не отравлено. Сами делаем, сами кушаем.

«Они видят в темноте! — поразился Алексей, но тут же нашел этому объяснение: — А впрочем, поживи так…»

— А что это за запретные книжки? — справившись с лицом, поинтересовался Зайцев.

— Не освещенные ликом, — ответил мужик, и Алексей сразу вспомнил почти стертый тисненый профиль на переплете. — Ну, будем, — выдохнул хозяин норы. Зайцев услышал, как он громко проглотил самогон, а затем ещё громче чем–то занюхал и почти сразу же смачно зачавкал.

— А мне? — неожиданно послышался обиженный детский голос, но судя по звуку ребенку ответили затрещиной.

— Будем, — мрачно повторил за хозяином Алексей. Пить лежа на животе было неудобно, поэтому он перевалился на бок и чтобы не смалодушничать, быстро сделал два больших глотка.

Зайцев долго кашлял и плевался, пока чья–то рука не заткнула ему рот картофелиной.

— Пожуй–пожуй, — услышал он участливый голос Клавки. — Вино–то тяжелое, без привычки и обратно может выйти.

— Пожалуйста, скажите, как выбраться на поверхность? — прожевав половинку картофелины, ещё раз попросил Алексей. — Я вам заплачу. — Он прикинул, что может предложить своим невидимым собеседникам, ощупал карманы брюк и куртки и обнаружил лишь перочинный нож. Достав его, Зайцев покрутил ножичек в руке и даже причмокнул, изображая удовольствие: — У меня есть отличная вещь, такая складная штучка, ею можно все что угодно порезать…

— Ножик что ли? Да это не ножик, а баловство, — откликнулся мужик и звякнул чем–то тяжелым, вроде тесака или топора. — Не надо нам твоего, так расскажу. Что ж мы, не люди что ли? Значит, пройдешь три ряда, повернешь, потом ещё два ряда…

— Что такое ряд? — перебил его Зайцев.

— Ряд, это ряд. Потом в верхний лаз.

— Стоп–стоп–стоп, — заволновался Алексей. — Какой лаз?

— Обныкновенный, — ответил хозяин пещеры. — Дырка наверх, и ещё четыре ряда прямо. Потом в лаз, потом опять в лаз…А там рукой подать.

«Обныкновенный», — мысленно передразнил его Зайцев. Он понял, что без помощи местных выхода не найдет и заискивающе произнес:

— Может проводите?

— Давай дерябнем ещё по одной, — предложил мужик. — Потом, может, и провожу… а может, и нет.

Зайцев даже содрогнулся при мысли, что ему ещё раз придется проглотить эту гадость, но возражать не стал.

— А что это ты от Танькиной любови отказался? — вдруг серьезно поинтересовался хозяин норы. — Она баба хоть и подлая, но горячая.

— У вас здесь что, телефон? — спросил Алексей.

— Чего–чего? — не понял мужик.

— Понятно, там–там, — пробормотал Зайцев и тяжело вздохнул.

Они допили самогон, и во–второй раз эта процедура оказалась не такой мучительной, прямо по поговорке: «Первая — колом, вторая — соколом». Алексей доел картофелину, положил под голову кулак и закрыл глаза, но сделал это лишь по привычке — темнее от этого не стало, зато появилось уютное ощущение замкнутости пространства.

— Как же вы так живете? — обращаясь скорее к себе, тихо спросил Зайцев, но ему никто не ответил. Пока он закусывал, хозяева то ли уснули, а может не поняли вопроса или не пожелали отвечать на эту в общем–то бессмысленную реплику. «А в сущности, что такое дом… или родина? погружаясь в себя, равнодушно подумал Алексей. — Место, где ты родился. Дворец это или грязная нора, не имеет значения. Да и традиции — всего лишь правила, которые в тебя вбили ещё в детстве. Даже если они людоедские, все равно будешь жить по ним и цепляться за них, потому что они с рождения отпечатаны у тебя на подкорке. Наверное, условия жизни вообще не играют никакой роли, когда не с чем сравнивать. И помойка ничем не отличается от комфортабельной квартиры, если не знать о существовании этой квартиры. Известно ведь, птицы, рожденные в клетке, не покидают её, а виварные крысы, выпусти их на волю, сдохнут от стресса. Что ты им хочешь сказать? Что они неправильно живут? Они не поймут или легко докажут тебе обратное. Дети подземелья, ети их мать. Мир — это описание мира и не больше. Может быть даже когда–нибудь из них выведется этот самый Homo… как же это на латыни? Боже мой, какие же они все–таки вонючие!»

Глава 3

Проснулся Зайцев от храпа, причем храпели попеременно сразу двое, да так громко и протяжно, что у него засосало под ложечкой, как у больного печенью от жирного. Алексей не стал будить гостеприимных хозяев. Он ногой нащупал выход и, развернувшись, выполз в тоннель. Тошнота не отпустила его даже когда он удалился от берлоги метров на сто, и Зайцев сообразил, что это от самогона.

Тоннель плавно пошел направо. Алексей миновал поворот и почти рядом, впереди увидел на стене оранжевый отсвет, а затем и услышал странные звуки — что–то похожее на рычание или предсмертный хрип. «Корову что ли забивают?» — подумал он.

Зайцев пополз быстрее и вскоре очутился у входа в освещенную нору, точную копию той, где он очнулся утром. При его появлении язычок пламени затрепетал, заметался и едва не погас. Алексей хотел было поздороваться с хозяевами и спросить, в какой стороне выход из подземелья, но лишь раскрыл рот и тут же закрыл его. В глубине пещеры на травяной подстилке он обнаружил два голых человеческих обрубка, которые сплелись в жирный, словно бы агонизирующий клубок. У верхнего из четырех конечностей была всего лишь одна рука, у нижнего — одна нога. Кожа у обоих была почти прозрачной, как у личинок майского жука, и Зайцеву показалось, что он видит внутри этих бледных студенистых тел какие–то темные пульсирующие сгустки — внутренние органы.

Зайцева заметили, но оба обитателя норы, при виде случайного гостя ничуть не смутились. Их иссеченные лица ощерились в улыбках, и мужик изумленно произнес:

— Стояк!

— Мне надо на улицу, — наконец выговорил Алексей и отвернулся, но не из стыдливости, а скорее из эстетических соображений. — Я не знаю, как выбраться из вашего лабиринта, то есть, города или деревни.

— Исть хочешь? — отвалившись к стене, как–то невпопад, рассеянно спросила женщина, и Зайцев даже застонал от отчаяния и бессильной злобы.

— На поверхность как выйти? — на этот раз громко и довольно грубо повторил он. — Я знаю, что время божьего гнева, но мне очень надо. Я стояк, не умею ползать, отбил себе все руки.

— Неа, — ответила женщина. — Время Божьего гнева кончилось. Чичас Время сбора ранетых.

— А что же вы лежите? — Алексей едва не сказал «трахаетесь», но сдержался. — Идемте собирать ваших «ранетых». Заодно мне покажете, куда.

— Какие же чичас ранетые? Вечер уже. Время Великого затишья, — ответил мужик. — А ты прямо ползи. Там Мишка–дурачок живет. Его проси. Если отпустит… А мы обрядовые, нам не с руки.

Зайцев решил не лезть в семантические дебри языка кудияровцев и не доискиваться, что означает «время сбора ранетых» и «обрядовые». Не попрощавшись, Алексей пополз дальше по тоннелю. Он торопился выбраться из лабиринта засветло, яростно работал локтями, а потому довольно быстро выбился из сил.

Зайцев обливался горячим потом, тяжело дышал и до рези в глазах всматривался в кромешную темноту, но все равно ничего не видел. В красных кругах, которые плавали у него перед глазами, словно в магниевой вспышке, то и дело возникали какие–то неясные образы ландшафтов и причудливых архитектурных монстров. Иногда ему казалось, что его со всех сторон окружают живые существа, обитатели некой подземной мифической страны, и Алексей ненадолго замирал, чтобы прислушаться, действительно ли он здесь один. Наконец Зайцев остановился передохнуть. Он уронил голову на руки и начал успокаивать себя: «Черт с ним. Даже если опоздаю до темноты, переночую наверху, на песке, а завтра найду дорогу, тропинку или реку. Что–то же здесь должно быть.» Он вспомнил фразу «если отпустит» и подумал: «Что это значит? А если не отпустит? Почему какой–то Мишка–дурачок решает, останусь я здесь или нет? Черт, даже здесь окопались сумасшедшие. Ну правильно, страна, где шизофреники воспитывают царских отпрысков, а потом приходят параноики, кончают шизофреников и перестраивают все на свой лад.»

Жилище Мишки–дурачка Алексей обнаружил только когда подполз к нему вплотную. Оказалось, что Мишка завешивает вход в нору плотной циновкой из болотных трав, и слабый свет коптилки проникает в тоннель только через едва заметные отверстия. Зайцев чуть не прополз мимо, но заметил на стене множество светящихся точек и остановился.

— Есть здесь кто? — на всякий случай спросил он и тихонько постучал пальцем по плетеной занавеси. Ему никто не ответил, и тогда Алексей отодвинул циновку и заглянул внутрь. Там на подстилке лежал худой и очень грязный человек неопределенного возраста, с длинными спутанными волосами и прозрачной кожей. Половина лица у него была покрыта какой–то омерзительной рыжей шерстью, отчего нижняя часть от носа до подбородка больше напоминала взлохмаченный лобок.

У хозяина пещеры имелись в наличии все четыре конечности, и одной из них он что–то усердно процарапывал на полу. Как и все обитатели подземелья он был одет в бесформенный мешок, а локти и колени дурачка были так же обезображены наростами.

— Ты Мишка–ду..? — начал Зайцев и смущенно замолчал.

— Да, я Мишка–дурачок, — не поднимая глаз, ответил тот. — Заползай, стояк, я тебя давно жду. Исть хочешь?

Нет, спасибо, — отказался Зайцев. Предпоследняя фраза озадачила его. Алексей очень торопился изложить просьбу, но увидев вполне нормального, психически здорового мужика, сразу позабыл о ней. Зайцев вполз в нору, поправил за собой циновку и только сейчас заметил, что все стены испещрены какими–то символами. Одни из них напоминали пиктограммы, другие древнеегипетские и корейские иероглифы. Рунические значки и клинопись соседствовали со стилизованными латинскими буквами и кириллицей. Эта настенная роспись походила на попытку создать из всех существующих письменных систем что–то вроде графического эсперанто.

— Ого! — разглядывая письмена, невольно воскликнул Алексей, а хозяин, доцарапав очередную закорючку, наконец снизошел до гостя и посмотрел на него.

— Хочу свою грамоту придумать, — не без хвастовства заявил Мишка. Жизнь нашу буду записывать, все как есть: кто родился, кто помер, чего говорят.

«Так вот почему тебя называют дурачком», — подумал Зайцев и, не скрывая иронии, спросил:

— А на чем же ты будешь писать? На деревянных дощечках?

— На стенах и буду, — не реагируя на иронию, ответил Мишка. — Места много.

— Это точно, — сказал Алексей и наконец поинтересовалс: — Ты–то зачем здесь колупаешься? У тебя же и руки, и ноги есть. Мог бы жить как нормальный человек.

— А без рук, без ног разве нельзя жить как нормальный? — вопросом на вопрос вкрадчиво ответил Мишка.

— Можно, конечно, — растерянно ответил Алексей. — Но не здесь же. Зачем ползать под землей?

— Все ползают. Мы кудияровцы — богоносцы, за то и страдаем.

Даже тот незначительный интерес к этим несчастным, который был у Зайцева вначале, после этих слов сразу пропал. «Богоносцы хреновы, — с неприязнью подумал он. — А впрочем, почему бы и нет? Нормальный человек разве сможет здесь жить? А богоносец — он терпеливый, все вынесет»

— Хочешь, пойдем со мной, — предложил Зайцев и тут же подумал: «А куда я его, дикаря, потом дену? У него из документов одно имя — Мишка–дурачок. Наверное родился здесь и ходить толком не умеет.»

— Благодарствуй, стояк, — сверкнув глазами, ответил хозяин норы. — Я так считаю, лучше здесь умереть лежа, чем там жить на коленях. Ты, стояк, зря народ баламутишь. У нас своя жисть, у тебя — своя. Был у нас здесь один такой же шустрый, все на четвереньках бегал, да народ подбивал, пока ноги не поотрывало. Тоже любил речи говорить. Сейчас многие болтают. Порядка совсем не стало. Ничего, кончится Время Великого затишья, всем припомнится.

— Время Божьего гнева, это когда стреляют? — стараясь попроще сформулировать вопрос, спросил Алексей.

— Это когда с неба падает очищающий огонь — кара за неверие и распутство наше, — назидательно ответил Мишка–дурачок. — Опять же, огонь людишкам шибко расплодиться не дает. А то ведь давно бы заполонили весь город и перегрызли друг дружку. Да, места у нас маловато, — с сожалением закончил он.

— А огонь этот какой? — не отставал Зайцев.

— Божий, — тихо пояснил хозяин норы.

— Ладно, хотите ползать, ползайте, — потеряв надежду получить вразумительное объяснение, сказал Алексей. — Кстати, вчера у меня в трактире стащили сапоги фляжку и ружье. Ружье — это такая палка.., подбирая слова, начал он. — Внизу деревянная, наверху железная…

— Там, небось, и валяется, — перебил его Мишка. — У нас не тащат. Мы честность блюдем. Чужое — никогда.

— А картошку? — вспомнил Зайцев.

— Картошка — святое.

— А фляжка? — не унимался Алексей.

— Побаловаться небось взяли, — начиная злиться, ответил Мишка. — Они же как дети. Наиграются, отдадут.

— Ну, дети, так дети, а мне пора, — усмехнувшись, сказал Зайцев. Ему очень не понравились слова «они же как дети». Эта фраза высветила и кем аскет–пещерник считает себя и, возможно, его действительный статус в обреченном на вымирание подземном минигосударстве. — Значит, ты здесь первый парень на деревне? — спросил он.

— Первый, не первый, а народ слушается, — хвастливо ответил Мишка–дурачок, чем напомнил психологу Зайцеву подростка из тех, кто не способен выделиться из среды своих сверстников, а потому окружает себя малолетками и верховодит ими.

— Покажи дорогу наверх, — помолчав, попросил Алексей.

После этих слов с лицом хозяина норы вдруг случилось нечто, не предвещающее гостю ничего хорошего. На губах у Мишки появилась полубезумная улыбка, он опустил глаза и, давя смех, проговорил:

— А тебя не отпустят.

— Почему? — удивился Зайцев.

— Не тот стояк. Забрел — все.

От неожиданности, словно вполне мирный на вид собеседник выхватил нож и приставил к горлу, у Алексея сперло дыхание. Он заволновался и посмотрел на циновку, как–будто проверяя, успели на выход из норы поставить решетку или нет.

— А на хрена я вам нужен? Что вы со мной будете делать? — стараясь сохранять невозмутимость, спросил он.

— Убьем наверное, — показав остатки гнилых зубов, спокойно ответил Мишка–дурачок.

Самое жуткое в словах хозяина было то, что они не выглядели угрозой. Из уст Мишки они прозвучали столь же естественно и даже целомудренно, как при обсуждении дикарями–людоедами своего страшного меню.

Зайцев поперхнулся следующим вопросом, невольно отпрянул назад к стене и машинально вытер со лба пот. От испуга он не знал, что говорить. Молчал и Мишка. Он изучающе, с улыбкой наблюдал за стояком и как китайский болванчик кивал головой.

— Выведи меня наверх, — наконец, дрожащим голосом попросил Алексей. Выведи, вместе пойдем в деревню. Там живут нормальные люди, как и ты, с руками и ногами…

— А кто тебе сказал, что здесь — ненормальные? — не переставая зловеще улыбаться, спросил хозяин норы.

— Там нет времени божьего гнева, — торопливо проговорил Зайцев. — Там не стреляют. Там всегда великое затишье. — Алексей кивнул на стену, исписанную символами и выдал свой последний аргумент: — Тебе не надо будет придумывать азбуку, научишься читать…

— Я знаю грамоту, — как–будто наслаждаясь смятением стояка, ответил Мишка–дурачок и после небольшой паузы добавил: — Вашу. А я хочу свою.

— Ты издеваешься! — вдруг закричал Зайцев и сам испугался своего крика. Ему показалось, что за циновкой кто–то лежит, что его будущие мучители давно сползлись к жилищу Мишки–дурачка и только дожидаются его сигнала. — Ты врешь, — тихо проговорил он. — Я весь день ползаю по вашим норам и не убили.

— Совет держали, — ответил Мишка. — Где выход, ты не знаешь. Ползай пока.

— Послушай, — стараясь говорить как можно спокойнее, сказал Алексей. Отпусти меня… Я отплачу тебе… Я очень хорошо заплачу… Я принесу вещи, которых здесь и не видели…

— Стеклянные бусы что ли? — хохотнул хозяин норы.

— С ними ты станешь.., — не слушая Мишку, продолжил Зайцев, но тот снова не дал ему договорить:

— Или ружье подаришь? — Мишка усмехнулся и передразнил Алексея: «Палка, внизу деревянная, наверху железная». Не надо нам твоих вещей, азбука, пожалуй, посильнее будет. Я бы сам тебя удавил, да не могу. Я освященный.

— Понятно, — затравленно произнес Зайцев и попятился к выходу. Он отодвинул ногой циновку, задом выполз из пещеры и, не спуская глаз с ухмыляющейся физиономии дурачка, скрылся в тоннеле.

— Вон, слышь, за тобой ползут! — крикнул ему вдогонку Мишка и рассмеялся таким подлым трескучим дискантом, что Алексей рванулся в темноту, совершенно позабыв о сбитых в кровь локтях и коленях.

Зайцев не просто полз. Извиваясь всем телом, он, как ему казалось, летел по проходам, часто врезался на поворотах головой в стены, обливался едким горячим потом и испытывал такую жажду, какой у него не было даже на болоте. Алексей был так напуган, что собственное шуршание принимал за шум погони. Он пытался ползти ещё быстрее, но по неопытности часто клевал лицом в землю, да поочередно оббивал то левое, то правое плечо о близкие стенки лабиринта.

— Уроды! — задыхаясь, бормотал он. — Кроты! А я им ещё хотел помочь. Да вас закопать мало. К чертовой матери взорвать это крысиное гнездо.

Остановил Зайцева несильный удар чем–то мягким в ухо, и вслед за этим снова послышался звонкий смех, который быстро удалялся в боковой проход. От неожиданности Алексей лицом ткнулся в пол и замер. Сжавшись от страха, он ждал, что будет дальше, но очень скоро понял, что это дети.

— Ребята! — запоздало заорал он. — Эй, ребята, идите… то есть, ползите сюда. Я вам кое–что дам. Подарю.

Так и не даждавшись ответа, Зайцев застонал и в отчаянии ударил кулаком по земле. Он хотел было продолжить путь, но сразу понял, что не может сдвинуться с места. Всякое шевеление вызывало острую боль в спине, в суставах и особенно в локтях и коленях.

Никогда ещё Алексей не чувствовал себя таким беспомощным. «Это конец! — уронив голову на ладони, подумал он. — Лучше бы я утонул в болоте. Там, по крайней мере, сразу. Здесь же, что бы подохнуть, надо ещё поползать.»

— Стояк, уснул что ли? — откуда–то сверху послышался мужской голос, и вслед за этим на Зайцева свалился здоровый кудияровец. Упав на него, он вышиб из легких Алексея воздух, чувствительно ударил культей ноги по затылку и быстро уполз.

Зайцев не сразу сообразил, что прямо над ним находится люк. От боли и унижения он готов был расплакаться.

— Суки! — тихо, с остервенением пробормотал он. — Ничего–ничего, я найду выход. — Впрочем, Алексей уже не очень верил в то, что из этого «критского» лабиринта можно самостоятельно выбраться. Зайцев вспомнил Клавку и пожалел, что не уступил ей. Будь он дальновиднее, эта пещерная баба, кудияровская Ариадна помогла бы ему добраться до поверхности. Но представив её — грязное панцирное существо — в роли любовницы, он содрогнулся. «Все равно, что с черепахой или гигантской игуаной, — подумал он и переключился на свалившегося мужика: — А ведь эта тварь грохнулась на меня сверху», — осенило его, и будто в подтверждение этого Алексей явственно ощутил слабенький сквознячок. Тянуло еле заметно, но свежеватый воздух отличался от застоявшейся жирной вони более жидкой консистенцией.

Зайцев поднял руку и нащупал края круглого отверстия. Стеная от саднящей боли, он с трудом встал на четвереньки и просунул голову в люк. На верхнем уровне была такая же непроглядная темень, но он был ближе к поверхности, и Алексей полез. Ему уже почти удалось выбраться наружу, но тут что–то ударило его по голове. Перед глазами у Зайцева вспыхнуло огненное зарево, затем он почувствовал, что куда–то проваливается, как в прямом, так и переносном смысле.

Очнулся Алексей в слабо освещенной пещере. Как ему показалось, по рисунку ли стен или расположению пятен копоти на потолке, он здесь уже был, хотя с непривычки отличить одну глиняную нору от другой было почти невозможно. В кривой плошке потрескивал фитиль, перед глазами у Зайцева стояла оранжевая муть и мелькали черные мошки. Алексея слегка подташнивало, но он приписал это вонючей духоте, к которой никак не мог привыкнуть.

Зайцев потрогал ушибленное темечко, медленно повернул голову, и вслед за этим над ним склонилось бледное Танькино лицо. Алексей вздрогнул от неожиданности, но узнав её, застонал, положил ладонь на лоб и спросил:

— Это ты меня?

— Неа, — сообразив, о чем речь, ответила хозяйка норы. — Охрана не велела тебя выпускать. Ты не боись, я тебя схороню.

— А почему не велела? — кряхтя, спросил Зайцев.

— Закланный ты, — с нескрываемой тоской в голосе ответила Танька. — Не тот стояк, да ещё и сам приполз.

«Закланный, закланный…» — мучительно пытался докопаться до смысла Алексей. Когда же до него дошло, он резко сел и испуганно спросил:

— Что это значит? Вы что, приносите человеческие жертвы? — Но увидев непонимание на её лице, сформулировал попроще: — Убьете что ли?

— Не ори, — прошептала Танька и очень выразительно стрельнула глазами в сторону выхода. — У меня тебя никто не тронет.

Обещание спасти ему жизнь отнюдь не обрадовало Зайцева. Впервые за все проведенное здесь время Алексей осознал, что попал не к убогим инвалидам, собранным в таежных катакомбах по воле какого–то жестокого начальника–фантазера, и не к сумасшедшим, а к настоящим дикарям, таким же реальным, как и он сам. Еще надавно Зайцев очень абстрактно представлял людей, которые по своему развитию находились на пару ступенек ниже их дворника — человека болтливого и неправдоподобно тупого. Дикари существовали как бы сами по себе, да и то лишь в онтологическом смысле. Они заполняли временное пространство от появления каменного скребка до пирамиды Хеопса и служили скорее опровержением библейского мифа о сотворении мира, нежели реальными разумными существами, застрявшими в неолите. Обычно слово «дикарь» вызывало в памяти Алексея картинку из «Истории древнего мира»: человекоподобный свирепый самец держит в мохнатой руке каменный топор, а на заднем плане мирно пасутся волосатые мамонты. И вот он столкнулся с ними.

Хозяйка пещеры ещё что–то возбужденно нашептывала ему, но Зайцев даже не пытался слушать — он думал, как отсюда выбраться. Вариантов кроме как через тоннель не было, поэтому в голову ему лезла всякая чушь: взять в заложники старосту, попробовать пробиться через верх, пристрелить хотя бы одного для острастки. Правда, у него не было ни оружия, ни сил, что бы до него добраться. А пустое фантазирование создавало лишь видимость поиска выхода, и Алексей прекрасно это понимал. Но отказаться от него, означало остаться один на один с тем, что он имел.

— Эй, — Танька толкнула его в бок. — Исть хочешь?

— Нет, — сквозь зубы ответил Зайцев.

— Тогда расскажи, как живут стояки, — попросила она. — Сказывают, они ходют ногами.

— А ты никогда не видела? — раздраженно ответил Алексей.

— Неа. — Хозяйка подползла к нему поближе и осторожно положила голову рядом с плечом Зайцева. — Сказывают, у вас плохо.

— Врут. У нас хорошо. Это вы здесь живете как шампиньоны. — Ему было тошно и от собственных мыслей, и от убогого гостеприимства этой дикарки, и особенно от невозможности оградить себя от её навязчивого желания поладить с инородцем. — По крайней мере, у нас не едят людей, — после паузы сказал он.

— У нас тоже, — почувствовав в голосе пленника–гостя плохо скрытый упрек, ответила Танька.

— У нас есть все, — многозначительно, с истерическим вывихом в голосе произнес Алексей и застыдился самого себя. Он даже не понял, как в его высокообразованных мозгах могла родиться такая глупая, ребяческая похвальба.

— У нас тоже, — приподнявшись на локте, ответила хозяйка норы.

— А у нас.., — начал Зайцев, но запнулся и мысленно продолжил: «в квартире газ…» Ему очень хотелось чем–то поразить и одновременно уколоть её, а может быть, даже унизить. Придумать нечто такое, отчего эта первобытная ползунья сразу запросилась бы с ним наверх. Но после второго «у нас тоже» Алексей сообразил, что это невозможно. У них здесь действительно было то же самое. Сказать, что наверху быт сильно отличается, и в каждом доме есть холодильник с телевизором — она не поймет. Эта невозможная вонь для них норма, жилой дух. Говорить о каких–то абстрактных для неё вещах не имело смысла.

Только сейчас Зайцев обратил внимание на то, что с остервенением чешет голову и тут же с ужасом вскочил, ударился головой о потолок и со стоном схватился за ушибленный затылок.

— Зараза! Бедная моя башка! У вас что, блохи есть? Насекомые. Вши, блошки — в волосах?

— Есть, — спокойно ответила Танька, всем своим видом показывая, что не понимает, почему стояк так переполошился.

— Да, действительно у вас есть все, — валясь на спину, проговорил Алексей. — Час от часу не легче. Вшей я уже подхватил. Осталось подцепить проказу, сифилис и потерять ноги. И можно не возвращаться домой.

— Оставайся, — оживиласьТанька. — Мужиков у нас мало.

— Спасибо, — поблагодарил Зайцев таким тоном, что хозяйка пещеры обиделась.

Из тоннеля послышался легкий шорох. Алексей повернулся к выходу и увидел, как мимо норы проковыляла белая коза с огромным выменем. Вместо передних ног у неё были короткие обрубки разной длины, и это симпатичное домашнее животное передвигалось рывками, высоко задрав задницу вверх.

— О, боже! — воскликнул Зайцев, завороженно глядя на увечную козу. Может, у вас здесь и безногие лошади со слонами есть? Ради бога, покажи выход. Умоляю тебя! Ты же умная, красивая баба. Ну зачем я тебе такой урод: с ногами, с руками…

— А чего тебе ещё надо? — вдруг тихо спросила Танька. — Разве здесь плохо?

— Я не говорю, что плохо, здесь хорошо, — без особого труда соврал Алексей. — Лучшего места под землей и не найдешь. Но я не привык так жить.

— Как? — удивилась Танька. — Все есть, дом — полна чаша.

Эта «полна чаша» настолько поразила Зайцева, что поначалу он изумленно уставился на хозяйку, а затем издевательски расхохотался. Это пещерное зазеркалье потрясало его не столько скудостью жизни, сколько несоответствием вещей и понятий, стоящих за одними и теми же словами. Невольно возникал вопрос: а что есть мерило? И снова в его памяти всплыла кем–то сказанная фраза «мир — есть описание мира».

Алексей даже позабыл о насекомых, болящих локтях и коленях. Он привалился спиной к стене и с искренним любопытством поинтересовался:

— А что, по–твоему, значит «полна чаша»?

— Тепло… свет… еда, — не задумываясь, ответила Танька и, немного помешкав, добавила: — Я.

— Ты?! — демонически рассмеялся Зайцев. — Да ты… — Он хотел было спросить, видела ли она когда–нибудь себя в зеркале, но вовремя остановился. Правда, по интонации Танька прекрасно поняла, что он имел в виду. Она почувствовала в этом оскорбительном восклицании «ты!» не только презрение, но что ещё хуже, не признание в ней тех основных женских достоинств, которые она считала существующими, приобретенными большим трудом, что составляло её гордость. Такое откровенное пренебрежение страшно оскорбило её и, опустив глаза, Танька сквозь выступившие слезы прошептала:

— Иди.

— Куда? — не понял Алексей, хотя настроение хозяйки расшифровал правильно.

— Туда иди, — указала она на выход. — Иди отсюда! Значит правду сказывают, стояки — ироды.

— Да ты хотя бы знаешь, кто такой Ирод?! Ты хоть знаешь, что говоришь?! — сорвался на крик Зайцев. Осколки исторических событий и библейских мифов оказывается жили и здесь, в рукотворной преисподне, но уже в виде атавизмов, совершенно непонимаемые, как отголосок прошлой, неизвестной жизни.

Алексей уже хотел выползти из норы, но боль не позволила ему это сделать. Он лишь перекатился на бок и простонал:

— Не могу. Разваливаюсь на куски.

— Тады лежи и молчи, — тихо проговорила Танька.

Глава 4

Зайцев не имел понятия, сколько пролежал в этой черной дыре — время в пещере никак не ощущалось. Он посчитал, что они дважды засыпали, три раза Танька подливала в плошку масла, четыре раза приносила ему картошку и воду, один раз он ползал в сортир и промучился там минут сорок, пытаясь пристроиться над выгребной ямой в тесной, как собачья будка, норе.

Затем они молча лежали. Танька что–то мурлыкала, прижималась к нему горячим телом, и в какой–момент Алексей даже поймал себя на том, что прикосновения катакомбной дикарки возбуждает его, но потом сам же и возмутился этой нелепой мысли. За время пребывания здесь он научился расчленять царящий здесь смрад на отдельные фрагменты и сейчас отчетливо ощущал запах её немытого тела — так пахнут только норные дикие звери.

«И зачем я приперся в Разгульное? — машинально почесывая то голову, то залезая под мышки, уже не в первый раз пожалел Зайцев. — Пощупать какие–то мифические корни? Посмотреть, в каких условиях начиналась моя экскурсия в этот мир? Посмотрел. Какие там корни! Все давно обрублено, и любой мой московский знакомый мне куда ближе всех сибирских родственников вместе взятых. Есть только одно родство — похожесть существования, общая среда обитания. Какой к черту тюлень родственник медведю? Когда это было? Один живет в океане, другой — в лесу. Зов крови — это глупая, неизвестно кем и когда придуманная, сентиментальная туфта. Отец никогда не стремился назад в Разгульное. Он конечно же знал, почему, но молчал. Говорить о таких вещах просто не принято и опасно. Сам же в работе много раз использовал этот прием, психотерапевт хренов. Говорил клиенту, что сила человека в его корнях и традициях. Чья–то — возможно. Но я! Я–то как попался на эту дурацкую удочку? — Алексей тяжело вздохнул. — Ну, вот и выяснилось, что я «безродный космополит». Стоило ли ехать в такую даль, на историческую родину, чтобы ещё раз убедиться, что дважды два — четыре и только четыре?»

Чтобы лишний раз не рвать душу, Алексей заставил себя думать о возвращении в Москву. Когда же в очередной раз он погрузился в дрему, ему приснился странный лубочный город с большим количеством златоглавых церквей, раздрызганных кабаков и деревянных сортиров. По дощатым тротуарам в обе стороны, непрерывным потоком ползли нормально одетые люди с сумками и дипломатами, авоськами и чемоданами. У одних поклажа была приторочена как у вьючных животных к спинам, другие волокли её за собой. Все они были слепыми, с пустыми глазницами и спекшимися веками. Все напоминали цирковых пресмыкающихся, для смеха разодетых в человеческие одежды. Зрелище было апокалипсическим, и Зайцев даже остановился, чтобы перевести дух. «Постойте, — обратился он к ближайшему «пешеходу». — Пожалуйста, скажите, что это за город?» «Кудияровка», — не сбавляя скорости и не поворачивая головы, бросил слепой.

«Так вот он каков Китеж–град этих несчастных калек», — подумал Алексей и осмотрелся. Совсем страшно ему стало, когда он понял, что ползет вместе со всеми, но понятия не имеет, куда и зачем. Причем, у Зайцева это получалось легко и просто, словно он передвигался таким образом с самого рождения.

Как Алексею представлялось, от кудияровцев он отличался только тем, что был зрячим. Мысль о собственном превосходстве грела душу, но чтобы в этом окончательно удостовериться, он отполз в сторону и прикоснулся пальцами вначале к одному глазу, затем к другому — на месте глаз оказалась гладкая кожа без каких–либо признаков глазных яблок и век. «Что это?! — в ужасе вскрикнул он. — Я же вижу!» Зайцев вцепился в плечо проползавшего мимо кудияровца с рюкзаком на спине и истошно заорал ему прямо в лицо: «Я вижу!» «Это тебе только кажется», — освобождаясь от его хватки, шелестящим голосом старосты проговорил кудияровец.

Алексей вынырнул из кошмарного сна как из ледяного омута, с ощущением, что освободился от смертельной опасности. Но, оглядевшись, сразу вспомнил, куда его занесла нелегкая и застонал от нахлынувшей безысходности. Он чувствовал себя заживо и навечно замурованным в канализационной трубе и никак не мог понять: за что, зачем и есть ли хоть какая–то возможность отсюда выбраться.

Проснувшись, Зайцев случайно разбудил и Таньку, которая тут же приподняла голову и хриплым со сна голосом спросила:

— Чего тебе?

— Ничего, — ответил он и торопливо добавил: — Кто у вас здесь самый старший?

— Знамо кто, староста, — снова укладываясь, разочарованно сказала хозяйка норы.

— Если он прикажет, меня отпустят? — не отставал Алексей.

— Неа, — ответила Танька. — У нас сообча решают.

— Да когда вы успели сообча–то? Позови старосту! Мне надо с ним поговорить.

— Не поползет, — лениво ответила Танька и нарочито громко зевнула. Чего ему зря ползать? Ты же не тот стояк.

— Тогда какого черта вы меня здесь держите?! — снова сорвался на крик Зайцев.

— Не выведешь нас, так гнев Божий отведешь. Нам и Время Великого затишья стояк принес.

— Значит здесь уже бывали стояки? — оживился Алексей.

— Бывали, — ответила хозяйка. Она запустила руку под подстилку, пошарила там и вытащила на свет небольшой блестящий предмет из того, верхнего мира, в который Зайцев так отчаянно желал вернуться. Это оказалась солдатская кокарда.

Алексея даже прошиб пот от чудовищной догадки, и он не сразу решился спросить, где тот, что её носил? Ему вдруг привиделся даже не этот несчастный солдатик, от которого, по–видимому, осталась одна аллюминевая кокарда. Он очень ярко представил следующего бедолагу, которому показывают его — зайцевскую — фляжку, ружье или перочинный ножик.

— Вы что, убили его? — тихо спросил он.

— Господь с тобой, мы богоносцы, — искренне возмутилась Танька и показала глазами на потолок. — Сам ушел. Убег, значит. Поэтому тебя Мишка и не отпущает. Чтобы, как сказано в священной книге: «И придет стояк, и отворотит от нас беду, и умилостивит Бога, и перестанет Бог гневаться.»

— Да, нет в ваших священных книгах этих слов, дурят вашего брата! горячо проговорил Зайцев и с нарастающим возмущением продолжил: — И никакие они не священные. Я обманул старосту, я умею читать. Позови его, я все ему расскажу… хоть весь устав от корки до корки прочитаю. Вы сидите в этой помойной яме, жрете одну картошку, гадите под себя, а там..! — От одной мысли, как хорошо ему было в том мире, откуда он пришел, у Алексея свело челюсти. Он хотел было коротко и красочно описать, какая замечательная жизнь наверху, но Танька огорошила его ответом:

— Да знаю я грамоте, — воспользовавшись заминкой, сказала она. — И староста знал, когда зенки были. Сам нас учил. Только не верит, что там такое написано. А без священных книг все одно нельзя — зачем жить непонятно.

— А как же тогда..? — оторопев, начал было Зайцев, но внезапно замолчал, лег на спину и скрестил руки на груди. Ему вдруг сделалось совершенно неинтересно, что староста собирался вычитать в «Уставе Вооруженных сил СССР» и зачем врал. Затем ему пришла в голову идея, что староста ждал от него какого–то иного толкования «священного» текста, и Алексей вспомнил свою же шутку: «возьмите полстакана муки».

— Мишка–дурачок вам все растолкует, — равнодушно проговорил Зайцев и с сожалением подумал: «Эх, дурак я, дурак! Мне бы вычитать им из Устава, что, мол, тот я стояк, и выведу их в Кудияровку, и дам каждому по мешку картошки и ведру самогона. Кто меня за язык тянул — неграмотнй! А теперь иди, доказывай, что ты и есть тот, которого они всю жизнь ждали — спаситель и благодетель рода кудияровского». — Так я у вас что, вместо талисмана? наконец вяло поинтересовался он. — Ну, амулета.., оберега.

Хозяйка пещеры как–то поджалась, что, очевидно, было равносильно пожиманию плечами и пробормотала:

— Не знаю я никакого амурега и талисмета.

— Ни хрена я от вас не отведу, — вдруг снова сорвался Алексей. — Не дождетесь. Наоборот, руки–ноги заживут, я вам такое устрою…

Зайцев старался не ожесточаться, чтобы окончательно не потерять над собой контроль и не наделать непоправимых ошибок. Ему казалось, что именно на её помощь он может расчитывать, но для этого следует как следует поработать, убедить несчастную кудияровку помочь стояку. И все же злоба душила его, и Алексею стоило огромного труда, чтобы не закатить хозяйке настоящую истерику с мордобоем. Он попытался сбить гнев глубокии вдохами, и эти упражнения развеселили Таньку.

— Чего это ты? — со смехом спросила она.

— А сюда я как попал? — вопросом на вопрос ответил Зайцев. — Кто меня приволок?

— Я, — перестав смеяться, проговорила хозяйка.

— А по башке кто дал?

— Сам ударился, — ответила Танька и повернулась к нему спиной.

Это очевидное вранье заставило Алексея задуматься о том, какую все–таки роль уготовили кудияровцы своему пленнику. Ему не хватало знаний о жизни и традициях этих подземных богоносцев, и разговор с Танькой до сих пор ничего ему не дал. Зайцев не мог даже применить свои профессиональные навыки врачевателя душ. Как оказалось, чтобы расположить к себе человека, а потом попытаться воздействовать на него, требуется как минимум, чтобы тот понимал, о чем говорит психолог, знал, что тот является психологом, и сам мог более–менее свободно изъясняться на современном языке.

— У тебя есть душа, — неожиданно произнес Алексей.

— Есть, — охотно согласилась хозяйка.

— А я специалист… тьфу ты, черт! Знаток. В общем, там наверху я лечу человеческие души. «Зачем я это говорю? — вдруг подумал Зайцев. — Допустим, она поняла, что это изменит? Как раз она–то меньше всего походит на человека, которому требуется психолог.» — Другими словами, я — маг. Ну, волшебник, ведун, — неуклюже пояснил Алексей и снова ужаснулся своим словам: «Что я несу?! Волшебник! А сам лежу в этом говне и не могу себе помочь.»

— Ничего, ничего, — успокаивающе проговорила Танька и пристально посмотрела пленнику в глаза. Она не моргала, и хлипкий язычок пламени масляного светильника словно чертенок отплясывал в её больших черных зрачках какой–то ужасный первобытный танец. Зайцев хотел было отвести взгляд, но почувствовал, что не в состоянии этого сделать. И прежде чем окончательно смежить веки, он увидел, как Танька подняла руку и плавно провела ладонью у него перед лицом. Когда же Алексей очнулся, рядом никого не было. Он не сразу вспомнил, что произошло, и некоторое время лежал без движений на спине и разглядывал близкий потолок. Зайцев не сомневался, что усыпила его Танька, и это открытие немного напугало Алексея. Вышло все чрезвычайно глупо и позорно: он похвалялся своими несуществующими паранормальными способностями, тогда как эта грязная дикарка по–настоящему владела искусством гипноза и без всяких слов блестяще доказала это. «Этим существам не страшны ни термоядерная война, ни космические катастрофы, — с тоской подумал Зайцев. — Они видят в темноте, владеют гипнозом, жрут одну картошку, и вполне могли бы научиться переваривать сине–зеленые водоросли. Они–то и есть люди будущего, тот самый генофонд. Люди, которые переживут любые катаклизмы и дадут жизнь homo futuri. В конце концов, выжили же крокодилы и вараны. Их бог был прав, что до поры до времени спрятал кудияровцев под землю. Здесь они лучше сохранятся. Не удивлюсь, если когда–нибудь выяснится, что где–то в океане обзавелись жабрами и живут на дне такие же вот богоносцы. А что, с его стороны это даже мудро, нельзя же держать все яйца в одной корзине. Но я–то не из этой корзины, чародей засраный, — самоедствовал Алексей. — Интересно, что она ещё может? Вот будет мне подарочек, если она умеет читать мысли… если ОНИ умеют читать мысли. Хотя, какая разница, они и так знают, что я собираюсь бежать.»

Удивительная способность кудияровцев или даже одной Таньки заставила Зайцева позаботиться об осторожности. Он решил сделать вид, что смирился с пленом и на всякий случай думать исключительно словами незнакомыми малограмотным ползунам. Размышляя над этим, Алексей часто ловил себя на мысли, что стыдится своей веры в телепатию кудияровцев. И все же Зайцев поставил себе цель — всерьез разобраться, как же он все–таки думает: образами, понятиями или словами.

Неожидано Алексей услышал громкий свистящий шепот. Кто–то возился у выхода, и Зайцев наконец повернул голову. В полумраке он разглядел те же две физиономии кудияровских то ли девок, то ли баб, которые уже появлялись здесь во время его встречи со старостой. Девки чего–то не поделили, возможно, более удобное для наблюдение место, но едва стояк зашевелился, они угомонились.

— А где Танька? — спросил Алексей и сам удивился безразличию, с которым прозвучали его слова.

— В трактир поползла, — жеманясь, ответила одна. — Исть–то небось хочешь?

— А вы, стало быть, меня охраняете? — усмехнулся Зайцев.

— Неа, — ответила другая и залилась смехом. — Смотрим.

Алексей вышел из состояния прострации так же внезапно, как и погрузился в него. Он резко поднялся, чудом избежал удара о потолок и, срываясь на фальцет, заговорил:

— Девушки, милые, добрые, помогите найти выход! Я вас по–царски отблагодарю! Вернусь, привезу вам все, что душа пожелает: платья, колготки, фу, черт! Бусы… красивые картинки… на стенку повесите. Что у вас здесь считается самым ценным… дорогим? Ну, чего вам хочется?! Все привезу!

— Правду сказывала, — не обращая внимания на посулы стояка, со смехом проговорила первая, и вдруг обе кудияровки мгновенно исчезли из проема.

— Какую правду?! — заорал Зайцев. — Кто сказывал?!

— Танька, — глухо донеслось до него из глубины тоннеля.

— А–а–а! — в отчаянии закричал Алексей и повалился на травяное ложе. Сумасшедший дом! Дикари! Уроды! Дайте только добраться до Разгульного!

Зайцев вцепился в плетеную подстилку, попробовал её разодрать, но она оказалась слишком толстой и крепкой для его пальцев. Впрочем, неудачная попытка сорвать зло на подстилке натолкнула его на мысль, что из этих сушеных стеблей может получиться прочные наколенники и налокотники. Не мешкая, Алексей достал чудом не украденный перочинный нож, раскрыл его и остервенело принялся отрезать полоску шириной в пятнадцать сантиметров. Но едва начав, он сообразил, что прямо под светильником это будет слишком заметно.

Зайцев не успел ничего сделать, как появилась Танька с миской дымящейся картошки и большим кувшином. Она подползла по–змеиному бесшумно, и Алексей едва успел спрятать нож под лежанку. Он сделал вид, что почесал ногу, затем растянулся во весь рост и заложил руки за голову.

— Я вина принесла. Хошь? — спросила Танька и поставила кувшин у стены.

— Нет–нет, — быстро ответил Зайцев. Он уже почувствовал запах кудияровской самогонки, и от воспоминания о ней его едва не стошнило. Убери эту гадость. Вино! — язвительно выдавил он из себя. — Отнеси назад. Вонять здесь ещё будет.

— Как хошь, а я выпью, — нисколько не обидевшись, сказала Танька. — А исть–то будешь?

— Исть буду, — согласился Алексей.

Зайцев уже разработал план побега, и теперь оставалось лишь дождаться следующего исчезновения хозяйки норы. Первоначально он собирался проследовать за Танькой, когда она отправится в трактир, но быстро отказался от этой идеи. Угнаться за кудияровкой с разбитыми локтями и коленями было невозможно. Тем более, что на пути им обязательно повстречались бы её соплеменники. Второй вариант был более простым, но слишком темным. Вернее, Алексей не представлял, насколько он осуществим. Подползая к сортиру, слева от себя он почувствовал слабое движение воздуха и понял, что двигаться надо туда, откуда тянет сквозняком. Далеко ли выход на поверхность или близко, Зайцев не знал. Градостроительские особенности кудияровского поселения не были ему известны. Единственной надеждой Алексея было то, что общественный сортир для лучшей вентиляции могли поместить где–то рядом с лазом.

Демонстрировать свое смирение Зайцев решил добросовестно, иначе фальшь только насторожила бы Таньку. Правда, его смущало одно обстоятельство: хозяйка могла неправильно истолковать его покорность и начать навязывать пленнику те отношения, о которых он не мог думать без ужаса и отвращения.

После скудной трапезы время снова потянулось так медленно, будто у кудияровцев его не существовало вовсе. Здесь день не сменял ночь, а ночь день. Алексей не удивился бы, если как Одиссей узнал бы, что с тех пор, как он покинул Разгульное, прошло не несколько суток, а пять–шесть лет. Минута здесь явно равнялась не шестидесяти секундам, а час — не шестидесяти минутам. Мера времени в подземелье как–будто устанавливалась самостоятельно, произвольно, и угадать, каким по продолжительности будет следующий отрезок, было невозможно. Начало его размывалось безумно тягостным ожиданием конца, конец невозможно было представить из–за бессмысленности настоящего, а настоящее казалось безграничным из–за отсутствия начала и конца. Таким образом, круг замыкался как лента Мебиуса, и единственным спасением от этой метафизической напасти было не дать пропасть ощущению бега времени, запустить внутренние часы и следить, чтобы они не остановились.

Проснувшись в очередной раз, Зайцев почувствовал, что хозяйка гладит его по животу. Он хотел было отбросить её руку, но сдержался и повторил однажды сказанное вранье:

— Там наверху у меня есть жена. Я не могу так… быстро.

— Мишка сказывал, у стояков жен не бывает, — горячо прошептала Танька, но все же руку убрала. — Сказывал, черти вы. Сверху падаете людей смущать.

— Много он знает, — ответил Алексей. — Черти разве сверху падают? Тогда уж ангелы. Бог–то ваш где обретается? Наверху.

— Нет, — неожиданно возразила Танька. — Бог в земле живет, под нами.

«Интересно, — подумал Зайцев. — А если бы судьба загнала их на деревья, где бы жил бог? Неисповедимы пути твои, господи, — внутренне усмехнулся он. — И куда ты только не помещал себя изобретательным человечьим умом.»

— А что же ты меня, черта… — Алексей хотел было сказать «домогаешься», но смягчил вопрос: — Что же ты меня приютила? Грех ведь это.

— Грех не приютить, — назидательно проговорила Танька.

— Так, черта же, — не отставал Зайцев.

— Черта тоже Бог сотворил. Тоже дитя его. Чичас вот черт, а потом, глядишь, человеком сделался.

«Забавная философия, — подумал Алексей и отвернулся к стене. — Очень по–русски. Да, пропади она пропадом эта страна, где ангелы и черти спокойно кочуют с неба не землю и наоборот. Только привыкнешь голову задирать, а там уже Сатана обосновался.»

— А Мишка ваш кто? — поинтересовался он.

— Дурачок, — ответила Танька.

— Это понятно. Почему у него руки и ноги целы?

— Дома сидит, — пояснила хозяйка.

— Может, он тоже стояк? — машинально почесывая голову, просто так спросил Зайцев. Танька промолчала, но, очевидно, почувствовав в этом примере собственную пользу, через некоторое время ответила:

— Был стояк. А вон вышел весь, человеком сделался.

«Вот паразит! — про себя возмутился Алексей. — Небось какой–нибудь сбежавший уголовник или дезертир. Отсиживается. Господи, нашел, где прятаться! А ведь он знает, что такое Устав, и специально кудияровцам головы морочит. Дурачок, а понял, чем их приручить. Все правильно, дикарям нужны такие книги, которые невозможно ни понять, ни прочитать. Неважно, что в ней написано. Тайна и незнание — основа любой религии. Харю бы начистить этому бесноватому философу. Как земляной червь рыхлит мозги кудияровцев и сам же потом сеет черт знает что.»

— А за что же бог гневается на вас, если вы богоносцы? — задал каверзный вопрос Зайцев.

— Предали потому что, — со вздохом ответила Танька. — Сказывают, дерево у нас в Кудияровке стояло. Плоды на нем росли очень вкусные, а исть нельзя было. Бог не велел. Ан нет, нашлись ослушники. Поели, вот и пришли лихие люди…

— Все–все–все, хватит, — раздраженно остановил её Алексей. В устах кудияровки рассказ о Древе Познания выглядел столь нелепо и не ко времени, что Зайцев не выдержал. «Прав был Юнг, — закрыв глаза, с тоской подумал он. — Как люди жили, так и продолжают жить первобытным умом и не собираются меняться. А ницшеанский правильно умозаключающий человек — фантазия несчастного одиночки, придуманная от отчаяния и ненависти к идиотизму.»

Зайцева все более охватывала злость. Разговор с Танькой был ему до отвращения скучен, спать не хотелось, а молча лежать он опасался кудияровка все настойчивее оглаживала его, и все явственнее в её приставаниях ощущалась безапеляционность хозяйки положения. Кроме того, Алексей понял, что боится её, как боятся крупное животное, не зная его повадок. Дожидаться следующей кормежки становилось невмоготу, возвращаться к прерванному разговору или заводить новый было противно, и Зайцев капризно заявил:

— Пожрать бы.

— Так недавно ж.., — удивилась Танька.

— Да здесь разве поймешь, давно или недавно, — раздраженно ответил Алексей. — Хочется и все. Может у вас и хлеб найдется? Хоть маленький кусочек? А то я привык.

— Что это? — спросила хозяйка.

— Не знаешь, — с бессмысленным упреком проговорил Зайцев. — Дожили. В Сибири не знают, что такое хлеб. Блюдо такое из муки. А мука из крупы. А крупа растет…

— Не ростим, — перебила его Танька.

Танька уползла не сразу. Она явно колебалась, то ли заподозрив какую хитрость, то ли следуя неписаному внутреннему распорядку. Но затем она все же сжалилась над прожорливым пленником и отправилась в трактир. Едва она исчезла в тоннеле, Алексей достал нож, но сразу же понял, что не успеет сделать ни налокотники, ни наколенники и только зря потеряет время. «Черт с ними, потерплю», — решился он и осторожно выбрался из пещеры.

Не обнаружив охраны, Зайцев быстро пополз в противоположную сторону, к сортиру. Он хорошо запомнил дорогу, но и без того путь к выгребной яме был столь же легко угадываем, как на открытой местности к ночному костру. Вонь густела с каждым метром, и когда перед самым сортиром Алексей повернул налево, он снова почувствовал сладковатую струю относительно свежего воздуха.

Зайцев пополз быстрее. На ходу он часто поднимал руку и ощупывал потолок, чтобы не пропустить лаз. Иногда до него доносились какие–то звуки, один раз в боковом проходе кто–то шумно выдохнул, и Алексей прибавил скорость.

Лаз в потолке обнаружился очень скоро. Зайцев и сам удивился как ловко он изогнулся и нырнул наверх. Ему начало казаться, что выход на поверхность где–то совсем близко, и он часто принюхивался, вертел головой, стараясь изодранной, вспотевшей щекой поймать прохладный сквознячок.

Настоящее ликование вызвал у него следующий лаз наверх. Это могло означать только одно — он недалеко от цели. И действительно, здесь было немного посвежее, и Алексей из последних сил рванулся вперед. «Скорее! шепотом подгонял он себя. — Скорее!»

Через несколько метров Зайцев почувствовал под руками пустоту, но не успел остановиться. На мгновение он завис над пропастью, попытался ухватиться за стенки и рухнул вниз.

Алексей свалился крайне неудачно. Вертикальная шахта оказалась неглубоким колодцем со студеной ключевой водой, из которой, очевидно, и таскали ему воду. При падении Зайцев машинально выставил руки вперед и воткнулся ими в твердое глинистое дно. Из–за страшной боли он едва не потерял сознание и чуть не захлебнулся, но ледяная ванна быстро привела его в чувство. Кисть правой руки оказалась то ли сломанной, то ли вывихнутой, что в его положении было почти равноценно.

Уже через минуту Алексей так окоченел, что дробный лязг его зубов, наверное, слышен был во всех прилегающих тоннелях, и все же звать на помощь он не решался. Здоровой рукой Зайцев ощупал стенки колодца, затем попробовал выбраться, но допрыгнуть до края прохода так и не сумел. «Это же надо быть таким невезучим, — чуть не плача, подумал он. — Почти ушел. Ушел ведь! Гады, нарыли колодцев!» Правда, Алексей выяснил, что его никто не охранял, и если бы не эта дурацкая оплошность, он бы уже был наверху. Теперь же ему предстояло вернуться в одну из этих смердящих нор, и неизвестно было, куда его определят на этот раз.

Глава 5

Зайцев держал поврежденную опухшую кисть в воде, аккуратно массировал её и соображал, как отсюда выбраться. Вода почти доходила ему до груди, диаметр колодца был не более метра, и Алексей вспомнил, как в детстве не раз взбирался по стенкам узкого коридора, упираясь в них руками и ногами.

Мысль о перочинном ноже пришла к нему не сразу. Зайцев успел так замерзнуть, что уже с трудом соображал и двигался. Он долго и неуклюже вытаскивал левой рукой из правого намокшего кармана нож, не меньше провозился с лезвием, которое не желало открываться. Затем столько же оглаживал скользкие глиняные стены, решая, откуда начать резать ступеньки.

Работать левой рукой коротким лезвием оказалось не таким простым делом, хотя сырая глина поддавалась легко. От холода движения Алексея стали нерасторопными, как и течение мыслей, словно бы они имели ту же материальную основу, что и кровь. Зайцев невольно сравнил себя с холоднокровными земноводными, у которых с падением температуры тела замедляются жизненные процессы. Закончив одну ступеньку, он принялся резать вторую на противоположной стороне. «Если это сон, — думал он, — если я лежу где–нибудь на болотном островке, то это самый длинный и мучительный кошмар в моей жизни. И до чего же неправдоподобно, но складно все это выглядит. Может быть во сне я скатился с горбушки в воду и поранил себе руку? Тогда почему я никак не проснусь от боли? Чушь какая–то. Это не я сплю, это они спят. И скорее всего, никогда уже не проснутся. А я им только снюсь. Я, живое воплощение той самой недостижимой мечты, о которой они грезят всю свою жизнь, бездарный пророк, который должен увести их назад в несуществующую Кудияровку, но никогда не уведет. И разбудить их никак невозможно. Этот «спящий» не проснется никогда. Может в этом и есть их спасение, потому что пробудившись, они увидят только собственное убожество? Увидят и от ужаса тут же всем скопом покончат собой. Интересно, если бы я остался здесь до конца дней, чем бы я занимался? — Алексей даже содрогнулся от этой жуткой мысли. — Валяться днями напролет рядом с уродливой, пьяной кудияровкой и думать, чем заполнить время, когда заполнять его попросту нечем? Или как Мишка–дурачок изобретать свою безумную азбуку? Нет, уж лучше сразу спиться и сдохнуть от белой горячки или цирроза печени. Разум здесь первый враг. В подземелье ему просто нет применения. Это могила, где из чувства самосохранения надо убивать его каждый день, хотя бы самогонкой.»

Зайцев закончил резать вторую ступеньку и понял, что не успеет выбраться. У него судорогой начало сводить ноги и низ живота, а конца работы не было видно. «Надо кричать, — как–то вяло подумал он. — Еще несколько минут и я окачурюсь. Как этот придурок сказал: лучше жить лежа, чем умереть на коленях? Нет, кажется, лучше умереть лежа… Идиоты! — Мысли его начали путаться, в голову полезла какая–то ерунда, но Алексей держался и не давал панике овладеть собой. — Чтобы стать кудияровцем, надо научиться ползать на брюхе, — приступая к третьей ступеньке, рассуждал он. — Нет, этого мало. Надо просто родиться в нужное время в нужном месте и не желать знать ни о какой другой жизни. Кудияровец — это существо, которое знает о назначении вилки, но даже не пытается ею пользоваться и жрет руками. Кудияровец — это нежелание.»

Рука Алексея сорвалась вниз и ударила по воде. Раздался всплеск, и сразу после этого сверху послышался очень низкий мужской голос:

— Стояк, ты что ли?

Зайцев испуганно замер. Несмотря на безвыходное положение, в нем все сопротивлялось возвращению к кудияровцам. А его спаситель не стал дожидаться ответа и крикнул:

— Держи веревку, гнида. Спать людям не даешь.

Что–то больно хлестнуло Алексея по темечку, он отпрянул в сторону и, не удержавшись, с головой погрузился в воду. «Вытащит, зарежу, — мелькнуло в голове у Зайцева. — Перережу горло и сбегу. Только бы рука не подвела.»

Вынырнув, Алексей, не закрывая ножа, спрятал его в нагрудный карман. Затем он поводил в темноте здоровой рукой, поймал тонкий канат, сплетенный из тех же болотных трав, и судорожно вцепился в него.

Кудияровец вытянул Зайцева на поверхность удивительно легко и быстро, словно пользовался лебедкой. Без особых усилий он протолкнул его в тоннель и приказал:

— Давай, залазь.

— Куда? — не понял Алексей.

— На спину, — грубо ответил кудияровец. — Куда же ишшо?

— В смысле, на тебя? — все ещё не понимая, что от него требуют, уточнил Зайцев.

— На кого же ишшо? Давай, залазь. Некода мне с тобой балабонить. — Он схватил Алексея за больную руку и так сильно дернул, что едва не вырвал кисть из сустава. Зайцев завопил от боли, едва не потерял сознание, а кудияровец, будто малого ребенка, затащил стояка на себя и быстро пополз. Он буквально летел в кромешной темноте, не задевая стен, словно на амортизаторах плавно покачивая седока. При этом кудияровец не пыхтел, не отдувался и скорее напоминал некий вид индивидуального подземного транспорта, что–то вроде гусеничного самоката. Даже сквозь мокрую одежду окоченевший Алексей чувствовал жар его тела и работу мышц, которые вздувались от напряжения и на доли секунды расслаблялись с точностью железного механизма. Это настолько поразило Алексея, что на время он позабыл о намерении убить кудияровца. Он лежал на широченной плоской спине тихо как мышь, чесал голову и пытался уследить за поворотами, но быстро сбился со счету. Кроме того, Зайцев вдруг ощутил облегчение — по–видимому, кудияровец, сам того не желая, вправил ему вывих кисти. «Ну и здоров же он, — подумал Алексей. — А ведь я до сих пор так и не выяснил, сколько их здесь. Сотня? Тысяча? А может сто тысяч?»

— Эй, как там тебя? — Зайцев легконько постучал перевозчика по плечу. — Слышь, мужик, куда ты меня везешь?

Очевидно, такое фамильярное обращение не понравилось кудияровцу, и он решил проучить стояка. Не предупреждая, он на всем скаку прыгнул в бок и припечатал наездника спиной к стене. Удар оказался настолько сильным, что воздух медвежьим ревом вышел у Алексея из легких.

Пока Зайцев приходил в себя, пока он собирался с духом, копался в кармашке, впереди показался едва заметный свет, такой же оранжево–тусклый и безрадостный, словно исходил он из самой преисподни. С приближением к нему Алексей заторопился. Ему нужно было срочно на что–то решаться, а он все тискал в ладони хлипкий сувенирный ножик и с отчаянием думал о том, что на самом деле не в состонии полоснуть кудияровца по горлу. Удерживал его даже не страх быть пойманным и не месть подземных жителей за смерть своего соплеменника. Зайцев понял, что не в силах преодолеть в себе запрет на убийство себе подобного. «Это же очень просто, — мысленно уговаривал себя Алексей. — Ведь он–то заколет меня, распотрошит как свинью и не поморщится. Он–то сможет! Это говорящее животное сможет! Эта мразь! Почему же я–то..?»

Как Зайцев не распалял себя, как не уговаривал, он не решился на убийство. Алексей вдруг почувствовал себя совершенно обессиленным, разжал пальцы и выронил нож. Сразу после этого кудияровец повернул влево, и они «въехали» в просторную по здешним меркам пещеру с более высоким потолком, в которой горели с десяток масляных светильников. Коптилки располагались по кругу на невысоких глиняных тумбах, и после долгого пребывания в кромешной тьме, эти несколько жалких язычков пламени показались Зайцеву праздничной иллюминацией.

В середине у стены, прямо напротив входа возвышалось что–то вроде языческого алтаря. На нем Алексей успел разглядеть несколько грязных, разноцветных лоскутков ткани, перевязанные пучки засохших растений, жестяную коробку из–под автоматных патронов и что–то ярко блеснувшее небольшой осколок стекла или зеркала. Посреди культовой пещеры на полу крестообразно лежали два тяжелых, грубо отесанных бруса. Они были крепко связаны между собой травяной бечевой, и Зайцев мгновенно догадался об их назначении. По обеим сторонам поперечной перекладины имелись петли, как Зайцев мгновенно сообразил, для рук. Такая же петля, но побольше была и на вертикальном брусе. «Крест, — подумал он и, холодея от ужаса, мысленно поправился: — Мой крест. Потому что не убил.»

Кудияровец остановился, бесцеремонно сбросил седока на пол, задом попятился к выходу и крикнул:

— Пашка, пригляди. А то ишшо уползет.

Только сейчас Алексей сумел разглядеть своего «благодетеля». Это был лобастый здоровенный мужичина с плечами настолько широкими, что выползая из пещеры, он задевал обе стенки прохода. Свирепая рожа варвара была так иссечена шрамами и морщинами, что больше напоминала поверхность такыра, нежели человеческое лицо. Удивило Зайцева и то, что у этого громилы имелись обе руки, при виде которых у Алексея от страха засосало под ложечкой. Они были черными от въевшейся в кожу многолетней грязи, с негнущимися скрюченными пальцами, мощные, словно паровозные рычаги и, как у всех кудияровцев, с широченными наростами на локтях.

В одно мгновение кудияровец бесшумно исчез в тоннеле, и сколько Алексей не вглядывался в темноту, ни его, ни приставленного к нему Пашку, так и не увидел. Зато он получил наконец возможность осмотреть кисть правой руки. Она немного припухла в суставе и на неё пока нельзя было опираться, но в общем боль почти прошла.

Зайцев давно огадался, куда его приволок спаситель. Разглядывать в святилище было особо нечего, да у него и не было никакого желания. Он понимал, что его судьбу уже решили, правда, не знал, какая участь ему уготована, а думать о худшем не желал. Успокаивало его то, что Мишка–дурачок тоже когда–то был стояком и остался живым. Вспомнил Алексей и слова Таньки, которая вполне искренне убеждала его в миролюбии кудияровцев.

— Эй! — крикнул Зайцев в темноту и приблизился к выходу. Он не знал, что представляет собой его тюремщик, а потому не торопился выползать. Но Алексей так же не знал и сколько ему отпущено времени и в его голосе явно звучала нетерпение. — Пашка, ты где? Пока их нет, давай договоримся. У меня к тебе деловое предложение. Слышишь, Пашка? Я богатый человек. Очень богатый! — Зайцев снова избрал эту тактику, потому что понятия не имел, чем ещё можно соблазнить людей, у которых из имущества имелись лишь хламида, подстилка, да пару примитивных плошек — для картошки и самогонки. В голове у него вертелось: «собаке надо предлагать мясо, корове — сено». — Я могу сделать тебя таким же богатым! — торопливо искушал он охранника. — Слышишь! Где ты?

Алексей высунул голову из пещеры и тут же сбоку получил по губам. Удар был не очень сильный, но хлесткий, а главное, неожиданный.

Зайцев отпрыгнул вглубь святилища и обиженно крикнул:

— Свинья! Подонок! Ох, ребята, когда я выберусь отсюда, вы у меня попрыгаете! Ну, я вам устрою! Я столько наведу сюда стояков, весь ваш крысятник перекопаем! А тебя, харя поганая, я достану в первую очередь!

Из–за стенки слева медленно показалась вначале голова, затем плечи, а вскоре и весь тюремщик. Появление этого чуда произвело на Алексея чудовищное впечатление. Данный экземпляр выглядел уродом даже на фоне остальных кудияровцев.

Зайцев и сам не мог сейчас понять, чего в его душе было больше: ненависти или сострадания. Пашка оказался жалким обрубком без рук до самых локтей и почти без ног. Его маленькая плешивая головка микроцефала была сплошь покрыта сочащейся розовой коростой и имела столь странную форму, что при беглом осмотре не воспринималась как верхняя часть человеческого организма. В сочетании же этот мятый, гнилой «корнеплод» и изуродованное тело ничего кроме ужаса не вызывало.

— Бог мой, Пашка! — потрясенно прошептал Зайцев разбитыми губами.

— Не старайся, стояк, это храмовник, он глухонемой. И, кажись, ничего не понимает, — послышался откуда–то сверху знакомый голос. Алексей задрал голову. Он помнил, что когда его привезли, на потолке не было никакого отверстия. Сейчас там появился квадратный люк, из которого вниз свешивалась голова Мишки–дурачка. — Ну, чего зенки вытаращил? Я это, я. Не дрейфь, тебе только яйца оттяпают и отпустят, — трескуче рассмеялся Мишка. — Что, не хошь?

— Ах ты сволочь! — наконец пришел в себя Зайцев. Он резко поднялся на колени, хотел было дотянуться до Мишкиной рожи, но тот успел задвинуть крышку люка.

Алексей не просто рассвирепел, он как–будто лишился рассудка и с диким воплем бросился вон из святилища. Но несколько точных и очень болезненных ударов по лицу заставили его отступить. Оказалось, что противостоять даже одному увечному кудияровцу на его территории Зайцев не мог. Это вызвало в нем такой взрыв злобы и отчаяния, что Алексей, неуклюже загребая ушибленной рукой, заметался по пещере в поисках какого–нибудь орудия. При этом он неистово выкрикивал нечто совсем непохожее на то, что говорил всю свою сознательную жизнь. Он перебрал все матерные слова с известными ему производными, перешел на доморощенную феню, пообещал «опустить» все население подземелья от мала до велика и в конце уже тихо и жалобно произнес:

— Ну и гады же вы…

— Зайцев не закончил фразу. В этот момент он оказался лицом к выходу и увидел, как в святилище вползает его недавний благодетель. Над головой могучего кудияровца и с той, и с другой стороны на Алексея с жадным, людоедским любопытством смотрели ещё две пары глаз.

Издав душераздирающий вопль, Зайцев шарахнулся к алтарю. В одно мгновение он взлетел на него, поджал под себя ноги и, в ожидании самой страшной развязки, замер, не имея больше сил ни протестовать, ни сопротивляться.

А трое кудияровцев медленно вползали в святилище и казалось, растягивали удовольствие от созерцания вконец раздавленного страхом стояка. Все трое выглядели как тронутые тлением зомби, и в ожидании ужасной смерти Алексей снова попытался что–то сделать. Но его слабая попытка как–то защититься больше напоминала бессмысленное копошение пойманного жука в коробке. Он пальцами скреб под собой алтарь, сбрасывал ногами ритуальные пучки трав, затем нащупал осколок и несколько раз с остервенением махнул им перед собой.

— Кыш, подонки, — не своим и каким–то ослабевшим голосом выкрикнул он. — Кыш!

— Берите его, мужики, вяжите, — снова раздался сверху голос. — Будем Бога нашего задабривать, чтобы не очень гневался.

Кудияровцы остановились перед поперечной перекладиной креста, и двое из них занялись петлями для рук. Третий же, его спаситель, стал проверять на крепость затяжку для ног. Они делали это по–крестьянски основательно, неторопясь, словно запрягали лошадь, и Зайцев на неопределенное время получил отсрочку. Он ещё пару раз бестолково взмахнул перед собой стекляшкой, потом опустил руку и наконец взглянул на предмет, который держал в руках. Это оказался осколок зеркала величиной чуть больше ладони. Но более всего Алексея поразило не это косвенное свидетельство, того, что где–то ещё существует или, по крайней мере, когда–то существовал нормальный цивилизованный мир. Зайцев вдруг увидел собственное отражение и необычайно растерялся. Из осколка зеркала на него таращил глаза до смерти перепуганный кудияровец. Заросшее щетиной лицо было сплошь испещрено глубокими гноящимися царапинами. Оно было такого же грязно–землистого цвета, что и у жителей подземного поселения. Воспаленные красные глаза обрамляли опухшие, покрытые гнойной коркой веки. Волосы, как и у всех кудияровцев, напоминали раздерганный, свалявшийся шерстяной парик. «Господи, — напряженно всматриваясь в зеркало, подумал Алексей. — Как же быстро человек превращается в животное.»

— Нравится? — услышал Зайцев сверху и растерянно посмотрел на Мишку. Не бойся, бить не будем. Чего ты так испугался? — В голосе дурачка слышалась нескрываемая издевка, но Алексей почти не понимал, о чем тот говорит. Он как–будто впал в каталепсию, все смотрел на свое отражение и не верил, что видит именно себя.

Кудияровцы закончили приготовления и, как только Зайцев взглянул вверх на Мишку, дружно бросились к алтарю. Они стащили пленника вниз и без труда разложили его на кресте. Впрочем, Алексей почти не сопротивлялся. Он покорно дал привязать себя к кресту и только раз как–то проявил свое недовольство — матернулся, когда один из мужиков грубо припечатал больную кисть к перекладине.

Работали кудияровцы молча и сосредоточенно, будто сообща вязали сети. При этом они общались меж собой кивками и жестами, удивительно проворно пользовались обрубками рук и старались не смотреть пленнику в глаза.

— Ну вот, посвятим тебя в кудияровцы, — как сквозь вату услышал Зайцев голос Мишки. — Поживешь, понравится. А вы давайте, давайте отсюда, — махнул он мужикам рукой, когда узлы на руках и ногах были затянуты. — Надо будет, позову. А пока идите, скажите всем — завтра праздник. Пусть вино варят.

— Вино, — повторил один из кудияровцев и губы его расплылись в глупой детской улыбке.

Когда Алексей с Мишкой остались одни, дурачок спустился в святилище, сел в изголовье своей жертвы и наклонился к его уху.

— Немного потерпеть придется, — совсем другим голосом, в котором Зайцев уловил ноту неподдельного сочувствия, произнес Мишка. — Я тоже терпел. Вона, видишь? — и он приподнял левую ногу с расплющенными пальцами. — Тебе ещё повезло, что Время Божьего гнева прошло. Раньше–то посвящали на три дня наверх выгоняли под самый огонь Божий. Кто вернулся, тот и кудияровец. Как тебя зовут–то?

— Пошел к дьяволу, — равнодушно ответил Алексей и под нос себе пробормотал:. — В трактире пол и потолок деревянные, а в святилище земляные. Богоносцы хреновы.

— Понимаю, — на этот раз притворно вздохнул дурачок. — Ты можешь сам выбрать, что оттяпать: руку или ногу. Порядок такой. Ну не могут они спокойно смотреть, когда у человека все на месте. Жаба душит.

— Врешь ты все, — тихо проговорил Зайцев. — Это тебя жаба душит. Иди отсюда, придурок.

— Зря ты ерепенишься, — миролюбиво сказал Мишка. — Я тебе дело хочу предложить. Мы здесь с тобой вдвоем такого можем наворочать… И, между прочим, помочь кудияровцам. Они же роют как кроты. Так вот, план у меня есть: размножаться и рыть, рыть, рыть. На пол страны прорыть подземелье, а то и на всю. Это для начала. Кумекаешь, первое подземное государство. А мы с тобой…

— Иди отсюда, ты сумасшедший и даже не понимаешь этого, — начал раздражаться Алексей.

— Не–ет, — трескуче рассмеялся Мишка. — Не сумасшедший я. Был бы сумасшедшим, отпустил бы тебя. Тут–то нам всем каюк и пришел бы. А я хочу дать людям нормальную жизнь. Хватит им по трубам ползать, да в тесных норах жить. Будем строить подземные квартиры.

— Ну а себя ты, конечно, объявишь царем? — с сарказмом спросил Зайцев.

— Как хошь называй, — уклончиво ответил Мишка. — Можно и царем, да подземелье пока маловато для царства. А что, Михаил–первый звучит. Да не ломайся, я дело предлагаю. Как тебя звать–то?

Такого поворота событий Зайцев даже не мог себе представить. Этот полубезумный, хилый мозгляк вознамерился построить целую подземную империю и очевидно собирался предложить ему должность советника или первого министра. Подобная идея могла возникнуть в башке только такого человека как Мишка–дурачок: психически неуравновешенного, физически ущербного маниакального себялюбца. Но самым ужасным Алексею показалось то, что в принципе этот невероятный план был вполне осуществим. Зайцев очень ярко представил, какими словами Мишка будет уговаривать дремучих кудияровцев, что будет сулить и на каких давно заржавевших струнах играть. Не менее страшно выглядела убежденность дурачка в своей правоте. В его словах не было ни грамма цинизма, и чисто внешне она являлась благом для этих несчастных одичавших калек. Он, Мишка, не вылезая из подземелья, желает построить руками кудияровцев настоящую, а не вымышленную Кудияровку, тогда как живущие на поверхности нормальные люди могут предложить ползунам лишь жалкое прозябание в убогом поселковом доме инвалидов, унизительное людское презрение и бесстыдное любопытство. А Мишка–дурачок вдруг вконец разоткровенничался и принялся фантазировать. При этом глаза у него подернулись мечтательной дымкой, он смотрел на стену поверх головы Алексея и каким–то кондовым, псевдо–газетным языком сладострастно перечислял:

— Построим подземные заводы, наладим производство стали, поднимем химическую промышленность. Здесь, у нас под землей, есть все полезные ископаемые. Все есть! Надо только это взять!

— Ты неграмотный идиот, — хрипло отозвался Зайцев. — Ты даже не соображаешь, что говоришь.

— Не надо ля–ля, — на этот раз обиделся Мишка. — У меня десять классов. Как–нибудь разберемся. Вон, даже древние греки две тысячи лет назад выплавляли чугун и сталь. А мы, слава богу, уже в космос летаем.

— Кто это мы? — поразился Алексей.

— Мы, русские люди, — ответил дурачок.

Этот невыносимый бред заставил Зайцева застонать. «Почему древние греки? — с тоской подумал он. — Какой чугун? Мы в космос летаем! Что он несет?»

— Хорошо, — как можно спокойнее проговорил Алексей. — А ногу мне зачем отрубать? Я и так могу…

— Ну, у тебя, небось, высшее образование, — начал Мишка. — А нам такие нужны позарез. Это и будет твоим первым вкладом в строительство подземного государства. Что–то вроде залога. Знаешь, когда берешь что–то напрокат, оставляешь залог.

— Так залог же возвращают! — воскликнул Зайцев. — А ногу–то не вернешь!

— Она тебе здесь и не пригодится, — резонно ответил дурачок. Научишься ползать и забудешь. Как я. Ты не веришь, потому что не хочешь остаться. Но это дело поправимое.

— Ты кем себя возомнил? — тихо спросил Алексей. — Отцом народов?

— Маленького народа, — поправил его Мишка и рассеянно добавил: — Пока маленького. И ты нам нужен, чтобы сделать этот народ большим. А то, что кудияровцы ползают, это ничего. Когда человек ползает, он ближе к земле. А тому, кто стоит, лучше видно не тех, кто ходит, а ползающих.

— Слушай, отпусти меня! — взмолился Алексей. — Обещаю, никому не скажу ни слова о вашем погребе. Клянусь! И стройте здесь что хотите: город Солнца или тракторный завод. Был же у вас здесь солдатик, это который сбежал. И никто не пришел и не разорил ваше подземелье. И я не стану. Живите, как хотите.

— А кто тебе сказал, что он сбежал? Здесь он, родимый, — хохотнул Мишка–дурачок, и от этого хохота у Алексея по спине побежали мурашки. — Не понимаешь ты, — серьезно и даже с некоторой досадой продолжил Мишка. Он перелез через распятого Зайцева, огорченно помотал головой и тихо повторил: — Не понимаешь. Ладно, потом поговорим. Время у нас есть.

Мишка собрался было покинуть святилище и пополз к выходу. Зайцев вдруг забеспокоился, с трудом приподнялся и совсем другим голосом, униженно попросил:

— Слушай.., почеши голову. Не могу больше. Блохи заели. Я так скоро сойду с ума.

— Терпи, стояк. Господь терпел и нам велел, — выползая из пещеры, ответил дурачок и затем, явно ерничая, добавил: — О, Господи, велика сила твоего огня. Помилуй мя, раба твоего Михаила.

Оставшись в одиночестве, Зайцев некоторое время лежал без единой мысли в голове. Забегать вперед и думать о своей участи у него не было сил, мучить себя воспоминаниями о такой далекой и ставшей уже нереальной жизни в Москве не хотелось, всерьез обсуждать с собой идиотский проект Мишки–дурачка казалось ему таким же безумием, как и сама идея. Алексею ужасно хотелось забыться, и он уже согласен был на кудияровский поганый самогон, но попросить было не у кого. Ко всему прочему, давящая подземельная тишина стала раздражать его не меньше укусов блох. Почему–то только сейчас Зайцев заметил, что здесь не слышно ни шелеста листьев, ни жужжания насекомых, ни завывания ветра в ветвях деревьев. Это снова напомнило ему второй круг дантова ада: могильное безмолвие, кровососущие твари и никакой надежды когда–нибудь выбраться на поверхность.

«Я уже умер, — без всякой горечи подумал Алексей. — Может быть это произошло давно, на болоте? А кудияровцы — это лишь мыслеформы? Как сказано в древнем буддийском трактате: не бойся их, не ужасайся, не трепещи. Знай, что они воплощение твоего разума. Смирись и возлюби их. Вместе с постижением этого наступит и освобождение».

— Ни черта не наступит! — вслух проговорил Зайцев и вдруг во весь голос закричал: — Самогонки! Дайте мне самогонки! Эй, кто–нибудь!

Глава 6

Зайцеву казалось, что прошла целая вечность с тех пор, как Мишка покинул святилище. В ожидании посвящения в кудияровцы он едва не свихнулся. Намертво прикрученный к кресту, Алексей способен был лишь биться головой о брус, да ерзать из стороны в сторону бедрами. Из–за невозможности почесаться, все части тела и особенно голова зудели так, будто его поместили в муравейник — блохи словно задались целью пробуравить его черепную коробку и добраться до мозга. К этому добавлялись не менее сильные душевные муки. Зайцев не мог и не хотел смириться с тем, что через какое–то время ему отрубят кисть руки или ноги, но не мог и воспротивиться этому кровожадному ритуалу. Все вместе это было настолько невыносимо, что Алексей снова принялся изо всех сил орать.

В святилище ещё несколько раз заглядывал Пашка. Его бессмысленная изуродованая физиономия медленно выплывала из–за стены, словно ночной кошмар. Кудияровец на минуту застывал в бойцовской позе варана, наводил ужас на и без того распаленного, почти ополоумевшего Зайцева, а затем так же бесшумно исчезал. Но вскоре Пашку позвали. Алексей даже расслышал то ли далекий призывный клекот, то ли эхо окончания слова, и догадался, что скорее всего его охранник уполз пить самогон.

Накричавшись до хрипоты, Зайцев ещё долго кашлял, плакал, ругался и даже молил о спасении христианского бога, в которого никогда не верил. Но здесь, во владениях кудияровского Плутона, мольбы его оставались неуслышанными. И вскоре Алексей почувствовал такую усталость, что его начало покидать сознание. Он стал забываться, но это не было сном. Мыслил Зайцев почти ясно, а то, что ощущал, никак нельзя было назвать реальностью. Его словно бы окутывало темным опиумным дурманом, постепенно он потерял связь с телом, и оно вдруг воспарило под самый потолок, тогда как сам Алексей, то есть, его сознание, оставалось прикованым к кресту. Душа и тело Зайцева будто поменялись местами. Первая томилась в плену, второе же совершенно свободно купалось в эйфории. Эта спасительная метаморфоза вернула Алексею способность размышлять — все, что ему оставалось — и он принялся философствовать на тему очень далекую от подземного плена. Впрочем, размышления его были болезнеными, он не отдавал себе отчета в том, что думает, пока случайно не поймал себя за этим процессом и не посмеялся над полубредовыми рассуждениями. В другое время это нисколько не удивило бы психолога–профессионала, а сейчас он вдруг заинтересовался, кто же все–таки в нем философствует о судьбах человечества, и кто, застав его за этим занятием, высокомерно насмехается над ним. «Понятно, что эти глупые идеи принадлежат мне, — поражаясь, с каким трудом в голове ворочаются мысли, думал Зайцев. — Но потом откуда–то из небытия вынырнул я–второй и смутил меня первого своим присутствием. Это похоже на то, как человек входит в комнату и застает самого себя за непристойным занятием. Или подсматривает за собой в замочную скважину. Но для этого он должен находиться одновременно по обе стороны двери. Стало быть нас все–таки двое. Вот только разобраться бы, who is who, кто есть я рассуждающий и кто подглядывающий, кто смущает, и кто смущается?» «Я и есть первый и второй, — сам ответил Алексей. — Я ловец и дичь, судья и подсудимый, виновник событий и его единственный невольный свидетель… А кудияровец — это тот, кто стоит только по одну сторону двери. Машина без водителя, один в одном лице.»

Неожиданно кто–то прервал его мысли, легко тронув за ногу. Зайцев вздрогнул, открыл глаза и первой его мыслью было: «все, началось». Алексея захлестнуло душным страхом, в панике он резко поднял голову, но увидел не своих мучителей, а ребенка лет двенадцати без каких–либо признаков пола. Дитя совсем не по–кудияровски стояло на четвереньках и с любопытством рассматривало распятого стояка. За ним Зайцев заметил ещё двоих помладше, но таких же чумазых и лохматых. В отличие от взрослых, лица у детей были гладкими и необыкновенно живыми, но даже многолетняя грязь не могла скрыть их бледности. Поразительным было и то, что у детей имелись все конечности, и самый младший из них прекрасно демонстрировал умение пользоваться этим природным инструментом: одной рукой он яростно скреб темечко и затылок, другой — меланхолично ковырял в носу.

— Дяинька, меня Танька прислала, — заговорщицким шепотом сказал старший.

— Чего ей ещё надо? — вновь положив голову на брус, мрачно спросил Алексей.

— Велела тебя развязать, — ответил мальчишка. — А потом к выходу отвести. Только, дяинька…

Спасение пришло так неожиданно, что Зайцев не сразу осознал, о чем говорит мальчишка. За последние несколько часов Алексей настолько свыкся с неизбежностью обращения в кудияровцы, что слово «выход» почти потеряло для него свой первоначальный смысл, и он воспринял его как знакомое, но за ненадобностью забытое буквосочетание. Когда же его озарило, что мальчишки принесли ему волю, Зайцев едва не выломал себе руки из суставов. Он рванулся вверх, вскрикнул от боли и, сжав зубы, простонал:

— Развязывай. Скорее развязывай.

— Только, дяинька, — продолжил мальчишка. — Если поймают, не говори, кто тебя отпустил. Ладно?

— Не скажу, — пообещал Алексей.

Дети стали проворно развязывать веревки, а Зайцев от нетерпения торопил их и только мешал тем, что сильно дергался. Ему казалось, что они слишком медленно возятся, и в святилище в последний момент вползут его тюремщики.

— Давайте, ребятки, давайте! — словно заклинание бормотал Алексей. Скорее, ребятки, скорее!

Наконец все узлы были развязаны, и прежде чем покинуть пещеру, Зайцев начал чесаться. С освобождением к нему вернулась и обычная человеческая чувствительность. Кряхтя и чертыхаясь, он обеими руками остервенело раздирал голову и, чтобы не терять время, одновременно терся боками об острое ребро креста. Его спасители во все глаза смотрели на беснующегося стояка, тихонько смеялись и обменивались репликами типа: «во дает!», «рехнулся дядька».

До крови исполосовав себе голову ногтями, Алексей неожиданно бросился вон из святилища, но дети успели остановить его:

— Дяинька, не туда, в лаз надо. Так ближе, — прошипел старший. Он вдруг поднялся на полусогнутых ногах и отодвинул крышку. — Через него только Мишка–дурачок ползает. Для себя делал. Вылезай. Только тихо. Здесь недалече Поликарп живет. Поймает — прибьет.

Предупреждение подействовало на Зайцева как выстрел стартового пистолета на гаревой дорожке. От чрезмерного волнения он чувствовал, что ему не хватает воздуха. Сердце его, казалось, скачет по всей грудной клетке, вслепую тычется в поисках выхода и не находит его. Пошире раскрыв рот, Алексей выкарабкался через люк в тоннель и прижался к стене, давая мальчишкам возможность проползти вперед. Далее все происходило в абсолютной тишине. Зайцев лишь угадывал, куда следует ползти и частенько тыкался лицом в пятки самого младшего мальчишки, когда его спасители останавливались подождать его.

Они ещё не менее пяти раз пролезали через верхние лазы. Алексей прикинул, что жилище Таньки находится ещё на пару уровней ниже святилища, и со страхом про себя отметил, что никогда не выбрался бы из лабиринта без посторонней помощи.

Пока что им явно везло — на всем пути мальчишкам не попалось ни одного взрослого кудияровца. А путь, как оказалось, был не близким. Подсохшие было раны на локтях и коленях снова напомнили о себе жжением и начали кровоточить, но Зайцев уговаривал себя не обращать на это внимания. Он даже поймал себя на мысли, что острая боль доставляет ему странное удовольствие, поскольку связана со скорым освобождением. Правда, и о свободе Алексей старался преждевременно не думать. Он боялся, что судьба посмеется над ним, в последний момент откуда–нибудь сверху на него обрушится могучий кудияровец и отвезет на себе назад в святилище. Поэтому Зайцев гнал от себя ликование и думал, как не потеряться в проклятом подземелье, не заползти в боковой аппендикс и не упасть в очередной колодец или выгребную яму.

Выход на поверхность Алексей почувствовал лишь тогда, когда старший мальчишка открыл впереди последний лаз. Тоннель резко пошел вверх под углом в сорок пять градусов, как и тот, который вел из трактира. Зайцеву оставалось до него каких–нибудь десяток шагов, когда он ощутил прилив свежего ночного воздуха и едва не захлебнулся им.

Последний отрезок пути Алексей прополз с рекордной для него, почти кудияровской скоростью. Он буквально вылетел из тоннеля на песок, по инерции проскочил ещё несколько метров и почти без сил остановился.

Некоторое время Зайцев лежал на холодном песке, положив голову на локоть. Ему хотелось кричать о своем освобождении, кататься по земле и хохотать, но почему–то не было сил. Выбравшись наверх, он больше не страшился убогих кудияровцев, чья удивительная сноровка имела какое–то значение только в тесных подземных тоннелях.

Прошло всего несколько секунд, и Алексей уже не мог поверить, что все это произошло с ним наяву. Он как–будто побывал в загробном мире, и доказательством тому было захлестнувшее его ощущения блаженства, какого он не испытывал никогда в жизни — «этот» свет оказался несравнимо привлекательнее того.

Время близилось к закату. Солнце ещё выглядывало из–за верхушек деревьев, но на серый песок уже легли фиолетовые тени, а над болотом повис липкий ядовитый туман. После мрака подземелья наступающие сумерки показались Зайцеву ослепительным тропическим днем. Чистейший таежный воздух обжигал легкие. Алексей жадно глотал его и никак не мог насытиться. Пожалуй, впервые он понял, что простенький газовый коктейль, которым дышит человечество, имеет неповторимый божественный вкус. Воздух был холодным как родниковая вода, сладковатым и, благодаря запаху хвои, слегка вяжущим.

— Дяинька, а дяинька, — услышал Зайцев громкий шепот и обернулся. Дети смотрели на него, и в их глазах Алексей ясно прочитал желание о чем–то спросить. Возможно, узнать побольше о том загадочном, непостижимом мире, откуда он появился и куда вскорости должен был вернуться. — Дяинька, а правда, стояки душу черту продали? — спросил старший.

— Нет, не правда, — усмехнувшись, ответил Зайцев.

— А покажь, как стояки ходют, — смущенно скалясь, попросил тот же мальчишка.

— А ты разве не можешь? — удивился Алексей.

— Неа. — Мальчишка попытался принять вертикальное положение, но с непривычки ноги его не держали, и он завалился на спину. Куда лучше получилось у самого младшего. Он сумел сесть на корточки и попробовал подняться, но выпрямиться ему так и не удалось — мальчишка не держал равновесие. Глядя на то, как юные кудияровцы сосредоточенно стараются встать, Зайцев расчувствовался и не без внутреннего пафоса подумал, что именно такое вот мальчишеское любопытство спасет этот подземный народец. Именно оно вытащит кудияровцев из выгребной ямы, где по воле случая или неумных людей они оказались. В этих вшивых, нечесанных головах уже давно угнездилась мысль, что жизнь — это не только темный лабиринт, по которому они вынуждены ползать. Зайцев был уверен, они уже фантазируют, как выглядит тот мир, где можно ходить, а не только ползать. И пусть пока terra incognita стояков выглядит для них царством Сатаны. Это все от незнания и нищеты. В конце концов, они сбегут от родителей с их неспособностью думать и непреодолимой ленью, которую они почему–то называют кудияровскими традициями. «Если, конечно, раньше времени не сопьются», — мрачно закончил Алексей и тяжело вздохнул.

— Смотрите. — Зайцев поднялся и понял, что эти несколько дней не прошли для него даром — все тело его ныло, Алексея слегка шатало, а в ногах чувствовалась непривычная слабость. И все же ощущать под голыми ступнями твердую землю было сладостно приятно.

Ребята с восхищением и завистью наблюдали, как стояк легко и упруго передвигается на двух ногах. Сейчас он был для них сверхъестественным существом, почти ангелом, и следующий вопрос подтвердил это.

— Сказывают, что стояки умеют летать? — завороженно глядя на Алексея, произнес старший мальчишка.

— Умеют, — ответил Зайцев. — Не сами, конечно. У нас есть машины, которые летают, а люди сидят внутри. Машины — это.., — спохватился Алексей, но мальчишка не дал ему закончить:

— Знаем, — бесцеремонно перебил он. Затем юный кудияровец достал из хламиды перочинный нож и показал бывшему владельцу. — Это твой?

— Мой, — ответил Зайцев и инстинктивно протянул руку, но мальчишка тут же убрал находку. — Возьми его себе, — сказал Алексей. — У меня дома есть еще. Кстати, вас не будут искать взрослые?

— Неа, — с нескрываемым пренебежением ответил старший. — Завтра праздник, все вина наварили. Пробуют. Мишка–дурачок уже пьяный. Он быстро пьянеет. Быстрее меня.

— Может подскажете, в какую сторону идти? — озираясь по сторонам, спросил Зайцев. — Где здесь дорога или хотя бы тропинка?

Все трое мальчишек пожали плечами, один неуверенно махнул рукой на юг, а другой прямо в противоположную сторону.

— Не знаем, — неожиданно грубо ответил за всех старший, и Алексей понял, что расставание со стояком для этих маленьких кудияровцев является ещё и возвращением в подземный лабиринт. Судя по интонации, не очень желанным возвращением.

— Ну тогда прощайте, — заторопился Зайцев. Он сделал несколько шагов, затем обернулся и неуверенно проговорил: — Кто знает, может ещё свидимся. А Таньке передайте большое спасибо.

Песчанный пустырь был столь огромен, что края его, обрамленные лесом, с трех сторон едва–едва виднелись на горизонте. И только болото, откуда пришел Алексей, начиналось где–то в полукилометре, но туда он больше не собирался. Кое–где небольшими островками виднелись отдельные кучки деревьев, и не один предмет здесь даже не напоминал о присутствии людей. Крышка лабиринта захлопнулась за детьми, и Зайцев остался один. Правда, ещё до того, как на пустырь опустилась ночь, он успел заметить у дальней кромки леса бледную серую полоску, которая, впрочем, на поверку могла оказаться чем угодно: обрывом, барханом или завалом бурелома.

По мере удаления от кудияровских владений, Алексей ускорял шаг. Он собирался уйти подальше, чтобы, не дай бог, недавние мучители не застали его спящим врасплох и не утащили назад. Ему противно было вспоминать о днях, проведенных в вынужденном заточении, и он мысленно пообещал себе, что никому не станет рассказывать о кудияровцах, сразу же отправится в Москву и больше никогда сюда не вернется. Раньше он никогда не задумывался о том, что люди могут жить не только в городах и деревнях, но и черт знает где, чему ещё не присвоено название. До сих пор он считал, что ему хорошо известны все виды поселений и способы выживания. Здесь же он испытал нечто вроде погружения в невозможное. Это был даже не один из фантастических внутрипланетных миров Обручева, а скорее головокружительный скачок то ли в глубокой прошлое человечества, то ли в другую солнечную систему. И тем более было жутко, что кудияровцы варили отвратный, но все же вполне земной самогон и имели реальную историю исхода из нормального мира. Чего стоил один «Устав вооружнных сил СССР».

В такой темноте нечего было и думать искать дорогу, и ночевать Зайцев улегся прямо на песке. Он не рискнул подойти вплотную к лесу. Почему–то было страшновато, как–будто Алексей опасался наткнуться на таких же дикарей, но обосновавшихся на деревьях.

Засыпая, Зайцев наконец до конца осознал, что вырвался на волю и с грустью подумал о Таньке, которой был обязан своим освобождением. «А ведь я чуть было не сломался, — осторожно расчесывая израненную голову, вспомнил он. — Несчастная баба…»

Спалось Алексею куда хуже, чем в кудияровской пещере с Танькой под боком. Блохи на свежем воздухе как–будто стали ещё кровожаднее. Ночи уже стояли холодные, хотя и сухие, и на стылом песке Зайцев окоченел в какие–нибудь пятнадцать минут. Чтобы окончательно не замерзнуть и не простыть, он несколько раз поднимался, энергично размахивал руками и топтался на небольшом пятачке. Для развлечения Алексей придумывал правдоподобную легенду, которую собирался рассказать родственникам в Разгульном, куда должен был заехать за вещами и попрощаться. «Скажу, проплутал все это время по тайге, — подпрыгивая на месте, сочинял он. Слишком далеко отклонился и вышел к Кудияровке. Должна же здесь быть деревня или поселок с таким названием. Невозможно, чтобы они её придумали. Хотя, с них станется. Появилась же с легкой руки Платона — Атлантида. До сих пор всему миру головы морочат. А эти, так даже собираются вернуться. Воображаю, как будет выглядеть встреча сегодняшних кудияровцев со вчерашними». И Зайцев действительно очень ярко представил нашествие, как со стороны леса по проселочной дороге в деревню вползает армия человекообразных пресмыкающихся. Жаждущих вернуться на землю обетованную, напуганные мужики и бабы реальной Кудияровки конечно же расколашматят дрынами и колунами, а все газеты мира ещё долго будут обсасывать подробности кровопролитной битвы невесть откуда взявшихся упырей с мирными жителями сибирской деревни.

«Нет, лучше никому ничего не говорить, — снова укладываясь на песок, подумал Алексей. — А ребятишек все–таки жалко. Ладно, отправлю местному начальству из Москвы письмо.»

Едва на востоке заря разбелила небо, Зайцев сразу же отправился дальше. До леса оставалось каких–нибудь триста метров, ночная мгла быстро отступала, и вскоре Алексей смог наконец разглядеть, что представляет собой серая полоска, которую он увидел ещё на закате дня. Это была полуразрушенная бревенчатая стена, стрельбище и, судя по всему, военные здесь не появлялись несколько лет. «Время великого затишья», — вспомнил Зайцев.

Немного дальше, у самой опушки леса располагались останки то ли сарая, то ли армейской раздевалки. С остова, очевидно, давно уже были сорваны все доски, и Алексей сразу же подумал о полах и потолке в кудияровском трактире и аккуратно обтесанных брусьях креста, на котором он едва не лишился одной из конечностей. «Да, много бы я дал, чтобы посмотреть, как они с бревнами на спинах верницей переползают полигон, — проходя мимо, подумал он. Энтомологический шедевр».

Проселочную дорогу Зайцев обнаружил сразу за постройками. Она проходила вдоль леса, совсем заросла травой и кустарником, но разбитая тяжелыми грузовиками колея все же сохранилась, несмотря на дожди и ветры.

— Все! — выбравшись на дорогу, громко воскликнул Алексей. — прощайте, кудияровцы! Прощай underground kingldom! Прощай cloaca maxima! Ур–ра!

Солнце так и не сумело пробиться из–за высокого хвойного леса. Брюхатые тучи сначала затянули весь восточный горизонт, затем половину неба, и Зайцев прибавил шагу. Ему мало улыбалось попасть под холодный затяжной дождь и перед самым отбытием в Москву слечь с простудой. Он почти бежал и даже не старался огибать густые заросли незнакомого кустарника и ещё более высокую траву. А когда впереди, вначале тихо, а затем все громче и громче, затарахтела автомашина, Алексей едва не заорал от радости. «Как хорошо, что глобальный план Мишки–дурачка всего лишь сивушный бред подземного пьяницы и неуча, — перейдя на мелкую рысь, думал он. — Как хорошо, что кудияровцы никогда не выйдут за пределы своей маленькой Сахары. Как хорошо, что мир такой большой, и можно выбирать, где жить».

Шум мотора нарастал, и через несколько минут Зайцев понял, что навстречу ему движется не одна машина и не какой–нибудь деревенский трактор или двухтонный грузовичок, а целая колонна. Затем впереди, из–за поворота показалась зарешеченная морда головного «Урала» с мутными запыленными стеклами, за ним, в сизых клубах гари и пыли — колесная пушечка, примерно так, тридцать шестого калибра, и следом — самоходка.

От неожиданности Алексей остановился и с каким–то нарастающим раздражением подумал: «Кажется Время великого затишья закончилось.» Эта мысль поначалу вызвало у него замешательство, но потом Зайцев медленно двинулся дальше. «Да пошли они к чертовой матери! — принялся уговаривать себя Алексей. — Ничего страшного, жили же они во время божьего гнева. Им не привыкать. Попрячутся по своим норам, надерутся самогонки, а там глядишь, и стрельбы закончатся».

Мимо Зайцева проследовала первая автомашина, а из–за поворота появлялись все новые и новые тягачи с зачехленными пушками на прицепе. Воздух наполнился гулом и металлическим лязгом, который после стольких дней, проведенных в тишине подземелья, уже показался Алексею пушечной канонадой. «А ведь мальчишки у них гораздо умнее взрослых, — вспомнил он своих вшивых избавителей. — Жаль, что скорее всего, многие из них тоже когда–нибудь сопьются и от скуки начнут вылезать под снаряды.» «По пьяни выползешь на плироду посмотреть…», — всплыли у него в памяти слова кудияровца. «Вернусь в Разгульное, зайду в сельсовет или… что у них там сейчас? Может, хотя бы детей спасут.»

Зайцев снова подумал о том, что этим людям помочь уже нельзя, даже если их вытащить на поверхность и расселить по деревням. «Да не было никакого великого затишья! — в сердцах Алексей сплюнул и с тоской посмотрел назад, откуда он так торопился уйти. — Вся их жизнь — это Время божьего гнева, и они обречены жить в этом времени до самой смерти. И нет никакого смысла пытаться им помочь, трогать то, что устоялось, даже если тебе это кажется нелепым. Мы же всегда рвемся помогать, в сущности, не понимая, чем все обернется. Как с той таежной семьей — вымерли от гриппа и все. Так пусть лучше спиваются и дохнут сами по себе… А детей все же жалко.»

По глубокой разбитой колее колонна шла медленно, оглушая Зайцева надрывным воем. Пылевая завеса была столь густой, что тяжелые военные машины выглядели бесформенными призраками. И все же Алексею казалось, что из кабин «Уралов» на грязного одинокого путника удивленно смотрят молодые, умытые солдаты, и думая об этом, Зайцев вспомнил собственное отражение в осколке зеркала. Он с растерянной улыбкой помахал рукой воображаемому круглолицему солдатику, который, вероятно, сидел за баранкой проезжавшей машины, и бесцветно, с какой–то жалкой усмешкой проговорил:

— Ну держись, Мишка. Целый артиллерийский полк Иванов–царевичей едет рушить подземное царство Кащеево. А мне пора.

Не глядя перед собой, Алексей сделал несколько шагов вперед, но вдруг на что–то наткнулся и остановился. Это был покосившийся шест с написанным от руки указателем в виде стрелки. На покоробленной от воды и времени фанерке было коряво нацарапано выцветшей красной краской: «Кудияровка — 5 км.».

— Кудияровка?! — растерянно проговорил Зайцев и с беспокойством посмотрел в сторону машин.

Некоторое время Алексей не знал, что делать. Затем он сорвался с места и бросился вдогонку за головной машиной.

— Стой! — размахивая руками, заорал Зайцев. — Стой, тебе говорят!

Догнав «Урал», Алексей прыгнул на подножку водителя, машинально провел рукавом по запыленному стеклу и заглянул внутрь кабины.

— Там… — ткнув пальцем в сторону полигона, начал было он, но осекся и едва удержался на подножке. Не веря своим глазам, Зайцев судорожно ухватился за зеркало, вплотную приник к стеклу и со страхом выдавил из себя: — Боже мой! — В кабине сидели два человека с испитыми, изуродованными лицами кудияровцев, которые при дневном свете выглядели особенно безобразно. Руль водитель удерживал двумя культями, а его напарник давил единственной ногой на газ.

Человек на пассажирском сиденье заметил Алексея, вопросительно кивнул ему, и до смерти напуганный Зайцев ответил ему таким же кивком. Затем он спрыгнул с подножки и, петляя как заяц, побежал в лес. Не разбирая дороги, Алексей несся по бурелому, стонал от ужаса и не переставая вслух повторял:

— Этого не может быть! Не может быть! Этого не может быть!

До Разгульного в этот день Зайцев так и не добрался.

1.

Хозяин квартиры проснулся от холода перед самым рассветом, болезненно поежился и сел. Форточка медленно, с отвратительным скрипом отворилась, и холодный воздух уныло запел в щелях входной двери. Несмотря на ранний час, с улицы доносилось многоголосое бормотанье, сигналили автомобили и изредка можно было разобрать отдельные выкрики: «Вова!», «…куда лезешь…», «…граждане…». Затем в подъезде что–то грохнуло, послышался звон разбитого стекла, и форточка в комнате с силой захлопнулась, отделив больного хозяина квартиры от непонятного уличного бедлама.

Пошатываясь, он поднялся с дивана, прошел в прихожую и сорвал с вешалки свое пальто. Он слышал, на лестничной площадке что–то происходит, будто все жители этажа одновременно принялись выносить из квартир мебель. Вздрогнул, проходя мимо зеркала какой–то огонек промелькнул по ту сторону поверхности стекла, и, отдуваясь подумал: что бы это все могло значить?

В комнате опять распахнулась и захлопнулась форточка, впустив на несколько секунд уличный шум. Хозяни квартиры потрогал лоб, добрел до дивана и, улегшись, натянул на себя пальто. Затем он попытался вспомнить, что произошло накануне вечером, но сознание его почти моментально затянуло какой–то бессмысленной вереницей образов и видений.

Перед вторым пробуждением ему приснился дурацкий сон, будто на улице он встретился с Прогрессом — трехметровым человеком из нержавеющей стали, в жестяном смокинге и с гаечным ключом в руке. Изо рта у монстра торчала выхлопная труба, а из трубы толсто и далеко валил сизый дым. Прогресс мигал глазами–лампочками, вращал ушами–локаторами и металлическим голосом канючимл: «Ну, чего тебе изобрести? Хочешь пуленепробиваемую голову? А хочешь брипп? Адская смесь. Тебе понравится».

Сколько прошло времени между двумя пробуждениями, он не знал, а когда проснулся от собственного крика, первое, что он вспомнил, это собственное имя и фамилию. Чувствовал Лупцов себя вполне отдохнувшим, и лишь странное чувство опустошенности напоминало ему о том, что в его жизни произошло несто неординарное.

На улице было светло, вот только свет показался Лупцову несколько странным. Сквозь пыльный тюль он увидел небо какого–то неестественного зеленого оттенка. Лупцов был человеком спокойным и покладистым, и странная метаморфоза не вызвала в его душе ни паники, ни сколько–нибудь серьезного интереса. Он лишь констатировал для себя, что небо зеленое, вспомнил сон, чертыхнулся и довольно резко поднялся с дивана. Гораздо больше Лупцова расстроило то, что во всей квартире было отключено электричество. Он уныло пощелкал выключателем в ванной комнате, умылся в полумраке и пошел ставить чайник.

Тыкая зажженной спичкой в конфорку, Лупцов вспомнил, что сегодня суббота, а значит, не надо идти на службу. Когда огонь от спички добрался до пальцев, Лупцов бросил ее и зажег новую. Но газ не загорался. Лупцов по очереди покрутил все вентили, затем сел на табуретку и вслух сказал:

— Вот тебе и прогресс. Сон в руку.

Недоумевая, Лупцов подошел к окну. Небо действительно было зеленым, в мелкий перистый рубчик, а белесое солнце походило, скорее, на луну — не слепило и не грело. Лупцов взглянул на электронный будильник, но часы остановились ровно на двенадцати, и это обстоятельство больше всего поразило Лупцова: будильник был новым, соответственно и батарейки в нем были совершенно новые, а значит, встать часы могли только потому, что сломались.

Пришлось Лупцову идти в комнату за наручными часами, но оказалось, что те и вовсе ничего не показывают. На грязно–зеленом экранчике, там, где обычно пульсировали цифры, было пусто.

— Это ненормально, — вслух сказал Лупцов. Он довольно часто говорил сам с собой, поскольку был человеком малообщительным. Не могли сломаться сразу двое часов. — В голове у Лупцова постепенно вырисовывалась связь между странной поломкой и отсутствием электричества и газа. Он понимал, что таковая существует, но дать более–менее толковое объяснение этому феномуну не мог.

— Совпадение, — бормотал Лупцов, — а небо–то почему зеленое? Это ненормально.

Лупцов попытался было узнать время по телефону, снял трубку, но аппарат не работал. Правда, ему покзалось, будто где–то очень далеко, на другом конце провода кто–то тихо поскребся и глухо кашлянул. лупцов потряс трубку, несколько раз громко сказал: «Але!», но аппарат безмолвствовал, и как–то так незаметно, исподволь, недоумение хозяина квартиры сменилось страхом.

Когда из прихожей послышались странные звуки — торопливые шаги, громкое шуршанье и сдавленный стон, — нервы у Лупцова не выдержали: затаив дыхание, он взял с кухонного стола большой столовый нож и замер в ожидании.

— Кто там? — наконец громко спросил он. — Эй, кто там? — В прихожей что–то упало, и Лупцов услышал, как кто–то неизвестный вошел в комнату. — Кто там? — закричал Лупцов и, переложив нож в другую руку, вырет вспотевшую ладонь о брюки.

Никто не ответил хозяину квартиры, но шаги и шорох прекратились. Лупцов не менее получаса простоял, не шелохнувшись, в напряженной позе, и это ожидание так измотало его, столько страшного он передумал за это время, что когда внезапно заработало радио, он чуть не лишился жизни. Хозяин квартиры сильно вздрогнул, покрылся холодным потом и, чтобы не упасть, вынужден был сесть на табуретку. А по радио мужской голос без музыки, и даже заметно фальшивя, запел: «Взвейтесь кострами, синие ночи, мы, пионеры, дети рабочих. Близится эра светлых годов; клич пионера: всегда будь готов!».

Лупцов протянул руку, чтобы выключить радиоприемник, попытался повернуть ручку, но она не поддавалась — приемник был выключен.

— Так не бывает, — прошептал Лупцов,ударил со всего размаху радиоприемник ножом, и пробитый динамик хрюкнул:

— Не бывает. — После чего тот же голос запел: «Я первый ученик среди ребят. Пятерки в мой дневник, как ласточки летят…»

Из квартиры Лупцов выскочил, как был: с ножом в кулаке, в тапочках и без ключей. Дверь осталась открытой, но Лупцова это нисколько сейчас не интересовало. Он сбежал на этаж ниже и принялся звонить в двкрь к своему соседу — моложавому пенсионеру, который два дня назад отправил свою семью на дачу.

Звонок не работал, тогда Лупцов начал барабанить в дверь кулаками, громко приговаривая при этом:

— Иван Павлович! Иван Павлович, да откройте же!

Сосежд открыл дверь, как был, с постели, в трусах. С одной стороны волосы у него стояли петушиным гребнем, глазабыли заспанные, а голос спросонья — хриплым и недовольным.

— Ты что? — спросил он. — Пожар что ли? — Лупцов вошел в квартиру, быстро прикрыл за собой дверь и щелкнул выключателем. Свет в прихожей не загорелся.

— Вот, — сказал он, — света нет.

— Ну и что? — проворчал Иван Павлович и, шаркая тапочками, пошел в кухню.

— И газа нет, — не отставая от него, сказал Лупцов. — И вообще, черт те что творится. У меня дома кто–то ходит, выключенное радио поет. — Иван Павлович обернулся, внимательно посмотрел на своего соседа и пошел дальше. — Я не сошел с ума, ответил на взгляд Лупцов. — У себя посмотрите. Кстати, посмотрите, какое небо странное.

Иван Павлович вышел на середину кухни, да так и остался стоять спиной к Лупцову. Он некоторое время ошалело смотрел в окно, затем повернулся к соседу и спросил:

— Может ракету запустили?

— А небо–то почему зеленое? — вопросом на вопрос ответил Лупцов.

Иван Павлович пожал плечами, подошел поближе к окну и осмотрел весь, в пределах видимости, небосклон. В это время на улице вначале тихо, а потом все громче послышалось басистое гудение с характерным металлическим лязгом. А вскоре мимо дома, по направлению к центру города, на большой скорости проехала колонна танков.

— Здесь серьезным пахнет, — явно нервничая, сказал Иван Павлович. Он повернулся к соседу и только сейчас заметил в руке Лупцова нож. — А ты что это? — кивнул он на тесак.

— Да у меня дома, знаете, что творится? — воскликнул Лупцов. — Я же говорил вам, у меня кто–то по квартире ходит. Я тоже вот так проснулся, а потом началось.

— Ходит у него, — проворчал Иван Павлович, — что же, вор, он дурак, что ли? Лезть, когда хозяин дома? Да и что у тебя братьто?

— Я не говорю, что у меня есть что брать, — раздражаясь, ответил Лупцов, — я говорю, что ходит кто–то. Радио выключено, а там кто–то поет. — Лупцов подошел к газовой плите и повернул ручку конфорки. — Вот, у вас тоже газа нет. И телефон, наверное, не работает.

— Бронетранспортеры пошли, — рассеянно сказал Иван Павлович, глядя в окно. Лупцов подскочил к нему, увидел колонну военных машин и сел на стул.

— Может, война? — тихо спросил он. — Может, это от ядерного взрыва такое небо?

— А черт его знает, — зло ответил Иван Павлович. — Я–то своих на дачу отправил. Эх, черт! — Он метнулся из кухни в прихожую, затем остановился и растерянно сказал:

— Так ведь должны объяснить, если что.

— Радио не работает, — мрачно ответил Лупцов, — вернее, работает, но лучше бы оно молчало совсем. Света ведь нет. Все это мне не нравится до отвращения.

— Игорек, — взмолился Иван Павлович, — сбегай на улицу, узнай, что случилось. Кто–то же должен знать. Может, опять бэтээры пойдут. Солдатам–то ,наверное, сказали, что происходит. Лупцов решительно встал, положил нож на стол и пошел к выходу.

— Они же не остановятся, — сказал он, но из квартиры вышел и спустился на улицу.

2.

На улице ничего примечательного Лупцов не обнаружил, если не считать зеленого нефритового неба, которое, словно гигантский плафон висело низко над землей и было таким материальным, что казалось, будто до него можно достать палкой или даже рукой, если влезть на крышу дома.

Улица была совершенно пустынной, и лишь у автобусной остановки совершенно пьяный мужичонка пытался что–то поднять с земли. Не было и машин, хотя по субботам в это время на проспекте бывало много частников с тюками, велосипедами и мелкой мебелью на багажниках. Те, кто не уехал на дачу в пятницу вечером, в субботу выезжали рано.

Лупцов обошел вокруг дома, потоптался под собственнымси окнами, пытаясь представить, что там сейчас происходит, и неожиданно вспомнил об опорном пункте, который располагался в соседнем подъезде рядом с химчисткой.

Он ворвался туда, громко хлопнув дверью, чем и разбудил дежурившего молодого лейтенанта. Дежурный вскочил с топчана, несколькими неверными спросонья движеньями поправил прическу и китель, но, разглядев посетителя, недовольно спросил:

— Ну что еще такое?

Лупцов долго и путанно пытиался объяснить милиционеру, что произошло. Чтобы милиционер не принял его за сумасшедшего, он подтолкнул его к окну и заставил посмотреть на небо. Затем снял телефонную трубку и дал послушать ее лейтенанту. Лупцов рассказал милиционеру о колонне танков и бронетранспортеров, о ночной панике и вымершем проспекте и под конец предложил лейтенанту взглянуть на свои наручные часы. Милиционер вначале с недоверием, а потом внимательно выслушал посетителя, взглянул на часы, долго тряс рукой, а потом приложил их к уху. Часы стояли.

— Очень много совпадений, лейтенант, — сказал Лупцов. — Я бы тебе еще кое–что рассказал о своей квартире, но боюсь, ты не поверишь. Я вот что предлагаю: пойдем вместе на проспект, и ты попробуешь остановить какую–нибудь машину. Хорошо бы военную. Черт его знает, может, давно война идет, а мы сидим здесь как дураки и чего–то ждем. Кстати, я даже не заню, куда бежать в случае ядерной войны.

Рассказ посетителя не то, чтобы напугал лейтенанта, но привел недавнего курсанта в некоторое смятение. Он засуетился, достал из старенького конторского сейфа рацию, пощелкал тумблерами и, убедившись, что она не работает, убрал ее назад.

— Мне вообще–то отлучаться нельзя, — растерянно сказал лейтенант. — Вдруг телефон заработает. — Лейтенант пожал плечами, но увидел укоризненную гримасу Лупцова и решился. — Ладно, пойдем, — сказал он и, пропустив посетителя вперед, закрыл комнату на ключ.

На улице ничего не изменилось. У остановки все так же болтался пьяный мужичонка, и только солнце, выкатившись из–за дома напротив, слегка разбелило зелень неба.

По дороге к автобусной остановке лейтенант все время поглядывал вверх, качал головой и щупал бугор на кителе справа от поясницы. Лупцов же принялся рассказывать ему о чудесах, которые творились в его квартире.

Пьяный на остановке угомонился. Он сидел на скамейке, сосал грязный, давно потухший окурок и бессмысленно улыбался.

— Давно сидим? — юодро спросил лейтенант у мужичка, но тот не обратил никакого внимания на подошедших. Правой рукой он чесал под пиджаком живот, вертел головой и одной ногой притоптывал в такт какой–то мелодии, которую, очевидно, прокручивал в голове.

— Да бесполезно, — махнул рукой Лупцов, — что он может знать?

Ситуация сложилась странная: тепло, тихо, на улице ни единой души, и ничего невозможно узнать.. Отсюда до центра Москвы можно было доехать только наземным транспортом, но ни автобусы, ни тролейбусы не ходили. И тут Лупцов вскрикнул:

— Автоматы! У магазина есть телефоны–автоматы. Может, они работают? — Лейтенант кивнул, еще раз взглянул на пьяного и, побледнев, подался назад. Лицо его выражало такую растерянность и ужас, что Лупцов, как кошка, прыгнул вперед, повернулся в воздухе на 180 градусов и преземлился в самой что ни на есть боксерсокй стойке, готовый сцепиться или отразить нападение того, кто так напугал недавнего курсанта. То, что Лупцов увидел, поразило его гораздо больше, чем говорящее радио и шаги в прихожей. Он повернулся как раз в тот момент, когда мужичонка опустился на колени и, отыскав на земле собственную нечесанную голову, неверными руками, как–то не почеловечески точно насадил его на шею.

С животным страхом в глазах смотрели Лупцов с лейтенантом на пьяного, а тот поднялся с колен и принялся бесцельно кружить на небольшом пятачке у скамейки. При этом мужичонка молча всплескивал руками, изгибался в пояснице и вообще вел себя очень странно.

Первым попятился лейтенант. Не спуская глаз со странного выпивохи, он бормотал:

— Что это такое? Что за фокусы?

— Вот, вот, — вторил ему Лупцов. Он последовал за милиционером, стараясь не отставать от него ни на шаг, но и не вырывался вперед.

— Теперь–то ты видишь, что происходит? — глядя на мужичка, шепотом спросил Лупцов, а лейтенант, не ответив, вдруг сорвался с места и, громко топая, бросился к опорному пункту.

— Куда?! — закричал Лупцов и последовал за милиционером. Куда ты? К телефонам, к телефонам давай. — Не сбавляя скорости, лейтенант послушно повернул к магазину и остановился только у телефонных будок. — Видел? — тяжело дыша, спросил Лупцов, добежав до лейтенанта. — Это уже не войной пахнет, а кое–чем похуже.

— Двушки есть? — спросил милиционер и удивленно повторил за Лупцовым. — Похуже…

— Ты трубку вначале сними, — ответил Лупцов и сам же вошел в телефонную будку.

Сколько Лупцов ни дергал за рычаг, труюка молчала. Сквозь грязное стекло на него тревожно смотрел милиционер. Лицо у него было бледное, иногда он испуганно оборачивался, нервно ощупывая бугор под кителем и, несмотря на форму, очень мало походил на стража порядка, то есть защитника.

— Нам сейчас лучше не расставаться, — сказал Лупцов выходя из будки. — Вдвоем как–то спокойнее.

— Да, да, — закивал лейтенант. — У меня пистолет есть. — Он задрал китель и показал расстегнутую кобуру. — Слушай, может, это гипноз? — спросил он.

— Здесь, может, и гипноз, а у меня–то дома что? Кто меня там загипнотизировал?

— Ты же говорил, у тебя там кто–то ходит, — не глядя на собеседника, ответил лейтенант. Глаза у него шарили по кустам, а вид был затравленный и несчастный.

— При чем здесь гипноз? — ответил Лупцов. — Здесь что–то другое. И все это: небо, радио, телефон и этот безголовый, все это как–то связано. На конец света похоже.

— А ты что, видел его? — с нераным смешком спросил милиционер.

— Да вот, вижу, — ответил Лупцов. — Ладно, что здесь стоять? Пойдем к соседу, пока ему башку не отвернули эти… Идем, он ждет меня. — И в этот момент откуда–то из–за угла соседнего дома послышался слабый крик:

— Костя! — надрывно звал молодой женский голос, — Костя, помоги мне. — Лупцов резко обернулся к лейтенанту, успел схватить его за рукав, но тот неожиданно вырвался, пробежал несколько метров вперед и, не сбавляя скорости, крикнул:

— Это моя жена!

— Какая жена? — ничего не понимая, вдогонку закричал Лупцов. — Погоди! — Он бросился за лейтенантом, но тот уже перебежал улицу и, выхватив из кобуры пистолет, свернул за угол. Лупцов еще раз услышал женские крики: «Костя! Костя!» Потом он забежал за дом и остановился как вкопанный. Он увидел, как в нескольких метрах от него милиционер взмахнул руками и с разбега повалился в свежевырытую яму, в которой тускло поблескивало что–то огромное, темно–зеленого цвета и явно живое.

По поверхности этой отвратительной шевелящейся массы прошла судорога, глянцевая поверхность покрылась большими, как воздушные шары, пузырями, а там, куда упал милиционер, образовалась длинная толстая складка, которая и накрыла лейтенанта с головой. Лупцов услышал лишь громкий тяжелый выдох, словно из паровозного рессивера. Грязно–зеленое тело еще продолжало подрагивать, будто гигантский шарик ртути, когда Лупцов услышал из ямы детский голосок:

— Пап, папа помоги! — оцепенев от ужаса, Лупцов какое–то время стоял и смотрел на то, что происходило в яме. Он вдруг почувствовал сильнейшее желание подойти поближе к краю ямы, и обладатель детского голоса, словно почувствовав в нем слабину, позвал еще жалобнее и настойчивей:

— Игорь! Игорь, помоги! Помоги, Игорек!

И все же Лупцов нашел в себе силы повернуть назад. Подавляя в себе рвотные позывы, мучаясь от страха и омерзения, он бросился бежать к своему дому, в несколько прыжков взбежал на третий этаж и чуть не вышиб лбом дверь квартиры Ивана Павловича.

3.

После того, как Лупцов ушел на разведку, Иван Павлович быстро привел себя в порядок, оделся, причем, из всего своего немудреного гардероба выбрал выходной костюм с орденскими планками и юбилейными значками, который он надевал только по большим праздникам для выхода на люди. Он приготовил большую дорожную сумку, куда положил все семейные документы, довольно приличный запас продуктов и транзисторный приемник, на случай, если роадио все же начент работать. Наличность и носильное золото жены он распихал по карманам, а затем долго еще бродил по квартире, мучаясь от того, что в сумку нельзя запихнуть все нажитые за долгие годы вещи. Иногда он брал какой–нибудь предмет в руки: детскую игрушку, дешевенькую вазу или чашку, вертел ее, жалеючи, и ставил на место. Жалко было все вещи вместе, хотя по отдельности они не представляли для него почти никакого интереса.

Наконец Иван Павлович сел на диван прямо напротив телевизора, поворошил содержиоме сумки, дабы убедиться, что все взятое и есть самое необходимое, и в этот момент экран телевизора зажегся привычным голубым светом, затем появился диктор, которого Иван Павлович раньше никогда не видел, и начал считать:

— Один, два, три, четыре… Проверка связи. — Лицо диктора почему–то перекосилось, он громко и с удовольствием чихнул, а Иван Павлович вдруг вспомнил, что телевизор выключен даже из розетки. После этого в памяти его свплыл рассказ Лупцова о поющем радио. Иван Павлович побледнел и замер, словно перед смертельной опасностью. А диктор понес что–то совсем не телевизионное. При этом мышцы его лица как–то странно подергивались, руки суетливо и бестолково бегали по столу. Иногда диктор запрокидывал голову назад и, схватив себя рукой за волосы, возвращал голову в прежнее положение.

Выключить телевизор Иван Павлович не мог, но и смотреть на это безобразие не было никаких сил. У него мелькнула было шальная мысль — разбить телевизор, но рука не поднялась на личную собственность. А диктор продолжал хзулиганить: по очереди перебрал все матерные слова, а затем и большую часть производных. Он так старательно выговаривал всю эту похабщину, что даже без звука, по одной лишь артикуляции было ясно, о чем идет речь.

Как завороженный, смотрел Иван Павлович на ненормального диктора, и из каталепсии его вывел лишь бешеный стук в дверь.

Лупцов и Иван Павлович долго не могли понять и даже выслушать друг друга. Оба говорили, захлебываясь, перебивая, обоих словно прорвало после длительного молчания. Казалось, что они и не нуждаются, чтобы их кто–то слушал. Достаточно было факта существования человека, которому можно было вывалить все, что накопилось в их смятенных душах.

Наконец они замолчали. Иван Павлович махнул рукой и ушел на кухню. Лупцов тут же последовал за ним.

— Это уже не шутки, — исступленным шепотом бормотал Лупцов. — Объяснений этому есть только два… Я могу дать только два. Он обращался даже не к Ивану Павловичу, а, скорее, к самому себе. Хозяин же стоял в этот момент у стола и, не отрываясь, смотрел на утюг, оставленный женой накануне. — Это либо конец света, продолжал Лупцов, — да, да, тот самый конец света. Обычный конец света. Мы все смеялись: мифы, сказки, бога нет. А вот он — конец света. Вот он, родименький! У тебя бабки случайно нет, Иван Павлович? Верующей бабки? — обратился Лупцов к соседу.

— Нет, — мрачно ответил хозяин квартиры.

— Да и черт с ней. — Лупцов задумался на секунду и, как бы продолжая развивать свою мысль, сказал: — Либо это оттуда, — он ткнул пальцем вверх, — оттуда, из космоса. Пришельцы. Астронома знакомого у тебя, конечно, тоже нет?

— Нет, — тихо ответил Иван Павлович. После этого он взял утюг и вышел из кухни. Лупцов последовал было за ним и, не доходя до двери в гостиную, услышал громкий хлопок и звон стекла.

— Телевизо кокнул? — спросил Лупцов, когда хозяин квартиры вернулся на кухню.

— Да, — ответил Иван Павлович. — Это не телевизор, раз по нему такие вещи говорят.

— Правильно, — понимающе кивнул Лупцов. Затем он осмотрел своего соседа с ног до головы и спросил: — А ты куда это собрался в таком виде?

— К своим, на дачу, — ответил Иван Павлович. Неожиданно он сорвался на крик: — Я всю войну пешком прошагал! Меня не запугаешь говорящим телевизором! Я сорок два раза в разведку ходил! У меня три ранения! — Непонятно, к кому были обращены эти слова, и тем более непонятно было, зачем вдруг Иван Павлович скинул с себя пиджак, задрал рубашку и показал Лупцову, а затем и коридорную пустоту, два своих фронтовых шрама.

Лупцов притих. Коротка истерика с Иваном Павловичем привела его в чувство. Ему вдруг подумалось, что и он, выкрикивая свои новости и домыслы, выглядел не лучшим образом. Ему стало немного стыдно, а главное, он испугался того, что, сам не заметив, может запросто свихнуться, поддаться панике и, не разобравшись до конца, что же все–таки произошло, сгинуть в какой–нибудь дурацкой ловушке, типа той, в которую попал молодой лейтенант милиции.

— Успокойся, Иван Павлович, успокойся, — нормальным голосом сказал Лупцов и подал соседу пиджак. — В конце концов, какое–то объяснение этому найдется. Разберемся. А сейчас пойдем ко мне. У меня квартира поменьше, лучше просматривается. Пока нас никто не тргает, а там посмотрим. Пойдем. — Говорил Лупцов тоном врача. Он помог соседу надеть пиджак, сам застегнул его на все пуговицы, а потом взял Ивана Павловича под руку и повел к выходу.

Квартира Лупцова была раскрыта настежь, и еще издали они услышали, что в комнате вовсю трезвонит телефон. Телефон звонил странно, без перерывов, как будильник, и Лупцов подумал, стоит ли снимать трубку, но любопытство, желание хоть что–то узнать, победило.

— Алло! — почти крикнул Лупцов. В ответ он услышал нечто сстранное, сказанное издевательским и каким–то противным щебечущим голосом:

— Лупцов слушает.

— Да, да, Лупцов слушает. Я слушаю вас, — растерянно ответил он.

— Да, да, Лупцов слушает. Я слушаю вас, — повторил голос в трубке.

Эта дурацкая и совершенно неуместная сейчас шутка вывела Лупцова из себя.

— Что тебе надо?! — закричал он. — Кто ты такой?! Что ты измываешься над людьми?! Если уж прилетел сюда, так веди себя почеловечески! — Еще не успев договорить, Лупцов понял, что телефон снова умер, так, словно и не работал вовсе. — Дьявольщина! выругался он, взял телефонный аппарат в руки, поднял его над головой и изо всей силы ударил об пол. Хрупкий пластмассовый корпус разлетелся, как глиняная копилка, разбросав свои внутренности по всей комнате.

— Игорь, я пойду, — услышал Лупцов зв спиной. Вид у Ивана Павловимча был угрюмый и очень спокойный, как у человека, привыкшего к мысли, что он обречен.

— Куда ты пойдешь, Иван Павлович? — увещевательным голосом спросил Лупцов.

— Я к своим пойду. Может, машину по дороге поймаю. — Иван Павлович легонько пнул ногой сумку. — Вот, продуктов собрал.

— К своим! — воскликнул Лупцов. — Ты с ума сошел! Восемьдесят километров. Электрички–то не ходят, и машин не видно. Заманит тебя какая–нибудь тварь голосом жены в яму. Не ходи, Иван павлович. И их не спасешь, и себя загубишь.

— Какая тварь? — не понял Иван Павлович.

— Да я же тебе рассказывал, ты не слушал, — ответи Лупцов. Не ходи, Иван Павлович. Может, у них в деревне и нет ничего такого. Может, они и не знают ничего.

— Тогда тем более надо отсюда выбираться, — резонно заметил Иван Павлович. — Нет, я уж лучше пойду. Я потом себе не прощу, если что.

Лупцов на некоторое время задумался, а сосед терпеливо стоял и ждал, что же он скажет ему напоследок. Прощание с соседом, быть может, навсегда, вдруг приобрело для него особый смысл. Это было прощание не просто с Лупцовым, но и с домом, в котором он прожил столько лет, и со всем что, собственно, и составляло его жизнь.

Наконец Лупцов ответил ему:

— Ладно, Иван Павлович, я с тобой. Здесь сидеть нет никакого смысла. Авось доберемся. Ты подожди, я соберу кое–что.

4.

Лупцов удивился, увидев на улице довольно много людей. Все они держались особняком, подозрительно поглядывали издалека дроуг на друга и передвигались не шагом, а какими–то замысловатыми перебежками.

В ста метрах от дома соседи с первого этажа загружали узлы и чемоданы в багажник «жигулей». Лупцов поздоровался с ними, хотел было спросить, в какую сторону они поедут, а те, словно затеяли какую пакость, еще сильнее засуетились, кулаками забили последний узел в машину и быстро уехали.

— Ну, небо! — удивился Иван Павлович, задрав голову. — Сроду такого не видал.

В сторону кольцевой по проспекту проследовала группа велосепедистов с рюкзаками. От них шарахнулся рыжий бородач в черном задрипанном пальто и с офицерским планшетом через плечо. Он бежал, пригнувшись и все время оборачиваясь, словно на передовой. Увидев Лупцова с Иваном Павловичем, бородач взял сильно вправо, огибая незнакомых людей, и Лупцов не отказал себе в удовольствии, пошутил:

— Вон, вон, смотри, сзади…

Перебежчик испуганно обернулся, выругался, показал шутнику кулак и последовал дальше.

— Дожили, — сказал Лупцлв, — все с ума посходили. Потом выяснится, что ничего особенного не произошло, какуб–нибудь ракету запустили или физики чего–то перепутали, а будет поздно. Страна превратится в большой сумасшедший дом.

— Уже превратилась, — откликнулся Иван Павлович.

Они дошли до поворота и еще издалека услышали выстрелы, крики и звон разбиваемого стекла. Лупцов с Иваном Павловичем прибавили шагу и вскоре увидели, как толпа человек в тридцать вдребезги разнесла закрытые двери универсама и ворвалась внутрь. Два обескураженных милиционера, один без фуражки, с расцарапанной щекой, стояли перед развороченным входом и что–то друг другу доказывали.

— Ну вот, народ запасается продуктами, — мрачно пошутил Лупцов.

— Да, не мешало бы, — ответил Иван Павлович. — Сейчас не запастись — завтра поздно будет, все растащат. Может, пойдем, Игорек, купим, пока есть?

— Иван Павлович, — укоризненно протянул Лупцов, — у кого купим, у милиционеров? Или у погромщиков?

— Ну, так возьмем, — мучаясь от желания присоединиться к погромщикам, ответил Иван Павлович. Если бы не Лупцов, он попытал бы счастья или подошел бы к милиционерам, глядишь, что–нибудь и перепало бы. Но сосед своей иронией ставил Ивана Павловича в неловкое положение.

— Пойдем, пойдем, Иван Павлович. — Лупцов взял его за руку и перевел на другую сторону улицы. — Воровство, оно в любое время воровство, даже в военное. Ну что тебе две пачки «геркулеса» или пшена? Больше–то и положить некуда. Мараться за шестьдесят копеек.

— Нет, громко возмутился Иван Павлович. Момент был упущен, возвращаться казалось неудобным, а вернее, фраза Лупцова о воровстве несколько охладила пыл Ивана Павловича, и он обиделся на своего соседа. — Нет, — повторил он, — не за шестьдесят копеек. В военное время, между прочим, жратва имеет другую цену. И вообще, здесь дело не в деньгах. Две пачки «геркулеса» могут моей семье жизнь спасти. Ты этого не знаешь, а я уже одну войну прошел.

— Ну извини, Иван Павлович, если обидел, — примирительно сказал Лупцов. — Но так вот, с боем брать магазин, все равно… Да и пристрелить могут. Видел у милиционеров пушки. Возьмут, шлепнут тебя, чтоб другим неповадно было. Им–то все равно, кого… Они прошли уже несколько коротких автобусных остановок, пересекли площадь и яблоневой университетской аллеей направились к центру. Иван Павлович, надувшись, молчал. Молчал и Лупцов. Он издалека приметил двух каких–то подозрительных типов, которые, прячась между деревьями, шли в том же направлении. На всякий случай Лупцов увлек своего спутника на противоположную сторону, и только сейчас, переходя дорогу, обратил внимание на то, как изменился асфальт, — он словно бы покрылся голубовато–серебристой слизью, которая местами поблескивала окалиной, а где–то переливалась жирными нефтяными разводами.

Двух типов Лупцов с Иваном Павловичем догнали недалеко от желтой стены правительственных особняков. Вид у обоих был пренеприятный — ханыжный. Они вдруг ни с того, ни с сего кинулись друг на друга и в полной тишине начали драться. Получалось это у них как–то подозрительно бестолково: ханыги размахивались с полным разворотом туловища и, как на цирковом ковре, не попав по противнику, падали по инерции на землю. Потом поднимались и снова падали.

— Это, кажется, они, — тихо сказал Лупцов, а Иван Павлович и сам уже почувствовал, что здесь не все чисто, но, чтобы удостовериться, так же тихо спросил:

— Кто они?

— Если бы я знал, кто они, — ответил Лупцов. — Они — это значит, не мы. Интересно, для чего они нам все это показывают? Хорошо бы узнать, что у них на уме. Может, подойдем? — полушутя спросил Лупцов. — К нам они вроде бы пока не пристают.

— Эх, попались бы они мне на передовой, я бы им навалял, проворчал Иван Павлович.

Как только Лупцов с Иваном Павловичем отрвались от ханыг метров на пятьдесят, те прекратили драться. Они постояли некоторое время под деревьями, а затем также, перебежками от дерева к дереву, двинулись в обратную сторону.

До набережной они дошли без приключений, но за полкилометра до каменного моста окружной железной дороги наткнулись на плакатуведомление, на котором в спешке, черной краской было криво намалевано: «Проезд и проход в центр закрыт! Стреляем без предупреждения!»

— Ну вот, — с отчаянием в голосе сказал Иван Павлович. — А как же пройти–то? Без предупреждения они стреляют, твари!

Стоя у плаката, Лупцов всматривался вперед. Метрах в трехстах впереди улица была перегорожена, видны были фигурки людей в военной форме. Особенно много их было у моста — солдаты там стояли вплотную друг к другу.

— М–да, сказал Лупцов, — мост, сам знаешь, оборонный объект.

— А мне–то что делать!? — закричал Иван Павлович. Объяснить–то они могут? Вот это написали, а что случилось, никто не говорит. Если война, так и скажите — война. Чего они людям голову морочат?

— Успокойся, Иван павлович. Скорее всего, никакой войны нет. Может, они и сами не знают, что произошло, а мост на всякий случай охраняют от этих, — Лупцов кивнул назад, где они оставили дерущихся ханыг. — Теперь только в обход, через окружную. — В этот момент из палисадника с кустами сирени и сорной порослью тополя послышались надрывные детские крики. И Лупцов и Иван Павлович узнали голос — кричала внучка Ивана Павловича. Но это был какой–то несвойственный для семилетнего ребенка, заунывный крик:

— Дедушка, помоги!Дедушка, милый, помоги!

Иван Павлович побледнел, уронил сумку и шагнул вперед, но Лупцов звгородил ему дорогу:

— Стой, Иван Павлович. Это они. Это не Мариночка, честное слово. Это они. На моих глазах вот так же лейтенант попался. Ты же знаешь, твои на даче.

Иван Павлович с отчаянием на лице слабо сопротивлялся, громко сопел, но очень уж не настаивал. Он чувствовал, что кричит не внучка, ноголос был так похож, а страх за своих так силен, что ему стоило огромного труда удерживать себя. Наконец от с ненавистью проговорил:

— Пойдем, убьем эту гадину!

— Чем? — усмехнулся Лупцов. — Ты видел ее… или его? Булыжником его не возьмешь. Там пулемет нужен, а может,

и граната.

А в кустах уже изменили тактику. Послышались сразу два голоса: жены Ивана Павловича и внучки.

— Ваня, — душераздирающе, словно на дыбе, простонала жена, Ваня, не могу больше, помоги! — А внучка так и не звала больше, а рыдала во весь голос и громко, взахлеб, причитала:

— Дедушка, дедушка, дедушка…

— Пойдем отсюда, — задыхаясь, проговорил Иван Павлович. Или я сейчас в рукопашную пойду.

Из–за поворота показалась легковая машина. На большой скорости она проскочила мимо плаката, и со стороны моста тут же раздались автоматные выстрелы. Стреляли вверх, и легковушка, взвизгнув тормозами, пошла юзом и встала поперек дороги. Кто–то из военных дал очередь понизу, и автоматные пули взрыли асфальт в метре от передних колес автомобиля. Водитель открыл дверцу, хотел было выйти, но следующая короткая очередь прошила дверь машины, и владелец ее счел более правильным отступить. Он резко дал задний ход, виртуозно развернулся и был таков.

Во время мстрельбы Лупцов и Иван Павлович поспешили убраться с дороги, поближе к желтой стене. Не дожидаясь развязки, они вернулись на перекресток и с той же скоростью поспешили в сторону проспекта Вернадского.

— Может, вернемся? — предложил Лупцов. — К центру, наверное,, все дороги перекрыли. Давай уж сразу. А, Иван Павлович? — Иван Павлович промолчал. Громко и с присвистом дыша, он очень целенаправленно шел вперед, лишь иногда перебрасывая сумку из одной руки в другую.

5.

И все же им пришлось вернуться. Иван Павлович хотя и храбрился, но довольно быстро выдохся. Он все время кряхтел и охал, перекладывал тяжелую сумку из руки в руку, пока, наконец, Лупцов не отобрал ее силой.

Обратно они шли по улице Удальцова, сделав довольно приличный крюк. Иван Павлович шагал молча, насупившись. Один раз он попытался оправдаться, сказал:

— Я бы бросил ее, но сам знаешь, там продукты и документы.

— Да, ладно тебе, — ответил Лупцов, — дойдем, дойдем. Давай–ка остановимся перекурим. Мне что–то тоже надоело ногами перебирать.

Во дворе дома, в детской песочнице они увидели семью из четырех человек. Родители и двое детей сидели на бортике и перекусывали, разложив свертки с едой на коленях и рюкзаках. Отец семейства был похож на супермена — спортсмена, продавца или официанта. Его жена, одного с ним возраста — видимо, учились в одном классе, — выглядела куда более старой. Измученная, с ярко и грубо накрашенным лицом и безвкусными кудряшками, она больше была похожа на домработницу или воспитательницу его детей. Ее унылое лицо, сутуловатость и некоторая похожесть на меланхолично жующую корову чем–то показались знакомыми Лупцову. Знакомым ему показался и отец семейства, у которого на коленях лежала двустволка. Вид у него был недовольный и даже угрожающий, а когда Лупцов с Иваном Павловичем подошли поближе, супермен громко и внушительно сказал:

— Не подходи, буду стрелять! — После этих слов он отложил хлеб в сторону, взял ружье и навел стволы на непрошенных гостей.

Иван Павлович остановился, как вкопанный. Он хотел было возмутиться, но Лупцов опередил его и доброжелательно сказал:

— Мы не подойдем, не бойтесь. Мы хотели узнать, может, вы что–нибудь знаете? Что случилось–то?

— Если бы я знал, я бы давно академиком был, — спокойно ответил отец семейства.

— А куда вы идете? — спросил Лупцов. — Я не так просто спрашиваю. Мы уже несколько часов кружимся здесь. В центр не пускают, что делать — непонятно.

— Мы тоже ничего не знаем, — ответил отец семейства. — Дома жить невозможно — черт те что творится. Сплошной полтергейст. Нашествие барабашек. «Войну миров» читал? — Его жена, видимо, долго крепившаяся, как была с полным ртом, так и разрыдалась, и тут же вслед за ней заплакали дети.

— На «Войну миров» это непохоже, — сказал Лупцов и бросил обе сумки на землю.

— А ты хочешь, чтобы точно, как в книге, было? — усмехнулся супермен.

— Я ничего не хочу, — мрачно ответил Лупцов. — У тебя спички есть? Свои дома забыл.

— Есть, — ответил отец семейства. Он полез в карман, достал спички, но как только Лупцов двинулся к нему, снова взялся за ружье. — Не подходи. Стой лучше там. — После этого он бросил коробку Лупцову.

Курил Лупцов совсем недолго. Его раздражал этот тип с двустволкой и жующая плачущая женщина. Сделав несколько затяжек, он бросил сигарету и кивнул Ивану Павловичу. Тот сидел на своей сумке и рассматривал пятно голубовато–серебристой плесени под ногами. Он даже потрогал пятно пальцем, понюхал палец и вытер его о брюки.

По дороге домой им довольно часто попадались люди с вещами и без вещей. На улицах у всех было одно и то же выражение: страх и недоумение, и лишь один раз откуда–то из–за дома выскочил здоровый, разбойного вида молодой человек с кривым толстым дрыном в руках. Еще издали парень закричал:

— Мужики, слышь, мужики. Что случилось–то?

— Сами не знаем, — на ходу ответил Лупцов.

— Вы не эти..? — крикнул парень и покрутил дрыном в воздухе.

— Не эти, не эти, — ответил Иван Павлович, а парень пошел рядом, принялся рассказывать, как у магазина он увидел очередь, подошел узнать, чего стоят, а ему так никто ничего и не ответил. Все молчат и только кривляются. Строят рожи и молчат.

— Страшно, — признался парень, — честное слово, страшно стало. Я на лица ихние смотрю, а у них глаза, как стеклянные у всех. А сами толкают друг друга, дергают. Руки у всех опухшие… ты бы видел. У тебя курить есть? — обратился орн к Лупцову. Разговорчивый здоровяк получил сигарету и, неожиданно, со смехом сказал: — Я их вот этой палкой разогнал. Знаешь, бью, а они как резиновые, — палка отскакивает. — Лупцов представил, как этот громила в одиночку разогнал толпу и спросил:

— И что, разбежались?

— А как же, — самодовольно ответил парень, а затем поправился, — ты знаешь, честно говоря, я не понял. Они вроде бы и разбежались. Я же тебе говорю, жутко смотреть. Я их дубинкой охаживаю, а они как–то и внимания не обращают, разошлись и давай друг друга дубасить. Цирк! — громила махнул кому–то рукой на прощанье и сказал: — И чего народ разбегается? Их же мало. Час назад тварь какую–то в яме сожгли. Визжала, как свинья. — Лупцов вспомнил лейтенанта милиции, и его слегка передернуло.

Домой они вернулись ближе к вечеру. Солнце закатилось за крыши домов, и небо сделалось таким плотным и сочным, таким насыщенным, что воздушная толща напоминала вполне материальный гигантский купол из пластика.

Свою квартиру Иван Павлович нашел открытой, с изуродованной дверью. Внутри царила разруха, будто по ней парогнали стадо слонов. В поисках припрятанных сокровищ грабители повыкидывали вещи из ящиков. Коробки и чемоданы были варварски раскурочены, а стекла в шкафах и посуда зачем–то перебиты.

От неожиданности и возмущения Иван Павлович долгое время изъяснялся одними междометиями. Он ловил ртом воздух, кидался из одной комнаты в другую и, наконец, обрел речь:

— Война! Самая настоящая война!

— Да, действительно, не стоило уходить, — сочувственно сказал Лупцов. — Пойду я, Иван Павлович, посмотрю, как там у меня. Брать там нечего. Перевернут только все, гады, убирай потом за ними.

— Ты посмотри и — назад, а, Игорек, — попросил Иван Павлович. — Я не боюсь. Нет. Просто противно теперь здесь сидеть. Это же помойка, а не квартира.

— Так, может, пойдем ко мне? — предложил Лупцов. — Ну что теперь, сторожить, что ли, это? — Он кивнул на разбросанное белье, бумаги и фотографии.

— Нет, Игорек, надо убрать, — ответил сосед. — Мои вернутся, испугаются. Ты давай, возвращайся. У тебя, небось, и есть нечего. А у меня консервы. И хлеб найдется.

Пообещав появиться через полчаса, Лупцов поднялся к себе. Его квартира оказалась нетронутой, если не считать им же самим разбитого телефона.

Лупцов прошелся по комнате, поддел ногой кусок телефонной трубки и сел на диван. Чувство страха у него исчезло, было лишь неприятное ощущение, будто за ним все время кто–то наблюдает, будто в квартире помимо него находится что–то живое, агрессивное и не имеющее ни размеров, ни формы. Это ощущение раздражало его, и когда Лупцов услышал в прихожей шаги, он вздрогнул, напрягся, как перед ударом, и с большим трудом удержался от желания встать с дивана и вооружиться чем–нибудь потяжелее.

Он сразу понял, что это не мародеры — дверь была закрыта на замок, и он не слышал, чтобы кто–то открыл ее или попытался это сделать. Он лишь повернул голову к двери и с сильно бьющимся сердцем замер в ожидании непрошенного гостя.

Когда в комнату вошел Иван Павлович, Лупцов вздохнул с облегчением.

— А это, ты, — сказал он и тут же осекся. Он еще раз вспомнил о том, что дверь закрыта и сосед никак не мог войти в квартиру без его помощи.

Иван Павлович второй ничем не отличался от оригинала. Лжесосед вошел молча и, не глядя на хозяина квартиры, сел на другом конце дивана.

Некоторое время Лупцов приходил в себя, успокаивался, пытался восстановить нормальное дыхание. При этом он, не отрываясь, смотрел на гостя и лихорадочно соображал, что же ему сказать. А лжесосед, совершенно не обращая внимания на хозяина, чесал ноги, самозабвенно ковырял в носу и иногда, прикрыв глаза, словно китайский болванчик, покачивал головой. Неожиданно лжесосед выпрямился, напрягся, как–то судорожно, в несколько приемов, раскрыл рот, и из глубины его тщедушного тела послышался скрипучий утробный голос:

— Дура, черт, сколько раз я тебе говорил, не трогай газету. Слышь, что ли, шалава старая?

Так они сидели довольно долго. Лупцов не решался покинуть квартиру, и лишь когла стало заметно, что на улице совсем стемнело, когда Лупцов осознал, что рискует остаться с незнакомцем в абсолютной темноте, он резко встал. Встал и лжесосед.

— Что вам надо, в концк концов? — Какого черта вы лезете в нашу жизнь? А если уж пришли, то объясните хотя бы, зачем. Гость молча повернулся к Лупцову всем корпусом, улыбнулся безумной улыбкой, сунул пальцы правой руки в рот и с остервенением принялся их грызть. Осторожно, чтобы не разъярить лжесоседа еще больше, Лупцов обошел его и выскочил из квартиры.

И все же он успел заметить, что на укушенной руке не было крови. Лжесосед грыз ее, как тряпку, и весь этот спектакль, видимо, имел одну цель — напугать или вызвать отвращение.

6.

Лупцов выскочил из квартиры, захлопнул за слбой дверь и приложился ухом к дверной щели. В квартире было совершенно тихо. Зато внизу кто–то изо всей силы хлопнул входной дверью. Затем с улицы послышались одиночные выстрелы и крики.

Лупцов подошел к окну. Небо из зеленого сделалось совсем темным и плотным, как бронированный бок бронетранспортера. Фонари не горели, и разобрать что–либо не было никакой возможности.

Почти в полной темноте Лупцов спустился на этаж ниже, наощупь нашел дверь квартиры Ивана Павловича и толкнул ее. Она легко открылась, и Лупцов увидел на стене слева слабые отсветы огня. Это означало, что Иван Павлович — запасливый человек сидит на кухне при свете свечи.

— Иван Павлович, — позвал Лупцов и, не дожидаясь, прошел в кухню. Хозяин квартиры сидел за столом с большим кухонным ножом в руке и затравлено смотрел на соседа.

— К тебе тоже приходили? — догадался Лупцов, он сразу сообразил в чем дело, и интуитивно почувствовал,, что сейчас лучше быть поосторожнее — Иван Павлович, похоже, был близок к невменяемости. — Кто к тебе приходил, Иван Павлович? — спросил Лупцов. — Да ты не бойся, это я, твой сосед.

— Здорово, Игорь, — как–то очень официально сказал Иван Павлович.

— Да мы уже здоровались сегодня, Иван Павлович. Забыл, что ли? Мы с тобой сегодня весь день проходили с вещами. — Лупцов специально упомянул о дневном походе, чтобы развеять подозрения соседа. Затем он сел напротив хозяина, положил обе руки на стол и спросил: — Так кто к тебе приходил?

Иван Павлович судорожно сглотнул, затем застонал протяжно и мучительно, прижал локти к животу и согнулся пополам.

— Что это с тобой, Иван Павлович? — испугался Лупцов.

— Не знаю, — сквозь зубы ответил сосед.

— Может, водички попить? — предложил Лупцов и встал, а Иван Павлович сразу выпрямился, откинулся на спинку и процедил:

— Не подходи!

Лупцов снова сел на свое место.

— Да ты положи нож, — сказал он, — не бойся, я настоящий. Между прочим, ко мне тоже сейчас гость заглянул. Копия ты. Сидел на моем диване и чревовещал. Страшно, честное слово. Кстати, вспомнил Лупцов, — ты грозился накормить меня консервами с хлебом. Давай, угощай.

— Погоди, Игорь, — признав, наконец, в Лупцове соседа, сказал Иван Павлович. — У меня с животом что–то. Схватки прямо родовые. Вроде ничего не ел сегодня. С утра только молока с хлебом. Ф–фу… — Иван Павлович сразу как–то обмяк, расслабился и через некоторое время пояснил, — отпустило.

— Ну, так кто у тебя был, я, что ли? — спросил Лупцов. Ему было страшно интересно узнать, в каком виде предстал перед соседом его двойник.

— Ты, ты, — ответил Иван Павлович.

— Ну и что? — тихо, будто боясь спугнуть, спросил Лупцов.

— Ничего. С тобой еще девка была. С седьмого этажа, школьница. — Лупцов смущенно и как–то неприлично хихикнул, и Иван Павлович сразу откликнулся. — Вот, вот. Я об вас швабру сломал. начали здесь…

— Я даже не знаю, как ее звать, — начал оправдываться Лупцов. — Честное слово. Разве что в мыслях позволял. Я понял. Иван Павлович, это все наше паскудство на свет божий повылазило. Точно. Видно, у него тоже имеется своя критическая масса. А эти просто вытащили из квартир и темных углов все наше непотребство. Я даже думаю, что они и не живые совсем — двойники наши. Может, даже и не разумные. По–моему, они совершенно не понимают, что делают и говорят. Это наши материализовавшиеся пороки. Вернее, отражения наших пороков. Ты заметил, они же безобидные. Это же не они грабят на улицах. Это люди, а они только кривляются. Но вот увидишь, когда все это кончится, если кончится, конечно, все спишут на них.

— А эти — «папа, помоги» — тоже безобидные? — зло спросил Иван Павлович.

— А черт его знает, — ответил Лупцов.

— Ладно, — через силу сказал Иван Павлович и, охнув, снова согнулся пополам. Его тощая шея вздулась от напряжения, даже при свете свечи видно было, как побраговело лицо. Иван Павлович прорычал, как это бывает при рвотных спазмах, упал на колени, а Лупцов сорвался с места и вовремя подхватил соседа.

— Да ты отравился, Иван Павлович, — сказал Лупцов. — А главное, телефон не работает, врача не вызовешь. Марганцовка у тебя есть?

Иван Павлович не ответил. Он хрипел, как уимрающий, раскачивался из стороны в сторону и все норовил улечься на пол.

— Иван Павлович, ты только не помирай, — не на шутку испугался Лупцов. — Этого нам еще не хватало. — Он уложил соседа поудобнее на пол, взял свечу и бросился в ванную комнату, где, как он помнил, была аптечка.

Когда Лупцов вернулся на кухню с большим целофановым мешком таблеток, Иван Павлович уже успокоился. Он лежал совершенно тихо, разбросав ноги в разные стороны. Лупцов наклонился над ним, установил свечу на пол, поближе к изголовью соседа, и потряс его за плечо. Даже непрофессиональным глазом видно было, что Иван Павлович умер. Нижняя челюсть у него отвисла, обнажив желтые, прокуренные зубы, глаза были открыты, а пламя свечи едва–едва отражалось в быстро помутневших, словно затянутых бельмами, глазах.

Некоторое время Лупцов с ужасом разглядывал своего соседа. Он никак не мог поверить в эту странную, необъяснимую смерть. Одновременно его мучали страх и отчаяние от невозможности чтолибо предпринять.

Рядом с трупом соседа Лупцов просидел не менее часа. Все это время он мучительно искал причину странной смерти. Искал ее в последних событиях, в приходе собственного двойника, который на удар шваброй мог ответить каким–нибудь совершенно неизвестным, невидимым глазу ударом.

Лупцов боялся уходить из этой незапертой квартиры. Замки с недавнего времени перестали служить защитой дому, а значит, и смысл в них отпал. Чтобы вернуться в свою квартиру, Лупцову потребовалось бы подняться по темной лестнице на этаж, но и дома его не ожидало ничего хорошего. Однако оставаться здесь было еще страшнее. Нельзя сказать, что Лупцов боялся мертвецов, но ночью, почти без света, в незапертой квартире — это было слишком.

Уходя Лупцов обратил внимание на старенький велосипед, подвешанный под самым потолком. Иван Павлович ездил на нем ловить рыбу на соседние пруды. Лупцов прикинул, что велосипед больше никогда не понадобится хозяину, а потому решил, как только рассветет, забрать машину и уехать из этого чертова города куданибудь поближе к природе.

Дома Лупцов задвинул диван в самый угол, на стол поставил зажженную свечу и, укрывшись одеялом, лег лицом к двери. Довольно долго он полулежал с открытыми глазами и прислушивался к каждому шороху. Пламя свечи нервно подрагивало, по стенам и мебели прыгали замысловатые тени, и Лупцов часто вздрагивал от неожиданности — задумавшись, он принимал скольжение теней зща неких гадов, с некоторых пор поселившихся в его квартире.

По проспекту, мимо дома, изредка проскакивали машины, Один раз где–то далеко трещоткой простучала автоматная очередь. Внизу, скорее всего на первом этаже, разбили стекло, и после этого послышался леденящий душу женский крик. Лупцов привстал на локтях, напрягся и вскоре снова лег. Долго еще он тяжело вздыхал и ворочался, пока, наконец, не уснул сном совершенно измученного человека. И проснулся он поздним зеленым утром.

7.

Проснулся Лупцов от того, что звонил будильник. Он открыл глаза и посмотрел на часы. Стрелки, как и вчера, показывали 12, но будильник трезвонил, как порядочный, и не собирался умолкать.

Лупцов встал с дивана, постоял немного, приходя в себя со сна, и по привычке отправился в ванную. В полутемной прихожей он чуть не столкнулся с каким–то субьектом, в котором сразу признал своего двойника. Лупцов вздрогнул от неожиданности, отступил назад в комнату, а двойник с бесстрастным лицом проследовал мимо него, лег на диван и укрылся одеялом.

— Вот сволочь, — с ненавистью прошептал Лупцов. — Выжилитаки. Эй, ты, — обратился он к двойнику, а тот вдруг как–то очень некрасиво, судорожно раскрыл рот и скрипучим голосом проговорил:

— Тихо, тихо, пеструшка, а то услышат. Тихо, тихо, не бойся. Все будет хорошо.

— Сволочь, — уже спокойнее повторил Лупцов. Он подумал о том, что ему все равно надо отсюда уходить, и как можно скорее. Поэтому Лупцов сказал двойнику, — ладно живи, говнюк, — забрал сумку с вещами, надел резиновые сапоги и покинул квартиру.

В прихожей у Ивана Павловича Лупцов поскользнулся и едва удержался на ногах Пол квартиры тускло поблескивал голубоватой порослью той самой плесени, что он видел на обратном пути.

Осторожно ступая, Лупцов вошел в кухню, и глазам его предстала сколь страшная, столь и удивительная картина: Иван Павлович лежал на полу в той же позе, но как бы укрытый дорогой ворсистой тканью. Он был похож на гигантский кокон в этой поросли, которая особенно густо и высоко принялась на открытых участках тела. Лицо лишь угадывалось под этой голубоватой маской, а изо рта высокими мясистыми стрелками поднимались толстые серебристые стебельки.

Стоя над трупом, Лупцов вспомнил, как вчера Иван Павлович легкомысленно потрогал пятно на земле. Вспомнил и понял, что именно из–за этого и умер его сосед.

Покидая квартиру, Лупцов пнул ногой наполовину заросшую плесенью сумку соседа. Затем он осторожно, будто имеет дело с ядовитым газом, расстегнул сумку и заглянул внутрь. Сверху лежали пакеты с супом, несколько пачек риса и соль. Все это Лупцов переложил в свою дорожную сумку и, сняв со стены велосипед, покинул квартиру.

То, что Лупцов увидел на улице, поразило его не меньше, чем смерть соседа. Если сутки назад на улице попадались лишь отдельные островки необыкновенной плесени, то сейчас абсолютно все: и земля, и асфальт, и скамейки перед домом, и низкие кусты вдоль фасада, — все было покрыто ровным слоем серебристо–голубой плесени. Плесень добралась даже до окон первого этажа, до половины окутала стволы деревьев, и если бы не страх перед неизвестной опасностью, может, он и восхитился этим фантастическим, неземным ковром с голубоватым металлическим блеском.

Лупцов пришел в себя, когда увидел на той стороне проспекта, у булочной, живой факел. Какой–то бедолага облил себя бензином и подпалил, а затем от невыносимой боли начал метаться по тротуару и кричать. Упав, несчастный принялся кататься по асфальту, пытаясь сбить пламя, но вскоре затих. Бензин прогорел довольно быстро, а обгоревшие лохмотья еще долго дотлевали на скрюченном самоубийце.

Прикручивая сумку веревками к багажнику, Лупцов торопился. Он бормотал какие–то проклятия, искоса поглядывал на обгоревший труп и думал о том,, что жизнь, в сущности, кончилась и для него, и что отвоеванные у смерти несколько дней лишь продлят его мучения, а затем сделают невыносимой и саму мысль о смерти. Лупцов вспомнил, что когда–то он уже думал о возможной гибели человечества. Вспомнил о том, какой страшной показалась ему эта мысль, и уже был близок к истерике. Вид развороченного фасада булочной на фоне холодного, леденящего душу апокалипсического пейзажа, символизировал собой что–то глубоко враждебное человеку, какой–то новый исторический период в жизни планеты. Люди с такой легкостью были исключены, выброшены из общего хода жизни, что Лупцов подумал: «А были ли мы вообще? Нас просто выгоняют. А могли бы и воздух откачать или погасить солнце. Мы больше не нужны. И неизвестно, сделали мы то, для чего появились, или нет? И спросить не у кого».

Он уже отъехал на порядочное расстояние от дома, миновал два перекрестка и свернул к кольцевой автодороге. В абсолютной тишине слышно было, как под колесами веловипеда звонко похрустывают сочные стебли плесени.

Страшная обида за все человечество душила Лупцова: их прогоняли, не предъявив никакого обвинения, как хозяин, которому просто надоело выгуливать свою собаку и кормить ее, их выталкивали за дверь.

Изредка на своем пути Лупцов встречал все тех же странных лжелюдей. Они возникали на дороге вдруг, поодиночке и целыми компаниями, перебегали дорогу перед самым носом у Лупцова, занимались на обочине разным непотребством и гоготали, словно урловые подростки в последнем ряду кинотеатра при виде голой задницы на широкоформатном экране. Кривляния их походили на бестолковые и суетливые игры обезьян и это было тем более страшно и непонятно, потому что выглядели они вполне нормальными людьми, гораздо более нормальными, чем некоторые сослуживцы или соседи Лупцова.

К вечеру Лупцов одолел километров тридцать от кольцевой дороги, и везде было одно и то же: лес или густые заросли деревьев и кустарника напоминали инопланетные джунгли. Здесь, за городом, плесень, очевидно, росла еще быстрее: деревянные дома заросли ею по самые крыши, голубая бахрома свисала даже с проводов, и каждый населенный пункт напоминал Лупцову никогда невиденные им древние заброшенные города.

Остановился Лупцов из–за того, что устал, а главное, крайний дом, с которым он поравнялся, был менее всего тронут голубой заразой. Он стоял свеженький, недавно отстроенный, внося ощутимый диссонанс в общую картину. Желтые бревенчатые стены дома прямотаки сияли на однообразном серебристо–голубом фоне.

— Неужели?! — вырвалось у Лупцова. — Таинственный остров, и только. — Он подошел к калитке и заглянул во двор. Там было все то же самое, что и везде, с той лишь разницей, что плесень покрывала только землю влкруг дома, словно дом этот свалился с неба несколько секунд назад.

Лупцов толкнул веловипедным колесом калитку и прошел во двор. Не доходя до крыльца, он прокричал хозяевам и, не докричавшись, поднялся по ступенькам, раскрыл дверь и вошел внутрь дома. Это человеческое жилище не казалось брошенным впопыхах. Все здесь стояло на своих местах, порядок был образцовый, словно хозяева вышли на минуту по каким–то своим делам.

Лупцов осмотрел все три комнаты, пытаясь угадать, кто здесь жил или живет. Он еще надеялся увидеть владельцев дома, ждал, что вот_вот появятся люди, но отсутствие следов во дворе говорило об обратном.

В одной из комнат у окна Лупцов обнаружил школьный телескоп, стоящий на самодельной, основательно построенной треноге. Вещь эта в домашнем хозяйстве совершенно ненужная, а в такое время и вовсе, и Лупцов невольно подумал о том, что жил в этом доме человек, который любил по ночам смотреть на звезды, и этого человека либо заманило и сожрало чудовище из ямы, либо он заразился по неосторожности плесенью и превратился, как его сосед, в колосящийся холм. Лупцов заглянул в круглый глазок телескопа и увидел темное окошко соседнего дома.

— М–да, на звезды ли? — огорчившись, сказал он. Весь этот звездно–космический романтизм, навеянный видом телескопа в сельском доме, улетучился, Лупцов вышел из комнаты и обнаружил, что следы, оставленные им у входа, засеребрились и даже обрели собственную толщину.

Открытие это напугало Лупцова, но совершенно неожиданно он набрел взглядом на паяльную лампу, и остаток вечера ушел у него на обеззараживание пола и крыльца. Вскоре небо, как и в прошлый вечер, сделалось темно–зеленым, отчего казалось, будто свет в окна проникает через густые заросли кустов.

Не дожидаясь полной темноты, Лупцов достал хлеб и банку консервов. Заканчивал трапезу Лупцов на ощупь. Так же наощупь он добрался до дивана, скинул сапоги и улегся не раздеваясь.

Уснул Лупцов быстро — сказались велосипедная езда, к которой он не привык, и переживания. Ужэе засяпая Лупцов увидел, что комнату по диагонали пересекла едва видимая белесая финура в балдахоне. Мерцание бестелесного существа было таким слабым, что Лупцов принял видение за многократно отразившийся от стен и потолка отблеск луны.

8.

Проснулся Лупцорв рано утром в абсолютной тишине, которая, возможно, и была причиной его пробуждения. Он долго лежал, глядя на зеленое небо за окном. Мысли его, вялые и путанные со сна, были лишь отражением окружающего, осколками тех событий и впечатлений, что он успел пережить за эти сумасшедшие дни.

Проснувшись и блуждая взглядом по комнате, Лупцов увидел рядом с собой, на стуле, небольшой томик. Он лениво дотянулся до него, раскрыл и прочел первое, что ему попалось на глаза: «Бог Ям–Нахр говорит: Обращаюсь к тебе, отец наш Эль, Преданный тебе Река–судия. Отдайте, о Боги, того, кого приютили, того, кто у многих находит прибежище».

Читал Лупцов невнимательно, машинально повторяя про себя непонятные строчки. Затем он отложил книгу, надел сапоги и вышел на крыльцо. Велосипед его, который он прислонил к перильцам, по самый руль зарос плесенью. Следы, оставленные им вчера, за ночь заросли, как будто их и небыло вовсе.

— Отдайте, о Боги, того, кого приютили, — бессознательно повторил Лупцов. Он спустился с крыльца, дошел до калитки и даже почувствовал от этого удовольствие — идти по толстому слою плесени было также приятно, как по лесному мху.

Неожиданно лупцов услышал собачье повизгивание. Он привстал на цыпочки, заглянул за забор и увидел на дороге большого черного дога с серебристыми пятнами заразы на ляжках и боках. Собака была словно бы в чулках — лапы ее сплошь покрывала голубая плесень, и Лупцов подумал, что животное уже обречено, через несколько часов плесень сожрет пса и выйдет из собачьего нутра густым сочным снопом, как это случилось с его соседом.

Лупцов свистнул догу, и тот, повинуясь своей собачьей природе, бросился к человеку, навалился на калитку всей тяжестью своего мощного тела и открыл ее. Повизгивая от радости, а может, от появившейся надежды на спасение, черный пес завилял хвостом, заиграл литым бревноподобным туловищем, заходил кругами вокруг Лупцовав, а тот, испугавшись, запричитал:

— Только не прислоняйся ко мне. Только не прислоняйся. Вылечить я тебя все равно не смогу. — И в этот же момент он подумал, что собаку можно попробовать вымыть с мылом, а потом протереть какой–нибудь ядовитой гадостью.

Еще вечером прошлого дня в сенях Лупцов заприметил большую канистру. Как он и предполагал, в ней оказался бензин, и Лупцов, отыскав тряпку, хорошенько намочил ее бензином и принялся лечить собаку. Дог, словно понимая, чего от него хочет человек, вертел головой, стараясь встретиться со спасителем взглядом, но стоял спокойно и даже помогал Лупцову — подставлял то один бок, то другой, приподнимал нужную лапу и чвсто фыркал — запах бензина был ему неприятен.

— Ну вот, — закончив, сказал Лупцов и внимательно осмотрел собаку. Черная шерсть ее лоснилась от бензина, мощные мускулы подрагивали — видимо, тело чесалось, — а глаза смотрели на человека преданно и совсем по–человечески — с благодарностью.

— Здоровый ты какой, — удовлетворенно сказал Лупцов, выживешь, подружимся. — Пес радостно взвизгнул, и Лупцов погладил его по голове. — Как тебя звать? У такой собаки и имя должно быть значительным. Лорд? А может, Люцифер? — Пес ответил басистым лаем, и Лупцов подтвердил: — значит Люцифер.

В доме Люцифер освоился быстро: улегся на полу у дивана, положил морду на лапы и мгноывенно уснул. Видно много времени провел на ногах, по–звериному чувствуя, что приляг он хотя бы на несколько минут на мягкий голубой ковер, и ему уже не придется подняться, словно морская волна, захлестнет его серебристоголубая зараза, да и похоронит под собой.

Спал Люцифер крепко, шцмно вздыхая и повизгивая во сне то ли от кошмарных сновидений, а может, от еще более кошмарной действительности.

А тем временем Лупцов нашел в доме большую касмтрюлю и приготовил на паяльной лампе рисовую кашу. Половину он вылил в алюминиевую миску и поставил остывать — для собаки, а сам наелся до икоты и после этого решил пройтись, прогуляться до леса, посмотреть вблизи, что из себя представляют эти убийственные джунгли. Сытость благотворно повлияла на Лупцова, он даже повеселел. Страх перед неизвестной смертью несколько поблек и отошел на задний план. Лупцов убедился, что бороться с этой заразой можно, а значит, можно и приспособиться.

Люцифер проснулся, когда Лупцов снимал с гвоздя двустволку хозяина дома. Пес вопросительно посмотрел на человека, и тот сказал ему:

— Ты поешь. Со мной ходить не надо. Сиди дома. Ты же глупый, ткнешься мордой в эту гадость и все, помрешь. — Словно бы понимая человека, Люцифер подошел к миске с кашей, обнюхал ее и, громко чавкая, принялся есть. — Дома, — повторил Лупцов. Он нажал на рычажок, разломил ружье пополам и, к своему удовлетворению, обнаружил там два патрона. Ружье оказалось заряженным.

Даже привыкнув к голубому покрову, Лупцов был потрясен тем, что увидел в лесу. Глазам его предстала совершенно неземная картина. Лес стоял, не шелохнувшись, благодаря «шубам», расстояние между деревьями сильно сократилось, и в некоторых местах деревья совершенно сомкнулись, образовав сплошную стену. Сапоги Лупцова сантиметров на двадцать утопали в плесени, она чавкала под ногами, сочные стрелки ее глухо лопались, оставляя на голенищах мокрые маслянистые следы.

Лупцов долго бродил по опушке леса и любовался этими дикими, фантасмагорическими пейзажами. Он думал о том, что Иоанн ошибся или слишком уж переусердствовал в описании конца света. Все выглядело гораздо приличнее и без эфектных апокалипсических штучек с четырьмя всадниками и прочей ерундой. Это выглядело даже красиво, и все безобразное, все, что изуродовал человек, перестраивая мир на свой скудоумный лад, в считанные часы исчезло под этим удивительным покрывалом. Природа исправила все сама. Получилось и гигиенично, и живописно.

Неожиданно Лупцов услышал треск сучьев. Он обернулся и увидел в нескольких метрах от себя лося. Огромный самец с лопатообразными рогами, шатаясь, вышел из леса и остановился. Первое, что пришло в голову Лупцову, это застрелить животное. Он снял с плеча ружье, но вид у сохатого был настолько жалкий, а в глазах читались такие тоска и ужас, что Лупцов опустил ружье. Минуты две постояли друг против друга человек и лесной зверь. За это время Лупцов успел как следует расглядеть лося. Тот почти весь был покрыт голубым налетом, и даже губы его слегка серебрились, а это означало, что животное отравлено и жить ему осталось каких–нибудь пару часов или того меньше.

— Иди, иди, — сказал ему Лупцов. и сохатый опустил голову и медлено вернулся в лес.

На какое–то мгновение Лупцов пожалел, что отпустил животное. Он занервничал, взвел курки, понимая, что может опоздать, — лось уйдет далеко, умрет в непроходимой чаще, и Лупцов не сумеет отыскать его. Но он не был охотником и ко всему живому испытывал уважение горожанина. Едва ли не впервые в жизни Лупцов вывел для себя зависимость таких двух понятий, как убийство живого существа и утоление голода.

На обратном пути Лупцова заставил вздрогнуть человеческий голос. Проходя мимо небольшого овражка, он услышал все ту же просьбу о помощи.

— Игорь, помоги! — каким–то знакомым женским голосом взывало к нему чудовище. Лупцов остановился, попытался вспомнить, кому принадлежит этот голос, но так и не вспомнил. А существо в овраге, очевидно, приняв остановку человека за колебания, закричало жалобнее и настойчивей:

— Игорек, милый, помоги же мне!

Взяв ружье наперевес, Лупцов осторожно пошел на голос. Ему было по–настоящему страшно, пальцы, лежащие на курках двустволки, дрожали, и он боялся, что случайно может нажать посильнее и выпустить в воздух оба заряда, которые неизвестно еще как и когда могут пригодиться.

Чудовище из ямы еще раз дало о себе знать, и Лупцов понял, что подошел совсем близко. Оно было где–то под ним, на самом дне неглубокого оврага, среди махровых серебристо–голубых кустов. Остановившись, Лупцов поискал глазами то место, где оно лежало: едва заметная разница в цвете и редкие волнообразные движения выдавали искусного провокатора.

— Ну, вот он я! — вызывающе крикнул Лупцов.

— Помоги, Игорек, — бессовестно лгал знакомый голос, а Лупцов вскинул ружье, навел стволы на монстра и пробормотал:

— Сейчас помогу. Сейчас ты у меня пообедаешь картечью, жаба инопланетная.

И все же стрелять ему не пришлось. Лупцов вдруг услышал нечто, сильно удивившее его:

— Стреляй, Игорек, стреляй скорее. Не могу больше. — После этих слов руки как–то сами опустились у Лупцова. Некоторое время он в растерянности стоял и смотрел на дно оврага, а тем временем бесформенная масса в яме зашевелилась, прямо посредине ее образовался голубой пузырь размером с футбольный мяч, который словно под рукой невидимого скульптора вдруг обрел форму головы. Постепенно на пузыре обозначились и черты знакомого лица — некой женщины, с вялыми губами и страдальческим взглядом. И тут Лупцов вспомнил, где он видел женщину с подобным лицом. Это было во время неудачного похода в центр города, когда они с Иваном Павловичем зашли во дворик отдохнуть. Это была мать двоих детей из песочницы.

Лупцов вспомнил и только тут заметил, что две голубые женские руки, словно змеи, тянутся к нему из оврага прямо по серебристо–голубому покрову. Руки быстро удлиннялись, а голос при этом, не переставая, душераздирающе шептал:

— Спасибо, Игорек, спасибо, милый!

Осознав .наконец, что происходит, Лупцов отступил на шаг, тряхнул головой, будто избавляясь от наваждения, а затем бросился бежать прочь от страшного места. На бегу он бормотал проклятья, плевался и громко предрекал всей этой нечести самый жуткий и мучительный конец.

Хорошенько обработав сапоги бензином, Лупцов вошел в дом и чуть было не столкнулся с белесым, будто сотканным из тумана, привидением, которое ловко увернулось от столкновения и плавно проследовало в соседнюю комнату. Самое странное было то, что Люцифер никак не отреагировал на появление странного гостя. Он встретил Лупцова как горячо любимого хозяина после долгой разлуки, громоподобно пролаял три раза, что, очевидно, означало: ну наконец–то ты вернулся. А он стоял на пороге дома, почесывал собаку за ухом и думал о том, что либо он давно сошел с ума, либо непонятно каким образом оказался бог знает в каком мире, где при относительном сходстве внешних форм параллельно существует неведомая ему, фантомная жизнь, для которой он, скорее всего, является лишь сверхплотной бесформенной массой или неизвестным природным явлением.

— Я живое разумное существо! — крикнул Лупцов вдогонку привидению, а Люцифер в ответ на это взвизгнул, будто тоненько рассмеялся, кинулся в угол комнаты и принялся скрести доски.

Лупцов и сам еще при осмотре дома заметил этот прямоугольник в углу, который был не чем иным, как крышкой погреба.

Погреб оказался большим и глубоким, с кирпичными стенами и крепкими, навечно поставленными стеллажами. На стеллажах вдоль стен стройными рядами стояли разнокалиберные банки с вареньем, консервированными овощами и соками. Ощупывая банки, Лупцов проглотил слюну, прикинул, на сколько хватит всего этого богатства, и по его подсчетам вышло, что год он вполне может протянуть на одних только консервах. Но эйфория от находки прошла быстро. Подсчет напомнил Лупцову о том, что когда–нибудь продукты кончатся, к тому времени в лесу вымрут последние животные, и он встанет перед выбором, перед страшным выбором: какой ему умирать смертью. Вываляться ли в плесени и к утру превратиться в кокон или умереть голодной смертью.

На глаза Лупцову попалась большая, не менее трех литров, бутыль с прозрачной жидкостью. И легкий синевато–жемчужный оттенок, и газетная дуля, которой бвла заткнута бутыль, навели Лупцова на мысль, что это обыкновенный самогон.

Находка пришлась как нельзя более кстати. Лупцову вдруг страшно захотелось выпить. Он выставил бутыль на пол, выбрался из погреба и прикрикнул на Люцифера, который принялся грызть газетную дулю.

Люцифер радостно взвизгнул, отпрянул от бутыли и как разыгравшийся щенок начал нападать на Лупцова, то вставая на задние лапы, то прижимаясь к полу всем телом. Он делал это неуклюже и тяжело, громко ударяя лапами по полу и, как показалось Лупцову, именно из–за этого в комнате появилось белесое, едва видимое при дневном свете, привидение. Оно прошло между Лупцовым и собакой, и Люцифер моментально успокоился. Это обстоятельство озадачило Лупцова. Он подумал, что, наверное, существует какая–то связь между поведением собаки и появлением фантомов.

Ничего удивительного в этом Лупцов не видел. Его удивляло лишь то спокойствие и даже покорность, с которым собака реагировала на появление пришельцев. А последний случай даже навел Лупцова на мысль, что собака слушается их, а может, и подослана ими. Для чего Лупцов не стал додумывать. Его все больше начинало раздроажать то, что он не один в доме, и эти странные существа — возможные виновники трагедии — беспардонно вмешиваются в его жизнь, незримо, или почти так, присутствуют в его новом жилище, а может, и наблюдают за ним, как за лабораторным кроликом. Раздражало Лупцова и его полное бессилие, невозможность как–то воспротивиться этому или хотя бы узнать у гостей, зачем они здесь и чего хотят.

День подходил к концу, когда с улицы донесся знакомый рокот мощного двигателя. Как сумасшедший, Лупцов сорвался с места и выскочил из дома… По дороге из Москвы в гору тяжело поднимался грузовик. Одолев подъем, он начал быстро набирать скорость, а Лупцов вышел на обочину и поднял руку. Ему хотелось распросить шофера о том, что же все–таки происходит в Москве, много ли народу ослось в живых, и что себе думает правительство собирается ли оно как–то бороться с этой заразой? Но шофер, не сбавляя скорости, направил машину на Лупцова, и тот едва успел отскочить к забору. Лупцову удалось лишь увидеть безумное лицо шофера — тот как–то страшно скалился и вертел головой во все стороны.

— Сволочь, — пробормотал Лупцов. — Если и не все погибли, то уж с ума точно посходили. — В этот момент Лупцова охватило такое отчаяние, он с такой ясностью и определенностью понял, что возврата к старой, нормальной жизни не будет, что весь мир погиб или бьется в предсмертной агонии, что на смену человечеству на Землю пришла другая жизнь, другой разум, который именно сейчас бесстрастно наблюдает за гибелью целой цивилизации и, наверное, уже празднует свою победу.

— Гады! — закричал Лупцов. — От меня вы этого не дождетесь. Я буду жрать вашу поганую плесень, варить и жрать! Я не сойду с ума и еще посмотрю на вас. Может, успею прикончить парочку. Громко топая, Лупцов вошел в дом, откупорил бутыль и налил себе полную кружку самогона. Люцифер сидел у дивана и внимательно смотрел на хозяина, а Лупцов кивнул ему, пробормотал, посмотрим, что ты за птица, — а затем выпил самогон крупными глотками.

Он еще не успел отфыркаться и оттрясти головой, как почувствовал, что стремительно пьянеет. За эти дни он ел всего лишь один раз, много нервничал, наверное, поэтому опьянение его походило на свободное падение. Все мельтешило у него перед глазами: стены плыли, пол уходил из–под дивана широким дощатым эскалатором, стол, а вместе с ним и все, что на нем стояло, плясал, как живой, выгибая, словно кошка, свою мощную дубовую столешницу.

Лупцов потряс головой, сплюнул на пол и посмотрел на Люцифера. После этого он испуганно откинулся на спину, чуть не рразбив затылок о стену. В наступающих сумерках, в пьяном мареве, среди изломанных, потерявших свои очертания предметов, на колченогом стуле сидел чернявый гражданин с кавказскими усиками и в темном, совершенно бесформенном костюме. И хотя Лупцову так и не удалось уловить выражение лица чернявого незнакомца, для себя он отметил, что вид у гостя прегрозный, хотя и спокойный. Он сидел, положив ногу на ногу, криво улыбался и смотрел на Лупцова отнюдь не по–собачьи.

— Люцифер, — машинально прошептал Лупцов.

— Именно Люцифер, — важно ответил гость.

— А пес… то естьл дог, собака где? — растерянно спросил Лупцов.

— Собака? — удивился чернявый. — Что вы имеете в виду?

— У меня дог был, здесь вот… жил со мной. Я его Люцифером называл. Огромный черный дог. Я его спас от смерти.

— Да–а? — насмешливо спросил гость. — А крысы под ногами не шастают? Может клизму поставить? Хотя от рисовой каши…

— От рисовой, — автоматически повторил Лупцов и, спохватившись спросил: — Откуда вы знаете?

— Фу ты6 как тебя развезло, — ответил чернявый. — Вместе жрали. — И пока Лупцов сопоставлял прочитанное у Гете с действительностью, гость подумал и спросил:

— Значит ты здесь с собакой живешь? — вопрос прозвучал в тот момент, когда Лупцов уже все сопоставил и сделал соответствующие выводы.

— Значит, вы и есть Люцифер? — тихим шепотом спросил он.

— Люцифер, Люцифер, — подтвердил чернявый. — Можешь называть меня Люциком. Я не обидчивый. И вообще, у меня есть принцип: с людьми — по людски, с собаками — по–собачьи. На этом, собственно, и мир держится.

— Мир, — повторил Лупцов. — Мир погиб.

— Совершенно справедливо, — согласился Люцифер, — поэтому я и здесь.

— И что же, это вы по моюдушу пришли? — с трудом выговаривая слова, спросил Лупцов.

— Однако, как у тебя крыша поехала, — усмехнулся Люцифер, ну зачем, скажи на милость, мне твоя душа? С ней даже посрать не сходишь. Я здесь, если хочешь знать, с особой миссией. — Люцифер поменял ноги местами и поманил Лупцова пальцем, а когда тот, плохо держа равновесие, встал и подошел, заставил его нагнуться и только после этого прошептал ему на ухо: — Честно говоря, ты прав — я по твою душу. Только покупать ее я не собираюсь6 и не надейся. А теперь пойди и сядь на свое место. Я не люблю, когда надо мной нависают. — Люцифер захохотал, показал Лупцову кулак и добавил: — Вот вы где у меня. Все давно мои — бесплатно!

В голове у Лупцова мысли кувыркались, как в калейдоскопе. Ему хотелось как–то ответить на издевательский тон чернявого гражданина, а тот, отсмеявшись сказал:

— Я вижу, ты совсем язык проглотил от страха. Не бойся, смертный. Пока я с тобой, тебе здесь никто не угрожает. Лучше спи, чудак. Твой час еще не настал. — Глаза у Люцифера вдруг сделались огромными, как чайные блюдца. Они сверкали недобрым фиолетовым светом, и в каждом чернильном зрачке электрическим разрядом билась маленькая белая буква «Г». Лупцов было заинтересовался, почему именно эта буква, а не какая другая, но его сильно тошнило, кружилась голова, Лупцов повалился на диван, закрыл глаза, и темнота, густая как дегото, обволокла его сознание.

Проснулся Лупцов утром бодрый и здоровый. Вставать ему не хотелось, и если бы не сильнейшее чувство голода, он перевернулся бы на другой бок и уснул или просто понежился бы еще часок–другой до полного пробуждения.

Лупцов повернул голову и увидел черного пса, лежащего сфинксом у противоположной стены. Пес не отрываясь, вопросительно смотрел на хозяина, и лишь обрубок хвоста, словно метроном, ходил туда сюда.

— Люцифер? — то ли позвал, то ли констатировал присутствие собаки Лупцов, и пес ответил ему громким, лаем. Лупцов попытался вспомнить сон, но это ему не удалось. Какая–то картинка, знакомая и пугающая мгновенно промелькнула у него в сознании, будто летучая мышь, оставив а душе ощущение чего–то страшного и сверхъестественного. Он не успел ухватить ни сути, ни содержания промселькнувшего «кадра», зато вдруг вспомнил вчерашний вечер, погреб, большую бутыль. Он посмотрел на стол на котором оставил вчера самогон, но бутыли на столе не было, и Луцов впал в тихую ярость.

— Я, кажется, начинаю сходить с ума, — сказал он вслух. Может, я ночью на велосипеде добрался до Саламанки и распил самогонку с ведьмами на шабаше? — вскочив с дивана, он осмотрел угол комнаты, где не далее, как вчера, обнаружил погреб с консервами. Никакого погреба там не оказалось, а Лупцов, не веря своим глазамс, поскреб пол, осмотрел все углы и даже согнал Люцифера со своего места.

— Здесь был погреб, — тихо, предельно четко выговаривая слова сказал Лупцов. — Люцифер, вчера здесь был погреб. — В подтверждение этого пес гавкнул и принялся ходить по комнате, будто помогая человеку искать злосчастное подполье с продуктами. — Боже мой! — с отчаянием воскликнул Лупцов, та так громско, что Люцифер вначале шарахнулся, а затем выскочил во двор. — Если бы знать, что происходит. Катастрофа, да, я вижу ее, вижу всех этих недоумков, чудовище в яме, плесень. Все это я вижу, оно никуда не исчезает, и я, худо–бедно, могу все же представить, что это такое, как–то объяснить себе это. Только вот таких снов не надо. Пусть будут пятиглавые летающие ящеры, саблезубые тигры, ламии и оборотни — все, что угодно. Только не надо такихснов. — Лупцов ходил по комнате, дергал себя за волосы и причитал. — Я не хочу сходить с ума. Если я вижу предмет, трогаю его, пусть он останется там, где я его оставил. Я хочу умереть в здравом уме, хочу почувствовать, как я умираю. Уж на это я имею право? — Он надел сапоги, схватил ружье и посреди комнаты едва не столкнулся с двумя бесплотными фигурами, которые, не торопясь, пересекали комнату от двери к окну. Замерев на мгновение, Лупцов вдруг сорвался с места и выскочил на крыльцо. Зеленое небо все также висело над серебристо–голубой землей. Плесень за ночь разрослась так, что деревья стали похожи на гигантские гибы в голубом меху, Забор превратился в высокий мохнатый вал, а провода провисли под тяжестью плесени почти до самой земли и скорее напоминали праздничные гирлянды

Как вкопанный остановился Лупцов на крыльце. Он перекинул ружье из левой руки в правую, облизнул пересохшие губы и едва выговорил:

— Ты?

— Я, — ответил чернявый. Он сидел на колченогом стуле посреди двора, утопая почти по самые колени в страшной плесени. Костюм его был того же цвета, что и серебристо–голубая заразав, мятый пиджачишко совершенно не имел пуговиц, кроме того, под ним не было никакой одежды.

— Люцифер? — спросил Лупцов.

— Да, это я, — надменно ответил чернявый. — Да убери ты свою пушку.

— А–а! — вспомнил Лупцов и ткнул указательным пальцем в чернявого. — Так это ты был вчера. Ясно. Значит это ты морочишь мен голову?

— Брось ты, — спокойно ответил чернявый. — Давай лучше пока поболтаем до завтрака. Передохнем, так сказать. Кстати, ты не знаешь, кто эти люди в белом?

— Какие люди? — спросил Лупцов. — Привидения?

— Это привидения? — удивился Люцифер. — Они всегда так неожиданно появляются. А у меня провалы в памяти — возраст, сам понимаешь. Все время забываю у них спросить, зачем они приходят. После них я всегда плохо чувствую себя — телдо ломит и голова болит.

Лупцов совершенно не понимал, что происходит и откуда взялся этот тип. События принимали слишком необычный оборот. Он еще некоторое время машинально отвечал на вопросы чернявого, а затем, когда изумление его переросло в какой–то безотчетный ужас, когда он оценил, как выглядит вся эта картина со стороны, он машинально нажал на рычадок, разломил ружье надвое, проверил, есть ли в нем патроны, и взвел курки.

— Что ты все со своей пушкой возишься? — раздраженно спросил Люцифер. — Если уж тебе так хочется в кого–нибудь пальнут, пойди и пальни в этих белых. Что они шляются по нашему дому? — И снова глаза у чернявого сделались огромными, как блюдца. Глядя в них, Лупцов, будто загипнотизированный, сделал несколько шагов назад, вошел в дом и тут же увидел две молочно–белые фигуры. Они стояли посреди комнаты, и зеленоватый солнечный луч проходил сквозь них, не задерживаясь, словно через клубы табачного дыма.

Лупцов перешагнул через порог, быстро вскинул ружье и нажал на оба курка. Щелкнули бойки, но выстрелов не последовало, зато в раскрытое кем–то окно влетела большая черная птица и кинулась на Лупцова. Она била его огромными сильными крыльями по голове и пронзительно кричала каким–то бабьим истерическим голосом. А Лупцов бросил ненужное ружье, закрыл голову руками и вдруг ощутил страшный удар клювом в правое предплечье Теряя от боли сознание, Лупцов слышал какие–то вопли, далекие голоса и топот ног, затем шум начал стихать, и он почувствовал, как его куда–то несут, укладывают, и кто–то шепчет над ним, как заклинание: «Ви–та–мина–зин».

Лупцов с трудом разлепил глаза и увидел прямо перед собой круглое красное лицо, покрытое вьющейся редкой порослью. Лицо разевало рот, и оттуда, словно резиновые шарики, выкатывались непонятные буквосочетания: «Зи–на–зин–динь–динь».

— Торквемады на вас нет, — прошептал Лупцов и провалился в бездну.

9.

Очнулся Лупцов ближе к вечеру совершенно разбитым. Он лежал на кровати лицом вверх и смотрел в грязно–белый потолок. В комнате было светло, и свет, проникающий через окно, был совершенно естественным, каким он и был до катастрофы.

Лупцов с большим трудом заставил себя перевернуться набок и увидел напротив чернявого гражданина с усами. Тот лежал на такой же кровати с тумбочкой у изголовья, на которой стояла эмалированная кружка.

Лупцов посмотрел на окно. За мутным стеклом сквозь толстую частую решетку видно было голубое небо в редких перистых облаках.

— Что это? — вслух спросил Лупцов и не узнал собственного голоса. Чернявый открыл глаза и страдальчески посмотрел на своего соседа. — Что это? Сумасшедший дом? — испуганно спросил Лупцов.

— Весь мир — сумасшедший дом, — уклончиво ответил чернявый.

— А я–то где? Это что за комната? — Лупцов откинул одеяло и попытался встать.

— Ты лежишь напротив меня на кровати. Эта комната — твой дом, — монотонно ответил чернявый.

— Люцифер, — сказал Лупцов, а чернявый вдруг занервничал и сипло выкрикнул:

— Нет! Никакой я не Люцифер! Что ты привязался ко мне? Мне из–за тебя тоже досталось.

— А как я попал сюда? — не обращая внимания на крик, спросил Лупцов. — Когда меня привезли?

— Не знаю, — уже спокойнее ответил чернявый. — Ты уже был здесь, когда я приехал. Что, в себя пришел? Никонец–то. Чернявый захихикал, и обнаружилось, что во рту у него не осталось зубов, а те что были, напоминали, скорее, обгоревшие осколки. Ты здесь все какую–то собаку ловил, потом самогонку искал… Я, дурак, тебе поверил. Из–за самогонки мы и погорели… Или из–за собаки. А собака–то какая была?

— Это ты собака, — ответил Лупцов и поднялся с кровати, а чернявый вдруг заорал:

— Не подходи! Сам собака! «Колеса» мои жрал, а я тебя отмазал от санитаров. Хоть бы спасибо сказал, ненормальный! Чернявый подтянул колени к подбородку, укрылся по самые глаза одеялом и что–то еле слышно забормотал. В этот момент дверь открылась, и в палату вошел дюжий краснощекий санитар с рыжей бородой. Он увидел Лупцова и с наигранным весельем раскрыл руки.

— Боже мой, кого я вижу! — воскликнул он. — Глупцов собственной персоной. Что, сатана покою не дает?

— Не Глупцов, а Лупцов, — мрачно ответил Лупцов, чем вызвал новый взрыв веселья у санитара.

— Да, может, Умнов тогда? Ну ладно, ладно. Пойдем, коли встал. Тебя врач ждет, не дождется.

— Какой врач? — тихо спросил Лупцов.

— Обычный в белом халате, — ответил санитар. Он подошел к Лупцову, взял его под руку и потянул за собой. — Пойдем, пойдем. Пришел в себя–то? С тебя бутылка, Глупцов. Я тебе полночи помогал чертей ловить. А вообще советую вести себя хорошо. Парень ты неплохой, — санитар хлопнул его по спине, — а плохим у нас сульфазол дают. — Они прошлидлинный коридор, санитар открыл дверь ручкой, вынутой из кармана халата, и пропустил Лупцова вперед. Что такое пирогенная терапия, знаешь?

— Нет, — ответил Лупцов и забеспокоился. Слово напугало его, и он шепотом вслух перевел его. — Огнерожденная.

Санитар услышал и громко рассмеялся:

— Молодей Глупцов. Образованный, значит. Бесов всегда выгоняли из человека огнем. Да, там твоя жена пришла, — санитар сделал паузу, обернулся и тихо сказал, — если надо чего, обращайся ко мне.

— Что надо? — не понял Лупцов.

— Купить. Купить если чего надо, говори мне, — объяснил санитар. — Жена деньги передаст, я все сделаю. О'кей?

— О'кей, — растерянно ответил Лупцов.

Санитар распахнул перед больным очередную дверь и втолкнул Лупцова в кабинет. Там, за столом, заваленным бумагами, сидел врач с добрым лицом, лысый и чрезвычайно улыбчивый.

— А, Глупцов! — радостно воскликнул он, встал и вышел больному навстречу. — Как самочувствие?

— Нормально, — равнодушно ответил Лупцов и добавил. — Я не Глупцов, а Лупцов. Прошу не путать.

— Ну садись, садись, рассказывай, — все так же улыбаясь, сказал врач. Он усадил Лупцова на стул, вернулся на свое место и изобразил на лице предельную заинтересованность. — Рассказывай, что с тобой произошло? Как ты оказался на вокзале?

— Я не был на вокзале, — ответил Лупцов.

— Никогда? — скренне удивился доктор. Лупцов на секунду задумался и, четко выговаривая слова, сказал:

— Тогда поясните, какое именно мое посещение вокзала вас интересует? Полгода назад я встречал тетку, два месяца назад ездил в командировку…

— нет–нет, — перебил его врач, — самое последнее. Третьего дня мы нашли тебя на вокзале. Ты бегал по залу ожидания и кричал очень страшные вещи…

— Я этого не помню… Скорее всего, ничего этого не было, раздраженно ответил Лупцов.

— Не было? — удивился врач. — А сюда как попал? Ты не торопись, Глупцов, попытайся вспомнить.

— Да не Глупцов я, — заорал Лупцов. — Лупцов, Лупцов, Лупцов!..

— Успокойся, — потребовал врач, поджал губы и достал из ящика стола паспорт. — Вот, пожалуйста, — он показал Лупцову его фотографию. — Глупцов Игорь Петрович, живешь в Скотопрогонном переулке, дом четыре, квартира восемнадцать. Инженер–технолог завода «Клейтук». Вот, все правильно. Что это, Игорь Петрович, захандрили? Такой мужчина видный. Кстати, и жена ваша здесь.

— А что это вы меня то на ты, то на вы называете? язвительно спросил Лупцов.

— Хотите, на «они» буду обращаться, — доктор кивнул санитару, и тот вышел из кабинета.

— Здесь какая–то ошибка, — все больше зверея, сказал Лупцов. — Я не женат, никогда не работал на заводе «Клейтук», не жил в Скотопрогонном переулке и вообще моя фамилия — Лупцов. — В это время дверь раскрылась, и в кабинет вошла женщина. Лупцов посмотрел на нее, и ее лицо показалось ему знакомым. Она стояла с носовым платком в одной руке и сумочкой — в другой, смотрела на Лупцова выжидающе, и тут Лупцов вспомнил, где он видел эту женщину. Это была та самая, с измученным, ярко раскрашенным лицом женщина из песочницы — жена супермена с двустволкой.

— Что вы мне чужую жену шьете? — с ненавистью спросил Лупцов и отвернулся от двери. — Еще раз повторяю: я не женат, моя фамилия — Лупцов.

— Игорек, Игорек, — ласково запричитала женщинга. — Это же я — Люся. Ты не узнал мепня, да?

— Узнал, — мрачно ответил Лупцов. — Вы — женщина из песочницы. Не понимаю, зачем вам нужно выдавать себя за мою жену? Я не миллионер, не генеральный секретарь.

— Игорек, это я, Люся. Посмотри на меня… — надрывно повторила женщина, и Лупцов, не выдержав, потребовал:

— Уведите меня в камеру.

— Ну, Игорь Петрович, — обратился к нему врач, — у нас не камеры, а палаты.

— Хорошо, уведите меня в палату, — согласился Лупцов. — Я больше не хочу участвовать в этом спектакле. — Доктор махнул рукой санитару, и тот быстро вывел из кабинета женщину. Когда дверь за ними закрылась, врач сказал:

— Нехорошо, Игорь Петрович. Обидели жену. Она, бедняжка, каждый день приходит и сидит здесь по полдня, ждет, когда вам станет лучше. Все встретиться хотела, поговорить.

— Мне не о чем говорить с этой женщиной, — твердо ответил Лупцов. — Если вам угодно, ч могу с вами поговорить. Меня, кстати, интересует, как я сюда попал. Я что, был сильно пьяный?

— А вы что, часто пьете? — участливо спросил врач.

— Как все, по праздникам, — ответил лупцов.

— Так не было же никаких праздников, Игорь Петрович. Или вы по всем пьете? — поинтересовался доктор.

— Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду, — обиделся Лупцов. — Так как все–таки я попал сюда?

— Я же говорил, мы вас нашли на вокзале. К спящим приставали, у туристоы чуть рюкзак не увели. А до этого, по словам вашей жены…

— Нет у меня никакой жены, — перебил его Лупцов.

— Хорошо, по словам женщины из песочницы, вы ушли из ее дома поздно вечером…

— А как я попал в ее дом? — удивился Лупцов.

— В ее дом? — переспросил врач. — Ну, я не знаю. Может, в гости зашли.

— Не мог я к ней в гости зайти! — закричал Лупцов. — Не мог, понимаете? Я ее не заню, и муж у нее ненормальный, с ружьем не расстается. — Доктор вскочил со своего места, а тут же появившийся санитар кинулся к Лупоцву и положил ему на плечи свои мощные волосатые руки.

— Сидеть, — приказал врач. — Игорь Петрович, я же не настаиваю. Холостой так холостой.

— Отпустите меня, — потребовал Лупцов, и доктор кивнул санитару. Тот убрал руки, нр остался стоять за спиной у Лупцова. — Я хотел сказать: отпустите меня отсюда. Я домой пойду. Я совершенно здоров. Я не хочу лежать в больнице, да еще в одной компании с сумасшедшим.

— нет, Игорь Петрович, — ласково сказал врач, — мы не можем вас отпустить. Да и куда вы пойдете? На вокзал? Свой дом вы признать не хотите.

— Нет, ответил Лупцов. — Я сейчас живу в собственном доме. Вернее, он не мой, но это не важно. Хозяева бросили его.

— И где же этот дом? — поинтересовался врач. Лупцов удивленно посмотрел на него, попытался вспомнить, как называется тот населенный пункт, где он поселился с Люцифером, но так и не вспомнил.

— Я позабыл название деревни, — раздраженно ответил он. — По Мичуринскому проспекту часа четыре или больше на велосипеде. Врач посмотрел на санитара, и тот сказал:

— Мичуринский проспект весь можно проехать за десять минут. Если только четыре часа туда–сюда ездить.

— Я имел в виду, по этой дороге от Москвы, — едва сдерживая гнев, сказал Лупцов.

— Ну ладно. Все понятно, — сказал врач, не глядя на больного. — Идите, Игорь Петрович, в свою палату, отдыхайте. Завтра увидимся.

— Что вам понятно? — закричал Лупцов и почувствовал на своих плечах тяжелые руки санитара. — Это вы, вы здесь все сумасшедшие. У меня высшее образование.

— Ну и что? У меня тоже высшее, — вставил врач.

— А ничего! — заорал Лупцов. Врач сделал занк санитару. тот обхватил его поперек туловища железной хваткой борца и тут же получил локтем по носу. Одну руку Лупцов успел все–таки выдернуть.

На прощанье врач сказал санитарам какую–то непонятную фразу на психобольничном жаргоне:

— Два по два и полтора на сон грядущий. — После чего Лупцова поволокли в палату.

В палате Лупцова бросили на кровать, скрутили руки за спиной и придавили коленом. Он не видел, что происходит, слышал лишь кряхтенье санитаров, звон посуды и короткие фразы, которыми обменивался меж собой медицинский персонал. Кряхтел и сам Лупцов. Он пытался хоть немного освободиться из–под тяжелого гнета, боролся молча, чтобы не тратить силы понапрасну, но борющиеся были в разных весовых категориях, а потому лупцов быстро сдался.

Где–то через минуту Лупцов почувствовал, как с него буквально содрали больничные штаны, а еще через пару секунд в ягодицу вошла игла. Свет померк в глазаху лупцова, воздух застрял в бронхах на выдохе, и жидкий непереносимый огонь от места укола разлился по всему телу. В последнем яростном рывке Лупцов хотел защититься, закрыться рукой от мучителей, но обе руки его оказались прикованными тяжелыми железными цепями к столбу. Лупцов лишь пошевелил пальцами, прижался к столбу затылком и посмотрел на черное беззвездное небо. У штабелей вязанок с хворостом все еще возился огромный монах в черной рясе. Он тыкал зажженным факелом в те места, где еще не было огня, и ветер помогал ему, раздувая занявшееся сухое дерево. По краям огонь давно уже поднялся до уровней коленей, и рваный оранжевый венчик пламени нет–нет, да и прикладывался к ногам Лупцова, вызывая во всем теле какой–то леденящий трепет.

— Слава Марии Терезе! — крикнул Лупцов. — Слава Марии Терезе! — Он взглянул прямо перед собой и увидел в нескольких метрах от костра Люцифера. Освещенный неровным скачущим светом, тот сидел на стуле, положил ногу на ногу, и меланхолично наблюдал за аутодафе. Слева и справа от Люцифера, опустив лица долу, стояли монахи, и отблески пламени плясали на бледных плешках братьев во Христе. За спиной у Люцифера стояли епископ с судьей, оба в мантиях, соответствующих сану каждого, с раскрытыми книгами в руках и торжественностью на лицах. До Лупцова донесся голос епископа. Он говорил негромко, но заучено внятно:

— Дабы ты спас свою душу и миновал смерти ада для тела и для души, мы попытались обратить тебя на путь спасения и употребили для этого различные способы. Однако обуянный низкими мыслями и как бы ведомый и совращенный злым духом, ты предпочел скорей быть пытаемым ужасными вечными мучениями в аду и быть телесно сожженным здесь, на земле, преходящим огнем, чем, следуя разумному совету, отстать от достойных проклятия и приносящих заразу лжеучений и стремиться в лоно и к милосердию святой матери–церкви. Так как Церковь Господня ничего более не знает, что она еще может для тебя сделать ввиду того, что она уже сделала все, что могла, мы, указанный еписком и судья…

— Люцифер! — закричал Лупцов. Пламя, закручиваясь, уже облизывала ему бока, запах горелого мяса поднимался со ступней, которые Лупцов уже давно не чувствовал. Там, внизу, была лишь адская боль, которая, заполняя мозг, мешала сосредоточиться на какой–то одной мысли…

— Люцифер! — еще раз крикнул Лупцов, и тот откликнулся:

— Чего ты хочешь, смертный? Или тебе недостаточно тепло там? Кажется, еписком уже все сказал, — чернявый посмотрел назад, и священнослужитель кивнул ему головой.

— Люцифер, если ты действительно есть!.. — задыхаясь от дыма и огня, выкрикнул Лупцов.

— Есть, есть, что надо, говори, — развязно ответил чернявый.

— Я хочу заключить с тобой договор, — отворачиваясь от огня, кричал Лупцов. — На любыхусловиях! Если тебе нужна моя душа, бери ее. Я много не попрошу!

— А я много и не дам, — хохотнул чернявый. — Так чего же ты хочешь, смертный?

— Хочу обратно в тот дом в деревне, где мы с тобой жили… Где я тебя спас, — из последних сил выкрикнул Лупцов.

— Любите вы напоминать об оказанных услугах. Бескорыстно палец о палец не ударите, — проворчал чернявый. — Ладно. Будь потвоему7 — Он лениво махнул на огонь рукой6 и тот погас, будто его и не было. — Чего же ты еще хочешь? — спросил Люцифер.

— Ф–фу, — перевел дух Лупцов, — хочу, чтобы вся эта зараза плесень исчезла. И эти нелюди тоже.

— Этого я не могу, — ответил чернявый.

— Ты не можешь? — с идиотским, надрывным смехом спросил Лупцов.

— Да, не могу. Это не моя область. Ты еще попроси Солнце поближе к Земле подвинуть или на Марс тебя поместить. Так, слетать куда, водички принести — в этих пределах и проси. Лупцов обратил внимание, что монахи с епископом куда–то пропали. Он пошевелил руками и обнаружил, что они свободны, да и цепи со столбом куда–то исчезли, как и хворост, и черное беззвездное небо.

— Да, Люцифер, я хочу, чтобы та женщина, ну, которая набивалась ко мне в жены, проснулась что… В общем, нашла своего мужа.

— А тебе–то что до нее? — спросил чернявый.

— Да так, заодно. тебе же не трудно, — ответил Лупцов.

— Ладно, — ответил чернявый и поднялся со стула. В палате над дверью горела тусклая лампочка, словно в тюремной камере. Чернявый взял со своей тумбочки газету, свернул ее трубкой и встал у кровати на четвереньки.

— Я полез в землянку, буду наблюдать в подзорную трубу за монахами, — сказал он, — а ты поезжай в магазин, купи патронов. Знаешь, где? Угол Бродвея и проспекта Маркса, магазин «Патроны». Возьмешь десять пачек 136–го калибра. — Лупцов слушал его и не понимал, серьезно он говорит или шутит. Затем тихо, с каким–то злобным присвистом, спросил:

— А на чем же я поеду? — лежа под кроватью, чернявый кивнул в сторону стула и спокойно ответил:

— Возьми мою машину.

— Ясно, — кивая головой, ответил Лупцов. После этого он тяжело поднялся с постели и, не спуская с чернявого глаз, подошел к двери:

— Куда!? — заорал чернявый. — Ложись, та сторона простреливается.

— Да, да, — ответил Лупцов и вдруг принялся стучать ногами и руками в дверь. — Откройте! — кричал он. — Сейчас же откройте! При этом он смотрел под кровать на Люцифера, а тот скалил гнилые острые зубы и, прищурив один глаз, рассматривал в подзорную трубу ноги Лупцова.

Дверь открылась, и Лупцов чуть не вывалился наружу. Его подхватил санитар, впихнул обратно в палату и спросил:

— Ну, чего тебе?

— Я не хочу лежать с ним в одной палате. Он сумасшедший, выпалил Лупцов.

— А ты? — спокойно спросил санитар. — Ладно, будешь шуметь, реняй на себя. — Дверь закрылась, и чернявый насмешливо спросил:

— Ну, что, дурак, решился? — Лупцов закрыл ладонями лицо, тяжело вздохнул и, опустив руку, ответил:

— Да.

— Хорошо, — сказал Люцифер, — патроны по дороге купим. — Он вылез из–под кровати и сел на стул.

Зеленое небо, темное на востоке и сильно разбеленное на западе, было совершенно пустым и безоблачным. Ни одной птицы, ни одного насекомого не было видно в прозрачном, цвета прудовой воды, воздухе. Густые заросли плесени давно съели все неровности городского ландшафта, и местность напоминала холмистую степь с сочной луговой растительностью.

Машина Люцифера почти утопала в серебристо–голубом ворсе этого гигантского ковра. Это была хорошая машина, с мягкими удобными сиденьями, открытым верхом и крупнокалиберным пулеметом, ствол которого торчал над бампером.

— Иди садись за руль, — позвал Люцифер, и Лупцов, не заставляя себя ждать, перепрыгнул через дверцу и упал прямо в объятия кожанного сиденья. — Ну что, прорвемся? — спросил чернявый, не спеша залезая на заднее сиденье к пулемету.

— Не бойся, теперь–то уж точно прорвемся, Люцик, — ответил Лупцов.

— Ну, с богом. — Он включил зажигание, завел мотор и, взревев, машина рванулась вперед к заросшим плесенью воротам. Не сбавляя скорости, Лупцов обернулся назад. Сзади на сиденье важно восседал огромный черный дог — Люцифер. Он преданно смотрел хозяину в глаза и на кивок Лупцова ответил громогласным лаем.

— Держись, Люцик, — крикнул лупцов и, припав к рулю, на всей скорости врезался в ворота. Металлическая громадина плавно, словно в рапиде, перелетела через машину и мягко погрузилась в плесень. Сзади послышались крики, затем автоматная очередь, но Лупцов резко повернул руль и лихо выскочил на дорогу.

Ехать на такой скорости было невообразимо приятно, ветер со свистом огибал ветровое стекло и завихрялся где–то у затылка водителя.

Через какие–нибудь пятнадцать минут Лупцов въехал в знакомый ему населенный пункт. Он торопился и потому, не сбавляя скорости, проскочил всю эту небольшую деревушку, и только когда увидел дом из свежеструганных бревен, резко затормозил. На скользкой от плесени дороге машину повело юзом, несколько раз развернуло и бросило на обочину. Машина врезалась багажником в забор, и повалила его и только после этого встала.

— Ну что, Люцик, приехали? — весело спросил Лупцов. Чернявый, вольготно развалившийся на заднем сиденье, сплюнул за борт и кивнул наверх.

— Посмотри, — сказал он. Лупцов взглянул на небо. Прямо на них с большой высоты пикировапли две черные безобразные птицы.

— Ты же обещал, — дрожащим голосом сказал Лупцов. Чернявый пожал плечами и открыл дверцу.

— Может, еще успеем, — ответил он.

Лупцов первым выпрыгнул из машины. Сдирая с себя на бегу одежду, он нагибался, хватал руками плесень и запихивал себе в рот. Он уже не оборачивался,, знал, а скорее чувствовал, что Люцифер остался в машине или около нее.

Миновав огороды, Лупцов поскользнулся, упал и кубарем прокатился по мягкой, влажной плесени до самого спуска в овраг. Там он быстро поднялся, мгновенно нашел глазами то место, где уже однажды ему приходилось стоять, и бросился вперед по склону.

— Эй, ты, — кричал он на бегу. — Я хочу тебе помочь. Слышишь, ты, жаба марсианская. Я поцелуюсь с тобой, я поцелую твою задницу…

Уже у самого края ямы Лупцов посмотрел вверх. Одна из черных птиц пикировала ему прямо на голову. И тут в метре от себя он услышал знакомый спасительный голос:

— Я здесь, Игорек. Я здесь.

Закрыв голову руками, Лупцов прыгнул.

1.

На три дня город словно сошел с ума. Толпы разряженных, подвыпивших людей заполонили все центральные площади, улицы и переулки. Ночь мало чем отличалась от светлого времени суток. Дневное светило не успевало завалиться за горизонт, как его сменяли миллионы уличных фонарей, тысячи бесконечных гирлянд самых разных расцветок, ярко освещенные витрины ресторанов, кафе и баров. Огромные голографические изображения кинозвезд возникали прямо над головами горожан, посылали им воздушные поцелуи и распадались на фонтаны разноцветных брызг. Сотни мощных прожекторов чертили в ультрамариновом небе замысловатые фигуры и надписи. Бегущие строки возвещали, кто из гостей кинофестиваля прибыл, где остановился и даже какого цвета у него лимузин. И весь этот праздничный тарарам сопровождался музыкой, треском фейерверков, разрывами петард и восторженными воплями толпы.

Сверху все это напоминало гигантского спрута: от ярко освещенного центра города иллюминация расползалась по улицам. По мере удаления щупальца ее резко истончались и к окраинам почти сходили на нет.

Все питейные заведения города были переполнены посетителями. Жаждущих выпить было так много, что столиков на всех не хватало, и те, кому не повезло, располагались где попало: одни плотно, в два ряда лепились к стойке, другие сидели на подоконниках, третьи с полными стаканами отплясывали между столами, и никто не обижался на тесноту. Наоборот, горожане братались, пили на брудершафт с первым, кто подойдет, угощали друг друга и оставались счастливы.

Тише и спокойнее было в дорогих ресторанах, где собралась респектабельная публика: высокопоставленные горожане и участники кинофестиваля. Плотность посетителей на один квадратный метр здесь была значительно ниже, хотя гости также бродили от столика к столику, стояли небольшими кучками, танцевали, но чуть менее раскованно, чем в обычных кафе. Сюда не допускались ряженые и просто любопытные, пожелавшие поближе рассмотреть любимую кинозвезду и, если повезет, получить автограф. Чопорный швейцар с золотыми галунами и лампасами чувствовал себя героем дня. Сердито, а иногда и презрительно он отмахивался от наиболее назойливых горожан, которые пытались проникнуть в ресторан в обычных джинсах или даже шортах, потому что здесь все строго следовали этикету. Мужчины были одеты исключительно во фраки и безукоризненные смокинги, женщины красовались в вечерних платьях от лучших кутюрье мира и драгоценностях от известнейших ювелирных фирм. Тихая музыка здесь не глушила излишними децибелами, воздух в зале был чист и прозрачен, хотя многие курили. А бриллиантовый блеск придавал сборищу тот самый великосветский лоск, который является сильнейшим стимулом для молодых и не очень молодых, но ужасно амбициозных служителей искусства.

Дмитрий Самолетов добирался от тихой загородной гостиницы до ресторана «Астория» на красном лакированном «ланкастере», который он привез из Москвы. Еще днем на открытии кинофестиваля он выпил несколько бокалов шампанского, а в гостинице раз пять прикладывался к бутылке коньяка, но чувствовал себя достаточно бодрым, хотя и раздраженным. Рядом сидела его молодая жена Анна, еще не такая известная, как он, актриса, но уже заявившая о себе в двух нашумевших сериалах, где она блестяще сыграла диккенсовскую героиню — очень трогательную, благородную простушку, вознагражденную за добродетель богатым интеллигентным мужем.

До центра города Дмитрий с Анной добирались вдоль живописного берега моря и ориентировались на полыхающее зарево огней. Почти всю дорогу ехали молча, каждый по–своему переживал встречу с мировым кинобомондом, и разница в предвкушении была лишь в степени пресыщенности. Для Дмитрия это был восьмой по счету кинофестиваль, четыре из которых принесли ему первые премии за лучшую мужскую роль. Анна же играла в сериалах, впервые ехала на фестиваль как актриса и не могла рассчитывать на то, что ее работу отметят на таком престижном форуме.

Анна придирчиво рассматривала себя в зеркале, проверяя прическу и макияж. При этом иногда она чуть обиженно поглядывала на мужа.

– А почему мы не поехали в «Палас»? — наконец спросила она.

– Потому что там все эти устроители и старичье, а я от них устал, — несколько капризно, с ленцой ответил Дмитрий. — Я хочу просто выпить и поболтать. Там будет Березняков. Мы еще утром договорились.

– Ты сам говорил, что мне полезно побольше вертеться перед глазами у продюсеров и фестивального начальства, — пояснила она свое недовольство выбором мужа.

– Завтра будешь вертеться весь день. А сегодня отдохнем.

– Завтра все будут вертеться, — убирая зеркальце, ответила Анна.

– Не беспокойся, не все. — Дмитрий мельком взглянул на жену и серьезно добавил: — Да успокойся, получишь ты свою роль.

– Только много не пей, — после небольшой паузы попросила Анна.

– А ты не хватай меня за рукав, — раздраженно ответил Дмитрий. — И не надо делать вот это вот… глазами. Ты выглядишь дурой.

– А ты много не пей.

До «Астории» Дмитрий с женой добрались лишь к полуночи, впрочем, время здесь не играло никакой роли. Когда они вышли из новенького «ланкастера», со ступенек ресторана к ним бросилась толпа телевизионщиков и окружила звездную пару плотным кольцом. Это спасло Дмитрия и Анну Самолетовых от куда более серьезной опасности. Вслед за вездесущими тележурналистами и операторами с разных сторон набежали ошалевшие от близости к своим идолам поклонницы с портретами актеров, блокнотами и просто клочками бумаги для автографов. Они кричали: «Самолетов!», «Это Самолетов!», «Дайте автограф!». Дмитрий отметил, что среди кричавших попадались очень даже симпатичные молодые девицы, хотя все они выглядели примерно одинаково — провинциалки. Тем не менее их восторженные вопли, горящие глаза и энергия, с которой они пытались прорваться к своему кумиру, грели душу, и Самолетов осознавал это. Его заводила страсть молоденьких горожанок, и сладостное ощущение славы приятно щекотало нервы.

Другое дело Анна — ей не кричали восторженные приветствия и не совали через головы журналистов портреты с ее изображением. При искусственном освещении восходящую звезду не признали еще и потому, что в сериале она играла скромную простушку, а здесь, в роскошном туалете с бриллиантовым колье, она тянула не менее чем на царицу Савскую.

Выкрики и настойчивость, с которой девицы осаждали Дмитрия, вызывали в Анне почти ярость. Она по–настоящему ревновала и всех этих соискательниц счастливого случая считала если и не реальными соперницами, то потенциальными любовницами мужа. Впрочем, Анна даже не подозревала, что Самолетову достаточно того эффекта, который он производил на окружающих, и вполне хватало ее — обаятельной и молодой восходящей звезды.

Но Дмитрия и Анну мучили не долго. Четыре дюжих служителя ресторана мгновенно пробились к вновь прибывшим гостям и оттеснили как назойливых журналистов, так и поклонниц. Они взяли пару в каре, довели их до самой двери и, когда Дмитрий с Анной вошли в ресторан, не без труда просочились за ними. Оставаться на улице в ожидании следующих звезд было невозможно. Обиженные и разгоряченные обожательницы не очень церемонились с охраной. Они оскорбляли служащих, провоцировали на скандал и иногда швыряли в них всякую дрянь. В общем, хамили.

В ресторанных дверях лица четы Самолетовых заметно преобразились. Анна совершенно искренне радовалась возможности посидеть в дорогом ресторане, познакомиться и поболтать с мировыми знаменитостями и продемонстрировать свой необычный туалет, искусно вышитый мелкими сапфирами всех мыслимых оттенков. Дмитрий же весь вечер маялся без нормального партнера по выпивке и мечтал поскорее сменить свою постоянную спутницу на собеседника.

Как только Самолетовы оказались в ярко освещенном зале, для удобства пересервированном под фуршет, Дмитрий с Анной получили то, что желали, и именно так, как желали. По просьбе именитых фестивальных гостей журналисты с телекамерами в ресторан не допускались, зато знакомых лиц здесь оказалось более чем достаточно.

Едва Дмитрий с Анной вошли в зал, как тут же на всех площадях города бегущей строкой объявили о прибытии еще одной звездной пары. Над толпами людей в воздухе образовались две огромные голографические фигуры с обворожительными улыбками, и под восторженные вопли виртуальная чета Самолетовых поприветствовала праздничную толпу.

Дмитрий с Анной немного задержались в дверях, затем не спеша осмотрелись, и Самолетов поднял в приветствии руку. Несмотря на то, что Дмитрий не был новичком на подобных празднествах, роскошный интерьер богатого ресторана, фрачная элегантность мужчин и красота женщин захлестнули его, и Дмитрий вдруг с ужасом подумал, что уже никогда не сможет обходиться без всего этого. Что всемирное признание и тем более все, что оно дает, необходимы ему, как вода или воздух. И если когда–нибудь судьба сыграет с ним злую шутку, и он лишится своего положения, то не сможет смириться с прозябанием в обыденной жизни и наверняка наложит на себя руки.

Примерно такое же чувство испытала и Анна, но лишь на мгновение. Уже через несколько секунд ее закружило в водовороте праздничных событий, и она обо всем забыла.

Заметив вошедших, навстречу Дмитрию и Анне двинулись сразу несколько человек, и Анна лишь успела сказать мужу:

– Учти, я за тобой слежу.

– За собой последи, — с лучезарной улыбкой, предназначенной поспешавшим к ним друзьям, тихо ответил Дмитрий. И тут же кто–то из организаторов подал знак оркестру, и те на несколько секунд перестали играть. Затем в честь четы Самолетовых громко и весело грянула «Заздравная», и известный баритон с оплывшим апоплексическим лицом запел:

– Бокалы наливаются, в них отблеск янтаря, и лица разгораются, как вешняя заря. Нам в дружбе нет различия, живя семьей одной…

Откуда–то сбоку к Дмитрию с Анной заскользил официант с подносом, и бокалы с шампанским оказались у них в руках, как раз когда баритон запел:

– К нам приехал наш любимый, Дмитрий Александрович да–ра–гой!

Самолетовых обступили со всех сторон, и десятка два актеров и режиссеров хором затянули:

– Митя, Митя, Митя…

Этот дружелюбный и такой русский застольный ритуал так тронул Дмитрия, что в горле у него образовался комок и повлажнели глаза. Чтобы справиться с собой, он одним махом опорожнил бокал шампанского, лихо шваркнул его об пол и, раскрыв объятия, пошел обниматься и целоваться со всеми, кто вышел ему навстречу. Он уже не замечал ни Анны, которая занималась тем же самым, по очереди прикладываясь своей персиковой щечкой к таким же розовым от возбуждения щекам знакомых дам, ни сияющего, как яйцо Фаберже, роскошного банкетного зала. В ушах у него все еще звучало: «К нам приехал наш любимый…», а сумбурное кратковременное ликование в душе сменилось тихой радостью и благодарностью ко всем этим замечательным, симпатичным людям — его друзьям.

Изъявление признательности затянулось надолго. Самолетов переходил из рук в руки, от одной компании к другой, приветствовал старых и знакомился с новыми коллегами, с каждым непременно выпивал фужер шампанского, рюмку коньяку или водки и болтал, болтал, болтал. Он рассказывал анекдоты, удачно острил, направо и налево.

сыпал замысловатыми комплиментами… В общем, блистал. Но фонтанировал Дмитрий лишь до тех пор, пока не ощутил, что больше не в состоянии ни пить, ни говорить. Более того, Дмитрий давно заметил, но все никак не мог сконцентрироваться на этой мысли, что его давно никто не слушает. При встрече Самолетова фамильярно хлопали по спине, вежливо улыбались и, сказав какую–нибудь дежурную фразу, отходили. Некоторые удалялись заранее, лишь угадав его намерение подойти. Другие быстро отводили взгляд или отворачивались. И Дмитрий наконец понял, что опять здорово набрался.

После этого неприятного открытия Самолетов вдруг почувствовал, что смертельно устал. Сияние зала померкло, люди сделались ему неинтересны, как, впрочем, и все, что здесь происходило. Ему захотелось вернуться в гостиницу и забраться в постель.

Дмитрий поискал глазами жену, но не нашел. Перед глазами все двоилось, троилось и четверилось, словно мир распадался на простые составляющие. То, что он видел — совершенно посторонние кучкующиеся люди, — вызывало в нем непреодолимую скуку и желание закрыть глаза.

Самолетов качнулся было к выходу, но именно в этот момент к нему подошел Березняков, который сильно опоздал на празднество. Директор, он же генеральный продюсер крупнейшей в стране кинокомпании, поздоровался, похлопал Дмитрия по спине и насмешливо произнес:

– Я никогда не видел памятника Вене Ерофееву, но, по–моему, он выглядит именно так. Что ж ты так нажрался?

– Вожжи выронил, — мрачно ответил Самолетов.

– Не пей больше, — осматриваясь по сторонам, сказал Березняков. — Завтра вручение. У тебя очень большие шансы.

– Больше не буду, — покорно проговорил Дмитрий. — Поеду в гостиницу. Ты Анюту не видел?

– Я только вошел, — ответил Березняков. — Кстати, я договорился, Анюте дадут одну из главных ролей в «Дневнике вора» по Жану Жанэ. У Козлова уже готов сценарий. Так что ей повезло, Козлов снимает только стильное кино. А с тобой мы еще завтра поговорим. Есть очень интересное предложение.

– Спасибо, — равнодушно поблагодарил Самолетов.

– Из спасиба платья не сошьешь, — рассмеялся Березняков.

– Из моего можно, и не одно. Извини, я в сортир хочу. Где он здесь?

– Выйдешь из зала, направо, — ответил Березняков и добавил: — Не пей больше. Анюту я сейчас найду и пришлю сюда.

– Присылай, — сказал Дмитрий и, не удержавшись, рыгнул.

– Фу! — махнул рукой Березняков и поморщился. — Ну, ты и скотина. Прямо мне в лицо. Не пей больше.

Березняков медленно удалился, а Самолетов выбрался из зала и некоторое время пытался сориентироваться, в какой стороне находится туалет. Затем свернул направо, подошел к двери и взялся за ручку. Только после этого он поднял глаза и посмотрел на надпись. На двери висела табличка: «Посторонним вход воспрещен».

Надпись почему–то возмутила его.

– Это кто здесь посторонний? — набычившись, пробормотал Дмитрий, но ломиться в дверь не стал. Здравый смысл, остатки которого едва теплились в нем, подсказывал, что этого делать не стоит. Он лишь пнул дверь ногой и пошел дальше.

На обратном пути Самолетов снова набрел на злосчастную дверь с табличкой, отшатнулся от нее и выругался.

Когда Дмитрий вернулся в зал, Анна уже ждала его у дверей. Она выглядела утомленной, но вполне счастливой и еще поэтому не стала читать ему мораль. К тому же Самолетов был настолько пьян, что упрекать его было совершенно бесполезно.

– Машину поведу я, — сказала Анна.

– Не возражаю, — с трудом выговорил Дмитрий. На прощанье, не глядя, он помахал рукой в пространство, и они отправились к выходу.

Всю дорогу до гостиницы Самолетов спал, уронив отяжелевшую голову на грудь. Сон его был темным и душным, как и сама субтропическая ночь. Иногда Дмитрий тихонько стонал во сне, и тогда Анна поворачивала к нему свою красиво слепленную головку и смотрела на него странным отрешенным взглядом, в котором не было ни осуждения, ни досады, ни хоть какого–нибудь признака чувств. Она смотрела на него, как на предмет, чем он, собственно, сейчас и являлся.

У гостиницы Анна позвала на помощь служителя, и тот помог ей вытащить Самолетова из машины. Пока Анна получала у портье ключ, дюжий парень довел мировую знаменитость до лифта, и только когда открылись двери, Дмитрий проснулся. Он отпихнул от себя помощника, зашел в лифт и, не оборачиваясь, проговорил:

– Я сам.

Они с Анной поднялись на третий этаж.

Номер Самолетовых находился метрах в десяти от лифта. Дмитрий довольно крепко держался на ногах, и Анна немного обогнала его, чтобы открыть дверь. По дороге она уронила пластиковый ключ, затем приложила его к замку не той стороной. В общем, замешкалась. Дмитрий же, держась за стенку, медленно брел по коридору. В какой–то момент рука его соскользнула в дверной проем, и он взялся за ручку. Подняв глаза, Самолетов увидел табличку «Посторонним вход воспрещен». Неизвестно, что больше возмутило Дмитрия, то, что его, всенародного любимца, считали здесь посторонним, или сам запрет входить в эту обыкновенную, ничем не примечательную дверь.

Анна не успела ему помешать. Она бросилась к мужу, но Самолетов уже повернул ручку и настежь распахнул запретную дверь. То, что Дмитрий увидел, вначале озадачило его. В небольшой комнатке, нашпигованной всевозможной аппаратурой, в двух рядом стоящих креслах полулежали мужчина и женщина с поразительно знакомыми чертами лица. Самолетов не сразу догадался, что это они с Анной. А когда понял, стал стремительно трезветь. Головы у обоих были облеплены металлическими пластинами из тусклого металла. Глаза у двойников были закрыты, словно бы они спали. Выражение лица близнеца Самолетова было напряженным и каким–то туповатым. У двойника Анны на лице внезапно отразилось отчаяние. Последнее, что Дмитрий услышал у себя за спиной, это слова жены:

– Что ты наделал?!

После этого свет в его глазах померк, и Самолетов провалился в темноту.

2.

После того как Дмитрий с Анной очнулись в лаборатории Института мозга, испуганная немолодая лаборантка позвонила руководителю проекта, доценту кафедры виртуального взаимодействия полов, и сообщила, что испытуемые пришли в себя. Вместо южного солнца за окном все так же моросил холодный осенний дождь, который не прекращался вот уже несколько месяцев. На обоих Самолетовых были голубые комбинезоны с бахилами, и те восемь с небольшим лет звездной жизни, что они за каких–нибудь две недели пережили в состоянии гипнотического сна, сохранились в памяти лишь в виде необыкновенно яркого, пронзительного воспоминания.

И Дмитрий, и Анна восприняли пробуждение чрезвычайно болезненно, хотя физически чувствовали себя прекрасно. В первые минуты их состояние можно было сравнить с рождением, когда ребенка, помимо его воли, неведомая сила выталкивает из утробы матери на свет, хотя и Божий, но такой холодный и враждебный, что хочется кричать. Когда же Самолетовы освоились, вспомнили, кто они и что здесь делают, оба ощутили огромной силы разочарование и горькую обиду.

В лабораторию резко вошел руководитель проекта профессор Парамонов и, не глядя на Самолетовых, обратился к лаборантке:

– Вы получили уайтспирит?

– Да, — кротко ответила женщина.

– Смешайте один к одному со спиртом, — распорядился Парамонов и только после этого кивнул Дмитрию и Анне на дверь. — Идите за мной.

В кабинете руководитель проекта даже не предложил Самолетовым присесть. Тем не менее они устроились на диванчике и застыли в ожидании неприятного разговора. О том, что разбирательство будет крайне неприятным, легко было догадаться по выражению лица Парамонова — оно было злым и даже каким–то брезгливым. Ученый муж едва сдерживался, чтобы не сорваться и не наговорить этой парочке гадостей.

Плюхнувшись в кресло, профессор открыл сейф, достал бумаги и швырнул на письменный стол. Это демонстративное проявление недовольства произвело и на Дмитрия, и на Анну сильное впечатление. Оба почувствовали, что стоит кому–нибудь из них произнести хотя бы одно слово, и руководитель проекта взорвется, как атомная бомба. Поэтому они молчали и покорно ждали.

Наконец Парамонов поднял глаза и, едва сдерживая себя, спросил:

– Почему вы скрыли свою генетическую предрасположенность к алкоголизму?

– Ничего я не скрывал, — удивился Самолетов. — Я не алкоголик.

– Я не говорю, что вы алкоголик, — сделав ударение на «вы», сказал руководитель проекта. — Перед началом эксперимента во время собеседования вас спрашивали, были ли у вас в роду алкоголики, со стороны матери или отца — неважно. Вы ответили «нет».

– У меня не было в роду алкоголиков, — начиная нервничать, проговорил Дмитрий. — Я знаю точно. Мой отец…

– Не надо мне рассказывать свою родословную, — раздраженно перебил его Парамонов. Затем он сделал над собой усилие и монотонно продолжил: — Меня это уже не интересует. Вы сорвали нам дорогой эксперимент. В самом начале вы нарушили пункты договора 2.2 и 2.7. Первый — о кодовых фразах, второй — об употреблении спиртных напитков. Фразами мы блокировали ваши воспоминания о том, кто вы есть на самом деле. Надеюсь, что такое пьянство, говорить не надо? — Голос профессора набирал силу, и каждый произнесенный слог он четко отстукивал карандашом, словно читал лекцию по теории стихосложения. — Вас предупреждали, что если что–то запрещено, — значит, это запрещено. Вы читали договор и подписали его. А затем наплевали на него. Так что все, голубчик. Вы не выполнили условия договора, значит, никаких денег не получите. И скажите спасибо, что мы не требуем от вас компенсации за срыв эксперимента. Хотя, насколько я знаю, взять с вас нечего. Так что можете переодеваться в свое и отправляться домой. — Он швырнул бумаги назад в сейф и добавил: — Свой экземпляр договора можете засунуть… можете порвать.

– А я? — не свойственным ей фальцетом воскликнула Анна.

– Что вы? — не понял руководитель проекта.

– Я же ничего не нарушала, — подавшись вперед, с трагизмом в голосе произнесла она.

– Это не важно, — с досадой проговорил Парамонов. — Одна вы мне не нужны. Кроме того, что мы изучаем влияние виртуального времени на старение организма в реальной жизни, мы еще наблюдаем взаимодействие полов. Да что вы мне морочите голову? Вы тоже вошли в комнату.

– Что ж мне теперь делать? Я из–за вашего эксперимента уволилась с работы, — тихо сказала Анна, попутно пытаясь вспомнить, так ли это.

– Это не мое дело, найдете другую, — еще больше разнервничавшись, проговорил руководитель проекта и встал. Вместе с ним поднялся и Дмитрий. — Обратитесь по месту жительства в отдел социальной защиты. В бюро по найму, наконец. Я не занимаюсь трудоустройством. Жили же вы как–то две недели назад до начала эксперимента.

– Это было не две недели, а восемь с лишним лет назад, — едва сдерживаясь, чтобы не расплакаться, поправила его Анна.

– Для вас, — всем своим видом показывая, что разговор закончен, ответил Парамонов. — А для всех остальных две недели. Все, я больше вас не задерживаю. — Он подошел к двери, раскрыл ее и в ожидании, когда они покинут кабинет, закатил глаза к потолку.

– Две недели, — изумленно проговорил Дмитрий и пошел к выходу. — Неужели прошло всего две недели?

– Да, голубчик, — напоследок сказал профессор. — Так что вы немного потеряли.

После долгой нудной процедуры получения вещей из камеры хранения и молчаливого переодевания Дмитрий и Анна вышли из здания института и остановились под козырьком подъезда. Старая одежда, от которой они успели отвыкнуть, казалась им неопрятной и чужой, словно они вынуждены были надеть обноски с чужого плеча. Оба выглядели подавленными, и осенний дождь лишь усугублял отвратительное настроение. Дмитрий взглянул на жену и вдруг поймал себя на мысли, что не такая уж она молодая и красивая. Он вспомнил ту молодую красавицу Анну, встретился с женой взглядом и с досадой подумал, что после стольких лет пребывания в несуществующем мире, обживание этого будет нелегким.

Улица, где находился институт, была совершенно пустынна, порывистый ветер срывал с деревьев последние желтые листья, и те, прочертив в воздухе замысловатую кривую, шлепались на мокрый асфальт.

Подняв воротники плащей, Дмитрий с Анной молча разглядывали этот тихий печальный уголок реального мира, куда они неожиданно вернулись, и думали примерно об одном и том же.

– Не верится, что мы здесь пробыли всего две недели, — наконец произнесла Анна. — Я даже забыла, куда нам ехать.

– Да, — мрачно согласился Дмитрий. — Возвращеньице не из приятных. — Он нащупал в кармане ключи от квартиры, погремел мелочью и, обращаясь к самому себе, спросил: — Надеюсь, деньги остались те же?

– Две недели, — удивленно посмотрев на мужа, напомнила Анна.

– Две недели, две недели, — раздраженно повторил Дмитрий. — Нет, не две недели, а восемь с лишним лет! И все эти годы я просыпался каждое утро и чувствовал, что существую. По–настоящему живу. Я помню каждую прожитую секунду, потому что не воображал, что живу, как считает этот идиот профессор, а работал, работал, работал…

– Во сне, — вставила Анна.

– Не знаю, — сразу потеряв интерес к разговору, проговорил Самолетов и шагнул под дождь. — Может, это тоже сон, и из этого мира есть такой же выход через какую–нибудь дверь с дурацкой надписью.

Эта часть города, где находился институт, разительно отличалась от тех мест, откуда они вернулись каких–нибудь сорок минут назад. Дмитрий вдруг осознал, что давно привык передвигаться на собственных автомобилях и машинально крутит головой в поисках новенького лакированного «ланкастера». Он давно позабыл, как отвратительно выглядит бесконечный железобетонный забор с глупыми надписями вроде «Kiss–kiss» или «Бротва очистим город от коней». Идти пешком под холодным дождем вдоль такого ограждения было почти невыносимо. Внутри у Дмитрия клубился гнев, но виновником возвращения был он, и изливать злость на ни в чем не повинную Анну было просто неуместно и несправедливо. И тем не менее, когда Самолетов наступил дырявым ботинком в глубокую лужу, он сорвался.

– Зараза! — по–кошачьи тряся ногой, громко выругался Дмитрий. — Могли бы заплатить хотя бы за две недели. За это время я бы давно нашел себе работу.

Не удержавшись, Анна скептически хмыкнула, и Самолетова прорвало:

– Заткнись! Я, по крайней мере, пишу, и меня иногда публикуют…

Анна едва удержалась, чтобы не хмыкнуть еще раз, но в том, как она резко отвернулась, Дмитрий уловил не прозвучавшую насмешку и распалился еще больше.

– А ты сколько лет… — Более чем восьмилетнее пребывание в виртуальном мире сбивало Самолетова с толку, он совсем запутался со временем и потому сделал паузу и смачно сплюнул на асфальт. — А ты все мечтаешь устроиться по профессии! Но такой профессии не существует, чтобы ни черта не делать и получать хорошую зарплату!

– В этом году… — начала Анна и остановилась, засомневавшись, в этом ли году это было. — В этом году я заработала больше тебя.

– Больше, — пробурчал Дмитрий, мысленно пытаясь перебросить временной мост между двумя далекими берегами настоящего, разделенными восемью годами фантастического сна.

Насчет заработка Анна сказала правду, и Самолетову ничего не оставалось делать, как перекинуться на Парамонова и его лабораторию.

– Если они изучают старение, зачем нас сделали кинозвездами? — продолжал он. — Зачем? Почему не инженерами, водителем и официанткой, наконец? Черта с два! Они хотели узнать что–то другое!

– Какая теперь разница? — устало проговорила Анна.

– А такая! — закричал Дмитрий. — Нас обманули! Мы согласились стать подопытными кроликами, крысами, и нам не заплатили! Это был другой эксперимент…

– Ну и что? Все равно мы никогда не узнаем, чего они хотели. А если и узнаем, что это даст?

– Сволочи! — продолжал неистовствовать Самолетов. Дмитрий прекрасно понимал, что жена абсолютно права, но его распирало от обиды, и он ничего не мог с собой поделать. — С людьми так не поступают. У нас денег только на дорогу и на хлеб.

– Можно поехать к твоей тетке и пообедать, — равнодушно ответила Анна и так же равнодушно добавила: — Если бы ты не пил…

– Заткнись! — заорал Дмитрий.

– Если бы ты не пил, — стиснув зубы, упрямо повторила Анна, — тебя бы не выгнали с работы, и нас не выкинули бы из эксперимента.

– Идиотка, — только и нашел, что сказать, Дмитрий и неожиданно прибавил шагу. Не разбирая дороги, он быстро шагал по улице, желая поскорее оторваться от жены, которая, впрочем, и не пыталась догнать его. Дмитрий вдруг до такой степени сделался ей противен, что она едва удержалась от злобного выкрика: «Ненавижу!».

Более чем за восемь лет благополучной, обеспеченной жизни в виртуальном мире Анна совершенно отвыкла от приступов ярости Дмитрия, не говоря уже о безденежье и неустроенности. К этому добавилось, что в реальном мире ее муж внешне мало соответствовал образу того баловня судьбы, с которым она прожила эти звездные годы. Он оказался старше, ниже ростом, имел более грубые черты лица и отвисшее брюшко. Невзрачную внешность дополняли дешевая, сильно поношенная одежда и жидкие грязные патлы.

«Боже мой! — вдруг с ужасом подумала Анна. — Наверное, здесь я такая же уродина!»

Дождевая вода стекала по ее лицу и смешивалась со слезами, которые давно душили ее, но прорвались только сейчас. Анна смотрела вслед удаляющейся фигуре мужа и мучительно вспоминала, как она выглядела до эксперимента. А Самолетов свернул за угол и отправился к автобусной остановке.

До окраины города, где они проживали, Дмитрий добирался больше часа, и все это время ему не давала покоя бредовая идея — разоблачить Парамонова и его компанию. Он прекрасно понимал, что его заводит лишь обида и желание отомстить за собственную оплошность, и тем не менее накручивал себя, строил план отмщения, в общем, фантазировал, чтобы не думать об оставленной на улице Анне и том безысходном положении, в котором они с женой оказались.

Самолетов давно отвык от пахнущего нечистотами метро, потного смрада толпы, заполнявшей вагоны, и полного равнодушия к собственной персоне. В какой–то момент Дмитрий испугался, что в толпе его узнают и начнут требовать автограф, но вспомнил: здесь, в этом мире, он никто, ничто и звать его Никак, а потому быстро успокоился. Это было, пожалуй, единственное преимущество, которое он осознал по возвращении домой. Хотя внимание почитателей ему всегда льстило, он любил покрасоваться перед своими зрителями, но только в том случае, если фанаты были отгорожены от него надежным заслоном.

Маленькая квартирка Самолетовых поразила Дмитрия своей запущенностью и убогостью. Он словно бы увидел ее впервые, присвистнул от удивления и оглянулся, забыв, что Анны рядом нет.

– Да, сортир у нас был больше и чище, — разглядывая единственную комнату, вслух произнес Самолетов и подошел к столу, на котором стоял его старенький компьютер. — А ведь могли бы прожить там еще лет двадцать пять — тридцать. А уж потом… черт с ней, с жизнью.

Дмитрий дал команду, и компьютер включился. Он открыл недописанный рассказ, брошенный перед самым экспериментом, и, чтобы как–то отвлечься, принялся читать его, но не осилил даже половины. Прошло всего две недели, а текст воспринимался, как написанный кем–то другим, абсолютно незнакомым человеком. «Боже мой, неужели этот бред принадлежит мне? — с ужасом подумал Самолетов и закрыл файл. — Неужели же я такой бездарный?»

Это поразительное открытие подкосило Дмитрия не меньше, чем внезапное возвращение к реальности. Словно замороженный, он сидел за столом, смотрел на экран монитора и про себя повторял: «Это конец, это конец, это конец…»

На экране замигал маячок телефона и выявился незнакомый номер, но Самолетов тупо смотрел на него и молчал. Затем включился автоответчик, и мужской голос сообщил, что Дмитрий должен срочно заплатить за телевидение и интернет, иначе его отключат от Сети. Эта угроза никак не подействовала на Дмитрия, и он не стал связываться с грозным диспетчером. Он не мог сейчас ни с кем общаться и не желал, чтобы кто–то увидел его в таком раздавленном состоянии.

Самолетов заказал канал новостей и на экране появилась миловидная дикторша, которая равнодушно принялась перечислять катастрофы, случившиеся за день на планете. Затем снова принялся мигать маячок телефона, и кто–то слащавым женским голосом сообщил на автоответчик, что одна из лучших в Гагаринском районе Москвы пиццерия «Эльдорадо» в любое время суток доставляет пиццу на дом. А хорошенькая дикторша продолжала вещать свое: «В Парижском институте генетики произошел мощный взрыв, погибли три человека, восемь ранены…»

Анна не вернулась домой ни днем, ни вечером, и Дмитрий начал серьезно волноваться. Он уговаривал себя, что, скорее всего, она поехала к кому–нибудь из подруг, потому что родственников в Москве у нее не было. Когда они ссорились, жена не раз так поступала, так же делал и сам Самолетов — уезжал к тетке или двоюродной сестре.

Дмитрий лежал на диване и перебирал в уме, что могло случиться с женой. Вариантов было немного, и большая часть из них выглядела ужасно. По очереди он представил и как она решается на самоубийство, и как, ослепленная горем, попадает под машину или под поезд. Доведя себя почти до истерики, Самолетов принялся обзванивать подруг Анны, но ни одна не смогла сказать ему ничего утешительного. Все они расспрашивали, как закончился эксперимент, сколько Самолетовы получили, но Дмитрий торопливо выдавал им какую–нибудь грубость и, не дожидаясь ответа, отключался.

Исчерпав подруг жены, Самолетов неожиданно успокоился, а вернее, впал в прострацию. Чтобы защититься от всех этих кровавых видений, он лежал и вяло представлял жену в квартире любовника, о существовании которого давно подозревал. «Ну и хорошо, — размышлял Дмитрий. — Так даже лучше. Все равно у нас больше ничего не получится. Этот сволочной эксперимент уничтожил все, что я испытывал к ней. Наверное, с ней произошло то же самое».

Почти всю ночь Самолетов пролежал с закрытыми глазами, но без сна. В мельчайших деталях он восстанавливал свой последний день на кинофестивале и не переставал поражаться, насколько жизненны эти фантастические картины сна. Иногда он вставал и подходил к окну, за которым все так же лил холодный дождь и дул промозглый ветер. Темный пустынный двор наводил на него тоску и уныние, и Дмитрий возвращался на диван. Затем, включив лампу, он достал договор с Институтом мозга, рассеянно перечитал его и еще раз испытал то унижение, которое ему пришлось пережить утром. Дмитрий хотел было порвать бумаги, но вдруг его осенило. Он еще раз пробежал глазами Заинтересовавший его пункт и задумался.

Уснул Самолетов часов в пять утра, но до этого он составил план, который собирался осуществить днем. План сложился у Дмитрия в голове после того, как он более внимательно изучил договор. После чего Самолетов сообразил, что у него появился шанс поправить свои дела.

3.

Во второй половине дня Дмитрий вышел из дома и отправился к автобусной остановке. Его слегка пошатывало от двухнедельной внутривенной диеты и голода, но выражение лица было предельно спокойным и сосредоточенным, словно он точно знал, куда и зачем идет, и не сомневался в успехе. В одной руке Самолетов держал зонт, в другой — кейс. Погода была столь же мерзкой, как и накануне. Правда, ветер и дождь прекратились, и в воздухе висела водяная пыль. Это совсем не было похоже на тот виртуальный рай, где Дмитрий с Анной провели более восьми лет. Тем не менее Самолетов уже свыкся с мыслью, что жизнь кинозвезды–миллионера с мировым именем закончилась и надо как–то приспосабливаться к существованию в реальном мире.

Самолетов дошел до конца дома и краем глаза заметил, как из–за угла вышел человек и последовал за ним. Дмитрий мельком подумал, что это всего лишь совпадение, и не стал оборачиваться, но человек шел за ним по пятам до самой автобусной остановки. И только остановившись, Самолетов развернулся и увидел, что это Анна.

– Ты где была? — разглядывая жену, спросил он. Вид у Анны был очень усталый, она сильно осунулась, под глазами темнели круги, а черты лица настолько обострились, что он испугался за нее.

– На вокзале, — не глядя на мужа, в воротник ответила Анна.

– Ты хотела уехать в Орел к родителям? У тебя же нет денег, — смягчившись, проговорил Дмитрий и почувствовал, как к горлу подступает комок. По ее покрасневшим припухшим векам он догадался, что она не спала или почти не спала, не обедала, не ужинала, не завтракала и, скорее всего, голодная все это время пробродила по вокзальным лабиринтам.

– Я не хотела идти домой, — ответила Анна и, помешкав, добавила: — Боялась. — Она наконец подняла взгляд и испытующе посмотрела на мужа. — Понимаешь… мне показалось, что я тебе больше не нужна.

В это время подошел автобус, и Дмитрий не успел ответить ей, что, впрочем, спасло его от сложных объяснений с примесью вранья и жалости.

– Иди домой, поспи, — забираясь в автобус, сказал он.

– Нет, я с тобой, — испуганно ответила Анна и последовала за мужем. — Я одна не пойду. — И только когда автобус тронулся, она вспомнила и спросила: — Можно?

В транспорте было много народа, и Дмитрий с Анной всю дорогу молчали. Анна частенько украдкой поглядывала на мужа, как будто изучала профиль, но едва он поворачивался, тут же опускала голову. Самолетов прекрасно понимал смысл и значение этих смущенных взглядов. Жена так и не получила ответа на свои сомнения, озвученные на остановке. Она не представляла, куда они едут, элементарно боялась, что Дмитрий во второй раз оставит ее на улице или в метро и на этот раз уйдет навсегда.

Через полтора часа Самолетовы добрались до тихой улочки, где находился институт, и Анна наконец робко поинтересовалась:

– Зачем мы сюда?

– Нужно, — раскрывая зонт, сурово ответил Дмитрий. В его планы не входило посвящать жену в подробности задуманной операции, но она была с ним, и это меняло дело. — Я хочу скачать всю информацию, которую они получили от нашего эксперимента, а у них в компьютере уничтожить ее, — пояснил Самолетов, и супруги двинулись вдоль бесконечного железобетонного забора. — Если эти данные им нужны, я предложу выкупить их. Если нет, хотя бы узнаю, что они из нас выудили. А может, удастся продать информацию на телевидение. Я вчера перечитал договор. Там написано: мы обязуемся не разглашать цели эксперимента.

– Можно подумать, эти цели нам известны, — сказала Анна.

– Вот именно, — ответил Дмитрий. — Это значит, они боятся, что мы проболтаемся. Пароль я запомнил, ассистентка ввела его при мне, перед началом эксперимента. Пароли вообще дурацкая штука. Выбирают что–нибудь попроще, чтобы не забыть. Это же не Министерство обороны и даже не служба безопасности. Паршивый институтишко, никакой дисциплины.

– Нас туда не пустят, — еще не разобравшись в замыслах мужа, проговорила Анна. — Там охрана.

– Предусмотрел, — коротко ответил Самолетов.

– Нас арестуют, это же воровство, — испуганно проговорила Анна.

– Может быть, — согласился Дмитрий. — Хотя я и это продумал. Если они делали что–то незаконное, значит, постараются не поднимать шума.

– А если все законно и мы попадемся? — не унималась жена.

– И это вероятно. Я тебя не тащу. Поезжай домой, — начиная раздражаться, ответил Самолетов и с досадой добавил: — Надо было тебе сразу остаться. Лично мне терять нечего.

– Мне тоже нечего, — немного помолчав, со вздохом ответила Анна. — Я пойду с тобой.

– Тогда делай, как я скажу, и никакой самодеятельности, — взглянув на жену, сказал Дмитрий и раскрыл перед ней ворота института. — Если повезет, все будет хорошо.

Они подошли к зданию, и Самолетов на несколько секунд задержался у входа. Он достал из кейса договор и убрал зонт. В кейсе у него громыхнуло что–то тяжелое, и Анна вопросительно взглянула на мужа.

– Делай, как я скажу, — тихо повторил Дмитрий, и они вошли внутрь.

Самолетов подошел к молодому, здоровому, как бык, охраннику, предъявил ему бумаги и пояснил:

– Нам к профессору Парамонову, он нас ждет. Мы участвуем в эксперименте. Вот договор с институтом. Мы — муж и жена. Ах, да, — спохватился Дмитрий. Он достал паспорт, протянул охраннику и как можно спокойнее обратился к Анне: — Давай свои документы, нас давно ждут.

– Охранник взглянул на фотографии, затем на оригиналы и сверил фамилии с теми, что значились в договоре. Во время этой тяжелой, томительной процедуры Анна старалась не смотреть на вооруженного бугая и делала вид, что изучает на стене объявления для сотрудников института.

Эта минута, пока охранник разглядывал документы, показалась Самолетовым бесконечной. Они еще ничего не успели сделать, и если бы их разоблачили, то самое большее — выгнали бы на улицу. Тем не менее и Дмитрий, и Анна ужасно волновались, словно уже совершили тяжкое преступление. Возможно, поэтому охранник долго не выпускал из рук договор, но наконец вернул Дмитрию бумаги и, следуя инструкции, равнодушно спросил:

– Знаете, куда идти?

– Конечно, — поспешил уверить его Самолетов. — Мы не в первый раз. — Для полного правдоподобия он собрался было по–доброму пошутить по поводу солидных габаритов охранника, но тот презрительно отвернулся, и Дмитрий благоразумно отказался от этой идеи.

Они поднялись на второй этаж и пошли по длинному стерильному коридору в сторону лаборатории. Дмитрий мысленно молил Бога, чтобы не встретить кого–нибудь из знакомых и тем более самого руководителя проекта.

– Можно спрятаться в туалете, — частично разгадав план мужа, прошептала Анна.

– Нельзя, — торопливо и так же шепотом ответил Дмитрий. — Вечером его моют. Помнишь, в первый день я искал кабинет Парамонова и открыл дверь напротив? Это оказалась щитовая. В ней можно отсидеться, там же отключим свет и сигнализацию. Только я не знаю, открыта она или нет.

Так никого и не встретив, они дошли до кабинета руководителя проекта, и Дмитрий взялся за ручку двери, на которой висела табличка «Посторонним вход воспрещен». Анну даже передернуло от воспоминания о злополучной двери, из–за которой они вернулись в реальный мир. Но все обошлось благополучно. Щитовая оказалась незапертой, и Самолетовы быстро заскочили в сумрачное, пахнущее свежей краской и какой–то вонючей дрянью помещение.

Прикрыв за собой дверь, Дмитрий включил свет и окинул комнату взглядом. По всему периметру щитовая была заставлена громоздкими металлическими шкафами. Спиной друг к другу четыре таких же железных гроба стояли посреди комнаты. За ними удобно было прятаться, но так же легко было и обнаружить их. Посреди щитовой стоял большой железный стол, заставленный банками с красками и бутылями. Похоже было, что это помещении использовали и как обычную подсобку.

Усмотрев в углу между шкафами небольшую нишу, Самолетов кивнул на нее и шепотом скомандовал:

– Быстро туда!

Дождавшись, когда Анна забралась в щель, Дмитрий потушил свет и на ощупь проделал тот же путь.

Не прошло и пятнадцати минут, как дверь щитовой открылась, и Самолетовы услышали визгливый женский голос:

– Несите пока сюда. В бельевой ремонт. Завтра подсохнет и перетащим туда.

Зажегся свет, и Дмитрий с Анной услышали шарканье ног, многократный стук об пол картонных коробок и обрывки фраз: «Вон туда…», «Ставь, ставь…», «Отойди, задавлю!». Затем свет снова погас, дверь закрылась, и в наступившей тишине раздался тихий скрежет ключа в замке.

– Порядок, — когда все стихло, прошептал Самолетов.

– Они нас закрыли, — с тревогой в голосе проговорила Анна.

– Это очень хорошо, — ответил Дмитрий. — Дверь обычная, замок простой, против монтировки не устоит. Против лома нет приема, — тихо рассмеялся Самолетов. — В лаборатории сегодня никто дежурить не будет. Вряд ли они успели подобрать кого–нибудь для эксперимента. Помнишь, нас мурыжили целых три дня. Все просто, как апельсин.

– Все равно я боюсь, — сказала Анна и посильнее прижалась к мужу.

– Я тоже, — сознался Дмитрий, хотя в голосе его чувствовалась какая–то неуместная веселость. — Только бояться уже поздно. Представляешь, мы сейчас начнем колотить в дверь и просить, чтобы нас выпустили. А когда откроют, скажем: «Извините, мы случайно забрались в щитовую и уснули в углу».

– И нас просто выгонят… — с надеждой начала Анна, но Дмитрий довольно грубо перебил ее:

– Все! Лучше садись, поспи. Ждать придется долго.

И ждать действительно пришлось долго. Анна как можно удобнее устроилась на грязном полу и почти моментально уснула. Самолетов уселся рядом с ней, слушал ее ровное посапывание и размышлял о надписи «Посторонним вход воспрещен». После того рокового вечера в ресторане «Астория» она приобрела для него куда более глубокий, философский смысл и сделалась чем–то вроде клейма первочеловека, пострадавшего от собственного неуемного любопытства. В конце концов, Дмитрий задумался о запретах в целом, которые по чьей–то подсказке свыше или по наитию человечество собственноручно накладывало на себя испокон веков и тем самым ограждало от многих несвоевременных шагов. Эта простая дверная табличка натолкнула Дмитрия на мысль, что любой запрет, озвученный или выраженный графически, — это не что иное, как указательный знак на стыках соседствующих миров, за которым находится лаз, соединяющий эти миры. И нарушив любой запрет, человек всего лишь перемещается из одной реальности в другую. Как это произошло с ним и Анной в виртуальном мире, и как это может произойти с ними сейчас, если их поймают и посадят в тюрьму. Правда, более страшной реальности, чем лишение свободы, Самолетов себе не представлял.

В щитовой царила кромешная темнота. Исчезла даже светлая полоска под дверью, что говорило о позднем времени. Дмитрий посмотрел на часы, и они высветили — 22:43. Самолетов подумал, что если начать прямо сейчас, то они вполне успеют добраться домой на городском транспорте. Он потряс Анну за плечо, и она тут же проснулась. За время сна она позабыла, что они прячутся в Институте мозга, и громко пожаловалась:

– Все тело болит. Дима, где мы?

– Тихо, тихо. — Желая успокоить жену, он ласково погладил ее по плечу и напомнил: — Мы в щитовой. Вспомнила? Вставай, нам пора. Все давно ушли.

– Боже мой, — всполошилась Анна и сама испугалась своего голоса. После этого она старалась говорить исключительно шепотом. — Почему у меня так сильно болит живот? — поднимаясь на ноги, спросила она. — Наверное, это от голода, да?

– Наверное, — выбираясь с кейсом из угла, усмехнулся Самолетов. Затем он помог жене и, сослепу наткнувшись на железный угол стола, громко выругался: — Черт! Я забыл взять фонарик! Вот что значит непрофессионал. Придется включать свет.

– Не шуми! — испуганно прошипела Анна и, наткнувшись бедром на тот же угол, вскрикнула: — Ой! Черт!

– Стой здесь, — распорядился Дмитрий. — А то пока я доберусь до выключателя, ты успеешь что–нибудь себе сломать.

Самолетов осторожно дошел до двери, включил свет, и после чернильной темноты они с Анной на какое–то время буквально ослепли. Перед глазами у Дмитрия еще плавали красно–синие круги, но он вернулся и осторожно уложил кейс на стол. При этом ему пришлось подвинуть несколько банок с красками и пятилитровую бутыль с прозрачной жидкостью. После этого Самолетов достал из чемоданчика плоскогубцы, отвертку и маленькие кусачки с резиновыми изоляторами на ручках.

– А ты сумеешь отключить сигнализацию? — с сомнением поинтересовалась Анна.

– Не знаю, — честно признался Дмитрий и подошел к одному из железных шкафов, на котором красной краской были начертаны две разящие молнии и предупреждающая надпись: «Не влезай, убьет!».

Самолетов открыл шкаф и даже удивился, как безобидно выглядели потроха этого железного убийцы со зловещим предупреждением. На некоторых кронштейнах виднелись какие–то загадочные буквы и цифры, но Дмитрию не удалось расшифровать ни одной надписи. Единственное, что здесь выглядело более или менее знакомым, — это большие керамические предохранители.

– Как ты думаешь, если я отключу во всем здании свет, в темноте мы сумеем отыскать нашу лабораторию? — обратился он к жене. — По–другому сигнализацию не отключить!

– Сумеем, я помню, где она находится, — уверенно ответила Анна и вдруг выдала нечто такое, от чего у Самолетова чуть не случилась истерика. — Только без электричества ты не включишь компьютер. К тому же охранник наверняка смотрит телевизор и переполошится.

Дмитрий едва сдержался, чтобы не накричать на жену, которая всего лишь высказала здравую мысль. Взяв себя в руки, он растерянно посмотрел на нее, затем растерянность на его лице сменила ярость, и Самолетов швырнул бесполезные инструменты на пол. Он вдруг совершенно ясно осознал, что не готов к операции, а значит, ничего у него не выйдет, и они напрасно рискуют свободой, а может, и жизнью.

– Я не знаю, как отключить эту сволочную сигнализацию, и есть ли она вообще в этом железном гробу, — упавшим голосом произнес Дмитрий и посмотрел на жену. При этом он лихорадочно искал выход из положения, пока ответ, пусть и сомнительный, не вызрел в его мозгу. — С охранником — черт с ним! Сам он сюда чинить свет не полезет, будет звонить начальству, в конце концов, вызовет электрика. — Пока он это говорил, новый план принял окончательную форму, Самолетов перевел дух и уже спокойнее продолжил: — Я не собираюсь переписывать информацию на диски. За это время можно успеть вырвать из компьютеров блоки памяти и смотаться. Уж это–то я смогу. Потом мы откроем окно и уйдем задами. Правда… — Дмитрий посмотрел на жену, запнулся и тихо закончил: — Придется прыгать со второго этажа.

Неожиданно Анна заплакала и этим еще больше разозлила Самолетова.

– Зачем мы сюда приехали? — едва слышно прошептала она. — Мы бы привыкли… мы же жили…

– Я тебя сюда с собой не тащил, — чеканя каждое слово, с ненавистью ответил Дмитрий. Он вдруг принялся открывать все шкафы подряд и, явно юродствуя, продолжил: — Да, я идиот. Идиот абсолютно во всем. Это я сорвал эксперимент, я привез тебя сюда. Я снова открыл дверь с табличкой «Посторонним вход воспрещен», я же залез в этот подлый шкаф, на котором написано, что залезать в него нельзя. И при этом я не могу отключить сигнализацию! — Он остановился и всплеснул руками. — Я придурок! Подонок! Как тебе больше нравится?

– Никак, — вытирая нос, ответила Анна. — Мы бы привыкли…

– Я все равно сделаю, что задумал, — не обращая внимания на ее слова, сказал Самолетов. — Потому что, ко всему прочему, я упрямый и больше не хочу так жить. Не хочу привыкать. НЕ ХОЧУ! — истерично закричал Дмитрий. Он быстро подошел к кейсу и схватил монтировку.

– Не ори, не ори, не ори, нас услышат! — не переставала повторять Анна. Она бросилась к осатаневшему мужу, но было поздно. Самолетов уже вернулся к шкафу, размахнулся и со всей силы ударил монтировкой по предохранителям.

– Не надо, Дима! Не надо, — в последний момент закричала Анна. Целый сноп искр отбросил Дмитрия назад, и он навзничь упал на железный стол. Одновременно мигнул и погас свет, бутыль на столе качнулась, полетела на пол и вдребезги разбилась между двумя большими картонными коробками с бельем. Щитовая сразу наполнилась удушливым запахом бензина и спирта, той самой смесью, которую по распоряжению Парамонова приготовила лаборантка.

Закрывая лицо руками, Самолетов отскочил от искрящего шкафа, но поскользнулся в пролитой жидкости и, стараясь удержать равновесие, отчаянно замахал руками. Он грохнулся в лужу в тот самый момент, когда горючая смесь полыхнула от искры красно–синим пламенем и огонь почти сразу охватил все пространство комнаты.

Истошно вопили оба, и Дмитрий, и Анна. Самолетов корчился в огне и даже не пытался подняться и выскочить из пламени. Он лишь вертелся в огромной горящей луже, перекатывался с боку на бок, со спины на живот и по–звериному выл, пока не потерял сознание. Анна же, отрезанная от запертой двери стеной огня, инстинктивно подалась назад в угол, где совсем недавно спала. Она забилась в него, сползла по стене на пол и обхватила голову руками. Какое–то время Анна еще жалобно упрекала мужа, просила его одуматься и звала на помощь. Затем едкий, ядовитый дым заполнил ее легкие, она закашлялась и замолчала.

Охранник на первом этаже не слышал криков Анны и Дмитрия Самолетовых. В его стеклянном скворечнике с кондиционером громко работал телевизор на аккумуляторных батареях, а сам он лежал на топчане, посасывал из бутылки пиво и сонно щурился на юную красавицу, восходящую кинозвезду, поразительно напоминавшую Анну в молодости.

Эпилог

Дмитрий и Анна ощутили себя одновременно и совсем рядом друг с другом. Они неслись на огромной скорости вперед, и то, что их окружало по бокам, напоминало колоссальную аэродинамическую трубу с туманными стенками. Ни он, ни она больше не чувствовали своих земных тел, хотя внешне оба выглядели такими же, как и при жизни. Даже одеты они были в ту же самую одежду, хотя и не чувствовали ни ее веса, ни прикосновения. Разница заключалась лишь в выражении лиц — оба казались удивительно спокойными. Исчезли куда–то и душевная боль, и чувство безысходности, которые за последние сутки не оставляли их ни на минуту. Они удивленно смотрели друг на друга, озирались по сторонам и ждали, чем закончится этот странный, незапланированный полет в неизвестность.

Впереди образовалась ослепительно белая точка, которая стремительно разрасталась. Вначале — в небольшое пятно, затем границы ее раздвинулись до размеров парашютного купола, и вскоре все пространство от горизонта до горизонта заполонило собой нечто невыразимо белое. Дмитрий попытался дать этому феномену более конкретное определение, но из всего запаса слов для его описания ни одно не подходило. Лишь заглянув внутрь себя, он понял, что по мере приближения к белому душа его наполняется чем–то очень светлым и теплым, словно после утомительного опасного путешествия он возвращался в родной дом.

Куда острее то же самое ощущала и Анна. Ей даже не пришлось подбирать нужные слова, чтобы как–то обозвать свое необычное состояние. Она просто чувствовала себя бесконечно счастливой. Крайняя степень умиротворения и любви переполняла ее изнутри и самым невероятным образом обволакивала снаружи.

Но все это длилось недолго. Испытав самое яркое в своей жизни чувство, они опустились на небольшой островок, по живописности превосходивший все виденное ими во сне и наяву. Этот чистый уголок нетронутой природы со всех сторон был окружен водой, и в какую бы сторону они ни посмотрели, кругом была лишь одна спокойная водная гладь. Единственным напоминанием о существовании цивилизации и, собственно, земной жизни было здание, рядом с которым они опустились. Вернее, зданием его можно было назвать лишь с большой натяжкой. При виде этого чуда привыкший к точным формулировкам Самолетов совершенно растерялся. Он никогда не видел ничего подобного и даже в воображении не мог представить, как все это соотносилось с такими привычными понятиями, как «жилье» или «учреждение».

Дмитрий с Анной ступили под колоннаду и пошли по сияющим белизной теплым плитам. Они не знали, куда и зачем идут и стоит ли вообще здесь куда–либо двигаться. Оба уже давно догадались, что произошло, но не заговаривали об этом, боясь, что фантастическое видение может исчезнуть так же внезапно, как и появилось.

Уже в самом конце сооружения, которое они, не сговариваясь, мысленно окрестили дворцом, Дмитрий скользнул взглядом по правой стене, и в груди у него похолодело. Между двумя колоннами виднелась белая, как девственный снег, дверь, на которой была укреплена табличка «Посторонним вход воспрещен».

Заметив, что Дмитрий остановился, Анна замедлила шаг и обратила внимание, куда он смотрит. Разглядев надпись, она взяла его за руку и мягко произнесла:

– Пойдем отсюда.

– Да, да, — испуганно ответил Самолетов, и они быстро пошли дальше.

Впереди, под горой, на самом берегу лазурного океана, виднелся небольшой каменный домик с красной черепичной крышей и верандой. Дом был окружен роскошным садом, точно таким, о каком Анна мечтала еще в детстве. В окнах дома отражалось восходящее солнце, и отсюда, сверху, казалось, что свет источает само жилище этого последнего… а может, промежуточного мира.