Проклятие Дейнов

9. Слепой в темном чулане

Мадисон Эндрюс был высоким, сухопарым человеком шестидесяти лет, с жестким, костистым лицом, красный цвет которого подчеркивал белизну лохматых седых бровей, усов и шевелюры. Одежду он любил свободную, жевал табак и дважды за последнее десятилетие оказывался ответчиком на бракоразводных процессах.

– Молодой Коллинсон, верно, наплел вам Бог знает чего, – сказал он. – По его мнению, я впал в детство. Так прямо мне и заявил.

– Я его не видел, – сказал я. – Приехал всего два часа назад и успел забежать только в свою контору.

– Конечно, она его невеста, – сказал Эндрюс. – Но отвечаю за нее все-таки я, и я решил прислушаться к мнению доктора Риза, ее врача. Риз сказал, что немного пожить у Холдорнов будет ей полезно – быстрее восстановится психика. Как тут не прислушаешься? Они скорей всего шарлатаны, но после смерти родителей Джозеф Холдорн – единственный человек, с кем Габриэла охотно разговаривает и в чьем обществе спокойно себя чувствует. Доктор считает, что запрет приведет лишь к обострению болезни. Не отвергать же его советы только потому, что они не по душе молодому Коллинсону?

– Само собой, – сказал я.

– У меня нет иллюзий по поводу этой секты, – продолжал он, защищаясь. – Такое же жульничество, как и в любом другом культе. Но нам нет дела до религиозных проблем. Нам нужно вылечить девушку. Даже если бы я не мог поручиться за полную безопасность Габриэлы в Храме, я и тогда рискнул бы отпустить ее. Главное, как я понимаю, – это ее здоровье, остальное – чепуха.

Он был явно чем-то обеспокоен. Я молча кивнул, пытаясь понять, что именно его беспокоит. Постепенно я все себе уяснил, хотя он и ходил кругами вокруг да около.

По совету доктора Риза и вопреки протестам Коллинсона он отпустил Габриэлу в Храм Святого Грааля. Холдорны были друзьями ее отца, у них гостила такая всеми уважаемая особа, как миссис Ливингстон Родман, да и сама девушка туда просилась. В общем, он отпустил ее шесть дней назад.

С собой она взяла мулатку Минни Херши. Доктор Риз навещал Храм каждый день. За первые четыре дня состояние Габриэлы улучшилось. На пятый день ее здоровье сильно обеспокоило его. Никогда еще она не находилась в таком оцепенении, в таком сумеречном состоянии: налицо были все симптомы какого-то шока, но никто ничего ему не рассказывал. Молчала Габриэла. Молчала Минни. Молчали Холдорны.

Ему негде было узнать, что случилось, – да и случилось ли что-нибудь.

Эрик Коллинсон требовал у доктора ежедневных отчетов, и Риз не скрыл от него правды о последнем визите. Коллинсон завелся. Он хотел, чтобы девушку немедленно увезли из Храма: по его мнению, Холдорны готовились ее убить. С Эндрюсом он разругался. Эндрюс считал, что у Габриэлы просто рецидив болезни, от которого она быстро оправится, если оставить ее в покое. Риз склонялся к той же точке зрения. Коллинсон возражал. Он пригрозил, что поднимет бучу, если ее тут же не заберут.

Все это и не давало Эндрюсу покоя. Адвокат, трезвый, практичный человек, как он будет выглядеть, если с его подопечной случится несчастье в том месте, куда он ее сам отправил? С другой стороны, он искренне верил, что пребывание в Храме ей на пользу. В итоге они с Коллинсоном пошли на компромисс. Габриэла останется там еще на несколько дней, но кто-нибудь присмотрит за ней, последит, чтобы Холдорны не морочили ей голову.

Риз предложил меня: на него произвел впечатление мой успех в расследовании смерти Леггета. Коллинсон был против: из-за моей жестокости девушка, мол, и оказалась в таком состоянии. В конце концов Коллинсон уступил," поскольку я знал Габриэлу и ее биографию, не ударил лицом в грязь в предыдущем деле и тому подобное. В общем, мой профессионализм перетянул на весах мою жестокость.

Тогда Эндрюс позвонил Старику, предложил солидную компенсацию за то, что меня сорвут с нового дела, и я оказался в городе.

– Холдорны о вас предупреждены, – закончил Эндрюс. – Пусть думают что угодно. Я им просто сказал, что, пока психика Габриэлы не придет в норму, мы с доктором Ризом хотим поселить у них надежного человека, на случай непредвиденных обстоятельств – охранять не только ее, но и всех остальных. Мои инструкции вам не нужны. Будьте поосмотрительнее – вот и все.

– Мисс Леггет знает, что я туда перебираюсь?

– Нет, и, думаю, говорить ей не стоит. Приглядывайте за ней как можно неназойливее. В теперешнем состоянии она вряд ли вас заметит и станет протестовать. Ну, а если станет... в общем, поживем – увидим.

Эндрюс дал мне записку к Аронии Холдорн.

Через полтора часа я уже сидел напротив миссис Холдорн в приемной Храма и наблюдал, как она ее читает. Отложив записку в сторону, миссис Холдорн протянула мне белую нефритовую сигаретницу с длинными русскими папиросами. Я сказал, что предпочитаю «Фатиму», и она подтолкнула ко мне настольную зажигалку. Когда мы оба прикурили, она сказала:

– Постараюсь устроить вас поудобнее. Мы совсем не дикари и не фанатики. Я потому и говорю, что многих людей это удивляет. Конечно, тут Храм, но обычные бытовые удобства, счастье и покой не могут, по нашему мнению, осквернить его. Вы, конечно, не из числа наших приверженцев, но я надеюсь, мы вас обратим... и не надо пожимать плечами. Как бы там ни было, докучать вам никто не собирается. Хотите присутствовать на нашей службе – милости просим, не хотите – не надо. Уходить и приходить можете, когда заблагорассудится. И я уверена, вы проявите к нам такое же уважение, как мы к вам, и, если ничего не будет грозить вашей... пациентке, не станете вмешиваться, какой бы странной та или иная сторона нашей жизни вам ни показалась.

– Не сомневайтесь, – заверил я.

Она улыбнулась, словно благодаря меня, аккуратно загасила папиросу в пепельнице и встала:

– Я покажу вам вашу комнату.

О моем предыдущем визите мы не проронили ни слова.

С саквояжем и шляпой в руках я проследовал за ней к лифту, и мы поднялись на пятый этаж.

– Здесь комната мисс Леггет. – Арония Холдорн показала на дверь, в которую мы с Коллинсоном рвались две недели назад. – А это ваша. – И она открыла дверь прямо напротив.

Моя комната оказалась точно такой же, как у Габриэлы, разве что без гардеробной. Запора на дверях тоже не было.

– А куда поселили служанку? – спросил я.

– На верхнем этаже есть комнаты для прислуги. Доктор Риз сейчас, кажется, у мисс Леггет. Я скажу ему, что вы прибыли.

Я поблагодарил. Миссис Холдорн вышла и закрыла за собой дверь.

Через пятнадцать минут пришел Риз.

– Рад вас видеть, – сказал он, пожав мне руку. Говорил он сухо, отчетливо выговаривая слова, а иногда подчеркивал сказанное взмахом руки, в которой держал пенсне на черной ленте. На носу у него пенсне я пока ни разу не видел. – Надеюсь, ваши профессиональные таланты не понадобятся, но все же хорошо, что вы тут.

– А в чем дело? – спросил я мягко, стараясь вызвать его на откровенность.

Он пристально посмотрел на меня и постучал пенсне по ногтю большого пальца на левой руке.

– Все дела, насколько я знаю, только по моей части. В остальном, по-моему, порядок, – сказал он и на прощанье снова пожал мне руку. – Думаю вам придется поскучать.

– А вам – нет?

Он было направился к двери, но тут остановился, нахмурил брови и опять постучал пенсне по ногтю.

– Нет. – Он поколебался, словно решая, стоит ли продолжать разговор, решил, что не стоит, и пошел к выходу.

– Я имею полное право знать, что вы обо всем этом думаете, – сказал я.

Он снова пристально посмотрел на меня.

– А я не знаю, что я об этом думаю. – Пауза. – Просто я недоволен. – Он и правда выглядел недовольным. – Зайду вечером.

Он вышел и закрыл дверь. Но через несколько секунд она распахнулась снова.

– Мисс Леггет очень больна, – сказал он и ушел.

– Ну и весело мне тут придется, – проворчал я и, сев у окна, закурил.

Постучала служанка в черном платье с белым передником и спросила, что мне подать на второй завтрак. Это была крепенькая розовая толстушка лет двадцати пяти, со светлыми волосами; ее голубые глаза глядели на меня с любопытством и юморком. Когда она принесла еду, я вытащил из саквояжа бутылку виски, глотнул из нее и перекусил. Всю вторую половину дня я провел в комнате.

В начале пятого мне удалось перехватить Минни, когда она выходила из комнаты Габриэлы. Увидев меня в дверях, она сделала круглые глаза.

– Заходи, – пригласил я. – Разве доктор Риз ничего обо мне не сказал?

– Нет, сэр. Вы... вы... Вам что-нибудь нужно от мисс Габриэлы?

– Просто слежу, чтобы с ней ничего не случилось. И если ты станешь мне рассказывать, что она говорит и делает, что говорят и делают другие, будет лучше и для твоей хозяйки – не придется ее беспокоить.

– Да, конечно, – с готовностью откликнулась мулатка, но, насколько я мог судить по ее смуглому лицу, идея сотрудничества пришлась ей не по вкусу.

– Как она сегодня?

– Повеселее, сэр. Ей здесь нравится.

– Как провела день?

– Не знаю, сэр... Провела и провела... вроде бы спокойно.

Уйма информации!

– По мнению доктора Риза, – сказал я, – мисс Габриэле лучше не знать, что я здесь.

– Конечно, сэр, я ничего ей не скажу, – пообещала она, но в ее словах было больше вежливости, чем искренности.

К вечеру зашла Арония Холдорн и пригласила меня вниз обедать. Столовая была обшита панелями из ореха и обставлена ореховой мебелью. За стол, включая меня, сели десять человек.

Джозеф Холдорн, высокий и стройный, как греческая статуя, был в черной шелковой мантии. Седые, длинные, чистые волосы. Пышная, ровно постриженная, седая борода. Представляя нас друг другу, Арония назвала его просто Джозефом, без фамилии. Точно так же к нему обращались и другие гости. Показав в улыбке ровные белые зубы, он протянул мне руку, сильную, теплую. На румяном, пышущем здоровьем лице не было ни морщинки. Очень спокойное – особенно ясные коричневые глаза, – это лицо почему-то примиряло вас с окружающим миром. Такое же успокоительное действие оказывал его густой баритон.

– Мы рады видеть вас у себя, – сказал он.

Обычная вежливость, без всякого подтекста, но я тут же поверил, что по какой-то причине он действительно рад меня видеть, и понял, почему Габриэла Леггет просилась сюда. Я ответил, что тоже рад, и, пока произносил эти слова, был вполне искренен.

Кроме самого Джозефа, его жены и сына, за столом сидели: миссис Родман – долговязая болезненная дама с тонкой кожей, выцветшими глазами и тихим голосом; ушедший в себя молодой человек по имени Флеминг – смуглый, худой, с черными усиками; майор Джеффриз – хорошо одетый, изысканно вежливый толстяк, лысый и желтоватый; его жена, вполне приятная особа, несмотря на игривость, которая была бы ей к лицу лет тридцать назад; мисс Хиллен, нервная, энергичная дама с острым подбородком и резким голосом; и, наконец, совсем молоденькая, смуглая и широкоскулая миссис Павлова, которая все время прятала глаза.

Еду подавали два филиппинца; она была отличной. Говорили за столом мало и совсем не о религии. Время прошло приятно.

После обеда я возвратился к себе. Постоял несколько минут у дверей Габриэлы, но ничего не услышал. Потом стал ходить по комнате из угла в угол, курить и ждать прихода доктора. Риз так и не появился. Видимо, его задержали какие-то непредвиденные дела, частые в жизни врачей, но я немного занервничал. Из комнаты Габриэлы никто не выходил. Дважды я подкрадывался на цыпочках к ее дверям. Первый раз там было тихо. Во второй до меня донеслось какое-то непонятное шуршание.

Вскоре после десяти я услышал, как мимо прошли несколько человек – наверное, обитатели Храма отправлялись спать.

В пять минут двенадцатого дверь Габриэлы скрипнула. Я открыл свою и увидел удалявшуюся по коридору Минни Херши. Мне захотелось ее окликнуть, но я сдержался. Прошлая попытка хоть что-то вытянуть из нее окончилась полным провалом, да и сейчас мне вряд ли хватило бы терпения уламывать ее.

К этому времени я уже оставил надежду увидеть доктора.

Я выключил свет, открыл дверь, уселся в темноте и стал смотреть на противоположную комнату, проклиная все на свете. Я ощущал себя слепцом, который ищет в темном чулане черную шляпу, хотя ее там вовсе нет.

Незадолго до полуночи, в пальто и шляпке, вернулась Минни Херши, видимо, с улицы. Меня она как будто не заметила. Я осторожно встал и попытался заглянуть в комнату, когда она открывала дверь, но ничего не разглядел.

Минни оставалась у Габриэлы до часу, потом вышла, бережно затворила за собой дверь и пошла по коридору на цыпочках. Глупая предосторожность – коридор и так был выстлан толстым ковром. Но как раз из-за этой глупости я опять занервничал. Я встал и тихонько окликнул ее:

– Минни.

Она, видимо, не услышала и продолжала так же, на носках, удаляться. Мне стало совсем не по себе. Я быстро догнал ее и остановил, схватив за худую руку.

Ее индейская физиономия была непроницаемой.

– Как она там? – спросил я.

– Нормально, сэр. Вам бы... оставьте ее в покое, – забормотала Минни.

– Ничего не нормально. Что она делает?

– Спит.

– Под наркотиком?

Она подняла злые вишневого цвета глаза, но тут же опустила их, ничего не ответив.

– Она тебя посылала за наркотиками? – не отставал я, крепче сжав ее запястье.

– Мисс Габриэла посылала меня за... за лекарством... да, сэр.

– Приняла и заснула?

– Да, сэр.

– Пошли, посмотрим, – сказал я.

Мулатка попыталась вырвать руку, но я держал крепко.

– Оставьте меня в покое, сэр, а то я закричу.

– Сначала сходим, посмотрим, а там, может быть, оставлю, – сказал я и, взяв ее за плечо другой рукой, повернул к себе. – Если собираешься кричать, то начинай.

Идти в комнату хозяйки Минни явно не хотелось, но и тащить ее не пришлось. Габриэла Леггет лежала на боку и спокойно спала – одеяло на плече мерно поднималось и опускалось. Маленькое бледное личико с каштановыми завитушками, свалившимися на лоб, казалось во сне детским и совсем больным.

Я отпустил Минни и вернулся к себе. Сидя в темноте, я понял, отчего люди начинают грызть ногти. Просидев так около часа, если не больше, я обругал себя старой бабой, снял ботинки, выбрал кресло поудобнее, положил ноги на другое кресло, накинул на себя одеяло и заснул перед открытой дверью, за которой виднелась дверь Габриэли.

10. Увядшие цветы

В каком-то полусне я разомкнул веки, решил, что задремал всего на мгновенье, сомкнул их, провалился опять в забытье, затем все-таки заставил себя проснуться. Что-то было не так.

Я с трудом открыл глаза, закрыл, открыл снова. Я понял, что было не так. И при открытых и при закрытых глазах – одинаково темно. Но это объяснимо: ночь темная, а окна моей комнаты не выходят на освещенную улицу. Нет... ведь, ложась, я оставил дверь открытой, и в коридоре горели лампы. Теперь света в дверном проеме, через который виднелся вход в комнату Габриэлы, не было.

Я уже достаточно опомнился и не стал резко вскакивать. Задержав дыхание, я прислушался – все тихо, только на руке тикают часы. Поднес светящийся циферблат к глазам – семнадцать минут четвертого. Я спал дольше, чем мне показалось, а свет в коридоре, видимо, погасили.

Голова у меня была тяжелой, во рту – помойка, тело затекло и онемело. Я откинул одеяло и через силу встал с кресла – мышцы не слушались. В одних носках я проковылял к выходу и наткнулся на дверь. Она была закрыта. Я распахнул ее – свет в коридоре горел, как прежде. Воздух там был удивительно свежим и чистым.

Я обернулся назад и принюхался. В комнате стоял цветочный запах, слабый, затхлый – так пахнут в закрытом помещении увядшие цветы. Ландыши, луноцветы, какие-то еще. Некоторое время я стоял, пытаясь выделить отдельные запахи, серьезно размышляя, не примешивается ли к ним слабый аромат жимолости. Я смутно припомнил, что мне снились похороны. Пытаясь восстановить в памяти сон, я прислонился к косяку и снова задремал.

Когда моя голова совсем свесилась, а шея заныла, я проснулся и кое-как разлепил глаза. Ноги казались чужими, деревянными. Я стал тупо гадать, почему я не в постели. Есть же какая-то причина, только какая? Мысли сонно ворочались в голове. Чтобы не упасть, я оперся рукой о стену. Пальцы коснулись выключателя. Ума нажать на кнопку у меня хватило.

Свет резанул по глазам. Прищурившись, я увидел знакомую комнату и вспомнил, что у меня тут дело, работа. Я отправился в ванную, подставил голову под холодную воду и немного пришел в себя, хотя в мозгах все еще была каша.

Выключив у себя свет, я пересек коридор и прислушался перед дверью Габриэлы. Ни звука. Я открыл ее и переступил порог. Мой фонарик осветил пустую кровать со сбитым в ноги одеялом. Вмятина от ее тела была на ощупь холодной. В ванной и гардеробной – ни души. Под кроватью валялись зеленые тапочки, на спинке стула висело что-то, похожее на зеленый халат.

Я вернулся в свою комнату за ботинками и пошел к главной лестнице, намереваясь прочесать дом сверху донизу. Я решил, что сперва буду действовать тихо, а если ничего не найду, что всего вероятнее, то подниму бучу – начну ломиться в двери и всех перебужу. Мне хотелось найти девушку как можно скорее, но, поскольку она исчезла уже давно, две-три минуты сейчас не играли роли: бегать сломя голову я не собирался, но и терять времени не стал.

Я был между третьим и вторым этажами, когда внизу что-то промелькнуло – уловить мне удалось только какое-то движение от входных дверей в глубь дома. Смотрел я в сторону лифта, а входную дверь загораживали перила. В просветах между стойками и мелькнуло что-то. Я сразу повернул голову, но было уже поздно. Мне показалось, я заметил чье-то лицо, но так показалось бы любому на моем месте, в действительности я видел лишь нечто светлое.

Когда я добрался до первого этажа, в вестибюле и коридорах было пусто. Я направился в глубину здания, но тут же замер. В первый раз с тех пор как я проснулся, до меня донесся посторонний звук. За входной дверью, на каменных ступеньках крыльца шаркнула подошва.

Я подкрался к дверям, взялся за замок и за щеколду, разом открыл их, распахнул левой рукой дверь, а правую опустил к пистолету.

На верхней ступеньке крыльца стоял Эрик Коллинсон.

– Какого дьявола вы тут делаете? – мрачно спросил я.

Возбужденно и сбивчиво он рассказал мне целую историю. Насколько я понял, Коллинсон каждый день звонил доктору Ризу и справлялся о здоровье Габриэлы. Сегодня, то есть уже вчера, ему не удалось застать доктора. Он даже позвонил в два часа ночи, но ему сказали, что доктора еще нет и никто из домашних не знает, где он и почему не пришел. После этого ночного звонка Коллинсон поехал к Храму с надеждой увидеть меня и выяснить, что с девушкой. Он и не собирался подходить к дому, пока не увидел, как я выглядываю из двери.

– Кого вы увидели?

– Вас.

– Когда?

– Вы выглянули всего минуту назад.

– Вы видели не меня, – сказал я. – Что ж вы все-таки видели?

– Кто-то высунулся. Я решил, это вы, и подошел – я сидел на углу в машине. С Габриэлой ничего не случилось?

– Ничего, – ответил я. Расскажи я ему, что она исчезла, он бы взбеленился. – Говорите потише. Значит, домашние Риза не знают, где он?

– Нет, и волнуются. Пусть себе, лишь бы Габриэла была здорова. – Он положил руку мне на плечо. – Можно мне поглядеть на нее? Хоть одну секунду. Я ни слова не произнесу. Она даже не узнает, что я здесь. Необязательно сейчас... но вы могли бы это устроить?

Малый он был высокий, крепкий, молодой, за Габриэлу готов в огонь и воду. Я понимал – что-то случилось. Только не знал что. Помощь мне могла понадобиться, так что прогонять его не стоило. С другой стороны, и рассказывать правду не стоило – начнет еще рвать и метать.

– Заходите, – сказал я. – Я должен осмотреть дом. Хотите сопровождать меня – прошу. Только тихо, а дальше – посмотрим.

Он вошел с таким видом, будто я – святой Петр, открывший ему врата рая. Я захлопнул за ним дверь и повел через вестибюль к главному коридору. Кругом никого не было. Но недолго.

Из-за угла вдруг появилась Габриэла Леггет. Шла она босиком. Тело прикрывала лишь желтая ночная рубашка, забрызганная чем-то темным. Обеими руками она держала перед собой большой кинжал, почти меч. Он был красный, влажный. Красными, влажными были и ее голые руки. На одной из щек виднелся кровавый мазок. Глаза были ясные, блестящие и спокойные, лобик – гладкий, губы решительно сжаты. Она подошла, глядя в мои, вероятно обеспокоенные, глаза с полной безмятежностью. Казалось, она ожидала меня здесь увидеть, знала, что я ей попадусь.

– Возьмите, – сказала она ровным голосом и протянула кинжал. – Это улика. Я его убила.

– Гм, – выдавил я.

Все еще глядя мне прямо в глаза, она добавила:

– Вы – сыщик. Заберите меня туда, где таких вешают.

Руками мне шевелить было легче, чем языком. Я взял у нее окровавленный кинжал – широкий, с большим обоюдоострым лезвием и бронзовой рукояткой в виде креста.

Из-за моей спины выскочил Эрик Коллинсон и, раскинув дрожащие руки, бормоча что-то нечленораздельное, пошел к девушке. Она со страхом отпрянула от него, прижалась к стенке и взмолилась:

– Не пускайте его ко мне.

– Габриэла! – крикнул он, протянув к ней ладони.

– Нет, нет. – Она тяжело дышала.

Чтобы загородить девушку, я встал перед ним, уперся рукой ему в грудь и рявкнул:

– Угомонитесь!

Он схватил меня за плечи сильными загорелыми пальцами и стал отпихивать. Я решил ударить его в подбородок тяжелой бронзовой рукояткой. Но так далеко дело не зашло: не спуская глаз с девушки, он вдруг забыл, что хотел спихнуть меня с дороги, и руки у него ослабли. Я толкнул его в грудь посильнее, оттеснил к другой стене коридора и отступил в сторону, чтобы видеть сразу обоих.

– Потерпите. Надо узнать, в чем дело, – сказал я ему и, повернувшись к девушке, показал на кинжал: – Что произошло?

Она уже успокоилась.

– Пошли, сейчас увидите, – сказала она. – Только, ради Бога, оез Эрика.

– Он не будет мешать, – пообещал я.

Она хмуро кивнула и повела нас по коридору за угол, к небольшой приоткрытой железной двери. Она вошла первой. Я за ней. За мной Коллинсон. В лицо нам повеял свежий ветерок. Я задрал голову и увидел на темном небе тусклые звезды. Я взглянул вниз, под ноги. В свете, проникавшем сквозь дверной проем, мне удалось разглядеть, что мы шагаем по белому мрамору или, скорее, по пятиугольным плитам под мрамор. Было темно, если не считать света из двери. Я вынул фонарик.

Неспешно ступая босыми ногами по холодным плитам, Габриэла повела нас к какому-то серому квадратному сооружению, неясно маячившему впереди. Потом остановилась и сказала:

– Здесь.

Я включил фонарик. Свет заиграл, рассыпался по широкому белому алтарю, отделанному хрусталем и серебром.

На нижней из трех ступенек, лицом вверх, вытянув руки по швам, лежал доктор Риз.

Казалось, он заснул. Одежда на нем была не измята, только пиджак и жилет расстегнуты. Рубашка потемнела от крови. В груди виднелись четыре одинаковые раны, как раз такой формы и размера, которые мог нанести этот большой кинжал. Из ран уже ничего не сочилось, но, когда я приложил руку ко лбу, он был теплым. На ступеньки и на пол натекла кровь, рядом валялось пенсне на черной ленточке, целое.

Я выпрямился и направил луч фонарика девушке в лицо. Она моргала, жмурилась, свет ей мешал, но лицо оставалось спокойным.

– Вы убили? – спросил я.

– Нет! – завопил Коллинсон, словно только что проснулся.

– Заткнитесь, – приказал я ему и подошел к девушке поближе, чтобы он не мог вклиниться между нами.

– Так вы или не вы? – переспросил я.

– А что тут странного? – спокойно спросила она. – Вы же слышали, что говорила мачеха о проклятии Дейнов, о том, что было и будет со мной и со всеми, с кем сведет меня судьба. Так чему удивляться? – И она показала на труп.

– Чушь собачья! – сказал я, пытаясь разгадать причину ее спокойствия. Я уже видел, как на нее действует наркотик, но здесь было что-то другое. Знать бы, что именно. – Зачем вы его убили?

Коллинсон схватил меня за руку и повернул к себе. Он был как в горячке.

– Что толку в разговорах? – закричал он. – Надо ее скорее увезти отсюда. Тело мы спрячем или положим в такое место, где на нее никто не подумает. Вам лучше знать, как это делается. Я увезу ее домой. А вы тут все устроите.

– Ну да! – сказал я. – Свалим убийство на здешних филиппинцев. Пусть их вместо нее повесят.

– Правильно. Вам лучше знать, как...

– Черта с два! – сказал я. – Ну и понятия у вас.

Его лицо пошло пятнами.

– Нет, мне... я не хочу, чтобы кого-то... вешали, – забормотал он. – Честное слово. Я о другом. Ведь можно устроить, чтобы он исчез. А? Я дам денег... Он бы мог...

– Заткните фонтан, – зарычал я. – Только время теряем.

– Но вы должны что-то сделать, – не отставал он. – Вас сюда прислали, чтобы с ней ничего не случилось. Вы должны.

– Умница.

– Я понимаю, что это трудно. Я заплачу...

– Хватит. – Я вырвал у него руку и повернулся к девушке. – Кто-нибудь при этом присутствовал?

– Никто.

Я посветил фонариком на алтарь, на труп, на пол, на стены, но ничего нового не обнаружил. Стены были белые, гладкие и сплошные, если не считать двери, через которую мы вошли, и такой же на противоположной стороне. Четыре побеленные стены поднимались прямо к небу.

Я положил кинжал рядом с телом Риза, выключил фонарик и сказал Коллинсону:

– Надо отвести мисс Леггет в комнату.

– Ради Бога, давайте увезем ее из этого дома, пока не поздно.

– Хороша она будет на улице босиком и в забрызганной кровью рубашке.

Я услышал какое-то шуршание и включил свет. Коллинсон стаскивал с себя пальто.

– Моя машина стоит на углу. Я отнесу ее на руках. – И он направился к девушке, протягивая пальто.

Габриэла забежала мне за спину и застонала.

– Не давайте ему до меня дотрагиваться.

Я хотел остановить его. Он отбил мою руку и пошел за ней. Она – от него. Я почувствовал себя чем-то вроде столба карусели, и ощущение мне не понравилось. Когда этот болван оказался передо мной, я саданул его в бок плечом, так что он отлетел к углу алтаря. Я подошел поближе.

– Хватит! – прорвало меня. – Если хотите помогать нам, то не валяйте дурака, делайте что говорят и оставьте ее в покое. Понятно?

Он выпрямился и начал:

– Но вы не имеете...

– Оставьте ее в покое. Оставьте в покое меня. Еще раз влезете – получите пистолетом по челюсти. Хотите получить прямо сейчас – скажите. Так как?

– Ладно, – пробормотал он.

Я повернулся к девушке, но она уже серой тенью, почти не шлепая босыми ногами, летела к двери. Я бросился за ней, громыхая по плитам ботинками, и поймал ее за талию уже в дверях. Но тут же получил удар по рукам и отлетел к стене, приземлившись на колено. Надо мной во весь рост высился Коллинсон и что-то орал. Из всего потока слов мне удалось разобрать только: «Черт вас подери».

Я встал с колена в самом чудесном настроении. Быть сиделкой при свихнувшейся барышне недостаточно, вдобавок получай тычки от ее жениха. Мне понадобились все мои актерские таланты, чтобы невозмутимо спросить Коллинсона:

– Ну зачем вы так?

Я подошел к стоявшей в дверях девушке.

– Пошли к вам в комнату.

– Только без Эрика, – потребовала она.

– Больше он не будет мешать, – снова пообещал я, надеясь, что на этот раз не ошибусь. – Пошли.

Она поколебалась, затем переступила порог. Коллинсон, с застенчивым, одновременно свирепым, а в целом очень недовольным лицом, вышел вслед за мной. Я прикрыл дверь и спросил Габриэлу, есть ли у нее ключ.

– Нет, – ответила она, будто вообще не знала о существовании ключей.

В лифте она все время пряталась от жениха за моей спиной, если, конечно, он еще состоял у нее в женихах. Сам Коллинсон напряженно смотрел в сторону. Я же вглядывался в лицо девушки, пытаясь понять, вернулся ли к ней после потрясения разум или нет. Первое предположение казалось вернее, но в душе я ему не доверял. По дороге нам никто не попался. Я включил в комнате свет. Закрыв дверь, я прислонился спиной к косяку. Коллинсон повесил пальто на стул, положил шляпу и замер, скрестив руки и не спуская глаз с Габриэлы. Она села на кровать и уставилась мне в ноги.

– Расскажите, что случилось, только побыстрее, – приказал я.

Она подняла на меня глаза и сказала:

– Мне хочется спать.

Вопрос о ее здравомыслии – для меня во всяком случае – был решен: нормой тут и не пахло. Но сейчас меня тревожило другое. Комната. С тех пор как я ушел, в ней что-то изменилось. Я закрыл глаза, попытался представить, как она выглядела раньше, открыл глаза снова.

– Можно мне лечь? – спросила Габриэла.

Я решил, что ее вопрос подождет, и стал внимательно осматривать комнату, предмет за предметом. Пальто и шляпа Коллинсона на стуле – больше ничего нового обнаружить не удалось. Все вроде бы нормально, но сам стул почему-то не давал мне покоя. Я подошел и поднял пальто. Под ним было пусто. Раньше здесь висело нечто похожее на зеленый халат, а теперь было пусто. Халата я нигде в комнате не заметил и даже не стал искать – безнадежно. Зеленые тапочки все еще валялись под кроватью.

– Не сейчас, – ответил я девушке. – Пойдите в ванную, смойте кровь и оденьтесь. Одежду захватите туда с собой. Ночную рубашку отдайте Коллинсону. – Я повернулся к нему. – Спрячьте ее в карман и не вынимайте. Из комнаты не выходить и никого не впускать. Я скоро приду. Пистолет у вас есть?

– Нет, – сказал он. – Но я...

Девушка встала с кровати, подошла ко мне ближе и перебила его.

– Не оставляйте нас одних, – сказала она серьезно. – Я не хочу. Я уже убила одного человека. Вам что, мало?

Говорила она горячо, но не возбужденно, и довольно рассудительно.

– Мне нужно ненадолго уйти, – сказал я, – одной вам оставаться нельзя. И кончен разговор.

– А вы понимаете, что делаете? – Голосок у нее был тоненький, усталый. – Вряд ли. Иначе бы не оставляли меня с ним. – Она подняла лицо, и я скорее прочел по губам, чем услышал: «Только не с Эриком. Пусть он уйдет».

Я от нее совсем одурел: еще немного, и мне придется лечь в соседнюю палату. Меня так и подмывало уступить ей, но я ткнул пальцем в ванную и сказал:

– Можете не вылезать оттуда, пока я не приду. Но он побудет здесь.

Она с безнадежностью кивнула и направилась в гардеробную. Когда она шла в ванную с одеждой в руках, на глазах у нее блестели слезы.

Я отдал пистолет Коллинсону. Его рука была деревянной и дрожала. Дышал он тяжело, шумно.

– Не будьте размазней, – сказал я ему. – Хоть раз помогите, вместо того чтобы мешать. Никого не впускайте и не выпускайте. Придется стрелять – не теряйтесь.

Он хотел что-то сказать, не смог и, сжав мне руку, чуть не искалечил ее от избытка чувств. Я вырвал у него ладонь и отправился вниз, к алтарю, где лежал доктор Риз. Попасть туда удалось не сразу. Железная дверь, через которую мы вышли несколько минут назад, была заперта. Но замок оказался довольно простым. Я поковырял в нем кое-какими инструментами из перочинного ножа и в конце концов открыл.

Зеленого халата я там не нашел. Не нашел я и тела доктора Риза. Оно исчезло. Кинжал тоже исчез. Вместо лужи крови на белом полу осталось лишь желтоватое пятно. Кто-то хорошенько прибрался.

11. Бог

Я вернулся в вестибюль: еще раньше я заметил там нишу с телефоном. Телефон был на месте, но не работал. Я положил трубку и отправился на шестой этаж к Минни Херши. Пока что помощи от нее я никакой не получил, но она, по-видимому, была предана хозяйке, а мне, за неимением телефона, требовался посыльный.

Я открыл ее дверь – тоже без замка, – вошел, затворил за собой. Включил фонарик, обхватив ладонью стекло. При свете, просачивавшемся между пальцами, я увидел мулатку – она крепко спала на кровати. Окна были закрыты, воздух спертый, со знакомым затхлым душком увядших цветов.

Я посмотрел на девушку. Она лежала на спине, дышала ртом, и лицо ее во сне приобрело еще большее сходство с индейским. Глядя на нее, я сам осоловел. Поднимать ее сейчас бесчеловечно. Может быть, ей снится... я тряхнул головой, пытаясь прогнать сонную одурь. Ландыши, луноцветы... увядшие цветы... А нет ли тут и жимолости? Этот вопрос почему-то казался важным. Фонарь тяжелел у меня в руке, стал чересчур тяжелым. Черт с ним... я его выпустил. Он упал на ногу... я удивился: кто тронул меня за ногу? Габриэла Леггет? Умоляет спасти ее от Эрика Коллинсона? Чушь какая-то... Или не чушь? Я опять пытался тряхнуть головой... пытался отчаянно. Она весила тонну, едва поворачивалась. Меня качнуло; чтобы не упасть, я выставил ногу. Нога была слабая, мягкая, подгибалась. Надо сделать еще шаг, иначе свалюсь; я сделал, с трудом поднял голову, разлепил веки, посмотрел, куда мне падать, увидел окно в пятнадцати сантиметрах от моего носа.

Меня потянуло вперед, и подоконник уперся в бедра, остановил падение. Мои руки лежали на подоконнике. Я пошарил внизу рамы – не знаю, нашарил ли ручки, но потянул вверх изо всех сил. Окно не поддавалось. Ручки были будто прибиты внизу. Кажется, тут я всхлипнул; а потом, правой ладонью упершись в подоконник, левой выбил стекло.

Уличный воздух шибанул в нос, как нашатырь. Я сунул лицо в дыру и, цепляясь обеими руками за подоконник, вбирал воздух ртом, носом, глазами, ушами, порами кожи и смеялся, а глаза щипало так, что лились слезы и затекали в рот. Я все глотал свежий воздух и вскоре почувствовал, что ноги меня держат, глаза видят, что я опять могу двигаться и думать, пусть не быстро и не четко. Мешкать было некогда. Я закрыл нос и рот платком и отвернулся от окна.

В каком-нибудь метре от меня, посреди черной комнаты стояло, извиваясь, нечто светлое, похожее на человеческую фигуру, но бесплотное.

Оно было высокое, но не такое высокое, как показалось сначала, – потому что оно не стояло на полу, а парило: между его ногами и полом был просвет сантиметров в тридцать. Да, у него и ноги были, но уж не знаю, какой формы. Не было у них формы – и у торса не было, и у рук, и у лица не было формы, постоянных очертаний. Они зыбились, разбухали и съеживались, вытягивались и сокращались, не очень сильно, но беспрерывно. Рука сливалась с телом, растворялась в теле, а потом появлялась, будто выливалась из него. Нос свешивался над разинутым бесформенным ртом, потом втягивался обратно, утопая между кисельными щеками, снова начинал расти. Глаза расширялись, сливались в один громадный глаз, занимавший всю верхнюю часть лица, потом он уменьшался, пропадал вовсе, потом глаза прорезывались снова на прежних местах. А ноги – то их было две, то три, то одна, скрученная штопором, точно живой и шаткий пьедестал. Все члены и черты лица непрерывно искажались, колебались, так что нельзя было уловить их натуральную, правильную форму. Похоже было, что человек, гримасничая, парит над полом. Человек с жутким зеленоватым лицом и бледным телом, неосязаемым, но видимым в темноте, текучим, зыбким, прозрачным, как вода прибоя.

Я сознавал, что я не в себе, нанюхался душной цветочной дряни. Но, как ни старался, не мог убедить себя, что не вижу этого существа. Оно было – дрожало, корчилось между мной и дверью, близко, только наклониться, только руку протянуть. Я не верю в сверхъестественное – ну и что из того? Оно было передо мной. Было, и я видел, что это не фокус с фосфорной краской, не человек в простыне. Мне надоело ломать голову. Я стоял, зажав платком рот и нос, не шевелясь и не дыша, и, может быть, даже кровь у меня в жилах остановилась. Оно было тут, и я был тут – и стоял, будто прирос к полу.

Потом оно заговорило; не могу утверждать, что я слышал слова: мне казалось, что я просто воспринял их всем телом.

– На колени, враг Божий. На колени.

Тут я вышел из оцепенения – облизал губы, хотя язык был еще суше их.

– Да колени, ненавистный Господу, пока на тебя не обрушился удар.

Последний довод я уже мог понять. Я отнял от рта платок и сказал: «Пошел к черту». Звучало это глупо, тем более что голос у меня сел.

Оно судорожно перекрутилось, всколыхнулось и подалось ко мне. Я бросил платок и протянул к нему обе руки. Схватил его – и не схватил. Мои руки достали тело – ушли в него до запястий, сжались. И захватили только сырую пустоту, ни теплую, ни холодную, вообще лишенную температуры.

– И та же сырая пустота облепила мне лицо, когда его лицо наплыло на мое. Я укусил лицо... – да... но зубы лязгнули впустую, хотя я видел и чувствовал, что мое лицо уже внутри его лица. И в руках у меня, вплотную к моей груди, корчилось, извивалось его тело, ерзало, вздрагивало и вдруг бешено завинчивалось, рвалось на части, которые жадно соединялись снова – все в черной пустоте.

Сквозь эту прозрачную материю я видел свои руки, сжавшиеся в сердцевине влажного тела. Я разжал их и согнутыми пальцами рванул вверх и вниз, раздирая его: я видел, что тело рвется и течет вслед за моими ногтями, но не ощущал ничего, кроме сырости.

Возникло новое ощущение, быстро усиливавшееся: на меня навалилась и душила какая-то немыслимая тяжесть. Существо было бесплотным, но страшно тяжелым, и этот груз придавливал меня, не давал вздохнуть. Ноги у меня подгибались. Я плюнул ему в лицо, вытащил руку из утробы и ударил в лицо. Кулак не встретил ничего, кроме сырости.

Я снова сунул левую руку ему в живот и стал рвать тело, так ясно видимое и так слабо осязаемое. Но тут я увидел кое-что новое – кровь на своей левой руке. Темная, густая, настоящая кровь капала на пол, текла между пальцами.

Я захохотал, потом, собравшись с силами, выпрямился под чудовищным грузом и снова стал рвать ему внутренности, хрипя: «Душу выну». Кровь еще сильнее полилась по пальцам. Я опять попробовал засмеяться, не смог – меня душило. И тяжесть на мне стала вдвое больше. Я попятился, привалился к стене, распластался по ней, чтобы не съехать на пол.

Воздух из разбитого окна, холодный, свежий, терпкий, хлынул сбоку, ударил в нос, и по разнице между ним и тем, чем я дышал в комнате, стало понятно, что давит на меня не тяжесть этого создания, а цветочная отрава, наполнившая дом.

Бледно-зеленая сырая тварь обволакивала мое лицо и тело. Кашляя, я продрался через нее к двери, распахнул дверь и вывалился в коридор, где было теперь так же черно, как в комнате.

Я упал, и что-то упало на меня. Но уже не бесплотное. Человек. В спину мне ударили колени – человечьи колени, острые. Кряхтенье, теплым воздухом обдавшее мне ухо, было человечье, удивленное. Рука, которую я сжал, была человечья, тонкая. Я благодарил Бога, что она тонкая. Коридорный воздух меня освежил, но бороться с атлетом я еще не был готов.

Я сжал его руку изо всех сил и затащил под себя, накатился сперва на нее, потом на самого человека. Накатываясь, я перебросил руку через его тело, и она столкнулась на полу с чем-то твердым, металлическим. Я ощупал предмет пальцами и узнал: это был длинный кинжал, которым закололи Риза. Тот, на кого я сейчас взгромоздился, очевидно, стоял за дверью и хотел зарезать меня, когда я выйду; спасло меня падение: он не только промахнулся кинжалом, но и споткнулся об меня. А сейчас, лежа ничком, прижатый к полу моими восьмьюдесятью пятью килограммами, он лягался, норовил долбануть меня головой и кулаками.

Схватив одной рукой кинжал, я перенес другую с его руки на затылок, вдавил его лицо в ковер, уже не суетясь, потому что сил у меня прибывало с каждым вздохом. Через минуту-другую я поставлю его на ноги и немного расспрошу.

Но такой передышки мне не дали. Что-то твердое ударило меня по плечу, потом по спине, потом стукнуло по ковру рядом с нашими головами. Кто-то охаживал меня дубинкой.

Я скатился с тощего. Прямо под ноги к тому, кто орудовал дубинкой. Я попытался захватить его за ногу, получил еще удар по спине, ногу не достал, а рука скользнула по юбке. От удивления я отдернул руку. Еще удар дубинкой – на этот раз по боку – напомнил мне, что церемонии тут не уместны. Я сжал руку в кулак и ударил по юбке. Кулак мой наткнулся на мясистую ляжку. В ответ раздалось рычание, ноги отодвинулись, и еще раз ударить я не успел. Я быстро встал на четвереньки и стукнулся головой о дерево. Дверь. Схватившись за ручку, я поднялся. В нескольких сантиметрах от меня в темноте свистнула дубинка. Я повернул ручку, нажал на дверь, вошел в комнату и тихо, почти беззвучно затворил дверь за собой.

В комнате у меня за спиной раздался голос, очень тихий, но очень серьезный:

– Выйдите сейчас же, буду стрелять.

Голос принадлежал светловолосой толстенькой служанке, и в нем слышался испуг. Я быстро нагнулся – на случай, если она вправду вздумает стрелять. За окном уже светало, и я увидел ее силуэт на кровати – она сидела, вытянув руки с маленьким черным предметом.

– Это я, – прошептал я.

– А, вы! – Но рука с черным предметом не опустилась.

– Вы с ними в доле? – спросил я и осторожно шагнул к кровати.

– Делаю что приказано и держу язык за зубами, а в бандиты к ним не нанималась.

– Хорошо. – Я сделал еще несколько шагов к кровати, уже быстрее. – Если связать простыни, смогу я опуститься из окна на следующий этаж?

– Не знаю. Ой! Что вы делаете!

Я держал ее пистолет – автоматический, калибра 8, 13 – одной рукой, а запястье – другой и выворачивал.

– Отпустите, – приказал я, и она отпустила.

Я отошел назад, поднял кинжал, который бросил возле спинки кровати.

Потом на цыпочках подкрался к двери и прислушался. Тишина. Я тихо открыл дверь и ничего не услышал, ничего не увидел в сумерках. Дверь Минни была открыта, наверное, с тех пор, как я вывалился из комнаты. Того, с чем я боролся, там не было. Я вошел к Минни и включил свет. Она лежала, как прежде, забывшись тяжелым сном. Я спрятал пистолет в карман, стянул одеяло, поднял Минни, перенес в комнату служанки, свалил к ней на кровать и сказал:

– Попробуйте привести ее в чувство.

– Проснется немного погодя: они все просыпаются.

– Вон что? – сказал я и пошел вниз, на пятый этаж, к Габриэле.

Комната Габриэлы была пуста. Шляпа и пальто Коллинсона исчезли, исчезла одежда, которую она унесла в ванную, и окровавленная ночная рубашка тоже.

Я стал осыпать эту парочку проклятьями, и хоть старался не обделить ни того, ни другого, больше все-таки досталось Коллинсону; потом выключил свет и побежал вниз по парадной лестнице – избитый, изодранный, растерзанный, с окровавленным кинжалом в одной руке, с пистолетом в другой – и на лице у меня, наверное, было такое же осатанение, как в душе. До второго этажа я ничего не слышал. А тут снизу донесся звук, напоминавший отдаленный гром. Сбежав по последнему маршу, я понял, что кто-то ломится в парадную дверь. Хорошо бы этот кто-то был в синем мундире. Я подошел к двери, отпер ее и распахнул.

С ошалелыми глазами, встрепанный и бледный, передо мной стоял Эрик Коллинсон.

– Где Габи? – задыхаясь, спросил он.

– Кретин, – сказал я и ударил его по лицу пистолетом.

Он согнулся, уперся руками в стены передней, постоял так и медленно выпрямился. Из угла рта у него текла кровь.

– Где Габи? – упрямо повторил он.

– Где вы ее оставили?

– Здесь. Я собирался ее увезти. Она просила. Послала меня разведать, нет ли кого на улице. Вернулся – дверь заперта.

– Чем вы думаете? – прорычал я. – Она вас обманула – все хочет спасти от идиотского проклятия. Я вам что велел делать? Ну ладно, надо искать ее.

Ни в одной из комнат, прилегавших к вестибюлю, ее не оказалось. Не погасив в них свет, мы побежали по главному коридору.

Из двери сбоку выскочил кто-то маленький в белой пижаме и повис у меня на поясе, чуть не опрокинув. Он издавал нечленораздельные звуки. Я оторвал его от себя и увидел, что это мальчик Мануэль. Слезы текли по его испуганному лицу и мешали ему говорить.

– Успокойся, – сказал я. – А то я не пойму ни слова.

Я разобрал:

– Он убить ее хочет.

– Кто кого хочет убить? – спросил я. – Говори медленнее.

Медленнее он говорить не стал, но я расслышал: «папа» и «мама».

– Папа хочет убить маму? – спросил я, потому что такая расстановка казалась более вероятной.

Он кивнул.

– Где?

Дрожащей рукой он показал на железную дверь в конце коридора. Я пошел туда, но остановился.

– Слушай, мальчик, – стал торговаться я. – Я хочу помочь твоей маме, но сперва мне надо узнать, где мисс Леггет. Ты знаешь, где она?

– Там, с ними, – крикнул он. – Скорей, скорей.

– Так. Пошли, Коллинсон. – И мы кинулись к железной двери.

Дверь была закрыта, но не заперта. Белый алтарь сверкал хрусталем и серебром под ярким лучом голубого света, протянувшимся наискось от карниза здания. С одной стороны на корточках сидела Габриэла, подняв лицо кверху. В этом резком свете ее лицо было мертвенно-белым и застывшим. На ступеньке, где мы нашли Риза, лежала теперь Арония Холдорн. На лбу у нее был кровоподтек. Руки и ноги спутаны широкой белой лентой, локти примотаны к телу. Одежды на ней почти никакой не осталось.

Рядом с ней, перед алтарем, стоял Джозеф в белом балахоне. Он стоял, раскинув руки и задрав к небу бородатое лицо. В правой руке у него был обыкновенный нож для мяса, с роговой ручкой и длинным изогнутым лезвием. Джозеф говорил в небо, но он стоял к нам спиной, и мы не могли разобрать слова. Когда мы вошли в железную дверь, он опустил руки и наклонился над женой. Нас разделяло метров десять. Я заорал:

– Джозеф!

Он выпрямился, обернулся, и я увидел, что нож у него в руке еще блестит, не испачкан.

– Кто рек «Джозеф», имя, которого больше нет? – спросил он, и, признаюсь честно, когда я глядел на него и слышал его голос – а остановились мы с Коллинсоном метрах в трех от алтаря, – у меня возникло чувство, что ничего особенно страшного произойти, наверное, не должно. – Здесь нет Джозефа, – продолжал он, не дожидаясь ответа на свой вопрос. – Знайте, ибо весь мир скоро узнает, что тот, кого вы звали Джозефом, был не Джозеф, а сам Бог. Теперь вы знаете и ступайте прочь.

Мне бы сказать: «Чушь» – и броситься на него. С любым другим я так и поступил бы. А тут не смог. Я сказал:

– Мне придется взять мисс Леггет и миссис Холдорн с собой, – и сказал нерешительно, чуть ли не виновато.

Он выпрямился во весь рост, лицо с белой бородой было сурово.

– Ступай, – велел он, – отыди от меня, пока дерзость не привела тебя к гибели.

Связанная на алтаре Арония Холдорн сказала мне:

– Стреляйте. Стреляйте скорее. Стреляйте.

Я обратился к Джозефу:

– Мне все равно, как тебя звать. Ты отправишься в кутузку. А ну брось нож.

– Богохульник, – загремел он и сделал шаг ко мне. – Сейчас ты умрешь.

Это должно было бы показаться смешным. Но мне не показалось.

Я завопил: «Стой!» Он шел ко мне. Я испугался. Я выстрелил. Пуля попала ему в щеку. Я видел отверстие. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он даже не моргнул. Он шел твердо, не торопясь, на меня. Я нажимал и нажимал спуск; еще шесть пуль попали ему в лицо и тело. Я видел раны. А он все шел и как будто не замечал их. Лицо и взгляд у него были суровые, но не злые. Подойдя ко мне, он поднял нож высоко над головой. Так ножом не дерутся; но он и не дрался: он намерен был обрушить на меня кару и на мои попытки помешать ему обращал так же мало внимания, как родитель, наказывающий ребенка.

Я же – дрался. Когда нож, сверкнув над нашими головами, устремился вниз, я нырнул под него, выставив согнутую руку против его вооруженной руки, и левой рукой воткнул кинжал ему в горло. Я давил на кинжал, покуда крестовина не уперлась в шею. Тут я выключился.

Я и не знал, что зажмурил глаза, – пока не открыл их снова. Раньше всего я увидел Эрика Коллинсона, который стоял на коленях возле Габриэлы, отворачивал ее лицо от слепящего луча и пытался привести ее в чувство. Потом увидел Аронию Холдорн: она лежала без сознания на ступени алтаря, а мальчик Мануэль плакал над ней и дрожащими руками пытался стянуть с нее путы. Потом я обнаружил, что стою, расставив ноги, а между ногами лежит мертвый Джозеф с кинжалом в горле.

– Слава Богу, что он не был Богом, – пробормотал я вполголоса.

Мимо меня пронеслось коричневое тело в белом: Минни Херши бросилась на пол рядом с хозяйкой, крича:

– Мисс Габриэла, я думала, этот дьявол ожил и снова напал на вас.

Я подошел к мулатке, взял ее за плечи, поднял и спросил:

– Как так? Разве ты его не убила?

– Да, сэр, но...

– Но ты думала, что он вернулся в другом обличье?

– Д-да, сэр. Я думала, что он – это... – Она запнулась, сжала губы.

– Это я?

Она кивнула, отвернувшись в сторону.

12. Нечестивый храм

К вечеру мы с Фицстивеном опять сидели у миссис Шиндлер за хорошим обедом, но на этот раз я рисковал остаться голодным. Любопытству Оуэна не было удержу – он засыпал меня вопросами, просил разъяснить ту или иную подробность, а когда я пытался передохнуть или положить в рот хоть кусок, требовал не отвлекаться.

– Могли бы захватить меня с собой, – посетовал он, когда нам принесли суп. – Я был знаком с Холдорнами, во всяком случае, раз или два встречался с ними у Леггетов. Чем не предлог, чтобы взять меня в Храм? Тогда бы я точно знал, что случилось и при каких обстоятельствах, а теперь завишу от ваших пересказов да от газетных версий, подогнанных под вкусы читателей.

– Мне хватило огорчений и с одним помощником, – сказал я. – С Эриком Коллинсоном.

– Сами виноваты. Зачем потащили его, когда под рукой был куда более надежный человек? Но давайте, мой милый, я весь внимание. Начинайте ваш рассказ, а я вам потом скажу, где вы наделали ошибок.

– С чем, с чем, а с этим вы справитесь, – согласился я. – Раньше Холдорны были актерами. Во многом я основываюсь на словах Аронии и за полную правду поручиться не могу. Финк молчит, а остальные – служанки, филиппинцы, повар-китаец и так далее – ничего, кажется, не знают. В свои фокусы Холдорны их, видно, не посвящали.

Актерами они, по ее словам, были средними и зарабатывали так себе. Но год назад Арония повстречала старого знакомого, с которым когда-то играла в одной труппе, – он сменил сцену на кафедру проповедника, преуспел на новом поприще и ездил теперь в дорогих машинах, а не в сидячих вагонах. Встреча дала ей пищу для раздумий. Начав размышлять в этом направлении, она, естественно, вскоре пришла к таким знаменитостям, как Эйми, Бухман[1], Джеди[2]... забыл фамилию... и иже с ними. В конце концов ее осенило: «А чем мы хуже?» И вот Холдорны – скорее, одна Арония, Джозеф не отличался особым умом – надумали основать секту, культ, как бы возрождавший старую кельтскую церковь времен короля Артура... или что-то в этом духе.

– Из Артура Мэкина?[3] – сказал Фицстивен. – Продолжайте.

– Лавочку свою они открыли в Калифорнии, поскольку все так делают, а Сан-Франциско выбрали из-за того, что здесь меньше конкурентов, чем в Лос-Анджелесе. С собой они прихватили замухрышку по имени Том Финк, который в разное время заведовал технической частью почти у всех известных фокусников и чародеев, и его жену, смахивающую на тяжеловоза.

Толпы обращенных были Холдорнам ни к чему – пусть клиентов будет поменьше, зато богатые. Но, пока им не удалось подцепить на крючок миссис Родман, дело шло туго. Заглотнув приманку, миссис Родман отдала в их распоряжение один из своих доходных домов и даже оплатила счет за его реконструкцию. Руководил реконструкцией специалист по сценическим эффектам Том Финк, и очень постарался. Он знал, как переделать ненужные теперь кухни в потайные комнаты и закутки, как приспособить для фокусов электропроводку, газовые и водопроводные трубы.

Технические подробности сейчас не объяснишь – чтобы расковырять дом, нужно время. Но они наверняка окажутся интересными. С одним изобретением я познакомился лично – с привидением, что Финк сотворил из мастерски освещенной струи пара. Обернутую войлоком трубу просовывали в комнату через плинтус под кроватью; нижнюю, неподсвеченную часть струи в темноте было не разглядеть, и получалось нечто похожее на человека, который дергался, извивался, менял очертания, а на ощупь казался каким-то волглым, без плотной субстанции. Можете мне поверить, впечатление призрак производил потрясающее, тем более что перед его появлением вы уже успевали нанюхаться особого газа. В комнату они накачивали то ли эфир, то ли хлороформ, но перебивали специфический запах каким-то цветочным ароматом.

Я честно сразился с призраком и даже решил, что пустил ему кровь, хотя на самом деле просто не заметил как, вышибая окно, поранил руку. Нет, он был хорош: несколько минут в его обществе показались мне вечностью.

Джозеф сорвался только в самом конце, а до тех пор обходилось без грубой работы. Службу – публичную сторону культа – они отправляли с достоинством, четко, сдержанно. Фокусы и трюки начинались только в спальнях гостей, при закрытых дверях. Сначала туда напускали ароматизированного газу. Затем перед жертвой появлялось привидение из подсвеченного пара, а из той же трубы – а может быть, из другой – раздавался голос, отдающий приказы или что-то сообщавший. Газ ослаблял у жертвы зрение и волю, усыплял подозрительность, и добиться послушания было несложно. Ловкая работа. Думаю, таким манером они неплохо стригли свою паству.

Встречаясь в комнате один на один с жертвой, призрак получал большую власть, которую Холдорны еще особым образом укрепляли. Разговоры на эту тему вроде бы никто не запрещал, но на самом деле они осуждались. Отношения с призраком расценивались как личное дело жертвы и ее Бога, дело сокровенное, требующее тайны. Упоминать о встречах, даже в беседе с Джозефом – если, само собой, не было веской причины, – считалось дурным тоном. Понимаете, как удобно? Холдорны, казалось, и не думают извлекать никакой выгоды, они знать не знают, что происходит во время этих встреч, их не касается, выполнила ли жертва приказ или нет. Жертва и Бог, мол, сами между собой разберутся.

– Лихо, – сказал Фицстивен, радостно улыбаясь. – Полная противоположность обычным культам и сектам, где всегда есть исповедь, публичное покаяние или какая-то иная форма разглашения таинства. Продолжайте.

Я было принялся за еду, но он сказал:

– А что с обращенными, с клиентами? Как они относятся к культу сейчас? Вы же наверняка с ними беседовали.

– Да, – ответил я. – Только, что возьмешь с этих людей? Половина все еще предана Аронии Холдорн. Я, к примеру, показал миссис Родман трубу, из которой появлялись призраки. Она разок ахнула, два раза сглотнула и... предложила отвести нас в церковь, где все символы и изображения, включая того, кто висит на кресте, сделаны из куда более плотного и прозаического материала, чем пар. Потом она спросила, не собираемся ли мы арестовать епископа за то, что в дароносице у него нет настоящей плоти и крови, – Господней там или какой другой. Я боялся, что О'Гар, добрый католик, даст ей по голове дубинкой.

– А Коулманов там не было? Ралфа Коулмана и его жены?

– Нет.

– Жаль, – сказал он, ухмыляясь. – Надо бы заглянуть к Ралфу и поговорить с ним. Сейчас-то он, конечно, где-нибудь прячется, но поискать его стоит. У Ралфа всегда находятся непрошибаемо логичные и убедительные оправдания для самых идиотских поступков. Он – специалист по рекламе.

Увидев, что я ем, Фицстивен нетерпеливо нахмурился:

– Говорите, мой милый, говорите.

– Вы ведь встречались с Джозефом Холдорном? – спросил я. – Что вы о нем думаете?

– Видел, кажется, дважды. Личность, несомненно, эффектная.

– Да. При нем было все. Разговаривали с ним?

– Нет. «Рад вас видеть», «Как поживаете?» – и только.

– Он смотрел на тебя, произносил обычные слова, а в душе что-то переворачивалось. Кажется, я не из тех, кого легко поразить, но ему это удалось. Черт, под конец я почти поверил, что он Бог! Ему ведь было чуть за тридцать, совсем молодой, а волосы и бороду он просто обесцветил – с сединой лучше получалась роль отца Джозефа. Арония говорит, что перед выходом на публику она его гипнотизировала, иначе он не производил нужного впечатления. Позже он научился гипнотизировать себя сам, без ее помощи, и последнее время просто не выходил из транса.

Пока Габриэла Леггет не перебралась в Храм, Арония не догадывалась об увлечении мужа. Для него, она считала, как и для нее самой, девушка – лишь очередная клиентка, причем очень перспективная из-за недавних бедствий. Но Джозеф влюбился, ему была нужна сама Габриэла. Я не знаю, много ли он успел и как обрабатывал ее с помощью всех этих трюков, но, думаю, пытался играть на страхе перед проклятием Дейнов. Доктор Риз в конце концов обнаружил неладное. Вчера он обещал заглянуть в Храм ближе к вечеру. И действительно пришел, но девушку не увидел, а я не увидел его – живого.

Перед тем как подняться к ней в комнату, он решил заглянуть к Джозефу и случайно услышал, как тот давал указания чете Финков. Добром это не кончилось. По глупости Риз сообщил Джозефу, что подслушал разговор. Джозеф посадил его под замок.

На Минни Холдорны поставили с самого начала. Она – цветная, значит, ей легче внушить всякую чертовщину, к тому же предана Габриэле Леггет. В итоге ей так заморочили голову призраками и голосами, что она не знала, на каком она свете. С ее помощью они и решили избавиться от Риза. Доктора усыпили и перенесли на алтарь. Минни внушили, что Риз сатана и хочет утащить ее хозяйку в ад, не дать ей сделаться святой. Бедная мулатка приняла все за чистую монету. Когда призрак объявил, что она избрана спасти хозяйку, а освященный кинжал лежит на столе, она до конца выполнила указания. Встала с постели, взяла кинжал, спустилась к алтарю и убила Риза.

Чтобы я не проснулся и не помешал ей, Холдорн с Финком напустили газ и в мою комнату. Но мне в ту ночь было тревожно, спал я в кресле посередине комнаты, а не на кровати рядом с трубой, поэтому пришел в себя задолго до утра.

К тому времени Арония уже сделала кое-какие открытия: первое – девушка интересует Джозефа совсем не с финансовой точки зрения, второе – муж взбесился, стал опасным маньяком. У него, по ее словам, и прежде было не особенно много мозгов, а теперь, из-за постоянного гипноза, ум совсем зашел за разум. Он так удачно надувал свою паству, что успехи вскружили голову. Все ему по силам, он решил, все сойдет с рук. Он мечтал убедить в своей божественности весь мир, как убедил горстку поклонников – разницы он не понимал. Джозеф и впрямь считал себя Богом, говорит Арония. Не думаю. По-моему, он знал, что никакой он не Бог, зато верил, что одурачить сможет кого угодно. Однако эти тонкости не меняют дела, важно одно – он сошел с ума и не видел пределов своему могуществу.

Миссис Холдорн утверждает, что узнала про убийство Риза не сразу. А пока что Джозеф через призрака вызвал Габриэлу к алтарю, где лежало тело доктора. Ему, видно, на самом деле не терпелось подчинить девушку, играя на ее страхе перед проклятием. Он задумал прийти к алтарю и устроить для нее какое-то представление. Но мы с Коллинсоном помешали. И Джозеф, и Габриэла услышали наши голоса у входных дверей; он затаился, а она пошла нам навстречу. Для Джозефа тем не менее все складывалось удачно: девушка действительно считала, что Риз погиб из-за проклятия Дейнов. Она призналась нам в убийстве и сказала, что заслуживает виселицы.

Как только я увидел труп, я понял, что это не ее работа. Очень уж аккуратно он лежал. Перед смертью Риза кто-то явно усыпил. К тому же дверь к алтарю была открыта, а про ключи Габриэла ничего не знала. Конечно, ее соучастие в убийстве нельзя было исключить, но убить его в одиночку она никак не могла.

Дом был специально оборудован для подслушивания, и Холдорны, муж и жена, оба слышали ее признание. Арония тут же начинает фабриковать улики. Она поднимается в комнату Габриэлы за халатом, берет с алтаря окровавленный кинжал, который я положил рядом с телом, заворачивает его в халат и сует сверток в угол, где полиции будет легко на него наткнуться. У Джозефа совсем другие планы. В отличие от жены, он против того, чтобы девушку сажали в тюрьму или в сумасшедший дом. Она ему нужна. Чувство вины и раскаяния должны отдать Габриэлу в его руки, а не в руки полиции. Тогда он прячет тело доктора в потайной комнате и посылает Финков прибраться у алтаря. Он уже слышал, как Коллинсон убеждал меня замять дело, и знает, что может рассчитывать на его молчание, но сейчас ему мешаю я – второй нормальный свидетель.

Запутался, убил – и выпутываться, скорей всего, придется тем же способом. Против помех у этого маньяка есть теперь простое средство – убийство. И вот с четой Финков – хотя их участие мы вряд ли сможем доказать – они снова берутся за Минни. Она послушно убила Риза, очередь – за мной. Правда, массовой резни никто из них не предвидел и не особенно к ней подготовлен. Кроме моего пистолета и пистолета служанки – а про него они даже не знают, – в доме нет огнестрельного оружия, да и кинжал всего один: в общем, хоть беги за кухонными ножами или слесарным инструментом. А ведь надо подумать еще о гостях – миссис Родман вряд ли будет в восторге, если ее ночью разбудит драка духовных наставников с хамом-сыщиком. Нет, удобнее всего сделать так, чтобы Минни потихоньку воткнула в меня кинжал.

Спрятанный Аронией халат с кинжалом они, кстати, уже нашли, и Джозеф сразу заподозрил жену в двойной игре. А когда он узнал, сколько цветочного газа напустила она в комнату Минни – и дюжина призраков не смогла бы разбудить мулатку, – то окончательно уверился в ее предательстве и решил убить: терять все равно нечего.

– Жену? – спросил Фицстивен.

– Да. А какая разница? На ее месте мог оказаться любой другой – во всей этой истории нет ни капли логики. И не ищите. Вы же прекрасно понимаете – ничего подобного быть не могло.

– А что же тогда было? – спросил он озабоченно.

– Не знаю. И никто не знает. Я рассказываю вам, что видел сам, и добавляю те факты из рассказа Аронии, которые не противоречат моим наблюдениям. Если взять их за основу, дело примерно так и происходило. Хотите верить – на здоровье. Лично я не верю. У меня такое ощущение, что я видел то, чего вообще не было.

– Ради Бога! – взмолился он. – Оставьте ваши «но» и «если» на потом. Доведите рассказ до конца, а уж дальше искажайте его, сколько душе угодно, – улучшайте, затуманивайте, путайте хоть до умопомрачения. Но сперва закончите – должен же я хоть раз услышать неисправленную версию.

– Вы действительно мне верите? – спросил я. Улыбаясь, он кивнул и заявил, что не только верит, но и получает удовольствие.

– Дитя малое, – сказал я. – Давайте-ка лучше расскажу вам про девочку и волка, который пришел в дом к ее бабушке и...

– До сих пор люблю эту историю, но сперва закончите свой рассказ. Джозеф решил убить жену...

– Хорошо. Осталось немного. Когда они уже взялись за Минни, я поднялся к ней в комнату – надо было кого-то послать за помощью. Пытаясь ее разбудить, я надышался газа, и помощь потребовалась мне самому. Что касается призрака, то его на меня напустили сами Финки, Джозефа с ними скорее всего уже не было – он в это время вел жену вниз. Зачем ему понадобилось связывать ее перед убийством у алтаря – трудно сказать: скорей всего, совсем спятил, действительно вообразил, что все сойдет ему с рук. А может, этот спектакль каким-то образом работал на его планы. Или бывшего актера одолела страсть к кровавой трагедии. Как бы там ни было, пока я возился с призраком, Джозеф, видимо, отправился с женой к алтарю.

Призрак заставил меня попотеть, а когда я отделался от него и вывалился в коридор, насели Финки. Это были они, точно знаю, хотя рассмотреть в темноте я ничего не мог. Кое-как отбившись, я добыл пистолет и спустился на этаж ниже. Габриэлы и ее жениха там уже не было. Коллинсона я вскоре отыскал: девушка выманила его на улицу и захлопнула перед носом дверь. В это время сын Холдорнов, мальчик лет тринадцати, прибежал сообщить, что папа вот-вот зарежет маму и что Габриэла находится с ними у алтаря. Холдорна я еле убил. Семь раз выстрелил. Конечно, пуля калибра 8,13 входит чисто, но я ведь всадил в него семь штук – стрелял в голову и грудь, с близкого расстояния, почти в упор, а он и ухом не повел. Вот до чего себя загипнотизировал! Свалить его удалось лишь ударом кинжала в горло.

Я замолчал.

– Ну и?.. – спросил Фицстивен.

– Что «ну и...»?

– Что было дальше?

– Ничего. Вот и весь рассказ. Я предупреждал, что в нем нет никакого смысла.

– А что делала Габриэла?

– Сидела у алтаря и любовалась подсветкой.

– Но почему она там сидела? Что ее туда привело? Пришла по своей воле или заставили? Как она там оказалась? Зачем?

– Не знаю. И она не знает. Я у нее спрашивал. Она вообще не помнит, что делала.

– Но от других-то вы что-нибудь узнали?

– Я и рассказываю, что узнал – в основном от Аронии Холдорн. Она с мужем основала секту, потом он сошел с ума и принялся убивать – ну и что она могла поделать? Финк говорить не будет. Он простой механик, работал у Холдорнов, соорудил всякие приспособления, устраивал фокусы, но что случилось прошлой ночью – об этом он не имеет никакого представления. Да, ночью шумели, но совать нос в чужие дела не в его правилах, а про убийство он впервые услышал, когда приехали полицейские и стали его допрашивать. Слуги вряд ли о чем-то знали, хотя наверняка догадывались. Мануэль, сынишка Холдорнов, сейчас до того напуган, что слова вымолвить не может, но от него мы тоже ничего не добьемся. Такая вот картина: Джозеф свихнулся и совершил убийство, а все остальные чисты перед законом, поскольку если и помогали ему, то непреднамеренно. Им грозит лишь небольшой срок за участие в храмовом мошенничестве. А признайся хоть один, что о чем-нибудь знал, и он сразу станет соучастником убийства. Естественно, никто на это не пойдет.

– Понятно, – медленно произнес Фицстивен. – Джозеф мертв, значит, виноват один Джозеф. Ну и что вы будете делать?

– Ничего, – ответил я. – Пусть попробует разобраться полиция. Мадисон Эндрюс объявил мне, что моя работа окончена.

– Но если вы недовольны результатами, если не выяснили полную правду, вам, казалось бы...

– Уже не мне. Я бы кое-что еще сделал, но Эндрюс нанял меня охранять Габриэлу в Храме. Теперь ее увезли, и выяснять, он считает, больше нечего. Если же девушке снова понадобится охрана, то голова пусть болит у мужа.

– У кого?

– У мужа.

Фицстивен стукнул кружкой по столу, так что выплеснулось пиво.

– Вот те на, – сказал он сердито. – Чего же было молчать? Бог знает, сколько всего вы мне не рассказали.

– Воспользовавшись суматохой, Коллинсон увез ее в Рино, где им не придется ждать разрешения на брак три дня, как в Калифорнии. Я и сам не знал – мне сказал Эндрюс часа через три-четыре после их отъезда. Он был несколько грубоват, что и послужило одной из причин нашего разрыва.

– А разве он против ее брака с Коллинсоном?

– Насколько я знаю – нет, но он считает, что надо это делать не сейчас и не таким манером.

– Я его понимаю, – сказал Фицстивен, когда мы встали из-за стола. – Эндрюс любит, чтобы все было так, как хочет он.