Продолжение поиска (сборник)

ЭЛЕКТРИЧКА В ПОЛЕ (Рассказ)

В августовскую жару я предпочитаю добираться от Каспийска до Баку электричкой. Все-таки прохладнее, чем в автобусе. Правда, времени на дорогу уходит гораздо больше, поэтому пользоваться «прохладным» транспортом мне удается один-два раза в неделю. Когда можно уехать домой вовремя, как служащему с восьмичасовым рабочим днем.

Именно в такой день и произошла история, из-за которой я очутился в госпитале и мой беспокойный мир вдруг ограничился двухместной палатой с постоянным запахом карболки.

С тех пор минуло почти две недели, но время, проведенное здесь, будто спрессовалось. Мне кажется: все случилось сегодня…

Я быстренько сгреб бумаги в сейф, запер массивную дверцу, пересек бечевкой размягший кусочек пластилина, пришлепнул его ключом — за неимением печати — и был таков.

До вокзала пятнадцать минут ходьбы, а электричка в сторону Баку прибывает в Каспийск в 18.20. Если выходишь, как сегодня, в восемнадцать ровно, чувствуешь себя городским пижоном на прогулке: иди себе и лениво поглядывай по сторонам. Однако у такой неторопливой походки есть свой минус: она привлекает попутчиков, которым действительно некуда торопиться. Через квартал меня нагнал юрисконсульт с химкомбината, славный парень и страстный любитель рассказывать анекдоты. Любой знакомый воспринимается им прежде всего как потенциальный слушатель. Не успел я опомниться, как на меня посыпались веселые истории. Пошли мы еще медленнее, чем я в одиночку, а потом и вовсе остановились на перекрестке, где моему спутнику надо было сворачивать, а мне дальше, к вокзалу, еще пару кварталов пройти. На душе спокойно, в мыслях ничего не путается, не терзает, развесил я уши, стою похохатываю. За две минуты до прибытия поезда опомнился…

— Все равно опоздал, — говорит юрист. — Пойдем ко мне, есть пльзенское пиво.

Здравомыслящий человек так бы и поступил, но для меня, если я решил что-нибудь, например, сесть в самолет, который по всем признакам должен уже находиться в облаках, никак не на аэродроме, такое упрямство привычное дело. Он мне о пиве, а я галопом, только бы успеть, думаю, обидно такую уйму времени ни за что ни про что терять, следующий поезд через час, а к автобусной станции на другой конец города возвращаться.

…Опоздай я тогда, приехал бы домой на час позже всего-навсего. Просто смешно становится, из-за каких пустяков иной раз нервы себе треплешь. Очень я переживал, что по собственной глупости, из-за лишнего анекдота не успею на эту самую электричку: восемнадцать двадцать. Просвет между зданием вокзала и рощицей вдоль насыпи, в котором ежесекундно мог показаться поезд, уходящий без меня, оставался чистым; это подхлестывало, и я мчался как угорелый, хотя часы показывали уже двадцать три минуты седьмого. Тут бы мне твеновского остряка-мальчугана, который кричал горе-велосипедисту: «Куда торопишься?! Все равно похороны без тебя не начнутся».

После всего, что произошло, можно и в самом деле увериться в тщетности усилий не опоздать на «поезд своей судьбы». Но я не стану фаталистом. Стремление при всех обстоятельствах осуществить принятое решение вошло у меня в привычку, а привычка, говорят, вторая натура, значит, дело во мне самом. Ведь мог же я спокойно отправиться пить пльзенское пиво…

В восемнадцать двадцать пять выскакиваю на перрон, только что пена не падает, а родимая зеленая стоит смирно, пантографы опущены, светофор перед ней рубином светится.

«Что за чертовщина? — думаю. — Вроде бы и след ее должен простыть. Хотя почему, спрашивается, при такой уверенности я все же бежал?»

Смотрю, пассажиры в вагонах сидят как ни в чем не бывало, и по табло поезд тот самый: восемнадцать двадцать. Обрадовался я, словно приз выиграл.

У первого вагона знакомый оперативник с линпоста:

— Салам алейкум, — говорит, — капитан.

— Привет, — говорю, — товарищ Мустафа.

— Видел, как ты скакал, только зря. Не раньше чем через десять минут отправится.

— В чем дело? — спрашиваю. — Тока нет?

— Ток есть, — говорит, — человека нету.

А машинист с помощником рядом стоят, с ноги на ногу переминаются. Ничего не понимаю.

— В махачкалинском мужчину убили, — поясняет Мустафа. — Сосед по купе зарезал. Только тронулись из Нардарана, проводник обнаружил. На час там поезд задержали. Оказывается, несчастный «Волгу» выиграл, ГАЗ-24, по нашей лотерее, в Баку ехал оформлять. В общем, билета нет, и соседа тоже нет. Ясно, зарезал и удрал с билетом. Видно, в дороге выпили, стал хвастать, может быть, даже билет показывал. На нехорошего человека нарвался, вот и погиб.

Мустафа вздохнул и глубокомысленно добавил:

— Теперь ему «Волга» не нужна, ничего не нужно. Так бывает…

Машинист и помощник, совсем ребята, тоже дружно вздыхают, и пассажир на площадке вагона, прицокивая языком, качает головой.

«Вот тебе и раз, — думаю. — Выходит, я на электричку успел, потому что человека убили».

— На какой же станции убийца слез? — спрашиваю.

— А вот этого никто не знает. Может, даже в Нардаране слез, а проводник его без чемодана не приметил. Чемодан свой он в купе оставил.

— Если в Нардаране, так и в эту электричку мог пересесть, — говорю. — Если после убийства еще соображал что к чему, постарается скорее в Баку попасть; в самом Нардаране, да и на других станциях не очень спрячешься.

— Проверяли уже. Все вагоны прочесали. Двух похожих нашли, с шевелюрами. Оказалось, наши, каспийские. Теперь по всей дороге трам-тарарам идет, поймают, куда денется.

— А что он с билетом делать будет? — спросил машинист. — Родственники или кто номер небось уже сообщили, да и вообще: две «Волги» на лотерею…

— Что делать будет? — Мустафа переспрашивает. — Продаст кому-нибудь с рук на руки, желающих сколько угодно. — И мне: — Кто его знает, может, и в эту электричку сел — ее из Нардарана по расписанию выпустили, а махачкалинский там с полчаса еще продержали, — сошел где-нибудь до Каспийска и на шоссе подался. Хотя и в Нардаране ее перед отправлением всю прочесали.

— А что у него в чемодане было? — спрашиваю.

— Барахло разное: белье, рубашки. Размер пятьдесят шестой, рост четвертый…

— Крупный мужчина, — говорю. — Молодой?..

— Не старый… На, почитай приметы, может, вечером в Баку сукин сын встретится, — то ли всерьез, то ли в шутку говорит Мустафа.

Я посмотрел несколько отпечатанных на машинке строк. Возраст примерно лет 30–35, среднего роста, худощавый, лицо овальное, глаза карие, уши слегка оттопыренные, густая черная шевелюра.

К таким приметам фотокарточка необходима: без нее рядом стоять будет, не узнаешь. Видно, проводник и пассажиры плохо его запомнили. Да и трудно сгоряча что-нибудь существенное вспомнить… Впрочем, что же это я сам дурака валяю. Мустафа мне наверняка не ту ориентировку дал.

— Ты же перепутал, — говорю, — не того типа приметы.

— Ничего не перепутал, — говорит. — В Нардаран специально звонили, проверяли Все так и есть.

— С чего же он, невысокий, худощавый, в пятьдесят шестом размере и четвертом росте щеголял? Может быть, чемодан по ошибке взяли?

— Говорю же, проверили… Мы что, по-твоему, ослы? — обижается Мустафа. — Из Нардарана подтвердили: и чемодан тот, и приметы, как сообщали. Сами пока не разберутся. Может, он специально чемодан подсунул, чтобы с толку сбить? А может, раньше у кого-то спер, откуда знаю?

Донесся дробный перестук колес.

— Идет, — Мустафа говорит, — он самый, махачкалинский.

Тут, конечно, мы все: и я, и Мустафа, и машинист с помощником — перешли через открытую площадку вагона на вторую платформу. Вдоль всей электрички пассажиры кто в верхнюю прорезь окна высунулся, кто на платформу, как мы, вышли. Большинство уже в курсе, из-за чего задержка, вот и любопытно взглянуть на «виновника», хоть и убитого, и убийцы в нем уже нет. Коротко свистнув, пробежал локомотив и следом вагоны.

— В каком? — спрашиваю у Мустафы.

— В пятом, — говорит. — Двое в купе были. На близкое расстояние, да еще в жару, мало желающих в мягком ехать.

Зачем я спросил, сам не знаю. Видно, и сотрудникам уголовного розыска вне служебных обязанностей свойственно любопытство.

— Теперь и мы скоро тронемся, — сказал машинист и исчез в своей кабине.

Я пожелал удачи Мустафе — ему с ребятами из линпоста все электрички сегодня проверять, и вошел в вагон.

Большинство работающих здесь бакинцев пользуются автобусом, за счет Каспийска ощутимого прибавления пассажиров не происходит, поэтому в вагонах не то чтобы одиночки, а в этаком шахматном порядке сидят, где кому больше нравится. Я предпочитаю сидеть по ходу и, конечно, на теневой стороне. Примерно в середине вагона такое сиденье свободно целиком, туда и сажусь. Напротив мужчина, оказывается, тот самый, что стоял в тамбуре и языком прицокивал. Узнал бы его со спины, сюда бы не сел. Начнет, думаю, всякие разговоры об этом убийстве, тем более слышал он, как Мустафа капитаном меня назвал, а мне своих происшествий хватает, мне приятней в окно посмотреть или подремать.

Поезд наконец тронулся.

Нет, ничего товарищ попался, молчаливый. Можно не притворяться и открыть глаза, дремать мне что-то расхотелось. Навстречу бегут привычные солончаки: однообразная равнина без деревьев, без зелени, изъеденная солью, потрескавшаяся земля. В такой солончаковой трещине я как-то убил гадюку. Мой тогдашний спутник, мастер спорта по стрельбе, метров с десяти всадил в нее несколько пуль из «марголина», но она продолжала ползти как ни в чем не бывало, едва вздрагивая от попадания малокалиберных пуль, словно отгоняла надоедливых насекомых. Тогда выстрелил я из своего «Макарова», тупорылая пуля разрубила змею пополам. А в человека я стрелял всего один раз, да и то промахнулся и до сих пор с радостью вспоминаю об этом. Не потому, что в него стрелять не стоило, он заслуживал пули в гораздо большей степени, чем та гадюка, просто обошлось без моего попадания: взяли его, когда он расстрелял все патроны. Зачем же мне жалеть о промахе, раз никто не пострадал?

Я засмотрелся в окно и вдруг почувствовал на себе тяжелый взгляд. Оказывается, мой тихоня напротив уставился на меня маленькими черными глазками с такой ненавистью, словно двустволку ко лбу приставил. От неожиданности мне как-то даже неловко стало. А он, вижу, уже улыбается, точнее, делает вид, что улыбается, потому что взгляд по-прежнему неподвижносвинцовый, и ничего он с ним поделать не может и не в силах оторвать его от меня, словно загипнотизированный, и еще вижу в лице у него что-то болезненное. «Уж не псих ли? — думаю. — А может, известие об убийстве так на него подействовало? И такое бывает…».

В общем, заинтересовал он меня как личность.

Стал я исподволь к нему присматриваться. Грузный такой мужчина с виду, а в движениях не только сила, но и ловкость чувствуется. После того как наши взгляды впервые встретились, ему не сиделось спокойно: то, разведя плечи, на спинку сиденья откинется, то, наоборот, в колесо согнется, словно бегун на старте, то локоть к стеклу притиснет, головой обопрется, будто вздремнуть хочет. Волосы под самый короткий «ежик» стрижены, а скорее отрасти еще не успели после «нулевки». Лицо одутловатое, нездоровое, мясистый нос испещрен лиловыми прожилками. Вот он откинулся, а руки на коленях вытянул: толстые пальцы почти одинаковой длины от мизинца до большого включительно, и оканчиваются они короткими широченными ногтями с траурной каймой, какой-то уж совсем неестественной для таких коротких ногтей, разве только грязь так глубоко под них забилась, что никакими ножницами ее оттуда уже не извлечь. Несмотря на жару, на нем костюм — старый, потертый, но сшит из добротной шерстяной ткани. Верхние пуговицы на сорочке расстегнуты, видна грудь, заросшая волосами до самого горла, и майка не первой свежести.

Наши взгляды опять встретились, и тут уж я готов поклясться, что он мысленно курки в обоих стволах спустил, в упор меня расстрелял.

«Откуда такая ненависть? — думаю. — Не может сообщение об убийстве так на человека подействовать, чтобы ему самому убивать захотелось. Тут, видимо, другой мотив — органический, реакция на сотрудника милиции; она у рецидивиста годами вырабатывается, и подавить ее в себе не так-то просто». Кстати, желание замаскировать естественную реакцию больше всего и выдает сидящего напротив. Сколько я таких вот взглядов с затаенной ненавистью уже навидался. Так и подмывает спросить: когда он освободился и за что отбывал наказание?

Конечно, я не стал его об этом спрашивать, составил о нем представление, и ладно. До Баку езды еще около часа, вот что неприятно: кому понравится чувствовать себя мишенью, по которой то и дело палят из двустволки.

Раз, правда, мне показалось, что выстрел предназначался кому-то другому, за моей спиной. Я даже обернулся, и в тамбуре за кем-то действительно хлопнула дверь, но все остальные выстрелы явно метили только в меня, поэтому я решил, что и в том случае ошибся, просто мой взгляд заставил его «выстрелить» в воздух.

«Угораздило же меня сесть именно сюда, — думаю, — сперва история с задержкой поезда из-за убийства, теперь этот тип напротив — все настроение пропало, опять приеду домой злой, и Марфутик с матерью будут понимающе переглядываться и разговаривать со мной как с безнадежно больным человеком».

Ну ладно, раз настроение все равно испорчено, «пальну-ка» я в ответ. В багажной сетке над его головой плоский чемоданчик-«атташе» лежал. Чемоданчик этот модный совершенно не вязался с обликом моего попутчика.

— Где вам удалось такой раздобыть? — спрашиваю.

Мы хоть до сих пор и молчали, у обоих, я уверен, было ощущение давно начавшегося разговора, и мой вопрос словно бы его продолжал.

— Этот? — переспросил он, указывая пальцем в сетку. — Не мой чемодан.

— Чей же? — удивился я. — Никто тут поблизости не сидит, да и не сидел вроде.

— Откуда мне знать чей? — говорит. — Может, кто раньше забыл. — А в глазах у него такое творится, не иначе как полчерепа мне дуплетом снес.

«Явно врет, — думаю, — но зачем отказываться от чемодана и с чего такая ярость?» Выстрел мой был задуман как холостой и безобидный, но эффект меня по-настоящему насторожил.

— Сами подумайте, товарищ капитан, — продолжал он высоким скрипучим голосом, старательно подавляя злобные нотки, — для чего мне такой сдался? В него ж ни шиша не уместишь. Интеллигент какой-нибудь оставил, а мне фигли-мигли ни к чему. Вы его, как приедем, в отдел находок сдайте, может, хозяин и отыщется.

— Значит, вы тоже до Баку?..

— Да, — говорит, — до Баку.

— Домой или в гости? — спрашиваю.

— Так, — говорит, — по делам. У вас ведь тоже дел прибавилось с убийством с этим. Какой он из себя, убийца?

— Я его не видел.

— Конечно, не видели, — усмехается, — а в бумажке с приметами что сказано? Может, попадется мне, так вам сообщу, награду от начальства получите…

— Когда освободились? — спрашиваю.

Для другого вопрос мой невпопад, а он не удивился, словно давно его ждал.

— Всего неделю на воле, гражданин начальник. Еще и оглядеться толком не успел. Зря мной интересуетесь.

— И паспорт получить не успели?

— А куда торопиться? Моя справка почище любого паспорта будет. В этой электричке меня уже два раза проверяли. И вы хотите?..

— Бог троицу любит, — говорю. И улыбаюсь, как будто приятную беседу ведем. И он тоже мне по-приятельски улыбается, если только гримасу эту улыбкой назвать можно, а близко посаженные глазки по-прежнему сквозь нее свинцом грозят.

Я потянулся было к чемоданчику, но тут же передумал. Если уж открывать, то в присутствии понятых.

— Перекурим… и документик заодно покажу, — предложил он и тут же поднялся, не оставляя мне выбора.

Я прошел за ним на площадку, дверь с легким стуком отгородила нас от салона.

— С фильтром не курю, — отказался он от моей «Гыз галасы», вытащил «Аврору», основательно размял сигарету толстыми одинаковыми пальцами, выпотрошил из кончика излишек табака.

Я тоже не торопился. Дающий прикурить, особенно спичками, оказывается в это время практически беззащитным: заняты обе руки. Пришлось ему доставать коробок и протягивать мне зажженную спичку.

«А пальчики дрожат, — подумал я. — Что же он успел натворить? Обворовал кого-нибудь по дороге и вещички в „ничейном“ чемодане держит, чтобы в любой момент и отпереться можно было, и за собой сохранить?»

На всякий случай — если перекур был отвлекающим маневром — я стоял рядом с этим типом, лицом к салону, и наше купе с чемоданчиком в сетке все время оставалось в поле моего зрения.

— Как насчет документика, желаете проверить? — напомнил он, одновременно засовывая правую руку во внутренний карман пиджака.

Равномерно стучали колеса, отсчитывая гулкие секунды. Он задержал руку во внутреннем кармане гораздо дольше, чем требовалось для извлечения одной бумажки. Моя левая рука невольно напряглась, готовая взлететь наперехват чужой, правой. Ведь если там был нож, он мог бить только наотмашь.

Он искоса посмотрел на меня, все еще не вынимая руки из кармана, но именно по выражению его лица я понял: атаки не будет, и напряженность моего тела тут же исчезла.

Исаев Газанфар и в самом деле был освобожден неделю назад по отбытию срока наказания. Шесть лет за грабежи. От роду ему тридцать девять, одинокий и направлен исправительно-трудовой колонией по последнему месту жительства в город Мингечаур. По времени, если учесть пересадки, и по пути следования все сходилось. Но чемоданчик… И еще — интуиция или то чувство, которое принято называть интуицией и которое в разных ситуациях проявляется далеко не одинаково. В данном случае — ощущение опасности, исходящее от этого человека. Поэтому справка не рассеяла, а укрепила мои подозрения.

— А вещи где? — спросил я.

— Чьи?

— Ваши.

— Если человек сидел, так вам все подозрительно. Нет вещей — плохо, были бы — еще хуже. Не с курорта же еду. Вернусь домой, что надо куплю. Деньги есть, за шесть лет заработал.

Ну и улыбочка у него: и нагловатая, и трусливая одновременно.

— Ладно, — говорю, — в Баку разберемся с чемоданчиком, справка пока у меня полежит.

Исаев ничего не ответил, закурил вторую сигарету подряд и, набычившись, смотрел в пол.

Я вернулся в салон. Теперь уже я не оставлял Исаеву выбора. Так мне казалось… Позже я понял: стоило мне остаться на площадке, Исаев наверняка постарался бы, мягко говоря, убрать меня со своего жизненного пути. Впрочем, сделать это было бы непросто. Разница в весе и нож не дали бы Исаеву ощутимого преимущества. Я никогда не увлекался самбо, но три-четыре необходимых приема срабатываю как «по нотам», и в условиях относительно небольшой площадки Исаев не успел бы даже замахнуться. Но я ушел, и схватка не состоялась. Для нас обоих это был худший вариант.

Итак, я думал, что, забрав справку, не оставил Исаеву выбора. Это было моей первой ошибкой. Вторую я совершил тут же: вернувшись в салон, я автоматически сел на свое прежнее место по ходу поезда, и площадка с Исаевым очутилась за моей спиной. Единственное оправдание: мне и в голову не приходило, что он может сбежать, оставив у меня документ, удостоверяющий его личность. Я, конечно, понимал, что Исаеву не понравилась моя недвусмысленная угроза разобраться с чемоданчиком, но, видимо, считал ее не такой уж страшной, чтобы вызвать желание сбежать куда глаза глядят при первой же возможности. Я ведь еще не знал, что находится в чемоданчике.

За окном потянулось шоссе. Оно выглядело сиротливо, лишь далеко впереди резво бежал самосвал — сгорбившийся трудяга. Основной поток транспорта идет по новой, проложенной напрямик автостраде Каспийск — Баку.

Навстречу побежала платформа, голая, без станционных надстроек. Наверное, поэтому она выглядела так же сиротливо, как шоссе. С полминуты она поблескивала асфальтом в косых лучах закатного солнца, а затем стремглав промелькнула. Остановка не имела официального названия, пассажиры называют ее «Карьер». Вполне логично, поскольку метрах в двухстах от полотна, в противоположную от шоссе сторону, находится каменный карьер. Разработка в нем прекращена — иссяк известковый массив, и платформой теперь пользуются только любители-рыболовы. Они пересекают шоссе под прямым углом и по ровному как стол плато выходят к морю. Берег там скалистый, и рыба ловится хорошо, так, во всяком случае, они говорят. Плато отсюда как на ладони, но из-за него не видно моря.

Поэтому я отворачиваюсь от «своего» окна и смотрю в противоположное — на карьер. Его огромный котлован на склоне холма, бывшего когда-то горой, напоминает открытую рану, а печать заброшенности усугубляет картину.

Впрочем, у меня просто сумеречное настроение, в прошлую поездку тот же котлован казался мне памятником человеческому труду, по правде сказать, чрезвычайно тяжелому.

… Когда оглянулся, Исаева на площадке не было! Сперва я не поверил своим глазам, потом решил, что он перешел в какой-нибудь «мертвый» для меня угол.

На площадку, где мы недавно вместе перекуривали, я выходил не спеша, внутренне посмеиваясь над своей сверхподозрительностью. Но Исаева там действительно не было. Ни в углах, ни в тамбуре, ни на площадке следующего вагона, ни в его салоне… Дальше я передвигался гораздо быстрее. Пройдя весь состав, все шесть вагонов, я убедился: Исаева в поезде уже нет… Он натворил что-то настолько серьезное, что удрал, оставив документ, удостоверяющий личность.

Первым моим порывом было дернуть стоп-кран и ручку экстренного открывания дверей, выпрыгнуть из вагона и начать преследование, ведь сойти он мог только на платформе «Карьер». Однако я вспомнил о чемодане и, остановив поезд, почти бегом вернулся в головной вагон. По пути я столкнулся с помощником машиниста, выяснявшим причину остановки, и увлек его за собой.

В отличие от хозяина — теперь уже принадлежность чемоданчика Исаеву не вызывала у меня сомнений, — «атташе» по-прежнему покоился в багажной сетке. Я снял его оттуда, раскрыл и… в тридцатиградусную жару мне стало холодно. Шевелюра из черных вьющихся волос!

Парик лежал поверх небольшой стопки рубашек и белья, из нее выскользнули золотые часы с массивным браслетом. На дне чемоданчика я обнаружил скомканное полотенце в характерных бурых пятнах и со штампом МПС…

Передо мной несколько минут назад сидел убийца! Даже самые худшие мои подозрения не шли ни в какое сравнение с действительностью. Я упустил убийцу…

В стрессовых ситуациях людям свойственно действовать автоматически. Думая о сбежавшем убийце, я одновременно входил в кабину машиниста.

— Скорее микрофон, — попросил я, — на Карьере сошел убийца.

Ребята не сразу поняли, о каком убийце идет речь, да ведь это и не суть важно: слово «убийца» обладает огромным эмоциональным воздействием. Помощник поднес микрофон ко рту, но тут же догадался передать его мне; щелкнул тумблер, включивший поездную радиосвязь.

— Товарищи пассажиры! К вам обращается сотрудник уголовного розыска… На платформе Карьер с нашей электрички сбежал преступник, совершивший убийство в поезде Махачкала — Баку. Прошу дружинников и добровольцев оказать мне содействие в преследовании и задержании бандита. Сбор на шоссе…

Я не успел еще закончить фразы, как помощник машиниста включил устройство автоматического открывания дверей.

— Этот чемоданчик, ребята, передайте в линпост на Виноградной. Пусть немедленно вызывают наряд в район Карьера и сообщат по всей дороге приметы… — Я передал справку с фотокарточкой Исаева и выпрыгнул из вагона.

На шоссе меня ждало четверо. Я присоединился к ним, и мы быстро зашагали назад, вдоль поезда. Двери все еще были открыты, хотя новых добровольцев в них не появилось; пассажиры прильнули к окнам, провожая нас взглядами…

Трижды коротко прозвучал свисток электрички, это ребята комсомольско-молодежной бригады желали нам успеха, и дробный перестук колес еще долго, все более и более удаляясь, провожал нас, пока окончательно не затих вдалеке.

«На Виноградной электричка будет через двадцать минут, на двух предшествующих платформах линпосты отсутствуют, значит, примерно через полчаса на Карьер приедет наряд. К этому времени нам важно не выпустить Исаева ни по шоссе, ни по железной дороге, — думал я, — а если повезет, то задержать самим». Задача вполне выполнима: по времени бандит опередил нас минут на пять-шесть, да пока еще вернемся к платформе, получится, в общем, минут двенадцать, не больше. Встречных машин, пока мы ехали после Карьера, не было, это я точно помнил, а проехать мимо нас он теперь тоже не сумеет. Выбор у него невелик: либо на плато и к морю, но там он будет как на ладони, либо в карьер, чтобы спрятаться и переждать возможную погоню, либо пешком по шоссе, назад в сторону Каспийска, но опять-таки далеко не уйдешь… Есть еще вариант: попытаться сесть на ходу в проходящий состав, пассажирских долго не будет, значит — в товарняк. Прежде всего надо лишить его именно такой возможности, в остальных случаях догнать нетрудно.

Обо всем этом я поделился со своими добровольными помощниками, попутно приглядываясь к ним.

Двое совсем юны: смуглый коренастый крепыш и светловолосый веснушчатый паренек, тонкий, как подсолнух. Они еле скрывают восторг в предвкушении грядущих боевых действий. Их я тут же мысленно отвел в резерв: бандит мог оставить при себе нож.

Третий — лет тридцати, мускулистый, подтянутый и весь словно бы устремлен вперед, даже слушает меня, не поворачивая головы. Мужчина в расцвете сил. Его я наметил в качестве своего ведомого.

Четвертого я было сбросил со счетов: пожилой, не меньше шестидесяти, ему-то как раз и не следовало покидать вагон по моему призыву, но вернуть его сразу было неудобно, а теперь поздно. Однако присмотревшись: внушительный рост, широкоплеч, не отстает от нас и никакой одышки, — я решил прикомандировать его к ребятам или, точнее, их к нему под начало. «Не позволит, — думаю, — им зарваться, да и вся тройка будет выглядеть мощно».

Словно отвечая моим мыслям, он сказал:

— Аббас меня зовут. Не смотри, что старый. Слесарь я, такие трубы ворочаю, бандита, как резиновый шланг, согну.

Ребята прыснули смехом, а мой потенциальный ведомый даже впервые замедлил шаг, чтобы бросить на Аббаса заинтересованный взгляд.

Я тоже на ходу оглянулся: шоссе по-прежнему пусто.

— Нам бы попутную машину, — понимающе сказал Аббас.

— Ничего. Никуда он не денется.

— Неужели тот самый, с махачкалинского поезда? — спросил паренек, похожий на подсолнух.

Его ровесник торопливо ответил вместо меня:

— Сказали ж по радио, а ты опять с вопросами…

— Я читал, не расслышал.

— Вот и читал бы… если не слышал, зачем с нами пошел?

— Я ж за тобой, Сурик. Раз ты, так и я.

— За товарищем — в огонь и в воду, — то ли одобрительно, то ли с иронией сказал «ведомый».

Крепыш Сурик на ходу с дружеской снисходительностью сказал:

— Мальчик ты еще, Костя…

В темпе спортивной ходьбы мы отшагали еще сотню метров, когда сзади донесся шум мотора. Нас нагонял молоковоз.

Я показал водителю удостоверение, предложил подбросить к платформе.

Шофер недоуменно развел руками:

— Как же всех?..

— Разместимся.

По моему тону он понял, что возражать бесполезно, но зато и потом, за всю, недолгую правда, поездку не произнес ни слова. Обиделся.

На плато и на шоссе, насколько хватал взгляд, ни души. Железнодорожная насыпь уходила перпендикулярно к горизонту. Неудачное место для побега выбрал Исаев. Собственно, выбирать ему не приходилось.

Я подумал, что в надежде вскочить в проходящий поезд он мог пойти непосредственно вдоль насыпи, но с противоположной от нас стороны.

— Ну-ка, ребята, махнем через насыпь, — обратился я к Сурику и его приятелю, едва мы высадились у платформы: Настроение у меня бодрое: рядом находились добровольцы — народная дружина в миниатюре. От пятерых бандиту уже не уйти.

За насыпью я надеялся увидеть далеко впереди или позади — обе возможности ловить проходящий товарняк были для Исаева абсолютно равноценны, как для буриданова осла, — крошечную фигурку: разрыв в девять минут не сделал бы ее неразличимой. Надеялся, потому что увидеть — почти всегда означает поймать.

Однако мои надежды оказались напрасными: и впереди и позади нас никого. Хотя именно отсюда Исаев устремился в бегство по выбранному маршруту, искать свежие следы не имело смысла: сухая, потрескавшаяся земля не сохраняет отпечатков.

Мы вернулись к платформе. Аббас и безымянный для меня молодой человек ожидали нас у ступенек.

— Куда же он мог исчезнуть? — спросил молодой.

Меня тронул его расстроенный вид, но ответить я не успел, ответил Аббас:

— Только в карьер, больше некуда.

— Верно, — сказал я. — Сделаем так: мы с товарищем, — я кивнул на молодого человека, — пойдем туда…

Он уловил вопросительную интонацию и поспешил подтвердить:

— Да, да, конечно… я с вами. Медэт меня зовут.

— …а вы, Аббас дай[17], с ребятами поднимитесь на платформу, — продолжал я.

Лица у ребят сразу вытянулись.

— У вас самое трудное. Мы скорее всего только спугнем бандита, и он постарается выйти к полотну. Это может произойти на любом участке, ваша задача — вести наблюдение и закрыть ему путь к железной дороге. Через полчаса сюда подъедет автомашина с нарядом. Если за это время ничего нового не произойдет, вы направите их в карьер, а сами…

Я хотел было уже сказать: «Уедете в Баку на электричке (она должна была появиться здесь минут через сорок)», но вовремя спохватился:

— …по усмотрению; если располагаете временем, присоединитесь к наряду. Но до его приезда прошу вас оставаться на своем посту.

— Будь спокоен, — сказал Аббас, — бандит здесь не пройдет.

Ребята дружно закивали.

Тут я сообразил, что при таком боевом настрое «может не пройти» любой посторонний, и перечислил приметы Исаева:

— Возраст — под сорок, моего роста, но комплекцией покрупнее, маленькие черные глаза, волосы острижены под «ежик», синий костюм, серая клетчатая сорочка, коричневые туфли…

Особенно детализировать не имело смысла, лишь бы запомнилась внешность в целом.

— И еще: у него может быть нож, — предупредил я, — зато у вас под рукой камни, против троих он не сунется.

Камней действительно в избытке, они осыпались под ногами, когда мы вновь преодолевали насыпь, теперь уже вдвоем с Медэтом. Сразу от нее, напрямик, шла дорога, когда-то проложенная к карьеру.

Меньше четверти часа назад я рассматривал котлован из окна вагона; мог ли я думать, что именно там мне придется искать бандита… Да что котлован! Мог ли я вообще сегодня думать, что влипну в такую историю…

Однако мой спутник так несется, что я еле успеваю за ним. В этом мне все-таки повезло: энергичные люди откликнулись на призыв участвовать в розыске убийцы. Могу ли я, сотрудник милиции, роптать на свою сегодняшнюю судьбу, когда они, не связанные служебным долгом, проявляют столько настойчивости и бесстрашия? Предупреждение о ноже ничуть не охладило пыл моего «ведомого». Собственно, кто кого ведет, непонятно, он опередил меня на добрый десяток метров. А торопиться нам незачем: за карьером, на обратной стороне холма, сразу у подножия, начинаются совхозные поля, нет ни дорог, ни селения, ни даже кустика, за которым можно было бы спрятаться; за время, несравненно большее, чем располагал Исаев, с этой равнины до самого озера Лок-Батан никуда не убежать, как черепахе на футбольном поле… Если бандит не потерял голову от страха, то сообразил: спасение только в возврате к железной дороге и шоссе, но там были мы.

Значит, остается одно: прятаться в карьере, дожидаясь, темноты, но стемнеет через час, не раньше… К этому времени мы найдем его сами или с помощью наряда, когда обыщем весь котлован.

Я прибавил шаг и занял место «ведущего».

— Не надо спешить, теперь ему все пути отрезаны, — сказал я.

— По-вашему, он в карьере и не убежал дальше?

— Бежать дальше — напрасный труд.

— Чего же он тогда ждет? Чтоб его поймали?

— Он ждет темноты, чтобы незаметно вернуться к железной дороге. Судя по всему, он не знает здешних мест, иначе с самого начала удирал бы вдоль полотна.

— Но ведь там тем более не спрячешься.

— Конечно, но в любой момент может подвернуться автомашина или товарный поезд.

— Ясно.

Он остановился и с облегчением стал платком утирать пот с лица.

— Я-то думал: исчезнет за карьером, и поминай как звали… Все-таки непонятно, что же бандиту мешает так поступить?

Теперь он стал вытряхивать камешки из босоножек, и я поневоле раздраженно («ударился из одной крайности в другую, — думал я, — то не догнать, то застрял, так уж основательно») ответил:

— За карьером поля.

— Вот и я говорю, как мы будем его догонять?

— А мы не будем.

«Ведомый» выжидающе смотрел на меня, и я отчасти в признательность за добровольную поддержку, отчасти из профессионального самолюбия (чего доброго, он решит, что мы всегда ловим убийц по принципу: «Ну, заяц, погоди!» и ноги — в руки) подавил раздражение затянувшейся остановкой и объяснил:

— Появится наряд, и все пойдет по плану розыска особо опасного преступника. Связь по рации и так далее… вплоть до вертолета, если Исаев вздумает бегать от нас по полям. Через какие-нибудь, поверьте…

— Верю, — говорит, — раз и фамилия уже известна. Для меня это удивительней вертолета. Что же, он паспорт свой в поезде оставил или иначе как-нибудь узнали, что именно он убийца?

На этот вопрос я отвечать не стал, и неудобства никакого не получилось, потому что мы опять зашагали. Отвечать-то я не стал вслух, а самому себе не умолчишь, особенно когда горячка спала.

«Как же это все-таки могло получиться, — думаю, — чтобы приметы совершенно не сходились? Совсем не похож Исаев на убийцу по ориентировке… Ни возрастом, ни внешностью. Неужели очевидцы, даже потрясенные происшедшим, могли так заблуждаться?»

В то же время размеры одежды по той же ориентировке совпадают с исаевскими. Остается допустить, что свидетелей ввел в заблуждение парик. Но рост и комплекция?..

Нет, что-то опять не клеилось. И дело вовсе не в росте и комплекции. Субъективность свидетельских показаний в отношении внешних данных была мне хорошо известна, и внезапное обнаружение в купе зарезанного человека могло максимально увеличить погрешности свидетельских оценок.

Значит, теоретически все сходилось. Исаев с помощью парика изменил свою внешность до неузнаваемости, отсюда неверное свидетельское восприятие, что доказывается размерами одежды, оставленной убийцей.

Практически не сходилось! Наконец я ухватил звено, разрушавшее все мое логическое построение. Исаев изменил свою внешность с помощью парика… Черта с два! Не мог он этого сделать. Не таковский он, чтобы париками интересоваться, камуфляжи на себя наводить. Да и не помогли бы ему никакие камуфляжи сущность свою спрятать… У него одни глаза чего стоят, а тот ведь в одном купе с жертвой продолжительное время находился и сумел ее к себе расположить.

Раз вынырнув, мысль о соучастнике мгновенно превратилась в уверенность. Уж не тот ли появился за моей спиной в вагоне электрички, когда я перехватил исаевский взгляд, направленный поверх меня, и, обернувшись, успел заметить скользнувшую на место дверь? Ему-то наверняка и принадлежал чемоданчик-«атташе»; если бы я сразу догадался взглянуть на размер сорочек…

Тот был главный, тот — организатор. И он сейчас преспокойно катит в Баку!

Мне стало до того обидно, что я остановился. Правда, мы уже подошли вплотную к котловану.

Он далеко тянулся влево и вправо, а нам предстояло преодолеть его в поперечнике, чтобы кратчайшим путем подняться на вершину полуразрушенной горы: прежде всего надо убедиться, что Исаев не пошел дальше, а прячется где-то здесь, в карьере. Кроме того, мы сохраняли за собой возможность обзора, и выскользнуть из котлована незаметно для нас он уже не сумел бы.

— Никого не видать, — сказал мой спутник.

Он, конечно, не подозревал об открытии, сделанном мною на последнем десятке шагов, и по-прежнему был бодр и энергичен.

— Тут есть где спрятаться, — объяснил я. — Смотрите в оба.

Мы спустились вниз и стали осторожно продвигаться, обходя скальные нагромождения, сохранившие свои боевые порядки в отличие от разбитого наголову известняка. За каждым из них мог прятаться бандит. Поэтому я уже не уступал положения «ведущего», проявляя в то же время максимум бдительности: не люблю рисковать зря. К чему мне проникающее ранение?

— И все-таки мне не верится, что он прячется где-то здесь.

Ну и голосок у моего «ведомого», труба иерихонская. Впрочем, в котловане звуки усиливаются.

— Будьте осторожней, — сказал я как можно тише. — Ему терять нечего.

— Ого… я об этом как-то не думал. — И, переходя на шепот: — Оружие-то у вас при себе?

«Естественный вопрос, — подумал я, — обстановка для добровольца-новичка становится удручающей».

— Конечно, — говорю, — не волнуйтесь.

Святая ложь во имя поддержания боевого духа.

Она оказалась чрезмерно эффективной.

— Зачем мне волноваться?! Скоро и наряд подъедет. Пусть этот Исаев волнуется!

Опять сорвался в голос. Нервный, оказывается, человек, надо было вместо него Аббаса взять.

Вовремя я об этом подумал, ничего не скажешь. Обогнув очередную скалу, я увидел Исаева. Он стоял не таясь, в трех шагах прямо передо мной, стоял, не шелохнувшись, как каменное изваяние, на самом краю разработанной траншеи, из которой, видимо, и вылез. Маленькие глазки, глубоко запрятанные под бровями, ненавистно целили мне в лоб.

Еще я заметил, что в руках у него нет ничего, они были чуть раздвинуты, а короткие толстые пальцы широко растопырились, будто собираясь что-то поймать в воздухе.

Если бы Исаев выхватил нож, если бы попытался удрать… А тут на меня нашел какой-то столбняк, мгновение остановилось, как в зафиксированном телекадре.

Когда время вновь побежало, я почувствовал резкий толчок в спину и подсечку под левую ногу и, падая навстречу Исаеву, успел оглянуться на «ведомого»: на его лице, словно в зеркале, отразилась исаевская ненависть.

Исаев не дал мне упасть, на лету подхватил за плечи и отшвырнул в траншею.

Острая нестерпимая боль, казалось, прошила все мое тело с головы до ног. (Позже я понял, что скорее наоборот: с ног до головы.) Настолько нестерпимая, что крик застрял где-то в груди, так и не вырвавшись наружу. Вероятно, я лишился сознания. Болевой шок продолжался считанные секунды, поэтому, очнувшись, я не сразу понял, что была пауза, мне показалось, что удар от падения просто бесконечно растянулся во времени.

Теперь я понимаю, почему не разбился насмерть. Упади я навзничь, это наверняка произошло бы. Однако встречный толчок Исаева словно «выпрямил» меня, и я падал в яму почти в вертикальном положении, лишь ободрав себе спину о ее стенку, о переломе я догадался чуть позже: нога распухла буквально на глазах, — зато голова и позвоночник остались целыми.

Поразительно, сколько разных мыслей практически одновременно может рождать и обрабатывать человеческий мозг, тем паче в стрессовых ситуациях. Сейчас я вспоминаю о них обособленно, но тогда они возникли все сразу по принципу слоеного пирога. Мысль первая: я жив и, кажется, могу передвигаться; вторая: Медэт — соучастник Исаева, потому и прицепился ко мне, потому и орал, подонок, на весь карьер, чтобы привлечь его внимание; третья: влип же я в историю, так мне и надо; четвертая: пока меня не добили сверху камнями, нужно скрыться за поворотом траншеи под защиту скалы; пятая: теперь они оба попались (поразительно это профессиональное восприятие: будто бандиты валяются в яме, а я караулю с единственным опасением: как бы они сбежать не изловчились). Были, наверное, и другие, но запомнились именно эти. Тем более что одна из них побудила к немедленному действию, и я, превозмогая боль в ноге, да и во всем теле, укрылся в спасительной нише.

Видимо, мое передвижение было замечено, точнее услышано, потому что врагов моих не было видно, следовательно, и они не могли видеть меня, и я, в свою очередь, услышал голоса.

— Добить гада нужно, — предложил Исаев.

— Сам сдохнет. В этой чертовой яме только циркач шею не свернет. Нам срываться надо.

— Не будь у меня билета, ты бы давно деру дал, обо мне бы не вспомнил…

— Ну что ты, Газанфар?! А кто за мильтоном увязался? Кто тебе сигналы подавал? — обиделся приятель.

— Сигналы… — презрительно бросил Исаев, — только и способен как петух кукарекать… в поезде все на меня свалил, в электричке проклятый чемодан подсунул, с него и началось… мильтон сразу сообразил, что он к моей морде неподходящий…

— Ничего подобного, у него твои приметы оказались… А с часами кто пожадничал? — И просительно: — Газанфарчик, не время сейчас бочки друг на друга катить, пошли скорей, пока наряд не приехал… И на платформе еще гражданские ждут, тебя словить по собственной охотке взялись. Я их мигом облапошу, один — старик из работяг и два сосунка. Пошли!

— Этих добровольных перышком…

Злобы в голосе Исаева было больше, чем раньше, когда речь шла обо мне. «И ведь порежет, сволочь, моих ребят, если их обмануть не удастся». От одного только предположения у меня по телу, побеждая боль, — мурашки. А тут еще шаги услышал удаляющиеся…

Я громко застонал. Получилось естественно, потому что я и вправду попробовал опереться на сломанную ногу.

Шагов не слыхать, тишина.

Потом голос Исаева:

— Жив гад, говорил же: добью…

— Да что ты?! Пошли скорей! На кой он тебе дался? — тараторил Медэт. — Он же без сознания стонет, иначе б давно хоть в воздух выстрелил.

— Как это — выстрелил?.. — удивился Исаев. — Нету при нем пушки.

— А вот и есть, точно знаю.

— Значит, под тенниской, в босоножке…[18] — И остервенело срываясь на крик: — Что ж ты раньше молчал, проститутка, японский бог?!. Он же в любую минуту очухается, начнет палить…

Шаги торопливо приближались.

— …А мне самому пушка кстати… мне теперь все одно нельзя попадаться…

В яму посыпался песок. Исаев «съехал» в дальний конец траншеи, за ее изгибом, и я мог об этом только догадываться. Если б со мной действительно был верный «Макаров»… «Плюнь на инструкцию, — говорил Рат. — Мы всегда на службе — и по дороге домой, и по дороге из дома, и просто на прогулке…».

Ну нет, дать себя зарезать, как барана, я могу в бессознательном состоянии, но я не валяюсь без памяти, как тебе кажется, я жду…

В правой руке у меня был зажат гладкий, вытянутый пирожным-трубочкой камешек — самый мощный утяжелитель кулака, какой мне удалось нашарить. В левой — горсть песка.

Исаев передвигался медленно, но не потому, что принимал в расчет возможность сопротивления своей жертвы, он был уверен в моей беспомощности, просто боялся оступиться: траншея глубокая и узкая, лучи заходящего солнца скользили поверху, а на дне ее было довольно темно.

«Хорошо, что идет один, с двумя мне не справиться», — думал я, считая томительные секунды. В это время я уже был спокоен, я всегда волнуюсь до и после события. Моим преимуществом была внезапность, и я был готов ее использовать.

Однако раньше меня внезапность нападения использовал мой энергичный помощник. Мастерски это у него получается. Тень мелькнула вверху по стенке траншеи, что-то сочно шмякнуло, как будто бревно ударом молота вогнали в мокрую глину, и совсем близко от меня, за поворотом, возник и тут же оборвался хрип.

Я не сразу понял, что это означало для Исаева.

И опять посыпался песок, и по проторенной дорожке в траншею съехал тот, кто назвал себя Медэтом.

И впрямь в этой чертовой яме кроется загадочный магнит, притягивающий человеческие тела.

Прикусив губу, чтобы не закричать от боли, я, опираясь на стенку и волоча за собой сломанную ногу, распухшую до совершенно немыслимых размеров, продвинулся из ниши в основной коридор.

Мэдет на корточках сидел над Исаевым и лихорадочно шарил по карманам.

И этот не принимал меня в расчет. Я не знаю, собирался ли он потом расправиться со мной или как можно скорее смыться с билетом. И никогда, наверное, не узнаю. Он-то, конечно, будет твердить и дальше, что убил соучастника не из-за билета и не из боязни попасться с Исаевым, а для того, чтобы спасти меня и тем хоть частично искупить свою вину. Пусть твердит. Я-то знаю, что это ложь. Другое дело: попытался бы он убить и меня?..

В откинутой наотмашь руке Исаева блестело лезвие ножа, рядом валялся скальный обломок величиной с лошадиную голову.

Уже не таясь, я шагнул вперед, вытянув кулак с зажатым камешком, и больше от боли, чем для устрашения, буквально заорал:

— Встать! Лицом к стене! Руки на затылок!

В тот момент я был действительно страшен. А может быть, мне хочется так думать, что в ссадинах и кровоподтеках, на сломанной ноге и с колокольным звоном в ушах, с нелепо выставленным камешком, я все-таки был страшен для бандита, которому стоило лишь поднять нож, чтобы по меньшей мере уравнять шансы. Но он этого не сделал, а беспрекословно выполнил все мои команды. Скорее всего он не сомневался в наличии у меня оружия; ему казалось, что на него наведен ствол пистолета.

И правильно казалось. Говорят же: раз в жизни стреляет и палка. Может быть, для меня это и был тот самый единственный раз…

Не могу сказать точно, сколько сотен секунд мы простояли в таком положении. Мое сознание было сконцентрировано на единственной мысли: продержаться…

И я держался, пока не услышал шум автомобильного мотора, пока в ответ на мой призыв по траншее не заметался свет милицейских фонариков, пока мой бывший «ведомый» не перешел под более надежную охрану.

В госпитале объяснили мой вторичный обморок не только новым болевым шоком, но и сотрясением мозга, которое я все-таки получил при падении. К счастью для меня, оно оказалось легким. Во всяком случае, курить втихомолку мне пришлось недолго.

Очень удачно, что койка напротив все это время оставалась аккуратно застеленной: мог ведь попасться некурящий, и тогда снисхождение дежурных медсестер оказалось бы напрасным. Теперь страхи позади. С завтрашнего дня мне разрешено встать. А пока я с комфортом устроился поперек кровати, откинувшись к прохладной стене; левая нога упирается в пол, создавая утерянное было ощущение физической самостоятельности, а правая, в гипсе до колена, горизонтально вытянута на подставленном стуле. В этой позе я с удовольствием прочитал сегодня добротный детектив. Добротный в том смысле, что все концы в нем сходились, не вызывая разочаровывающего удивления: с чего бы это вдруг? Я люблю такие детективы, несмотря на раннее и безошибочное отгадывание их тайн и хитро замаскированных ловушек для читателя, расставленных по ходу повествования. Быстрое определение преступника едва ли объясняется моим профессиональным опытом. Мне даже кажется: опыт здесь, наоборот, помеха. Просто у меня детская память. Едва начинаю новый детектив, как она услужливо подсовывает прецедент, ключ-отгадку. Он срабатывает безотказно, ведь детектив — это прежде всего сюжетная схема, а таких схем насчитывается всего-навсего тридцать две. Собственно, в схематизме детектива и заключается для меня его развлекательная прелесть. Обезличенная смерть не имеет запаха крови и разложения, убийство выполняет служебную роль: труп воспринимается как исходная математическая абстракция для построения теоремы, которую интересно доказать. Кого-то режут в купе, а для тебя это символическая жертва, на кого-то смотрят свинцовым взглядом, а тебе этот взгляд до «фени», кого-то сталкивают на камни с трехметровой высоты, а тебе не больно. Поэтому детектив никогда не вызывает у меня ассоциаций с моей повседневной работой в уголовном розыске. Однако история, из-за которой я нежданно-негаданно очутился здесь, — исключение. Я случайно узнал об убийстве, совершенном за полсотни километров от Каспийска, и человек, зарезанный в поезде, был для меня, как для читателя, трагической абстракцией. Лишь затем, когда в своем попутчике я почувствовал угрозу для окружающих, все приобрело для меня обычный служебный характер. Смешно; одиннадцать дней тому назад я переживал, что приеду домой на час позже и… не приехал вовсе. Впрочем, здесь, раз уж попал сюда, я наслаждаюсь бездельем. Играю в шахматы с дежурными врачами, стал заядлым радиолюбителем, в буквальном, а не техническом смысле. Меня ежедневно кто-нибудь навещает. Побывал и Аббас с ребятами; поинтересовались моим самочувствием, поговорили о том, о сем, вижу, мнутся, расспрашивать стесняются: как все это получилось и с самого начала, с убийством, и потом, когда ловили одного, а надо было двух. Кое-что я сам узнал от Рата, а тот от Мустафы, а Мустафа — на совещании в транспортном отделе, да и то это была, так сказать, схематическая канва происшедшего, потому что подробности станут известны только следователю и суду. Поэтому, отвечая на вопросы Аббаса и ребят, я дал некоторую волю собственной фантазии, исходя из характеров преступников, и, конечно, лишь в отношении деталей, которые и суду-то не всегда удается выяснить.

…В одном купе со счастливым обладателем выигрышного билета оказался Ханчиев — молодой респектабельный мужчина, он же опытный мошенник. Тоже махачкалинец, Ханчиев от третьих лиц узнал о цели предстоящей поездки своего земляка и долго выслеживал его. Поначалу для мошенника все складывалось удачно, вплоть до того, что успел до отправления поезда поменяться местами с женщиной и очутился в непосредственной близости от намеченной жертвы. Однако несмотря на некоторую неосторожность обладателя билета (о выигрыше знал даже проводник), мошеннические приемы не сработали, и вот тут вмещался Случай.

В том же поезде, только в плацкартном вагоне, ехал Исаев. Ханчиев отбывал с ним наказание в одной колонии, но освободился гораздо раньше. Они встретились в вагоне-ресторане. Ставка была слишком высока, и мошенник, не желая от нее отказаться, вошел в сговор с Исаевым. Наверное, там, за ресторанным столиком, ему показалось, что сама судьба посылает такого помощника.

Сговор предполагает распределение ролей. Думаю, особых препирательств не было, поскольку роли предопределялись преступными наклонностями каждого. Ханчиев брал на себя создание условий, Исаев — их практическое использование. Причем внешность Ханчиева, измененная париком, и вещи Исаева должны были запутать все таким образом, что каждый из преступников оставался вне подозрений.

Задуманное было реализовано в Нардаране. Исаев вошел в купе и выполнил самую страшную часть преступного плана: оборвал жизнь совершенно незнакомого человека, виновного разве только в том, что ему улыбнулось лотерейное счастье. Свой чемодан Исаев мог принести в купе сам, но, вероятно, это сделал Ханчиев еще до Нардарана, а чемоданчик-«атташе» захватил с собой уже убийца.

Появление Исаева в вагоне осталось не замеченным пассажирами и проводником. Это легко объяснимо: махачкалинский поезд — как трамвай, много остановок, много новых пассажиров садится и много старых сходит. Исчезновение Ханчиева тем более прошло незамеченным: он вышел из вагона налегке, без вещей (для проводника, например, это очень существенный фактор) и, кроме того, уже снял парик. Кстати, оставить псевдошевелюру в купе он, разумеется, не мог, камуфляж потерял бы смысл, а выбросить парик из чемоданчика позже не успел. Так же как не успел избавиться от выпачканного в крови полотенца: об него Исаев вытирал нож и руки — боязнь оставить отпечатки и вынудила забрать его с собой.

Они пересели в электричку. Пока все для них складывалось благополучно: билет похищен, с поезда удалось улизнуть незамеченными, а когда преступление обнаружится — они надеялись, что это произойдет гораздо позже и уж, во всяком случае, не здесь, в Нардаране, — ищи их, свищи, тем более что искать-то будут несуществующего обладателя буйной шевелюры. В том, что их приметы остались неизвестными, они вскоре убедились: убийство все-таки было обнаружено здесь, в Нардаране, и проводники выставили красные флажки вдоль всего поезда, и у пятого вагона заметались люди, а потом образовалась толпа, и все это происходило на глазах убийц, сидевших в электричке. Вскоре электропоезд стали обходить сотрудники милиции с дружинниками, буквально разглядывая каждого пассажира, и убийцы сочли за лучшее разделиться, — напрасная предосторожность, их все равно не искали. Да и не могли искать: слишком мало времени прошло, а происшедшее требовало досконального изучения. Оно и принесло потом плоды: продолжая опросы в идущем поезде, оперативно-следственная группа узнала о чемоданчике-«атташе», исчезнувшем из купе убитого. По участку была дана дополнительная ориентировка, и Исаев мог просидеть спокойно максимум до первой крупной станции…

Почему Ханчиев вызвался помочь в поимке бандита и стал моим «ведомым»? Над этим я не раз задумывался тут, в госпитале. На первый взгляд гораздо логичней мошеннику было бы спокойно доехать до Баку и постараться исчезнуть. Однако в этом случае он терял всякую надежду получить свою долю с билета. Преследуя вместе с нами Исаева, он эту надежду сохранял. Вероятно, он надеялся либо воссоединиться со своим союзником, конечно, в безопасной для себя ситуации, либо при задержании бандита использовать подходящий момент и незаметно для нас овладеть билетом. А главное, он ничем не рисковал, ведь Исаеву выдать его равносильно признанию в убийстве: пока соучастник не пойман, главную роль и организатора, и исполнителя можно валить на хозяина чемоданчика, и только с его помощью следствие сможет доказать подлинную вину Исаева…

Ага, голосок медсестры Ляли всегда звучит веселее при появлении Кунгарова.

Так и есть. Первым делом Рат, как обычно, вытряхивает в мою тумбочку содержимое своего туго набитого портфеля, главным образом фрукты. Мне надоело ему объяснять, что я не дама на разгрузочной диете, тем более не дюжина дам и с таким количеством фруктов; если учесть частоту его посещений, еле справляется соседняя палата. Поэтому я тоже, как обычно, говорю:

— Спасибо, что нового?

Сегодня Рат не выплескивает новостей, садится как-то очень неуверенно на самый краешек кровати рядом со мной. Потом, словно спохватившись, изображает широкую улыбку и неестественно бодро сообщает:

— Поздравляю тебя! Представление уже подписано, выйдешь отсюда начальником уголовного розыска.

— Какого?

Рату совершенно ясно, что именно я имею в виду. Тем не менее он продолжает «играть в невинность».

— Ты что, недоволен?

— Какого? — повторяю я.

— Какого-какого… Нашего, конечно. Каспийского.

— Так, — говорю, — а ты куда же? В Баку?..

— Да нет, что ты… в Баку и я бы тебя с собой взял. В академию я решил. Сам понимаешь, не на что тебе обижаться.

Конечно, понимаю. Тут уж ничего не попишешь.

— Академия — это здорово, — говорю. — На три года, значит?

— Ну, ну, — говорит, — я еще зайду до отъезда. И в отпуск буду приезжать. И вообще будем видеться, не на край же света… Понимаешь, и тебя это ждет, и ты в свое время не откажешься…

Рат говорил долго и горячо. А чего меня убеждать? Он правильно выбрал. Кто из нас не мечтает попасть в академию? Вернется начальником горотдела. Современным, широкообразованным, профессиональным милицейским руководителем. Три года пролетят незаметно. Ведь ему до пенсии еще… Впрочем, мне еще дольше.