Происшествие в Утиноозерске

НАЧАЛО

Сулин родился ноябрьским вечером. Он испугал акушерок молчанием и заплакал лишь после крепкого шлепка. Тихий плач его был полон обиды и продолжался около часа. Затем Сулин умолк на полтора года. За это время его успели назвать Дмитрием, двести тридцать раз искупать в розовой ванночке и сделать множество фотографий, приводящих родню в умиление. В полтора года, миновав этап младенческого верещания, он неожиданно произнес: «Дождь идет», и родители облегченно вздохнули.

Отец Сулина, директор трикотажной фабрики, появлялся на семейном небосводе то в огненной колеснице громовержца, то в пижаме усталого папаши. Любовь его к сыну металась, как стрелка прибора, от нежного сюсюкания до яростных воплей. Первая заповедь, усвоенная Сулиным, была: «Не раздражай отца своего».

Мать Дмитрия, молодая библиотекарша, верившая в сказочных принцев и волшебную силу литературы, половину своей жизни провела в выдуманном мире. Во время стирки она вдруг начинала бормотать стихи, могла заплакать, разделывая курицу. Мать и сын одинаково страдали от гнева главы семьи, одинаково нуждались в его безграничной преданности и чувствовали себя союзниками. От матери Сулин унаследовал повышенную чувствительность, и много лет спустя, в темноте кинотеатров, глаза его часто наполнялись влагой, которой он стыдился.

В пять лет Дмитрий уже бегло читал. Он быстро усвоил стиль сказок, набор действующих лиц, неизменную победу добра над злом и начал сочинять сам. Устные рассказы, в которых фигурировали летающие головы, лошади-сороконожки и традиционный шпион, принесли ему признание сверстников и первый гонорар: зеленые яблоки. Их доставляли с деревьев ловкие мальчуганы. Сам сочинитель с завистью следил с земли за друзьями: забираться на деревья ему запрещалось.

Слава рассказчика докатилась до его родителей. Димины выступления не только не вызывали у них удовольствия, но даже встревожили. Его мать, воспитанная на классиках, твердо верила, что право сочинять и фантазировать дано лишь гениям, а всем остальным нет места в святом искусстве. Отец же вообще считал гуманитариев никчемными людьми. Обнаружив в сыне странную способность выдумывать, он запретил Диме заниматься «шутовством», пригрозив выпороть. Чтобы окончательно изгнать из сына привычку сочинять, отец купил ему набор «Юный слесарь» и, зажав в тиски полоску железа, показал, как надо обращаться с напильником. Дима так и не понял, почему фантазировать — плохо. Две ночи он плакал в подушку от обиды, потом смирился и равнодушно зашоркал напильником. Через неделю он выпилил ключ, потом другой. Соседи, прослышав об успехах маленького слесаря, начали предлагать заказы на ключи к почтовым ящикам, квартирным и чемоданным замкам. Вскоре он обслуживал весь дом. Клиенты расплачивались с ним конфетами, пирожными, игрушками. Дима был горд и однажды заявил за ужином, что учиться ему не надо, ибо он всю жизнь будет делать ключи.

Родители не выдали волнения, но в ту же ночь инструменты были надежно спрятаны от сына. На этот раз Дима горевал совсем немного. Он уже понял, что существует такой порядок: взрослые всегда правы и настаивать на своем бесполезно. Странное правило — делай не то, что тебе нравится, а то, что тебе предлагают, — вначале удивляло Сулина-младшего, но вскоре он привык к этой заповеди и выполнял ее почти автоматически. На смену «Юному слесарю» были куплены «Юный конструктор», затем «Юный электрик». По вечерам, чтобы доставить родителям удовольствие, Дима ковырялся в наборах, прислушиваясь к крикам сверстников, гоняющих мяч.

В семь лет его приговорили к высшему образованию и отдали в школу с математическим уклоном. Математику Сулин не любил. Безжизненные символы вызывали у него тоску и трепет, но от него ждали успехов, и он не мог разочаровать родителей. Кроме того, Сулин подписал с отцом контракт, по которому получал велосипед в случае круглых пятерок.

Усердием и прилежанием он выбивался в число лучших учеников, не получая от учебы никакого удовольствия. Он смирился со школой, как с неизбежным злом, но табель Сулина был достоин уважения. На родительских собраниях его хвалили, тогда в доме царил праздник, и мальчик чувствовал себя героем.

Лето он проводил у бабушки в тихом украинском городке, похожем на огромный сад. Городок, казалось ему, населяли чистенькие старики и старушки, и время там определяли по движению двух скорых поездов, проносящихся без остановки.

Бабушка кормила его домашним творогом, земляникой в сметане и любила повторять: «Кто плохо кушает, того заберет леший!» И, чтобы не иметь дела с лешим, Дима ел даже через силу. По вечерам бабушка садилась с внуком перед калиткой, где располагался местный клуб таких же аккуратных старушек в платочках, и начинались бесконечные разговоры о грабителях, убийцах и прочих кошмарных историях. Жены рубили мужей на мелкие кусочки, цыгане похищали детей, на кладбищенских стенах сидели покойники, и человечество неотвратимо приближалось к Страшному Суду.

Сулин жадно слушал старух и сквозь увеличительное стекло своей фантазии видел пугающий мир. Этот страх перед непонятной жестокостью он сохранил на всю жизнь.

В четырнадцать лет Сулин влюбился в девочку из параллельного класса. Её звали Ася. Это была тихая, худенькая девочка с черными печальными глазами. В ней угадывалась какая-то выстраданная тайна, и Диме это ужасно нравилось. Он начал провожать ее из школы домой, а однажды простоял под ее окнами до позднего вечера. Ася всегда молчала, не отвечая на попытки Сулина затеять светскую беседу, и Дима чувствовал себя пажом, сопровождающим принцессу.

Чувства сына не могли быть не замеченными родителями. Его мама начала наводить справки об Асе и ее семье.

Выяснилось, что ее старший брат сидит в тюрьме за драку, а отец беспробудно пьет. С Димой была проведена долгая беседа. Родители объяснили ему, что у Аси очень плохая семья, поэтому и думать нельзя о дружбе с ней. Дима пытался доказывать, что ему нравится Ася, а до ее родни ему нет и дела. Диме терпеливо и твердо объяснили взаимосвязь детей и родителей, напомнив старую истину о яблоке, падающем недалеко от яблони.

В конце концов, Дмитрий, то ли по привычке уступать, то ли из-за предчувствия хлопот, которые могла доставить ему Ася, смирился и прекратил провожать принцессу. Впрочем, не без сожаления.

Второй его любовью стала розовощекая студентка пединститута, проходившая в школе практику. На этот раз чувство было столь сильное, что Дима признался матери. Встревоженная мама, не зная, что делать, поделилась с мужем. Отец прочел сыну короткую лекцию, начав ее криком: «Я в твои годы!..» и закончив на полтона ниже: «А потом думай о свадьбе, шмаровоз!..»

На другой день Сулина записали в шахматный кружок, решив, что древняя игра отвлечет его от шаловливых мыслей. Он двигал фигуры равнодушно, подолгу думая перед каждым ходом, но мысли его были далеки от игры. Впрочем, до третьего разряда Дмитрий все же дотянул.

В девятом классе начались разговоры о будущем сына. Выбор пал на старый университет в одном из волжских городов. В то время, как его одноклассники беспечно гуляли под каштанами, Сулина уже стригли в физики. Оставаясь равнодушным к точным наукам, он кропотливо набивал руку на задачках. Стремясь к престижной профессии, он заранее испытывал к ней отвращение. Родители вели его к нужному причалу уверенно, как лоцманы, ничуть не сомневаясь в правильности курса.

В десятом классе Сулина определили к Алабуеву, звезде репетиторского сословия. Он был суров, но деньги брал не зря. Его клиентура бойко отвечала на экзаменах. Отроки, лишенные сообразительности, получали хорошую тренировку и могли бороться на равных с одаренными конкурентами.

Дима пришел к Алабуеву вечером. Репетитор, закрыв глаза, сидел за столом в сетке-безрукавке. Он был грузен, лыс и походил на старого японского борца. Сулин топтался рядом, стараясь не разбудить дремлющего репетитора.

— Как работают электростанции? — вдруг резко спросил хозяин, не открывая глаз. — Почему двигаются трамваи? Зачем нужны подшипники?

Сулин, ошалев от волнения, делал вид, что думает. В голове была каша.

Веки Алабуева разомкнулись, он осмотрел гостя и вздохнул.

— Ничего, мальчик, — сказал он, — я открою тебе тайны мира. Ты будешь знать физику!

Два раза в неделю Дима приходил к Алабуеву и репетировал роль Толкового Абитуриента. Он поступил в университет, получив по физике пятерку.

Мечта семьи сбылась. Ворота университетского рая приоткрылись, и возбужденный счастливчик нырнул в прохладные коридоры альма-матер. Слепые бюсты великих ученых стояли в две шеренги почетным караулом. Приятные мысли теснились в голове Сулина: студенческое братство, споры до утра, фехтование словами и полная свобода от родительской воли.

Начались занятия. Моложавый профессор быстро и четко излагал теоремы, выстукивая мелом цепочки доказательств. Дмитрий аккуратно списывал с доски, боясь пропустить даже запятую. Лекторы сменяли друг друга, и диктант продолжался. Вначале Сулин пробовал думать на лекциях, но отказался от этого, не успевая записывать. Прекратив думать, он превратился в магнитофонное устройство. Это было простое и неинтересное дело. Скука и желание спать не покидали его до конца учебы, и тем не менее он не пропустил ни одной лекции. Прилежание было его привычкой. Когда товарищи резвились на пляже или катались на лыжах, он оставался в читальном зале, готовясь к занятиям. Сулин стал одним из лучших студентов группы, но никто не догадывался, какую смертельную тоску вызывала у него учеба.

Иногда возникали шальные мысли: бросить университет и уехать куда угодно. Мир манил Сулина, но он брал себя в руки. Любые резкие перемены в судьбе казались ему катастрофой. Дмитрий чувствовал, что превращается в молодого старика, но все надеялся на славную жизнь, которая ждет его после университета.

В мае, когда цвела сирень и с укромных скамеек доносился тихий женский смех, Сулин терял покой. Чужая любовь, полная волнующих тайн, вздыхала в сумерках. В парке гремела музыка, хотелось послать все к черту и познакомиться с девушкой. Но впереди был зачет, и Сулин возвращался в душную келью, тупо смотрел в учебник, а потом долго не мог заснуть от тревожащих душу видений. Живя разумом, он откладывал любовь на будущее, как покупку предмета роскоши.

В двадцать три года он получил диплом с отличием и направление в конструкторское бюро. Он покидал университет с радостью, как узник, отсидевший положенный срок. Оставив позади шестнадцать лет учебы, не приняв за двадцать три года ни одного самостоятельного решения, Сулин сошел с конвейера, точно лакированная машина, и покатил в пункт назначения.

ТУМБОЧКА

Дмитрий Сулин, тридцати трех лет, лежал в багажнике такси в плохом настроении. Жена Алиса в седом парике покачивалась рядом с водителем. Тумбочка, полированная под орех, занимала заднее сиденье.

В багажнике было грязно и мерзко. Пахло бензином, резиной, и ноги казались чужими. Еще час назад Сулин радовался жизни в кресле у телевизора. Отважная девушка загнала убийцу в тупик, туда же спешила опергруппа. И в этот момент ворвалась Алиса.

— Митя! — закричала она. — Почему ты сидишь? Привезли тумбочки.

— Зачем нам тумбочка? — удивился Сулин. — У нас же их две штуки…

— А это ру-мын-ские! — почти простонала Алиса. — Понимаешь? Ру-мын-ские!

— Ну и что? — продолжал недоумевать Дмитрий.

— Сиди! — нервно взвизгнула Алиса. — Сиди у своего проклятого телевизора! — Она выскочила в коридор и оттуда прокричала: — Но я тебе этот день не прощу!

Сулин вздохнул и побежал за женой.

В мебельном на Владимирской было душно и тесно. Люди бродили среди древних захоронений диванов, удивленно смотрели в трюмо, словно впервые видели свое изображение, перебирали, как струны арф, бамбуковые занавески и вздыхали у импортной четырехспальной кровати под балдахином.

Был вечер, когда Сулины вынесли тумбочку из магазина. С неба падала смесь дождя и снега. Алиса щелкнула японским зонтиком и превратилась в куклу, упакованную в прозрачный цилиндр.

— Ищи левака! — сказала она, и Дмитрий пошел по тротуару с безнадежно поднятой рукой.

Леваки проносились мимо, глядя налево. Колеса давили лужи, точно птиц, и крылья из темных брызг бились по асфальту. Дмитрий засмотрелся, но был отозван супругой с поста. Около жены стояло такси. Пожилой кавказец выглядывал из машины, упираясь в руль животом. Покупка заняла все заднее сиденье. Сулин не помещался. Он с грустью посмотрел на ближайшую остановку, где вываливался из автобусов пассажирский фарш.

— Как же быть с мужем? — озабоченно спросила Алиса.

— В багажник, — сурово сказал таксист.

«Странная шутка», — неприятно поразился Сулин.

Мудрая Алиса колебалась мгновение.

— Митя, в этом что-то есть, — сказала она. — Чем тащиться автобусом, лучше немного потерпеть.

Сулин растерянно топтался у машины, шокированный нелепым предложением. Ему казалось, что прохожие замедляют шаг, желая посмотреть, как он полезет в багажник. Было слышно, как время с равнодушным тиканием превращается в деньги.

— Давайте свернем за угол, — предложила Алиса. — Там, в переулке, малолюдно.

Такси мягко тронулось с места.

«Чушь, — размышлял Дмитрий, идя за машиной. — Взрослый человек с высшим образованием должен ехать в багажнике… Дикость. Ни за что!».

Такси ждало его в переулке с поднятой крышкой. Водитель задумчиво бил ногой по скату. Сулин открыл рот, чтобы заявить протест, но, услышав: «Митя, можно побыстрей?!», сник и неловко полез в багажник.

Крышка захлопнулась, стало темно.

«Как в гробу», — подумал Дмитрий, нюхая букет промасленной ветоши. Какой-то предмет, по-видимому, домкрат, уперся ему в ягодицу. Сулин задергался, точно шаман, изгоняющий духов, и, скорчившись, затих.

«Алиса, — с горечью думал он, — как ты могла, Алиса… Ты порвала тончайшие нити. Оскорбленное достоинство — это гибель чувства. Между нами пропасть, она растет…»

Машину тряхнуло, удар по голове прервал ход мыслей. Дмитрий нащупал рукой плоскую шляпу и сунул ее в карман. Закрыв глаза, он вспоминал Тот День, пять лет назад. Боже, какой это был День…

Машины, увитые лентами, мчались по проспекту. Бескрылые пластмассовые амуры сидели на капотах, улыбаясь прохожим. Алиса легким облаком касалась его плеча, а он, взволнованный, все поправлял носовой платок, вспоминая советы профессора Нойберта. Таксист, с отличием окончивший школу Гименея, вдохновенно делился опытом. Скрипела новая обувь, странно усмехались свидетели и покачивались над хризантемами лица родни. Карета подлетела к Дворцу, Дмитрий вывел Алису и растерялся. Вскипала белая подвенечная пена. Колыхалось море новобрачных. Зеваки разглядывали пары, точно собираясь приобрести лучших.

Была пятница, День массовых обрядов. Храм не вмещал желающих. В длинном коридоре распорядитель с унылыми усами, построив молодых в колонну по два, запускал их в зал с трехминутным интервалом. Бегло осмотрев Сулина и Алису, он крикнул:

— Тетя Дина. Давай Менделя!

Тетя Дина, встрепенувшись, включила магнитофон, грянул Мендельсон, и Дмитрий повел Алису на ковер.

Женщина с лицом доброй няни и строгая дама с лентой чемпиона поднялись из-за стола. Сулин не слышал, что говорила добрая няня. Он бестолково улыбался и смотрел на красивый плакат «Семь раз отмерь — один раз отрежь». А потом Алиса подняла занавеску фаты, и он нанес быстрый поцелуй. И стало легко и весело, и захотелось выкинуть что-нибудь такое-этакое. Но дама с лентой оторвала молодоженов от пола, прижала их к груди, прогудела «Совет да любовь!» и отпустила восвояси. И был старичок-фотограф, когда-то работавший над циклом «Их разыскивает милиция». Он снимал фас и профиль. На фотографии нельзя было смотреть без содрогания. И был буфет с мечеными фужерами, около которых лежали конфеты «Чио-Чио-сан» и райские яблочки.

А потом они мчались домой в том же такси, прижавшись друг к другу, думая, что это навеки…

Сулин вздохнул. Разве он мог тогда предполагать, что через пять лет она пошлет его в багажник. Он злился, ругал себя за то, что согласился. За то, что всегда и во всем уступал. Чем больше его мотало и било в темной норе, тем сильней он ненавидел жену.

— Бежать! — пронеслось в голове. — И немедленно!

Он решил выпрыгнуть из багажника, когда такси остановится у светофора, и стал ворочаться в своем логове, пытаясь открыть крышку. Зазвенели какие-то банки, и Дмитрий почувствовал ладонью маслянистую жидкость. Забыв, где он находится, Сулин в страхе подпрыгнул, ударился, заскулил, притих и вдруг увидел полоску света: от удара крышка приоткрылась. Путь к свободе был открыт. Мелькали неоновые вывески, витрины. Высоко в небе проплывали буквы световой рекламы: «…звоните по тел…». Дмитрий жадно дышал сырым воздухом.

«Сейчас будет угол Даниловской и Молодежной, — волнуясь, думал он. — Там светофор. Если красный, бегу…»

Такси остановилось, но Сулин не двигался. Боязнь, что люди увидят его выскакивающим из багажника, вдруг сковала Дмитрия.

«Можно опозориться, — тоскливо размышлял он. — Надо дотерпеть».

Ярость всколыхнула всю его душу. Ему захотелось избить эту тварь, эту гнусную бабу, называемую его женой. Ну нет, бить ее он не станет. Он, Сулин, до этого не опустится. Он просто уйдет. Выйдет из багажника, повернется и молча уйдет. Навсегда. Она, разумеется, бросится за ним, начнет умолять, плакать. Но он даже не остановится. Он будет уходить все дальше и дальше… Квартира, вещи — пусть все останется ей! Пусть подавится! Он молод, здоров, он всего добьется. А ты, Алиса, еще будешь кусать локти, обливаться слезами, но будет поздно!

Сулин представил убитую горем жену, бегающую по городу с красными от слез глазами, с распущенными, нечесаными волосами, хватающую прохожих за рукава, дико воющую: «Верните мне Митю!», и ему стало легче. Он немного успокоился, лег поудобней.

В щель был виден «Москвич», идущий следом. За рулем сидела женщина в очках, рядом с ней возвышался бульдог с ожерельем медалей. Дмитрий долго разглядывал женщину, похожую на польскую актрису. Бульдогу это, видно, не понравилось. Он тронул лапой хозяйку и, поменявшись с ней местами, сел за руль. «Москвич» стал быстро приближаться. Морщинистая морда бульдога росла, надвигалась на Сулина и вдруг начала протискиваться в щель.

Простонав, Сулин открыл глаза. Над ним склонилось лицо таксиста.

— Спит, — с уважением сказал кавказец. — Маладэц! Мужчина!

Дмитрий с трудом вылез из багажника. Затекшие конечности повиновались плохо. От него пахло выхлопными газами и солидолом.

Алиса пыталась вытащить тумбочку из машины.

«Надо уходить», — вяло подумал Сулин, топчась на месте.

— Митя! — нервно крикнула жена. — Я надрываюсь, а ты стоишь!

Сулин вздохнул и ухватился за тумбочку, лежащую ножками кверху, как заколотая свинья. Алиса с таксистом уложили покупку ему на спину, и Дмитрий медленно потащился на пятый этаж.

Через пятнадцать минут тумбочка стояла в квартире. Счастливая Алиса суетилась вокруг нее, пробуя различные комбинации ваз, кувшинчиков и осенних листьев. Сулин сидел в кресле у телевизора, блаженно вытянув ноги…

ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ

Восемь часов утра. За окном темно. Сулин, некрасивый после сна, сидит на кровати, свесив худые ноги. Дом полон звуков. Поют краны, звенят во дворе ведра, ударяясь о челюсти мусорной машины, с топотом сбегают по лестнице соседи.

Сулин встает, делает наклон туловищем, колеблется, продолжать ли зарядку, и приступает к водным процедурам. Помориновая змейка струится из тюбика. Вода сбегает по груди и застревает в редких зарослях каплями мутной росы.

Хлопает дверь: Алиса убежала на работу, дочь — в школу. На щеках Дмитрия пасется электробритва. Голова слегка откинута, точно рядом прыгает пес, пытаясь лизнуть его в лицо. Стакан кофе, прямоугольник бутерброда — с завтраком покончено.

Сулин поднимает воротник пальто и ныряет в декабрьское утро. С капустным хрустом сжимается под ногами снег. Красный от бессонницы глаз Луны следит за людскими ручейками, стекающими к автобусной остановке. Когорты штурмуют транспорт. Много здоровых мужчин, не желающих оставаться. Сулин оттеснен. Последний счастливчик замирает в дверях, повиснув на чужом воротнике. Обозленная женщина в бессилии тыкает кулачком его узкую спину. Автобус трогается.

До начала рабочего дня остается пять минут. Отступать некуда. Распухший «Лаз» выползает из-за угла.

Дмитрий бросается на приступ. Прямо перед ним с визгом распахиваются дверцы, и он ныряет в теплое чрево автобуса.

«Прощайте, женщины с детьми, морщинистые пенсионеры, прощайте, девушки-пионервожатые и вы, будущие матери. Мне жаль вас, но я спешу».

Так думает Сулин.

Судьба свела его с человеком в очках. Они запрессованы животами друг к другу. Между их носами не более трех миллиметров. Отвернуться невозможно. Дмитрий грустно смотрит на очкарика, очкарик, не мигая, строго изучает Дмитрия.

«Безжизненное лицо, — думает Сулин, — скорей всего, чиновник-бюрократ…»

«Неприятный тип, — размышляет очкарик, — потасканное лицо. Наверное, бабник и прохвост…»

Здоровяк, стоящий позади Дмитрия, вдруг хочет выйти и налегает на Сулина. Губы Дмитрия неумолимо приближаются к бюрократу. Кажется, что поцелуй неизбежен. Очкарик дергается и обреченно затихает, точно невеста, выходящая замуж не по любви. К счастью, здоровяк рванулся к другой двери, и Сулин отпрянул от «невесты».

На работу Дмитрий приходит с опозданием. Нужно расписаться в тетради, хранящейся в кабинете шефа.

— Здравствуйте, Павел Тимофеевич, — говорит Сулин, неслышно входя к шефу.

— Здравствуй, — отвечает Камодов, не отрывая взгляда от бумаг.

Он делает вид, что его совершенно не интересует опоздание Сулина. Но Дмитрий знает, что шеф с точностью до минуты засек нарушение и теперь периферийным зрением следит за тетрадью. Дмитрий ставит в графе «Прибытие» — 9-20, в графе «Причины опоздания» пишет: «Транспортная проблема», расписывается и хочет уйти. Но Камодов останавливает его и вручает листок с длинными формулами.

— Просчитай для трех режимов, — сухо говорит шеф. — Это надо сделать сегодня.

Сулин понимающе кивает и быстро выходит из кабинета, словно спешит приступить к заданию.

В его комнате тихо. Коллеги борются с остатками сна. Стол Дмитрия стоит у окна. Сулин сидит спиной к остальным. Несколько лет назад, когда отдел переводили в эту комнату на первом этаже, никто не захотел сидеть у окна: зимой — прохладно, летом — жарко, и круглый год — взгляд в спину. Кинули жребий, место выпало Сулину. Вначале он расстроился, но потом понял, что это был выигрыш.

Окно, выходящее на тротуар, связывает его с внешним миром. По тротуару шагают люди. Дмитрий видит лишь их головы. Головы появляются внезапно, точно персонажи в кукольном театре, встречаются, открывают рты, что-то беззвучно произносят, покачиваются и расходятся.

Подоконник уставлен кактусами, похожими на небритых идолов. Они почти укрывают Сулина от уличных взглядов, но прохожий, с любопытством глядящий в окно, вдруг замечает немигающие глаза, притаившиеся за кактусами, вздрагивает и убыстряет шаг.

Сулин не любит свою работу. Он это понял давно. Можно было бы подыскать другое место, но всякие переходы несут новые хлопоты, волнения. Да и где гарантия, что новая работа понравится… Для собственного успокоения Дмитрий придумал теорию: всякая служба скучна и неинтересна. А в таком случае должно быть все равно, чем заниматься. Главное, считал Сулин, уметь находить положительные моменты. В своей работе он насчитывал несколько достоинств. Во-первых, можно думать о чем угодно и сколько угодно, не нарушая при этом трудовую дисциплину. Во-вторых, если не рыпаться и жить тихо, ни у кого нет к тебе претензий. И, наконец, в-третьих, не надо изобретать ничего нового, есть готовые формулы, которые достаточно иметь под рукой.

Сулин достает из стола справочники, бумагу, но не спешит приступать к заданию. Утреннюю лень нельзя изгонять слишком резко. Организм должен набирать обороты постепенно. Дмитрий по привычке изучает газету, которой накрыт его стол. Он знает почти наизусть эту пожелтевшую страницу, но всякий раз его взгляд останавливается в правом нижнем углу, где коллектив «Трансстроя» с прискорбием извещает о трагической гибели заведующего складом Бобцова Анатолия Максимовича. Странное дело: больше всего в этом некрологе Сулина волнует слово «трагической», полное тревожной неизвестности. В представлении Дмитрия все завскладами — люди осторожные и осмотрительные. Что же могло случиться с Анатолием Максимовичем Бобцовым? Каждый раз Дмитрий подолгу ломает голову над этим вопросом, словно правильный ответ позволит ему избежать нелепой случайности.

Сулин берет в руки листок, полученный от шефа, и смотрит на формулы. Он смотрит на формулы и слушает, как позади ерзает Рожнев, нескладный инженер, чем-то напоминающий каменных «длинноухих» с острова Пасхи. Рожнев помешан на «Спортлото». Он живет ожиданием тиражей, как ипподромный игрок — ожиданием скачек. Два года Рожнев строит диаграммы выигрышных номеров, пытаясь найти закономерность. Лишь однажды он угадал три номера, но вера его в успех непоколебима. Когда газеты сообщают о счастливчиках, угадавших шесть номеров, у него портится настроение. Сегодня в восемнадцать ноль-ноль истекает срок приема карточек, и Рожнев будет целый день вздыхать и сомневаться, глядя на аккуратные клеточки…

Итак, в руках у Дмитрия задание шефа. Можно приступать. Но, боже, как не хочется шевелиться… В этот момент лаборантка Эмма подходит к окну и, повернувшись спиной к Сулину, начинает поливать кактусы из чайника. Взгляд Сулина медленно движется от ее шеи вниз, к молодым веселым ягодицам. Приходит странная мысль: если взять в руки логарифмическую линейку, до них легко дотронуться. Эмма вскрикнет, заплачет и выбежит. Затем — возмущение коллег, общественное судилище… Он начинает испытывать угрызения совести. Самое время поработать. Но тут входит завхоз, крупная дама в норковой шапке.

— Мальчики, — говорит она, — поднимем сейф на второй этаж?

«Мальчики» безмолвствуют. Начинаются самоотводы. У Рожнева есть справка, освобождающая от физического труда. Деев и Гаранин — слишком ценные работники, чтобы отрываться от дела. Косов ссылается на трудовое законодательство, согласно которому таскать сейф он не обязан.

— Некрасиво получается! — с угрозой произносит завхоз и в упор смотрит на Сулина. Дмитрий не выдерживает, поднимается и бредет за ней в подвал. Сейф грязный и тяжелый. Семеро рекрутов кряхтят, вскрикивают: «Раз-два, взяли!» и медленно штурмуют ступеньки.

Вернувшись в свое кресло, Сулин долго не может отдышаться. Считать совершенно не хочется. «Осточертело, — с тоской думает он, глядя на скучные формулы. — Очутиться бы сейчас в теплых краях, сидеть бы на солнышке, пить прохладный коктейль…»

Он вспоминает знакомого врача, который уехал на три года работать в Сомали, и жалеет, что не пошел учиться в мединститут.

В одиннадцать часов начинается запись желающих посмотреть фильм «Адские певицы». Фильм Сулина не интересует, но он с удовольствием участвует в обсуждении кинопроблемы «Будет секс или не будет?», затем бежит звонить жене, не желает ли она сходить в кино. Через полчаса ему удается дозвониться до супруги и узнать, что она уже заказала билеты на «Адских певиц».

Прошло полдня. За полдня он успел лишь нарисовать на листе кораблик.

«Как глупо уходит время, — с грустью отмечает Дмитрий. — Кому-то не хватает минуты, чтобы закончить шедевр, а тут часы льются, как вода из крана. — Он смотрит в окно, вздыхает. — В принципе, конечно, вся наша жизнь — всего лишь миг. И все мы, и великие и серенькие, с шедеврами и без, в масштабе Вселенной даже не существуем. Словно и не было… Так только… Мгновение…» Сулину приятно размышлять, но наступает время обеда, пора двигаться в столовую.

В столовой шумно и тесно, но ему нравится оживленная суета общепита и медленное движение очереди к рельсам раздачи. Девушки в белых высоких коронах легким движением штукатура бросают в тарелки пюре.

Когда Дмитрий возвращается с обеда, на его столе уже бушуют шахматные страсти, и белый ферзь плетет паутину интриг против старого черного короля. Сулин устраивается на свободном стуле с пухлой газетой и до двух часов читает диалог лекальщика с балетмейстером.

Шахматисты, опьянев от борьбы, кончают играть и поднимаются из-за стола. Сулин занимает рабочее место, но глаза слипаются.

«Трудное послеобеденное время, — думает он. — Надо взять себя в руки…»

В окне виднеется четырехэтажное здание школы. Крыша его и стены вдруг поднимаются в воздух, обнажая кабинеты, похожие на ячейки сот. За партами сидят ученики. Они смотрят на географическую карту, по которой ползает указка учительницы. Указка замирает в точке, эта точка начинает расти, превращаясь в экран. По экрану несутся машины, идут темнокожие женщины в белых одеждах, и мужской голос сообщает: «Аддис-Абеба сочетает в себе черты Запада и Востока…» Кажется, Сулин уже видел и слышал все это. На перекрестке в пробковом шлеме, шортах, со свистком в зубах стоит смуглый регулировщик. Он поворачивается лицом к Дмитрию, и Сулин узнает в нем шефа. Камодов грозит Дмитрию полосатым жезлом…

Он открывает глаза, испытывает стыд, остервенело бросается к заданию шефа, но в этот момент его зовут пить чай. В три часа весь отдел пьет чай. Дмитрий не в силах нарушить ритуал: коллеги не любят, когда кто-то работает в минуты застолья.

После чая появляется профорг, сообщает, что нужно рекомендовать в местком кого-то от отдела, и предлагает Рысцова. Начинается голосование.

«Большой прохиндей, — думает Сулин, вспоминая, как на уборке картофеля в совхозе Рысцов договорился с шофером и увез домой десять мешков. — Сейчас встану и скажу… Впрочем, какая разница!..»

Он голосует за Рысцова и в четыре часа, наконец, приступает к работе. Считает он лихорадочно, потому ошибается и вынужден повторять все сначала. Полшестого, собрав в папку листы с расчетами и результатами, он бежит к шефу. Камодов надевает ботинки.

— Вот, — говорит Дмитрий, протягивая папку, — все готово…

— Завтра, завтра! — Камодов не может просунуть шнурок в отверстие и нервничает. — Сейчас некогда.

Рабочий день кончился. Дмитрий выходит на улицу, испытывая облегчение.

Проходя мимо парикмахерской, он вспоминает, что собирался постричься. Через десять минут хмурая девица с бесцветными волосами, набросив на Дмитрия салфетку, спрашивает: «Обычную?» Он не знает, что имеется в виду, но кивает, и парикмахерша лениво щелкает ножницами. Временами она поворачивает голову клиента в нужном направлении, как комнатную антенну, и недовольно смотрит в зеркало.

«Она некрасивая, — думает Дмитрий, — ее никто не любит, отсюда и неприветливость».

Парикмахерша снимает с него салфетку и презрительно стряхивает на пол клочья шерсти.

Он хочет сказать ей что-то приятное, но она нажимает на грушу пульверизатора, и Сулин, проглотив одеколонное облако, затихает.

Домой он приходит в плохом настроении.

«Откуда такая усталость? — думает Дмитрий, сидя в кресле. — Ни физически, ни умственно не переутомился…»

На ужин сегодня омлет и тертая морковь со сметаной. Он ест молча, делая вид, что слушает Алису, доказывающую необходимость дачи. После ужина Дмитрий уделяет двадцать минут дочке, затем читает газеты, смотрит по телевизору довоенный фильм.

В одиннадцать вечера он располагается на кухне с бруском дерева. Этот брусок он поднял год назад на лесопилке, рядом с бурной кавказской речкой. У Сулина есть мечта: превратить кусок дерева в живое девичье тело. Это будет гимнастка, парящая в воздухе. Совершенство линий. Юность и чистота. Жизнь в каждом движении…

Стоит ему закрыть глаза, и он ясно видит фигурку, застывшую в прыжке. Дмитрий понимает, что образ, рожденный его воображением, вряд ли станет реальностью: нужен талант, профессионализм. А он — лишь жалкий дилетант. Птица на камне, атлет с гирей, голова жены — вся его практика. Но мечта не уходила. Каждый вечер Сулин собирается начать, но что-то мешает творчеству.

Скоро полночь. Дмитрий сидит на кухне, разглядывая брусок.

Из комнаты раздается голос Алисы:

— Митя, пора спать.

Он не отвечает.

— Мы не видим друг друга целыми днями, а ты еще сидишь над чурками по ночам…

Он продолжает молчать.

— У меня есть муж или у меня нет мужа?

— Есть, — отзывается Дмитрий.

— Если ты сейчас же не пойдешь спать, я глубоко оскорблюсь!

Это ультиматум.

Сулин вздыхает. Брусок оживает на глазах. Мечта имеет запах леса и вкус горной речки.

Но в комнате лежит уязвленная супруга.

Дмитрий идет спать.

НЕДОРАЗУМЕНИЕ

В конце собрания у Сулина зачесалось темя. Он машинально поднял руку и поскреб нужное место. К сожалению, он почесал голову в неподходящий момент: председательствующий как раз спросил: «Кто против? Прошу поднять руки!» Получилось, будто Сулин проголосовал «против». Все — «за», а он один — «против».

Дмитрий вначале ничего не понял. Потом только стал замечать, что коллеги посматривают на него как- то странно. Прежде он никогда не был в центре внимания и с непривычки забеспокоился…

Наконец все двинулись к выходу. Удивило его то, что никто с ним не заговаривал, не стрелял сигарету. Вдобавок шеф, обгоняя его в коридоре, произнес непонятную фразу: «Не ожидал от тебя, Сулин, не ожидал!» От этих слов Дмитрий совершенно разволновался и, добравшись до рабочего места, стал вспоминать, не ляпнул ли он в последнее время чего-нибудь лишнего. Вспомнить ничего не удалось. Маялся он до тех пор, пока не подошел к нему Хорошилов из отдела качества и доверительно прошептал: «Между прочим, старик, я тоже хотел голосовать против…»

Только теперь Сулин сообразил, где дал маху. Первой мыслью было бежать к начальству и объяснить недоразумение, но он вовремя удержал себя от такого шага. Оправдание с чесанием головы выглядело бы нелепо и даже глупо. Подумав, Дмитрий решил не дергаться и ждать, пока этот случай не сотрется в людской памяти.

Через день вся контора знала, что он голосовал «против». Служащие выдвигали различные версии и сходились на том, что даром Сулину этот выпад не пройдет. Ползал слух, что Свищев Бэ Гэ, начальник управления, уже предложил ему уволиться, на что Сулин, мол, дерзко ответил: «Только после вас!». Стоило Дмитрию войти в столовую, как все взгляды скрещивались на нем. Он ел рагу, а за спиной его шептали: «Силен мужик! Настоящее камикадзе!»

В любом его слове и поступке коллеги начали искать подтекст. Достаточно было Сулину высморкаться рядом с доской приказов, и это сразу же толковалось как очередной вызов начальству. Объясняли его поведение по-разному, но сходились в одном: теперь Сулину терять нечего, и он будет лезть на рожон.

Страсти подогрело его выступление на юбилейном вечере, когда отмечали двадцатилетие управления. После торжественной части состоялся концерт, по два номера от каждого отдела. В отделе, где трудился Дмитрий, желающих выступать не нашлось. Тогда бросили жребий, и Сулин вытащил бумажку со словом «Концерт»… Сначала он хотел «заболеть», но совесть не позволила. Подумав, он решил выучить отрывок из своей любимой поэмы «Руслан и Людмила». Дмитрий помнил его еще со школы, когда вызубрил на «пятерку» поединок Руслана с Головой. За день до концерта он провел репетицию у зеркала и остался доволен.

Едва Сулин появился на сцене, публика насторожилась, ожидая интересных событий. Слушали его внимательно, боясь прозевать момент, когда будет пущена «стрела». Как только Дмитрий, распалясь, воскликнул: «Молчи, пустая голова! Слыхал я истину, бывало: хоть лоб широк, да мозгу мало! Я еду, еду, не свищу, а как наеду, не спущу!», зал загудел. Умные сразу сообразили, о ком идет речь. Остальные догадались позже. Все начали переглядываться, перемигиваться. Намек был настолько смелый, что у некоторых по спине поползли мурашки. Аплодировали Сулину осторожно, стараясь не дразнить начальство.

После концерта мимо него прошел возбужденный Хорошилов из отдела качества. Не поворачивая голову и не глядя на Дмитрия, он процедил: «Сработано красиво! Поздравляю!» и растворился в толпе. Сулин понял, что снова вляпался, и пожалел, что не прикинулся больным.

Ночью ему снился тяжелый сон. Будто везут его в грузовике по какой-то степи, а вдали темнеет не то холм, не то огромная голова. Лица ее не видно, но что-то знакомое и пугающее угадывается в ее очертаниях. Он хочет выпрыгнуть из кузова и не может…

Проснулся Дмитрий в поту и до утра не сомкнул глаз. На работу он пришел разбитый, сел за стол, подпер кулаками голову, чтобы не удариться лицом об стекло, и дремал так два часа. Потом он отправился на техсовет, где бодрствовал за чьей-то спиной, пока хватило сил. Если бы он спал тихо, ничего страшного не случилось бы. Самое неприятное, что захрапел он на выступлении начальника управления. Когда звуки, издаваемые Сулиным, стали мешать докладчику, тот приказал разбудить спящего. Дмитрия растолкали, и он уставился бессмысленным взглядом на Свищева. Случись подобное с кем другим, коллеги посмеялись бы и только. Но сулинский сон, по общему мнению, был не случайностью, а выражением недовольства и протеста. Сам Дмитрий до того разволновался, что в тот же день решил извиниться перед Свищевым.

Часа полтора он болтался в приемной, ожидая своей очереди. Очутившись, наконец, в кабинете, он начисто забыл подготовленные фразы.

— Что у тебя? — нетерпеливо спросил Свищев.

— Вы, Борис Григорьевич, сегодня на техсовете выступали… — начал Сулин.

— Ну!

— А я, извиняюсь, уснул…

— Ну!

— Нехорошо получилось…

— Ты к делу ближе, к делу! — раздраженно потребовал Свищев.

Сулин начал торопливо оправдываться. Что он нормальный сотрудник, а не злобствующий критикан. Что он уважает руководство и не желает служить пищей для вздорных сплетен…

Свищев молча разглядывал подчиненного, поглаживая густые брови, похожие на усы.

— Ты не паникуй, — вдруг сказал он. — Здоровая критика нам нужна! Пусть у нас будет свой обличитель. Только без перехлестов!

Дмитрий покинул кабинет почти счастливым. Щелкая пальцами, он отбил чечетку в опустевшем коридоре. Заметив на полу таракана, хотел наступить на него, но в последний момент помиловал.

— Порядок! — прошептал он. Правда, беспокоила фраза насчет обличителя. Задание было сформулировано как-то туманно, и Сулин на всякий случай решил помалкивать, надеясь, что Свищев навсегда забыл про их разговор. Но тот, оказалось, помнил…

Накануне собрания, где должны были обсуждаться годовые итоги, Свищев вызвал Дмитрия и поставил задачу: выступить с критикой имеющихся недостатков.

— Подготовься получше! — строго произнес Борис Григорьевич. — Если надо, пройдись и по мне…

Сулин потерял покой. «Где та мера, та граница, — с тоской думал он, — за которой кончается здоровая критика и начинается нездоровая?»

В назначенный день и час началось собрание. Обсуждение шло гладко. Говорили, как водится, про достигнутые успехи. Когда все, кому положено было, выступили, встал Свищев и сказал укоризненно: «Можно подумать, товарищи, что у нас с вами нет упущений. Давайте же судить себя более принципиально!» Он выразительно взглянул на Сулина, который затаился в шестом ряду. Сидящий позади Дмитрия Хорошилов из отдела качества зашептал ему: «Иди и врежь! Молчать больше нельзя!» Сулин поднялся и пошел, наступая на чьи-то ноги.

Кое-как он взобрался на ораторское место и несколько секунд обреченно смотрел в зал, не видя лиц.

В руке он сжимал листки с текстом, который сочинял до глубокой ночи.

— К сожалению, товарищи, есть у нас и слабые места, — нерешительно прочитал Сулин первую фразу и глянул на Свищева. Тот чуть кивнул.

— Есть у нас и отдельные недостатки, — сообщил Дмитрий и вновь получил одобрение…

Его выступление продолжалось уже минут десять, но никаких конкретных фамилий он не называл, сыпал общими фразами, и присутствующие заскучали. Тут-то и просвистел главный снаряд.

— Каждому из нас есть над чем задуматься! — с чувством произнес Сулин. — В том числе и уважаемому Борису Григорьевичу Свищеву. Ибо рыба, как известно, портится с головы…

В зале воцарилась гробовая тишина. «Вот оно! — написано было на лицах. — Сейчас долбанет!». Свищев держался мужественно и смотрел на докладчика вполне благосклонно, мол, продолжай в том же духе.

Но с Дмитрием произошло нечто странное. Лицо его вдруг покрылось пятнами. Он то открывал, то закрывал рот, будто выброшенный на сушу карась, но никаких звуков издать не мог. Пауза становилась просто неприличной.

— Смелей, Дмитрий Павлович, смелей! — не выдержал Свищев, начиная нервничать. — Мы вас слушаем!

Но Сулин продолжал молча разевать рот, вперившись глазами в бумажки. На лбу его поблескивали мелкие капли. Зал следил за ним напряженно, ожидая развязки. Впрочем, самые догадливые уже оценили дерзкий трюк Сулина: своим затянувшимся молчанием он как бы подчеркивал значение последней фразы. Дескать, что говорить, когда и так все ясно…

Наконец онемевший Дмитрий, беспомощно взмахнув рукой, побрел на свое место. В последних рядах кто-то крикнул: «Правильно!» Зал загудел. Кое-где раздались аплодисменты. Багровый Свищев, стуча по графину, наводил порядок… Словом, публика еще долго не могла успокоиться, обсуждая выпад отчаянного Сулина.

Заговорил он лишь на третий день. Временную потерю голоса врачи объяснили защитной реакцией организма.

САПОГИ

Было воскресенье в январе. Переполненный трамвай со звоном тащился сквозь зимнее утро. Невыспавшиеся горожане спешили на толчок. Сулин, прижатый к замерзшему окну, ехал продавать женские сапоги. Сапоги были привезены Алисе подругой, оказались ей малы, и Алиса, погоревав, командировала мужа на толчок. Сама она болела ангиной и поехать не смогла.

На душе у Сулина было скверно. Продавать что-либо на толчке, стоя в одном ряду с рвачами, казалось ему делом нечистоплотным. Но больше всего его тревожило вот что: сапоги, купленные за девяносто пять рублей, нужно было продать за сто пятьдесят пять и дешевле не уступать. Это жесткое условие, поставленное Алисой, превращало Сулина в спекулянта. Он пробовал спорить с женой, но она, как всегда, убедила его.

— Митя, — холодно сказала Алиса, — не носись со своей порядочностью. На толчке другие цены. Просить там за сапоги девяносто пять рублей — это подозрительно. Ты отпугнешь покупателей.

Стоя на задней площадке вагона, Сулин прижимал к животу портфель с финскими сапогами и перечитывал глупость, нацарапанную на окне. Трамвай пересек город и замер на конечной остановке. Пассажиры выгружались быстро, нервничая и волнуясь. Спрыгнув на снег, Дмитрий оглянулся.

Бледнело холодное небо. Вдали темнел низкий забор, за которым начиналось царство вещей. Вереницы людей тянулись по полю, вливаясь в узкие ворота. Подлетали такси, выплескивая новые порции горожан. Разворачивались автолавки, груженные тапочками и полотенцами. На крыше киоска «Спортлото» хрипел репродуктор: «Проигрываете вы — выигрывает спорт!» Посреди поля горели священные угли мангала, смуглый человек в белом халате размахивал фанеркой над кусочками мяса, и месяц косился на шашлыки, как голодный пес.

Сулин достиг ворот и, заплатив пошлину, очутился на толчке. Толпа всосала его, закружила и понесла, оглушив шумом и пестротой. Растерявшись, он забыл о своей миссии и теперь просачивался куда-то вглубь, глядя по сторонам.

Мелькали старухи с гроздьями мохеровых шапок, цыганки, достающие из бесконечных юбок жевательную резинку, краснолицые мужики, увешанные песцами. Большеротый человек прошел мимо Сулина, прошептав: «Имеется «Декамерон», исключительно сексуальный роман…» Что-то доказывали друг другу продавцы собак. Шубы, пахнущие нафталином, сервизы, расставленные на снегу, заплатанные джинсы, развязные глиняные кошки, подвенечные платья, фальшивые камни, позеленевшая рухлядь — у Сулина на миг закружилась голова, но, подталкиваемый со всех сторон, он не мог остановиться.

Наконец людские волны прибили его к месту, где кипела торговля обувью. Прислонившись к забору, Сулин извлек из портфеля сапоги и, стараясь не встречаться глазами с публикой, начал разглядывать свой товар, словно видел его в первый раз. В эту минуту он презирал себя.

Подошли парень и девушка. Девушка спросила размер, а парень — цену.

— Размер тридцать восьмой, прошу сто пятьдесят пять, — ответил Дмитрий, как учила Алиса, смутился и добавил, — в крайнем случае, сто пятьдесят…

Больше всего он боялся сейчас страшного упрека «Спекулянт!», но все протекало спокойно. Сапоги оказались девушке велики, и пара, мило улыбнувшись Сулину, пошла дальше. А он остался стоять, взбудораженный и страдающий, в ожидании новых покупателей. Ждать пришлось недолго.

Около него остановилась рослая дама, сопровождаемая молчаливым мужем. Она коротко бросила: «Финляндия?», Сулин кивнул, и дама стала примерять сапог. Голяшки не сходились на ее могучих икрах, дама злилась, наливаясь кровью, раскачивалась, потом резко сказала: «Георгий!».

Муж, присев, вцепился в сапог, но молния по-прежнему не застегивалась.

Дмитрий с тревогой следил за попытками дамы натянуть сапог, но протестовать не решался, боясь обидеть покупательницу. Начали собираться зеваки. Одни стояли молча, равнодушно разглядывая ногу дамы, другие подавали советы.

Наконец женщина сдалась. Муж помог ей выпрямиться. Она громко сказала: «Шьют, паразиты!», и чета удалилась. Сулин быстро осмотрел сапог и, убедившись в его целости, облегченно вздохнул.

А народ все прибывал. Каждую минуту кто-то спрашивал у Дмитрия размер и цену. Он уже осмелел настолько, что смотрел на покупателей без смущения и отвечал довольно твердо. В голове копошилась мыслишка: «Мало прошу, можно сто шестьдесят заломить. Или даже сто семьдесят. Это толчок, здесь не церемонятся… Вон тетка дрянь продает, а просит сто пятьдесят пять…»

Рядом с Сулиным торговала сапогами низенькая тетка в пуховой шали и валенках. Сапоги ее были похуже, чем у Дмитрия, но просила она за них столько же. Встречаясь с ней взглядом, Сулин замечал злые льдинки конкурента и поспешно отворачивался.

Какой-то летчик в сомнении бродил от Дмитрия к тетке, возвращался, вздыхал и опять уходил. Сулин не пытался его уговаривать, демонстрируя честную борьбу. Некоторое время тетка тоже молчала, затем не выдержала и сказала летчику, кивая на Сулина:

— У него кожзаменитель, а это чистая кожа…

Она врала, но Дмитрий не произносил ни слова. Он считал, что летчик сам поймет, где кожа, а где заменитель.

Летчик, поколебавшись, купил сапоги у тетки. Трижды пересчитав деньги, она спрятала их и ушла, не взглянув на побежденного конкурента. Обида захлестнула Сулина.

«Карга, сволочь, — мысленно клеймил он тетку. — Что делают деньги с человеком! Ведьма!»

К Дмитрию подошла женщина. Спросила размер. Стала мерить. Сапоги были ей как раз, чувствовалось, они ей понравились.

— Сколько? — спросила покупательница.

— Сто семьдесят, — не моргнув, ответил Сулин и замер в ожидании реакции.

— Дороговато хотите, — женщина покачала головой. — Отдадите за сто сорок?

Дмитрий был разочарован. Он уже не помнил, что куплены были сапоги всего за девяносто пять рублей. У него было такое чувство, что его хотят надуть или обсчитать. Ну уж нет, дешевить он не намерен!

— Сто семьдесят, — твердо сказал Сулин. — Торговаться не собираюсь!

Женщина пошла дальше. Некоторое время он с сожалением следил за ней, затем потерял из виду.

«Пусть идет, — обиженно думал Дмитрий. — Пусть поищет такие сапожки!»

В толпе вдруг промелькнуло знакомое лицо. Сулин быстро отвернулся, напуганный видением. Ему показалось, что это был кто-то из сослуживцев. Встречаться с коллегами ему не хотелось, он боялся понимающих улыбок и неприятных слухов на работе.

Но никто не подходил к Дмитрию, и он успокоился, решив, что ему померещилось.

Сулин ошибся. Он понял это минут через десять, когда перед ним вдруг возникла сутулая фигура инженера Гунева. Гунев работал в другом отделе, знал его Сулин плохо, но при встречах здоровался.

Кивнув Дмитрию, он уставился на сапоги и бесстрастно спросил: «Торгуем?»

— Да вот… — ответил Сулин, растерянно улыбаясь.

«Пропал», — с тоской подумал он.

Пауза затянулась.

И тогда Дмитрий начал объяснять, как он очутился на толчке. Он говорил быстро, словно боясь, что Гунев ему не поверит.

— Сколько просишь? — перебил его Гунев.

— Как сколько?! — почти искренне удивился Сулин. — Купил за девяносто пять и продаю за девяносто пять.

Это был прекрасный ответ честного человека. Репутация была спасена, и Дмитрий ожил. Захотелось шутить и хлопать Гунева по плечу.

Гунев молча щупал сапоги, провел ногтем по ранту, постучал по подошве, подумал и сказал:

— А я как раз сапоги ищу, жене. — Он вздохнул и добавил: — Твои, конечно, не самые лучшие, но моей старухе сойдут…

Он отсчитал девяносто пять рублей и протянул их Дмитрию. Остолбеневший Сулин взял деньги, подержал их в руке, не зная, что с ними делать, потом сунул в карман пальто.

— Вытащат, — сказал Гунев.

— Не вытащат, — машинально ответил Дмитрий, провожая глазами сапоги, которые Гунев аккуратно укладывал в свой портфель.

— Ты все-таки пересчитай, — посоветовал Гунев, — потом претензию не приму.

— Я тебе верю, — пробормотал Сулин.

Они помолчали.

— Обмыть надо бы, — нерешительно произнес Гунев. — Чтоб долго носились…

Дмитрий покорно кивнул, и они направились к выходу. У Сулина было ощущение, что он только что потерял шестьдесят рублей.

«Надо радоваться, что спас репутацию», — убеждал он себя. Но радости не получалось.

Была обида на Гунева и горечь.

Только потом, когда они выпили в «Гастрономе», за толчком, по стакану плохого вина и проглотили по шашлыку, когда сели в такси, захмелев от вина и тепла, тогда только успокоился Сулин.

— А знаешь, — тихо говорил он, наваливаясь на Гунева, — я рад, что продал сапоги именно тебе.

— Хорошо у нас с тобой вышло, — кивал Гунев, — по-человечески…

И они умолкали, испытывая друг к другу добрые чувства.

Жене Сулин сказал, что сапоги проданы за сто пятьдесят пять. Недостающие шестьдесят рублей он занял у Гунева.

КОМАНДИРОВКА

Сулин шел по перрону. Полированная голова его начальника Камодова плыла впереди, отражая небо и призыв к страхованию. Проводник, измученный «Вермутом», почему-то отдал им честь, и они зашли в вагон. В купе сидела бабушка, терзаемая любопытством. По-беличьи щелкая кедровые орехи, она оценивала попутчиков.

— До конца? — спросила бабушка ласково.

— До конца, — подтвердил Сулин.

— Стало быть, вместе! — обрадовалась старушка.

Павел Тимофеевич, не поддержав разговор, читал о лихорадке на валютных биржах. Сулин молчал, поглядывая в окно. По перрону бегали пассажиры, волоча детей и чемоданы. У панно с изображением обезглавленных атлетов, перебегающих пути, продавали пирожки. Люди ели пирожки, разглядывая курчавые головы атлетов, лежавшие на рельсах под надписью «Сэкономишь минуту — потеряешь жизнь». Человек в красной фуражке поднял жезл, поезд тронулся.

— Интересная ситуация складывается в Португалии, — сказал Камодов и вышел в коридор.

Сулин расстелил постели себе и шефу, узнал, когда будет чай, выслушал бабушкины мысли о падении нравов и забрался на верхнюю полку.

Вечер приступал к исполнению обязанностей. В сумерках мелькали домики, похожие на декорации. В желтом свете их окон отпечатывались немые сцены: мужчина, с удивлением заглядывающий в кастрюлю; семья, застывшая у телевизора; старик, неподвижно сидящий под огромными рогами. По мокрым дорогам шлялась осень. Но душа Сулина парила на крыльях приятных мыслей. Он очень хотел поехать в командировку с шефом, но шансы его были ничтожны до последнего момента. А потом вдруг удача: слег с инфлюэнцей Деев, крупно ошибся Гаранин, запутался в семейной жизни Косов, и поехал он, Сулин. Ему завидовали, предсказывая карьеру. Десять дней тет-а-тет с начальством…

Дмитрий улыбался, предавшись мечтам.

После чая бабушка вынула колоду карт, которой часто били по носу, и стала искушать попутчиков. Сулин не любил азартные игры, но Павел Тимофеевич придвинулся к столу, и отказаться было нельзя.

В дураках три раза подряд остался Камодов.

— Для подкидного ума не нужно. — Павел Тимофеевич снисходительно усмехался. — Тут решает фортуна.

Время шло, а результат не менялся. Камодов безнадежно проигрывал. Дмитрий страдал, не зная, как помочь шефу, и невпопад твердил:

— Кому в картах не везет, тому в любви везет…

Камодов, от которого ушли две жены, мрачнел, ошибался, но продолжал сражаться, словно спасал авторитет. Одна лишь бабушка, далекая от всяких субординаций, получала удовольствие.

— Дома у нас по носу бьют, — радостно сообщала она. — Вы б, товарищ, уже имели бы в лице большую симпатию.

Спасая начальство, Сулин держал карты открытыми для Павла Тимофеевича, принимал умышленно, не отбиваясь, но все было тщетно. Холеные монархи, надменные дамы, тузы всех мастей предпочитали Дмитрия. Пестрая мелочь собиралась у Камодова. В отчаянии Дмитрий выбросил под стол два козыря, но бабушка была начеку. Ликуя, она вынырнула из-под стола, размахивая вещественными доказательствами.

— Мухлюем? — обиженно спросил Камодов. — А я, видите ли, дурак…

Он демонстративно отодвинул от себя карты и снял очки.

День кончился скверно. Надежда на душевные контакты покрылась тонким льдом. Сулин притаился на своем ложе, как нашкодивший ученик. В купе было темно. Внизу возилась бабушка, пряча деньги подальше. Скрипела полка под грузным Камодовым. Печальный Сулин смотрел в окно. Над сырыми полями висел сутулый месяц.

«Сидел бы лучше дома», — подумал он и вздрогнул от странного звука. Где-то под ним тяжко заныл штопор, с трудом входя в пробку. Затем наступила тревожная шаткая тишина, ее разорвал гулкий выстрел. Пробка вылетела, послышалось шипение. Через несколько секунд звуки повторились с ужасающей неизбежностью. Дмитрий осторожно свесил голову и все понял. Павел Тимофеевич храпел.

Перепуганная бабушка сидела на постели, теребя жидкую косицу.

— Напасть-то какая, — бормотала она, крестясь при каждом выстреле.

О сне нечего было и думать. Маленькие, злые дятлы долбили мозг, извлекая личинки сна. За стенкой стонали: «Да что же это такое! Он же сведет нас с ума… Надо что-то делать…»

Помаявшись с полчаса, бабушка перебралась в последнее купе, с трех попыток покорила верхнюю полку и просидела там, не слезая, до своей станции.

«Какой ужас… — подумал Сулин. — Надо срочно что- то предпринять. Может, разбудить?.. — он вздохнул. — А что ему скажу? Не храпите, Павел Тимофеевич, вы мешаете мне спать? Так ведь обидится… Нет, будить нельзя. Надо как-то деликатнее…»

Покачиваясь из стороны в сторону, он сидел в темноте, завернутый в простыню. Дежурные на станциях, провожая глазами состав, видели в окне девятого вагона фигуру в саване и мучились от предчувствий.

«А может, аккуратно перекатить его на бочок?» — продолжал размышлять Сулин. Он осторожно спустился на пол и склонился над шефом. Смотреть на Камодова было страшно. Казалось, он вдруг откроет глаза и тяжело уставится на Дмитрия.

Сулин, не дыша, как сапер, подсунул пальцы под спину шефа и чуть качнул грузное тело. В горле у Камодова что-то треснуло, захрипело, он кашлянул, заворочался, и в тот же миг перепуганный Сулин взлетел на свою полку.

Через несколько секунд дыхание шефа вышло на прежний рабочий режим, и храп с новой силой обрушился на Дмитрия.

«Что же делать, что же делать? — страдал Сулин. — Может, как старуха, перейти в другое купе? А вдруг неправильно поймет?.. Скажет, не нравится, значит, со мной ездить? Будем иметь в виду!.. Нет, надо как-то тоньше, чтоб и его не обидеть и себя не мучить…»

Время шло, Дмитрий ничего не мог придумать, а иерихонские трубы Камодова гудели мощно и уверенно.

В два часа ночи тень Сулина выскользнула в коридор и опустилась на откидное сиденье. Было холодно и неуютно. Он дремал, всхлипывая от кошмаров, просыпался, бросался в теплое купе, возвращался в коридор. Там он встретил рассвет.

Когда пассажиры потянулись смывать с лица ночную пыльцу, он без сил упал на свою постель.

— Хватит дрыхать! — сказал чей-то голос. — Кто рано встает, тому бог дает.

Сулин открыл глаза, увидел знакомый живот, рвущий подтяжки, и покорно сел. От свежевыбритого шефа пахло благовониями.

— Ты сейчас похож на забулдыгу после похмелья, — усмехнулся Павел Тимофеевич. — Что так?

— Бессонница, — вздохнул Сулин.

— У японцев есть интересные подушки, — сообщил шеф. — Кладешь голову и слышишь чириканье или шум дождя. Хорошо б тебе такую подушку. А?

— Хорошо бы, — печально кивнул Дмитрий.

Щелкая подтяжками, как бичом, Камодов погнал его умываться, затем потащил завтракать в вагон-ресторан. Сулин вяло гонял по тарелке похожий на шайбу бифштекс. Глаза слипались, он едва не упал лицом в блюдце с маслом.

Они вернулись в купе, и Павел Тимофеевич достал карманные шахматы. Издалека до Дмитрия доносился голос начальника. Он равнодушно наблюдал сквозь пелену, как толстые пальцы Камодова выковыривают из гнезда королевскую пешку.

— Спать хочется… — прошептал измученный Дмитрий.

— Спать будешь ночью, — твердо сказал шеф. — Я замечаю за тобой расхлябанность.

В полдень Сулин перестал соображать. Он отпросился в туалет и там задремал, привалившись к зеркалу. Через несколько минут дама с собачкой чуть не вышибла дверь, и он вернулся в купе получать мат.

Приближалась вторая ночь пыток. Но не последняя. Потом будет гостиница и еще семь ужасных ночей. Дмитрий понял, что из командировки он вернется инвалидом. Если вообще вернется…

На шумной станции он пошел за газетами, притаился в зале матери и ребенка и стал ждать отправления ненавистного поезда. Дети бегали по его ногам, небритый гражданин, озираясь, предлагал мумиё. На электрических часах остановилось время.

— А я его ищу! — услышал Сулин и вздрогнул.

Камодов возвышался над ним, сжимая курицу, как двустволку. Они сели в вагон за минуту до отправления. «Это конец», — обреченно думал Дмитрий.

В десять вечера Павел Тимофеевич отчаянно зевнул, сказал: «Пора!» и лег спать, включив свои мощные динамики. Казнь продолжалась.

«Алиса! — мысленно обратился к жене Сулин. — В эту роковую ночь пишу тебе последнее письмо. Не дожив до рассвета, погибаю от вибрации и нервного истощения. Прошу никого не винить в моей смерти. Ребенку скажи, что папа погиб при исполнении служебных обязанностей. В моей старой шляпе, под подкладкой, лежат пятьдесят рублей. Помирись с мамой. Ты свободна. Целую. Твой бывший Митя».

Он заплакал от жалости к себе.

Утром они прибыли в Шурупинск, город, которого сторонились птицы. Заводские трубы, атланты технического прогресса, упирались в небо желтыми чубами. Букеты резких запахов плавали в воздухе. Напротив вокзала, на стене дома, висело огромное полотно: «Шурупинцы! Боритесь за чистоту родного города».

В гостинице «Северная Пальмира» им предложили на выбор номер на двоих или люкс на одного человека.

«Люкс!» — чуть не крикнул Сулин, но сдержался.

— Зачем нам люксы? — улыбнулся администраторше Камодов. — Нам и вдвоем неплохо. Правильно, Сулин?

Дмитрий кивнул, спохватился и тихо, чтобы не слышала администраторша, зашептал, что хорошо бы все-таки в люксах…

— Откуда это в тебе? — неприязненно удивился Камодов. — Скромней надо жить!

Их поселили в номер на двоих.

«Что я делаю? — в тоске спрашивал себя Сулин, волочась за шефом на третий этаж. — Хватит пресмыкаться. Пора сказать шефу: не обижайтесь, Павел Тимофеевич, но вы храпите, я устал, я хочу жить в другом номере…»

Потянулись томительные дни. С утра они отправлялись на комбинат, где обсуждали пункты хоздоговора. Потом их водили по горячим цехам, возили по карьерам. Глаза Сулина постоянно слипались. Сквозь пелену он видел пляску огня в печах, струи кипящего металла, ему казалось, что сейчас появятся ловкие бесы, подхватят его под руки и понесут на раскаленную сковороду. Издалека доносился голос сопровождающего: «Самый большой в мире…»

Боясь попасть впросак, Дмитрий все время держал на лице гримасу напряженной задумчивости. Камодов, разразившись однажды шуткой, повернулся к Сулину и осекся при виде идиотского выражения его лица.

«Жалкий раб! — ругал себя Дмитрий. — Немедленно уходи в другой номер. Камодов не осудит».

Но он никуда не уходил.

Камодов, недовольный вялостью подчиненного, делал ему замечания. Сулин выслушивал их с покорной безучастностью. Он мечтал только о том, чтобы кончилась эта проклятая командировка и можно было бы спать по-человечески.

И вот, наконец, поезд помчал их домой. Последняя кошмарная ночь осталась позади. На горизонте замаячили знакомые очертания родного города. Камодов и Сулин, подготовившись к выходу, стояли в коридоре и смотрели в окно. Дмитрий, с темными кругами под глазами и заострившимся лицом, был похож на блудного сына, возвращающегося после скитаний к семейному очагу. И все же в глубине души он был доволен, что выдержал тяжкое испытание, не испортив отношений с Камодовым.

— Слушай, — вдруг сказал шеф, — я все хотел тебя спросить, да как-то неудобно было. Говорят, я маленько похрапываю. Это правда?

— Пустяки! — Сулин улыбнулся. — В пределах нормы, Павел Тимофеевич…

Поезд подползал к перрону.

ИЗМЕНА

В июле Алиса с ребенком уехала отдыхать на юг. Впервые после шести лет супружеской жизни Сулин получил месяц свободы. Тайное предчувствие, что в его жизнь войдет другая женщина, не оставляло Дмитрия. Она промчится яркой кометой, опалив неземным пламенем, и исчезнет так же неожиданно, как и возникнет. Или не исчезнет, будет где-то рядом доброй путеводной звездой…

Мысленно Сулин часто изменял жене.

В действительности же он был порядочным, верным мужем, и Алисе не в чем было его упрекнуть. Впрочем, рассказы бывалых коллег, никогда не упускающих момента, он слушал с тайным любопытством и хорошо скрываемой завистью. Он страдал от того, что не мог так же легко и просто поведать о своих похождениях, которых не было. Из всех женщин мира Дмитрию досталась Алиса, он этому часто удивлялся. Сознание того, что он будет верен ей до конца жизни, причиняло Сулину боль.

И вот теперь, оставшись один, он испытывал смутное волнение. Мозаика из женских лиц, мимо которой он обычно спешил, не останавливаясь, вдруг распалась на отдельные дразнящие существа. Но Сулин не торопился.

Если ему суждено встретить Ее, то он ее встретит. Все произойдет естественно и, в то же время, необычно.

Спустя неделю после отъезда Алисы Дмитрий возвращался домой с работы. В этот день он получил зарплату, которую не нужно было сдавать жене. Впервые он был хозяином разноцветных бумажек, лежащих в кармане. Деньги усиливали радостное восприятие жизни. Сулин неторопливо шел по проспекту.

Был летний вечер. Солнце, перевыполнив дневную норму, в последний раз потрогало пальцами мягкий асфальт и, удовлетворенное, скрылось. На клумбах зашуршали ночные цветы. Вызывая панику на тротуарах, прошла эскадрилья поливочных машин. Поправляя локоны, спешили на танцы мальчики в мужественных куртках. На бульварных скамейках терпеливо дожидались тьмы молчаливые парочки.

Пора было ужинать. Обычно он ужинал в ближайшей от дома столовой, где годами создавался культ свиного шницеля в венке негнущихся макарон. Но в такой вечер хотелось царских блюд и легкого вина. И Сулин повернул в ресторан.

Зал был почти полон, но место ему нашлось. Дмитрий очень редко бывал в ресторанах и поэтому чувствовал себя здесь довольно неуверенно. Кроме него, за столиком сидело трое изрядно выпивших мужчин. Они учили друг друга жизни, не обращая внимания на Сулина. Он тоскливо осмотрел зал в ожидании официантки. Заведение, сохранившееся с купеческих времен, подавляло примитивной роскошью. Потолок, разрисованный в прошлом женскими телами, теперь украшали яркие плоды. Но кое-где сквозь виноградные кисти проступали бесстыдные улыбки и селедочные хвосты русалок. В центре потолка на толстых цепях висела огромная бронзовая люстра, похожая на карусель. Сулин отметил, что сидит как раз под ней, ему захотелось перебраться за другой столик, но подошла официантка.

Он заказал мясной салат, лангет, кофе.

— Что будем пить? — спросила официантка.

Он спросил сухого. Официантка оскорбилась. Были дешевые фиолетовые вина, которыми когда-то травили королей, были многозвездные коньяки, тягучие ликеры, водка, но сухого вина не было.

Дмитрий остановился на «Экстре». Заказ принесли довольно быстро. Сулин выпил, содрогнулся и быстро заработал вилкой, углубляясь в салатный террикон. Теплые волны побежали по телу, изгоняя скованность. Он снова был молод, уверен в себе, и его самолет в будущее только выруливал на взлетную полосу. В какой-то миг возникла Алиса, но Сулин залил ее образ второй рюмкой, и Алиса тут же растворилась.

Он откинулся в кресле и, снисходительно поглядывая вокруг, принялся изучать публику.

Юноша, похожий на дьячка, блаженно улыбался и кричал: «Чуваки! Без кайфа нет лайфа!»

Четыре девицы тянули портвейн и молча смотрели друг на друга. Немолодая чета сидела за столом, уставленным едой.

— Чтоб все съел! — шипела жена, не сводя с мужа яростных глаз. — Заказал, так жри, кофе-гляссе ему надо!

Муж неторопливо пережевывал пищу, не поднимая головы.

За длинным столом в углу, где игралась свадьба, нестройно голосили «Горько!». Невеста должна была скоро родить и потому целовалась сидя.

Мелькали разгоряченные лица, разинутые рты, подмигивающие глаза, куда-то поминутно бегали хихикающие девочки. Дым курился над столиками, точно десятки маленьких вулканов были расставлены в зале. Звуки бились в огромную люстру, и она начинала вращаться. Музыканты в полосатых рубашках настраивали инструменты, будоража публику…

Сулин, охмелевший от шума и водки, возился с лангетом, как вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Он прекратил жевать и поднял голову, словно встревоженный олень.

Прямо напротив него, через столик, сидела полная женщина лет тридцати пяти в черном платье с красной розой. Она пила вино небольшими глотками и смотрела на Дмитрия, загадочно улыбаясь. Он обернулся, желая убедиться, что улыбка предназначена именно ему. Сомнения отпали — женщина смотрела на него.

«Это интересно, — подумал Сулин, испытывая волнение. — Это интересно…»

Рядом с Красной Розой сидела худенькая, некрасивая женщина, по-видимому, подруга. Ее морщинистое личико подчеркивало фламандский румянец Розы.

Неожиданно подошла официантка.

— Будем рассчитываться? — спросила она.

— Будем продолжать! — молодцевато ответил Сулин. — Еще сто пятьдесят и салатик.

На сцене запела труба, и «Маленький цветок» призвал публику к танцам. Кавалеры, глотая на ходу непрожеванную пищу, бросились разбирать дам.

Проворный толстячок подскочил к Красной Розе, но она отказала ему, продолжая смотреть на Сулина. Толстячок не обиделся и повел в круг ее некрасивую подругу.

«Отказала! — ликуя отметил Дмитрий. — Пора!»

Он пригласил ее, она засмеялась и поплыла к сцене, где млели задумчивые пары. Для начала Сулин хотел держаться на расстоянии, но их сжали так, что невозможно было пошевелиться.

«Хорошо, черт побери! — подумал Дмитрий, дыша с перебоями. — Господи, как хорошо…»

Через два танца он уже знал, что ее зовут Любой, работает товароведом, с мужем разошлась, сыну девять лет.

— А вы? — лениво улыбалась Люба. — А вы кто?

У нее было два серебряных зуба. Сулин видел в них свое отражение, уродливое, как в никелированном чайнике.

— А вы? — повторяла Люба. — А вы кто?

Он не стал врать, рассказал о себе. Она понимающе вздохнула и прижалась еще крепче. Вечер набирал обороты.

Некрасивая Таисия, Любина подруга, скучала. Толстячок то исчезал в поисках прекрасного, то возвращался. Сулин не метался, оставаясь верным своей новой знакомой. Голова товароведа лежала на его плече, он осторожно перебирал ногами, чтобы не спугнуть счастье.

«Так стоят лошади, — почему-то подумал Дмитрий. — Влюбленные лошади на ночном лугу…»

Перед закрытием ресторана Сулин и толстячок уже сидели за одним столиком с подругами. Фамилия толстячка была Здойченко. Он приехал в командировку и не терял времени. Он подмигивал Дмитрию и кричал:

— Шерше ля фам!

— Шерше, — отвечал Сулин и небрежно заказывал бутылку шампанского.

Ближе к полуночи, выпив на посошок, все четверо покинули ресторан. Сулин, очарованный звездами, предложил погулять.

— Вот приедем на место, — сказала некрасивая Таисия, — тогда и погуляем.

С полчаса они тряслись в длинном, как вагон, автобусе. Оставив позади шумные городские кварталы, долго ехали мимо складов и заводских корпусов. Вышли на конечной остановке. Места Сулину были незнакомы. Справа темнел лес, слева тянулись избушки, ждущие сноса. Вдали переливался огнями, точно стоящий на рейде пароход, новый микрорайон.

Где-то нехотя лаяли псы, отрабатывая дневной паек. Крепко держась за белый локоть товароведа, Дмитрий шел по темной планете, полный сладких предчувствий.

— И зачем это мужья женам изменяют? — игриво спрашивала Люба. — И чего им не хватает?

— Без женщин жить нельзя на свете… — не щадя горла, заливался где-то во тьме Здойченко.

Звонко смеялась счастливая Таисия.

— Вот вам и ответ, — улыбнулся Сулин.

Люба вдруг раскинула руки и страстно пропела: «Что по ночам так мучила меня!». Дмитрий понял, что требуется ответный гейзер чувств. Он прижал к груди воображаемую гитару и тонким голосом промурлыкал:

— Все это есть у испанки…

Никогда еще он не вел себя так легкомысленно и не получал при этом такого удовольствия. Таисия со своим кавалером свернула в какой-то переулок, а Люба и Дмитрий продолжали путь к девятиэтажным кораблям.

— Далеко вы, Люба, забрались, — натянуто улыбался Сулин, озираясь вокруг. — Интересно, как тут с преступностью?

— На прошлой неделе тело в кустах нашли, — бесстрастно сказала Люба. — По запаху…

— Убийство? — как можно равнодушней спросил Дмитрий.

— Прям уж! — она усмехнулась. — В дрезину пьяный. Говорят, трое суток в кустах провалялся…

В час ночи они, наконец, добрались до Любиной квартиры. Квартира была на третьем этаже, однокомнатная, с красивой мебелью.

— Сын-то где? — спросил Дмитрий.

— В деревне, у бабушки, — она протянула ему фотографию, — вот, полюбуйтесь на моего Сережку.

Большеглазый мальчик с аккуратной челкой сурово смотрел на Сулина.

— Красивый мальчик, — сказал Дмитрий, — очень похож на маму!

Люба расцвела от удовольствия и бережно поставила фотографию на трюмо. Ей нужно было переодеться, и Сулин вышел на балкон.

Ночной воздух приятно освежал нетрезвую голову. На востоке было светло от городских огней. Земля казалась плоской. Дмитрий запрокинул голову к небу. Медаль Луны была на месте. Темнела Вселенная, припорошенная созвездиями. Сулину почему-то стало грустно. Он представил себе, что в это же самое время его супруга крутит на юге роман с каким-нибудь ловеласом.

«Там ведь насчет этого просто, — думал он, — уложила ребенка спать и — полная свобода. И проверить ее невозможно. Тварь ты, Алиса, ох и тварь!..»

Теперь он почти не сомневался, что жена прелюбодействует на берегу Черного моря, под пальмами и магнолиями.

Люба неслышно появилась на балконе и, навалившись на перила, молча уставилась на звезды.

— Жене часто изменяешь? — неожиданно спросила она, перейдя на «ты».

— Часто, — быстро соврал Сулин.

— Часто — это нехорошо, — Люба вздохнула, — толку в семье не будет…

Они помолчали.

— А ты, если не секрет, почему с мужем разошлась? — спросил Сулин.

— Нудный был. — Люба постучала ладошкой по перилам. — Прямо сил не хватало… И все вроде говорит правильно, а слушать тошно. И пилит, и пилит, и пилит… Десять лет терпела…

— А сейчас чего замуж не идешь?

— Женихов нету! — она засмеялась. — Ты вот на мне не женишься?

— Я семейный, — смутился Сулин.

— То-то и оно, — Люба усмехнулась. — Все путевые мужики разобраны, а шаляй-валяй мне не нужны.

Дмитрию было приятно, что его отнесли к разряду «путевых».

— Плохо одной-то? — с напускной грубоватостью спросил он.

— Да уж ничего хорошего, — отозвалась Люба.

Ему стало жаль эту женщину, захотелось утешить ее, сказать комплимент, но никаких нужных слов Дмитрий не находил. В голове почему-то вертелось одно только: как Алиса изменяет ему на юге. «Флиртуй, флиртуй! — раздраженно подумал Сулин о жене. — Я тут тоже в долгу не останусь…»

Он осторожно взял Любу за плечи, она с готовностью повернулась к нему лицом, и в это время раздался долгий звонок.

— Кого еще черти принесли! — озабоченно удивилась Люба и пошла открывать.

Дмитрий слышал, как щелкнул замок, несколько секунд стояла тишина, затем невнятно забубнил мужской голос.

— Еще чего! — Это уже Люба, громко и сердито. — А ну пошел отсюда!

Она захлопнула дверь и вернулась на балкон.

— Муженек бывший пожаловал, — зло сказала она. — Переночевать ему надо! Транспорт не ходит, видите ли!

— Ну, — сказал Сулин. — А ты?

— Сам не слышал, что ли? — жестко спросила Люба. — Поперла я его… Или зря?

Вдруг опять позвонили. Разгневанная хозяйка бросилась к двери и, открыв, закричала:

— Ты что, издеваешься?! В милицию захотел?!

— Бу-бу-бу, — тихо бубнил бывший муж.

— Еще раз сунешься — утюгом покалечу! Понял?!

Опять хлопнула дверь. Люба нервно закружила по комнате. У Сулина испортилось настроение. Ему казалось, что на лестничной площадке стоит здоровенный детина, жаждущий крови. Захотелось исчезнуть. Он взглянул с балкона вниз. Третий этаж… высоковато… Дмитрий вошел в комнату.

— Ты не нервничай, — сказал он, — постоит и уйдет…

— Этот зануда всю ночь может колотиться. — Люба вздохнула. — Если он еще сунется, ты выйдешь и скажешь, чтоб убирался. Он трусливый!

«Ну вот, — огорченно подумал Сулин, — какое уж теперь удовольствие…»

Через минуту раздался третий звонок. Дмитрий не испытывал никакого желания открывать дверь, но Люба кивнула ему, и он пошел в коридорчик.

Включив свет, он повернул замок и осторожно приоткрыл дверь. На пороге стоял щуплый человек в измятой рубашке, но при галстуке. Было в его облике что-то напоминающее небольшого встревоженного варана. Его настороженные глазки без удивления смотрели на Дмитрия.

— Добрый вечер, — сказал бывший муж и, не дожидаясь приглашения, протиснулся в щель мимо растерявшегося Дмитрия.

— Валиков Геннадий Изотович, — представился они протянул руку.

— Сулин Дмитрий Павлович, — ответил Сулин, пожимая руку. Он чувствовал, что необходимо действовать решительно, не давая противнику опомниться, но не знал, как начать.

— Видите ли, Дмитрий Павлович, обстоятельства сложились так, что я оказался в этом отдаленном районе в столь поздний час, — с достоинством произнес Валиков. — Отсутствие транспорта не позволяет мне добраться до моего дома, который, как говорят англичане, является моей крепостью. В связи с этим, а также с тем, что ночевать на улице при моей внутренней болезни не представляется возможным, я прошу тет-а-тет приютить меня до первого автобуса. Я понимаю, что мое присутствие нарушает в некотором роде статус-кво, существующий между вами, создавая, так сказать, пресловутый треугольник. Но уверяю, что ваши взаимоотношения с моей бывшей супругой и степень близости меня совершенно не волнуют…

— Дмитрий Павлович мне муж! — сурово сказала Люба, выходя в коридор. — А ты убирайся! Понял?!

Она просигналила Сулину глазами, чтобы он изгнал непрошеного гостя. Сулин, ошалевший от словесных излияний Валикова и от всех событий этой странной ночи, молча топтался на месте.

— Для сна мне достаточно выделить один квадратный метр пола, так что мое пребывание никоим образом не отразится на вашей интимной деятельности, — бесстрастно продолжал бывший муж. Он говорил, как заведенный, и со стороны казалось, что внутри у него имеется специальное механическое устройство с готовыми речами. — Гуманность — основная черта нашего общества, и я с надеждой жду от вас, Дмитрий Павлович, как от главы ячейки, положительного ответа…

«Неприятный тип! — раздраженно отметил Сулин. — Надо бы выставить его на лестницу… А вдруг начнет сопротивляться, орать?.. Соседи сбегутся, милицию кто- нибудь вызовет. Нехорошо…»

— Я, в принципе, не возражаю, — пробормотал Дмитрий.

— Прекрасно! — сказал Валиков и захлопнул дверь. — Вы поступили в полном соответствии с кодексом культурного человека.

Люба посмотрела на него с ненавистью, махнула рукой и, обращаясь к Сулину, сказала:

— Дуу-рак ты, Дима, и больше никто!

Сулин хотел тут же уйти, но потом вспомнил, какой предстоит путь, и остался.

Роман был окончательно испорчен.

Люба легла спать на тахту. Сулину досталась раскладушка. Бывший муж устроился на полу, рядом с раскладушкой. Наступила скорбная и торжественная тишина. В тесной комнате лежали три чужих человека и думали каждый о своем.

Дмитрий смотрел в потолок и проклинал себя за идиотское поведение.

«Какая славная ночка могла бы получиться, — он вздохнул, взглянув на тахту, где белело, загадочно и призывно, полное плечо Любы. — Ну почему я не выгнал этого типа, почему?!»

Мысли надвинулись совсем тягостные.

«Я вот фиаско потерпел, а Алиса там с каким-нибудь прохвостом… — Дмитрий заворочался от бессильной ярости. — Приедет с юга как ни в чем не бывало. Начнет мне сказки рассказывать, как скучала и тосковала… Нет, нет, Алиса, со мной этот номер не пройдет! Я фальшь за километр чувствую…»

Было слышно, как похрапывает Люба.

— Вы еще не спите? — раздался откуда-то снизу тихий голос Валикова.

— Сплю, — буркнул Сулин.

Если я не ошибаюсь, Любовь Ивановна уже в объятиях Морфея. Используя это обстоятельство, я хотел бы поговорить с вами, Дмитрий Павлович, как мужчина с мужчиной. Тот факт, что вы не изгнали меня, имея на это полное юридическое и моральное право, свидетельствует о ваших высоких нравственных принципах. Кроме того, мне глубоко импонирует ваше умение обуздывать свои животные страсти, Не каждый найдет в себе силы покинуть брачное ложе и уйти на раскладушку. — Валиков плел свою унылую речь, и от его монотонного голоса Сулину стало вдруг так тоскливо, что захотелось выбежать на балкон и завыть на весь микрорайон.

— Чтобы не быть многословным, — бубнил бывший муж, — я сразу перейду к тому деликатному вопросу, ради которого, собственно, я и завел разговор. Вам, вероятно, известно, что мой оклад составляет сто двадцать пять рублей. Проделаем вместе небольшой подсчет. Если в день я трачу на еду два рубля, то в месяц мне требуется на питание шестьдесят рублей. Добавим сюда безусловные расходы на обновление гардероба, как минимум двадцать рублей. На транспорт ежедневно уходит в среднем двадцать пять копеек, то есть семь пятьдесят в месяц. Приплюсуем оплату коммунальных услуг…

У Сулина слипались глаза, но он крепился, пытаясь понять, куда клонит Валиков.

— Кроме того, существуют потребности в духовной пище, без которой, согласитесь, современному человеку никак нельзя. Я имею в виду посещение кинотеатров, покупку книг, журналов, газет, что в переводе на язык финансов составляет не менее десяти рублей. Анализ будет неполным, если не учесть тот реальный факт, что я мужчина и в физиологическом смысле нуждаюсь в женском обществе, что, в свою очередь, приводит к регулярным расходам. Подводя резюме вышеизложенному и правильно сложив все цифры, мы получим грустный парадокс: мне нечем платить алименты на сына. Было бы величайшей ошибкой считать, что я не испытываю угрызения совести. Действительно, ребенок произведен при моем участии, и все же я взываю к вашему благородству, тем более, что…

Валиков все бубнил и бубнил. Дмитрий слушал его некоторое время, затем уснул.

В шесть утра он проснулся. Болела голова. Откуда-то доносился равномерный скрежет метлы об асфальт. Дмитрий огляделся и все вспомнил.

На тахте похрапывала Люба. На полу, свернувшись калачиком, тихо спал ее бывший муж. На лице у Валикова было такое выражение, будто он на секунду закрыл глаза, чтобы передохнуть и продолжить речь.

«Куда я, попал? — Дмитрий поморщился. — Мерзко все. Ненужно…»

Он встал с раскладушки, оделся, на цыпочках выскользнул в коридор и неслышно покинул квартиру.

Через час Сулин уже спал в своем родном доме, на своей родной кровати, под большой фотографией Алисы.

ВИКТОРИЯ

Электричка бежала прочь от города. Сулин сидел у окна, полный спокойствия, которое он испытывал обычно, затерявшись в толпе.

Несколько дней, оставшихся от отпуска, Дмитрий хотел провести в городе, но Алиса настояла, чтобы он поехал в деревню, к своему дяде. Настаивала она потому, что незадолго до этого, моя посуду, Дмитрий вдруг сказал: «Только что в раковине исчезла Луна». Высказывание встревожило Алису, и она решила, что мужу необходим деревенский воздух.

В вагоне было полно пожилых женщин в плюшевых жактах, девушек в плащах-болоньях и матерей с конопатыми ребятишками. Мужчин было совсем мало: Сулин, хромой старик, задумчиво жующий колбасные дольки, и трое молчаливых железнодорожников, играющих в «подкидного» на чемоданчике. Впрочем, железнодорожники вышли на ближайшей станции, и Дмитрий подумал, что вагон похож на курятник, где ему отведена роль петуха.

Прямо напротив Сулина, зажав между ног туго набитую сумку, дремала тетка. Над ее головой, на крючке, болталась авоська с сушками. Время от времени правый глаз тетки приоткрывался, проверяя, на месте ли сушки, и медленно затягивался пленкой, как у засыпающего цыпленка. Рядом с ней сидела старушка с личиком, похожим на шарик, из которого выпустили воздух. Ее бесцветные глазки, полные прозрачной влаги, смотрели на Сулина с детским любопытством. Ему это не нравилось, и он в упор, не мигая, разглядывал старушку, отчего та начинала ерзать.

За окном, до самого горизонта, медленно расставались с одеждами притихшие леса. Осень давала последний бал, не жалея красок и грустного тепла.

Позади Сулина негромко беседовали. Он прислушался.

— Как ты там со своим живешь?

— Да не жалуюсь, тетя Катя, хорошо живем.

— Не бьет хоть?

— Ой, что вы, тетя Катя! Он меня любит.

— Гляди, Лида. Главное, чтоб не бил. Бить начнет — пропащее дело, разводитесь и не думай.

— Да он у меня тихий, муху не обидит…

— Мой, Лида, тоже начинал тихим, а потом разбуянился. Пока не помер, царство ему небесное, всю меня исколотил. А ты молодая, у тебя все впереди. Как руку поднимет, бери дите и уходи!

— Вы моего Колю не знаете, тетя Катя, он не сможет руку поднять…

— И живите на здоровье. А бить себя не давай…

По вагону, оглядываясь, пробежала стайка мальчуганов, а через минуту вошли два контролера, удивительно похожие друг на друга. Их появление внесло оживление в ряды скучающих пассажиров. Все задвигались, зашуршали, приготавливая билеты для проверки. Контролеры шли навстречу друг другу, бесстрастно щелкая компостерами. Публика следила за ними с любопытством, некоторые привставали, желая получше разглядеть, как накроют зайца. Но зайцев не оказалось, и вагон опять погрузился в дремоту.

Сулину оставался час езды, и он, прислонив голову к стенке, закрыл глаза.

Проснулся Дмитрий от громких голосов. Электричка только что миновала станцию Кимряк, и в вагоне появились новые пассажиры: коренастый парень в болоньевой куртке и пожилой мужичок в телогрейке. Мужичок был толстогуб и небрит, он размахивал руками и что-то яростно требовал от парня.

Они уселись недалеко от Сулина, по другую сторону прохода, и продолжали спорить, громко ругаясь. От них по всем направлениям поплыли спиртные облака, и Дмитрий, уловив резкий запах алкоголя, вдруг почувствовал тревогу. Всякий раз, когда вблизи появлялись пьяные, Сулин испытывал напряжение, точно в голове вспыхивал сигнал опасности.

Мужичок хватал парня за плечо и зло кричал:

— Лучше миром отдай восемнадцать рублей! Слышь, Пашка, отдай, а то заявлю!

Пашка презрительно отодвигал его, плевал на пол и лениво отвечал: «Заткнись, козел!»

«Какая мерзость, — с горечью думал Сулин, — вокруг дети, женщины, и вот — такое хамство…»

Ему захотелось перейти в другой вагон, но это было похоже на бегство, и Дмитрий остался. Он украдкой посматривал на ругающихся и замечал, что страсти накаляются. Притихшие пассажиры тоже следили за ними в ожидании развязки.

— Я тебя, Пашка, засажу! — орал мужичок, наскакивая на попутчика. — Только не отдай восемнадцать рублей — землю будешь есть, гад!

Парень брал его за ремень и резко опускал на скамью.

Сулин подумал, как было бы хорошо, если бы в вагоне ехали какие-нибудь военнослужащие или железнодорожники, готовые к решительным действиям. Он оглянулся и с огорчением отметил, что, кроме него и этих двоих, мужчин в вагоне нет.

Внезапно раздался треск разрываемой ткани. Дмитрий увидел, как мужичок, сам того не желая, оторвал карман Пашкиной куртки. Парень поднялся и, выругавшись, ударил кулаком по лицу попутчика. Тот мгновенно облился кровью и, обхватив голову руками, сполз на пол. Парень начал бить его сапогом.

Разом заголосили женщины. Внутри у Дмитрия все похолодело и стало пусто. Еще никогда на его глазах не избивали человека. У Пашки было сосредоточенное лицо, словно он выполнял важную работу, волосы падали на лоб; он бормотал: «На тебе, козел! На тебе!»

Самого мужичка не было видно, слышались только странные звуки, будто сапог ударял по мешку с чем-то мягким.

Дмитрий, охваченный страхом, не шевелился и делал вид, что смотрит в окно.

«Бежать! — застучало в висках. — Немедленно в другой вагон!»

Он встал, не чувствуя ног, и побрел к дверям, словно происходящее не имело к нему никакого отношения.

— Мужчина! — закричала какая-то женщина. — Что же вы уходите?! Он же убьет его!

До Сулина не сразу дошло, что эти слова относятся к нему, но и когда дошло, он продолжал путь к выходу.

— Мужчина! — закричали другие женщины. — Да помогите же, в конце концов! Он же убьет его!

И тогда Дмитрий, подчиняясь призыву, повернулся и с бледным лицом двинулся в эпицентр событий. Он брел обреченно, точно на эшафот, хотел в туалет и совершенно не знал, что будет дальше делать. Лишь оказавшись в шаге от парня, Сулин сказал срывающимся голосом:

— Немедленно прекратите безобразие!

Несколько секунд парень разглядывал Сулина, затем взмахнул рукой. Дмитрий почти не почувствовал боли от удара, но его верхняя губа сразу вздулась, и от носа к ней побежала теплая струйка крови. Дмитрий понимал, что нужно броситься на противника, ошеломить его неистовой атакой, но вместо этого опять произнес:

— Немедленно прекратите безобразие!

Парень врезал ему справа, угодив под глаз. На этот раз вышло больней. От удара Сулин покачнулся, сел на скамью, повертел головой и тут же встал.

С таким методом борьбы парень, по-видимому, еще не встречался. Он оглянулся, словно ждал какого-нибудь подвоха. В этот момент электричка, замедляя бег, подползла к полустанку и замерла.

Парень, ударив Сулина в третий раз, бросился к выходу, опрокинув заголосившую старуху, и соскочил на землю.

Электричка, взвизгнув, понеслась дальше.

Дмитрий вернулся на свое место, запрокинул голову и прижал к носу платок. Беспокойные осенние мухи бродили по салатному потолку. Он следил за ними узкими щелочками опухших глаз. Ныло лицо, мучительно гудела голова, но, странное дело, Сулин ни о чем не жалел, Когда прекратилось кровотечение из носа, он сел нормально и увидел женщин, собравшихся вокруг него.

— Вот паразит, — сказала одна из них, — как человека разукрасил…

Сулин молчал.

Пожилая тетка с накрашенными губами склонилась к его уху, точно Дмитрий был контужен, и прокричала:

— Он тебя испугался! Слава богу!

— Слава богу… — тихо согласился Дмитрий, пытаясь улыбнуться, и поморщился от боли. Ему стали совать пятаки, чтобы уменьшить фиолетовые холмы вокруг глаз. У кого-то нашелся одеколон «Кармен», и женские руки осторожно смыли запекшуюся кровь.

Из-под скамьи вылез мужичок, из-за которого, собственно, случилась неприятность. Он оглянулся, ища попутчика, и нерешительно спросил:

— Бабы, тут мой Пашка не пробегал?

— Пробегал! — грозно отозвались бабы и клином двинулись к мужичку. Он попятился, цепляясь за скамьи, бросился к дверям и исчез в другом вагоне.

Сулин устало закрыл глаза и превратился в воздушного десантника, едущего в электричке на побывку. Ситуация была та же самая, но теперь Дмитрий господствовал в физическом отношении, и мерзавец Пашка, обливаясь кровью, орал: «Не надо!..»

Дмитрий облизнул губу, похожую на лопнувшую сардельку.

— И все же это виктория, — пробормотал он.

Старушка, сидящая напротив, сочувственно закивала, соглашаясь с Сулиным…

На станции его встречал дядя. Он оторопело разглядывал физиономию племянника, потом сказал:

— И поцеловать некуда… Откуда натюрморт?

— Да так, — Сулин замялся. — Наводил порядок в электричке…

Вскоре он уже сидел на подводе, на душистом сене, и, глядя в желтеющие дали, слушал неторопливые речи дяди Харитона.

ОХОТА

Деревня встретила Сулина хриплым собачьим лаем и удивленными взглядами ребятишек. Он сидел в телеге и, забыв о неприятностях в электричке, с любопытством глазел по сторонам.

С соседней улицы под щелканье бича разливалась пятнистая коровья река. Сытая скотина шагала лениво, неся домой отяжелевшее вымя. Где-то рядом рычал трактор, спеша поспеть к продуктовому магазину. Маленькая афишка на столбе сообщала, что сегодня в клубе идет «Гений дзюдо». Два старика, молча сидящие на лавочке, присматривались к Сулину, пытаясь понять, что он за птица.

Наконец лошадь остановилась у ворот, и Харитон Иванович крикнул: «Марья!». Из калитки выглянула Марья Семеновна, его супруга, женщина низенькая, разросшаяся вширь и очень энергичная. Ворота отворились, и телега въехала во двор, по которому разгуливало множество кур и уток.

В этот же вечер в честь гостя был дан ужин, на котором присутствовали бухгалтер с женой и молчаливый человек по имени Прокопий. Пока не выпили, чувствовали себя скованно. Селяне робели перед Сулиным, которого Харитон Иванович назвал ученым мирового значения. Бухгалтер начал было рассказывать анекдот, но жена его укоризненно сказала: «Василий!», и он обиженно смолк. Лишь после нескольких рюмок общество вздохнуло свободно, зашумело, и застолье потекло быстро и бестолково, как положено.

— Я вам точно говорю! — суетился Харитон Иванович. — Вот этого самого Митьку люблю, как сына! Никого так не люблю, как Митьку! — Он оглядел присутствующих, натолкнулся на жену и, встрепенувшись, добавил: — Вот Марья у меня золото. Марью ни на кого не променяю. Выпьем за Марью!

Возражений не было.

После отменных голубцов Сулина разморило и, чтобы не задремать, он стал охотиться за самыми меленькими грибочками.

— Я, конечно, извиняюсь, но вы как человек ученый, наверное, в курсе, — обратился к Дмитрию бухгалтер. — Правда ли, что от нарушения мирового баланса океан глотает сушу?

Все с уважением смотрели на Сулина, точно он был причастен к нарушению мирового баланса. Дмитрий, польщенный вниманием, прекратил тыкать вилкой скользкие маслята, подумал и ответил, что наступление океана действительно наблюдается, но скорость его очень мала…

— Так что до нас океану шлепать еще долго! — радостно подхватил Харитон Иванович, хлопая бухгалтера по плечу. — Ежели только пруд не начнет наступать.

Пельмени Сулин ел через силу. Остальные поглощали пищу с прежней размеренностью. Молчаливый Прокопий методично склевал все пельмени и стал вычерпывать бульон. Он держал ложку далеко от губ, втягивал в себя воздух, и бульон, подхваченный потоком, с шумом летел в его рот.

Разговор перешел на охотничьи темы. В прошлое воскресенье бухгалтер убил трех крякв и теперь рассказывал об этом подробно и в то же время снисходительно, как бы давая понять, что есть в его биографии истории куда серьезней…

— Что кряква! — презрительно морщился Харитон Иванович. — Вот дрофа — это да! Полпуда весу, взлетает, как бомбардировщик.

И он начал вдохновенный рассказ о своей знаменитой охоте, когда целые сутки преследовал в степи раненую дрофу. Деревенские уже слышали эту эпопею много раз, на их лицах был написан вежливый интерес, и только Сулин ловил каждое слово дяди.

— Она в ковыли, я за ней! — Харитон Иванович взволнованно отодвинул тарелку. — То подпустит, то опять бежать. А крыло по земле волочится. Нет, думаю, не уйдешь, дудак! И точно. К вечеру сдалась. Лежит и смотрит на меня. А я сам без сил, и ноги не мои, но подползаю. Что, шепчу, конец тебе, красавица? А у ней в глазах понимание, мол, твоя, Харитон, взяла…

— Будет врать-то, — усмехнулась Марья Семеновна, — лучше споем!

Она затянула: «Отгуляла девка время золотое», жена бухгалтера подхватила, толкнула мужа в бок, тот тоже открыл рот, но пел беззвучно. Неожиданно вступил Прокопий. Сулин с удивлением обнаружил, что голос у Прокопия чистый и высокий, и поразился таланту этого неприметного с виду человека.

Харитон Иванович в хоровом пении не участвовал и хмуро глядел на супругу, так грубо прервавшую его рассказ.

— Баба, она и есть баба, — пожаловался он племяннику. — Не понять ей, какие бури внутри мужика происходют. Пойдем, Митя, подышим!

Сулину хотелось слушать Прокопия, но отказать дяде он не смог. Они вышли во двор. Темень лежала вокруг, — только желтый огонь собачьего глаза горел в конуре.

— Ты как насчет охоты? — спросил Харитон Иванович.

Сулин признался, что ни разу в жизни этим делом не занимался. Харитон Иванович, удивившись, тут же заявил, что завтра они вместе отправятся стрелять уток на Черное озеро.

— Разве ж тот мужик, кто ружье в руках не держал! — сокрушался Харитон Иванович. — Нет, Митька, я из тебя охотника сделаю!

Сулин слушал его с улыбкой, не воспринимая всерьез речь хмельного родича. Но дядя не шутил.

На другой день, после обеда, он достал из чулана две пары резиновых сапог, взял у соседа второе ружье, уложил в рюкзачок продукты и приказал Дмитрию переодеться. Сулин подчинился, чтобы не обидеть дядю. Вскоре они уже шли к Черному озеру, и Харитон Иванович по дороге объяснял, что озеро окружено болотами, ходить туда боятся, а потому там уток видимо-невидимо.

Через несколько часов они добрались до неприветливых мест: чахлые деревца, зыбкая почва под ногами и унылое карканье над головой. Потюкав топориком, Харитон Иванович приготовил жерди себе и племяннику и сказал:

— Теперь иди за мной след в след. А то засосет. Понял?

Дмитрию захотелось вернуться в деревню, но Харитон Иванович уже брел по болоту, а оставаться одному было еще страшней, и Сулин заторопился за родичем. Сапоги с чавканьем уходили в грязное месиво, и Дмитрий старался побыстрей выдернуть ноги. Перед глазами стояли кадры из фильма, где девушка погружалась в трясину… Он споткнулся, шлепнулся на живот, лицом в жижу, и, увидев холодные глаза в глубине болота, закричал.

— Не ори, — строго сказал Харитон Иванович, помогая ему подняться. — Всю дичь распугаешь!

К вечеру они вышли наконец к заросшему ряской озеру. У берега стоял плотик.

— Сам строил! — похвалился Харитон Иванович, указывая на плотик. — Чтоб уток из воды доставать.

Сгустились сумерки. Они развели костер, сели ужинать.

— Ночь холодная, — сказал дядя, — надо выпить. Пусть организм повеселится!

Морщась, Сулин проглотил стакан водки, лихорадочно затолкал в рот огурец, и почти сразу наступило блаженное состояние. Забылись недавние страхи, жизнь казалась прекрасной. С озера доносились редкие всплески, посвистывания. Харитон Иванович читал лекцию, готовя племянника к предстоящей охоте. Странные, волнующие слова: шилохвость, свиязь, широконоска — услышал в эту ночь Сулин. «Песнь о Гайавате» звенела в его ушах вперемешку с историями удачливого дяди. Хотелось жить звериной жизнью, скитаться по лесам и степям…

На рассвете Харитон Иванович разбудил Дмитрия. Сулин не сразу понял, где он находится и что от него хотят. Было довольно холодно, сырость пробирала до костей. Дядя сунул ему ружье, нацепил патронташ и отвел в приготовленный заранее скрадок. Сам он притаился в другом скрадке, недалеко от Дмитрия.

Сулин, обложенный со всех сторон ветками, сидел тихо, еще не скинув дремоту. Над озером клубился туман. Сквозь клубы вдруг проступали деревья, камыши, поверхность воды, и тут же все исчезало. Казалось, где-то рядом бродит водяной, и когда из тумана неожиданно возникло лицо с грушевидным носом, Сулин схватился за ружье, не узнав родственника.

— Убери пищаль, — прошипел Харитон Иванович. — Да не спи! Скоро прилетят…

«Зря я согласился на охоту, — подумал Дмитрий. — Сейчас появятся птицы, не знающие о засаде, а я буду их убивать без всякого смысла. Дикость…»

Незаметно для себя он задремал. Когда он открыл глаза, туман уже рассеялся. Перед ним лежало озеро, неподвижное и загадочное. Босая осень, кутаясь в желтые листья, ходила по берегам, готовясь к изгнанию.

Вдруг легкие тени промелькнули по воде, и какие-то птицы с тихим всплеском упали в озеро. Это были утки. Они кормились не спеша, постепенно приближаясь к засаде. Их было шесть штук. Шесть темно-бурых птиц с рыжеватыми пестринками и зеленым пятном на боку. Они подплывали со стороны Сулина. Никогда еще Дмитрий не испытывал такого волнения. От напряжения начали слезиться глаза. Ружье дрожало в его руках, и мушка шевелилась на стволе, как живая.

До уток оставалось метров двадцать, когда Сулин, не выдержав, рванул спуск. Оглушительно бухнул выстрел, приклад толкнул Дмитрия в плечо. Пять птиц почти вертикально поднялись с криком из воды, шестая была убита.

Ударила двустволка Харитона Ивановича. Он стрелял влет. Одна из уток кувыркнулась и шлепнулась в озеро. Харитон Иванович заскочил на плотик и, отталкиваясь багром от дна, быстро поплыл за добычей.

— Держи! — весело сказал он, вернувшись, и протянул Сулину его первую утку в жизни. — Чирок-свистунок! Ну даешь, племянник. С первого выстрела. Ты же прирожденный охотник!

Сулин улыбался. Неизвестное прежде чувство распирало его. Он и сам в эту минуту верил, что нет зверя, которого бы он не уложил с первого выстрела. На миг шевельнулась жалость к убитой птице, но ее тут же смело желанием продолжить охоту.

Они снова засели в скрадках. Утки не заставили себя ждать. Несколько стаек почти одновременно опустились на воду. Азарт мешал Сулину, он стрелял торопливо, мазал и долго ждал новую мишень. На этот раз он палил удачней…

Всего за утро он подстрелил четыре утки.

— Айда домой, — сказал Харитон Иванович. — Теперь до вечера у них перерыв!

Но Сулин, возбужденный охотой, не хотел уходить и вглядывался в небо, надеясь увидеть быстрое мелькание крыльев.

— Ишь, как трясет тебя, — с удовлетворением произнес Харитон Иванович, присаживаясь рядом с Дмитрием. — Теперь тебя за уши от ружья не оттащить.

В этот момент боги услышали мольбу Сулина, и три кряквы, совершив посадку, начали кормиться поблизости от охотников. Одна из них, покрупней, плыла впереди, а две других следовали за ней. «Наверное, мать с детьми», — подумал Сулин, не шевелясь в своем укрытии. Дядя указал ему жестом, что он берет на себя первую крякву. Утки подплыли совсем близко к скрадку Дмитрия. Мать подняла голову, встретилась с немигающими глазами Сулина и замерла в удивлении. Они смотрели друг на друга несколько секунд.

— Да стреляй же, едрена вошь… — чуть слышно простонал Харитон Иванович.

Шум вспугнул уток, и они рванулись из воды. В тот же миг Дмитрий выстрелил, срезав крыло одной из птиц. Она шлепнулась в озеро и завертелась на месте. Харитон Иванович ударил из своих стволов, и вторая утка, подпрыгнув, упала в воду. Уцелевшая кряква-мать стремительно уносилась прочь. Дмитрий следил за ней, ему даже показалось, что она обернулась, словно ища детей, и черная точка ее глаза вдруг смутила Сулина.

«Ну и что? — подумал он. — Идет охота!»

Дядя гонялся на плотике за уткой, у которой было перебито крыло.

— Погодите! — закричал Дмитрий с берега. — Я ее сейчас!

С третьего выстрела он добил птицу.

Когда они вернулись в деревню, Харитон Иванович позвал бухгалтера и Прокопия. Они с уважением рассматривали добычу и кивали головами.

— Теперь, ты, Митька, есть охотник! — шумел Харитон Иванович. — Это дело надо спрыснуть!

Сели за стол, пили, ели, кричали, что-то друг другу доказывали. Сулин слушал красочное вранье дяди, все больше пьянел и блаженно улыбался, когда его хвалили. Потом он встал и, с трудом ворочая языком, произнес:

— Мужчина должен нажимать на курок! Охота раскрепощает… — Сулин вдруг вскинул воображаемое ружье, прищурил глаз и крикнул: — По летящим мишеням огонь! Ура!

Общество подхватило: «Ура!!»

Через полчаса Харитон Иванович отвел Дмитрия в спальню, раздел его, уложил на кровать. Сулин мгновенно захрапел. Снилась ему славная охота. Гремели выстрелы, с неба падали кряквы.

На другой день они опять отправились на озеро. Всего за неделю Сулин настрелял тридцать четыре утки.

ОДИН ИЗ ДЕВЯТНАДЦАТИ

Слухи о том, что в декабре ожидается сокращение штатов, подтвердились. В пятницу Камодов вызвал к себе сотрудников и сообщил неприятное известие.

— Наш отдел должен принести в жертву одну штатную единицу. — Павел Тимофеевич обвел взглядом присутствующих. — Лучше, если найдется доброволец…

Коллектив молчал. Сулин лихорадочно перебирал в уме возможных кандидатов и убеждался, что, в принципе, сократить можно любого, в том числе и его.

— Ну что ж, — Камодов выдержал паузу. — Желающих, к сожалению, нет. Тогда устроим небольшое голосование. Пусть каждый напишет на листке фамилию сотрудника, которого, по его мнению, можно уволить с минимальным ущербом для дела. Свои предложения прошу сдать мне к концу рабочего дня.

Притихшие сотрудники покидали кабинет, стараясь не смотреть друг на друга. Их было девятнадцать человек. Они разбрелись по своим местам, чтобы определить лишнего. Сулин сел за стол и положил перед собой чистый лист.

Заскочил Чесноков, молодой специалист, и горячо затараторил:

— Это дикость! Шеф создает атмосферу подозрительности и недоверия. Пусть сам решает, кого сокращать!

— Кончай базар, — прервал его мудрый Деев. — Камодов — демократ, он хочет знать наше мнение.

Чесноков махнул рукой и ушел. Наступила тишина. Все делали вид, что заняты работой. Сулин рисовал кубики, а в голове вертелся лишь один вопрос: «Кого?». Конечно, если разобраться, есть в отделе люди, на которых все держится. Тот же Деев, башковитый мужик. Или, скажем, Мамаев. Мамаев, правда, несколько раз лаялся крупно с шефом, но человек он, безусловно, талантливейший, это всем известно. Таких трогать нельзя. А остальных? Сулин вздохнул. Остальных можно… Он вдруг представил приказ о своем увольнении, соболезнующие взгляды коллег, и от этих мыслей на душе у Сулина стало скверно. Службу свою Дмитрий не любил, но потерять ее боялся. Без работы он, разумеется, не остался бы, но всякие перемены в жизни его пугали и тревожили.

«Нет-нет, — успокаивал себя Сулин, — меня не должны, я не хуже других. Я и после работы задерживаюсь, если надо…»

Он вспомнил, как ему однажды объявили благодарность в связи с каменогорским проектом, и пожалел, что это было так давно, что все, наверное, забыли об этом факте. Дмитрий осторожно покосился на сослуживцев, пытаясь угадать, о чем они думают.

Рожнев вздыхал за его спиной, обдумывая ситуацию. Он настолько привык к своей любимой игре «Спортлото», что даже теперь начертил девятнадцать клеточек с фамилиями коллег и поочередно вычеркивал их карандашом. Деев что-то быстро писал. Этот знал себе цену и ни о чем не беспокоился. Обернувшись, Сулин столкнулся с глазами Гаранина и смутился. Во взгляде Гаранина ему почудилась насмешка.

«Нехорошо как смотрит… — с беспокойством отметил Дмитрий. — С чего бы это?»

Время шло, а он все еще не знал, какую фамилию предложить. Его раздражала идея шефа провести тайное голосование. Захотелось написать на листке «Предлагаю сократить Камодова», но Сулин тут же испугался этой мысли…

Он ломал голову до конца рабочего дня, но так ничего и не придумал. Терзания Сулина кончились тем, что он сложил вчетверо чистый лист и сдал сотруднику, собирающему «бюллетени».

Выходные дни Дмитрий провел плохо. Было такое чувство, что его уже уволили, но он еще об этом не знает. Он еле дождался понедельника и первым прибежал на работу. Часов в одиннадцать стало известно, что большинством голосов отдел рекомендовал сократить Мамаева.

Первая мысль Дмитрия была: «Не я! Слава богу не я!»

Он готов был запеть, и тут только до него дошла вся нелепость происшедшего. Как могло получиться, что жребий выпал Мамаеву? Это же абсурд, черт знает что! Мамаев умница, его знания и опыт постоянно выручают отдел…

Сотрудники после некоторого замешательства зашумели, перебивая друг друга. Почти все жалели Мамаева и удивлялись странному результату голосования. Молодой специалист Чесноков заявил, что не зря Камодов держит в тайне собранные листки.

— Шеф решил избавиться от Мамаева! — горячился Чесноков. — Это же ясно! Он боится, что Мамаева могут посадить в его кресло.

Все смолкли. Обвинение было серьезное.

— Не будем торопиться с выводами, — сказал рассудительный Деев. — Во-первых, я не вижу причин подозревать шефа в непорядочности. Во-вторых, незаменимых работников, как я полагаю, нет.

Речь Деева пригасила страсти.

— Се ля ви, — уныло сострил кто-то.

Сулин, не принимавший участия в прениях, ерзал на стуле. Из соображения самосохранения он почти никогда не высказывал своего мнения. Мысленно он уже дважды выступил с яркой речью в защиту Мамаева, но вслух произносить не собирался. Скорей всего, он так и промолчал бы, но вдруг Гаранин громко спросил:

— А ты, Дима, что думаешь?

Сулин пожал плечами, но в последнюю секунду решился.

— Без Мамаева нам будет плохо, — негромко произнес он. — Тут какое-то недоразумение… Надо, чтобы кто-нибудь пошел к шефу и все объяснил…

Коллеги молча уставились на Дмитрия, такой прыти они от него не ждали.

— Вот ты и сходи, — с иронией сказал Деев, — сообщи шефу, что отдел держится на Мамаеве.

Все заулыбались.

«Почему я?» — хотел возразить Сулин, но сообразил, что будет выглядеть просто глупо.

— Хорошо, — сказал он, испытывая приятное волнение. — Я схожу.

В ту минуту Сулину казалось, что он нашел в себе силы преодолеть собственную слабость, и ощущение нравственной победы над самим собой будоражило Дмитрия. Позже, когда все разошлись по рабочим местам и он остался один, началось отрезвление. Лавина сомнений накатывалась на Сулина. То, что еще полчаса назад казалось ему нравственным взлетом, теперь выглядело глупым ребячеством. Он жалел о сказанном. Идти к Камодову не хотелось.

«Ну кто тебя тянул за язык! — казнил себя Дмитрий. — Сам вылез, трепло несчастное, правдолюбец дешевый!»

Но ничего уже нельзя было изменить. Слово вылетело, и отказаться от визита к Камодову — значит стать всеобщим посмешищем.

Через несколько часов бледный Сулин вошел в кабинет шефа. Камодов, оторвавшись от бумаг, пристально уставился на него:

— Тебе чего?

Дмитрий собрал всю свою волю и быстро, чтобы разом кончить дело, произнес:

— Павел Тимофеевич, Мамаева сокращать нельзя!

Некоторое время Камодов молчал:

— Ты от своего имени или по поручению коллектива?

— От своего, — мужественно ответил Сулин, и тут же добавил: — Но отдел разделяет мое мнение…

Шеф усмехнулся:

— Что ж, надо прислушаться… Тут, правда, имеется один нюанс. По количеству собранных голосов ты, Сулин, идешь сразу после Мамаева. Так что, сам понимаешь, если не он, то ты…

Дмитрию стало душно, он почувствовал в груди неприятную пустоту, наполнившуюся липким страхом. Он понимал, что разговор предстоит неприятный, но чтоб так, сразу, одним ударом — этого он не ждал.

— Но я тебе, Сулин, откровенно скажу, — продолжал шеф, следя за его лицом. — Я бы предпочел иметь в отделе тебя, а не Мамаева. Хочешь знать почему?

Дмитрий кивнул. Догадавшись, что можно выпутаться, он смотрел на шефа с надеждой.

— Для тебя, наверное, не секрет, что у меня с Мамаевым психологическая несовместимость. — Камодов постучал карандашом по столу. — Он, безусловно, специалист неплохой, но характер у него, сам знаешь…

И опять Сулин слегка кивнул в знак согласия.

— А отдел — это тот же организм. И если, скажем, голова думает одно, а рука делает наоборот, то такой организм долго не протянет. И лучше вовремя ампутировать руку. Я правильно говорю?

— Пожалуй, верно, — сказал Сулин. Он понимал, что все это демагогия, потому что голова в отделе, скорей, Мамаев, но Дмитрий уже думал лишь об одном: уцелеть и выкарабкаться.

— Ну а если ты со мной согласен, — Павел Тимофеевич улыбнулся, — следовательно, интересы отдела тебе не безразличны. Значит, нам с тобой по пути! И я рад, что в тебе не ошибся…

Дмитрий понял, что гроза миновала, он прощен и помилован. Захотелось пожать шефу руку, сказать ему что-нибудь приятное…

В коридоре его ждали сгорающие от любопытства коллеги.

— Ну что?.. — почти хором спросили они.

— Поговорили, — ответил Сулин, пытаясь изобразить улыбку.

ДНЕВНИК

«Странной ночью, когда дикие гуси, летящие с Таймыра, садятся отдыхать на холодных равнинах, когда пьяный сосед, опрокинув стул, тяжело рухнет на постель, зашуршит за обоями голодное насекомое и случайный прохожий прошаркает по улице, пугаясь собственной тени, когда в небе проползет сигара самолета, полная судеб, надежд и разочарований, — этой странной ночью я пытаюсь разобраться в своей жизни.

Итак, в чем моя миссия на Земле? Талантами не обладаю и, по-видимому, обладать не буду. Известны случаи, когда одаренность проявлялась после сорока лет. Думаю, со мной это не случится. (Есть, впрочем, страшное подозрение, что какой-то талант все-таки был, но, не найдя выхода, атрофировался.)

Не обнаружив призвания, я пошел проторенной тропой высшего образования и через пять лет стал специалистом, о котором никто не скажет ничего дурного, как, впрочем, ничего хорошего. Тайным надеждам, что работа захватит меня целиком и полностью, не суждено было сбыться. Работа так и осталась для меня средством существования. Редкие минуты удовлетворения растворяются в часах терпеливого бодрствования. С утра до ночи я принимаю позы деловитости, задумчивости, отрешенности, участия, сочувствия, озабоченности, веселья. Моя телесная оболочка с манекенной легкостью откликается на внешние раздражители, не подведя меня ни разу за шестнадцать лет трудовой деятельности.

Где слонялась все это время моя беспризорная душа — не знаю.

Пытался ли я повернуть реку, называемую Судьбой? Буду предельно откровенен: нет, не пытался.

Ощущение временности происходящего не покидало меня до самой женитьбы. Все, казалось, впереди, стоит лишь пожелать. В день свадьбы я перешел Рубикон, мосты развели.

Безвозвратно.

Я понял это много лет спустя.

Итак, работа не стала источником радости. Но если не работа, то что? Невольно напрашивается ответ — любовь. Любовь как явление биологическое — это хребет человеческого общества, соль Земли, могучий стимулятор. Все вытекает из нее, все впадает в нее.

Но и тут меня ждало разочарование.

Как выяснилось, практически невозможно любить одну женщину всю жизнь. Эмпирическим путем я пришел к выводу, что накал страстей, наблюдаемый в начальный момент, с годами убывает в геометрической прогрессии: Я понял, что институт брака — это клетка, в которой дряхлеет некогда свободное и красивое животное, называемое Любовью. Понял и содрогнулся.

Алиса, жена моя, еще не безразлична мне, еще волнуют меня ее формы, но это лишь жалкие отголоски того Смерча, что обрушился на нас в начале пути.

А был ли Смерч?

В полном сознании я приближаюсь к тому дню, когда ложь зальет наши отношения клейкой массой и мы будем барахтаться в ней, точно мухи.

Но не это пугает меня. Меня пугает собственная покорность, с которой я следую за событиями. В принципе можно попробовать все сначала, сорок лет — не старость. Но никакого желания действовать. Наоборот: я крепко держусь за семейный плот, боясь остаться один в житейском море. Внешне я — благополучный семьянин.

Благополучие — вот крест, который я должен нести до конца дней моих.

Есть от чего прийти в отчаяние. Но природа справедлива. Отбирая, она дарит, даря — отбирает. Взамен талантов и силы воли я получил драгоценную способность жить иллюзиями. Мои иллюзии всегда со мной, и я не расстаюсь с ними, как улитка со своим домиком. В придуманном мире я прихожу в себя и зализываю ссадины. Что мне упреки начальства, если через пять минут я могу стать кумиром болельщиков или скользить в яхте вдоль Лазурного берега. Достаточно увидеть в окне трамвая девичье лицо, чтобы я до мельчайших подробностей представил, как сложились бы наши отношения, какие дети родились бы у нас и что говорили бы мы друг другу, уходя на работу. В придуманном мире счастье возможно в любой момент.

Телевизор кормит мое воображение. Я плавал с Хейердалом, покорял Гиндукуш, рыбачил на Новых Гебридах и любил на Гавайях. Иногда фантазии уводят меня так далеко, что я долго не могу найти дорогу назад, а возвращаясь, не узнаю собственной квартиры. Реальный мир крепко держит меня звоном посуды, плачем ребенка, упреками жены и зарплатой. Будильник зорко стережет границу снов. Тяжко жить в двух мирах одновременно, но еще тяжелей лишиться одного из них.

Боюсь ли я смерти? Безусловно.

Вид покойника вселяет в меня мистический страх, и долго еще я испытываю дрожь, оставаясь один. Мне чудится, что в темном углу вздыхает, не сводя с меня пустых глазниц, худая женщина в простых чулках и сером платке на голом черепе. Если бы только знать, что яма, куда опускают ящик, — еще не конец, что вместе с твоим последним вздохом где-то во Вселенной раздается крик новорожденного и этот новорожденный — ты сам. Если бы знать…

Хотя бы малейшая надежда.

Но оттуда ни звука. И мне не по себе.

Почему я так дорожу жизнью?

Нет великой задачи, которую я спешил бы выполнить, просыпаясь в страхе, что не успею.

Нет женщины, которую было бы больно терять. Ребенок, маленькое солнце, согревает меня, но это не все. Тогда что же?

Это было весной, я шел по улице. Голубое небо, полное света и солнца, звенело тончайшим стеклом. Южные ветры несли запах свежеразрезанного арбуза. Снегоуборочная машина с ревом двигалась по тротуару впереди меня, струя грязного мартовского снега вырывалась из ее пасти. И вдруг я увидел, что это не струя.

Смуглые нагие мальчики, беззвучно смеясь, летели по воздуху и растворялись в голубом пространстве. Я был одним из них.

Веер безмятежного детства раскрывался передо мной. Этот мир жил во мне со всеми подробностями, запахами, звуками. Красная расческа без двух зубьев, которой отец причесывал венчик седых волос вокруг пятнистой лысины, распахнутая дверца духовки, капля пота на шее матери, звон трамвая, темный с розовым ногтем палец точильщика, похожий на пупса в коричневой пеленке…

В тот мартовский день я понял, что навсегда остался ребенком, который пытается вести себя, как взрослый.

С самого рождения я играю Роли, похожие одна на другую и не приносящие мне удовлетворения. Примерный ученик, Примерный студент, Примерный семьянин. Что дальше? Что еще примерного подсунет мне Судьба?

Впрочем, пусть будет так, ибо другие Роли мне уже не под силу.

А ведь я неглупый человек. Меня посещают мысли, от которых захватывает дух. Иногда я поражаю сослуживцев своими высказываниями. Пусть редко, но поражаю. Я был бы неплохим дипломатом. Я бы мог писать блестящие рецензии и ставить фильмы, выступать с лекциями и проектировать города. Мои потенциальные возможности, я это чувствую, очень велики.

Увы, я не состоялся.

Но я никого не виню. Я имею то, что заслужил. Всю жизнь я молил небеса отпустить мне порцию решительности и мужества, но мне было отказано. И я превратился в страуса, прячущего голову в песок. То, что не вижу, — не страшно.

К сожалению, страшно.

Я завидую своей жене и ее друзьям. Какая четкая жизненная программа! Какое стремление к материальным благам! Иметь то, что имеют другие, и не хуже — вот их заповедь и основа душевного равновесия. Вещи — их боги, магазины — их храмы.

Я, втянутый в эти гонки, покорно бегу за женой, а финиша не видно.

Финиш в конце жизни. Лет через двадцать раздастся удар колокола и диктор объявит последний круг. Неужели для того я пришел на Землю, чтобы так бездарно растратить свои силы?

Вопрос чисто риторический. Не будем делать драму из трагикомедии».

Сулин поставил точку и взглянул на будильник. Было два часа ночи. Тихо посвистывала во сне Алиса, причмокивала губами дочь.

Некоторое время он сидел без движений, затем откинулся в кресле и закрыл глаза…

Проснулся Дмитрий от ощущения, что его яростно тормошат, С трудом разомкнув веки, он увидел женщину. Голова ее была покрыта блестящими металлическими цилиндрами. Женщина размахивала какими-то листками бумаги и шевелила губами. Дмитрий долго не мог понять, что происходит, наконец, вспомнил о ночных своих откровениях и окончательно проснулся.

Было утро. Дочь уже ушла.

Разгневанная Алиса с головой, закованной в бигуди, возвышалась над мужем карающей богиней.

— Что это значит? — зловеще интересовалась она, зажав в руке исписанные Дмитрием листки. — Я спрашиваю, что все это значит?!

— Где? — отозвался Сулин, пытаясь выиграть время. Он был растерян и лихорадочно искал выход из этой кошмарной ситуации.

— Ты писал? — вдруг закричала Алиса.

— Я, — ответил Сулин, пытаясь улыбнуться.

— Негодяй! — взвизгнула Алиса. Она зарыдала и упала на тахту лицом в ковер. — Боже мой, боже мой… Нет женщины, которую было бы больно терять… И этому мерзавцу я посвятила свою жизнь…

Ее плечи тряслись от рыданий. Дмитрий присел рядом, уставясь на свои злополучные странички, упавшие на пол.

«Что же делать? — в тоске думал он. — Последствия могут быть самые неприятные… Как же выпутаться?»

— Ну не надо, Алиса, — тихо сказал Сулин. — Ты даже не разобралась, в чем дело, и сама себя изводишь…

Алиса всхлипывала.

— Это всего лишь литературная забава, — продолжал Сулин, — я ведь в детстве неплохо сочинял… — Он осторожно погладил плечо жены. — Давай рассуждать логически. В этих записках речь идет о неудавшемся человеке, Правильно? Ну а теперь сама посуди, разве есть у меня основания быть недовольным, моей судьбой?

Вопрос прозвучал так убедительно, что Алиса затихла.

— У меня есть замечательная дочь, умная, красивая жена, которых я люблю и которые любят меня. Есть домашний очаг, интересная работа, книги. Я сыт, одет, обут, ухожен. Что еще нужно человеку для счастья?

— Зачем же тогда вся эта ночная писанина? — отозвалась наконец Алиса, продолжая лежать на тахте.

— Чтобы острее почувствовать, что жизнь удалась! — ответил Дмитрий и сам поразился неожиданной находке.

Теперь необходимо было закрепить успех.

— Понимаешь, мне захотелось представить на своем месте нытика, вечно и всем недовольного растяпу. Этакого стопроцентного неудачника, вызывающего смех…

— Но зачем? — опять удивилась Алиса.

— А затем! — торжественно произнес Сулин. — Описывая его мысли, смеясь над ним, я еще раз убедился в том, что мне чертовски повезло в жизни!

Алиса села и внимательно посмотрела на мужа, словно проверяя, не лжет ли он. Но Дмитрий выдержал ее взгляд, изгнав последние сомнения, и она вздохнула с облегчением.

— Дмитрий, — тихо сказала Алиса, — поклянись, что это были не твои мысли.

— Клянусь, — совершенно серьезно произнес Сулин, — что это были не мои мысли!

Он поцеловал жену, закрепляя клятву.

— А чтобы покончить с недоразумением, — он поднял с пола бумажки, — мы сделаем вот что!

Дмитрий разорвал свои откровения на мелкие кусочки.

Алиса улыбнулась:

— Знаешь, а я ведь не на шутку встревожилась…

— Вот и зря, — Дмитрий смотрел на жену нежно и ласково.

У обоих на душе стало легко и спокойно.

Сулины сели завтракать.