Происшествие в Боганире

С некоторых пор стали твориться непонятные вещи.

Никто не мог упрекнуть Сидорина, заведующего факторией в Боганире, в недостатке сообразительности. Однако он растерялся — жена Сидорина, Марфа, женщина двадцати трех лет, дочь саха и коренного сибиряка-«чалдона», повела себя очень странно.

Была середина июня, самый разгар полярной весны. Солнце, не опускаясь за горизонт, уже второй месяц крутилось в небе, снег сполз со всех холмов и мысков, в лощинках гремела ледяная вода. Речка Громкая, впадавшая в озеро Лебяжье, два раза пыталась тронуться, по льду шли широкие трещины. Она прорвалась ночью и к утру бешено мчалась меж камней и льдин. В воздухе плыла тонкая мелодия, песнь миллионов сталкивающихся льдин и льдинок. Сидорин вышел из избы, долго смотрел на беснующуюся речку и размышлял о многих важных делах, требовавших неотложного исполнения.

— Поет! — пробормотал он и, отворив дверь, крикнул: — Марфа, выйди-ко сюда, послушай: лед поет.

И вот с этого начались поразившие его странности. По всем законам Боганира Марфа должна была вскочить, с визгом выбежать полуодетая наружу, постоять, поеживаясь, под ночным солнцем, потом уверенно сказать: «Через три дни поставим сеть». Это повторялось без изменений уже четыре года и стало обычаем — Сидорин даже не поверил, когда Марфа, что-то сонно пробурчав, повернулась на другой бок.

— Ты что же, Марфа, больная? — спросил он, ужасаясь.

— Здоровая я, — ответила она устало.

— Так чего же ты не идешь? Лед поет.

— Не нужно мне льда, — ответила она обиженно.

А утром, приготовив еду, она только пожевала крылышко куропатки и отставила тарелку. Сидорин с негодованием посмотрел на нее. У Марфы было странное недоумевающее лицо, непонятное лицо человека, который к чему-то в себе прислушивается.

— Ты что же дуришь, Марфа? — спросил он строго. — Это не дело — еду выбрасывать. Ешь куропатку!

— Не нужно мне куропатки, — ответила она, с ненавистью глянув на тарелку.

— А чего тебе нужно? — спросил он, возвысив голос. — Может, индюшку зажарить? Или райскую птичку с золотыми перышками?

— Огурчика мне нужно, — неожиданно сказала она, несмело смотря на него и краснея.

— Огурчика? — переспросил он, ошеломленный, и рассердился. — Какие тут могут быть огурцы? Ты знаешь это, дурья голова?

— Знаю, — сказала она упавшим голосом.

— А раз знаешь, так ешь куропатку. Не до огурцов. Надо силки проверить, капканы насторожить, а там рыбалка. Понятно?

— Огурчика мне надо, — повторила она упрямо.

Этого он не сумел перенести. Он с шумом встал, вышел наружу, закурил трубку и стал думать. Все это было невероятно, как горячий лед или бегущая вверх вода. Если бы на ледниках Путорана расцвели майские фиалки, он был бы менее поражен. Марфа была примерной женой, он ни в чем не мог ее упрекнуть. Она не болела, не привередничала, работала так, что обгоняла его самого, если он зазевается. За четыре года их совместной жизни на нее ни разу не нападала дурь, подобная той, что появилась сейчас. Нет, это неспроста, ни с того, ни с сего люди не желают огурцов, когда кругом на все стороны света одна голая тундра. И лицо у нее больное — совсем плохое лицо.

Он выбил трубку и вошел в избу. Марфа сидела на кровати и все с тем же непонятным видом словно к чему-то в себе прислушивалась.

— Пойдем, Марфа, — сказал он ласково. — Делов, сама знаешь… Сети нужно проверить.

Она покорно пошла за ним. Они вытащили сети наружу и развесили их на шестах для проветривания, потом перекладывали купленную у колхозов пушнину, убирали сор вокруг избы, а вечером — вечера, впрочем, не было, солнце светило так же ярко — отправились в тундру проверять точки. В силках были обнаружены две куропатки, в капкане бился песец, встретивший их визгливым рычанием. Марфа работала усердно, но то новое и непонятное, что в ней появилось, не проходило. Временами она вдруг деревянела, опускала руки, смотрела в землю, ничего на ней не видя.

— Да что с тобой, Марфа, скажи на милость? — сердито спросил Сидорин, когда она выронила сеть и ветер метнул ее в сторону, опутав его ноги.

— Огурчика надо, — шепнула она с мучением, глядя на него виноватым взглядом, который ранил его, как удар ножа.

Он засопел и отвернулся. С этих пор он боялся спрашивать и смотреть на нее, чтоб опять не встречаться с этим покорным, полным тоски и сознания своей вины взглядом.

Так начались терзания Сидорина. Внизу надрывалась речка Громкая, ворочая льдины, лед пел свою тонкую, ясную песнь, потом ледоход прошел и только клочья пены пузырились на освобожденных берегах, и изо всех щелей, из-под снега и камней стали вылезать цепкие полярные травы и цветы. Странная болезнь Марфы прогрессировала с ужасающей быстротой. Марфа еще работала вместе с Сидориным, но только снисходительный человек мог бы назвать то, что она делала, настоящей работой. Кроме того, она отказалась варить еду. Она заявила, что ей противно смотреть на рыбу и сушеную картошку, и не подходила к плите. Скоро она перестала подходить и к столу, а если приходила, то брала приготовленную Сидориным еду так брезгливо, что в другое время он обиделся бы на нее до смерти. Но он боялся спорить с ней, чтоб не усиливать таинственную болезнь.

Через некоторое время все объяснилось, но легче от того Сидорину не стало. Они лежали в постели, он засыпал, а она ворочалась и кряхтела, словно жалуясь на что-то. Он прислушался к ее кряхтению и приподнялся.

— Марфа, — сказал он, осторожно тронув ее плечо. — Скажи, сделай одолжение, что ты сей год зачудила? Ну, какого лешего тебе в огурце?

— Непонятливый ты, — ответила она, чуть не плача. — Не видишь, что ли: тяжелая я!

И хотя кругом на многие десятки километров не было ни единой живой души, что могла бы подслушать их разговор, он от волнения заговорил шепотом:

— Неужто вправду?

— Ну, именно. Почитай уже больше двух месяцев.

Она скоро уснула, а с него сон слетел, как сброшенный. Он то хмурился, то ухмылялся, то приходил в ужас, то снова молчаливо радовался. Потом он встал, укутал Марфу одеялом, вышел из избы, закурил на солнце и продолжал думать. Но думы не получались — яснее полярной ночи, что дело и хорошо, и плохо одновременно. Хорошо, что у них, наконец, будет ребенок и, разумеется, мальчик, о мальчике они еще раньше твердо договорились, что он первый. А плохо — все остальное. Лето на заброшенной фактории, состоящей из нескольких изб и складов, неподходящее время для болезней. Недели через две начнется распутица — ни человек, ни зверь к ним не доберется. Целых три месяца, до первых заморозков, они будут одни. Конечно, самолеты летают и летом, но толку в этом мало. Если с Марфой что-нибудь случится, за все будет отвечать он: и сиделка, и врач, и кормилец. Потом комар и гнус, их тоже не попросишь летать подальше. И главное — проклятый огурец, засевший у нее в мозгу, как топор в пеньке. Нет, мальчик, мальчик, разве девка так могла бы? Огурца тебе захотелось, пострел тебя подери, вот погоди, будет время, покажу я тебе огурца! Не справиться одному, вот что плохо. Лодку нужно новую делать и проводить ее на Лебяжье, а как он ее сам выволочет? Не вовремя, Марфа Павловна, тебе сынка захотелось, что бы месяца три погодить?

Утром Марфа заметила новые черты в поведении мужа. Когда она принялась колоть дрова, он бросил переставлять ящики с товаром, молча отнял у нее топор и сам справился с поленьями. Потом он отстранил ее от куропатки, которую она села ощипывать. Она запротестовала, хотя даже вид куропатки вызывал у нее непреодолимое отвращение.

— Ладно, ладно, — ответил он хмуро. — Есть у тебя делов и кроме этого: сети чини или там избу подмети, или пойди отдохни.

— Да я не устала, что мне отдыхать! — возразила она, с благодарностью глядя на него чуть раскосыми темными глазами.

— Ничего, что не устала — отдыхай!

Она легла на топчан, отворотясь к стенке. Ей не стало легче. Тяжелая мутная тошнота поднималась из глубины ее тела к горлу, распирала грудь, кружила голову. А перед глазами ясно, как если бы он был не в мыслях, а на тарелке, стоял огурец. Она ощущала его запах, холодок его кожи и исступленно, всем своим существом желала его, как еще ничего не желала в жизни. Она чувствовала, что он нужен ей, это была необходимость, а не прихоть. Если бы ей дали его, все сразу стало иным, пропало бы отвращение к еде, прошла усталость, она снова могла бы стать хорошей помощницей мужу.

Днем на факторию приехал председатель соседнего нганасанского колхоза, расположенного в ста километрах к юго-востоку, старик Яков Бетту. Марфа первая услышала сопение важенок, хорканье быков и скрип нарт.

— Семен, никак к нам! — сказала она, поднимая голову с лежанки.

Сидорин вышел наружу и поздоровался с приехавшими. Низенький Яков Бетту считался лучшим председателем колхоза по всему национальному округу и был грозой для снабженцев — любого мог переспорить. Он приехал на двух нартах, летней легкой аргишной и женской — грузовой — на ней лежали мешки, прикрытые шкурами. Только важные дела могли привести его сейчас, Яков не любил в распутицу гонять оленей.

— Ягель у тебя справа? — спросил Яков, хотя знал, что ягель имеется кругом, а на холмах, у реки, его так много, что они кажутся молочно-серыми.

— Справа, — ответил Сидорин и сердито добавил: — Весна, оленя зеленью кормить надо, а ты все ягель да ягель.

— Зелени у тебя мало, оленю сутки наедаться, а мне ехать надо, — ответил Бетту, хитро поглядев на Сидорина. Он сбросил с грузовых нарт привезенную пушнину и отвел оленей на холмы. Сидорин переворошил меха. Товар был средний: старые зайцы, песцы-середнячки, волк.

Ради продажи такой пушнины Яков не стал бы гонять за сто километров оленей.

— Вторым сортом пойдет, — недовольно сказал Сидорин.

— Не пойдет, Семен, давай настоящая цена, — заспорил Яков. — Смотри, какой песец!

— Ну, и что же — неважный песец! Ах, Яков, Яков, всегда ты норовишь обжулить. Вторым сортом пойдет, говорю. Показывай, чего еще притащил.

Яков не торопился. Он сидел на пеньке и курил, вслушивался в чириканье мелкой тундровой птицы, что-то медленно и хитро обдумывал.

— Некогда мне с тобой! — сказал Сидорин. — У меня с женой происшествие, не приведи бог, не до тебя!

Яков стащил с нарт последний мешок и вывалил его в ноги Сидорину. Великолепный мех сверкал на солнце. Это была самая редкостная добыча охотника — голубой песец в лучшем возрасте. Из избы вышла Марфа и восхищенно гладила темные блестящие шкурки.

— За третий квартал работаю, — радостно сообщил Яков. — Весь план перевыполнили. Давай, Семен, настоящая цена.

Погрузив покупки, Яков собрался уезжать, но Сидорин задержал его.

— Дело есть, — сказал он смущенно. — У меня жена забеременела. И знаешь, чудь у ней в голове — огурца надо. Там у вас, я слышал, огороды заводят. Сделай одолжение, достань огурчика.

Но Яков смутно представлял, что такое огурец. Выяснилось, что у него ничего нет, кроме капусты, да и та ранее сентября не поспеет.

— Хочешь, я тебе морошки доставлю? — предложил Яков. — Или голубики, или черники с брусникой?

— Огурца надо! — с досадой сказал Сидорин. — Ну хорошо, нет так нет.

Два дня прошли без происшествий, а на третий под вечер в воздухе показался самолет Свиридова и сел на озере, подняв фонтан брызг. Свиридов перебросил на берег веревку и, привязав самолет, как лошадь, к старой коряге, отправился на факторию. Это был человек двух метров росту, со свинцовыми кулаками и характером взбешенного медведя. После окончания войны он направился на Север сам, так как не любил строгие порядки на крупных воздушных трассах.

— Есть товар? — спросил он.

— И немало — песцы, каких ты еще не видел.

Марфа вынесла мешки с пушниной и накладные. Свиридов проверил наличие мехов и долго восхищался голубыми песцами, разбрасывая в воздухе темные шкурки.

— Что у тебя Марфа кислая? — спросил он, завязывая мешки.

— Происшествие у меня, ума не приложу, — пожаловался Сидорин. — Замучила меня старуха. Беременная она.

— Это случается, — одобрительно сказал Свиридов.

— И вот, знаешь, совсем доходит. Огурцов требует, а где здесь огурцы?

— Огурцов не достать, — подтвердил Свиридов и, подумав, добавил: — А ты ее на щавель переключи или на дикий лук, этого добра — кругом…

— Не переводится. Ни щавеля, ни луку. Васька огурцов требует.

— Какой Васька?

— Сынок, конечно.

— Может, девка будет?

— Будет тебе девка так капризничать! Сын, это определенно.

Свиридов не стал спорить. Он закинул мешки на плечи и собрался уходить.

— Достань огурчика, — тихо попросил Сидорин.

Свиридов рассердился. Он закричал, что у него самолет, а не карета скорой помощи. Если все его приятели начнут сооружать детей, то у государства не хватит бензина возить птичье молоко и прочее, что может потребоваться сумасшедшим женщинам. Сидорин с трудом сдержал радость: когда Свиридов отказывал, он не ругался, а говорил коротко: «Нет», и на этом дело кончалось.

— Так достанешь? — с надеждой в голосе уточнил Сидорин.

— Тундра кругом, где тут огурцы! — хмуро возразил Свиридов и, уже уходя, добавил: — Что могу, однако, сделаю.

Солнце перешло через север и поднималось к востоку, когда Свиридов полетел обратно. Под плоскостями проплывала тундра — величественная и однообразная. Было уже пять часов, когда на горизонте появились дымы Дудинки и открылась исполинская панорама Енисея. Свиридов лихо шлепнулся у самого здания аэропорта.

— Тебе, Саша, надо бы в ложке воды садиться, эффект был бы тот же, — посоветовал дежурный, закрепляя самолет.

— А ты держи руки по швам, громила, когда со старшим разговариваешь, — строго заметил Свиридов. — И запомни на всю жизнь, а умирать будешь — передай внукам: такой вот посадкой я в сорок первом три раза от мессера уходил.

— А от выговора в приказе не уйдешь, — пробормотал дежурный, постаравшись, впрочем, чтоб Свиридов не слыхал этих слов.

Отделившись от диспетчера и заведующего складом, Свиридов вошел в столовую аэропорта. Несмотря на ранний час, столовая была полна пассажиров, летчиков и людей из технического персонала. Свиридова встретили смехом и шуточками.

— Летающий медведь! Иди сюда! — кричал Лахов. старый летчик, работавший на самой северной трассе страны вдоль берега Ледовитого океана.

Свиридов сел, взглянув в карточку, — в ней не было ничего, кроме солонины и консервов, — и подозвал официанта.

— Выкладывай, что есть неписаного мимо меню, — приказал он.

— Да ничего особенного, Александр Кондратьич, глазунью — яичек немного забросили самолетом… Капустка соленая с колбаской. Что еще?.. Ну, отбивную из свежей свинины…

— Не то. Мне, понимаешь, надо этого… огурца!

— Огурца? — переспросил официант, не поняв. — Какого же огурца? Это который в огороде?

— Нет, который на щите с приборами, — рассердился Свиридов. — Обыкновенного огурца, ясно?

— Ты случайно не хлебнул ли смеси спирта с бензином? — сочувственно спросил Лахов. — От такого коктейля только огурцы спасают.

— Это не мне, — объяснил Свиридов, отослав официанта за отбивной. — Женщине одной.

— Понимаю. Интересное положение. Ну, и ничего? Все на месте, что требуется?

— Дурак ты! Это жена приятеля. А положение такое интересное, что дальше некуда. Отсюда часа полтора на моей лошадке, кругом тундра, а ей огурец вздурился. Не ест, не пьет, спит плохо, в общем — доходит.

— Моя жена, как первого ребенка сочиняли, такие штуки выкидывала, что думать будешь — не придумаешь. Это они умеют. Но только, Саша, какое тебе тут горе? Не твоя же жена.

— Ну, и что же? Сам я в этой проклятой Дудинке уже третий год свежего огурца не видел, а она местная — может, только раз в жизни его и пробовала — вроде лакомства. Удивляюсь тебе — простых вещей не понимаешь!

Лахов так стукнул кулаком по столу, что стаканы на буфете зазвенели.

— Василий! — крикнул он официанту. — Спикируй, милок, на нижний этаж и вызови летчика Норина, скажи — немедленно! Думаю, Норин поможет нам в огуречном деле, — сказал Лахов Свиридову.

Норин был паренек лет двадцати двух, одетый с иголочки, как одеваются только молодые летчики. Он сел на край стула, чтобы не помять брюк. Лахов сразу приступил к делу.

— Ты в Красноярск летишь? — спросил он.

— В Красноярск.

— Обратно будешь?

— Из Красноярска полечу; в Ташкент за фруктами потом — сюда.

— Чудно. У нас к тебе дело — важное дело. Привези из Ташкента килограммов пять зеленых огурцов.

Норин даже не скрывал своего недовольства.

— Я в Ташкенте буду несколько часов, не знаю, удастся ли выспаться.

— А ты сам не покупай, — пошли кого-нибудь. Слушай, я тебе все объясню. В тундре, час ходу на твоей лягушке, женщина в положении и чудит, не ест, не пьет, требует огурца. Вот Свиридов оттуда, сам видел все это происшествие. Если такой женщине не помочь, значит, ничего ты, брат в женском вопросе не разбираешься.:

— Твердо не обещаю, а что смогу — сделаю, — сказал Норин.

— Знаешь, есть у меня еще один план, — сказал Лахов с увлечением после ухода Норина. — Наш завхоз Артемьич звал меня на обед. Ты Артемьича знаешь, не может быть, чтоб у него огурцы не водились. Это такая пролаза, что у абиссинского императора отоварится, если его пустить. Пойдем к нему чай пить.

— Да он тебя звал на обед.

— Ну, и что же? Солнце тут у вас месяц уже не слезает с горизонта. При таком свете дело темное, где обед, где завтрак.

Завхоза Артемьича пришлось поднимать с постели. Он долго зевал и расправлял плечи и, даже сидя за чаем, удивлялся раннему приходу.

— Тебе ведь после обеда лететь, — говорил он Лахову. — Я думал ты, как человек, отдыхаешь, а ты ни свет ни заря в гости ходишь.

Узнав суть, Артемьич даже руками замахал:

— Какие могут быть огурцы на 70-й параллели! Бросьте дурить, ребята!

Но Лахов не хотел сдаваться.

— Артемьич, вся надежда на тебя. Если не достанешь, значит, нет хорошего снабженца на свете.

Артемьич вслух размышлял, прихлебывая чай и двигая желваками.

— В колхозе «Красная звезда» агроном парень мозговитый и председатель Семен Малко все ходы знает, у них парничок на пять рам заложен. Видимо, и огурцов у них найдется. Да туда ходу 80 километров вверх по Енисею, а снегу уже почти нет в тундре.

— Ну как нет, хватит.

— Тебе хватит, а собакам мало и оленям в обрез. Вездеход, конечно, прошел бы, да зачем его гонять в колхоз? Разве молока мороженого килограммов двести прикупить?

— Молочка, молочка! — радостно закричал Лахов. — Люблю молочко!

Артемьич сурово на него посмотрел.

— Тебя, Лахов, от молока вырвет. Ты, кроме водки, ничего из жидкого…

— Да вот пью же чай. Конечно, чай не водка, много не выпьешь, а пью.

— Из дипломатии пьешь. В общем, ребята, определенно не обещаю, а что смогу — сделаю, — решил Артемьич.

Лахов остался недоволен решением Артемьича.

— Артемьич когда по-настоящему берется, по-настоящему и обещает, — сказал он Свиридову. — Крутит старик.

— Как же быть? Никакой надежды?

— На Артемьича надейся, а сам не плошай. Я бы, — конечно, оборудовал тебе огурцы, да мне после обеда нужно будет лететь в Тикси, там огурцов тоже не достать Рекомендую слетать в Ленинск, в совхозе у Николая Николаевича чего-нибудь подберешь. У него чудеса техники — в декабре свежей репой угощает, мадеру из ягеля гонит, ртутными лампами кур облучает. Честное слово — природу на дыбы ставит!

Простившись с Лаховым, Свиридов завернул в дежурку. Начальник аэропорта с диспетчером сидели над графиком движения самолетов и делали в нем отметки цветными карандашами. Оба были мужчины рослые и упитанные.

— Здорово, быки! — приветствовал их Свиридов.

— Здорово, медведь! Рассказывай: зачем пожаловал?

— В Ленинск грузы есть?

— Грузов хватает.

— Выписывайте направление — полечу.

— Придется отставить. В Ленинске оттепель, дорожка на аэродроме раскисла, а Валек еще не вскрылся.

— Я полечу на поплавках. Мелкие озерки давно вскрылись, а мне, чтоб сесть, тарелки воды хватит.

— Да что так приспичило лететь?

Свиридов, помявшись, вкратце объяснил происшествие.

Наступило молчание. Диспетчер насвистывал песенку из «Небесного тихохода», а начальник постукивал в такт карандашом. Свиридов переводил взгляд с одного на другого.

— Положение, — неопределенно бросил диспетчер.

— Значит, пошлем? — осторожно осведомился начальник, толкуя замечание диспетчера в определенном смысле.

— Шлепнется Свиридов — под суд нас, — сказал диспетчер, не протестуя против такого толкования.

— Не шлепнется. Слушай, Саша, чтоб дело было без чудачеств, а то и тебе неприятность и нас подведешь.

— Можете не беспокоиться. Сяду, как на Внуковском аэродроме.

— Тогда пикируй в постель. Часа три — четыре можешь спать, пока проверят самолет и погрузят ящики.

Свиридов заснул, едва добрался до постели. Ему снился скверный сон. Около постели возник кривой, как турецкая сабля, огурец, и хохотал, упираясь зелеными ручками в бока. Пупырышки на нем вздувались, как баллоны. Свиридов хотел поймать его, но он не давался. Наконец Свиридов изловчился и схватил его железными пальцами за шею. Огурец взвыл диким голосом и со всего размаха стукнул Свиридова кулаком. Охнув, Свиридов вскочил. Перед ним стоял дежурный и, ругаясь последними словами, растирал руками шею.

— Так это ты? — спросил Свиридов, еще не понимая, куда делся огурец.

— Ты! Ты! — передразнил дежурный. — Полчаса бужу, хрипишь, как припадочный. Пусть тебя диспетчер будит, мне своя шея ближе к телу.

И через десять минут под плоскостями самолета снова плыла однообразная тундра. А еще через тридцать минут на горизонте возникли горы. Потом показался Ленинск — трубы заводов, корпуса ТЭЦ, семиэтажные городские здания. Город остался в стороне. Свиридов подлетел к насосной станции и посадил самолет на озерко. От аэровокзала к насосной станции шагал по лужам начальник гидропорта.

— С ума сошел, мальчик! — приветствовал он Свиридова.

— И не думал, — возразил Свиридов. — Что особенного?

— Ничего особенного, кроме выговора в приказе. Ты что, не знаешь — гидропорт временно закрыт, самолетов не принимаем?

— И хорошо делаете, ребята. Не принимайте никого. А между прочим, взгляни, что я вам забросил.

— Грузы нужные, — сказал начальник аэровокзала, просмотрев накладные. — Черт с тобою, иди отдыхай, я распоряжусь подать вездеход, выгрузить твое барахло.

— Мне нужно в Ленинск.

— Через двадцать минут идет грузовая машина — присаживайся.

Машина проезжала через совхоз, и Свиридов слез у самой конторы.

— Николая Николаевича нет, неожиданно заболел, — сообщил счетовод, сидевший рядом с кабинетом директора совхоза Каневского.

— Говори прямо, бить не буду: зеленые огурцы есть? — потребовал Свиридов.

— Конечно, есть, какие разговоры! — даже обиделся счетовод.

Через три минуты Свиридов стучался в квартиру Каневского. Отстранив домработницу, пытавшуюся его задержать, он двинулся в гостиную. На диване с грелками на ногах лежал Каневский и читал шекспирова «Кориолана». Это был высокий седоватый старик с глазами на выкате и жесткими тараканьими усами. Он мог говорить только о делах своего совхоза и принялся тут же жаловаться, что строительное управление теснит его земли. Два коровника пришлось переносить, основные капустные площади навеки похоронены под Домом пионеров, а на тех самых пяти гектарах, где он, Каневский, в свое время вырастил на открытом грунте самые северные в мире лук и редиску, разбит детский сквер. Совхозу приходится отступать в тундру, и если бы не мощные гусеничные тракторы — их, правда, ему подбросили — он никогда бы не сумел засеять своих 430 гектаров.

— А правда, что у вас, Николай Николаевич, ртутные лампы? — спросил Свиридов.

— А ты как думал? — сказал Каневский, строго глядя на него. — Строители жаловались в прошлом году, что я не подпускаю их к площадке, на которой у меня был кормовой овес. От министра телеграмма приходила. Вот тогда я у них и выбил высоковольтную линию, ртутные лампы для парников и птичника, водяное отопление и многое другое. А как иначе? Дай им в одном поблажку, немедленно заклюют во всем остальном.

— Ну, вас не заклюют, вы сами любого заклюете.

— Клевать без дела не буду, а спуску не дам. Они мне кое-что построили, а потом во всех отчетах хвастались, что делали сверх плана. Знаю я этих людей. Выпьешь?

— Если по маленькой…

—. А хоть и проси, много не дам. У меня не кабак. Вон там под клееночкой пробы вина трех сортов — сухое красное, настоечка и ягодная водка. Ваши снабженцы в вине не участвовали, все свое.

— А вы, Николай Николаевич? — спросил Свиридов, хотя и знал, что старик не пьет.

— Я свое выпил. Каждому человеку положена своя норма в жизни на питье: одному кубометр водки, другому пять. У меня была хорошая норма, да я ее всю выбрал с превышением.

— Хорошее вино. Неужто из этой полярной дряни?

— За такие слова я тебя в другой раз и на порог не пущу. В Заполярье дряни нет, кроме нерадивых людей, не замечающих богатств северной природы. Тут морошка, голубика, черника, смородина, шиповник — разве этого мало? А ягель, у которого сахару больше, чем в твоей свекле? Душа только требуется, чтоб оценить это. Теперь ты рассказывай, зачем приехал?

— Огурцов надо.

— Что так?

— Женщине знакомой. Забеременела и все время чудит. Такие ненормальности…

— Опять ругать буду — нет у тебя уважения к человеку. Новое существо нарождается на свет, может быть, будущий гений, ему требуется самое лучшее, самое свежее. А ты — ненормальности! Помидор и лука не просит?

— А у вас и помидоры есть?

— У меня все есть, я не снабженец, а агроном, работаю из любви, а не за зарплату.

Каневский написал записку и передал ее Свиридову.

— Каждого продукта по килограмму, больше нельзя, не ты один в Ленинске. Еще добавил по пучку редиски и петрушки, в первый раз выращиваю петрушку в Заполярье, вот пусть скажет твоя женщина, удалась ли. Иди немедля, а то завхоз уйдет. Заходи в другой раз к старику.

Завхоз уже запирал склад, когда Свиридов подал ему записку.

— Мой рабочий день кончился, иду на заседание месткома, — сухо заявил он, посмотрев записку. — Приходите с утра.

— Местком не волк, в лес не уйдет, — веско заметил Свиридов.

— Прошу оставить неуместные шутки, гражданин. Здесь без слов.

— Ладно, без слов, — согласился Свиридов и, обняв завхоза за талию, поднял его и внес в склад. — Живее поворачивайся, сынок, а то я вспыльчивый. Тут всего по килограмму, так что гири менять не придется.

— По записке не выдаем, — пролепетал ошеломленный завхоз, со страхом глядя на Свиридова. — Нужно требование за подписью бухгалтера.

— И это учтено. Выпишешь завтра требование, сам и приколешь к нему записку, а я тут распишусь в получении. Поворачивайся, поворачивайся, у нас на фронте за такую медлительность вне очереди к генералу таскали.

Собрав кульки, Свиридов с треском надкусил один помидор:

— Пахнет, вроде настоящий, — одобрительно сказал он, подмигивая завхозу. — Теперь, сынок, газуй, а то пропустишь доклад председателя месткома о борьбе с бюрократизмом на скотном дворе.

Все складывалось как нельзя лучше. Автобуса пришлось ждать недолго, самолет был уже разгружен и заправлен бензином. К полночи Свиридов прибыл в свой аэропорт и, упрятав кульки с овощами, отправился спать.

— Меня сутки не будить, — приказал он дневальному.

Его разбудили значительно раньше и так невежливо, что он, вскочив, хотел тут же дать сдачи. На кровати сидел Артемьич и с торжеством показывал любопытным, набившимся в комнату, целую корзину, килограммов пять, зеленых огурцов.

— Свежие, вкусные! — кричал он, бесцеремонно встряхивая Свиридова. — Сам ездил за ними. Как ушли вы, взяло меня за живое: я — и вдруг не достану? Ну, скажу тебе, дорожка, десять раз проклинал вас и вашу бабу. Гусеницы скользят по льду, как вилка по тарелке. Но зато уж там разошелся, как лиса в курятнике. Все пять рам на месяц вперед опустошены. Пусть теперь кто скажет, что Артемьич не мастер по снабжению!

В комнату вошел диспетчер. Он с любопытством осмотрел огурцы, выбрал самый большой и до хвостика засунул его в рот.

— Что-то у меня случилось, — пожаловался он, брызгая соком и подмигивая Артемьичу. — На огурцы потянуло — это неспроста.

— Неспроста, — подтвердил Свиридов. — Вечером жена по щекам вздует.

— Отдохнул? — спросил диспетчер, усаживаясь.

— Немного есть, — ответил Свиридов, зевая.

— Лететь придется.

— К вечеру бы или завтра. Спать хочется.

— Спать не выпить, случая не потеряешь. Самолет уже загружен, полетишь в экспедицию Синягина с аммоналом, три ящика. На сборы восемь минут.

— Да что так приспичило? У них аммоналу достаточно.

— Нельзя, нельзя. Мы с начальником помозговали и решили — завтра ты еще слаще отоспишься. И огурчики прихвати, там их кое-кто ждет, глаза проглядывает.

— С этого бы и начинал, а то мерефлютику разводит.

Свиридов оделся и направился в дежурку. На аэродроме принимали только что прибывший пассажирский — самолет. Из кабины вылез маленький, рыжий, известный всему Северу Еременко. Увидев Свиридова, он замахал руками и прибавил шагу. За Еременко следовал бортмеханик, таща на плече кожаный мешок, наполненный до отказа.

— Сашка, крошечка, воистину, на ловца и зверь бежит! — кричал Еременко Свиридову. — Принимай, брат, гостинцы и ставь пол-литра магарыча.

— Что тут у тебя? — спросил Свиридов, с беспокойством глядя на кожаный мешок, торжественно сваленный у его ног.

— Будто не знаешь. То, что требуется. И, смею уверить, высшего сорта, мы с Нориным несколько штук сами попробовали. Вот тебе записка от него.

Норин сообщал в записке, что передает из Красноярска с Еременко пятнадцать килограммов свежих огурцов. Огурцы хорошие, но, конечно, не такие, как в Средней Азии. Через неделю он возвратится и притащит настоящих туркестанских. Наверно не обещает, но что сможет — сделает.

— Да что вы со мной делаете? — в отчаянии закричал Свиридов. — Отовсюду бомбят огурцами. Что мне теперь — зеленную лавку открывать?

— Любишь кататься, люби и самолет заправлять, — ехидно улыбнулся Еременко. — Это, друг, неблагородно — ввести женщину в трудное положение и оставить без забот. Так у хороших людей не принято.

Свиридов схватил Еременко за шиворот и встряхнул в воздухе.

— Все? — спокойно осведомился Еременко, опускаясь на землю. — Впечатление такое, как будто в воздушную яму проваливаешься.

— Запомни, хулиган, я к этой женщине никакого отношения не имею, — сказал Свиридов, успокаиваясь. — Просто хорошая женщина и муж у нее хороший.

— Вот и я об этом говорю. Раз хорошая женщина, значит, и с ней надо по-хорошему. Где твой самолет? Так и быть — доставка к самолету моя.

Общими усилиями огурцы были погружены. К отлету самолета, против обыкновения, вышли диспетчер и начальник аэропорта и вместе с Еременко и бортмехаником его самолета так хитро ухмылялись и такими ласковыми голосами желали счастливого пути, что Свиридов, садясь в кабину, обругал их каждого в отдельности и всех вместе, и даже в воздухе, высовываясь, грозил им кулаками.

На фактории все было без изменений. Когда Свиридов подруливал к берегу, из кустов показался тяжело дышавший от бега Сидорин.

— Принимай лекарство, — весело сказал Свиридов, выбрасывая на плоскости кульки, корзину и кожаный мешок.

— Огурцы? — шепотом спросил Сидорин, бледнея.

— Самые настоящие, с пупырышками, прямые, кривые и круглые. На все вкусы.

Сидорин дрожащими руками схватил кулек с огурцами и, ничего не промолвив, опрометью кинулся к фактории. Свиридов нагнал его у самой избы. На лавочке, греясь на солнце, сидела Марфа. У нее было усталое, измученное лицо.

— Марфа! Марфа! — кричал Сидорин, подбегая к ней. — Смотри, что Свиридов привез: огурчики, настоящие огурчики!

Она вскочила, радость залила ее лицо, глаза мгновенно вспыхнули. Муж совал ей сразу все огурцы. Но она выронила взятый огурец, глаза ее снова потухли, лицо искривилось, как у обиженного ребенка.

— Что с тобой, Марфа? — в изумлении спрашивал Сидорин.

— Мне соленых надо, а тут свежие, — сказала она, с трудом сдерживая слезы.

— Подумаешь, горе! — бодро сказал нерастерявшийся Свиридов. — Засолить их покрепче — через два для поспеют.