Происхождение

Любовь-та же лихорадка

От Джона Генсло Чарлз получил письмо: он и Хэрриет собираются в Лондон и надеются посетить там Дарвинов. Не будучи знакомой с супругами Генсло, Эмма знала о той решающей роли, которую они сыграли в жизни её мужа.

– Почему бы нам не пригласить их погостить? – спросила она у Чарлза. Комната для гостей теперь, с новыми эстампами, выглядит вполне респектабельно.

Он отослал приглашение и тут же начал тревожиться.

– А чем мы сможем их развлечь? Сумеем ли мы заполучить на вечер тех ученых, кого Генсло наверняка захочет увидеть? Пожалуй, надо на несколько дней нанять экипаж?

В ответ Эмма рассмеялась:

– Ты похож сейчас на сына, который в первый раз пригласил к себе домой своих строгих родителей. Не беспокойся. Все будет в порядке.

Она оказалась права: более легких гостей трудно было себе представить. Они явились к четырем пополудни, Хэрриет сразу же отправилась отдыхать в отведенную для нее комнату, а Чарлз и Генсло удалились в кабинет. Теперь Эмма смогла беспрепятственно заняться последними приготовлениями к первому в своей жизни званому обеду. По-веджвудовски безукоризненно сервированный стол поражал своим великолепием: серебряные приборы, сверкающий хрусталь и тончайшая скатерть камчатного полотна (еще один свадебный подарок). У нее еще осталось время, чтобы не спеша принять ванну, затем переодеться в декольтированное бархатное платье синего цвета, которое было ей так к лицу.

Первыми из приглашенных прибыли супруги Лайели, с которыми приехала и сестра Мэри Леонора. Генсло и Лайели были давнишними друзьями.

Вскоре появился Роберт Броун. Генсло и Броун, два самых известных ботаника в Англии, тотчас же с превеликой радостью бросились друг к другу. Доктор Уильям Фиттон, знаменитый геолог, один из бывших президентов Геологического общества, явился позже всех. Обеспокоенная, Эмма даже сбегала на кухню, чтобы удостовериться, не подгорел ли у Сэлли ужин.

– Положитесь на меня, мэм, – успокоила ее кухарка, – уж я всегда помню про опоздавших. У нас в Шропшире без них разве когда обходилось, особенно как дороги-то развезет.

Фиттон принес свои извинения за стаканом шерри, после чего вся компания перешла в столовую, где стол уже давно ждал гостей. Меню, предложенное Эммой, вызвало всеобщее восхищение.

Облаченный в новый фрак, черные брюки и белую накрахмаленную рубашку, приобретенные по такому случаю Дарвинами, Парсло [Мужская прислуга, нанятая Эммой, – Прим. пер.] торжественно внес суп-пюре из артишоков, голову трески в устричном соусе, котлеты по-провансальски и сладкое мясо в белом соусе; затем баранью ногу, а на десерт – фрукты и сыр, пудинг, конфеты и круглые леденцы на серебряном подносе и маленькие пирожные. Все эти яства запивали отменным бордо.

Несмотря на великолепный стол, обстановка была весьма напряженной. Лайель, хотя обычно стоило ему лишь коснуться геологии, как голос его начинал рокотать, на сей раз словно воды в рот набрал, а если и говорил, то еле слышно. Другие тоже начали разговаривать полушепотом, чтобы не заглушать его. В результате вообще нельзя было разобрать ни слова. Роберт Броун, которого Гумбольдт назвал "гордостью Великобритании", из-за своей скромности настолько растерялся, что просто ушел в себя.

"Боже! – подумала Эмма. – С двумя такими учеными буками весь наш обед провалится".

Спасают положение женщины. Хэрриет Генсло своим приятным громким и ясным голосом начинает рассказывать о последних новостях факультетской жизни Кембриджа. Мэри Лайель, пораженная непривычно тихой речью мужа, решает отомстить ему за все те часы, когда ей приходилось молча сидеть, слушая его разглагольствования на темы геологии. Она берет инициативу в свои руки и принимается оживленно болтать. Увидев, что происходит, Чарлз очертя голову бросается на помощь, и ему удается разговорить, одного за другим, всех своих друзей. Посреди всеобщего шума Лайелю и Броуну приходится почти кричать, чтобы быть услышанными. В конце концов все остаются довольны и поздравляют Эмму с превосходным обедом.

На следующее утро Генсло уехал на консультации, и его не было целый день. Хэрриет заказала двуколку и отправилась с визитами. Чарлз чувствовал себя совершенно выпотрошенным: сказывалось перенапряжение во время вчерашнего приема.

Супруги Генсло остановились у них всего на несколько дней. В среду они были на обеде у Лайелей, а в четверг их принимал у себя Уильям Фиттон. Перед отъездом Джон Генсло объявил:

– Главную новость я приберег под конец. Мы продаем свой дом в Кембридже и переезжаем на казенные хлеба в Хитчем, в графство Суффолк, где у меня свой приход. А в Кембридж я буду наезжать весной, чтобы вести свой курс ботаники.

Сидя на софе, он подался вперед, сцепив руки перед собой.

– Дел в Хитчеме у меня непочатый край. Прихожан там больше тысячи, это бедные и необразованные люди, церемония крещения и венчания для них излишество или чрезмерная роскошь. Церковь стоит пустая. Что до еды, одежды и возможностей для мало-мальски приличного существования, то местные жители обеспечены значительно хуже большинства английских крестьян. Для меня это серьезный вызов, и я намерен принять его. Этих людей необходимо вернуть в лоно церкви. Один из путей достижения цели – помочь им вести сельское хозяйство современными методами, чтобы поднять уровень их жизни. И поскольку я сам вызвался служить богу, на меньшее я не согласен.

Для Чарлза наступил счастливый и плодотворный месяц: он вычерчивал карты и делал рисунки с изображением различных участков атолла Килинг и рифов Маврикия, привлекая все новые материалы по скорости роста кораллов и глубинам, на которых они живут, описывая погрузившиеся и мертвые коралловые рифы. Этой работой он бывал занят большую часть дня, что вполне устраивало

Эмму, так как оставалось время, столь необходимое ей для того, чтобы освоиться с жизнью в Лондоне. По вечерам она читала ему выдержки из юмористических "Изречений мистера Слика из Сликвилла" или играла что-нибудь успокаивающее на рояле.

К концу апреля, решив устроить себе передышку, Дарвин вернулся к записям по. проблеме видов. В свою четвертую книжку он заносит: "Когда встречаются две человеческие расы, они ведут себя совершенно так же, как два вида животных: сражаются, поедают друг друга, заражают друг друга болезнями и т. д.. а затем наступает последний этап смертельной борьбы, когда решается вопрос, кто обладает наиболее совершенной организацией и инстинктами (у человека – это интеллект), чтобы победить…

Трудно поверить в существование той страшной, хотя и незаметной войны, которую ведут все органические существа, такие мирные вокруг леса, улыбчивые поля. Вспомним, однако, о множестве растений, занесенных в наши сады из чужих краев, которые наряду с местными дикорастущими видами, размножаясь, в состоянии заполнить все вокруг, и мы увидим природу в ее чудесном равновесии".

Затем он сделал обобщение, касавшееся изменения видов: "Мой принцип состоит в том, что уничтожаются все наименее стойкие и выживают случайно оказавшиеся более стойкими".

В условиях, когда ему решительно не с кем было поделиться своими соображениями, кроме Лайеля, который и без того был сторонником эволюционных взглядов, Чарлз допустил серьезный просчет. Он решил, что нет никаких причин, почему бы не сказать Эмме, для чего это он начал вдруг покупать книги по разведению домашних животных, писать письма селекционерам, занятым экспериментами по выведению новых, улучшенных пород скота. Иногда, делая записи в своей четвертой книжке и отыскивая нужный ему материал в одной из трех предыдущих, он не мог удержаться, чтобы не прокомментировать работу, которая, хотя многое оставалось еще неясным и вызывало сомнения, захватила его целиком.

– Последнее звено в цепи дал мне именно Мальтус! – как-то воскликнул он, – написав, что все живое имеет постоянную тенденцию увеличиваться быстрее, чем позволяют имеющиеся для него средства к существованию. Против моего тезиса, что размеры видовых изменений в пределах исторически обозримого периода сравнительно невелики, трудно что-либо возразить. Изменение у одной из форм – это результат изменения условий. Логично, что, когда тот или иной вид становится более редким по мере приближения к вымиранию, какой-то другой вид должен увеличить свою численность там, где появляется этот разрыв.

Эмма не оспаривала его слов и, склонив голову, продолжала молча вышивать, что, как в неведении полагал Чарлз, означало согласие.

В другой раз он сказал ей под вечер:

– Любая структура способна на бесчисленные вариации при условии, что каждая из них наилучшим образом приспособится к обстоятельствам своего существования.

И снова Эмма ничего не ответила. Если бы Чарлз не был так увлечен работой, он наверняка почувствовал бы в ее теперешнем молчании нечто отличное от того, что бывало прежде. Взрыв наступил после одной долгой дискуссии с Лайелем, суть которой он поведал своей записной книжке, а перед сном – Эмме.

– Лайель заметил, что вымерший вид никогда уже не возрождается. Начиная с отдаленнейших периодов, как он предполагает, появлялись все время новые органические формы. Мои собственные исследования и наблюдения подтверждают это. Лайель также склонен думать, что те формы, которые существовали в доисторические времена, вымерли. Такие, как мегатерий, которого я нашел в Южной Америке.

Эмма обеспокоенно взглянула на мужа.

– Ты хочешь сказать, что бога не существует?

– Я хочу сказать, что он в самом начале создал определенные законы и потом устранился от дел, предоставив этим законам делать за себя всю работу.

Впервые Чарлз обратил внимание на озабоченный вид жены. Но он и думать не думал, что может за этим последовать. Вечером следующего дня Эмма тихо сказала:

– Чарлз, я положила тебе на стол письмо. Ну не совсем письмо, скорее, послание. Сейчас прочтешь или, может быть, завтра с утра?

– Сейчас. Конечно, сейчас. С тех пор как мы женаты, это первый случай, когда ты обращаешься ко мне в письменной форме.

Он накинул халат, пошел в кабинет и обнаружил на столе Эммино "послание", написанное ее характерным четким почерком.

"Чересчур четким, – решил он про себя. – Похоже, что она переписывала текст несколько раз".

"Что касается моего отношения к тебе, то я желала бы быть постоянно уверенной, что, действуя добросовестно и вполне искренне желая и пытаясь познать правду, ты не можешь заблуждаться. Есть, однако, причины, которые, помимо моего желания, порой мешают мне испытывать эту уверенность в твоей неизменной правоте. Осмелюсь предположить, что в прошлом ты, должно быть, также нередко задумывался над этими причинами. Тем не менее я все равно пишу тебе то, что накопилось в душе, зная, что мой любимый извинит? меня…

Не случилось ли так, что привычка, порожденная науч" ными исследованиями, не верить ничему, пока оно не доказано, оказала чересчур сильное влияние на твое сознание и в тех случаях, когда речь идет о вещах, которые не могут быть доказаны подобным же образом? Вещах, которые – если они истинны – скорей всего находятся за пределами нашего разумения. Должна также сказать, что с твоей стороны существует опасность в отказе от Откровения, то есть я боюсь, что, оказавшись неблагодарным, ты отвергнешь сделанное ради твоего блага, точно так же как и блага остального мира, что должно заставить тебя быть еще более осмотрительным, даже, быть может, опасливым, вынуждая слросить себя: а всели я сделал, что мог, чтобы не судить ошибочно?..

Я не настаиваю на ответе на мое письмо, мне доставляет удовлетворение уже то, что я его написала. Не думай, что это не мое дело и что эти вопросы не так уж много для меня значат. Все, что касается тебя, касается меня, и я была бы очень несчастна, если бы думала, что мы не принадлежим друг другу навечно. Я весьма опасаюсь, что мой любимый решит, будто я забыла свое обещание не беспокоить его, но я уверена в его любви к себе и не могу выразить словами, какое счастье он мне дарит и как горячо я его люблю, не уставая благодарить его за всю его нежность, которая день ото дня делает мою жизнь все более и более счастливой".

Он чувствовал, как по щекам его катятся слезы, когда, он читал слова, выражавшие Эммину любовь к нему и вместе с тем ее тревогу из-за той опасности, которой он подвергает себя, теряя бога, а с ним и обещание вечной жизни. Она написала о своем страхе, вызванном его "отказом от Откровения" и тем, что он "отвергает сделанное ради его блага, точно так же как и блага остального мира", очевидно имея в виду господа бога.

Голова его кружилась. Он долго сидел за столом в кабинете, потом поднялся и зашагал из угла в угол. Заглянув через некоторое время в спальню, Чарлз увидел, что Эмма крепко спит. Она выполнила свой долг, как она его понимала, и это позволило ей обрести душевное спокойствие. Он поднес письмо к губам и поцеловал его, выражая тем самым свое преклонение перед силой и цельностью любви Эммы. Стоя у выходившего в темный сад окна, он думал, что же ему теперь делать? Он не имеет права продолжать работу над происхождением и несовершенством видов, если его работа так пугает жену. Это значило бы нанести удар – "эстолько серьезный, что он, возможно, погубит их союз.

– Я не могу взвалить на нее столь изнуряющее бремя. Она заслуживает лучшего. Все, чего она хочет, – это уберечь мою душу от вечных мук в аду.

Он не шел ради Эммы ни на какие жертвы, просто он принял все великодушие ее любви, которое сделает его жизнь по-настоящему полноценной. Отныне он станет заниматься лишь геологией, будет счастлив и навсегда простится с занятием, ставящим под сомнение все тридцать девять догматов англиканской церкви, которым его наставник, профессор Джон Генсло, верил безоговорочно.

Да, это конец его отступничеству. Хорошо, что по крайней мере у него хватило ума не предавать свои еретические взгляды огласке среди членов Королевского и Геологического обществ, так что позорное исключение ему не грозит. Подумать только, какой опасности он подвергался, не осознавая всех возможных последствий!

Эмма пробудила в нем чувство ответственности. Решено, утром он сожжет свои записные книжки. Больше на этот счет разговаривать с ним ей не придется. Кончено, дверь заперта. Навсегда.

В постели он долго не мог согреться. Можно было бы, правда, придвинуться к жене, но ему казалось, что он просто не имеет на это права. Во всяком случае, сегодня ночью. Минуты тянулись бесконечно, часы казались вечностью. Рассвет застал его по-прежнему бодрствующим. Он поднялся, прошел к себе в нетопленый кабинет, сел за стол и… заполнил еще восемь страниц записной книжки.

"Можно утверждать, что дикие животные в соответствии с моими мальтузианскими взглядами будут различаться лишь до известных пределов. С этим надо поспорить. Аналогия, конечно, допускает разновидности вплоть до разницы в видах (например, голуби); затем возникает вопрос уже о родах".

Он ничего не сказал Эмме: интерес к происхождению видов был сильнее его. Чарлз еще сумел заставить себя перелистать две новые книги – "О влиянии физических факторов" и "Знакомая история птиц". На большее его уже не хватило. Несколько дней кряду он ровно ничего не делал и страшно тяготился этим. Нельзя сказать, чтобы его одолевали грустные мысли или он упрямился. Нет, он попросту не мог работать.

Дарвин заболел. У него поднялась температура, начались сердцебиения, рвота.

– Что это с тобой, Чарлз? – встревожилась Эмма. – Может, виновата еда или сидячий образ жизни? Беспокойство за отца или сестер? Домашние заботы?

Подойдя к нему, она взяла его за руку:

– Что-нибудь не так во мне самой? (Она думала при этом о своем письме).

– Да. Я слишком тебя люблю. Эмма поцеловала его теплый лоб.

– Что ж, смиримся с твоим недугом и будем ждать, пока он не пройдет сам собой – так же таинственно, как пришел.

В конце концов Дарвин с женой решили воспользоваться советом, который в свое время дал Чарлзу доктор Кларк, " 26 апреля поехали в Мэр. Это время года в Стаффордшире одно из самых очаровательных – пора цветения розовой вишни и белого миндаля. На грядках пестрели бутоны тюльпанов всевозможных оттенков, вдоль дорог и в полях во всей красе стояли вязы. Зеленые холмы набегали один на другой, подобно океанским волнам.

Элизабет, которая оставалась одна, присматривая за хворавшими стариками, была в саду возле клумбы с крокусами. При их появлении она с трудом поднялась с колен.

– Я сажала цветы и вдруг подумала, что делаю это одна – и для себя одной. И тут на меня нашла такая грусть! Впрочем, садоводство, как и любое искусство, надо любить ради него самого… Я так рада вас видеть! Три недели с вами будут для меня самым большим счастьем. А в последнюю неделю я намерена поехать вместе с вами в Шрусбери. Вместо меня о маме позаботится одна из наших кузин.

Хотя его собственный том "Отчета о путешествиях кораблей его величества "Адвенчер" и "Бигль" официально должен был появиться лишь летом, Дарвин захватил с собой несколько недавно переплетенных экземпляров, чтобы раздать их родным в Мэре и Маунте. Занятый чтением, Джозайя Веджвуд целых три дня почти ни с кем не разговаривал.

– Вам, дядя Джоз, мой "Дневник" наверняка показался стоящим, – заметил Чарлз. – Ведь ради того, чтобы я мог совершить это путешествие, вы поставили на карту свою давнишнюю дружбу с отцом.

Джозайя с усилием приподнялся с обитого кожей стула и положил руку Чарлзу на плечо.

– Я знал, что на несколько лет лишаю Эмму возможности выйти замуж. Но я решил, что путешествие поможет тебе стать на правильный путь. Так оно и случилось. Что это, судьба? Господня воля?

Через две недели, в середине мая, они заехали в Шрусбери. Доктор Роберт Дарвин осмотрел сына, который по-прежнему плохо себя чувствовал, и пришел к такому весьма правдоподобно звучащему заключению:

– Я полагаю, ты перетрудился во время плавания, и последствия этого сказываются теперь. Твою нагрузку за минувшие пять лет можно было бы приравнять к двадцати годам жизни в Англии. Поэтому сейчас тебе не следует чересчур утруждать свой мозг.

Ночью, когда Эмма спала и слышно было ее тихое дыхание, он начал перебирать в уме возможные причины недомогания. За все пять лет путешествия он болел всего трижды или четырежды – наиболее серьезно в Вальпараисо, после того как выпил неразбавленное индейское виски. Принимая во внимание, сколько раз ему приходилось пить солоноватую воду, есть непривычную пищу туземцев, быть укушенным насекомыми, у него не было оснований жаловаться на свое здоровье. Откуда же, ни с того ни с сего, теперь эта болезнь? Ведь работа только прибавляет ему сил.

"Вряд ли отец прав, что это усталость повлияла на мои мозги, пробормотал он вслух. – На "Бигле" у меня было предостаточно дней для отдыха и расслабления, когда я загорал на палубе или валялся с книжкой на диване у Фицроя. После возвращения, в Кембридже, несколько месяцев подряд я чувствовал себя здоровым как никогда. Да и на Грейт Мальборо-стрит тоже… до первого приступа болезни в сентябре 1837 года. Чем я тогда был занят?"

Он осторожно поднялся, чтобы не потревожить Эмму, и, спустившись по лестнице в библиотеку, зажег в теплом, душном помещении лампу. При ее свете он попытался восстановить в памяти все события того времени: работа над "Дневником", два доклада, подготовленные им для Геологического общества, один о кораллах, другой об ископаемых млекопитающих, хлопоты в связи с правительственной дотацией на печатание книг по зоологии.

Затем он начал записную книжку о происхождении видов, пытаясь как-то привести в порядок те мысли, которые вызвали в нем галапагосские черепахи, вьюрки с четырех различных островов архипелага и остатки скелетов южноамериканских ископаемых, обнаруженных им на Пунта-Альте. Ведение этих записей захватывал(r), но и каким-то странным образом изматывало его, притом куда больше, чем прежняя работа. Его геологические выводы основывались главным образом на наблюдениях: даже его противоречившая взглядам Лайеля радикальная теория роста коралловых атоллов и та опиралась на факты, в которых он сам удостоверился. Но, начав размышления над тем, как рождаются, приспосабливаются, вымирают или, наоборот, процветают виды, он ступил на зыбкую почву, где в любой миг можно было увязнуть по самые уши. Здесь были одни предположения, догадки, рассуждения, гипотезы. Он нашел рукоятку, но, увы, без молотка, – верного "старого Тора", с помощью которого можно было добывать образцы – только на сей раз не геологической, а биологической породы. Кроме того, он занимался проблемами и ответами на вопросы, считавшиеся божественным откровением.

Чарлз не спеша потягивал холодный лимонад, раздобытый им в подвале.

– Но я же никогда не предполагал ни публиковать свои размышления, ни делиться ими с кем-либо, кроме Лайеля, который не станет отвергать моих поисков. В сущности, для меня это было всего лишь упражнением, чтобы прояснить собственные мысли.

Он поднялся по широкой лестнице и свернул налево, в спальню. Но сон все не приходил. Он продолжал размышлять над непонятным феноменом.

Неожиданно он понял, в чем дело, и почувствовал безмерное облегчение. – "Ну конечно же! Мое нездоровье ничего общего не имеет с четырьмя записными книжками о видах. Ведь к ним я обращаюсь лишь тогда, когда окончательно вымотаюсь после занятий другой работой. И записи в своих книжках я начинаю делать только после того, как геология и зоология мне осточертевают. Мои записные книжки – это мое спасение!"

С этой мыслью он крепко уенул. Теплым и благоуханным майским утром он проснулся освеженный и бодрый. Когда Эмма вышла из ванной комнаты, он объявил:

– Дорогая, я абсолютно здоров и горю нетерпением скорее возвратиться в Лондон и засесть за работу.

– Я так за тебя рада, Чарлз, родной мой! Мы ведь все ужасно за тебя беспокоились.

Прощание было шумным. Чарлз обещал домашним, что снова приедет в августе или сентябре.

На следующий день, проходя по Трафальгарской площади, Чарлз увидел лицо, показавшееся ему знакомым. Он остановился, воскликнув: :

– Доктор Роберт Маккормик! Мы же не виделись с тех самых пор, как по болезни вас списали на берег в Рио-де-Жанейро. Это уже почти семь лет! Да, с вами ли тот серый попугай, которого вы собирались взять с собой в Англию?

– Чарлз Дарвин! Ну и память же у вас! Он со мной, этот чертов попугай, и болтает как заводной. Разрешите представить вам Джозефа Гукера. Он едет помощником врача на корабле ее величества "Эребусе". Нас снаряжают для исследования Антарктики. – Лицо Маккормика расплылось в победоносной улыбке. – На этот раз судовым натуралистом назначили меня.

– Во время нашей экспедиции, доктор, холодный климат для вас был спасением, а тропики вы переносили с трудом, – отвечал Чарлз.

Он обернулся к Джозефу Гукеру, приятному на вид молодому человеку лет двадцати двух в очках в стальной оправе, слегка увеличивавших его и без того большие живые карие глаза.

– На "Эребусе" вы будете еще и помощником натуралиста?

– Нет, мистер Дарвин, ботаником. Надеюсь, четыре года плавания сослужат мне хорошую службу. Я ведь намерен продолжать дело отца, профессора ботаники в университете Глазго.

– Тогда вы, значит, знакомы с работой моего хорошего друга профессора Джона Генсло?

– Естественно. И с работой Чарлза Дарвина тоже.

– С моей? Но каким образом? Я же еще почти ничего не публиковал?

– Мне удалось прочесть в гранках ваш "Дневник". Их послал Чарлз Лайель в Киннорди моему отцу. А тот дал их мне, поскольку заботится о моем будущем как натуралиста. Я как раз готовился тогда к получению диплома врача в университете Глазго, времени у меня было в обрез, и на ночь я клал листы вашей книги под подушку, чтобы, проснувшись, иметь возможность почитать перед тем, как надо будет вставать. Она произвела на меня огромное впечатление и… вместе с тем повергла в уныние. Я увидел, что натуралист, который захотел бы следовать по вашим стопам, должен отвечать великому множеству требований – и к его умственным, и к физическим качествам. Во всяком случае, вы укрепили во мне желание попутешествовать и понаблюдать.

Молодой человек пришелся Чарлзу по душе не только своими комплиментами в его адрес, но и тем, как на редкость бесхитростно и откровенно он держался.

– Приходите навестить меня, когда вернетесь, Гукер. В Геологическом обществе вам всегда укажут, где я живу. Доктор Маккормик, желаю, чтобы ваша коллекция оказалась превосходной. Удачи вам, джентльмены.

Восторженный отзыв Гукера обрадовал Дарвина, зато послеобеденный визит к издателю Генри Колберну обескуражил. В предваряющем все издание рекламном проспекте упоминание о его томе находилось в самом низу и было набрано мелким шрифтом, как будто речь шла о простом дополнении к томам Кинга и Фицроя, причем наименее ценном, задуманном в самую последнюю минуту.

Генри Колберн, чья контора находилась на втором этаже здания на Грейт Мальборо-стрит, всячески уклонялся от прямого ответа, выражался весьма туманно. Да, он напечатал тысячу пятьсот экземпляров; нет, в переплет пошли далеко не все. Сколько именно? Точного числа он не знает. Во всяком случае, в книжных магазинах для начала будет достаточное количество. Что случится, если первую партию не распродадут? Он не знает. Возможно, остальную часть тиража придется пустить на макулатуру: места для хранения так мало, все время поступают новые книги…

Вернувшись домой, Дарвин застал там Симса Ковингтона. Он не видел его со времени своей женитьбы, по случаю которой Симе, правда, прислал поздравительное письмо и скромный свадебный подарок. Хотя Ковингтон был одет вполне опрятно, Чарлзу бросилось в глаза, что он стал каким-то пришибленным. Однако, увидев Дарвина, он широко улыбнулся. Чарлз от души приветствовал его. Симе сообщил, что работает в большой конторе, где ведет бухгалтерский учет.

– По твоему виду я бы не сказал, что эта работа тебе по душе.

– Да, все время быть привязанным к своему столу – это совсем не то, что охотиться и собирать с вами коллекции. Мне удалось скопить из своей зарплаты немного денег, их почти хватит, чтобы добраться до Австралии.

– Австралия! Так вот, значит, какая из стран тебе больше всего понравилась.

– Верно, мистер Дарвин. Она большая и почти что… пустая. Мне показалось, что там можно чего-то достичь… на просторе. Может, зы бы согласились дать мне рекомендательное письмо?

– Безусловно.

И Чарлз написал:

"Я знаю Симса Ковингтона более восьми лет, и все это время его поведение было совершенно безупречным. Он был моим помощником во время плавания, и впоследствии это стало его основным занятием. В трудных обстоятельствах он неизменно проявлял благоразумие. Я постоянно доверял ему как мелкие, так и крупные денежные суммы…"

Симе принялся благодарить его за письмо.

– Когда обоснуешься на новом месте, обязательно напиши мне, как прошла высадка.

– Непременно, мистер Дарвин. А если я вам еще понадоблюсь, то знайте, что я примчусь обратно на всех парусах со скоростью ветра.

После отдыха Чарлз вернулся к прежнему рабочему распорядку дня, продолжая писать книгу о кораллах, делать заметки по происхождению видов и с жадностью читать: "Бриджуотеровские трактаты" сэра Чарлза Белла и "Рука, ее механизм и главные достоинства для выполнения замысла" (мысли, родившиеся у него при чтении этих трактатов, он тут же занес в свою записную книжку); "Естественная история мира" Пайни, второй том "Философии зоологии" Ламарка.

1 июня посыльный доставил ему два тома записок Кинга и Фицроя и первую заметку, появившуюся в журнале "Атеней", одном из самых уважаемых изданий Великобритании. Она содержала цитаты и описание лишь двух этих томов – и никакого разбора. В примечании читателей уведомляли о том, что вскоре должен появиться обзор тома, принадлежащего перу Чарлза Дарвина.

Через несколько дней рецензент "Атенея" отметил: "Недостаток вышедших томов в том, что, будучи скомпонованы не из одного, а из нескольких путевых дневников людей, описывавших одни и те же страны – вместе или один следом за другим, они подчас грешат разнобоем и частыми повторами, что снижает читательский интерес".

Чарлз должен был признать критику справедливой, но оказался не подготовлен к замечаниям по своему адресу:

"Мы вовсе не хотим, однако, быть понятыми в том смысле, что без "Путешествия" мистера Дарвина в данном случае можно было бы обойтись или что его следовало включить в текст двух предыдущих томов нынешнего издания. Наша цель – всего лишь выразить свое сожаление, что автор не сократил свои высказывания и не держался, насколько это представлялось возможным, в определенных рамках и даже в вопросах естественной истории касался многих деталей…"

Затем "Атеней" подвергал весьма суровой критике дарвиновское заключение, что южноамериканский континент постепенно, каждый раз не больше чем на фут, поднимался из глубин океана и что с тех пор, как океанские волны ударялись о подножие Анд, прошло не менее миллиона лет. Данное утверждение абсолютно неправомочно, поскольку еще в XVII веке епископ Ушер объявил: мир в его нынешнем виде создан в 4004 году до рождества Христова. И хотя наблюдения и обобщения мистера Дарвина преподносятся со всем пылом, на какой только автор способен, они являются ложными и не обладают ни малейшим достоинством. В заключение на книгу, по определению Чарлза, обрушивалась порция "самой восхитительной ругани": "Путешествие" выдает крайнюю самонадеянность автора и "составлено из отбросов и ошметков, находившихся в его портфеле".

В ответ на гневную дарвиновскую тираду Лайель рассмеялся:

– Что говорил вам Генсло по поводу первого тома моих "Основ", помните? "Книгу следует изучать, но ни в коем случае не принимать те выводы, которые там содержатся". Но именно сам Генсло и другие, кто верит, что бог посылал на землю одну катастрофу за другой, дабы проучить человека, стоят перед дилеммой, а для нас, геологов, ее не существует.

У Эммы тем временем появились для него новости, которые она считала куда более важными, чем все остальное.

– Ты должен услышать их от меня, прежде чем природа растрезвонит о них целому свету, – с улыбкой, прятавшейся в уголках рта, сказала она.

Он смотрел на нее во все глаза.

– Да, дорогой. Тебе в скорости предстоит стать отцом. Думаю, еще до конца года.

– Ты уверена?

– Наверно, так спрашивают все мужья. Конечно уверена! Я знала это еще тогда, когда утром плохо себя почувствовала в Мэр-Холле.

Он опустился на колени перед стулом, на котором сидела Эмма, и осторожно взял в ладони ее лицо.

– Родная моя! Я так счастлив за тебя. За себя. За нас. За всех. – Он с нежностью поцеловал жену. – Обещаю, что буду всегда любить тебя и заботиться о тебе.

– Обо мне нечего особенно заботиться, – ответила она. – Я же из породы Веджвудов: наш фарфор не бьется.

Несмотря на "послание" Эммы и его страстное желание не причинять ей огорчений, он оказался не в силах отказаться от своей все более четко оформляющейся теории происхождения, изменения и становления видов. Он был как одержимый: простой подсчет показывает, что с начала первой записи в первой книжке два года тому назад, с июля 1837-го, он прочел сотни книг, брошюр и статей и подписался на многие из необходимых ему журналов "Вестник Линнеевского общества", "Научный ежеквартальник", "Эдинбургский философский вестник" и "Анналы естественной истории". И хотя он был в состоянии продолжать писать книгу о кораллах, следить за тем, чтобы цветные иллюстрации в третьей части монографии "Птицы" выполнялись на том же высоком уровне, что и в первых двух, или редактировать заключительную шестидесятистраничную главу монографии Уотерхауса "Млекопитающие", всякий раз, когда очередная работа заканчивалась, мысли его неизменно возвращались на стезю, бравшую свое начало на Галапагосских островах и каждодневно расширявшуюся по мере того, как шедший по ней путник делал все новые наблюдения и открытия. Он ступил на путь ереси, а еретиков осуждали на публичную казнь, как был осужден Галилео Галилей.

В свою записную книжку он заносит: "…Я категорически против права кого бы то ни было оспаривать мою теорию на том основании, что она делает мир даже старше, чем полагают геологи. Но можно ли сопоставлять продолжительность жизни планет и нашу?"

Четвертую записную книжку он закончил в июле, преисполненный решимости во что бы то ни стало набрать материал для подтверждения своих взглядов и постепенно подойти к предварительным выводам, которые он пока не собирался предавать огласке. Отныне он не напишет ни строчки, но для самого себя сформулирует законченную теорию. Однако в один прекрасный день, и Чарлз знал это, он должен будет изложить ее на бумаге. И опубликовать! Эмма готовится родить ребенка на радость им и их близким. А то, что готовится "родить" он… принесет ли оно радость хоть кому-нибудь?

Погода все лето стояла чудесная. Чарлз и Эмма часто гуляли у себя в саду: беременность жены протекала легко.

В конце августа, оставив Эмму в Мэр-Холле, он отправился в Бирмингем на съезд Британской ассоциации по распространению науки, где предполагалось выступление с докладами большинства ведущих ученых страны, собиравшихся, чтобы обменяться мнениями и скрестить шпаги в полемике. Туда должны были съехаться университетские профессора, сотрудники библиотек, архивариусы, исследователи и наиболее талантливые из дилетантов, для которых наука была не профессией, а хобби. Многих Чарлз знал лично, других видел впервые. Некоторые уже успели прочесть его "Дневник": они хвалили стиль изложения и описание экзотических стран и народов. Но вот геологические теории об опускании и подъеме на протяжении миллионов лет не только огромных масс воды, но и столь же огромных участков суши они отвергали. Принимая его наблюдения, они вместе с тем отвергали появившиеся в результате этих наблюдений дарвиновские гипотезы, подобно тому как Джон Генсло в свое время отвергал лай-елевские.

Как-то они вместе с Лайелем зашли выпить пива в бар, расположенный рядом с залом заседаний. Смахивая с уголков губ пену, Лайель изрек:

– Как говаривал в древности один мудрец, "не надейтесь обратить в свою веру современников; поверить вам сможет только следующее поколение".

В Лондон Дарвины вернулись в конце октября. Дома его ждала записка от Яррела с приглашением зайти к нему в лавку. В шерстяной шапочке, предохранявшей голову от холода, с сияющей улыбкой на лице, старик удивительно напоминал греческую маску смеха.

– Поздравляю, Дарвин! Все ваши книги распроданы. Мне пришлось заказать новую партию. В других лавках то же самое.

Чарлз был удивлен. После рецензии в "Атенее" отзывы, появлявшиеся в прессе, были куцыми и лишь изредка положительными.

– С томами Кинга и Фицроя ничего похожего не происходит, – продолжал книготорговец. – Теперь самое время потребовать, чтобы Колберн отдал в переплет оставшиеся экземпляры. И еще, вам необходим другой титульный лист. Ведь на нынешнем ваше имя не значится.

Генри Колберн тут же согласился отдать в переплет еще пятьсот экземпляров для второго выпуска.

– Но учтите, – сказал он Чарлзу, – что это не второе издание, а то же самое. Просто с другим титульным листом оно будет считаться дополнительным выпуском.

Усмехнувшись про себя, Чарлз подумал: "Великолепно! В этом году у меня будет пополнение и от Эммы, и от Кол-берна".

Новый титульный лист имел следующее заглавие: "Дневник изысканий по геологии и естественной истории различных стран, посещенных кораблем флота ее величества "Биглем" под командованием капитана Фицроя в 1832 – 1836 годах, составленный Чарлзом Дарвином, эскв.. магистр.. член. Корол. общ.. секретарем Геологического общества". Чарлз тотчас заказал тридцать экземпляров на свой адрес, как только они будут готовы. Наконец-то его работа должна была принести ему хоть какой-то гонорар. Ведь за одиннадцать уже опубликованных к тому времени выпусков "Зоологических результатов путешествия на "Бигле", хотя на редактуру и подборку иллюстраций к ним он затратил массу времени, ему не причитается ничего. В январе должен был появиться первый выпуск серии Дженинса, посвященный рыбам. Чарлз изо всех сил старался экономно расходовать тысячефунтовую правительственную субсидию, но изготовление карт и иллюстраций обходилось баснословно дорого. За чаем у Лайелей, сидя перед камином, он спросил:

– Если к тому времени, когда выйдет вся "Зоология", у меня в кармане останется несколько фунтов стерлингов, то как вы считаете: могу ли я использовать их примерно для десяти карт и гравюр на дереве для своей книги о кораллах?

– Почему бы и нет? – отвечал Лайель. – Министерство финансов, а уж лондонские научные круги и подавно согласны с тем, что работа была проделана блестяще.

– Я, конечно, испрошу на это разрешение. Честно говоря, мне не слишком хотелось бы тратить свои собственные средства, учитывая, что книгу наверняка… не прочтет ни одно живое существо, несмотря на то что геология все больше входит в моду.

– Ничего, мой юный друг, мы раздуем пламя. Вдвоем мы попытаемся убедить мир в том, что все мы живем на скользкой поверхности грязевого шара.

Шли дни. К концу ноября Чарлз и Эмма переоборудовали маленькую спальню в передней части дома, предназначавшуюся ими для ожидавшегося ребенка. Маргарет, их старая прислуга, попросила расчет, боясь, что ей не справиться с новыми обязанностями. Мэри Лайель рекомендовала им Бесси, высокую тонкую девушку с плоской грудью и неровными зубами. Она была не слишком опрятно одета, но Эмме пришлась по душе ее откровенность и то, что она явно искала постоянное место. Вскоре к ним приехали Джозайя Веджвуд и Элизабет, чтобы быть рядом с Эммой до самых родов. Даже Эразм и тот не переставал поражаться своему волнению в предвкушении момента, когда станет дядей.

– Мне как-то не приходило в голову, что на свет может появиться еще один Дарвин… я хочу сказать, если это будет мальчик, – говорил он.

– На скачках в "Аскоте" ["Аскот" – ипподром, где ежегодно проводятся четырехдневные скачки, обычно собирающие весь цвет английской аристократии, – Прим. пер.] это только первый заезд! – выпалила в ответ Эмма, подавляя смущенный смешок.

Акушерку им рекомендовал доктор Холланд. Ребенок родился через два дня после рождественского вечера. Хотя Эмма сильно страдала от боли, роды прошли без осложнений. Когда Чарлз влажной салфеткой отер со лба жены капли пота, она прошептала:

– Это самый тяжелый труд, каким мне приходилось заниматься.

Чарлз улыбнулся:

– Мне нравится твое настроение.

Два списка имен были составлены ими заранее. Наиболее подходящим оказалось Уильям Эразм Дарвин.

– Счастливая примета! – воскликнул Чарлз. – Уильям Эразм родился двадцать седьмого декабря, в восьмую годовщину моего отплытия из Плимута. А все, что происходит со мной с того дня, приносит счастье.

Эмма взглянула на первенца, лежавшего в своей аккуратно пригнанной деревянной кроватке с заводной пружиной, рассчитанной на то, чтобы баюкать малыша сорок три минуты (это был подарок отца).

– Мне нравятся у него темно-голубые глаза. А в остальном он такой жалкий, бедняжка.

– Ничего, – сострил Эразм, – с возрастом изменится к лучшему.

Эммины отец и сестра задержались еще на несколько дней: им было так хорошо с ней и малышом, что они с трудом смогли заставить себя их покинуть. Хотя в соответствии с правилами англиканской церкви Уильяма Эразма и крестили, крестного отца и матери у него не было, так как ни Веджвуды, ни Дарвины не признавали обряда крещения.

Большую часть января Эмма оставалась в постели. Она нашла замечательную кормилицу и к тому же договорилась, чтобы на дом приносили ослиное молоко.

– Папа и Элизабет уехали слишком рано, – воскликнула она, – и не смогли увидеть, как внешность Уильяма начала меняться к лучшему! Сейчас он прямо красавец. Посмотри, какой у него чудесный маленький ротик. Про нос я бы, правда, этого не сказала, но для ребенка сойдет.

Чарлз ухмыльнулся:

– Что поделаешь, у всех Дарвинов носы чересчур длинные.

Материнство придало новую прелесть и теплоту карим глазам Эммы. Довольно скоро она уже чувствовала себя настолько хорошо, что взяла с собой Фэнни Веджвуд с тремя детьми посмотреть иллюминацию по случаю предстоящей через неделю свадьбы королевы Виктории с ее кузеном, принцем Альбертом из династии Саксен-Кобург-Гота.

– Неужели ты не хочешь пойти с нами, Чарлз?

– Нет, спасибо. Я уже был в свое время на иллюминации по случаю коронации Вильгельма IV. А тот, кто видел хоть одну иллюминацию…

С рождением первенца Чарлз начал вести тщательные наблюдения и записывать малейшие эмоциональные проявления у младенца: когда и отчего он плачет, как долго продолжается плач; когда в его глазах появляется выражение возбуждения или восторга; как реагирует малыш, когда его кормят, играют с ним или когда родители берут на руки, чтобы приласкать. Он никогда не встречал и не читал описания эмоций у детей с первого дня их появления на свет и решил, что этим стоит заняться.

Если не считать аннотаций на чужие труды, направляемые в Геологическое общество для публикации в "Вестнике", сам он не писал ни строчки. Совершенно непонятно, по какой причине он утратил всякий интерес к своей книге о кораллах.

– Бывает со всеми, – успокоил его Лайель. – Дайте ей отлежаться с годик.

Единственно, когда он мог теперь сосредоточиться, были часы, проводимые им на диване с книгой в руках. Круг его чтения включал "Элементы психологии" Иоганнеса Мюллера и "Чартизм" Карлейля, которым зачитывались в Англии все. Эмму книга явно вывела из терпения.

– В ней много страсти и добрых чувств, но полнее отсутствие логики.

Секретарская работа в Геологическом обществе была для Чарлза настоящим утешением: по существу она – это единственное дело, которое ему удавалось доводить до конца (возможно потому, что чтение и составление аннотаций чужих научных статей не требовали от него затрат творческой энергии). Он также участвовал в выпуске еще трех частей зоологической серии – двух, написанных Дже-нинсом, о рыбах, и одной заключительной, Ричарда Оуэна, – об ископаемых млекопитающих. Колберн распродал второй выпуск "Дневника" и отдал в переплет остававшиеся пятьсот экземпляров: на титульном листе третьего выпуска стояла новая дата – 1840 год.

В самом конце марта Дарвин заставил себя снова взяться за книгу о кораллах.

– Мне недостает лишь жизненной энергии, – пожаловался он Эмме. – А без нее – и почти всего самого главного, что поможет нам жить.

– Почему бы нам не поехать отдохнуть на все лето в Мэр-Холл или Маунт? – предложила она.

– Это было бы неплохо. Вообще-то моя несбыточная мечта – жить где-нибудь около станции в Суррее милях в двадцати от города. А в Мэр, я думаю, отправимся в начале июня.

– Превосходно. В это время в Лондон как раз собирается приехать на месяц моя тетка Джесси Сисмонди с мужем. Я жила у них в Швейцарии. Они могли бы остановиться у нас в доме, пока мы будем в отъезде. Уверена, что здесь им понравится.

…Мать и отец Эммы сразу же приободрились. Час, проводимый ею за стареньким роялем, на котором ее учили музыке, был для стариков настоящим блаженством, таким же, как присутствие внука. Чарлз с наслаждением рылся в веджвудовской библиотеке, где хранились книги по естественной истории не только самого Джозайи, но и богатейшая коллекция его отца, автора четырехтомного сочинения об ископаемых. Дарвин читал с жадностью, особенно когда встречал то, что имело отношение к теории видов. Перевод "Естественной истории" Бюффона служил ему в качестве справочного издания, когда он буквально проглотил восемь книг путешествий с описанием стран, совершенно отличных одна от другой: Сибири и Леванта, Бенгалии и Северной Америки. Он также прочитал "Орнитологический словарь" Монтеня, две книги о розах, одну о торфе и работу Джонса о плодоносящих формах.

И хотя он не сделал ни единой записи, его мозг неудержимо генерировал неизбежные выводы. Бродил ли он вокруг "рыбьего хвоста" или скакал по лесам на лошади, он оставался во власти своих мыслей, уточняя и оттачивая их: "Сколь волнующе видеть в ныне живущих животных либо прямых потомков тех, которые покоятся под тысячефутовой толщей породы, либо сонаследников какого-либо и еще более древних предков…"

"Унизительно полагать, что создатель бесчисленных мировых систем должен был также создавать и каждую из мириад ползающих тварей и скользких червей, которые каждый день кишмя кишат и на земле и в воде одного лишь нашего мира. Мы уже не поражаемся" что, выходит, надо было специально создавать и целую группу животных, откладывающих свои яйца во внутренности и плоть других животных…"

"Через смерть, голод, разорение и скрытую войну в природе нам дано уяснить, что наивысшее благо – создание более высокоорганизованных животных…"

"Как проста и величественна жизнь с ее способностью роста, ассимиляции и воспроизведения, принимая во внимание, что первоначально ее вдохнули в материю в виде всего одной или нескольких форм; и пока наша планета, в соответствии с незыблемыми законами, продолжала свое вращение, а земля и вода, подчиняясь циклу перемен, продолжали меняться местами, эти столь простые по своему происхождению формы смогли развиться в бесконечно разнообразные, красивейшие и чудеснейшие за счет постепенного отбора мельчайших изменений…"

Взглянуть на нового Дарвина в Мэр приехали в своем семейном экипаже отец и две сестры Чарлза. Сюзан и Кэтти так и прыгали от радости, между тем как доктор

Дарвин, казалось, взирал на малыша с благоговейным трепетом.

– В чем дело, отец? Ты так серьезен, – осведомился Чарлз.

– До меня только что дошло. У твоей сестры Марианны пятеро детей, но все они Паркеры. А это мой первый внук, который носит нашу фамилию. Наверное, со стороны это выглядит по-азиатски, но всю жизнь я трудился не покладая рук, чтобы оставить после себя доброе имя, надеясь его увековечить. Спасибо, Чарлз.

– Это заслуга Эммы.

Они обещали захватить Уильяма в Маунт на пару недель, чтобы он имел возможность познакомиться с домом, где вырос его отец.

– Ты же всегда обожал наш дом, правда, Чарли? – спросила Сюзан.

– Да, я был там счастлив, кроме того времени, когда ходил в эту проклятую школу у нас в Шрусбери.

– Что ты говоришь! Доктор Батлер всем хвастает, что ты был его самым способным учеником.

– "Газ"! – воскликнул Чарлз, расхохотавшись при этом воспоминании.

От Эмминой тетушки Джесси и Жана Сисмонди, известного швейцарского историка, пришло письмо. "Жизнь под вашей крышей, милая Эмма, – говорилось в нем, – приносит одну только радость: здесь буквально все нам по душе; хотим отметить, что ваш Парсло – самый любезный, исполнительный, деятельный и услужливый из всех слуг, какие когда-либо жили на свете. Надеюсь, вы никогда с ним не расстанетесь.

Я только что обнаружила, что Сисмонди буквально впал в состояние экстаза, читая "Дневник" твоего мужа. По его словам, это самая увлекательная книга, которая ему попадалась, и он читает ее с величайшим интересом, несмотря на то что ничего не смыслит в вопросах естественной истории".

В середине июля Чарлз вместе с Эммой, Уильямом и Бесси выехал в Шрусбери по знакомой дороге. В честь их приезда весь Маунт благоухал цветами. Доктор Дарвин больше не совершал до завтрака своего ежеутреннего моциона по "докторской тропе" и отказался от неторопливых прогулок по улицам славного города Шрусбери.

– Теперь я по часу гуляю в саду после полудня, – сообщил он Чарлзу. Похоже, что после семидесяти четырех лет жизни мои ноги начали чувствовать мой вес – как-никак двадцать четыре стоуна [В Англии единицей измерения веса в то время быя стоун (камень;, равнявшийся 6,35 килограмма. Вес Дарвина-старшего составлял, таким образом, 152 килограмма. – Прим. пер]. Но мы вроде бы собирались обсуждать не мое, а твое здоровье. Может быть, твои силы подрывает рвота? Эмма заверила меня, что у Bat-отличный повар. Так что дело тут не в том, что ты ешь на завтрак или на обед,

– А в чем же?

– Это-то ты и должен мне рассказать. Может, что-нибудь омрачает твою жизнь? Иногда рвоту у моих пациентов вызывали тяжелые испытания, крушение надежд или неудовлетворенность работой.

– Ничего из этого ко мне не относится.

– Тогда надо искать другую причину. Я постараюсь составить для тебя рецепт самого лучшего успокоительного средства.

В начале августа Эмма объявила, что снова беременна.

– Правда, чудесно, что Уильяму скоро будет с кем-играть?

Чарлз обнял ее.

– Теперь, когда в тебе зародилась новая жизнь, я могу надеяться на новую жизнь и для себя.

В октябре его вывел из состояния апатии номер газеты "Скотсмен" со статьей, посвященной Глен-Рою, – "Открытие прежде существовавших в Шотландии глетчеров, в особенности в Северном нагорье". Ее автор, Луи Агассис, профессор естественной истории из Швейцарии, был известен Чарлзу своими публиковавшимися с 1833 года монографиями о сотнях обнаруженных им ископаемых рыб. Чарлза встревожило, что на сей раз Луи Агассис заявлял об имеющихся у него доказательствах, опровергавших точку зрения Дарвина на природу так называемых "дорог" и "террас" Глен-Роя. В то время как Дарвин полагал, что это бывшая береговая часть моря, Агассис считал их долинами, которые когда-то заполняли озера ледникового происхождения. До тех пор ни Дарвин, ни Лайель не встречались с научными утверждениями о геологическом влиянии движущихся глетчеров.

"Если Агассис прав, то моя работа по Глен-Рою абсолютно ошибочна. Это было бы ужасно! Под сомнение попали бы моя компетентность и научная ценность любых других моих работ. Агассис не может быть прав! Я должен выступить с контраргументами…" Чарлз решил, что настало время возвращаться в Лондон.

Доктор Дарвин превратил комнату рядом с главной спальней в свой кабинет. Когда сын поднялся к нему по широкой лестнице, то застал его сидящим за столом.

– Средство готово. Тут для тебя целый пакет. Принимай каждый день.

– Что это за волшебное снадобье, отец?

– Большинство ингредиентов тебе знакомы: бикарбонат калия от твоей кислотности, сандаловое дерево и корица, чтобы это варево можно было проглотить…

Чарлз и Эмма были счастливы вновь очутиться в своем собственном доме, хотя это и была всего-навсего пятиэтажная коробка, с обеих сторон зажатая другими такими же пятиэтажными коробками. Внутри все сверкало безукоризненной чистотой, на плите стояли их самые любимые блюда.

Чарлз не переставал с жадностью читать все, так или иначе относящееся к происхождению видов, хотя в его списке были и книги по философии, политической экономии, истории и христианству. Вслух вместе с Эммой они читали художественную литературу: стихи Грея, "Сон в летнюю ночь" Шекспира, "Векфильдского священника" Голдсмита, "Божественную комедию" Данте, "Путешествие Гулливера" Свифта.

Все это время Чарлз порывался начать новую, пятую по счету, записную книжку. В голове его роилось множество мыслей, так и просившихся на бумагу. Требовалась вся его решимость, мучительная и для души, и для тела, чтобы заставить себя не заниматься делом, ставшим самым любимым, делом, которое он был в этом уверен – могло бы явиться важнейшим вкладом в науку. По реакции на свою относительно малозначимую геологическую "ересь" он не мог не видеть, что в данном случае рискует потерять не только все растущее признание и положение, завоеванное им в ученом мире, но и столь дорогую для него дружбу Генсло и Адама Седжвика и, очевидно, дружеское расположение членов Геологического и Королевского обществ! Он знал, что просто не сможет не опубликовать своего труда… в один прекрасный день. И тогда на его голову неминуемо обрушится англиканская церковь, правительство, университеты.

Пока что Чарлз вполне удовлетворен тремя своими небольшими работами, одну из которых позже можно будет использовать в книге по геологии Южной Америки; в другой речь шла о переносе каменных обломков ледником, что проливало свет на происхождение гигантских "эрратических валунов", долгое время смущавших геологов тем, что они обнаруживались вроде бы совсем не в положенных им местах. Много времени отдавал он и деятельности в Геологическом обществе, наверстывая месяцы, проведенные в деревне: сокращал статьи, ждавшие своей публикации в "Вестнике", отвечал на груду скопившихся писем. Все должно было быть в идеальном порядке, так как 19 февраля 1841 года исполнялось ровно три года его секретарства и он собирался объявить об уходе со своего поста на ежегодном собрании членов Общества.

Чарлза сильно задело то, что его добрый друг Лайель в ноябре и декабре 1840 года выступил с докладом и решительно поддержал теорию Луи Агассиса о глетчерах и их роли в геологическом строении Шотландии. На теорию глетчеров Агассиса ополчился Адам Седжвик. Сам Дарвин не брал слова, а только слушал продолжавшиеся почти до полуночи дебаты, которые наверняка вылились бы в язвительную перебранку, происходи они на заседании Зоологического общества.

В воскресенье Эмма обратилась к Чарлзу с предложением:

– Мэри Лайель все время зовет нас на чай. Мне кажется, что нам не мешало бы хоть изредка бывать на людях.

Он и Лайель принялись горячо обсуждать Луи Агассиса и его глетчеры.

– После того как Агассис и Уильям Бакленд завершили свою поездку по Глен-Рою и Северному нагорью, – заявил Лайель, – Бакленд заехал к нам в Киннорди. Он продемонстрировал мне красивейшие скопления породы, земляные и каменные завалы, образованные глетчером (и находящиеся в двух милях от дома моего отца!). Я принял их теорию. Она помогает разрешить множество трудностей, которые не давали мне покоя всю мою жизнь.

– Что-то слишком уж быстро вы обратились в новую веру, вам не кажется? – тихо спросил Чарлз.

Лайель, согнувшись, положил голову на сиденье своего любимого стула, потом распрямился: лицо его покраснело, в глазах горел ехидный огонек.

– Да, точно так же, как и в случае с вашей революционной теорией коралловых рифов, которая доказала, что я неправ!

– А теперь вы убеждены, что в отношении Глен-Роя неправ я?

– Вот именно.

– И хотите, чтобы я признал свою ошибку?

– Рано или поздно вам придется это сделать. И чем скорее, тем лучше. Позвольте дать вам почитать "Наброски о ледниках" Агассиса, они только что появились.

Лайель взял руки Чарлза в свои.

– В искусстве и литературе совсем не обязательно признавать свои ошибки, – произнес он отеческим тоном. – Йо в науке это необходимо. Наш друг Роберт Броун поэтому до сих пор отказывается печататься на английском. Но наука не может развиваться в таких условиях. Мы обязаны иметь смелость вести исследования, на их результатах строить теории и при этом сами учиться. Но, я вижу, Мэри подает нам знак идти к столу. Она приготовила для вас холодное мясо, как вы любите, и печенье с тмином.

Чарлз смущенно улыбнулся, направляясь вместе с Лай-елем в столовую:

– Ну уж тут-то ошибки не будет, учитывая, что к чаю подадут еще сандвичи с помидором, салатом и огурцом и ячменные лепешки с клубничным вареньем!

К началу 1841 года он стал приводить в порядок свои заметки и наблюдения об изменчивости видов. "Мне не уйти от этой темы", – убеждал он самого себя.

Чарлз решил снова завести анатомическую лабораторию. Возможно, лучше всего для этой цели подойдет мансарда под самой крышей: она никому не нужна и ее можно будет держать запертой.

Своему кузену Фоксу, в течение нескольких лет имевшему свой приход в Деламир-форест (то самое сочетание священнослужителя и натуралиста, к чему стремился сначала и сам Дарвин), Чарлз писал:

"Я продолжаю собирать всевозможные факты для "Разновидностей и видов" (так будет называться моя будущая работа) и с благодарностью принимаю даже самые незначительные сведения, связанные с данной проблемой. Описание потомства, полученного при скрещивании любых домашних птиц и животных (собак, кошек), крайне ценно".

Второго ребенка, девочку, Эмма родила 2 августа. Они нарекли ее Анной, но вскоре за ней утвердилось более привычное в доме имя Энни. С самого начала она была всеобщим баловнем. Чарлзу Эмма призналась:

– Перед родами я уделяла Додди так мало внимания, что просто перестала для него существовать. Иногда это меня даже повергало в уныние.

– Ничего, вместо тебя его балую я.

Они редко не соглашались друг с другом и еще реже спорили. Единственным объектом их разногласий была экономка Бесси, теперь превратившаяся в няньку. Дарвин жаловался:

– Она не носит чепца. Так не положено.

– Но она их ненавидит. Пусть делает, как ей нравится. Я не хочу, чтобы нянчить детей было ей в тягость.

– Но речь идет о более важных вещах. Посмотри на нее: она вечно ходит грязная. Я имею в виду ее платье. Разве ты не можешь уговорить ее почаще стирать свои вещи?

– Но она и так это делает. Просто они у нее быстро пачкаются. "Маленькая мисс Неряха" из Лондона, вот кто она такая.

Выпуски "Зоологии" между тем по-прежнему хорошо принимались читателями. В марте появился последний выпуск серии "Птицы", а в апреле третий из серии "Рыбы". Оба вышли отдельными книгами в твердой обложке серовато-зеленого цвета. На счету у Чарлза, таким образом, оказалось теперь еще три тома, где он выступал в качестве редактора и составителя: "Птицы" Джона Гулда, "Ископаемые млекопитающие" Ричарда Оуэна и "Млекопитающие" Джорджа Уотерхауса. Оставалось выпустить совсем немного – в серии "Рыбы", и тогда все пять томов "Зоологических результатов путешествия на "Бигле" будут завершены. У него сохранилось еще немного неизрасходованных денег для иллюстрирования своих собственных книг, которые он замыслил.

Май был для Дарвинов хорошим месяцем. Чарлз выступил в Геологическом обществе с докладом "Об эрратических валунах и неслоистых отложениях" и удостоился всяческих похвал. Эмма вновь стала играть на рояле по часу в день, так что в доме опять звучала музыка; основное время, впрочем, она посвящала сыну, стремясь вернуть его любовь и доверие к ней. Дарвин продолжал трудиться над своими небольшими статьями, вести скрупулезные записи домашних расходов и развлекать себя тем, что давал оценку каждой из прочитанных книг, которых, как и у всякого заядлого читателя, перебывало в его руках великое множество ("Путешествия" Питера Талласа – отвратительно; "Изучение природы света" Абрахама Такера – невыносимо многословно…).

Вордсворт все еще доставлял ему неизменное удовольствие. Но с наибольшей охотой он читал все, что имело отношение к его работе: исследования о северных оленях, ядовитых насекомых, шелкопряде, лиственных деревьях, экономии природных ресурсов, шведской сосне,перуанских овцах.

Полученное Чарлзом Лайелем приглашение прочесть курс лекций в Лоуэлловском институте в Бостоне привело его и Мэри в восторг. Супруги давно мечтали о путешествии по Северной Америке: обещанный гонорар позволял им теперь осуществить задуманное.

– Прежде всего я намерен изучить Великие озера, Ниагарский водопад. У меня есть кое-какие радикальные теории относительно их геологического происхождения.

– Что касается радикальных теорий, то они есть у вас в отношении множества вещей, – заметил Дарвин. – Это-то и делает вас большим человеком.

Эмма удостоверилась, что, хотя Мэри иногда и сидит со скучающим лицом, стоит ее мужу завести разговор о любимом предмете, она проявляет себя весьма сведущей в геологии.

– Геологические путешествия приносят мне только радость, – заявила она Эмме. – Чарлз вслух излагает свои мысли, а я заношу их в записную книжку, по которой он может вести дальше свою работу. Вот когда мы оба по-настоящему нужны друг другу, А в Лондоне все тонет в суете.

Когда в 1841 году директором Королевского ботанического сада в Кью назначили сэра Уильяма Гукера, переехавшего туда поздней весной из Глазго, Чарлз выбрался к нему с Эммой и двумя детьми. До этого знакомство сэра Уильяма с Дарвином ограничивалось лишь беглой встречей на заседании Британской ассоциации, но он знал, сколь высоко ценит "Дневник" его сын Джозеф, взявший книгу с собой на "Эребус", где она была его неразлучным спутником. Уильяму Гукеру исполнилось пятьдесят шесть, но жизненная сила била в нем через край, да и выглядел он значительно моложе своих лет: на энергичном лице выделялись огромные карие глаза. Он продемонстрировал семье Дарвина все пятнадцать акров своих владений, куда почти не допускалась обычная публика и где даже сейчас была выставлена основательная охрана.

– Это первое, с чем я намерен покончить, – поделился с ними новый директор. – Как только мне удастся снести эти кирпичные заборы, каждый сможет являться сюда в любое время. Уверен, что никакого урона саду это не нанесет. К тому же я собираюсь еще приобрести землю по соседству и разбить там настоящий парк – с аллеями, фонтанами, клумбами.

– А что вы сделаете со всеми этими стеклянными тумбами? – спросил Чарлз, глядя на теплицы, может быть и полезные для хозяйства, но неуклюжие.

– Их мы перестроим, расширим, поставим современную систему отопления, проведем трубы с горячей водой для кактусовой оранжереи и еще для орхидей и папоротников – словом, для всех тропических растений. Потом мы соединим все оранжереи между собой, создадим пруды с водяными лилиями, зеленые лужайки. Полагаю, что, вернувшись из плавания, Джозеф привезет нам великолепную коллекцию.

– Передайте ему от меня привет. Я с нетерпением жду его возвращения.

– Я тоже, – заметил сэр Уильям, мечтательно добавив: – Надеюсь, он станет помощником директора. Здесь ему было бы лучше всего работать и жить.

В Мэр Дарвины вернулись в конце мая. Как и всегда, их приняли с распростертыми объятиями. В Энни влюбились все поголовно. Элизабет щебетала:

– Каждую весну или лето у вас новый младенец. Весьма разумно с вашей стороны. И мы ждем этого.

Эмма взяла сестру под руку и улыбнулась:

– Думаю, что ты, дорогая, не обманешься в своих ожиданиях.

– Я вижу, что ты ничего не слышала про Шарлотту. Она беременна. После десяти лет замужества! Разве это не чудо? Ее муж, мистер Лэнгтон, уходит со своей пасторской должности в Онибери, и они переезжают на жительство к нам. Здесь она будет помогать мне ухаживать за матерью и отцом.

Эмма с нежностью поцеловала сестру.

– О, Элизабет, если бы ты знала, какой предательницей я себя чувствовала, живя преспокойно в Лондоне, пока ты оставалась тут одна и ухаживала за мама и папа.

– Каждому свое, Эмма. Я счастлива, делая ту работу, которую определил мне господь. И я счастлива, что тебе выпало заботиться о дорогом Чарлзе и производить на свет наследников рода Веджвудов и Дарвинов.

К концу июня, хотя свежий воздух здешних мест явно шел ему на пользу, Чарлз пожаловался Эмме:

– Иногда часа в четыре пополудни меня начинает познабливать.

За неделю до этого они экипажем отправили Уильяма в Шрусбери в сопровождении Бесси.

– Почему бы тебе не привезти Уильяма обратно, а заодно не поговорить с отцом? Он ведь помог тебе в прошлом году.

Доктор Дарвин, по обыкновению, не был расположен обсуждать с сыном состояние своего здоровья.

– Я в полном порядке. Искра жизни пребудет во мне еще немало лет.

Однако он озабоченно выслушал описание последних приступов озноба у Чарлза.

– Видишь ли, с годами ты едва ли можешь рассчитывать, что станешь здоровее! Я недоучел степень твоей усталости в столь длительном плавании. За это время ты израсходовал пятнадцатилетний, а может быть, даже двадцатилетний запас энергии. И столько же лет, вероятно, потребуется тебе для его восстановления.

Чарлз пал духом. Выходит, отец считает его инвалидом…

– Отец, – голос его был напряжен, – мне горько и больно примириться с выводом, что "в гонке побеждает сильный" и что мне, похоже, придется довольствоваться тем, чтобы восхищаться результатами, которые покажут в науке другие. Как я мечтаю жить на свежем воздухе, не ведая ни грязи, ни шума, ни юдоли "Большого зоба", как назвал Лондон Уильям Коббет в своих "Сельских странствиях". В свое время ты предлагал купить нам дом в деревне в качестве свадебного подарка, Ты не передумал?

– Разумеется, нет.

– Тогда я начну подыскивать что-нибудь подходящее в Суррее и Кенте. (

– По-моему, вам стоило бы сперва лет пять-шесть снимать дом, прежде чем окончательно решить, подходит для вас выбранное место или нет.

– Шесть лет! Это слишком долго, отец. Нам бы хотелось купить побыстрее, но, конечно, не первый попавшийся.

После обеда они собрались в оранжерее, где было прохладнее. Несмотря на веселое щебетание Кэтти, атмосфера была напряженной. Сюзан сидела в угрюмом молчании, Дождавшись ухода Бесси, сообщившей, что Вилли уснул, доктор Дарвин начал:

– Безобразие! Она не носит чепца. И кроме того, у нее вид грязнули.

– Она похожа на служанку в лавке у бакалейщика! – взорвалась Сюзан.

– Учти, что мужчины начнут к ней приставать, как только увидят, что она одевается не так, как другие служанки, – прибавил отец в крайнем раздражении.

Чарлз не собирался предавать Эмму.

– Когда мы вернемся к себе в Лондон, то наведем порядок в ее туалетах.

– И потом она каждое утро дает Додди полчашки сметаны, – пожаловалась Сюзан.

– Это одна из самых вредных для него вещей, – заметил доктор Дарвин. Уже сейчас он производит впечатление болезненного ребенка.

– Болезненного! – воскликнул Чарлз. – Мы никогда так не считали.

Сюзан оставалась неумолимой.

– Вчера вечером я зашла к ребенку в спальню и обнаружила, что на ночь у его постели не поставили воду. Право же, Чарлз, Бесси, как и любую другую экономку или няньку, следовало бы научить обращаться с ребенком.

– Мы так и сделаем, – только и мог пробормотать в ответ Чарлз.

На следующее утро над Маунтом ярко светило солнце. После завтрака вся семья отправилась на прогулку в сад, где уже по-летнему благоухали цветы, и каждый по очереди учил маленького Додди, как называется тот или иной из них. Кэтти отвела брата в сторонку.

– Все это буря в стакане воды, Чарли. Жаль, что мне не удалось тебя предупредить. Подумаешь, ему дают полчашки сметаны! Я совсем не уверена, что Додди это повредит. А если ночью ребенку захочется пить, он может позвать няню – ведь дверь всегда открыта.

Вероятно чувствуя неловкость из-за того, что он обрушился на сына, доктор Дарвин попытался загладить свою вину.

– Знаешь, Чарлз, ты прав. Шесть лет – это действительно чересчур долгий срок, чтобы решить, подходит вам место или нет. Так что сразу же дайте мне знать, как только вам с Эммой удастся найти что-нибудь стоящее. Деньги я уже отложил.

Чарлз осторожно обнял отца за плечи – по-прежнему широкие, но уже сутулые.

В Лондоне его ждало послание, полученное им, так сказать, через третьи руки: идея, по всей вероятности, принадлежала Джону Генсло, разработал ее Адам Седжвик, а передал Чарлзу Лайель. О чем же шла речь? О том, что пора приступать к переговорам о постоянной работе в колледже Христа. Впрочем, быть может, он желает подождать, пока не закончит своей геологической трилогии? Как бы там ни было, дольше откладывать визит в Кембридж для возобновления дружеских связей и прояснения своих планов нельзя. Некоторые из сотрудников колледжа начали недоумевать, отчего это Чарлз Дарвин не показывался в своей альма-матер с зимы 1837 года. А ведь с тех пор прошло уже пять лет. И это притом, что от Лондона до Кембриджа всего несколько часов езды комфортабельным дилижансом.

Ему сообщили о том, что и преподаватели, и дирекция колледжа гордятся его "Дневником" и многочисленными статьями. Они с уважением отзывались о "Зоологии", вышедшей под его редакцией. Им льстило и то, что Чарлз избран секретарем Геологического общества и членом Королевского, что было честью даже для профессоров Кембриджского университета. Вне всякого сомнения, все в колледже – от президента до преподавателей – считали его членом своей семьи. Столь же несомненно было и то, что, как полагали Генсло и Седжвик, в свое время Дарвину предстоит войти в число постоянных сотрудников колледжа.

Вместе с Эммой он уже обсуждал эту перспективу, хотя и не слишком серьезно. Сейчас настал такой момент, когда руководство колледжа хотело бы получить от него окончательный ответ.

"Конечно, я мог бы с легкостью поехать в Кембридж. Но хочу ли я провести свою жизнь в стенах университета – вот вопрос. – Сгорбившись на стуле, он рассеянно провел рукой по широкому лбу и начавшим темнеть волосам. – Кембридж – прелестный средневековый городок. Там великолепнейшая архитектура, широкие газоны, сады со множеством цветов, плоскодонки, на которых можно плавать с шестами по реке Кем вдоль лужаек и парков, прославленная Королевская капелла с ее воскресным хором. Правда, жалованье всего сто, а со временем, возможно, двести фунтов в год, но, раз у нас есть кое-какие личные средства, мне не придется, как бедняге Генсло, тратить свое время на репетиторство. Я буду иметь возможность общаться со своими коллегами сколько душе угодно. Что касается занятий со студентами, как и административных забот, то это не будет для меня слишком обременительно; словом, большую часть времени я смогу уделять своей собственной работе. Это также совпадало бы и с желанием самого колледжа".

Поскольку его характеру чужды были задиристость, воинственность, эгоистичность, хвастовство или пренебрежение к делам других и его, скорее, отличали отзывчивость и теплота, врагов в колледже Христа он вроде бы не нажил. Как студента его там любили, хотя и не ожидали от него успехов в науке. Но сейчас все переменилось. В конце концов удача и упорство могли бы сделать из него настоящего ученого.

Для Эммы с ее общительностью, он знал это, кембриджская община давала чудесную возможность продолжить веджвудовскую традицию благотворительности и гостеприимства.

– Со временем ты станешь дамой-патронессой кембриджского общества.

Глядя на жену в упор, он продолжил:

– У маленькой "мисс Неряхи" есть для этого и соответствующий опыт, и соответствующие склонности, учитывая ее способность быть счастливой самой и делать счастливыми других.

Эмма смотрела на него широко открытыми глазами, не зная, куда он клонит.

– Однако я убежден: как ни привлекательна, как ни содержательна была бы тамошняя жизнь, она попросту не для меня. Я нуждаюсь в покое и уединении, то есть в полной изоляции в сельской глуши, где общественная жизнь присутствует ровно настолько, чтобы мы не чувствовали себя совсем уж отрезанными от мира. У меня есть для этого основания, о которых я хочу тебе сказать. Видишь ли, мне предстоит писать книги, доказывать теории и заниматься их распространением. А все это исключает присутствие в колледже, университетские дела, общественные обязанности.

Теперь Эмма в свою очередь в упор поглядела на мужа.

– Я могу быть счастлива с тобой и в том и в другом месте, при одном образе жизни и при другом. Главное для меня – семья: мой муж, мои дети, наше благополучие. Я могу продолжать жить и в Лондоне, если тебе это надо, в Кембридже, если бы ты его предпочел, или в любой глуши, если так лучше для тебя и твоей работы. Я счастлива и останусь таковой, даже если бы тебе вздумалось переехать со всеми нами на Огненную Землю.

– Нет, только не Тьерра-дель-Фуэго! – с жаром воскликнул Чарлз, тут же рассмеявшись. – Но уединение мне просто необходимо, чтобы быть в стороне от суеты, как необходимо иметь возможность работать без перерывов, с полной отдачей. А все эти званые обеды, официальные приемы, длинные бурные дебаты – они меня истощают. На следующий день я оказываюсь из-за них полностью выбитым из колеи.

– Я это замечала, мой дорогой.

– Я говорил с отцом о покупке дома в деревне. Мне так хочется жить в сельской местности и слышать только, как поют птицы и шелестит ветер в ветвях деревьев. Я до сих пор не могу объяснить приступов своего плохого самочувствия. Я не знаю, ни когда наступит следующий, ни сколько он будет длиться. Случись один из них со мною в колледже – я не смог бы тогда выполнять своих обязанностей, неловко бы себя чувствовал и терзался сознанием собственной вины. Если же я не связан с другими и отвечаю лишь за свою работу, то могу, когда буду плохо себя чувствовать, возиться с детьми, гулять в лесу, читать, слушать твою игру. И при этом никого не подводить. Ты согласна?

– Да. Ты хочешь… свободы от конкретных обязанностей, чтобы выполнять то, что считаешь более важным.

– Совершенно верно. Как бы я ни любил Джона Генсло за его способность учить своих студентов каждого по-своему – что касается меня, то я ему благодарен, – сам я на это не способен. Я хочу, чтобы не я учил других, а те мысли, которые содержатся в моих книгах. Книги должны стать моей опорой в жизни. Как ты думаешь, это не звучит чересчур самонадеянно?

– Каждый из нас должен найти для себя наилучший путь, чтобы выполнить ту работу, которую определил нам господь. Мой отец стал "читающим" натуралистом, твой – "слушающим" доктором, тебе же выпало стать "пишущим" ученым. Ведь именно этого ты и хочешь?

– Всей душой.

Дарвин извлек давно заброшенную рукопись о коралловых рифах, перечитал написанное и нашел материал и выводы убедительными.

"Тринадцать месяцев забвения! – подумал он. – Но не буду тратить эмоций на сожаления о былом. Постараюсь закончить книгу к концу года".

В это утро он два часа без перерыва трудился над описанием вертикального роста рифов. В глазах его зажегся угасший было огонек. Когда Эмма высказалась на сей счет, Чарлз ответил:

– Отец до смерти перепугал меня своими прогнозами относительно моего здоровья. Я должен доказать, что он неправ. И еще что я – не ипохондрик.

– Да кто тебе это сказал?

– Я сам.

Эмма между тем добилась того, что Бесси стала носить чепец; она купила ей два новых платья и целую коробку белых фартуков, которые та научилась менять по нескольку раз в день, как только на очередном появлялось хоть малейшее пятнышко. Парсло, полная противоположность традиционному английскому дворецкому с его чопорной невозмутимостью, не думал скрывать своей радости, что наконец-то нашел себе место по душе. День-деньской он то подавал к столу, то сворачивал и разворачивал ковры, чтобы можно было натирать полы, чистил обувь, а с раннего утра мчался в ближайшую книжную лавку купить "Лондон кроникл" и "Тайме" – газеты, которые Чарлз имел обыкновение просматривать после завтрака. Сэлли со своей стороны старалась, и небезуспешно, готовить теперь по рецептам, которыми в Маунте снабдила ее Энни.

После обеда Чарлз и Эмма нередко усаживали детей в коляску и везли в Риджентс-парк, где семья гуляла по тенистым аллеям. Отец учил Уильяма, полуторагодовалого карапуза, пускать кораблики вдоль извилистых берегов озера. Затем они пересекали длинный газон и шли в зоопарк, где наблюдали за тем, как брыкается носорог, носится рысцой слон, закручивая и раскручивая хобот и то и дело издавая трубные звуки при виде толпящихся зевак. Но больше всего очаровал Уильяма орангутанг, который, повалившись на землю, дрыгал лапами и вопил, как избалованный ребенок, когда служитель дразнил его яблоком. Но стоило обезьяне в конце концов заполучить плод, как она усаживалась и принималась за еду.

По воскресеньям после церковной службы они отправлялись поездом в окрестности Лондона – Суррей или Кент, чтобы присмотреть себе дом, но ничего подходящего не встречалось. Дома были или слишком большие, или, наоборот, маленькие, то слишком дорогие, то слишком дешевые; иные с затейливыми украшениями, другие – в полном запустении, так как долго оставались без хозяев. Наконец они набрели на имение Весткрофт, состоявшее из усадьбы и нескольких акров земли, всего в полутора с небольшим часах езды от Воксхоллского моста через Темзу и в шести милях от Виндзорского замка. Однако владелец запросил за свое имение, по крайней мере, на тысячу фунтов больше, чем считал возможным заплатить Чарлз.

– Дом не стоит того, – сказал он Эмме на обратном пути. – И конечно, я не могу позволить отцу тратить на меня столько денег. В пятницу я возьму с собой оценщика.

Оценщик нашел, что цена на имение завышена. Тогда Чарлз предложил более умеренную сумму.

Владелец промолчал.

Поиски продолжались всю осень. Иногда на станции они брали экипаж и осматривали по нескольку домов кряду. Безрезультатно.

– И все-таки есть же где-то дом и немного земли, которые ждут меня, твердил Чарлз.

– Ты становишься прямо каким-то фаталистом, – подшучивала над ним Эмма.

К концу года произошло несколько событий. В третий раз забеременела Эмма. Исполнилось два года Вилли, и Эмма решила отметить день рождения вечеринкой. Сам Чарлз закончил свою книгу о кораллах и подготовил ее к изданию, снабдив шестью гравюрами на дереве и тремя складными картами, на которых атоллы были обозначены темно-синим, рифы – бледно-голубым и окаймляющие рифы – красным цветом.

Прежде чем отослать книгу в издательство "Смит Элдер энд К0", Чарлз написал предисловие, пытаясь добиться предельной ясности: "Цель настоящего тома – описать, опираясь на мои собственные наблюдения и работы других исследователей, основные типы коралловых рифов, точнее говоря, тех, которые встречаются в открытом океане, и объяснить происхождение особенностей их форм. О самих полипах, которые возводят эти огромные сооружения, говорится лишь в связи с их расселением и условиями, благоприятствующими их бурному росту".

Эмма попросила у мужа разрешения почитать рукопись. Обвив его шею руками, она проворковала:

– А ты поэт, мой милый. Я поняла это, когда читала "Дневник", но опасалась за твои породы и кораллы.

– Поэзия есть и в природе, дорогая.

Тем временем подоспели гранки. Хотя изготовление цветных иллюстраций и рисунков для пятитомной зоологической серии в девятнадцати частях обошлось недешево, Чарлз сэкономил все же 130 – 140 фунтов стерлингов, которые лорды – представители казначейства разрешили ему истратить на карты и рисунки к томам своих геологических наблюдений в Южной Америке. Но иллюстрации к книге съели всю его экономию.

– Правительственная субсидия, – пожаловался он Эмме, – улетучилась куда быстрее, чем я предполагал.

– Как и любые деньги вообще, – отвечала она с иронической усмешкой.

Когда дело дойдет до второго тома, посвященного вулканическим островам, то и Чарлзу, и его издателям придется вкладывать в иллюстрации собственные средства. Книги наверняка приобретут и британские библиотеки, и британские ученые, заверил его Яррел.

– К несчастью, – в отчаянии воскликнул Чарлз, – их явно недостаточно! Так что тираж не разойдется.

– Надо выпустить все три тома серии под одной обложкой, – дружески посоветовал Яррел. – Тогда все раскупят.

– Да я вовсе не жалуюсь. Если бы я хотел разбогатеть, то мне следовало пойти по стопам деда и отца и стать врачом.

С самого начала беременности Эмма чувствовала себя неважно. Все свое свободное время Чарлз проводил с нею, читая вслух популярные романтические новеллы, пересказывая ей ходившие по городу анекдоты. К обеду она неизменно считала нужным переодеваться. Часто вместе с ними за столом сидел и Уильям, отличавшийся поразительно хорошими манерами для своего двухлетнего возраста.

Малышу никак не удавался звук "в".

– Меня зовут Уилли Даруин… Уитри слезки у Додди… Открой дуерь…

– Это все из-за лондонского воздуха, – заметил Чарлз. – Впрочем, чего доброго, я стану еще обвинять в конце света лондонскую копоть.

По какой-то непонятной причине маленькая Энни перестала совсем тянуться к нему. Эмма принялась утешать его:

– Это скоро пройдет. Вообще детство, как я поняла, состоит из бесконечной череды скоро проходящих настроений. Оставь ее в покое. Лучше научи Додди говорить не "Даруин", а "Дарвин".

Свое время он также транжирил самым бесстыдным образом на то, чтобы помочь Эразму набрать голоса и пройти в члены "Атенеума". Для этого Чарлзу приходилось бывать на вечерних сборищах по понедельникам, когда в клубе собирались его члены, составлявшие большинство литературного и ученого мира Лондона. Эразм мог рассчитывать пройти по двум статьям: во-первых, он был хозяином литературного салона и, во-вторых, братом Дарвина. На голосование Чарлз отправился со смешанным чувством надежды и вполне обоснованной тревоги. Эмме он признался :

– Только бы никто не стал спрашивать, что Эразм написал. Достаточно только одного голоса против, чтобы его провалить. А ведь для Эразма с этим так много связано. Неужели ему не дадут занять то место в столичном обществе, к которому он тянется всей душой?

Домой Чарлз возвратился поздно, прихватив по пути брата. Оба смеялись и болтали без умолку, как два школяра.

– Нет нужды спрашивать, как дела, – лаконично заключила Эмма. – Ответ – на ваших лицах.

По счастливой случайности Дарвинам удалось заполучить превосходную няню, по имени Броуди, родом из Шотландии – с огненно-рыжими волосами, фарфорово-голу-быми глазами и мягкой улыбкой, разом преображавшей грубоватое, в глубоких оспинах, лицо. Как и Парсло, она была счастлива войти в новую семью. Твердая и ласковая одновременно, она сумела найти подход и к Уильяму, и к Энни: малыш начал выговаривать "в", а крошка теперь бежала к отцу со всех ног. После того как в доме появилось четверо слуг, Эмма сочла возможным попросить Чарлза отпустить ее съездить на недельку в Мэр. Ее сестра Шарлотта родила в ноябре, но до сих пор неважно себя чувствовала.

В свой день рождения – ему исполнилось тридцать три года – по талому февральскому снегу Чарлз вышел на Грейт Мальборо-стрит и отправился на встречу с издателем "Дневника". Их беседа продолжалась целый час, но домой он возвратился ни с чем. В его письме Сюзан в Маунт сквозит явное разочарование: "К вопросу о деньгах. На днях я получил сполна всю прибыль, на какую можно рассчитывать от моего "Дневника": сюда входит и 21 фунт 10 шиллингов, которые мне пришлось уплатить мистеру Колберну за экземпляры, посланные мною различным лицам. Всего продано 1337 книжек. Выгодное дельце, не правда ли?"

Неожиданным было для него появление посыльного, доставившего записку от Родерика Мурчисона, бывшего президента Геологического общества, дружившего с Адамом Седжвиком и Чарлзом Лайелем. Сейчас Мурчисон принимал у себя в гостях Александра фон Гумбольдта, выразившего желание повидать молодого Дарвина. Не откажет ли Чарлз в любезности, говорилось в записке, пожаловать к нему на завтрак на следующее утро?

– Гумбольдт, бог моей юности, хочет со мной повидаться! – вскричал Чарлз. – Вот уж воистину гора идет к Магомету.

Семидесятитрехлетний фон Гумбольдт излучал жизнерадостность и энергию, несмотря на то что недавно закончил публикацию тридцатитомного труда. Над огромным лбом спутанной копной лежали светлые волосы, голубовато-серые глаза смотрели зорко и, казалось, намеревались выведать у природы все ее тайны, а большой чувственный рот выдавал в нем эпикурейца, однако свою жизнь без остатка Гумбольдт стремился наилучшим образом использовать ради обожаемой им науки. Он носил элегантный, удлиненного фасона вельветовый пиджак с широкими лацканами, вокруг шеи был пышным узлом повязан белый галстук, заправленный в жилетку модного покроя.

"Какой привлекательный человек!" – подумалось Чарлзу.

Ученый долго тряс руку Дарвина, не переставая расточать комплименты его "Дневнику", зоологической серии и новой работе "Строение и распределение коралловых рифов", которую издатель прислал ему в гранках, рассчитывая на хвалебный отзыв. Особенно заинтересовали его растения, собранные Чарлзом на Галапагосах.

– Но это я… должен был бы… Ведь для меня именно вы всегда были величайшим ученым, – лепетал Чарлз. – Я преклоняюсь перед вами…

За столом Мурчисон предусмотрительно посадил Дарвина рядом с именитым гостем, чтобы они могли общаться. Однако Чарлзу больше не представилась возможность вставить в разговор хоть слово, так как Гумбольдт проговорил три часа без перерыва. Его монолог, впрочем, был весьма интересен: рассказы о бесконечных путешествиях, изложение новых теорий, описание собранных им коллекций, – при всем этом он умудрялся с аппетитом расправляться с многочисленными блюдами.

Когда Чарлз собрался уходить, великий ученый снова принялся трясти его руку.

– Счастлив был встретиться с вами, Дарвин, и кое-что узнать о вас.

По пути домой Чарлз не переставал удивляться:

– И как это ему удалось "кое-что" обо мне узнать? Он же ни разу не дал мне даже открыть рта.

Неделя, проведенная в Мэре, явно пошла Эмме на пользу: она заметно посвежела, хотя и потеряла в весе. В начале мая она опять отправилась туда, взяв с собой обоих малышей и Броуди. Чарлз оставался в Лондоне, чтобы "заниматься делами, связанными с типографией". Чтобы ему не было одиноко, из Маунта приехала сестра Кэтти.

В конце мая он отправился к Эмме в Мэр.

– Прошу тебя, – в голосе жены звучала мольба, – уделяй папа побольше времени. Элизабет говорит, что за последние несколько месяцев видела его улыбающимся от силы дважды.

Его тестю, которому исполнилось семьдесят три, уже не удавалось унять старческого дрожания рук; щеки его запали, в темных глазах застыли боль и ужас от сознания своей беспомощности. Чарлза он удостоил полуулыбкой, когда тот бережно обнял его за плечи. Тетушка Бесси, перенесшая удар, с трудом узнала Чарлза.

Первые недели своего пребывания в Мэре Дарвин подолгу бродил по тропинкам в полях, размышляя над планом чернового наброска своей теории видов. Начать надо будет с главного: как произошли виды? Как изменялись? Почему они изменялись? Почему одни виды процветают, а другие гибнут? Есть ли законы, действию которых подвержено все, что живет и… умирает? Что это за законы?

В Мэр-Холле он оставался месяц, а затем попросил у Эммы позволения отлучиться на две-три недели в Северный Уэльс, чтобы посетить некоторые из тех мест, куда за одиннадцать лет до этого ездил вместе с Адамом Седжвиком.

Прочитав книгу Луи Агассиса, он захотел сам убедиться в том, какие следы оставили после себя ледники, которые, по мнению автора, некогда перекрывали все большие долины в горах. Прошло уже четыре года с тех пор, как он ездил в геологическую экспедицию в Глен-Рой.

– Знаешь, сейчас мне впервые по-настоящему этого захотелось. По пути я заеду в Маунт, проведаю своих и возьму верховую лошадь.

В Шрусбери его доставил в экипаже веджвудовский конюх. Дома все были в восторге от того, как он выглядит. Отец передал Чарлзу налоговые счета министерства финансов, поступившие на его имя из Лондона. Впервые после наполеоновских войн 1803 – 1815 годов в Англии ввели подоходный налог. Им облагались семь шиллингов из каждого фунта стерлингов. За минувший год, подсчитал Чарлз, его доход составил тысячу тридцать фунтов. Получается, что уплатить ему предстоит около тридцати фунтов. Хорошо бы налоговая ставка выше не поднималась: у них с Эммой столько расходов, особенно теперь, когда в семье дети.

Через три дня он уже скакал по Северо-Уэльской дороге. Оставив лошадь в конюшне при гостинице, удобно расположенной у подножия, он совершил пешие восхождения на Капел Кьюриг, Каэрнаврон и Бангор, скитаясь целыми днями по горным долинам в поисках следов старых ледников. Ноги его не ведали усталости, дыхание было ровным.

– Может, Агассис и прав относительно старых ледниковых следов. Но я все равно убежден, что в отношении Глен-Роя он ошибается.

В течение десяти дней он придерживался в основном того же маршрута, которым прежде провел его Адам Седжвик. И даже старался останавливаться в тех же гостиницах, где они когда-то вместе ужинали и ночевали. Иногда он вспоминал хозяев, иногда они вспоминали его. Взбираясь на высоченную кровать в гостинице "Капел Кьюриг", он снова испытал прежнее чувство уже виденного, словно все это происходило с ним раньше.

В Мэр Чарлз вернулся полный решимости начать писать о видах – их происхождении и законах развития, чтобы тем самым ответить на вопросы, которые он задавал самому себе на протяжении трех минувших лет. Заняв одну из пустовавших спален, он поставил там стол и разложил на нем все свои четыре записные книжки. Дарвин готов был вступить в борьбу с религиозным вероучением, как сделал это Галилей, экспериментально обосновавший идею Коперника о том, что Земля вращается вокруг Солнца, за каковое отступничество он был судим и поставлен перед выбором: либо отречься от своих кощунственных выводов, либо пойти на смерть.

Галилей отрекся. А что сделал бы он, Чарлз Дарвин, при подобных обстоятельствах? На этот вопрос могло ответить только будущее. Пока же ему предстоит сделать первый тщательно обдуманный и выверенный шаг. Уклониться от него он не имеет права. Он взял карандаш с мягким грифелем и принялся писать – медленно, тщательно, безостановочно, внося исправления по ходу дела.

"Новые условия приводят и к появлению новых качеств в организме животного. Они остаются в силе, если эти условия воздействовали на несколько поколений…

Опыт заставляет нас ожидать, что всякий и каждый из этих организмов должен видоизменяться под воздействием новых условий. Геология констатирует наличие постоянного цикла перемен, привнося за счет всех возможных (?) изменений климата и вымирания предшествовавших видов бесконечное разнообразие в эти новые условия…"

Каждый день закрывал он за собой дверь своего импровизированного рабочего кабинета: в его святая святых не допускался никто. День за днем поверял он бумаге то, что черпал из своих обширных запасов, накопленных во время плавания на "Бигле" и в результате чтения работ, посвященных миру растений и животных, водоплавающих и летающих, которых он сравнивал с окаменелыми ископаемыми, с тем чтобы теперь связать груду собранных им фактов стройной теорией, способной объяснить мириады изменений у видов с тех пор, как стоит мир.

Чарлза поражало, как хорошо он себя при этом чувствует. Ни разу за время работы он не испытал приступов тошноты, так мучившей его в былые дни.

В заключительном разделе он написал: "…близость различных групп, единство типов структуры, характерные формы, через которые проходит зародыш в своем развитии, метаморфоза одних органов и отмирание других – все это перестает быть невразумительными метафорами и становится вразумительными фактами. Мы уже не взираем на животное, как дикарь, например, на корабль… То есть как на вещь, целиком находящуюся за пределами нашего разумения, а активно стремимся исследовать его".

Через несколько недель набросок был завершен, и, хотя он состоял всего из тридцати пяти страниц, начало было положено.

– Начало чего? – вопрошал Дарвин самого себя.

С первого взгляда дом и расстилавшиеся за ним пятнадцать акров меловых полей не слишком-то ему приглянулись. Между тем это место ему рекомендовали как "весьма соответствующее вашим требованиям – расположено в сельской глуши, всего в шестнадцати милях от собора св. Павла". Цена была весьма умеренной – две тысячи двести фунтов: за такой суммой ему не совестно было обращаться к отцу.

Поезд довез его до станции Сиденхэм, в десяти милях от Лондона, а оттуда наемным экипажем по зеленеющим долинам, окруженным волнистыми холмами и великолепными кентскими лесами, он проделал остававшиеся восемь с половиной миль под теплым июльским солнцем, светившим на голубом, без единого облачка, небе.

На несколько минут он остановился в деревушке Даун – до дома, который он собрался купить, отсюда оставалось ехать по улице всего с треть мили. Сама деревушка насчитывала примерно сорок домиков, включая лавки мясника, булочника и бакалейщика, над чьим заведением размещалась небольшая гостиница, а также почту, школу для малышей и плотницкую мастерскую. Даун лежал в стороне от проезжей дороги; посреди деревни на расчищенном участке высилось гигантское ореховое дерево, здесь же располагалась низенькая церквушка с кладбищем, к ограде которой сходились три узкие улочки. Церковь была сложена из кусков местного кремня, напоминавших огромные устричные раковины темного, переходившего в черный цвета. Местные жители, которых Чарлз повстречал, казались людьми почтенными, и это ему понравилось. Мужчины, завидев его, притрагивались кончиками пальцев к полям своих шляп, как в свое время в Уэльсе.

Забравшись в экипаж, он двинулся по одной из улочек к дому, стоявшему на небольшом возвышении. Прежде имение было известно как Грейт-Хаус [Грейт-Хаус – буквально "большой дом". – Прим. пер.], но сейчас его называли просто Даун [Прилагательное "даун" по-английски означает "нижний". – Прим. пер.]. По первому впечатлению дом, сквозь выцветшую побелку которого проступала кирпичная кладка, показался ему безобразным. К тому же он чересчур близко подступал к дороге: какое уж тут уединение!

"Впрочем, проезжает ли тут хоть кто-нибудь? – стал прикидывать Чарлз. – Ну, кляча с плугом, случайный экипаж".

Особняк находился в хорошем состоянии. Всего несколько лет назад, затратив на ремонт полторы тысячи фунтов, дом покрыли добротной крышей и основательно обновили. В дальнем конце участка еще сохранился фундамент фермы, поставленной здесь около 1650 года. Просторное помещение кухни располагалось в подвале, рядом была холодная кладовая, где хранились масло, сыры, молоко и вина, а также комната для посудомойки и мясной погреб. Чуть поодаль на участке находились небольшой летний домик, конюшня с несколькими стойлами и жалкий огородишко. Из окон с обратной стороны дома открывался чудесный вид на все пятнадцать акров лугов со стогами сена; особую прелесть придавали пейзажу росшие кучно старая вишня, орех, тис, конский каштан, груша, лиственница, сосна, пихта и раскидистая шелковица.

Чарлз зашел в дом, чтобы подробно все записать для Эммы. Вместительная прихожая. Одна из просторных комнат, выходивших окнами на дорогу, сможет служить кабинетом, а комната рядом с ней – столовой. Из гостиной открывался вид на деревья и луга со стогами сена.

– Что мне больше всего понравилось, – рассказывал он Эмме, вернувшись домой под вечер, – так это количество спальных комнат. Их там достаточно, чтобы одновременно разместить Генслея и Фэнни Веджвудов, Сюзан, Кэтти, Элизабет и Эразма. – Он на мгновение заколебался. – Расположение идеальное: полнейшая тишина, а до Лондона рукой подать. Кентский ландшафт великолепен, и, хотя сам дом оставляет желать лучшего, мы сможем усовершенствовать планировку и переделать все по-своему.

– Давай поедем завтра вместе. Какое это было бы облегчение, если бы Даун-Хаус нам подошел и можно было наконец переселяться.

Утро следующего дня выдалось хмурым и холодным, к тому же дул сильный северо-восточный ветер. Тем не менее Эмма настаивала на поездке. С собой они взяли небольшой саквояж, на случай если придется заночевать в даунской гостинице. Окружающая дом местность разочаровала Эмму.

– Чарлз, ты не находишь, что места здесь какие-то… пустынные?

– Да, это из-за меловых отложений. У нас под Кембриджем было в десять раз хуже.

Однако сама усадьба и луга понравились ей даже больше, чем Чарлзу. И расположен дом был так, как ей хотелось: не слишком близко, но и не слишком далеко от других.

Утром взошло солнце. Они вторично осмотрели усадьбу и вернулись экипажем до железнодорожной станции. На этот раз окрестности привели Эмму в восторг.

– Чарлз, похоже, что я сдаюсь. Эти зеленые волнистые холмы, узенькие улочки с высокой живой изгородью – сколько в них мира и покоя! Пожалуй, нам все-таки надо остановиться именно на Даун-Хаусе.

– А тропинки в полях! – воскликнул Чарлз, вдохновленный Эмминой поддержкой. – Ведь по ним мы сможем кратчайшим путем добираться до таких чудесных лесов и долин, каких не сыщешь во всей Англии. Мест для прогулок нам с тобой и детям хватит тут не на один год.

Доктор Дарвин охотно согласился на покупку имения в Дауне, поскольку Чарлз заверил его, что цена за сам дом, прилегавшие строения и пятнадцать акров земли была невысокой. К тому же, если еще сдавать в аренду луга на покосы, это принесет более сорока фунтов годового дохода. Перед самой покупкой Чарлзу удалось уговорить хозяев сбавить цену до двух тысяч двадцати фунтов – это оставляло ему сто восемьдесят фунтов, чтобы оплатить работу плотника, которому предстояло поставить в его кабинете стеллажи для книг и ящики для картотеки.

Купчая была составлена, нужные бумаги подписаны, деньги уплачены сполна в течение нескольких недель.

– Эмма, – обратился Чарлз к жене, – Даун-Хаус теперь наш, но не думаешь ли ты, что надо повременить с переездом, пока не родится ребенок и ты не придешь в себя? По дому будет столько дел, сама знаешь, во всяком случае, на месте сидеть не придется. И ты по-прежнему уверена, что хочешь перебираться сейчас?

– Да. И лучше сделать это как можно скорее. Пусть ребенок родится уже в нашем новом доме. Мне кажется, в целом для меня было бы даже легче, если бы мы устроились и я смогла потом не спеша восстанавливать свои силы.

С транспортной конторой он договорился об упаковке и доставке всех вещей в Даун. Но поскольку на это требовалось больше недели, Чарлз в последний раз сел за стол еще на старом месте, в доме по Аппер-Гауэр-стрит, и написал статью о влиянии ледников на характер местности Северного Уэльса. В ней он признавал, что ледники там в самом деле существовали, но все же утверждал, что "дороги", или "террасы", в Глен-Рое имеют другое происхождение, которым они обязаны отнюдь не ледниковым запрудам. Статью тут же принял "Лондонский, Эдинбургский и Дублинский философский научный журнал", что весьма обрадовало Дарвина, так как публикация в этом органе наверняка расширила бы круг его читателей. Хорошие новости поступили и из издательства "Смит Элдер энд К0": на его "Коралловые рифы" вскоре должна появиться серьезная рецензия, что же касается продажи, то, учитывая специальный характер книги, расходилась она неплохо. Издатели сообщали, что с нетерпением ждут выхода другой его книги – о вулканических островах.

Чарлз разобрал свои записи, тщательно рассортировал и упаковал их, прежде чем уложить в ящики. Книги он заботливо обернул старыми газетами. Большинство остававшихся экспонатов он запаковал отдельно. Были, правда, среди них и такие, в которых он больше не нуждался: пакетик с красками, которыми огнеземельцы раскрашивают тело, два копья для добывания рыбы и охоты на черепах, выдр и гуанако и крюк, обнаруженный в теле тихоокеанского дельфина, – их он отослал профессору Генсло для его коллекции раритетов.

После полудня, пока Эмма дремала, Чарлз подводил баланс всех их расходов, записи которых с педантичностью вел круглый год, с сентября по сентябрь. Подытожив сотни накопившихся счетов, он выяснил, что за год проживания в доме No 12 по Аппер-Гауэр-стрит они израсходовали 1062 фунта, или на 67 больше, чем за предыдущий год. Однако их доход тоже увеличился, и в банке на счету лежало теперь 475 фунтов 11 шиллингов. Он внушал себе: каков бы ни был расход по переезду и переустройству Даун-Хауса, они не имеют права тратить на дом ни на фунт больше того, что он зарабатывает. Долги – это проклятье.

Вести, которые они получили из Мэра, были безрадостны. Паралич у дяди Джоза прогрессировал, больной уже не вставал. Из Шрусбери к нему каждые два-три дня наведывался доктор Дарвин, оказывая посильную помощь. Доктор Холланд запретил Эмме совершить утомительную поездку в Мэр-Холл, и это повергло ее в отчаяние.

Наняв самый большой и удобный экипаж, 14 сентября 1842 года Чарлз отправил Эмму в Даун с Уильямом, которому вот-вот должно было исполниться три года, и полуторагодовалой Энни. Вместе с ними поехали Броуди, шотландская няня, успевшая за это время стать незаменимой; Парсло, которому предстояло руководить переселением, и кухарка Сэлли. Бесси решила, что ей лучше остаться в Лондоне. Несколько дней она находилась рядом с Чарлзом, чтобы заботиться о нем, пока ему приходилось заниматься дюжиной самых разных дел, прежде чем можно будет окончательно вернуть дом его владельцу.

Спальня над гостиной, куда въехала Эмма, была приятной для глаза и удобной, если не считать того, что окна, выходившие на луг, были чересчур малы и пропускали не так уж много света.

Чарлз успокоил жену:

– Не волнуйся. У меня есть свой план перестройки всего крыла. В будущем году к этому времени мы будем буквально залиты светом, а вид на окрестные холмы откроется изумительный!

Третий ребенок Дарвинов, девочка, названная Мэри Элеанор, родился через девять дней после переезда. По счастью, совсем близко – их дома разделяло лишь два поля – жил доктор Эдгар Кокелл, член Королевского хирургического колледжа, купивший в Дауне имение и переехавший из Лондона за два года до них; он встретил Чарлза на деревенской улочке и представился ему: вскоре выяснилось, что у них много общих друзей. Доктор Кокелл пользовался у жителей деревни большим уважением. Чарлз договорился с ним, что он примет роды у Эммы.

Все прошло благополучно, и Эмма мучилась меньше, чем во время двух предыдущих родов. Но Мэри Элеанор с самого начала оказалась болезненным ребенком. Она постоянно плакала и затихала только во сне. Доктор Кокелл отыскал для нее в деревне хорошую молодую кормилицу, но девочка почти не сосала грудь. Роженицу с ребенком каждый день навещал доктор. Но ему так и не удалось установить, что вызывает болезнь девочки.

– Мне что-то тревожно, Чарлз, – поделилась Эмма с мужем. – Она такая бледненькая. И в весе не прибавляет, и личико у нее такое сморщенное. Мне кажется, она ни на мгновение не перестает мучиться.

Чарлз, сидевший подле нее на краю кровати, поцеловал жену в лоб, постарался как-то успокоить:

– Но, дорогая, перемена к лучшему может наступить каждый день.

– Знаешь, Чарлз, я так люблю ее. У нее черты лица моей матери. Я надеялась, что к Мэри перейдут также ее красота и характер.

– Тут неподалеку живет еще один врач. Я приглашу его на консультацию.

Эмме с каждым часом становилось все лучше, но в состоянии ребенка перелома не было. Малышку явно мучило какое-то внутреннее недомогание. Чтобы хоть чем-нибудь занять себя и перестать тревожиться за ребенка, Чарлз весь ушел в работу по дому: он вел переговоры с плотником, владельцем маленькой гостиницы над бакалейной лавкой, где они с Эммой однажды останавливались на ночлег, обмеривал свой кабинет, набрасывал эскизы полок разной высоты для своих книг и выдвижных ящиков для картотеки, которыми плотник занял пространство, остававшееся между дверью и полками: на каждый из ящиков Дарвин сделал соответствующую наклейку.

Эмма наняла еще одну служанку, тринадцатилетнюю Бесси Хардинг, чью семью она в свое время знала в Стаффордшире. Девочка была приветливой по натуре и, чем могла, помогала Броуди в ее делах. Чарлз нанял человека по фамилии Комфорт, который выполнял обязанности садовника и кучера. Он сразу же ликвидировал жалкий огородишко, усеянный осколками кремня, разбил новый на гораздо более подходящем месте и привез перегной, чтобы удобрить землю. Вскоре Чарлз приобрел фаэтон и лошадей, коров и свиней (с которыми управлялся все тот же Комфорт), закупил седло, уздечку, кукурузу, овес и набор садовых ножниц для Комфорта.

Мэри Элеанор умерла, не прожив и месяца. Они похоронили ее на маленьком кладбище рядом с деревенской церковью. Чарлз был сломлен горем, церемония похорон повергла его в ужас. Эмма, напротив, приняла удар с исполненным печали смирением. Именно она принялась утешать мужа:

– Ты будешь неутешен лишь до тех пор, пока на свет не родится другой, здоровый ребенок, а это обязательно произойдет.