Проклятая книга

Глава одиннадцатая. Превращение баржи

Вадим Вершков остался в Новгороде хозяйствовать сразу на два дома. Флоровский отпрыск привычно перешел в руки Настасьи — та охотно нянчилась с любыми детьми, не делая различий между своими и чужими.

Дочка боярина Глебова обладала удивительной тихостью нрава. Может быть, поэтому от нее рождаются одни девочки, думал Вадим. А что? Дочь — тоже прибыток. От хорошей дочери ничего, кроме радости, у отца быть не может. Если удачно выйдет замуж — будут внуки, выгодное родство. Если пойдет в монастырь — будет у семьи молитвенница.

А если дочери пойдут в Настасью, то лучшего и желать невозможно.

Эти девочки хорошо влияли на Ваню. Он переставал капризничать и бедокурить, начинал слушаться и даже пытался угождать своим «наставницам».

«Вот ведь интересно, — думал Вадим, наблюдая за возней детей, — им никто не рассказывал: ты девочка, ты мальчик; они сами это откуда-то знают. Мальчишка считает своим долгом производить впечатление на слабый пол…»

Ваня действительно даром времени не терял, вытворял разные штуки. Разбегался и со всего маху прыгал прямо на середину лужи, поднимая тучи брызг. И сестрички, обычно такие благонравные, вели себя так, как обычно держатся девицы на каком-нибудь рыцарском турнире, наблюдая за горделивой выездкой закованного в броню высокородного господина с длинным турнирным копьем: они подталкивали друг друга плечами, прикрывали рты ладошками и сдержанно хихикали.

Поощрение оказывало на Ваню чарующее воздействие. Он взмахнул руками и упал в лужу животом. Девочки отскочили и дружно засмеялись. Засмеялся и мальчик, весь мокрый.

«Инстинкт? — продолжил Вадим свое размышление. — Да, так нас учили. Всем управляет инстинкт. Это он побуждает самца петь и расправлять хвост пошире, а самочку — делать вид, что ей все равно, и сидеть в сторонке с заинтересованно-отрешенным видом… Но, может быть, дело совсем в другом. Потому что кто изобрел инстинкт? Природа? Мудрая мать Природа? Почему бы прямо не сказать — так устроил Бог…»

— Батюшки! — донесся голос Настасьи. — Как извозился-то, сударь мой, с головы до ног весь в грязи! Как отстирать теперь? А вы, красавицы, что же смотрите и ничего не говорите?

Супруга Вадима сошла с крыльца — плавной походкой, в одежде вседневной, но очень красивой, тщательно вычищенной. В который раз он залюбовался ею. До чего же повезло! И как она ухитряется в любой ситуации выглядеть такой павой?

Вот берет Ваньку под мышку, несет умывать, а девочки бегут следом, семенят и что-то щебечут…

На мгновение Настасья встретилась взглядом с размышляющим о смысле жизни мужем. Он вдруг покраснел: в самом деле! Сидит тут, бездельничает, а у него на глазах дети чуть в луже не утонули! «Современная» жена уже бы пополам перепилила: «На что ты годен, лоботряс, даже за детьми не уследишь — еще бы, не тебе стирать!»

А эта только улыбнулась чуть. Их первое счастье не поблекло, не выцвело из-за бесконечных будней. Напротив, оно стало еще ярче. Вадим смотрел на Настасью год за годом, и ему казалось, что все отчетливей, все лучше он ее видит. И чем больше он видел, тем краше она становилась в его глазах.

Детские голоса постепенно смолкли. Вадим встал и направился из сада в горницу. Он слышал доносившиеся оттуда через открытое окно разговоры и понял, что к нему пришел человек по делу.

Этого человека Вершков ждал уже несколько дней. Уезжая, Флор передал ему не только свое дитя, но и оставленные в Новгороде дела.

Дело, собственно, было несложным. Для поездки Флор взял деньги у купца Степана Семеновича Гаврильчикова. Залогом оставил небольшую баржу с товаром из Англии — десятком штук хорошего сукна. Гаврильчиков должен был прийти и обсудить условия, если Флор еще не вернется к определенному сроку.

Срок этот приближался. За жизнь Флора и своих товарищей по Петербургу Вадим особенно не беспокоился. Знал, что эти люди выберутся из любой, самой гиблой истории. И не в том даже дело, что люди они какие-то особенные (хотя и в этом тоже). Просто они обладали нестандартным набором знаний, подчас очень неожиданным для шестнадцатого века. Как говорится, все потомки не потому «умнее» предков, что на самом деле умнее (или что у человека эволюционирует мозг, к примеру), — просто ученый более нового поколения всегда стоит на плечах предшественников.

Нет, за ребят можно не волноваться. Куда тревожнее за Севастьяна, брата Настасьи, — все-таки на войну человек отправился. Но, опять же, бывали случаи, когда один убивается, упав с крыльца родного дома, а другой всю войну пройдет — и невредим вернется. У прадеда был сослуживец, он отвоевал от Бреста до Берлина без единой царапины, а десятого мая 1945 года, изрядно выпив в том же Берлине, рухнул с лавки — да так неудачно, что сломал себе шею. Там и похоронен.

В общем, судьба.

Даже так: «Судьба-с».

«Что-то я сегодня философски настроен, — подумал Вадим, отправляясь на переговоры с солидным человеком Степаном Семеновичем Гаврильчиковым. — Возможно, это не к добру».

Как в воду глядел. Не к добру явился Степан Семенович.

Расхаживал по горнице взад-вперед, как товарищ Сталин по ставке пред взором настороженных, озабоченных положением на фронтах генералов.

Завидев Вершкова, Гаврильчиков остановился, обернулся и взмахнул руками:

— Вот и вы, голубчик! Ну разве такое можно!

Внешне Степан Семенович был «типичным купцом»: что называется, хорошего роста (чуть выше среднего), широкий в кости и в скулах, с ухоженной бородой, более темной, чем русые вьющиеся волосы. Таких людей в России очень много. Купцы создали свой типаж веке в четырнадцатом, когда слова «купец» и «отчаянный путешественник» худо-бедно перестали быть синонимами. Впоследствии этот образ почти не изменялся. Даже одежда оставалась консервативной. В пьесах Островского, вроде «Бесприданницы», еще фигурируют подобные личности.

Сейчас Гаврильчиков изволил гневаться. Глаза его метали небольшие, хорошо вскормленные дурным настроением молнии. Никаких пузырей на губах, никакой пены в углах рта — все-таки купец, а не берсерк.

— Как же все это понимать, господин хороший! — воскликнул он и округло взмахнул рукой.

Вадим сказал:

— Я и сам ничего не пойму, господин Гаврильчиков. О чем вы сейчас толковать изволите?

Ему вдруг показалось, что он находится посреди пьесы Островского. Или угодил в «Мертвые души». Словом, куда-то туда, где фигурируют «милостивые государи», «пришли, понюхали и ушли», «Э! сказали мы с Петром Ивановичем»… Или что там они с Петром Ивановичем сказали? «Ага»? «Ах»? Забыл…

— Я изволю толковать, — не без ядовитой иронии отозвался Гаврильчиков, — о некоторой, простите меня, лжи!

— И кто же, позвольте осведомиться, сподобился солгать? — вопросил Вершков. «Сейчас полагается шикарно закурить, — подумал он. — Но вот беда, я не курю. Да и вообще почти никто сейчас не курит, только самые отчаянные моряки смолят из коровьих рогов. Даже Наташка Гвэрлум курить бросила…»

— Да драгоценный ваш Флор Олсуфьич, собственной персоной! — рявкнул Гаврильчиков. — Он и солгал!

Вадим встал.

— Как вы смеете, сударь! — воскликнул он, испытывая странное удовольствие.

Так случается иногда на ролевых играх, когда попадается хороший партнер. Такой, что играет не только при публике, но и один на один, а закончив эпизод, не меняется в лице, не кричит «йес!» и «круто отыграли» и не лупит тебя ладонью по ладони, яко ниггер в каком-нибудь колледже (см. американские молодежные комедии).

— Я смею! — вскрикнул Гаврильчиков так, словно его подкололи шилом сзади. — Я еще не то посмею! Не издевайтесь! Вы превосходно знаете, о чем я говорю!

— Сказать по правде — понятия не имею, — ответил Вадим, удивляясь собственному спокойствию.

И подумал: «В Петербурге жена бы уже, раз десять заглянула в комнату поинтересоваться, что это мы тут глотку дерем. А Настасья даже носу не кажет…»

И тотчас дверь приотворилась, и вошла Настасья. Не вошла — вплыла, тихо улыбаясь сама себе. В руках она несла кувшин с квасом и две большие кружки.

— Отведайте кваску, сударь, — проговорила она, кланяясь Гаврильчикову.

Тотчас оба мужчины смолкли. Вадим любовался на супругу. До чего хороша. Статная, в теле. Когда Вершков покидал Питер, в моде были то, что в народе именовалось «бухенвальдский крепыш»: кожа и кости, черные круги под глазами, плоская грудь, плоские бедра, руки-спичечки… На это надевали полупрозрачные одежды с разрезами в самых неожиданных местах, и оно, облаченное в странные покровы «высокой моды» ломкой походкой брело по подиуму. Считалось — модно.

Даже дрожь пробрала Вадима при одном воспоминании.

Настасья так же тихо удалилась. И опять остался Вершков один на один с неприятным гостем.

— Итак, когда мы с вами оба немного успокоились, — заговорил Вершков, — может быть, вы все-таки сообщите мне цель вашего визита? Одних неоформленных обвинений маловато.

— Хорошо, скажу прямо, — вздохнул Гаврильчиков. Теперь выражение его лица напомнило Вершкову завуча, которая любила прийти в класс и скорбно начать: «Не хочется о неприятном накануне восьмого марта, но придется. Ученик седьмого „б“ Вася Пупкин (имена варьировались) выбил окно в учительской. Конечно, можно было бы привлечь детскую комнату милиции, но мы решили не поднимать шума и просто собрать по десять рублей с каждого ученика на покупку нового стекла…»

Гаврильчиков сел, уперся кулаком в бедро и с силой произнес:

— Баржа, «Скобкариха-то», а с ней и штуки сукна — все пропало!

Повисло молчание. Теперь, казалось, настал черед Гаврильчикова наслаждаться произведенным эффектом.

— Как это — пропала? — не понял Вадим. — До последнего времени она мирно стояла в порту. С нее нарочно не производилось разгрузки, потому что со дня на день ожидается прибытие Флора… Он, кстати, рассчитывал выручить за это сукно гораздо больше, чем занимал у вас денег, поэтому и ссуда была без процентов… — Тут Вадим понял, что затронул скользкую тему ростовщичества. Гаврильчиков давал деньги без процентов именно потому, что очень надеялся завладеть сукном и прибрать всю выручку от выгодной сделки себе.

— Я прекрасно знаю, на что надеялся Флор Олсуфьич, — хмуро отозвался купец Гаврильчиков, — однако баржа пропала. Я нарочно ходил третьего дня в порт и наводил там справки.

— Не может такого быть! — взорвался Вадим. — Там сторожа были хорошие, вполне надежные люди. Точнее, один сторож. Как его звали — забыл…

— Жила Аникеев его звали, — вставил Гаврильчиков. — Это я тоже выяснил. Только и Жилы этого не видать. Скрылся!

И он хлопнул себя ладонями по бедрам.

— Чем же я-то могу вам помочь? — пожал плечами Вадим. — Я ведь тоже с Жилой Аникеевым не знаком. И сукна этого не щупал. Просто я доверяю Флору Олсуфьичу. Если он принял такое решение, значит…

Купец не дал ему договорить. Впрочем, Вадим и сам понимал, что попусту мелет языком, тянет время, чтобы хоть на что-нибудь уговорить кредитора.

— Вы остались здесь за хозяина на определенных условиях, — напомнил Гаврильчиков. — Флора Олсуфьича ведь в Новгороде нет, не так ли? Он ведь еще не изволил возвратиться из неметчины — или куда он там подался?

— Именно, — кивнул Вадим. На душе у него вдруг сделалось нехорошо. Какое там удовольствие от «удачного партнера по ролевой игре»! В воздухе отчетливо запахло крупными неприятностями. Странно, что Вадим не уловил этого зловония сразу. Впрочем, все дело в том, что он разнежничался. Сперва на детей любовался, потом на прекрасную и нежную супругу.

— Ну вот, — продолжал Гаврильчиков. Теперь он выглядел совсем иначе. Можно подумать, Вадим — нерадивый ученик, а купец Гаврильчиков — терпеливый преподаватель. Даже как будто ростом стал выше. — А коли его нет и вы — его поручитель, так не угодно ли…

— Что? — спросил Вершков уже совсем подавленно.

— Возместить мои убытки, как положено по договору, — объявил Степан Семенович. — Все несложно, разве что хлопотно. Дом Флора Олсуфьича будет отписан мне за долги его…

— Погодите! — всполошился Вадим. — Как это — «дом отписан»? Вдруг баржа еще найдется? Не может ведь баржа просто взять и пропасть! Такого не бывает!

«Бывает, очень даже бывает, — протянулось у него в голове, тоскливо и томительно, — сам ведь знаешь… Она даже затонуть могла, хоть и у самого берега… Ищи теперь свищи этого Жилу Аникеева… Как он хоть выглядел?»

— Ну, сударь мой, это уж вам решать и придумывать, что там с вашей баржей, а я хочу мои деньги получить точно в срок и так, как это было обещано, — заключил разговор купец Гаврильчиков и встал. — Так что отправляюсь я к приказному дьяку, а вы, сударь, будьте готовы к предстоящему.

— Всегда готов! — сказал Вершков и по-пионерски отдал салют.

Гаврильчиков поморгал, а потом решительно поклонился и вышел.

Оставшись один, Вершков впал в тягостное раздумье. Что мог означать сей визит? Флор всегда отличался тем, что вел свои дела с предельной четкостью и определенностью. Как и приличествует сыну разбойника, он отличался превосходными бухгалтерскими способностями. Рассчитать прибыль, вычесть убыток, добавить проценты… Господи, да Флор умел высчитывать сложные проценты, которые нарастают на первоначальные проценты при некоторых банковских операциях.

Вообще-то христианам было запрещено давать деньги «в рост», под проценты. Этим занимались нехристиане. То есть евреи, Которых преимущественно за это и не любили. Но в Новгороде евреев не было. И, поскольку «свято место» пусто не бывает, некоторые христиане все-таки грешили ростовщичеством. Так случалось во все времена. Только на краткий миг, при советской власти, спекуляция каралась по закону, а во все остальные эпохи она поощрялась и считалась хорошим тоном.

М-да. Однако рассуждениями делу не поможешь. Флор брал деньги. Флор подписывал документы. Гаврильчиков, как истинный сутяга, намеревался дать флоровской грамотке ход и для того отправился к приказному дьяку. Новгородцы были сутягами исстари, еще с десятого века, со времен берестяных грамот, которые изобиловали словами, вроде: «безатьщина» — «выморочное имение», «вестися» — «вести тяжбу, обвинять», «видел есмь и чул» — «видел и слышал» (юридический термин, обозначающий начало показаний свидетеля), «ютиться с Васей Пупкиным на воду» — «вызваться на испытание водой с негодником Васей Пупкиным, чьи показания я опровергаю» (еще один юридический термин)… Это только из тех, что сразу на ум приходят. А на самом деле их сотни.

Прежний приказной дьяк, Назар Колупаев, был человеком тяжелым на подъем, суровым и справедливым; долго соображал, но приняв решение, действовал беспощадно и до конца. Память о нем до сих пор была жива, хотя со дня гибели Колупаева прошло уже лет семь. Присланный на его место из Москвы Ефрем Вербилов, по прозванию Чирица, был человеком совсем иного свойства. Чирица был продажен. Не так чтобы уж очень, но… случалось. Что греха таить, — случалось!

Точнее сказать, его можно было склонить «подумать». А «подумав», принять более мягкое по отношению к виновному решение. Особенно склонен был Чирица проявлять снисхождение к уличенным в воровстве.

Что же делать теперь Вадиму?

Вариантов складывалось несколько.

Во-первых, тянуть резину, ныть «да отыщется баржа, отыщется она скоро, зуб даю!», а самому надеяться на лучшее и ждать Флора. Приедет Флорушка-новгородец, купец, разбойничий сын, и сутягу Гаврильчикова самого по уши засудит.

Во-вторых, можно попытаться склонить Чирицу на свою сторону. Чирица охотно будет слушать оправдания подозреваемого в мошенничестве. Требуется только согреть сердце дьяка приятной для того суммой. И еще подсуетиться и сделать так, чтобы эта сумма оказалась приятнее той, которую посулит государеву человеку Гаврильчиков.

И наконец в-третьих, оставался самый отчаянный способ. Попробовать самому доискаться до правды.

И Вадим начал именно с этого третьего, наиболее трудного — но и наиболее соблазнительного пути.

Он безгранично верил в деловую хватку Флора. Не может такого быть, чтобы Флор пустился на заведомо провальное торговое дело.

Вершков взял шапку, кафтан и, сказавшись жене, куда идет, зашагал к порту.

Олсуфьича в новгородском порту знали и любили. Завсегдатаи причалов — хозяева питейных, содержатели гостиниц для приезжих гостей из числа небогатых, списанные на берег моряки, мальчишки, перехватывающие монету помогая швартовать корабли и распространяющие новости, слухи и сплетни, — все они интересовались, как там Флор, скоро ли вернется, не подавал ли о себе вестей.

Вершков отвечал, что Флор вернется очень даже скоро, хоть и не давал о себе вестей. И любопытствовал насчет баржи — не видел ли кто «Скобкариху». Ее палубные надстройки образовывали характерный силуэт, напоминающий три ступени. Она отличалась исключительной прочностью. Всех других мореходных качеств было у нее в ограниченном количестве, но насчет прочности — будьте уверены. И товар на ней всегда сохранялся сухим и в целости, лучше, чем на ином складе.

К великому огорчению Вадима, никто в порту «Скобкариху» не примечал.

— Как такое может случиться, чтобы баржа пропала, и никто на это не обратил большого внимания? — изумлялся Вадим и совершенно «по-местному» скреб себя под шапкой.

— Такого, брат, случиться не могло! — авторитетнейше заявлял старый, всегда чуть пьяный моряк, которого называли Хорь, но не потому, что он был похож на хорька, а потому, что любил повторять: «Я, брат, как платяная хорь, проем любую беду и живой-невредимый наружу выберусь, да еще и сытый».

— Надо искать, — советовали Вадиму со всех сторон. — Отыщется «Скобкариха». Может, ее течением отогнало…

Вадим сел чуть в стороне от всех и задумался. Течением отогнало! Глупое предположение. Баржа была Пришвартована чуть в стороне от прочих кораблей, чтобы не мешать погрузке и разгрузке. Там давно ничего не происходило. Поэтому и на пропажу не сразу обратили внимание.

В двух десятков метрах от прежнего места качалась на воде еще одна баржа, «Лубок». Ветви ивы нависали над ней, почти ее скрывая, и длинные листья, попадая в воду, вздрагивали и трепетали в течении, точно пряди волос. Кругом было очень тихо. На «Лубке», казалось, никого из людей не было.

Сидеть бы тут, мечтать да ничего не делать! Хорошее место для рыбалки или ленивого постукивания костяшками домино под умеренное выпивание водочки с воблочкой в качестве «закусона». Тьфу! Вадим резко мотнул головой. Что за ассоциации из сатирического киножурнала «Фитиль»?

Местность — вот что сбивает с толку. Как будто один из выпусков приснопамятного «Фитиля» снимали прямо здесь, на этой вот натуре. Только век был другой. Впрочем, время действия «Фитиля», сонное, затхлое время осени советской власти, которое теперь воспринимается как весьма и весьма благополучное, было так же далеко от Вадима, как и шестнадцатый век. Другая эпоха, другие нравственные ценности, другая система ассоциаций.

«Фитиль» он видывал по телевизору в рубрике «ретро».

Некоторые сюжеты умиляли. Ну кого сейчас удивишь чудовищной одеждой? А персонажи «Фитиля» одевались, по меркам самого конца двадцатого века, более чем сдержанно. Кто обернется на подвыпившего гражданина, вздумавшего немелодично петь? Кого волнует нелюбезная продавщица? Водопроводчики — это железное племя — были ленивы, алчны и нерадивы всегда, даже еще в Древнем Риме. Казнокрады…

Стоп.

Странная мысль зашевелилась у Вадима. Постепенно «Фитиль» и вообще старое советское кино завладевало его сознанием. Как будто пейзажик нашептывал ему в оба уха: «Ты думаешь, Вершков, я просто так себе идиллический северно-русский летний пейзажик? Ан нет, брат, тут у тебя ошибочка вышла! Я не просто пейзажа, я — место преступления! Ищи!»

Вершков даже поежился. Ну как такое может быть, спрашивается? Баржу украли, что ли?

Как? Как можно было украсть баржу с товаром, чтобы никто этого не заметил? Сняться ночью с якоря, отойти на сотню метров, а потом подняться вверх по Волхову… Нет, глупости! Не бывает.

Ветер вздыхал в листве, как бы удрученный глупостью и недогадливостью Вершкова.

Вадим и сам ощущал — «истина где-то рядом».

Он нехотя поднялся и принялся бродить по густым прибрежным кустам, то и дело проваливаясь по колено в жижу.

Разуваться он не хотел, здесь можно запросто поранить ногу. Жертвовать сапогами было жаль, но себя все-таки жальче. Может быть, придется убегать. Быстро-быстро. Ведь такой поворот событий исключать не следует.

И Вадим продолжал поиски. Он даже не знал толком, что именно ищет. Не знал, пока не нашел.

После часа блужданий в густой осоке он увидел то, что подсознательно ожидал — и чего боялся: там лежало тело человека. Его объели деловитые мальки, на нем сидели чуткие стрекозы, какие-то мухи уже пытались откладывать в него яйца. Он уже стал частью этой местности. Именно из-за него она возомнила себя «местом преступления». И была чертовски права.

Вадим остановился чуть поодаль. Ему не было страшно. Он никогда не пугался покойников. Жуткой делалась общая ситуация: Флора нет, товар украден, кредитор требует долга, баржа пропала, а сторож — убит и уже не первый день лежит в кустах, лицом в воде.

Он машинально, почти не слыша сам себя, проговорил:

— Ох ты, Господи Боже…

И резко повернулся, чтобы отправиться в приказную избу.

Приказной дьяк Чирица был у себя. И был он там не один. Купец Степан Семеныч Гаврильчиков уже подмазал колею, чтобы ловчее катили сани, и теперь, лоснясь бородою, важно расхаживал взад вперед и вещал.

Чирица, похожий на воробья, сидел за своим столом и водил глазами вслед за купцом. Внимал и проникался мыслями.

— Ведь ежели всякий будет брать в долг деньги и сулить отличное английское сукно, а потом, значит, ни его самого, ни его товара нет, а срок подходит — что мне прикажете делать? — вкусно рокотал Гаврильчиков. Он складывал губы в бороде так, словно только что откусил от аппетитнейшей кулебяки и наслаждается изысканным сочетанием грибов, мяса, лука и блинов.

Завидев Вадима, оба собеседника дружно уставились на него. У них был вид заправских заговорщиков. Впрочем, Чирица и не пытался скрыть того обстоятельства, что ввиду некоторых… э… условий в грядущей тяжбе он намерен держать сторону Гаврильчикова.

— Стало быть, вот и вы, сударь мой, — заговорил Чирица. — Очень хорошо, что вы явились.

— Да, пора бы нам вместе предстать перед человеком государевым, дабы в его присутствии — так сказать, в присутствии самого государя! — решить нашу с вами тяжбу! — поддержал Гаврильчиков.

Вадим едва успевал следить за репликами. Они подавали друг другу фразы, точно мячик пинг-понга перекидывали.

И снова возникла сценка из полузабытого «Фитиля»: в рабочее время толстый бухгалтер и верткий мастер цеха играют в комнате отдыха… В главных ролях: приказной дьяк Е.П.Вербилов, он же Чирица, и купец новгородский С.С.Гаврильчиков.

— Потому что невозможно так поступать, чтобы брать у честных людей деньги в долг без отдачи, а затем тайно от них разгрузить баржу и унести весь товар!

— Наверняка товар в доме Флора и прячется! — подхватывал Гаврильчиков с новой силой, едва слабенький голос Чирицы умолкал.

— Вот поищем там и найдем, — продолжал Чирица. — А как найдем, так сразу другой разговор пойдет!

В этот момент в избу вбежал новый персонаж — здоровенный стрелец, приукаженный к Чирице вкупе с десятком других таких же. Дабы Чирице ловчее было вершить правосудие. Спокойная жизнь, скромные, но регулярные взятки и отсутствие серьезных уголовных преступлений повлияли на стрельцов изумительным образом: они сильно раздались, но набрали не жиров, а мяса, и сделались исключительно мощными.

Вадима оттеснили. Стрелец широким шагом прошествовал через всю избу. Под мышкой он держал нечто крупное и очевидно тяжелое. Вадим смотрел завороженно, не в силах открыть рот и заговорить. «На солнце я перегрелся, что ли? — подумал он вяло. — Или общий сюрреализм ситуации так на меня повлиял? Старею. Теряю былую хватку. Которой, в общем-то, и не было».

— Вот! — торжественно объявил стрелец и вывалил свою ношу на стол, едва не прихлопнув при этом мелкого дьяка. — Глянь-ка! Как он обсказал, так все и обнаружилось!

На столе лежала штука английской материи.

— Только одна? — подскочил Чирица. — Да ты, брат, верно украл остальные?

— Не, — уверенно отвечал стрелец с прямотой честного человека, — я бы столько не упер. Там одна только и была. Я ее и нашел. Где прочие — ведать не ведаю.

— Ну, что теперь скажешь? — вновь обратился к Вадиму Чирица. — Видал? Правильно господин Гаврильчиков говорит: жулик наш Флор Олсуфьич! И ты ему, небось, помогал.

— Где это нашли? — спросил Вадим глухо.

— Где? — Чирица приподнялся, готовый выскочить из-за стола. Казалось, еще немного — и он вспорхнет по-воробьиному. — Там, где и указывал господин Гаврильчиков!

Купец усмехнулся и пригладил бороду.

— Я подозревал, что все это надувательство для того, чтобы не возвращать деньги.

— Глупости! — взорвался Вадим. Теперь он был даже рад, что не сообщил о покойнике сразу. Этот труп — козырной туз, с него ходить нельзя. Им следует закончить игру, хлопнув им по столу в тот момент, когда противники будут полагать, будто уже выиграли. — Глупости! Для чего это Флору понадобилось?

— Забрать деньги и скрыться! — объявил Гаврильчиков.

— Ты слишком любишь свои деньги, — съязвил Вадим. — Я еще понимаю, когда какой-нибудь горе-отец считает свою уродину-дочь наипервейшей красавицей и еще обижается, что с ним кто-то не согласен. Но ты! Ты полагаешь, что твои деньги — это самая превосходная вещь на всем белом свете! И думаешь, будто кто-то — только за счастье обладать ими — согласится лишиться и дома, и родины, и братьев? Дурак!

— Не смей меня оскорблять! — побагровел Гаврильчиков и обратился к дьяку. — Он с ним в заговоре!

Дьяк благосклонно кивал купцу и тут же начинал дежурно хмурить брови, обращаясь к Вадиму.

— Однако по указанию господина Гаврильчикова мы осмотрели дом…

— А у вас был ордер на обыск? — перебил Вадим. — Подписанный у генерального прокурора штата Нью-Йорк?

— Что? — выпучил глаза дьяк.

Гаврильчиков завопил:

— Не сметь поминать нечистого духа в присутственном месте!

— Может, я и помянул кого-нибудь похожего на нечистого духа, — разозлился Вадим, — а кое-кто носит этого духа прямо у себя в душе!

— Это намек? — осведомился Гаврильчиков.

«Ух, какие мы гордые да благовоспитанные! — восхитился Вадим. — Еще немного, и последует: вы наглец, сударь, я вас вызываю! Даже так: „Я Вас вызываю!“ Ну, погоди у меня…»

А вслух проговорил, как можно более небрежно:

— Да какие уж тут намеки… Это я прямо про вас и говорю, господин Гаврильчиков. Стало быть, вы сами указали, где искать похищенный с баржи товар?

— Я предположил, кто мог его взять. Я также предположил, где этот кто-то мог его спрятать, — холодно сказал Гаврильчиков.

Бесподобно! — восхитился Вадим. И повернулся к дьяку: — Вы запомнили, надеюсь, признание моего оппонента. Он утверждает, что предположил. И точно указал место нахождения похищенного.

— Да, — сказал дьяк. — Именно.

Вадим глубоко вздохнул.

— Я тоже кое-что предположил, — сказал он. — И тоже кое-что нашел. И теперь хотел бы, чтобы мой уважаемый оппонент дал свою трактовку тому, что я нашел.

Никто ничего не понял. Вадим указал на стрельца:

— Я прошу, чтобы этот человек был отправлен в то место, которое я укажу. Мы подождем его возвращения.

Кроме склонности ко мздоимству, дьяк отличался еще одной слабостью: он был любопытен. И поэтому кивнул стрельцу. Тот получил от Вадима краткие, но точные указания, сделанные на ухо, тихо, и вышел озадаченный.

Потянулось ожидание, томительно долгое, неприятное. Было слышно, как летает муха. Купец Гаврильчиков несколько раз порывался хлопнуть ладонью по столу, встать и уйти, но дьяк жестом его успокаивал и просил остаться. Вадим нервничал, грыз палец. Хоть у людей в шестнадцатом веке терпения было больше, но все же и оно не беспредельно. Тем более, что Гаврильчиков — противник сильный, может и упереться, уйти. Эффект испортит.

К счастью, стрелец обернулся быстро. Наконец под окном загрохотала телега (Вадим улыбнулся, видя, как насторожились дьяк с купцом). Затем у двери потоптались и вломились — стрелец и с ним мужичок, очевидно, владелец телеги.

— А я говорю, кто мне запла… — говорил мужичок, явно недовольный тем, как обошлись с его телегой. — У меня сено! — выкрикнул он, завидев дьяка, и стремительно выскочил на двор.

Вадим встал.

— Идемте, — сказал он.

На телеге, как и ожидал Вадим, лежал убитый человек. Над ним жирно клубились мухи, по воздуху распространялся неприятный запах — как будто гнилое болото поднялось и пришагало в гости, со всеми своими разлагающимися моллюсками.

Дьяк побледнел, схватился за горло. Гаврильчиков шарахнулся к стене и метнул на Вадима взгляд, полный самой лютой злобы. Ни страха, ни сожаления в этом взгляде не читалось. Вадим понял, что в своих предположениях не ошибся. Гаврильчиков действительно считал свои деньги самой лучшей частью обитаемой Вселенной и ради них решился на поступок отвратительный и жестокий: он убил Аникеева и затеял свалить всю вину на Флора и Вершкова.

Осталось только это доказать.

Что это? — сипло спросил дьяк, но, не дождавшись ответа, убежал за угол. Его рвало довольно долго. Пока дьяка не было, стрельцы принесли старое одеяло и накрыли тело. Наконец Чирица возвратился, опасливо поглядывая на вздувшийся ком под одеялом, как будто покойник мог встать и явить ему вновь свое ужасающее безобразие.

Что это? — повторил вопрос Чирица.

— Это — утоплый труп мертвого человека, — сказал Вадим. — Точнее сказать, то, что осталось от сторожа Аникеева, который находился на барже «Скобкариха» и следил за тем, чтобы товар Флора Олсуфьича пребывал в сохранности.

— Труп? — пролепетал Чирица немеющими губами. — Ох!

Он сел прямо на ступени и заплакал, не стыдясь свидетелей.

— Труп — это совершенно другое дело, — проговорил он, немного взяв себя в руки. — Ты меня, Степан Семеныч, прости, я твою сторону больше держать не могу. Покражи — вещь обычная, красть иной раз и сам Бог велит… Богатейте не своим богатством, помнишь — в Евангелии-то?

Вадим подумал, что эта фраза и звучит немного иначе, да и толкование имеет далеко не настолько прямое, однако смолчал. К чему богословский диспут, если власть являет свою готовность сотрудничать с ним, с Вадимом?

— Да, убийство все меняет… Убийство — это я забыть не могу. На это, — он дрожащей рукой указал на тело, — глаза не закроешь, Степан Семенович… Где ты нашел его? — обратился Чирица к Вадиму.

— В кустах, в трех десятках метров от того места, где была баржа Флора Олсуфьича…

— Точно, — кивнул стрелец, который ходил за телом. — Там и лежал. Я нарочно посмотрел — кругом следы, но тело никто не таскал. Было бы видно. Там и лежал, точно говорю. Это он не врет.

— Но баржа пропала, — напомнил Чирица. — Уплыла в неизвестном направлении. Устремилась, так сказать, как лань к потокам вод…

«Опять Писание цитирует, — подумал Вадим, — и опять, кажется, неточно…»

Он вспомнил, как Харузин разбирал книгу про зверей — «Шизиолог». Там про лань рассказывается весьма странная вещь. Будто бы всякая уважающая себя лань питается змеями. Проглатывает змею вместе с ее ядом и тотчас бежит стремглав к источнику вод. Потому что если змею не запить, то можно этим ее ядом потравиться к чертовой матери. Вот такой странный нрав у лани.

Дикое средневековье, ничего не скажешь.

Слово «лань» застряло в голове у Вадима. Поистине, сегодня просто какой-то день озарений! После «Физиолога» на ум пришел Френсис Дрэйк, пират Елизаветы Английской. Этот Дрэйк еще совсем молодой и незнаменитый малый, хе-хе, и ему можно пожать руку в каком-нибудь пабе. И даже сыграть с ним в «дартс». Корабль Дрэйка назывался «Золотая лань». А потом еще как-то. И еще как-то. Переименовывался раз десять.

И почему?

Потому что после каждого серьезного боя от этого корабля оставалась только подводная часть. Все палубные надстройки сносило. После восстановления силуэт корабля менялся. Соответственно менялось и название…

Силуэт другой. Название другое.

Поменять силуэт баржи и намалевать другое имя — ничего нет проще.

— Эврика! — завопил Вадим, пугая лошадь и стрельцов.

— Что? — подскочил Чирица.

Вадим показал пальцем на купца и сказал:

— Вы его задержите, ваше высокоблагородие, до окончания следствия. А то как бы не сбежал.

— Что ты сейчас произнес? — нахмурился Чирица. Свой вопрос он обратил не столько к Вадиму, сколько «вообще» — в пространство. По принципу: «Отзовитесь, люди!». — Я почти ничего не понял.

Лицо государева человека сморщивалось то в одну, то в другую гримасу, но все они были страдальческими.

— Пусть стрельцы господина Гаврильчикова под стражей держат, — сказал Вадим. — Если я ошибся, обвинив его, — отрубишь мне руку. Да пусть он сам, Гаврильчиков, и отрубит — надеюсь, это доставит ему удовольствие.

— Еще какое! — заскрипел зубами Гаврильчиков. — Я бы тебе за клеветы язык отрезал!

— Вот и хорошо, — дерзко улыбнулся Вадим.

Все, теперь он чувствует себя вполне хорошо и уверенно. Нет, никакой ошибки нет и быть не может.

Никуда баржа Флора не уплывала. Убив несчастного сторожа, Жилу Аникеева, почтенный (и очень хитроумный) жадина купец Гаврильчиков просто немного переделал палубные надстройки и, закрасив прежнюю надпись, «Скобкариха», поставил другую — «Лубок». И товар — там.

«До чего же ловок! — кипятился Вадим, пока они шли к берегу, чтобы осмотреть баржу. — До чего хитер! Даже придумал пожертвовать штукой сукна, чтобы подставить Олсуфьича вернее!»

Купец шествовал между двумя стрельцами, высоко подняв голову. Когда Вадим на мгновение задержался рядом с ним, он вдруг прошипел — так, что только Вадим и слышал:

— Дурак! Я буду все отрицать! Как ты докажешь, что это моя работа?

Вадим похолодел. У этого человека хватило бы решимости отпираться до последнего. Улики могут показывать и на него, но… а если им не поверят? Здешнее судопроизводство хромало на все четыре ноги. Слово против слова. Недаром «ютились на воду». Как, согласишься ты, Вадим Вершков, ютиться на воду с купцом Гаврильчиковым?

— Признаешься, — прошептал Вадим, старательно изображая уверенность, которой у него, естественно, не было и быть не могло.

Вот уже и берег Волхова показался, и бок баржи стал виден над водой, в просвете между низко опущенными ветвями ивы. Гаврильчиков молча шагал рядом со стрельцами. Вид у него был хмурый, но он вполне владел собой.

И тут дорогу им преградил старый цыган. Или, может быть, это Вадим так подумал — «цыган», потому что непонятный человек был одет в живописные лохмотья и тащил на цепи здоровенного медведя.

Сходные мысли при виде сего явления посетили и стрельцов. Один из них отпрянул и плюнул, а Другой протянул не без удивления:

— Скоморох! Гляди-ты, звериный поводырь!

Однако они ошиблись. Встреченный ими старичок, сгорбленный, лохматый и трясущийся, не был ни скоморохом, ни цыганом. Он вообще не имел намерения потешать добрый люд и тем самым зарабатывать себе на жизнь.

Зверюга у него на цепи — и того менее была расположена к пляскам и увеселению. Огромный, похожий на медведя, с почти человечьей мордой и обезьяньими пальцами на руках зверь был силен, свиреп и очевидно стар. Шерсть вокруг ошейника у него повытерлась и висела клочьями. Верхняя губа, черная, кожаная, чуть задиралась, обнажая длинные желтые зубы. Вадим заметил, что левый клык был немного обломан, но вообще зубы у зверя крепкие — не стоит на них попадаться.

— А ну, с дороги! — рявкнул дьяк, высовываясь из-за стрелецких спин. — Не видишь — государевы люди по важному делу идут? В сторону, рвань!

Заслышав окрик, старикашка замер и из последних сил распрямил сгорбленную спину. Глазки его, подслеповатые и красненькие, будто паутинкой затянутые, сверкнули почти нестерпимо. Из беззубого рта потянуло зловонием, и старичок прокричал шамкающим голосом:

— Да как ты смеешь! Дурак!

Это было неожиданно… и, пожалуй, страшно.

«Юродивый, — подумал Вадим. — Божий человек. Все народы и культуры почитают и побаиваются дурачков. Считают, что на них дух Божий почивает. Мол, через тех, у кого своего разума нет, действует разум высший… Или нет, что это я несу, какой высший разум… Высший разум — это что-то из двадцатого века, когда в Бога уже не верили. То есть, не будут верить…»

У него немного кружилась голова — не то от резких запахов, не то от волнения.

«А еще говорили, что на сто юродивых приходится девяносто девять лже-юродивых, — припомнилось Вадиму. — Но это в девятнадцатом веке так было… А шестнадцатый считается золотым веком юродства. Влипли мы, ребята… Кстати, где-то ведь бродит и Василий Блаженный… Обидели юродивого, отняли копеечку…»

И машинально пропел из «Бориса Годунова»:

— …Мальчишки… обидели юродивого, отняли копеечку… Вели их зарезать, как зарезал ма-аленького царевича!

Лучше бы он этого не делал. Купец прожег Вадима взглядом насквозь, всем своим видом показывая — запомнил, запомнил намек про зарезанного царевича. О каком из царских детей речь? Не о малолетнем ли дитяти, что скончалось не так давно? Поосторожней бы в речах, а то ведь времена надвигаются лютые, по некоторым приметам очевидно… Вот и комету, сказывают, над Ярославлем видели…

Один из стрельцов перекрестился. Будучи человеком простым и от интриг далеким, подумал: вот, поет обвинитель духовные канты про какого-то святого страстотерпца царевича, умученного врагами Православия…

Купец Гаврильчиков тронул стрельца пальцем за плечо, с сердитым видом кивнул в сторону юродивого старичка:

— Убери этого смутьяна! Что он тут ходит? Может, он-то как раз и виновен в случившемся деле!

Стрелец опустил алебарду и обратился к юродивому с осторожной вежливостью:

— Ступай себе, отче, в самом деле… Видишь — государев человек здесь по важному делу, а ты застишь путь. Да и лишних глаз в этом деле покамест не надобно. Как оно все окончательно решится — тогда уж милости просим, приходи смотреть, кому и за что голову отрубят.

Но старикана было не унять. Он разошелся вовсю: и топал ногой, и наступал на стрельца, а пуще всего бранил Гаврильчикова, и из беззубого рта каркающими воронами летели такие слова, о существовании которых Вадим Вершков даже не подозревал и которых ни в одном словаре «северных говоров древнерусского языка» и в помине нет.

Закончив очередную бранную тираду, старичок вдруг невероятно напрягся и начал разжимать пальцы, чтобы выпустить из руки цепь.

Вадим следил за ним с нарастающим любопытством. Казалось, распрямлять пальцы и снимать их по одному из цепи представляло для старичка невероятную трудность. Обычно с таким трудом удерживают нечто тяжелое или брыкающееся, но здесь все происходило с точностью до наоборот.

Внезапно Вершкову сделалось очевидно, что старичок почти не замечал встреченных им людей. Весь диалог велся им почти машинально, а в уме и сердце странненького деда происходила совершенно другая, скрытая от глаз, работа. И теперь они присутствуют при завершении этой работы. Пальцы разжимают судорожную хватку. Цепь освобождается.

Вот последний остался, мизинец. Интересно, почему животное не дернется, не освободится, ведь на одном только старческом мизинчике и держится. Но ничего подобного не происходило. Зверь как будто понимал происходящее и ждал.

Мизинец свело судорогой. Старичок по-собачьи наклонил голову и начал грызть его голыми деснами. Потом поднял лицо, все в слюне. Палец шевельнулся и опустился. Цепь упала.

Зверь заревел, вздыбил шерсть и шагнул вперед на задних лапах. Его морда сразу изменила выражение. Вместо сонного любопытства на ней появился лютый голод. Желтые клыки обнажились, глаза ушли глубоко под лоб и принялись испытующе сверлить окружающих. Затем он упал на четыре лапы и побежал вперед.

Люди инстинктивно шарахнулись в сторону. Один только Гаврильчиков, стряхнув с плеча руку стрельца, шагнул навстречу животному.

— Вон! — вне себя крикнул он. — Пошел отсюда! Тварь!

Он топнул на зверя ногой. Зверь от неожиданности присел, прижал уши, и вид у него сделался глупый. Затем он вдруг заскулил и улегся у ног Гаврильчикова. Тот усмехнулся, запустил руку в шерсть на загривке животного.

— Вот и все, — объявил он. — Видите? Нет ничего проще. Нужно просто чувствовать себя выше бессловесной твари, и она сразу поймет…

Вершков вспомнил рассуждение, которое приводил Лавр в беседах с Харузиным.

Лавр говорил, что в раю звери подчинялись Адаму, потому что Адам был безгрешен. Но после грехопадения животные ощутили от человека некий запах, который говорил им: «Вот существо, практически равное тебе, — ты не обязан ему повиноваться, ты можешь его съесть, как он может съесть тебя!» И только некоторые святые могут общаться с птицами и зверями так, как это, по идее, происходит в раю. Потому что при виде этих святых звери чуют запах Адама. Запах святости. Например, у Иеронима был ручной лев, у Серафима — медведь, Франциск Ассизский разговаривал с птицами, а Антоний Падуанский — вообще с рыбами… (Разумеется, этих святых Лавр не знал — их вспомнили общими усилиями Харузин и Вершков).

Но что же тогда получается? Получается, что купец Гаврильчиков — неведомый миру святой подвижник?

Невозможно. Потому что это Гаврильчиков убил Жилу Аникеева, украл десять штук сукна и угнал баржу. И сделал он все это сам, один. Такие, как он, не любят вмешивать в свои дела еще кого-нибудь. Подобные люди не доверяют никому, кроме собственной персоны.

Так почему же зверь повиновался ему?

Вадим задумался. Вот достойная загадка! Похлеще тех, что были в стареньких «Науках и жизнях», которые одним дождливым летом обнаружились на дачном чердаке и скрашивали существование семьи…

Зверь между тем открыто ластился к Гаврильчикову. Старичок куда-то пропал. Напрасно Вершков и один из стрельцов все время оборачивались и окидывали местность взглядом в поисках чудного старикана — его как корова языком слизала.

Встретившись с Вадимом глазами, стрелец сказал:

— Что-то у меня сердце не на месте. Нехорошо здесь. Пойду я, гляну — что и как. Непонятный старикашка, от него мурашки по всему телу и мороз на коже.

— Иди, — сказал Вадим. — Только…

Стрелец, уже сделавший шаг в сторону, замер, явно испуганный.

— Что?

— Если что увидишь — громко не кричи. Скажешь мне на ухо, ладно?

— Ладно, — без облегчения отозвался стрелец.

Он принялся расхаживать по высокой траве, высоко задирая ноги, точно цапля в поисках лягушки. Этот луг весной затоплялся, да и летом оставался влажным, только в середине очень жаркого лета высыхала здесь земля. А нынешнее лето чересчур жарким не назовешь. До глобального потепления климата из-за парникового эффекта еще оставалось без малого полтысячелетия. Влага чавкала под сапогами у стрельца. Прошлогоднее сено, смытое половодьем и развешанное высокой водой по веткам, чуть шевелилось на ветру, точно бороденки выстроившихся в рядок мужичков — ободранных и бедненьких.

Затем под ногой что-то хрустнуло. Стрелец заботливо поднял ногу в сапоге и охнул: он наступил на кость.

Присев, он стал рассматривать находку. Перед ним аккуратной кучкой лежал полный человеческий скелет, увенчанный черепом. Кости были совершенно белоснежными, какими бывают кости чистых от наиболее вопиющих грехов подвижников благочестия. Вся плоть с них давно сошла, и никакого запаха тления они не испускали. Напротив, от них исходило легкое цветочное благоухание. Едва уловимое.

Стрелец перекрестился, постоял несколько секунд, затем догнал прочих участников следственного эксперимента.

— Что нашел? — шепотом спросил его Вадим.

— Кости! — выдохнул стрелец.

— Кости? — удивился Вадим. — В каком смысле?

— В том, что от старикана остались одни кости! Белые. Без мяса, без волос. Просто кости.

— Вероятно, он был мертв все это время, — сказал Вадим, больше самому себе. — Зомби, что ли? В первый раз слышу о возможности существования новгородских зомби! Впрочем, чего только в жизни не случается!

«И если это зомби, то что за зверюгу он водил на поводке? — продолжал раздумье Вадим. — Мнэ-э… Очень и очень странно. Итак, положим, старикан был действительно зомби… Нет, такого не бывает. Я верю в святых, в откровения, в мироточение икон, в приручение диких зверей, даже в электричество. Но в зомби я не верю.

А что, если вся пакость — именно в этом животном? Тогда понятно, почему оно избрало себе в хозяева Гаврильчикова… И вопрос с „Адамом“ снимается сам собой».

Тем временем они уже стояли перед баржей. Надпись «Лубок» сияла на борту.

— Краска свежая, — указал Вадим.

— Я подновляю краску, — фыркнул Гаврильчиков. — Я слежу за своим имуществом! В отличие от некоторых, которым милее шляться по Англии, чем заниматься делами дома… И еще неизвестно, кстати, что он там делает, в этой Англии. Может, злоумышляет… — купец понизил голос: —…против государя?

Вадим размахнулся и попытался дать купцу в морду, но этого у него не получилось. Гаврильчиков, прирожденный новгородец — каким бы он ни был богатым и заносчивым, — и ему, разумеется, не раз приходилось драться на кулаках, стенка на стенку, как любили в Новгороде. Петербургский интеллигент, отпрыск ленинградских интеллигентов, Вершков был, разумеется, куда менее искусен в кулачных науках.

— Но-но, руками не лезь! — рявкнул Гаврильчиков, больше не тая злобы.

— Не понукай, — огрызнулся Вадим, — я тебе не лошадь.

Зверь глухо рычал, сидя у ног купца. А Гаврильчиков вдруг разошелся.

— Явились обыскивать мою баржу! Хорошо, шарьте! Ройтесь! Все равно ничего не найдете! Никогда в жизни вам не догадаться, куда я запрятал сукно, потому что вы все — дураки, вы мне в подметки не годитесь! Вы — холопы, худородные болваны! Вы хуже баб. Набросились всей шайкой на мужчину, — тут он приосанился и метнул на неказистого дьяка горделивый взгляд, — потому что вы — завистники!

— Он признался! — крикнул Вадим. — Все слышали? Он сказал: «Вам не догадаться, куда я запрятал сукно!» Это фактическое признание! А, ага! «Все, что вы скажете, может быть использовано в суде против вас»!

Приказной дьяк отозвался уныло:

— Одно слово против другого — это ничего не решает… Вижу, ты был прав, Вершков. Убийство изменяет все. Закрыть глаза на кражу — это одно, но похерить убийство я не могу…

Он взмахнул рукой, как бы перечеркивая в воздухе нечто, и Вадим вдруг догадался, откуда взялось это странное, неблагозвучное слово «похерить». «Хер» — старинная буква алфавита, «х», крестик. Крест-накрест. Так перечеркивают.

Чирица глубоко вздохнул и закрыл глаза.

Ни дать ни взять — птичка в клетке. Грустная птичка, которую даже отборный корм для попугайчиков не радует.

— Пока мы не отыщем сукно, у нас не будет никаких улик, — сказал Чирица. — А он говорит, что сукно мы не отыщем.

— Старый контрабандный трюк, — фыркнул Вадим. Он ощущал невероятный подъем. — На барже есть паруса? Интересно, из какой ткани они сделаны?

Гаврильчиков неожиданно изменился в лице. Он заревел и бросился на Вадима с растопыренными пальцами, норовя ухватить его за горло. Двое стрельцов повисли на купце и с трудом его одолели. Зверь метался, звеня цепью, по земле и норовил ухватить людей за ноги, но почему-то никого не покусал. Поверженный Степан Семенович хрипел на земле. Он больше не был благообразен. Он выглядел жутко и дико, как будто вдруг взбесился.

«Может быть, так оно и есть», — подумал Вадим.

Пока ему вязали руки, Гаврильчиков бился и хрипел:

— Да, я убил! Я! Жалкий, глупый, ничтожный этот ваш Жила! Для чего он существовал на свете? Только и горазд был, что пьянствовать, потихоньку приворовывать, играть в карты и сквернословить по кабакам! У него даже женщины не было! Для чего он был? Кому он был нужен? Я выманил его на жбан пива! Жбан пива он променял на собственную жизнь! О, какой дурак! Какой ничтожный дурак! И все вы — ничтожные дураки! Штуки сукна — ха! Я хотел пустить по ветру этого Флора… Потому что Флор — ублюдок, рожденный замужней потаскухой от колдуна-разбойника! По какому праву Флор считается почтенным человеком? Кто он такой? Брат у него — святоша! Все ложь! Все обман! Одна только видимость! Чем они занимаются, эти братья? Куда он поехал, Флор? Зачем ему Англия? И эти, приблудные дружки его…

Тут купец устремил на Вадима такой взгляд, что Вершкову стало нехорошо: ничем не прикрытая (и ничем не объясняемая) ненависть коснулась его физически.

— Кто они, эти приблудные? — верещал купец, срывая голос. — Кто? Откуда? Говор у них странный! Я слыхал, слыхал — доходили разговоры! Что это за город такой — Санкт-Петербург? Нет такого города и никогда не было!

Вадим подался вперед и процитировал на память из Достоевского, сильно путаясь в словах, но сохраняя общий смысл:

— Мне сто раз среди этого тумана приходила странная, но назойливая греза: а как поднимется этот туман — не исчезнет ли вместе с ним этот гнилой, склизлый город, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы — медный всадник на жарко-скачущем коне?

— Что это? — ужаснулся дьяк, на миг приоткрыл глаза и тотчас снова укрыл их кожистыми сморщенными веками.

— Это — петербургский псалом, — не моргнув глазом проговорил Вершков. — На Москве сейчас как раз обсуждается архиереями. Точные сведения.

— Боже мой! — вздохнул простодушный стрелец, тот, что нашел белые косточки, и снова обмахнулся крестом.

Точно муху согнал, подумал Вадим. Впрочем, мелкий бес — он и есть муха.

Когда стрелец перекрестился, зверюга с цепью вздыбила шерсть и тихо зарычала. Из всех присутствующих внимание на это обратил только Вершков.

«Что это она, а? — мелькнуло у него. — Понимает, что ли?»

Для пробы Вадим осенил крестом самого зверя. Ну что, зверюга, что ты на это скажешь? На крест святой животворящий?!

Животное разинуло пасть в безмолвном крике, и из зияющей глотки повалил черный дым.

— Бесы! — не своим голосом завопил дьяк, а за ним и один из стрельцов. Они бросились бежать. Вершков и второй стрелец остались на месте точно громом пораженные.

А купец Гаврильчиков подскочил к зверю, нежно обхватил его за шею, зарылся лицом в густую, сальную шерсть и захохотал…