Происшествие

I

Джемшир вошел в цирюльню курда Решида на Курукёпрю и, перебирая крупные бусины янтарных четок, остановился на пороге.

Сухощавый Решид, в очках, покачиваясь на стуле, с увлечением перечитывал старую, потрепанную книгу «Сражение за Кровавую крепость».

Заметив Джемшира, он торопливо снял очки, встал.

— Пожалуйста, ага[2], — пригласил он, — пожалуйста.

Джемшир прошел.

— Эсселя́мы-алейкюм.

— Веале́йкюм-асселя́-а-ам… Прошу.

Джемшир, великан почти двухметрового роста, подкрутил лихо загнутые пышные черные усы и остановился перед большим зеркалом. Он долго рассматривал свое отражение и, видимо, остался доволен. Затем повернулся к цирюльнику и, чтобы как-то начать разговор, спросил:

— Как самочувствие, хорошее?

— Хорошее, дорогой, хорошее, — ответил Решид.

— Подай-ка мне эту чертовщину…

Решид достал из тумбочки небольшое зеркало с ручкой, пинцет, баночку с фиксатуаром для усов и подал все это Джемширу.

Джемшир попытался устроиться на одном из плетеных стульев, поджав по-турецки ноги. Это ему не удалось. Он никак не мог приладить зеркало. Разозлившись, он обругал в сердцах того, кто выдумал такую нескладную вещь, и, отвергнув помощь Решида, предложившего ему подержать зеркало, придвинул к себе другой стул, взгромоздил на него ноги и, зажав между коленями зеркало так, чтобы видеть свое лицо, принялся усердно фиксатуарить усы.

Решид вертел в руках очки и с восхищением смотрел на гостя.

— А наш-то опять подцепил… новую, — сказал Джемшир. Он на секунду оторвался от зеркала, чтобы окинуть цирюльника самодовольным взглядом.

На сухоньком с впалыми щеками лице Решида хитро заблестели маленькие глазки.

— Тебя бы на его место, Джемшир, а?

Сделав вид, что слова цирюльника неуместны и даже оскорбительны, великан с притворным недовольством приподнял брови:

— Это зачем же?

— А чем ты хуже его?

— Если и так, что из этого?

— Ничего, просто бывало Джемшир не хуже других умел обламывать овечек!

Джемшир улыбнулся, но улыбка вышла кривая, покачал головой и грустно поглядел на табличку со словами: «Нет бога, кроме аллаха», висевшую на стене.

Молодость… Это было ровно тридцать пять лет назад. Ему было семнадцать, столько же, сколько сейчас сыну Хамзе.

Туго стянутый триполитанским кушаком, в ярко-желтых йемени[3], в суконном кафтане с длинными разрезными рукавами и расшитыми парчей карманами, в темно-синих шароварах чистого английского сукна… Таким он помнил себя в те годы.

С Решидом они друзья с давних времен. Впрочем, их связывали и какие-то родственные узы, но превыше всего для них была дружба.

Однажды друзья отправились в Стамбул.

Старик — отец Джемшира, небогатый бей, был безмерно горд, что у него в сорок лет родился сын, что сын сейчас уже совсем взрослый, выдался удальцом, пьет вино и не прочь поволочиться за женщинами.

Старик не мог устоять против настойчивого желания Джемшира повидать Стамбул, махнул рукою на все опасения и сам сунул сыну за пояс сто золотых лир. Потом отозвал в сторону Решида и сказал:

— Поручаю Джемшира тебе. Не гляди, что он выше тебя вымахал, присматривай за ним.

Решид — тогда он работал подмастерьем у цирюльника — часто заморгал своими маленькими, близко поставленными глазками и поспешил успокоить старика:

— Не волнуйся наперед, дядюшка, пока я жив, с ним ничего не случится…

С восхищением глядя на высоченного молодца сына, старик пожелал ему счастливого пути и благополучной дороги назад и просил возвращаться из Стамбула с красавицей женой.

Джемшир поцеловал старческую, иссохшую руку отца, всю в венных буграх, и вместе с Решидом, следовавшим за ним неотступной тенью и готовым по первому знаку своего господина отдать за него жизнь, покинул родные места.

Покинул надолго.

Через год вспыхнула мировая война, и старому бею прикрыли глаза чужие люди.

Джемшир рос без матери, без братьев. Были, правда, какие-то дядья и тетки, но они в счет не шли, особенно тетки — эта «бабья команда», как он их называл. Перед одной из них, маленькой, изящной женщиной, славившейся красотой на всю округу, он просто робел. Он мечтал видеть своих родственниц безобразными, а всех остальных женщин — красавицами, невиданными красавицами!

На другой день после прибытия в Стамбул, на пути от вокзала Сиркеджи, в европейской части города, в Бахчекапы[4] они с Решидом повстречались с двумя немолодыми уже женщинами в чаршафах[5].

Одна из них, бесстыдно разглядывая Джемшира, воскликнула:

— Машаллах[6], раз в сто лет такой попадется… О создатель, да буду я твоей жертвой!

Решид и Джемшир плохо знали турецкий язык. Ни тот, ни другой не поняли, что сказала женщина, и не обратили на нее никакого внимания.

Они развлекались со своими подружками в Тахта́кале[7].

Эх, что это было за место в те далекие времена — Тахтакале!

В знаменитой развеселой гостинице Шадырванлы, где они остановились, к ним относились с большим почетом. А когда они усаживались за стол, накрытый возле бассейна, и пропускали по рюмочке-другой, на статного красавца Джемшира нельзя было налюбоваться. Разрумянившееся, сытое и холеное лицо, черные, едва пробивающиеся усики, черные глаза за длинными пушистыми ресницами…

Стоило им поднять бокалы, как появлялись музыканты, танцовщицы-цыганки, и все те «специалисты своего дела», которые возвели в искусство возможность заработать медяк у мастерового люда Тахтакале, — и начинались танцы.

Собиралась огромная толпа, не умолкали крики, воздух разрывали револьверные выстрелы…

Какой тарарам они закатывали! Эх, Тахтакале! Даже полицейские и ночные сторожа, сбегавшиеся на этот шум, вскоре оказывались вовлеченными в клокочущее, льющее через край буйное веселье. И только Решид никогда не забывался. Как ни гремела музыка, как ни крепка была виноградная водка — ракы, он ни на минуту не сводил взгляда с Джемшира, следил за каждым, кто засматривался на молодого бея, от его острых глаз не ускользало ни одно движение вокруг обожаемого хозяина и друга.

Поднимали бокалы, и раздавались тосты. В эти мгновения пьяных восторгов какой-нибудь старец бросался обнимать Джемшира и изливаться по поводу промелькнувшей юности. Но между ними тотчас вырастал Решид и своим хилым телом в пятьдесят килограммов загораживал этого дурня Джемшира, все достоинство которого состояло в том, что он весил значительно больше, был очень молод и очень красив.

Опьянев, они всей компанией врывались на улицы Галаты[8] и делали обход публичных домов.

Впереди обычно шествовали Джемшир с Решидом, Решид заботливо поддерживал своего друга под руку, а за ними — приятели Джемшира, его восторженные почитатели и собутыльники. Никому не приходило в голову обращать внимание на погоду: зимой они месили ногами вязкую слякоть, летом утопали в дорожной пыли, чтобы достичь переулков Галаты и перевернуть там все вверх дном.

Их встречали щедрые на ласки обитательницы портовых кварталов, славившиеся своей красотой и готовые ради друзей пренебречь любыми опасностями.

До полуночи, а то и до утра пили лучшие сорта мастики[9], с аппетитом поедали жареные мидии, морских окуней, жаркое, пирожки и салаты, приготовленные и поданные самим Пандели[10].

В те далекие времена славилась своей красотой Элени, которую прозвали Чичи… Отчаянная, острая на язык Элени знала себе цену. Она-то и стала подружкой Джемшира. Или, вернее, сделала его своим «приятелем». Чичи славилась, кроме красоты, бесстыдством и бесстрашием, умением потрошить карманы беев и пашей[11] и с форсом проматывать деньги. На глазах у восхищенных ею, замерших от восторга поклонников она бросалась бывало в объятия Джемшира и принималась нежно целовать его, впиваясь маленьким ртом в разгоряченное вином, покрытое легкой испариной лицо Джемшира. И ласкам этим не было бы конца, но вмешивался «папаша» Решид и разнимал потерявших голову влюбленных. Решид хмурил свои тонкие, изогнутые брови, издавал какой-то свистящий звук, напоминавший шипение потревоженной змеи, и Джемшир с Чичи покорно расходились.

В один из таких вечеров Чичи со слезами на прекрасных глазах бросилась к Джемширу.

— Джемшир, убей меня, Джемшир! Но его, — она показала на Решида, — не приводи его больше с собой, Джемшир, не приводи! Прошу тебя!

Красавец Джемшир, молодец Джемшир, вспыхнул, как спирт от неосторожно поднесенной спички, оттолкнул от себя Чичи и стал быстро одеваться.

Она поняла, что он уходит. Уходит, чтобы больше никогда не вернуться, не видеть ее!

Чичи упала на пол. Она ползала у Джемшира в ногах, умоляя его остаться.

С того вечера она слова худого не сказала против Решида и невольно прониклась к нему новым для нее чувством: уважением.

Чичи кончила в тюрьме: приревновав к Джемширу хозяйку заведения, она проломила ей голову пивной бутылкой толстого стекла. Прошло время, и о ней забыли.

Джемшир не горевал. После Чичи была Эфтахи, после Эфтахи будет Марика, а если она окажется ему не по душе, можно будет поволочиться за Бенли Нигяр или дочерью паши — Сельмой. Так считал Джемшир. Но чаще всего он проводил время с красавицами затворницами, чужими женами из богатых районов Стамбула — Шишли, Нишанташи, Бююкада и Кадыкёя. Ему не приходилось зарабатывать себе на хлеб, он всегда был сыт, пьян и весел, будто для этого и родился. Ему не приходилось задумываться о завтрашнем дне: женщины сами искали с ним знакомства и случая одарить красавца Джемшира. Они с Решидом просто выходили на шикарную улицу и шли мимо богатых особняков. Заметив в окне бельэтажа женскую головку, Джемшир на мгновение останавливался, бросал оценивающий взгляд на лицо незнакомки и продолжал свой путь. Об остальном заботился Решид. Если хозяйка особняка удовлетворяла одному ему ведомым требованиям, Решид устраивал свидания; нет — его можно было озолотить, но тщетно…

Джемшир кончил намазывать усы и протянул зеркало, баночку с фиксатуаром и пинцет хозяину.

Решид, знавший друга как свои пять пальцев, заметил, что того опять что-то гнетет:

— Что с тобой? — спросил он по-курдски.

— Ничего, — тоскливо ответил Джемшир, — так просто, задумался…

— О чем же?

Джемшир молчал. Впрочем, Решид и не нуждался в ответе. Джемшир сдает, сильно сдал за последнее время, и отсюда эта тоска. Лет тридцать пять — сорок назад Джемшир был крепыш. Теперь не то. Теперь он выглядел уставшим. Он подолгу разглядывал в зеркале свое отражение и, замечая, что от былой красоты не остается и следа, всякий раз тяжело вздыхал:

— Погубили нас женщины, Решид, погубили!

Но и сейчас у Джемшира было четыре жены и многочисленное — около двадцати душ — потомство от них. Старшая жена была курдка, помоложе — албанка, третья по возрасту — арабка, а самая молодая — из Боснии.

Жены ссорились из-за Джемшира и готовы были из-за него вцепиться друг другу в волосы. А между тем все четверо были в свое время красавицами и не знали отбоя от поклонников. И каких поклонников — готовых ради них отвергнуть, растоптать любовь своих возлюбленных, своих жен, матерей, отцов и даже своих детей.

И жены приходили к Джемширу, беременели, рожали детей, которые зачастую умирали. Джемшира это не волновало.

— Подумаешь, — говорил он, — кому положено — живет, кому не положено — умирает, ведь я не бог!

Джемшир, такой равнодушный к своим женам и детям, был для них чем-то вроде идола, упитанного быка в хозяйстве. И не только для них — для всего квартала.

Заложив за спину руки, похрустывая пальцами, унизанными золотыми, сверкающими разноцветными камнями перстнями, Джемшир шел по кварталу, и в окнах мелькали тени, и из окон неслось:

— Жеребец идет!

— Где?

— Да вон, погляди!

— А шея, шея-то какая!

— Ах, чтоб тебя…

Какая-нибудь старуха набрасывалась на зубоскалок, усовещивала их.

— Как только у вас язык поворачивается говорить такое, доченьки! Хороши, нечего сказать…

Но ей отвечали взрывом смеха.

Если Джемшир слышал все это, он останавливался, поворачивал голову на воловьей шее и хмуро смотрел на женщин. Он не произносил ни слова. Тяжело ступая, он направлялся к одной из своих жен, Сельви, в маленькую полутемную лачугу, прилепившуюся позади хлопкоочистительной фабрики. Он переступал порог, и в нос ударял затхлый запах, насыщенный тяжелыми испарениями нечистот, дыма, пригоревшей пищи, прогоркшего оливкового масла. Джемшир садился в угол, доставал из кармана янтарные четки и перебирал крупные желтые бусины.

Женщине эти минуты доставляли огромную радость и наслаждение. Она забывала о своей худобе — следствии постоянных приступов лихорадки, — забывала о больных глазах, вечно гноящихся от бессонных ночей и хлопковой пыли фабричного воздуха. Счастливая, она то и дело выбегала из лачуги, чтобы привлечь внимание соседей и показать им, какой красавец мужчина у нее в гостях. Ее муж!

А Джемшир, развалившись буйволом, лениво пережевывающим жвачку, устремлял взгляд в одну точку и ждал.

Он ждал денег. Денег, которые зарабатывали тяжелым двенадцатичасовым трудом в течение всей недели его дети, имен которых он даже не знал, да и не испытывал желания знать.

И жена работала на него. В черных шароварах она металась по комнатушке, приготовляя ему еду. За спиной у нее раскачивались две длинные косы, и он тупо смотрел, как их кончики двигались ниже пояса в такт ее шагам. И если дети еще не пришли с фабрики и не принесли в конверте получку, Джемшир ждал ужина. Вернее, детей с деньгами… Он был по горло сыт мучной похлебкой и пшеничной кашей, приготовленной на двух ложках курдючного сала, и супом из пшеничной сечки.

Наконец, приходили дети. Вручив отцу деньги, они боязливо отбегали в сторону и смотрели на него из угла. Джемшир высыпал монеты из голубых конвертов, долго и терпеливо пересчитывал их, отдавал часть жене и, высыпав остальные в карман своих широченных шаровар, уходил.

Больше его ничто здесь не удерживало.

Жена и дети шли некоторое время за ним по пятам: они провожали его. Даже это доставляло женщине огромное удовольствие. Ведь к ней пришел муж. Мужчина, на которого заглядывались многие, пришел к ней, пришел наперекор всем — друзьям и врагам!

Вернувшись к себе, женщина казалась от счастья помолодевшей лет на десять. Сияющая, она останавливалась посреди двора и, обращаясь к детям, говорила:

— Вы слышали, что вам сказал отец? И я не буду вмешиваться, клянусь аллахом, он переломает вам кости!

И хотя отец не сказал им ни слова, и даже не взглянул на них, женщина снова и снова повторяла это: ведь ее должна слышать Гюлизар, которая сейчас сидела около своей двери и расчесывала волосы.

У Гюлизар были длинные косы, она носила яркое цветастое платье, красила губы, сурьмила брови, пудрилась. К тому же ей было всего двадцать пять лет. Когда она смеялась, смех ее звенел на весь квартал. Это она как-то сказала о Джемшире: «Захочу, и сразу отобью его у этой дурнушки!»

— Чего это твой муж, будто молодой месяц, Сельви? — спрашивала она иногда. — Разве мужья не всегда приходят домой?

— Был бы он здоров, — отвечала Сельви. — Откуда тебе знать, сколько у него дел?

— Да вот знаю, — не унималась Гюлизар. — Разве он не вербовщик, что ищет батраков для богатых хозяев?

— Это верно, но…

И Сельви умолкала, не зная, что к этому добавить, чтобы как-то оправдать отсутствие мужа. Ведь Джемшир еще зимой нанимал необходимое количество работников в хозяйства крупных землевладельцев. И как только наступал сезон полевых работ, он с надсмотрщиком Мамо сажал их на грузовики и партиями отправлял на хлопковые поля.

Коренастый Мамо, заядлый наркоман, был правой рукой Джемшира. Если Джемшир что-нибудь приказывал ему, повторять не было необходимости — он выполнял. Джемшир сделал его своим помощником и избавил от изнурительной работы у молотилки, на самом тяжелом месте, где в адскую жару приходилось метать снопы, поспевая за машиной. И Мамо служил ему верой и правдой.

Мамо нашел Джемшира в цирюльне Решида. Мамо вспотел, разыскивая хозяина.

— Ага, тебя зовет управляющий Ясин.

Джемшир лениво поднял голову:

— Чего ему от меня надо?

Мамо неловко снял с головы намокшую кепку, ударил ею о ладонь:

— Не знаю… — И стал ожесточенно чесать крупную лысеющую голову.

Цирюльник скосил глаза на Джемшира. Без его ведома Джемшир шага не ступал. Вот и сейчас, обернувшись, он вопросительно посмотрел на Решида и, помявшись, спросил:

— Что скажешь? Зачем я мог понадобиться Ясину-ага?

— Так ведь ты позавчера просил у него аванс!

Джемшир вспомнил:

— Ха… И в самом деле! А мне и ни к чему, глупой голове…

Он шагнул к наружной двери. На улице дождь лил как из ведра. По брусчатой мостовой катились на резиновых шинах фаэтоны с поднятыми тентами, бежали прохожие. Небо было затянуто тяжелыми черными тучами.

Джемшир повернулся к Мамо:

— Что будем делать?

— Паша в такую погоду пьет, — ответил Мамо по-курдски.

Решид, нацепив на нос очки, правил бритву.

— А ты как думаешь, Решид? — крикнул Джемшир цирюльнику.

— Что ты сказал? — переспросил тот.

Джемшир, заложив руки за спину, подошел к приятелю. На душе было тоскливо. Он смотрел некоторое время, как Решид правил на оселке бритву, затем сказал:

— Я спрашиваю, что делать в такую погоду?

Решид понял и улыбнулся.

Джемшир весело повторил:

— Да, Решид, что делают в такую погоду?

— Пьют ракы! — ответил за него Мамо.

— Браво, Мамо! Да вознаградит тебя аллах! Конечно, идут в шашлычную и льют за ворот. Правильно, Решид?

— Твоими устами мед пить, Джемшир-ага! Как прикажешь, так пусть и будет.

Стоило Джемширу услышать слово ракы, как мигом исчезала его неповоротливость и он становился веселым и подвижным.

— Только прежде надо сходить к Ясину-ага… — сказал Решид.

— Это верно. — Джемшир сунул четки в карман. — Сначала зайдем к нему, а уж потом… сами себе голова!

— Поедем в шашлычную Гиритли.

— А ну-ка, Мамо, позови извозчика!

Мамо напялил кепку и выскочил на улицу.

II

Маленькую, полутемную шашлычную Гиритли на мосту Курукёпрю по субботам заполняли рабочие в синих комбинезонах, мастера и служащие мыловаренного завода, прядильной и хлопкоочистительной фабрик.

На диске радиолы вращалась заигранная граммофонная пластинка, и громкий голос Хафыза Бурхана сотрясал воздух, густой от запаха жареного мяса и винных паров.

По запотевшим окнам шашлычной скользили дождевые капли.

Джемшир, Решид и Мамо уселись за столик в дальнем углу.

Занять этот столик не всегда удавалось — надо было приходить пораньше. Это было самое удобное место, и хозяин шашлычной заботился, чтобы оно доставалось уважаемому Джемширу: ведь, уходя, тот частенько оставлял на столике в дальнем углу кучу денег.

Джемшир достал из кармана часы марки «Серкисов» на серебряной цепочке — подарок отца — и повернулся к Решиду:

— А наш молодец-то запаздывает!

Решид и Мамо, улыбаясь, покачивали головами.

— Весь в отца, — сказал Решид.

Джемшир ухмыльнулся:

— Или отец не нравится?

— Разве может не нравиться?

— Тогда чего же?

Решид пригубил рюмку:

— Точно такой же, как ты в молодости!

Джемшир поднял стакан с водкой, привычно, одним духом, отпил половину и, поддев вилкой большой кусок шашлыка, отправил его в рот.

Глядя на лицо Джемшира, тронутое сеткой мелких морщин, но все еще красивое, Решид вспомнил о разгульных ночах в Тахтакале и Галате.

Джемшир думал о том же. Да, ему тогда было семнадцать лет — столько же, сколько теперь сыну. Как быстро летит время, да продлит аллах его дни!

— Да, мы жили и росли совсем в другое время, — вздохнул Джемшир и, обменявшись понимающим взглядом с Решидом, повернулся к Мамо: — Мы и знать не знали, что такое работа. К кому-то наниматься работать… А жили не хуже других. — Он кивнул на Решида: — Да вот, спроси у него. Триполитанский кушак, синие шаровары из английского сукна, на ногах йемени… Правду я говорю, Решид?

— Клянусь великим аллахом, правда, — тотчас подтвердил Решид.

— А на поясе, помнишь? Сто золотых монет, каждая по лире. Здоров я был — как бык, не то что сейчас… Эх, куда ушло то времечко, когда я был таким, как наш Хамза!.. Да что говорить, жизнь и в самом деле сон. Не успеет пожить человек, как уходит из этого мира.

Джемшир вспомнил слова песни: «Мир — это окно, человек взглянул в него — и ушел…» Постучал вилкой но тарелке.

Прибежал толстобрюхий хозяин — Гиритли.

— Что прикажешь, Джемшир-ага?

— Я чего-то опять размечтался, друг. Поставь-ка мою любимую пластинку…

Обнажив в улыбке золотые зубы, хозяин побежал к радиоле и поставил пластинку.

Джемшир облокотился на стол и, подперев руками голову, закрыл глаза. Он блаженствовал. Он парил в пустоте. Темная ночь, благоухающая анисом, сверкающая ослепительными огнями, переливающимися в тонких стаканах и хрустальных бокалах…

«Мир — это окно, человек взглянул в него — и ушел…»

Перед глазами безостановочным потоком текла вся его жизнь. Последнее напутствие отца; долгая дорога; горы, которые они переваливали верхом на лошадях; сверкающие вершины; закаты солнца; ночное небо, загорающееся тысячами звезд; волнующиеся, словно разбушевавшееся море, леса; горные речки и ключи с ледяной водой и, наконец, Стамбул! Стамбул, с синим морем, пароходами, трамваями, — многоголосый, многолюдный Стамбул. Тахтакале, Галата, Адалар, Кадыкёй, Нишанташи, виллы, жилые кварталы, и снова виллы и дома…

А потом — Чукурова[12]… Люди, как муравьи, надрываются на полях под палящим солнцем, четыре жены, куча детей…

Мысли Джемшира снова вернулись к сыну Хамзе. Он открыл глаза, достал из кармана часы.

— Скоро четыре. — В голосе его чувствовалось беспокойство.

— Может быть, мне сходить за ним? — предложил Мамо.

— Куда?

— На фабрику, конечно!

— В такое позднее время там кто-нибудь есть?

— Не должно быть, но все-таки…

Он не успел договорить. В дверях шашлычной показался Хамза. Пиджак накинут на плечи, во рту сигара, руки за спиной… Точно такой же, как отец тридцать пять лет назад! Остановившись на пороге, он осмотрелся, отыскивая своих. Вот он увидел их. Они тоже заметили его.

Хамза небрежной походкой пробрался между столиками, подошел к отцу и с развязной молодцеватостью, которая, он хорошо знал, всем очень нравилась, сказал:

— Ах вот как! Попивают водочку и даже ничего не скажут!

Мамо вскочил со своего места. Решид придвинул Хамзе стул. Джемшир думал о своем.

— Послушай, отец! — крикнул Хамза и потряс спинку стула. — Я пришел, а ты даже не замечаешь. Размечтался? Хоть взгляни на меня, дорогой!

Лицо Джемшира расплылось в довольной улыбке.

— На всех плюешь, — не унимался Хамза. — И на меня тоже? Ну-ка погляди! Вот он, ивовый листик[13] из Бурсы. — Он выхватил из внутреннего кармана финку и всадил ее в стол. Стальное лезвие задрожало, поблескивая, как вода.

Решид выдернул финку и спрятал ее в свой карман.

— Отдай, — попросил Хамза.

— Пусть пока останется у меня, будешь уходить, отдам! — попытался возразить Решид.

— Что значит: когда будешь уходить… У меня, приятель, много врагов. Мой нож должен быть при мне. Отдай!

— Ты почему опоздал? — спросил отец.

Хамза сел рядом с ним, забыв о финке.

— Да так, по пустяку… Знаешь этих пижонов в галстуках… Черт бы их побрал! Человека до белого каления довести могут.

— Что случилось?

— «Случилось» не то слово. Чуть было не покончил с одним таким типом!

Джемшир забеспокоился.

— Рассказывай!

— Ну, знаешь, тут рядом есть общественная уборная. Захожу я туда, а там один, этот самый, ну… в галстуке, короче — эфенди[14]… Я ему, кажется, на ногу наступил. Слышу: «Осел!». Оборачиваюсь: это он мне. Так меня и зацепило. Я к нему: «Послушай, — говорю, — это ты мне?» «Ты, — говорит, — мне на ногу наступил». «Если, — говорю, — даже и наступил, что с того?» А сам думаю: «Попробуй только рот открыть». Но он промолчал, понял, с кем имеет дело, дурак, убрался. Но ведь все-таки обругал меня! Выскочил я из уборной, за ним. Догнал на косогоре у фабрики Калагынаоглу, схватил за грудки. «Ты кого, — говорю, — ослом назвал? Отвечай!» Пока он чего-то там мямлил, я ему как врежу — справа, слева, раз, раз! Вырвался он у меня из рук и как бешеный бросился бежать. Я за ним, но тут схватили меня. «Брось, — говорят, — чего ты связался с каким-то пижоном. Уж связываться, так с человеком стоящим, достойным тебя. Коли всыпешь такому, каждый скажет: „Ну что ж — молодец!..“»

Хамза вдруг снова вспомнил о ноже.

— Отдай, Решид!

— Нет, нет, сынок, пусть пока останется у меня.

— Отдай, говорю, Решид. Не видал, что ли, ножа?

Решид вернул нож. Хамза принял его обеими руками, приложил к губам, ко лбу, осторожно сунул в кожаный чехол и спрятал в карман. Встретившись взглядом с отцом, спросил:

— Ну что ж, Джемшир, так и будем сидеть? А ну-ка действуй…

— Ты о чем?

— Как о чем? Побойся аллаха! Позови-ка гарсона, чем ты нас попотчуешь? А если у вас нет денег, так и скажи, дорогой. А ну, взгляните — вот это деньги! — Он вытащил из кармана одну за другой две пачки пяти- и десятилировых кредиток и бросил их на стол.

Джемшир расплылся в горделивой улыбке. Решид похлопал Хамзу по спине:

— Молодец! Ты, кажется, перещеголял отца… У кого это ты одолжился?

— Будто не знаешь? — самодовольно проговорил Хамза.

— Не у жены ли директора?

— Ха, лучше бы ты этого не знал…

— Ах вот оно что! Хамза, говорят, эта баба носит в своем ридикюле револьвер… Это верно? — полюбопытствовал Решид.

— Приходится, раз она спит с такими, как мы.

— Выходит, бой-баба?

Хамза хмыкнул и сказал непристойность.

На дружный хохот Решида с Джемширом обернулась вся шашлычная. Подбежал хозяин.

— Чего это ты опять рассказываешь, Хамза-ага?

— Да так, дорогой, о жене директора говорим…

Бехие знали все. Фабрикант, любовницей которого она была, выдал Бехие замуж и сделал ее мужа директором одного из своих предприятий. Весь квартал знал, что Бехие безумно любит Хамзу, что она для форса носит в ридикюле револьвер и, когда напивается, от нее лучше держаться подальше.

Джемшир-ага повернулся к сыну:

— А твоя сестрица кончила работу?

— Кончила.

— Домой пошла?

Хамза колючими глазами посмотрел на отца.

— А куда же она еще может пойти?

III

С фабрики Гюллю вернулась вместе с Хамзой. Переодевшись, брат отправился в шашлычную, и Гюллю тут же заявила матери, что сегодня они идут в кино.

Младшая из четырех жен Джемшира, Мерием, вышла за него в четырнадцать лет, белолицей, чернобровой и черноглазой. Она была родом из Боснии. На нее заглядывались. Редкий мужчина не вздыхал и не бил себя в порыве чувств кулаком в грудь, когда видел Мерием, шествовавшую легкой, плавной походкой по улице, и ее длинные черные косы до самых щиколоток. И хотя ей теперь уже тридцать два, она осталась бойкой, подвижной и, пожалуй, стала еще красивее…

Мерием с тревогой посмотрела на свою шестнадцатилетнюю Гюллю:

— Чего это ты на меня уставилась? — спросила Гюллю.

— А если брат узнает?

— Ну и пусть узнает…

Мерием промолчала, хотя в сердце закрался страх. Ведь у нее не сын, а божье наказанье. Отец баловал его, и Хамза не раз поднимал руку даже на нее, на мать. А Гюллю, которая была на год моложе его, доставались и пощечины, а то и кулаки. И было бы за что, а то ведь так — по пустякам: воды не принесет вовремя или еще чем-нибудь не угодит ему. Но Гюллю не боялась брата.

— И в кино пойду, и в театр… Никто мне не запретит. Я сама работаю до десятого пота, и мне плевать на всех!

Наскоро проглотив пшеничную кашу, Гюллю встала из-за стола, подошла к зеркалу и принялась расчесывать волосы. Гребень сразу забился хлопковой пылью.

Гюллю с восьми лет работала на хлопкоочистительной фабрике, как и все дети бедняков их квартала.

Малышами они возились в уличной пыли, а стоило подрасти и немного окрепнуть, брали метрику старшего брата или сестры и отправлялись наниматься на фабрику. Это вошло в обычай.

Так сделала и Гюллю. Теперь она сама зарабатывала себе на жизнь. И ей хватало. Она не жаловалась. В свои шестнадцать лет Гюллю была бойкая, свежая, красивая, такая же, как мать в молодости. Мужчины глядели ей вслед, но она не обращала на них внимания. Она была красива и держала себя с достоинством.

Гюллю улыбнулась себе в зеркале, подмигнула и чмокнула губами воздух — она видела: так делают герои кинофильмов.

Гюллю была влюблена в смазчика машинного отделения, араба Кемаля. Из домашних об этом знала только мать. Но не потому, что Гюллю скрывала свою любовь от других. Она бы не стала скрывать. Она не боится сплетен. Она любит Кемаля — и все. И сколько бы ни вздыхали мужчины, глядя на нее. «О аллах!», — ей ни до кого нет дела — она любит Кемаля. И никто ей этого не запретит.

Гюллю вспомнила тот день, когда они с Кемалем пошли в кино. Она много слышала о кино от подруг, но не была там до Кемаля. Она осталась в восторге от кино. Вот если бы ходить туда каждый день! Если бы это было возможно, если бы согласился Кемаль, она ходила бы в кино каждый день, и каждый день, как тогда, в первый раз, доверчиво отдавала бы свою руку в большие, мозолистые ладони Кемаля. Как приятно чувствовать свою руку в сильных, горячих руках Кемаля.

В такие минуты кружилась голова, ей казалось, что она летит куда-то в бездну. Приятное тепло разливалось по всему телу. А стоило закрыть глаза, и этот поток тепла ощущался еще острее, он исходил откуда-то из самой глубины ее существа. Она плотно сжимала веки и склоняла голову на плечо Кемаля.

Вместе с Гюллю на фабрике работала ее подружка Пакизе. Обе они любили подшутить над парнями, таскавшими к хлопкоочистительным машинам кипы хлопка в больших плетеных из камыша корзинах. Девушки мастерили из бумаги длинные хвосты, прицепляли их ребятам и провожали «хвостатых» громким хохотом.

— Скажи, Гюллю, за что ты любишь Кемаля? — часто спрашивала она.

Гюллю пожимала плечами.

— Не знаю.

— Как не знаешь? — допытывалась Пакизе.

— Откуда мне знать «за что»? Люблю — и все…

— Гюллю!

— Да.

— А когда ты с ним, ты никогда не испытываешь такое странное чувство, ну, будто тебе становится тепло?

— Да, бывает. Я всегда хочу видеть Кемаля, он не выходит у меня из головы ни днем, ни ночью. Когда я думаю о нем, я словно лечу — так мне становится легко…

Ну и чем все это у вас кончится?

— Как чем?

— Он женится на тебе?

Гюллю снова пожимала плечами:

— Если он не женится на мне, то я выйду за него замуж…

И подруги начинали хохотать.

— Ну ладно, — сказала как-то Пакизе, — но ведь он араб, как же вы поженитесь?

— Очень просто, — ни минуты не колеблясь ответила Гюллю. — Что из того, что он араб? Разве арабы не люди? — И неожиданно разозлившись, она почти прокричала: — Я люблю Кемаля и выйду за него! И никто мне не сможет помешать! Никто — ни отец, ни мать, ни брат, ни даже сам бог!

Мать Гюллю тоже волновало, что избранник ее дочери араб. А впрочем, разве Кемаль не мужчина? Дочь всегда уходит к чужим, дома она не останется. Рано или поздно дочь выйдет замуж. И не все ли равно, будет это араб или кто другой.

IV

Смазчик Кемаль в один прекрасный день сказал:

— Гюллю, ты знаешь, я тебя очень люблю. Но…

Не дав договорить, Гюллю зажала ему рот рукой:

— Молчи, молчи, я знаю, что ты хочешь сказать!

— Да подожди минутку, послушай.

— И слушать не желаю. Мне все равно, кто ты — араб, цыган или даже гяур[15], я люблю тебя. Понял?

— Но твой отец, мать, брат?

— У меня один ты.

Кемаль крепко обнял Гюллю и поцеловал.

— Если это правда, тебя не сможет разлучить со мной сам аллах!

В тот день после обеда Кемаль достал бритвенный прибор, зеркальце и попросил мать принести горячей воды.

Кемаль был серьезным, способным и трудолюбивым юношей. Он мечтал когда-нибудь стать мастером, таким же старшим мастером, как тот, под началом которого он работал теперь. Эта мечта стала особенно заветной сейчас, когда он решил жениться на Гюллю. Ему девятнадцать лет. Отслужив положенный срок в армии, он женится на Гюллю и совьет себе счастливое гнездышко.

У них будет небольшой домик из двух уютно обставленных комнат и кухни. В одной комнате они устроят гостиную, в другой — спальню. Как это должно быть приятно: ты возвращаешься с работы домой, и тебя встречает молодая, красивая, приветливая жена! За обедом они разговаривают, шутят, а потом он встает из-за стола, обнимает жену. Жену!.. У Кемаля был товарищ. Ему уже тридцать пять лет. Они работали в одной смене. Всякий раз, когда Кемаль заводил разговор о Гюллю и о своих планах, тот внимательно слушал его, покачивал головой и всегда становился задумчивым.

— Что с тобой происходит? — спросил его как-то Кемаль.

— Сладкие, приятные мечты… — ответил тот. — Ты думаешь, что такие мысли навещают только твою голову, и, видно, не подозреваешь, что кто-то другой тоже мечтал о счастье.

— Что ты хочешь сказать?

— Тебе не приходило в голову, что каждый стремится к осуществлению этой приятной мечты?

— Возможно…

— Мне тридцать пять лет. Тебе — девятнадцать. Я на шестнадцать лет раньше тебя начал жить. И, разумеется, мечтать. Но в большинстве случаев брошенный камень убивает не ту птицу, в которую метишь!

— Ты хочешь сказать, что я не достигну даже такой маленькой, такой простой цели?

— Нет, ты достигнешь ее и даже будешь крепко держать в руках свое счастье… Но…

— Что «но»?

— Однажды ты выпустишь его из рук…

— Пугаешь меня…

— А ты не бойся. Но подумай вот о чем: ведь никто по собственному желанию не становится вором, преступником, убийцей, бродягой или подлецом. Каждый хочет, чтобы все в жизни шло, как ему хотелось бы. Да не получается, молодой человек, наша жизнь ровной да гладкой.

— Что же делать?

— Будем искать спасения в любви, игральных костях, картах, в случайном выигрыше, — усмехнулся приятель.

Кемаль долго переживал этот разговор.

Мать принесла в алюминиевой чашечке воду для бритья.

— Ты куда собираешься, сынок? — спросила она.

— Никуда…

Старая женщина долго с восхищением смотрела на своего единственного сына. Потом отвела взгляд в сторону, чтобы он не заметил навернувшиеся на глаза слезы, вышла и села у порога.

Тяжелые, свинцовые тучи разошлись. В просветы между тучами прорвалось яркое солнце, огромные лужи, стоявшие после дождя, заблестели.

Бренный мир людей!

Ведь совсем недавно, будто вчера, она вышла замуж вот за такого же юношу, каким сейчас был ее сын Кемаль. Как он похож на отца! Свадьба была скромной. И муж и она сама вышли из бедных крестьянских семей. У каждой семьи было по несколько дёнюмов[16] земли, на которых и копались все домочадцы от старого до малого. Выращивали салат, помидоры, баклажаны, перец.

По росе всей семьей шли мотыжить затвердевшую землю, сооружали запруды, чтобы уберечь зелень от летнего зноя, не дать ей зачахнуть. А когда созревал урожай, всей семьей собирали его, складывали в корзины и, навьючив ослов, отправлялись на базар — далеко, за много километров от деревни. Все, что собирали за день, ночью надо было доставить на базар.

Как она любила эти ночи, наполненные скрипом арбы, криками ослов, ржанием лошадей, мычанием буйволов!

В одну из таких ночей она и согрешила со своим будущим мужем. Ей было тогда семнадцать лет. У нее были светлые вьющиеся волосы и немного смуглая, тронутая легким загаром кожа.

В ту ночь они везли на базар бамию[17]. Они давно знали друг друга: земельные участки их семей были рядом. Семьи часто ссорились из-за воды для полива, дружбы между соседями не было.

Ну а им-то, молодым, что?

И хотя муж был лет на десять-двенадцать старше, они всегда понимали друг друга и прожили долгую счастливую жизнь. Сколько лет прожили!..

Но той ночи она не забыла.

Ее ослик и ослик соседа шли рядом.

Сосед говорил о небе и звездах, о падающих звездах, о злых духах и добрых феях, об умерших, о воскрешении после смерти, о постижении…

Неожиданно ее ослик чего-то испугался и замер посреди дороги как вкопанный. Сосед поспешил ей на помощь. От случайного прикосновения его руки у нее замерло сердце. Парень заметил это. Он крепко сжал ее руку, улыбнулся.

Она тоже улыбнулась. Он осмелел и обнял ее. Она и не подумала звать кого-нибудь. Только сердце — как оно тогда стучало!..

…Потом она заплакала. «Чего ты плачешь? — спросил он. — Чего расстраиваться?»

А что она скажет матери?

«Я попрошу маму сходить к твоим родителям, посватаюсь, вот и все», — сказал он. И она сразу успокоилась.

Ее и в самом деле пришли сватать. Лед в отношениях между двумя семьями растаял, утихли вечные раздоры из-за воды для поливки.

В городе они с мужем бывали редко. Что там делать? Сходить в кино, в театр, повеселиться на каком-нибудь празднике, погулять — на это у них никогда не было времени. Жарким, знойным летом, холодной зимой с морозами и бурями они вели на крошечном, величиной с ладонь, участке земли, доставшемся им в удел, непрерывную отчаянную борьбу за кусок хлеба. Завели кучу детей. Дочери выросли, повыходили замуж, одни сыновья умерли, другие обзавелись своими семьями, ушли к женам и совсем забыли о матери. Но до смерти мужа она не чувствовала себя одинокой. «Муж, мужчина, который всегда рядом, который наполняет дом ароматом своей сигареты, — самое ценное сокровище женщины, — думала она. — Он может заставить ее забыть даже об аллахе». Муж умер в позапрошлом году. Когда умирает муж, рушится главная опора, рушится крыша над головой. За что бы она ни бралась, с тех пор как в позапрошлом году муж внезапно заболел и умер, все валилось из рук. Да она, собственно, и не может ничего сделать. Подавленная обрушившимся на нее горем, она быстро стареет…

Уловив запах одеколона, она обернулась. Сын побрился, сменил рабочую одежду на чистый костюм и собирался уходить. Ну что ж, пусть себе идет. Он молод, он работает, и у него в кармане всегда найдется несколько курушей[18]!

Она поднялась. И неожиданно для себя со стоном, вырвавшимся откуда-то из самой глубины, бросилась сыну на грудь.

— Ты что? — удивился Кемаль.

Но она уже отерла слезы и силилась улыбнуться…

— Скажи, что случилось? — спрашивал Кемаль. — Он чувствовал: все это неспроста, мать что-то скрывает.

— Ничего, сын мой, уже прошло.

— Что прошло?

— Я ведь сказала — ничего…

— Сдохнуть бы мне, чтобы не видеть этих слез!

У матери перехватило дыхание. Она вскрикнула:

— Замолчи! Пусть умрут враги… Замолчи!

— Ну скажи тогда, чего ты вечно плачешь?

Но она уже не плакала. Полные слез глаза и морщинистое лицо женщины улыбались.

— Глядя на тебя, сынок, я вспомнила твоего отца, вы так похожи.

Теперь улыбнулся и Кемаль. Он крепко обнял мать своими сильными руками, поцеловал. Еще мгновение — и он уже шагал по дороге в город.

Мать долго смотрела ему вслед. Сердце ее переполняла гордость за сына. Она оглянулась по сторонам: пусть позавидуют люди, какой у нее сын.

Но кругом, насколько хватало глаз, виднелись только темные кроны деревьев, узкие полоски полей и на них — женщины, неторопливо взмахивавшие мотыгами. И никому не было дела, что она мать такого сына.

Женщина тяжело вздохнула и вошла в дом.

Они встретились с Гюллю на перекрестке. Гюллю сказала: «Не обращай внимания, что нам до других!» Но Кемаль и слышать об этом не хотел, он боялся, что их увидят вместе. Они пошли по разным сторонам улицы, краем глаз наблюдая друг за другом.

В кинотеатре Кемаль, расталкивая толпу, стал пробираться к кассе. Он беспокоился за Гюллю. Она осталась ждать у входа. Там вертелась всякая шпана.

Он обернулся, нашел взглядом дверь. Гюллю стояла там — красивая, стройная. Сдвинув брови, она рассматривала в витрине фотографии — кадры, из демонстрировавшихся фильмов. Кемаль облегченно вздохнул и стал энергично пробиваться к окошку кассы. Толпа загудела. Кое-кто даже обернулся в его сторону, кто-то окинул было Кемаля недоброжелательным взглядом, но, по достоинству оценив его широкие плечи и внушительный рост, сразу стушевался. Черные брови Кемаля были насуплены, от всей его фигуры веяло решимостью тут же поставить на место любого, кто попытается задеть его.

Кемаль сделал еще один рывок и оказался у самой кассы. С билетами в руке он проложил себе могучей грудью дорогу назад и подошел к Гюллю.

Они вошли в зал и сели в последнем ряду. Гюллю третий раз в жизни попала в кино. Она не знала, можно ли быть счастливее. Она взяла руку Кемаля и приложила ее к своей груди. Кемаль покраснел и отдернул руку. Но Гюллю поймала ее и, снова приложив к сердцу, прошептала:

— Послушай, как бьется!

— Знаю.

— И у тебя? У тебя тоже бьется?

— Еще как!

Гюллю прикоснулась рукой к груди Кемаля. Да, у него тоже билось сердце и так же сильно!..

— Бедная моя мама, — пробормотал Кемаль.

— Твоя мама? — удивилась Гюллю. — Почему? Что случилось?

На глазах Кемаля блеснули слезы.

— Когда я уходил из дому, она расплакалась…

— Из-за чего?

— Глядя на меня, вспомнила об отце… Бедняжка, у нее никого не осталось, кроме меня. Любит меня больше жизни. Только и твердит: «Кемаль, мой Кемаль».

Гюллю взяла большую руку Кемаля в свои ладони, крепко сжала.

— Моя свекровь, — улыбнулась она.

Кемаль тоже улыбнулся.

— Да, твоя свекровь…

— Моя дорогая свекровь, — прошептала Гюллю. — В моем доме я посажу ее на самое почетное место, ни до чего не дам притронуться, все буду делать сама.

— Это хорошо, но мать не согласится…

— Почему?

— Она ведь привыкла копаться на огороде и не сможет без этого.

— Я все буду делать за нее.

— Ты? Ничего из этого не выйдет.

— Почему?

— А что ты понимаешь в огородных делах?

— Научусь.

— Трудное это дело, не то, что работать на хлопкоочистительной фабрике. Каждый день мотыжить, собрать что созрело, свезти урожай на базар, продать… Нам лучше жить отдельно от матери. Хорошо бы найти две комнаты с кухней в городе, в одном из домов при фабрике, где живут служащие и мастера. На окнах занавески…

— Занавески я сошью сама.

— Конечно. В любой день мы можем принарядиться и отправиться в гости к матери. Купим по дороге мяса. Эх, а какие мать биточки готовит — с сыринкой!

— Люблю биточки. Но наши, из Боснии, не умеют их делать. И я сколько ни стараюсь, ничего не выходит. Твоя мама научит меня, а?

— Конечно, научит.

— Ну, а потом?

— Что «потом»?

— Ты говорил о нашем доме…

— О доме… вспомнил я нашего мастера, Мухсина-уста[19].

Гюллю давно знала Мухсина-уста. Они жили в одном квартале. Он был холостяком и слыл книголюбом. Однажды у матери Гюллю сильно разболелся зуб. «Сходи к Мухсину-уста, — посоветовали соседи, — он поможет». Мать отправилась к нему вместе с Гюллю. Они застали его за чтением. Мухсин-уста достал из железной коробочки белую таблетку, дал ее матери, и через четверть часа боль утихла.

— Он твой начальник? — спросила Гюллю.

— Нет, что ты. Он такой же смазчик, как и я. Только постарше меня, да и зарплата у него больше. В его годы я…

— Что ты?

— Буду старшим мастером — вот что!

В глазах Гюллю вспыхнули радостные огоньки.

— А когда ты станешь старшим мастером, по праздникам все будут приходить поздравлять нас, да?

— Хозяин фабрики и директор ни за что не придут.

— Ну, конечно, они не придут. Сначала мы сходим поздравить их, а потом вернемся домой и будем ждать гостей, да?

— Да.

— Все придут: табельщики, контролеры, подмастерья.

— Конечно придут.

— А их жены?

— И жены придут.

Гюллю вся светилась от счастья.

— Меня все будут называть ханым-эфенди[20]. «Ханым-эфенди, передайте, пожалуйста, вашему мужу»… Я не сразу соглашусь.

— И правильно. Скажи мне. А я сначала рассержусь…

— На меня?

— Да, на тебя, но так, для виду.

Гюллю склонила голову и потерлась о плечо Кемаля.

— Не сердись на меня, Кемаль. Никогда не сердись, ладно?

— Так ведь я нарочно, для виду, как делает иногда наш мастер Мухсин. А по-настоящему разве я могу на тебя рассердиться?..

— Чего только я не натерпелась от моего отца и брата, Кемаль. В своем доме я хочу быть хозяйкой, ханым-эфенди. — На глазах у нее навернулись слезы. — У нас обязательно будет радиоприемник, кровать, зеркальный шкаф. Все будут завидовать мне, — продолжала она с неожиданной злостью. — Я не хочу, чтобы обо мне говорили за моей спиной, пусть говорят прямо в лицо: «Какая ты счастливая, Гюллю»…

Вдруг ее глаза в ужасе остановились на входной двери.

— Слепой Тахир! — прошептала Гюллю и невольно отпрянула, пытаясь спрятаться за Кемаля.

Слепой Тахир был закадычным другом ее старшего брата Хамзы. Они вместе работали на фабрике. Гюллю не любила его, как и брата. Как-то он в цехе преградил ей дорогу и сказал: «Я послал тебе пряжку и жевательную резинку, почему ты отказалась и не приняла?» Гюллю бросила на него исподлобья ненавидящий взгляд. Он стушевался, но пригрозил, что запомнит это. «А что будет?» — поинтересовалась Гюллю. «Погоди, увижу тебя с этим черномазым, узнаешь!» — Гюллю не выдержала, обругала Тахира и пошла своей дорогой.

Кемаль об этом ничего не знал, но относился к Тахиру с нескрываемой неприязнью.

— Если он нас увидит, я пропала… — прошептала Гюллю.

Кемаль выпрямился.

— Почему? Чего ты боишься?

— Расскажет отцу, что видел нас.

Они не сводили глаз со Слепого Тахира. Тот бесцеремонно разглядывал окружающих и явно искал повода для скандала. Он остановился у первых рядов кресел, долго оглядывал зал. Потом лениво двинулся по проходу и наконец сел.

— Как ты думаешь, он видел нас? — Гюллю не могла успокоиться.

— Подумаешь! Не все ли равно?

— Не сердись, Кемаль. Он ведь сразу наябедничает братцу, а тот распустит язык, станет сквернословить. Но я тоже за словом в карман не полезу. — Голос Гюллю окреп. — А станет драться — не спущу, я ведь этими руками не груши собираю!

— Это отец избаловал его, потворствует ему во всем.

— Да, это правда. Такое зло берет иногда, Кемаль…

— На кого, на отца?

— И на отца и на брата. Но больше на отца. Это из-за него Хамза стал таким негодяем. Сейчас спутался с женой директора.

— Да кто с ней не путался? — буркнул Кемаль. — А это верно, что у твоего отца четыре жены?

Гюллю смутилась.

— Верно. И от этих четырех жен у него пятнадцать или шестнадцать детей. Все мы работаем, а отец отбирает у нас получку. Я, правда, не отдаю.

— Как же так?

— А почему я должна отдавать? Ведь он сам зарабатывает каждый год кучу денег. Есть такой Музафер-бей, помещик. Земли у него видимо-невидимо. Засевает тысячи дёнюмов, и почти все под хлопок. А отец обеспечивает его работниками. Вербует для него поденщиков, — пояснила она. — Но ты не гляди на отца: он человек безропотный, несамостоятельный. А командует им Решид, цирюльник. Пройдоха и наглец, каких мало… Сидят теперь в шашлычной у Гиритли и пьянствуют, — мрачно закончила Гюллю.

V

За столиком в шашлычной сошлись пятеро.

Пятым был Залоглу — племянник богатого помещика Музафер-бея, которому вербовщик Джемшир и надсмотрщик Мамо каждый год поставляли батраков для работы на его бескрайних хлопковых полях.

Тощий, тщедушный Залоглу (настоящее его имя было Рамазан) был в галифе, перехваченных в талии ярким поясом, и сапогах. Ни этот наряд, ни длинные густые усы не делали его хилую фигуру значительней, и прозвище Залоглу[21] он получил от какого-то насмешника за наган с шариком на рукоятке, который постоянно носил на поясе. Кроме дяди, брата матери, родственников у него не было, и, сидя по ночам на скамейке в парке Синекли, Залоглу курил гашишные сигареты, вспоминал свое детство и нередко плакал по детским годам, что прошли в богатом особняке деда, где жизнь бурлила, била ключом, где резали откормленных баранов, куда съезжались в каретах почтенные гости, где по лестницам вверх и вниз сновали рослые, вышколенные слуги, а кладовые были до отказа забиты снедью. Как прекрасный сон всплывали в его памяти те далекие дни.

А кто он теперь? Жалкий секретаришко в поместье дядьки — кутилы, из года в год проматывающего в игорных домах Ниццы и Монте-Карло все доходы, получаемые с бескрайних полей. Без разрешения управляющего имением Залоглу не волен куска проглотить. Его распутный дядька, завладевший после смерти деда всем движимым и недвижимым имуществом их рода, терпеть не может племянника. Стоит ему услышать какую-нибудь сплетню о Залоглу, он приходит в ярость. В такие минуты ему лучше не попадаться под руку.

И все-таки дядя для Залоглу — единственная опора, единственный предмет его безмерного тщеславия. Под хмельком, да еще в веселой компании Залоглу хвастал дядей и врал при этом без зазрения совести, особенно если присутствующие делали вид, что верят его россказням…

Веселье было в самом разгаре.

Джемшир и Мамо слушали Залоглу, лениво прикрыв веки. Хамза покатывался со смеху. А Решид… Решид снисходительно поглядывал на хвастуна.

Залоглу на мгновение умолк, но Хамза не дал ему перевести духа.

— Ну, а потом, — затормошил он Залоглу, — что было потом, братец?

Залоглу важно разгладил свои пышные усы.

— …А потом мой дядька разозлился и говорит: «Послушай, паша, встань-ка передо мной как положено!»

Паша, о котором рассказывал Залоглу, был, конечно, не каким-нибудь простым пашой, а пашой самого султана Хамида, и вся грудь у паши была в орденах.

— Разве паша такое потерпит? Туда, сюда… А мой дядька схватил скамейку и — бац его по голове! Паша с ног долой!

Залоглу схватил со стола бокал — пустой!.. Он схватил бутылку — тоже пустая. Налитыми кровью глазами обвел шашлычную: кроме них — никого. Час был поздний, все уже разошлись.

— Послушай, брат! — крикнул Залоглу хозяину, хотя знал, что питейные заведения в одиннадцать закрываются.

Толстяк Гиритли решил, что просят счет, и, сверкая в улыбке золотыми зубами, подбежал к их столику.

— К вашим услугам, Рамазан-бей!

Залоглу протянул пустую бутылку:

— А ну-ка, принеси полную.

Гиритли растерялся. Потирая руки и неловко переминаясь с ноги на ногу, он просил извинить его. Уже поздно… Ночной сторож приходил три раза. А что если он появится в четвертый? Разве ему, Гиритли, жалко? Он готов на все для таких уважаемых клиентов, он всегда рад видеть их у себя…

Залоглу повторил:

— А ну-ка, принеси полную!

— Рамазан-бей, клянусь, это вовсе не так просто, как вам кажется. Есть официальное распоряжение: питейные заведения, открытые после одиннадцати, закрывать и опечатывать.

— А я тебе говорю, тащи вина!

— Рамазан-бей, вы играете с моим куском хлеба.

— Тащи вина, и разговаривать больше не желаю!

Прошла долгая, томительная и страшная минута. Трактирщик растерянно оглядывался по сторонам, словно моля о помощи.

Джемшир дремал, как сытый буйвол, полузакрыв глаза, равнодушный ко всему на свете.

Залоглу рассвирепел. Он вскочил на ноги и хватил кулаком по столу.

На цементном полу заплясали осколки стаканов, тарелок, бутылок… Залоглу потянулся за наганом. В эту минуту в дверях шашлычной появилась огромная фигура ночного сторожа. Залоглу взглянул на него исподлобья, но наган не вытащил. Подражая своему дядьке, он чванливо приказал:

— Поди-ка сюда, страж!

Здоровяк сторож сначала опешил. Но чванство этого тщедушного человечка показалось ему забавным. Он улыбнулся.

— Поди сюда, тебе говорят! — взревел Залоглу, угадав эту улыбку.

— Вот он я, — спокойно сказал сторож.

— Тебе говорят! — не унимался Залоглу.

— Да кто ты такой, чтобы я шел к тебе?

Залоглу тотчас вспомнил деда, особняк, почтенных гостей, приезжавших в каретах, дядьку, ударившего стулом пашу… И тут это ничтожество, возражающее потомку такого знатного рода, какой-то несчастный ночной сторож!

Залоглу повернулся к Решиду:

— Ступай, расскажи этому типу, кто я такой!

Решид, опасаясь скандала и унизительной прогулки среди ночи в полицейский участок, бросился к сторожу.

— Прошу тебя, дорогой! — сказал он. — Не обращай внимания. Мы закончили и уже собирались уходить, как пожаловала ваша милость. Мы против вас ничего…

Сторожу польстило, что его назвали «ваша милость». Кивнув в сторону Залоглу, он спросил: «Кто это?»

Решид одним духом рассказал ему о знатном дяде — родственнике Залоглу. На сторожа это против ожидания не произвело никакого впечатления. Он недавно вернулся из Малатьи, где отбывал срок в ссылке, и был новым человеком в этих краях.

— В жизни чего не бывает! — пробасил он. — И мы тоже были когда-то беями, да еще какими! Беями из беев — бейлербеями…

Решид похлопал сторожа по спине.

— Бейлербей, Ченгелькёй, Ваникёй[22]… Разве я не знаю?

— Чего ты знаешь?

— Что ты — сын бея. По лицу человека сразу видно, если он бей. Вот, к примеру, ты — мы сразу догадались, что ты бей… Ну, ты на нас не обижайся, мы пойдем. Коли ты из господ, то понимаешь, когда с тобой говорят вежливо, по-господски!

Слова эти понравились сторожу, и от удовольствия у него задрожали кончики усов.

— Так и быть, из уважения к тебе… Не то я быстро отвел бы этого типа куда следует…

— Конечно, дорогой…

— И чтобы, когда я вернусь, шашлычная была закрыта!

— Уж я позабочусь об этом…

Решид проводил сторожа до дверей на улицу и вернулся в трактир.

— Ну что там у вас? — спросил его Залоглу. Он все еще стоял в угрожающей позе, заложив руки за спину.

— Да ничего, все обошлось.

— Сказал ему, кто я такой?

— А то как же, дорогой.

— Прояснилось в мозгах у этого дурака?

— Еще как…

Залоглу вздохнул:

— Жаль. Помешали вы мне. Я бы ему показал, как ночной сторож должен себя вести в присутствии благородных людей.

Ни Залоглу, ни Хамза, ни Джемшир не собирались уходить. Решид и хозяин заведения растерянно переглянулись. Особенно волновался Решид. Он ерзал на стуле, будто сидел на иголках, и ломал голову над тем, как их увести отсюда. Выручил Хамза.

— А что если взять с собой бутылку вина и пойти к нам? — неожиданно предложил он.

Решид посмотрел на Джемшира. Тот не двинулся и, казалось, вообще ничего не замечал вокруг.

Хамза повернулся к хозяину.

— Братец, а ну-ка приготовь нам литровую бутылку ракы, закусочки там какой, да заверни все как следует… — Хамза достал из внутреннего кармана пиджака три десятилировые бумажки и бросил их на стойку. — Посчитай заодно, сколько с нас. Не хватит — рассчитаемся завтра.

Хозяин, обрадовавшись неожиданному спасению, бросился выполнять заказ. Хамза подошел к Залоглу, взял его под руку.

— Однако… — сказал Залоглу.

Хамза спросил:

— Чего однако, братец?

— Это я так просто.

— Нет, правда, что случилось?

— Ничего, Хамза…

— Клянусь, ты что-то скрываешь от меня. Говори, что случилось? Ты что, считаешь своего брата ни на что не годным? Да я уничтожу до седьмого колена всякого, кто откажется умереть за тебя!

Залоглу печально кивнул на Решида:

— Видишь Решида. Помешал мне, не то я бы расправился с этим хамом!

Решид дал Залоглу договорить и тоже подхватил его под руку:

— Да я о тебе беспокоился, парень, а совсем не об этом стороже… Свяжешься с ним, с невежей, — беду на свою голову накличешь. Подумать только, кто ваша милость и кто он? Вы племянник самого Музафер-бея… Что люди скажут? «Племянник самого Музафер-бея связался с каким-то ночным сторожем». Разве это вам к лицу? Да если узнает ваш дядя…

— Правильно говорит, — поддержал Решида Хамза. — Я тоже считаю, что уж если связываться, так с человеком, достойным тебя.

— К тому же, дорогой, — продолжал Решид, — этот тип взмолился, слушать противно было. «Помилуйте, говорит, дурака свалял по глупости». Так уж вы сами-то этого не делайте.

Залоглу повеселел.

— Значит, когда он услышал имя моего дяди…

— Господи! Да просто весь наизнанку вывернулся!

— Сказал бы ему, что не всякий, мол, орех ему по зубам.

— Я так и сказал.

— Ну, а о том, как мой дядька огрел стулом пашу, рассказал?

— Все, все рассказал, не беспокойся.

Хозяин шашлычной принес сверток — бутылку ракы и закуску. Друзья поднялись и вышли.

На улице стояла светлая, тихая ночь. Небо очистилось от облаков. Яркая луна серебрила кровли домов.

Хамза, Залоглу и Решид шли впереди, за ними — Джемшир с Мамо.

Свернули на узенькую грязную улочку, ведущую к рабочему кварталу. По обеим сторонам неосвещенной улочки тянулись полуразвалившиеся лачуги, обнесенные ветхими заборчиками. Дома с темными окнами давно спали.

— Э-эй, аллах! — закричал вдруг Хамза от избытка чувств.

«А-а-л-л-л-ах…» — разнеслось кругом.

Квартал ожил, послышалось покашливание, где-то далеко раздался свисток ночного сторожа.

Гюллю тоже проснулась от этого крика, прислушалась: да, это братец, и опять пьяный. Привяжется по какому-нибудь пустяку, поднимет скандал. Будь проклята такая жизнь! Как сладко она заснула, и вот — на тебе… «Работай, работай, работай. Собаки и те отдыхают, а ты не смей. Только заснешь, как…»

Пьяные голоса приближались. Она снова прислушалась: «Идут. Да их, кажется, несколько человек. Должно быть, опять ведет с собой пьяных дружков. А горланят-то как!»

Гюллю толкнула спавшую рядом мать. Голос брата слышался совсем близко. Мать не просыпалась. Гюллю приподнялась и потрясла ее:

— Мама, мама… Мамочка!

Тяжело вздохнув, женщина открыла глаза, отбросила одеяло и спросонья растерянно посмотрела на дочь.

— Вон, идет твой, — сказала Гюллю. — Я ложусь, просто умираю, так спать хочется. Спросят обо мне, скажи — спит, не буди!

Она упала на подушку и натянула одеяло на голову.

Крик Хамзы под самыми окнами вывел женщину из оцепенения, она соскочила с кровати и, схватив ночник, бросилась к дверям. Мужчины уже колотили в дверь ногами.

— Иду, Хамза, иду!

Она открыла дверь. Слабый свет ночника выхватил из темноты пьяные лица пятерых мужчин.

— Почему так долго не открывала?

Женщина пыталась сказать что-то в оправдание, но Хамза повернулся к ней спиной.

— Заходите, — пригласил Хамза. — Прошу, Рамазан-эфенди!

— Мы всех побеспокоили… — смешался Залоглу, увидев разобранные постели.

— Что значит побеспокоили? Ты, оказывается, церемонии разводить мастер. Что это за слово «побеспокоили»? Кого побеспокоили, эту бабью команду? Будь как дома, не стесняйся, ради аллаха!

Мужчины в грязной обуви ввалились в комнату и сразу же наполнили ее горячим дыханием и запахом водочного перегара. Хамза, заметив спящую сестру, резко повернулся к матери. Мерием боялась сына, как самого аллаха. Она тотчас поняла, чем недоволен Хамза, подошла к постели дочери и стала трясти Гюллю и что-то шептать, так чтобы не слышали гости.

Гюллю была взбешена. Брат, отец… Они ведь не боги… Не от них она получает хлеб…

У Мерием голова шла кругом.

— Вставай, девочка, — умоляла она, — прошу тебя!

Нет, она не встанет, не встанет — и все тут, ни за что не встанет! — Ради аллаха, Гюллю! — не унималась мать, боязливо озираясь на сына. Вдруг Хамза шагнул к кровати Гюллю и одним рывком сдернул с нее одеяло. Вместе с одеялом взметнулся подол ночной рубашки и обнажил на миг ноги девушки.

Залоглу оторопело уставился на Гюллю и уже больше не сводил с нее глаз.

Гюллю соскочила с кровати и набросилась на брата:

— Отдай одеяло! Отдай, тебе говорят!

— Стыдно, — пьяно куражился Хамза, — разве можно при гостях спать. Ну, не стыдно тебе?

— Нет, не стыдно. Отдай одеяло!

— Веди себя как следует!

— Отдай одеяло!

— Ну погоди, я еще поговорю с тобой.

— Говори на здоровье. Он еще будет говорить… Отдай одеяло!

Между ними вырос Решид. Он отнял у Хамзы одеяло.

— Ну-ну, довольно. Ступай-ка, займись гостем!

— Благодари гостя, — прошипел Хамза, — а то я научил бы тебя, су…

Решид закрыл ему рукой рот, предупредив ругательство, уже сорвавшееся было с языка Хамзы. Потом он опустился на корточки возле кровати. Мерием присела рядом. Вдвоем они пытались успокоить девушку. Но Гюллю не унималась. Зачем он поднял ее? Они привели гостей, а ей-то какое дело? Ведь здесь не кабак.

Залоглу как завороженный смотрел на Гюллю. Гюллю укуталась в одеяло и сидела теперь на краю постели, насупившись, не обращая внимания ни на уговоры Решида, ни на мольбы матери.

Какая девушка! — мечтательно повторял Залоглу. — Женщина и должна быть смелой, когда нужно, должна уметь держать оружие, уметь постоять за себя. Эта была именно такой. Такая рука и пистолет удержит и кинжал. Она не покорится. Не станет унижаться. И никакой Хамза ей нипочем…

Все подняли стопки и ждали его. Он взял свою и, чокнувшись, осушил до дна.

Гюллю с нескрываемым отвращением рассматривала сидевших за столом мужчин. «Какой нелепый вид у этого типа!»

Залоглу тоже смотрел на нее. Она презрительно усмехнулась. «А усы-то, усы! Напялил сапоги, пояс, отпустил усы и небось считает себя человеком…»

Но Залоглу не замечал сдвинутых бровей Гюллю, он расцвел под взглядом девушки.

Налив себе стопку, он поднял ее и провозгласил тост за здоровье Гюллю. А когда поднес ко рту, хитро подмигнул ей.

«Чего это он? — подумала Гюллю. — Кому это он моргает? Уж не мне ли? Да кому ты нужен!.. И улыбается-то как противно. Ну и тип! Да ты и ноготка Кемаля не стоишь!» — Гюллю знала много бранных слов и не скупилась теперь наделить ими Залоглу в полную меру.

Залоглу налил себе еще. Он не сводил глаз с Гюллю, истолковав по-своему остановившийся на нем взгляд девушки.

У него затеплилась надежда. Только бы она согласилась, на свете ведь нет ничего невозможного. А своего дядьку он попробует уговорить. Потом они подкинут Джемширу немного деньжат и увезут девушку. Он поселился бы с ней в имении, перестал бы кутить. А что если дядька заупрямится? Скажет: «Выдумал тоже! Столько есть благородных девушек из хороших семей, а ты хочешь взять в жены отродье какого-то вербовщика…» Ну и пусть говорит, упаду ему в ноги, стану умолять. А если и это не поможет, попрошу заступничества у Ясина-ага. Дядька никогда не пойдет против Ясина, ни за что не пойдет против управляющего. Ведь в имении все держится на Ясине-ага. Как скажет Ясин-ага, так и будет. Ясин-ага был управляющим еще при деде.

«Завтра же куплю пару книжек позанятнее, вечером почитаю Ясину-ага: он любит всякие истории. Ну, а когда тот подобреет…»

Залоглу в мыслях уже мчался к мечети Улуджами, где торговали всем на свете: нитками, изделиями из кости, четками из простых камней, розовым маслом, мундштуками, портсигарами, табакерками, бусами «от сглаза», священными камнями из Мекки, вязаными колпаками, книгами в ярких обложках… И каких только книг там не увидишь — от написанных арабской вязью «Священного писания», «Странствий пророка» и «Жития святых» до «Сражения за Кровавую крепость» и письмовников на все случаи жизни. Иногда яркий луч солнца прорезал пропитанный едким запахом нечистот воздух, и тогда толпа плешивых, слепых, хромых нищих и смуглолицых батраков кишела как муравейник… Там и купит завтра Залоглу книги, которые вечером будет читать Ясину-ага, а потом осторожно намекнет управляющему о своем деле.

Краем глаза Решид посматривал на Залоглу. «Уставился! — недовольно думал Решид. — Рядом с ней ты просто сопляк. Хотя… что такое девушка? Женский род существует для наслаждения мужчин, красота женщины для мужчины. Джемширу не найти для своей дочери лучшего жениха. К тому же распустилась девчонка за последнее время, строптивой стала. Да и по годам созрела. Какой толк дома ее держать? С девушками как надо поступать: мало-мальски подросла, мочалку ей на хвост, и пошла вон. Гюллю, правда, работает, да что толку! Отец и в глаза не видит ее денег. Дерзкая она, к отцу непочтительна, чего доброго и угодит со своей самостоятельностью в публичный дом. Надо будет поговорить с Джемширом».

Решид посмотрел на него. Тот уже спал, положив голову на плечо Мамо. «О великий аллах! — взмолился Решид. — Совсем разленился твой Джемшир. Толстеет день ото дня… Спит, хоть сгори все кругом, глазом не поведет!»

Снова подняли стопки, чокнулись.

Залоглу все смотрел на Гюллю. «Только бы дядька согласился. Если будет на то воля аллаха, умаслю Ясина-ага. Ну а что касается девушки… Тут от отца, матери и брата было бы согласие, а уж ее-то как-нибудь уломаю. Да и где она найдет себе жениха лучше племянника самого Музафер-бея!»

Гюллю задумчиво теребила угол одеяла. Она вспомнила, как вчера в кино, когда на экране целовались, Кемаль обнял ее за талию. Какие у него сильные руки! И как ей всегда становится тепло, когда Кемаль прикасается к ней.

Завтра Пакизе опять пристанет с расспросами: «Ходили в кино? Что смотрели? Когда погасили свет, он поцеловал тебя?» Удивительная женщина эта Пакизе! Вышла замуж, развелась, второй раз вышла — и снова развелась. Гуляет с кем хочет, сплетни ей нипочем. «Ненасытная я, — говорит. — Нет двух одинаковых мужчин, все они разные. А я ненасытная. С какой стати связывать себя навек с одним. Пусть все моими будут!»

Гюллю думала иначе. Гюллю любила одного Кемаля и будет любить до конца жизни только его, других ей не надо. Много ли выиграла Пакизе от того, что знала столько мужчин? Нарвется в один прекрасный день на какого-нибудь негодяя. Гюллю вспомнила Слепого Тахира, и ее всю передернуло. Ее вдруг охватил непонятный страх, даже ужас. Когда в кино зажгли свет, она увидела Тахира. Они встретились взглядами. Он скривился в улыбке. А если эта свинья расскажет брату, что видел ее вместе с Кемалем?.. Нет, не расскажет. Просто опять будет ловить ее на улице: «С кем-то целуешься, а нас побоку?!»

Ну и пусть рассказывает. Пусть даже брату расскажет, не страшно. А что если попросить Пакизе, натравить ее на Тахира. Она-то быстро заткнет ему рот. Пакизе с удовольствием это сделает. А все-таки странная женщина эта Пакизе. Ее хоть озолоти, ни за что не пойдет гулять с кем-нибудь из фабричных. О господи! Пусть Тахир расскажет Хамзе, Гюллю не боится. Да, она любит Кемаля. Это предосудительно? А путаться с женой директора… Хоть он и мужчина, он ей не указ! Ни старший брат, ни отец, ни мать не имеют права вмешиваться в ее жизнь, не они ее кормят. Она сама зарабатывает себе на хлеб. Она вольна полюбить того, кого захочет, пойти с ним в кино или театр. А от отца хорошего ждать нечего.

Гюллю взглянула на отца. Тот лежал, вытянувшись на боку, и храпел. Он мог спать целыми днями. «Сдобнушка!» — вспомнила она прозвище, которое ему дала Пакизе. Выдумала ведь: «Сдобнушка!» Буйвол он, бык откормленный!

Взгляд Гюллю скользнул по лицу Залоглу. Чего этот тип паясничает? Еще моргает. Да останься ты один на свете, я на тебя не взгляну. Паяц, да и только! Вроде того, над которым они с Пакизе покатывались со смеху в балагане на праздники.

Гюллю с удовольствием поколотила бы его, поколотила бы как следует вместе с его дурацкими усами и клоунским одеянием. Он все твердит о своем дядьке. Ну дядя, ну и что? А дед, говорят, дворцы имел. Только ничего не осталось от тех времен, почти ничего. Да ей-то до всего этого какое дело? Дядя у него уважаемый человек, ну и что? Она не собирается губить себя из-за этого паяца!

«Кемаль таких, как ты, четверых уложит на лопатки!» — с удовольствием подумала Гюллю.

Запели петухи.

Гюллю и мать спали, обнявшись. Джемшир храпел, лежа на спине. Мамо скорчился на боку. Решид не переставая зевал. И только Залоглу с Хамзой как ни в чем не бывало допивали оставшуюся водку. Разлив остатки, Хамза потряс пустой бутылкой.

— Ох, аллах, аллах! Такую бутылку раздавили с братом, а?

Настроение у Залоглу было испорчено: Гюллю спала. Конечно, она не уснула бы, если бы он, Рамазан, понравился ей. Впрочем, еще ничего не известно.

— Еще бы столько, да еще полстолько! — сказал Залоглу.

— Одним махом! Послать?

Решид выхватил у него бутылку.

— Хвастун! «Послать!» — передразнил он.

— Ты чего это, дядюшка? — засмеялся Хамза.

— Хвастаешь, говорю, что пить выучился. А чем хвастать-то? Отец твой тоже когда-то меры не знал. А теперь? Взгляни-ка на него: развалился, разморился. А все оттого, что в свое время меры не знал.

Решид поднялся.

— С вашего разрешения, мы пошли…

Залоглу тоже вскочил, скрипнув начищенными до блеска сапогами.

— Куда вы пойдете? Ложитесь здесь, — предложил Хамза.

Залоглу с удовольствием остался бы, но Решид уже разбудил Мамо. Они попрощались.

Светало. Решид, Залоглу и Мамо молча шли по грязным улочкам квартала.

— Может, зайдем ко мне в цирюльню, — предложил Решид, когда они вышли на главную, мощенную брусчаткой улицу.

— Чего там делать, в твоей цирюльне? — неуверенно спросил Залоглу.

— Посидим. Рядом есть кофейня. Выпили бы чайку, кофе, а заболит голова, так можно и молочка… Не все ведь ракы хлестать.

Они направились к цирюльне Решида.

Залоглу был доволен. Он улучит момент, заговорит с цирюльником о Гюллю и выведает у него все что нужно. Он знал: цирюльник был душеприказчиком Джемшира и пользовался у того неограниченным доверием. Ну а что касается согласия дяди — Залоглу пренебрежительно махнул рукой, — прежде всего надо узнать, как отнесется к этому сама Гюллю и даже не она, а ее отец и старший брат. Только бы они согласились…

Маленькая кофейня по соседству с цирюльней Решида была битком набита извозчиками. Они пили чай, кофе, курили, пуская к потолку клубы дыма, неповоротливые в своих черных плащах и высоких резиновых сапогах.

— Чего это ты, дядюшка Решид, в такую рань поднялся? — крикнули из кофейни.

Решид снял замок и с шумом поднял жалюзи.

— Так уж надо… — бросил он, входя в цирюльню. За ним последовали Залоглу и Мамо.

Кто-то сказал:

— Какие могут быть дела у Залоглу с Решидом?

Но никто из них не мог этого понять. Что за дела могут быть у племянника крупного помещика Музафер-бея с каким-то цирюльником Решидом.

— И что за народ у нас! Чего только не придумают, о всемилостивый аллах.

— А что?

— Да вот вчера. Заглянул я в кофейню «Джамлы». Собрались шоферы, играют в карты. Пришел этот тип. Разодет в пух и прах: сапоги, галифе, пояс и все такое прочее. Покрутился между столиками и ушел, должно быть, своих кого искал. Так чего только не несли о нем, когда он ушел. А в лицо ведь ни слова не посмели сказать, черт возьми!..

— Это понятно, сын мой, — вмешался в разговор кто-то постарше. — Кому хочется лезть на рожон! Ну, как он услышит?!

— Услышит. Что он, повесит что ли?

— Расскажет своему дяде.

— О его дяде ничего не скажешь. Мужчина что надо. Как только новенькая какая в баре появится, сначала к нему в имение везут.

— Это все мелочи. Вот, говорят, в Европе он пораспутничал. А сколько денег промотал в карты!

— Ну разве это хорошо? Набивать карманы гяуров нашими деньгами?

— Хорошо ли, плохо — набивает, и все тут! Тебе-то что?

— Удивительно все-таки…

— Чему же тут удивляться? Ведь он не зарабатывает деньги своим горбом, как мы с тобой. А что легко достается, легко и тратится. А вы работайте, Мемед, Хасан, Али, Айше, Фатьма…

Сухощавый извозчик, развозивший по пансионам женщин с клиентами, сказал:

— Как — то заходит этот тип в бар…

— Кто? Залоглу?

— Ну да! А то кто же? Садится он, это, за столик…

— И, должно, так же разодет?

— Точно! Сапоги, штиблеты, на голове береты… Сидит, пыжится, а гарсоны его не замечают. Он стучит вилкой по тарелке, гарсоны опять не обращают внимания. Тогда он разгорячился, кричит: «Эй, вы!» А те — ноль внимания. Ух, как он вспыхнул: «Нечестивцы, не видите, что ли, кто сидит!» Хватает со стола тарелки и — бац, бац! — об пол. Да только тарелки, эфенди, скок, скок по полу, да не бьются…

— Все правда, а вот тут приврал! — весело зашевелилась кофейня.

— Ишь, черномазый… Не бьются, значит, и все тут?

— Какое там! Не только не бьются, а каждая тарелка подпрыгнула: «хоп» — и опять на стол!

Снова раздался взрыв смеха.

VI

Залоглу вышел из цирюльни Решида около девяти часов. Солнце было уже высоко, и его жаркие лучи приятно грели спину, успокаивали. Залоглу мечтал только об одном — добраться до постоялого двора, где он ночевал, когда бывал в городе, броситься в постель и спать.

Залоглу так и не решился посвятить Решида в свои планы. И не потому, что стеснялся или боялся. Просто он не знал, как отнесется к этому дядя. Музафер-бей не возражал против женитьбы племянника, но при этом безусловно имелась в виду «девушка из благородной семьи, честная и порядочная», а Гюллю была «фабричной девчонкой, которые растут среди мужчин и чего только не набираются».

Залоглу вошел в свою комнату и повалился на кровать. Он видел ее стройные ноги, мелькнувшие, когда Хамза сорвал с нее одеяло.

Залоглу сладко потянулся, но тут же помрачнел.

Дядя, дядя! Ну и выбирай себе благородную да порядочную, а в чужую жизнь не вмешивайся!

А что если и вправду попробовать повлиять на него через Ясина-ага? Если Ясин-ага захочет, он всегда убедит дядю. Ясин-ага пользуется у дяди безграничным доверием. И не только дядя, сам дед при жизни жаловал Ясина-ага.

В свои семьдесят пять лет Ясин-ага обладал богатырской силой, был напорист и не знал страха. Он мог, поймав змею, хладнокровно обвить ее вокруг руки, мог без страха выйти навстречу пуле. Во время волнений, когда четники схватили деда и, безжалостно избив, собирались бросить в реку, Ясин-ага один ринулся на них. Ему кричали: «Не подходи, Ясин, не вмешивайся! Конец пришел аге. Сейчас мы с ним рассчитаемся». Но выстрелом из ружья он рассеял толпу и, взвалив деда на плечо, принес в усадьбу.

С тех пор дед молился на Ясина. Шагу без него не ступал. Себе одежду шьет — Ясину такую же. Ясин-ага стал правой рукой бея.

Умирая, дед наказал сыну: «Цени Ясина! Доверяй ему, люби его, слушай его, не прогадаешь!»

Так оно и получилось. Музафер-бей передал все дела по имению Ясину-ага, а сам с головой окунулся в удовольствия: Музафер-бей стал завсегдатаем увеселительных заведений Стамбула, Ниццы, Монте-Карло и Парижа. Ясин был опытным управляющим, он хорошо знал свое дело. Он следил за вспашкой и севом хлопка, за окучиванием, за сбором урожая и отправкой готовых тюков на хлопкоочистительную фабрику. Он считал выручку и переводил ее в банк на счет Музафер-бея. А Залоглу с тетрадью и чернильным карандашом в руках бегал как тень за Ясином-ага, скрупулезно вел расчеты с рабочими, а в остальное не смел вмешиваться: Ясин-ага тотчас хмурил свои густые брови.

Дядя частенько справлялся о нем у Ясина: «Ну, как там наш?» — И тот неизменно отвечал, что все в порядке…

— Говорят, стал курить гашиш?

Что правда, то правда. Залоглу курил гашиш, пил водку, не отказывался от вина. Но управляющий любил Залоглу и не хотел выдавать его. Ведь Ясин-ага как родную дочь любил мать парня, умершую от чахотки, когда Залоглу было всего пять месяцев от роду. Ясин-ага так и не мог забыть ее, хотя прошло столько лет… И, кроме того, Залоглу читал ему по вечерам книги. У Ясина-ага, не пившего ни водки, ни вина, не курившего ни гашиша, ни даже сигарет, была одна страсть: книги — слушать, как ему читают их вслух.

Он бродил в воскресные дни по базарам, покупал в лавках книги, рассказывающие о религии и деяниях великих святых, например «Странствия пророка», «Сражение за Кровавую крепость» или «Происшествие в Кербела», и заставлял Залоглу читать ему вслух, а сам слушал, вернее, внимал.

Залоглу научился читать так, как этого требовал Ясин. События, которые, если верить книгам, происходили тысячу триста пятьдесят лет назад, всплывали в богатом воображении Ясина, он словно сам становился их очевидцем и порой подбадривал героев криками.

Ясин-ага терпеть не мог Муави и Езида[23]. Узнав из книг о притеснениях, которым подверглись внуки пророка в Кербела, он плакал и с искренней горечью сожалел, что его, Ясина, не было тогда с ними рядом.

А когда в имение приводили женщин из бара, одетых в цветастые платья, и звуки уда[24], барабана, бубна и скрипки оглашали деревню, Ясин-ага с ружьем на плече до утра дежурил у ворот усадьбы.

Ясин-ага был главным врагом батраков, жаловавшихся на непропеченный хлеб, на червивую похлебку или низкую поденную плату. Стоило такому жалобщику попасть под руку Ясину-ага, и он безжалостно наказывал поденщика, что есть силы колотил того своей палкой, не задумываясь над тем, что бьет раба аллаха.

Для Ясина-ага существовали два вида рабов аллаха. Одни — рабы, любимые аллахом… Это всеми уважаемые аристократы, хозяева собственности, имущества, товаров. Они созданы не для того, чтобы работать, а чтобы заставлять работать других. Все, что они делают, — правильно, должно быть правильно.

Остальные — рабы, не любимые аллахом. Они созданы для того, чтобы трудиться на рабов, любимых аллахом, выслушивать упреки и терпеть муки. Они ничтожества. Все плохое, грязное, порочное — от них. Напрасно их жалеть и тщетно спасать. Поистине даже помыслить об этом значит впасть в самый тяжкий грех. Коль скоро аллах их такими создал, такими они должны и остаться. Аллах знал, что делал. Ведь если бы он пожелал, чтобы было по-другому, разве не претворил бы?

Залоглу хорошо знал Ясина-ага. Он не сомневался, что при одном упоминании о Гюллю тот возразит, что не к лицу, мол, племяннику бея жениться на рабыне, не любимой аллахом. И Залоглу искал человека, мнением которого дорожил бы Ясин-ага. Надо обязательно найти человека, который сумел бы убедить Ясина-ага, а тот уж уговорил бы дюдю!

Залоглу лежал на спине, устремив неподвижный взгляд в потолок.

Ну, конечно, же, Хафыз-Тыква! Точно! — Залоглу рывком поднялся, сел. И как это он раньше не подумал о Хафызе. Вот уж кто хитер! Он Ясину-ага в рот влезет, через нос вылезет, тот и не заметит! Шайтан! И лицо-то у него заросло щетиной, как у дьявола…

Здоровяк и обжора, он чем-то напоминал огромную тыкву, и крестьяне прозвали его «Хафыз-Тыква». И хотя он внушал людям ужас своими проповедями об аллахе, о том свете, о рае и аде, на самом-то деле был добрейшей души человеком. Хафыз быстро сходился с людьми, любил побалагурить и посмеяться с крестьянами. Он был страшен, проповедуя, а закончив, не отказывался посидеть за кувшином вина со своими братьями мусульманами, из тех, что умели держать язык за зубами. Говорили также, что он частенько наведывается к богатой вдове Наджие.

Хафыз-Тыква почти не употреблял слова «невозможно». Он считал, что точно так же, как можно молиться, не совершив омовения, можно поститься, поев трижды на дню. Все зависит от толкования. В мире возможного нет понятия «невозможно». В противном случае о мире следовало бы говорить: мир невозможного.

Для разрешения спорных вопросов он нашел весьма практический выход: права та из спорящих сторон, которая богаче. Коль скоро палец, отрубленный по шариату[25], не болит, надо поступать в соответствии с решением муфтия[26]. Ну а тем, кто не верит в мудрость шариата, дорога в мирской суд не заказана!

Хафыз-Тыква сочинял заговоры от зубной боли, плавил свинец, успокаивал сердцебиение, изгонял лихорадку, давал полезные советы по соннику Ибрагима Хаккы Эфенди, мастерил талисманы на счастье в любви, амулеты «от сглаза», но сам ни во что не верил.

Однажды Залоглу застал его за выпивкой.

«Ты не внемли моим проповедям, следуй моему примеру!» — сказал Хафыз-Тыква, ничуть не смутившись.

И они стали друзьями.

Залоглу улыбнулся своим мыслям. Ну и пройдоха этот Хафыз! Однако здорово умеет себя подать… Да вот и Ясин-ага. Для него Хафыз — один из «постигших», любимых рабов аллаха. Ясин-ага не отказывает ему ни в чем и в избытке обеспечивает бобами, чечевицей и даже ватой для постели.

Да, надо купить бутылку водки, закуску и нагрянуть к Хафызу-Тыкве. Это единственный выход. Может быть, придется подкинуть ему немного денег, а уж все остальное будет зависеть от его изобретательности.

VII

Он так и сделал. Захватив с собой бутылку водки, толсто нарезанной бастырмы[27], брынзу и маслины, Залоглу отправился к Хафызу-Тыкве.

Дорога растворилась в непроглядной тьме. Луна, выскользнув из-за туч, высвечивала на какое-то мгновение огромные лужи, и тут же снова скрывалась.

С трудом одолев полуторакилометровый путь по скользкой, раскисшей от дождей дороге, Залоглу добрался до деревни. Он прошел безмолвной улочкой мимо кирпичных домов с темными окнами, свернул за угол… В доме Хафыза дверь была распахнута настежь. Залоглу насторожился, прислушался и вошел в дом: ни звука. Он кашлянул раз, другой. Тихо. Он окликнул хозяина: «Эй, Хафыз!» — но ответа не было. Залоглу чиркнул спичкой. Постель Хафыза разобрана, у изголовья — подставка для книг, на ней раскрытый «Сонник» с пожелтевшими страницами.

Залоглу зажег еще одну спичку. Куда же он мог уйти, Хафыз? И почему не закрыл дверь? Залоглу вышел на улицу.

Странно, очень странно все это. Постель в беспорядке. Значит, он ложился. Что заставило его встать и уйти, даже не закрыв двери? А может быть, он пошел к Наджие?

Хафыз-Тыква, как мог, скрывал от Залоглу свою связь с вдовой Наджие, но люди знающие клялись, что Хафыз и Наджие в прекрасных отношениях.

Залоглу успокоился: Хафыз, конечно, у нее, только у нее! Да, но почему он не закрыл дверь?

Залоглу направился к дому Наджие.

Сорокалетняя болтливая вдова Наджие была дочерью прежнего старосты. От мужа ей осталось поле, пара буйволов, виноградник. Ее болезненный, неказистый супруг погиб при автомобильной катастрофе еще в позапрошлом году. Но Наджие не торопилась с новым замужеством. «Один-то мне надоел, — говорила она. — На что мне нужен второй? У меня есть все. Спокойна, как никто. Ну, а что до мужа, так…»

Она не заканчивала фразы, но всем своим видом говорила: «Мужем могу назвать любого мужчину, который мне приглянется…»

О ней много сплетничали, ей угрожали. Она стала причиной ссор и драк в деревенской кофейне. И несмотря ни на что, Наджие не отступала от своего.

Залоглу остановился у темного окна Наджие и прислушался. Ему показалось, что он уловил за окном приглушенные голоса. Он сделал еще шаг и прислонил было ухо к самому стеклу, но в этот момент распахнулась дверь.

Залоглу отскочил в сторону и юркнул за угол дома.

Выглянула луна. Заблестели лужи и крыши домов. Но тут же накатилась черная туча и снова все погрузилось в темноту.

На пороге показалась крупная фигура Хафыза-Тыквы, дверь за ним осторожно закрылась.

Залоглу кашлянул. Хафыз-Тыква прислушался, замер.

— Здорово! — сказал Залоглу.

Хафыз-Тыква узнал его по голосу и облегченно вздохнул:

— Это ты, Рамазан?

Они закурили.

— Откуда узнал, что я здесь? — спросил Хафыз-Тыква.

— Я, брат, человек «постигший»…

— Оно и видно. Ну а все-таки?

Залоглу воздел руки к небу.

— А уж если по правде, — признался он, — то я заходил к тебе, смотрю — дверь настежь. Где, думаю, может быть проповедник Хафыз? Потом надоумило: у Наджие, где же еще…

— Принес чего-нибудь выпить?

— А то как же!

— Что принес? — оживился Хафыз.

— Водку!

Хафыз-Тыква чуть не вскрикнул от восторга.

— Молодец, дай бог тебе долгой жизни! Не зря, оказывается, носишь славное имя Залоглу.

Залоглу злился, когда ему напоминали о прозвище.

— Сейчас уйду, — пригрозил он.

— Куда же?

— К черту в ад…

— Водку-то оставь…

Залоглу рассмеялся. И они зашагали рядом.

— Никому не простил бы, — проворчал Залоглу, — а на тебя рука не поднимается.

— Твой нож, дорогой, меня не зарежет… Ну, ладно, оставим это, скажи-ка лучше, зачем я тебе понадобился среди ночи?

— Придем — расскажу…

Едва они успели ступить через порог, Хафыз уже зажег маленькую керосиновую лампу и, не в силах сдерживать себя долее, потянулся к Залоглу:

— А ну-ка, юноша, вытаскивай бутылку!

Залоглу достал из внутреннего кармана бутылку с водкой и поднес ее к носу Хафыза.

— Держи! Ну как, доволен?

У Хафыза-Тыквы загорелись глаза. Схватив бутылку, он звонко поцеловал ее.

— Ты… чудо, о Рамазан!

— Правда?

Хафыз побожился.

Ударив ладонью снизу по донышку бутылки, он вышиб пробку, понюхал, раздувая ноздри.

— О-хо-хо!

Он принес скатерть, расстелил ее на полу, достал хлеб, нарезал, положил на тарелки закуску. Вместо рюмок поставил небольшие чайные стаканы. Сев по-турецки друг против друга, они чокнулись и выпили. Хафыз-Тыква с жадностью набросился на закуску.

— Ну и проголодался я… А помнится, парень, раньше ты приносил черную икорку? Мельчаешь? Или твой дядька догадался и стал запирать икорку под замок?

— Нет, дорогой, просто я спешил.

— Выкладывай.

— Погоди! Так значит, Наджие?

— Ну?

— Все в порядке…

— А тебе-то что?

— Мне ничего. Только зачем скрывать… И от кого — от меня? — Залоглу пожал плечами.

— И сейчас не желаю рассказывать. Я ведь греха не творю. Исполняю волю всевышнего.

— Блуд — воля всевышнего?

— Эх, сынок… Пьешь ты вроде бы водку, а на губах молоко. Что дозволено, что недозволено? Все зависит от того, кто и как это истолкует. Кто уразумеет, как толкуют эти дела лица духовные? Мы, чтобы исполнить волю всевышнего…

Залоглу отмахнулся от него и поднял стакан:

— Довольно. Не морочь голову.

— Это называется уловками шариата. Учись! — подмигнул Хафыз-Тыква.

Они чокнулись и выпили.

— Ох!.. Будь благословен ты, Рамазан!

— И ты будь благословен, Хафыз.

Залоглу выпрямился, собрался с мыслями, достал пачку сигарет и решил начать.

Закурили. С наслаждением затянувшись, Залоглу сказал:

— Видел я вчера одну девушку, Хафыз. Ох, хороша! Ох, аллах, как хороша!

— Не может быть! — воскликнул Хафыз-Тыква. Он выпучил глаза и весь подался вперед.

— Говорю тебе — пташечка!

— Ну, а тебе-то что за дело до чужой пташки?

— Не трещи ты… Эта пташка, кажется, хочет совершить благое дело…

Хафыз не понял.

— Хочет, говорю, совершить благое дело, — повторил Залоглу.

— Говори-ка поясней. Чего она хочет?

— Неужели не понял? Замуж за меня хочет выйти.

Хафыз-Тыква расхохотался.

— Как быстро ты забываешь свои проповеди, — обиделся Залоглу. — Не ты ли внушал, что рабы, не любимые аллахом, служа рабам, любимым аллахом, совершают благое дело?

— Ах вот оно что! — воскликнул Хафыз-Тыква, сообразив, наконец, к чему клонит Залоглу. — Кто же эта грешница?

— Не чужая. Дочка нашего Джемшира.

— Джемшир, Джемшир… Ах, этот вербовщик Джемшир?

— Да.

— Красивая, говоришь?

— Что там говорить, Хафыз. Красивая не то слово.

Залоглу стал рассказывать:

— Сидим это мы, выпиваем в шашлычной у Гиритли: Джемшир, его сын Хамза, цирюльник Решид, надсмотрщик Мамо. Уж уходить собрались, вваливается квартальный сторож. Захотел свою власть показать. Но я-то, сам знаешь, не потерплю! Кричу ему: «А ну, подойди сюда!» А он распетушился. Ну, схватил я тогда стул и ка-ак саданул его…

— Это ты, брат, загнул, — остановил его Хафыз-Тыква.

— Как ты сказал?

— Загибаешь, говорю. Остальное, может, и правда, а тут сбавь немного, тогда поверю…

Залоглу стушевался.

— Всегда ты так. Что бы я ни рассказывал, никогда не веришь. Зачем мне врать? Пришел сторож, после одиннадцати, говорит, запрещено. Слушай, говорю, другим запрещено и нам тоже?

— Ну вот, теперь продолжай.

— Опять ты за свое… Погоди, Хафыз, я тебе как-нибудь покажу, чего я стою! Ты меня, черт побери, в грош не ставишь. Уж если я разойдусь, то могу такое натворить…

— Например?

— Вот возьму, да и уйду, имам[28]! — разозлился Залоглу.

— Ну-ну, с тобой уж и пошутить нельзя, Рамазан! — примирительно сказал Хафыз. — Зачем живем? Повеселиться, посмеяться — так ведь? И только. Разве к лицу такому господину, как ты, ломать стулья на голове какого-то сторожа — не любимого аллахом раба? Кто он такой? Никчемнейший из никчемных.

Залоглу понравились слова Хафыза и тон, каким они были сказаны.

— Если бы не вмешались Решид и Хамза, клянусь, я бы…

— Ха… Так, значит, ты не ударил его, а только хотел ударить? Если так — вопросов нет, имаму все ясно. Я ведь подумал, что ты ударил…

Оба заметно захмелели. Залоглу уже не замечал иронии в словах Хафыза-Тыквы. Хафыз, привыкший к мутному дешевому вину, которое торговцы продают стаканами, быстро опьянел от водки и теперь парил в соблазнительных грезах. Он закрыл глаза и мечтал о том, что, если б ему сейчас скрипку, он спел бы песню, или лучше газель!..

А Залоглу все рассказывал… Из того, что услышал Хафыз-Тыква, он понял, что Залоглу влюбился в дочь вербовщика Джемшира и даже намерен на ней жениться. Но парень боится своего дяди, и есть только один человек, который мог бы уговорить его, а именно управляющий имением Ясин-ага. Однако и он рассуждает, как дядя, даже еще более щепетилен в вопросах чести и считает, что «господин не может брать в жены рабыню, не любимую аллахом».

— Ясно, — сказал Хафыз-Тыква, — я понял тебя, юноша.

— Ведь Ясин-ага все для тебя сделает, умрет там, где ты ему прикажешь… — убеждал Залоглу.

— Знаю.

— Уповаю на тебя.

— Выпьем! — предложил Хафыз.

— Выпьем. Но больше не называй меня Залоглу. А то…

— А то что?

— А то и я…

— Будешь называть меня «Хафыз-Тыква»?

Залоглу рассмеялся.

Хафыз-Тыква даже не улыбнулся.

— Называй, если так тебе больше нравится. Я не буду злиться, как ты. На что злиться? Старайся угодить Ясину-ага, — между прочим посоветовал он.

— Но как?

— Что значит «как»?

Залоглу задумался:

— Я и так с первого слова исполняю все его прихоти, книги ему читаю…

— Вот-вот! — поддакнул Хафыз. — Это очень важно. Пойдешь в город, купи книжку из тех, что ему нравятся. Старайся умаслить его, угодить…

— А ты что будешь делать?

— Ты в мои дела не вмешивайся, я свое дело знаю.

Он взял бутылку, налил себе и выпил одним духом.

VIII

Три дня спустя Хафыз-Тыква пришел в имение. Он нашел управляющего в амбаре. Веяли семена кливлендского хлопка для весеннего посева. Хафыз-Тыква, заложив руки за спину, степенно остановился в воротах амбара, уверенный, что здесь, как и везде, ему обеспечено должное уважение.

— Бог в помощь! — важно проговорил Хафыз-Тыква. Ясин-ага обернулся, увидел его светлость имама и, забыв о семенах, поспешил ему навстречу. «Неспроста это, неспроста их светлость имам пожаловал в имение в такое необычное время», — подумал он и церемонно приветствовал Хафыза.

— Добро пожаловать, господин имам!

— Благодарю.

Ясин-ага, сложив перед собой руки, вопросительно смотрел на имама, ожидая его приказаний. А Хафыз потупил задумчивый взгляд в землю и покусывал губы.

— Пожалуйста, пройдемте в мою комнату! — предложил Ясин-ага.

Батраки, веявшие на ветру деревянными вилами семена хлопка, бросили работу и смотрели на них.

— Рамазан здесь? — спросил Хафыз-Тыква.

— Нет. Пошел в город… Вам что-нибудь нужно? Хафыз-Тыква с опаской огляделся по сторонам.

— И Музафер-бея тоже нет дома?

— Нет.

— Когда вернется?

— На днях должен быть. Что-нибудь случилось? Хафыз-Тыква тяжело вздохнул.

— И не говори, Ясин-ага! Ужасно, просто ужасно! Ясин-ага тревожно заглянул в глаза Хафыза с немым вопросом.

— Уповаем на всевышнего, дорогой, — сказал Хафыз-Тыква. — Так значит, Музафер-бей скоро пожалует в имение?

— Ждем, должен приехать. Но кто скажет, когда.

Ясин-ага был привязан к этому благословенному человеку… Но что же все-таки могло случиться? Что это за ужасная вещь, в которую имам не желает посвящать его? Ясин-ага хорошо знал, что благословенный имам сторонится дел мирских, занят делами богоугодными. Он изредка заглядывал в деревенскую кофейню, забирался в уголок и, перебирая четки, не торопясь потягивал кофе. А сегодня Хафыз прежде всего спросил о Рамазане. Значит, дело связано с Рамазаном. Ну, а что ужасного мог натворить Рамазан? Курил гашиш, проигрался в карты, приволокнулся за какой-нибудь юбкой? Все это давно известно. И уж совсем непонятно, зачем скрывать это от него, Ясина?

— Пожалуйте в мою комнату, выпьем по чашечке кофе, — предложил Ясин, беря имама под руку. Хафыз не сопротивлялся.

Управляющий имением ютился в крошечной, в одно окно, комнатушке — той самой, где он жил еще при отце Музафер-бея. Служанка Гюлизар, приходившая в имение, когда наезжал Музафер-бей, несколько раз в день подметала здесь, убирала постель Ясина-ага, наводила в комнате порядок.

Они остановились у дверей. Ясин-ага повернулся к каменному господскому дому и крикнул:

— Гюлиза-а-а-р!

— Слушаю, Ясин-ага!

— Принеси ключ!

Сверкая голыми ногами, подбежала тридцатилетняя, дебелая Гюлизар, туго затянутая в узкое платье, откровенно подчеркивавшее формы ее дородного тела.

У Хафыза-Тыквы перехватило дыхание. Он поднял глаза, чтобы не видеть широких бедер женщины, но невольно потер руки, вместо того чтобы просто сложить их вместе, как приличествовало бы имаму, творящему молитву. Опасаясь как бы Ясин-ага не заметил всего этого, он погладил свою короткую бородку и громко призвал благословение на этот дом.

Гюлизар отворила дверь, и они вошли в маленькую чистую комнатку, застеленную расшитым цветными узорами ковром. Литографии священной Мекки и благословенной Медины[29], изображения всевышнего и его пророков почти закрывали стены…

Хафыз сел на кровать Ясина-ага. Он не сводил глаз с Гюлизар и молил аллаха, чтобы тот удалил Ясина-ага из комнаты. Но Ясин-ага не собирался уходить. Он достал из шкафа пачку сигарет, и Хафыз про себя пожелал ему провалиться вместе с ними. «Вот бесстыжий, — злился Хафыз-Тыква, — выйти не может. Ничего бы с ним не случилось, не умер бы, если б оставил имама с Гюлизар. А рожа-то! Семьдесят пять лет, а не усыхает, толстый боров…»

Ясин-ага чиркнул спичкой, предложил Хафызу прикурить и обернулся к женщине:

— Ну, сестрица Гюлизар… К нам пожаловал его светлость. Мы не отказались бы от чашечки кофе… Что вы скажете, имам-эфенди?

Гюлизар засуетилась.

— Как изволят ханым, — ответил Хафыз. — Мы вверяем себя ей.

— Гюлизар благочестивая девушка, любит сделать благое дело…

— Это зачтется ей, — закивал Хафыз. — Разве легко стать любимым рабом аллаха?

Гюлизар достала из шкафа спиртовку, джезвэ[30], чашки. И все это легко, проворно… Она вышла, но скоро вернулась за спичками. Хафыз сидел теперь спиной к ней и не мог ее видеть. Он сделал вид, что ему что-то понадобилось, и обернулся. Она сидела на корточках и что-то искала на нижней полке буфета. Короткий подол не закрывал ног. Хафызу захотелось обернуться еще раз и смотреть на нее долго, не отрываясь, и даже подойти к ней.

— Принеси спички, Гюлизар! «Боже мой! Можно сойти с ума».

Гюлизар принесла спички, положила коробок на кровать и отошла.

Хафыз повернулся:

— Не так ли, Гюлизар?

— Что вы сказали, дядюшка? — не поняла Гюлизар.

— Я говорю: не так ли?

— О чем это вы?

Хафыз снова обернулся:

— О чем? Разве ты не слышала?

На этот раз обернулся и Ясин-ага и, увидев неприкрытые ноги Гюлизар, нахмурился. «Бесстыжая баба, совсем совесть потеряла! И это перед таким благословенным человеком? Передо мной — еще куда ни шло, но перед таким человеком…»

— Гюлизар, дай-ка воды, доченька, — попросил Ясин-ага.

Гюлизар налила из графина воды и подошла к Ясину-ага. Он принял стакан, и ей стало не по себе от его гневного взгляда. Она хорошо знала этот взгляд. Нужно очень рассердить Ясина-ага, чтобы он смотрел так. Вот точно так же он посмотрел на нее однажды ночью. Он позвал ее, а она долго не откликалась: устала, и ей не хотелось вылезать из-под одеяла. А когда, наконец, вошла к нему, он посмотрел вот таким же взглядом.

Ясин-ага выпил воду и, передавая стакан, еще раз сурово взглянул на нее из-под косматых бровей.

Говорил Хафыз:

— …Служить любимым рабам всевышнего — самое наиблагое из всех дел. Такие слуги желанны и любимы богом. Не правда ли, Ясин-ага?

Управляющий покачал головой:

— Правильно говоришь, очень правильно… Разве можно в этом сомневаться?

Хафыз достал черные четки, опустил глаза и принялся неторопливо перебирать бусины. Он думал о Гюлизар. Немного погодя Гюлизар принесла кофе в больших чашках. Хафыз не поднимал глаз. Он уставился на ноги Гюлизар и подумал, что у нее, должно быть, бархатная кожа. Ясин-ага перехватил взгляд имама и жестом приказал женщине поторопиться с кофе. Гюлизар поставила поднос на кровать и удалилась.

— Прошу вас, почтеннейший эфенди, — сказал Ясин-ага. — Ваш кофе совсем остынет.

Хафыз очнулся.

— Да, да, благодарствуйте…

Он взял чашку, поднес ее к своим толстым губам.

«Ох… Гюлизар! Да будет она так же хороша, как это кофе…»

Зачем пожаловал Хафыз? Что это за страшное дело привело сюда самого имама? Эта мысль не давала покоя управляющему. Спросить же напрямик было как-то неловко. Он не сомневался, что речь пойдет о Рамазане. Но что мог натворить этот парень? Карты, гашиш, женщины — все это ерунда… Но что же тогда?

Вдруг Хафыз сказал:

— С парнем творится что-то неладное!

Ясин-ага не понял:

— С каким парнем?

— С Рамазаном.

— С нашим Рамазаном?

— Да, с вашим Рамазаном.

— Что же с ним творится, мой добродетель?

Хафыз сделал вид, что не слышит вопроса, и, опустив глаза, снова уставился в одну точку.

Ясин-ага боялся потревожить имама и не приставал с расспросами. Допив свой кофе, он отнес пустую чашку и, осторожно ступая, вернулся, сел на край кровати.

О чем так глубоко задумался имам-эфенди? Конечно, о чем-то очень важном…

Но вот Хафыз заговорил, медленно, отчеканивая каждое слово:

— Сидели мы на зеленом, как изумруд, лугу. Журчал ручей, пели соловьи, кружились горные ласточки, летали перепелки, разгуливали куропатки, павлины… Я сидел вот как сейчас, а Рамазан-эфенди напротив, понурив голову, грустно смотрел на меня. Я спросил: «Чем опечален ты, сын мой, о чем грустишь?» А он только вздохнул да посмотрел на меня полными слез глазами, и эти глаза в слезах ранили мое сердце!

Хафыз умолк.

— Дай-то бог, чтобы все было хорошо! — вздохнул Ясин-ага.

А Хафыз дрожащим голосом продолжал:

— Меня, говорит, принимают за бездельника, никто не считается со мной. Я круглый сирота. Никому нет дела до меня — ни дяде, ни Ясину-ага.

Ясин-ага хотел было возразить, почувствовав упрек в словах имама, но Хафыз остановил его.

— Послушай-ка, что было дальше, — тихим, важным голосом продолжал имам. — Так вот, едва он это сказал, как до нашего слуха донесся слабый вздох и — клянусь аллахом! — в ответ ему застонали горы и камни. Задрожал я как осиновый лист, оглянулся, и вдруг — о, чудо! — что ты думаешь, вижу…

Ясин-ага сидел с широко раскрытыми глазами.

— …Стоит передо мной седобородый старец в зеленых одеждах… И двинулся он ко мне, и положил руку на плечо мое, да так тряхнул, что чуть дух из меня не вышиб.

Волнение Ясина-ага достигло предела.

— Ну, а были при нем дервишский посох, секира, чаша? — спросил он.

— Конечно, были!

— Так это святой Хызыр, да будет благословенно имя его!

Лицо Хафыза-эфенди расплылось в улыбке.

— Да будь благословен и ты, Ясин! Ты догадался!

Ясин-ага довольно улыбнулся:

— Благодаря тебе и аллаху… Чего-чего, а уж это…

— Слушай же, что было дальше. «Имам-эфенди, — молвил старец, — слушай меня хорошенько и да исполни божественную волю всевышнего, а она такова: тотчас найди дядю раба моего Рамазана и передай ему, что пророк Махди[31] явится в мир от рода племянника Музафер-бея. А посему пусть оный Музафер не теряет времени и женит племянника своего на Гюллю, дочери вербовщика Джемшира»…

И Хафыз-Тыква впился страшным взглядом в Ясина-ага, а тот, ошеломленный, во все глаза смотрел на имама.

Прервав томительную минуту, Хафыз спросил:

— Есть у вербовщика Джемшира дочь, которую зовут Гюллю? Говори, есть?

— Есть, — дрожащим от страха голосом ответил Ясин-ага.

— Ха, тогда все верно, Ясин, все верно…

— Только вот о чем хочу я тебя спросить, — поборов волнение, сказал Ясин-ага.

— Спрашивай.

— Святой Хызыр наказывал тебе передать все это Музафер-бею? А не пропадет сила этого знамения оттого, что ты посвятил меня, недостойного, в волю аллаха?

— Молчи, неосторожный! Грех так говорить… Что значит пропадет сила знамения? Что ж, по-твоему, божественная воля всевышнего — мошенничество? Ты оскверняешь религию, коль думаешь, что сила ее может пропасть! Кайся, кайся, грешник, моли о прощении!

Ясин-ага принялся бормотать себе под нос молитву. И все-таки ему не верилось, что пророк Махди явится в мир от рода какого-то плюгавого пьяницы и гашишника. И Ясин-ага гнал от себя это сомнение и клял каналью шайтана, поколебавшего в нем твердую веру в аллаха. Ну конечно, конечно, — сокрушался Ясин-ага. — Вечером в комнате опять была Гюлизар. Хотя он и совершил омовение, но… Должно быть, омовение нельзя делать холодной водой. Наверняка оттого-то проклятый шайтан и поселился в нем и посеял это сомнение.

Ясин-ага нахмурился. И тотчас представил себе шайтана, черного, с рогами. Шайтан показывал ему длинный красный язык, смеялся и приговаривал: «Не верь! Не верь!» Мало того, шайтан прыгнул на большой нос имама, потом на макушку, на одно плечо, на другое…

Ясин-ага взмахнул рукой и отогнал гнусное видение.

— Благодарю тебя за доброту… — сказал он Хафызу. — Так вот оно значит как! А почему бы и не быть этому? — совсем бодро заключил он. — Аллах всемогущ!

— Ты сообщишь мне, когда прибудет Музафер-бей! — приказал Хафыз.

— Хорошо, имам-эфенди.

Залоглу сразу вырос в его глазах. Пророк Махди явится в мир от его рода? От пьяницы, картежника, насильника, совершающего всякие недозволенные проступки… И, оказывается, это возможно.

И потом эта дочь Джемшира… Допустим, имам-эфенди знает Джемшира, ну а дочь? Откуда имаму знать о девчонке? Ясин и сам-то не знал, что у Джемшира есть дочь. Да, да, конечно, это знамение, божественное знамение! Ведь не мог же солгать такой благословенный, уважаемый человек, посланник самого господа в деревне. Да и зачем ему лгать? Какая в этом необходимость? Ведь почтенный имам ровно ничем не обязан Рамазану.

И вспомнив, что даже пустое подозрение — тяжкий грех, Ясин-ага заставил себя не думать больше об этом. Оставалась еще одна проблема. Дочь Джемшира, конечно, работала, и, наверно, на фабрике, среди мужчин. А там девушки не очень-то строгого поведения. Конечно, работала. Ясин-ага знал, что Джемшир заставлял работать всех своих детей от четырех жен и даже самих жен, летом — в поле, зимой — на фабрике. Фабричная работница, не любимая аллахом раба — жена благородного бея… — Ясин-ага покачал головой.

— Почтеннейший… — робко произнес он. — Извините меня, но я подумал…

— Я слушаю тебя, Ясин-ага.

— Я подумал… Что там ни говори, а ведь Рамазан-эфенди из благородных… А она не любимая аллахом рабыня, работающая в поле и на фабрике…

Хафыз вспылил:

— Глупец, дано ли нам, грешникам, знать, кто любим, а кто не любим аллахом?

Ясин-ага судорожно глотнул, когда, сказав это, Хафыз в страшном гневе вскочил с кровати и, направляясь к двери, бросил:

— Как только прибудет Музафер-бей, не теряй времени.

— Слушаюсь, ваша милость, слушаюсь, — закивал он.

— Все это надо сделать без промедлений, божественная воля всевышнего и святых пророков должна быть выполнена. Иначе… — И он опять посмотрел на Ясина-ага так, что тот съежился от страха. Потом Хафыз-Тыква повернулся и вышел.

Ясин-ага замер у дверей в почтительном поклоне.

Вот уже семьдесят лет он только и слышит от хаджи и ходжей[32], что, когда настанет конец света, явится пророк Махди и наведет порядок в разрушенном мире. Сорок лет среди людей будут царить мир и справедливость, волк с ягненком станут друзьями, кругом зацветут розовые кущи… После этого мир постепенно придет в упадок, человеческий род захиреет, и настанет день страшного суда. Ясин-ага верил, что все случится именно так, он только не мог себе представить, что пророк Махди явится миру от рода полоумного нечестивца, когда у всевышнего есть столько приближенных к нему хаджи и ходжей, ученых богословов не только в его священных чертогах, но и во всех уголках земли. И хотя имам-эфенди сказал: «Глупец, дано ли нам, грешникам, знать, кто любим, кто не любим аллахом?», все-таки… Кто знает, может, он говорил правду? Что не подвластно могуществу всевышнего, держащего огромную Землю на рогах вола?

Ясин-ага отошел от двери, достал из сундука четки из девяноста девяти бусин, которыми обычно пользовался во время теравиха[33], и сел, поджав под себя ноги, на то место, где только что сидел имам. Так он просидел дотемна, задумавшись и перебирая четки, когда в комнату, бесшумно, как тень, вошла Гюлизар и зажгла лампу. Увидев согнутую, молчаливую фигуру Ясина, она решила, что Хафыз-Тыква заколдовал его. Гюлизар подошла и положила руку ему на плечо:

— Что с тобой? Или Хафыз-Тыква околдовал?

Ясин вздрогнул:

— Отойди, отойди!

Гюлизар усмехнулась:

— Ах, отойди? Хорошо же… А помнишь, умолял — приди!

— Черт бы тебя побрал, прости меня господи! — закричал Ясин-ага.

Гюлизар вспыхнула и вышла из комнаты. «Позови меня еще раз — приду я к тебе, как же», — бросила она с порога.

Ясин-ага снова закрыл глаза.

Где-то вдалеке затарахтел автомобиль. Шум мотора становился все громче. Но Ясин-ага так отрешился от всего земного, что не слышал, как грузовик остановился возле дома, как в комнату вошел Залоглу.

Залоглу подошел к Ясину-ага и потряс его за плечо.

— Дядюшка!

В дверях появилась Гюлизар.

— Оставь его в покое, Рамазан-эфенди, оставь…

Залоглу обернулся:

— Это почему же?

— Его заколдовал Хафыз-Тыква!

Ясин-ага вскочил на ноги. Гюлизар метнулась к двери.

— Вон отсюда, подлая! Будь ты проклята! — закричал он вслед Гюлизар и захлопнул за ней дверь.

Залоглу первый раз видел управляющего таким странным, очень странным, совсем не похожим на себя, задумчивым, тихим и, кажется, даже немного растерянным…

Ясин-ага положил четки в сундук, вернулся, сел на кровать. И только тогда поднял глаза на Залоглу. Заметив у него в руках книгу, спросил:

— Что это?

— «Битва у Драконовой крепости».

— Хазрета Али?

— Да.

— Ну, и зачем она тебе?

— Да так. Купил тебе…

— Мне?

Залоглу кивнул: «Конечно…»

— Чего это тебе взбрело в голову? Раньше ты не догадывался о таких вещах. А ну-ка покажи…

Залоглу протянул ему книгу:

— Вы уж совсем меня никчемным считаете. Разве мне не дозволено позаботиться о вас? Так ли уж я плох?

Ясин-ага вспомнил, что Залоглу будет отцом пророка Махди, и переменил тему разговора:

— Прекрасно, сын мой, прекрасно. Ну, а где же мы все-таки сегодня гуляли?

— С чего бы это мне гулять? — сказал Залоглу, не поднимая глаз.

— Водки-заботки не хлебнули?

— Нет, дорогой…

— Почему?

— Не знаю. Смотреть на нее не могу последнее время, в горло не идет…

Ясин-ага покосился на Залоглу. «Всегда пил, как боров. Должно быть, аллах и вправду взялся наставить парня на путь истинный… Всемогущ аллах, вдохнувший душу в яйцо!»

Ясин-ага спросил, не виделся ли он с имамом-эфенди, но Залоглу сделал вид, что не понял вопроса.

— С каким имамом?

— С нашим, с каким же еще.

— Нет, давно не виделся. А почему ты спрашиваешь? Что-нибудь случилось?

— Нет ничего. Я так просто спросил… — сказал Ясин-ага.

— Я уже давно не видел его, но имам-то наш, оказывается, и в самом деле благословенный!

— Это почему же?

— Зашел я в книжную лавку купить тебе эту вот книгу, слышу разговор. Я прислушался, оказывается, речь идет о нашем имаме. Протиснулся я поближе… Ну, всего-то я и не запомнил. Однако слава о нем по всей земле идет. Теперь уж я никогда не ослушаюсь нашего имама-эфенди… Оказывается, он даром предвидения обладает, люди говорят: «постигший» аллаха. Мы вот его своим имамом считаем, а там люди уверяли, будто он совершает намаз и в другой деревне!..

— Это верно, — подтвердил Ясин-ага. — Я тоже об этом слышал.

— Никогда теперь не буду называть его Тыквой…

— И поклянешься?

— Клянусь. Никогда, ни за что. Ведь он обижается, правда, дядюшка?

— А как же! Земля и небо держатся на уважении к таким людям.

— А иначе настанет конец света, да?

— Конечно, настанет. Но это будет еще не скоро. Всевышний сказал: я не знаю, когда лягу, и тысячу раз не знаю, сколько еще останусь…

Залоглу задумчиво произнес:

— Я очень горжусь этим.

— Чем?

— Тем, что он имам нашей деревни. Я сказал им: тот, о ком вы говорите, имам нашей деревни. Они сразу предложили мне стул, заказали кофе, ух… Помилуй бог, говорят, будьте повнимательней к благословенному. Он, говорят, больше недели нигде не остается. А когда я сказал, что он у нас живет уже два года, все только рты разинули от удивления. Потом переглянулись и говорят: если это верно, то неспроста он у вас так задерживается…

Ясин-ага утвердительно покачал головой.

Да, видение имама-эфенди было не пустым. И Рамазан был не простым человеком. Так значит, слава об имаме идет по всей стране? И хотя он не остается нигде больше недели, здесь, у них в деревне, он живет уже два года и, похоже, никуда не собирается и на будущее. Не иначе, как он ждет пришествия пророка Махди. Господь ниспослал ему свое откровение.

А что если они подстроили все это с Рамазаном? Но вот ведь в лавке-то говорят… Парень уверяет, что давно не виделся с имамом. Да и какой им расчет шутить над Ясином? Уже немолодой имам — божий человек, он на душу такого тяжкого греха не примет: говорить неправду о явлении пророка Махди.

И опять Ясина-ага стал обольщать шайтан. Ясин сотворил про себя молитву и попросил об отпущении грехов.

Вошла Гюлизар с подносом и поставила его на кровать. Лицо у нее было хмурое — глаза сердиты, брови сдвинуты.

— Не хотела приносить, ну да ладно…

— Девушка, доченька моя, — проговорил Ясин-ага. — В жизни каждого бывают счастливые минуты и бывают такие, что упаси господи!.. — Он повернулся к Залоглу: «Не так ли, Рамазан-эфенди?» Рамазан грустно согласился, а Гюлизар спросила:

— Что я могу сказать, эфенди?

— Ты сама знаешь, что ты должна сказать!

Залоглу насторожился, уловив в словах Ясина притворную строгость. «…Неужели Ясин-ага… — мелькнуло у Залоглу. — Ох и хитрец же этот Ясин-ага, живет как истинный мусульманин, ни перед кем не преклоняется».

— Не болтай зря, — прикрикнул Ясин-ага на служанку, хотя та не вымолвила ни слова, — подай-ка чего-нибудь поесть Рамазану-эфенди. Пожалуйста, Рамазан-эфенди, прошу!

Они поели и выпили кофе, который приготовила им Гюлизар. Потом Залоглу при желтом свете пятилинейной керосиновой лампы стал читать Ясину-ага «Битву у Драконовой крепости».

Ясин-ага так увлекся, что забыл обо всем на свете: и об имаме, и о пророке Махди, и об отце пророка… В наиболее волнующих местах Ясин-ага входил в экстаз, ему не сиделось на месте, и он возбужденно кричал: «Убей, убей его, Али!»

Залоглу кончил читать в полночь. Ясин-ага выглядел таким уставшим, словно он сам, плечо к плечу со святым Али, дрался с язычниками и размахивал мечом. Вытерев платком выступивший на лбу пот, он вздохнул: «Эх, меня не было рядом с благословенным!»

— Мы заслужили по чашечке кофе, Рамазан-эфенди, не так ли?

Ясин поднялся.

— Заслужили, дядюшка, и вправду заслужили… — поднялся и Залоглу.

— Нет, нет, ты не беспокойся, я сам сварю! — предупредительно сказал Ясин-ага и подумал: «Не заставлять же отца пророка Махди варить кофе!»

Залоглу не стал спорить. Было видно, что дела идут на лад. Ясин-ага клюнул на удочку Хафыза-Тыквы… Об одном сожалел Залоглу: ему так и не удалось увидеть девушку. По дороге в имение он заглянул в дом Джемшира, спросил Хамзу, хотя хорошо знал, что в такой ранний час того не бывает дома. Да ему и не нужен был Хамза — ему хотелось увидеть Гюллю. Гюллю, конечно, была дома. Но она даже не вышла. Она любит другого. Нет, это невозможно, Хамза не допустил бы такого. Но ведь она должна была быть дома, она не могла быть на фабрике. Залоглу старался вспомнить, когда Гюллю кончает работать. А может, она просто не могла выйти, мылась, например, и поэтому не могла выйти открыть ему. Или в тот вечер он недостаточно ясно выразил глазами свои чувства?

Вдруг его охватил страх. Даже если дядя даст свое согласие на его брак с Гюллю и он женится на ней, допустит ли Музафер-бей, чтобы такая красивая девушка принадлежала одному ему, Рамазану? Да и сможет ли Гюллю остаться равнодушной к такому красавцу-мужчине, как его дядя Музафер-бей?

Залоглу посмотрел на Ясина. Ясин-ага не сводил глаз с джезвэ, в котором варился кофе. Он думал, не рассказать ли Залоглу о видении Хафыза. Ведь имам-эфенди не запрещал ему этого. Если бы имам-эфенди пожелал, чтобы Залоглу оставался в неведении, он предупредил бы его, Ясина. Ну, а Музафер-бей был не таким уж верующим, чтобы прислушиваться к подобным вещам. Он бы не поверил. Ему все равно, явится или не явится пророк Махди от рода его племянника. «Ох-хо-хо…» — вздохнул Ясин-ага. Всевышний так одарил славного Музафера своей милостью, даровал богатство, сделал его могущественным. А он даже в праздники не молится, не соблюдает поста. Теперь ему больше чем кому-либо должно проводить жизнь в молитве и послушании, жениться на непорочной, благородной девушке и подумать о наследнике.

Но тут он подумал, что ведь и суетная жизнь Музафер-бея — тоже воля всевышнего, потому что все-таки от рода его племянника явится миру пророк Махди…

Кофе в джезвэ поднялось шапкой. Ясин-ага сразу забыл о Музафер-бее и прочем, налил кофе в чашечки и с подносом в руках направился к Залоглу.

— Какие же все-таки подлецы живут на белом свете, — сказал Залоглу.

Ясин-ага поставил поднос с кофе перед Залоглу и уселся на свое место.

— Да вот сегодня, — продолжал Залоглу в ответ на приподнятые брови Ясина-ага, — в кофейне рассказали одну историю, так у меня в голове помутилось… Разве это совместимо с мусульманством, дядюшка?

— Э-эх, много вокруг нас есть такого, что несовместимо с мусульманством…

— Но не настолько же!

— О чем это ты, Залоглу?

— Один тип увивался за женой своего племянника!

Ясин-ага сморщился:

— Вот проклятый… Ну и что? — он прихлебнул кофе.

— Ну, и застал их как-то племянник вдвоем, выхватил револьвер и…

— Ба-бах! Молодец парень!

— Уничтожать таких — наш долг, не так ли, дядюшка?

— Долг и святая обязанность… Всевышний возложил это бремя на каждого слугу своего.

— Вот мой дядюшка, это человек! — сказал Залоглу, подбираясь к самому главному.

Ясин-ага подумал о Музафер-бее, потом о Рамазане, затем о дочери вербовщика Джемшира Гюллю, о святом Махди. «Музафер-бей развратник, чего греха таить, но не такой безбожник, чтобы зариться на мать святого Махди», — успокоил себя Ясин-ага, а вслух сказал:

— Да разве есть еще такой человек, как твой дядя? Он, конечно, да сохранит его аллах, слаб по части женского пола, но…

— Не позарится же он на жену своего племянника! — возмутился Залоглу.

Шумно прихлебывая кофе из чашки, Ясин-ага устремил пристальный взгляд на Залоглу. Залоглу рассмеялся:

— Чего ты на меня так смотришь?

Ясин-ага покачал головой:

— Тебе предстоит важное дело, сын мой.

— Что за дело?

— Очень, очень важное дело!

— Хорошо, но скажи, какое?

С видом, с каким поверяют великую тайну, Ясин-ага прошептал:

— Только не обмолвись, от кого ты узнал об этом… Нашему имаму, благословенному имаму, явилось видение о тебе…

— Обо мне?.. Дай бог, к добру.

— К добру сын мой, благодарение аллаху… — И Ясин-ага, сильно преувеличивая, рассказал об откровении, снизошедшем на имама.

Залоглу слушал с широко раскрытыми глазами. Испуганный, будто раздавленный тяжестью обрушившегося на него известия, он молча смотрел на Ясина.

— Хорошо, дядюшка, — проговорил он наконец, — но ведь дочь вербовщика Джемшира — простая девушка, работает на фабрике…

— Ты хочешь сказать, — перебил его Ясин-ага, — что она «не любимая аллахом рабыня», не так ли? — И Ясин-ага улыбнулся. — Глупец, дано ли нам, грешникам, знать, кто любим и кто не любим всевышним?

— Это, конечно, так. Но какое дело моему дяде до всевышнего? — уныло спросил Залоглу.

IX

Музафер-бею действительно не было никакого дела до всевышнего.

Он приехал в свое имение спустя два дня на шикарном «паккарде», усталый, покрытый слоем дорожной пыли. Но едва Музафер-бей остановил машину у домика своего управляющего, как перед ним появился Хафыз-Тыква. Почтительно сложив на груди руки и лицемерно улыбаясь, Хафыз сразу же завел речь о пророке Махди, который явится-де от рода племянника уважаемого хозяина.

Кровь ударила в голову Музафер-бея. Он подумал, что это очередная выдумка вечно раздражавшего его попрошайки Хафыза-Тыквы.

— Сейчас я тебе покажу и твоего Махди и твоего аллаха! — зарычал Музафер-бей.

Хафыз-Тыква стремительно убрался, хотя был разъярен не меньше хозяина имения.

Музафер-бей не мог успокоиться.

— Поганец, цыганское отродье! — кричал он вне себя от гнева. — Прикрывается именем аллаха, чтобы обделывать грязные делишки… Лодырь, дармоед бесстыжий!

Возле машины уже стоял Ясин-ага. Он молчал, но готов был провалиться сквозь землю от стыда за выходку Музафер-бея с почтенным имамом.

— Послушай, Ясин! — прорычал Музафер-бей вместо приветствия. — Чтобы этого попрошайки здесь больше не было! Ты понял? Пеняйте на себя, если доведете меня до греха и заставите размозжить ему голову!

Он выключил мотор, резким, раздраженным движением дернул ключ от зажигания и выскочил из машины. На пороге дома уже стояла Гюлизар. Проходя мимо нее, Музафер-бей рявкнул: — Приготовь ванну! — и поднялся в свою комнату.

Комната находилась на верхнем этаже дома. Она была обставлена богатой мебелью. Отсюда открывался вид на деревню и на плодородные поля, раскинувшиеся до самого горизонта. Музафер-бей прошел к себе и бросился в кресло. Подумать только: пророк Махди явится от рода Рамазана! Черт бы их побрал, о господи… Нет, не смог Мустафа Кемаль[34] искоренить этих типов! И ведь он надеется провести меня, как этих голодранцев! Мерзавец, скотина. Как же, на богоугодных делах отрастил себе ряшку…

Музафер встал. Заложив руки за спину, принялся ходить из угла в угол широкими, твердыми шагами. Он не мог успокоиться. «Это уже верх наглости, — возмущался он. — Такое бесстыдство нельзя ни оправдать, ни объяснить. Да, да, конечно, и этот имам человек, и он безусловно должен как-то существовать. Но прибегать к такой невероятной, такой откровенной лжи?! Эти типы слишком далеко заходят. Надо будет упомянуть об этом поучительном примере на собрании партии и подчеркнуть, что завоевания революции находятся в опасности. Правительство смотрит на все сквозь пальцы, оно благосклонно к реакционерам, оно поощряет их. Между тем история свидетельствует, что значит влияние хаджи и ходжей». Кроме того, он стал замечать, что сама партия, хотя и не совсем четко, делится на две части. Сам он, Музафер-бей, революционер с головы до ног. Это, правда, вовсе не означает, что он против религии. Нет. Но государственная власть превыше всего, религия должна помогать ей. Религия существует, вернее должна существовать, постольку, поскольку она поддерживает светскую власть. Но если она вздумает посягнуть на власть… «Пророк Махди, видите ли, явится из рода этого негодяя Рамазана! — пробормотал он. — Ложь, сплошное надувательство. А может быть, он рассчитывает этим завоевать мое расположение, кто знает? А что если они действуют сообща? Они даже в партию пробрались. Пробрались! — хмыкнул Музафер-бей. — Будто их не было там даже в самые бурные годы революции, еще при Мустафе Кемале. Они просто замаскировались: сняли чалму и надели цилиндр — только и всего. Но меня им не обмануть. Я расправлюсь с ними при первом же удобном случае!»

Музафер-бей закурил.

Он подумал о газете — органе партии; владелец газеты настроен революционно. Надо будет первым же делом разыскать его, затащить в партийный клуб и, рассказав о надвигающейся опасности, убедить его дать в газете серию статей об этих попрошайках-имамах. Он должен это сделать во имя высших интересов страны. Как можно закрывать глаза на темную, реакционную деятельность этих типов!.. Но, с другой стороны, надо остерегаться и «красной опасности». «Красные» притаились в засаде и ждут…

Музафер-бей с раздражением стряхнул пепел с сигареты.

…Религия либо должна поддерживать светскую власть, либо…

— Ванна готова! — послышался голос Гюлизар.

Музафер-бей вздрогнул.

— Иду, иду!

Он разделся и остался в одних трусах. Гюлизар держала его купальный халат. Не вынимая изо рта сигареты, Музафер-бей машинально сунул руки в рукава халата. На Гюлизар он даже не взглянул.

— Ну и здорово эфенди разозлился на Хафыза-Тыкву! — сказала Гюлизар. Музафер-бей снимал носки. Злость снова забушевала в нем. Он выпрямился.

— Как же не злиться на этого скота? Он, видно, считает, что я так же глуп, как те голодранцы, которым он морочит голову. — Музафер-бей выругался.

— Они и вчера были у нас, допоздна сидели у Ясина-ага, — сообщила Гюлизар.

Музафер-бей заинтересовался.

— И что же они там делали?

— Не знаю, сидели шептались.

— Ты не слышала, о чем?

— Нет, не слышала. Я ушла.

— Да, это Ясин-ага его балует.

Гюлизар, жеманясь, сказала:

— Какой он ходжа! Смотрит так, что страшно становится, не дай бог…

— Развратник он, а не ходжа, ни одной юбки не пропустит.

— Чем он так рассердил эфенди сегодня?

— Ничего особенного. Пророк Махди, видишь ли, придет от рода нашего Рамазана!

Гюлизар не поняла и молча пошла следом за хозяином. Только войдя в ванную, она переспросила:

— Так кто должен прийти?

Музафер-бей разделся, бросил ей белье и халат.

— Слышала, наверно…

И он стал рассказывать ей о явлении пророка Махди. Гюлизар отвернулась, когда Музафер разделся, но он схватил ее за руку и потянул к себе:

— Стесняешься?

— Конечно… стыдно.

Сильные руки Музафер-бея обвили Гюлизар. Ноги ее оторвались от пола, голова запрокинулась, потолок мелькнул перед глазами. Взгляд упал на лампочку, и Гюлизар закрыла глаза…

— Открой-ка немного окошко, задохнуться можно! — сказал Музафер-бей. Гюлизар дотянулась до окошка, толкнула створку. Музафер-бей погрузился в мыльную воду. И сразу забыл обо всем на свете: и о Хафызе-Тыкве, и о пророке Махди, и о разногласиях в партии, и о редакторе, и о серии статей, которые надо бы напечатать в газете. Разомлев, он откинул голову на край ванны и, закрыв глаза, нежился в горячей воде.

— Было по крайней мере что-нибудь интересное в Анкаре?

«О-ох, чего только не было…» — подумал Музафер-бей. — А что ты называешь интересным? — спросил он.

— Ну, красивых женщин.

Музафер-бей рассмеялся.

— Потри-ка мне лучше спину. Вот возьми губку.

— Такой солидный, богатый бей, — говорила Гюлизар, растирая его. — «Музафер-бей идет!» — и все останавливаются и уже издали начинают почтительно раскланиваться с тобой.

— И будут останавливаться…

— Да уж, конечно, остановятся, но все-таки не к лицу тебе гоняться за каждой юбкой.

Ванна успокоила Музафер-бея. Он вернулся к себе в комнату и, не снимая халата, растянулся на кровати.

С полотенцем в руках подошла Гюлизар:

— Растереть?

— Нет, не надо. Приготовь-ка кофе…

Он закрыл глаза. Необыкновенный покой разливался по всему телу. Так и лежать бы, долго, долго… Он просто устал, вот и набросился на Хафыза. А стоило ли выходить из себя, позорить человека перед другими? Подумаешь, ну выдумал этот тип какую-то небылицу, надеясь выклянчить несколько курушей. А вот отец не отказывал ни одному нищему, и все уходили от него довольными. В Европе и Америке это дело упорядочено с помощью разных кружков и благотворительных обществ. К тому же милостыня — все равно что предохранительный клапан в паровом котле. Так же, как предохранительный клапан предотвращает взрыв котла, милостыня может предотвратить взрыв недовольства бедняков.

Музафер-бей открыл глаза: в дверях стоял Ясин. Лицо его было печальным. Музафер-бей улыбнулся.

— Заходи, заходи, Ясин-ага, прошу!

Он запахнул халат, сел.

Ясин-ага подошел к кровати и нерешительно коснулся спинки.

— Пододвинь стул, садись!

Ясин-ага придвинул стул. Музафер-бей понимал, что ранил старика в самое сердце, но ему не хотелось объясняться и, чтобы предупредить жалобы, он завел разговор о результатах своей поездки в Анкару. Попытка правительства привезти из Америки большую партию сельскохозяйственных орудий как будто удалась… В связи с этим правительство вот-вот вынесет решение. Во всяком случае, после выборов будет проводиться единая с западом политика. Америку тоже беспокоят русские, и даже очень. Америка, безусловно, не желает иметь в лице России сильного соперника. Кто знает, может быть, Америка с помощью атомных бомб поставит русских на колени и спасет мир от коммунизма… Но самая приятная новость — это «план Маршалла». По этому плану в Турцию в большом количестве поступят сельскохозяйственные машины. И у нас, так же как и в Америке, начнут развивать интенсивное сельское хозяйство, а быки и деревянная соха уйдут в прошлое, исчезнут во мраке истории…

Музафер-бей взял чашечку с кофе, поданную Гюлизар.

— Свари кофе и Ясину-ага!

— Я не хочу, мой господин, спасибо.

— Почему? Свари, свари, — он отослал Гюлизар и снова повернулся к Ясину — Ты не весел, Ясин-ага… Что-нибудь случилось?

— Ничего особенного, мой господин, слава богу…

— А что скажешь, Ясин-ага, о сеялках? Мы избавимся от многих бед: от мотыги, от поденщиков, вербовщиков, надсмотрщиков. Тогда засевай сколько хочешь. Не нужны будут ни мотыга, ни…

— Это почему же?

— А потому, что сеялка сеет аккуратно, по определенной системе… А потом культиватором…

— Культиватор?

— Ну конечно. Не нужны будут никакие мотыжники.

Ясин поднял голову, тяжело вздохнул и посмотрел на Музафер-бея влажными глазами.

— Ты что? Чем-нибудь недоволен? — участливо спросил Музафер-бей.

— Недоволен, бей, недоволен… по правде говоря…

— Но чем?

— Как чем? — вздохнул Ясин. — Я как не считай, а вот уже пятьдесят лет управляю имением. И в тысяча девятьсот двадцать седьмом году было точно так же. В стране было полно машин. Проходу не было от «фордзонов». И в то время смотрели с презрением на благословенных быков и соху, которые достались нам в наследство от отцов и дедов.

— Ну, на этот раз… — перебил его Музафер-бей.

— Подожди, бей, я еще не кончил говорить. Эти машины не приносят счастья нашей стране. И я тебе скажу, почему, бей. Они отнимают хлеб у бедняков. А мы должны их жалеть, ведь и они рабы всевышнего!

Музафер-бей был поражен.

— Не ты ли говорил, что аллах создал бедняков для своих любимых рабов?

— Да, это говорил я, мой господин, я. Я только повторял то, что говорил имам, которого ты только что прогнал, словно собаку…

Музафер-бей вспомнил об имаме.

— И вправду, — сказал он, — неловко получилось с этим беднягой… Как ты думаешь, нельзя ли его сейчас где-нибудь найти?

Ясин огорченно покачал головой:

— Найти, конечно, можно, мой господин, но обиженного трудно лечить. Твой покойный отец… — Голос его дрогнул, глаза наполнились срезами, он заплакал.

Музафер-бей побледнел. Семидесятилетний старик, «отважный Ясин», «богатырь Ясин», не знавший в жизни страха, стоял перед ним и плакал как ребенок, тяжело всхлипывая. У него задрожали руки, он уже раскаивался, что так необдуманно поступил с имамом. Он хорошо понимал, какую опасность представляет для государства религиозный фанатизм, и все-таки чувствовал себя виновным в том, что прогнал имама на глазах у всех. Музафер-бей растерялся.

— …мир праху твоего отца, — продолжал. Ясин-ага. — Не знал он ни Европы, ни американцев. А тоже был беем, да еще каким! И меня уважал. Пахали эти же поля, засевали, собирали урожай. И разве в округе не было счастья? Думаешь, голод был? Эх-хе-хе, старое время! Я никогда не видел, чтобы твой покойный отец прогнал не только святого человека, но даже последнего нищего!

«Тоска по прошлому, — успокоил себя Музафер-бей. — Это ненадолго».

— Пей кофе! — предложил он Ясину.

Ясин-ага взял свою чашечку.

Гюлизар не понимала, что происходит с хозяином: Музафер-бей растерян, поит управляющего кофе!

Немного погодя Музафер-бей сказал:

— Ты позови имама ко мне…

— Не придет.

— Почему?

— Из гордости. Слава о нем разлетелась по всей стране. Да ты позови своего племянника, пусть он тебе расскажет, что говорят люди о нашем имаме!

«Час от часу не легче», — подумал Музафер-бей. Одна мысль о том, как буйно растет влияние духовенства, бросала Музафер-бея в дрожь. Какую страшную опасность оно будет представлять позже, когда окрепнет! А ведь на реакционное духовенство смотрят снисходительно в расчете, что оно станет надежной преградой на пути коммунизма. Да-да, надо обязательно написать серию статей и предупредить об опасности. Иначе усиливающаяся реакция поднимет голову и светская власть, государственность — все пойдет прахом. Как-то он поспорил в партийном клубе. «Что произойдет, если будет утрачен светский характер власти?» — спросили его. «Что произойдет? Прощай тогда Мустафа Кемаль и революция», — ответил Музафер. Его длинноносый, равнодушный оппонент беззвучно засмеялся и сказал: «Вот ты как думаешь. Выходит, ты не веришь в необходимость революции?» — «Нет, нет, что ты…» — «Хорошо, тогда во имя чего мы пролили столько крови? А гражданская война и ее осознание? — И став вдруг серьезным, закончил — Самое важное — это наша жизнь: моя и твоя. И при этом совершенно безразлично, какой характер будет носить государство, которое ее обеспечит, — светский или шариатский… За твое здоровье!» — «Ну, а народ? Бедняки?» — пытался возразить Музафер. — «Плевать на них!»

— О всемогущий аллах! — вздохнул Ясин-ага. — Как знать, может, пророк Махди явится от рода Рамазанова? Безбожие — плохая штука. Твой покойный отец…

Музафер остановил его нетерпеливым движением.

— Ладно, ладно. Ты все-таки позови мне имама. Или… постой. Гюлиза-а-ар!

Гюлизар отозвалась из-за двери.

— Рамазан там? — крикнул Музафер. — Позови его ко мне!

Он обернулся к Ясину. И хотя он по-прежнему не верил во всю эту чертовщину с явлением Махди, сказал, просто чтобы доставить удовольствие старику и Хафызу-Тыкве:

— Займись-ка этим делом сам, Ясин. Найди Джемшира, расскажи ему обо всем. Подкинь ему несколько курушей…

— Сколько ему дать?

— Откуда я знаю? Этот тип продает своих дочерей за деньги, падок на деньги, проходимец.

— А если он запросит несколько тысяч?

— Хватит ему за глаза и одной тысячи, и этого даже много. Но чтобы дочь Джемшира была у нас!

В дверях Ясин-ага столкнулся с мрачным, расстроенным Залоглу.

Огромные усы племянника, ультрамодные галифе и триполитанский кушак привели Музафер-бея в ярость.

— На кого ты похож? — Музафер-бей даже привстал.

Залоглу растерянно оглядел себя.

— На кого, дядя?

— Еще спрашивает! — он выругался. — Ты что, не в ладах с зеркалом? Что это? — он ткнул пальцем, показывая на сапоги, галифе, усы. — Это, это? Сморчок, а туда же — форсить!

Залоглу понурил голову и стоял, боясь шелохнуться, боясь сделать или сказать что-нибудь невпопад.

Музафер-бей вскочил с кровати, порылся в ящике стола и с ножницами в руке подошел к Залоглу.

— Вот так! — рявкнул он и срезал один ус, другой. — Не желаю, чтобы мой племянник походил на ружейников Абдула Хамида[35]…

Залоглу весь дрожал. Он не мог представить себя без усов иначе, как совсем маленьким, жалким и ничтожным.

— Этот имам говорил о каком-то видении… Что за видение? — прогремел зычный голос Музафер-бея.

— Не знаю, — заикаясь пробормотал Залоглу, — мне ничего не известно…

В дверях появился Ясин, Музафер-бей обратился к нему:

— Какое там видение явилось, Ясин-ага? Расскажи ему.

Ясин-ага не понял ситуации:

— Я ведь уже рассказывал тебе, Рамазан-бей, — сказал он, поворачиваясь к Залоглу.

Музафер-бей набросился на племянника.

— Так что ж ты говоришь, что не знаешь, что тебе ничего не известно? Он, оказывается, рассказал тебе?

Залоглу казалось, что он тает и становится все меньше и ничтожнее. Он дрожал и непрерывно менялся в лице. Он подумал о Гюллю: только бы она не увидела его таким.

— Уходи, убирайся вон! — закричал Музафер-бей. — Дрянь, лгун бесстыжий!

Залоглу выскочил из комнаты.

Музафер-бей кричал!

— Это все его, этого сукиного сына штучки. Все ясно. Он пошел к имаму, стал умолять его, тот и придумал всю эту историю с видением. Зря мы обидели имама. А этот Залоглу, сукин сын, оказывается, курит гашиш и чем только не занимается.

— Не знаю, господин мой, — сказал Ясин-ага. — Не видел, не слышал.

— А вот мне докладывали. — Музафер перевел дух. — Но как бы там ни было, займись этим делом и жени этого типа. Увидел девчонку — и, должно быть, влюбился… Джемшир нам не чужой. Подкинуть ему несколько курушей… А девчонка, смотришь, и прикрутит хвост нашему шалопаю, будет больше дома сидеть, делом каким займется. Понял?

— Понял, хозяин.

— Ступай, извинись перед ним!

X

Хафыз-Тыква, увидев в окно Ясина-ага, озабоченно ковылявшего к его дому, мигом забрался на постель, накинул на плечи одеяло, надел на голову расшитую парчой тюбетейку и, закрыв глаза, раскачиваясь из стороны в сторону, стал бормотать себе под нос молитву.

Ясин-ага вошел. Видя, что имам молится, он остановился у порога в почтительном молчании. «Благословенный, — умилился Ясин, — как истово он молится! Как можно было грубо обойтись с таким набожным, любимым рабом всевышнего. До чего мы дожили, о аллах! И как не помянуть добром прошлое, и кто ведает, какие испытания уготованы нам в будущем? Возьми мою душу, аллах, но не дай глазам моим увидеть еще худшие дни».

Хафыз-Тыква, закрыв глаза и сдвинув брови, продолжал сосредоточенно взывать к аллаху. Его монотонное причитание перешло в глухое ровное гудение. С каждым новым словом молитвы он распалялся все больше и больше.

«О благословенный, — думал Ясин-ага. — С какой страстью он творит свою молитву. А ты, Музафер-бей, обидел такого человека! Словно он не сын своего отца… Эх, минувшие денечки! Да случись при жизни покойного добродетеля прийти святому имаму и завести речь о пророке Махди, ему не пришлось бы выслушивать грубости. Нет, покойный оказывал уважение каждому, будь то хаджи, ходжа или дервиш[36]. Потому и были все счастливы, уважали друг друга, не знали, что такое нехватка хлеба насущного. А теперь? Погрязли в распутстве…»

Отрешенный вид почтенного имама вконец умиротворил Ясина-ага, он тоже закрыл глаза, как Хафыз, и точно так же, раскачиваясь из стороны в сторону, стал бормотать известные ему молитвы намаза[37]. А так как он знал их немного, то, пробормотав последнюю оставшуюся в памяти, начинал все сначала, не забывая при этом поглядывать изредка на его светлость имама.

Но вот имам замедлил чтение, пришел в себя и, наконец, совсем умолкнув, открыл глаза. Они остановились на Ясине, и с хорошо разыгранным удивлением имам спросил:

— Ты был здесь, Ясин-ага?

— Да, я был здесь, ваша светлость, — согнувшись в поклоне ответил Ясин-ага таким тоном, словно он сам, а не его хозяин, обидел имама.

— Прошу тебя, — Хафыз показал рукой на место рядом с собой.

Ясин-ага поднялся по лесенке из трех ступенек на возвышение, где имам устроил себе постель, и робко присел рядом.

— Ах, имам-эфенди, вы не можете себе представить, как мне стыдно перед вами…

— Что с тем делом? — прервал его Хафыз-Тыква.

Ясин растерянно заморгал, но, сообразив, что интересует имама, ответил, что «все, слава всевышнему, обошлось».

— Образумился, стало быть, Музафер-бей?

— Образумился, и все благодаря вам…

— Благодаря всевышнему! — поучительным тоном поправил его имам. — И могло ли быть иначе? Третьего дня мне опять явился тот старец, я видел его так ясно, как сейчас тебя, Ясин-ага. Конечно, я всего лишь ничтожный посланник всевышнего, нареченный оповещать о его божественной воле. Но оскорблять меня — значит, оскорблять Его! — имам указал перстом вверх. — На этом, следовательно…

— Он раскаялся, — не дал ему договорить Ясин-ага. — Он раскаялся, имам-эфенди.

Ясин-ага вынул из бокового кармана пиджака пачку ассигнаций и сунул ее под тюфяк. Хафыз-Тыква сделал вид, что ничего не заметил, и, закрыв глаза, снова принялся бормотать молитвы.

Ясин решил, что задерживаться здесь дольше нет никакой необходимости, и тихонько скользнул за дверь.

Хафыз-Тыква покосился в окно: высокая фигура Ясина быстро удалялась в сторону имения. «Черт бы вас побрал, сводники! — в сердцах сплюнул Хафыз. — Не будь всевышнего, ломаного гроша не подали бы бедняку! Благодарю тебя, аллах, за твою силу и могущество… Неверующий безбожника запугал! Вор у вора дубинку украл! — захихикал Хафыз и довольно потер руки. Он вытащил из-под тюфяка деньги, пересчитал: пять десятилировых бумажек. — Черт бы вас побрал!» — снова выругался Хафыз.

Он вынул из кармана кошелек, аккуратно положил в него деньги и стал одеваться. Сейчас он пойдет в кофейню и выпьет большую чашку черного кофе, которую вполне заслужил.

Единственная в деревне кофейня, как и остальные домишки, была крыта тростником. Просторная комната — зала, несколько столиков, две дюжины плетеных стульев, литографии на стенах и старой модели радиоприемник «филипс», на котором висели семидырочные голубые бусы «от сглаза». До того как была выдумана «димакратия», и особенно в годы, когда гитлеровские армии рвались вперед, крестьяне с охотой собирались вокруг этого старенького «филипса» и слушали последние известия. Но потом все изменилось. Кофейня разделилась на две части. Левую половину заняли сторонники Народной партии[38], правую — демократы. «Партии» почти не разговаривали друг с другом и не играли ни в карты, ни в трик-трак. Тесная дружба наблюдалась только среди «единомышленников». Как только «филипс» доносил в кофейню голос «народника», «демократы» демонстративно покидали залу, и вслед им неслись проклятия. Бывалые старики сокрушенно качали головами. Они не забывали тысяча девятьсот тридцатый год с его Партией Свободы[39], помнили, сколько людей погибло тогда, сколько крови пролилось, не приведи аллах испытать такое еще раз! Недаром Мустафа Кемаль-паша решил: нет, так дело не пойдет, нельзя допускать, чтобы брат лил кровь брата, и распустил Партию Свободы. Вот так надо поступить и теперь. Да поможет аллах Исмет-паше[40] одолеть демократов. У тех ведь пушки, винтовки, много солдат. Кто добровольно отдаст свой хлеб?.. Старики слышали от своих отцов и дедов, что после султана Хамида тоже стали нарождаться всякие партии. Появилась партия Единение и прогресс[41]. В городах открывались партийные клубы, не обошлось и без речей, факельных шествий и аплодисментов! А потом вдруг была объявлена мобилизация… Поэтому турку не нравится всякая шумиха и возня вокруг политических партий. Дай бог, чтобы на этот раз ничего не случилось…

Появление в кофейне Хафыза-Тыквы было встречено одинаково тепло и дружелюбно обеими «политическими партиями».

Хитрый имам, чтобы не отдать предпочтения какой-либо одной из сторон и не оказаться в трудном положении, сел за столик у самой двери.

— Вот так-то оно лучше, люди добрые… — улыбнулся имам всем и никому.

Нет, ему не нужны ни «народничество», ни «демократия»… Оставаясь посередине, он, как говорится, и девушку не отдаст замуж и сватов отказом не обидит. Куда выгоднее жить в мире с семью державами. Хафыз-Тыква устраивался за столиком почти у самой двери, а со всех сторон слышались голоса, желавшие всячески угодить имаму:

— Абдюль! Позаботься о ходже-эфенди!

— Позаботься о ходже-эфенди, Абдюль!

— Узнай у имама-эфенди, что он хочет выпить…

К столику Хафыза подошел хозяин кофейни.

— Что прикажете, ходжа-эфенди?

— Побольше пенки и не очень сладкого, — важно произнес Хафыз, вытащил из кармана четки и, полузакрыв глаза, принялся перебирать бусины.

— …от всяких там партий сыт не будешь, — донеслось до него. Разговаривали за соседним столиком. — На что мне партия? — добивался старик у своего собеседника. — Какая польза от того, что уйдет Али, а придет Вели?

— Никакой, — охотно соглашался собеседник.

— А нет, так чего мне о них заботиться? Я лучше позабочусь о своем кармане.

Разговор перешел на «народников», но Хафыз больше не слушал: на пороге стоял Залоглу. «Что это с парнем? Усы себе обкорнал», — удивился Хафыз.

Поймав взгляд имама, Залоглу осклабился и пошел к его столику.

— Что это значит? Куда девались твои усы? — спросил Хафыз.

— М-м-м… Обстриг.

— Зачем?

— По указанию свыше! Да все девушка, — пояснил Залоглу. — Меня, говорит, пугают твои усы. Вот я и обстриг…

Живот Хафыза-Тыквы колыхался от сдерживаемого смеха.

— Ох, на кого же ты стал похож, Рамазан!

Небрежно подрезанные усы Залоглу сразу привлекли всеобщее внимание. Кофейня веселилась. Вначале Залоглу натянуто улыбался, но выдержки хватило ненадолго.

— Займитесь-ка своими делами! — крикнул он. — Усы ведь мои, не так ли?

Это только подлило масла в огонь.

— Он прав, — сказал какой-то «демократ». — Усы его. Хочет — режет, хочет — бреет.

— Но ему очень шли усы…

— Бедняга, а он так походил на Кёроглу[42]…

Залоглу подвинул стул к столику Хафыза-Тыквы.

— Вы лучше подумайте о том, как победить на выборах. Мои усы — не ваша забота… — отрезал он и повернулся к Хафызу.

— Приветствую тебя! — сказал Хафыз.

— И тебя так же.

— Ну как дядя, согласен?

Прислушиваясь краем уха к шуткам, все еще сыпавшимся в его адрес, Залоглу распетушился перед Хафызом и нарочито громким голосом стал уверять, что согласие дяди его, собственно, ни капли и не интересует.

Хафыз-Тыква не хотел унижать Залоглу. Он только протянул руку и сказал:

— А ну, целуй…

— Это за что же?

— Из — за тебя имама прогнали со двора как собаку, — тихо сказал Хафыз.

Залоглу виновато улыбнулся.

— Не сердись, ведь какое дело обстряпали!

— Ты должен отблагодарить…

— Конечно, — с готовностью согласился Залоглу. — Вот уедет дядя, и мы…

— Когда он уезжает?

— Не сегодня-завтра. И мы…

— И чтоб там сардинки, икорка и все такое прочее, понял?

Залоглу обещал даже разжиться рокфором из запасов дядюшки. Он расписывал достоинства этого «самого лучшего сыра». Хафыз судорожно проглотил слюну, потом взглянул на нелепо подрезанные усы Залоглу и не выдержал — принялся хохотать.

— Однако весь твой фасон пропал, Рамазан!

Залоглу только тяжело вздохнул. Имам понял, что, задев самолюбие парня, он рискует остаться без обещанной выпивки, переменил тему.

— Когда свадьба? — спросил он.

— Еще неизвестно.

— Кто будет сватать, Ясин-ага?

— Наверно…

— А отец-то ее знает об этом?

Залоглу хмыкнул.

— Что, это самое главное?

XI

Если бы Залоглу был уверен, что дядя согласится, он не задумываясь посватался бы к Гюллю. Но такой уверенности не было. А Джемшир, что такое Джемшир?!

Когда Решид рассказал Хамзе и Джемширу о своих наблюдениях за племянником Музафер-бея в тот пьяный вечер, у обоих заблестели глаза.

— Ах, Решид! — воскликнули они в один голос. — Это была бы такая удача!

Они уже предались сладким мечтам о том, как Решид бросит свое ремесло, как они найдут предлог и заставят Гюллю прогнать Ясина и сами станут управлять имением. Опять, как много лет назад в Стамбуле, они смогут сорить деньгами, жить в свое удовольствие…

— В моем распоряжении восьмицилиндровый автомобиль бея… Хэлло!.. — размечтался Хамза.

В темно-синем с иголочки английском костюме, с набриолиненными волосами он сидит за рулем. Блестящий лаком лимузин мягко мчится по дороге к Стамбулу. Хамза еще ни разу не видел Стамбула. Он знал его только по нескольким кадрам из кинофильмов да по рассказам отца и Решида. Жена директора фабрики как-то предложила ему: «Только прикажи, милый, и мы завтра же махнем в Стамбул!»

Но он так и не приказал.

Женщина была лет на двадцать пять старше его. Правда, у нее были деньги. Стоило ей прикрикнуть на своего рогоносца, и деньги текли к ней золотой рекой. Но если бы сестра стала хозяйкой в имении Музафер-бея, он, Хамза, не нуждался бы в деньгах, не нуждался бы в покровительстве «мадам Бехие»…

Джемшир бродил из угла в угол, лениво перебирая четки. Решид орудовал ножницами над бородой клиента.

Удастся выдать ее замуж официально — прекрасно, не удастся — сговоримся и так, — рассуждал Джемшир. — Все равно от девчонки никакого проку. Работает! Но все, что зарабатывает, тратит на себя. Всегда так получается. Они несут конверты с получкой ему, пока не подрастут и не научатся считать сами… Хамза принес недавно плохую новость: Слепой Тахир видел Гюллю в кино с каким-то черномазым. Если он не врет, это несчастье. Ведь Гюллю — самая красивая из всех его дочерей. За нее можно просить не меньше тысячи лир. А если она чего доброго убежит с этим парнем — плакали его денежки.

Джемшир даже вздрогнул.

«У меня, правда, еще четыре дочери растут. Но пока они совсем еще дети. А Гюллю уже созрела. Не дадут тысячу — отдам за шестьсот, даже за пятьсот лир отдам!..»

Решид закончил работу.

Клиент расплатился и вышел из цирюльни. Решид подвинул Джемширу стул и сам сел напротив.

— Не огорчайся! — успокоил он Джемшира. — Половина от тысячи — пятьсот, а они тоже на дороге не валяются.

Джемшир вздохнул:

— Да я вовсе не о том, Решид. Меня тревожит этот парень араб.

— Дай бог, чтобы Слепой Тахир обознался.

— Дай бог.

— Так и покорись его воле.

Если девушка сбежит с арабом, из рук ускользнет тысяча лир, — думали оба. А это никак не входило в их расчеты, особенно Решида, Он мечтал «призанять» у Джемшира из этой тысячи несколько сот лир и привести в порядок мастерскую. В цирюльне и в самом деле не оставалось ни одной приличной вещи. Все парикмахерские принадлежности, даже самые необходимые, без которых уж никак не обойдешься, поломались, поизносились; полотенца и пеньюары — как решето… Пару сотен — на побелку и ремонт, — считал Решид, — на сотню купил бы полотенец, пеньюаров, несколько новых бритв и лампочку поярче, чтобы можно было работать по вечерам, и конечно же — ягненка, которого столько времени просит жена. «Ягненок»! Дался ей этот ягненок, пропади она с ним, тощая, как доска… Опостылела ему. Одно только слово «жена». Какая она ему жена?! Высохла вся — кожа да кости. Решид водил жену в диспансер, там сделали рентгеновский снимок. Сказали, туберкулеза нет, но если она не будет заботиться о себе, не станет меньше курить и жить одним чаем вприкуску, то все возможно. А она таяла на глазах, куска в рот не брала, особенно после того, как в прошлом году пал белый ягненок — ее единственная и странная привязанность, заменивший ей детей, которых у нее не было, любовь, которой она не знала.

— Никак не заработаю жене на ягненка… — проговорил вслух Решид. — Неохота домой идти, друг…

— Рамазан-эфенди в тот день пришел к нам, спросил Хамзу… — сказал Джемшир. — И с тех пор не показывается. Странно, почему бы это?..

…Они просидели допоздна, думая каждый о своем. Потом Джемшир взглянул на часы.

— До конца работы еще полчаса!

— Какой работы?

— Хамза, говорю, еще только через полчаса кончит.

— Ну и что из этого?

— Если у него есть деньги, сходили бы к Гиритли, пропустили бы по рюмочке… Тоска!..

— А он придет?

— А куда ему деться… — Джемшир зевнул. Потом неожиданно посерьезнел. — Хамза что-то не сводит глаз с этого араба, — доверительным шепотом произнес он.

— Дай бог, дай нам бог, Джемшир… А он сможет? — неуверенно спросил Решид.

Друзья обменялись долгим понимающим взглядом…

Согнувшись, обхватив голову руками, Кемаль сидел на ящике для инструмента. Сегодня Хамза и Слепой Тахир раз двадцать прошли мимо машинного отделения. Гюллю подослала к нему Пакизе, умоляла не связываться с ними. Только это и сдерживало Кемаля.

Он был зол на этих двоих. Особенно на Хамзу. Пижон! Подвязался кушаком, таскает при себе нож, болтает кому не лень о своей дружбе со старой бабой, директорской женой… Показать бы ему, чего он стоит… А Гюллю умоляет не связываться… Теперь они могут каждому сказать: «Припугнули мы смазчика Кемаля». Самое обидное, что он не боится ни их самих, ни их ангелов-хранителей. Он вышел бы против дюжины таких. Но Гюллю умоляет не связываться…

Хамза и Слепой Тахир следят за ним… Кемаль это чувствовал. Он считал унизительным для себя обращать на них внимание и, когда они проходили мимо, даже не поворачивал головы. Но он знал, что они следят за ним. Ах, эта Гюллю!.. Ведь она связала его по рукам. «Если ты с ними сцепишься, тебе придется поцеловать мое холодное чело!» — передала она с Пакизе. Откуда только такие слова! Пакизе тоже умоляла его не обращать на них внимания. Ладно, он стерпит, все стерпит… Ради Гюллю и их будущего счастья он стерпит.

«Если Кемаль захочет, я убегу», — передала она с Пакизе. Если захочет… Конечно, хотел бы, у него есть, где приютить ее, но что толку! На деньги, которые он зарабатывает, не проживешь. И потом ведь придется снимать квартиру. Втроем они не поместятся в лачуге матери. А на квартиру уйдет половина его заработка… А все эти занавески, стулья, коврики — весь этот «уют»?

Матери Кемаль пока ничего не говорил. Он был уверен, что мать согласится на его брак с Гюллю. «Конечно, женись, сынок! С удовольствием приму ее!» — скажет она. Мать любит его. Да и кого ей любить, кроме него! Ее голос дрожал, когда она говорила: сынок мой, Кемаль, дитя мое…

А служба в армии… Ведь на следующий год его могут взять в армию. Кемаль уже прошел комиссию, и из всех фабричных только Кемаля определили в артиллерию. Всякому известно, что в артиллерию отбирают рослых и сильных. На комиссии сразу же сказали: «Пиши в артиллерию!» Он очень гордился этим, и мать тоже. Ведь все знали, что в артиллерию возьмут не всякого. Гюллю тоже было приятно, что ее Кемаля записали в артиллеристы.

«Пусть Кемаль увезет меня, если захочет — я убегу с ним», — передала она с Пакизе. А что он мог ответить: «Хорошо, я готов, я тоже хочу быть с тобой?» Отец, когда был жив, твердил Кемалю: «Смотри, сынок, не женись до армии!» Если бы у Кемаля были деньги, он, может, и не посчитался бы теперь с советом отца и, не откладывая, женился бы на Гюллю. Если бы был жив отец! Сейчас он как никогда хорошо понял, что значит иметь отца, да еще такого, каким был его отец.

Кемаль вздохнул. Он вспомнил, как однажды, в детстве, он собирал с матерью бамию в поле. Бешеный баран соседа оборвал веревку, за которую был привязан, налетел на него и сбросил Кемаля в канаву. И в тот же момент, словно из-под земли, вырос отец. Он поднял ревевшего Кемаля на руки, прижал к груди и наказал этого барана…

С тех пор прошли годы. Кемаль рос, и росла его любовь к отцу. Но сейчас он вспоминал не об этом, а о том, как отец спас его на поле, где они собирали бамию, те несколько минут, когда он был ближе всего к отцу…

Да, конечно, жениться лучше отслужив положенный срок в армии… Но что станется с Гюллю за это время? Кемаль слышал, что Джемшир торгует своими дочерьми, об этом рассказывала сама Гюллю. Правда, Гюллю была не из тех, кто мирится с судьбой. И все-таки оставлять ее на волю отца нельзя. Надо что-то предпринимать. Но что, что?

Кемаль встал. Подошел к наружной двери машинного отделения, закурил. Его окликнул мастер Мухсин, работавший с ним сегодня в одной смене.

— Дай-ка сигарету, Кемаль!

Кемаль протянул пачку. Мухсин вытащил сигарету, закурил.

— А ну, рассказывай!..

Кемаль улыбнулся:

— О чем, мастер?

— О том, что с утра не дает тебе покоя… Мрачный ты какой-то сегодня. Догадываюсь, о чем думаешь.

Кемаль промолчал, ожидая, что тот скажет дальше.

Мухсин неожиданно резко бросил:

— Забудь-ка лучше об этой девушке, приятель!

Кемаль даже вздрогнул. Мухсин-уста никогда не говорил с ним таким тоном. Кемаль не мог вспомнить случая, чтобы мастер шел когда-нибудь дальше советов… А это прозвучало как приказ.

— Потому что, — продолжал Мухсин, — эти собаки что-то зачастили в машинное отделение. Я тебя знаю, Кемаль… Откажись-ка от этой затеи!

Кемаль вспыхнул:

— А что будет, если не откажусь?

— Что будет? Или ты на них набросишься, или они на тебя.

— Если они полезут в драку, пусть пеняют на себя.

— …или они тебя убьют, — продолжал мастер, будто не слышал, — или — ты их, но тогда ты сгниешь в тюрьме. Жаль твою молодость, сынок! — Он нервно затянулся.

Кемаль опустил голову. «Откажись»! Легко говорить Мухсину-уста, ведь он не любит. Нет, Кемаль не может отказаться от Гюллю, не может! Он и сам не раз говорил себе: «Откажись, откажись…» Но как это сделать?

— Мастер, — тихо спросил Кемаль, — ты когда-нибудь любил?

Мухсин горько улыбнулся, он словно ждал такого вопроса. Потом выражение его лица вдруг изменилось, оно стало серьезным, почти суровым.

— Да, любил! — сказал он.

— Интересно, кого же?

— Никого, вернее, каждого!

— Не понимаю…

— И не сможешь понять! Любить одну девушку — дело нехитрое, а вот любить всех женщин, всех детей, всех людей, — любить всех вместе… Понял?

Голос Мухсина дрожал, дрожали руки, губы.

К машинному отделению шли Хамза и Слепой Тахир. Они остановились у двери, где стояли Мухсин и Кемаль, и угрожающе уставились в их сторону. Кемаль подался им навстречу, и, если бы Мухсин не схватил его за руку, двинулся бы прямо на них.

— Кемаль! — Мухсин-уста сжал его руку. — Кемаль!

Кемаль пробормотал себе под нос проклятие, но остался на месте.

Приятели прошли мимо и скрылись за углом сварочного цеха.

— Ничего! — подавив кипевшую злобу, проговорил Кемаль. — Я стерплю! Они думают, я испугался… Люблю ее, умираю от любви! А эти — чего они стоят? Мелюзга…

Мухсин умолял как мог.

— Ее отца зовут Джемшир, пойми ты это! Вербовщик Джемшир из нашего квартала. Он продает своих дочерей за деньги. Бог Джемшира — деньги! Деньги, и ничто другое.

Кемалю стало не по себе. Он начинал злиться на мастера. Девушка со слезами на глазах просит: «Спаси меня, я хочу убежать к тебе, я люблю тебя, ты для меня все на свете!», а послушав Мухсина, он — честный, уважающий себя человек — должен ответить: «Нет, Гюллю, я боюсь твоего отца и брата, они могут поколотить меня, а то и убить». Так поступает мужчина?

Кемаль повернулся и молча пошел от двери, от Мухсина-уста и его советов. Но почти тут же столкнулся с Пакизе. Та остановилась, уронила на пол сложенный вчетверо листок бумаги. Он поднял его. Пакизе направилась к выходу и шмыгнула мимо мастера на улицу.

Мухсин все видел и в который раз грустно покачал головой. Он встал, пошел в машинное отделение. Кемаль читал записку; Мухсин начал незаметно наблюдать за ним. Сколько надежды возлагал Мухсин-уста на этого парня! Хотел привить ему любовь к чтению. Кемаль напоминал ему молодого героя из прекрасного романа. И вот, как герой, он на глазах погибал от любви.

Кемаль вывел за ворота фабрики свой старый велосипед, ловко прыгнул в седло и, вместо того чтобы повернуть к дому, медленно поехал по мощеной улице в противоположную сторону. Нет, он не поедет домой. Надо показать этим бахвалам, что он не боится их. Пусть скажут, что им от него нужно. Вот сейчас он один, а их будет двое. Драка так драка, смерть так смерть! Но если умирать, так уж как подобает мужчине. И плевать на мастера Мухсина и его жалкие слова: «Откажись от этой девушки, откажись!» Нет, он ни за что не откажется, и никакая сила не разлучит его с Гюллю…

Кемаль остановился на углу, возле шашлычной. Он решил съесть полпорции кебаба и выпить пару стаканов красного вина. Если они за ним следят, сегодня быть драке. И он не струсит, или пусть устыдится та, которая родила его! Кемаль прислонил велосипед к стене и вошел в шашлычную.

В густом синем чаду ели, пили, перебрасывались шутками, смеялись рабочие, мастера, служащие прилегающих фабрик.

Все места были заняты. Кемаль прошел через шашлычную и сел за единственный свободный столик в дальнем углу. Он заказал подбежавшему гарсону полпорции кебаба и красного вина, огляделся и стал вдыхать горький аппетитный запах подгорелого мяса.

Сегодня Кемаль получил аванс. Утром мать сказала ему: «Сынок, принеси немного денег, купим масла. Мы задолжали ложку масла Фаттум…»

Кемалю не нравилась соседская дочь. Мать часто заводила разговор о ней, каждый раз напоминала о ее огороде в три дёнюма, о том, какая она хорошая хозяйка и видная девушка. Кемаль только морщился. Ему не нравилась Фаттум. И напрасно мать обращает внимание Кемаля на эту Фаттум. Та и сама не из застенчивых. Каждый вечер она ждет его, забравшись на масличное дерево у дороги, и кидает в Кемаля маслины, когда он проезжает мимо… Она должна бы понять, что ничуть не нравится ему…

Однако хорошо, что он пришел сюда. Теперь они не смогут похвастать, что запугали его. Пусть приходят и смотрят: он их не боится. Если бы Кемаль боялся, он не пришел бы в шашлычную один.

Гарсон принес кебаб и вино. Кемаль залпом выпил стакан, обмакнул в масло лепешку и поддел большой кусок кебаба.

Он не сводил глаз с входной двери. Если эти двое следят за ним, они зайдут в шашлычную или будут сторожить его у входа. Но там никого не было.

Кемаль резко повернулся: может быть, они наблюдают за ним через боковые окна? Никого. Сегодня никого. А ведь они всю неделю бродили за ним по пятам. Ладно, пусть следят. Главное — доказать им, что он их не боится. Вот он сидит один и пьет…

Кемаль вынул из кармана записку, которую принесла Пакизе.

Он и не собирался лезть на рожон. Он хотел показать, что не роится их, и только. А драка будет. Рано или поздно он схватится с ними, и тогда он ни за что не ручается. Мастер прав: либо они отправят его на тот свет, либо он уложит одного из них, а то и обоих…

Он сложил записку и сунул ее в карман.

Надо бы рассказать обо всем матери. Пусть знает, как мучается Гюллю, как ей нелегко приходится дома. Пусть мать не думает, что он вбил себе блажь в голову.

Он выпил еще.

Он сегодня же расскажет обо всем матери… «Из-за того, что я встречаюсь с тобой, — писала Гюллю, — мне не стало дома житья. Спаси меня, Кемаль, возьми меня к себе. Спаси меня, прошу тебя, спаси». Он не мог больше оставаться равнодушным. Это было бы просто не по-мужски. Отец перед смертью наказывал не жениться, не отслужив положенного в армии. А как бы сам отец поступил на его месте?

Надо идти и обо всем рассказать матери. Можно, конечно, привести Гюллю, и все тут, но лучше подготовить мать. Она станет причитать: «Боже мой, сынок, девушка выросла на фабрике, среди мужчин, набралась там всего… Не о такой я невестке мечтала»… Нет, он не женится на Фаттум! Пусть мать выбросит это из головы.

Он был даже рад, что задержался сегодня и вернется домой уже затемно. По крайней мере этой обезьяне Фаттум надоест висеть на масличном дереве и она избавит его от глупых шуток.

Набрав полные карманы маслин, Фаттум терпеливо ждала Кемаля. Она обрушит на него дождь маслин. Она знала, что он разозлится. Пусть злится. Что делать, если это единственный способ привлечь к себе его внимание. Она забросает его маслинами. А он будет кричать. Но он посмотрит на нее и назовет по имени. «Перестань, ради бога перестань, Фаттум!» — крикнет он…

— Фа-а-а-т-т-у-у-м… — донеслось до нее.

Она прислушалась. И точно — ее звали. Это мать Кемаля — ее «свекровь»! Она любила тетушку Марьям, та называла ее «моя невестушка». Ах, если бы и в самом деле тетушка Марьям стала ее свекровью!

Фаттум скатилась с дерева и со всех ног помчалась к дому.

— Слушаю вас, тетушка Марьям! — сказала Фаттум по-арабски и сложила руки в почтительном приветствии.

Виновато улыбаясь беззубым ртом, старая женщина протянула деревянную ложку:

— А я опять к тебе за маслицем, Фаттум…

Фаттум тяжело дышала после бега. Она улыбнулась.

— Суп варишь… Кемалю?

— Ну да. Он вот-вот приедет… А дома есть нечего… Надо поставить на стол хотя бы миску горячего супа. Я-то обошлась брынзой, хлебом да головкой лука. А мужчину этим не накормишь. Он ведь день-деньской работает и каждую получку до копеечки отдает своей матери. Кемаль заботится о доме…

Фаттум взяла ложку и кивнула. «Я сейчас», — и скрылась за дверью. Старая женщина посмотрела ей вслед и подумала о сыне. Эх, если бы он не упрямился. Фаттум была хорошей хозяйкой, аккуратной, расторопной. Марьям знала, что девушка влюблена в ее сына. А парень даже не смотрит на нее… А ведь у Фаттум три с половиной дёнюма земли. И она единственная наследница старого Дакура. Как было бы хорошо распахать межу и объединить оба поля! Стало бы у них шесть дёнюмов земли… сколько овощей можно снять с этих шести дёнюмов? Помогали бы друг другу, работали бы днем и ночью, летом и зимой… Потом народились бы внучата. То-то от них, розовощеких, гомону было бы да беготни… Сын с невесткой жили бы в этом домике, а они со стариком… Он третий год вдовец. Старая Марьям смутилась. Аллах уже не взыщет с нее за такие дела. Стары они с Дакуром… А с другой стороны, соседей-то не убедишь. «Вот, скажут, старуха, чтобы заполучить Дакура, сына женила на его дочке…» Поди, доказывай, что у тебя и в мыслях такого не было. Да и виданное ли это дело жить в одной комнате с чужим-то мужчиной. Что сын подумает, упаси бог! Как она будет смотреть в лицо Кемалю?

И Дакуру было известно, что Фаттум влюблена в Кемаля. Однажды, когда Фаттум карабкалась на масличное дерево, Марьям сказала:

— Слышишь, Дакур, побереги свою-то. А то будешь потом с меня спрашивать.

Дакур рассмеялся.

— Видно, не смогу… Да и что худого может случиться, Марьям?

— Будто не знаешь, кого она высматривает.

— Пусть…

— Не боишься?

— Я ведь не сыщу для нее лучшего жениха, Марьям.

С того дня старики действовали заодно. Марьям спала и видела, как сын берет в жены дочь Дакура, они объединяют свои огороды, расширяют дело и парень уходит с фабрики. Она не видела этой фабрики, но само это слово наполняло ее стихийным ужасом. Она уподобляла фабрику мельнице, куда она несколько раз в году носила зерно на помол. Только фабрика еще больше. Огромные, вращающиеся со страшным шумом жернова, черные ремни, извивающиеся, как змеи… По ночам ей снились кошмары… Однажды ей приснилось, что ремни затянули ее Кемаля в машину и в мгновение разорвали на куски. Она вскочила с кровати и не помня себя бросилась к постели сына. Слава аллаху, он был здесь, целый и невредимый. Она склонилась над ним, поцеловала, погладила его по голове…

Только из-за этой фабрики ей и случалось поминать покойного мужа недобрым словом. Это он отдал туда Кемаля, забил мальчику голову этой фабрикой. Останься Кемаль человеком земли, он не избаловался бы, не воротил бы теперь носа от Фаттум, женился бы на ней, и жили бы как люди, без куска не остались бы.

Марьям не теряла надежды вернуть себе сына. Она надеялась, что в один прекрасный день Кемаль согласится и она женит его на Фаттум. Ведь не из города же возьмет он девушку. Какая же городская девушка согласится жить в этих местах…

Фаттум открыла жестяную банку с маслом и глубоко запустила в нее деревянную ложку. Надо набрать побольше. С этим маслом мать сварит суп Кемалю!

А он пусть злится сколько угодно и делает вид, что Фаттум для него не существует. Будет существовать, будет! Тетушка Марьям не стала бы так просто, ни с того ни с сего звать чужую девушку «моя невестушка».

Фаттум закрывала банку, когда вошел отец. Она спрятала руки за спину, но отец только улыбнулся.

— Опять варим Кемалю чорбу[43], а, Фаттум?

Девушка залилась краской.

— Да, отец, — прошептала она и торопливо вышла.

Старик проводил дочь долгим взглядом и вздохнул: «Да убережет тебя аллах от плохого дня, дитя мое. Да осуществит аллах твои желания!»

Фаттум еще с порога протянула ложку Марьям, возившейся у очага.

— Теперь, значит, я должна тебе две ложки масла, — сказала Марьям.

— Бог с тобой, тетушка, есть о чем говорить…

— Ты расточительна, Фаттум, как бы ты не разорила моего сына! — пошутила женщина.

— Не разорю, не бойся! — засмеялась Фаттум и, чувствуя, что стыд заливает щеки, бросилась бегом к маслине.

Старая Марьям забыла про ложку в кастрюле и уставилась на огонь. Огонь ласкал ей щеки, расправлял морщины на лбу, а оранжевое пламя сияло ярким солнцем. А под солнцем играли ее внучата, непоседы. Их четверо — два мальчика и две девочки. Она их любит, ласкает, нежит… Потом они вырастают. И, вступив с четырех сторон на поле с мотыгами в руках, помогают отцу с матерью…

На глазах у нее навернулись слезы. Дождется ли она только, когда они вырастут… Нет, она не хотела думать о холмике земли над головой. На кого она оставит Кемаля, и Фаттум, и малышей… Кто накормит ее внучат, кто вымоет им голову, кто их будет нянчить, кто станет вставать к ним по ночам?

Старая Марьям с трудом оторвала взгляд от огня. Она долго терла глаза кулаком, прежде чем они привыкли к сумеркам, наполнившим комнату. Она поискала глазами будильник и спохватилась: восьмой час! Марьям подошла к этажерке, где стоял будильник: нет, она не ошиблась, действительно восьмой час. В это время Кемаль, уже умытый, садился обычно за стол.

Она подошла к двери. На улице стемнело. С огородов тянуло сыростью. Там, где был город и фабрика, высилось беспорядочное нагромождение крыш, домов, труб. Все вокруг обволакивала немая тревожная тишина. Летучая мышь едва не коснулась ее лица.

Женщине стало страшно.

— Фаттум, Фаттум! — крикнула она и не узнала собственного голоса.

— Я здесь. Что случилось? — отозвалась Фаттум с дороги, где стояло масличное дерево. Через минуту она была рядом с Марьям.

— Я здесь, тетушка Марьям. Что случилось?

Старая женщина нашла в темноте руку девушки:

— Нет его… Как же это, Фаттум?

— Должно быть, задержался по какому-нибудь делу…

— По какому делу?

Фаттум опустила голову.

— Откуда мне знать, — тихо сказала она.

После двух стаканов вина Кемаль заказал третий и еще порцию кебаба. Покончив с едой, он еще раз оглядел соседние столики и, убедившись, что за ним никто не следит, встал и крикнул хозяина: «Рассчитаемся!»

«Видно, поняли, с кем имеют дело, глупцы… Поняли, что, если Кемаль выпил, не стоит попадаться ему на глаза!» Эта мысль придала ему храбрости. Он решил тут же ехать к Гюллю. Прийти, постучать и вызвать ее!

Он быстро рассчитался, вышел из шашлычной, прыгнул на велосипед и понесся к дому Гюллю.

За поворотом кончилась мощеная улица. Колеса заюлили в жидкой грязи, велосипед занесло, ударило о глинобитный забор, углом выдававшийся на дорогу, и Кемаль упал. Дальше он повел велосипед в руках. К освещенному оконцу Гюллю Кемаль добрался грязный и злой. Он нащупал в кармане нож на случай, если наткнется на Хамзу или на кого-нибудь еще из этой компании. Нож был на месте. Он достал его, открыл и положил во внутренний карман пиджака.

По занавеске на оконце метались тени. Кемаль слышал глухие голоса там, в комнате. Интересно, кто это — Джемшир или Хамза.

Кемаль оглядел улицу из конца в конец. Никого.

Он еще раз нащупал нож и нажал на велосипедный звонок. Еще, еще.

Гюллю услышала звонок не сразу.

— …А если феллахи не такие же рабы аллаха, как все правоверные, зачем отец женился на моей мачехе? — в запальчивости кричала она матери. — Не признаю я никого: ни брата, ни матери, ни отца! И никто не может мне помешать. Никто!

— Ох, Гюллю, ты совсем потеряла голову, — выговаривала мать. — Ты накличешь беду.

Но Гюллю сделала ей знак молчать, прислушалась и выбежала из комнаты: она услышала звонок. Она наткнулась на Кемаля у самых дверей и, рыдая, бросилась ему на грудь.

— Они дома? — прошептал Кемаль. Он кивнул на дверь.

— Нет.

— А где?

— Где они могут быть? В каком-нибудь кабаке на Курукёпрю.

— Твой брат с этим типом ходит за мной по пятам…

— С Тахиром?

— Да.

— Я скажу тебе одну вещь, Кемаль, но… — Гюллю замялась. — Но ты не придавай этому значения… Помнишь, Слепой Тахир видел нас в кино? Ну так вот. Он потом увязался за мной. «С кем-то, — говорит, — целуемся, а нас стороной обходим»… «Дальше?» — спросила я. «Да мы бы, — говорит, — тоже не прочь». Ну, тут я и влепила ему пощечину. А он наябедничал на меня Хамзе… Но я нисколько не боюсь. И ты не тревожься, Кемаль. — Девушка прильнула к нему. — Лишь бы ты был со мной, мой Кемаль. Ты говорил с мамой?

Кемаль вздохнул.

— Сегодня поговорю.

— Ты же хотел сделать это еще вчера!

— Не вышло вчера.

— Ты не любишь меня, Кемаль.

— Я, Гюллю?

— Да, ты. Иначе ты не откладывал бы этого разговора со дня на день.

Она сделала обиженное лицо.

Кемаль обнял ее, обещал сегодня же все уладить.

Часы на городской башне пробили десять, и они распрощались. Гюллю взяла с него обещание, что он сегодня же все уладит.

Будильник на этажерке спешил на пять минут. Марьям это знала. На нем было уже пять минут одиннадцатого. Кемаль нарочно ставил его вперед, чтобы утром всегда иметь несколько минут в запасе. Мало ли что может случиться в дороге, например лопнет камера… А табельным часам на фабрике, отбивающим приход на работу, этого не расскажешь.

Старая женщина и Фаттум стояли на пороге. Ночь была безлунная. В двух шагах за дверью все тонуло в непроглядной тьме. Они прислушивались: ведь старый велосипед Кемаля слышно издалека. Но кругом стояла немая тишина.

— Чтоб она провалилась, эта его фабрика, — сокрушалась Марьям. — Разве может быть польза от гяурских выдумок? Уж лучше занялся бы здесь огородом… — А я разве не говорю ему об этом? Или мало говорю? Не слушает он меня, Фаттум. И другие сыновья не слушали. А этот самый младший. «Нет, — говорила я, — этого от себя не отпущу», А вот, видишь…

Она всхлипнула.

— Не надо, — пыталась успокоить ее Фаттум. — Не надо плакать!

— А если с ним случилась беда какая, что я буду делать одна, на старости-то лет?

Она уткнулась лицом в плечо девушки и плакала судорожно и безутешно. Фаттум гладила вздрагивавшие плечи и готова была расплакаться сама от жалости к тетушке Марьям, от тревоги за Кемаля, от обиды за неразделенную любовь.

Кемаль приехал около половины одиннадцатого. Марьям бросилась сыну навстречу. Она обняла его, прижалась головой к его широкой груди и заплакала навзрыд.

— Мама, ну мама… Ведь ничего не случилось!

Фаттум отступила в сторону. Свет из двери падал теперь только на Кемаля и старую Марьям.

Кемаль поставил велосипед к стене, обнял мать обеими руками, долго успокаивал ее. Потом они вошли в дом, и дверь за ними захлопнулась. От толчка велосипед Кемаля съехал по стене и упал.

Фаттум осталась одна у темной стены… Она была не в силах уйти и остаться не могла. Зачем оставаться? Они вошли в дом и захлопнули перед ней дверь…

«Фат-т-т-ум!» — позвали из темноты. Она вздрогнула. Нет, это отец звал ее. Она нагнулась, подняла с земли велосипед, прислонила его к стене и ушла не оглядываясь.

Залоглу не появлялся. Это начинало угнетать и Решида. Похоже, что парень позабавился под хмельком, а наутро и думать о Гюллю забыл. Да и девица-то… Будь она как все, приветила бы как-то человека, ну хотя бы улыбнулась ему. Смотришь, и привязала бы к себе парня.

Есть, правда, в этом деле и еще одна загвоздка… Примет ли в свою семью недосягаемый Музафер-бей дочь вербовщика Джемшира. Допустит ли он, чтобы над его именем смеялись и говорили: «Тьфу… Ну и выкинул номер. Полсвета обшарил и нашел своему племяннику фабричную девчонку!» Конечно, нет. И думать нечего. А они-то размечтались. Э-эх, Решид. Когда тебя жизнь научит не кричать аминь, пока не кончил молитву…

Его охватило отчаяние. Он воздел руки, собираясь просить аллаха о милости, но в цирюльню вошел Джемшир, и Решид приветствовал его. Усы Джемшира обвисли, он был бледен, глаза потускнели.

Решид подвинул ему стул.

Джемшир не сел.

— Вчера и парень выпил, — мрачно сказал Джемшир.

— Какой парень? — не понял Решид.

— Араб.

— Где же он пил?

— В шашлычной возле фабрики. Выходит, мы пили в лавочке Гиритли, а он по соседству…

Они обменялись долгим взглядом… Собственно говоря, выпить может каждый, тем более, если он при деньгах. Но здесь другое дело: это похоже на вызов. Этот парень не из тех, кто любит отираться по шашлычным. А Хамза уверял, будто они со Слепым Тахиром так запугали смазчика, что тот едва дождался конца работы и помчался домой, к маменьке…

— Ну, а что дальше? — спросил Решид.

Джемшир пожал плечами.

— Ничего. Выпил вино, съел кебаб, сел на свой велосипед и укатил.

— С Гюллю он виделся?

— Вроде бы им негде было… Хотя…

Джемшир вспомнил, как они с Хамзой помчались домой, узнав от Слепого Тахира, что Гюллю была в кино с этим смазчиком. Она не очень-то испугалась их и вначале просто отказалась разговаривать с ними.

Но когда они взялись за нее посерьезнее, выложила, что действительно ходила в кино, но до этого, мол, никому нет дела.

Джемшир так и обомлел тогда. А Хамза, тот готов был на месте ее прикончить. Это Джемшир удержал его. Джемшир вспомнил, как, оттолкнув его, сам принялся за Гюллю.

«Я тебе кто?»

«Отец».

«А раз я отец, ты должна мне повиноваться!»

Ох и прорвало ее тогда.

«Говоришь — отец мне, а что я от тебя видела, как от отца? Может, это ты меня кормишь? С тех пор как помню себя, сама зарабатываю на хлеб. „Отец“! Может, ты меня когда-нибудь спросил, досыта ли я ем? Есть ли у меня что одеть? Не спросил. А раз так, то хочешь — будь мне отцом, хочешь — не будь!»

Джемшир даже растерялся. От четырех жен у него было больше дюжины детей, но такого никто себе не позволял. А тут еще Хамза подбивает: «Сам распустил девчонку! Выдери ее как следует!»

«Коли так, посиди дома, я сам о тебе позабочусь. А на фабрике чтоб ноги твоей больше не было!» — сказал тогда Джемшир.

Гюллю не согласилась и продолжала дерзить.

«Поздно спохватился. Надо было раньше подумать об этом. Я привыкла к фабрике. И взаперти сидеть не буду!»

Вспыхнув, он взревел:

«Будешь!»

«Нет, не буду!»

«Задушу-у, убью!» — бесновался он.

А когда она выпалила, что ничего он с ней не сделает, Хамза не выдержал, рванулся к ней и надавал пощечин. Гюллю совсем обезумела, подняла на ноги весь квартал. Сбежались соседи. Люди видели, как она швыряла в него — в отца! — и в старшего брата все, что ей попадало под руку: графин, тарелки, чашки, — и с ужасом ждали, что будет дальше.

Джемшир окончательно растерялся. Таким он себя еще не помнил. Он совсем не хотел этого, не ожидал и не знал, как поступить. Он так и стоял, забыв закрыть рот, пока Решид не увел его, и только бормотал: «Случится же такое…» А потом на глаза ему попалась жена, и он выместил на ней всю свою злобу. Он схватил ее за косы, бросил на пол и бил ногами…

Все это до сих пор не шло из головы, и Джемшир сказал:

— Эта девчонка беспокоит меня!

Решид промолчал. Еще бы… Совсем от рук отбилась, непокорной стала, закусила удила. Одернуть некому.

— Если она по любви сошлась с этим черномазым, она покажет Рамазану-эфенди от ворот поворот, — сказал он.

Джемшир беспомощно посмотрел на цирюльника и развел руками.

— Да и Рамазан этот, говорят, никудышный человек… Что это за парень: подмаргивает, завлекает девушку, обнадеживает отца, а потом вдруг ждите — ищите его. Правильно я говорю?

Джемшир, соглашаясь, кивнул:

— Сколько я их вырастил… и ни одна не шла мне наперекор. И в кого она такая?

— Так чего ты держишь ее? Или покупателя нет…

— Найдется. Вот только прикручу ей хвост! И тогда — на все четыре стороны…

Продав дочерей и получив за них деньги, Джемшир и в самом деле терял к ним всякий интерес. Он вычеркивал их из своей памяти. Он даже не припомнит, как выглядели две дочери от первой жены. Он продал их и получил деньги… Никто не напоминал ему о них, тем более что обе пошли по рукам и попали в «заведение».

Джемшир достал четки и, заложив руки за спину, молча ходил из угла в угол тяжелыми злыми шагами.

Что ни день, то новые неприятности. В округе только и разговоров о сельскохозяйственных машинах. И особенно о машинах, которые могут заменить мотыгу… Вначале никто не обращал внимания на подобную чепуху, и тех, кто приносил эти слухи, попросту поднимали на смех. Но смех звучал все реже, особенно когда сведущие люди стали подтверждать, что в Америке, например, не только пашут и сеют машинами, но даже от ручной прополки уже отказались. Почтенные хаджи, правда, стояли на своем: «И в 1927 году об этом слышали! Тогда тоже взялись было пахать „фордзонами“! А где они теперь, эти „фордзоны“? На свалках поржавели. Вода уходит, песок остается. Берегите своих быков, и ничего вам больше не надо…»

Джемшир остановился.

— Как дальше жить, Решид? Я пропал, если сюда навезут этих машин, что могут сеять, полоть, жать. Пропал, как пить дать пропал, Решид!

Решид понимающе покачал головой:

— Что правда, то правда… Остается уповать на всевышнего, Джемшир! И может, все эти машины — чистая выдумка…

Джемшир стал быстро перебирать четки.

— Машиной можно пахать — это понятно. Ну, сеять. Но чтобы полоть…

В том-то и дело, что в кофейне Джемшир собственными ушами слышал, как богатые окрестные землевладельцы обсуждали преимущества «машинной обработки» земли. Один сказал: «…весь цикл, включая прополку, производится машинами… Об этом рассказывали люди, побывавшие в Америке и видевшие все своими глазами».

— Если так, батраки станут не нужны, — сказал Решид.

— Не может этого быть. Не слушай ты эти глупые разговоры. Ну вместо сотни станут нанимать десяток-другой…

Он подошел к двери. Долгим взглядом окинул улицу и пешеходов. Он стоял и провожал пустыми глазами извозчичьи фаэтоны с обитыми резиной колесами, юркие такси. Джемшир смотрел на улицу, знакомую ему до мельчайших подробностей, но ничего не видел. Его мысли были заняты этой проклятой девчонкой и этими машинами для прополки. Пусть не в этом году, но на следующий привезут машины, и тогда его дело лопнет: спрос на батраков упадет.

А не будет спроса на батраков, и он станет не нужен. Конечно, он должен полагаться на всевышнего, но жить одной милостью аллаха свыше его сил, он привык жить шире. А средства для такой жизни давало ему его «дело»… Конечно, аллах не оставит без куска глотку, которую сам продырявил. Но эта проклятая девчонка… Как она кричала ему в лицо! Вся в Хамзу. Тому только скажи: пойди убей — и повторять не придется: пойдет и убьет.

Джемшир тяжело вздохнул.

Он стареет, а дела идут все хуже. И дети подросли один за другим. Завтра они станут совсем взрослыми, поумнеют…

Ему показалось, что он задыхается.

Чем жить? Где то время, когда из-за красавца Джемшира ссорились женщины, а деньги текли рекой? Почему он не знал им цены? У него была бы теперь, к примеру, кофейня. Он заходил бы по вечерам, чтобы подсчитать выручку. Две тысячи чашечек кофе по десять курушей, итого двести лир. Половину — в дело, половину — в карман. А сто лир в день чистыми — немалые деньги. Он жил бы, как Музафер-бей. Правда, Музафер тратит в день не сто, а тысячу лир, а может быть, и того больше, но никто и не собирается тягаться с беем. Джемшир обошелся бы и сотней. Только бы не заупрямилась эта девчонка… Они пригласили бы Рамазана, выпили бы… Он повернулся к Решиду:

— С того дня он так и не заходил?

Решид сделал вид, что не понял.

— Кто?

— Рамазан-эфенди…

— Нет, не заходил. Только бы твоя Гюллю не заупрямилась…

— Упокой аллах душу отца твоего. У нас с тобой одни мысли…

Он опустился на скамейку рядом с Решидом.

Решид продолжал:

— Если бы твоя Гюллю не заупрямилась…

— Бутылка ракы, закуска… Гюллю прислуживает парню… — стал воодушевленно расписывать Джемшир.

— Упокой аллах душу отца твоего!

— Девчонка изредка прислуживает… А потом мы оставляем их вдвоем…

У Решида заблестели глаза.

— …И говорим Музаферу: простите, Музафер-бей-эфенди, но так случилось, что молодые сотворили глупость…

— И Музафер-бей…

— Отвечает «хорошо», женит племянника на Гюллю, и делу конец.

Решид хлопнул в ладоши и потер руки.

— А в один прекрасный день, — мечтательно сказал он, — когда всевышний призовет Музафер-бея…

Они умолкли, и каждый стал представлять себе, как всевышний призовет Музафер-бея, как все состояние останется его племяннику Рамазану, то есть теперь уже мужу Гюллю, а мужу Гюллю — значит Гюллю. А если Гюллю, то…

Тоски как не бывало. Джемшир выпрямился. Он почувствовал неожиданный прилив сил. Музафер-бей закатывает глаза и переселяется в лучший из миров, а Джемшир — в его имение, на правах тестя Рамазана-эфенди. И пусть везут сюда сеялки, веялки — для него это не имеет уже никакого значения.

Он покосился на Решида. Тот сидел с закрытыми глазами и раскачивался как маятник. Ведь если состояние перейдет к дочери, опекуном будет Джемшир. Но дела Джемшира всю жизнь ведет он, Решид, и никто другой. Человек, который без ведома Решида за всю жизнь не решался сходить по нужде, становится хозяином имения… Кому он поручает дела, как не своему верному Решиду…

— Выдав девчонку за племянника бея, надо устроить ему автомобильную катастрофу… — тихо сказал Джемшир.

— Или пустить ему пулю в лоб! — Решид разрезал воздух рукой.

— Точно. И да простит нам это аллах и сделает сладкими последние годы нашей жизни. И бей перед аллахом не в обиде: попировал всласть! Не грех и нам немного попользоваться!

— Попользуемся, это точно…

— Ты будешь при мне, брат Решид. А твою цирюльню к черту в ад…

Решид с презрением оглядел убогую каморку.

— Не жалко.

— А заодно мы пошлем ко всем чертям и лавочку этого Гиритли.

— Отец наследницы миллионов Музафер-бея не снизойдет до грязной шашлычной Гиритли!

— А то и в Стамбул переедем, а, Решид?

Но Решид не согласился.

— Нет, совсем уезжать нельзя. Нельзя доверять имение чужим рукам. Будем наезжать туда в зимние месяцы, Когда здесь работы кончаются.

— На пальцах перстни, — вслух мечтал Джемшир, — часы у нас на золотой цепочке… И мчимся мы себе в Стамбул!

— Поездом!

— Никаких поездов.

— Машиной?

— Самолетом, вот!

Этого Решид не мог себе представить.

— В самом деле? — проговорил он и захихикал. Он взял со столика перед зеркалом флакон с полуобнаженной девицей на этикетке и уставился на нее. Он уже видел себя в самолете рядом с такой девицей. Он закрывает глаза. Ровно рокочут моторы самолета, в кабине — немного пахнет бензином. Он кладет руку на талию девицы, и она подвигается к нему. И вот уже под ними Стамбул…

Джемшир закашлялся. Решид открыл глаза и вздохнул. Ему стало грустно. Повернувшись к Джемширу, он сказал:

— Чего только не придет человеку в голову. — И выругался. — Эх, деньги, деньги. Человек молодеет, когда у него есть деньги. Он не знает препятствий и может еще раз жениться!

Джемшир расхохотался!

— Что так мало? «Раз!» Два, три, пять, десять раз… Были бы деньги. А что, Решид, — сказал он, вдруг посерьезнев, — не пригласить ли нам и вправду этого Рамазана-эфенди? Чего тянуть-то…

— Пригласить можно. Ты только приглядывай за девчонкой! Как бы она не сбежала до этого к своему арабу.

Джемшира опять охватила тоска. Ну забрал он ее с фабрики, ну запер дома. А кто знает, что придет в голову взбалмошной девчонке. Возьмет и сбежит. Правда, Хамза не спускает глаз с того парня, хвастает, что нагнал на него страху. Но кто может поручиться, что не нагрянет беда. От этой девчонки всего можно ожидать. Он вспомнил, как она собрала у дверей весь квартал. Да, от нее всего можно ожидать.

Он встал.

— Ты куда? — спросил Решид.

— Домой. Пойду взгляну на нее, — объяснил он.

— На Гюллю?

— На кого же еще? Растревожил ты меня, брат.

— Это правильно. За ней нужен глаз да глаз. Вернешься?

— Зайду ко второй жене…

— Разве сегодня получка?

— А ты что, забыл?

— Ну, тогда до вечера…

— До вечера… Встретимся у Гиритли…

Решид проводил его до дверей, задумчиво посмотрел вслед удаляющемуся Джемширу и вернулся к своему стулу. Надо будет не просто пригласить Рамазана. На этот раз надо действовать умнее. Он шепнет ему пару слов насчет того, что Гюллю, мол, согласна, и парень разойдется. Мать выпроводим, а потом пусть Музафер-бей платит и за выпивку и за «закуску». Ну, а если девчонка заартачится? Если она, как это у них говорится, «уже отдала свое сердце другому»? Этому арабу?

«Дурак, — сказал он себе в зеркало, — конечно же не тебе». И отвернулся.

«Если бы это была моя дочь!.. Ну и что бы ты сделал?» — спросил он и представил себе Гюллю, какой видел ее в последний раз — сильной, с насупленными бровями. Получалось, что рядом с ней он просто старикашка. А она вон какого великана не побоялась. Решид вспомнил Джемшира с открытым ртом под градом тарелок…

Он выдвинул ящичек, достал тряпку и принялся от нечего делать вытирать пыль с зеркала. Но напротив цирюльни остановился фаэтон. Решид бросил тряпку и кинулся на улицу: из фаэтона вышел сам Ясин-ага.

— Вай, ага… Каким ветром, каким течением?.. — Решид подхватил Ясина-ага под локоть, а другой рукой показал на открытую дверь цирюльни.

— Ни ветром, ни течением. Просто захотелось тебя повидать. Селя-я-мюн-алейкю́м!

Ясин-ага вошел в цирюльню. Решид забежал вперед и приветствовал дорогого гостя:

— Веале-е-йкюмю-селям, добро пожаловать. Прошу… — И он побежал за стулом. — Чашечку кофе?

— Без сахара, — предупредил управляющий имением. — Но не торопись, дай отдышаться…

Решид покорно присел на табурет.

— Откуда, Ясин-ага?

— Да вот, по соседству остановился… Берем с фабрики жмых. Ну, пока там нагружают, забежал к тебе передохнуть. Ну, а что нового у тебя?

— Да ничего, что может быть нового? Варимся в собственном соку… Живем потихоньку.

— Да поможет вам аллах.

— Что-то в последнее время совсем не видно Рамазана-эфенди?.. — сладенько пропел Решид.

Ясин-ага ответил не сразу, хотя момент был удобный. Можно было завести разговор о видении имама, и не пришлось бы ничего объяснять. Вместо этого Ясин пошевелил пальцами и велел распорядиться насчет кофе.

Решид побежал в соседнюю кофейню, а Ясин-ага стал рассматривать цирюльню. Запыленные зеркала, два столика с облупившейся краской, два кресла, на стенах табличка с арабскими надписями из Корана. Его заинтересовали эти надписи. Он никогда не учился грамоте, но говорил, что арабские буквы улыбаются смотрящему на них человеку. Новые, латинские[44], казались ему какими-то чужими, мрачно двуликими, гяурскими и враждебными, и когда они попадались ему на глаза, он отворачивался.

Решид смекнул, зачем пожаловал управляющий имением Музафер-бея. Конечно, ничего нельзя сказать точно, но Решид был почти уверен, что Ясин-ага пришел говорить о Рамазане. Ведь Ясин-ага не частый гость в цирюльне. Заходил, правда, когда случалось бывать на фабрике, но только затем, чтобы узнать, нет ли здесь Джемшира или Мамо. Решид не мог вспомнить, чтобы Ясин-ага навещал его по другому поводу.

Ясин-ага прихлебывал кофе, и они говорили о пустяках. Но когда речь зашла о прибывающих из Америки машинах, Ясин-ага, сам того не замечая, разнервничался и незаметно забыл о цели своего визита к цирюльнику Решиду.

— Нет, этот Музафер-бей не в отца! — сокрушался Ясин. — Перед тем как предпринимать что-нибудь важное, покойный хозяин звал Ясина и держал с ним совет. Поэтому-то и дела шли хорошо, и не грозили ему никакие неприятности. А вот сын норовит все делать по-своему. Вот и теперь с этими машинами… Все, говорит, привозят машины, и он записался. А зачем они нужны? Жили без машин при покойнике хозяине. Ни деды, ни прадеды не интересовались этими гяурскими машинами, а урожай собирали. Эх, быстро люди забыли двадцать седьмой год!

— Пусть его управляется как знает, — проворчал он. — Нас не спрашивали, с нами не советовались.

— А что же это за машины, Ясин-ага? — спросил Решид.

— Пустая болтовня, — со злостью ответил управляющий и сморщил нос. — Ну как может машина окучивать хлопок? Гяурские выдумки — это же ясно, как божий день! Ты сам посуди: сработай они такие машины, они бы их при себе и держали, а то ведь нам шлют. Зачем им усилять нас? Не без цели же они действуют, эти торгаши? А нашим глупцам своего ума не хватает, заняли бы половину у тех же гяуров…

— Очень правильно говоришь, Ясин-ага.

— Отдать свое оружие врагу! Да виданное ли это дело?

Смуглое, все в морщинах лицо Ясина покрылось испариной. Он наклонился к Решиду и, словно поверяя какую-то тайну, прошептал:

— Какое знамение конца света?.. А вот оно: как дело пойдет к концу света, всевышний станет усыплять бдительность правоверных. — Ясин-ага откинулся на спинку кресла. — Есть такая сура в Коране! — сказал он.

Он вспомнил о Рамазане и святом Махди. Выражение его лица смягчилось, на нем появилась довольная улыбка.

— А ну-ка, Решид, догадайся, зачем я сюда пришел?

— Пришел, ну и милости прошу, добро пожаловать, — сказал цирюльник.

— Все это так, благодарю, но…

Решид вежливо улыбался и разводил руками, показывая, что ему ни за что не догадаться.

— Причина моего прихода очень важная! — сказал Ясин.

Сердце у Решида застучало. Но он и виду не подал, что волнуется. Лицо его было спокойное и почтительное, как и полагается в таких случаях.

— Ты, конечно, знаешь нашего деревенского имама? — начал Ясин-ага.

— Мы с ним не знакомы, не встречались, но я слышал о нем…

— Есть ли такой, кто о нем не слышал?! Храни его аллах! Святой, как пророк, благочестивый, честный, правдивый, поистине благословенный — таков наш имам, да продлятся дни его! Слава о нем идет по всей стране. Имя его у каждого на языке. Но на кого больше одной-двух недель снисходила милость его?

Он взглянул на Решида, желая узнать, какое впечатление произвели на того эти последние слова, и наставительно сказал:

— А вот в нашей деревне он живет уже второй год!

Решид был весь внимание, но ничего не понимал. Решид не понимал, какое ему дело до имама, до того, что тот уже два года живет в деревне, и куда гнет Ясин-ага.

— А как ты думаешь, почему святой имам два года остается в нашей деревне? — настойчиво продолжал Ясин-ага.

— Ей-богу, не знаю… — взмолился Решид. — Наверно, ему показалось, что в вашей деревне не в пример другим можно жить прибыльно…

— Замолчи, не впадай в грех! Какое значение имеет прибыль для такого благословенного человека? Разве не отрешился он от мира и утех его? Разве не единственная его забота — наставлять на путь истинный непокорных рабов?!

И он с возбуждением принялся рассказывать о видении, пригрезившемся благословенному имаму.

И хотя Решид особой набожностью не отличался, совершал намаз, постился и ходил в мечеть, когда взбредет в голову, не гнушался водки и блуда, но, услышав, что святой Махди явится миру от рода Рамазанова, впервые в жизни воистину уверовал во всемогущество всевышнего и возликовал, будто сам завладел миром. От радости у него звенело в ушах, ему не сиделось на табурете. Но он сдержался и, стараясь не выдавать волнения, чинно встал и сказал:

— О господи, благодарю, премного благодарен, о господи… Тысяча благодарностей за твое благоволение и щедрость. Безбожник тот, кто не верит в тебя… Так вот, как оно получается… Выходит, над головой Рамазана-эфенди кружит птица счастья!

— Разве только над головой Рамазана? — сощурился Ясин-ага.

— Правильно, и над головой девушки… Я только хотел сказать…

— Знаю, — перебил его Ясин-ага. — Знаю, что ты хочешь сказать. Она, мол, рабыня, не любимая аллахом… Но откуда нам, грешным, знать, — вопросил он, — кто любим и кто не любим всевышним? — Тысяча благодарностей милости аллаха…

Решид слушал, опустив голову, только слушал. Он боялся, что, подняв лицо, выдаст свою радость и испортит все дело. Он и раньше слышал, что святой Махди явится миру. Он явится в день страшного суда, в это он верил. Но чтобы святейший явился в мир от Залоглу… В это Решид не мог поверить. И он покаялся, словно совершил грех, хотя — если говорить откровенно — эта сторона дела его и не интересовала. Главное, чтобы Гюллю вошла в имение невестой!

Ясин-ага рассказывал с воодушевлением, размахивая руками. Но Решид уже не слушал. Ожили мечты, которые Джемшир оборвал утром своим кашлем. Решид снова видел себя в самолете, щека к щеке с девушкой с этикетки на флаконе одеколона. Самолет совершал посадку на аэродроме. Они садились в такси… Они останавливались в одном из больших отелей в Сиркеджи, где когда-то, давным-давно, жили с Джемширом…

— Не так ли? — спросил Ясин-ага. И Решид просто из уважения ответил утвердительно.

— Ты выведай все это у Джемшира, — наказывал Ясин, — а потом приходи ко мне.

Решид кивнул.

— Не волнуйся, ага-бей, — сказал он. — Ради такого приятного, благословенного дела я постараюсь! Я сейчас же разыщу Джемшира, и тотчас — к тебе!

— Не торопись, — сказал Ясин. — Здесь надо действовать м-м-м… Как говорят арабы, изящно, грациозно!

— Джемшир согласится. Я ведь ей тоже как отец родной… — убеждал он Ясина-ага.

— Знаю, знаю, но все-таки поговори-ка с Джемширом…

Он поднялся и направился к выходу.

— Куда же ты? Еще чашечку кофе…

— И вот еще что, — сказал Ясин уже в дверях, — ты уж заодно узнай и… сколько он за нее просит. Ясно?

Решиду было ясно. Он готов был плясать от радости.

— Ей-богу, Ясин-ага, — рассыпался Решид, — это ведь не лошадь или верблюд, да и какие между нами могут быть счеты… Некрасивую дочь от второй жены он отдал за пятьсот лир, Ту, что постарше, за шестьсот пятьдесят. Ну а эта, известное дело, красивее их обеих, да и любит он ее больше других…

— Я думаю, дорогой, мы сойдемся на тысяче…

«Тысяча лир!» — у Решида перехватило дыхание. Девушка становится наследницей целого состояния, и они вдобавок получают тысячу лир!

— Договорились, Ясин-ага, договорились, — улыбался Решид. — Из уважения к тебе… Ведь это не шутка, ты, такой солидный человек, сам пришел к цирюльнику Решиду… Я улажу это дело за тысячу. Да и какой может быть разговор о деньгах в таком благословенном деле? Обожди, Ясин-ага, я сбегаю за фаэтоном.

Но ему не пришлось далеко бежать. Свободный фаэтон показался на углу. Ясин-ага крикнул извозчику, и тот подкатил к цирюльне. Решид подсадил Ясина, и они стали прощаться. Ясин обещал наведаться через пару дней.

— Мы всегда рады тебе, Ясин-ага. Ты найдешь меня здесь в любое время. И если ты не застанешь Джемшира, я буду счастлив передать тебе его решение…

— Спасибо. Хорошо, если б вы были здесь оба, когда я загляну. Закрепим обещание, и получите половину! Ну, пока…

— До свидания, Ясин-ага, счастливого пути…

Решид влетел в цирюльню, как подхваченный ветром сухой лист. Он чувствовал себя на седьмом небе и готов был прыгать от радости. Что делать: бежать к Джемширу и сообщить ему приятную новость или подождать?

Он остановился посередине цирюльни, уперев руки в бока. Взгляд его снова упал на улыбающуюся девушку, изображенную на этикетке флакона с одеколоном. Он подмигнул ей: «Все в порядке, наше дело сделано! Это я выторговал тысячу лир. Джемширу будет сказано, что Ясин-ага предложил пятьсот лир, а я поднял цену до тысячи. Так или иначе, а триста лир мои. А не даст, я покажу ему спину…» Решид вздохнул. Он прекрасно знал, что это пустая угроза, что не захочет Джемшир — медяка не даст, что все равно он, Решид, будет держаться за того обеими руками.

Мгновенно решившись, он схватил с гвоздя на стене замок и выскочил наружу. С шумом опустил ставни, повернул ключ в замке и помчался к Джемширу. Он бежал изо всех сил, насколько ему позволяли его старые ноги, он почти летел. У него было такое ощущение, будто его могут опередить. Рассказать, рассказать обо всем как можно быстрее, а уж потом завалиться к Гиритли и спокойно выпить по случаю такой удачи.

В ушах у него звенело, перед глазами ходили круги.

Он налетел на кого-то, хотел обогнуть, но человек окликнул его по имени и придержал за руку.

Решид остановился: это был один из его постоянных клиентов.

— Ну чего тебе? — спросил Решид.

— Побриться хотел…

— Дело у меня. Отпусти руку!

— Какое такое дело? Побриться мне…

— Не могу! Дело у меня срочное, понимаешь?

— Ты это всерьез, Решид? — мрачно спросил клиент.

— Отпусти руку, дорогой, прошу тебя, очень всерьез.

Клиент зло посмотрел Решиду вслед и обозвал его поганцем.

Решив бриться в другом месте, он просил аллаха не показывать лика солнца таким типам, ничтожным цирюльникам, возомнившим о себе невесть что.

Дверь открыла мать Гюллю. Решид, с трудом переводя дыхание, спросил Джемшира.

— Нет его, — резко ответила женщина.

— А где он?

— Не знаю. Приходил, постоял в дверях, посмотрел и ушел.

Из глубины послышался голос Гюллю:

— Проверял, дома ли я, дядя Решид!

Решид засмеялся:

— С чего бы это ему проверять тебя, дитя мое?

— Зачем тебе понадобился отец? — спросила Гюллю.

— Нужен, девочка.

«А что если сказать ей?» — подумал Решид. И он не удержался:

— Готовься, Гюллю. Над твоей головкой кружится птица счастья!

Гюллю почувствовала неладное, но дальше расспросить не успела: Решид уже умчался.

— Не кличьте беду на мою голову, — зло сказала Гюллю, когда мать, закрыв за Решидом дверь, вернулась в комнату. — Если они собираются меня продать, можешь их предупредить: много не выгадают! Как бы не проиграли! Над моей головой, видишь ли, «кружится птица счастья»! Пусть она сядет на его голову, эта птица. Так и передай этому пройдохе!

Женщина прижала палец к губам.

— Доченька, дитя мое, еще услышит кто-нибудь, подумает бог знает что. Довольно нам сраму. Ведь нет еще никакого повода говорить об этом… — И она умоляюще посмотрела на дочь глазами, окруженными синими кровоподтеками, следами недавних побоев.

— Если отец велит наставлять меня, уговаривать, ты не соглашайся. Пусть сам мне все скажет! А ты ни во что не вмешивайся, — не унималась Гюллю.

«Легко сказать: „не соглашайся“. Разве муж спрашивает согласия. „Ступай, скажи…“ — вот и весь его разговор».

— Удивляюсь я, глядя на вас… Отец с Хамзой сумасшедшие, а ты — нет чтобы смолчать, покориться, норовишь на своем настоять.

Гюллю вспыхнула. Она не могла говорить спокойно и почти кричала о том, что ни за что не покорится, не позволит собой командовать ни отцу, ни брату.

Женщина покорно и испуганно молчала.

Решид нашел Джемшира в доме второй жены, албанки Шюкрю. Он сидел, развалившись на тахте, а вокруг него собралось все женское сословие квартала. Так бывало всегда. Едва заявлялся Джемшир, как его окружал весь двор, женщины молодые и старые, и начиналась болтовня, сыпались шутки, раздавался хохот. Сам Джемшир смеялся мало. Он лежал, развалившись на тахте или на разостланном прямо на земле минде́ре[45] и милостиво принимал знаки внимания, охотно оказываемые ему женщинами. Иногда он шутя обнимал ту, что поближе, и тогда поднимался страшный визг.

Вошел Решид, и умолкло веселье. Он вытащил Джемшира из круга плотно обступавших его женщин и молча увел с собой.

Албанка Зюльфие зло перекинула через плечо свои длинные черные косы и первая обругала Решида. Эхом отозвались остальные. Они наперебой бросали в адрес Решида самые обидные прозвища.

— А сам тоже хорош, — сказала одна из женщин, имея в виду Джемшира, — так и смотрит в рот этому злосчастному брадобрею. А тот водит его за ручку, будто маленького. И чего твой Джемшир нашел в этом цирюльнике? — набросилась она на Шюкрю.

Джемшир опьянел без вина от новости, принесенной Решидом. Он так стиснул цирюльника, что тот помертвел и глазами умолял отпустить его.

— Значит, не сегодня-завтра пятьсот лир у нас в кармане! — орал Джемшир.

— Ну да!

— Целую твои глаза, брат Решид. Клянусь, ты мне дон роже отца родного…

Они пошли рядом.

— Сначала он заговорил о пятистах лирах, — сказал Решид. — Нет, думаю, не пойдет. Говорю: дядюшка, да это же его самая любимая дочь, да и самая красивая. Восемьсот лир, говорю, предлагали за нее, не отдал. Ну да ты знаешь, Джемшир, стоит мне только рот открыть, слова сами льются…

— Как автомат, ей-богу… — восхищенно согласился Джемшир.

— Вот именно! Прижал я его, запутал совсем. Так что, Джемшир, как не считай, а триста лир — мои! Заслужил.

Джемшир остановился. Это ему не понравилось.

— В долг, конечно, — поправился Решид. — У тебя так просто, без возврата, я не возьму.

— Да пошлет тебе аллах здоровья, — промычал Джемшир. — Значит, святого Махди… родит наша дочь? — уже другим, снова повеселевшим тоном спросил он.

— Так ведь имам сон видел.

— Знаю, знаю, но…

— Не верится?

— Не то чтобы не верится.

— Станешь дедом святого Махди… Считай, твоя жизнь на том свете обеспечена, безбожник!.. Ну хватит, грех так говорить. Что нам святой Махди?.. Нам бы в имении поселиться.

Глаза Джемшира блестели. Он не шел, а летел.

— Знаешь, что мы сейчас сделаем? — спросил он.

— Как не знать? Пойдем к Гиритли…

— Выпьем…

— Найдем Хамзу!

— У тебя есть деньги? — на всякий случай спросил Решид.

— Деньги? Что такое деньги, Решид? Никудышние бумажки, чепуха!

Хозяин шашлычной давно не видел их такими веселыми. Он даже подумал, что половину денег они оставили у кого-то из его конкурентов. Они по очереди расцеловали его в обе щеки, и в два голоса сообщили радостную весть: у Джемшира сватают дочь. Кто? Один из самых крупных помещиков страны: Музафер-бей-эфенди. Он послал к ним своего управляющего просить руки дочери Джемшира для своего племянника. Богатый, влиятельный человек. Однажды он хватил стулом пашу самого Абдула Хамида. Они становятся богатыми. Молодой человек — единственный наследник своего дяди. Стоит ему глазом моргнуть, и вопрос решен — все они переселяются в имение. А тогда — нужны деньги? — Бери! Ну, к примеру, их друг, хозяин шашлычной, задумал расширить свое заведение… — Бери! Или где-нибудь выгодно продается дом, а денег не хватает? — Бери!..

— Расширять эту лавочку — дело пустое! — заметил хозяин.

— Почему?

— Если у меня заведутся деньги, я сниму казино на берегу реки!

И в этом нет ничего невозможного. Казино так казино, все что душе угодно. Какой может быть разговор о деньгах? Они ведь столько лет друзья, они понимают, он для них немало сделал. Какие могут быть счеты между ними…

Шашлычник присоединился к их веселью. Он велел накрыть стол, поставить бутылку «Кулюп» и закуску, «какая только найдется в шашлычной».

— Жаровню! — крикнул хозяин гарсону.

— А не рано, хозяин?

— Жаровню, тебе говорят!

Гиритли разошелся. И хотя время было раннее, жаровню раздували к вечеру, когда шашлычную начинали наполнять завсегдатаи, сегодня он решил не жалеть угля.

Двумя ударами огромного кулака хозяин выбил пробку из бутылки, наполнил рюмки водкой.

— Выпьем за нас, за Музафер-бея, за твою дочь, за твоего зятя!

Решид не пил неразбавленной водки. Он поперхнулся, закашлялся, едва не задохнулся, и его с шумным весельем пришлось спасать.

Во второй раз Решиду налили полрюмки, остальное он долил водой.

Они дружно принялись за салат из помидоров, сардины, фасоль. И не заметили, как хозяин неожиданно погрустнел. Гиритли вспомнил, как он хотел выпроводить Залоглу из шашлычной и всю историю с ночным сторожем.

— Разве мы люди? — сокрушенно промолвил он. — Нет в нас ни капли человечности.

— Ты о чем? — не поняли собутыльники.

— Как о чем? Когда я вспоминаю о своем скотском поступке в тот вечер, я проклинаю себя.

Он вытащил из заднего кармана брюк пачку сигарет, предложил угощаться. Закурили.

— О каком это ты вечере говоришь? — спросил Джемшир.

— Да о том самом, когда сюда еще ввалился сторож, помнишь? Парень хотел выпить, а я ему: время, мол, вышло, поздно… Ох, ну и осел же я…

— Я потом уладил это дело, — сказал Решид, смекнув, что́ беспокоит шашлычника.

— Как уладил?

— Уладил, дорогой. Не все ли равно, как?

— Он простил меня?

— Да не думай ты об этом. Я сказал ему: «Гиритли Джафер — свой человек, да к тому же мой товарищ. Не взыщи, — говорю, — он побоялся сторожа».

— Сказал бы, что Гиритли Джафер, мол, раскаивается.

— Сказал все, что надо сказать. Не беспокойся!

Гиритли схватил Решида за руки:

— Решид-ага… Ты человек, достойный верной дружбы.

Джемшир поднял рюмку. Все трое чокнулись, выпили.

У Решида заблестел кончик носа. «Ты человек, достойный верной дружбы», — сказал Гиритли. Он прав, этот шашлычник… Сколько лет я следую верной тенью за Джемширом, кого только не одурачивал ради него…

— Ты еще не знаешь, на что я способен, — сказал он Гиритли. — Я все равно что генеральный штаб. Правда, Джемшир?

У того уже стали смежаться веки. Он утвердительно покачал головой.

— А он знает, — продолжал Решид. — Ты не знаешь, а Джемшир знает. Мы были с Джемширом в Стамбуле… Стамбул и Джемшир знают, на что способен Решид! Но Джемшир пьян, а у Стамбула нет языка… Будь у Стамбула язык, он рассказал бы… — Ты что, смеешься надо мной, шашлычник?

— За твое здоровье! — поднял рюмку Гиритли.

Решид опьянел. Он не мог открыть глаз, не мог удержать голову прямо. Все закачалось и поплыло в шашлычной в легкой синеватой дымке: столики, табуреты, стойка, бутылки за стойкой, гарсон у жаровни и сам хозяин, Гиритли Джафер…

Решиду показалось, что глаза смотрят не перед собой, а в обратную сторону и он видит собственную голову изнутри. Блестящие разноцветные круги разрастались один в другом и вращались, сжимаясь и расправляясь пружиной. А вот и отель с фонтаном. Они ставят стулья у фонтана, садятся: он и розовощекий, с черными как смоль ресницами, бровями и усами Джемшир. В их честь поднимают бокалы, и, когда общее веселье льет через край, воздух разрывает шестикратный салют из револьверов. А затем превосходное, великолепное шествие в Галату…

Он окликнул Джемшира. Потом ударил его ладонью по толстому колену:

— Верзила, Джемшир! Эй, Джемшир…

И опять закрыл глаза.

Растянув губы в улыбке, Джемшир пробормотал:

— Молодец, Решид. Все верно говоришь… Отчаянная, распутная Чичи. Чичи, которая выманивала деньги у беев и пашей и щедро сорила ими ради Джемшира…

Джемшир вздохнул. Э-эх… Он умел тратить деньги! И не разучился. Только бы дочь не подвела и Решид позаботился.

Он посмотрел на Решида.

Тот засыпал. Почти уронив голову на стол, он тяжело дышал и облизывал пересохшие губы. Сердце жгло огнем, языки пламени вырывались из горла, и тогда он широко раскрывал рот. Он будет пить много-много, пока не опьянеет, а напившись, они пойдут к Хамзе и сообщат ему новость. И какую новость!

Они станут жить в имении, они будут разъезжать на автомобилях, поездах, летать на самолетах. Как обрадуется Хамза! И они возьмут его с собой и будут пить всю ночь до утра!

Он хотел рассказать об этом всей шашлычной, но язык не повиновался. Тогда он схватил со стола бутылку и грохнул ее об пол.

— О-ох, аллах! — выдохнул он.

И все перевернулось. А сам Решид провалился в темную бездну…

Джемшир и хозяин шашлычной подскочили к нему.

— Водка ударила ему в голову, — сказал Джемшир. — Позовите-ка извозчика.

Хозяин с гарсоном бросились к дверям.

Джемшир тяжело нагнулся и поднял барахтавшегося на полу Решида. «Ни грамма мяса, — подумал Джемшир. — Охапка костей».

Джемшир понес его к двери. Извозчик уже ждал. Джемшир уложил Решида на сиденье и сел рядом.

— Рассчитаемся завтра! — бросил он хозяину.

Тот согнулся в низком поклоне.

— Куда едем, Джемшир-ага? — спросил извозчик.

— Давай гони прямо!

Остановились на узенькой грязной улочке, петлявшей среди потемневших от времени деревянных домов где-то на самой окраине города.

Жена Решида приникла к окну, увидев на улице коляску с откидным верхом: никто в их квартале не мог позволить себе такой роскоши — ездить в коляске. Она пригляделась. Не помня себя, женщина бросилась к двери и оттуда к калитке. Джемшир держал на руках ее мужа, бездыханного, с закрытыми глазами. Женщина подняла крик.

— Чего орешь? — прикрикнул на нее Джемшир. — Ничего страшного! Дай-ка пройти.

Но женщина даже не слышала его и продолжала голосить. Со всего двора собирались соседи. Она топталась перед Джемширом, воздевала руки к небу, хваталась за голову и причитала, не отрывая глаз от Решида.

Вошли в комнату. Джемшир опустил Решида на расстеленный на полу миндер, положил на спину. Тот храпел.

— Что с ним, что? — женщина умоляюще сложила руки.

— Да ничего особенного. Хватил малость лишнего… — усмехнулся Джемшир.

Женщину не удовлетворил такой ответ. Она опустилась на колени рядом с Решидом и, боясь дотронуться до него, только причитала. Потом ее взгляд упал на дверь. Там столпился весь двор от мала до велика. Она бросилась к двери и с отвращением захлопнула ее.

Сначала там, за дверью, молчали. Но потом кто-то спросил:

— Что, дядюшку Решида пырнули ножом?

— Да нет, — ответил другой голос. — Он цел-целехонек…

— Если бы ножом, кровь была бы… — объяснил кто-то.

— Ну, а чего же он, будто отошел?..

— Обморок, значит…

Жена Решида снова кинулась к двери, распахнула ее и вытолкала во двор всех до одного.

Она знала со слов Решида, что племянник богатого, очень богатого помещика случайно увидел дочь Джемшира и влюбился в нее. Решид был полон непреодолимого желания устроить счастье этой пары и в разговорах с женой мечтательно оценивал все выгоды такого брака лично для него, Решида. А в том, что брак состоится, он и не сомневался.

«Или парень попросит руки девушки, — как-то заявил он, — или можешь сказать: пустой ты человек, Решид, никуда не годный…»

Но сказать такое у нее не повернулся бы язык. Ее вера в Решида была безгранична. Решид не мог ошибаться. Если Решид говорил: будет так, то не могло быть иначе. Таких людей, как ее Решид, больше не было.

Они грезили имением, в которое Гюллю, дочь Джемшира, войдет невестой.

Они, конечно, разбогатеют и, может быть, переселятся жить в имение. Они даже не сомневались, что так и будет. Они были уверены, что Джемшир не обойдется без Решида. Признается в этом сам Джемшир или нет — без Решида он не сможет, они-то знали.

«Так, Решид, так, да буду я твоей жертвой…» — согласно кивала женщина его рассказам. А однажды застенчиво спросила:

— У них в имении ягненочек найдется?

В раздражении Решид только выругался. Он ей о золотых горах, а она о ягненочке. Да сколько хочешь — ягнят, овец, коров, буйволов. Ягненочек! Это ведь имение Музафер-бея, беспонятное ты существо!

Женщина вздохнула. И если бы Решид не пристыдил ее вот так за ее глупый вопрос, она сейчас порасспросила бы Джемшира… И о ягненке тоже… Но ей было неловко. Кто знает, какой он, Джемшир. А вдруг он скажет: «Ишь как обрадовалась, баба. Еще и реки не видно, а она засучивает шаровары».

Неожиданно для себя она все-таки спросила:

— Это, верно, ага?.. А нас-то вы возьмете с собой в имение? Против ожидания он ответил вежливо. «А как же!» — сказал он.

— Решид говорит, что в имении полно ягнят…

— Правильно говорит, — подтвердил Джемшир. — Где полно овец — там и ягнят хватит…

Снаружи послышался голос извозчика:

— Подождем вас еще, эфенди?

Джемшир и забыл, что оставил в переулке фаэтон. Он поднялся. Встала и женщина.

— Что же ты даже кофейку нашего не попил, Джемшир-ага!

— Да умножатся ваши блага, мы ведь не чужие. Счастливо оставаться…

— До свидания, счастливого пути.

Проводив Джемшира до ворот, она вернулась, но в комнату не пошла. Она прислонилась к косяку двери и уставилась невидящим взглядом на соседский дворик. Неужели и вправду жизнь одарит ее благословенным покоем и заботой о милых ягнятах. Кто знает, сколько их пасется в имении Музафер-бея? Конечно, там не сыскать ягненочка, какого она лишилась в прошлом году… Тот был особенный. А может, и сыщется, кто скажет…

От нужника со старой мешковиной на месте дверки ковыляла старуха. И жена Решида, в глаза не видавшая своей матери, подумала, что, будь та сейчас жива, она была бы, наверно, вот такой же старушкой. Женщина тяжело вздохнула. Если бы у нее, как у других, была старушка мать! Маленькая, сгорбленная, она звала бы ее «доченька», «дитя мое»! Этого было бы достаточно.

Женщина стояла, прислонившись к косяку двери, и блаженно улыбалась. Мысли унесли ее в родные края, в родную деревню, которую она из года в год пыталась себе представить… очень большую деревню, утопающую в виноградниках и садах. Интересно, остался там кто-нибудь из близких? Вот переедут они с Решидом в один прекрасный день в имение, станут богатыми, и однажды Решид скажет: «А ну-ка, жена, собирайся, отвезу-ка я тебя на родину!» И они отправятся в деревню. Она отыскала бы своих родственников. Например, брата… Почему у нее не может быть брата? Она попробовала его представить: плотный такой, сильный парень, молодец молодцом… Постепенно стало проясняться и лицо. У него оказалось лицо Джемшира, в точности его лицо…

«О аллах, спаси и помилуй!..» — пробормотала она в испуге и отогнала от себя это видение.

По одной, по две к дому собирались соседки, уже давно заметившие в дверях неподвижную фигуру жены цирюльника Решида. Они остановились поодаль и вполголоса обменивались догадками. Всех интересовало, что случилось с Решидом. Заболел или подрался? От тощего Решида всего можно ожидать. Неужели хитрый, как лиса, Решид, всегда выходивший сухим из воды, на этот раз попал в ловушку?

— Что случилось с Решидом-эфенди, сестрица? — спросила наконец самая решительная из соседок.

Женщине польстило, что ее мужа назвали «эфенди».

— Слава аллаху, ничего страшного, — тихо ответила она. — Есть такой помещик, Музафер-бей, все его знают… Так вот он взял, да и затащил Решида-эфенди в свое поместье… Известное дело, мужчина, выпил лишнего…

Женщины переглянулись, и никто даже не пытался скрыть зависти: Музафер-бей! Кто не знает бея. Вот вам и тощий Решид! Выходит, ему опять повезло…

— Да поможет ему аллах, — сказали женщины. — У Решида-эфенди дело так дело… Не забудьте и о нас, сестрица…

— А наши-то, непутевые, не то что с Музафер-беем, с самым что ни на есть маленьким начальником знакомства не сведут. Только и знают что батрачить.

Сухонькая жена Решида выпрямилась и сообщила:

— Музафер-бей сказал: «Решид-эфенди, много я видел людей, но таких, как ты, не встречал».

Женщины с завистью вздохнули. Жена Решида заметила это и, гордая, нанесла последний удар:

— Мы переедем в имение бея.

Она подождала, пока утихнет гул изумления, и добавила:

— И потом… Решид-эфенди свозит меня на родину!

Это произвело ошеломляющее впечатление. Все молчали. Только одна решилась спросить:

— На какую родину, сестра?

— На мою родину, ну, где я родилась.

— А у тебя там есть родня?

— А почему нет? Не из земли же я выросла. Кто-нибудь да есть…

Столько лет они жили соседями, но никому и в голову не приходило, что у жены цирюльника Решида могут быть родственники.

— …слава аллаху, мать есть и отец, — продолжала жена Решида. — И не только отец и мать. На братьев пожаловаться не могу — удальцы, а кроме того, есть и дядья и тетки…

Ей хотелось говорить без конца. Но для соседок и услышанного оказалось больше чем достаточно.

— Ну, хорошо, — спросила та, что начала разговор, — а почему же твои многочисленные родственники ни разу не навестили тебя за столько лет?

Что ж, в конце концов, это было правдой. Но это и разозлило жену Решида. Почему они не верят? Почему? Всегда так. Всегда смотрят на человека с подозрением, ищут в нем что-нибудь плохое. Надоел ей до смерти и этот квартал и все они. Просто удивительно, как она столько лет терпела все это. Ну ничего, скоро они переедут в имение Музафер-бея и избавятся от всей этой грязи, ссор, сплетен.

Надув губы, она повернулась к ним спиной и громко хлопнула за собой дверью.

Жена продавца апельсинами Хайдара, мать семерых детей, махнула рукой:

— Вот тебе и на!

XIII

Будильник на полке показывал шесть часов вечера. Гюллю, все еще взволнованная, сидела у окна и думала о счастье, которое посулил ей цирюльник Решид. Что он хотел сказать? Что ее собираются выдать замуж? Пусть так, но при чем здесь Решид? У нее есть мать, отец, брат, куча родни. Почему вдруг этим занялся Решид?

Гюллю терпеть не могла этого сморщенного старикашку. В детстве он внушал ей безотчетный страх, затем — неприязнь, а с годами все это перешло в ненависть. Она называла его «дядюшка Решид», но ненавидела всей душой и свое презрение к нему перенесла даже на отца. Из-за Решида Гюллю потеряла уважение к отцу: она не могла простить ему несамостоятельности, его слепого повиновения этому замухрышке цирюльнику.

— О чем задумалась, дочка?

Гюллю подняла глаза. Рядом стояла мать.

Гюллю любила мать. Любила и жалела ее. Всякий раз, когда в доме вспыхивала ссора, Гюллю вставала на сторону матери. За это она получала пощечины, выслушивала угрозы и грязную брань старшего брата.

Брат… Как это получается, что из общего любимца вырастает горе семьи? Ведь в детстве Хамза был ее лучшим другом. Он защищал ее от задиристых ребят квартала, делился с ней всем, что имел. В пасмурные зимние дни, когда улочка превращалась в месиво и играть было негде, они ходили к реке за дровами. Обезумевшая река, пенясь, билась о берега и выбрасывала целые деревья, доски, щепки. Гюллю и Хамза собирали все, что могли унести, и волоком тащили домой. Если попадалось тяжелое бревно, Хамза взваливал его себе на спину и, согнувшись в три погибели, пыхтя и обливаясь потом, тащил один.

Дома Гюллю бросалась брату на шею и осыпала поцелуями его красное и упрямое лицо. Однажды он у самого дома поскользнулся с бревном, упал и в кровь ободрал колени и ладони. Гюллю весь остаток дня проплакала…

И только что она уверяла себя, что, пусть его четвертуют — она слезинки не прольет?! Нет, неправда! Гюллю вдруг стало жаль брата, обидно за его несуразную жизнь. Она взглянула на мать: сгорбилась, пригорюнилась, сникла… Это в ее-то годы! У Гюллю сжалось сердце. Она бросилась на шею к матери.

— Доченька моя, Гюллю, — прошептала мать и, не выдержав, разрыдалась.

Гюллю уже давно не видела мать плачущей. И почему она с такой болью сказала: «Доченька моя»? Может быть, она знает что-то страшное? Ведь ей известно, что Гюллю любит Кемаля и ни за что на свете не пойдет замуж за другого. И плачет она, должно быть, потому, что ей больно за Гюллю, но она не смеет возразить мужу…

Гюллю теребила мать, упрашивая рассказать ей обо всем. Но о чем? О чем она могла рассказать дочери, если плакала сейчас как раз от неведения, от боязни за судьбу девочки, попавшую в чужие руки.

Она знала, что настанет день и, подобно своим сводным сестрам, Гюллю будет продана. Мать видела, как по субботам Гюллю тщательно причесывается перед зеркалом, собираясь на свидание со своим Кемалем. А Джемшир в это время ищет на нее покупателя! И найдет. Хоть земля разверзнись, найдет, и идти тогда Гюллю не за любимого, а за богатого. Это были слезы жалости. Ужас охватывал мать, когда она думала о том, что ждет Гюллю, если девочка пойдет против воли отца. И все же в глубине души мать желала дочери счастья с любимым.

— Почему ты плачешь, мама, почему? — допытывалась Гюллю.

— Да так, детка…

— Ты что-то скрываешь. Этот сухой стручок, — сказала она о Решиде, — не зря ищет отца, я знаю. Что случилось, скажи?! Что они затеяли?

— Ничего, дочка. Сердце у меня что-то болит…

— Так, без причины? Расскажи мне, ну расскажи, что случилось?

— Да ничего не случилось, Гюллю, успокойся, доченька.

Гюллю взяла мать за плечи, заставила взглянуть себе в глаза.

— Мама, — сказала она очень твердо, — если отец собирается продать меня, не вздумай спорить с ним, заступаться за меня, но и ко мне не лезь с уговорами — тебе же придется худо. Слышишь?

— Я ничего не поняла, Гюллю.

— Пусть сами мне обо всем расскажут, понятно?

— И что ты собираешься делать? — насторожилась мать.

— Я знаю, что делать. Молчи и не вмешивайся. Тебе же больше всех достанется, мама.

Мать знала это.

— Ты только посмотри на себя, — продолжала Гюллю. — Вся в синяках. Слова никому сказать не смеешь, спину гнешь, а на кого? Хоть раз принес твой сынок в дом куруш медный? Денег у него нет, скажешь? На попойки находит. Эта директорша хоть мужа обирает, а Хамза — мать родную! Правду говорят — женщина сама не ест, других кормит.

Мать молчала.

Все правда. Гюллю была совершенно права. Еще ни разу сын не принес ей ни куруша.

— А ты на них молишься… И все вы на них молитесь: «Мужчины!» Да что вы дрожите перед ними?

Мать смотрела на Гюллю полными слез глазами.

— Мужчина — маленький бог женщины, так ведь говорят, — тихо сказала она.

— Бог?

— Да, бог.

— Значит, отец и Хамза для тебя боги?

— Хамза — нет, а отец — да…

— Ах, чтоб их всех этих «маленьких богов»… «Мужчины»! А мы — женщины! Но таким женщинам, как ты, — так и надо. Нянчитесь со своими пьяными, бессовестными, сквернословами богами… У меня богов не будет. Ты как хочешь, а я буду жить иначе. Будут меня уважать — я отвечу тем же; нет — ступай туда, где на тебя будут молиться, — так я ему скажу. И пусть только попробует тронуть меня!

— Нельзя так, Гюллю. — Мать замахала руками. — Это до хорошего не доведет.

— А как можно? Как ты? Ты вот поклоняешься ему, а получаешь в ответ синяки. А посмотри на Пакизе. Она довольна своей судьбой. Пусть я буду, как она. Не надо мне лучше вообще никакого мужа. Две руки один рот прокормят.

Мать покачала головой и грустно улыбнулась.

— А для кого же ты каждую неделю принаряжаешься?

— Это другое дело. Я его люблю. Но пусть он хоть раз поднимет на меня руку!..

Гюллю успокоилась, только когда пришла Пакизе. Увидев подругу, она умолкла на полуслове.

Гюллю вспомнила, что Пакизе должна принести ответ от Кемаля. Вчера он говорил с матерью. И сегодня Пакизе непременно должна принести его ответ.

Пакизе вошла беззаботная и насмешливая. Она спросила, почему Гюллю не вышла сегодня на работу. Чтобы ничего не объяснять, Гюллю сослалась на нездоровье. И мать, чтобы не выдавать Гюллю, подтвердила: да, Гюллю действительно весь день лежала.

— А я уж думала, что она разленилась, — сказала Пакизе и пристально посмотрела на Гюллю. Глаза Пакизе сверкали. Гюллю взяла подругу за руку и, усадив у окна, села напротив.

Мать ушла, оставив их одних.

— Ну? — только и выдавила из себя Гюллю.

— Порядок, — шепнула Пакизе.

— Что он сказал?

— С матерью говорил.

— Наконец-то. Ну и что?

— Велел передать: «Для нее всегда найдется место под моей крышей». Это о тебе, значит.

Еще секунду, и Гюллю висела на шее Пакизе, а та отбивалась от ее поцелуев.

— Ну хватит, хватит… А то феллаху твоему черномазому ничего не останется…

Гюллю сразу сникла, оставила Пакизе и отвернулась к окну.

— Ты что? — удивилась Пакизе.

Но Гюллю только повела плечом.

— Потому, что я назвала его черномазым? Ну же, Гюллю?

— Оставь.

— Так ведь он же не белокурый… — хохотала Пакизе. — А потом феллах — это значит земледелец.

— Все равно не смей! Какой бы он ни был, он мне нравится. Не обижайся на меня, Пакизе, — Гюллю умоляюще посмотрела на подругу, собиравшуюся уходить. — Не сердись, но не называй его так, ладно?

— Ладно, ладно, — отмахнулась Пакизе, — только отстань, совсем затеребила. Не сержусь. На сумасшедших не сердятся. — Она повязала платок, оглядела себя и заторов пилась. — Дружок заждался, — подмигнула она.

— Неужели опять новенький? — заулыбалась Гюллю. — Это какой же по счету?..

— Секретарей у нас нет, учета не ведем, — с подчеркнутым безразличием ответила Пакизе. — Ну, пока!

В дверях она столкнулась с матерью Гюллю.

— Уходишь?

— Ухожу, тетушка Мерием. Где это тебя угораздило?

Женщина, вздохнув, промолчала.

— Низко кланяешься, вот синяков и набила себе. Ты смотри на меня. Прошу я чего-нибудь у аллаха? И не думаю! Две руки один рот всегда прокормят, милостыней не пробавляемся и любви не просим — пусть она нас ищет…

Мать с дочерью расхохотались.

Пакизе ушла.

— Вот это женщина! — сказала Гюллю матери.

Мать покачала головой, потом гордо ответила:

— Пусть сперва найдет себе такого мужа, как твой отец. Если бы не цирюльник Решид, нам не на что было бы жаловаться… Ну да что без толку говорить. Для меня нет мужчины лучше моего мужа.

— …а для меня — лучше моего Кемаля, — прошептала Гюллю.

Гюллю не сиделось на месте. Ей хотелось кричать, хотелось, чтобы все знали, что сказал Кемаль. «Для нее всегда найдется место под моей крышей», — сказал он. Теперь она никого не боится: ни отца, ни брата, ни цирюльника Решида…

Мать, закрыв за Пакизе дверь, обернулась на шум: Гюллю помчалась по лесенке наверх.

Должно быть, Пакизе принесла весточку от этого Кемаля. Что ж, будь что будет. Ради счастья дочери она согласна на все. Пусть Гюллю живет, как Пакизе, только бы сумела постоять за себя. Работающей женщине нетрудно найти мужа. Муж должен содержать семью. А если он не в дом несет, а из дому… Пакизе права. Да что толку говорить об этом: как началась жизнь, так она и кончится. Разве что Гюллю счастливее будет.

— Пакизе правду говорит, дочка.

Но мысли Гюллю были заняты совсем другим. Кемаль сказал, что для нее всегда найдется место под его крышей, сказал, пусть приходит, когда захочет. Зачем же терять время?

— Что ты? — переспросила она мать.

— Говорю, слушай Пакизе, она права.

— В чем?

— Что надо независимой быть, уметь за себя постоять.

— Дошло до тебя?

— Если бы на месте твоего отца был кто другой, может, и я жила бы, как Пакизе. Но твой отец… Ты еще молода, Гюллю, не все понимаешь. Таких, как твой отец, больше нет. Загляденье, а не мужчина. Женщины завидуют мне, моему счастью… А мне этого достаточно. Что ж, что бьет, и других бьют…

Гюллю понимала это чувство. Она сама гордилась, когда ее видели с Кемалем — с самым красивым парнем Кемалем.

Гюллю потянулась к матери, обняла ее. От знакомого с детства материнского запаха заныло сердце. Гюллю положила голову матери на грудь, и в который раз за сегодня расплакалась.

— Я все еще люблю твоего отца, дочка, все еще люблю, — говорила мать, ласково поглаживая Гюллю. — Я не одна у него, и все-таки каждый вечер он возвращается сюда! Почему не к другим женам? Почему сюда? Он меня любит больше, чем других, вот почему.

Гюллю слушала с удивлением. Гюллю и в голову не приходило, что об отце можно говорить как о мужчине. Отец был огромный, здоровенный человек с черными пышными усами… А в глазах матери, невзирая на ругань, побои, на вечный запах водки, он, оказывается, был самым красивым мужчиной. «Мужчина — маленький бог женщины», — вспомнила Гюллю. — Верно… Кемаль тоже будет ее маленьким богом.

На улочку опускалась ночь. Босоногие мальчишки гонялись за котенком. Опустив занавеску, Гюллю зажгла лампу. Да, Кемаль — ее маленький бог. Что же ей теперь делать? Подождать или уйти к нему завтра же? Уйти к нему, но как? Опять Пакизе. Пакизе пойдет и предупредит Кемаля, а утром — или лучше вечером — Гюллю соберет свой узелок… Может быть, Кемаль будет ждать ее, наймет такси. Они сядут рядом. Вот так. Кемаль обнимет ее. Как тогда, в кино… Она тоже обнимет Кемаля, прильнет к нему…

Гюллю закрыла глаза и размечталась.

В комнату вошла мать. Гюллю выпрямилась и, скрывая охватившее ее смущение, спросила первое, что пришло в голову:

— Мама, а где кувшин? — Ей стало стыдно. Она подумала, что мать прочла ее мысли.

— Возьми. — Мать показала, где стоял кувшин. — Ноги вымыть?

Гюллю взяла кувшин, вышла во двор. Стемнело. Желтым светом зажглись соседские окна.

— Ада-ам! — позвал старческий голос. Тень скользнула по двору и скрылась за дверью.

Гюллю думала о Кемале. Она не могла теперь думать ни о чем другом.

…А свекровь будет жить вместе с ними? Интересно, какая она? Кемаль говорит — старенькая, вся в морщинах. Всю жизнь копалась в саду и на огороде. Противная, должно быть, но Кемаля очень любит — он самый младший и похож на отца. Пакизе говорит, что матери, привязанные к сыновьям, не любят невесток. У Пакизе была такая свекровь, когда Пакизе еще была замужем. Неужели и у Кемаля мать такая же? Наверно.

«Стриженые ходите, головы платком не покроете. В наше бы время…» — передразнила Гюллю. — Пусть лучше не вмешивается, пусть копается у себя на огороде. А они с Кемалем будут жить в городе. Снимут домик в две комнаты… Конечно, они будут жить отдельно. А какой это будет домик? Покрывало на тахту и занавески она вышьет такие же, как у Пакизе, белым с фиолетовым мулине. А можно купить занавески, как у Киймет, что служит в банке. На них шеренги солдат с винтовками. Кемаля ведь записали в артиллеристы… Как она будет жить, когда он уйдет в армию? Снова вернется на фабрику или… Нет, с его матерью она жить не станет. Когда люди живут вместе, они быстро надоедают друг другу, и начинаются всякие истории. Нет, она снова пойдет работать. Будет посылать Кемалю деньги из своего заработка, а раз в неделю ходить в гости к свекрови, будет покупать ей маленькие подарки.

А когда Кемаль вернется со службы… Он сказал, что его могут назначить мастером. Если бы так. Она стала бы женою мастера. Жена их мастера носит платье с рукавом «японка». Гюллю сделает завивку и сошьет такое же платье. Даже шляпку будет носить и слегка подкрашивать губы. А по праздникам младшие мастера, смазчики, рабочие будут приходить и поздравлять ее. И женщины будут приходить и просить за мужей и сыновей, оставшихся без работы. А она, как жена старшего мастера, нахмурит брови и спросит: «Тебе чего, женщина, о чем ты просишь?» Женщина, ломая руки и низко кланяясь, скажет: «Ах, госпожа, муж уже полгода без работы, живем в нищете. Не на что даже лекарства купить больному ребенку». — «Ну ладно, а я чем могу помочь?» — спросит она. «Замолвите словечко перед Кемалем-уста, может, даст моему работу. Ах, госпожа, если вы попросите…»

Гюллю будет госпожой. Жена господина Кемаля. С какой завистью будут смотреть на нее соседки. Они будут сплетничать, перемывать ей косточки. Бог с ними, она будет госпожой, она будет ханым-эфенди, и пусть они лопнут от зависти, она будет госпожой. Госпожа Гюллю…

Но какое некрасивое имя «Гюллю». Те, кого называют «госпожа», не носят таких имен. Она сменит имя. Как звали жену старшего мастера, Серап? Госпожа Серап. Она возьмет себе имя Серап. «Дорогая госпожа Серап, ваша милость… Пожалуйста, попросите вашего мужа…» Интересно, что скажет тогда Пакизе? Эта бесстыдница, конечно, не станет звать ее госпожой и уж ни за что не назовет ее Серап. Ну и пусть. А она с ней перестанет разговаривать. Пакизе может сколько угодно сплетничать, не на одной Пакизе свет сошелся. У нее появится много новых подруг… Новые друзья, новые вещи в доме, новые платья. Тогда ей будет даже неприлично водить дружбу с Пакизе. Гости могут спросить: «Ах, милая госпожа Серап. Кто эта грубая, вульгарная женщина?..»

Мечты Гюллю прервал пьяный рев Хамзы: компания сворачивала на их улицу.

Сердце защемило.

Когда она выйдет замуж, она на порог к себе не пустит этих пьяниц. Накажи их аллах!

Гюллю торопливо вошла в дом, поднялась наверх, подхватила тюфяк и оттащила в передний угол, где обычно спала.

— Видеть их не хочу. Если спросят, скажи, заболела и спит!

Мать вздохнула.

— По мне все равно, дочка. Но не знаю, дадут ли они тебе спать?

Гюллю быстро постелила себе, легла и укрылась одеялом с головой. Она и не надеялась, что они оставят ее в покое. Хамза плюхнется рядом, станет стягивать одеяло и дышать на нее водкой: «Сестренка, сестренка, скажи-ка, чья ты сестра?»

Хамза парил как на крыльях. Они переселятся в имение, они покажут всем! Восьмицилиндровый автомобиль будет на удивление друзьям и врагам.

— Эй, отец, ты чей отец?

Джемшир еле ворочал языком.

— Я отец моего сына, — тупо отвечал он. Джемшир крепко держал сына под руку.

— А все-таки с дядюшкой Решидом каши не сваришь, — убеждал Хамза.

— Нет.

— А я каков? Если бы он выпил, сколько я?

— Не выпить ему.

— Ну представь себе, что выпил бы?

— Неделю бы провалялся.

Хамза обнял отца за шею и поцеловал. Джемшир замотал головой, он не терпел этих ласк. Они шли шатаясь и держась за стены домов. Джемшир соображал, как бы ему половчее преподнести всю историю дочери. Нет, прежде он расскажет жене. Когда все лягут спать, он расскажет жене, чтобы не связываться самому с этой девчонкой.

Не может быть, чтобы Гюллю отказалась войти хозяйкой в такой богатый дом. Решид сказал, что им еще причитается тысяча лир. Выходит, кругом одна выгода. Ах, Решида бы сюда. Будь здесь Решид, Джемшир ни о чем бы не беспокоился. Решид знает, где и что сказать. Он умница, этот Решид, только пить не умеет. Они прошли всю улочку из конца в конец.

Джемшир оттаскивал сына, рвавшегося с кем-то драться, долго уговаривал у самых дверей войти в дом — Хамза упрямился.

Вдвоем с женой они наконец втащили его и уложили спать. Он бранился, звал Гюллю и все рассказывал, с кем они породнятся и какой важной госпожой станет его сестренка Гюллю.

Джемшир присел на тюфяк рядом с Гюллю, приоткрыл одеяло и первый раз в жизни погладил дочь по голове.

Гюллю не спала. Но она промолчала. Стиснув зубы, сдерживая нахлынувшую ярость, промолчала. Она прекрасно знала цену этой пьяной ласке. Она догадалась обо всем из пьяной болтовни Хамзы. Так вот оно счастье, которое посулил ей цирюльник Решид!

Гюллю заставила себя дышать ровно: пусть думают, что она спит. Счастье! Помещик, богач! Да хоть сам губернатор! Ей никого не надо. У нее свое счастье. Весь мир она отдаст за Кемаля. Что ж, в самое время Пакизе принесла от него весточку. Смотрите, по головке ее гладят, нужна им стала.

Мерием постелила постель, помогла мужу раздеться.

«Спьяну, что ли, Хамза нес о Музафер-бее или всерьез?» — гадала она, но, вспомнив, что дочь просила не вмешиваться, не стала расспрашивать мужа.

Джемшир растянулся рядом с сыном. Потом приподнялся на локте, поглядел на жену и показал глазами на закрытую с головой Гюллю: спит?

Мерием пожала плечами. «Наверно».

Она знала, что дочь не спит, и ответила так, потому что обещала Гюллю ни во что не вмешиваться.

Джемшир курил сигарету за сигаретой, вздыхал и ждал, когда уснет дочь, чтобы рассказать жене все, что она должна будет передать завтра Гюллю. Про тысячу лир он, конечно, промолчит. Три сотни попросил Решид. Попросил взаймы. Решид всегда просит взаймы и никогда не утруждает себя уплатой долгов. Что ж, Решид ему ближе отца, брата. Ему дать не жалко.

В полночь, когда сон начал морить Джемшира, он снова окликнул жену.

— Теперь, должно быть, уснула?

Мерием повернулась, посмотрела на постель Гюллю.

— Должно быть, — ответила она, хотя знала, что Гюллю не спала и теперь не уснет.

— Слушай! — начал Джемшир. Он потянулся к Мерием, взял ее за руку. — Есть хороший жених для Гюллю.

Она не удивилась, ведь она уже слышала об этом. Дочь, ее жених — к чему все это, когда ее рука в руке мужа!

А Джемшир рассказывал. Вначале медленно, с трудом подбирая слова, потом с воодушевлением. Он забыл, что его может услышать дочь. Он уже испытывал благодать, которая снизойдет на них, когда Гюллю выйдет за племянника Музафер-бея…

— Весь вопрос в том, — закончил Джемшир, — как рассказать ей все это, — он кивнул на Гюллю. — Ведь от ее ответа зависит, удастся ли нам прожить остаток жизни в достатке и покое…

Гюллю сжалась в комок, замерла и ловила каждое слово отца. Она скорее утопится, но не пойдет за этого хлюста Залоглу. Значит, это его приводили тогда ночью. Без Решида здесь не обошлось…

— Завтра осторожно расскажи ей, — услышала она.

— Лучше ты сам, — возразила Мерием. — Я не смогу, язык не повернется. Я и слов-то таких не знаю, которые ты говорил.

Джемшир прикурил от окурка. Слова жены польстили ему.

— Хорошо, я сам расскажу. Утром… Если у нее есть разум — согласится. Будет хозяйкой большого имения и еще роскошной машины впридачу. Сама себе хозяйка. А когда умрет Музафер-бей… поля, скот, виноградники, особняк — все наше. Птица счастья села на нашу голову, не спугнуть бы ее — и мы заживем.

«Заживете! — со злостью подумала Гюллю. — Даст бог, не спугнете эту птицу счастья. Говоришь, завтра райская жизнь настанет?.. Поищите завтра Гюллю…»

Они прошептались до глубокой ночи. Только в первые дни после свадьбы Джемшир был так ласков с женой. Она и не чаяла, что эти дни вернутся. А вот вернулись же!

И она снова с мужем. Что ж, даже один день счастья — счастье.

Выговорившись, Джемшир придавил в пепельнице сигарету и улегся рядом с сыном. Усталость разлилась по его тяжелому телу. Он закрыл глаза и тотчас уснул.

Мерием поднялась, подошла к постели дочери, потрясла ее за плечо. Гюллю притворилась спящей. Мать задула лампу и легла. Но сон не шел. Она лежала и с ужасом думала, что будет завтра, когда Гюллю одним дерзким «нет» вызовет дома целую бурю. Гюллю упрямица из упрямиц.

А мать снова окажется между двух огней…

Она смахнула набежавшую слезу…

Гюллю с трудом дождалась утра. Когда побелели занавески на окне, она тихонько поднялась. Мать, отец и рядом с ним Хамза крепко спали.

Гюллю стала собираться.

Сейчас самое время.

Она оделась, взяла из сундука приготовленный узел. На цыпочках спустилась вниз, пробралась к двери и только там надела белые парусиновые туфли, в которых ходила на работу.

Теперь предстояло самое опасное — открыть ржавую задвижку на двери.

Задвижка противно скрипнула. Гюллю затрепетала, но ей тут же пришла мысль, что теперь уже все равно. Она открыла дверь и исчезла в предрассветных сумерках.

Гюллю мчалась по пустынным улочкам: до смены еще было далеко, и в рабочем квартале царила глубокая тишина.

Гюллю задыхалась от бега. Она вспомнила о Пакизе. Вместе они придумают, что делать дальше. И Гюллю свернула в грязный переулок.

…Когда в дверь постучали, Пакизе повернулась на спину. В оконце Гюллю видела, как та шевельнула ногой, как с кровати соскользнуло одеяло. Гюллю постучала сильнее. Пакизе открыла глаза, но, так ничего и не поняв спросонья, не шевельнулась.

Гюллю окликнула ее сдавленным шепотом и снова постучала.

Пакизе вскочила с кровати и подошла к двери. Она переспросила, кто там, и только тогда открыла.

Увидев Гюллю с узлом, Пакизе молча кивнула и попросила минуту обождать. Зевая, она вернулась к постели и принялась расталкивать парня, занявшего чуть ли не весь матрац.

— Поменьше разговаривай, — бросила она, когда тот попытался было возражать. — Что тебе здесь, гостиница, ты заплатил за номер?

Парень нехотя поднялся, оделся и, закурив, ушел, не обратив на Гюллю ни малейшего внимания.

— Это кто? — спросила Гюллю.

— Дружок, — ответила Пакизе. — Ну, а у тебя что стряслось?

Гюллю разом выложила все, что удалось услышать.

— Дурочка, — сказала Пакизе.

— Почему?

— Да потому, что тебе предлагают стать хозяйкой богатого имения, а большего от аллаха женщине и ждать не приходится.

— Если бы ты видела жениха, — сквозь слезы сказала Гюллю. — В чем только душа держится. Смех один, а не человек.

— Тем лучше, — возразила Пакизе, — легче будет в руках держать.

— Не прошу у аллаха ничего — одного Кемаля.

— Ну хорошо, и что ты собираешься делать?

— Не знаю.

Пакизе, закусив губу, соображала. Это уже не шутка. Сумасшедшая девчонка схватила узелок и убежала, ничуть не заботясь о том, как на это посмотрят родители. Мать не в счет. Но Джемшир, Хамза и этот цирюльник Решид! Джемшир, с прибылью пристраивавший своих дочерей, конечно, никому не уступит даром такую красивую девушку, как Гюллю. Значит, пахнет свидетелями, полицией и судом. Чего только не вынесла однажды ее подружка, участвовавшая в такой же вот истории. Зачем же ей ввязываться, зачем навлекать на свою беззаботную, слава аллаху, голову кучу неприятностей? И только потому, что девчонке взбрело на ум бежать к своему возлюбленному…

— Вот что, — решила она. — Забирай-ка свой узел…

— Как? — растерялась Гюллю.

— А так, пойдем навстречу твоему черномазенькому.

— Пакизе!

— Извини, привычка.

— Я здесь подожду. А ты пойди расскажи ему. Пусть возьмет такси.

— Нет, Гюллю, мы пойдем вместе.

— Ты боишься оставить меня здесь?

Пакизе усмехнулась.

— Мне все равно, — сказала она. — Я о тебе забочусь. Искать тебя они начнут с моего дома, это уж как пить дать… Мать что-нибудь знает?

Гюллю и не подумала о матери. И сейчас сердце защемило от жалости.

— Нет. Она ничего не знает…

Пакизе покачала головой.

— Ну и натворила ты дел, Гюллю.

Мерием проснулась около пяти. Повернув голову, долго смотрела на пустую постель дочери. Значит, Гюллю уже встала. Ох-хо-хо, как это все сегодня получится. Она, конечно, постарается не вмешиваться…

Мерием посмотрела на мужа, осторожно потянула сбившееся одеяло, покрыла его. Джемшир лежал на спине и тяжело храпел. Хамза вторил ему.

Пока она поставит чайник, сварит мужу кофе…

Мерием поднялась. Ах, если бы всегда было так хорошо, как вчерашним вечером.

Она умылась, поливая себе из кружки, вытерлась и пошла ставить воду себе и Гюллю для чая, и отдельную кастрюлю — для кофе мужчинам. Пока они с Гюллю напьются чаю, и в кастрюле вода вскипит.

Дом просыпался. Из комнат, которые сдавались внаем, во двор и обратно сновали жильцы.

Вот из уборной поплелась жена старьевщика Ресула.

«Как же так, — растерялась Мерием, — а где же тогда Гюллю?»

Она оставила чайник на огне и отправилась по соседям. Гюллю нигде не было. Да и что ей делать у соседей спозаранку? Мерием вернулась в комнату. Все было так, как она оставила минуту назад: муж, Хамза и пустой тюфяк Гюллю.

Мерием бросилась к сундуку, где в узелке хранились вещи Гюллю…

Сомнений больше не было.

Проглотив слюну, она посмотрела на мужа. Что теперь делать? Что она им скажет? Что она ничего не знала, что она ни при чем? Да разве они поверят? И за все придется расплачиваться ей. Куда же убежала Гюллю? Может, к этому парню? Вчера они шептались с Пакизе. Пакизе, конечно, должна знать, где Гюллю, ведь они подруги.

Мерием накинула старенькое черное пальто, сунула ноги в туфли на деревянной подошве и выбежала на улицу.

Она и не помнила, как добралась до дома Пакизе. Она барабанила кулаками в дверь, когда ее окликнули.

Сосед Пакизе стоял рядом и спрашивал, что случилось.

— Я ищу Пакизе. — Мерием умоляюще посмотрела в его заспанные глаза. — Она подруга моей дочери.

— Ее нет.

— А где же она?

— Не знаю… Она недавно вышла вместе с твоей дочерью…

— С моей дочерью? Она была с узлом?

— Да.

У Мерием дрогнули колени. Ноги подкосились, и она опустилась на землю у двери Пакизе.

— Убежала. Гюллю убежала… Проклятье на мою голову…

Мерием спрятала лицо в ладони и зарыдала. Она не слышала, о чем ее спрашивали, не замечала толпившихся вокруг любопытных.

Все говорили разом, требовали воды, советовали протереть ей виски одеколоном, утверждали, что вместо одеколона годится и туалетная вода. — Что такое? Что случилось? — спрашивали подбегавшие, и им объясняли, что у нее сбежала дочь.

— А я подумала — умер кто… — протянула какая-то женщина.

— У тебя сбежала дочь? Так ведь она к любимому сбежала, чего же тут расстраиваться? К нелюбимому она не побежала бы, — успокаивала Мерием другая.

— Помолчи, ради аллаха, помолчи, — зашикали на нее остальные.

Мерием ничего не слышала. Она плакала не потому, что сбежала дочь — она была даже рада этому, Мерием не знала, как она оправдается перед мужем и сыном.

Они уже, наверно, проснулись. Что делать, что теперь делать? Бежать к Решиду. Она расскажет ему, будет умолять заступиться за нее… Муж не станет перечить Решиду. Джемшир считается с цирюльником.

Она неловко поднялась и, не отрывая рук от лица, бросилась к Решиду.

Жена цирюльника Решида сидела у самовара. Она вздыхала. Когда только кончатся эти черные дни? Все в воле аллаха. Они тоже рабы аллаха, и все в воле его. Только бы благополучно завершилось сватовство этой девочки, и они поселились бы в имении и зажили бы по-людски.

Решид всхлипнул во сне и перевернулся с боку на бок. Жена с нежностью посмотрела на него.

Даже если Джемшир не сразу возьмет их к себе, они подождут, они могут год-другой подождать.

Женщина откусила кусочек сахара и допила чай. Она купит себе ягненка, точно такого, как тот, что отошел с миром в прошлом году. Она вымоет его с мылом, подведет ему сурьмой глаза, а на шею повяжет голубую ленту; будет кормить его сахаром, орехами, изюмом, а даст аллах, увезет его с собой на родину. Помоги, аллах, найти брата или тетю с дядей, а может, племянника или еще какого-нибудь родственника. Аллах всемогущий, ты создал из ничего землю и небо… Когда они разбогатеют, они привезут родню. Конечно, не сюда — здесь, среди грязных, невежественных людей они с Решидом жить не станут… Разве это люди? Осмеют, оговорят. Да награди их, всемогущий аллах, чесоткой, а ногтей не давай!

Раздался громкий стук в дверь. Она бросилась отворять.

За дверью стояла белая как мел Мерием. Она спросила Решида — «Решида-ага», — и голос ее дрожал.

— Дома он, дома, входи. Но что с тобой, Мерием? Что случилось?

Мерием только махнула рукой и попросила глоток воды.

— Гюллю убежала! — сказала она, оторвавшись от чашки с водой, и не узнала собственного голоса.

Комната закружилась перед глазами жены Решида.

Цирюльник Решид, как был в нижнем белье, вскочил с постели.

— Убежала? Гюллю? Или ты помогла ей? Когда убежала, куда? К нему, к арабу? А где был Джемшир?

— Дома, — ответила, дрожа всем телом, Мерием, — Джемшир был дома.

— Но как же она убежала? И вы ничего не знали? Говорил я вам — следите за ней! Говорил, что убежит! Некому присмотреть, столько народу — и некому присмотреть! Не могли справиться с девчонкой!..

Мерием стала рассказывать.

— Из — под бока у тебя сбежала, — напустился на нее Решид, воздев руки к небу. — И это называется присмотр! Вы все испортили, все! Говоришь, к черномазому убежала?

— Не знаю, Решид-ага. Никаких черномазых я знать не знаю, провалиться мне на этом месте, ничего я не знаю.

— Ну-ка, подай мне, — повернулся Решид к жене.

— Что?

— Что, что! Штаны! Видишь, в чем я стою! И надо же мне было хватить вчера лишнего… О-ох, голова… Дай носки, вон они, там… А что Джемшир сказал?

— Он еще не знает.

— Подай пиджак! Ничего не знает? И что ты сюда помчалась, тоже не знает?

— Нет, Решид-ага. Пропала я, убьет меня Джемшир…

— Есть за что.

— Смилуйся, Решид-ага, руки-ноги тебе целовать буду, заступись. Рабой твоей буду, только заступись. Поклянусь чем хочешь, нет в этом моей вины… Накажи меня аллах, не виновата я, клянусь хлебом, который ем…

— Кроме как к черномазому ей некуда бежать, — не слушая Мерием, заключил Решид.

— Ей-богу, не знаю.

— Зато я знаю!

— Вечером Джемшир с Хамзой пьяные пришли, — продолжала объяснять Мерием. — Ну, пошутили с ней немножко. А ты дочь нашу знаешь, сразу надулась. А тут еще Хамза наговорил лишнего, не подумав… Все о Музафер-бее твердил. Потом Джемшир, дай ему аллах здоровья, все и рассказал мне по порядку. А она, наверно, не спала, слушала. Провалиться мне, я не виновата…

— Ну, пойдем…

Мерием продолжала умолять его дорогой, но Решид ее еже не слушал. Он совсем отрезвел. Шагал злой, нахмурив черные брови, и не обращал никакого внимания на Мерием, бежавшую следом.

На скулах цирюльника играли желваки. Уплывает целая тысяча! Девчонку увел араб, это ясно. До него мы доберемся. Считай, пропал парень. Насидится в тюрьме. Если вообще останется жив. Но им, им-то какой толк от этого? Разве племянник бея захочет жениться на вдове смазчика Кемаля?

Решид остановился и сердито бросил Мерием:

— Когда она убежала?

— Не знаю, спала я…

— Вот и проспала! У-у-у! Ну когда — ночью, утром? — гаркнул он.

— Ей-богу, не знаю, Решид-ага.

«Все ты прекрасно знаешь, притворяешься. Неряха отвратная… Была бы ты моей женой, я бы тебе показал…»

— Ей шестнадцать?

— Только что исполнилось.

— Метрики у тебя?

— Ей-богу, не знаю, Решид-ага, может, в сундуке лежат.

Они вошли во двор. Мерием дрожала от страха. Она осталась у двери, не решаясь сделать ни шагу дальше.

Решид пошел будить Джемшира.

Он с трудом растолкал его. Джемшир открыл налитые кровью глаза, бессмысленно уставился на цирюльника и силился улыбнуться.

— Ну как ты, брат? — проговорил он, еле ворочая опухшим языком.

— Я-то ничего, а что вы, отец мой, натворили?!

— Что?

— Что? — в тон ему ответил Решид. — Гюллю сбежала, вот что!

Джемшир рывком сел.

— Гюллю сбежала? К кому?

— К кому же еще, наверно, к этому… Одевайся быстрее, пойдем в полицию!

Джемшир обвел комнату страшными глазами.

— Мерием!

— Я здесь… — бледная как полотно, она появилась в дверях.

— Где Гюллю?

— Клянусь…

— Где Гюллю, спрашиваю? — заорал Джемшир.

Проснулся Хамза.

Мерием заплакала.

Джемшир бросился к жене, отшвырнув загораживавшего ему дорогу Решида.

Теперь они стояли с женой лицом к лицу. Мерием дрожала.

— Где Гюллю, спрашиваю?

— Оставь ее, абей[46], — упрашивал Решид из другого угла. — Она не виновата!

Огромный кулак Джемшира поднялся и, с силой разрезав воздух, сбил Мерием с ног. Она дико вскрикнула.

Подскочили Решид и Хамза. Они били ее втроем. Она лежала, неловко подвернув руку, и только дергалась под ударами.

Комната наполнилась народом. Джемшира оторвали от нее и вывели во двор. Хамза оглянулся на мать: «Чтоб ты издохла!» — и поспешил за отцом.

Соседи принесли йод, воду. Женщины обмыли кровь с лица и рук Мерием. Рваная рана у рта, глаза затекли, лица нельзя было узнать.

— Будь прокляты такие люди! — всплеснула руками соседка.

— А сын-то, сын каков? — негодовала другая.

— Пусть он околеет, такой сын! Тьфу!..

Мерием медленно приходила в себя.

— Ничего, ничего, милая… — приговаривала соседка, когда та очнулась и застонала от боли, — ничего…

— Где он? Почему я лежу? — допытывалась Мерием. — Он ушел, куда?

— Пусть идет куда хочет, хоть к черту!

— Не говорите так, ради аллаха, не говорите так…

— Ты посмотри на себя, что он с тобой сделал… А ты — «не говорите».

— Мы все свидетели, — зашумели соседи. — Давайте позовем полицию!

— Полицию!

Мерием, к удивлению врачевавших ее соседей, вскочила на ноги.

— Ради аллаха, не зовите полицию, вам какое дело? Я не жалуюсь. Он мой муж. Бьет — значит надо. Не зовите полицию!

— А, так тебе и надо, дуре!.. — в сердцах сказала соседка.

— Дура и есть, — закивали остальные. — На твоем бы месте женщина позубастей…

— Причем тут «позубастей», да каждая, если она человеком себя считает…

— Какой уж тут человек!..

— Куда же они направились? — спросил кто-то.

— Кто знает? У них цирюльник наставником… А девчонка молодец. Выкинула шутку!

— Это-то верно. Да ведь не оставят они ее в покое.

— Почему?

— Годами не вышла. По закону нужно согласие отца…

— Значит, в полицию пошли!

Они остановились у полицейского участка.

— Не забудь, что я тебе наказывал, — еще раз предупредил Решид. — Ну, иди! — Он подтолкнул Джемшира к двери, пропустив вперед себя Хамзу, и вошел последним.

Пришлось ждать. Полицейский комиссар был занят. Джемшир понемногу приходил в себя. Он ужасно боялся разговора с комиссаром. Джемшир очень терялся в присутствии должностных лиц. Глаза Решида, наоборот, сверкали молниями. Он нервничал и раздраженно повторял:

— Не забудь, что я тебе говорил. Если спросит, кого подозреваешь, называй черномазого!

Наконец их позвали к комиссару.

Джемшир тут же опешил, забыл, что следует говорить, вернее, не знал, с чего начать.

Цирюльник Решид выступил вперед и стал шумно рассказывать.

— Подожди, — сказал комиссар, — подожди! Ты отец сбежавшей девушки или он?

— Он.

— А ты ей кто?

— Вроде как бы дядя!

— Тогда подожди за дверью.

Решид заморгал, помялся, но вышел.

Дверь он прикрыл так, чтобы можно было подслушивать.

Наблюдая за Джемширом, молча глотавшим ртом воздух, он не выдержал и крикнул:

— Да он смазчиком на фабрике работает, господин комиссар! Что же ты не скажешь, Джемшир, скажи.

Столкнувшись на соседней с фабрикой улице с Пакизе и Гюллю, Кемаль растерялся. Он сделал, как ему велела Пакизе, взял такси и отвез Гюллю к матери. Назад мчался на такси. Он успел обернуться и к началу работы снова был на фабрике.

С масленкой в руках Кемаль обходил машины главного цеха и напряженно ждал. Он и не пытался успокаивать себя, он знал, что так просто все не кончится. Он посмотрел на электрические часы на стене. Было около десяти. Гроза, должно быть, уже разразилась. Отец, мать, брат, родственники Гюллю уже обратились в полицию. Вот-вот позовут его, может, даже арестуют. Он не увозил ее, она сама добровольно пришла к нему. Но подозревать будут его, это же ясно. На прядильной фабрике не раз случались такие истории. И родители шли в полицейский участок и заявляли, что дочь украли. Вместо того чтобы идти в полицию, пришли бы сюда и сказали: «Чему быть, того не миновать. Покончим дело добром!» Глупо, конечно, на это надеяться. Они доведут дело до конца и постараются засадить его в тюрьму… За это ведь судят… Она, конечно, скажет, что убежала сама, что никто не увозил ее… Но та девчонка с прядильной фабрики тоже твердила, что убежала сама, а парня все-таки арестовали. Правда, потом родители пошли на мировую, а то сидеть бы этому парню в тюрьме.

— Ведь я не увозил ее, — неожиданно повторил Кемаль вслух.

Мухсин, еще с утра наблюдавший за Кемалем, сразу понял в чем дело.

— Когда она убежала? — спросил он.

Кемаль вздрогнул, обернулся и опустил голову.

— Ей-богу, мастер, я не увозил ее!

— Рассказывай, — потребовал Мухсин.

— Чего рассказывать… Ну, ехал я утром на велосипеде на работу, смотрю Пакизе с моей. Оказывается, меня ждут. Так и так, говорят… Отец, мол, собирается продать ее племяннику одного помещика. Есть такой, Музафер. Ну, она и решила убежать.

Мухсин не водил дружбы с Джемширом, но, как и все соседи, хорошо знал вербовщика. Мухсин и не сомневался, что в один прекрасный день Джемшир продаст хорошенькую Гюллю, как продал в свое время старших дочерей. Потому он и советовал Кемалю отказаться от этой девушки и, как говорится, не лезть на рожон…

Мухсин понял.

— Ну хорошо, что же ты собираешься делать? — поинтересовался он.

— Что значит «что я собираюсь делать»?

— Вы уже?.. — мастер сделал неопределенное движение пальцами.

— Нет, что ты!

— Ну так и не вздумай! Сколько ей лет?

— Шестнадцать…

— Смотри, Кемаль, не трогай ее!

Кемаль безнадежно махнул рукой.

— Да что ты, мастер. Мне теперь и в голову это не придет.

— Она у твоей матери?

— Да.

Гюллю смотрела, как «свекровь» помешивала деревянной ложкой суп в кастрюле, и думала о своей матери. Мать ни в чем не виновата. Гюллю подслушала ночной разговор отца и знала, что мать здесь ни капли не виновата. И они не имеют права ругать ее за то, что Гюллю сбежала. Гюллю сидела как на иголках. Может быть, сейчас мать как раз расплачивается за ее побег.

Старуха кашлянула.

— У тебя мать есть?

По-турецки она говорила с сильным акцентом.

Гюллю утвердительно кивнула головой.

— А отец?

— И отец есть.

— Брат есть?

— Старше меня на год.

Ну и попал же ее сын. «Она любит меня, и я ее люблю, говорю тебе, чтобы ты знала», — вот все, что сказал сын. Если отец с матерью согласны, все и было бы как у людей: сказали бы — приходи сватай! А то втихомолку. И брат, видишь, старший есть. Сохрани, аллах, от беды. Родители-то девчонку могут назад потребовать, да еще упекут Кемаля в тюрьму.

Старуха совсем расстроилась.

Как увидела — девушка из такси выходит с узелком, на сердце и лег тяжелый камень. Не дай бог, принесет она беду, ее сыну.

Старуха встала и заковыляла в комнату. Гюллю посмотрела ей вслед. Пакизе сказала про свекровей: «Пусть провалится самая лучшая из них!» Пакизе права. Старуха явно недовольна ее приездом. Бамия сушеная. Господи, только бы все хорошо кончилось!

Старуха вернулась с банкой красного перца, присела на корточки у очага, корявыми пальцами захватила щепотку, другую, бросила в суп. Задумчиво закрыла банку.

— Тебе сколько лет?

— Шестнадцать.

— Вай, вай! Ах, дитя мое. Неразумная молодость… А ты подумала, чем все это кончится? А если придут полицейские и заберут моего сына в тюрьму?!

Гюллю гневно вскинула голову.

— Не бойся, ничего не случится. Я знаю, что сказать полицейским. Твой сын не увозил меня, я сама убежала к нему. И точка!

Старуха вздрогнула. Дерзкие они какие, городские-то… Не-е-т. Ей бы такую невестку, как Фаттум, тихую, скромную. Кроме Кемаля и не знает никого. А как она, бедняжка, побледнела, когда увидела с Кемалем незнакомую девушку… А когда поняла, в чем дело, слезы так и брызнули из глаз, и лицом вся белая такая стала…

Старуха тяжело поднялась, смахнула слезу, навернувшуюся на глаза, и пошла из кухни.

— У, старая… — Гюллю проводила ее обиженным взглядом. — Есть ли у меня отец, есть ли у меня мать, сколько мне лет, вдруг придут полицейские… Ни за что я с тобой жить не стану! К соседям, наверно, пошла мне косточки перемывать.

Мать Кемаля остановилась у двери Дакура и позвала: «Фаттум!»

Фаттум плакала, положив голову к отцу на колени. Она плакала с самого утра, когда увидела девушку, которую Кемаль привез из города в такси. Старый Дакур был опечален не меньше дочери. Его сладкие мечты рухнули разом. Не объединить теперь огородов, не нянчить ему внуков. А Дакуру хотелось уйти из этого мира спокойно, оставив любимую дочь счастливой. Теперь надежды рухнули.

— Выйди, доченька, тебя зовут, — попросил Дакур, когда за дверью послышался голос старой Марьям. Но Фаттум только потрясла головой — тетушка Марьям теперь чужая свекровь…

— Фатту-ум…

— Выйди, доченька, выйди, нехорошо так! — уговаривал Дакур. И когда Фаттум не отозвалась, подложил под голову дочери подушку, встал, пошел открывать сам.

Он посторонился, давая дорогу старой Марьям. Фаттум вытерла глаза, чтобы мать Кемаля не видела ее слез. Но тетушка Марьям направилась прямо к ней, обняла ее и заплакала сама. Теперь уже нечего было скрывать. Все трое оплакивали свои разбитые мечты.

Первым заговорил Дакур.

Он потер глаза, сел, достал табакерку, свернул толстенную самокрутку, закурил и сказал, что против воли аллаха не пойдешь.

Старая Марьям, всхлипывая, села напротив Дакура рядом с Фаттум. Девушка не поднимала головы, из глаз ее катились крупные горькие слезы. Дакур снова нарушил молчание:

— Пошли, аллах, им счастье! Раз уж они полюбили друг друга…

Старая Марьям подняла глаза на Дакура.

— Не знаю, что и сказать. Девка бесстыжая, выросла среди мужчин… Боюсь я, Дакур. Чует мое сердце, принесет она Кемалю несчастье. Страх у меня в сердце. Кажется мне, вот-вот придут полицейские, заберут моего сына в тюрьму. Убежала она из дому против воли родителей…

— Верно говоришь, — сказала Фаттум.

— А если полиция придет и потребует ее, что мне ответить, Дакур?

— Отдашь.

— Знать бы, что не будет вреда Кемалю…

— Если у них дело не зашло далеко, ничего ему не будет, — сказал Дакур. — Сколько ей лет-то?

— Пятнадцать, не то шестнадцать, будь она неладна.

— Да… не позволит он себе лишнего. Все обойдется. А девушку, конечно, без всяких возьмут и вернут родителям.

Старики переглянулись: может, все и образуется, говорили их взгляды.

Фаттум с надеждой переводила взгляд с отца на старую Марьям.

— Хоть бы пришли полицейские и забрали ее! — вдруг сказала она.

— Придут, как не прийти, — закивал Дакур.

— Если бы знать, что Кемалю ничего плохого не будет…

— Если у них не зашло далеко, ничего ему не будет.

— Кемаль не увозил ее, сама прибежала… Вы все свидетели, правда?

— А как же? Мы все свидетели, и все соседи… — Мало ты, тетушка Марьям, по двум старшим наплакалась, так эта фабричная и последнего сына уведет, только ты его и видела…

Фаттум попала в самое больное место. Морщинистое лицо старой Марьям потемнело. Заныло сердце. Правильно Фаттум говорит. Уедет Кемаль в город, как и другие ее сыновья. Внуки не будут играть у ее ног, не приласкает она их, не вымоет им головки… Так до конца жизни и останется одинокой. Кто знает, может, и в смертный час никого возле не будет. Так и ее свекровь умерла. Однажды ночью ей стало плохо, до утра, рассказывают, стонала, рвала на себе одежду, да так и умерла одна. Марьям не хочет на старости лет остаться одинокой. Это ее последний сын, самый любимый. Он так походит на покойного мужа. Нет, Марьям не хочет потерять его, как потеряла двух старших сыновей. Кемаль не должен расставаться с ней.

Старуха вздохнула.

— Невестки, невестки! — зло проворчала она. — Будто я для них рожала моих сыновей! Чужие девки! Городские шлюхи!.. Не хочу я такой невестки. Да накажи ее, аллах, накажи, аллах, всех городских девок! Пусть ищут себе мужей в городе, а моего сына оставят в покое! Мой сын завещан мне отцом его, он не женится, пока не отслужит в армии…

Фаттум взволнованно слушала. Она часто дышала, заплаканные глаза сверкали. Да ниспошли, аллах, полицейских, пусть заберут эту девку, пусть даже отведут Кемаля в тюрьму. Она будет ходить к нему и каждый день носить передачу. Она знает, где тюрьма, она ходила туда вместе с двоюродной сестрой: сестра любила одного парня, они обручились. А спустя два дня он подрался с кем-то на рынке, и его посадили на три месяца. Фаттум ходила туда со своей двоюродной сестрой, наверно, раз двадцать, не меньше. Они носили деньги, еду, чистое белье, забирали в стирку грязное. Пусть Кемаля арестуют. Она тоже будет ходить в тюрьму, носить ему еду, деньги, чистое белье. Три месяца, полгода, год, пять лет… Она все равно будет ждать. Десять лет будет ждать! Фаттум вспомнила девушку, с которой они познакомились в канцелярии тюрьмы. Парень этой девушки тоже сидел, и та чуть не каждый день навещала его. Родители девушки не соглашались выдать ее за парня, тот рассвирепел, однажды напился пьяный и пришел к ее отцу. Вначале они только спорили, а потом парень вынул нож и ударил. Девушка говорила — он для нее и мать, и отец. Не будет его, сиротой на земле останется, а пока жив — будет ждать… Фаттум тоже будет ждать Кемаля…

— От девушки, которая приходит сама, добра не жди, — сказал Дакур.

Старая Марьям одобрительно закивала головой.

— Такая сегодня пришла, завтра уйдет, — продолжал он.

— Верно говоришь, Дакур…

— Городская. Их не перехитришь.

— А если она не захочет уходить? — спросила Фаттум. — Даже и полицейских не побоится и не пойдет?

Старики уставились на Фаттум: то есть как же это?

— Не захочет, и все тут.

Дакур был знаком с полицейскими. Что это такое, он знал по базару, и вопрос дочери показался ему наивным.

— Они спрашивать не станут, — объяснил он. — Придут с бумагой в руках, прочтут бумагу, а попробуй что-нибудь возразить, сразу брови нахмурят и… Это тебе полиция, а не что-нибудь! Ты говори свое, они сделают другое.

— Правду говорит Дакур. Если уж полиция возьмется за дело, она наведет порядок.

— Значит, могут силой увести?

— Они шутить не любят…

Марьям повернулась к оконцу, выходившему на улицу.

Улицу залило полуденным солнцем. Чуть покачивались верхушки деревьев. Большекрылые птицы чертили круги над крышами в ясном голубом небе. Марьям задумалась.

— Зубастая она, — пробормотала Марьям. — Сдается мне, не так легко ее полицейским будет взять… Нет, не хотела бы я такую невестку… Мне бы невестку с мягким характером, как у меня, чтобы не перечила она своей свекрови, была бы покладистая, хозяйственная. А эта зубастая…

Гюллю сидела у порога и, подперев лицо горячими ладонями, смотрела в открытую дверь. Старуха ушла, не сказав ни слова. И взгляды ее, и расспросы не понравились Гюллю. Нет, не приняла свекровь невестку… Гюллю встала, подошла к двери, ведущей из кухни в комнату, заглянула внутрь. Тахта, потертые коврики… Направо старомодный шкаф с зеркалом. Эти шкафы с зеркалами остались еще от армян. Гюллю у многих видела такие шкафы. Местные жители растащили их после высылки армян[47]. На противоположной стене — грубо раскрашенная увеличенная фотография Кемаля.

Гюллю вошла в комнату, стала рассматривать фотографию. Фотограф накрасил Кемалю губы и подвел глаза. Ничто в этом портрете не напоминало живого Кемаля, и все же это был Кемаль. Губы-то зачем накрасил? — поморщилась Гюллю.

Она вернулась в кухню. Старуха не шла у нее из головы. Есть ли у тебя мать, отец, брат… А если придут полицейские и арестуют моего сына… — вспомнила Гюллю. Она бесцельно бродила по кухне. Остановилась у открытой двери во двор.

Впереди, сколько хватал глаз, лежали огороды. На них копошились люди с мотыгами.

Вызывали Кемаля в участок или нет? Интересно, что он сказал?

У стены стоял велосипед Кемаля. Гюллю подошла, положила руки на руль. Что сейчас делает Кемаль? Может быть, он в полицейском участке? А вдруг он уже в тюрьме? Нет, не может быть. Наверно, в полицейском участке. И отец там, и цирюльник Решид. Вот уж кто старается, накручивает отца. И Хамза, конечно, с ними. И уж соседи-то непременно. Толстый важный комиссар велел послать за Кемалем… И теперь их по очереди расспрашивает…

Кемаля вызвали в полицию. На фабрику пришел полицейский и повел Кемаля в участок. Там ждали Джемшир, Цирюльник Решид, Хамза, неизвестно откуда узнавший о случившемся надзиратель Мамо — остальных Кемаль не знал.

Кемаль был спокоен. Не обращая внимания на злобные взгляды свидетелей обвинения, он толково и коротко объяснил, что он любит эту девушку, она его тоже. Но он не увозил ее от родителей, она пришла сама, по своей воле.

— Врет! — заревел Решид. — Он ее уговорил и увез силой!

— Если не верите, — все так же спокойно возразил Кемаль, — спросите Пакизе!

— Кто это — Пакизе? — поинтересовался комиссар.

— Они работают в одном цехе.

Ждали, пока приведут Пакизе. Сам, по собственному желанию, явился мастер Мухсин. Оба смело выложили все, что знали о Кемале и Гюллю. Особенно старалась Пакизе. Концы белого платка, туго стянутого у подбородка, так и взлетали в такт ее речи. Да, эти двое любят друг друга, в особенности девушка — любит до смерти… Больше всех от Пакизе досталось Решиду. Он не отец девушки и пусть не вмешивается, потребовала Пакизе. А парень ни в чем не виноват. Гюллю пришла к ней рано утром с узлом в руках, и это она, Пакизе, отвезла ее к парню. Он и знать ничего не знал, ехал на велосипеде на работу. Гюллю раз пятьдесят посылала к нему Пакизе сказать, чтобы он ее увез из родительского дома, но парень был благоразумным.

Мастер Мухсин с достоинством степенно подтвердил слова Пакизе.

— Ну, что вы на это скажете? — выслушав, спросил комиссар.

Джемшир не знал, что говорить. Он опустил голову и поглядывал на Решида.

Решид взорвался.

— Что стоишь, что смотришь на меня? Почему ты не скажешь, что твоя дочь связана словом с другим, а вовсе не с этим черномазым?

Комиссару не понравилось слово «черномазый». Он прикрикнул на цирюльника и потребовал объяснить, что это значит.

— Араб, значит.

— Что значит араб? Разве арабы, если они здесь живут, не часть нашей нации? Разве они не платят налоги так же исправно, как и мы с тобой? Не служат в армии?

Но как бы там ни было, объявил комиссар, закон гласит, что девушки, не достигшие восемнадцати лет, не имеют права выходить замуж без согласия родителей. Прокурор, к которому всех их пригласили после комиссара, пришел к такому же выводу, но посоветовал: «Чему быть, того не миновать, господин Джемшир. Не упрямьтесь, пусть их живут себе счастливо!»

Джемшир и согласился бы, но Решид взвился и стал доказывать, что это невозможно, совершенно невозможно! Он кричал, брызгал слюной, а когда прокурор спросил, почему же все-таки «невозможно», стоял на том, что девушка «обещала другому».

— По законам шариата, — доказывал он, — она обязана смириться. Как велит закон, так и действуйте! Отец требует дочь — закон на стороне отца.

Джемшир глухо выдавил:

— Так, господин. По законам шариата! Отец требует дочь!

Кемаль и мастер Мухсин молча слушали.

Прокурор развел перед Кемалем руками: он ничего не мог поделать против закона. Кемаль был взят под надзор, а полицейским был отдан приказ вернуть девушку в родительский дом.

Гюллю нажала на звонок. Серебристый звук поплыл в прозрачном утреннем воздухе. Там, на огородах, люди выпрямились, с любопытством уставились в ее сторону. У дома старой Марьям стояла городская девушка. Утром ее видели выходившей из такси, но тетушка Марьям захлопнула дверь перед носом сбежавшихся любопытных. Значит, это она утром приехала? Лицо издали не разглядишь, но ростом и фигурой заметная девушка. Заколдованная эта Марьям, что ли? Ни одного сына дома не удержала, все полюбили городских девушек, и только поминай, старая, как их звали, твоих сыновей. Кемаля-го, клялась, ни за что не отдаст городской. Кемаль походит на отца, и она любит его больше других, говорит, жить без него не может. А вот, поди ж ты, и он завтра укатит с городской девушкой, только его и видели… И снова будет плакать и убиваться старая Марьям, и голосить, что не для чужих девушек родила и вырастила она сыновей, не для них, вертихвосток, мучалась она и носила своего сынка под сердцем…

Городская девушка в ярком цветастом платье ушла в дом, а люди, опершись на мотыги, стояли, смотрели на хибару старой Марьям и неторопливо обсуждали отношения между Кемалем и Фаттум, дочерью огородника Дакура. Все видели, как старая Марьям, расстроенная, пошла к Дакурам. Но никто не заметил, чтобы она вышла оттуда. Разве трудно догадаться, что у тетушки Марьям глаза не глядят на невестку из города? А Дакурова дочка теперь слезы льет. Есть о чем — с этим все согласились.

Все взоры с любопытством обратились на двор старого Дакура, когда кто-то крикнул, что видит Марьям. Действительно, из двери вышла Марьям, с ней и Дакур с дочкой. Все трое вроде улыбались.

— Эй!.. Марьям! — окликнули ее с огородов. — Эй, матушка Марьям!

Она остановилась, заслонив от солнца лицо ладонью, всмотрелась и медленно направилась к ним.

Ее окружили. Всем хотелось знать, почему они втроем улыбались, когда вышли из дома Дакура. Начались расспросы. Старая Марьям открылась. Она не хочет городскую девушку себе в невестки, не приглянулась она ей. Не для такой бесстыжей растила Марьям своего Кемаля. Хоть бы пришли полицейские и увезли ее…

— Сколько ей лет? — спросил кто-то по-арабски.

Когда Марьям ответила, старики понимающе покачали головами. Если нет восемнадцати, полиция вернет ее родителям и беспокоиться нечего.

— А если она не захочет? — спросила Марьям, хотя Дакур уже объяснял ей, что такое полиция.

— А ее и спрашивать не станут! — подтвердили соседи.

Слезы радости покатились из уголков глаз по морщинистым щекам Марьям. Не захочет добровольно — потащат силой, вот и люди подтверждают. Силой, и пусть аллах сделает острыми их мечи. Даст бог, забудет сюда дорогу! Марьям хотела в невестки Фаттум, честную, ласковую, хозяйственную Фаттум. И огород у них есть, у Дакуров. Они объединятся, сровняют межу…

Сначала зажужжал мотор, и почти тотчас взвыла сирена полицейского автомобиля. Все головы повернулись к дороге. Сирена выла все громче и громче. И вдруг из-за деревьев вынырнул голубой лимузин.

Марьям вместе со всеми кинулась навстречу.

Автомобиль затормозил у самых ворот. Из него вышел толстый комиссар, полицейские и еще какие-то люди. Через минуту их закрыла толпа людей, сбежавшихся с соседних огородов. Окруженные плотным кольцом, представители власти подошли к дверям старой Марьям. Дети, подростки, старики, толкая друг друга, становились на цыпочки, чтобы лучше видеть.

Комиссар с бумагами в руках и полицейские столпились в дверях и потребовали девушку, приехавшую из города.

Девчонка оказалась не из молчаливых…

— Не поеду! — кричала она. — Изрубите меня на куски, не поеду!

Женщина средних лет, косившая на один глаз, всплеснула руками и пробормотала: «Ах, проклятая, прости меня, аллах. Рехнулась она, что ли?»

— Дитя мое, закон есть закон, — добродушно уговаривал комиссар. — Ты вернешься к матери, отцу…

Девушка и слышать ничего не хотела:

— Не поеду, господин комиссар, не старайтесь понапрасну. Я законов не знаю! Не надо мне ни матери, ни отца, ни брата. Кемаль для меня — все. Он меня не увозил, я сама к нему прибежала. Не трогайте меня, не вмешивайтесь!

— Закон, дочь моя, закон! — настаивал комиссар. — По закону ты принадлежишь отцу.

— Нет, и еще раз нет! Не надо мне никакого отца, накажи его, аллах!

— Говорят, ты обещала выйти за другого?

— Я? Ей-богу, нет, господин комиссар. Врут они! Они продадут меня богачу, а потом на эти деньги будут пьянствовать!

Наступила гробовая тишина.

— Бесстыжая, — нарушил молчание Решид.

— Ты бесстыжий, ты подлый, бесчестный! Попрошайка! Ты чего вмешиваешься? Кто ты мне? Отец, брат? Кто ты мне?

Решид стушевался, но только на какую-то секунду. Он тут же переменил тактику. Схватил Гюллю за руку и прижал ее руку к своей груди.

— Гюллю, дитя мое, пойдем, Гюллю…

Но Гюллю изо всех сил толкнула цирюльника, и тот рухнул на землю. Вскочив на ноги, он набросился на Джемшира и Хамзу.

— Что вы стоите? Чего вы ждете? — кричал он. — Хватайте ее!

Те кинулись к Гюллю, безуспешно пытавшейся скрыться за спинами полицейских, и стали вязать ей руки.

Она кричала, молила о помощи, била ногами.

Ее втащили в такси. Хамза зажал ей рот ладонью. Она вырывалась, но ее скрутили покрепче. Хамза навалился на нее и придавил к сиденью.

Комиссар сел впереди рядом с шофером, полицейские втиснулись на заднее сиденье, и машина рванула с места.

Автомобиль уже скрылся за поворотом, а старая Марьям все стояла и смотрела на дорогу. Ну вот, она избавилась от нежеланной невестки, а сын, что с сыном, где он? Может, в тюрьму посадили? Пойти узнать? Но куда она пойдет, у кого спросит и где эта тюрьма?

К ней подошла Фаттум.

— А если Кемаля арестуют? — спросила Марьям и показала на дорогу.

Фаттум не ответила. «Хотя бы и так, — она носила бы ему деньги, еду, чистое белье»…

— Ты знаешь, где тюрьма?

— Знаю, — встрепенулась Фаттум.

— Отведешь меня туда?

— Отведу.

— Идем!

Не покрыв головы, не заперев двери, не убрав велосипеда Кемаля и даже не взглянув на дом, старуха отправилась в путь. Фаттум пошла рядом. Соседи провожали их глазами до самого поворота.

Старый Дакур внес в дом велосипед, притворил дверь и зашагал вслед за ними.

XIV

Был декабрь. Уже несколько дней шли дожди, но зима не наступала.

В имении Музафер-бея звучала музыка, гремел смех.

Ясин-ага прохаживался у ворот. С двустволкой на плече — Музафер-бей привез ее для Ясина из Англии — управляющий напоминал солдата на карауле у казармы.

Он насторожился, уловив в темноте мягкие шаги, и ищейкой кинулся наперерез.

— Кто?

— Я, дядюшка. — Голос у Залоглу был унылый.

— Ты? Куда так поздно?

— Скучно мне стало наверху…

Ясин-ага не стал расспрашивать. Не в его обычае расспрашивать. Что бы ни происходило наверху, его это не касалось. За многие годы он привык ко всему этому. Часто в полночь, когда добрые люди видели, наверно, десятый сон, у ворот сигналил автомобиль хозяина, а за ним во двор въезжали еще несколько машин. Пьяные гости с визгом и криками выскакивали из автомобилей; женщины бросались на шею Ясину-ага, целовали его, оставляя следы помады на щеках.

Женщины из бара… Ясин-ага знал их всех наперечет. Конечно, приезжали только красивые. Музафер-бей не терпел у себя в имении некрасивых женщин. Исключением были только батрачки.

Сегодня Ясин-ага был в добром расположении духа.

— Ну, что нового? — спросил он.

Залоглу хотел ответить, что сам пришел к нему за новостями, но только вздохнул. Дядя давно уже дал согласие на его женитьбу и даже сговорился о цене. Оставалось только заплатить эту тысячу лир и сыграть свадьбу. И еще — усы… Без усов Залоглу не мог появиться в городе.

— Ты что вздыхаешь? — участливо спросил Ясин-ага и, почувствовав настроение Залоглу, стал утешать парня.

— Наберись терпения, — сказал он. — У того, кто уповает на аллаха, волк овцу не утащит. Твоему дядюшке Ясину семьдесят пять лет…

Но Залоглу позвали. И Ясин умолк.

— Иди, дядя зовет! — крикнула Гюлизар, а когда он подбежал к крыльцу и спросил, зачем он понадобился дяде, Гюлизар расхохоталась.

— Я пошутила, — призналась она. — Скучно мне одной. А ты где был?

— Разговаривал с дядюшкой Ясином…

Они прошли на кухню. Кухня была завалена свертками, банками, кульками: гости, нагрянувшие в полночь, привезли из города всякой снеди. Гюлизар села на низенькую скамейку, закинула ногу на ногу, закурила. Залоглу остался стоять. Он смотрел мимо Гюлизар, мимо голых коленей, которые она и не пыталась прикрыть.

— Ты что, уснул? — усмехнулась Гюлизар и стала усаживаться поудобней, освобождая ему место рядом. — Стоит как пень!

— А что же мне делать? — пробормотал он и отсутствующим взглядом посмотрел на женщину.

Гюлизар выругалась.

— Ну что ты так…

— Проваливай, — с досадой сказала она и отвернулась. — Раньше надо было учиться.

Залоглу молча толкнул дверь и вышел. Сверху доносилась музыка, истеричный визг и хохот женщин. Вдруг, все заглушая, прогремел голос Музафер-бея. Он звал Залоглу.

Залоглу пригладил волосы, вытер тыльной стороной ладони губы и побежал наверх.

Свет огромных ламп искрился в хрустальных бокалах. Пьяные музыканты с покрасневшими глазами водили смычками, дули в трубы. Женщины в красных, фиолетовых, зеленых, желтых платьях полулежали в старинных креслах в стиле Людовика XV и на венских диванах. У мужчин был скучающий вид. Музафер-бей уткнулся носом в тарелку с салатом и старался изложить свои идеи Зекяи-бею, выводившему Музафера из себя своей насмешливой улыбкой.

Зекяи-бей взял бутылку вермута, налил себе половину бокала.

— А дальше?

Музафер-бей послал племянника на кухню, показав на опустевший стол.

— Что дальше?

— Значит, Вольтер…

— Издеваешься, Зекяи, — рассвирепел Музафер-бей.

Зекяи-бей поставил бокал и положил себе салата.

— Ты неправильно понял Вольтера…

Музафер-бей перевел взгляд на книжные шкафы, закрывавшие сплошь левую стену залы. Он был признанным обладателем самой богатой в округе библиотеки и поэтому слыл самым культурным человеком. Он употреблял в полемике вызубренные наизусть отрывки из Локка, Джордано Бруно, Гоббса или Кондильяка…

Музафер-бей гордился своей библиотекой и охотно демонстрировал ее во всей красе гостям. Впрочем, люди сведущие не обольщались насчет начитанности Музафер-бея, не принимали всерьез его легко меняющихся взглядов и за глаза называли просто «жеребцом».

Книги, поблескивавшие в ярком свете ламп тиснеными корешками переплетов, были куплены и выставлены здесь не для чтения, а в целях саморекламы владельца — все это знали, хотя предполагалось, что владелец богатой библиотеки не раз перелистывал и Боссюэ, и Малларме, и Дидро, и Фараби, и все эти сотни томов — от философского словаря Вольтера до древнеиндийских правовых кодексов, от описания похода Юлия Цезаря в Галлию на латинском языке до сочинения Монтескье «О духе законов» на французском. Всех поражали огромные лингвистические атласы. Здесь можно было найти также пособия по садоводству и редкий экземпляр книги «Дитя Анатолии», написанной арабским каллиграфическим почерком, и все это должно было свидетельствовать о широте интересов хозяина прекрасной коллекции.

— Я правильно понял Вольтера. Я не невежда. Ты не можешь утверждать, что я невежда. Да что за примером далеко ходить, друг мои! Скажи-ка, что такое знание по Локку?

— Я не знаю.

Зекяи-бей мог взбесить кого угодно своим хладнокровием.

Музафер-бей с серьезностью ученика начальной школы, сдающего экзамен по хорошо знакомому предмету, начал:

— Знание — это не что иное, как понимание связи и соответствия или разницы и несоответствия двух каких-либо мыслей. Из этого следует, что наши знания не идут далее наших мыслей, и даже среди большинства наших простейших идей…

Музафер-бей внезапно захлебнулся, словно кран, в котором иссякла вода. Он забыл цитату.

— …даже среди большинства наших простейших идей…

Но дальше Музафер-бей забыл. Он покраснел до ушей, ему стало трудно дышать.

— Дальше? — невозмутимо и с притворным интересом спросил Зекяи-бей.

Не дождавшись ответа, он оторвался от тарелки с салатом. Его глаза за очками в толстой черепаховой оправе смеялись.

— Забыл? Твоя память сыграла с тобой дурную шутку. Ну ничего. А что ты знаешь о номинальном перипатетизме? Кто такой Буридан, Оккам, Фихте, Шеллинг или Кант? Я вижу здесь их сочинения. Расскажи-ка мне о критике разума Маха.

Музафер-бей сдался. Всегда так получалось при встречах с этим человеком. Зекяи-бей отличался острым умом. Он примкнул к революции в молодости, еще при жизни Ататюрка. Годы, проведенные в медресе[48], не помешали ему после революции раньше всех сбросить джуббэ[49] и чалму и, по собственному выражению, стать цивилизованным человеком. Он в совершенстве овладел французским языком. В национальные праздники Зекяи-бей произносил самые зажигательные речи, обильно уснащая язык смелыми новообразованиями. Он был душой общества, признанным знатоком вин, женщин и табаков, знал множество анекдотов, которые рассказывал со вкусом и к месту. Зекяи-бея не видели пьяным. Он не бывал пьян, потому что умел пить. Не имея определенных занятий, он проводил время большей частью в городском клубе, там обедал и ужинал, непременно выпивал немного вина, охотно составлял партию в покер и безик. По-прежнему состоя в Революционной партии[50], внутренне симпатизировал оппозиции, охотничьим нюхом чувствуя, что на новую, Демократическую партию работает время.

Зекяи-бей положил вилку и нож, вытер губы салфеткой и выпрямился на стуле. Он искал слова, которые произвели бы впечатление. Он встал, прошелся по комнате, скользнул взглядом по книжным полкам. Потом вернулся к столу и положил руку на плечо Музафер-бея.

— Дорогой мой! Ты, я, все мы с нашими шаткими знаниями, которыми забиты наши головы и полны наши рты, — как татары без коня.

Зекяи-бей умолк, чтобы насладиться впечатлением, и через секунду продолжал, глядя в упор на Музафер-бея.

— Я могу тебе рассказать о происхождении греческой философии, о Платоне, Аристотеле или о номинальном перипатетизме. Ты будешь с восторгом слушать меня и решишь, что я необычайно просвещен. Но…

Он снова умолк. Медленно подошел к книгам, взял первую попавшую под руку — это оказался каталог американских тракторов — и вернулся к столу.

— Но! Я-то знаю, что я ничтожество! Хорошо, что миром, во всяком случае миром, в котором мы живем, правят не умники, а…

— А?

— А богатство, капитал…

Он повертел в руках каталог и показал его Музафер-бею.

— Вот твое будущее, особенно твое будущее, связано с этим, Музафер!

— Знаю, но…

— Извини, я не кончил. Мне известно не только то, что ты знаешь, я догадываюсь также о твоих мечтах. Ты мечтаешь пахать свои поля этими тракторами, перейти к интенсивному хозяйству и надеешься, что таким образом удастся разбогатеть еще больше.

— Конечно.

— А вот и нет, не обязательно, Музафер. Эту страну не спасет одно интенсивное сельское хозяйство, короче говоря, валюта. Эту страну спасет не этатизм, а сознание рабочих, которые делают эти тракторы, либерализм, если хочешь, — тот либерализм, что лежит в основе американской демократии.

Зекяи-бей налил в бокал вермута и залпом выпил.

«Сейчас он снова примется за пропаганду в пользу новой партии, — скривился Музафер. — Будет крутить, вертеть, и все вокруг одного».

Зекяи продолжал:

— …«Революция Ататюрка», «революция Ататюрка»… Что это, как ни гам, шум, поднятый одной определенной группой? Слушай меня внимательно. Поскольку я все еще состою в партии, мне не следовало бы так говорить, но, дорогой мой, не забывай, что интересы родины выше устава партии, одним словом, выше партии и интересов партии!

— И что же?

— Принимая во внимание это соображение, мы можем и должны рассматривать вопрос опять-таки с точки зрения Ататюрка. Да, Ататюрк — наш символ. Все это так. Но не забывайте его слов о том, что со временем законы меняются. После Ататюрка время и обстоятельства очень изменились. Для новых обстоятельств нужны новые законы. Мы не можем действовать по-прежнему, ничего не меняя, твердя «революция», «революция». Или целиком американская демократия или же…

Против всего этого Музафер-бей не возражал. Что касается деловой сферы, то, по его, Музафера, мнению, необходимо прислушиваться к велению времени. Но проблема религии…

— И в этом вопросе мы непременно станем либералами. Партийное большинство склоняется именно к либерализму в вопросах религии. А разве есть другой путь, кроме подчинения воле большинства? — спросил Зекяи-бей, и вопрос прозвучал риторически.

— Ну, знаешь ли…

— Знаю. И несмотря ни на что, другого пути нет. Пусть государственной религии боятся те, кто считает ее иллюзией, кто творит противозакония. Ты думаешь, государственная религия нашего времени останется такой же, как в эпоху средневековья? Нет. Если б мы даже хотели, это уже невозможно. Современная государственная религия утратит свою реакционную сущность.

— Похоже, что ты уже принял решение…

Зекяи-бей утвердительно кивнул головой.

— Так чего же ты ждешь? — спросил Музафер. — Выйди в отставку и вступи в другую партию.

Зекяи-бей не ответил. Он знал, что и когда следует делать. Сейчас он вербовал единомышленников. Он хотел убедить Музафер-бея принять свою точку зрения, с тем чтобы вместе выжидать удобный момент. Он снова потянулся за вермутом.

Компания очнулась только к полудню. После легкого завтрака сели в автомобили. Вымытые дождем машины, рокоча, двинулись по мокрому проселку. Дорога проходила через деревню. Дети, женщины, мужчины молча провожали их долгими взглядами. Они уже привыкли к таким выездам, привыкли к тому, что молодой бей, получивший в наследство после отца имение, поля, дома в городе, ведет развеселую жизнь и не стесняется порой превращать имение в публичный дом. В деревне судачили о вдове Наджие, а на непомерное распутство Музафер-бея закрывали глаза. Не то чтобы пьяные оргии в имении не раздражали крестьян, но на стороне Музафер-бея была сила, он славился еще и как прекрасный стрелок, и крестьяне знали, что, если Музафер-бей собственноручно убьет человека, судья не осмелится возбуждать дело. И чтобы не попадаться бею под руку, крестьяне старательно обходили имение стороной, особенно когда к бею наезжали гости и полошили всю округу буйным весельем. Но не это было главной причиной неприязни к молодому бею, а его несправедливость. Стоило крестьянской скотине забрести на землю бея, как он появлялся на балконе с двустволкой и стрелял в животное. Он считал своей всю землю далеко вокруг барского дома, не желая различать полей, принадлежавших деревне, на которые у крестьян имелись законные купчие, и расправлялся с теми, кто пытался возражать. Крестьяне пока молчали, выжидали, но все симпатии перенесли на партию, против которой агитировал Музафер. Если все, о чем говорили ораторы, приезжавшие в деревню, осуществится и новая партия победит на выборах и придет к власти, они всем миром заставят бея расплатиться. И пусть молоко, впитанное беем от матери, пойдет у него носом! Ненависть к Музафер-бею все возрастала. Крестьяне начинали роптать вслух, а сторонники крайних мер шли еще дальше: они считали, что следует поджечь имение и пусть живьем сгорит блудник вместе с городскими распутницами. Так считали Хабиб и его братья, больше всех натерпевшиеся от бея. Он отрезал у них надел и присоединил к своим полям. Хабиб и братья нанимали адвокатов, но все впустую: через пару дней те бросали дело, даже не доводя до суда.

Автомобили, увозившие женщин в пестрых одеждах, уже скрылись из виду, а крестьяне все стояли у обочины, и каждый вспоминал свои обиды. Люди умолкли, когда в воротах показалась фигура Ясина-ага. Только Хабиб, кивнув в сторону управляющего, сказал:

— А этот опять всю ночь с ружьем простоял.

— Сторожил?

— Ну да, у ворот… — Хабиб выругался. — Сводник…

Ясин шел узнать, не будет ли машин в город. Ему показали грузовик. Дав шоферу задаток за место в кабине, Ясин поспешил в имение собираться.

Узнав, что Ясин-ага едет, Залоглу кинулся целовать ему руки.

Гюлизар и батрачки, наблюдавшие эту сцену, хихикали. Все знали, почему Залоглу целует управляющему руки.

Подкатил грузовик.

Залоглу помог Ясину сесть, почтительно попрощался.

Значит, через несколько дней все плохое кончится и он обнимет Гюллю. Залоглу не сиделось на месте. У него сладко щемило в груди. Он вспомнил Гюллю, какой видел ее в тот вечер. Гюллю выше ростом и сильнее его — это правда. Но он мужчина, и это главное, а не его красота. И надо же было такому случиться с усами, и именно теперь…

Залоглу направился к имаму.

Имам был не в духе.

— Ты что это? — удивился Залоглу. — Уж не сердишься ли за что?

— Он еще спрашивает! Всю ночь ваш имам глотал слюнки, глотать устал, а вы объедались и веселились. Ваш благословенный барабан гремел до утра.

— Однако тебя бы туда, имам. Такие штучки были, пусть я буду неверным.

— И полненькие были? — оживился Хафыз.

— Спрашиваешь?! Ты что, моего дядю не знаешь? Подъехали к бару, насажали женщин, музыкантов — и в имение! Всякие были, и все — пьяные в стельку!

— Значит, вволю, говоришь, поели, попили?

— И тебе оставили, — усмехнулся Залоглу. — Есть немного икры, салат и всякая всячина. Пойти разве? Бутылочку вина прихвачу заодно, а? Что ты на это скажешь?

— Что я скажу! Да возлюбит тебя аллах, да сделает тебя святым в обоих мирах! Если может, конечно.

— Это всевышний-то?

— Нет, всемогущий и наисвятейший! Ну ладно, шутки в сторону, иди и возвращайся быстрее. Да смотри у меня, долго будешь копаться, не поздоровится!

— А что будет?

— На имя великого Залоглу падет тень!

— Да что ты говоришь, Тыква, сын Тыквы?

— Ты иди сотвори, что пообещал, а потом издевайся над моим родом, сколько душе угодно.

Он подхватил Залоглу, поставил на ноги у порога, лицом к двери.

— Если время и обстоятельства позволят, поцелуй в черные очи мою милую Гюлизар.

Залоглу расхохотался.

— Вот ты каков, оказывается, божий человек!

— Ладно, ладно, теперь иди и возвращайся побыстрее!

Солнце вовсю грело напитанные дождем поля. Земля дышала паром. Склоны гор кутались в серо-голубой туман,! Залоглу весело насвистывал в такт шагам. Он забыл, зачем и куда идет. Он думал только о Ясине-ага и Гюллю. Особенно о Гюллю. Он жаждал, но не мог поверить, что через несколько дней он и Гюллю станут мужем и женой. Ясин-ага наверняка уже в городе. Он разыщет Джемшира, отсчитает ему деньги и скажет: «А ну-ка, Джемшир, покажи себя!» И Джемшир пойдет домой и скажет жене: «Волей аллаха я отдаю Гюллю за племянника Музафер-бея, начинайте готовиться». Мать Гюллю, конечно, расцветет от удовольствия. А если и нет, то у нее спроса не требуется. Племянник могущественного Музафер-бея — уважаемый человек. И потом Джемшир один раз скажет, повторять не станет… Залоглу сошьет себе к свадьбе новый синий костюм. — Он пощипал усики и тяжело вздохнул. Мешали они дяде, что ли? — с обидой подумал Залоглу. — Не будь он мне дядя, я бы… Ну и что бы ты сделал? — безжалостно откровенно спросил он себя. Он представил себе, что не дядя, а кто-то другой взял бы, да и срезал ему усы. И ничего бы он не сделал. Любой силач, да еще дядиного роста, смахнет его как пушинку… Залоглу стало грустно. И в кого он только уродился таким хилым, милосердно ли это со стороны аллаха? А еще говорят, что обычно девушка удается в тетю, а мальчик — в дядю. Почему же он не в дядю? Поскупился на него аллах.

Из-под ног Залоглу выпорхнул жаворонок и пулей взмыл в голубое небо. Залоглу вздрогнул. О чем это я думал? — стал вспоминать Залоглу. Он потянул себя за верхнюю губу и содрогнулся — о аллах, что осталось от длинных пышных усов! Ну что ж, на этот раз он оставит их покороче. Но брить усы не станет! Без усов он не имеет никакого вида. В кофейне показаться нельзя — все смеются над ним, шушукаются, посмешище из него сделали. А что если все-таки попросить у дяди разрешения отрастить такие же усы, как были? В тот раз Гюллю глаз оторвать не могла от его усов. Только делала вид, что ей скучно. И правильно… Честные девушки не улыбаются первому встречному. Он тогда сразу понял, что Гюллю порядочная девушка. Сколько он ни подмигивал ей, она даже не улыбнулась…

Когда идет прополка или, например, молотьба, его неделями не бывает в имении. Из мужчин там остается Ясин-ага Да пастухи. «А дядя? — вспомнил Залоглу. — Ну, не станет же он приставать к жене своего племянника? Не кызылбаш[51] ведь он!» — И все-таки на душе стало неспокойно, горько стало на душе. Он выругался. Но тут же представил себе дядю с насупленными бровями… Что же он молчал, когда дядя ножницами отхватил ему усы? А сколько раз он молча сносил пинки от дяди…

То пинки в детстве, а то совсем другое дело — вопрос чести…

Порядочный человек обязан постоять за себя, и никто его за это не осудит. Во имя чести можно убить не только дядю, но и отца своего. И аллах так повелевал…

…Из флигелька, где жил Ясин-ага, доносился звонкий голос Гюлизар. Залоглу остановился у открытой двери. Гюлизар была занята уборкой. Только тут он вспомнил, зачем пришел. Самое время, решил Залоглу. Он шмыгнул мимо двери и бегом направился в кухню через парадный вход.

Гюлизар, почувствовав на себе взгляд, обернулась. Мелькнула тень. Гюлизар выглянула из двери и успела увидеть только спину Залоглу, скрывшегося за парадной дверью.

Гюлизар насторожилась. Куда это он пробирается, будто вор? Музафер-бей наказывал глаз не спускать с этого бездельника. Гюлизар и то заметила, что парень пристрастился к вину и стал потаскивать из кухни что повкуснее, в особенности икру. Добро бы сам ел — пусть его, на здоровье. А ведь у него хватит ума всякий сброд кормить…

Гюлизар бросила веник и пошла следом. Дверь в кухню; была приоткрыта. Она заглянула: Залоглу торопливо накладывал на большое овальное блюдо закуски, оставшиеся от вчерашнего ужина.

Гюлизар открыла дверь.

— Бог в помощь, эфенди!

Залоглу вздрогнул и обернулся.

— Добро пожаловать, — сказал он, убедившись, что это только Гюлизар.

— Ты что делаешь?

— Да ничего, так…

— Куда тебе столько?

— Чем выбрасывать-то… Ведь дядя этого есть не станет…

— Кому, спрашиваю, собрался нести?

— Да бедняге Хафызу.

— Водки бы бутылку отнес, — неожиданно посоветовала Гюлизар.

— Если ты позволишь. Он будет очень рад.

— Правда?

— Еще как. Да, он просил передать, что целует в черные очи свою милую Гюлизар.

— Ах ты… — Гюлизар даже растерялась. — Это еще что за разговоры?..

Она с минуту наблюдала, как Залоглу укладывал закуску, а затем предложила:

— Ну и пили бы здесь.

— А можно?

— Почему нельзя? Ясина нет, подглядывать некому.

— Средь бела дня, у всех на глазах…

— А ты все о своей милой тревожишься, имама за себя хлопотать заставил… Красивая она у тебя?

— Кто, Гюллю? Красивая. Помнишь, вечером здесь одна в голубом была?

Гюлизар вспомнила женщину в голубом платье, одну из гостий Музафер-бея.

— Ну?

— Походит на нее, только выше ростом и приятнее.

— Такая же беленькая?

— Такая же.

В Гюлизар заговорила ревность. Они будут жить под одной крышей. И Музафер-бей тоже. Он еще заставит Гюлизар прислуживать новой «госпоже». Она, Гюлизар, останется ни при чем, а хозяйкой дома станет какая-то фабричная девка. «Гюлизар, сделай то, сделай это». Фабричная девка будет помыкать ею и еще велит называть себя «госпожой».

— Послушай-ка, ты вразуми свою жену. Пусть она не вздумает командовать мною.

Залоглу расхохотался.

— А что ты сделаешь?

— Пожалуюсь бею. Мне никаких начальников и командиров не надо, запомни! И так житья нет…

— На что жаловаться-то будешь?

— Я знаю на что!

— А он тебя послушает?

Гюлизар взвизгнула.

— Меня не послушает? Да я самое меньшее десять лет терплю из-за него мучения. Он забрал меня от красавца мужа. Что ж, ладно, он господин. Пожертвовала мужем, стала его рабыней… И все думаешь, почему? Пленил он меня, все, что было, ради него бросила. Я не жалею, но чтобы какая-то…

— Не «какая-то», а моя жена!

— А хотя бы и твоя жена! Кто ты рядом с дядей?

Залоглу вскипел.

— Кто я? Я его наследник! Он умрет, и все, что ты видишь, будет моим!

— Так! Значит, ты ждешь дядиной смерти, — прищурилась Гюлизар. — Ну подожди! Дяде будет интересно узнать об этом.

Залоглу не на шутку испугался. Если Гюлизар распустит язык, он пропал. Все пойдет кувырком, дядя может выгнать его из дому. Он подсел к Гюлизар.

— Да продлит аллах его дни, — неуверенно начал он, — но, когда он умрет, ты останешься венцом на моей голове, сумасшедшая. Провалиться мне на этом месте, если я променяю тебя на дюжины таких, как Гюллю. Твое место свято, и никто не посмеет обидеть тебя.

Гюлизар смягчилась.

— У нее родители-то кто будут?

— Отец ее наш вербовщик, Джемшир, ты его должна знать.

— Знаю такого. А сестры, братья есть у нее?

— Брат есть.

— Они что же, сюда жить переедут? — недовольно спросила Гюлизар.

Залоглу не подумал об этом. До сих пор его мечты касались одной Гюллю. Нет, он вовсе не хотел тащить в имение всю эту шумную семейку.

Гюлизар ждала, что он ответит. Предстоящая женитьба племянника Музафер-бея уже несколько дней не давала ей покоя. Аллах милостив, и, пока не умер бей, мальчишка в ее руках. Музафер-бей — тиран, развратник, ни одной юбки не пропустит, все это верно. И все-таки она не в пример другим сама себе хозяйка и единственное «женское общество» в имении. А приедет эта Гюллю, и, кто знает, может, все ласки бея будут доставаться «молодой госпоже». Его на это станет. И девчонке лестно будет. Как тут устоишь, да еще при таком, с позволения сказать, муже…

— Послушай меня, как старшая сестра тебе советую, — не привози жену в имение!

— Почему же это?

— Почему? — передразнила Гюлизар. — Ты что, дядю своего не знаешь, что ли? Сам же говоришь, она у тебя красотка.

Гюлизар разворошила рану.

— Да ведь он же родственник мне, дядя, — упавшим голосом произнес Залоглу.

— Тебя здесь неделями не бывает: то прополка, то молотьба, то дела в городе. Разве можно оставлять молодую женщину на дядю?!

— Моя жена честная…

— Послушай меня, Рамазан. Женщина есть женщина. Сильный мужчина одним взглядом сводит женщину с ума, вот и вся наша честь. Пока жив дядя — попомнишь мои слова, — она на тебя и глядеть не станет. Пусть она живет в городе. Ты меня спроси, я тебе расскажу, что за скотина твой дядя. Ты не знал моего мужа. И он, как мужчина, был красив. У него были шелковые усы. А мне тогда еще и семнадцати не было. Но вот однажды повстречался мне твой дядя, взял меня за руку, повел за собой, я и слова не сказала. А что потом, ты знаешь!

Залоглу совсем приуныл. Легко сказать: «Пусть живет в городе». А если дядя захочет, чтобы Гюллю жила в имении?

— Ну, там видно будет, — сказал он. — Только бы скорее…

— Вспомнишь ты мои слова, Рамазан. На шею коту печенку не вешают!

Залоглу попросил корзину, уложил туда снедь, сунул бутылку водки, прикрыл сверху газетой. От недавней радости не осталось и следа. Баба глупая, но говорит правду. Он и сам знал, что за скотина его дядя.

Имам ждал его, сгорая от нетерпения. Он встретил Залоглу в дверях.

— Где ты застрял, повелитель? Я уже отчаялся когда-нибудь увидеть тебя. Ну-ка, посмотрим, что ты принес?

Он пропустил Залоглу и закрыл дверь изнутри на деревянный засов. Задернул занавески на окнах и только тогда, потирая руки, с вожделением приблизился к корзине.

— …О-о-о! Что это? Икра? А это? Салат? Это? Пирожки! А это?.. О повелитель! Ты приобщаешь меня прелестям мирским. Хоть немножко, да поживимся за счет высшего общества, а?

Залоглу смотрел на проворные руки Хафыза, выкладывавшего закуски на тарелки, и думал о том, что сказала Гюлизар. Он вздохнул. Никогда еще не было так тяжело на душе.

— Ты что? — спросил имам, не отрываясь ст дела.

— Ничего. Я передал, что наказывал. Ну, Гюлизар передал, что, мол, ты ее целуешь в черные очи. Так, что ли?

— Ну, и она что? — оживился Хафыз. — Да не молчи ты, ради аллаха! Что-она сказала? Рассердилась?

— Да нет. «Пили бы здесь», — сказала. В имении, значит. Да мне показалось, что неудобно.

Хафыз бросил все, обнял Залоглу, осыпал его щеки поцелуями.

— Значит, так? Молодец. Скажи ей, Рамазан, что она меня сделала счастливым. День и ночь буду молиться за нее, чтобы во всех делах ей сопутствовала удача. Ах, чтоб тебя, значит… Не верю, разрази меня гром, не могу поверить…

Он привычным ударом вышиб из бутылки пробку, налил себе полный стакан и опрокинул в рот.

— Торопишься, — сказал Залоглу. — Надо пить не спеша, вкус почувствуешь. Ты в хорошем настроении. А я…

— Что с тобой, скажи, ради аллаха, что ты все вздыхаешь?

— Сядем выпьем, потом расскажу…

Хафыз жевал и внимательно слушал излияния Залоглу. Имам отдал должное проницательности Гюлизар, но открыто своего мнения не высказал.

— Я с тобой не согласен, — возразил он, дав Залоглу выговориться. — Твой дядя сластолюбец, нечего греха таить. Но не такой уж он низкий человек, чтобы соблазнять жену собственного племянника. А если даже и случится такая опасность, мы тебе талисманчик напишем, на две строчки вещичку… Ну, за твое здоровье!

Они чокнулись.

— Значит, обойдется, говоришь?

— Как рукой снимет.

— Одна надежда на аллаха и тебя, Хафыз.

— И не сомневайся, за мной не постоит. Ты знаешь, как я тебя люблю. А потом ты явился мне вестником такой радости…

Хафыз подмигнул.

— А, понял, — сказал Залоглу. — Смотри только, как бы она из тебя душу не вытрясла.

Гюлизар уже не сомневалась в том, что в один прекрасный день эта девчонка примется изображать из себя госпожу. Тем более, если она и в самом деле красивая. Приберет к рукам Музафер-бея, и тогда для нее, Гюлизар, все кончено. Она не находила себе места и распалялась все больше.

А что если настроить Музафер-бея против Рамазана, может, он выгонит парня? Как он сказал? «Я наследник. Умрет дядя, и все, что ты видишь, будет моим». Он верно говорит. Призовет к себе аллах бея, и все имущество достанется Рамазану. Тогда эта фабричная краля станет здесь полной хозяйкой, госпожой. Еще и на порог укажет.

Гюлизар открыла дверь в ванную, в сердцах захлопнула ее, пошла дальше, в библиотеку. Машинально поводила тряпкой, смахивая пыль, и застыла у столика, на котором пестрой грудой лежали каталоги американских тракторов, красных, зеленых, голубых «харрисов» и «джонов диров».

Да, эта красотка станет хозяйкой имения, захочет — и выгонит ее. А если еще ревнивицей окажется, то не жить здесь Гюлизар. Не будет она держать в доме другую женщину, да еще такую, как Гюлизар. Гюлизар попробовала поставить себя на ее место: «Нет, и я не стала бы».

— И цена-то тебе грош, фабричная девка! — выругалась Гюлизар. — Я уйду, уйду, но я знаю, что мне делать! Ничего ты не знаешь, — тут же призналась она. — Что ты можешь сделать? Ничего. И уйти тебе некуда. Разве что к этому, — горько усмехнулась Гюлизар, вспомнив о Хафызе. А в самом деле, почему бы Хафызу и не жениться на ней? Они уедут отсюда, и Хафыз найдет себе приход в какой-нибудь деревушке. Женщины будут относиться к ней с уважением и называть «супруга господина имама». А почему бы и нет? «Да погоди ты, — с досадой одернула себя Гюлизар. — Может, она совсем не плохой окажется, и мы еще подругами станем». И тут же призналась, что на это надежды нет. Красивая, молодая, ее не скроешь от Музафер-бея. Зашлет он куда-нибудь парня и будет тешиться с ней. Избалуется девчонка, невесть что о себе вообразит. А я Рамазану расскажу, расскажу Рамазану, он им покажет! Ох! Никому он не покажет, мальчишка! Он при дяде слова сказать не смеет.

Приглянется бею эта девка, заберет он ее у племянника, а того взашей прогонит.

Гюлизар в сердцах швырнула тряпку и пошла из комнаты. Она спустилась по лестнице, прошла через двор, где в беспорядке теснились повозки, заржавевшие плуги, сеялки, косилки, и направилась к лачугам для прислуги и сезонных рабочих.

На солнцепеке устроились тетушка Сеяре, которая в период сезонных работ пекла хлеб и стряпала для батраков, доила коров и месила кизяк.

Это была черноволосая женщина лет пятидесяти. Как и Ясин-ага, она попала в имение еще при отце нынешнего бея и с тех пор ни разу не выходила за ворота усадьбы.

В эти месяцы дел в имении почти не было. Одна тетушка Сеяре находила себе работу.

Она сидела на солнцепеке, просеивала сквозь крупное решето залежалую пшеницу и тихонько напевала. Ее песне было тридцать пять лет — песне ее молодости. Гюлизар долго наблюдала за ней. Женщина увлеклась и ничего не замечала вокруг.

— Молодость вспомнила, тетушка Сеяре?

Сеяре вздрогнула. Отвела глаза в сторону и стыдливо улыбнулась.

— Сердце… Не стареет, чтоб ему провалиться. Человек стареет, а ему, видишь, все равно…

Она положила решето на не отсеянную еще пшеницу.

— Видела сегодня во сне своих покойников…

Гюлизар присела на корточки рядом.

— Это к добру, да поможет аллах…

— Будь и ты благословенна. Видела, будто отец мой жив и мы в деревне. Бьют барабаны, свадьбу играют. А я будто еще маленькая. Покойная матушка, прости ее, аллах, бедную, и спрашивает меня: — Куда это ты, Сеяре, собралась? — Да никуда, — говорю я. — Слышишь, барабаны бьют, это, мол, играют свадьбу твоей Сеяре… — А потом проснулась.

Глаза ее смотрели на Гюлизар, а коричневое, прежде времени состарившееся лицо улыбалось чему-то своему. Сеяре видела родную деревню Балталы, славившуюся белым виноградом… И сама деревня, и виноград остались такими же, как прежде. И Сеяре улыбалась.

— Это к добру, — сказала Гюлизар, — весточка живым от усопших…

Она лениво зевнула, распростерши руки, потянулась. Под платьем резко обозначилась высокая упругая грудь.

— Я намекнула Рамазану. Не привозил бы жену в имение. Добра от этого, дескать, не будет, пусть живет в городе.

— А он что? — спросила Сеяре.

Тетушка Сеяре была посвящена в события и разделяла беспокойство Гюлизар.

— Ничего. И слышать не хочет… Рогатым стать не терпится.

— Что ты, что ты, — замахала Сеяре. — Что ж, бей-то, кызылбаш? Не приведи, господь.

— А ты будто не знаешь бея! Да он хуже кызылбашей!

— Это верно. Говорят, что он очень грязный человек, но она-то родственницей ему будет…

Гюлизар задумалась. Солнце стояло высоко, серый туман, окутавший дальние склоны, понемногу рассеивался.

— Заберет она в свои руки нашего бея, — тихо проговорила она. — А Рамазан и знать ничего не будет. Найдет ему бей дело подальше от усадьбы, а сам к племянниковой жене пристроится. Только пусть эта краля и не пробует изображать передо мной госпожу! Госпожой мне может быть только та, которая выше меня, — знатная, родовитая, дочь настоящего человека. А эта кто? Мать — луковица, отец — чеснок. Так ведь?

Тетушка Сеяре потянулась за решетом.

— Верно.

— Знала бы ты, что наш умник заявил! — с безразличным видом сказала Гюлизар, имея в виду Залоглу.

— Что?

Гюлизар не ответила. Она поднялась и, заложив руки за спину, прошлась до амбара. Отщипнула перо зеленого лука, сунула в рот и ленивой походкой вернулась к тетушке Сеяре.

— Так что он сказал-то? — напомнила Сеяре.

Гюлизар жевала лук.

— Дядя еще не умер, а он уже о наследстве думает. Дядя, говорит, умрет, имение ему, Рамазану, значит, останется. Узнал бы об этом бей, в порошок стер!

— Ждет, стало быть, когда дядя умрет, чтобы имуществом завладеть?

— Конечно.

— Да… Недаром говорят: расти ворона, он тебе глаза выклюет… А что это Ясина не видно? В город, что ли, уехал?

— В город.

— Все из-за этого?

— Конечно. А ты думаешь, почему я убиваюсь? Глядишь, привезут завтра на нашу голову госпожу в имение.

— Мне-то что, мне все равно. Моя работа известна. Она ее делать не станет, силком не заставишь. Мной чего же командовать…

— Как же! Привезет она за собой хвост — отца, мать, братьев. И каждый свое командовать станет. Не приглянется она самому-то — еще ладно, не страшно. А уж если клюнет бей, избалует ее, они силу почувствуют, и тебе и мне на голову сядут.

— Ты отца ее видела? — спросила Сеяре. — Вербовщика, Джемширом его зовут.

Гюлизар пожала плечами.

— Пусть черт на него смотрит.

— Не говори так. Удалой мужчина. И ростом, и на лицо, а взгляд-то какой! Будь у меня такой муж, сама бы не пила, не ела, ему бы в рот глядела. Еще плотнее и симпатичнее нашего бея. Наш-то только и есть, что моложе.

— Ну это уж ты напрасно! Наш-то не чета ему, куда им всем до нашего. Такой привлекательный, ласковый.

— Расхваливай, расхваливай…

— Я не расхваливаю, а правду говорю.

— «Правду говорю» — тебе-то эта правда откуда известна? Уж не тебя ли он ласкал?

Гюлизар дерзко расхохоталась.

— А может, и меня!

— Ух, да падет позор на твою голову в обоих мирах.

— А что, грешно?

— А то нет! — возмутилась Сеяре. — Срам какой!

— Да и ты не отказалась бы.

Сеяре сделала вид, будто ищет, что бросить в Гюлизар. Та юркнула за угол лачужки.

— Не так ли, тетушка Сеяре! — крикнула она оттуда. — Да случись тебе, так напоследок бы не отказалась, а?

— Уйди, девица, уйди, не доводи меня до греха!

— Брось, тетушка Сеяре. Ты здесь сколько живешь: лет двадцать — тридцать? И ничего между вами не было? А? Не было?

Тетушка Сеяре быстрыми резкими движениями просеивала пшеницу. Она не хотела вспоминать о прошлом. Не станет же она рассказывать, почему рассталась с мужем. Это была тайна. Здесь, в амбаре, муж и застал ее с беем. Муж, бедняга, растерялся, слова не сказал, будто онемел. С того дня и исчез навсегда.

— Человек по горло в грехах, — вздохнула она. — Спроси-ка Хафыза-Тыкву, он тебе расскажет, он людей знает. А только вспоминать об этом не надо, грешно это. Вот и имам говорит — грешно это. А он человек благочестивый.

— Это он от благочестия просил передать, что целует меня в глаза?

Тетушка Сеяре растерялась.

— Как это «передать», с кем?

— С Рамазаном, с кем же еще?

— С Рамазаном? И не боится он бея?

— А откуда бей узнает?

— Да ты первая не вытерпишь и расскажешь.

Гюлизар пожала плечами.

— Зачем мне говорить? Имам божий человек, с ним не пропадешь. Он из камня хлеб добудет.

Сеяре подозрительно посмотрела на нее.

— Ну-у?

— Вот тебе и ну.

— Значит, если Хафыз захочет…

— Два раза просить не заставлю, выйду за него. Лучшего мне не найти.

— Чего уж лучше, мужик что надо! И будет у имама святая жена, — закончила Сеяре.

— А что? Какой во мне изъян?

— Ты бедняге рога наставишь ради первого же безбожника.

— Что ж, если человек попадется стоящий…

— Как же, «человека» тебе надо! Сколько ему может быть? — размышляла Сеяре о Хафызе. — Не старый еще. Лет пятьдесят, не больше. Для своих лет хороню выглядит…

Женщины разошлись, когда у ворот усадьбы затарахтел грузовик.

Из кузова спрыгнул Залоглу, помог спуститься Ясину.

Залоглу весь сиял.

Гюлизар демонстративно прошла мимо, по-хозяйски оглядела двор и поднялась по лестнице господского дома. Только закрыв за собой дверь, Гюлизар почувствовала, как она одинока. Захотелось плакать навзрыд.

Ее позвали, и она нехотя спустилась вниз.

Стемнело. Яркие фары грузовика освещали довольное улыбающееся лицо Залоглу.

— Порядок! — крикнул ей Залоглу. — Дела на мази. Ясин-ага уже половину денег отдал. После свадьбы отдаст и остальные. Дядя говорил с Джемширом. Ах, что за человек мой дядя! Скажет: «Умри, Рамазан», — умру. Нет больше таких людей, правда?

Гюлизар не ответила. Взбежала по лестнице, вошла в кухню и заперлась изнутри. Прибежавший следом Залоглу подергал дверь.

Гюлизар слышала, как он кричит за дверью, просит открыть. Она не двинулась. Громко всхлипывая, она плакала в темной кухне. Она молодая, красивая. И она приберет бея к рукам, а Гюлизар будет у нее в служанках…

— Тебе говорят, Гюлизар, — Залоглу барабанил в дверь кулаком. — Открой! Послушай, что я тебе скажу! Радостное для тебя известие, открой, говорю!

Она встала, открыла дверь. Пусть приезжает, пусть забирает себе бея. Пусть. Страшнее смерти ничего не бывает. Можно уехать в город, поступить в «заведение»…

Залоглу твердил:

— Ты же знаешь, что я тебя не брошу. Между нами все останется по-прежнему, слышишь? Все как прежде останется.

Гюлизар не слушала. Ей было все равно.

XV

Ясин-ага застал Джемшира и цирюльника Решида в глубоком унынии. С помощью полиции они вернули Гюллю, но что делать дальше — не знали. Оба выглядели растерянными.

Гюллю пожелтела, осунулась. У нее уже не было слез, она охрипла от крика. «Не хочу, не выйду за этого клоуна, — твердила она. — Убейте меня, повесьте, на куски разрубите — не выйду за него! Знать вас никого не хочу! Кемаль — и все тут, за другого никогда не выйду!»

Конечно, они не собирались посвящать Ясина-ага в эти семейные неприятности. Они даже виду не подали. Выпили кофе, выкурили по сигарете, поговорили о том, о сем и перешли к главному. Как и договаривались, Ясин-ага отсчитал Джемширу половину обещанных денег. «А после свадьбы, — сказал при этом Ясин-ага, — даст бог, и остальные пятьсот получишь». И, посидев для приличия еще немного, ушел.

Что было делать? Пятьсот лир — вот они, еще пятьсот в карман просятся… А девчонка и слышать ничего не хочет.

Под вечер Решид сказал:

— Послушай, брат, знаю, чем горю помочь.

— Водкой?

— Водкой! Пошли.

Они закрыли цирюльню и отправились.

Шашлычная Гиритли, как всегда, оказалась битком набитой. Пустовал только их столик в самом углу. Толстяк Гиритли велел обслужить их вне очереди. После первой же рюмки Джемшир погрузился в мрачное раздумье. Пятьсот лир во внутреннем кармане пиджака не давали ему покоя. Достанься они ему от кого-нибудь другого — он бы рукой махнул: сдержал слово — хорошо, не сдержал — тоже ладно. Но ведь он имеет дело с Музафер-беем. С Музафер-беем так не пойдет! Музафер-бей — бесстрашный человек. Он не считает нужным давать кому-либо отчет в своих поступках, он и прибить может. Ведь он, говорят, одним ударом свалил с ног самого пашу. И никто с него не спросил. А самое главное, Джемшир был его вербовщиком, жил на то, что Музафер-бей давал ему заработать, ел его хлеб и надеялся прокормиться около него до конца дней своих. Нет, Музафер-бея он обманывать не станет. Сдержать слово — в его же собственных интересах.

Они переглянулись с Решидом. Что будем делать? — вопрошал взгляд Джемшира. Ей-богу, не знаю, — словно отвечал Решид. Впрочем, Решид-то давно знал, что делать. Убрать «черномазого». У девчонки ведь все надежды на него одного. Вот и убрать его. И преспокойно вышла бы за кого отец велит. А не то — плакали их денежки да мечты пожить припеваючи. Неделю можно протянуть, — соображал Решид, — ну две, от силы — месяц, ссылаясь на то, что, мол, невеста больна. А потом? Потом придется вернуть пятьсот лир задатка или отдать девушку.

— Научи меня, Решид, посоветуй. Я совсем растерялся, не знаю, что и делать. Посоветуй.

Решид покачал головой.

— Или я не об этом думаю?

— Деньги-то мы у них взяли.

— Взяли.

— Если не отдадим девчонку…

— Надо будет вернуть деньги, — безжалостно закончил Решид.

Джемшир согласился.

— Надо.

— Так не отдавать же то, что уже в кармане?! Да еще столько же в руки лезет… Вот глупая, — искренне возмутился Решид. — Была бы ведь госпожой в огромном имении самого Музафер-бея.

Джемшир только поддакивал.

— И нас бы всех выручила, а, Джемшир?

— Да-а-а.

— Хотя бы под конец жизни пожили немного. Ведь не вечен же бей.

— А мы ему век укоротим — нагоним в имение все мое отродье…

— Ох-хо-хо… Моя дохлятина совсем было переезжать собралась, все песни звенела, частушки распевала, со всеми соседями перессорилась, это пока девчонка-то не убегла. Что за народ эти бабы! Ничего ей не надо — спит и видит ягнят. Бредит ими. А как девчонка убежала, у нее будто язык отнялся… Ты дал бы мне сотенку из этих, а, Джемшир?

Джемшир даже напрягся весь, но вида не подал, что жалко. Перелистал во внутреннем кармане пять сотенных бумажек, вытянул одну и протянул Решиду. Тот жадно схватил ее и с убежденностью, которую ему придала сотенная купюра, заговорил:

— Ты не думай, не расстраивайся, брат. А давай-ка сделаем по-нашему. И провалиться мне, если я ради тебя, соловей мой, как-нибудь ночью не прикончу этого… сына. Ну что нам? Хык-хык двумя выстрелами… Эх, быть бы мне сейчас помоложе лет хоть на десять, против пятерых таких вышел бы! Выпьем! Твое здоровье.

Они выпили. Шашлычник поставил любимую пластинку Джемшира.

Джемшир забыл о пятистах лирах, полученных от Ясина, и о сотне, которую он скрепя сердце отдал Решиду, и о Гюллю, и об арабе Кемале, отбирающем у него дочь и деньги. Джемшир плавал в пустоте, освещаемой лучами, которые, отражаясь, ломались в стеклянной посуде и гасли, и испытывал неописуемое блаженство. Грузно откинувшись на стуле, он сидел, закрыв глаза. И не открывал их, пока не кончилась песня. А когда поднял веки, съежился под взглядом маленьких колючих глазок Решида. Тот походил на злого духа.

— Не тужи, Джемшир-ага, — не заговорил, а запел цирюльник. — Мы еще поживем, мы еще попьем и поедим и повидаем свое. Нутром своим чувствую, сам аллах внушает мне это. Не тревожь себя понапрасну. Если есть аллах на свете, он не оставит нас. Смотришь, в один прекрасный день все и переменится к лучшему.

Джемшир уныло вздохнул.

— Не вздыхай так. Не годится терять надежду уповающим на аллаха. Аллах вдохнул жизнь в яйцо, будь благословенно его величие. Не унывай. Что ни делает аллах — все к добру… А все же случись это лет десяток тому назад, увидел бы ты, на что способен Решид.

— Убил бы?

— А ты что, не знаешь меня? Мне только решиться.

— И ни минуты не колебался бы? — ухмыльнулся Джемшир.

Решида взорвало.

— Ну что пристал? Сказано, не колебался бы!

— Вся моя надежда на твою жену, Решид. Уж если кто может уговорить девчонку, так это она. Ведь правда?

— Не сомневайся, она старается. «Дочка, — говорит, — послушай меня, старую. Глупость ты делаешь своим отказом. Соглашайся, говорит, будешь хозяйкой большого имения. Будешь разъезжать в автомобиле, красить губы. Сама себе голова, что хочешь, то и делай…»

— Ноет у меня все внутри, Решид, не по себе мне как-то.

— Я всех этих тонкостей не понимаю. Знаю одно — этого араба надо убрать.

— Как убрать-то? — спросил Джемшир. Он стал прикидывать в уме, на кого в этом деле можно положиться.

— Что же Хамза не идет? — спросил Решид.

Джемшир на минуту задумался:

— Сегодня какой день?

— Вторник.

— У директорской жены он, вот и не идет.

Жена управляющего фабрикой, молодящаяся женщина в розовом пеньюаре, обняла Хамзу за шею и смотрела на парня влюбленными глазами.

— Ну зачем это тебе? Попадешь в беду!

Ей не хотелось давать ему револьвер, вокруг которого велись в последние дни все разговоры Хамзы, но она боялась рассердить его отказом.

Хамза подкрутил иссиня-черные усики, сдвинул брови.

— Ну и пусть попаду в беду!

Женщина положила голову ему на плечо.

— А что я буду делать? Скажи, Хамза, что мне тогда делать?

— Человек должен хранить свою честь.

— Это верно. Но тебя не касается честь Гюллю!

— Не касается? — метнул взгляд Хамза.

— Нет. Отец твой жив, пусть он и заботится…

Хамза сбросил обнимавшую его руку.

Бехие улыбнулась и снова обняла его, крепче, потянула к себе.

В дверь постучали. Она отодвинулась от Хамзы, запахнула халат и раздраженно крикнула: «Войдите!»

В дверь просунулась тоненькая горничная в белом переднике.

— Господин прислал человека за облигациями!

Схватив со столика у кровати бокал, Бехие запустила его в горничную.

— А, чтоб твоего господина и тебя вместе с ним… Убирайся отсюда!

Горничная успела прикрыть дверь. Бокал разлетелся вдребезги.

Хамза насмешливо свистнул. Он встал, надел пиджак.

— Послушай! — серьезно попросил он. — Так ты дай мне, я пойду…

— Что?

— Ну что, револьвер!

— О аллах, да зачем он тебе?

Хамза присел на кровать.

— Надо.

— Зачем?

— Говорю, надо. Что я тебе, отчет должен давать?

— Или ты собрался… — запнулась она в испуге.

— Да нет, ничего я не буду делать. Просто мне не нравится, как этот парень смотрит на меня. Раньше он так не смотрел. А сейчас волком глядит, словно съесть хочет…

— Ну и?..

— Не бойся, ничего не будет.

— Ты мне обещаешь, Хамза?

Хамза оттолкнул женщину от себя.

— Я же сказал, ничего не случится.

— Не сердись, Хамза. Мне страшно, ничего с собой не могу поделать.

— Не бойся!

— Поцелуй меня.

— Дашь револьвер?

— Будешь приводить ко мне чаще?

— Буду.

— Обними меня покрепче. Вот так.

Она подошла к зеркальному шкафу, открыла дверку, переворошив белье, вынула свою сумочку.

— Только с одним условием! — сказала она, протягивая Хамзе знакомый всем миниатюрный револьвер с перламутровой рукояткой.

— Что за условие?

— Ты воспользуешься им только в самом крайнем случае.

— Сказал же тебе, не бойся!

Хамза крадучись вышел из дома и направился на Курукёпрю. У Гиритли они встретились с Решидом. Тот сидел один.

— Где отец?

— Домой пошел.

— Что так?

Решид коротко рассказал: пришел Ясин-ага, принес половину денег, отец очень волнуется — деньги-то взяли, а делу конца не видно… Если им не удастся уговорить девчонку, они попадут в неловкое положение перед Музафер-беем, а то и совсем расстроят дело.

— Сядь-ка, выпьем рюмку, другую…

Хамза сел, но пить отказался.

— Ты что это? Или у нее выпил?

— Ну да. Так что отец-то?

— Ломает голову, бедняга. Ты уж не говори ему…

— Что?

— Боюсь, как бы не случилось беды! — прошептал Решид.

— Какой беды?

— Ну какой! Надо убрать парня? Надо, другого выхода нет. Эх, вернуть бы мне мою молодость. Против десятка таких вышел бы…

Уголком глаза он поглядывал на Хамзу. Тот облокотился на стол, подперев руками румяные щеки.

— Но подожди, — пообещал Решид. — Может, я и справлюсь еще. Мне уж все равно. Кусок хлеба-то принесете в тюрьму?..

Хамза не ответил.

— А не принесете — и ладно, и на том спасибо. Ради Джемшира не один, а пять Решидов принесут себя в жертву. Еще не перевелись джигиты! А как он мучается, отец-то твой… Как бы сам не решился… Ему ведь нельзя в тюрьму, Хамза. А он горячий, ну как сам возьмется разделаться с Кемалем?

— Ты думаешь, все от этого смазчика зависит?

— Ну конечно. Ведь у Гюллю вся надежда на него. А уберем его, и дело с концом, не на кого ей будет надеяться.

Хамза крякнул шашлычника и велел подать чистый фужер и шашлык.

Решид краем глаза продолжал следить за Хамзой. Он понимал, что в голове у парня бродят тяжелые мысли. Хамза щурился, будто что-то взвешивая в уме, и время от времени покачивал головой.

Принесли чистый фужер, а потом и шашлык на белой тарелке. Хамза все так же задумчиво налил себе ракы, разбавил водой, выпил и закусил большим куском шашлыка.

— Говорят, несовершеннолетних не очень уж строго судят?

Глаза у Решида засверкали.

— Верно говорят. Мне бы теперь твои годы… Будь я проклят, если б живьем его не съел… Ведь шутка ли: Ясин-ага уже и деньги отдал, не сегодня-завтра свадьбу захотят играть…

— Так. А что это Рамазана-эфенди не видно?

— Дела. А потом он ведь теперь женихом считается. Ну, наверно, стесняется тестя.

Хамза заскрипел зубами.

— Эх, взял бы, да и уложил эту девку двумя выстрелами.

— Что ты! В чем она виновата?

— Как в чем виновата? А кто этого араба привадил?

— Это все верно, да ведь он проходу девчонке не дает. Взял бы и отстал — что, мол, поделаешь, не отдает тебя твой отец, забудь обо мне. Девчонка бы и смирилась. Так ведь нет, назло нам не отступается. Что толку ждать добра от тех, кто поклоняется мастиковому дереву.

— У них, говорят, аллах другой, это верно?

— Не другой, а совсем его нет. У них вместо аллаха — мастиковое дерево, ему и поклоняются. Какие дела могут быть с людьми, которые поклоняются дереву? А выйдет девчонка за него…

Хамза стукнул по столу кулаком.

— За него?!

— Ну это я так, для предположения…

— И предполагать не хочу. Пока я жив, не бывать моей сестре его женой!

Решид только этого и ждал.

— Ты-то тут причем, Хамза! Брось…

— Что «брось»! — нахохлился Хамза.

— Молод ты, говорю, а отцу своему десять очков дашь вперед… Твой отец никогда не был таким горячим. Творили дела, знаю — вместе мы в Стамбуле гуляли… Только далеко ему до тебя! Вот и женщины у тебя — отец-то до таких так и не добрался.

Хамза оживился.

— Это ты о Бехие? Ведь муж ее — миллионер. А она меня выбрала. Значит, я стою этого?

— А ты как думал? Такого молодца, как ты, поискать.

Хамза стал рассказывать о Бехие, не скупясь на подробности.

Решид ухмылялся, слушал, а потом сказал:

— Вот и пользуйся молодостью!

— Как это?

— О деньгах думай.

— А она сама мне предлагает — бросай, говорит, работать. Захочу, поедем в Стамбул. Денег у нее полно, этот рогоносец огромные деньги добывает. Ты только подумай, дядюшка Решид, ведь ученый эфенди, а ни о чем и не догадывается.

— О чем это?

— Да о том, что жена его потаскуха.

Решид хитро засмеялся.

— Он ведь тоже не отстает, сынок. У них, должно, тайный уговор есть. И знаешь, что я тебе еще скажу? Нет в дозволенном сладости запретного. Столько было на свете мудрецов, все это говорят в один голос.

— А сегодня вдруг открыла свой ридикюль, — сказал Хамза. — «Ты что-то задумчивый — говорит. — Возьми этот револьвер, носи с собой. Мало что может случиться, говорит, а я без тебя жить не смогу». И пошла…

— Револьвер с тобой?

— А как же!

— Дай поглядеть…

Хамза обвел глазами шашлычную.

— Стоит ли? — спросил он с опаской.

— А ты под столом…

Хамза снова оглядел шашлычную, вынул из бокового кармана маленький револьвер и протянул под столом Решиду.

Решид взял револьвер, повертел в руках и пришел в восторг.

— Сделаешь, как я скажу? — серьезно спросил он.

— Ручаюсь! Да ты расскажи сначала, что делать-то.

— Я уже со своей душой простился, Хамза. Достаточно пожил, хватит. Какая польза от того, что живет на свете цирюльник Решид? А ты — другое, твоя жизнь только начинается. Дай ты мне этот револьвер!

Широким пьяным жестом Хамза смахнул со стола посуду. Зазвенело битое стекло.

Посетители обернулись в их сторону.

Хамза понизил голос:

— Я сам. Понял? Я не напрасно взял этот револьвер, дядюшка Решид. Я тебя спросил про несовершеннолетних,! так? А зачем, ты понял? И не можешь ты понять. Мне лет мало, а ума в голове достаточно. Сам же сказал, что такого, как я, поискать. Кто я? Простой рабочий, пустое место. А она кто? Такого большого эфенди жена! Значит, стою я этого?

— Верно.

— Дошло теперь?

— Дошло.

Хамза принялся вдохновенно доказывать, что честь сестры — его честь и что он не успокоится, пока не отомстит обидчику.

Решид понял, что наступило самое время загонять птицу в силки.

— А если так — действуй по-умному, — отрубил он. — Отец тебе в этом деле не учитель. Сам должен понять. Или делай что нужно, или давай револьвер мне!

Хамза вскочил.

— Рассчитывайся. Жди новостей. Я пошел. А впрочем, подожди, подожди, дядюшка Решид!

Осоловевшими глазами Хамза оглядел стойку и крикнул хозяину:

— Счет!

Цирюльник Решид делал вид, что намерен расплатиться сам, Хамза уговаривал позволить ему считать цирюльника своим гостем.

— Дядюшка Решид, дозволь мне, — просил он.

Они для виду препирались, хотя ни один не спешил расплатиться.

— Мы еще живы, племянничек, — нарочито пьяным голосом пробормотал Решид. — И в нашем кармане найдется несколько курушей заплатить за то, что съел и выпил человек, севший за наш стол…

Он вынул из внутреннего кармана сотенную, полученную от Джемшира, и швырнул на стол. Решид был уверен, что деньги вернутся к нему. Так и произошло. Хамза сгреб сотенную и сунул Решиду.

— Прошу тебя, дядюшка Решид! Я же не для того, чтобы обидеть тебя… Клянусь аллахом. Доставь мне удовольствие!

— А раз так, отдай эту сотенную шашлычнику.

Он твердо знал, что Хамза из гордости не согласится.

— Убери-ка деньги в карман! — крикнул Хамза. — Ты пьян, дядюшка, пошли домой.

Продолжая притворяться пьяным, Решид уцепился за Хамзу и, убедившись, что тот сунул деньги ему в карман, успокоился. Шатаясь, они вышли из шашлычной. Решид дал усадить себя в пролетку.

Моросил дождь. Мелкий, холодный и нудный.

Решид был доволен вечером. Уверенный, что парень всерьез решился на месть, он довольно посмеивался в усы. Особенно удачными он считал свои слова: «Или делай что нужно, или давай револьвер мне!» Это подействовало на парня. Если уж кому и брать на себя этого смазчика, так Хамзе. Ему и восемнадцати нет. Убьет он араба — ничего ему не будет. Посадят — скажет, оскорбил его араб, затронул честь, ну и убил, мол. Ему немного дадут. Да и в тюрьме скидку сделают — несовершеннолетний. Отец тоже не оставит сына в беде. А девчонка тем временем отправится в имение. Потом, смотришь, и они туда переберутся.

А что Хамзе придется посидеть в тюрьме — ну что ж… Сын он ему, что ли?

Пролетка остановилась. Решид, продолжая притворяться пьяным, сполз на мостовую. Хамза расплатился с извозчиком, подхватил Решида под мышки и понес его перед собой.

«Решительный старик, — улыбнулся Хамза. — Ишь ты, или, говорит, делай что нужно, или давай револьвер!»

Он убьет этого смазчика прямо у ворот фабрики. Сам пойдет в полицию и скажет: «Я защищал свою честь, возьмите мой револьвер». Пусть все в округе скиснут от зависти. «Я защищал свою честь», — скажет он.

Нет, он не ударит лицом в грязь перед шестидесятилетним стариком.

Он остановился у двери, поставил Решида на ноги.

Света в доме не было. Спят, что ли?

Хамза постучал в дверь. Ему не ответили. Он снова постучал, громче.

Цирюльник знал, что жены нет дома, что она у Джемшира — сам же послал ее туда, но вида не подал.

Наконец Хамза, потеряв терпение, потряс Решида за плечо.

— М-м? — еле слышно выдавил Решид.

— Тетушки нет дома, что ли?

— Не знаю.

— А где же она? Может, у наших?

С тех пор как Гюллю с помощью полиции вернули домой, жена Решида приходила ежедневно. Мерием после побоев слегла и все еще не вставала. Решид наказал жене оставаться у них эти дни до вечера и помогать по хозяйству.

— И девчонку на путь истинный наставишь, — учил он, — да кое в чем поможешь им, благое дело совершишь.

Она помогала: убирала в комнате, кипятила чай, готовила обед, а при случае наставляла Гюллю.

Под вечер муж приходил за ней и домой возвращались вместе. А то Решид провожал ее домой, а сам опять шел к Джемширу.

Было около десяти.

Спать-то как хочется… Она зевнула, вытерла ладонью слезы, вздохнула. Эта девчонка расстроила все планы, неразумная. За племянника такого большого человека сватают, а она упирается. Госпожой бы стала, дуреха. Счастье в руки просится, а она… к этому арабу… И что он за человек-то — не известно.

Женщина заглянула в комнату. Все спали. И Джемшир, и Мерием, и девчонка. Она вдруг обозлилась на Решида. Отвел бы ее сначала домой, а потом и закатывался к своему Гиритли.

Под окном затопали, она узнала голос Хамзы и пошла открывать.

Решид с порога сказал по-курдски:

— Пойдем, поздно уже, идем.

Хамза не удерживал. Он был удивлен и не мог даже скрыть этого: Решид, который, казалось, был мертвецки пьян, вдруг заговорил и повел себя самым что ни на есть трезвым человеком.

Проводив супругов до ворот, Хамза вернулся и закрыл дверь на задвижку.

Все спали, и Гюллю, разукрашенная синяками, и совсем высохшая мать, и отец. Он достал револьвер, проверил, заряжен ли он. Удовлетворенно хмыкнул. Посмотрел на отца. Проснись, приехали! Погляди, какие вещички получаем мы от директорской жены. Этой штучкой мы пустим кровь черномазому смазчику Кемалю.

Кемаль постучал вилкой о стакан. Гарсон остановился у столика.

— Налей-ка!

Гарсон посмотрел на хозяина. Тот побагровел, глазами сделал запрещающий знак.

— Извините, Кемаль-бей…

— Налей, говорю.

Вмешался хозяин.

— Извините, но уже поздно.

Выслушав извинения, Кемаль не стал спорить, поднялся.

— Где мой велосипед?

Он оставил его у дверей на тротуаре, но, когда пошел дождь, велосипед втащили внутрь.

Кемаль дал гарсону на чай, сунул оставшиеся деньги в карман и направился к выходу. Уже у дверей он сказал хозяину:

— Если этот скот придет…

Он не докончил, полагая, что шашлычник не знает, о ком идет речь. И хотя толстяк Гиритли все прекрасно понял, все же переспросил:

— Какой скот, Кемаль-бей?.

— Да все тот же, не знаешь, что ли, — сын вербовщика Джемшира.

— Хамза?

— Он.

Кемаль оступился и удержался за косяк двери.

Гарсон вытащил велосипед на улицу.

— Твои колеса готовы, Кемаль-бей.

Хозяин остался стоять в дверях.

— Не поддавайся! — напутствовал он. — Но знай, добром это не кончится. Будь я бесчестным, не кончится это добром! В обед заходил мастер Мухсин. О тебе все говорили…

Кемаль улыбнулся.

— Обо мне говорили? Что именно?

Шашлычник замялся.

— Ну, в общем… мастер Мухсин очень жалеет тебя!

— Меня? Почему?

— Парень, говорит, хороший, а вот накличет беду себе на голову. Его убьют, он ли их прикончит — все равно парень пропал. Это верно, Кемаль. Мы ведь арабы, друг. Конечно, мы тоже в числе восемнадцати миллионов, но все-таки мы арабы! При случае нам всегда напоминают это, да еще как. На наши слезы они смотреть не станут. Почему? Да все потому, что мы арабы!

Все это было давно известно Кемалю.

— Этот мастер Мухсин — добрый человек. Он и еще Пакизе, знаешь, с Крита. Они не посмотрели, что я араб, защищали меня в участке… Ладно, друг. Пока!

Кемаль сел на велосипед и скоро исчез в полуосвещенных кривых улочках рабочего квартала.

Мелко сыпал дождь.

У ворот Гюллю он затормозил и слез с велосипеда.

В доме спали. Спала вся улица. Только в глубине двора светилось оконце. Кемаль пригляделся: ну да, это окно мастера Мухсина. И повел велосипед по двору.

Дверь открыл Мухсин. Он был в очках. Он не удивился, хотя явно не ждал Кемаля, да еще так поздно, и пригласил войти.

— Ты еще не спал, мастер?

— Нет, читал.

— Так ты никогда и не кончишь читать, мастер…

Мухсин не ответил. Они вошли в комнату, втащили велосипед и сели рядом на узкую кровать Мухсина.

— Так никогда и не кончишь читать? — снова спросил Кемаль.

Мухсин снял очки, подышал на стекла, протер их и снова надел.

— Нет, никогда не кончу!

— Значит, писарем хочешь стать?

— Почему?

— А кем же?

— Человеком.

— Человеком? А разве сейчас ты не человек, мастер?

Мухсин смутился.

— Ладно, оставим это. Ты зачем пришел?

Кемаль не знал, что ответить.

— Я? Даже и не знаю, мастер, зачем я пришел. Велит мне кто-то: взломай их дверь и, волей аллаха, пусть отдают ее мне!

— А дальше что будет, знаешь?

— Да ничего, погибель… Это я знаю.

Он нахмурился.

— Трудно мне. Девушка сама по своей воле пришла ко мне. Они забрали ее с полицией. Говорят, издеваются над ней. Вся в синяках. По какому праву? Я знаю, они это делают, чтобы сломить ее и продать. Но, мастер, ведь она не овца, чтобы ее за деньги продавали?

Мастер Мухсин горько усмехнулся.

— Не должны продавать, но ведь продают. И ты только сейчас об этом подумал, когда тебя самого коснулось.

Кемаль промолчал. Он думал о своем.

— Стыдно мне, провалиться бы сквозь землю! Девушка сама прибежала ко мне, попросила защиты, а я ее отдал. Разве это по-мужски, мастер?

— А что ты мог сделать?

— Да хоть стукнуть одного-другого. Руки-то на что у меня?

— Приди в себя, этим дела не решишь! Может, тебе и не по вкусу придется мой совет, а все же выслушай: откажись ты от этой девушки!

Кемаль резко поднялся.

— Никогда! Надо будет — буду драться. Надо будет — Умру. — И сухо простился. — Ну, до свидания.

Мастер Мухсин не сказал ни слова.

Кемаль остановился у дверей Гюллю, прислушался. Спят.

Дождь все моросил. Домой не хотелось. Вспомнилась Фаттум. Ждет, наверно, каждый вечер ждет у дороги и провожает печальными глазами. Не хочет он, не хочет, чтобы Фаттум так смотрела на него. Не любит он ее.

Кемаль вспомнил о Пакизе. Она сегодня в вечерней смене. Он посидит где-нибудь в кафе, подождет ее. Может, новости есть… Он нажал на педали и помчался назад.

Шашлычная все еще была открыта. Кемаль затормозил у самой двери.

— А что же говорили, закрываете? Почему же не закрылись?

— Поели сами, убираемся, — ответил шашлычник. — А я думал, ты уже дома.

— Нет, заглянул к мастеру Мухсину. Он тоже принялся советовать. Скучно мне стало, ушел. Который час?

— Половина одиннадцатого. Брось, отправляйся-ка домой, Кемаль. Не ищи беды.

— Не хочется мне домой!

— А ты все-таки иди. Иди!

— Не могу, друг, не в силах моих это.

— Ну, как знаешь.

Глухой фабричный гудок проревел окончание смены. Дождь все еще моросил.

Кемаль подогнал велосипед к воротам фабрики и встал так, чтобы видеть выходящих.

Его с любопытством окружили. Кого он ждет в такой поздний час? Он отвечал, что не спится…

Почти все знали его историю. Его не стали расспрашивать и оставили в покое, неохотно, правда: всем хотелось знать, кого он ждет — Хамза и Слепой Тахир работали в утреннюю смену, значит, кончили в шесть. Кого же он мог ждать?

Рядом с Пакизе вышагивал незнакомый парень, с улыбкой во все лицо. Дав себя обыскать при выходе, они вышли из ворот. Пакизе увидела Кемаля.

— Что это, зятюшка? Что-нибудь новенькое?

— Все новости у тебя.

Они пошли рядом. Пакизе повернулась к парню:

— Дело есть у меня. Еще увидимся, пока!

Парень отстал.

— Кто это?

— А, из банка один. Не твоя забота — ты думай о Решиде, о цирюльнике Решиде. Его жена, говорят, твою Гюллю уму-разуму учит. Это чтоб ты знал. Но Гюллю — молодцо́м, на своем стоит.

Они свернули в темную улочку. Пакизе взяла Кемаля под руку.

— Где ты был весь день?

— Посидел в шашлычной, зашел к нашему мастеру Мухсину.

— Куда? К мастеру Мухсину? — Пакизе даже остановилась от изумления.

— А что такого?

— И во двор входил?

— Конечно…

Пакизе покачала головой.

— А если бы тебя увидели? Ведь они живут в одном дворе с Мухсином.

— Ну и что? Аллах отдал бы ее мне или им!

Кемаль взял ее за руку.

— Забрали ее у меня! Не они, им бы я не отдал, пусть полиции спасибо скажут. Как же, взяли бы они без полиции!..

— Это верно. Я-то знаю свою подругу. Она только о тебе думает, тебя любит. Зря они стараются.

— Я слышал, за нее очень богатый сватается.

— Да, очень богатый.

— У него деньги, у нас молодость. Знаешь, что я тебе скажу? Я ради нее душу свою положить готов. Дай только срок. Говорят, мучают ее?

— Говорят. А в тот день, когда Гюллю убежала к тебе, матери ее досталось. Они втроем били — отец, сын и этот цирюльник…

Кемаль выругался.

— …живого места на ней не оставили. Я и не хожу к ним. Хамза и этот Слепой Тахир зверем на меня смотрят…

— И на меня тоже. Правда, как увезли ее, в цех не заглядывают. Но подожди, не будь я Кемаль, араб Кемаль, если они не получат по заслугам! Только вот о чем тебя прошу — сообщай ты мне, как там Гюллю. Каждый день сообщай…

— Эх, поглядим, чем вы отблагодарите меня.

Свободной рукой Кемаль обнял Пакизе по-братски, чисто и искренне.

— Сестра. Пошли тебе аллах здоровья. Кто не согласится быть рабом такой женщины! — Его рука не смущала Пакизе. В этот момент Кемаль был для нее не парнем, а просто братом.

— Спасибо, брат, — просто сказала она. — Ты мой брат.

У ворот они расстались. Кемаль скрылся в темноте грязной улочки. Пакизе пошла к себе.

Во дворе маячила тень.

Пакизе испугалась и была готова броситься назад.

— Не бойся, свои.

— Это ты? Напугал до смерти. Хорошо, что догадался прийти.

— Кто это был с тобой?

— Парень моей подруги Гюллю.

— А вы с ним запросто.

Пакизе нахмурилась.

— А что такого? Тебе-то что? — Парень смолчал и пошел впереди. Пакизе открыла дверь, зажгла лампу.

Она сбросила с головы платок.

— Не вздумай меня ревновать, ты мне не муж!

Парень застыл и испуганно уставился на Пакизе.

— Ну? — прикрикнула она и уже хотела выругаться, но взглянула на него — и гнев прошел. В мягком желтом свете керосиновой лампы парень походил безусым лицом на хорошенькую девушку и стоял — сама покорность.

Она обняла его.

— Если хочешь, я уйду, — сказал он.

— Нет, не хочу. Обними меня, ты — умеешь?

…Когда Пакизе снова зажгла лампу, ей бросились в глаза разутые ноги парня.

— Вы только поглядите на его носки, — не утерпела и съехидничала она. — Носки рваные, а еще по бабам шляется!

Парень залился краской до самых ушей. Он всерьез обиделся.

— Уйду я, — угрюмо сказал он.

— Смотри, пятки не потеряй! Снимай носки-то!

— Зачем?

— Снимай, говорю.

Пакизе села штопать ему носки.

Весь день Фаттум, отец и тетушка Марьям работали в огороде. Они и обедали вместе. А потом отцу захотелось вздремнуть, и он ушел к себе. Старая Марьям прилегла в кухне, и Фаттум осталась одна. Фаттум была довольна. У старухи — у моей свекрови, тут же поправила себя Фаттум — сон крепкий. И Фаттум останется наедине с вещами Кемаля, будет мечтать, воображая, что она вместе с Кемалем, что они муж и жена.

Фаттум тихонько прошлась по комнате, подошла к висевшей на стене одежде Кемаля и погладила его костюм. Отвороты брюк были выпачканы в грязи. Она почистила костюм и нежно прижалась к нему щекой. Ей не хотелось, чтобы «свекровь» видела ее за этим занятием, она пугливо озиралась, но старая Марьям сладко дремала.

Забыв о времени, Фаттум стояла перед фотографией Кемаля и мечтала.

Она станет его женой… Только бы сбылись мечты — она посадит Кемаля в уголке и все будет делать сама. Она не станет ему докучать — пусть ходит, куда хочет; пусть ездит в город, сидит в кафе, играет в карты или нарды[52]… Она будет возиться по хозяйству и работать с такой охотой, с душой…

Почему он не обращает на нее никакого внимания? Что а нашел в этой городской? Она же видела ее, и очень близко. Ничего особенного. Стройная девушка, что верно, то верно, да еще платье в цветочках. Может, только побелее ее… Конечно, им, городским, нехитро быть белыми да нежными. А попробовали бы они подняться до восхода и весь день жариться на солнце — небось бы тоже почернели! Фаттум подошла к зеркалу. Стояла долго, пристально разглядывая себя спереди, сбоку, в полуоборот… Что в ней плохого?

Она снова подошла к одежде Кемаля, снова погладила рукой его костюм, подняла носки, валявшиеся под вешалкой. Старые носки Кемаля. Он выбросил их. Фаттум натянула носок на руку — рваный. Она стала искать иголку с нитками, чтобы заштопать носки и сделать Кемалю сюрприз. Не нашла. Сходить разве домой?

Фаттум, осторожно ступая, прошла мимо спавшей Марьям и быстро зашлепала стоптанными башмаками по грязный дорожке.

Дождь, дождь! Ну и пусть себе идет дождь, пусть хоть снег сыплет. Фаттум нашла чем услужить Кемалю, и сердца радостно билось.

Отец сидел и курил.

— Кемаль пришел?

Дома они говорили по-арабски.

— Нет.

— Обед ему надумали варить? — От Дакура не укрылось волнение дочери, ее ищущий смущенный взгляд.

Фаттум нахмурилась.

— Нет.

— А что же?

Она выдернула из занавески иголку, взяла катушку черных ниток.

Она была зла на себя за горевшие щеки.

— Носки ему надо заштопать!

И пулей вылетела за дверь.

Старая Марьям еще не просыпалась.

Фаттум прокралась к вешалке и принялась вдевать нитку в иголку. Обычно она делала это одним привычным движением. Сейчас нитка дрожала и долго скользила мимо. Она взяла носок. Штопать его оказалось делом безнадежным. «Сюда заплату надо», — решила Фаттум. Снова идти домой?

Она решительно пошла к двери.

Отец больше ничего не спрашивал. Даже не взглянул на нее.

Отыскав подходящий лоскут, она молча вышла.

Заплатка легла хорошо.

Фаттум довольно улыбнулась и принялась за другой носок. Незаметно для себя она запела.

Фаттум едва услышала звонок. Она затрепетала, выпрямилась, прислушалась. Кемаль был уже у дома.

Он слез с велосипеда и вел его по грязи к дверям.

«Опять в комнате свет, неужели она и сегодня торчит у нас», — поморщился Кемаль. Видеть ее не хотелось.

На пороге стояла Фаттум и светила ему. Кемаля передернуло. Бросив велосипед, он вошел в дом, даже не взглянув на нее.

Фаттум подняла велосипед, втащила его в дом и прислонила к стене. Потом принесла лампу и поставила ее на стол.

Кемаль потряс мать за плечо. Старуха открыла глаза, взглянула на часы.

— Постели мне, спать хочу! — зло сказал Кемаль.

Мать молча переглянулась с Фаттум. Девушка, зажав в руке носки, вышла.

Кемаль раздраженно поглядел ей вслед. Мать перехватила его взгляд.

— Что ей понадобилось здесь на ночь глядя?

— Ш-ш, еще услышит!

— Ну и пусть слышит!

— Что она тебе сделала, сынок? Весь день сегодня она утешала меня. Не будь ее, я бы умерла с горя. Она нам ничего плохого не сделала, душевная девушка.

Фаттум стояла за дверью и слушала.

Они вздрогнули, когда она сдавленно всхлипнула.

Испугавшись, что выдала себя, ничего не видя из-за слез, застилавших глаза, Фаттум бросилась к калитке, забыв даже притворить за собой дверь.

Фаттум заглянула в окно. Отец все сидел и курил. Войти? Он увидит слезы, станет расспрашивать. А ей и ответить нечего. Фаттум осталась стоять под дождем. Ведь должен же отец когда-нибудь лечь спать.

Дакур поднялся и пошел к двери, распахнул ее, ступил в темноту. Тусклыми глазами вгляделся в сторону домишки Марьям. Там погасили свет.

— Фат-ту-у-ум, Фат-ту-у-ум! — позвал он дребезжащим голосом, потонувшим в сырой тьме.

Фаттум не дыша, спиной к стене, проскользнула в комнату, быстро постелила себе. Когда отец вернулся, она уже лежала, укрывшись с головой одеялом.

Старик понимающе промолчал, присел рядом. Он приподнял уголок одеяла, погладил дочь по голове и поцеловал. Фаттум уткнулась лицом в подушку, и старый Дакур не увидел ее слез.

XVI

Музафер-бей вышел из здания правления партии разгневанный. У автомобиля его нагнал Зекяи-бей и стал вежливо уговаривать не нервничать. Музафер-бей ничего не слышал. Как всегда в минуты гнева, его лицо пылало. Он честил председателя партии за толстый живот, за невежество. Он кричал, что, до тех пор пока во главе партийного руководства будут находиться такие грубые, невежественные пустые болтуны, у партии нет никаких надежд на победу на приближающихся выборах. Всем ясно, почему люди с такой охотой идут на митинг конкурирующей партии, почему рукоплещут ее ораторам…

— Не сердись, — успокаивал Зекяи-бей. — Кто встает с гневом, садится с уроном. Я тебе всегда говорил и сейчас повторяю: наша партия на выборах проиграет. Именно из-за этих толстобрюхих болванов. И все же, Музафер-эфенди, и все же…

— Да?

— Надо действовать. Ведь главное — не партия и не ее председатель. Главное — это ты, я и наши интересы!

— Но наши интересы в руках скопища дураков и очень страдают от этого!

— Вот для того, чтобы наши интересы не страдали, мы и должны действовать сообща! Вспомни-ка, что я тебе говорил однажды!

— Что ты говорил?

— Слава аллаху, говорил я, что не умники правят миром. Хорошо, что не они правят миром. А то…

— Да?

— А то нам с тобой следовало бы отказаться и от другой партии.

— Почему?

— Потому что в той партии председатель ничем не лучше нашего. Дурак. Всю жизнь занимался торговлей, пил водку, растил брюшко и оставался круглым невеждой.

Музафер-бей немного отошел.

— Садись, я в клуб.

На соседней улице Музафер-бей заметил Ясина и остановил машину.

— Как дела?

Ясин-ага пожаловался, что совсем в тупик зашел с этой женитьбой. — С женитьбой Рамазана, — объяснил он, видя, что хозяин не понял.

— А в самом деле, — поинтересовался Музафер-бей, — чем все это кончилось?

— Как ты распорядился, хозяин, я сторговал девчонку за тысячу лир. Дал пятьсот задатка. Договорились, что остальные отдам после свадьбы.

— И что же?

— Известно что: тянут. Сегодня, завтра… А парень сердится. Такая неприятность, что не спрашивай.

Музафер-бей нахмурился.

— Что же это? Выходит, обмануть нас хотят?

— Да нет, не думаю, не осмелятся.

— Найди-ка Джемшира и пошли ко мне. Я до вечера буду в клубе. Ну, пока!

Зекяи-бей полюбопытствовал, что случилось.

— Ничего. О женитьбе Рамазана говорили…

— Отказали?

— Не то чтобы отказали, а тянут, видишь, под разными предлогами… Я не думаю, чтобы Джемшир мог обмануть меня. Из года в год с ним имею дело, столько денег плачу…

— Знаю, однако…

— Ну что «однако»?

— Я уже говорил, что у тебя есть единственный, но крупный недостаток: ты спешишь с решением, совсем не думаешь о своей чести. Кто ты и кто этот Джемшир, его дочь? Да пусть хоть раскрасавица! Что тебе от красоты и чести фабричной работницы?

Миновали асфальтовую дорогу и затряслись по разбитой мостовой.

Они вышли у клуба и прошли прямо в банкетный зал. Несмотря на раннее время, зал был полон. Местные торговцы, землевладельцы, аптекарь, доктор, инженер, архитектор, сотрудники газеты, и среди этого делового мира — элегантные дамы, будто соревнующиеся в изяществе нарядов. Тоненькие, как статуэтки, сверхмодные, как звезды экрана, и дурнушки в платьях от дорогих портных.

Музафер-бей и Зекяи-бей отыскали свободный столик. Метрдотель, осведомленный о вкусах постоянных посетителей, распорядился об ужине.

Звуки плавного вальса тонули в шуме приборов и говоре присутствующих, растворялись в клубах табачного дыма, обволакивавшего зал.

Музафер-бей налил себе рюмку фирменной водки «Кулюп». Он пил ее, не разбавляя водой. Зекяи-бей предпочитал вермут. Он пододвинул к себе салатницу и почти уткнулся в нее носом.

— Да, ты прав, — согласился Музафер, отправляя в рот анчоус на ломтике хлеба. — Я бы мог сосватать для племянника девушку из хорошей семьи. Но парень-то больно непутевый. Хотя бы видимость в нем была, немножко форсу, что ли… Скажи, будь у тебя дочь, ты отдал бы ее за моего замухрышку племянника?

Зекяи-бей оторвался от салата.

— Отдал бы!

— Ты говоришь так, потому что у тебя нет дочери. Сказать тебе больше?

Он поднял глаза на собеседника, но заметил через стол от них незнакомую женщину в красном шарфе на роскошных плечах. Она следила за Музафером уголком глаз, оценивала его и сердилась, что Музафер ее не замечает. Но когда их взгляды встретились, женщина растерялась, а может быть, только притворилась растерянной.

— Я слушаю тебя, — уже в который раз напомнил Зекяи-бей.

Музафер не отвечал.

Проследив взгляд Музафера, Зекяи-бей всем корпусом повернулся в сторону женщины.

— Послушай, кто это? — кивнул Музафер.

— Ты разве незнаком? Импортная штучка. Швейцарского производства.

— Да ну? Чья?

— Паша-заде Хайруллы.

— А почему же она одна?

Зекяи-бей начал было не без иронии распространяться о приверженности Музафера к обычаям Востока, но в зал под руку с председателем партии вошел главный редактор партийной газеты. Час назад на собрании они чуть было не подрались с Музафером, поспорив по поводу уступок духовенству. Главный редактор поддерживал сторону тех, кто считал, что для победы на выборах следует задобрить духовенство.

Музафер тотчас забыл о незнакомке.

— Погляди-ка на мерзавца, — сказал он. — Эх, где ты, Мустафа Кемаль? Подними голову и посмотри на своих вчерашних почитателей!

Зекяи-бей обернулся и окинул вошедших безразличным взглядом.

Музафер-бей кипятился.

— Придется все-таки надавать ему тумаков в порядке назидания!

— С какой стати? — урезонивал его Зекяи. — Какое тебе дело до них?

— Да нет мне до них дела, но…

— Никаких «но»! Брось ты эти свои восточные привычки. Иметь библиотеку в тысячи томов, ездить в Европу, Америку… Стране нужны не восточные нравы, а истинная цивилизация. До тех пор пока мы не ощутим в нашей стране, в самих себе, в самых отдаленных уголках наших душ западную демократию…

Музафер-бей отвернулся. Он искал глазами незнакомку, поразившую его воображение.

Зекяи-бей обиженно заметил:

— Я, собственно, к тебе обращаюсь.

— Да-да, продолжай. Я слушаю…

— Так вот, пока мы не обнаружим, что пришел конец восточным обычаям, безмерному национализму, то есть шовинизму…

— Что за божественная женщина! — восхищенно произнес Музафер.

В дверях зала показалась компания высоких один к одному розовощеких американцев — дельцов, а может быть, инженеров. Они держались за председателем партии, весело, беззаботно и бесцеремонно разглядывая зал.

От Музафер-бея не ускользнуло поведение женщины в красном шарфе. Она преобразилась с приходом этой компании. Грациозно изогнув лебединую шею, она настойчиво смотрела на американцев и улыбалась.

Прошествовав через зал, они уселись за стол главного редактора партийкой газеты.

Музафер рывком повернулся к Зекяи-бею.

Тот ухмыльнулся.

— Стол главного редактора в цене!

Музафер налил себе водки, раздраженно опрокинул рюмку в рот.

— А что это значит, догадывайся сам!

И тут же объяснил.

— Это значит, что на выборах победит партия наших конкурентов, то есть программа партии наших конкурентов, которая, — Зекяи-бей поднял палец, — требует ликвидации этатизма, мой дорогой!

— Ненавижу предсказателей… — проворчал Музафер.

— Попомни мои слова. На этих выборах и на следующих…

— Не забывай девятьсот тридцатый год…

— Да, но обстановка изменилась.

— Вот и выпьем!

Музафер-бей покосился на женщину в красном шарфе. Она ловила каждое движение за столом, где сидели председатель партии и американцы.

Зекяи-бей улыбнулся.

— Не теряй времени! Проиграешь.

— Почему?

— Не видишь разве. Даже эта… в шарфе, перекинулась на ту сторону.

— А знаешь, меня забрало, — признался Музафер.

Они рассмеялись.

Когда притушили свет, они перешли в зал для игры в бридж. К Музаферу подошел гарсон во фраке, наклонился и передал, что господина Музафер-бея спрашивают двое.

Музафер вышел из зала. Его ждали Ясин и вербовщик Джемшир. Джемшир съежился, увидев бея.

Музафер позволил ему поцеловать одну руку, другую.

— Что там с этой свадьбой, Джемшир-ага?

Джемшир, огромный и неуклюжий, как медведь, поднявшийся на задние лапы, судорожно проглотил слюну.

— Может быть, есть уважительная причина, скажи?

— Какая причина, мой господин?

— Ну там… У твоей дочери есть возлюбленный, она не хочет выходить замуж… Всякое бывает. Скажи прямо, настаивать мы не будем.

Джемшир припал к рукам Музафера и, виновато заглядывая в глаза бея, прорычал на ломаном турецком языке:

— Пришибу ее! Тебе уже насплетничали? Уже. Но пока я жив, бей, будет по-моему, милостью аллаха.

— Итак?

— Дозволь повременить несколько дней, господин. А потом голову мне руби, если что!

— Прекрасно. Через несколько дней, Ясин, возьмешь Рамазана и поедешь к ним. Кончайте с этим. Ты ведь нам не чужой…

— Я на все готов ради тебя, господин, умру ради тебя. Как пес у твоей двери, хочешь убей, и пусть моя кровь принесет тебе счастье.

Музафер кивнул и повернулся к ним спиной.

Ясин и Джемшир вышли.

— В следующий раз приду, я тебе — деньги, ты мне — девчонку! — сказал Ясин.

— Волей аллаха… — отозвался Джемшир. Он ничего не; соображал.

— Ладно, с твоего разрешения я пошел.

— Счастливо, ага, доброй тебе дороги, ага. Привет Рамазану-эфенди.

Они расстались.

Джемшир направился к Решиду.

Там уже сидели Хамза и Мамо. Цирюльник рассказал, что пришел Ясин-ага и увел Джемшира: того потребовал сам Музафер-бей.

Теперь они с нетерпением ждали возвращения Джемшира.

Вот уже несколько дней Решид не знал, куда деваться от тоски. Он никак не мог прийти в себя после той сцены в полицейском участке. И жена его, и он уж, кажется, все слова высказали, уговаривая девчонку смириться, и все попусту. Уперлась, как коза.

Слез, ругани, уговоров, ласки — всего было вдоволь эти дни, и ничего не помогло. Вот вернется сейчас Джемшир и скажет: Музафер-бею надоело, Музафер-бей требует деньги обратно!

Решид в сердцах стряхнул тряпку, которой стирал пыль, и убрал в ящик. От Хамзы никакого толку. Если аллах не поможет, похоже, нет другого выхода, как браться за дело самому. Чего он только не делал, чтобы подогреть Хамзу. Поил, льстил, на самолюбии играл…

Решид презрительно скосился на парня.

— «Зарежу я этого Кемаля, повешу я этого Кемаля», — передразнил он Хамзу. — Боишься ты этого Кемаля!

Так оно и было. Хамза боялся Кемаля. Каждый вечер Кемаль допоздна сидел в шашлычной один, спокойный и невозмутимый, а потом садился на свой велосипед и без опаски катил домой. Хамза как-то следил за ним издали. Даже во двор уже вошел… Но в последнюю минуту, по совести говоря, испугался. А решиться на откровенное признание, сказать: «Освободи меня, дядюшка Решид, боюсь я его, не смогу я этого сделать», — не мог и тянул себе же на голову.

— А что если Музафер-бей потребует сейчас или девчонку, или деньги? — спросил Решид.

Хамза поднял голову, но ничего не ответил.

Решид продолжал:

— Я теперь уж не знаю, каким образом, но только этот смазчик Кемаль должен исчезнуть!

Хамза опустил глаза.

— А что я могу сделать?..

— Прошу, дай мне револьвер, — не даешь! Что делать — тоже не знаешь… Ну отсидел бы я в тюрьме, велика важность!

Решида возмутило толстощекое гладкое лицо Хамзы, на котором не отражалось ничего, кроме легкого неудовольствия.

— «Что делать, что делать»… Был бы я на твоем месте, я бы тебе показал, что делать.

— Говоришь ты складно, — возразил Хамза, — а делать что-нибудь такое тебе хоть раз в жизни приходилось?

Решид смутился. Он подошел к двери и сплюнул на тротуар.

— Об этом аллах знает. Болтливость до добра не доводит. Нежданный камень голову ранит. Если ты считаешь старого Решида никчемным человеком…

Хамза запротестовал.

— Ну так дай револьвер, и я покажу, как поступил бы старый Решид!

Хамзу задело. Он встал и, как Решид, подошел к двери и сплюнул на тротуар.

— Если я и на этот раз не расправлюсь… — клятвенно заверил он.

— С кем? — живо спросил Решид.

— С этой потаскухой Гюллю!

Побои не сломили Гюллю. Они ее только ожесточили.

Соседка, передававшая Пакизе обо всем, что творилось в доме Джемшира, и приносившая Гюллю весточки от подруги, остановилась у окна. Она сочувственно оглядела Гюллю, туго повязанную платком по самые глаза, и немного погодя сказала:

— А говорят, парень-то он несказанно богатый… Правда это?

— Чтоб ему сдохнуть! — Глаза Гюллю горели ненавистью.

Тут вмешалась жена Решида.

— Говорят, так богат, что и не опишешь. Поля, виноградники, дома… Согласится — будет госпожой! Да ей разве втолкуешь?

— Ты о себе заботься! — огрызнулась Гюллю. — Сколько дней только и твердишь о нем. Чего тебе надо? Не вмешивайся в мои дела!

— Ради твоей же пользы говорю. Мне-то что? Я тут посторонняя. Мать мне жаль твою. Бедняжка, во что превратилась из-за тебя!

Она показала на Мерием, недвижно лежавшую на постели.

— Погляди на нее, пожелтела вся, как лимон. Грех!

— Грех — так мой!

Наступило долгое молчание.

— Ей-богу, не знаю даже, что и сказать, — проворчала жена Решида.

— А ты молчи. Ничего не говори!

— И надо бы не говорить, а вот не могу.

— Напрасно язык утруждаешь. Пока он жив, ни за кого другого я не выйду!

— Отец не отдаст. Век ждать придется.

— Буду ждать. Но не угадала, не век, а всего четыре года. А уж тогда мне никто не помешает.

Жена Решида присвистнула.

— Четыре года!

— Что, долго? Зато он отслужит в армии, совсем свободным будет!

Дверь без стука открылась. Вошли соседки, а за ними Сельви — старшая жена Джемшира с десятилетней дочерью. Девочка была с головы до ног в хлопковых оческах.

С прошлого года она работала на хлопкоочистительной фабрике. Ее записали туда по метрике тетки. Глаза девочки слипались от усталости. С серьезностью взрослого человека она прошла вместе со всеми к постели Мерием и стала слушать, о чем говорят старшие.

Женщины наперебой наставляли Гюллю, а она уставилась в окно и старалась пропускать мимо ушей надоевшие уговоры, смотрела на босоногих ребятишек на улице, ждала, не пройдет ли Кемаль. Увидеть бы его! Она соскучилась по Кемалю за эти дни. Один бы раз увидеть его.

Слова тощей жены Решида назойливо лезли в уши. Та продолжала учить ее уму-разуму. Сельви, старшая жена отца, ей поддакивала.

Старшая жена Джемшира считала, что до некоторой степени вправе решать судьбу Гюллю. Первая жена — первая любовь. Она благодарна ему за это и останется преданной женой.

Узнав, что Гюллю заупрямилась и уже который день сердит отца, Сельви поспешила на помощь. Заходили и другие жены Джемшира, и все — с советами Гюллю не упрямиться, не идти против воли отца. «И потом парень-то араб… Тоже сокровище нашла! Разве можно любить араба?»

И женщины всплескивали руками.

Они сидели до тех пор, пока узкие улочки не погружались во тьму. Как и вчера, как и третьего дня, женщины ни минуты не молчали, они убеждали, срамили, увещевали — и все попусту: девчонка оказалась упряма, как гяур. Мусульманка такой упрямой быть не могла.

Терпение Гюллю лопнуло:

— Я неверная, не верю в аллаха, не понимаю слов…

— Тьфу ты, прости нас, аллах, грешных… Ну об отце-то подумай…

— Не лезьте ко мне. Нет у меня никакого отца! Нет у меня брата, нет у меня матери, никого у меня нет! Я из земли выросла. Для меня и отец, и мать, и брат — все он один: Кемаль!

— Ах ты, бесстыжая…

— Я бесстыжая. Ни стыда, ни совести во мне не осталось.

— Срам-то какой… И это девушка! Вы только поглядите на нее! — зашумели женщины.

— А что такого? Что на меня глядеть? Мне идти замуж — мне и мужа себе искать.

— Совсем рехнулась! Нет, не кончит она добром.

Старшая жена Джемшира поняла, что словами делу не поможешь. Она схватила Гюллю за руку и с силой потянула к постели Мерием.

— Иди, девка, иди, непокорная. Иди, посмотри, до чего мать довела, может, стыдно тебе станет!

— Мне не стыдно! Пусть стыдятся те, кто это сделал!

— Тьфу! — крикнула пышная соседка в черных шароварах и плюнула ей в лицо.

— Да ты что! — вспыхнула Гюллю. — Приди в себя. Разве можно плевать в лицо честному человеку?

— Это ты честная?!

Женщина презрительно оглядела ее, повернулась и пошла прочь.

Гюллю с ненавистью смотрела ей вслед. Ее трясло. Гюллю с трудом сдержала себя, чтобы не разрыдаться.

— Никто тебя любить не станет такую! — выговаривала тощая жена Решида. — Где это видано, чтобы девушка шла против желания родителей? Так ведь он, парень этот, чужой тебе, и ради чужого против отца с матерью идти?!

Жена Решида зажгла керосиновую лампу на полке. Она говорила еще долго, все уже ушли, а она все говорила с упрямой верой в то, что одолеет Гюллю.

Гюллю опустила занавеску, легла в постель и покрылась с головой. Так хоть меньше слышен хриплый, ненавистный голос костлявой Решидовой жены. Но все-таки слышен. Она заставляла себя не слушать, но он лез в уши.

Во сне она видела Кемаля. Они были вместе. Положив голову на плечо Кемаля, она плакала и рассказывала ему, рассказывала… а слезы катились градом. Кемаль вытер своей большой мозолистой рукой ее слезы и сказал: «Молчи. Теперь уж плакать нечего. Все позади. Никто тебя не разлучит со мной. Теперь ты моя, а я твой!» Гюллю с волнением спросила: «А где отец и Хамза?» — «Я их обоих убил, — сказал Кемаль. — Да, убил. А в тюрьму меня не посадили потому, что я убежал». И когда она спросила, что же они теперь будут делать, и пожаловалась, что ей страшно, что она боится за него, он ответил: «Не бойся, никто меня не поймает. Я переменил костюм, и мы уедем из этого края. Они нас не найдут…» — «Поедем, Кемаль. С тобой куда хочешь поеду. Далеко, совсем далеко. Так, чтобы нас не нашли. Мы возьмем другие имена, и оба будем работать, ты и я. Поедем и будем жить одни…» — «Поедем, Гюллю», — успокоил ее Кемаль. «И нас никто не разлучит!» — «Никто», — отозвался он. И она попросила: «Обними меня, Кемаль». Сильные руки Кемаля крепко обняли Гюллю. «Обними меня, Кемаль!» Стальные руки сжали ее крепче. Горячее дыхание Кемаля обожгло ей лицо, она вздрогнула и проснулась: отец, Хамза, Решид, Мамо!.. Чуть не плача от ярости, она натянула одеяло на макушку. Накажи их, аллах! Что им надо? Какой хороший сон она видела. Хоть бы ненадолго оставили ее в покое… А они даже во сне не оставляют ее. Что им надо?!

Хамза со злостью сорвал с нее одеяло.

Гюллю вскочила.

— Ты что? Чего тебе опять надо?

Все четверо были пьяны. Они рассматривали ее глазами, налитыми кровью.

— Дитя мое, Гюллю. — Решид еле ворочал языком. — Сегодня опять спрашивали о тебе. Нам уже стыдно смотреть нм в глаза. Ты бы согласилась…

— Нет! — отрезала Гюллю.

— Дочка, дитя мое.

— Я тебе не дочка и не дитя…

Хамза грязно выругался.

Гюллю сверкнула глазами и ответила ему проклятием.

Хамза кинулся к ней, но Решид перехватил его и, обернувшись к Гюллю, предупредил:

— Это дело добром не кончится. Подумай хорошенько, подумай о себе. После пожалеешь. Мне молодость твою жаль.

Гюллю разрыдалась.

— А мне ничего не жаль! Ни себя, ни молодости. Что таитесь? Вынимайте ваши ножи, револьверы, я уже простилась с жизнью. Что стоите? Ну! Мужчины вы или нет! Убейте меня, разрежьте на куски.

Страшные глаза на пьяном лице Джемшира метали молнии. Заложив руки за спину, он, пошатываясь, двинулся на дочь разъяренным, ослепленным ненавистью зверем.

— Сам упал — не плачь, говорят в народе. Ты нас осрамила перед людьми! Отца-то хоть пожалей, смотри, он который день рта не раскрывает. Грех тебе, Гюллю! Грех! — уговаривал Решид.

— Пожалей, пожалей отца… — тянула жена Решида.

Гюллю с глазами, полными слез, обернулась к ней.

— Твоих советов мне недоставало! Уйди!

Оттолкнув Решида, Хамзу, Мамо, Джемшир встал напротив дочери. Он дрожал, на губах показалась пена. Он схватил дочь за плечо и, пристально глядя ей в глаза, прорычал:

— Согласна, что ли?

Гюллю покачала головой.

…Гюллю упала, обливаясь кровью. Ничего уже не могло остановить Джемшира. Ни вопли Гюллю, ни Решид, повисший на нем, — ничего. Сильные руки швыряли девушку с одного места на другое, дикие крики Гюллю подняли на ноги соседей. Комната стала наполняться народом. Но Хамза и Мамо вытолкали всех за дверь. Соседи не расходились, они толпились под окнами. Заговорили о полиции, суде и свидетелях. Соседка, передававшая новости Пакизе, выскочила на босу ногу, с непокрытой головой и, одеваясь на ходу, помчалась по грязным улицам рабочего квартала. Вдогонку ей неслись страшные крики Гюллю.

У Пакизе горел свет. Женщина забарабанила в дверь.

Пакизе только что легла.

Открыв дверь, она отшатнулась, увидев полные ужаса, широко раскрытые глаза женщины.

— Убивают девчонку, убивают! — задыхаясь, сообщила женщина.

— Гюллю?

— Может, уже убили…

Пакизе побледнела. Сжав кулаки, она беспомощно металась по комнате. Она не знала, что придумать. Ей вспомнилось, что, возвращаясь с работы, она видела Кемаля в окно шашлычной.

Она кинулась туда.

Кемаль все еще сидел в шашлычной. Он вздрогнул, когда вбежала Пакизе. Он не узнал ее — Кемаль никогда не видел ее в слезах.

— Убивают ее! Что же ты за мужчина! Ее, может, и в живых уже нет, а ты сидишь, пьешь…

Все завертелось перед глазами Кемаля. У него похолодели руки. Он рванулся и, опрокинув стол, бросился на улицу.

Он бежал, не разбирая дороги, не замечая встречных. Влетел во двор Джемшира и плечом толкнул дверь. Дверь не подавалась. Оттуда слышались глухие стоны и щелканье хлыста. Кемаль ступил назад и навалился на дверь с разбегу. Он влетел в комнату вместе с сорванной с засова дверью. Они били хлыстом Гюллю, Привязанную к перилам лестницы.

Первым ему подвернулся Джемшир. Кемаль ударил его правой рукой, потом левой — Хамзу. Он видел, как цирюльник Решид открыл рот… Кемаль свалил его одним ударом и, выхватив из-за пояса кинжал, стал обрезать веревки, которыми была привязана Гюллю. И тогда среди криков послышался жесткий голос Решида:

— Чего же ты еще ждешь, Хамза?

Хамза выхватил из кармана шаровар револьвер. Руки его дрожали. Какое-то мгновенье он колебался.

Кемаль увидел револьвер, сжался для прыжка, но из дрожавших рук Хамзы вырвалось пламя.

Кемаль рухнул и остался лежать на полу, у перил, к которым была привязана Гюллю.

Хамза растерялся. К нему придвинулся Решид.

— Что стоишь, беги в участок, сдай комиссару револьвер. Ну, быстро!

Во дворе толпился народ.

— Полиция! Убийство! Совершено убийство!

— Держи, держи его, убежит!

Хамза увернулся от преследователей и как был, с револьвером в руках, помчался к полицейскому участку.

Он не вошел туда, а влетел.

В кабинете комиссара он положил на стол револьвер и, с трудом переводя дыхание, сказал:

— Я убил араба, вот мой револьвер.

Когда полиция прибыла на место происшествия, Кемаль уже почти не дышал. Пуля, попав в висок, задела глаз. Глаз вытек. Джемшир, сгорбленный, оглушенный случившимся, Решид, его жена, Мерием, соседи стояли над Кемалем, не отрывая взглядов от пустой глазницы.

В толпе послышалось рыдание. Все повернулись туда.

Прислонившись лбом к косяку двери, содрогался от рыданий мастер Мухсин.

Гюллю лежала без сознания. Кемаль успел разрезать веревки, и она лежала теперь на полу.

Кемаль глухо застонал, медленно открылся уцелевший глаз. Губы его зашевелились. Он позвал мать одними губами.

Кемаль лежал навзничь. Голова его упала набок.

Старая Марьям варила Кемалю ужин. Фаттум стояла рядом.

— Поперчить бы, поострее будет, он любит острое…

Фаттум встала, потянулась к полке за перцем. Она взяла жестянку и заодно бросила взгляд на будильник. Почти два часа ночи! Может, ей лучше уйти? Конечно, лучше уйти. Но уходить не хотелось, сердце не пускало, хотя она навсегда запомнила недовольный голос Кемаля: «Что ей понадобилось здесь на ночь глядя?» — Фаттум вспомнила этот, голос и почувствовала себя такой одинокой. Фаттум знала, что нелюбима, но не хотела думать об этом.

— Уже скоро два, — сказала она, поставив перед старой Марьям жестянку с перцем.

Старуха поглядела на часы, потом — растерянно — на Фаттум.

— Я уж пойду, — сказала Фаттум.

«Побудь со мной, доченька, пока не придет Кемаль», — хотелось услышать ей в ответ. Но старая Марьям промолчала. Она побоялась сына. Вчера он был недоволен, застав у них Фаттум. Ну как он сегодня опять нагрубит? Ей стыдно будет глядеть девушке в глаза.

«Ах, бездумная молодежь! — вздохнула старуха. — Где он еще найдет такую?» — подумала она и стала в который раз перечислять про себя достоинства Фаттум: прилежная, ласковая, услужливая — даже носки Кемалю заштопала.

Фаттум еще помедлила, но старая Марьям молчала. И она поняла, что надо идти, и попрощалась. Старая Марьям спохватилась, когда девушка была уже у двери.

— Уходишь?

— Пойду, тетушка Марьям, что ж делать?

— Ну как знаешь, дитя мое, до свиданья.

Фаттум вышла и закрыла за собой дверь. Куда идти-то? Домой, где, наверно, давно храпит отец? Не хотелось…

Прохладная, темная без звезд ночь. В двух шагах ничего не видно. Она поискала глазами старое масличное дерево, которое Кемаль еще мальчишкой любил бомбардировать камнями, но не нашла его в густой тьме. Она не помнила такой темной ночи.

Фаттум пошла к дому. Она взялась за щеколду двери, но почувствовала, что не может сейчас идти домой. Почему так долго нет Кемаля? Через два часа светать начнет. Когда же он будет спать, ведь с утра ему на работу. Зачем он такой, Кемаль? Почему не жалеет ее?

Она стояла, прислонившись спиной к косяку двери. Не отдают эту городскую за Кемаля. Полицейские силой увезли ее. Какое счастье сулит она Кемалю? А она, Фаттум, была бы ему рабыней. На что ему эта фабрика? Сидел бы, отдыхал. А захотелось в город, сходил бы — в кафе или там в трактир… Она же не против. Она на все согласна. Пусть приходит пьяный, пусть в полночь, пусть бьет ее. Пусть делает, что хочет, она на все согласна. Как ему рассказать об этом? Как рассказать Кемалю, что не сможет она вырвать его из сердца, не сможет забыть?

Вдали глухо и раскатисто ударил гром. Фаттум оглянулась: вокруг кромешная тьма.

А если дождь застанет Кемаля в пути? Колеса велосипеда будут скользить, проселок у них — сплошная глина, упадет Кемаль, промокнет и простудится.

Она уже видела, как Кемаль возвращается промокший, на утро начинает кашлять, лежит три дня, нет — целый месяц… Он не встает с постели, а она ухаживает за ним, прикладывает ему на лоб тряпку, смоченную в уксусе.

Фаттум прислушалась. Может быть, и не было грома. Но вдалеке сверкнула голубая молния, потом другая, и снова глухо загрохотало.

Она бы всю ночь сидела у его постели, гладила бы его по голове, прикладывала бы на лоб тряпку, смоченную в уксусе, держала бы его руки в своих… Она бы ухаживала за ним так же, как когда-то за больным отцом. Но с Кемалем она была бы еще ласковей. Что отец? Старый отец, и только. Она жалела его: все-таки отец.

Кемаль — совсем другое дело. Она варила бы ему суп и кормила его, больного, с ложечки.

А за это время та городская девушка рассердилась бы, что он долго не приходит, и нашла бы себе другого… Городские ведь непостоянные, ненадежные, как говорится, на их веревке в колодец не спустишься.

Гроза надвигалась. Гром прогремел совсем рядом.

Фаттум оживилась. Сейчас пойдет дождь. Небо обрушится и зальет все кругом потоками воды.

Потянуло холодом.

Пусть! Пусть будет холодно. Пойдет дождь, и зальет все кругом. Кемаль промокнет, и она будет ухаживать за ним, больным и беспомощным. Пойдет дождь, он захватит Кемаля на дороге. Кемалю будет негде укрыться от дождя, и он промокнет насквозь.

Молния блеснула — и тут же вслед ей проворчал гром. Налетел холодный пронизывающий ветер, зашелестел листвой. На землю неторопливо упали крупные тяжелые капли, и совсем неожиданно хлестнул ливень…

Кемаля все не было. Значит, ливень застанет его в пути. Дорога идет по равнине… Фаттум охватило нетерпение. Она молила аллаха, чтобы ливень застал Кемаля в пути. Тогда он промокнет до нитки, продрогнет, и она будет ухаживать за ним. А за это время городская девушка и думать о нем забудет.

Дождь перестал так же внезапно, как и начался.

Еще раз сверкнула молния, и в голубом свете, озарившем на мгновенье все вокруг, Фаттум разглядела у двери Кемаля неясные очертания человеческой фигуры. Кто же это? Или старой Марьям не спится? Фаттум подождала, пока глаза, ослепленные молнией, привыкнут к темноте, и двинулась к домику Кемаля.

Старая Марьям не ответила на ее голос. Фаттум взяла «свекровь» за руку. Рука старухи была холодна, как лед.

— Ты замерзла. Пошли лучше в дом.

Марьям покорно двинулась за девушкой.

Лампа была прикручена. Фаттум прибавила свету. Глаза старухи застилали слезы. Она смотрела не на Фаттум, а куда-то в сторону.

Они присели на корточки у еле теплившегося очага.

— Уже третий час, — вдруг сказала старуха.

Фаттум посмотрела на часы. Было четверть третьего.

— Он никогда не задерживался так поздно.

— Разжечь огонь?

— Разожги, дочка!

Фаттум поднялась, наломала о колено сухих веток, пучком сунула их в тлеющие угли и принялась раздувать огонь.

Желтый свет керосиновой лампы померк в ярком пламени очага. Сухие ветки весело потрескивали.

Старая Марьям не мигая смотрела на огонь.

На велосипеде сейчас не проехать, дорога скользкая, ног не оторвешь. Наверно, на себе велосипед тащит. Промок насквозь и тащит на спине велосипед, а дорога — ног не оторвешь от грязи. Чтоб провалиться этой фабрике, да будет проклято аллахом место, где она стоит! Это все выдумки ее мужа. Не будь фабрики, ее младшенький, ее Кемаль спал бы себе спокойно, а не брел по колено в грязи с велосипедом на плечах. В такую погоду и простудиться можно. Она уже стара. И за огородом смотреть и за больным сыном ухаживать.

— А дорога-то теперь — месиво…

Фаттум кивнула.

— На велосипеде не проехать.

— Не проехать, тетушка.

— На себе потащит…

— Кемаль? Потащит, а что ж поделаешь?

— Ах, дитя мое… Что б я сейчас сделала с отцом его покойным, прости меня, аллах! Единственный мой сыночек, и такую жизнь ему уготовить…

— Что вы так, тетушка?

— Да как же иначе? — лицо у старухи скривилось. — Если б отец Кемаля не придумал эту затею — отдать его на фабрику, — ни города бы сейчас мальчик не знал, ни чего другого… Хороший муж был у меня, но и он, упокой, аллах, душу его, не знал, что творит. «Послушай, — говорила я ему, — подумай хорошенько, мы феллахи, и дети наши должны быть такими же, как мы…» Так нет, не послушал, на своем настоял. Сидел бы мальчик возле меня, и не пришлось бы ему таскаться под дождем по грязи.

— И с городскими девчонками не знался бы тогда…

— Конечно… Мне не надо такой зубастой невестки, как эта фабричная! Я хочу невестку ласковую, послушную. Моя невестка пусть матерью меня признает, я ее — дочерью. Не допусти, аллах, чтобы в мой дом вошла невестка, как эта фабричная. Ну как Кемаль заболеет, что я стану делать? — запричитала старуха. — За огородом глядеть, за ним ухаживать.

Фаттум оживилась и принялась горячо рассказывать, как она ухаживала за больным отцом.

— Я и за Кемалем могу присмотреть, ты не беспокойся, тетушка Марьям.

— Да благослови тебя, аллах, моя хорошая. Да вознаградит тебя аллах за твое доброе сердце…

— Я намочу тряпку в уксусе и буду класть ему на лоб. Когда отец болеет, я всегда так делаю. Я хорошо понимаю всякие желания больных. Не дай бог, конечно, но, если Кемаль заболеет, я могу ухаживать за ним.

Пропели первые петухи. Фаттум улыбалась.

Войдет Кемаль и скажет: «Постели-ка, мать. Нет сил. Прямо не узнаю себя, голова разламывается…»

Мать постелит ему, и он ляжет. Кемаль будет лежать больной, и она останется у них ухаживать за ним…

— Еще охапку подбрось, — сказала Марьям, — эти-то уже прогорают…

— А чайник поставить?

— Поставь, дочка.

Фаттум подбросила в огонь хвороста, налила воды в чайник.

Глаза тетушки Марьям слипались от сна.

— И чего только не приходится пережить ради детей. Родишь сына, растишь его… А вырастишь — отбирают его у тебя чужие люди. Живешь, живешь между горем да бедой, а радость другим достается. Вот она, жизнь. А свекрови наши, наверно, вот так же из-за нас страдали. Я терплю от своего дитяти, а он будет терпеть от своих детей… Сильный, говоришь, дождь-то был? Застрял теперь Кемаль со своим велосипедом. Дождь, холодно… Он выпивать стал, Кемаль, — прошептала старуха, — ну как свалится в канаву с водой?..

Старая Марьям встрепенулась, глаза раскрылись широко. Она с беспокойством поглядела на Фаттум, так и представив себе, как сын летит с велосипедом в придорожную канаву — их глубокими вырыли.

Марьям встала, заковыляла к двери, открыла ее настежь. Пели петухи. А больше ничего не предвещало наступления утра. Там, откуда каждый вечер появлялся на велосипеде Кемаль, было темным-темно.

— А может… — начала Фаттум и запнулась.

Старуха обернулась.

— Что «может»? — испуганно переспросила она.

— Да нет, ничего.

— Что ты хотела сказать, Фаттум?

«Может, подрался он с кем, ну и отвели его в участок», — хотела сказать Фаттум, но передумала.

— Что «может», Фаттум?

— Да ничего.

И неожиданно для себя сказала:

— Я подумала, может, он у той, городской, заночевал…

Старая Марьям вскипела:

— Будь проклят аллахом город, и городской народ, и городские девки! Все это из-за них! А мать сиди и жди своего сына. Шлюхи! Разве для них я растила сыновей? Они, они, проклятые, свели с ума моего мальчика, невинное дитя, они сбили его с пути. Ах, что наделал его отец! Для кого мне тогда жить, сыночек мой, Кемаль…

Старая Марьям закрыла лицо ладонями, затряслась от плача.

Фаттум крепко обняла старуху за плечи, отвела в комнату, помогла лечь.

Старуха плакала судорожно, в голос. И умолкла как-то вдруг. Она была в обмороке.

Фаттум растерялась. На глаза ей попался пузырек одеколона рядом с бритвенным прибором Кемаля. Фаттум не любила этого одеколона: так пахла суббота, когда выбритый и благоухающий Кемаль уезжал в город.

Она налила чуть не полную ладонь одеколона и стала растирать старухе виски и запястья рук.

Старая Марьям вдохнула этот знакомый запах, и слезы полились с новой силой. Старуха заголосила.

— Выплакалась я, да тем бы все и кончилось… Может, ничего худого и не случилось, а, Фаттум? — сказала она сквозь слезы.

— Милостью аллаха, тетушка Марьям…

— Ну уж теперь я знаю, как поступить! Пусть только придет… Отец его не бил — так от меня достанется бессовестному. Мать чуть со страха не умерла. А, может, он у товарища заночевал?

Фаттум промолчала.

— Поглядел: дождь собирается, а какая в дождь дорога — он знает. А, Фаттум?

— А может, товарищи не отпустили.

— Может, и товарищи не отпустили, — с готовностью согласилась старая Марьям.

— Ну, а если и утром не придет? — допытывалась она.

— Пойдем искать, — ответил из кухни мужской голос.

Они вздрогнули.

Это был старый Дакур. Он пришел, когда Фаттум растирала Марьям, и слышал весь разговор, но в комнату войти постеснялся.

— Пожалуйста, проходи, брат, — пригласила Марьям.

Дакур вошел в комнату, достал кисет с табаком.

Сворачивая цигарку, Дакур пожаловался:

— Ну и здоров шайтан морочить голову людям! Нет сна, да и только… А ты, Марьям, храни сердце в покое, не расстраивайся. Аллах милостив… Парень у тебя молодец, ничего с ним не случится. Ну, посидел с приятелями, хватил лишнего, молодость — что с нее возьмешь…

Старая Марьям смотрела в рот Дакуру.

— Благодарю тебя, — вежливо сказала она. — Ты льешь бальзам на мое раненое сердце.

— Завтра придет, запоет, наденет новый костюм, и забудешь ты свои слезы.

— Ему бы забыть девку эту городскую.

— И ее забудет, дай срок.

Утром, когда под ярким солнцем густым тепловатым паром закурились огороды, Дакур, Марьям и Фаттум отправились в город.

Они знали, что их провожают десятки глаз, и шли, глядя прямо перед собой.

С того дня, когда к домику старой Марьям подкатил полицейский автомобиль, деревня жила интересами этой семьи.

Что им делать в городе, старой Марьям и этим двоим? Или с Кемалем что случилось? Кто-нибудь видел, как Кемаль ехал сегодня на фабрику? Нет. А когда он возвращается, об этом знает только мать и эта бесстыжая дочка старого Дакура! Вот они идут вместе, и она за ними увязалась.

— Да парень-то и не глядит на нее!

— Вот и говорю: бесстыжая она.

— Это верно… Правильно говорят люди: когда зовут — не ломайся, где не ждут — не появляйся.

— Если парень прибился к городскому дому, ему уж не до Дакуровой дочки. Придется старой Марьям смириться…

— Человек должен есть много, а говорить мало. Все ее сыновья ушли в город за городскими девушками. А она-то хвастала — мир перевернет, а не разрешит Кемалю жениться на городской. Вот и перевернула: ступай теперь — ищи своего сына…

Когда жаркое солнце поднялось над самой головой и замерло в зените, с дороги к огородам свернул полицейский.

Он шел тяжело, под ногами чавкала липкая глина, полицейский обливался потом и отчаянно ругался: он уже сдал дежурство и собирался домой, когда комиссар всучил ему бумагу и послал в эту дыру…

— Э-э-й, вы отсюда, что ли? — окликнул он толстяка Дияпа, поравнявшись с его огородом, и показал на деревню. — Из этой деревни?

Полицейский! У них нет никаких дел с полицией. Никто не скрывается от воинской повинности и никто не замешан в воровстве… Никто из них не мог загулять в городе и натворить там каких-нибудь дел. С утра до вечера они мотыжат землю, с заходом солнца отправляются домой и мирно спят. Может быть, кто-то не уплатил налогов? Но тогда где же сборщик налогов с черной сумкой?

— Чего испугались? — крикнул толстяк Дияп женщинам. — С какой стати бояться государственных чиновников?

— Молодец Дияп. Поди, поговори с ним, но не приводи его сюда!

— Не приводи его сюда, Дияп, пойди сам и поговори с ним.

— Дурачье, испугались полицейского.

Дияп поправил широкополую шляпу и пошел.

За ним потянулось еще несколько парней и девушек.

Оставшиеся с любопытством и волнением ждали, чем все это кончится.

Дияп недолго говорил с полицейским. Должно быть, все сразу стало ясным, потому что девушки что есть духу кинулись обратно к огородам.

Они закричали еще издали:

— Брат этой городской убил Кемаля из револьвера!

Пока толстяк Дияп спешил назад, женщины уже все обсудили. Они давно знали, что этим и кончится. Разве они не предупреждали? Разве они не говорили, что парень добром не кончит? Не зря им такие сны снились! Значит, бедняжка мать уже знала. Потому-то и ушла втихомолку чуть свет. Видно, не хотела поделиться с соседями. Значит, не расчет ей делиться… А что они, враги ей? Выходит, что враги, иначе пришла, рассказала бы. Ну, так и жалеть ее нечего, так ей и надо! Аллах справедлив — он по горе снега дает!

— Не судите вы раньше времени! Ничего толком не знаем, — прикрикнул на них подоспевший Дияп.

Женщины окружили его.

— Ты не суди о людях по себе.

— Ты не знаешь, как она радуется чужому горю!

— И свое нечего от соседей скрывать!

— На глазах у всех будет кровью харкать, а спроси, скажет, кизилу наелась!

— Аллах с нами, смотри, полицейского послал…

— Пусть аллах наградит ее чесоткой и ногтей не даст этой грязнухе Марьям.

Дакур, Марьям и Фаттум добрались до города и долго бродили по лабиринту улиц.

Дакур сказал:

— Вернемся-ка домой. Тут хоть неделю ищи — не найдешь его. Ноги гудят от ходьбы.

Марьям предложила обратиться к полицейскому.

Так они и сделали. Дакур снял запыленный картуз со сломанным козырьком и приветствовал полицейского.

Полицейский хмуро ждал, что скажет старик.

Дакур судорожно проглотил слюну и собрался рассказывать, но Марьям опередила его.

— Мы ищем моего сына, — сказала она на ломаном турецком языке.

Полицейский не понял. Он нехотя оторвал взгляд от высокой груди Фаттум и переспросил.

— Кого ищете?

— Кемаля.

— Какого Кемаля?

— Моего сына.

— Ну?

— Вечером домой не пришел мой сын, Кемаль. Никогда этого прежде не было. А как только он вбил себе в голову эту городскую девку…

Полицейский почти ничего не разобрал в этом потоке исковерканных турецких слов и стал глядеть поверх Марьям. В его обязанности не входило разбираться в пространных заявлениях. Если у них жалоба, им следует обратиться в соответствующие инстанции.

Он нетерпеливо поморщился:

— Слушай, деревня… Если твой сын не пришел домой — так я понял? — справься там, где он работает. Ясно? Ну, пошла, пошла!

Дакур догадался поблагодарить полицейского.

А где работает Кемаль? Как называется фабрика? Марьям от усталости не могла ничего сказать.

Дакур предложил податься назад, домой.

— Может, Кемаль уже дома! — сказал он.

— Может, он уже дома, тетушка, — поддакнула Фаттум. — Пришел усталый, промокший, а дверь на замке, стыд-то какой! Соседи скажут: «Рехнулась старуха! Гуляет где-то с самого утра, а сын сидит у запертой двери».

Марьям всполошилась.

Они повернули назад. Дорогу от города прошли молча. Теперь все трое были уверены, что Кемаль дома.

Когда взору открылась деревня и можно было разглядеть домишко Марьям, они стали искать глазами велосипед у дверей.

На огородах под полуденным солнцем работали соседи, вернее, делали вид, что работают. Они заметили Дакура, Фаттум и Марьям еще издали и теперь ждали, что Марьям первая окликнет их и все расскажет, попросит сочувствия, бросится на землю…

Старуха торопливо ковыляла к огородам.

Вот она свернула с дороги, прошла мимо первого ближнего к дороге участка, но даже головы не повернула!

— Дядюшка Дияп, — заторопились женщины, — отнеси ей бумагу! Пусть знает, что нам все известно.

Толстяк Дияп нерешительно мял в руках шляпу. Ему показалось, что старуха ничего не знает, что в город она ходила совсем по другим делам.

— Ну чего же ты? — торопили соседки.

Он достал бумагу из кармана и пошел навстречу Марьям. За ним в некотором отдалении тянулись женщины.

Они встретились на границе поля. Старая Марьям утерла мокрые от слез глаза и хотела было спросить, не видели ли они Кемаля. Вид толстяка Дияпа насторожил ее. Он стоял, сняв шляпу, опустив глаза. В руках он держал какую-то бумагу.

Почувствовав неладное, старая Марьям остановилась и выжидающе смотрела на Дияпа.

— Да пошлет тебе аллах долгую жизнь, Марьям, — начал Дияп убитым голосом. — Да не принеси тебе, аллах, больше никакого горя.

Он протянул ей бумагу.

— Приходил полицейский, он принес вот это. Он велел тебе прийти в участок.

Старая Марьям растерянно огляделась, потом недоуменно посмотрела на Дияпа.

— Да не принесет мне аллах больше никакого горя, так ты сказал?

— Что делать, судьба, значит, очень жаль его.

— О ком ты говоришь? О моем Кемале? С ним что-нибудь случилось?

Она вцепилась в Дияпа.

— Отвечай же Дияп, мой сын умер? Мой сын?

Страшный крик разнесся над огородами. Марьям оттолкнула стоявших перед ней людей и бросилась бежать. Люди увидели, как она принялась рвать на себе волосы.

Фаттум, Дакур и остальные кинулись за ней.

Марьям выкарабкалась на дорогу и побежала по направлению к городу.

Ее уже нагоняли, когда она вдруг остановилась и упала. Она хотела подняться, но ноги подкосились.

Первой подоспела Фаттум.

Глаза Марьям вылезли из орбит, лицо было страшным, она дышала как загнанный зверь.

— Оставьте меня, оставьте! Деточка моя, Кемаль, единственный мой!

Марьям дернулась и ткнулась лицом в грязь. Она потеряла сознание.

Соседки подняли ее и понесли безжизненное, легкое тело к дому.

От огородов к мим бежали на помощь.

Марьям внесли в дом.

Женщины переодели ее в сухое платье. Марьям даже не шевельнулась — она была в глубоком обмороке.

Соседки сновали вокруг нее, растерянные, но с искренним желанием помочь. Сознание несчастья объединило их.

Фаттум вспомнила про флакон одеколона на столе и бросилась за ним в комнату. Со стены на нее смотрел Кемаль. Она так и замерла с рукой, протянутой к его одеколону, рядом с его бритвенным прибором.

Она еще нашла силы сделать два шага до тахты и упала, содрогаясь от рыданий.

XVII

Все надежды Гюллю рухнули.

Несколько дней она металась на своем тюфяке в углу, бредила и все время звала Кемаля. Ужасы той ночи преследовали ее.

Жены отца, какие-то незнакомые женщины ни на минуту не отходили от нее, она видела их лица над собой, лица шевелили губами, они что-то говорили, но она не слышала.

И на допросе она ничего не сказала: больше всех на допросе говорил цирюльник Решид:

— Я, — сказал он, — даю показания аллаху! Вообще-то я здесь чужой и положа руку на сердце… — И он положил руку на сердце и долго рассказывал: Гюллю была просватана за племянника Музафер-бея. А смазчик Кемаль позарился на девушку, преследовал ее. Говорил: быть крови, если ее не отдадут за него, посылал к ней с записками, угрожал… И в тот день смазчик Кемаль пьяный взломал дверь в доме Джемшира и, будто этого мало, набросился с кулаками на отца и брата девушки и даже не него, Решида, случайно зашедшего в гости. После чего брат девушки, по молодости лет горячий, не выдержал и схватил револьвер, который дала ему починить госпожа, супруга директора фабрики, и который случайно оказался при нем. И брат девушки совсем невольно совершил это преступление…

Изучив улики, суд слушал дело. Приняв во внимание возраст преступника и учитывая другие облегчающие вину обстоятельства, суд приговорил Хамзу, сына Джемшира, к четырем годам тюремного заключения.

Вечером после суда Решид взял под руку весь день молчавшего Джемшира.

— О чем задумался? Завтра он будет в хорошей тюрьме, а года через два, глядишь, и опять с тобой. Скажи спасибо, что в такие дни сын оказался рядом — не на том же свете ему заступаться за отца!

Прошла отчужденность первых дней, и Хамза начал осваиваться в тюрьме, уяснять, что к чему… Его приняли в компанию, сколоченную для чаепитий, курения табака и опиума. Согласно тюремному обычаю, он приобрел щегольские четки. Ему разрешили прогулки.

Первое время он отговаривался:

— Несчастный случай, шайтан попутал…

Потом заговорил по-другому.

— На самом-то деле, признаться, не так все это было. Эй, ты! — сказал я ему. — Лучше утихомирься, а не то я тебя прибью. Ну, он — умолять: Ах, Хамза-ага, я нехорошо сделал, провалиться мне на этом месте, не увидишь меня больше с ней, и все такое… Ну я поверил, а он, оказывается, за нос меня водил… Но только мы не из тех, с кем можно шутить! Ну выстрелил я и набил ему брюхо свинцом!

Хамза любовался своей историей, украшая ее все новыми подробностями.

— …Ну, и узнал я, что он таскается следом за моей сестрой! — рассказывал он однажды. — Я подумал и сказал себе: послушай, Хамза, и ты проглотишь это? Двухкопеечный малый таскается за твоей сестрой, а ты промолчишь? Разве можно так, Хамза? Не вытерпел я тогда… А надо вам сказать, что у меня есть подружка, жена директора фабрики. Как она любит меня, и передать невозможно! Велю умри — умрет, ни минуты раздумывать не станет. Такая бабенка…

Ибрагим, приговоренный за убийство к двадцати пяти годам тюрьмы, высунул голову из-под одеяла и под оглушительный хохот камеры прокомментировал все, слышанное от Хамзы за эти дни, по-своему.

Бледное лицо Хамзы залилось краской. Он встал.

— Что ты хочешь сказать?

Ибрагим уже несколько дней приглядывался к Хамзе, но сдерживался. Дерзкий тон, каким этот мальчишка спросил его, что он хочет сказать, был достаточным основанием, чтобы проучить хвастуна.

Ибрагим откинул одеяло, соскочил с нар и, ни слова не говоря, сбил Хамзу с ног.

Хамза поднялся, но второй удар отбросил его почти на середину камеры.

Хамза катался по полу под пинками Ибрагима, так и не поняв, за что на него набросился этот каторжник.

— Скотина! — сказал наконец Ибрагим. — Вчера одно, сегодня другое. Храбрость свою показываешь? А теперь вставай!

Сконфуженный Хамза поднялся, вытер глаза.

— И чтобы я больше не слышал, как ты тут выламываешься! Понял?

Но уже на следующий день он разрешил Хамзе стелить постель рядом с собой.

С того дня Хамза ходил по пятам за Ибрагимом.

Они вместе ели, вместе пили кофе, вместе выходили в комнату для свиданий, когда Хамзу навещали родственники.

Жена директора пришла с кучей подарков и с фиолетовыми кругами вокруг заплаканных глаз.

— Хамза, дорогой мой! — изливалась она. — Ах, Хамза, что я буду делать без тебя четыре года?

Ибрагим усмехнулся в усы:

— Не расстраивайся, сестричка. Что не случится, пока новый день родится. Глядишь, завтра переведут твоего дорогого в хорошую тюрьму, а то и вовсе: придут к власти демократы — и амнистию объявят… Подожди…

Так было каждое свидание.

— Смотрите за моим Хамзой, — умоляла она. — Очень прошу, присматривайте за ним.

Женщина доставала кошелек и одаривала всех, и в первую очередь Ибрагима.

Хамзу окружили заботой. Ибрагим не разлучался с ним ни днем, ни ночью. Двое из их камеры готовили им пищу — Ибрагиму и Хамзе, стелили постели, подавали чай и кофе, прислуживали за едой и мыли за ними посуду.

Хамза принимал это как должное: еще бы, он друг самого Ибрагима!

Хамза надевал на голову фиолетовый тюрбан, конец с кисточкой лихо забрасывал за ухо и красовался в таком виде рядом с Ибрагимом, изображая Айваза при Кёроглу[53].

Время от времени приходили отец с Решидом. Они ничего не приносили. Они знали, что директорская жена поит парня птичьим молоком. Да и Хамза всякий раз напоминал, что у него всего вдоволь.

— Вы о себе побеспокойтесь, — уговаривал он. — Господам на воле так не живется, как мне здесь. Для нас с Ибрагимом здесь ни указов, ни законов не существует, и пусть только кто осмелится косо взглянуть в мою сторону! Верно, Ибрагим-ага?

Ибрагим по своему обыкновению ухмылялся в усы:

— Кто же это осмелится?

Цирюльник Решид довольно кивал.

— Молодец! Таким и должен быть молодой человек!.. Ты не за какой-нибудь пустяк сидишь, Хамза, за убийство! Эх, только бы сестренку твою пристроить…

— Ну а что, двигается дело? — интересовался Хамза.

— На свете есть аллах, за ним я… — неопределенно отвечал Решид.

— Что говорит-то?

— Кто?

— Да Гюллю.

— Ничего не говорит, молчит. Замкнулась, будто на замок. Кто предупреждал, пока не уберем черномазого, делу не бывать? Или я не предупреждал?

— Так, так… Значит, уже не говорит свое «не хочу»?

— Ничего не говорит, молчит… Сидит, думает. Пусть думает, мы потерпим. Дорогу одолевают ногами, лес — топором. А мы Гюллю — терпением… Да и зять твой будущий, Рамазан-эфенди, правду сказать…

Хамза спесиво спросил:

— Надеюсь, ты рассказал ему, как я прихлопнул этого черномазого смазчика?

— А как же.

— Разошелся, мол, Хамза, выхватил револьвер… Так?

— А ты меня не знаешь? Уж я расписал.

— Намекнул бы, чтобы пришел навестить.

— Конечно, придет.

Залоглу принес несколько пачек дорогих сигарет, взятых из запасов дяди, икру, чай, кофе, сахар, килограмм мяса.

— Браво, — приветствовал он Хамзу. — Дай тебе аллах всего, чего хочется.

Хамза напыжился.

— Пока я жив, я не позволю всяким подонкам марать нашу честь, — с деланным безразличием заявил Хамза. — Я позабочусь о твоих интересах.

— Благодарю. Как здоровье?

— Здоровье? Ха, какой может быть разговор о здоровье? Нам здесь дышится не хуже, чем везде.

Залоглу уперся в Хамзу восхищенными глазами.

— А тому, кто посмеет поглядеть на нас косо, мы напомним, кто мы такие! Не так ли, Ибрагим-ага?

— Верно!

— Чего недостает, так этого! — Хамза щелкнул себя около кадыка. — Будь здесь чем горло промочить — сколько хочешь просидеть можно…

— А женщины? С женщинами здесь как? — прошептал Залоглу.

Хамза вздохнул.

— Ах, зятюшка… И не говори, с непривычки — хоть подыхай… Молодость дает себя знать. Ну ничего, дай только выбраться отсюда, мы себя покажем, а?

Однажды Решид, радостно блестя булавочными глазками, принес новость: Гюллю согласна!

Хамза впервые за много дней позабыл о тщательно разыгрываемой им гримасе, долженствовавшей изображать лицо бывалого каторжника, и чуть не запрыгал от радости. Сестра переезжает в имение Музафер-бея! Теперь и умирать не надо. Он уже видел перед глазами огромное имение — усадьбы, амбары, хлопковые поля. Через каких-нибудь два года он наверняка выйдет из тюрьмы и начнет отгрызать куски от этого пирога. Ведь оно будет считаться в какой-то степени имением его сестры? А когда Музафер-бей умрет, имение перейдет ей целиком.

Вечером он выставил угощение для всей камеры — чай, кофе и сигареты с гашишем. Ибрагим играл на гитаре. Веселились вовсю, на зависть соседям.

Хамза рассказывал:

— Знаете, какой зять у меня! Его дядя всемогущ, как аллах, Музафер-бей его имя. Однажды один паша непочтительно заговорил с ним. Настоящий паша, не знаю уж какого султана, но не чета нынешним! Так вот, дядя моего зятя призвал их к ответу — их было даже несколько, — пашей, и, не дав им опомниться, принялся молотить их стулом по головам. Видели бы вы, как эти господа улепетывали от него! Такой человек! А его поля, дома, особняки… Богач. Ибрагим-ага видел моего зятя. Скажи, Ибрагим-ага, каков он тебе показался?

Ибрагим-ага подтвердил, что зять у Хамзы — молодцом.

В этот вечер вся камера глядела Хамзе в рот и особенно охотно поддакивала ему.

Хамза размечтался: он сидит за рулем сверкающего лаком автомобиля Музафер-бея. На голове у него медная кепка, рукава рубашки засучены до локтей; он мчится с ветерком. Он едет в Стамбул, в Стамбул, знакомый ему пока по открыткам и фильмам…

А Гюллю говорит:

«Хамза, брат мой, имение не мое, а твое! Ты мой единственный брат. Кроме тебя, у меня никого нет на свете! И здесь — все твое!»

Ибрагим смотрел на Хамзу. Красивый парень, а сестра, наверно, еще краше! Ибрагим старался представить себе сестру Хамзы. Лицо Хамзы расплывалось, таяло, и вот на месте Хамзы перед Ибрагимом сидела его красавица сестра.

Ибрагим лег на нары лицом вниз.

— Гашиш разобрал Ибрагима! — сказал Хамза. — Ничего, крепкий гашиш.

Он встал, накрыл Ибрагима одеялом и продолжал рассказывать…

XVIII

Гюллю ничего не оставалось, как согласиться.

— Ладно, — сказала она, — но будь я проклята, если действительно стану женой этого клоуна.

— Никаких доченек! — кричала она Решиду, когда тот сунулся с ласковыми уговорами. — Вы убили Кемаля — любимого, храброго, отважного человека. Но я вам еще покажу!

Для Решида главное было сдать девушку из рук в руки Ясину-ага. Они отдают девушку — им вручают деньги. Остальное их не касается. Об остальном пусть заботится Залоглу!

Девчонка должна поехать в имение — она поедет.

Гюллю ненавидела этот дом и рада была уехать отсюда куда угодно! С нее хватит. Она не могла видеть этих стен, ей опостылело жужжание трех жен Джемшира и четвертой — Решидовой. Она уедет в имение этого бея, только бы избавиться от них, только бы не дышать одним воздухом с ними, убийцами ее Кемаля. Но пусть этот клоун Залоглу не надеется, что она будет его женой, не дождется!

Кемаль, ее Кемаль! Он хотел спасти ее — и погиб сам. Он не побоялся выйти против ее мучителей, один против всех…

Кемаль снился ей ночами и не оставлял днем. Она жила теперь воспоминаниями о Кемале и не могла стать женой другого. И не станет.

И все-таки она должна уехать отсюда. Уехать, чтобы не видеть ненавистных лиц, чтобы спастись от кошмара, в который превратилась ее жизнь дома.

День стоял пасмурный, тоскливый. Серые тучи висели над самыми крышами.

По узеньким улочкам полуразвалившегося квартала с надрывным урчанием пробиралось обшарпанное такси. За ним и впереди него неслась босоногая, бесштанная орава ребятишек. Они с криками носились вокруг автомобиля, не сводили с него слезившихся трахомных глаз, отталкивали в сторону счастливцев, ухватившихся за чудо и не желавших теперь отпускать его. Им было весело, как на празднике. В кривых оконцах показывались головы любопытных женщин и тотчас исчезали, чтобы через минуту мелькать в толпе, устремившейся за такси.

Такси остановилось у ворот дома Джемшира.

Из автомобиля вышел цирюльник Решид, за ним — мрачный Джемшир, Мамо и последним — Ясин-ага. Залоглу, сидевший на переднем сидении, рядом с шофером, помедлил и тоже вышел из машины. Он был, как всегда, в начищенных до блеска сапогах, туго подпоясанный… Не хватало только усов…

Цирюльник Решид шаткой от радостного волнения походкой проковылял через двор и вошел в дом.

Остальные остались ждать у такси.

— Она готова, Решид-ага, готова! — с поклоном встретила цирюльника его жена и показала на Гюллю.

Гюллю с отвращением оглядела обоих.

— Приехали, доченька. В такси приехали, специально за тобой, — сказал Решид.

— Приехали, так приехали. — Гюллю пожала плечами.

— А ты что же, разве не поедешь? — испуганно пробормотал Решид.

— А тебе что? Ты здесь за главного?

Решид смутился.

— Да нет, дитя мое, нам-то что, нам все равно. Наше дело — сторона…

Гюллю отвернулась. Под пристальными взглядами жен отца и соседок, с утра торчавших у них, она подошла к постели матери, опустилась на колени и прильнула лицом к желтой щеке Мерием. Мать обняла ее, засыпала лицо дочери поцелуями, и они обе разрыдались.

Не сказав ни слова, Гюллю поднялась, подошла к сундуку, где лежал готовым ее узел, взяла его и, глядя прямо перед собой, ни с кем не попрощавшись, вышла.

— Дай понесу узел! — предложил Решид.

Гюллю даже не взглянула в его сторону, решительными широкими шагами пересекла двор и остановилась у ворот. Насупленные брови, презрительно сжатые губы — такой стояла Гюллю: олицетворение ненависти к своим мучителям и толпе любопытных, противных ей людей.

Залоглу и цирюльник Решид кинулись открывать дверцу автомобиля.

Гюллю бросила в такси узел, села сама, забилась в угол и, обхватив голову руками, заплакала. Залоглу сел с шофером и поспешно захлопнул дверцу.

Решид, не торопясь, ни на кого не обращая внимания, обошел автомобиль и наклонился к Гюллю.

— Доченька, дитя мое, не надобно плакать при всех, — вполголоса сказал он.

Джемшир, понурившись, стоял в стороне, не зная, как вести себя, что говорить.

Подошел Ясин-ага и сунул ему в руку остальные пятьсот лир. Джемшир очнулся, посмотрел на свою руку с зажатыми в ней деньгами, потом на Ясина.

Ясин-ага пошел к такси, сел.

— Ну, до свидания!

— До свидания! — ответил Решид. — Счастье вам, счастливого вам пути, и да не оставит вас аллах!

Такси, провожаемое восторженными криками мальчишек всего квартала, рвануло с места, оставив после себя непривычный запах бензина, и скрылось за углом.

Гюллю рыдала. Она толкала дверцу, рвалась выпрыгнуть и вернуться к матери — иссохшей от горя, пожелтевшей, чужой и близкой, как никогда, — и спрятать лицо у нее на груди.

Такси медленно двигалось по узким улочкам, проваливаясь в выбоины на дороге, разбрызгивая вокруг себя грязь. В дверях домишек стояли женщины. Они заглядывали в лица пассажиров, а потом провожали такси долгими взглядами…

Цирюльник Решид потер руки и повернулся к Джемширу.

— Получил деньги?

Джемшир кивнул.

— Ну-ка! — попросил Решид. — Покажи.

— Вот.

— Полностью… Пойдем разменяем?

— Зачем? — будто сквозь сон спросил Джемшир.

— А мне ты разве ничего не дашь?

Джемшир протянул ему деньги. Решид бережно сложил их в бумажник, подхватил Джемшира под руку и увлек за собой.