Проект "Лузер"

1

Утверждают, согласно рассказам людей (но Аллах лучше знает!), что никогда не рождалось в странах этого мира девушки краше, чем юная Фатима, дочь Сейфа ад-Даулы, и юноши с более чистым сердцем, чем благородный ас-Сакалиба.

А после того: воистину, сказания о древних стали назиданием для последующих, чтобы видел человек, какие события произошли в прежние времена, и поучался на них, воздерживаясь от ошибок. Тут, достопочтенные господа, мы поведаем вам удивительную и приятную для чтения историю о том, что случилось с Фатимой и какие испытания выпали на долю благородного юноши ас-Сакалиба.

…На семи холмах лежал город, эмиром которого был Сейф ад-Даула, сшивший себе плащ из отрезанных бород своих врагов, ибо никто, выступавший против его воли, не сносил головы, а отрезанной голове, борода, как вы понимаете, и ни к чему. Грозен врагам был ад-Даула, но и с близкими не менее суров, ведь если уж человек родился с крутым нравом, то изменить это никому не под силу. И вот явился в город юный и прекрасный собой ас-Сакалиба. Откуда он пришел и с какой целью, нам известно, но говорить об этом мы пока не станем, чтобы не отвлекать вас от главного. А главное то, что юноша пришел в город, в котором не бывал прежде, и с этого мы, пожалуй, начнем наш рассказ.

Главной же достопримечательностью города был священный камень аль-Мааса, что означает «Нелживый». Рядом с ним, согласно древнему поверью, невозможно было солгать. Если кто-то и решился бы сказать неправду, положив ладонь на священный камень, то молния с небес тут же поразила бы его. Воистину, жители города не раз видели это чудо, хотя в это сложно поверить. В понедельник, по миновании двенадцати ночей с начала месяца Раби, согласно благочестивому обычаю, устраивались в том городе празднества в честь священного камня честности, и воистину празднества эти привлекали гостей от всех четырех сторон мироздания. Ибо не было столов богаче и веселья жарче ни на одном другом празднестве.

Чтобы слава о его щедрости распространилась еще шире, каждый раз эмир приказывал выставить столы с угощениями прямо на улицах и, надо сказать, достопочтенные господа, чего только не было за тем столом! И кускус, и истекающий соком мак-любэ, и баклажаны с горохом, и сирийский салат, и намак-пара, и целые блюда с поджаристыми мург дилли. И каждый приходящий в город мог сесть за стол и вдоволь отведать этих угощений.

Сел и юный ас-Сакалиба. Распорядитель пира протянул ему кубок с шербетом, и юноша хотел было уже отхлебнуть из него, но тут разглядел прилипший к краю кубка золотой волос.

И ас-Сакалиба сказал, а потом повторил еще раз:

— Клянусь, это удивительно, ибо никак не думал я, что в вашем городе могут жить женщины, цвет волос которых светлее шербета, налитого в этот кубок. Скажи, распорядитель пира, чей это волос?

— Не стоит тебе того знать, — ответил распорядитель, — но коли уж ты задал вопрос, то будет нарушением долга гостеприимства оставить тебя в неведении, чужеземец. Волос этот принадлежит Фатиме, дочери эмира, которую никто, говорят, не видел, а те, кто все же видел краем глаза, утверждали, что никогда еще под солнцем не рождалось девушки прекраснее ее. Есть у нас в городе женщины с тонкими талиями, и женщины, подводящие глаза сурьмой, и такие, у которых глаза похожи на озера. Есть даже те, что знают, как свести мужчину с ума, но не надолго, а лишь так, чтобы потом он опять смог думать той головой, что носит на плечах. Однако прекраснее их всех Фатима, дочь эмира Сейфа ад-Даулы, и воистину счастлив будет тот, кого она сделает своим избранником.

Ас-Сакалиба сказал:

— Хотелось бы мне увидеться с такой девушкой, ибо странно, что в вашем городе могут жить женщины, волосы которых цветом похожи на утренние звезды той страны, из которой я прибыл.

Было ему отвечено:

— Если ты глуп, то найдешь этой встречи, а если ты, ас-Сакалиба, желаешь сохранить жизнь, то допьешь этот шербет, съешь угощения и пойдешь себе дальше, а никакого свидания искать не станешь.

Удивительно было слышать такое ас-Сакалибе, и он спросил:

— В чем причина такого твоего ответа?

— Она есть и воистину серьезна.

— Кто она такая эта Фатима, если даже отважнейшие в вашем городе не рискуют за ней ухаживать?

— Смертельная угроза, вот кто! А если говорить точнее, то единственная и любимая дочь нашего эмира Сейфа ад-Даулы, который режет уши каждому, кто рискнет хотя бы поднять взгляд на Фатиму. Схватки и побоища не страшат отважных юношей нашего города, но как пойдешь против воли собственного эмира?

— А-а-а, — только и сказал ас-Сакалиба, но с той поры стал искать встречи с прекрасной Фатимой.

2

Вторник, 17 октября, 10:45

Голос в динамиках объявил, что поезд прибыл на станцию метро «Петроградская». Стогов захлопнул книжку, сунул ее под мышку и вышел из вагона. Перед эскалатором, как это обычно бывает, образовалась небольшая пробочка и, переминаясь в ней с ноги на ногу, Стогов ощущал запах стоявших рядом людей: мокрые куртки, мокрая обувь… вечная усталость, отсутствие перспектив… тоскливые запахи осени.

Рано утром Осипов позвонил и продиктовал адрес: весь их отдел вызывали на место преступления. Плечом прижимая трубку к уху, Стогов пытался одновременно всполоснуть лицо и выяснить, насколько срочным является вызов. Из мутного зеркала на него смотрел смертельно усталый тип.

— Не знаешь, что там случилось?

— Вроде бы убийство. Вроде бы какого-то важного строительного деятеля.

— Ограбление?

— Без понятия. Но стрелка вроде бы задержали на месте. Чуть ли не со стволом в руках.

— Прекрасная новость! А при чем тут наш отдел?

— Ты спрашиваешь об этом меня? Позвони в управление, задай вопрос им. Так прямо и крикни в трубку: какого хрена вы не даете мне спокойно выпить утреннюю кружечку пива и заставляете вместо этого переться на службу! Можешь?

— Ты же знаешь, я все могу.

— Вообще все? Тогда удали из компьютера папку «Корзина».

Осипов повесил трубку, а Стогов пошел натягивать так и не высохшие за ночь джинсы. Еще сорок минут спустя он вышел из станции метро «Петроградская», свернул за угол, потом свернул еще раз, потом сверился с записанным на бумажке адресом, а потом разглядел, наконец, припаркованные возле нужного ему здания милицейские машины. Как это обычно и бывает на месте резонансных убийств: много-много милицейских машин.

Осипов ждал его перед входом. Они пожали друг другу руки. Стогов вытащил из кармана сигареты и молча закурил. По опыту он знал: осмотр места преступления — штука небыстрая. Выкурить он успеет не только эту сигарету, но даже и пару следующих.

Не глядя в его сторону, Осипов спросил:

— С тобой все в порядке? Ты как-то странно выглядишь.

— Это я просто так выгляжу. Расскажи лучше, что тут.

— Да нечего особенно и рассказывать. Есть труп, есть свидетели, и вроде как уже задержан основной подозреваемый. Как я понял, в здании располагалась строительная корпорация. Вернее, не сама корпорация, а ее работорговцы.

— Работорговцы?

— Ну, парни, привозящие в город гастарбайтеров. И главного работорговца кто-то решил отправить на небеса. Хотя лично я подозреваю, что на небеса тот не попал, а отправился сразу в ад. Тело до сих пор лежит в кабинете, дочка работорговца в истерике, а сто одного алмаатинца переписывают миграционные службы. Думаю, переписывать станут до завтрашнего утра. Смуглых ребят из ближнего зарубежья на этой стройке столько, что непонятно: в их родных кишлаках вообще хоть кто-нибудь остался, или все уже тут? И ни у кого нет ни единого документа.

— А мы-то тут при чем?

— Как обычно, ни при чем. Просто смуглые ребята говорят какие-то странные вещи. Плетут такое, что начальство решило подстраховаться.

— Да что плетут-то? Можешь по-русски объяснить?

Осипов грустно вздохнул:

— Русский язык в этих кварталах не очень в ходу. Пойдем, сам все увидишь.

Они прошли внутрь. Здание было старое, и, судя по всему, прибраться внутри в голову никому не приходило с самого окончания строительства. Они поднялись на второй этаж, прошли тесным коридором, потом по еще более тесной лестнице поднялись выше, а там неожиданно оказались в огромном зале. Потолок в помещении был высоченный, вдоль стен в три яруса стояли нары, а посреди зала на корточках сидело несколько десятков смуглых людей.

Офицеры миграционных служб в ярких форменных жилетах поверх курток по одному вызывали их и пытались допросить. Давалось им это нелегко.

Стогов встал за спиной одного из офицеров и немного послушал. Молодой розовощекий лейтенант грозно вопрошал:

— Фамилия!

В ответ понурый строитель выдавал гортанную фразу, состоящую из пары дюжин слогов.

— Я сказал, фамилия! Ах это фамилия? Хорошо. Тогда имя и отчество!

Миграционные офицеры были в основном молодыми. Смуглые гастарбайтеры тоже. Но офицеры двигались энергично, говорили громкими голосами и явно торопились закончить то, что начали. А гастарбайтеры двигались медленно, говорили неохотно и при разговоре старались не поднимать глаз. Из своих теплых, пахнущих курагой краев они привезли понимание того, что мир этот устроен неправильно и самое неправильное место в нем досталось именно им, смуглокожим строительным рабочим. И еще: уверенность в том, что изменить тут ничего нельзя.

Стогов подумал, что вот ведь странная штука: город, в котором он живет, изменился, а среагировать на это никто толком и не успел. Петербург ведь очень небогат. И это всегда было его спасением. Те, кому на родине ловить было нечего, а хотелось сочных столичных денег, никогда сюда не добирались. Далеко, холодно и непонятно, чем здесь, собственно, заниматься. В плане денег менять Ташкент на северную Венецию — то же самое, что шило на мыло. Такие люди ехали, наоборот, в Москву, где армян давно уже больше, чем в Армении, молдаван больше, чем в Молдавии и одних только украинских проституток больше, чем народу во всем украинском Донецке. Всего лет семь тому назад встретить в Петербурге выходца из Средней Азии было сложнее, чем выходца из Нигерии. И вот сегодня в любом вагоне метро таких чуть ли не двое из трех. Откуда их столько?

К ним с Осиповым подошел старший из миграционных офицеров. Насколько понял Стогов, парень был тут за старшего.

— Вы же типа консультанты, да? Моя фамилия Безбородов. Хорошо, что приехали. Может, хоть вы разберетесь, что эти упырьки несут. А то у моих ребят мозг уже дымится.

— А что они несут?

— Пойдемте. Сами услышите.

Они подошли к ближайшему столику: там очередной молодой лейтенант пытался задавать вопросы очередному понурому рабочему.

— Откуда именно ты прибыл в наш город?

— Нужно было ехать.

— Я не спрашиваю, зачем ты приехал. Я спрашиваю, откуда?

— Нам сказали, что надо ехать. У нас все ездят.

— Куда, блин, все у вас ездят-то?!

Смуглый человек впервые поднял на лейтенанта глаза. Словно удивившись его непонятливости.

— Сюда ездят. Где эмир жил.

— Какой эмир?

— Ваш. Который тут живет. И раньше жил.

— «Эмир» — это кличка?

— Почему кличка? Нет, не кличка. Настоящий эмир. Который тут жил.

— Где «тут»? В Петербурге?

— Ну да. У нас все ездят. А когда мне сказали ехать, я тоже поехал.

— Что ты мелешь? В Петербурге никогда не было никакого эмира! Тут раньше царь жил! А эмира не было. В школе вообще что ли не учился?

— В школе учился, да. Про царя слышал. Но царь — это другое. А еще у вас в городе эмир жил. Это давно было. Но он и до сих пор тут живет.

Лейтенант вздохнул и бросил ручку на стол перед собой. Ни единой строчки протокола заполнить ему так и не удалось. Старший офицер посмотрел на Стогова:

— И вот так они все. По-русски почти не говорят, и что ни спросишь, бубнят про какого-то эмира. С узбеками вообще последнее время непросто, но эти — просто ужас какой-то. Ни от одного внятных ответов не добиться.

Стогов посмотрел в лицо гастарбайтеру.

— Вы имеете в виду Сейида-Абдул-хана?

Смуглый человек обеими руками сделал жест, будто умывал лицо:

— Мир ему!

— А при чем здесь эмир? Он же давно умер?

Гастарбайтер снова опустил глаза и прежде, чем заговорить, долго молчал. Но потом все же ответил, — так тихо, что они едва расслышали.

— Может быть, умер, а может быть, и нет. Мне откуда знать? У нас сюда все ездят, и, когда мне сказали, что нужно ехать, я просто поехал.

Миграционный офицер задрал брови:

— Мне приятно, что вы понимаете, о чем речь. Может, и меня тоже введете в курс?

— Они имеют в виду бухарского эмира Сейида-Абдул-хана. Лет сто пятьдесят тому назад на территории, которая сегодня считается Узбекистаном, существовало государство, которое называлось Бухарское ханство. Его последним господином был бухарский эмир Абдул-хан. Неужели не слышали?

— Никогда в жизни!

— Хан был редкой скотиной. Развлечения ради, выходил иногда на балкон своего дворца и из винтовки отстреливал пару подданных. Сшил себе плащ из бород политических противников. С казненных преступников приказывал содрать кожу, набить ее соломой и выставлял такие чучела на перекрестках дорог. Как-то присмотрел себе для гарема двенадцатилетнюю девочку по имени Дарманджан. Во время первой брачной ночи та укусила его за палец, и утром хан приказал живьем сварить девочку в котле, а мясо потом скормить псам.

— Какая гадость!

— Полностью согласен. Эмир даже и выглядел как-то мерзко. Высоченный, за метр восемьдесят, толстый, лысый, с рыжей бородой (красил ее хной). Одна нога короче другой, отрублен кончик носа и далеко выдающиеся, как у волка, верхние клыки с обеих сторон рта. Жители ханства боялись его просто до одури. Боялись и никогда не осмеливались перечить. Когда генерал Гофман присоединял земли ханства к Российской империи, они с дедовскими пиками бросались на пулеметы, лишь бы не сдаваться в плен живыми. Вроде как существовало поверье, будто души тех, кто струсил в бою, той же ночью предстают пред грозными очами эмира, и он до рассвета пожирает их внутренности. Короче, они верили, что лучше уж умереть.

— Но ханство все равно присоединили, да?

— Иначе ваша служба вряд ли занималась бы сегодня тем, чем она занимается. Бухарскую крепость взяли штурмом, сокровищницу разграбили, а эмира взяли в плен прямо в спальне. Голого и в окружении двенадцати юных жен. Газеты империи потом писали, что алмазы и сапфиры в ханской сокровищнице лежали прямо на полу, грудами по пояс взрослому человеку. Когда их грузили, чтобы вывести в Петербург, то получилось чуть ли не сорок две подводы ювелирных изделий.

— Сорок две подводы? Но это же нереально!

Стогов вытащил из кармана сигареты, прикурил и задумчиво посмотрел на то, как тает в воздухе пущенное им колечко.

— Может, и нереально. Но газеты писали именно так. Сам Абдул-хан ничто из конфискованных ценностей вернуть даже и не пытался. Единственное, о чем он попросил генерала Гофмана, это оставить ему старинный перстень. И, узнав об этом, подданные эмира ежились от ужаса. Уж им-то было прекрасно известно: этот перстень стоит больше, чем все сапфиры и бриллианты мира.

— Почему?

— Читали в детстве сказку про старика Хоттабыча?

— Конечно.

— Помните, чем был запечатан кувшин, в котором томился Хоттабыч.

— Э-э-э…

— Он был запечатан перстнем Сулеймана ибн Дауда. Проще говоря, библейского царя Соломона, который построил в Иерусалиме знаменитый Храм.

— Чем же он знаменит?

— Не перебивайте, пожалуйста. Я все расскажу по порядку. До сих пор никто не знает, что находилось внутри этого Храма. Людям было запрещено туда входить. Но суть не в этом, а в том, что этот древний царь достиг такой мудрости, что мог повелевать даже джиннами и ифритами. Свой перстень с выгравированным на нем заклинанием он подарил царице Савской, та передала его своему сыну, тот своему, а поскольку род бухарских эмиров восходил напрямую как раз к царице Савской, то Абдул-хан мог считаться законным обладателем древней реликвии.

— Интересно было бы узнать, как этот перстень выглядел.

— Ничего особенного. Просто золотое, тяжелое кольцо с зеленоватым камешком. На камне было вырезано несколько строк старинной арабской вязью.

— И что этот перстень давал своему обладателю?

— В Бухаре говорили, будто перстень давал множество преимуществ. Неуязвимость от ударов молнии. Бешенную мужскую потенцию. Невосприимчивость к ядам. Но главное, — волшебную способность одновременно бывать в разных местах. В двух, а может быть, даже трех или четырех местах одновременно. И до тех пор, пока Абдул-хан носил древний перстень на руке, жители Бухары даже и не помышляли о том, чтобы ослушаться его приказов.

— Что же с этим эмиром было дальше?

— Дальше эмира привезли в Петербург и объявили, что отныне он будет жить тут. Перед тем как навсегда покинуть Бухару, Абдул-хан повелел жителям собраться на главной площади и объявил: какое-то время они не смогут его видеть, а потом увидят снова, и воистину приход его будет грозен.

— И вы думаете, весь бред, который несут эти ребята, как-то связан с древней легендой?

— Понятия не имею. Вы спросили меня, о каком эмире может идти речь, и я просто ответил.

Стогов докурил сигарету, бросил окурок на пол, и наступил на него ногой.

— Я ведь не милиционер. Всего лишь консультант милиции по вопросам, в которых она не сильна.

Миграционный офицер покачал головой. Потом развернулся и ушел к себе за столик. Минуту спустя он уже орал на очередного бедолагу.

Осипов спросил:

— Может, теперь осмотрим место самого убийства?

— А может, ты один туда сходишь?

— Хватит капризничать. Осмотрим труп, и, возможно, майор отпустит нас обратно в отдел. И мы по дороге куда-нибудь заскочим.

— Зачем в деле о простреленной голове консультация искусствоведа? Или голову прострелили как-то особенно художественно?

Они все равно вышли из зала, пару раз поднялись по лестнице, пару раз спустились обратно, а когда Стогов окончательно потерял ориентацию, вышли, наконец, к нужному кабинету.

Старый канцелярский стол. На полу перед столом лицом вниз лежал здоровенный труп. За самим столом восседал их непосредственный начальник, грозный товарищ майор. Вдоль стен было расставлено несколько стульев. На одном сидела зареванная, с размазанной по щекам тушью молодая узбечка. Довольно хорошенькая. Напротив, у окна, двое милиционеров в форме придерживали за плечи парня, похоже, что русского. Тот смотрел в пол и покусывал губы.

Майор как раз заканчивал первичный допрос и заполнение бумаг. Войдя в кабинет Стогов кивнул и молча сел на свободный стул. Узбечка (подумал он) — это, наверное, дочь застреленного работорговца, а парень — тот самый стрелок, которого, по словам Осипова, взяли со стволом в руках.

— Давайте еще раз, — говорил майор. — Труп вы обнаружили первой, так?

— Так.

— Зашли в кабинет и обнаружили тело вашего отца лежащим на полу, так?

— Так.

— Но самого выстрела вы не слышали, да?

— Да.

— Как далеко вы были от кабинета, когда прозвучал выстрел?

— Нет.

— Что «нет»?

Узбечка плакала и не отвечала. Майор вздохнул и попробовал зайти с другого конца:

— Вы понимаете по-русски? Если хотите, я могу вызвать переводчика.

— Нет… понимаю… не нужно переводчика…

— Повторяю вопрос: где вы были, когда прозвучал выстрел?

— Там.

— Где «там»? В коридоре?

— Да… в коридоре… вот там была.

— Вы услышали выстрел и сразу зашли в кабинет?

— Нет.

— Что «нет»? Не сразу? Или не зашли?

Узбечка продолжала плакать, размазывая тушь по щекам. Майор откинулся на спинку стула.

— Вы видели, как этот человек выходил из кабинета?

— Он не выходил из кабинета.

— Не выходил?

— Его тут не было.

— Как это не было? Давайте тогда еще раз вместе посмотрим видеозапись.

На столе перед майором стоял ноутбук. Модель была старенькая, корпус обшарпанный, а внутри что-то натужно гудело. Майор пощелкал клавишами, развернул ноутбук так, чтобы узбечке было видно, и нажал кнопочку «Play». Монитор был небольшой, и, чтобы хоть что-то рассмотреть, Стогов наклонился вперед.

Запись была мутная, явно с камеры наблюдения. Наверху едва заметно тикала строчка тайм-лайна. Повернута камера была не очень удобно, но главное сомнений не вызывало: это был тот самый кабинет, в котором они сейчас находились, а за столом сидел пока что вполне себе живой работорговец. Вот он что-то пишет. Снимает трубку стационарного телефона, говорит пару фразу. Передвигает на столе бумаги. Поднимает голову и смотрит на что-то за границей кадра. Потом встает и делает шаг навстречу невидимому визитеру. Лицо у него крайне недовольное, кулаки сжаты. Гкубы быстро шевелятся: мужчина, похоже, в ярости что-то кричит. Мгновение спустя с той стороны, куда он смотрит, появляется человек. Сомнений нет: это тот самый русский парень, которого теперь за плечи придерживают двое милиционеров. Хозяин кабинета продолжает орать, посетитель что-то ему отвечает. После чего работорговец бросается на него с кулаками, а парень достает из-под мышки пистолет и стреляет ему ровнехонько в середину лба. Тот навзничь рушится на пол. Не глядя в его сторону, визитер разворачивается и уходит. Еще семь с половиной минут спустя (майор прокручивает запись в убыстренном режиме, цифры на тайм-лайне бешено вертятся) дверь открывается, и в кабинет входит узбечка.

Выключив запись, майор развернулся к парню:

— Желаете что-либо заявить?

Тот только покачал головой.

— Может быть, рассказать, почему именно вы застрелили этого гражданина?

— Повторяю еще раз: я его не убивал.

— Даже не смешно. На записи четко видно, что вы выстрелили ему в голову, а вы утверждаете, будто этого не делали. Как вы думаете, кому больше поверит суд?

Парень только пожал плечами:

— Жаль, что вы упорствуете. Если бы мы оформили ваши показания прямо сейчас, то это могло бы быть расценено судом как смягчающее обстоятельство.

— Но я действительно этого не делал.

Неожиданно перестав плакать, узбечка подняла лицо:

— Правда.

— Что «правда»?

— Все, что он говорит, — правда. Он не стрелял. Стрелял не он. Это не он сделал.

Узбечке хотелось объяснить… рассказать, что все было не так, как кажется этим незнакомым и страшным русским… она поднимала тоненькие руки, открывала рот, но все путалось в голове, и единственным, на что она могла смотреть, был ее мертвый отец, лежащий на полу… ее грозный отец, которого она всегда до дрожи боялась… они не обращают внимания на его тело… ведут себя так, будто здесь нет никакого мертвого тела… а ведь оно есть, вот оно… даже мертвый он пугал ее до обморока… короче, так ничего и не сказав, она лишь всплеснула руками и снова заплакала.

Майор встал и тихонечко хлопнул ладонью по столу.

— Короче так. Вы, девушка, можете идти, вам еще позвонят. Этого, — кивнул он милиционерам в форме, — будем оформлять в СИЗО. А ты, — перевел он глаза на Осипова, — запускай сюда экспертов. Я отвезу задержанного в отдел и часа через два вернусь. Надеюсь, к этому времени все бумаги будут оформлены. Вопросы?

Тон майора, как обычно, не допускал никаких возражений. Именно таким тоном он обычно и общался с окружающим миром. Когда за ним закрылась дверь, Стогов с Осиповым посмотрели друг на друга тоскливыми взглядами. Перспектива отправиться в любимое кафе откладывалась до самого позднего вечера. О том, чтобы заполнить все необходимые бумаги за отведенные два часа, не могло быть и речи.

— Пиво, — задумчиво сказал Осипов.

— Что «пиво»?

— Четыре буквы, а как много смысла. Зови экспертов, будем оформлять бумаги.

Дальнейшие действия были известны им обоим на много ходов вперед. Дактилоскопист, баллистик, несколько медиков и сотни исписанных страниц отчетов. Стогов тяжело вздохнул и отошел к стене, а эксперты, разбившись на несколько групп, начали осмотр места преступления.

(Что, черт возьми, творится со мной последние годы?

Наша жизнь — это ведь всего-навсего определенное количество времени. Не очень большое: лет шестьдесят или около того. Три тысячи недель…. Полмиллиона часов… миллиард с чем-то секунд…

Когда придет моя пора умирать, я оглянусь на эту свою жизнь и единственное, что увижу, — такие вот обшарпанные кабинеты… пахнущих тиной и отчаянием людей… и самого себя, вечно чего-то ждущего… вечно посматривающего на часы.

Ждущего, пока кончится осмотр места происшествия и можно будет уйти домой… ждущего, пока кончится утро и наступит вечер, чтобы заняться тем, чем давно хочется… уже весной мы ждем Нового года, уже зимой — летнего отпуска… Жизнь состоит всего-навсего из миллиарда секунд, и большую часть этих секунд мы чего-то ждем… а потом этот миллиард просто заканчивается)

Он полез в карман за сигаретной пачкой. Прямо у его ног двое милицейских медиков в белых (не очень белых) халатах заполняли протокол. Медики были молодые и почему-то веселые. Один осматривал убитого работорговца и громко диктовал второму, что именно тот должен писать.

— Дата, время. Записал?

— Записал.

— Наружный осмотр проводит судмедэксперт Литовченко. На полу лицом вниз лежит тело мужчины. Записал?

— Записал.

— Рост высокий, очевидно за метр восемьдесят. Толстый, лысый, э-э… что еще? Визуально одна нога, похоже, короче другой. Записал?

Стогов забыл про дымящуюся в руках сигарету и стал прислушиваться к их разговору. Одна нога короче другой?

— Переворачиваем тело лицом вверх. Лицо одутловатое, борода рыжая. Похоже, крашеная. Что это у нас? Ага! Отрублен кончик носа. Но это старая травма.

Рукой в резиновой перчатке медик приоткрыл убитому рот.

— Зубы в порядке, но с характерными особенностями. Успеваешь писать?

— Не так быстро… «…особенностями». Что дальше?

— Имеется ярко выраженная люпостоматия.

— Как это пишется?

— Лю-по-сто-ма-ти-я. «Люпус» — волк, «стома» — зуб. Означает, далеко выдающиеся верхние клыки с обеих сторон рта. Записал?

Стогов не мог поверить тому, что слышал. Больше не обращая внимания на медиков, он подошел к лежащему на полу телу, присел рядом. Левая рука у застреленного узбека неудобно подвернулась под спину. Ухватившись за рукав, Стогов выдернул руку. Сидеть на корточках было неудобно, он чуть не упал. Тело начало коченеть, двигалось плохо, а рука на ощупь была, как ветка дерева, — твердая, неподатливая. Молодые медики смотрели на него и хмурились.

Не обращая на них внимания, Стогов разогнул скрюченные пальцы убитого. То, что он искал, отыскалось на указательном пальце правой руки: старинное кольцо. Золотое, тяжелое, с зеленоватым камешком. На камне было вырезано несколько строк арабской вязью.

3

Рассказывают далее, что, прогуливаясь за городскими воротами, Фатима смотрела, как слуги ее отца сдирали шкуру с барана, чтобы нажарить мяса для угощения прибывших на праздник. Прилетел тут ворон и стал пить пролившуюся на белый песок пустыни кровь.

И тогда красавица сказала:

— Сижу одна целыми днями, а молодость моя проходит. Желала бы я полюбить такого человека, у которого будут эти три цвета: щеки, как кровь, волосы, как ворон, тело, как белый песок!

Оторвавшись от разделки туш, сказали слуги ее отца:

— Счастье и удача тебе, дочь эмира, ибо близко от тебя такой человек. Видели мы, что нынче утром вошел в город юноша, так вот он красавчик, каких поискать, и все, что только что тобой перечислено, у него воистину есть.

Девушка ответила:

— Не буду я здорова, пока не увижу его!

Быстрее исполнилось ее желание, чем могла представить себе Фатима. Вернувшись во дворец отца, она вышла на балкон, чтобы поприветствовать собравшихся на празднество гостей, и, кинув взгляд на площадь, сразу увидела того, о ком ей было сказано. Воистину ас-Сакалиба был еще краше собой, чем она могла подумать, слушая тех, кто видел его.

Выскользнув незаметно из дворца, девушка дождалась, пока он посмотрит в ее сторону, и улыбнулась ему.

— Красива юная верблюдица, что прогуливается возле нас, — удивился ас-Сакалиба.

Фатима ответила:

— Верблюдицы хороши, коли есть на них юные бактрианы.

— Рядом с тобой бактриан, каких поискать: твой отец, эмир этого города, который поклялся сшить себе плащ длинной в двенадцать локтей из бород обезглавленных врагов, а пока длина этого плаща лишь девять локтей.

— До сей поры равный тебе не входил в ворота этого города, и никто никогда не смотрел на меня так, как смотришь ты сейчас!

— Отведу взгляд, ибо борода у меня лишь пробивается и даже на плащ для твоего отца вряд ли сгодится.

— Ты отказываешься от меня?

— Воистину так! — ответил опечаленный ас-Сакалиба, развернулся и отправился искать в городе место для ночлега, да только что могут поделать влюбленные, если сердце начинает диктовать им, как быть? Следующим утром он проснулся от того, что в его мире теперь было два солнца, и если одно блистало на небосводе, то другое, еще более золотое, покоилось на подушке рядом с его собственной головой. Воистину больше не беспокоился юный ас-Сакалиба о том, что может с этой головой расстаться!

Музыканты били в бубны и дули во флейты, веселый праздник шел своим чередом, а на столы перед прибывшими выставлялись все новые кушанья, но чего стоит угощение, если не сопровождается оно приятной беседой и обменом новостей? И вот по рядам рассевшихся вокруг столов гостей уже поползла, будто степная гадюка, сплетня о том, что не свободно сердце дочери эмира, и что неспроста так довольно улыбается лишь накануне прибывший в город красавец ас-Сакалиба. Вползла эта гадюка и в уши грозного Сейфа ад-Даулы, хотя уж этого-то влюбленные хотели меньше всего.

Почернел лицом Сейф ад-Даула, лег на свое ложе, застеленное шкурами барсов и ланей, и приготовился умирать. Плач и воздыхания пронеслись над песками, хотя своим приближенным эмир велел не говорить ничего гостям, дабы не испортить им праздник, на который они собрались.

Только и повторял Сейф ад-Даула:

— Дочь моя! Дочь моя! Для того ли я растил тебя, чтобы теперь слышать о тебе такое? Глаза твои, Фатима! Шея твоя гордая, будто у лебедей, которые не водятся в нашем оазисе, и являются лишь в миражах, что видят караванщики за миг перед гибелью от жажды! Завтра я произведу справедливый суд: поставлю дочь перед священным камнем, именуемым «Нелживый», и заставлю ее дать присягу. Поразит ли ее молния с небес, не поразит ли, в любом случае, узнаю правду. И если выяснится, что сплетня правдива, оба умрут: и ас-Сакалиба, и отдавшаяся ему моя дочь!

Воистину кончилось бы все не просто плохо, а наихудшим из возможных способов, но не таковы были влюбленные, чтобы отказаться от своего счастья. Тем же вечером Фатима велела передать избраннику, чтобы он ждал ее на берегу арыка, снабжавшего оазис водой, но не в своем обычном виде, а изменив обличье. Выполнил ее просьбу ас-Сакалиба и явился в назначенное место, изменив внешность.

Он встал на берегу, а Фатима в сопровождении служанок несла пирующим гостям очередную порцию угощений, ибо существовал в том городе обычай, согласно которому на третий день пира именно дочь эмира должна была угощать гостей. Пытаясь перейти через арык, Фатима оступилась, начала падать и крикнула юному ас-Сакалиба:

— Друг! Подойди поближе и помоги мне!

Юноша схватил ее за руки, но не удержался и грохнулся на землю, не выпуская ее из объятий. Увидев это, все гости вскочили с мест и бросились к ним, но ас-Сакалиба успел ускользнуть, скрыться, а потом переоделся и вернулся на главную площадь. Никто его так и не узнал.

4

Вторник, 17 октября, 15:07

Часов около трех Осипов вытащил из кармана телефон, посмотрел, сколько времени, и сказал, что сил его больше нет тут находиться. Стогов, последние полтора часа тупо просидевший на подоконнике, воодушевился:

— И?

— Да нет. Я не в том смысле.

— А чего? Тут наверняка есть какое-нибудь кафе. Добежали бы, и вернулись.

— Не успеем. Майора дожидаться все равно придется.

— Тогда что?

— Может, просто выйдем на улицу? Выкурим по сигарете?

— Зануда ты, — сказал Стогов, но на улицу выйти согласился. Все лучше, чем скучать в тесном кабинете.

Миграционная служба, похоже, закончила заполнять свои бумаги. Может, они быстрее работали, а может, их начальство просто не требовало от подчиненных такого количества отчетов. Офицеры в штатском, перепрыгивая через лужи, грузили в багажники своих дорогих авто картонные коробки с документацией, сотрудники помладше руководили посадкой задержанных в автобусы. Гастарбайтеры не спорили. Когда им велели ждать, садились на корточки и ждали, когда приказывали лезть в автобус, послушно лезли.

— Глупостями мы с тобой занимаемся, — сказал Осипов.

— В смысле?

— Сидим, бумажки из папки в папку перекладываем.

— Во! — обрадовался Стогов. — Так ведь и я об этом! Пошли уже, а?

— Да я не в этом смысле. На самом деле мне еще год назад предлагали к этим мигралам переводиться. А я чего-то ступил, не стал рисковать. А то давно бы уже на Range Rover’е ездил.

— Всем, кто переводится в миграционную службу, Дед Мороз сразу присылает по Range Rover’у?

— Не помню, я говорил, что у меня брат занимается строительным бизнесом? Он рассказывал, как там все устроено. Когда строительная фирма получает подряд, то первым делом прикидывает, сколько рабочих ей понадобится. Они переводят бабки работорговцу, чтобы тот навербовал по кишлакам нужное количество рабочих рук. И знаешь, куда работорговец девает эти бабки?

— Ну, куда? Наверное, выплачивает рабочим.

— Половину суммы работорговец сразу забирает себе, а половину засылает мигралам. Понимаешь? Там даже на улицу выходить не нужно: портфель с деньгами тебе прямо в кабинет принесут.

— Ты бы смог взять эти деньги?

— А ты бы не смог?

Стогов еще раз посмотрел, как в автобусы грузят бессловесных рабочих. Эти смуглые парни никому не нравятся. Когда в пятимиллионный город приезжает миллион людей, живущих по совершенно иным правилам, что тут может понравиться? Хотя с другой стороны, сами-то гастарбайтеры тоже не в восторге от переезда. Живут они тут в грязи, питаются растворимой лапшой, зарабатывают меньше $200 в месяц. Даже крысы в Петербурге живут комфортнее, чем эти люди. Для них тут все чуждое: и климат, и язык, и люди. Но все это не важно. Переезд не нравится горожанам, и точно так же не нравится приезжим. Зато он нравится тем, кому прямо в кабинет приносят портфели с бабками. Молодым ребятам в отутюженной форме. Смуглые люди и дальше будут ехать с юга на север, чтобы вести тут, на севере, жизнь рабочей скотины. А их ровесники из просторных кабинетов будут и дальше покупать себе красивые машины Range Rover. Изменить тут все равно ничего нельзя.

Осипов открыл было рот, чтобы дорассказать насчет нюансов работорговли, но тут из-за поворота показался, наконец, их майор. Куртка у него была насквозь мокрая, а выражение лица не обещало ничего хорошего. Вместо «Здрасте» он спросил, все ли они успели оформить? Осипов ответил, что почти все. Майор стряхнул капли с одежды и вытер лицо носовым платком. Осипов помолчал, а потом подхалимски поинтересовался:

— А как вы, товарищ майор? Задержанный признался?

— Нет.

— Нет?

— Уперся, как баран. Утверждает, что в момент убийства сидел в кафе на соседней улице.

— Кто он вообще такой, этот парень?

— Какой-то деловой партнер убитого. Как я понял, работал в строительном бизнесе. Имел с погибшим какие-то общие темы. Последнее время вроде как ухаживал за его дочкой. Имел с ней, типа, романтические отношения.

Стогов с Осиповым разом задрали брови:

— С узбечкой?

— Сам удивляюсь. Но этот факт все как раз подтверждают. Что-то у них там было. Вроде как даже серьезно. А папа был категорически против. Вот, между прочим, и мотив.

Стогов автоматически полез в карман за новой сигаретой. Рыдающая девушка из кабинета запомнилась ему плохо. Осталось лишь общее впечатление: тоненькая, с круглым лицом, волосы заплетены в косу. Никогда в жизни он не слышал, чтобы кто-нибудь из его знакомых имел отношения с узбекскими барышнями.

— И какой теперь, товарищ майор, план?

— Зайду в кафе. Спрошу на всякий случай, вдруг его там действительно кто-нибудь видел. Вы, если закончили наверху, можете пройти со мной.

Прежде чем выйти под дождь, Стогов накинул на голову капюшон. Помогло это плохо: куртка все равно почти сразу промокла, а по лицу все равно стекали капли дождя. Свернув за угол, они действительно почти сразу уперлись в вывеску «Дастархан». В осеннем Петербурге темнеет рано. А тут еще эти дожди. Фонари на улице горели тускло и почти не давали света. Вымокшие фасады домов казались грязными. На их фоне ярко освещенное заведение выглядело оазисом уюта. Надпись в стеклянной витрине обещала плов, самсу, люля и разливную водку. Последний пункт заинтересовал Стогова особенно.

Прежде чем войти внутрь, майор задрал голову и долго осматривал фасады домов.

— Вон она. А вон там, похоже, еще одна.

Осипов тоже успевший прочитать про водку, переминался с ноги на ногу и не понимал, о чем речь:

— Вы о чем, товарищ майор?

— Видишь камеру наружного наблюдения?

— Где?

— Вон та снимает перекресток. А вот эта — начало проспекта. Да вот же! Куда ты смотришь! Видишь ее?

— А! Теперь вижу.

— Здесь мы разделимся. Ты сейчас сходишь позвонить на пульт и запишешь сегодняшние коды доступа. А мы со Стоговым подождем тебя здесь, понял? Ноутбук у меня с собой. Вопросы?

Вопросов у Осипова было много. Но задавать их он не стал. Если бы взглядом можно было убивать, жизнь майора оборвалась бы прямо на пороге кафе. Полшага не дойдя до вожделенной барной стойки, Осипов развернулся и ушел добывать видеозапись. А майор со Стоговым прошли внутрь кафе.

Кафе было не то чтобы из приличных, но и не совсем дыра. По крайней мере, фантазии на то, чтобы нарядить бармена в чалму и расшитую азиатскую жилетку, хозяевам хватило. Посетителей в кафе не было ни единого человека. Бармен попробовал было улыбнуться долгожданным гостям, но майор сразу расставил приоритеты:

— Мы из милиции. Хозяину скажешь, что кафе закрыто. И принеси кофейку.

— Почему это кафе закрыто?

— Сейчас я вот этой авторучкой выколю тебе глаз.

— Вам эспрессо или американо?

— Все равно. Главное, побыстрее.

Бармен уплыл готовить кофе, а майор расстегнул куртку и плюхнулся за столик.

— Чучело, блин, нерусское! Вот скажи мне, консультант, откуда их столько в нашем городе?

Стогов усмехнулся. За все те месяцы, что он проработал под началом майора, ни разу они не оставались вот так — с глазу на глаз.

— В нашем? Вы родились в Петербурге?

— Я-то? Нет, я родился не здесь, а на Волге. Но, согласись, между мной и этими смуглыми ребятами есть некоторая разница.

— И в чем она состоит?

— Хамишь? Зря.

Стогов разглядывал стоящую на столе пепельницу. Она была дешевая, с отбитыми краями.

— Ты же, консультант, понимаешь: есть мы и есть они. Мы можем не нравиться друг другу, но если мы не будем друг друга поддерживать, они захватят все. Согласен?

— Нет.

— Нет? А с чем тут можно не согласиться? На свете есть люди, а есть как бы не совсем люди. Не очень гуманно, но иначе все равно не бывает. И если мы, люди, не будем бороться за место под солнцем, не-совсем-люди у нас его отнимут.

Бармен принес кофе и молча поставил его на стол перед майором.

— Приятного аппетита. Что-нибудь еще?

— Крути педали, пока не дали!

Бармен уплыл назад за стойку. На тон майора он не обратил никакого внимания. Стогов проводил его взглядом.

— Вы действительно уверены, что «люди» — это именно вы?

— Все-таки хамишь? Ну-ну…

Стогов поднял на него глаза. Молодой, энергичный, с четко очерченной линией рта и аккуратно подстриженными височками. Наверное, нравится женщинам. Ему, Стогову, майор не нравился совсем.

— Вам правда хочется об этом поговорить?

— Если честно, мне хочется поговорить с тобой совсем о другом. Именно для этого я и попросил Осипова оставить нас вдвоем.

— Ну так и поговорите, о чем хочется. К чему эти экзистенциальные обобщения?

Майор отхлебнул кофе и тоже посмотрел на Стогова. Небритый, с нездоровым цветом лица, черт знает во что одетый. Трудно поверить, что еще неделю назад этот парень вызывал в нем лишь неконтролируемое раздражение. Потому что теперь майор смотрел на него совсем иначе. Ему было бы трудно объяснить, как именно, но иначе.

Этот их разговор все равно должен был когда-то состояться. И, в общем-то, неплохо, что начался он именно сегодня. Но с чего начать, майор все равно так и не придумал.

— Прекрасный кофе, — сказал он. — Ты не хочешь?

— В это время суток я предпочитаю уже другие напитки.

Майор вытряхнул из рукава часы.

— А сколько там? Да, действительно. И с каких напитков ты обычно начинаешь?

5

Вторник, 17 октября, 16:58

Снаружи на них смотрел человек. Лица его было не разглядеть, а на правой руке не хватало указательного пальца. Вернее, одна фаланга все-таки сохранилась, но вот двух верхних фаланг у пальца не было. Встать человек постарался так, чтобы не бросаться в глаза, и теперь разглядывал этих двоих, сидящих за столиком и о чем-то вполсилы разговаривающих. Они его не видели, зато он видел их прекрасно.

Он медленно подносил к губам сигарету, глубоко затягивался, а потом не торопясь выпускал дым. Все это уже было, — думал он. Один раз он уже вот так же разглядывал сидящего за столиком кафе Стогова. В тот раз стрелок промахнулся, — первый и единственный раз за всю карьеру. Нелепая случайность, — пуля прошла в сантиметре от стоговской головы. Брызнули осколки стекла, витрина рассыпалась на миллион искрящихся капель, пуля ушла в пол. Вечно пьяный парень, который должен был умереть в тот дождливый вечер, остался жив.

Что ж, стоя на пустой улице и снова глядя сквозь забрызганную витрину на Стогова, он склонен был думать, что все обернулось как нельзя лучше. Даже тот досадный промах. Потому что сегодня живой Стогов ему нужнее, чем мертвый. И вообще: в тот раз никто, похоже, так и не понял, что это была именно пуля. Решили, что просто треснуло стекло. Даже догадливый Стогов ничего, похоже, не заподозрил. Да и как бы он заподозрил, в том-то состоянии, в котором он тогда пребывал?

Если бы Стогова нужно было застрелить сегодня, стрелок бы не промахнулся, уж это точно. И он, и майор отлично смотрелись за столиками совершенно пустого узбекского кафе. Бах! Бах! — два выстрела, два трупа… и растерянный бармен в чалме еще долго пытался бы сообразить, что именно в таких ситуациях положено делать. Но сегодня стрелка не было. Выстрелы прозвучат, обязательно прозвучат… но не сейчас. Пока что эти двое могут спокойно беседовать дальше.

Он достал из кармана телефон и набрал номер.

6

Вторник, 17 октября, 16:58

У майора зазвонил телефон. Звонил Осипов. Майор нажал кнопочку «Dial» и сказал «Алло!». Стогов протянул руку и вытащил из пачки сигарету.

— Алло! — повторил майор.

— Товарищ майор? Это Осипов!

— Слышу тебя, докладывай.

— Все в порядке. Я съездил на пульт, ГИБДДшники дали код доступа. Запишете?

— Сейчас погоди.

Майор достал из сумки свой старенький ноутбук, пощелкал клавишами, отыскивая сайт службы дорожного наблюдения.

— Ага, есть. Диктуй.

Осипов продиктовал двенадцатизначный номер.

— Есть. Я зашел.

— А мне что делать, товарищ майор? К вам ехать?

— Не нужно. Давай сразу в отдел. Мы будем там минут через сорок. Подъедешь, допросим этого, задержанного.

Осипов сказал «Хорошо» и повесил трубку. Стогов пододвинулся так, чтобы видеть монитор. Все камеры наблюдения в городе соединены в большую сеть, которую контролирует дорожная полиция. Миллионы гигабайт, поступающие с тысяч камер, хранятся на сервере дорожной полиции. Если тебе известен ежедневно обновляемый код, ты просто заходишь, отыскиваешь нужную камеру и смотришь все, что камера смогла записать. После того как несколько лет назад эта система, наконец, заработала, жизнь оперативников стала прекрасна и беззаботна. Как если бы раньше у них было только два глаза, а теперь удалось отрастить еще несколько тысяч. Щелчок клавиатуры, и можешь посмотреть, что происходило в любой момент в любой точке города.

Отыскав-таки нужную камеру, майор спросил:

— Ты не помнишь, во сколько застрелили нашего узбека?

— Помню: без двадцати десять по тайм-лайну на камере наблюдения.

— Да? Тогда мы посмотрим, что именно происходило вокруг кафе за час до выстрела.

Майор аккуратно вбил в окошечко поиска «8:40» и нажал клавишу «Play». На экране появилась та самая улица, которую они видели за окном. Вход в кафе был виден отлично. В нижней части монитора скакали секунды, но больше на картинке ничего не менялось. Пустая улица, ни единого прохожего, нудно моросящий дождь. Когда прошло несколько минут, смотреть надоело, и майор все-таки нажал «Ускоренное воспроизведение». Ничего не изменилось даже и после этого. Разве что светать стало немного быстрее.

— Стоп! Кажется вот он!

Из-за угла появился неторопливый пешеход. Чуть ли не первый за все утро. Майор нажал на паузу и, наклонившись поближе к экрану, внимательно его рассмотрел. Сомнений не было: по улице шагал тот самый парень, которого сегодня утром они видели в кабинете убитого работорговца. Та же куртка, те же дорогие ботинки, та же кривоватая усмешка на лице.

— Это он?

— К бабке не ходить!

— Смотрим дальше.

Майор снова нажал на «Play». Наклонившись к самому монитору, они смотрели, как парень зашел внутрь кафе. Сквозь стекла витрин было видно, как он сел у самого окна (будто специально, чтобы не исчезать из поля зрения камеры), долго пил принесенный барменом кофе, долго разговаривал по мобильному телефону.

Потом он, наконец, встал, положил на стол несколько купюр и вышел из кафе на улицу. Засунув руки глубоко в карманы, он несколько секунд постоял в дверях, а потом шагнул прямо под дождь. Но прежде чем сделать шаг, скосил глаза и посмотрел прямо в объектив камеры. Стогову даже показалось, будто он успел усмехнуться.

— Стоп! Можно немного назад?

Картинка начала двигаться в обратном порядке. Парень вытащил ногу из лужи и спиной переместился к двери кафе. Майор снова нажал на паузу. Сомнений не было: парень отлично понимал, что его снимает камера и, глядя прямо в нее, нахально усмехался.

— Во сколько ты говоришь, застрелили узбека?

— По тайм-лайну камеры, которая снимала кабинет, в девять часов сорок минут. Ну, и сколько-то там секунд.

Оба они одновременно опустили глаза в левый нижний угол монитора. Цифры показывали ровно девять часов сорок минут и сколько-то там секунд.

Майор откинулся на спинку дивана.

— Ты когда-нибудь о таком слышал?

— О каком?

— Чтобы человек был способен одновременно оказываться сразу в двух разных местах?

Ответил Стогов не сразу. Но все же ответил:

— Знаете, товарищ майор, вообще-то слышал. Но только, пожалуйста, не спрашивайте меня, где именно, ладно?

— Почему? — удивился тот.

— Боюсь, мой ответ вам не понравится.

7

Вторник, 17 октября, 20:19

— Фамилия, имя, отчество?

— Головачев Михаил Сергеевич.

— Возраст?

— Двадцать шесть лет.

— Семейное положение?

— Холост. Хотя на следующей неделе должен был жениться.

Парень опустил глаза. На запястья у него были надеты наручники. Еще одними наручниками его браслеты были пристегнуты к столу. Вряд ли кто-то из присутствующих боялся, что парень сбежит или бросится на милиционеров. Пристегнули его вовсе не поэтому.

Майор не уставал повторять подчиненным: задержанный сразу должен понять, — прежняя жизнь для него осталась в прошлом. Теперь с ним будут происходить лишь самые ужасные ужасы. В этом новом мире возможно все… даже самое страшное… даже то, что прежде казалось ему невозможным… даже его собственное тело больше ему не принадлежит. Его можно наручниками пристегнуть к столу, и задержанный станет сидеть не в той позе, в которой ему удобно, а скрючившись, неловко изогнувшись.

— Это полезно, — говорил майор. В такой позе они куда как искреннее отвечают на вопросы.

— Я буду задавать вам вопросы, а вы отвечайте на них как можно правдивее. Это в ваших интересах, понимаете?

— Да, понимаю.

— Тогда приступим?

— Хорошо. Давайте приступим.

На самом деле в интересах задержанного было бы вообще не отвечать на вопросы, которые задавал ему майор. В большинстве случаев, если задержанный на допросе молчал и отказывался отвечать, то после допроса им приходилось просто отпустить его и извиниться. Да только никто из попадавших в этот кабинет подобных тонкостей обычно не знал. Им казалось, будто милиционеры и вправду способны смягчить их участь. И поэтому все они послушно отвечали на заданные вопросы. А по окончании беседы отправлялись в тюрьму.

— Что за отношения связывали вас с убитым?

— С Рашидом? Мы были с ним деловыми партнерами.

— Что конкретно это означает?

— Я работаю на довольно крупную строительную корпорацию. А он занимался рабочими.

— Занимался рабочими?

— Ну да. Для строительных работ нашей корпорации нужны люди. Он привозил рабочих из ближнего зарубежья.

— То есть он был работорговцем, а вы его заказчиком?

Парень усмехнулся. Даже несмотря на прикованные к столу руки, выглядел он все равно так, будто вел несложные бизнес-переговоры, сидя где-нибудь в лобби-баре. Сейчас контракт будет подписан, и он на дорогой машине уедет решать другие, более важные вопросы.

— Можно сказать и так. А можно посмотреть на это с другой стороны. Вы когда-нибудь были в Средней Азии? А я вот был. Работы там нет вообще. Никакой. Население целых государств просто выкинуто на помойку. Здоровые мужики целыми днями сидят по рюмочным и хлещут алкоголь. А мы все-таки худо-бедно предоставляли им возможность заработать. Пусть это небольшие деньги, и достаются они им большим потом, но других-то возможностей заработка у них все равно не было, понимаете?

Он помолчал и добавил:

— В любом случае, я никогда не относился к гастарбайтерам просто как к рабочей силе. Разве что, может быть, когда-то давно… Я старался видеть в них людей. Не приехавшие к нам руки, которые после поломки можно будет в темпе заменить новыми, а живых людей с конкретными проблемами.

(Первый раз он увидел ее, когда заехал подписать какие-то бумаги к Рашиду домой…

Тоненькая высокая девочка. Она не опускала глаза, как обычно их опускают женщины Востока, а смотрела прямо ему в лицо. Она чему-то рассмеялась, и он тогда удивился, какая длинная у нее шея.

Они даже не поговорили в ту самую первую свою встречу. Не перекинулись и парой слов. Осталась только картинка: стоящая в дверях по-европейски одетая красивая девочка с длинной шеей. Мог ли он представить, что всего неделю спустя она будет лежать, голая и такая желанная в его объятьях, а он лицом станет зарываться в ее черные волосы, целовать эту ее шею и осознавать, что так хорошо, как с ней, ему не будет уже ни с кем? Что он будет готов на все, лишь бы она и дальше так вот лежала рядом с ним?)

— Давайте перейдем к сегодняшнему утру. Камера наблюдения показывает, что приблизительно в девять часов сорок минут вы вошли в служебный кабинет пострадавшего и после небольшого диалога выстрелили ему в голову.

— Я уже говорил: в кабинете меня не было.

— Упорствуете? Зря. Камера четко зафиксировала все происходившее в кабинете. Хотите, покажу вам эти кадры еще раз?

— Не хочу.

— Кроме того, сотрудники убитого вами человека в один голос утверждают, что на это утро у вас была назначена встреча с ним.

— Как раз это я совсем не отрицаю. С Рашидом мы должны были встретиться. Только я немного опоздал. Зашел по дороге в кафе, выпить эспрессо. А когда поднялся к его кабинету, тут уже были ваши люди. Они, кстати, могут подтвердить, что на место преступления я пришел позже милиции.

Майор откинулся на спинку стула. Парень вел себя как-то слишком уж уверенно. Не просто пытался выгородить себя, придерживаясь заранее продуманной версии, а быстро и не задумываясь парировал любые вопросы.

Самое обидное, что все это было правдой. Сотрудники действительно подтверждали, что к кабинету с трупом он подошел не раньше, чем через двадцать минут после выстрела. И видеозапись из кафе действительно подтверждала, что во время выстрела он находился в нескольких кварталов от места преступления. Но как, черт возьми, быть со второй видеозаписью? Той, на которой четко видно: именно этот улыбчивый и уверенный в себе человек проходит в кабинет, говорит что-то не слышное смуглому работорговцу, а потом достает из-за пазухи пистолет и стреляет ему ровно в середину узкого лба?

— Не хотите говорить правду — не нужно. Давайте попробуем зайти с другого конца. О чем именно вы должны были поговорить с убитым?

— С чего вы взяли, что я не хочу говорить правду?

— Но вы же не признаетесь в убийстве, так? Хотя улик, указывающих на вас, в распоряжении следствия более чем достаточно.

— Нет у вас никаких улик.

— Почему вы так думаете?

— Потому что я действительно его не убивал. Я собирался жениться на его дочери. Вот вы стали бы убивать своего тестя? Вот и я бы не стал.

(Днем он делал все то же, что и всегда. Беседовал с бизнес-партнерами. Работал с документацией. Ездил на объекты. Обедал в дорогих заведениях. Даже не стал забрасывать тренажерный зал. Но теперь это была не настоящая жизнь. Это была тоненькая пленочка, под которой было скрыто то, что действительно важно.

Этой своей тайной он не мог поделиться ни с кем. Ни с родными, ни с коллегами, вообще ни с кем. Пару раз пробовал заговорить с теми, кого раньше считал друзьями. Но один из них вообще не понял, о чем речь, а второй по секрету сказал, что ему точно известно: узбечки устроены совсем не так, как белые женщины… как бы это поделикатнее?.. короче, у них там все идет не вдоль, а поперек, и при ходьбе громко чавкает… именно поэтому узбечки ходят такой семенящей походкой… Над этим рассказом все долго смеялись. Те, кого прежде он считал своими друзьями, громко ржали, а он смотрел на них, и в голове пульсировала только одна мысль: животные… это просто животные.

Встречаться часто не получалось. Зато каждую встречу он помнил до сих пор. Потом он подолгу перебирал в памяти все подробности этих встреч, будто скряга свои бриллианты.

Прежде он никогда не любил подолгу целовать женщин. Вовсе не этого он от них хотел. А с ней он готов был ночь напролет просто лежать в постели… кончиком языка щекотать ей мочки маленьких ушей… легонечко целовать маленькую и такую упругую грудь… проводил ладонью по ее бедру… такого, как с ней, у него не было ни с кем. Он вообще не думал, что так бывает.

Руки твои, Фатима… губы твои…

Если бы понадобилось умереть за тебя, я бы умер, Фатима…

Или убил бы).

— Так о чем вы собирались поговорить с убитым?

— О предстоящей свадьбе.

— Вы собирались жениться на его дочери?

— Да.

— А он был в курсе ваших отношений?

— Думаю, о чем-то догадывался. И точно их не одобрял. Женить сына на русской он, думаю, был бы не против. Но выдать за русского дочь — совсем иной разговор. Он не хотел для Фатимы такого мужа, как я.

— Давайте поговорим об этом поподробнее.

— Я понимаю, о чем вы. Со стороны вроде как вполне тянет на мотив. Восточный папаша заартачился, и я решил его убрать. Но, поверьте, это ложный след. Рашид был не тот человек, чтобы с ним нельзя было договориться. То есть он, конечно, был не в восторге от всего что происходило… а если бы ему стало известно, что я с Фатимой сплю, то, возможно, он и вообще закатил бы мне скандал. Может, даже сказал бы что-нибудь о своем знатном происхождении и об ущербе, который нанесен его чести. Но все это не повод хвататься за пистолеты.

— То есть вы признаете, что имели с дочерью убитого интимные отношения?

— А я этого никогда и не скрывал.

— Вам не кажется, что для мусульман это вполне тянет на мотив?

— Да при чем тут мои отношения с Фатимой? Может быть, он и не хотел, чтобы мы спали, но при чем тут убийство? Это ведь не он меня застрелил, а наоборот, кто-то выстрелил ему в голову. И потом, не та это публика, чтобы подозревать тут сицилийские страсти. Уж мне, офицеры, можете поверить. Узбеки ведь не кавказцы. Это древний и культурный народ. Они решают вопросы безо всяких лишних криков.

(Она закидывала свои длинные ноги ему на спину, обхватывала его, прижимала к себе как можно теснее… она кричала что-то на своем гортанном языке и задыхалась, и не могла насытиться им, и прижимала его все теснее к себе, будто боялась потерять… будто знала, что все это ненадолго… подозревала, что все равно скоро потеряет… а он обессилено отрывался от нее, ложился рядом… так, чтобы чувствовать запах ее чистого и такого красивого тела и слышать, как она шепчет его имя, повторяет его имя много-много раз… по-русски говорит, что станет любить его всю жизнь… никто другой не станет любить его так, как она… просто не сможет… его белые женщины, они вообще не знают, что такое любить… а она знает.

— Ты не бросишь меня?

— Конечно, нет! Зачем, Фатима?

— Не бросай. Я хочу, чтобы ты всегда был мой, хорошо? Я буду такой, как ты захочешь. Стану любой, лишь бы ты не уходил.

— Я не уйду Фатима.

— Правда? Не уходи. Никто не сможет тебя любить так, как я.

— Я не уйду. Мы всегда будем вместе. Уж я об этом позабочусь).

Осипов, которому опять выпало вести протокол, строчил уже восьмую страницу подряд, прекрасно понимая, что конца-края этой беседе не будет. На этот раз, похоже, ничего-то их майор не добьется. А Стогов сидел у себя за столом, молчал, вертел в пальцах дешевую прозрачную зажигалку, и непонятно было даже, слушает он или задумался о чем-то своем.

Только один раз он уточнил вдруг ни с того, ни с сего:

— А почему вы упомянули о знатном происхождении убитого? У него действительно было какое-то особое происхождение?

— А вы не знали? Рашид рассказывал эту историю каждому встречному. Мол, его прадедом был не хухры-мухры, а сам эмир бухарский. Знаете? На Петроградской стороне есть особняк, который так и называется «Дворец эмира Бухарского». Напротив него еще строят этот нынешний тоннель под дном Невы. Пару раз мы пили алкоголь, и могу сказать, что уже после первой рюмочки Рашид затягивал эту свою песню: вот оформит он все необходимые документы, и потребует, чтобы дворец вернули ему, как единственному законному наследнику.

— А он и вправду был наследник?

— Понятия не имею. Да мне, честно сказать, и наплевать. Эти восточные ребята любят хвастаться своими выдуманными предками. Кого ни спроси, — каждый минимум, бай. Непонятно только, почему при таких предках она работают на стройке и получают $100 в месяц.

Стогов выбрался из-за стола и прошелся по кабинету.

— Я ведь к чему спрашиваю? Мне кажется, что если подумать надо всем, что известно нам об эмире бухарском, то и нынешнее убийство станет куда как более понятным. А вы как думаете?

Прикованный наручниками к столу парень поерзал на стуле, пытаясь сменить позу, но сменить ее не смог и отвечать не стал. Просто посмотрел на Стогова внимательнее, а потом все равно снова опустил глаза.

— Вы вот, например, видели кольцо у него на указательном пальце?

Парень лишь хмыкнул:

— Разумеется! Этим кольцом он прожужжал мне все уши. Утверждал, что это подлинный перстень этой… как ее?

— Царицы Савской?

— Точно! И что с помощью этого перстня его предки были в состоянии повелевать джиннами и ифритами.

— А о том, что именно с помощью этого перстня последний бухарский эмир мог одновременно находиться сразу в нескольких местах, он вам не рассказывал?

— Не помню. Может, и рассказывал. Я в эти истории не особенно вслушивался. А почему вы спрашиваете?

— Потому что во всей этой истории с убийством именно это является главным вопросом. Как так вышло, что на записи из кабинета четко видно: в девять сорок вы находились там и выстрелили будущему тестю в голову, а на записи из кафе так же четко видно, как в то же самое время вы вовсе не махали пистолетом, а спокойно пили кофе?

Парень молчал и смотрел Стогову в лицо. Потом сказал:

— Это уж вам решать. Вы же милиционеры, а не я.

— Почему же обязательно нам? Давайте подумаем вместе: какие тут есть варианты? Неужели только мистика, связанная с кольцом царя Соломона и проклятьем эмира бухарского?

— Не знаю. Но похоже, только она. А к чему вы это?

Стогов встал ровно напротив него.

— Вы не понимаете? Я вот тоже долго всю эту историю не понимал. Пока не сделал очень простого умозаключения. Может ли человек одновременно находиться в двух местах? Нет, не может. А коли так, значит…

— Значит?

Стогов наклонился почти к самому уху прикованного парня и тихонечко сказал:

— Значит, это были два разных человека. Скажите, у вас есть брат-близнец?

8

Вот наступило утро и стало совсем светло. Рассказывал Ибн Шамим, со слов Йазирда бен-Сауда, которому передали знающие люди, что на следующее утро все жители города собрались на площади перед священным камнем аль-Мааса, что означает «Нелживый». Всем хотелось увидеть: как станет выходить из положения дочь их эмира, ибо что бы она ни сказала в ответ на вопрос, заданный ей суровым отцом, смерть ее в любом случае была неминуема. Признает, что лежала в объятьях юного путника ас-Сакалибы, — смерть ей! А не признает и солжет, — поразит ее молния с небес, ибо от начала времен никто еще не слышал, чтобы солгавший у священного камня ушел бы от заслуженной кары.

На балкон дворца вынесли мягкий диван, и вот на диване возлег сам Сейф ад-Даула. Чернокожие невольники опахалами разгоняли над его головой полуденный зной, а на пальце эмира поблескивал древний перстень, знак его непререкаемой власти. Вид у эмира был неприступный и грозный. Плащ, сшитый из бород его противников, ниспадал до самого пола. Эмир был полон решимости покарать дочь за ее поведение.

Покрутив усы, он произнес:

— Не приступить ли нам, достопочтенные, к тому, ради чего мы все здесь собрались?

Приближенные в ответ покрутили собственные усы и отвечали так:

— Отчего ж не приступить? Самое время, пожалуй, взять да и приступить.

— Тогда приведите сюда Фатиму, которая раньше считалась моей дочерью, но запятнала это звание и опорочила благородное имя нашей семьи.

Фатима вышла вперед.

— Знаешь ли ты, зачем мы тебя сюда позвали?

— Воистину нет о, отец мой!

— Не называй меня отцом, а называй меня эмиром, как и все жители оазиса, ибо твое поведение бросает тень не лишь на меня, но и на всех моих благородных предков!

Заломив руки, Фатима пала перед отцом на землю и заголосила:

— Откуда это?! Кто оклеветал меня, о отец мой?! Назови его имя, и я вызову его на благородный суд перед священным камнем! О, пусть нас рассудят!

Грозный и насупленный эмир еще раз покрутил свои пышные усы. Теперь он делал это менее уверенно, как раньше. О коварство женщин! Все-таки трудно мужчине не поверить той, кто смотрит на него умоляющим женским взглядом.

Подумав, он сказал:

— Хорошо, Фатима. Допустим, слухи, ползущие по городу, — только слухи. Но готова ли ты предоставить доказательства?

— Воистину, готова!

— Ты знаешь, что речь идет о проверке твоей честности перед священным камнем аль-Мааса, что означает «Нелживый», и что тот, кто осмелиться солгать, положив на него руку, тут же будет поражен молнией с небес?

— Воистину, это мне известно!

— Поступим же следующим образом. Снимите покровы, укрывающие камень, и пусть Фатима положит на него свою руку! Левую или правую — неважно, главное, чтобы ладонь была плотно прижата к камню.

Покровы были сняты, и Фатима приготовилась произнести торжественную клятву. Но уже открыв рот, она замялась и убрала руку с камня аль-Мааса, что означает «Нелживый».

И вскричал эмир:

— Ага! Не можешь поклясться! Так, значит, все-таки ты виновна?

— Нет, отец мой, которого я все равно буду называть отцом! Нет, о грозный, срезавший бороды себе на плащ с многих сотен голов! Не в этом дело.

— А в чем же, коварнейшая?

— Как я могу поклясться, что никогда в жизни не бывала ни в чьих объятьях, если все горожане видели, как вчера какой-то неизвестный человек уронил меня на землю и упал вместе со мной? Будет ли искренней моя клятва? Не поразит ли меня за это молния с небес, ведь слова мои будут неправдой?

Эмир нахмурился, но тут же перестал. Разумеется, визири докладывали ему о том, что случилось накануне, и что неловкого декханина, не сумевшего удержать падающую дочь эмира, так и не нашли. Поэтому он сказал:

— Это не страшно. Поклянись в том, что лишь этот человек сжимал тебя, лежащую, в объятиях, а больше никто!

— Клянусь!

— Точно?

— Воистину призываю в свидетели священный камень аль-Мааса, что означает «Нелживый»!

Все замерли. Много раз горожане видели, как произнесший ложную клятву у камня бывал поражен молнией. И они ждали: разверзнутся ли небеса и теперь? Но они не разверзлись. И Фатима избежала гибели, а эмир избежал позора.

9

Вторник, 17 октября, 23:47

Голос в динамиках объявил, что поезд прибыл на станцию метро «Маяковская». Стогов захлопнул книжку, сунул ее подмышку и вышел из вагона. Это был длинный день, и он подходил к концу. Над проходом, ведущим к эскалатору, висели электронные часы. Стогов посмотрел на большие светящиеся цифры и засунул руки поглубже в карманы. Чтобы закончиться окончательно, дню оставалось протянуть меньше пятнадцати минут.

Поднимаясь из метро, он по инерции пытался считать фонари, освещающие эскалатор, но на восьмом сбился. Вчера он сбился на девятом, а позавчера на седьмом. Здесь, на «Маяковской», жила девушка, в квартире которой он жил уже почти неделю. Если быть точным, то сегодня ему предстояло переночевать там седьмой раз. Он не был уверен, что поступает правильно, но вместо того, чтобы остановиться и хорошенько обдумать то, что делает, просто пытался, поднимаясь по эскалатору, считать фонари.

Прежде чем выйти на улицу, он натянул на голову капюшон. Сигарет почти не осталось, и он подумал, что хорошо бы купить по пути еще одну пачку. Невский был почти пуст.

Подозреваемого отпустили из отделения всего около часу назад. Майор лично подписал все необходимые бумаги, и парень отправился домой. Через окно служебного кабинета Стогов глядел, как он уходит. Окно было маленькое и сто лет немытое. Но даже через него Стогов запросто разглядел: снаружи подозреваемого дожидалась его узбекская возлюбленная. Тоненькая фигурка в нелепой куртке, из-под которой торчали национальные шаровары. Когда парень вышел, девушка попробовала обнять его, но застеснялась и они просто пошли рядом, даже не касаясь друг друга руками. Наверное, теперь, когда строгий отец мертв, никто не помешает им зарегистрировать-таки их странный брак.

Рядом стоял Осипов. Стогов сделал большой глоток прямо из бутылки и спросил:

— А ты мог бы встречаться с узбечкой?

Осипов подумал.

— Черт его знает. Встречаться, может, и мог бы. А жениться — точно нет. Представь, что твои собственные дети будут узбеками, а?

Стогов хотел спросить его, а смог бы капитан вообще встречаться продолжительное время хоть с кем-то? Но не спросил. По пути в квартиру, где ему предстояло провести ночь

(седьмую подряд ночь)

он успел подумать над этим вопросом еще раз. Мог бы он встречаться со смуглой узбекской девушкой? Или вообще хоть с какой-нибудь девушкой? Жить не сам по себе, а рядом с кем-то еще… вместе с кем-то еще… в печали и радости, болезни и здравии… пока смерть не разлучит их… смог бы или нет?

Жалко, что в школе нет такой учебной дисциплины: «Правильный способ проведения жизни». В головы маленьких людей вкладывают кучу никому не нужного фуфла, типа того, что значит слово «гипотенуза», или когда была Северная война. А о самом главном, о том, как прожить доставшиеся жизни, ничегошеньки-то и не говорят. Может быть, потому, что правильный ответ не известен и самим учителям.

А и правда, как? Должен я делить эту жизнь с кем-то еще, или самому по себе жить все-таки лучше? Ни от кого не завися, ни перед кем не отчитываясь… никого не пуская в собственную жизнь. Считается, что свобода — это очень важно, но никто не уточняет, свобода от чего? Ведь иногда (не так уж и редко) каждый из нас чувствует, что ему не нужна никакая свобода. Зато нужен кто-то рядом. Теплый и живой человек, с которым можно было бы разговаривать. Которому можно пожаловаться на то, как тебе нелегко, и который пожалеет тебя. Человек, которого можно трогать… целовать. С которым ты сможешь спать. Как теперь он он спит со своей вдруг появившейся девушкой.

Сигареты он купил в небольшом полуподвальном магазинчике на углу Ковенского переулка. Прежде чем зайти в парадную, выкурил сигарету, глядя на освещенные окна квартиры. Их общей квартиры. Вот это окно — кухня… а вон то, — спальня. Вот сейчас он позвонит в квартиру, она откроет ему дверь, и он пройдет внутрь. Сперва они станут сидеть на кухне… но не очень долго, потому что лежать в спальне им обоим нравится все же больше. Когда в прошлую среду он оказался в этой квартире в первый раз, то фаза с кухней продлилась от силы минут семь. Правда, тогда он был куда более пьян, чем сегодня. И, может быть, от этого более решителен. Ему казалось, что, как это обычно и бывает с ним в последние несколько месяцев, продолжения у этой истории не будет. Один вечер… плохо запомнившаяся ночь… и больше эту девушку он не увидит никогда.

Утром в пятницу, обнаружив себя снова в ее постели, он здорово удивился. А утром в субботу, обнаружив себя в той же самой постели третий раз подряд, понял, что эта история выходит не очень похожей на все то, что творилось с ним несколько последних месяцев. За окном было еще темно. Он открыл глаза и первое, что увидел, — ее белобрысый затылок. Он пододвинулся поближе и, сам не веря в то, что делает, аккуратно поцеловал ее в шею.

Подойдя к двери, он набрал на домофоне номер квартиры.

— Ты?

— Да.

Он открыл тяжелую дверь, прошел внутрь, поднялся на третий этаж. Она ждала его в дверях. Белые волосы, длинные ноги, яркий маникюр. По дому старший офицер их управления Александра Вакулина ходила в халате, который не мог скрыть и трети всех достоинств ее фигуры.

— Голодный?

— Не особо.

— Я, между прочим, тебя ждала. Без тебя ужинать не садилась.

— Прости.

Он повесил куртку на вешалку, разулся и прошел в квартиру. Там, как обычно, пахло чистотой и чем-то еще… идентифицировать запах в точности он так и не смог, но про себя определял его как «аромат размеренной жизни». Так могла пахнуть квартира, обитатели которой не бьются в вечной истерике и не пытаются покончить с собой, ежевечерне до краев накачиваясь алкоголем, а просто живут. Смотрят друг другу в глаза. Разговаривают. Целуют тех, кто им дорог. Его квартиры не пахли так никогда.

На столе уже стояли две тарелки — для него и для нее. Она положила ему на тарелку что-то вкусно пахнущее, потом положила себе и спросила, как прошел день. Последние несколько месяцев ужин его состоял обычно из отвратительных жидкостей, разлитых небольшими порциями по бокалам с погрызенными краями. Но вот уже седьмой вечер подряд он ложился спать почти совсем трезвым. Это было странно. Настолько странно, что даже капитан Осипов заметил перемену и на днях ревниво поинтересовался, где это он стал пропадать вечерами, и что вообще с ним творится? В ответ Стогов сказал, что не его, капитана Осипова, это собачье дело. Хотя на самом деле вопрос был очень правильным. А действительно: что с ним творится?

— Да положи ты свою книжку. Что ты вертишь ее в руках?

— Хорошо. Сейчас положу.

— Ешь! Или тебе кажется, что это невкусно?

— Почему? Мне кажется, что это очень вкусно.

— Ну, так и ешь.

— Я ем.

Он действительно положил книжку, которую читал в метро, взял вилку и принялся есть. Квартира его новой девушки была небольшой, всего две комнаты и большая кухня. В спальне стоял диван, в комнате — большая тахта, а на кухне стол и несколько стульев. Первые три ночи они занимались тем, чем занимались, в спальне, прикрыв за собой дверь. Ее длинные загорелые ноги даже в темноте были отлично видны на идеально белых простынях. Потом, на четвертый день, до спальни они так и не дошли, начали раздеваться уже в комнате. К пятому дню очередь дошла и до кухни. В тот раз он пришел со службы немного раньше, чем обычно, и все произошло прямо за тем самым столом, за которым они теперь ужинали. «Погоди… да погоди, ты!.. я сама…». Она расстегнула его джинсы… ногти у нее были ярко-красными, а голова у него немного кружилась… снизу вверх она заглянула ему в глаза, а потом наклонила лицо, и ему пришлось облокотиться о стол, чтобы земля не так сильно уходила из-под ослабевших ног… ее большая голая грудь упиралась ему почти в колени… «Александра… Александра…»… а потом он курил, а она сидела напротив и молча смотрела на него, на внутренней стороне его бедра ярко краснела ее помада, и он все думал: сколько еще все это может продолжаться? Так ведь не может быть долго. Просто не может, и все. Никогда прежде ничего подобного с ним не происходило, и на этот раз все это не может длиться совсем уж долго. Не тот он парень, чтобы такая девушка, как старший офицер Александра Вакулина стала бы всерьез с ним жить… готовить ему еду и стирать его футболки… ложиться с ним в постель.

Или может?

Все эти семь вечеров он хотел спросить, почему именно он? Что такого особенного она в нем нашла? Но он, разумеется, не спросил.

— Что нового?

— В отделе? Или вообще?

— Ну, например, в отделе…

Они доели, и она встала перед раковиной, чтобы сполоснуть тарелки. Грязной посуды после каждого приготовленного ею ужина оставалось на удивление мало. В его собственной квартире, в которой он появлялся уже ровно неделю, даже попытка сварить пельмени оборачивалась экологической катастрофой и переполненной раковиной. А у нее — две тарелки, и все.

Он закурил и рассказал ей о том, чем сегодня занимался. Сама Александра не курила, но насчет того, что в ее квартире будет курить он, совершенно не возражала. И вообще с самого первого вечера называла эту квартиру «наш с тобой дом».

Он еще раз вспомнил, как стоял у этого самого стола и единственное, что видел, — только ее белобрысую макушку, а потом на мгновение, перестал видеть даже это.

Воспоминание вышло таким ярким, что он сбился с мысли, и весь заключительный эпизод сегодняшнего дела пересказал всего парой предложений.

Она уточнила:

— Не поняла. То есть как? Теперь вам предстоит искать еще и этого брата-близнеца?

— Нет.

— Не придется? Ты знаешь, где он?

— Ладно, мои коллеги, — им по званию положено быть немного недалекими. Но ты-то чего тупишь? Ну какой на фиг близнец?

— Который застрелил работорговца.

— Не было никакого близнеца. И вообще, с какой стати мы должны об этом разговаривать? Иди сюда!

— Как это не было? Ты же сам сказал своему майору…

— Мало ли что я сказал! Разумеется, никакого близнеца не было. Черт! Никогда не умел справляться с женским бельем! Как это расстегивается?

— Это не расстегивается. Это снимается через голову. А кто же тогда застрелил работорговца?

Потом он наконец сел на край кровати, порылся в карманах брошенных на пол брюк, вытащил оттуда сигареты и закурил. Свет включать они не стали, так и лежали в полной темноте. Она гладила его своими ярко накрашенными ногтями по коже, а он пытался объяснить:

— В кабинете работорговца имелась камера. И на съемке четко видно: стрелял наш пылкий влюбленный. Никаких сомнений в этом быть не может. Я не знаю, что там между ними произошло. Может, будущий тесть ему угрожал. Может, сказал, что увезет дочку в родной кишлак, и парень никогда ее больше не увидит. Это вообще не мое дело. Важен лишь результат: пытаясь спасти свое личное счастье, парень достал ствол и прострелил собеседнику голову.

— А как же вторая запись из кафе?

— Не знаю. Но думаю, что на одной из записей сбит тайм-лайн. Не спрашивай, как он это сделал. Просто другого варианта тут нет. Он застрелил человека, который мешал его счастью, а потом, чтобы обеспечить себе алиби, подкрутил время на какой-то из пленок. Вот и все.

Она молча полежала в темноте, а потом все так же шепотом спросила:

— Погоди, я все равно не понимаю. Если парень все-таки застрелил этого работорговца, то с чего ты вписался его выгораживать? Зачем наплел про близнеца?

— Не знаю. Просто мне показалось, что на свободе ему будет лучше, чем в тюрьме.

Если бы не фонарь на улице, в спальне было бы совсем темно. Он не мог остановиться, целовал ее кожу и не желал думать о том, что станет с ним и с этой девушкой завтра. Потому что у нее не могло быть никакого завтра с таким парнем, как он.

— Стогов, ты сумасшедший? С такими вещами не шутят! Ты не судья Дредд, и не можешь вершить правосудие по собственному усмотрению!

— Почему не могу? Вы же в своем управлении сажаете невиновных, — почему я не могу освободить виноватого? Я поглядел на парня, посмотрел на его узбекскую Джульетту, и мне захотелось, чтобы они были вместе. Чего здесь плохого?

— Так нельзя!

— Почему? Главное, чего хотят все вокруг, это наказать. А я вот не хочу никого наказывать. Более того, мне кажется, что наказывать имеет право только тот, кто абсолютно уверен в том, что уж его-то репутация полностью белоснежна. А моя репутация чернее ночи. Я, может, в отличие от сегодняшнего парня, никого не убил, зато в моей биографии было все остальное. Может быть, по справедливости, именно мне, а не ему, место в тюрьме. Но я в тюрьму не хочу и, честно сказать, не думаю, что поступил плохо, когда отмазал от камеры кого-то еще. Если он виноват, если голову работорговцу прострелил действительно он, то пусть искупает вину на свободе.

Подумал и добавил:

— С женой-узбечкой он и без тюрьмы горя хлебнет.

— Ты думаешь?

— Искупать то, что натворил, конечно, нужно. Но не обязательно в тюрьме. Жизнь сама накажет тебя за все совершенное.

— Как тебя до сих пор держат в органах?

— Не знаю. Наверное, скоро выгонят. Но никакого брата-близнеца в этой истории не было. Это точно.

Он повернулся и легонечко поцеловал ее в шею между ключиц. Потом подумал и поцеловал еще раз. Потом они еще о чем-то говорили, а потом она вдруг обнаружила, что он уже спит.

Она посмотрела на него, спящего, и тихо сказала:

— Брат-близнец в этой истории был. Просто, пока ты об этом не знаешь.

Вздохнула, погладила его по волосам и добавила:

— Может, оно и к лучшему.

Прежде чем лечь рядом, она сходила на кухню, чтобы выключить свет. На кухонном столе лежала оставленная им книга. Она повернула книгу к себе и прочитала последний абзац:

Воистину, виновна была Фатима, дочь эмира Сейфа ад-Даулы, и виновен был ее прекрасный возлюбленный ас-Сакалиба, но не понесли они наказания, и не поразила их молния у священного камня аль-Мааса, что означает «Нелживый».

Можно спросить, достопочтеннейшие, какова же тут мораль, и как вообще можно предлагать людям историю, в которой победила неправда? На это я вам отвечу, и скажу так: тот, кто любит, всегда прав. Даже если неправ, то и в этом случае он прав, потому что воистину милосердие лучше жертвоприношений! На этом мы и завершим эту главу: да будет же слава Живому, Неумирающему!

Продолжение следует…