Произведения для детей

О СЕБЕ[1]

Я родился в 1887 году 22 октября старого стиля (3 ноября нового) в городе Воронеже.

Написал я эту обычную для жизнеописаний фразу и подумал: как уместить на нескольких страницах краткой автобиографии долгую жизнь, полную множества событий? Один перечень памятных дат занял бы немало места.

Но ведь этот небольшой сборник стихов, написанных в разные годы (примерно с 1908 по 1963), в сущности, и есть моя краткая автобиография. Здесь читатель найдет стихи, в которых отразились разные периоды моей жизни, начиная с детских и отроческих лет, проведенных на окраинах Воронежа и Острогожска.

Отец мой, Яков Миронович Маршак, работал мастером на заводах (потому-то мы и жили на фабричных окраинах). Но работа на мелких кустарных заводишках не удовлетворяла одаренного человека, который самоучкой постиг основы химии и непрестанно занимался различными опытами. В поисках лучшего применения своих сил и знаний отец со всей семьей переезжал из города в город, пока наконец не устроился на постоянное жительство в Петербурге. Память об этих бесконечных и нелегких переездах сохранилась в стихах о моем детстве.

В Острогожске я поступил в гимназию. Выдержал экзамены на круглые пятерки, но принят был не сразу из-за существовавшей тогда для учеников-евреев процентной нормы. Сочинять стихи я начал еще до того, как научился писать. Многим обязан я одному из моих гимназических учителей, Владимиру Ивановичу Теплых, который стремился привить ученикам любовь к строгому и простому, лишенному вычурности и банальности языку.

Так бы я и прожил в маленьком, тихом Острогожске до окончания гимназии, если бы не случайный и совершенно неожиданный поворот в моей судьбе.

Вскоре после того, как отец нашел работу в Питере, туда переехала и моя мать с младшими детьми. Но и в столице семья наша жила на окраинах, попеременно за всеми заставами — Московской, Нарвской и Невской.

Только я и мой старший брат остались в Острогожске. Перевестись в Петербургскую гимназию нам было еще труднее, чем поступить в острогожскую. Случайно во время летних каникул я познакомился в Петербурге с известным критиком Владимиром Васильевичем Стасовым. Он встретил меня необыкновенно радушно и горячо, как встречал многих молодых музыкантов, художников, писателей, артистов.

Помню слова из воспоминаний Шаляпина: «Этот человек как бы обнял меня душою своей».

Познакомившись с моими стихами, Владимир Васильевич подарил мне целую библиотечку классиков, а во время наших встреч много рассказывал о своем знакомстве с Глинкой, Тургеневым, Герценом, Гончаровым, Львом Толстым. Мусоргским. Стасов был для меня как бы мостом чуть ли не в пушкинскую эпоху. Ведь родился он в январе 1824 года, до восстания декабристов, в год смерти Байрона.

Осенью 1902 года я вернулся в Острогожск, а вскоре пришло письмо от Стасова, что он добился моего перевода в петербургскую 3-ю гимназию — одну из немногих, где после реформы министра Ванновского сохранилось в полном объеме преподавание древних языков. Эта гимназия была параднее и официальное моей острогожской. В среде бойких и щеголеватых столичных гимназистов я казался — самому себе и другим — скромным и робким провинциалом. Гораздо свободнее и увереннее чувствовал я себя в доме у Стасова и в просторных залах Публичной библиотеки, где Владимир Васильевич заведовал художественным отделом. Кого только не встречал я здесь — профессоров и студентов, композиторов, художников и писателей, знаменитых и еще никому не известных. Стасов возил меня в музей Академии художеств смотреть замечательные рисунки Александра Иванова, а в библиотеке показывал мне собрание народных лубочных картинок с надписями в стихах и в прозе. Он же впервые заинтересовал меня русскими сказками, песнями и былинами.

На даче у Стасова, в деревне Старожиловке, в 1904 году я встретился с Горьким и Шаляпиным, и эта встреча повела к новому повороту в моей судьбе. Узнав от Стасова, что с переезда в Питер я часто болею, Горький предложил мне поселиться в Ялте. И тут же обратился к Шаляпину: «Устроим это, Федор?» — «Устроим, устроим!» — весело ответил Шаляпин.

А через месяц пришло от Горького из Ялты известие о том, что я принят в ялтинскую гимназию и буду жить в его семье, у Екатерины Павловны Пешковой.

Я приехал в Ялту, когда там еще свежа была память о недавно скончавшемся Чехове. В этом сборнике помещены стихи, в которых я вспоминаю впервые увиденный мною тогда осиротевший чеховский домик на краю города.

Никогда не забуду, как приветливо встретила меня — в ту пору еще совсем молодая — Екатерина Павловна Пешкова. Алексея Максимовича в Ялте уже не было, но и до его нового приезда дом, где жила семья Пешковых, был как бы наэлектризован надвигавшейся революцией.

В 1905 году город-курорт нельзя было узнать. Здесь в первый раз увидел я на улицах огненные полотнища знамен, услышал под открытым небом речи и песни революции. Помню, как в Ялту приехал Алексей Максимович, незадолго до того выпущенный из Петропавловской крепости. За это время он заметно осунулся, побледнел и отрастил небольшую рыжеватую бороду. У Екатерины Павловны он читал вслух написанную им в крепости пьесу «Дети Солнца».

Вскоре после бурных месяцев 1905 года в Ялте начались повальные аресты и обыски. Здесь в это время властвовал свирепый градоначальник, генерал Думбадзе. Многие покидали город, чтобы избежать ареста. Вернувшись в Ялту из Питера в августе 1906 года после каникул, я не нашел здесь семьи Пешковых.

Я остался в городе один. Снимал комнатку где-то на Старом базаре, давал уроки. В эти месяцы одиночества я запоем читал новую, неизвестную мне до того литературу — Ибсена, Гауптмана, Метерлинка, Эдгара По, Бодлера, Верлена, Оскара Уайльда, наших поэтов-символистов. Разобраться в новых для меня литературных течениях было нелегко, но они не поколебали той основы, которую прочно заложили в моем сознании Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Некрасов, Тютчев, Фет, Толстой и Чехов, народный эпос, Шекспир и Сервантес.

Зимой 1906 года меня вызвал к себе директор гимназии. Под строгим секретом он предупредил меня, что мне грозит исключение из гимназии и арест, и посоветовал покинуть Ялту как можно незаметнее и скорее.

И вот я снова очутился в Питере. Стасов незадолго до того умер, Горький был за границей. Как и многим другим людям моего возраста, мне пришлось самому, без чьей-либо помощи, пробивать себе дорогу в литературу. Печататься я начал с 1907 года в альманахах, а позднее в только что возникшем журнале «Сатирикон» и в других еженедельниках. Несколько стихотворений, написанных в ранней молодости, лирических и сатирических, вошло в эту книгу.

Среди поэтов, которых я и до того знал и любил, особое место занял в эти годы Александр Блок. Помню, с каким волнением читал я ему в его скромно обставленном кабинете свои стихи. И дело было тут не только в том, что передо мною находился прославленный, уже владевший умами молодежи поэт. С первой встречи он поразил меня своей необычной — открытой и бесстрашной правдивостью и какой-то трагической серьезностью. Так обдуманны были его слова, так чужды суеты его движения и жесты. Блока можно было часто встретить в белые ночи одиноко шагающим по прямым улицам и проспектам Петербурга, и он казался мне тогда как бы воплощением этого бессонного города. Больше всего образ его связан в моей памяти с питерскими Островами. В одном из стихотворений я писал:

Давно стихами говорит Нева.

Страницей Гоголя ложится Невский.

Весь Летний сад — Онегина глава.

О Блоке вспоминают Острова,

А по Разъезжей бродит Достоевский…

В самом начале 1912 года я заручился согласием нескольких редакций газет и журналов печатать мои корреспонденции и уехал учиться в Англию. Вскоре по приезде я и моя молодая жена, Софья Михайловна, поступили в Лондонский университет: я — на факультет искусств (по-нашему филологический), жена — на факультет точных наук.

На моем факультете основательно изучали английский язык, его историю, а также историю литературы. Особенно много времени уделялось Шекспиру. Но, пожалуй, больше всего подружила меня с английской поэзией университетская библиотека. В тесных, сплошь заставленных шкафами комнатах, откуда открывался вид на деловитую, кишевшую баржами и пароходами Темзу, я впервые узнал то, что переводил впоследствии, — сонеты Шекспира, стихи Вильяма Блейка, Роберта Бернса, Джона Китса, Роберта Браунинга, Киплинга. А еще набрел я в этой библиотеке на замечательный английский детский фольклор, полный причудливого юмора. Воссоздать на русском языке эти трудно поддающиеся переводу классические стихи, песенки и прибаутки помогло мне мое давнее знакомство с нашим русским детским фольклором.

Так как литературных заработков нам едва хватало на жизнь, мне с женой довелось жить в самых демократических районах Лондона — сначала в северной его части, потом в самой бедной и густо населенной — восточной, и только под конец мы выбрались в один из центральных районов поблизости от Британского музея, где жило много таких же студентов-иностранцев, как и мы.

А на каникулах мы совершали пешие прогулки по стране, измерили шагами два южных графства (области) — Девоншир и Корнуолл. Во время одной из далеких прогулок мы познакомились и подружились с очень интересной лесной школой в Уэльсе («Школой простой жизни»), с ее учителями и ребятами.

Все это оказало влияние на мою дальнейшую судьбу и работу.

В ранней молодости, когда я больше всего любил в поэзии лирику, а в печать отдавал чаще всего сатирические стихи, я и представить себе не мог, что со временем переводы и детская литература займут большое место в моей работе. Одно из первых моих стихотворений, помещенных в «Сатириконе» («Жалоба»), было эпиграммой на переводчиков того времени, когда у нас печаталось много переводов из французской, бельгийской, скандинавской, мексиканской, перуанской и всяческой другой поэзии. Тяга ко всему заграничному была тогда так велика, что многие стихотворцы щеголяли в своих стихах иностранными именами и словечками, а некий литератор даже избрал для себя звучный, похожий на королевское имя псевдоним — «Оскар Норвежский». Только лучшие поэты того времени заботились о качестве своих переводов. Бунин перевел «Гайавату» Лонгфелло так, что этот перевод мог занять место рядом с его оригинальными стихами. То же можно сказать о переводах Брюсова из Верхарна и армянских поэтов, о некоторых переводах Бальмонта из Шелли и Эдгара По, Александра Блока из Гейне. Можно назвать еще нескольких талантливых и вдумчивых переводчиков. А большинство стихотворных переводов было делом рук литературных ремесленников, часто искажавших и оригинал, с которого переводили, и родной язык.

Руками ремесленников делалась в то время и наиболее ходкая литература для детей. Золотым фондом детской библиотеки была классика, русская и зарубежная, фольклор и те повести, рассказы и очерки, которые время от времени дарили детям лучшие современные писатели, популяризаторы науки и педагоги. Преобладали же в предреволюционной детской литературе (особенно в журналах) слащавые и беспомощные стишки и сентиментальные повести, героями которых были, по выражению Горького, «отвратительно-прелестные мальчики» и такие же девочки.

Не удивительно то глубокое предубеждение, которое я питал тогда к детским книжкам в тисненных золотом переплетах или в дешевых пестрых обложках.

Переводить стихи я начал в Англии, работая в нашей тихой университетской библиотеке. И переводил я не по Заказу, а по любви — так же, как писал собственные лирические стихи. Мое внимание раньше всего привлекли английские и шотландские народные баллады, поэт второй половины XVIII и первой четверти XIX века Вильям Блейк, прославленный и зачисленный в классики много лет спустя после смерти, и его современник, умерший еще в XVIII веке, — народный поэт Шотландии Роберт Бернс.

Над переводом стихов обоих поэтов я продолжал работать и по возвращении на родину. Мои переводы народных баллад и стихов Вордсворта и Блейка печатались в 1915–1917 годах в журналах «Северные записки», «Русская мысль» и др.

А к детской литературе я пришел позже — после революции,

Вернулся я из Англии на родину за месяц до первой мировой войны. В армию меня не взяли из-за слабости зрения, но я надолго задержался в Воронеже, куда в начале 1915 года поехал призываться. Здесь я с головою ушел в работу, в которую постепенно и незаметно втянула меня сама жизнь. Дело в том, что в Воронежскую губернию царское правительство переселило в это время множество жителей прифронтовой полосы, преимущественно из беднейших еврейских местечек. Судьба этих беженцев всецело зависела от добровольной общественной помощи. Помню одно из воронежских зданий, в котором разместилось целое местечко. Здесь нары были домами, а проходы между ними улочками. Казалось, будто с места на место перенесли муравейник со всеми его обитателями. Моя работа заключалась в помощи детям переселенцев.

Интерес к детям возник у меня задолго до того, как я стал писать для них книжки. Безо всякой практической цели бывал я в петербургских начальных школах и приютах, любил придумывать для ребят фантастические и забавные истории, с увлечением принимал участие в их играх. Еще теснее сблизился я с детьми в Воронеже, когда мне пришлось заботиться об их обуви, пальтишках и одеялах.

И все же помощь, которую мы оказывали ребятам-беженцам, носила оттенок благотворительности.

Более глубокая и постоянная связь с детьми установилась у меня только после революции, которая открыла широкий простор для инициативы в делах воспитания.

В Краснодаре (ранее Екатеринодаре), где служил на заводе мой отец и куда летом 1917 года переселилась вся наша семья, я работал в местной газете, а после восстановления Советской власти заведовал секцией детских домов и колоний областного отдела народного образования. Здесь же, с помощью заведующего отделом М. А. Алексинского, я и еще несколько литераторов, художников и композиторов организовали в 1920 году один из первых в нашей стране театров для детей, который скоро вырос в целый «Детский городок» со своей школой, детским садом, библиотекой, столярной и слесарной мастерскими и различными кружками.

Вспоминая эти годы, не знаешь, чему больше удивляться: тому ли, что в стране, истощенной интервенцией и гражданской войной, мог возникнуть и существовать несколько лет «Детский городок», или же самоотверженности его работников, довольствовавшихся скудным пайком и заработком.

А ведь в коллективе театра были такие работники, как Дмитрий Орлов (впоследствии народный артист РСФСР, актер Театра Мейерхольда, а потом МХАТа), как старейший советский композитор В. А. Золотарев и другие.

Пьесы для театра писали по преимуществу двое — я и поэтесса Е. И. Васильева-Дмитриева. Это и было началом моей поэзии для детей, которой отведено значительное место в этом сборнике.

Оглядываясь назад, видишь, как с каждым годом меня все больше и больше захватывала работа с детьми и для детей. «Детский городок» (1920–1922), Ленинградский театр юного зрителя (1922–1924), редакция журнала «Новый Робинзон» (1924–1925), детский и юношеский отдел Ленгосиздата, а потом «Молодой гвардии» и, наконец, ленинградская редакция Детгиза (1924–1937).

Журнал «Новый Робинзон» (носивший сначала скромное и неприхотливое название «Воробей») сыграл немаловажную роль в истории нашей детской литературы. В нем были уже ростки того нового и оригинального, что отличает эту литературу от прежней, предреволюционной. На его страницах впервые стали печататься Борис Житков, Виталий Бианки, М. Ильин, будущий драматург Евгений Шварц.

Еще более широкие возможности открылись передомною и другими сотрудниками журнала, когда мы начали работать в издательстве. За тринадцать лет этой работы менялись издательства, в ведении которых редакция находилась, но не менялась — в основном — сама редакция, неустанно искавшая новых авторов, новые темы и жанры художественной и познавательной литературы для детей. Работники редакции были убеждены в том, что детская книга должна и может быть делом высокого искусства, не допускающего никаких скидок на возраст читателя.

Здесь выступили со своими первыми книгами Аркадий Гайдар, М. Ильин, В. Бианки, Л. Пантелеев, Евг. Чарушин, Т. Богданович, Д. Хармс, А. Введенский, Елена Данько, Вяч. Лебедев, Н. Заболоцкий, Л. Будогоская и многие другие писатели. Здесь же вышла и книга Алексея Толстого «Приключения Буратино».

Мы и не знали в то время, как внимательно следил за нашей работой находившийся тогда в Италии А. М. Горький, придававший первостепенное значение детской литературе. Еще в самые первые годы революции он основал журнал для детей «Северное сияние», а потом редактировал при участии Корнея Чуковского и Александра Бенуа веселый и праздничный детский альманах «Елка».

Мое общение с Алексеем Максимовичем прервалось еще со времени его отъезда за границу в 1906 году.

И вот в 1927 году я получил от него из Сорренто письмо, в котором он с похвалой отзывался о книгах Бориса Житкова, Виталия Бианки и моих, а также о рисунках В. В. Лебедева, который работал в нашей редакции рука об руку со мной. С тех пор от внимания Горького не ускользала ни одна сколько-нибудь выдающаяся книга для детей. Он радовался появлению повести Л. Пантелеева и Г. Белых «Республика Шкид», выходу «Рассказа о великом плане» и книги «Горы и люди» М. Ильина. В альманахе, печатавшемся под его редакцией, он поместил вышедшую у нас детскую книгу известного физика М. П. Бронштейна «Солнечное вещество».

А когда в 1929–1930 годах на меня и на всю нашу редакцию ополчились соединенные силы наиболее непримиримых рапповцев и догматиков от педологии, Алексей Максимович выступил с гневной отповедью всем гонителям фантазии и юмора в детской книге (статьи «Человек, уши которого заткнуты ватой», «О безответственных людях и о детской книге наших дней» и др.).

Помню, как после одного из совещаний о детской литературе Горький спросил меня своим мягким, приглушенным баском:

«— Ну, что, позволили наконец разговаривать чернильнице со свечкой?

И добавил, покашливая, совершенно серьезно:

— Сошлитесь на меня. Я сам слышал, как они разговаривали. Ей-богу!»

В 1933 году Горький пригласил меня к себе в Сорренто, чтобы наметить в общих чертах программу будущего — как мы его тогда называли — Детиздата и поработать над письмом (докладной запиской) в ЦК партии об организации первого в мире и небывалого по масштабам государственного издательства детской литературы.

Когда же в 1934 году в Москве собрался Первый всесоюзный съезд советских писателей, Алексей Максимович предложил, чтобы мое выступление («О большой литературе для маленьких») было заслушано на съезде сейчас же после его доклада, как содоклад. Этим он хотел подчеркнуть значительность и важность детской книги в наше время.

Последнее мое свидание с Горьким было в Тессели (в Крыму) месяца за два до его кончины. Он передал мне намеченные им для издания списки книг для детей младшего и среднего возраста, а также проект раздвижной географической карты и геологического глобуса.

В следующем, 1937 году наша редакция в том составе, в каком она работала в предшествовавшие годы, распалась. Двое редакторов были по клеветническому навету арестованы. Правда, через некоторое время их освободили, но фактически прежняя редакция перестала существовать. Вскоре я переехал в Москву.

Редакция отнимала у меня много сил и оставляла мало времени для собственной литературной работы, и все же я вспоминаю ее с удовлетворением и с чувством глубокой благодарности к моим товарищам по работе, так самоотверженно и самозабвенно преданных делу. Этими товарищами были замечательный художник В. В. Лебедев, талантливые писатели-редакторы Тамара Григорьевна Габбе, Евгений Шварц, А. Любарская, Леонид Савельев, Лидия Чуковская, З. Задунайская.

Кукрыниксами — М. В. Куприяновым, П. Н. Крыловым и Н. А. Соколовым.

Сатирические стихи послевоенных лет были обращены, главным образом, против сил, враждебных миру.

Делу мира посвящен и текст оратории, который я напи сал для композитора Сергея Прокофьева. С ним же я работал над кантатой «Зимний костер».

И наконец, в 1962 году впервые вышла моя «Избранная лирика».

Сейчас я продолжаю работать в жанрах, в которых работал и раньше. Пишу лирические стихи, написал новые детские книги в стихах, перевожу Бернса и Блейка, работаю над новыми статьями о мастерстве, а в последнее время вернулся к драматургии — написал комедию-сказку «Умные вещи».

С. МАРШАК

Ялта, 1963