Проклятие Ирода Великого

Глава первая СУД

Молодого Ирода вызвали в суд. Обвинение, выдвинутое против него, гласило: превышение полномочий, предоставленных ему как областеначальнику, выразившееся в казни галилеянина Езекии и ста двадцати семи его товарищей.

Письмо, скрепленное печатью первосвященника Гиркана, было доставлено Ироду в самый разгар пиршества, устроенного по случаю его свадьбы с девицей Дорис – флегматичной пышногрудой танцовщицей, словно бы самой природой предназначенной для брачных утех. Ирод, бегло прочитав письмо, ничего из него не понял и протянул его Сексту – дальнему родственнику Гая Юлия Цезаря и наместнику Рима в Сирии. Тот тоже ничего не понял, поскольку был пьян, вернул письмо Ироду и сказал:

– Наплюй. Если хочешь, возьмем две-три когорты и завтра же отправимся бить морду Гиркану. А сегодня гуляй. Посмотри на свою невесту: она ждет не дождется, когда ты затащишь ее в постель.

Ироду и самому хотелось поскорей оказаться в объятиях Дорис. Она пленила его сразу же, как только он увидел ее три месяца назад на пиру у того же Секста. Любитель вкусно поесть и выпить, наместник Сирии частенько устраивал пиры по любому поводу и без повода, благо расходы на их организацию и проведение несли местные толстосумы, искавшие его расположения. На это раз, однако, Секст устроил пир на собственный счет. И на то была веская причина. Дело в том, что он давно и безуспешно пытался покончить с шайкой разбойников, совершавших набеги на подвластную ему территорию. Грабежам и убийствам, казалось, не будет конца, как не будет конца жалобам сирийцев на дерзких соседей. Но что мог поделать Секст, если разбойники исчезали прежде, чем он успевал снарядить для их поимки отряды тяжеловооруженной пехоты? Год назад первосвященник Гиркан, формально считавшийся царем Иудеи, назначил областеначальником Галилеи Ирода. Сделал он это не по собственной воле, а по требованию отца Ирода Антипатра, который, в свою очередь, был назначен прокуратором Иудеи самим Юлием Цезарем (одновременно с Иродом Гиркан назначил начальником Иерусалима и его окрестностей старшего сына Антипатра – Фасаила). Секст пожаловался молодому областеначальнику на разбойников, безнаказанно грабивших и убивавших вверенных его попечению жителей южной Сирии. Ирод, горя желанием проявить доблесть не столько перед Секстом, сколько перед его могущественным родственником и покровителем своего отца, тотчас взялся за дело. И справился с ним с удивившей его самого легкостью. Вместо того, чтобы объединить собственные силы с силами римлян и провести крупномасштабную военную операцию, как предлагал Секст, он за умеренную плату нанял шпионов, которые выдали ему все места в труднодоступных горах Галилеи, где скрывались разбойники и прятали награбленное у соседей добро. Ирод устроил в этих местах засады, и после очередного набега разбойников на приграничную с Галилеей территорию Сирии выловил всех их до последнего и доставил в Кану, откуда большинство их было родом. Поимка преступников произошла с такой молниеносной быстротой, что никто из разбойников ничего не понял и решил, что случилось недоразумение, которое, впрочем, будет скоро поправлено. Атаман Езекия, закованный в цепи, пытался даже шутить и подбодрить приунывших товарищей: мол, ничего страшного не случилось, ведь мы у себя на родине, а не в Сирии, сейчас нас слегка пожурят и распустят по домам.

– Разве не так, начальник? – обратился он к Ироду. – Ну, побаловались мы малость, ну, попотрошили соседей, которым некуда девать свое добро, что же нас теперь, в тюрьму сажать за это? Да и нет у тебя тюрем на всех на нас!

Езекия был прав. Тюрем в Галилее действительно не было. Где прикажете разместить такую ораву молодых сильных мужчин, которых, между прочим, надо еще охранять, чтобы они не разбежались, кормить, лечить, если они заболеют, вообще решать множество каждодневных больших и малых вопросов, в которых молодой областеначальник не разбирался? Ирод вспомнил своего кумира Александра Македонского, на которого с детства стремился походить. Как этому великому полководцу удалось развязать мудреный узел царя Фригии Гордия, на боевой колеснице которого ярмо было связано с дышлом? Одним ударом меча. И Ирод приказал казнить всю шайку разбойников во главе с их атаманом. Сирийцы были безмерно благодарны Ироду за то, что он избавил их наконец от разбоев, шумно славили его имя в селах и городах, а благодарный Секст пригласил Ирода в Дамаск, где и устроил в его честь пир. Там-то, на пиру, Ирод увидел Дорис, которая своим чувственным танцем возбудила в нем страсть. По тому, как заблестели глаза Ирода, Секст догадался, какие чувства пробудила в нем флегматичная танцовщица, полуобнаженное тело которой словно бы говорило: возьмите меня, делайте со мной что угодно, плоть моя истомилась по мужчине.

– Понравилась? – спросил Секст.

– Очень, – с мальчишеской откровенностью признался Ирод.

– Бери, она твоя, – рассмеявшись, сказал Секст.

– То есть, как это – моя? – не понял Ирод.

– Твоя добыча, – пояснил Секст. Щелкнув пальцами, подозвал слугу-евнуха, надзиравшему за танцовщицами, и распорядился: – Приготовь постель для нашего героя и Дорис. Да позаботься, чтобы моему другу ничто не помешало.

Наутро Ирод заявил Сексту, что женится на Дорис.

– С какой стати? – удивился Секст. – Таких танцовщиц, как она, у тебя будут тысячи. Ты что же, всех их возьмешь в жены?

– Я хочу жениться на Дорис, – упрямо повторил Ирод.

– Что ж, – пожал плечами Секст, – желание гостя для меня закон. Можем сыграть свадьбу прямо сейчас.

– Нет, – сказал Ирод, – свадьба будет не по вашему, а по нашему обычаю – с помолвкой, подарками и согласием родителей Дорис выдать свою дочь за меня замуж.

На том и порешили. И вот, в самый разгар свадьбы, когда многочисленные гости были уже сыты и пьяны, а весь вид томящейся под покрывалом Дорис, сидевшей в окружении подруг, вызывал у Ирода желание поскорей уединиться с нею в брачном чертоге, прибывший из Иерусалима курьер вручил ему письмо Гиркана с требованием явиться в суд.

Еще раз перечитав письмо, Ирод почувствовал, как в нем закипает гнев. Выйдя из-за стола, он вывел посланника первосвященника из атрия, где продолжалось шумное веселье, в окруденный крытой колоннадой двор с бассейном посредине, где их никто не мог подслушать, и потребовал у него подробного рассказа о событиях, произошедших за время его отсутствия в Иерусалиме. Курьер помялся, ссылаясь на то, что его дело лишь вручить письмо адресату и тотчас вернуться назад, и тогда Ирод снял с пальца золотой перстень с огромной жемчужиной и надел его на палец курьера.

– Вот верное средство, которое поможет тебе стать разговорчивей.

Посланник первосвященника оглядел в свете факелов перстень, стоивший столько, сколько ему не заработать за целую жизнь, и поведал Ироду о том, что было известно не одному ему, а всей столице. Ирод слушал посланника первосвященника, не перебивая. Из его рассказа он узнал, что в Иерусалиме за последний год образовалась партия, которая была решительно настроена против его отца Антипатра и брата Фасаила, а более всего против него, Ирода. Члены этой партии, составленной из знатных иудеев, занимающих важные общественные и государственные должности, от глухого ропота перешли к открытым обвинениям Антипатра и его сыновей в процезарских настроениях и дружбе с римлянами вместо того, чтобы блюсти интересы иудеев. «Доколе ты будешь спокойно взирать на все происходящее? – говорили они Гиркану. – Или ты не видишь, что Антипатр и его сыновья разделили между собой всю власть в стране, тогда как ты лишь называешься царем? Не закрывай же на это глаз и не считай себя в безопасности, относясь столь легкомысленно к себе и своей царской власти». Гиркан, на которого самая мысль о необходимости доказывать кому бы то ни было свои права на власть, навевала тоску, вяло возражал: «Ну какой я царь? Я всего лишь первосвященник, а Антипатр и его сыновья мои заместители, на которых возложена обязанность по поддержанию порядка в стране. Не дело первосвященника вмешиваться в мирские дела, которые и без меня есть кому решать». Слова эти, однако, никого ни в чем не убедили. Гиркану со всех сторон продолжали нашептывать: «Не тешь себя иллюзией, будто Антипатр и его сыновья всего лишь твои заместители, но обрати внимание на то, что они становятся и уже фактически стали полновластными правителями страны. Почему ты миришься с тем, что Ирод нарушил закон, казнив Езекию и его товарищей? Разве тебе неведомо, что законы наших предков запрещают казнить людей без приговора суда? Разве до твоего слуха не доносятся вопли матерей невинно убиенных, которые каждый Божий день собираются в Храме и вместе со всем народом требуют предания Ирода справедливому суду?» Поведав обо всем об этом, курьер, еще раз оглядев дорогой перстень, добавил:

– Гиркан любит тебя, как собственного сына, и сам открыто говорит об этом. Но согласись, Ирод, он не может без конца делать вид, что обвинения, выдвигаемые против тебя, твоего отца и брата, его не касаются, и потому он решил вызвать тебя в суд. Первосвященник верит, что ты сумеешь защитить себя.

– У тебя всё? – спросил Ирод.

– Нет, – ответил посланник первосвященника. – У меня есть еще одно письмо для тебя, которое я не решился вручить при всех.

– Что за письмо?

– От твоего отца.

Курьер вынул из складок плаща короткий свиток, стянутый шелковым шнурком и запечатанный печатью Антипатра. Ирод сорвал печать, подошел к факелу, закрепленному на одной из колонн двора, и прочитал то, что написал ему отец. Собственно, это было не письмо, а короткая записка, в которой Антипатр советовал сыну явиться в Иерусалим не как частное лицо, а как правитель Галилеи, и не одному, а в сопровождении отряда телохранителей, которые в случае неблагоприятного хода расследования смогут защитить его. В это самое время во двор вошел Секст.

– Эй, жених! – позвал он. – Ты что это прячешься от заждавшейся тебя невесты? Или решил, прежде чем уединиться с нею в спальне, искупаться в бассейне?

Секст был пьян. Направляясь к Ироду, он сам чуть было не свалился в бассейн. Ирод подхватил его.

– Да что ты возишься с этим дурацким письмом? – заплетающимся языком продолжал Секст, повисая на плече друга и тыча пальцем в свиток в его руке. – Давай разорвем его, почтальона утопим, а Гиркану набьем морду. И все будет шито-крыто: никто ничего не получал, никто ничего не знает, а Гиркана мы побили просто потому, что нам так захотелось. Давай, а?

– Утром поговорим, – сказал Ирод, поддерживая валящегося с ног Секста. – А ты, – обратился он к курьеру, – отправляйся на кухню, поешь и возвращайся в Иерусалим. Передай Гиркану, что послезавтра я явлюсь на суд. Ступай.

Наутро между Иродом и мающимся с похмелья Секстом состоялся конфиденциальный разговор.

– Ну и надрался я вчера, – пожаловался Секст. – Ни черта не помню. А ты выглядишь молодцом. Небось, заделал ночью своей женушке мальчонку? – Поморгал, что-то припоминая, спросил, показывая головой куда-то за спину: – Послушай, откуда взялась кровь на простыне, которую вывесили в атрии? Твоя Дорис вроде уже не девица?

Ирод молча показал другу ладонь левой руки со свежей раной. Сказал:

– Ты хоть помнишь, что я вчера получил от Гиркана письмо с вызовом в суд?

Взгляд Секста стал немного осмысленней.

– Считаешь, что нам придется с парочкой-троечкой когорт отправиться в Иерусалим и навести там порядок?

– Никакие когорты не нужны, – сказал Ирод. – Просто напиши Гиркану письмо.

– О чем?

– Реши сам. Все-таки меня собираются судить, а не поздравлять с женитьбой.

Секст на минуту задумался, потом улыбнулся и сказал:

– А что? Это идея. Напишу-ка я Гиркану, чтобы суд оправдал тебя, а в случае, если он не выполнит мою просьбу, пусть пеняет на себя. Такой содержание тебя устроит?

– Вполне. Только не тяни, отправь письмо сегодня же. А чтобы ты не счел, что зря перевел на меня чернила, получи в подарок это скромное подтверждение нашей с тобой дружбы. – С этим словами Ирод вручил Сексту увесистый кожаный мешочек.

– Сколько здесь? – деловито поинтересовался Секст, взвешивая мешочек на ладони.

– Больше, чем ты предполагаешь, и меньше, чем стоит наша дружба.

Секст, уже полностью протрезвев, протянул Ироду руку.

– Ты настоящий друг, – сказал он.

– А ты настоящий шошбеним [1], – сказал Ирод, пожимая Сексту руку.

Последовав совету отца, Ирод явился в Иерусалим в сопровождении конного отряда из двухсот наемных арабских всадников и полусотни телохранителей-германцев, не понимавших ни бельмеса в языках, на которых говорили иерусалимцы [2], но зато прекрасно знавших свое дело. Сирийцы, вступив в город, не слезая с коней заняли площадь перед воротами дома первосвященника, а Ирод в окружении рослых телохранителей вступил в просторный двор, где собрались судьи.

Появление невысокого щуплого Ирода в окружении рослых германцев повергло судей в шок. Ирод мысленно поблагодарил отца за совет сразу же нагнать страха на судей. Не смела пошевельнуться и стража, выстроившаяся по периметру двора. Даже заметно постаревший за минувший год Гиркан, восседающий в кресле первосвященника, и тот выглядел растерянным. Никто не решался взять слово первым. Лишь когда пауза стала непристойно долгой, со своего места поднялся старейшина Самея, слывущий мужем праведным и бесстрашным, и хорошо поставленным голосом, в котором преобладали басовые ноты, заговорил:

– Товарищи судьи и ты, царь! Ни я сам, ни кто другой из нас не припомним случая, когда бы обвиняемый явился перед нами в подобном виде. Всякий, кому до сих пор доводилось предстать перед судом, приходил сюда в смущении и робости, с распущенными волосами и в темном одеянии, стремясь вызвать в наших сердцах если не сострадание, то по крайней мере жалость. Между тем полюбуйтесь на нашего любезнейшего Ирода, обвиняемого в убийстве! Он облачен в пурпур, волосы его причесаны один к одному, и сам он выглядит так, как если бы собрался жениться, а не оправдаться перед нами в преступлении, совершенном по собственному произволу!..

Лишь теперь Ирод осознал, что явился в суд в свадебном наряде, не удосужившись переодеться в более приличествующую случаю одежду. На какое-то время он смутился, окинул беглым взглядом своих телохранителей, догадался по их непроницаемым лицам, что они не поняли ни слова из того, что сказал Самея, но готовы по первому его знаку ринуться на судей и в клочья изрубить их, и самообладание снова вернулось к нему.

– Я не спрашиваю нашего любезнейшего гостя, – продолжал Самея, играя голосом, – с какой целью он явился сюда не один, не со свидетелями защиты даже, которые могли бы объяснить мотивы его преступления, а в сопровождении воинов в доспехах и полном вооружении. Ответ, полагаю, очевиден: в задачу этих воинов входит перебить всех нас, если мы признаем его виновным, тем самым совершив насилие не только над нами, но и над правосудием. Впрочем, я не стану обвинять Ирода в стремлении озаботиться интересами собственной безопасности больше, чем соблюдением закона: ведь мы сами, равно как и ты, Гиркан, возбудили в нем подобную смелость.

Самея оглядел поочередно судей, выглядевших так, будто не они были судьями, а Ирод со своими воинами, и, перейдя к энергичному крещендо, закончил:

– Однако, товарищи судьи и ты, царь, знайте: Господь Бог всемогущ и Он не простит вам вашей слабости! Этот юноша, который стоит сейчас перед вами, некогда войдет в полную силу и покарает всех вас!

Как в воду глядел Самея: Ирод, став царем, на самом деле лишит жизни всех судей, не пощадив при этом и Гиркана. В живых он оставит одного лишь Самею. На вопрос глубокого старика, каким станет Самея в пору вступления Ирода в высшую государственную должность, по какой причине он унижает его, сохраняя ему жизнь, Ирод ответит:

– По одной-единственной, любезнейший Самея: чтобы ты до последних своих дней продолжал испытывать то унижение, какое испытал я, слушая твою речь в суде.

Впрочем, случится это много лет спустя. А тогда суд прервал свою работу вовсе не из-за выступления Самеи, которое вогнало всех, кроме Ирода и его телохранителей, в трепет, а куда как по более прозаичной причине. Не успел Самея вернуться на место, как в священнический двор бесшумной тенью скользнул секретарь первосвященника, что-то прошептал на ухо Гиркану и протянул ему свиток. Ироду достаточно было короткого взгляда на этот свиток, чтобы догадаться: наместник Рима в Сирии Секст умеет дорожить дружбой.

Гиркан, разломив печать, развернул свиток, прочитал его, затем свернул, почесал гусиным пером за ухом, снова развернул свиток, еще раз перечитал, опять свернул и, наконец, произнес:

– Господа судьи, я только что получил письмо от нашего общего друга Секста Цезаря. Вопросы, которые он ставит в своем письме, представляют собой неотложной важности государственную задачу. Решение этой задачи возложено на меня. По этой причине я вынужден против своей и вашей воли прервать заседание суда и перенести его на более поздний срок, о котором я извещу вас дополнительно. Благодарю всех за проделанную работу и прошу считать себя свободными.

Судьи с недоумением смотрели на первосвященника. Недоумение читалось и на лицах стражи, частоколом окружившей просторный двор. Невозмутимыми оставались так ничего и не понявшие телохранители молодого начальника Галилеи.

Ирод, покинув священнический двор, накоротке встретился с отцом и братом, сообщил им о своей женитьбе и в тот же день отправился в обратный путь. Прибыв в Дамаск, он был радушно встречен Секстом.

– С тебя причитается, – сказал наместник, приглашая Ирода разделить с ним трапезу.

– Разве мы не квиты? – спросил Ирод, с удовольствием вытягиваясь на ложе за столом и принимая из рук виночерпия серебряный кубок, наполненный густой бордовой жидкостью.

– О чем ты? – переспросил Секст и сам же ответил на свой вопрос: – А, о мелкой услуге, которую я оказал тебе, чтобы припугнуть Гиркана. Пустяки, забудь. Речь идет о более важном деле. – Поднимая кубок и приглашая Ирода присоединиться к нему, торжественно произнес: – Властью, данной мне сенатом Рима, и в ознаменование твоих выдающихся заслуг в деле полного разгрома банд разбойников, терроризировавших мирное население подвластной мне территории, я назначаю тебя наместником над Келесирией и Самарией [3]. Само собой разумеется, что это новое назначение не освобождает тебя от управления Галилеей. Уверен, что ты не разочаруешь меня. Выпьем!

Первое, что сделал Ирод, получивший нежданно-негаданно огромную власть и соответствующие полномочия, это собрал войско и двинулся с ним на Иерусалим, чтобы поквитаться со своими обидчиками-судьями. Он беспрепятственно прошел через всю страну с севера на юг, прежде чем у стен столицы его не остановили отец и старший брат. Никогда прежде Ирод не видел своего отца в такой ярости. Лицо его сделалось серым, взгляд потемнел, узкие ладони сжаты в кулаки, точно бы он силой удерживал себя от желания ударить сына. Ни слова не говоря, он откинул полог командирской палатки, охраняемой рослыми германцами, стремительно вошел в нее и только здесь дал волю гневу.

– Что означает этот маскарад? – спросил он сына.

Побледневший Фасаил, прячась за спину отца, жестами упрашивал брата ни в чем тому не перечить и выполнить все, что от него потребуется. Ирод, однако, ничего не понял и дерзко ответил отцу:

– Это не маскарад, а воины, с которыми я пришел сюда, чтобы покарать судей во главе с этим рохлей Гирканом, который оскорбил меня!

– Другими словами, ты вознамерился обагрить улицы Иерусалима кровью и рассчитываешь, что это самоуправство сойдет тебе с рук? – сорвался на крик Антипатр. – А ведомо ли тебе, что Гиркан для тебя, как для всех нас, прежде всего первосвященник, признанный Римом? Совешив насилие над первосвященником, ты тем самым бросишь вызов Риму и накличешь беду на ни в чем неповинных людей.

Ироду не понравился тон, каким говорит с ним, не просто областеначальником Галилеи, но еще и наместником Келесирии и Самарии, отец, как если бы перед ним находился вздорный мальчишка, не способный дать отчета в последствиях своих действий.

– Мне наплевать на то, кем считают Гиркана в Риме, – пылко заявил он. – Своим вызовом меня в судилище он нанес мне смертельную обиду и должен за это умереть!

Желваки на лице отца напряглись, кожа сделалась землистой.

– Прежде, чем ты убьешь Гиркана, – сквозь зубы произнес Антипатр, – тебе придется убить меня, наместника Иудеи, и своего брата Фасаила, поскольку на нем лежит ответственность за безопасность Иерусалима и его жителей.

Ирод прикусил губу. В своей злости на первосвященника и судей он совсем упустил из виду, что реальная власть в Иерусалиме принадлежит не Гиркану, а его старшему брату. Не худо было бы, прежде чем идти походом на столицу, известить о своем намерении поквитаться с судьями Фасаила. Между тем Антипатр продолжал:

– Не приличествует мужу забывать добро, которые ты получил в детстве в том числе от Гиркана, и помнить одно только зло. – Тон отца несколько смягчился. Он посмотрел в глаза Ироду. – Гиркану и без тебя приходится не сладко. Ведомо ли тебе, что как только в Иерусалиме узнали, что ты идешь на нас войной, самые знатные иудеи, окружающие Гиркана, стали упрекать его в малодушии за то, что он отпустил тебя? Знай, сын, что говорят о Гиркане и о тебе в столице: он, первосвященник, вместо того, чтобы заключить тебя в темницу, помог тебе бежать под крыло твоего дружка Секста Цезаря – такого же пьяницы и бабника, как ты сам. Ты хочешь, чтобы эти разговоры достигли ушей Рима и чтобы пострадал не только ты, которому безразлична собственная судьба, но и твой друг Секст, который печется о твоем будущем и желает тебе блага? Если ты хочешь именно этого, то ты близок к цели – веди свое войско в Иерусалим, ворота города открыты для тебя. Если тебе нужно другое, то тысячу раз обдумай последствия каждого своего шага и прими единственно правильное решение.

Ирод пал духом. Он сознавал правоту отца и не знал, что возразить ему.

– Ты политик, отец, – сказал он, – а я всего лишь солдат.

– Солдат, который рубит мечом направо и налево, не делая различия между правыми и виноватыми, – сказал Антипатр. – Доблесть солдата, сын, состоит в бесстрашии в бою и милосердии к слабым. Гиркан слаб и нерешителен. Он заслуживает не гнева, а сострадания. Но до тех пор, пока он остается первосвященником, ты обязан его почитать.

Ирод вконец приуныл.

– Что скажут обо мне люди, когда я поверну свое войско назад? – спросил он.

– Назовут тебя трусом, – жестко ответил Антипатр.

– Я не хочу, чтобы меня считали трусом! – воскликнул Ирод и стал мерить шагами тесную палатку. – Уж лучше мне погибнуть прямо сейчас от твоей или брата руки!

– Профессия, которую ты избрал себе, – сказал Антипатр, – предоставляет тебе эту возможность каждый Божий день. Будь благоразумен, сын, и не давай гневу руководить твоими поступками. Возвращайся с миром и кланяйся от нас с Фасаилом своей молодой жене. Кстати, кто она? Из знатной семьи или простолюдинка?

– Простолюдинка, – угрюмо ответил Ирод. – Но и мы, отец, не царских кровей и не можем похвастать знатностью своего происхождения.

– Это так, – согласился Антипатр. – Более того, мы не можем даже похвастать чистотой иудейского происхождения, из-за чего евреи не любят нас. Ну да политики и солдаты не нуждаются в народной любви. Им важно благополучие тех, чья судьба находится в их руках, а благополучие это зависит от их послушания. Вот и позаботься о том, чтобы народ слушал тебя и во всем повиновался.

Разговор был исчерпан, и Ироду следовало принять решение.

– Что посоветуешь мне ты, брат? – обратился он к Фасаилу.

Фасаил, молчавший все это время, ответил коротко:

– Ищи повсюду друзей, брат, а враги сами тебя найдут.

Прежде, чем расстаться, Антипатр сказал еще.

– Я не одобрил твоего решения казнить галилейских разбойников во главе с Езекией. Да ты и не поинтересовался моим мнением. Но я наслышан о том, как быстро удалось тебе всех их выловить. Ты-то сам хотя бы понял, благодаря чему ты добился такого легкого успеха?

– Нашел людей, которые указали мне места, где прячутся разбойники, – хмуро сказал Ирод.

– Вот! – подхватил Антипатр. – Нашел знающих людей. Мой тебе совет на будущее: прежде, чем что-то предпринять, обращайся за содействием к знающим людям. Их знание станет и твоим знанием, а это поможет тебе избежать многих ошибок. Хорошенько запомни это, сын!

После этого Антипатр и Фасаил вернулись в Иерусалим, а Ирод отдал приказ войску сворачивать лагерь и возвращаться восвояси.

Вскоре Дорис родила ему сына. В честь отца Ирод назвал своего первенца Антипатром.

Глава вторая ДНЕВНИК ИРОДА

Вопреки предсказанию отца, никто не назвал Ирода трусом. Скорее наоборот: его сочли отчаянной храбрости человеком, который не остановится ни перед чем, чтобы покарать своих обидчиков. «Молод и потому горяч, – говорили о нем. – Ну да со временем это пройдет». Разговоры эти явились следствием стараний не Антипатра или Фасаила, как можно было предположить, а первосвященника Гиркана, на глазах которого вырос Ирод и к кому он относился с поистине отцовской привязанностью.

Наделенный огромными административными полномочиями, Ирод не переставал думать о последнем разговоре с отцом под стенами Иерусалима. Он отдавал себе отчет в том, что своим возвышением он всецело обязан отцу. У того были свои соображения по поводу назначения Ирода областеначальником Галилеи. В чем именно состояли эти соображения и на что при этом он рассчитывал, отец никогда не говорил прямо. Отчасти эти соображения стали понятны Ироду после того, как отца возмутило намерение сына поквитаться с Гирканом и судьями за оскорбление, которое те нанесли ему. «Прежде, чем что-то предпринять, обращайся за содействием к знающим людям», – сказал тогда отец. Поклонник всего греческого, отец явно имел в виду не знаменитое сократовское «я знаю, что ничего не знаю». Скорее, он имел в виду другое – надпись в храме Апполона в Дельфах, куда возил своих сыновей, когда те были еще детьми: «Познай самого себя». В применении к людям, наделенным властью, это означало одно: чтобы познать себя, необходимо понять других, сделать их знание своим знанием. Отец так и сказал: лишь такое знание поможет избежать многих ошибок. А брат добавил: «Ищи повсюду друзей, а враги сами тебя найдут».

Мысли Ирода путались, он физически ощущал, как у него раскалывается голова, и чтобы отвлечься от этих мыслей, которые никак не хотели сложиться в ясную картину, он направил клокотавшую в нем энергию на учения, изматывая себя и своих солдат в искусстве владения мечом, стрельбе из лука, метании дротиков, проведении конных атак, штурме крепостных стен и прочим воинским премудростям. «Бескровные войны, – говорил он при этом, – лучшая гарантия побед в кровавых учениях».

Под властью Ирода оказались разные по происхождению и вероисповеданию люди: галилеяне и сирийцы, евреи и самаритяне, египтяне и греки, поселившиеся здесь еще во времена восточных походов Александра Македонского. Между ними вспыхивали бесконечные тяжбы, с которыми они шли к Ироду, требуя его суда. Самое слово судбыло неприятно Ироду, напоминая ему об унижении, какое испытал он, явившись по требованию Гиркана в Иерусалим. Да и тяжбы между представителями подвластных ему народов казались ему до такой степени вздорными, что он не желал вникать в их суть. И тут он скорее интуитивно, чем осознанно, принял единственно верное решение, которое вполне согласовывалось с требованием отца советоваться со знающими людьми и репликой брата о друзьях и врагах: он учредил коллегию судей, в которую включил старейшин от каждой общины. На эти коллегии он возложил обязанность разбираться в возникающих тяжбах, а приговоры, предварительно согласованные с представителями других общин, представлять ему на утверждение. Такие суды, в которые входило не менее семи старейшин, он учредил в каждом подчиненном ему городе, возложив на них ответственность по искоренению зла и наказанию виновных. Нововведение это, не противоречащее основным установлениям закона, принятого у иудеев, положило конец мелочным тяжбам, поскольку старейшины в поисках согласованных решений стали строже относиться к своим соплеменникам. Ирод же, утверждая эти приговоры, снискал себе авторитет как наместник, для которого нет более важной задачи, чем забота о сохранении на подвластных ему территориях мира и справедливости.

Вечера Ирод проводил у колыбели сына, как две капли воды похожего на Дорис – такого же флегматичного и пухлого. Ирода забавляли его складки-браслеты на запястьях и щиколотках, он водил по ним пальцем, малышу это нравилось и он гукал, как голубь по весне. Иногда Ироду хотелось, чтобы сын заревел в полный голос, стал сучить ножками, как это делают другие дети, требующие к себе внимания. Но маленький Антипатр продолжал гукать, улыбался отцу или смотрел на него долгим пристальным взглядом карих глаз, точно бы хотел хорошенько его запомнить. Во время кормления, когда Дорис брала сына на руки и выставляла наружу огромную грудь с набухшим темным соском, Антипатр жадно припадал к этому соску, долго, причмокивая, сосал его и, насытившись, откидывался на спину, срыгивая избытки молока, и безмятежно засыпал.

Энергия продолжала клокотать в Ироде, как вода в котле, забытом на огне нерадивой хозяйкой. Он успевал все, что планировал на день, и при этом у него оставалась масса времени на то, чтобы посещать с Секстом бои гладиаторов и травлю зверей, театр, где давали представления входящие в моду мимы и пантомимы, потешавшие публику фривольными шуточками и непристойными телодвижениями. Впрочем, эти любимые римлянами зрелища, находившие все больше почитателей среди подвластных Ироду племен, довольно быстро наскучили молодому наместнику. Настроение его стало портиться. В добавок ко всему Ирод потерял интерес к Дорис как к женщине; ложась с нею в постель и слыша ее сладострастные стоны в то время, как сама она оставалась неподвижной как кошка, пригревшаяся на солнцепеке, он чувствовал, что у него пропадает желание овладеть этой женщиной. Все чаще и чаще он ловил себя на мысли, что жена его лишь разыгрывает страсть, оставаясь в сущности безразличной ко всему, что делает с ее телом Ирод. Это вызывало в нем раздражение, вылившееся в конце концов в то, что он устроил себе отдельную спальню, куда и перебрался, установив у двери пост ночного караульного, чтобы его не отвлекали по мелочам. Тогда-то Ирод взялся писать дневник [4], рассчитывая на то, что дневник этот со временем прочитает его повзрослевший сын и из первых рук узнает историю своего отца и предков.

«Родом я идумеянин, – начал Ирод, – и восходит мой род к славному охотнику Исаву, прозванному из ненависти к нам иудеев Едомом» [5]. Далее Ирод писал, что своего идумейского происхождения не стыдились ни его отец Антипатр, ни кто другой из его предков [6]. Семейное предание гласило, что когда Иудея подпала под власть греко-македонян, предки Ирода встали на сторону Александра Македонского. Встали прежде всего потому, что великий полководец не делал различия между народами, а всех их считал одинаково равными и наделенными одинаковыми правами перед богами. Верность делу Александра Македонского со стороны предков Ирода простиралась так далеко, что они и детям своим внушили любовь ко всему греческому: религии, языку, искусству, организации быта. Они и имена своим сыновьям давали греческие: или Александр в честь самого Александра Македонского, или в честь его полководцев. Так прадед Ирода Антипа стал Антипатром, который и первенца своего, деда Ирода, назвал Антипатром, а уж дед в силу сложившейся семейной традиции дал свое имя отцу Ирода, также от рождения названный Антипой, а затем переименованный в Антипатра [7]. О прадеде Ирод мало что знал, если не считать легенд, в которых, как в любой другой легенде, правда была перемешана с вымыслом. Одно о нем можно было сказать определенно: прадед рано осиротел, скитался по миру в поисках лучшей доли, пока его не пригрел Иуда, сын Маттафии. С него-то, Иуды, и началось возвышение рода Ирода, который все считали простолюдинами даже тогда, когда Ирод стал царем Иудеи, а евреи вдобавок называли еще и инородцами, которых, как всех инородцев, проживающих в Иудее, презирали.

В то далекое время, с описания которого Ирод начал свой дневник, Иудея оказалась в двойном подчинении: на севере Сирии и на юге Египта. Чтобы выжить в этих непростых условиях, вожди Иудеи вынуждены была демонстрировать лояльное к ним отношение, предоставляя им в услужение самых знатных своих граждан от военачальников и до первосвященников. В зависимости от того, кто из двух могущественных соседей брал верх, Иудея платила дань то Птолемеям, правившим в Египте, то Селевкидам, правившим в Сирии, а то тем и другим одновременно. Время от времени между Египтом и Сирией вспыхивали войны, причем всякий раз случалось так, что симпатии влиятельных иудеев делились поровну, так что главными жертвами этих войн оказывались мирные евреи. Очередная война между Египтом и Сирией вспыхнула из-за Келесирии, в ходе которой прадед Ирода и осиротел. Царя Сирии Антиоха IV Епифана поддержал состоявший у него на службе иудейский военачальник Товий, царя Египта Птолемея VI – первосвященник Ония. Победа оказалась на стороне сирийских войск, которыми командовал Товий. Иудейский военачальник был смертельно обижен на Онию за то, что тот изгнал из Иерусалима его сыновей, и предложил Антиоху преследовать бегущего противника вплоть до полного его уничтожения. Антиоху предложение Товия понравилось. И на то были свои причины. Дело в том, что его отец, Антиох III, мечтал возродить распавшуюся державу Александра Македонского, для чего предпринял поход на Восток. Присоединив к Сирии Армению, Парфию и Бактрию, он прибавил к своему имени титул Великий, а поскольку всякое величие требует великих дел, Антиох III вступил на территорию Греции, решив присоединить к своей разросшейся державе и эту колыбель цивилизации. Однако появление сирийцев в Греции вызвало неудовольствие набиравшего силу Рима, и в битве при Магнесии, у подножия горы Сипил [8], римские войска разгромили армию Антиоха III. Спустя три года Антиох III умер, но прежде, чем сойти в тартар, этому надменному царю пришлось до дна испить горькую чашу поражения: на Сирию была наложена огромная контрибуция, а в качестве гарантии, что контрибуция эта будет выплачена, в Рим в качестве заложника был увезен младший сын Антиоха III, будущий царь Сирии Антиох IV Епифан. На сирийском троне покойного Антиоха III сменил его старший сын Селевк IV Епифан. Чтобы расплатиться с римлянами, он не нашел ничего проще, кроме как ограбить Иудею. Грабить пришлось долго – без малого пятнадцать лет, прежде чем наложенная Римом на Сирию контрибуция была выплачена полностью. Урок пошел впрок вернувшемуся на родину Антиоху IV, занявшему трон после смерти старшего брата. Он оказался не меньшим поклонником всего греческого, чем его отец и старший брат, и не меньше них мечтал о возрождении державы Александра Македонского. Но, в отличие от отца и брата, он понимал, что очередная ссора с Римом может оказаться для его страны и его, как царя, последней, и решил возродить былую великую державу не военным путем, а мирным, введя на подвластной ему территории поклонение греческим богам. Обрюзгший к сорока годам, с глазами навыкате, которым он старался придать пронизывающе-мечтательный вид, Антиох IV всем своим видом и поведением стремился походить на Зевса. Он и одевался так, чтобы походить на Зевса, и шел на всякие ухищрения, чтобы люди, впервые встречавшиеся с ним, принимали его не за простого смертного, а за верховного бога, которому доступны любые перевоплощения. Особенно страдали от его ухищрений женщины. Да и какая женщина сумеет удовлетворить страсть мужчины, который предстает перед ней не в царских одеяниях, самих по себе неудобных для интимной близости, а в громоздких конструкциях, долженствующих преобразить его то в быка, то в лебедя, а то в струи золотого дождя. Конструкции эти гремели, не удерживались на заплывшем жиром теле Антиоха, он путался в них, злился и срывал свою злость на тех же женщинах, которые никак не могли уразуметь, что ими безуспешно пытается овладеть не мужчина, пусть даже царского звания, а всесильный верховный бог, на время спустившийся с Олимпа.

Как бы там ни было, а Антиох IV, вторгшись со своими войсками под командованием иудея Товия в Египет, решил включить захваченные ими земли в состав Сирии. Эти планы, однако, никоим образом не устроили царя Египта. Свергнутый Птолемей VI отправился с жалобой на самодурство сирийского царя в Рим, и Рим открыто дал понять незадачливому Зевсу, что ему куда как более подходит прозвище не Епифан, что в переводе с греческого означает «Просветленный», а Епиман, что в переводе с того же греческого означает «Сумасшедший». Антиох IV не стал испытывать судьбу, возвратил египетский трон его законному владельцу, а сам отправился в Сирию. По дороге домой он задержался в Иерусалиме в надежде, что если египтяне оказались столь глупы, что обратились за помощью к римлянам, то богобоязненные иудеи быстрее поймут и оценят его божественную суть. Объявив себя царем Иудеи, он распорядился конфисковать и уничтожить все списки Торы, под страхом смертной казни запретил евреям обрезание, соблюдение суббот и употребление кошерной пищи. В довершение всего он ввел в Иудее право первой брачной ночи, по которому каждая невеста, собирающаяся замуж, обязана была отдаться ему, царю-богу, а в его отсутствие назначенному им наместнику. Право это, по убеждению Антиоха, было освящено самим Зевсом, который отличался редкой плодовитостью. Благодаря этой плодовитости верховного бога человечество обрело множество славных существ. Так, от своей единокровной сестры и главной жены Геры Зевс имел четверых детей – Ареса, Гебу, Гефеста и Илифию, от Дионы – Афродиту, от Мнемосины – девять муз, от Лето – Аполлона и Артемиду, от Майи – Гермеса, от Семелы – Диониса, от Данаи – Персея, от Леды – виновницу Троянской войны Елену Прекрасную и Диоскуров, от Алкмены – Геракла, от Европы – Миноса… Да разве упомнишь всех богинь и смертных женщин, которых Зевс одарил бесчисленным потомством! Тем более должны были быть счастливы простые еврейки, которые, если им повезет и они забеременеют от Антиоха IV Епифана или доверенных его лиц, явят миру сонм новых славных героев и героинь!

Однако все эти начинания сумасшедшего царя почему-то не вызвали особого энтузиазма в среде евреев. Да и о каком энтузиазме можно было вести речь, если этот народ не желал верить в реальное существование Зевса, а поклонялся единственно одним евреям ведомому Предвечному, Который, по их представлениям, в одно и то же время был Невидим, Неизменяем и Беспределен? Ну что ж, если не верят, то их нужно заставить поверить в существование более могущественных богов, которые имеют уже то преимущество перед Богом евреев, что они Видимы. И Антиох решил перепосвятить Храм, посвященный Предвечному, в Храм Зевса Олимпийского. По этому торжественному поводу он облачился в просторные одежды, подбитые ватой (одежды эти должны были символизировать тучи, собирателем которых был Зевс), вооружился выкованной из золота молнией и собственноручно принес в Иерусалимском Храме в жертву самому себе не агнца или тельца, как это было принято у иудеев, а свинью.

Последняя выдумка Антиоха IV привела его самого в восторг. Особенно ему понравилось, что свинья, в отличие от других животных, безропотно отдающих жизнь во славу высшего божества, подняла такой истошный визг, что, казалось, продлись ее агония чуть дольше, стены Храма рухнули бы, подобно тому, как рухнули от звука труб стены Иерихона. В этом визге Антиоху послышалась невиданной красоты и громкости звучания музыка, которая, как ему представлялось, должна была доставить особое удовольствие слуху Зевса-громовержца, обожающего любой шум и грохот. Что бы и кто ни говорил об Антиохе и его чудачествах, на которые его фантазия была неисчерпаема, но он поистине был не Епифаном, а Епиманом!

Жертвоприношение свиньи, совершенное Антиохом IV в канун его возвращения домой, стало последней каплей, переполнившей чашу терпения евреев. Они взбунтовались. Чтобы усмирить народ, начальник сирийского гарнизона Бакхид, оставленный Антиохом надзирать за порядком в Иерусалиме и во всей Иудее, приказал хватать всех бунтарей без разбора, публично пытать их и казнить. Так продолжалось долгих восемь лет. И все эти годы улицы Иерусалима омывала кровь иудеев, которых свозили в столицу со всех концов страны и которые даже под самыми страшными пытками не желали изменить своей вере. Наконец, бунт народа перерос в открытое восстание. (Следует заметить, что все эти сведения оказались в дневнике Ирода потому, что он был выучеником греческой школы, в которой преподаванию истории уделялось особенное внимание. От природы любознательный, Ирод и в зрелые годы продолжал интересоваться древностью, в частности, историей своих предков, равно как историей Иудеи.)

В один из праздников, который иудеи, несмотря на все запреты сирийской власти, продолжали соблюдать, в Иерусалим пришел из деревушки Модии близ Лидды [9]престарелый священник Маттафия из рода Хасмонеев. Пришел не один, а в сопровождении пяти своих сыновей. Старик уже был на примете у сирийских чиновников за свой непокорный нрав и нежелание исполнять предписания Антиоха Епифана. Теперь Маттафия совершил еще более тяжкое преступление – на виду у всех заколол кинжалом начальника сирийского гарнизона Бакхида. Опасаясь преследований со стороны сирийцев, Маттафия с сыновьями Иоанном, Симоном, Иудой, Елеазаром и Ионафом бежал в Идумею. Сюда же стало стекаться множество иудеев со всей страны с женами и детьми, с оружием и без, так что Маттафия вскоре оказался во главе огромного войска, не способного ни на какие грамотные боевые действия, но зато горящего желанием постоять за веру своих отцов. Здесь, в горах Идумеи, средний сын Маттафии Иуда – отчаянный сорвиголова, пускавший оружие в ход прежде, чем его противник успевал что-либо сообразить, и пригрел смышленого девятилетнего мальчишку-сироту Антипатра, прадеда Ирода. Мальчишка, не имевший своего крова, жил тем, что ему подавали добрые люди, а когда ручеек подаяний иссякал, а есть все равно хотелось, он не чурался мелких краж. На воровстве-то он и попался, сперев на рыночной площади прямо с подноса торговца хлебом пышущую жаром лепешку. Разъяренный торговец чуть было не растерзал голодного оборванца. И растерзал бы, если б на выручку ему не подоспел Иуда. Он заплатил торговцу втрое больше, чем тот просил за свою лепешку, увел Антипатра к себе, где отмыл его, одел во все чистое и накормил. С тех пор мальчишка неотлучно следовал за своим спасителем, как нитка за иголкой. Иуда и сам привязался к мальчишке, который охотно выполнял его мелкие поручения. Когда же соратники Маттафии увидели однажды, что отбежавший в сторону помочиться Антипатр необрезанный, и потребовали у старика, чтобы тот изгнал его из своего лагеря, за мальчишку вступился Иуда.

– Никто не смеет указывать моему отцу, – сказал он, – кто может оставаться в нашем лагере, а кто нет. Если кому-то не нравится, что мой друг необрезанный, то сам может убираться на все четыре стороны.

Юный Антипатр расцвел. Сам Иуда защитил его перед иудеями и назвал своим другом! На радостях мальчишка стал дразнить своих обидчиков не высунутым языком, как это делали все его сверстники, а обнажал свой член и тряс им до тех пор, пока не получил однажды затрещину от своего покровителя.

– Припрячь-ка свое добро, – сказал Иуда, – оно тебе еще пригодится.

Время шло. Иудеи, предводительствуемые старым Маттафием, совершали вылазки с гор, чтобы сразиться с сирийскими воинами. Антипатр и тут был неразлучен с Иудой, без участия которого не обходилась ни одна схватка. Мальчишка видел, как бездарно гибнут иудеи, которым их вера не позволяла сражаться в субботу, и сказал об этом Иуде. Тот поговорил с отцом, и тогда Маттафия приказал иудеям биться с врагами во все дни недели, включая субботу. Иудеи возроптали.

– Похоже, ты начинаешь слушаться голоса не Всевышнего, – говорили они, – Который запрещает нам брать грех на душу, нарушая святой субботний покой, а необрезанного мальчишку, которому вообще не место среди нас.

– Глупцы! – сказал им на это Маттафия. – Если даже мальчишка заметил, что в субботу вы готовы скорее погибнуть, чем сразиться с врагом, то тем более сирийцы очень скоро поймут, что нас легче всего убивать именно по субботам. Или вы считаете себя умнее всех? Если вы так считаете, то запомните на будущее, которого вы сами себя лишаете: сирийцы вырежут всех нас, как овец к праздничной трапезе, прежде чем вы отстоите веру наших отцов.

Спустя год после начала восстания Маттафия умер. Перед смертью он собрал всех своих сыновей (маленький Антипатр, как всегда, увязался за Иудой) и обратился к ним со следующими словами:

– Я, дети мои, собираюсь в путь, всем нам предначертанный судьбой. Оставляю вам свои убеждения и прошу вас не изменять им, а быть добрыми их хранителями. Помните о всегдашнем стремлении вашего отца и воспитателя спасти от гибели издревле установленные законы наши и наши обычаи. Кто-то из иудеев добровольно, а кто-то по принуждению изменил им. Не входите в общение с такими. Помните: Господь Бог на стороне тех, кто любит Его и не изменяет Ему. Хотя тела наши бренны, но идеалы, ради которых мы взялись за оружие, бессмертны. Я желал бы, чтобы вы прониклись этим сознанием и не задумываясь готовы были бы положить жизни свои ради осуществления наших идеалов. На первом же плане увещеваю вас жить в согласии друг с другом и не завидовать друг другу, а слушаться тех из вас, чьи достоинства превышают ваши. Ты, Симон, наделен зорким умом, позволяющим тебе видеть дальше, чем видят наши глаза. Слушайтесь, дети мои, Симона и следуйте его советам. Тебя, Иуда, отличают храбрость и сила. Нарекаю тебя Маккавеем [10]и прошу всех вас сделать его начальником нашего войска: он отомстит за народ свой и отразит любого врага…

Горький детский плач прервал речь старика. Маттафия приподнялся на постели, увидел Антипатра, прячущегося за спиной Иуды, и поманил его пальцем.

– Вот, дети мои, – сказал он, кладя узкую сухую ладонь на голову мальчика, – пример истинной дружбы, которой я желал бы вам научиться у этого ребенка. Привлекайте к себе подобных ему, дружите со всеми праведными и благочестивыми, какой бы веры они ни были, укрепляйте свое могущество…

Это были последние слова священнослужителя. Похоронили Маттафию со всеми воинскими почестями на его родине, после чего по всей стране был объявлен семидневный траур. По окончании траура сыновья Маттафии вернулись в Идумею, где объявили народу волю покойного назначить Симона первосвященником, а Иуду Маккавея начальником над иудейским воиством.

С организации этого войска Маккавей и начал свою деятельность полководца. Прежде всего он распустил по домам всех старых и немощных вместе с женщинами и детьми. Способных носить оружие он выстроил фронтом и обратился к ним с краткой речью:

– Кто из вас построил себе новый дом, но еще не жил в нем, шаг вперед! Кто из вас посадил виноградник, но еще не ел от него плодов, шаг вперед! Кто из вас обручен с невестой, но еще не вступил в брак, шаг вперед! Кто из вас женился, но не прожил с женой одного года, шаг вперед!

Таких набралось немногим более восьмисот человек. Всем им Маккавей приказал вернуться в свои родные места. Затем обратился к оставшимся:

– Солдаты, спросите каждый из вас свое сердце, достаточно ли в нем ненависти к врагам, надругавшимся над нашими обычаями и верой наших отцов? Спросите каждый себя, готовы ли вы положить свои жизни во имя свободы нашего отечества? Солдаты, будьте честны перед собой и перед Предвечным и спросите себя, достаточно ли в каждом из вас мужества, чтобы не дрогнуть в бою и постоять не только за себя, но и за вашего товарища? Если кто-то из вас чувствует хоть малейший страх за свою жизнь, тот может возвратиться в свой дом со спокойной совестью, – он не услышит от меня ни слова упека. Но если кто-то из вас дрогнет в бою и побежит, заражая своим малодушием товарищей, тот погибнет от моего меча, – ни один трус не останется безнаказанным!

После этих слов набралось еще с десяток человек, которых Маккавей отпустил с миром, выдав им на дорогу хлеба и вина. Оставшееся войско численностью десять тысяч человек пехоты и три тысячи конников он разделил на десятки, сотни и тысячи, назначил им командиров и стал обучать их правилам ведения боя в пешем и конном строю. По завершении обучения Маккавей устроил маневры, результатами которых остался доволен. Сочтя, что пришло время показать свою выучку на деле, он снова собрал войско и обратился к нему с речью, слово в слово записанное Иродом в свой дневник:

– Никогда еще, товарищи, не было более критического для нас момента, чем теперь, когда от каждого из нас требуются все наше мужество и полнейшее равнодушие к опасностям. Ныне следует в храбром бою вернуть себе свободу, которая сама по себе представляется благом, потому что дает нам возможность не прекращать нашего Богопочитания. При таком положении дел нам следует сражаться так, чтобы добиться этой свободы и вместе с ней возможности жить счастливо и беззаботно. Если же вы будете сражаться трусливо, нам придется подвергнуться крайнему унижению, а всему нашему роду будет уготовано полное истребление. Имея же в виду, что всем нам рано или поздно предстоит умереть и помимо боя, и будучи уверены, что в борьбе за лучшие блага, за свободу и отечество, за законы и благочестие мы сможем стяжать себе вечную славу, мы должны собраться с духом, чтобы сойтись с врагом.

По сигналу трубы войско выступило в поход. Впереди с песнями шли легковооруженные воины, за ними следовала тяжеловооруженная пехота, замыкали шествие конница и обоз с продовольствием. С этим войском Иуда Маккавей одержал немало славных побед. Все три года освободительной войны, которую он вел, рядом с ним неотступно находился взрослевший Антипатр, ставший его оруженосцем. С врагами, оказавшимися в плену, Иуда расправлялся беспощадно: рубил им головы, перепиливал пилами, до смерти избивал молотильными цепами. Еще более жестоко поступал он с иудеями, оказавшимися предателями или перебежчиками. Таких он казнил целыми семьями: мужчин подвергал лютой казни, их беременных жен рассекал мечами, девушек отдавал на глумление солдатам, после чего сами же солдаты их и убивали, детей разбивал о каменные плиты. Такая свирепость вызвала обратную реакцию у мирного населения. В поисках безопасности они переселялись в Самарию, бежали в Аравию и Египет, присоединяясь к бежавшему туда ранее первосвященнику Ония, которому Птолемей разрешил возвести в городе Леонтополе Храм, подобный Храму Зоровавеля в Иерусалиме [11]. Несколько тысяч иудеев, не нашедших себе пристанища, записалось наемниками в армию Антиоха, а следом за ними в Сирию отправились еврейские купцы, намеревавшиеся выкупить оказавшихся в плену воинов Маккавея и затем с выгодой для себя продать их в рабство на невольничьих восточных рынках.

Маккавей, одерживая одну победу за другой и одинаково свирепо расправляясь как с внешними, так и внутренними врагами, направил свою армию в Иерусалим, где все еще хозяйничал сирийский гарнизон. Великий город, краса и гордость Иудеи, явил собой жалкое зрелище. Улицы казались вымершими. Больше половины домов сгорело. На Храм Зоровавеля, возведенный возвратившимися из вавилонского плена евреями на вершине горы Мориа, где Авраам чуть было не принес в жертву Предвечному своего сына Исаака, а столетия спустя Соломон возвел величественный Дом Господень, уничтоженный, впрочем, уже при его сыне Ровоаме и полностью сгоревшего при нашествии вавилонского царя Навуходоносора, – было больно смотреть: ворота были сорваны с петель и сожжены, стены и пол выпачканы пятнами крови, на крыше выросли деревца и кусты из занесенных туда ветром семян, Святое Святых разграблено. Казалось, сбылось реченное пятью веками ранее пророком Иеремией: «Отверг Господь жертвенник Свой, отвратил сердце Свое от святилища Своего, предал в руки врагов стены чертогов его; в доме Господнем они шумели, как в праздничный день. Господь определил разрушить стену дщери Сиона, протянул вервь, не отклонил руки Своей от разорения; истребил внешние укрепления, и стены вместе разрушены. Ворота ее вдались в землю; Он разрушил и сокрушил запоры их; царь ее и князья ее среди язычников; не стало закона, и пророки ее не сподобляются видений от Господа».

Иуда Маккавей отобрал триста своих лучших воинов и приказал им выбить сирийский гарнизон, запершийся в башне, возведенной Антиохом. Сам же он занялся очищением Храма. Разрушив жертвенник, посвященный Зевсу Олимпийскому, Иуда воздвиг на его месте новый алтарь из неотесанных камней, как то предписано законом, навесил новые ворота и снабдил Храм новой утварью. Семисвечный светильник, стол для хлебов предложения и алтарь он велел изготовить из золота, добытого в сражениях, а женщины тем временем расшили новые завесы на двери и Святое Святых. 24 числа месяца хаслев [12]все работы были завершены, и с утра 25 числа иудеи зажгли свечи на светильнике, совершили воскурения на алтаре, возложили на стол хлебы предложения и принесли на новом алтаре жертву всесожжения. По случаю обновления Храма и изгнания из Иерусалима последнего сирийского солдата Иуда объявил восьмидневный Праздник света, получивший у иудеев название Ханука. Все восемь дней иудеи радовались, как дети, ходили друг к другу в гости, обильно угощались и пели песни, славя Предвечного.

К исходу восьмого дня Иуда Маккавей обнаружил, что войсковая казна полностью опустела. Нечем было платить жалованье солдатам и не на что приобретать провиант. Положение вызвался исправить Антипатр, которому к этому времени шел тринадцатый год.

– Как ты собираешься это сделать? – поинтересовался Иуда.

– Знаем, не проболтаемся, – уклончиво ответил подросток.

– Мне нужно, чтобы ты как раз проболтался, – сказал Иуда и дал своему юному другу подзатыльник.

Антипатр отшатнулся. С некоторых пор ему перестала нравиться фамильярность Иуды. Ему представлялось, что настоящая мужская дружба должна походить на кентавра – сильного, верного, любителя шумных попоек и женщин. Отношения же, сложившиеся между ним и его кумиром, больше напоминали дружбу всадника с лошадью, причем всадником всегда почему-то оказывался Иуда, а он, Антипатр, лошадью, удел которой без устали возить на себе седока, куда бы тот ни направился. О попойках и, тем более, женщинах и говорить не приходилось: в нечастые часы, когда Иуда с командирами своего войска оттягивался, как он сам говорил, с наложницами, пируя за обильно уставленными яствами и напитками столами, Антипатру в лучшем случае разрешалось пригубить вино до такой степени разбавленное водой, что в нем нельзя было уловить даже его запаха, во всех же остальных случаях ему отводилась роль виночерпия.

– Впрочем, можешь не говорить, – сказал Иуда, принимаясь за какие-то свои очередные дела, которых у него всегда было невпроворот. – На свете нет ничего, что бы знал ты и чего не знал я.

– Думаешь, ты самый умный, да?

Тон, каким был задан вопрос, насторожил Иуду. Мальчишка явно что-то от него утаивал.

– Самый умный в нашем роду Симон, – сказал он, пытливо глядя в глаза Антипатра. – Но и я не дурак.

– Ты жестокий, – с вызовом произнес подросток. – Ты не щадишь даже детей, которые не сделали тебе ничего плохого.

Это было что-то новое! Мальчишка явно повзрослел и позволяет себе в разговоре с Иудой, прозванному за свою решительность и прямоту Молотом, такое, за что любой другой на его месте мог лишиться головы.

– Я поступаю так, как велит поступать мне Предвечный, – с плохо скрываемым раздражением произнес Иуда. – Да будет тебе известно, что точно так же, как поступаю со своими врагами я, поступал с врагами Израиля царь Давид.

– За то твой Предвечный и запретил Давиду построить в Иерусалиме Храм, – сказал Антипатр. – Если ты забыл, я напомню, чтó сказал Предвечный Давиду: «Ты пролил много крови и вел большие войны; ты не должен строить дóма имени Моему, потому что пролил много крови на землю пред лицем Моим».

Слова эти до такой степени удивили Иуду, что у него не нашлось сил даже рассердиться на дерзкого мальчишку.

– Ты успеваешь читать наши священные книги? – спросил он.

– Я много чего успеваю, – ответил Антипатр.

– Присядь-ка, – приказал Иуда подростку, показав головой на место за столом. – Хочешь вина?

– Я уже напился воды, – пробубнил Антипатр, но за стол сел.

– Расскажи, где и как ты собираешься добыть деньги, – сказал Иуда. – Надеюсь, ты не собираешься их украсть?

Злость Антипатра исчезла. Он снова обожал своего старшего друга. И чистосердечно поделился своим планом.

Оказывается, в то время, когда иудеи весело отмечали праздник Хануку, в Иерусалим прибыл посланец нового царя Египта – Птолемея VIII [13]– некий Афинион, молодой человек лет двадцати. Иуда Маккавей, отложив на время праздника все дела, бражничал со своими командирами и наложницами, и когда ему доложили, что его хочет видеть приближенный фараона, он лишь отмахнулся: дескать, не сейчас, пусть придет через неделю. Между тем дело Афиниона не терпело отлагательства. Ему было велено передать Маккавеям крайнее недовольство Птолемея тем, что Иудея вот уже третий год не платит Египту налоги. С этим Птолемей VIII, остро нуждающийся в деньгах, мог еще мириться, пока Иудея воевала с Сирией, но сейчас, когда враг изгнан из пределов страны, выплату налогов следует возобновить.

Иуда помрачнел.

– Не забывай, что отец мой Маттафия, – сказал он, – поднял народ на восстание не для того, чтобы Иудея, избавившись от зависимости от Сирии, оказалась в подчинении у Египта.

– Я помню об этом, – сказал Антипатр. – Но я помню и о том, что Иудея небольшая страна, окруженная со всех сторон хищниками, готовыми ее сожрать. Чтобы выжить в этих условиях, Иудее нужны союзники, а не враги. Сирия долго еще не станет нашим союзником, если вообще когда-нибудь станет. А вот Египет может и должен быть нашим союзником.

– И ты предлагаешь… – начал было Иуда, но Антипатр перебил его.

– Я предлагаю возобновить выплату дани Египту, – сказал он.

– Как ты себе это представляешь? – насмешливо спросил Иуда. – Или ты думаешь, что все иудеи сидят на мешках с золотом?

– Нет, я так не думаю, – ответил Антипатр. – Но я думаю, что какую-то небольшую часть своих доходов иудеи смогут платить Египту в виде дани.

Из дальнейшего рассказа Антипатра Иуда узнал, что мальчишка в качестве доверенного лица Маккавеев принял Афиниона, всюду водил его, показывая египетскому посланнику раны, нанесенные Иерусалиму войной, входил с ним в дома богатых иудеев, многие из которых узнавали Афиниона и щедро угощали его. Ушлый Антипатр внушил посланнику царя Египта, что Иерусалим веселится не потому, что ему возвращен его Храм, а радуется приезду Афиниона, которого все иерусалимцы обожают как самого близкого и дорогого их сердцу человека. Точно так же и пиры с возлияниями немереного количества вина, песнями и плясками, вот уже какой день не прекращающиеся в каждом уцелевшем от пожаров доме, устраиваются не в честь нового праздника Хануки, о котором Афинион понятия не имел, а в честь именитого египетского гостя, причем устраиваются по личному указанию Иуды Маккавея и на его, Иуды, деньги. Между прочим, это богатые иудеи, когда речь заходила о возобновлении выплаты налогов Египту, предложили Афиниону передать Птолемею, чтобы тот созвал их, самых состоятельных граждан Иудеи, в Александрии, и устроил между ними торги на откуп налогов, а уж они позаботятся, чтобы налоги эти исправно поступали в царскую казну. Предложение богатых иудеев Афиниону понравилось, и когда они с Антипатром, оба пьяные, вышли из очередного дома, где вволю погуляли и повеселись, поинтересовался у юного представителя Маккавеев:

– А ты не хочешь поучаствовать в торгах на право откупа налогов?

– Я только об этом и мечтаю, – соврал Антипатр, который в эту минуту мечтал совсем о другом: как бы незаметно улизнуть от египетского гостя, найти укромный уголок и, засунув в рот пальцы, освободиться от мучившей его тошноты.

– Приезжай и ты в Александрию, я замолвлю за тебя перед царем словечко.

На следующий день, отправляясь на пир к очередному богатому иудею, который накануне сам пригласил их в гости, Афинион спросил Антипатра:

– Ты не забыл о своем вчерашнем обещании приехать в Александрию на торги? Ты будешь моим личным гостем и, клянусь Исидой и Осирисом [14], я приму тебя в моем городе не хуже, чем принимаешь меня в Иерусалиме ты.

Иуда Маккавей внимательно выслушал рассказ Антипатра. В рассуждениях мальчишки содержалась похвальная для его возраста рациональность. Нет, не даром Предвечный говорит о Своей силе и мощи устами младенцев и грудных детей: «Из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу, ради врагов Твоих, дабы сделать безмолвным врага и мстителя». Предложение Антипатра обрести союзников с тем, чтобы сделать Иудею сильнее, заслуживало всяческой поддержки. И Иуда в скором времени осуществил этот план, вступив в союз не с одним только своим ненадежным соседом Египтом, но и с Римом, могущество которого росло как на дрожжах. Текст этого первого союзнического договора, заключенного между Иудеей и Римом, хранился в архиве Ирода, и он полностью воспроизвел его в своем дневнике:

Что же касалось предложения Антипатра заработать на налогах, выплачиваемых Египту, то оно больше смахивало на авантюру. Но и им не следовало пренебречь, и Иуда дал согласие на поездку своего юного друга в Александрию.

Антипатр прибыл в Египет позже состоятельных иудеев. Окончание войны с Сирией они рассматривали как повод для быстрого личного обогащения. Соревнуясь друг с другом, они посредством щедрых даров Птолемею и взяток его министрам стремились выторговать себе право приобретения откупа налогов в Иудее. В Александрии, однако, Антипатр никого из этих опередивших его иудеев не застал, – все они сразу отправились в Мемфис, где в это время находился царь со своей юной женой и двором по случаю празднеств в честь покровителя фараонов великого бога Гора [15]. Как ни спешил Антипатр, но прибыл он в Мемфис с трехдневным опозданием, когда празднества уже завершились. Знакомые Антипатру иудеи, увидев подростка в более чем скромном одеянии, посмеялись над ним.

– Что ты привез в подарок богу-царю? – поинтересовался один из них.

– А что подарили вы? – в свою очередь спросил Антипатр.

– Кто что, – ответил за всех Иасон – самый богатый купец если не во всей Иудее, то уж наверняка в Иерусалиме. – Бидекар, например, подарил царю и его молодой супруге десять талантов [16]золота, столько же подарил Илий, Зимфри расщедрился аж на пятнадцать талантов золота, ну а я, человек богобоязненный и радеющий о спасении нашего народа, не пожалел и пятидесяти талантов. Могу дать руку на отсечение, что ты, как человек, особенно близкий доблестному Иуде Маккавею, привез в подарок богу-царю и его молодой супруге никак не меньше ста талантов.

– Больше, – по своему обыкновению соврал Антипатр. – Но все эти деньги я уже раздарил министрам Птолемея.

Слова эти богатые земляки Антипы встретили дружным смехом. Как раз в это время на площади, где встретились иудеи с Антипатром, появилась царская колесница. Все, кто ни был на площади, пали ниц. Афинион, находившийся в колеснице рядом с царем и его юной женой, увидел стоящего разинув рот Антипатра и что-то сказал Птолемею. Тот коснулся жезлом спины возницы, колесница остановилась, и спрыгнувший с нее Афинион, подбежав к Антипатру, радостно приветствовал его.

– Дорогой друг, – сказал он, – царь с царицей приглашают тебя в свою колесницу.

Антипатр не без злорадства заметил, как вытянулись лица его богатых земляков.

– Вот, о великие царь и царица, человек, о котором я рассказывал вам, – сказал Афинион, вспрыгивая с Антипатром в колесницу, и четверка резвых коней, повинуясь бичу возницы, понеслась дальше.

– Почему ты приехал так поздно? – спросил Птолемей, ласково глядя на Антипатра маленькими заплывшими глазками. – Празднества закончились и ты пропустил все самое интересное.

– По обычаю, существующему в моей стране, – ответил, не моргнув глазом, Антипатр, – прежде, чем предстать перед владыками Египта, я должен был принести жертву в твою, царь, и твоей прекрасной царицы, честь. Это единственная причина, которая задержала мой приезд.

– Прекрасный обычай и достойная извинения причина задержаться с приездом на празднества, – похвалил Птолемей. – Где ты остановился?

Антипатр растерялся, не зная, врать ли ему и дальше или положиться на волю случая.

– Пока нигде, – сказал он. – Я только что с дороги, не успел даже переодеться.

– Остановишься в моем дворце, – сказал Птолемей. – А ты, Афинион, позаботься о том, чтобы мой гость ни в чем не знал нужды.

– Слушаюсь, – ответил Афинион и, хлопнув Антипатра по спине, подмигнул ему.

Вечером того же дня Птолемей устроил роскошный ужин в честь прибывших из Иудеи гостей. Афинион, занятый организацией ужина, на время оставил Антипатра одного. Богатые иудеи заняли все самые почетные места рядом с царем и царицей, а Антипатра оттеснили на самый дальний край стола. Во время ужина они, объедая мясо, сбрасывали кости в блюдо перед Антипатром, у которого от волнения пропал аппетит. Антипатр не успел оглянуться, как перед ним выросла гора костей. Шут Птолемея, веселивший гостей, с удивлением посмотрел на эту гору, потом подскочил к царской чете и заорал во все горло:

– Взгляните, о царь и царица, на эти кости! Совершенно так же, как Антипатр обглодал мясо с этих костей, Иуда Маккавей обглодал Сирию и теперь примется за нас!

За столом грянул хохот. Смеялись и Птолемей с царицей.

– У тебя завидный аппетит, – заметил Птолемей Антипатру. – Не в пример другим иудеям, сидящим за этим столом.

– Он не иудей, Антипатр идумеянин! – продолжая хохотать, кричали иудеи. – Все идумеяне такие: если уж вцепятся кому в горло, то не отцепятся до тех пор, пока не обгладают до последней косточки!

Дождавшись, когда смех за столом стихнет, Антипатр сказал, обращаясь к Птолемею:

– Все верно, владыка, мы, идумеяне, такие. Потому что мы люди, а не собаки. Посмотри на тарелки этих иудеев. Ты не увидишь на них ни единой косточки. В отличие от нас, людей, они пожирают мясо вместе с костями.

Теперь за столом смеялись одни только царь и царица: иудеи с ненавистью смотрели на Антипатра, не зная, как срéзать его, чтобы не остаться в долгу.

Через два дня, заполненные знакомством с Мемфисом и пирами, которые Афинион устраивал в честь своего юного друга, состоялись торги на откуп налогов. Наилучшие шансы выиграть торги были у Иасона, который уже в течение двадцати лет контролировал сбор налогов с Иудеи, Самарии и Галилеи. Собственно, отчисления с этих налогов и сделали его баснословно богатым, а вовсе не торговля, которая шла у него с переменным успехом. Неплохие шансы были и у других иудеев. Лишь у Антипатра не было ни малейших шансов выиграть торги. Тем не менее Афинион подбадривал друга, уверяя, что Антипатр с его находчивостью обязательно станет держателем откупа. И вот, наконец, торги открылись. Все иудеи, прибывшие в Египет раньше Антипатра, чувствовали себя уверенно, и когда Птолемей обращался к ним, называли огромные суммы, которые вносились в качестве залога на право получения откупа. Когда очередь дошла до Антипатра, он не нашелся сказать ничего, кроме как то, что когда в Египет поступят первые налоги, собранные им в Иудее, любые суммы, которые называются сегодня, покажутся просто смехотворными. Птолемея удовлетворил такой ответ. Перешли к обсуждению кандидатур поручителей, которые станут гарантами победителя торгов. Иудеи не сомневались, что своим поручителем Антипатр назовет Иуду Маккавея, и потому сразу обратили внимание Птолемея на то, что жизнь даже прославленного полководца постоянно висит на волоске, а потому поручителем не может быть военный человек. Птолемей с таким доводом согласился.

– А каких поручителей назовете вы? – спросил он.

Иудеи наперебой стали называть своими поручителями людей хотя и менее известных, чем Маккавей, но достаточно богатых, чьи состояния послужат лучшей гарантией того, что царь и царица ни при каком неблагоприятном развитии событий в Иудее не останутся в накладе. Выслушав всех, Птолемей обратился к Антипатру:

– Назови и ты своих поручителей, наш юный друг. Надеюсь, твоими поручителями станут люди не менее достойные, чем те, имена которых мы только что услышали?

Антипатр поднялся. Глядя прямо в глаза Птолемею, сказал негромко, но внятно:

– Царь! Если я правильно понимаю смысл назначения поручителей, то это должны быть люди не просто богатые, готовые по первому твоему требованию пожертвовать всем своим состоянием, а такие, которым ты доверяешь больше, чем кому бы то ни было.

– Это так, – подтвердил Птолемей.

– У меня есть такие поручители, – сказал Антипатр.

В зале, где проходили торги, наступила тишина. Иудеи с интересом ожидали, что на этот раз выдумает мальчишка.

– Назови их! – потребовал Птолемей.

Антипатр оглядел иудеев, которые даже не пытались скрыть своего злорадства, и звонким мальчишеским голосом произнес:

– Моими поручителями я назову двух людей. Это ты, царь, и это твоя прекрасная супруга – каждый в равной половине долей. Других более достойных поручителей, которым можно всецело доверять, у меня нет.

От такой неслыханной дерзости юного наглеца брови участников торгов взлетели, как переполошившиеся птицы. Птолемей рассмеялся, как на ужине, когда Антипатр посрамил вздумавших подшутить над ним иудеев, и объявил его победителем торгов на откуп налогов без поручительства.

Глава третья КРОВАВОЕ УЧЕНИЕ

Вскоре после назначения Ирода наместником Келесирии и Самарии случилось событие, в корне переменившее всю его дальнейшую жизнь. В Антиохии [17]был убит его друг и шошбеним Секст Цезарь. Убит подло, задушен во время купания в бане. Самое же подлое состояло в том, что убийцами его стали свои же люди, римляне, которых возглавил некто Басс Цецилий, командующий войсками Секста, расквартированными в Сирии.

Ирод во главе полуторатысячного конного отряда тотчас отправился в Антиохию, чтобы покарать убийц друга. Однако добраться до Антиохии ему не удалось: по дороге его отряд был встречен римлянами и на голову разбит. Сам Ирод, несмотря на отчаянную храбрость, проявленную в бою, был тяжело ранен и, потеряв много крови, лишился сознания. Вероятно, эта первая военная акция стала бы для Ирода последней, если бы не кавалеристы Юкунд и Тиранн. Два великана, наделенные огромной физической силой, с риском для собственной жизни отбили Ирода у римлян и укрыли его в безопасном месте. С остатками отряда, едва насчитывавшего сотню всадников, они вернулись в Сепфорис [18], где находилась резиденция Ирода.

Вскоре сюда прибыли его отец и старший брат. Ирод был еще очень слаб. Его первый вопрос, обращенный к отцу, был:

– Что я сделал не так?

– Поговорим об этом позже, когда ты оправишься от ран, – ответил Антипатр. – А сейчас набирайся сил.

Ирод благодарно улыбнулся отцу, и сознание снова покинуло его.

Беспамятство продолжалось две долгие недели. А когда сознание снова вернулось к нему, он узнал, что отец и брат все это время находились рядом с ним в Сепфорисе, не предприняв никаких шагов по подавлению бунта в Сирии.

– Почему вы здесь? – удивился Ирод. – Разве смерть Секста, который назначил меня наместником Келесирии и Самарии, не требует мести его убийцам? В этом я вижу сегодня свой главный долг солдата.

– Твой главный долг сегодня, сын, – сказал Антипатр, – состоит не в мести, а в восстановлении законности и порядка. А для этого мало быть солдатом, надо быть еще и политиком. Улавливаешь, к чему я клоню?

– Нет, отец, не улавливаю. Разве ты был политиком, а не солдатом, когда поспешил на выручку Цезарю в Александрию?

– Солдатом, – подтвердил Антипатр и уточнил: – Солдатом, действиями которого руководил политик. Солдат и политик в одном лице – вот составляющие любой власти, даже если речь идет о власти наместника. Если ты этого не понимаешь, то всегда будешь оставаться марионеткой в руках других. А сейчас, когда к тебе снова вернулись силы, давай поедим – мы с Фасаилом страшно проголодались. За обедом я расскажу тебе о природе власти, чтобы впредь ты избегал ошибок, которые слишком часто совершают храбрые солдаты и плохие политики.

Когда стол был накрыт и первый голод утолен, Антипатр стал рассказывать. Начал он издалека. На чем основываются мир и покой в семье? На авторитете отца и на том, что он является добытчиком средств существования семьи. Одно не может существовать в отрыве от другого. Лиши дом авторитета отца – и семья развалится, даже если она ни в чем не будет знать нужды. Лиши дом средств существования – и семья опять же развалится, даже если ее глава будет пользоваться непререкаемым авторитетом. То же самое происходит с государствами. Последний царь Лидии Крез обладал несметными богатствами, каких не было ни у одного из известных истории царей. Но у него не было такой сильной армии, как у персидского царя Кира II, и Кир разгромил Креза, а его царство присоединил к Персии. Итак, сила и деньги – вот движущие силы истории. Но и они ничто, если человек, вынесенный на гребень власти, не ставит перед собой ясной цели, которую разделяет большинство его подданных. Если у человека, достигшего высшей власти, нет такой цели, он берет под личный контроль государственную казну, которая пополняется за счет поступления налогов или завоевательных походов, а армии запрещает вмешиваться в дела политики. Такие государства наименее устойчивы, и часто они рушатся или под ударами извне, или начинают гнить изнутри не без участия той же отстраненной от вмешательства в политику армии. Если же у человека, находящегося на вершине власти, есть цель, ему не нужны ни большие деньги, ни сильная армия, – ему и без этих составляющих основу любой власти поверят и за ним пойдут многие. Лучший тому пример – Александр Македонский. Это был первый в истории человек, который поставил перед собой цель слить в единую нацию все народы земли, для чего стал устраивать на завоеванных им землях массовые смешанные браки, показав в этом личный пример, женившись одновременно на бактрийской царевне Роксане и персианке Статире, дочери разбитого им Дария. А ведь он начал строить свою мировую державу с войском, насчитывающим всего 30 тысяч пехотинцев и 4 тысячи всадников! При этом в казне у него было лишь 70 талантов, долг в 200 талантов, а запасы продовольствия были рассчитаны всего на тридцать дней похода. Конечно, немаловажную роль в успехе задуманного им дела сыграла личная скромность Александра, который презирал богатство. Он не понимал и не хотел понять страсти к роскоши, обуявшей его главного противника Дария, армия которого насчитывала миллион человек. Страсть к роскоши – худший из пороков, который погубил не одного властителя, а вместе с ним и их государства. Этой страсти, к сожалению, оказались подвержены полководцы Македонского. Один из них завел себе башмаки, подкованные серебряными гвоздями, другой привозил для своих гимнастических упражнений песок с берегов Нила, третий накопил такое количество сетей для охоты на зверей, что ими можно было опоясать границы огромной державы Александра Македонского, раскинувшейся от Дуная и Адриатики на севере, Египта на юге, Кавказа и Инда на востоке. Александр удивлялся, как это они, побывавшие в стольких жестоких боях, не помнят о том, что потрудившиеся и победившие спят слаще, чем обленившиеся и побежденные. «Разве, – выговоривал он своим полководцам, – не видите вы, что нет ничего более рабского, чем роскошь и нега, и ничего более царственного, чем труд?» Задумав поход в Индию, Александр обнаружил, что ему не сдвинуться с места из-за огромного обоза, доверху нагруженного сокровищами, добытыми в боях. Тогда он приказал сжечь обоз.

А теперь, дети мои, продолжал Антипатр, обратимся к дням нынешним. Осмелился бы Басс Цецилий убить Секста, если бы за ним не стоял такой могущественный политик, как Помпей, прозванный Магном? [19]Что вообще происходит в Риме, если одни римляне обернули оружие против других, и почему война между ними началась с убийства Секста? Ответ лежит на поверхности: в Риме разгорелась борьба за власть, и убийство Секста должно послужить серьезным предостережением Гаю Юлию Цезарю. Если тот не откажется от своего намерения встать во главе новой мировой державы, раскинувшейся от Британских островов на севере и до Африки на юге, от Атлантического океана на западе и до берегов Тигра и Евфрата не востоке, то следующим мертвецом станет он. Испугается ли этих угроз человек, самое имя [20]которого стало синонимом неограниченной власти, или даст своим политическим противникам отпор?

Ирод внимательно слушал рассказ отца, и чем внимательнее слушал его, тем яснее вырисовывалась перед ним картина, в сложном многоцветье которой убийство наместника Сирии было всего лишь штрихом в не считающейся ни с какими издержками и жертвами борьбе за власть.

Все началось с Луция Сергия Катилины [21], который вознамерился не только ликвидировать республиканские устои в Риме, но и уничтожить всякую власть, предоставив народу возможность вернуться к естественному образу жизни. Блестящий оратор, он доказывал, что любая власть держится на деньгах, а деньги не что иное, как единственное божество олигархов, в могущество которого они заставили поверить всех граждан Рима и прежде всего сенат. Речи Катилины увлекли многих, в том числе молодого Цезаря. Пылкий юноша, завидовавший, как и многие молодые люди его времени, славе Александра Македонского, который превыше всего ставил воинскую доблесть, а не личное обогащение [22], принял самое активное участие в заговоре Катилины. С этой целью он взялся за организацию вооруженного восстания против Суллы [23]и поддержал своего дядю по материнской линии Мария [24], возглавившего движение популяров [25]. Однако и этот заговор, подобно заговору Катилины, был раскрыт. Сенатор Лутаций Катул, брат известного в то время поэта Гая Катуллы, сочинявшего язвительные ямбы о Цезаре и его сторонниках, в пространной речи обвинил Цезаря в государственной измене, закончив свое выступление словами: «Итак, Цезарь покушается на государство уже не путем подкопа, но с осадными машинами».

Цезарь пустил в ход все свое обаяние и красноречие, чтобы отвести от себя это обвинение. Сенат, всецело поддерживавший Суллу и партию оптиматов [26], которую он возглавлял, тем не менее снял с Цезаря обвинение в государственной измене. Раздраженный таким вердиктом сената Сулла вскричал: «Вы ничего не понимаете, если не видите, что в этом мальчишке – много Мариев». Цезарь, не желая испытывать судьбу, бежал в Вифинию [27]к тамошнему царю Никодиму IV, завещавшему свою страну в качестве дара Риму. Здесь Цезарь переждал тревожные времена, упражняясь в красноречии и искусстве выдавать черное за белое и наоборот, что позже принесет ему славу самого справедливого политического деятеля и беспристрастного судьи. Дождавшись сообщения друзей из Рима о том, что могущество Суллы пошло на убыль и что его, Цезаря, ожидают в столице, чтобы продолжить дело, начатое Катилиной и Марием, будущий властитель мировой державы пустился в обратный путь. В Риме Цезаря восторженно встретили неимущие и крайне настороженно отнесшиеся к нему сенаторы. Понимая, что в одиночку ему не добиться высшей власти, Цезарь вступил в союз с оптиматами Крассом [28]и Помпеем [29]. Этот союз, названный позже первым триумвиратом («союзом трех мужей»), стал самой удачной выдумкой рвавшегося к единоличной власти Цезаря, в которой его мудрость политика нашла подкрепление в деньгах Красса и полководческом таланте Помпея. Чтобы укрепить свое лидирующее положение в триумвирате и вместе с тем не дать повода для разочарований в надеждах на лучшую жизнь черни, Цезарь уговорил Красса устроить публичную трапезу на десять тысяч столов, за которыми мог утолить голод и жажду любой желающий. Помпея он женил на своей юной дочери Юлии, а сам женился на племяннице своего злейшего врага Суллы Помпее. Далеко идущие планы Цезаря разоблачил Катон [30]. Выступив в сенате, он заявил: «О, республика! Ты начинаешь служить посредницей для бракосочетаний, а твои провинции и консульства поступают в приданое!» Но и к непримиримому Катону Цезарь нашел подход, проведя через него, вопреки сопротивлению сената, два аграрных закона в пользу ветеранов и неимущих граждан.

Отныне Цезарь манипулировал своими товарищами по триумвирату как хотел. При этом он не препятствовал маниакальной страсти Красса становиться все богаче и богаче, предоставив в его полное распоряжение Сирию, а прямодушного Помпея, чуждого каких бы то ни было политических интриг, превратил в свою главную ударную силу, который наводил панический ужас на сенаторов одной-единственной фразой: «Перестаньте приводить статьи законов тому, у кого за поясом меч». Оба сполна получили то, к чему стремились. Красс, воюя с парфянами, потерпел поражение в битве при Каррах в излучине Евфрата в северо-восточной Месопотамии и был схвачен в плен. Парфяне, вволю поиздевавшись над знатным пленником, спросили его: «Ты пришел сюда за нашим золотом? Ну так получи его столько, сколько в тебя влезет», – и влили ему в рот расплавленный драгоценный металл. Помпей, потерпев поражение от Цезаря в битве при Фарсале на северо-востоке Греции, бежал в Египет, где ему даже не дали сойти на берег: его давний соратник Септимий, выполняя приказ управляющего делами при дворе юного Птолемея XIV евнуха Потина, вонзил в спину Помпея меч.

Но прежде, чем прославленный полководец нашел смерть от руки своего соратника и бывшего военного трибуна, Помпей пополнил список своих побед воинскими подвигами в Азии, сразившись здесь с царем Понта Митридатом IV Евпатором и его армянским союзником и зятем Тиграном I. Рассказывали, что, получив предписание народного собрания возглавить войска, находившиеся в Малой Азии, Помпей, находившийся не у дел в своей резиденции под Римом, нахмурив брови, сказал: «Увы, что за бесконечная борьба! Насколько лучше было бы остаться одним из незаметных людей – ведь теперь я никогда не избавлюсь от войн, никогда не спасусь от зависти, не смогу мирно жить в деревне с женой!» Впрочем, Помпей лукавил: он не представлял себе своей жизни вне армии, и когда узнал, что командовавший до него войсками в Малой Азии Лукулл [31]смещен, даже обрадовался, что на его место назначен именно он, а не кто другой.

В Азии Помпею пришлось сражаться не только с хорошо обученными воинами-мужчинами, но и с воинственными амазонками. Преследуя противника от Евфрата до Аракса, он вынудил Митридата бежать в Боспорское царство [32], а сам, отобрав у Тиграна Сирию и ограничив его власть одной лишь Арменией, повернул на юг и вступил в Дамаск.

В это же время в Иудее развернулась борьба за власть между правнуками Маттафии Гирканом и Аристовулом. Собственно, вражда эта была предсказуема, как предсказуемо было и то, что в борьбе за власть двух всегда найдутся третьи, которые обязательно захотят извлечь из их борьбы личную для себя выгоду. Предсказуемой эта вражда стала уже после самопровозглашения внука Маттафии, тоже Аристовула, себя царем. Евреи во второй раз наступили на одни и те же грабли, и грабли эти теперь не просто больно ушибли им лоб, а раскроили череп.

А как все славно начиналось! Евреи, выйдя из Египта и заселив землю Ханаанскую, в течение четырехсот лет не знали над собой никакой власти, кроме власти Предвечного. Да и Предвечный, Бог евреев, будто нарочно не явил им своего лица, дабы они не стали делать его изображений и поклоняться им, а носили Его в сердце своем. Этот четырехсотлетний период вошел в историю как Время Судей. Судьи не имели никакой реальной власти ни над людьми, ни над землей, которую они заселили, ни права передачи своих полномочий наследникам. Единственная их прерогатива – личным примером служить Предвечному, следовать всем Его законам и предписаниям, а в тревожные времена становиться во главе войска и первыми идти на врага. Незабываемое то было время, о котором в древних книгах сказано: «В те дни не было царя у Израиля; каждый делал то, чтó ему казалось справедливым».

А потом евреям захотелось быть не хуже, чем другие народы, и пришли они к пророку Самуилу [33], и потребовали поставить над собой «царя, чтобы он судил нас, как у прочих народов». Наивные! По простоте душевной они не ведали, что, требуя поставить над собой царя, они отказывают в доверии Предвечному, в верности Которому без устали клянутся, а обрушивающиеся на их головы несчастья объясняют все новыми и новыми испытаниями, которые насылает на них неистощимый на злые выдумки Бог. Но то, чего не поняли евреи, впервые в мировой истории показавшие человечеству, что можно жить в совершенно особой общественной среде, где нормы закона определяют взаимоотношения между людьми, а не нормы этих взаимоотношений определяют законы, прекрасно понял Сам Предвечный. И потому сказал Самуилу: «Послушай гóлоса народа во всем, чтó они говорят тебе; ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними» [34]. Выбор народа привел к тому, что уже после третьего по счету царя некогда единое государство Израиль распалось на собственно Израиль и Иудею, в каждом из которых правили свои цари, враждовавшие между собой. Спустя еще двести лет Израильское царство вовсе исчезло с лица земли, а еще через четыреста лет лишилась самостоятельности и Иудея, войдя в состав мировой державы Александра Македонского.

Восстание Маккавеев предоставило евреям уникальную возможность сделать практические выводы из своей многовековой истории и вернуться к опыту Времени Судей, благо никакой другой народ древности, кроме евреев, не проявлял такой преданности своему невидимому Богу и приверженности обычаям предков. Но они не воспользовались этой возможностью. И случилось то, что случилось: когда во главе государства оказывается ничтожество, никакими качествами не обладающее, кроме непомерно развитой мании величия, оно не находит ничего умнее, кроме как возложить на себя корону царя. Так и поступил внук Маттафии Аристовул, после чего блеск маккавейского рода стал стремительно тускнеть, ввергая народ во все более кровавые испытания. И дело тут не в том, что на богатства древней Иудеи зарились жадные до чужого добра соседи: все дело было в том, что сами наследники Маттафии рвали из рук друг у друга власть, видя в этой власти единственную возможность самоутвердиться в собственных глазах, сравняться в почитании народом с Самим Предвечным, не останавливаясь при этом перед убийством конкурентов, даже если этими конкурентами были их ближайшие родственники.

Именно это и случилось, когда за обладание царской короной сцепились между собой братья Гиркан и Аристовул. Отец Ирода Антипатр поддержал старшего по возрасту и потому имевшего больше прав на престол Гиркана. Никаких других достоинств, кроме старшинства, у Гиркана перед Аристовулом не было, но он, по крайней мере, не был таким упертым националистом, как его младший брат, люто ненавидевший идумеян. Аристовул был готов пойти на любые крайние меры, чтобы смести с дороги к власти брата. Антипатр понимал, что следующей жертвой самозванца станет он, идумеянин, как понимал и то, что спасение жизни Гиркана означает спасение его собственной жизни. Он уговорил Гиркана бежать в Петру [35]к аравийскому царю Арете, доводящемуся ему, Антипатру, тестем. Гиркан пообещал Арете, если тот поможет ему справиться с Аристовулом, подарить целую область, граничащую с Идумеей, вкупе с двенадцатью цветущими городами, населенными евреям. Арету понравилось такое обещание и, снарядив войско численностью в пятьдесят тысяч человек пехоты и конницы, он вступил на территорию Иудеи. В первом же сражении он разгромил армию Аристовула, причем несколько тысяч иудеев, недовольных Аристовулом, перешло на сторону Ареты, зная, что тот отстаивает интересы Гиркана. Аристовул бежал в Иерусалим и укрылся за его стенами. Арета объединенными силами арабов и евреев осадил город, готовившийся к встрече Пасхи. По случаю праздника в Иерусалим стекались со всех сторон мирные иудеи. В их числе оказался и некто Ония, известный тем, что однажды в жестокую засуху выпросил своей молитвой у Предвечного дождь. Его и перехватили иудеи, осаждавшие Иерусалим, и стали упрашивать его еще раз помолиться Господу, чтобы Тот проклял Аристовула и его приверженцев, а им, сторонникам Гиркана, даровал победу. Ония, стиснутый со всех сторон единоверцами, воздел руки к небу и провозгласил: «О Предвечный, царь всего сущего! Ты видишь, что окружающие меня люди – народ Твой, и осаждаемые в городе люди – народ Твой! Молю Тебя не слушать ни тех, ни других, а поступить так, как Ты считаешь нужным!» Это были его последние слова: один из иудеев, оказавшийся ближе других к Онии, выхватил меч и поразил его.

Неизвестно, как долго продолжалось бы выяснение отношений между Гирканом и Аристовулом, если бы Антипатру не пришла в голову счастливая мысль обратиться за содействием к Помпею. Узнав о демарше Антипатра, Аристовул решил опередить его и направил Помпею письмо с просьбой подтвердить его полномочия на царское звание и жалобой на Арету, который угрожает захватить Иерусалим. Помпей в это время отвоевал у Тиграна Сирию и под предлогом отсутствия в ней законных царей объявил ее провинцией Рима. Оставалось найти человека, которого можно было назначить на должность наместника этой страны. Наиболее подходящей кандидатурой ему представился один из его полководцев Скавр. Но каков этот храбрый воин не на военном поприще, а на административной работе? Чтобы проверить это, его-то он и послал в Иудею с требованием к Арете немедленно снять осаду Иерусалима.

Арета, не желая связываться со Скавром, за спиной которого маячила грозная фигура Помпея, вернулся восвояси, а Аристовул, опьяненный нежданно-негаданно свалившейся на него свободой, ссудил новоиспеченному наместнику в виде дара четыреста талантов золота, которые римлянин благосклонно принял. Антипатр, видя, что удача изменяет ему, отправился с Гирканом в Дамаск для личной встречи с Помпеем. Туда же последовал и Аристовул, сопровождаемый многочисленной свитой, и подарком Помпею – дивной красоты виноградником весом в пятьсот талантов, выполненным лучшими ювелирами Иудеи и названным им «Усладой». Помпей, как истый оптимат, подарком остался доволен, но как такой же истый сторонник аристократической республики косо посмотрел на Аристовула, облаченного в пышное царское одеяние, и его кричаще нарядную свиту. Иное впечатление произвели на него более чем скромно выглядевшие Гиркан и Антипатр. Выслушав обе стороны, Помпей попенял Аристовулу за то, что тот в нарушение установившейся в любом монархическом государстве традиции признавать право на царство за старшим по возрасту наследником, и пообещал лично посетить Иудею, чтобы во всем разобраться на месте. «Пока же, – заключил Помпей, – и ты, Аристовул, и ты, Гиркан, ведите себя сдержанно и не предпринимайте друг против друга никаких насильственных действий».

Антипатр остался доволен таким решением Помпея: время, любил повторять он, самый верный союзник настойчивых. Но тут все дело чуть было не испортил Гиркан. Он вдруг расплакался, как ребенок, и стал жаловаться на судьбу, на то, что в его семье никто не желает с ним считаться, и вообще в мире никогда не установится справедливость, если на ее защиту не встанут такие люди, как Помпей. Наступила неловкая пауза. Гиркан решил, что пауза эта вызвана благоприятным впечатлением, которые произвели на Помпея его слезы. Аристовул же решил, что его притязания на царский трон в глазах Помпея получили веское подтверждение: кому нужен царь-плакса, с которым не считаются даже члены его семьи? И лишь Антипатр все верно оценил и поспешил взять инициативу в свои руки. Сделав вид, что не смеет больше отвлекать Помпея от важных государственных дел, он поднялся и как бы на прощанье выразил ему свое восхищение его многочисленными победами и ниспосланным свыше полководческим даром. Помпей из вежливости спросил, какие именно победы, одержанные им, дают Антипатру основание говорить о его особом полководческом даре? Антипатру только этого и нужно было. Он снова сел и перечислил все победы Помпея, не пропустив ни одной, включая окончательный разгром восстания Спартака [36]. «Полагаю, однако, – добавил Антипатр, – что потомки с особым тщанием станут изучать твое флотоводческое искусство. Только военный гений мог догадаться поделить Средиземное море на триста квадратов, поставить в каждом из них сторожевые корабли и в три месяца покончить с пиратами, которые до той поры чувствовали себя хозяевами всего, что только способно передвигаться по воде: кораблей, товаров, людей».

Похвала Антипатра понравилась Помпею. «А ты, как я погляжу, сведущ в военном деле», – сказал он и предложил ему кубок вина. В свою очередь и Помпей вызвал симпатию у Антипатра: с рельефно очерченной мускулатурой, что свидетельствовало о постоянных физических упражнениях, загорелым лицом, с шелковистыми, зачесанными назад волосами и живыми блестящими глазами, он являл собой тот редко встречающийся тип людей, в которых приятная наружность сочетается с величием. Чтобы не дать угаснуть этой внезапно возникшей обоюдной симпатии, Антипатр принял кубок, провозгласил здравицу в честь Рима и от имени Гиркана попросил Помпея не откладывать надолго обещанное посещение Иудеи и непременно побывать в Иерусалиме не в качестве великого полководца, а как приятного собеседника. Осушив кубок, Антипатр мягко, но со значением прибавил, адресуя свои слова не столько Помпею, сколько Аристовулу, так и не осознавшему неуместность демонстрации своего сомнительного царского достоинства тому, перед кем трепетали куда как более могущественные монархи: «И как союзника, хранящего, подобно нам, верность давнему постановлению сената об оборонительном и наступательном союзе между римлянами и иудеями».

Аристовул побагровел от злости. Казалось, с его языка вот-вот сорвется упрек: «Не тебе, идумеянину, рассуждать о союзе между римлянами и иудеями!» Но он так и не нашелся, что сказать, дабы последнее слово осталось за ним, а по тому, как исказилось его лицо, можно было догадаться: Аристовул признал свое поражение в дипломатическом поединке, ради которого они и прибыли к Помпею. Выходя от Помпея, он подошел к Антипатру и прошипел ему в ухо: «Поостерегись, хитрый идумеянин, мне ведомы твои коварные планы сделать моего плаксивого братца царем с тем, чтобы самому управлять Иудеей. Знай же: сегодня ты сам вынес смертный приговор себе и всему своему поганому роду».

Ближайшие события показали, что слова Аристовула не были лишь угрозой. Понадеявшись на то, что Помпей, верный союзническим обязательствам, не посмеет вступить в Иерусалим без его особого приглашения, и в то же время желая показать ему разницу между удачливым воякой и царем, он приказал запереть ворота Иерусалима и никого не впускать и не выпускать из города без его на то особого письменного разрешения. Но он не учел другого: Помпей прибыл в Иудею не как гость, а как судья, которому надлежит решить, кому из двух братьев быть царем, признанным Римом, а кого лишить этого сана. Этой оплошностью Аристовула и воспользовался Антипатр, вербуя из числа колеблющихся горожан все новых и новых сторонников Гиркана. Прежде, чем Помпей прибыл под стены Иерусалима, его жители оказались разделены на два лагеря: сторонники Аристовула требовали не впускать в город язычника, сторонники же Гиркана настаивали на том, что Помпея следует принять со всеми подобающими его званию и заслугам почестями. «Иначе может случиться война», – предостерегали они. «Пусть война! – отвечали им аристовулцы. – Лучше смерть во славу Предвечного, чем позор от осквернения себя почестями, оказываемыми нечестивцу». Сторонников Гиркана оказалось больше, чем сторонников Аристовула. Тогда Аристовул заперся со своими сторонниками в Храме, сжег мост, соединявший Храм с Акрой [37], и приготовился к сражению с Помпеем, если тот почему-либо не признает его царские полномочия.

Фортуна снова повернулась лицом к Антипатру. Он выехал навстречу Помпею и пригласил его от имени Гиркана в царский дворец, где уже все было приготовлено к встрече высокого гостя. «От имени Гиркана и Аристовула, – поправил Антипатра Помпей. – Надеюсь, они не перессорились между собой за время нашей последней встречи?» «Увы, увы, – ответил Антипатр, стараясь придать своему голосу скорбный оттенок, – твои опасения оказались небеспочвенными». И поведал Помпею о расколе, произошедшем между братьями, и о готовности сторонников Аристовула сразиться с римлянами.

Помпей был не столько удивлен, сколько раздосадован этой новостью. Аристовул решил сразиться с ним, Помпеем, который за всю свою жизнь не знал ни одного поражения? Ну что ж, придется этому напыщенному павлину преподать урок вежливости. И, вступив в Иерусалим, Помпей приказал своим солдатам заполнить овраг, разделяющий Акру и гору Мориа, и штурмом взять Храм. Аристовул, видя приготовления римлян, которым активно помогали сторонники Гиркана, решил, что произошло досадное непонимание со стороны Помпея его истинных намерений. По его расчетам, Помпей, прежде чем идти на штурм святыни, должен был бы направить к нему парламентеров, и тогда все разрешилось бы к обоюдному удовольствию: римляне поняли бы, что иудеи гордый народ, готовый ответить на силу силой, и в то же время народ редкого радушия, готовый оказать гостеприимство каждому, кто является другом их царя и, стало быть, другом всех иудеев. Царь же у них один – Аристовул, и Помпей, оказав ему царские почести, мог легко завоевать любовь иудеев. Между тем работы по заполнению оврага продолжались, в городе появились стенобитные машины, выписанные Помпеем из Тира [38], и Аристовул, не желая испытывать судьбу и дальше, поспешил к Помпею с разъяснениями, что иудеи вовсе не враги римлянам, что произошло роковое недоразумение и что он, Аристовул, готов снять это недоразумение выплатой соответствующей компенсации, которую назначит сам Помпей. Помпей, однако, даже не принял Аристовула и приказал заковать его в цепи как своего личного пленника. По окончании засыпки оврага римляне, поддержанные сторонниками Гиркана, пошли на штурм Храма.

Силы были слишком неравны, так что римлянам и сторонникам Гиркана пришлось ступать по трупам аристовулцев, которыми покрылась вся Храмовая площадь. Между тем священники, чуждые распри между братьями, продолжали совершать обычные богослужения с жертвоприношениями, воскурениями и омовениями, как если бы вокруг них не лилась потоками кровь их единоверцев, обративших оружие друг против друга. Самое страшное при этом состояло в том, что богослужение продолжалось до тех пор, пока не пал у алтаря последний из остававшихся в живых священник. По завершении бойни случилось то, что повергло в шок всех иудеев – как тех, кто выступил на стороне римлян, так и тех немногочисленных сторонников Аристовула, в ком еще теплилась жизнь или кто успел сдаться в плен: Помпей в сопровождении своей свиты дерзнул вступить в Святое Святых. Даже веротерпимый Антипатр – и тот был потрясен дерзостью полководца: в Святое Святых, где хранились ковчег завета, сделанные из чистого золота подсвечник с лампадами, жертвенные чаши и кадильная посуда, а также Храмовая казна в сумме двух тысяч талантов, имел право доступа один лишь первосвященник, да и тот лишь раз в году. Иудеи с ужасом ожидали, что римляне выйдут из Святого Святых, увешанные награбленными сокровищами Храма. Этого, к счастью, не случилось: Помпей пожелал лишь собственными глазами увидеть то, что с таким тщанием скрывалось от глаз всех смертных, не говоря уже о чужеземцах, никаких других намерений у него не было. После посещения Святого Святых он приказал отрубить головы Аристовулу и оставшимся в живых его сторонникам, дерзнувшим поднять против него оружие, наложил на Иудею и Иерусалим ежегодную дань, Гиркана назначил первосвященником, объявил Иудею республикой, не признающей над собой власть никакого царя, а сам, взяв сыновей Аристовула Александра и Антигона в качестве гарантов выполнения всех его распоряжений, вернулся в Рим, где справил свой третий триумф [39].

Римляне с восторгом встретили своего прославленного полководца. Он по праву носил прозвище Магн: никто не сделал для славы и могущества Рима больше Помпея. Свой первый триумф он справил, когда присоединил к Риму Европу. Второй триумф был назначен Помпею в ознаменование покорения им Африки. И вот сенат постановил отметить третьим триумфом победу Помпея над Азией. Благодаря своему великому полководцу Рим стал поистине мировой державой.

Третий триумф, в котором народ Рима увидел в числе многочисленных трофеев и золотой виноградник «Услада», а в толпах высокопоставленных пленных сыновей несостоявшегося царя Иудеи Аристовула, стал для Помпея, увы, последним. И причиной тому был Цезарь. Честолюбивые планы Цезаря стать единоличным правителем огромной державы не были секретом для оптиматов, прежде всего для Марка Катона. Он хорошо помнил похвальную речь Цезаря в бытность его квестором [40], которую тот произнес с ростральной трибуны над телом своей умершей тетки Юлии. «Род моей тетки восходит по матери к царям, по отцу же к бессмертным богам, – сказал он тогда. – Вот почему наш род облечен неприкосновенностью, как цари, которые могуществом превыше всех людей, и благоговением, как боги, которым подвластны и самые цари». Только глухой не понял бы из этих слов, как далеко простираются замыслы Цезаря, и только полный тупица мог продолжать считать его защитником интересов народа, на который ему, в сущности, было наплевать. Особую опасность для республики Катон увидел в том, что Цезарь, в отличие от слишком многих политиков, берущихся за решение важнейших государственных дел на пьяную голову, был абсолютным трезвенником. В узком кругу оптиматов, которые вслед за Цицероном [41]любили повторять: «Когда я вижу, как тщательно уложены волосы Цезаря и как он почесывает голову одним пальцем, мне всегда кажется, что этот человек не может замышлять такое преступление, как ниспровержение римского государственного строя», – Катон неизменно возражал: «Цезарь единственный из всех нас, кто берется за государственный переворот трезвым».

После гибели Красса и смерти при родах своей дочери Юлии, жены Помпея, бывших товарищей по триумвирату уже ничто не связывало. Помпей недооценил силы народной любви к Цезарю, который во всех своих делах руководствовался принципом: «Необходимое нужно предоставлять слабейшим, а почетное – сильнейшим», – и переоценил свои силы как политика, которым он никогда не был. Когда противоречия между оптиматами и популярами достигли крайнего предела и гражданская война стала неизбежной, Помпей продолжал благодушествовать, говоря: «Стоит мне только топнуть ногой, как тотчас из-под земли появится и пешее и конное войско», – и, стремясь упрочить свое лидирующее положение в Риме, раздавал направо и налево высшие государственные должности своим приверженцам. Рубикон, однако, был уже перейдет. Цезарь появился под стенами Рима, и запаниковавшие оптиматы бросились к Помпею с упреками: «Враг у ворот города, что же ты медлишь топнуть ногой?»

Бесславный конец Помпея уже известен. Когда спустя некоторое время Цезарь прибыл в Египет, ему, как победителю, поднесли на блюде отрезанную и уже начавшую разлагаться голову Помпея и его знаки отличия. Цезарь взял с блюда одно лишь кольцо Помпея с печаткой, на которой был изображен лев, держащий в лапах меч, а голову полководца велел захоронить.

В Египте Цезарь задержался на долгих девять месяцев, и на то были свои причины, о которых он, преследуя Помпея, не мог и помыслить. Все дело было в том, что Цезарь влюбился. Так, по крайней мере, утверждали многие, кто входил в его ближайшее окружение. У Антипатра на этот счет было иное мнение. «Цезарь, – рассказывал он сыновьям, – решил укрепить влияние Рима в Египте, где в это время развернулась борьба за царскую корону, подобная той, что случилась между Гирканом и Аристовулом». Из того, что поведал Ироду ранее Секст, он склонен был верить больше отцу, чем досужим байкам о неземной красоте египетской царицы, в которую все, кто хотя бы раз видел ее, без памяти влюблялись. На самом деле все было и проще, и жестче. Вопреки своему имени, Клеопатра вовсе не была избалованной папочкиной любимицей [42]. Это была расчетливая коварная женщина, тщеславие которой ни в чем не уступало тщеславию Цезаря. После смерти своего отца Птолемея XII [43]она в семнадцатилетнем возрасте вступила на трон в качестве соправительницы и жены своего двенадцатилетнего братца Птолемея XIII, который только-только вошел в пору половой зрелости и не интересовался ничем на свете, кроме женского естества сестры. Клеопатра поощряла этот интерес ребенка: пусть себе тешится, сколько его душе угодно, лишь бы не встревал в политику. Тут, однако, ее ждало разочарование: евнух Потин, занимавшийся воспитанием и образованием юного царя, без труда убедил его в том, что на свете существует множество других прелестниц, готовых по первому его слову доставить ему куда как больше удовольствий, чем это делает его сестра, позволяющая ему разглядывать свои интимные места. Для того же, внушал Потин ребенку, чтобы он был свободен в выборе, с кем ему ложиться в постель, а кого лишать этой великой милости, от него требуется одно: изгнать подальше от глаз Клеопатру и править Египтом под его, Потина, неусыпным руководством. Евнуха поддержала сестра Клеопатры и Птолемея принцесса Арсиноя, у которой были свои виды на верховную власть. Закружилась карусель помудренее, чем качели, на которых раскачивались Аристовул и Гиркан, выдирая друг у друга власть над Иудеей. Ко времени бегства Помпея в Египет тяжба в царской семье приняла особенно ожесточенный характер: Клеопатра, сосланная братом в Сирию, изо всех сил боролась за возращение трона, отнятого у нее Птолемеем XIII. Арсиноя стала подбивать жителей Александрии, среди которых было немало евреев, поднять восстание против расквартированного в городе римского гарнизона. Потин же довольно потирал руки в надежде, что царственные брат и сестры в борьбе за власть перегрызут друг другу глотки, и тогда единственным правителем Египта станет он, евнух, у которого не осталось никакой другой радости в жизни, кроме сжиравшей все его существо страсти обладания миллионами людей, которыми он станет управлять с той же жестокостью, с какой люди однажды обошлись с ним.

Потину нельзя было отказать в уме. Он понимал, что любое вмешательство извне сильных мира сего в затеянную им игру может расстроить его планы. Потому-то он и приказал убить бежавшего из Рима Помпея, не дав ему возможности ступить на берег. С той же решительностью он дал понять и Цезарю, что его пребывание в Египте пусть с небольшим, но войском, является нежелательным, и потому ему следует поскорей вернуться домой, благо цель, которую он перед собой поставил – уничтожить Помпея, – достигнута им, Потиным. Цезарь, однако, не спешил возвращаться в Рим. Тогда Потин решил, что непонятливому римлянину надо более ясно намекнуть, что дальнейшее его пребывание в Египте является нежелательным. Для этого он приказал кормить солдат Цезаря только черствым хлебом, на котором уже появилась плесень, говоря при этом: «Уж коли вы едите чужое, то должны быть довольны всем, что вам дают». В обед он выдавал солдатам исключительно глиняную посуду и деревянные ложки, уверяя, что всю золотую и серебряную посуду конфисковал Цезарь. Когда все эти меры не возымели действия, он прямо сказал Цезарю, что в Риме его ждут великие дела, не терпящие отлагательства, если он не хочет, чтобы за время его отсутствия в столице к власти снова вернулись оптиматы. На эти слова Потина Цезарь ответил с несвойственной ему грубостью: «Я самостоятельно решаю, какими делами мне следует заниматься в первую очередь, и меньше всего нуждаюсь в египетских советниках».

У Цезаря были свои планы относительно Египта, который был житницей Рима. Любые распри в царской семье могли обернуться срывом поставок хлеба в столицу, а такая перспектива не сулила Цезарю ничего хорошего. Он решил не покидать Египта до тех пор, пока не примирит Клеопатру с Птолемеем. Ему удалось возвратить из Сирии Клеопатру и тайно доставить ее в Александрию. Рассказывали, что Клеопатру пересадили с корабля в утлую лодчонку и доставили по Нилу к Цезарю в мешке, и что эта маленькая хитрость, придуманная самой царицей с тем, чтобы обмануть многочисленных шпионов Потина, следивших за всеми ее передвижениями, пленила Цезаря. Как бы там ни было, но Цезарю удалось помирить Птолемея XIII и Клеопатру и взять с них слово, что отныне они будут царствовать совместно. Птолемей и Клеопатра поклялись богами, что их разлучит одна только смерть, и довольный Цезарь назначил день для устройства пира в честь примирения царственной четы, после которого намеревался вернуться в Рим.

На этот же день Потин подговорил Арсиною начать восстание александрийцев против римского гарнизона. Сигналом к началу восстания, сказал Потин, станет убийство Цезаря, которое он берет на себя. Договорившись между собой, Потин и Арсиноя посвятили в свои планы командующего египетскими войсками Ахиллу. Ахилла одобрил идею освобождения Египта от римского владычества и обязался ко дню, на который был назначен пир, привести вверенные ему воинские части в полную боевую готовность. Достигнутую между собой договоренность Потин, Арсиноя и Ахилла скрепили клятвой и обильным жертвоприношением в храме Гора.

Ночь накануне дня примирения Клеопатра провела в спальне Цезаря. Она пришла туда, чтобы лично поблагодарить своего избавителя от ссылки и возвращение ей трона. «Тебе и твоему мужу и брату, – поправил ее Цезарь. – Я не хочу нарушать ваш давний обычай управлять страной совместно, в котором вижу залог стабильности государства». В подтверждение пользы совместного управления страной Цезарь рассказал Клеопатре о римской традиции избрания на высшие государственные должности двух консулов, наделенных всей полнотой власти. «Правда, – уточнил Цезарь, – мы избираем своих консулов сроком всего на один год, а ты со своим братом и мужем становишься соправительницей Египта пожизненно». Клеопатра слушала Цезаря рассеянно. А когда он закончил, заметила: «Ты забыл, что помимо консульского управления государством существует еще такая форма власти, как триумвират. И уж эта форма власти самая ненадежная». Цезарю не понравились слова Клеопатры. В них он услышал упрек в свой адрес, а если быть точнее, то не упрек даже, а обвинение в том, что он составил триумвират с целью уничтожить своих товарищей и стать единоличным правителем Рима. Вслух же он произнес другое: «Кого ты видишь третьим в вашем с братом совместном правлении Египтом?» «Потина», – коротко ответила Клеопатра. Цезарь рассмеялся. «Потина? – переспросил он. – Не слишком ли ты и твой брат считаетесь с этим евнухом?» Клеопатра сказала: «Ты не представляешь, какой это страшный человек. Брат всецело зависит от него, он не принимает никакого, даже самого простого решения, не обсудив его предварительно с Потиным. Все эти дни, которые ты гостишь у нас, они проводят вместе. А вчера я видела у Потина Арсиною. Они уединились и долго оставались вдвоем, потом к ним присоединился Ахилла, и они не выходили от Потина до глубокого вечера. Как ты считаешь, о чем эти люди могли так долго совещаться?» «Обсуждали меню завтрашнего пира», – пошутил Цезарь. «Пира, – отчужденно согласилась Клеопатра, – где главным блюдом станет твоя голова».

Это было уже слишком! Клеопатра смеет пугать его, Цезаря, который за версту чует малейшую опасность и всегда успевает хоть на шаг, но опередить своих противников и нанести им упреждающий удар? И что нужно от него этой молодой и неглупой женщине? Заступничества? Поддержки? Или она рассчитывает с его помощью расчистить себе дорогу к единоличному владению царством?

Цезарь спросил: «В тебе говорит сейчас страх за себя, недоверие к брату, или со мной сейчас беседует царица, ищущая союзника для осуществления каких-то своих, еще не вполне понятных мне планов?» «Во мне говорит интуиция, – ответила Клеопатра. – Обыкновенная женская интуиция, которая никогда меня не обманывала. И эта интуиция подсказывает, что завтра прольется кровь». Сказав это, Клеопатра разрыдалась. Цезарь привлек ее к себе, чтобы утешить, и обнял ее плечи. Клеопатра прижалась к нему всем телом, и Цезарь почувствовал, как ее хрупкое тело содрогается от крупной дрожи. «Успокойся, – сказал он, убирая с ее заплаканного лица волосы. – Ты, пожалуйста, успокойся, я позабочусь о том, чтобы завтрашний пир прошел весело и беззаботно». «Ты обещаешь мне это?» – спросила Клеопатра, прижимаясь к Цезарю еще теснее, и рука ее скользнула к животу Цезаря, а потом ниже. «Обещаю», – сказал Цезарь, чувствуя, как у него начинает кружиться голова. «Но даже если ты не справишься со своими врагами, – продолжала Клеопатра, жарко дыша в лицо Цезарю, – я спасу тебя, я уведу тебя в мой потайной грот, где ты забудешь обо всем на свете и найдешь отдых своей душе и наслаждение телу».

Цезарь любил женщин, и женщины любили его. В него влюблялись как юные созданьица, почувствовавшие первое томление плоти, так и зрелые матроны, искушенные в любовных утехах. Перед ним не устояли даже жена Красса Тертулла и первая жена Помпея Муция. Но то, что испытал он с Клеопатрой, превзошло самые дерзкие его представления о способностях женщин доставить мужчине наслаждение. Его словно бы взяла за руку сама богиня Венера и ввела в волшебный потайной грот, полный неведомых ему до той поры сокровищ, и скрыла его там, заставив забыть на время обо всем суетном и тленном, чем переполнен вещный мир.

Впрочем, наутро Цезарь снова стал Цезарем. Не очень веря в дурные предчувствия Клеопатры, он тем не менее отдал необходимые распоряжения, чтобы предотвратить возможную опасность. Вызвав начальника Александрийского гарнизона, он приказал ему расставить посты вокруг пиршественного зала и при малейшем подозрении о злокозненных намерениях египтян пустить в ход мечи.

Интуиция не обманула Клеопатру. Пир еще не начался, когда с улицы донеслись воинственные крики и брань. Это вышедшие из-под контроля Арсинои александрийцы, не дожидаясь условленного сигнала из царского дворца, пошли на штурм римских казарм. Потин, выхватив из-под полы кинжал, метнулся к Цезарю, но тут же был сражен центурионом Квинтилием. В пылу схватки, возникшей в зале, Ахилле удалось бежать. Цезарь позаботился о безопасности Клеопатры, вытолкнув ее в одну из боковых комнат, приказал схватить в качестве заложника Птолемея и глаз с него не спускать, а сам ринулся в самую гущу сражения, увлекая за собой товарищей.

Так началась не принесшая Цезарю лавров победителя Александрийская войны, растянувшаяся на девять месяцев и чуть было не стоившая ему жизни. По поводу этой войны ни в ту давнюю пору, ни позже ни у кого, включая отца Ирода Антипатра, не сложилось определенного мнения. Одни говорили, что в этой войне не было необходимости и что единственной ее причиной стала страсть Цезаря к Клеопатре. Другие считали главными виновниками войны царских прислужников, прежде всего могущественного евнуха Потина, по приказу которого был убит Помпей, изгнана Клеопатра и задумано убийство Цезаря. Как бы там ни было, а римлянам, вырвавшимся с схваченным в плен Птолемеем из дворца на улицы и соединившимся с соотечественниками, оборонявшимся в казармах, пришлось тяжко: им противостояли не только александрийцы, восстание которых возглавила Арсиноя, но и хорошо обученная армия Ахиллы. От римлян, окруженных в самом центре огромного города, насчитывающего свыше миллиона враждебно настроенных к ним жителей, теснимых со всех сторон опытными солдатами, которым была обещана награда в сто талантов за голову Цезаря, потребовались не только беспримерное мужество, но и все их знания и опыт, приобретенные в прежних сражениях.

Положение отчасти спасало то обстоятельство, что египтян было слишком много и они, желая получить обещанную награду, скорее мешали друг другу, чем заботились о грамотном ведении боя. Но главной причиной спасения Цезаря стало то, что из восставшей Александрии бежали многие мирные евреи, оказавшиеся меж двух жерновов. Некоторым из беглецов удалось добраться до Иудеи. От них-то Антипатр узнал о трагичном положении, в каком оказался Цезарь. Повинуясь какому-то шестому чувству незамедлительно встать на сторону Цезаря, а не ждать исхода войны между ним и египтянами, он обратился за содействием к царю Пергама [44]Митридату и сирийцам, благодарным римлянам за то, что те избавили их от власти Тиграна. В короткое время он собрал разноплеменную армию и, возглавив ее, устремился в Египет, сокрушая по пути всех, кто оказывал ему сопротивление, или уговаривал колеблющихся, в их числе евреев, переселившихся в Египет еще во времена изгнанного из Иерусалима первосвященника Онии, перейти на сторону осажденных в Александрии римлян и помочь им продовольствием.

Тем временем положение римлян в Александрии стало не просто трагичным, а катастрофическим. Ахилла засыпал уличные водопроводные каналы песком, лишив Цезаря и его немногочисленное войско питьевой воды. Римляне, не считаясь с потерями, стали пробиваться к своим кораблям, стоящим на рейде, и отправиться за подкреплением. Ахилла предвидел этот маневр и отрезал им путь к морю. Тогда Цезарь сделал попытку прорваться к верфям, на которых можно было найти судно, в достаточной степени подготовленное к спуску на воду. Но и этот маневр Ахилла предвидел и заранее послал туда своих воинов, чтобы римляне, даже если им удастся захватить один из недостроенных кораблей, не смогли спустить его на воду. Цезарь, оказавшсь в ловушке, приказал поджечь верфи. Вспыхнувший пожар перекинулся в город, и огонь охватил множество домов, в том числе знаменитую Александрийскую библиотеку [45]. Птолемей стал уговаривать Цезаря отпустить его на свободу, обещая взамен немедленно заключить с ним мир. Цезарь сколько мог тянул с его освобождением, но когда Ахилла зажал его вместе с остатками римских воинов в клещи, оттеснив их к урезу моря, отпустил Птолемея. Тот, встретившись с Ахиллой и Арсиноей, приказал им немедленно покончить с римлянами и принести ему голову Цезаря, к которой он позже присоединит голову Клеопатры, а сам женится на Арсиное, сделав ее своей соправительницей. И вот в эту-то минуту в тыл египтянам ударила конница Антипатра.

Как ни спешил отец Ирода на помощь Цезарю, но в его планы вовсе не входило вступить в сражение с высунутым от усталости после долгого перехода языком. Завидев маяк [46], он приказал конникам спешиться и дождаться, когда к ним подтянутся основные силы, состоящие из легко и тяжеловооруженной пехоты. Отдохнув и набравшись сил для решительного броска, он дал команду атаковать тылы войск египтян. Те никак не ожидали удара в спину и бросились бежать. Перестроившись в боевые колонны, Антипатр взял командование левым крылом на себя, а правое поручил Митридату. Опомнившиеся египтяне оставили Цезаря в покое и повернулись фронтом к союзническим войскам. В начавшемся сражении египтянам удалось смять крыло Митридата. Антипатр, разбив противостоящих ему египтян, соскочил с коня и берегом дельты бросился ему на помощь. Видя, что командир их ранен в плечо стрелой, за Антипатром последовали его воины. Кто-то увидел, как впрыгнувший в лодку Птолемей с частью египетских воинов стал грести к стоящим на рейде кораблям. Антипатр, истекающий кровью, приказал немедленно догнать их и уничтожить. «Пленных не брать!» – крикнул он отчалившим от берега солдатам. Солдаты выполнили его приказ, и вскоре огонь охватил корабли, на которые успели забраться Птолемей и его воины. Позже Антипатр узнал, что его армия, командование над которой взял на себя его соратник и друг Малих, довершила разгром египтян, а Цезарь объявил Клеопатру царицей, назначив ей в соправители и мужья ее младшего брата Птолемея XIV, который оказался еще моложе, чем погибший в огне Птолемей XIII, – ему только-только исполнилось одиннадцать лет. Ошеломленная таким решением Цезаря, Клеопатра воскликнула: «Ты забыл, Цезарь, ты все забыл!» «Что именно я забыл?» – спросил Цезарь. «Ты забыл в моем гроте своего сына!» – вскричала Клеопатра и залилась слезами. Цезарь только теперь заметил вздувшийся живот Клеопатры, обнял ее за плечи, как в ночь перед началом Александрийской войны, и сказал: «У меня есть жена, Клеопатра. Что касается тебя, то ты теперь царица, тебе и решать, как поступить со своим мужем» [47].

Спасшийся благодаря Антипатру Цезарь не хотел оставаться в долгу. Вернувшись в Рим, где добился провозглашения себя диктатором с неограниченными полномочиями, он отправился наводить порядок в Азию. Без особого труда одержав победу над войсками боспорского царя Фарнака [48], он отправил в Рим короткое донесение – «Veni, vidi, vici» («Пришел, увидел, победил»), – посетил Дамаск и пригласил туда Антипатра с Митридатом. Оба они незамедлительно прибыли к Цезарю, причем если Митридат прибыл в сопровождении многочисленной свиты, то Антипатр с одним только Гирканом, чтобы тот, оставшись в Иерусалиме один, не наделал новых глупостей. Митридат в таких сочных тонах поведал Цезарю о героизме Антипатра, спасшего его от верной гибели, что тот проникся к отцу Ирода особой симпатией. Щедро одарив Митридата и его свиту, Цезарь вручил подарки и Антипатру и, сверх того, объявил о своем решении предоставить ему и членам его семьи римское гражданство. «Это означает, – добавил он, – что отныне ты и твои наследники освобождаются от всех повинностей, наложенных на Иудею Помпеем». Пригласив героев Александрийской войны и Гиркана за пиршественный стол, Цезарь поинтересовался у Антипатра: «Чем еще я могу утишить твою боль от раны, полученной в сражении в Александрии?» «Ничем, – ответил Антипатр и, взглянув на Гиркана, готового, по своему обыкновению, пролить слезы, добавил: – Разве что подтвердишь полномочия Гиркана как первосвященника Иудеи. – Чтобы убедить Цезаря в необходимости такого подтверждения, присовокупил: – Если бы не Гиркан с его красноречием и верностью союзническим обязательствам, мне было бы трудно собрать войско для похода в Египет». Цезарь внимательно посмотрел на Гиркана, взял в руки одну из своих записных книжек, с которыми никогда не расставался, и написал:

«Я, Гай Юлий Цезарь, избранный диктатором, сим объявляю сенату и римскому народу, что за доблесть и расположение назначаю самого Гиркана и его потомков первосвященниками и священнослужителями иерусалимскими и судьями народа. Равным образом остаются в силе все древние отношения как между отдельными иудеями, так и между первосвященниками и священнослужителями, равно как все постановления римского народа и сената относительно иудеев. Все местности, земли и поселения, которыми владели сирийские и финикийские цари в награду за свой союз с римлянами, отныне признаются собственностью Гиркана и иудеев. Гиркану, его сыновьям и их послам предоставляется право сидеть в театре среди сенаторов во время гладиаторских боев или травли зверей, и в случаях, когда бы они просили у диктатора или высшего римского сановника права присутствовать на заседаниях сената, то они должны быть допускаемы туда, и постановления сената должны сообщаться им не позже десятидневного срока».

Гиркан, выслушав этот текст, дал, наконец, волю слезам, а Цезарь, передав записную книжку своему секретарю для исполнения принятого им решения, снова обратился к Антипатру: «Какой лично для себя награды ждешь от меня ты? Избери по собственному желанию любой пост, ты тут же его получишь». «Я бы предпочел предоставить меру награды для меня самому награждающему», – ответил Антипатр. Отдав должное скромности Антипатра, Цезарь, не откладывая дела в долгий ящик, тут же назначил его правителем Иудеи, распорядившись вырезать свой указ на медной доске и поместить его в Капитолии в память его, Гая Цезаря, «правосудия и выдающихся заслуг Антипатра, сына Антипатра, перед Римом и римским народом».

Во время непродолжительного пребывания в Дамаске Цезарь сместил с занимаемых должностей всех сторонников Помпея, назначил вместо Скавра наместником Сирии своего родственника Секста Цезаря и, сопровождаемый Антипатром и Гирканом до Тира, вернулся морем в Рим. Антипатр же и Гиркан возвратились в Иудею, где Гиркан, исполненный решимости оправдать высокое доверие, оказанное ему Цезарем, решил восстановить стены Иерусалимского Храма, разрушенные Помпеем в ходе изгнания из него сторонников Аристовула, а Антипатр, уже в качестве правителя Иудеи, отправился в поездку по стране, объявляя повсюду: «Люди, преданные Гиркану, будут жить счастливо и спокойно, наслаждаясь благами мира и своим благоприобретенным имуществом. Те же, кто даст себя обольстить несбыточными мечтами, а также мятежники, преследующие свою личную выгоду, найдут в моем лице вместо заботливого друга – деспота, в лице Гиркана вместо отца страны – тирана, а в римлянах и Цезаре вместо руководителей и друзей – врагов».

Вернувшись в Иерусалим, он увидел, что Гиркан решительно ничего не сделал для восстановления Храма, и сам взялся за ремонтные работы. Не надеясь больше, что из Гиркана получится путный первосвященник, способный если не делом, то хотя бы словом править страной, Антипатр назначил своего старшего сына Фасаила начальником Иерусалима и его окрестностей, а Ирода начальником Галилеи.

И вот последний мазок в многофигурной картине, нарисованной Антипатром перед мысленным взором своих сыновей, – известие о гибели Секста от руки сторонника Помпея Басса Цецилия и вспыхнувшем в крупнейшей римской провинции бунте, грозящем перерасти в полномасштабную гражданскую войну между популярами и оптиматами.

Наступила долгая пауза. Слышно было, как под половицей скребется мышь. Наконец Антипатр спросил:

– Что скажете, дети мои?

– Ты мое мнение знаешь, – сказал Фасаил.

– Повтори его еще раз в присутствии Ирода.

– Я за то, чтобы выступить против Басса Цецилия, – сказал Фасаил. – В Риме уже наверняка знают о том, что случилось в Антиохии, и со дня на день следует ожидать прибытия туда дополнительных сил сторонников Цезаря.

– А что скажешь ты? – обратился Антипатр к Ироду.

– Я за объявление войны Бассу Цецилию.

– В таком случае, дети мои, – сказал Антипатр, – обсудим, не откладывая, какими силами мы располагаем, чтобы победить Басса.

Глава четвертая ПЕРВАЯ ПОБЕДА

Профессиональной армии со времени исхода из Египта у Израиля не было. Просто существовало правило: каждый мужчина, начиная с двенадцатилетнего возраста, был обязан носить оружие и уметь обращаться с ним. Уже после сорокалетнего хождения по пустыне евреи вступили в Ханаан как воинственное племя, с оружием в руках завоевывающее каждую пядь земли, на которой веками жили иные народы и племена, считавшие эту землю своей. Четырехстолетнее правление Судей было временем непрерывных войн с коренными народами Ханаана, объявленных врагами евреев не потому, что они были против расселения среди них пришельцев, а потому, что поклонялись иным богам и поэтому подлежали истреблению [49].

В то далекое время освоения Земли обетованной армия евреев представляла собой народное ополчение, создаваемое не во всей стране, а там и тогда, где и когда в таком ополчении возникала необходимость.

Потребность в профессиональных воинах появилась с окончанием времени судей и появления царей. Уже первый израильский царь Саул обзавелся войском численностью 3 тысячи человек, которое по мере надобности увеличивалось до нескольких сот тысяч за счет народного ополчения. Войско Давида насчитывало 288 тысяч человек и делилось на 12 частей, каждая из которых поочередно несла службу в течения месяца (казармой им служил «дом храбрых», устроенный в Иерусалиме). Но и Давид, когда в этом возникала необходимость, мог довести численность своей армии до полутора миллионов человек – опять же за счет призыва населения в народное ополчение.

Такое положение сохранялось на протяжение многих веков. Первую собственно профессиональную армию в Иудее учредил племянник Иуды Маккавея, сын Симона и внук Маттафии Иоханан-Гиркан (поддержанный отцом Ирода Антипатром первосвященник Гиркан доводился Иоханану-Гиркану внуком). Но об этом мы расскажем подробней в следующей главе.

За четыре года до описываемых событий Антипатр, вернувшись из Египта, взялся за организацию новой армии, отвечающей требованиям эпохи. Эту армию он разместил во всех крупных городах и крепостях Иудеи, назначил начальниками гарнизонов наиболее опытных воинов, а общее командование армией возложил на Малиха, отличившегося в Александрийской войне. Параллельно с организацией регулярной армии Антипатр учредил вспомогательные войска, на которые возложил охранные функции. Начальником вспомогательных войск, расположившихся главным образом в Иерусалиме и его окрестностях, он назначил своего старшего сына Фасаила.

Каждый из вновь назначенных командиров обладал своими достоинствами. Малиха отличали хладнокровие, умение быстро сориентироваться в боевой обстановке и, обнаружив в стане врага слабое место, устремиться туда, увлекая за собой солдат. Вместе с тем он был разумно осторожен, берег людей и не лез без крайней необходимости на рожон. Антипатр в таких случаях сердился на него, упрекал его в трусости, а Гиркан хвалил, повторяя полюбившийся ему стих из Екклесиаста: «Мудрость лучше силы». Фасаил, в отличие от Ирода, был немногословен, но расчетлив и хитер. Он никогда ничего не делал сгоряча, не взвесив предварительно все за и против. Не обладая силой и сноровкой брата, он тем не менее часто одолевал его, вызывая у Ирода злость. Эту особенность в своих сыновьях Антипатр обнаружил, когда те были еще детьми. Ирод ни в чем не хотел уступать старшему брату и стремился сам верховодить во всем, что бы ни затевал Фасаил, собирая вокруг себя соседских мальчишек. Фасаил переманивал их на свою сторону, и тогда между детьми возникали потасовки. Ирод, как более сильный, схватив брата за грудки, тянул его на себя, стремясь повалить его на землю. Фасаил, сколько мог, сопротивлялся, а потом внезапно поддавался, и Ирод, потеряв равновесия, оказывался лежащим спиной в уличной пыли. Фасаил же, как победитель, садился на него верхом, вызывая восторг у сверстников. Ирод, сплевывая набившуюся в рот пыль, кричал, что так бороться нечестно, что он все равно сильнее Фасаила, а Фасаил, удовлетворенный одержанной победой, отходил к гогочущим мальчишкам и, усмехаясь, говорил: «Сильнее, сильнее. Только почему ты лежишь на лопатках, а я стою на ногах?»

Первосвященник Гиркан никак не отнесся к новшествам Антипатра: ему было достаточно того, что в его непосредственном ведении находилась Храмовая стража, а что касается обеспечения безопасности Иудеи от внешней угрозы и охраны ее городов от внутренних беспорядков, то тут Антипатр был для него непререкаемым авторитетом. И на этот раз не обошлось без вмешательства в дела отца Ирода со стороны священников. Они нашептывали Гиркану: «Неужели ты не видишь, что этот идумеянин затеял с тобой опасную для твоей жизни игру? Преже чем съесть мышь, кошка играет с ней. Точно также Антипатр играет с тобой. Ни для кого не секрет, что все больше и больше евреев, не желая мириться со своеволием Антипатра и его сыновей, покидают страну, чтобы сохранить веру наших отцов. Или ты хочешь, чтобы вокруг тебя не осталось ни одного иудея и дарованная нам Предвечным земля оказалась заселенной одними лишь идумеянами, которые только делают вид, что разделяют с нами нашу веру?» На все эти нашептывания Гиркан отвечал короткой фразой: «Уповайте на Господа: Он – наша помощь и щит». И добавлял: «Все, что ни делает Антипатр, он делает для нашей с вами безопасности и в видах укрепления нашего союза с Римом. А кроме того, во главе войска стоит не идумеянин, а такой же, как мы с вами, правоверный иудей Малих. Да будет вам ведомо, что если для Антипатра Малих прежде всего храбрый воин, то для меня он защитник веры отцов наших и мой личный друг, которого я знаю с отроческих лет».

Тем не менее Гиркан, уступая давлению священников, забросал Цезаря и сенат Рима письмами, в которых просил все новых и новых подтверждений лояльного отношения римлян к иудеям, где бы те ни поселились, напирая на их право на особое к ним отношение, обусловленное исключительностью их верой, отличной от веры всех других народов. К удовлетворению Гиркана, римляне дали ему множество таких подтверждений, которые он не без гордости за свои дипломатические способности показывал Антипатру. Тот, знакомясь с ними, делал копии этих документов. «Зачем тебе столько копий?» – удивлялся Гиркан. «Ты даже не представляешь, какое великое дело ты сотворил! – отвечал Антипатр. – Благодаря тебе отныне каждый иудей, где бы он ни жил – в Сирии ли, в Египте, Риме, да хоть на краю света, – может свободно вздохнуть, не опасаясь за свою жизнь и имущество, за чистоту своей веры или за то, что его насильно возьмут в солдаты и заставят умирать за чуждые нам интересы. Этими документами должны быть снабжены все иудейские общины от края и до края земли!» От таких слов обычно скупого на похвалы Антипатра Гиркан краснел, как девушка на выданье. «Не умаляй и своих заслуг в моем скромном деле защиты интересов иудеев, – говорил он. – Если бы не ты и твоя верность Цезарю, эти документы вряд ли вообще могли появиться. Можешь сделать с них любое число копий, – я все их подпишу и скреплю своей печатью».

Антипатр, хваля Гиркана, не лукавил. Но в документах, полученных из Рима, он увидел нечто большее, чем увидели Гиркан и его священники. Учредив новые войсковые соединения, он озаботился теперь тем, чтобы снабдить эти соединения глазами и ушами. А такими глазами и ушами могли стать разведчики, или, как он называл их вслед за Моисеем, пославшего двенадцать мужей от каждого колена израилева в Ханаанскую землю, чтобы те досконально изучили все на месте, – соглядатаями. Во избежание провала соглядатаи Антипатра должны были быть снабжены надежными охранными грамотами. Такие охранные грамоты он увидел в документах, присланных из Рима, и сделал с них копии. Гиркан, не задавая лишних вопросов, каждую из них подписал и скрепил своей печатью.

Теперь Антипатр был уверен в успехе задуманной им разведывательной службы и безопасности соглядатаев, которых он подобрал из числа верных ему иудеев. Прежде чем выступить против Басса, он вызвал их в Сепфорис и подробно проинструктировал, что и как они должны выведать в Сирии. Нетерпеливому Ироду, оправившемуся, наконец, от раны, новая выдумка отца показалась намеренным затягиванием с началом войны. Антипатр, однако, умерил пыл сына, сказав, что не намерен рисковать своими детьми и разрешать им очертя голову прыгать в реку, не удосужившись заранее проверить, достаточно ли она глубока.

– Хватит с меня того, что ты чуть было не погиб, опрометчиво ринувшись в Сирию мстить за смерть Секста.

– Своим соглядатаям ты доверяешь больше, чем моему мечу, – упрекнул отца Ирод.

– Ты веришь в силу своего меча, – ответил ему на это Антипатр, – а я хочу, чтобы ты при этом был еще огражден и щитом.

Ирод усмехнулся.

– Хотел бы я посмотреть на этот щит, – сказал он.

– Изволь. У меня нет тайн от моих сыновей, – сказал Антипатр и вручил Ироду и Фасаилу по экземпляру охранных грамот.

Ирод, бегло ознакомившись с ними, молча вернул их отцу: на него эти грамоты не произвели впечатления. Фасаил же, внимательно прочитав их, одобрил замысел отца. Он оценил то, что Антипатр, отправляя соглядатаев в Сирию, где римляне схлестнулись с римлянами, столь тщательно озаботился их безопасностью. Эти грамоты были двоякого рода: рассчитанные как на сторонников Цезаря, так и на его противников. Грамоты, рассчитанные на сторонников Цезаря, представляли собой копии его указов, в которых перечислялись льготы, предоставляемые иудеям диктатором. Грамоты, предназначенные для его противников, также представляли собой копии официальных документов, но подписаны были уже не Цезарем, а другими высшими римскими чиновниками, или представляли собой выписки из народных постановлений городов, подчиненных Риму.

Ирод, пока Фасаил изучал документы, демонстративно зевал, всем своим видом показывая отцу и брату, что не верит в успех задуманного ими мероприятия. Фасаил же, прежде чем грамоты были розданы соглядатаям и те отправились в Сирию, попросил у Ирода письменные принадлежности, чтобы сделать для себя выписки. Тот предложил ему свой дневник, и Фасаил своим каллиграфическим почерком вписал в него:

«Гай Цезарь сим постановляет: пусть ни один чиновник, ни один претор, ни один легат не набирает себе войска из числа иудеев, равно как не допускает солдат вымогать от иудеев деньги ни для зимовок, ни под каким-либо другим предлогом; пусть иудеи будут свободны от всех решительно повинностей; все, что принадлежит иудеям в силу приобретения или покупки, должно принадлежать им невозбранно»;

«Я, Юлий Гай, претор и консул римский, сим сообщаю: поскольку в постановлении сената о запрещении всяких сходок в Риме и провинциях изъяты из общего правила иудеи, то и я равным образом, запретив все прочие сходки, разрешаю одним только иудеям собираться сообразно их установлениям и отправлять требования их закона. Поэтому и все чиновники на местах, принявшие иные постановления относительно иудеев, должны отменить их вследствие доблестного и прекрасного отношения к нам иудеев – наших друзей и союзников»;

«Я, консул Люций Лентул, сим освобождаю римских граждан иудейского вероисповедания, живущих и отправляющих свое богослужение в провинциях, ввиду их религиозных убеждений, от военной службы»;

«Народное собрание Делоса [50]сообщает: квартирующий в нашем городе и заведующий воинским набором легат Марк Пизон, созвав нас и правоспособных граждан, распорядился не набирать в военную службу никого из римскоподданных иудеев, ввиду того, что они по ритуальным соображениям освобождены от военной службы. Ввиду этого мы должны повиноваться решению легата».

«Жители Галикарнаса [51]сообщают всем, кого это касается: так как мы всегда относились и относимся с благоговением к выражению всякого религиозного чувства, то, следуя великодушному в отношении всех людей народу римскому, известившему нашу общину относительно своей дружбы и союза с иудеями и пожелавшему, чтобы последним были разрешены их богослужение, установленные празднества и собрания, мы также решили, чтобы всем желающим иудеям, будь то мужчины или женщины, было позволено справлять их субботы, приносить жертвы по иудейскому ритуалу и совершать богослужение у моря, сообразно их установлениям. Буде же кто-либо, частное лицо или официальное, воспрепятствует им в том, да будет обложен в пользу города денежным штрафом»…

Пока соглядатаи Антипатра, снабженные охранными грамотами, отправились в различные города Сирии, выдавая себя в зависимости от обстановки то за купцов, а то за мирных граждан, направляющихся на богослужение, Ирод занялся со своими солдатами усиленными тренировками по фехтованию и конной выездке, Фасаил засел за чтение сочинений греческих авторов из своей походной библиотеки, а Антипатр вернулся в Иерусалим, чтобы договориться с Малихом о войске, которое тот может отрядить в Сирию, не оставляя при этом незащищенными иудейские города.

Вечерами, когда на землю опускались сумерки, Ирод возвращался домой усталый и голодный, наспех ел то, что ему подавали, и час-другой посвящал сыну, которому исполнился год и который уже стал ходить, смешно шлепаясь на пол через каждый шаг. Дорис он избегал. Еще более располневшая за этот год и вконец обленившаяся, так что ей стало лень поесть за столом, и завтраки, обеды и ужины подавались ей в постель, она не вызывала у Ирода никаких чувств, кроме отвращения. «Как я мог вообще влюбиться в эту оплывшую жиром жабу?» – думал он, и тогда ему вспоминались его свадьба, неунывающий шошбеним Секст Цезарь, с пьяных глаз собиравшийся поехать с двумя-тремя когортами в Иерусалим бить морду первосвященнику Гиркану, а теперь так подло убитый своими же римлянами, и на душе у него становилось муторно и тоскливо. Чтобы унять тоску, он шел к брату, заставал его за чтением очередного свитка, и спрашивал:

– Не надоест читать одно и то же?

– Как может надоесть приобщение к мудрости? – вопросом на вопрос отвечал Фасаил и незаметно для брата втягивал его в игру на знание вещей, известных чуть ли не каждому образованному человеку: – Вот скажи мне, что трудней всего на свете?

– Видеть изо дня в день твою опостылевшую рожу, – отвечал Ирод.

– Это для тебя, – подхватывал Фасаил. – А вот Фалес [52]считал, что трудней всего познать себя.

– Ну и что еще умного сказал твой Фалес? – спрашивал Ирод.

– Много чего, – отвечал Фасаил и цитировал на память: – Древнее всего сущего – Бог, ибо он не рожден. Прекраснее всего – мир, ибо он творение Бога. Больше всего – пространство, ибо оно объемлет все. Быстрее всего – ум, ибо он обегает все. Сильнее всего – неизбежность, ибо она властвует всем. Мудрее всего – время, ибо оно раскрывает все. Продолжать или достаточно?

– А не говорил ли твой Фалес, что легче всего?

– Говорил, – улыбался Фасаил, глядя на брата так, как смотрит мудрый учитель на несмышленого ученика: – Легче всего давать советы другим.

– Ко мне это не относится, – мрачнел Ирод.

– Конечно, нет, – соглашался Фасаил. – К тебе не относится ровным счетом ничего, о чем говорил Фалес.

– Например?

– Например, Фалес спрашивал: что приятнее всего? И отвечал: удача. Или вот еще: когда легче всего сносить несчастье? Когда видишь, что врагам твоим еще хуже. Какая жизнь самая лучшая? Когда мы не делаем того, что осуждаем в других. Кто счастлив? Тот, кто здоров телом, восприимчив душой и податлив на воспитание. Все это, ты прав, не имеет к тебе ни малейшего отношения.

– Я сейчас поколочу тебя, – грозился Ирод.

– Попробуй только, – принимал вызов Фалес.

Братья затевали возню, в которой, впрочем, Ирод не давал Фалесу перехитрить себя. Время летело незаметно.

По истечении десяти дней из Иерусалима возвратился отец. Он был растерян, что случалось с ним нечасто. На лице его, напоминающем лист пергамента, появились новые морщины. Теперь перед сыновьями был не храбрый воин, политик и дипломат, а усталый старик, потрепанный жизнью.

Ирод и Фасаил, видя состояние отца, не смели расспрашивать его о результатах поездки в столицу, и ждали, когда он сам обо всем расскажет. Антипатр, наконец, произнес:

– Войска у нас нет, дети мои.

Ирод и Фасаил переглянулись. Новость огорошила их. У наместника Иудеи, назначенного самим Цезарем, нет войска? Да мыслимо ли такое? Уж не хочет ли отец сказать, что и между евреями в Иерусалиме возникла распря, подобная той, какая возникла между римлянами в Сирии? Ирод лихорадочно соображал, всматриваясь в изможденное лицо отца. Что могло произойти в Иерусалиме за время, когда город покинули Антипатр и Фасаил? Новая борьба за власть? Но ведь младший брат Гиркана Аристовул, претендовавший на царскую власть, по приказу Помпея обезглавлен и по его же приказу царская должность в Иудее вообще упразднена! Пусть священники, окружающие Гиркана, называют его царем, это решительно ничего не меняет в его статусе, – Цезарь назначил Гиркана первосвященником Иудеи, но никак не царем: высшим гражданским лицом в стране остается Антипатр, и именно Антипатр несет всю полноту ответственности за дела, происходящие в Иудее. Наконец, в Иерусалиме остался Малих, командующий учрежденной Антипатром армии. Он-то почему не предоставил их отцу войска для похода в Сирию?

Из того, что Антипатр наконец поведал, братья с изумлением узнали, что Малих-то и стал главной причиной неудачной поездки их отца в Иерусалим. Сблизившись с Гирканом, впавшим в панику из-за междоусобной борьбы римлян в Сирии и больше всего на свете опасавшимся, что итогом этой борьбы может стать его смещение с поста первосвященника, Малих занял позицию невмешательства в дела римлян. В конце концов, заявил он, не евреям решать, кто победит в войне римлян против римлян – сторонники Цезаря или покойного Помпея. «Когда грызутся львы, овцам не пристало быть их судьями», – сказал Малих Антипатру в присутствии Гиркана, и Гиркан поддержал военачальника. «Ты хочешь сказать, что не дашь мне, наместнику Иудеи, солдат?» – спросил Антипатр. «Не раньше, чем ты убьешь меня», – ответил Малих. Антипатру незачем было убивать Малиха, – достаточно было сместить его с должности командующего войсками и назначить на его место другого. Но это был худший из вариантов, какой можно было придумать: учитывая поддержку Малиха со стороны первосвященника, смещение командующего могло вызвать бунт среди священников, пользующихся авторитетом в народе, а священники и без того были враждебно настроены к Антипатру и его сыновьям. В создавшейся ситуации Антипатр решил ничего не предпринимать, чтобы не обострять и без того непростую обстановку в Иерусалиме, и вернулся в Сепфорис ни с чем.

– Итак, дети мои, что мы имеем для войны против Басса? – спросил Антипатр, закончив рассказ о своей неудачной поездке в Иерусалим. И сам же ответил: – Практически ничего.

– В Иерусалиме осталось мое войско, – сказал Фасаил.

– Его нельзя трогать, – возразил Антипатр. – Я приказал твоим людям присматривать за Малихом и Гирканом.

– Но у меня, кроме войска, есть еще и стражники. Их-то можно задействовать?

– Здесь, в Сепфорисе, и других городах Галилеи, – вступил в разговор Ирод, – у меня расквартированы вооруженные отряды. Прибавь к ним моих телохранителей-германцев, которые однажды нагнали уже страха на Гиркана и его судей. Да и сирийская конница у меня сидит без дела.

– Этих людей тоже нельзя срывать с места, – сказал Антипатр. – А поступим-ка мы, дети мои, вот как: обратимся за помощью к моим друзьям-арабам, которые не раз выручали меня.

Тем временем в Сепфорис вернулись первые соглядатаи, отправленные Антипатром в Сирию. Из того, что им удалось выведать, Антипатр и его сыновья узнали, что среди римских войск, командование над которыми взял на себя Басс, началось брожение: одни – и таких было большинство – подчинились новому наместнику, другие отказались признать его полномочия. Из Рима для борьбы с Бассом и другими сторонниками оптиматов прибыли вспомогательные войска, возглавляемые Марком Антонием [53]. Соединившись с противниками Басса Цецилия, Антоний направился к Апамее [54], где сосредоточились основные силы римских войск, изменивших Цезарю. Эти данные подтвердили и другие соглядатаи, вернувшиеся в Сепфорис.

Расстановка сил стала ясна. Антипатр отправил за Иордан гонцов с деньгами и письмом к своему союзнику и тестю Арете, в котором просил предоставить ему на три месяца войско численностью десять тысяч пехоты и две тысячи конницы. В ожидании арабского войска Антипатр приступил с сыновьями к разработке деталей плана похода в Сирию. План этот, в общих чертах, состоял в следующем. Наемное войско арабов делится на два отряда. Один отряд принимает под свое начало Фасаил, другой Ирод. Вступив в Сирию, они с разных сторон идут на соединение с войсками Антония и, усилив его фланги, вместе направляются к Апамее. На подступах к городу они перестраиваются и атакуют противника с противоположных концов, не давая ему возможности вырваться в открытое поле, где римляне не имеют себе равных по силе и умению сражаться в боевых порядках. Резерв составят телохранители Ирода, усиленные телохранителями Антипатра, которые благодаря своей немногочисленности сохранят высокую мобильность.

– Согласны с моим планом? – спросил Антипатр.

– Согласны, – сказал Ирод. А Фасаил спросил:

– Что станешь делать ты, отец?

– Вернусь в Иерусалим, – ответил Антипатр. – Боюсь, что теперь главная угроза нам будет исходить от Малиха, сумевшего подчинить своему влиянию Гиркана…

Все произошло так, как и запланировал Антипатр. Вступив в Сирию, Ирод и Фасаил соединились с войсками Антония и, обезопасив фланги его армии, двинулись к Апамее. Басс уже ждал прибытия Антония и выдвинул свои войска из города, чтобы сразиться с ним на открытой местности. Антоний развернул свою армию фронтом и, не вступая в сражение с войсками Басса, стал теснить их к городу. Ирод и Фасаил перестроились и короткими атаками с флангов стали загонять воинов Басса на улицы Апамеи. Здесь-то и произошло главное сражение, ради которого была затеяна война сторонников Цезаря со сторонниками Помпея. Удар по войскам Басса был нанесен одновременно с трех сторон: с противоположных концов длинных широких улиц наступали отряды Ирода и Фасаила, не давая возможности противнику вырваться из города; по фронту наступал с основными силами Антоний, за которым следовали телохранители Антипатра, рассекая лишившихся централизованного управления воинов Басса на мелкие неорганизованные группы, и уничтожали их. В пылу сражения Ирод увлекся и врезался на своем коне в самую гущу противника. За ним поспешили его телохранители. Воздух заполнился звоном мечей и криками сражающихся. Кровь лилась рекой. Ирод оказался один на один с всадником в золоченых доспехах. Он поднял коня на дыбы и уже занес было меч над римлянином, чтобы поразить его, когда конь под ним, пронзенный копьем, пал, увлекая за собой седока. Ирод, зацепившись ногой в стремени, завертелся ужом, чтобы высвободить ногу из-под тяжести коня. Всадник в золоченных доспехах спешился, выбил из руки Ирода меч, которым он продолжал размахивать, и помог ему встать на ноги.

– Дьявол! – восхищенно сказал римлянин. – Ты сражался, как лев! Как тебя зовут?

– Ирод, сын Антипатра, – ответил Ирод, с трудом переводя дыхание и еще не веря, что сражение закончилось. – А как твое имя?

– Марк Антоний, – ответил римлянин, дружески похлопывая Ирода по спине. – Не сын ли ты того Антипатра, который выступил на стороне Цезаря в Александрийской войне?

– Сын.

– Достойный сын достойного отца! – похвалил Антоний Ирода. – Твой отец помог Цезарю добыть победу, а ты помог разбить помпеянцев мне. Надо бы выпить за нашу общую победу?

– С радостью, – сказал Ирод, – у меня пересохло в горле.

Так состоялось знакомство нашего героя с Марком Антонием, сыгравшем в дальнейшей судьбе Ирода важную роль.

На пиру, устроенном Антонием в честь разгрома противников Цезаря, Ирод познакомился еще с одним знатным римлянином – Мурком, которого Цезарь прислал в качестве нового наместника Сирии. Сразу же по окончании пира Антоний вернулся в Рим, где оптиматы продолжали плести интриги против Цезаря и популяров. Прощаясь, он пригласил Ирода в гости, обещая показать ему не только Рим, но и всю Италию. Ирод, в свою очередь, пригласил Антония в Галилею и обещал показать ему всю Иудею, включая Иерусалим. Расстались они друзьями.

Глава пятая ПРОДОЛЖЕНИЕ ДНЕВНИКА ИРОДА

Вернувшись в Сепфорис, Ирод заскучал. Административная работа была не для него. К Дорис он окончательно остыл. Ирод по-прежнему много времени уделял учениям, но с некоторых пор с этой работой стали лучше справляться спасшие его во время первого неудачного похода в Сирию гиганты-кавалеристы Юкунд и Тиранн, которых он произвел в офицеры. В это же время Ирод пристрастился к вину и женщинам, и обе эти страсти надолго стали спутниками его жизни, от которых он избавится лишь к старости [55]. Однако кипучая натура Ирода требовала чего-то большего, требовала умственного приложения своим силам, и тогда он вспомнил о начатом им дневнике. Перечитав написанное, он продолжил рассказ о своем прадеде, о котором знал по рассказам деда и отца.

Смышленый мальчишка, выиграв в Мемфисе торги на откуп налогов у опытных иудеев, Антипатр летел на родину, как на крыльях, предвкушая, как обрадуется его победе Иуда Маккавей. Здесь, однако, его ожидало горестное известие: его старший друг и покровитель пал в бою с сирийцами. Молодой Антипатр снова почувствовал себя сиротой.

Так, в сущности, оно и было: прадед Ирода лишился самого близкого ему человека. Братья Иуды недолюбливали Антипатра, продолжая дразнить его «необрезанным». Антипатр платил им такой же нелюбовью. С гибелью Иуды он отдалился от них, считая, что братья незаслуженно называют себя Маккавеями, и занялся исключительно тем делом, какое выхлопотал себе в Египте: сбором налогов. В короткое время он сколотил огромное состояние. Поселившись в Петре, он вырубил себе в скале сказочной красоты дворец в греческом стиле, женился на идумеянке и зажил жизнью состоятельного человека, который может позволить себе любой каприз. Иудеи тем временем воевали с соседями, то беря над ними верх, а то уступая им в силе. Антипатр же раз в год покидал свое убежище в Петре, объезжая Иудею и собирая налоги. Не довольствуясь своей законной долей, он присваивал дополнительные суммы, подделывая записи в налоговых книгах, и считал себя при этом благодетелем иудеев, поскольку обеспечивал их безопасность на южной границе.

Антипатру-старшему было уже далеко за тридцать, когда его жена соизволила, наконец, одарить его наследником, которому он дал свое имя. Вернувшейся из пещеры жене [56]он только и сказал: «Благодарение Предвечному, что ты не стала, подобно Аврааму и Сарре, дожидаться, когда мне исполнится сто лет, а тебе девяносто, прежде чем ты родишь мне сына, а Идумее защитника». Антипатра-младшего, деда Ирода, едва ему исполнилось семь лет, Антипатр-старший отправил в Афины, чтобы тот постиг там все греческие премудрости. Дед Ирода учился в Греции до девятнадцати лет, затем вернулся на родину, и Антипатр-старший тут же женил его. Дед уступал прадеду в находчивости, но превзошел его в деловой хватке. На торгах на откуп податей он неизменно выигрывал у всех своих конкурентов, так что с ним теперь считались не только египтяне и сирийцы, но и Маккавеи.

Из рассказов деда Ирод узнал много для себя интересного. После гибели Иуды Маккавея братья его Симон и Ионаф выкупили у врагов его тело, отвезли на родину в Модию и похоронили там рядом с отцом. Власть в Иудее они поделили между собой. Время правления Симона и Ионафа было не лучшим в истории Иудеи: наследники Антиоха Епифана возобновили завоевательные походы, привлекая на свою сторону как самих евреев, недовольных Маккавеями, так и коренных жителей Священной земли, живших здесь еще до прихода сюда евреев. Походы эти не носили системного характера; часто они принимали форму взаимных грабежей и убийств. Так, аморритяне [57], позарившись на добро, которое старший из братьев Маккавеев, Иоанн, вывез из Иерусалима, чтобы скрыть его от сирийцев, напали на него, завладели всем доверенным ему имуществом, а охрану и самого Иоанна убили. В отместку Ионаф и Симон, прослышав, что через подконтрольную им территорию собираются пройти аморритяне, сопровождающие с богатыми дарами невесту к жениху, устроили засаду, напали на кортеж, насчитывавший до четырехсот человек, включая женщин и детей, и всех их перерезали, а подарки и находившиеся на аморритянах драгоценности присвоили.

Основную опасность, однако, для Иудеи представлял в то время сирийский полководец Вакхид. Война евреев с сирийцами, поддержанными большим числом иудеев, шла с переменным успехом. В конце концов Ионаф предложил Вакхиду заключить дружественный союз. Вакхид принял предложение Ионафа, и они, встретившись, поклялись никогда больше не воевать между собой. В знак того, что клятва эта нерушима, полководцы в присутствии многочисленных свидетелей торжественно коснулись детородного органа друг друга [58].

Вакхид сдержал клятву: при нем Сирия перестала тревожить Иудею набегами. Но в обеспечение гарантии мира сирийцы разместили в Иерусалиме гарнизон, составленный исключительно из македонян, и обложили Иудею данью. Иудея, таким образом, стала данницей двух своих могущественных соседей: на юге Египта, на севере Сирии. При этом Египет и Сирия быстро нашли между собой общий язык благодаря династическим бракам: вдова Птолемея IX, сына Птолемея VIII, которого очаровал своей находчивостью прадед Ирода, Клеопатра Селена [59]вышла замуж за сирийского царя Антиоха VIII, после его смерти стала женой Антиоха IX и, наконец, Антиоха X. Однако мир между Иудеей и Сирией не означал мира в самой Сирии: там развернулась ожесточенная борьба за власть, и каждый претендент на престол стремился втянуть в эту борьбу евреев. Претендент на сирийский престол принц Александр Балас писал Ионафу:

«Царь Александр посылает привет брату Ионафу. Мы давно слышали о твоей храбрости и надежности и поэтому посылаем тебе предложение вступить в дружественный союз с нами. Ввиду этого мы сейчас же назначаем тебя иудейским первосвященником и принимаем тебя в число наших друзей. При этом я отправляю тебе в дар пурпуровую одежду и золотой венец и прошу тебя относиться к нам с тем же уважением, с каким мы относимся к тебе».

Другой претендент на сирийский престол, принц Дмитрий, прослышав про письмо брата, обругал себя за то, что не догадался первым привлечь на свою сторону евреев, и направил Ионафу собственное и куда более пространное письмо:

«Царь Дмитрий посылает привет свой Ионафу и всему иудейскому народу. Так как вы соблюдаете дружественную к нам верность и не поддаетесь попыткам врагов склонить вас на свою сторону, то я не могу не воздать вам за это должную похвалу и прошу вас оставаться мне верными; за это вы получите от нас благодарность и всяческие льготы. Я освобожу вас от большинства налогов и сборов, которые вы платили прежним царям и мне, и слагаю с вас теперь все налоги, которые вы обыкновенно платили. Кроме того, я слагаю с вас сборы за соль и государственный налог в пользу короны, которые вы нам платили, а также освобождаю вас с сегодняшнего дня от платежей третьей части злаков и от половины части древесных плодов, которые вы мне обыкновенно отдавали. Равным образом я отныне и навеки слагаю с вас подушную подать, которую каждый из жителей Иудеи, равно как Самарии, Галилеи и Переи, обязан был платить мне. Город Иерусалим я объявляю священным, неприкосновенным и свободным от десятины и всех прочих поборов. Иерусалимскую крепость я поручаю вашему первосвященнику Ионафу; пусть он поместит в ней такой гарнизон, который он сочтет достаточно надежным и преданным, дабы эти люди сберегли ее нам. Всех находящихся в нашей стране военнопленных или впавших в рабство иудеев я отпускаю на волю и запрещаю употреблять на какие бы то ни было казенные надобности принадлежащий иудеям вьючный скот. Пусть будут дни субботние, всякий праздник и три предшествующих ему дня свободны от всякой принудительной работы. Равным образом я возвращаю свободу и все права живущим у меня в Сирии иудеям и позволяю желающим из них вступить ко мне в войско до тридцати тысяч человек; люди эти будут получать, куда бы они ни пошли, такое же точно содержание, какое причитается моему собственному войску. Некоторых из них я помещу в крепостные гарнизоны, других сделаю своими личными телохранителями, отчасти же назначу начальниками моих придворных войск. Я разрешаю иудеям жить по их собственным законам и соблюдать их и желаю, чтобы эти же законы распространялись и на три прилегающие к Иудее провинции [60]. Вместе с тем мне угодно, чтобы первосвященник позаботился о том, чтобы ни один иудей не поклонялся Богу в другом святилище, как только в иерусалимском. Из своих личных средств я отпускаю на расход по жертвоприношениям ежегодно сто пятьдесят драхм [61]и желаю, чтобы из них весь излишек поступал в вашу же пользу. Те же десять тысяч драхм, которые обыкновенно получали цари из средств Храма, я также предоставляю вам в пользу священников, несущих обязанности по богослужению в храме. Все те, кто стал бы искать убежища в Иерусалимском Храме или в одном из зависящих от последнего учреждений, будут отпущены на волю, и имущество их останется в целости, хотя бы они искали спасения по задолженности царю или по какой-либо иной причине. Я разрешаю возобновить и достроить Храм и отпускаю на то нужные суммы из своих собственных средств; равным образом я разрешаю и постройку городских стен и позволяю возвести высокие башни, причем и на все это отпускаю свои средства. Если же понадобится где-нибудь в стране иудейской возвести сильную крепость, то да будет это сделано также за мой личный счет».

Обещания Дмитрия показались братьям более приемлемыми, чем назначение Александром Ионафа первосвященником и присланная ему в дар пурпуровая одежда, и они заключили союз с Дмитрием. Александр, однако, разгромил войско Дмитрия, да и сам Дмитрий был убит, и тогда Ионаф и Симон заключили союзнический договор с Александром. Первое, что сделал Александр, посетив Иудею, это назначил прадеда Ирода начальником над Идумеей и подтвердил его прежние полномочия откупщика дани в пользу Египта, а теперь и Сирии (в отличие от Дмитрия, он не обещал иудеям никаких налоговых поблажек). Иудеям это страшно не понравилось, и тогда одни из них в поисках лучшей доли выехали из страны, причем большая их часть осела в Риме, памятуя о давнем оборонительном и наступательном союзе, другие же стали обвинять во всех своих бедах Ионафа и Симона. Ионаф, желая поправить грустное положение, в каком оказалась Иудея, отправился к одному из сирийских полководцев с намерением выработать новые союзнические соглашения, не столь обременительные для иудеев, но был схвачен в плен и убит. Симон, оставшийся один, понял, что следующей жертвой хитроумных сирийцев станет он, собрал в Храме народ и обратился к нему с речью:

«Единоплеменники! Вам небезызвестно, насколько охотно, после смерти отца моего, как я, так и братья мои шли за вашу погибель на разные опасности, сопряженные с возможностью смерти. Полагаю, что как я лично, так и смерть членов нашей семьи за законы и богопочитание дали вам достаточные тому доказательства. Поэтому нет такого страха, который вытеснил бы из души моей эту решимость и вызвал бы в ней особую привязанность к жизни или презрение к славе. Итак, если уже у вас нет теперь такого военачальника, который решился бы за вас на всякие крайности, то добровольно последуйте за мной, куда бы я вас ни повел. Если я не лучше своих братьев, чтобы не щадить своей жизни, то и не хуже их, и не отступлюсь позорно от того, что они признали за наилучшее, а именно – умереть за ваши законы и ваше истинное богопочитание. Где понадобится явить себя достойным их, там я и явлю себя таковым. Я смело надеюсь не только наказать врагов, но и избавить всех вас с вашими женами и детьми от их заносчивости и с Божьей помощью сохранить в целости Его святой Храм. Я отлично понимаю, что соседние племена наступают на вас оттого лишь, что считают вас не имеющими военачальника, который повел бы вас в бой».

Народ скрепя сердце признал Симона своим военачальником и заодно первосвященником, и Симон не обманул его доверия, изгнав из Иерусалима гарнизон македонян. Симону в это время было уже далеко за шестьдесят, но он еще вполне мог бы править Иудеей, совмещая должности военачальника и первосвященника, если бы не его зять – знатный египтянин по имени Птолемей [62], предъявивший свои претензии на власть. Пригласив по случаю праздника тестя с его семьей на пир, он убил Симона вместе с двумя его сыновьями и заточил в темницу тещу. Третий, младший сын Симона – Иоханан, прозванный Гирканом [63], о котором у нас шла речь выше, – каким-то чудом спасся, по праву наследования вступил в должность первосвященника и объявил мужу сестры войну.

Птолемей, прослышав о намерении Гиркана покончить с ним, заперся в небольшой крепости Дагон, расположенной неподалеку от Иерихона, и приготовился к длительной осаде. Все попытки Гиркана взять штурмом крепость заканчивались одним и тем же: Птолемей выводил на крепостную стену мать Гиркана и свою тещу, истязал ее на глазах сына и грозился сбросить с высоты, если тот немедленно не уберется в Иерусалим. Тщетно несчастная женщина призывала сына не обращать внимания на угрозы зятя и штурмовать крепость, тщетно заклинала его отомстить Птолемею за смерть своих близких, – Гиркан, видя страдания матери, отступал от стены, дожидаясь, когда голод вынудит Птолемея и его небольшой гарнизон сдаться на милость осаждающих.

Дождался. Но дождался не сдачи крепости, а наступления субботнего года [64]. Войско Гиркана разбрелось по домам, вынужден был возвратиться в Иерусалим и сам Гиркан с остатками сохранившими ему верность воинами. Птолемей, возблагодарив судьбу, велел казнить свою тещу, а сам беспрепятственно отбыл на родину в Египет, в город Филадельфию. На этом, однако, несчастья Гиркана не только не закончились, они толком еще и не начались. Сирийцы, воспользовавшись благоприятно сложившейся для них ситуаций, вступили в Иудею, грабя и опустошая ее, и, не встречая на своем пути серьезного сопротивления, подступили к стенам Иерусалима. Гиркан обратился к ним с просьбой заключить перемирие, поскольку иудеи празднуют субботний год и им из религиозных соображений возбраняется общаться с иноземцами и, тем более, проливать их кровь. Сирийцам только этого и нужно было: горячие головы тут же решили не вступать с Гирканом ни в какие переговоры, а полностью вырезать всех иудеев за их заносчивость и отчуждение от других народов. Головы эти, однако, остудило известие о том, что пока сирийцы занимались в Иудее грабежами и вынашивали планы поголовно вырезать всех евреев, на их собственную страну напали парфяне и безнаказанно занялись в Сирии тем же, чем сирийцы в Иудее, – грабежами. Осада Иерусалима была снята, и сирийская армия поспешила отразить нападение парфян.

Гиркан, принеся обильную жертву Предвечному за ниспосланное Им спасение от неминуемой гибели, крепко задумался: как быть ему дальше? Надежды на то, что какой-нибудь очередной сосед не воспользуется празднованием иудеями субботнего года и не придет к ним пограбить, а то и уничтожить их, не было никакой. Как не было и никакой уверенности в том, что ему удастся уговорить иудеев забыть на время о празднике и взяться за оружие, – они скорее согласятся погибнуть, чем нарушат предписанные им законы. Что же остается? Собрать войско из наемников. Но для этого нужны деньги, и деньги немалые! Где их взять? И тогда Гиркан решился на отчаянный и, в сущности, кощунственный шаг: он вскрыл могилу царя Давида и взял оттуда три тысячи талантов серебра, став, таким образом, первым из вождей иудеев, кто принял на свое содержание наемное войско. С этим войском Гиркан отправился в Сирию с намерением вернуть то, что северные соседи награбили в Иудее до нападения на их страну парфян. Отсюда он повернул свое войско на юг и завладел Идумеей. Получив солидный выкуп с деда Ирода и других богатых идумеян, он приказал всем остальным идумеянам покинуть свою страну, чтобы здесь могли поселиться иудеи. Идумеяне взялись за оружие, призвав на помощь дружественных им арабов. Возникла угроза кровопролитной войны с неясными для Гиркана перспективами. Тогда Гиркан вспомнил о давних дружеских связях Антипатра-старшего с Иудой Маккавеем и вступил в переговоры с его сыном, дедом Ирода. Антипатр-дед, увеличивший и без того огромное состояние, накопленное его отцом и потому считавший себя вправе говорить на равных с любым властителем, напомнил Гиркану, что между идумеянами и иудеями не может быть прочного мира, поскольку иудеи со времен Иакова, обманувшего Исаака, хитростью выторговывают себе право на особое к ним отношение, которого лишены другие народы. Гиркан заметил Антипатру на это, что иудеи потому пользуются правом на особое к ним отношение, что являются древнейшим на земле народом, выжившим благодаря неукоснительной вере в своего Бога. Антипатр возразил Гиркану, заявив, что идумеяне не верят во всемогущество Бога иудеев, но тем не менее тоже выжили и по возрасту ничуть не уступают иудеям, кичащимся своей древностью. «Разве мой дед, Иуда Маккавей, не был лучшим другом твоего отца идумеянина Антипатра? – спросил Гиркан. – Или ты изменил памяти наших предков?» «А разве братья лучшего друга моего отца не презирали его за то, что он был необрезанный, хотя во всем остальном ни в чем не уступал, а кое в чем и превосходил вас, иудеев?» «Человек может быть лучше или хуже любого другого человека, но смысл обрезания для нас, иудеев, состоит не в превосходстве одного человека над другим, а в заключении союза между смертным человеком и бессмертным Предвечным», – сказал Гиркан. «Не знаю, не знаю, – заметил Антипатр. – Да и не хочу знать». На этом переговоры между Гирканом и дедом Ирода были прерваны.

Самый разговор об обрезанных и необрезанных был Антипатру-деду неприятен. Всякий раз, когда заходила речь об этом древнем обычае евреев, ему вспоминалась одна и та же сцена, свидетелем которой он стал, отправившись в Египет на очередные торги за право приобретения откупа налогов. Именно тогда его казначей, проживавший постоянно в Александрии, желая доставить деду Ирода удовольствие, потащил его глазеть на тайну посвящения новообращенного в галлы [65]. Видеть это запрещалось всем смертным под страхом смерти. Но казначей за щедрый гонорар подговорил архигалла сделать для деда Ирода исключение, и архигалл разрешил им увидеть весь обряд от начала до конца. Напялив на себя белоснежные бурнусы и скрыв лица под капюшонами, чтобы другие жрецы, участвующие в обряде, приняли их за своих, Антипатр и его казначей встали в конец процессии и вместе со всеми двинулись вокруг храма Кибелы [66], сопровождаемые звуками флейт и барабанов. Впереди шел архигалл, склонив скрытую под капюшоном голову и сложив на животе руки с четками. За ним следовали служки в таких же белоснежных бурнусах и выточенными из черного дерева фаллосами в руках. За служками шел с обнаженной головой новообращаемый – совсем еще молодой человек с безусым лицом и отрешенным взглядом (Антипатр почувствовал неприятный холодок в низу живота, когда этот бессмысленный взгляд на короткое время задержался на нем). За новообращаемым шли обнаженные по пояс юноши, которые не столько танцевали, сколько кривлялись под музыку и при этом хлестали себя цепями по спинам с такой силой, что кожа не выдерживала, лопалась полосами, и из полос этих сочилась кровь. Замыкали шествие жрецы, среди которых и затесались Антипатр с казначеем. Наконец, обойдя храм трижды, процессия повернула к его воротам и вступила в темную прохладу наоса, освещенного тусклым светом немногочисленных факелов. Здесь процессия образовала круг, бичевавшие себя молодые люди легли спинами на мраморный пол, так что пол тут же окрасился их кровью, музыка прекратилась, и архигалл, откинув с лица капюшон, стал читать какую-то молитву на непонятном Антипатру языке, время от времени касаясь рукой головы новообращаемого. Закончив долгую молитву, он сделал шаг назад, и тут же по всему периметру наоса ярко зажглись десятки факелов, отчего в храме сделалось светло, как днем, и снова зазвучала музыка – на этот раз веселая и громкая. Антипатр поразился огромной высоте храма, но еще больше его поразил невероятных размеров фаллос, вытесанный из черного гранита с блестками вкрапленных в него кристаллов кварца [67]. Этот гигантский фаллос стоял, как на постаменте, на таком же черном гранитном кубе, но уже без всяких вкраплений, и постамент этот походил не столько на опору фаллоса, сколько на удобное ложе, на которое хотелось взобраться и отдохнуть после долгого стояния на ногах. В храме неизвестно откуда появились танцовщицы, окружили новообращаемого и, ни на минуту не прекращая танца, стали, будто играя, его раздевать. Тут явилась еще одна девица с наброшенным на нее прозрачным покрывалом. Легкой походкой, ступая с носка на пятку, она направилась к центру наоса и здесь, оказавшись рядом с уже раздетым донага новообращаемым, скинула с себя покрывало, тоже оказавшись совершенно голой. Казначей ткнул Антипатра пальцем в бок и, выглянув из-под капюшона, подмигнул ему: ну как тебе эти танцульки? Антипатр в ответ ткнул казначея в бок кулаком и стал наблюдать за дальнейшим ходом событий. Новообращаемый, возбужденный то ли музыкой, а то ли видом юного прекрасного тела, набросился на девицу, повалил ее на черный постамент, на который Антипатру так хотелось взобраться, чтобы дать возможность отдохнуть затекшим ногам, и прежде, чем войти в ее чрево, что, по-видимому, он и должен был сделать в соответствии со всем предшествующим ритуалом, забился на ней в судороге и тут же в изнеможении откинулся на спину. Голая девица соскользнула с постаменты, вскочила на ноги, танцовщицы накинули на нее ее прозрачное покрывало, и все они так же внезапно исчезли, как и появились. Юноши с покалеченными спинами, лежавшие до той поры на полу, поднялись, взяли новообращаемого под руки и помогли ему встать на ноги. Затем они повели его, голого, за архигаллом, который медленно направился из храма во двор, а за ними покинули храм и все остальные участники этого непонятного Антипатру действа. Здесь, во дворе, Антипатр увидел огромного быка черной масти с кольцом, продетом сквозь ноздри, и белой попоной, наброшенной на его могучую спину (Антипатр обратил внимание на то, что в ходе всей долгой процедуры, свидетелем и отчасти участником которой он стал, почему-то преобладало сочетание белого и черного цветов). Юноши с исполосованными цепями спинами, из которых перестала сочиться кровь, подвели новообращаемого к узкой глубокой яме со ступенями, ведущими на дно, и помогли ему спуститься вниз. После этого два раба, держа быка за кольцо и вызолоченные крутые рога, потащили животное к яме. Бык упирался, мотал огромной головой, но боль, причиняемая его ноздрям кольцом, заставила его подчиниться воле людей. Рабы поставили быка так, что глубокая узкая яма оказалась между его ног. Кто-то из служек подал архигаллу короткий, блеснувший на солнце меч, и тот, дождавшись, когда музыка смолкнет, одним коротким ударом снизу вверх перерезал быку горло. Огромное черное тело рухнуло, закрыв собой узкую яму, из перерезанного горла хлынула кровь, ноги задергались в судороге, как несколькими минутами ранее билось в судороге тело новообращаемого. Снова грянула музыка, с быка содрали попону, смочили ее кровью и помогли новообращаемому, залитому кровью с головы до ног, выбраться из ямы. Лишь много позже, когда Антипатр и казначей вернулись домой, Антипатр узнал, что заклание быка над ямой было не обычным жертвоприношением богам, а обрядом, носившим мудреное название тавроболий [68]. Новообращаемого, обернутого в окровавленную попону, снова повели в храм, снова звучала музыка, но теперь она была уже не веселой, а заунывной, как на похоронах. Антипатр уже порядком устал от всей этой долгой нудной процедуры посвящения в галлы, устал от короткого и явно несостоявшегося совокупления новообращаемого с юной прекрасной девицей, и единственное, что он испытывал, возвращаясь под своды храма с огромным черным фаллосом в центре, была детская жалость к зарезанному на его глазах быку. В храме продолжала звучать музыка, света поубавилось, юноши с израненными спинами куда-то исчезли, и вообще участников церемонии заметно поубавилось. Антипатр ожидал, что если не все танцовщицы, то по крайней мере одна девица, понравившаяся ему своим юным прекрасным телом, снова появится, и на этот раз новообращаемый не промахнется, познает ее, но и эта девица не появилась. Теперь танцевал один только новообращаемый. Собственно, это был даже не танец, а все ускоряющееся вращение вокруг себя, так что он, вымазанный успевшей запечься на нем бычьей кровью, казался теперь не человеком, а ожившей копией черного фаллоса, маячившего за ним. Когда новообращаемый довел себя до полного изнеможения и готов был вот-вот упасть, в руке архигалла появился еще один меч, на этот раз короткий и кривой, который он протянул новообращаемому. Тот, не переставая кружиться, подхватил меч, движения его стали еще быстрее («Откуда только берется у него столько сил?» – подумал Антипатр), в какое-то неуловимое мгновение он вдруг остановился, замер, взял в левую руку свой вялый член, посмотрел на него, будто дивясь его безжизненности, и буднично, словно отросший ноготь на пальце, отрезал его и брезгливо, как если бы это был не его член, а дохлая лягушка, бросил его на постамент. Антипатр невольно вскрикнул, на него обернулись жрецы, и казначей, чтобы их не разоблачили и не предали смерти, быстро поволок своего хозяина вон из храма.

Эту историю с посвящением новообращаемого в жрецы Кибелы дед поведал Ироду, когда тот был еще ребенком. От природы наделенный живым воображением, маленький Ирод настолько ярко представил себе всю процедуру проведения обряда, что надолго лишился сна. Антипатр и Иоханану-Гиркану рассказал эту историю на следующий день, когда переговоры между ними возобновились, но она не произвела на того впечатления. «Разве мы, иудеи, калечим себя? – спросил он. – Да будет тебе известно, что по нашим законам мужчина с покалеченным детородным членом изгоняется нами из нашего сообщества! [69]Обрезание, повторю для тебя еще раз, свидетельствует лишь о союзе, заключенном между иудеями и Предвечным, и ничего иного означать не может». Переговоры между Гирканом и дедом Ирода продолжались еще долго, и тому, и другому не раз казалось, что войны не избежать, но в конце концов они сошлись на том, что те из идумеян, которые добровольно согласятся принять обряд обрезания, станут обрезывать своих сыновей, а остальные ограничатся признанием законов Моисея и останутся жить в своей стране на условиях соблюдения этих законов, против которых он, Антипатр, ничего не имеет.

Вскоре после этого разговора дед Ирода женил своего старшего сына, тоже Антипатра, на юной принцессе Кипре – дочери аравийского царя и своего большого друга Ареты. Кипра родила мужу одного за другим четверых сыновей – Фасаила, Ирода, Иосифа и Ферору – и дочь Саломию. Дед не мог нарадоваться на внуков и внучку, целые дни проводил с ними, играя и резвясь, будто сам впал в детство, а когда те подросли, отдал их в греческую школу и лично следил за их успехами в науках. На это у деда уходила масса времени, и потому он, передав отцу Ирода все свои дела и огромное состояние, целиком посвятил себя воспитанию внуков и внучки и надзору за их учебой.

Приблизительно в это же время иудеи, разочаровавшись в Маккавеях и их способности обеспечить им свободу, выдвинули из своей среды новых вероучителей, которых они не знали прежде. Это были фарисеи, саддукеи и ессеи [70]. Гиркан, как первосвященник, пекущийся о своем авторитете среди иудеев, стал искать контакты с фарисеями, к мнению которых прислушивался и взгляды которых одобрял народ. Однажды он устроил для них пир и, подняв кубок с вином, провозгласил в их честь здравицу. Фарисеям понравилось такое уважительное отношение к ним со стороны первосвященника. Гиркан заверил их, что в своей жизни он руководствуется лишь одним соображением: делать угодное в глазах Предвечного, для чего и впредь намерен брать пример с фарисеев. «Если вы заметите в моих деяниях какие-нибудь ошибки или уклонения от пути истины, – сказал Гиркан, – то прошу вас вернуть меня на правильный путь и наставить. Знайте: я потому избрал путь истины, что не только в деяниях, но даже в помыслах своих хочу быть справедливым». Фарисеи наперебой стали говорить Гиркану, что лучшего первосвященника, чем он, иудеи не знали со времен Аарона и вряд ли когда-нибудь узнают, и что все, что он ни делает для Иудеи и иудеев, направлено на осуществление замысла Предвечного. От внимания Гиркана не ускользнуло, что эти льстивые слова, высказанные в его адрес, разделяют отнюдь не все сидящие за столом. «У тебя, Елиезер, – обратился он с вопросом к самому старшему по возрасту фарисею, – в отношении меня и моих дел несколько иное мнение, чем мы только что услышали?» Елиезер пожевал беззубым ртом и, глядя прямо в глаза Гиркану, ответил: «Прямо противоположное мнение». «Не будешь ли ты так любезен высказать его в присутствии твоих товарищей?» – спросил Гиркан. «Изволь, – сказал Елиезер. – Если ты хочешь следовать по пути истины и при этом оставаться справедливым, ты должен прямо сейчас, не выходя из-за этого пиршественного стола, сложить с себя сан первосвященника». Гиркан был уязвлен в самое сердце, и даже не пытался скрыть своего разочарования. «Какова же причина, по которой я должен сложить с себя сан первосвященника?» – спросил он. Гиркан так же прямо ответил: «Таких причин множество. Но достаточно будет назвать одну: мы слышали от стариков, что твоя мать родила тебя, когда находилась в плену у Антиоха Епифана». Это была ложь! Никто из рода Маккавеев никогда ни в каком плену не был. Дерзкий старик или заблуждается, или не хочет видеть в Гиркане первосвященника совсем не по той причине, какую высказал вслух. Гиркан приказал немедленно разыскать и доставить во дворец саддукея Ионафа, который знал его мать еще с тех времен, когда та находилась на сносях. «Скажи, Ионаф, что ожидает иудея, который намеренно клевещет?» – спросил он, когда саддукея ввели в пиршественную залу. «Смерть, – ответил Ионаф, еще не зная, что произошло за столом. – Ибо сказано: “Лжесвидетель не останется ненаказанным, и кто говорит ложь, погибнет”». «А теперь скажи, где находилась моя мать, которая вот-вот должна была разрешиться мною от бремени?» «Здесь, в Иерусалиме», – сказал Ионаф, обводя взглядом стол, за которым собрались одни лишь его противники. «Ты не ошибаешься, Ионаф? Моя несчастная мать, павшая от руки своего подлого зятя, точно была в Иерусалиме?» «Где же ей еще было находиться, когда она произвела тебя на свет в тот самый день, когда твои отец Симон и дядя Ионаф вернулись из Модии, где они похоронили достославного брата своего и твоего дядю Иуду Маккавея, и вместе оплакали его в Храме?» Гиркан уже с нескрываемой ненавистью смотрел на Елиезера. «Стало быть, – снова обратился он к саддукею Ионафу, – ни в каком плену у Антиоха Епифана она не была и не могла быть по той простой причине, что в день, когда я родился, и самого-то нечестивого Антиоха Епифана уже пять лет, как не было в живых?» «Истинно так», – подтвердил Ионаф. «Благодарю тебя, честный Ионаф, – сказал Гиркан. – А теперь я попрошу тебя разделить нашу трапезу и выслушать вместе с нами приговор, которые мои друзья-фарисеи вынесут Елиезеру за его омерзительную клевету, которой он оскорбил меня и светлую память моей матери. Итак, господа, я готов выслушать ваш приговор, и клянусь памятью матери, я приму его и исполню, каким бы суровым ваш приговор ни был». «Дозволь, Гиркан, заметить тебе, – сказал Махир, слывущий среди фарисеев рассудительным мужем, – что в таких делах, как вынесение приговора, не следует спешить». «Нет! – воскликнул Гиркан. – Вы не хуже меня знаете, что лишь тот, кто не клевещет языком своим, не делает зла и не принимает поношения на ближнего своего, может пребывать в жилище Предвечного и обитать на святой горе Его. Я настаиваю, чтобы вы немедленно вынесли приговор клеветнику». За столом наступила долгая тягучая пауза. Казалось, что она будет продолжаться вечно. Наконец Махир сказал: «Елиезер был не прав, послушавшись неверных слухов стариков о матери твоей и о тебе. За это он заслуживает ударов палками и заключения в темницу». За столом снова наступила пауза. Это был явно мягкий приговор, несоразмерный с тяжестью преступления, совершенного Елиезером. Фарисеи одобрительно закивали головами. Гиркан взял себя в руки и, стараясь не дать выплеснуться гневу, который клокотал в нем, сказал: «Я поклялся памятью моей матери, что приму и исполню любой ваш приговор. Ваш приговор принят. Мне остается лишь поблагодарить всех вас за честь, которую вы мне оказали, приняв мое приглашение разделить со мной эту скромную трапезу. Вы можете идти».

После этого злополучного пира Гиркан отдалил от себя фарисеев и сблизился с саддукеями. Этим, однако, он вызвал неприязнь не только фарисеев, но и народа, который уже открыто обвинял Гиркана во всех мнимых и совершенных грехах, будь то вскрытие могилы Давида и похищение оттуда денег, формирование своего войска из чужестранцев и даже вовлечение в сообщество избранного Предвечным народа злейших врагов иудеев идумеян. Но что хуже всего, неприязнь эта, обрушившаяся на Гиркана, распространилась и на его сыновей.

После смерти Гиркана власть первосвященника унаследовал его старший сын Аристовул. Не обладая никакими достоинствами, кроме непомерно развитого честолюбия, он не удовлетворился доставшимся ему по наследству саном, а пожелал стать царем. Саддукеи поддержали его монархические устремления, и вскоре в Храме состоялся молебен, по завершении которого Аристовул-первосвященник возложил на голову Аристовула-царя усыпанную драгоценными камнями корону, специально изготовленную к этому дню. Мать, когда он вошел к ней, чтобы услышать из ее уст поздравления, сорвала с сына корону и отбросила ее, как если бы это был не драгоценный царский венец, а шутовской колпак, напяленный Аристовулом на себя потехи ради. Аристовул пришел в негодование и приказал заточить мать в темницу. «Запомни, сын, – сказала ему напоследок мать, когда ее, связанную, поволокли в подвал при дворце, – отныне твоим вечным спутником станет страх и тебе всюду будут мерещиться враги». Аристовул приказал не давать матери ни хлеба, ни воды. Спустя месяц он пожелал узнать, не раскаялась ли она в своем пророчестве, и отправился к ней. Но едва он сошел в темницу, как в нос ему ударил смердящий запах тления. Аристовул приказал принести побольше огня. Зрелище, открывшееся ему, было страшным: мать его – или то, что осталось от некогда блиставшей своей красотой женщины, – лежала на груде тряпья, руки и лицо ее были изъедены крысами, на Аристовула смотрел один оставшийся нетронутым глаз, и глаз этот был исполнен ненависти к сыну.

Мать оказалась права: Аристовулу стали всюду мерещиться враги. Он удалил от себя всех, кого считал близкими ему людьми и с мнением которых еще недавно считался, нанял огромное число телохранителей-арабов, которые ни на шаг не отдалялись от него, оставаясь рядом с ним даже в спальне, когда он укладывался спать. Государственными делами он не занимался, как не занимался и отражением внешней угрозы, поручив командование войсками своему младшему брату Антигону. Но и это не помогло ему избавиться от страха. Ему чудилось, что из-за каждого угла за ним пристально наблюдает круглый глаз матери, лишенный век, которые объели крысы, и глаз этот исполнен лютой ненависти. Аристовул хватал первый попавшийся под руку тяжелый предмет и бросал им в этот глаз, но всякий раз промахивался, а глаз все смотрел и смотрел на него, и ненависть в нем не только не уменьшалась, но увеличивалась.

Между тем обстановка в Иудее становились все хуже и хуже, все чаще здесь стали появляться лихие соседи, которые грабили и убивали мирное население. Аристовул окружил себя новыми людьми, выказывавшими ему свою безграничную преданность, и доверил им важнейшие государственные должности. Эти новые люди – такие же ничтожества, как сам Аристовул, – с каким-то лютым остервенением заботились лишь о собственном благе, а чтобы блага эти и впредь лились к ним широкой рекой, они всячески подогревали в Аристовуле страх за свою жизнь, который постепенно перерос в паранойю. Новоявленный царь Иудеи приказал заложить все двери и окна дворца камнями, самый дворец окружить тройным оцеплением, и попасть к нему можно было теперь лишь подземным ходом, ведущим от Стратоновой башни. Народ, возбуждаемый фарисеями, уже открыто обвинял Аристовула в незаконном присвоении власти, хотя это было не совсем так: должность первосвященника, унаследованная от покойного отца, досталась ему на законном основании, он лишь незаконно объявил себя царем, да и этот его каприз, повлекший за собой несоразмерно огромные для него неприятности, не содержал, в сущности, особого греха: должность первосвященника сама по себе предполагала абсолютную власть над народом, и ни один первосвященник, начиная с Аарона, не позволял никому из окружающих его людей диктовать ему свою волю.

С первыми победами, одержанными над врагами Антигоном, новые министры Аристовула стали внушать ему мысль, что победы эти понадобились его брату лишь затем, чтобы завоевать любовь народа и, опираясь на эту любовь, свергнуть с трона Аристовула и убить его. Аристовул не хотел верить наветам на брата, но круглый глаз матери, неотступно наблюдающий за ним отовсюду, подверждал слова министров. «Так оно и будет, Антигон убьет тебя», – читалось во взоре этого мертвого глаза. Вскоре Антигон, одержав очередную победу, вернулся в Иерусалим. Это возвращение совпало с праздником Кущей [71], и Антигон, которому сообщили о внезапной тяжкой болезни царствующего брата, намеревался отметить праздник обильным жертвоприношением и молитвой в Храме за скорейшее выздоровление Аристовула. Аристовулу тут же донесли, что Антигон вступил в Храм в полном вооружении и в сопровождении своих тяжеловооруженных воинов, откуда намерен проследовать во дворец, перебить всех царских телохранителей и министров, а затем убить Аристовула. Царь позеленел от страха и приказал передать брату, чтобы тот немедленно явился к нему один и без оружия. «А если Антигон ослушается твоего приказа и явится сюда вооруженный?» – спросили его. «Тогда убейте моего брата», – сказал Аристовул. К Антигону тотчас послали в Храм гонца с устным приказом: «Царь Аристовул желает видеть своего брата Антигона. Ему известно, что Антигон добыл себе в бою блестящие доспехи и дивной красоты меч, и потому просит брата явиться к нему в полном вооружении». Ничего не подозревающий Антигон надел на себя доспехи, прикрепил к поясу меч и поспешил к брату. Но поставленные в подземном переходе телохранители, едва увидев вооруженного Антигона, тут же пронзили его копьями. Когда министры пришли к Аристовулу, чтобы сообщить о смерти Антигона, осмелившегося ослушаться его приказа, Аристовул сидел за столом, выковыривая ножом из короны огромный рубин. «Ну, убит и убит, – равнодушно сказал он, выслушав сообщение министров. – Похороните его и положите с ним в гроб вот это». «Но ведь это рубин! – воскликнул один из министров. – Зачем ты вынул его из короны?» «Рубин? – удивился Аристовул, вертя в руке драгоценный камень. – Нет, это никакой не рубин. Разве вы не видите, что это глаз моей матери, и глаз этот залит кровью? Теперь я знаю, чья это кровь. Это кровь моего брата. Матушка должна успокоиться, соединившись с душой моего брата и своего сына, и больше никогда не посмеет являться ко мне и тревожить мою душу [72]».

Болезнь Аристовула прогрессировала. Паранойя его развилась до такой степени, что уже перестала мучить его бесконечным страхом за свою жизнь. Временами Аристовул испытывал даже раскаяние за убийство матери и брата. Раскаяние это, однако, не свидетельствовало о его выздоровлении: скорее наоборот, болезнь Аристовула достигла того высшего предела, когда он желал себе смерти, чтобы избавиться наконец от терзающего его страха. Случай вскоре представился. Мальчик-прислужник, забежав по какой-то надобности в подземный переход, поскользнулся на месте, где был убит Антигон, ушибся и горько заплакал. Аристовул поинтересовался, почему ребенок плачет. Ему доложили, что мальчик поскользнулся на крови Антигона и ударился головой об каменную стену подземного перехода. С Аристовулом случилась истерика. Он стал бить себя по лицу, раздирал на себе одежду и кричал: «Доколе, бесстыжее тело, будешь удерживать ты в себе душу, запятнанную кровью брата и матери? Почему ты не выпускаешь ее, а рвешь ее на части, доставляя мне неисчислимые страдания?» Это были последние слова Аристовула, процарствовавшего всего один год.

Вдова Аристовула, оставшаяся бездетной, вызволила из темницы самого младшего из братьев ее покойного мужа Александра Янная, с которым тот не успел расправиться (не видя, впрочем, с его стороны никакой угрозы для себя), и объявила его первосвященником и царем при условии, что тот женится на ней [73]. Но и с этим царем Иудее повезло не больше, чем с параноиком Арстовулом: насидевшись в темнице и неожиданно для себя оказавшись на вершине власти, он, следуя предписаниям закона, женился на вдове брата и тут же пустился во все тяжкие, будто задался целью разом наверстать все упущенные им за время отсидки радости жизни. Не счесть было наложниц, которых он себе завел, как не счесть было и количества вина, выпитого им в обществе этих наложниц и друзей, которых у него, как у любого другого правителя, тут же появилось великое множество. В то время, как жена его, тоже Александра, вынашивала и рожала ему сыновей – вначале Гиркана, названного так в честь деда, а следом за ним Аристовула, названного в память о ее первом муже-психопате, – Александр Яннай без устали предавался оргиям и пьянству, шокируя своим бесстыдством богобоязненных иудеев. Впрочем, время от времени Александр Яннай устраивал себе «разгрузочные дни»: наняв восемь тысяч отъявленных головорезов-чужеземцев, которых он называл на греческий манер гекатонмахами [74], он совершал налеты то на Птолемаиду [75], а то на Газу, не стесняясь грабежей и убийств своих соплеменников и единоверцев. Царица Египта Клеопатра, видя, как буквально на глазах разваливается некогда процветавшее государство, решила, что самое благоразумное, пока Иудея окончательно не стала жертвой бесконечных оргий и пьянства ее нового царя, прибрать ее к своим рукам, а всех недовольных иудеев, которые издревле ненавидели всех чужаков, попросту вырезать. Вероятно, она так бы и поступила, если бы не командующий ее армией еврей Анания, воспротивившийся ее планам. «Знай, – заявил он царице, – если ты обидишь Александра Янная и мой народ, то найдешь в моем лице своего первого и самого злейшего врага». Решимость полководца остудила пыл египетской царицы, а Александр Яннай, щедро одарив Клеопатру и даже заключив с нею дружественный союз, тут же направился со своими гекатонмахами в Келесирию, ограбил ее, а из Келесирии переправился через Иордан, чтобы и там поживиться чем Бог пошлет. Впрочем, здесь его восьмитысячное войско чуть было не погибло под встречными ударами двухтысячной конницы Ареты, породнившегося с отцом Ирода.

Немудрено, что такой царь не мог пользоваться ни малейшим уважением со стороны своего народа. Случилось так, что когда он вступил в Храм, чтобы вознести молитву Предвечному, дабы Тот не дал ему погибнуть в стычке с Аретой, народ забросал его гнилыми лимонами. Обескураженный таким приемом народа, который, как ему внушали его друзья-собутыльники, души в нем не чает, Александр спросил: «Что я должен сделать, чтобы умилостивить народ мой?» Ответом ему было: «Умереть, ибо и смерть твоя после всех твоих злодейств не может примирить нас с тобой!» Это было что-то новое в отношениях между иудеями и их царем за всю историю Иудеи. Что ему оставалось делать в сложившейся ситуации? Объявить своему народу войну. И Александр Яннай в короткое время истребил свыше пятидесяти тысяч иудеев. Однако и эта кардинальная мера не прибавила ему любви со стороны народа. В разных местах Иудеи стали вспыхивать восстания с целью свержения царя. Александр Яннай, не считаясь ни с какими расходами, расширил свое войско за счет новых наемников и вступил в беспощадную войну с иудеями. Бóльшая часть восставших была уничтожена, значительная часть взята в плен, которая также была вырезана, в живых он оставил лишь восемьсот самых храбрых иудеев, которых привел связанными по рукам и ногам в Иерусалим вместе с их женами и детьми. Здесь он приказал вытесать и вкопать в землю у Храмовой площади восемьсот крестов, накрыл под открытым небом пиршественные столы и, пьянствуя и развлекаясь со своими наложницами и друзьями, весело смотрел, как на виду у всего города прибивают к крестам восемьсот самых храбрых повстанцев.

Однако и такая жестокая мера показалась Александру Яннаю недостаточной, чтобы народ, наконец, проникся к нему любовью. И тогда он придумал нечто до той поры невиданное и ни с чем не сравнимое по своей жестокости: велел наложницам раздеться догола, вступить в половую связь со своими друзьями прямо на накрытых столах, а чтобы корчащиеся на крестах повстанцы не скучали, пока в их жилах еще теплилась жизнь, приказал палачам рубить на куски тут же, на площади, их жен и детей. Эта «выдумка» Александра Янная закончилась тем, что из Иудеи начался массовый исход евреев, сравнимый разве что с их исходом из Египта. При этом основная масса иудеев кинулась искать спасения за морем, в Риме, за короткое время увеличив его и без того огромное население на несколько сот тысяч.

После кровавой резни, устроенной в самом центре Иерусалима, Александр Яннай впал в тяжкую болезнь, вызванную, впрочем, не раскаянием в своих злодеяниях, а беспропудным пьянством и половой распущенностью. Его жена Александра не находила себе места от угнетавшей ее мысли, что станется с нею и ее сыновьями после смерти мужа. «На кого оставляешь ты теперь меня и детей своих, столь нуждающихся в поддержке отца? – стенала она у кровати всеми покинутого и преданного друзьями и наложницами мужа. – И что станется со всеми нами, когда народ, столь ненавидящий тебя, узнает о твоей смерти?» На какое-то время к Александру Яннаю вернулась способность к здравому рассуждению, и он сказал: «Крепко держись с моими сыновьями престола и до поры до времени скрывай от солдат, моей и вашей единственной опоры, мою смерть. Это первое. Второе, что ты должна хорошенько запомнить: привлеки на свою сторону фарисеев и предоставь им какие-нибудь привилегии, не слишком, впрочем, явные, чтобы они не сочли, будто ты их подкупаешь. Получив из твоих рук мелкие милости, они вознесут тебя до небес, а это будет означать, что до небес вознесет тебя и моих сыновей народ». Закончил же он свою прощальную с женой речь словами, которые Ирод точь-в-точь занес в дневник: «Итак, призови к себе самых влиятельных из фарисеев, покажи им мой труп и предоставь им поступить с моим телом как угодно: захотят лишить меня погребения за все нанесенные мною им и народу моему преступления – пусть лишают, захотят в гневе бросить мой труп на съедение шакалам – пусть бросают. Ни в чем не перечь им, иначе ты только сделаешь себе и моим сыновьям хуже. Пообещай фарисеям, что ты, став царицей на то время, пока дети мои еще не подросли, не будешь ничего предпринимать в делах правления помимо их совета. Если тебе удастся сделать все это, то они и меня удостоят более почетных похорон, чтобы народ не упрекнул их в лицемерии: как же, мол, так, что вы, фарисеи, поддерживаете царицу, а мужа и отца ее детей выбрасываете на помойку? В делах же управления государством, жена, будь хитра и осторожна: слушайся, как я научил тебя, во всем советов фарисеев, а поступай так, как считаешь для себя правильным. Если ошибешься, свалишь вину на фарисеев, обвинив их в том, что они дали тебе неверный совет; если от дел твоих будет польза государству, лишний раз похвали фарисеев, – людям нравится, когда их хвалят, от этого они распускают хвосты, как павлины, и думают о себе лучше, чем они есть на самом деле».

Сказав так, Александр Яннай впал в забытье, из которого уже не выходил долгих три дня, а на четвертый день скончался.

Во второй раз овдовевшая царица во всем последовала советам мужа. Она пригласила к себе наиболее авторитетных фарисеев и сказала им, что нуждается в их советах по управлению государством больше, чем рыба в воде. Фарисеи пообещали не оставить ее одну. Далее она попросила у них разрешения назначить первосвященником своего старшего сына Гиркана, во-первых, по праву преемства, а во-вторых, потому, что Гиркан не выказывает никаких признаков самостоятельного правителя, поскольку слишком медлителен, трудно соображает и, ко всему прочему, слезлив, так что ему не обойтись без постоянного руководства со стороны фарисеев. Царицей же Иудеи станет она, Александра, а так как ей необходимо заботиться еще о младшем сыне Аристовуле, который, в отличие от старшего Гиркана, слишком горяч, слишком быстр на расправу и слишком горд, чтобы подчиниться чьей бы то ни было воле, то она и займется главным образом воспитанием своего младшего сына, а дела управления государством просит их, фарисеев, взять на себя. Фарисеи согласились взять управление Иудеей в свои руки, но попросили при этом Александру своей властью, пока эта власть еще не перешла к ним, примерно покарать тех из числа бывших друзей покойного Александра Янная, кто повинен в казни восьмисот повстанцев и их жен и детей. «Народ верит нам и верит в нашу справедливость, – заявили они, – но для тебя и твоих детей будет лучше, чтобы народ поверил и тебе и в твою приверженность справедливости». Александра решила, что такой малостью она ничуть не повредит себе и будущему своих сыновей, и выдала на расправу фарисеям одного из самых ненавистных ей бывших друзей мужа некоего Диогена. Фарисеи отдали Диогена на растерзание толпе и сказали Александре: «Одного палача нам мало, выдай всех, кто посоветовал твоему мужу перебить столько славных сынов Иудеи, среди которых было немало наших братьев-фарисеев». Александра выдала им еще с десяток бывших друзей Александра Янная, присовокупив к ним несколько бывших наложниц мужа, устроивших постыдную оргию на глазах казнимых и всех жителей Иерусалима. Но и эта жертва не удовлетворила фарисеев. Когда же они принесли Александре длинный список имен людей, которых они намеревались казнить, умная женщина поняла, что от нее ожидают не наказания виновных, а расправы с неугодными, причем расправу эту хотят совершить ее руками, чтобы было потом кого обвинить в неоправданной жестокости.

Между тем дети Антипатра и Кипры подрастали, дед не мог нарадоваться их успехам, особенно выделяя Ирода, ставшего его любимцем. Дед говорил ребенку: «Ты уступаешь Фасаилу в рассудительности и основательности полученных от учителей знаний, но превосходишь его быстротой ума и умением находить общий язык не только со своими сверстниками, но и с людьми старшими тебя по возрасту. Ты далеко пойдешь, внучек, и превзойдешь делами своими многих». Тогда же случилось событие, которое надолго запомнилось Ироду и которое он также описал в дневнике. Однажды Ирод направлялся со своими друзьями в школу. По дороге ему повстречался облаченный в рваную хламиду молодой человек, который поманил его пальцем. Ирод подошел. Человек попросил его опустить голову. Ничего не подозревающий ребенок послушно опустил голову. Страшной силы удар по шее молнией пронзил хрупкое тело Ирода, на глаза навернулись следы. «Ты чего дерешься?» – спросил Ирод, едва удержавшись на ногах. Молодой мужчина, улыбаясь одними глазами, ответил: «Запомни хорошенько все, что я тебе сейчас открою. Ты станешь царем Иудеи, – великим царем, славе которого будут завидовать многие сильные мира сего. Но ты совершишь и множество преступлений, за которые к концу жизни глубоко раскаешься. Вспоминай почаще мой сегодняшний удар, это удержит тебя от многих ошибок и поможет быстрей отыскать истину. Так говорю тебе я, ессей Менахем, которому открыто будущее».

Деду Ирода шел восьмой десяток, когда он скончался. Прилег отдохнуть после обеда и больше уже не встал, не потревожив никого из домашних ни жалобой на ухудшившееся самочувствие, ни даже стоном. Ирод горько рыдал над телом деда, как рыдал некогда его прадед, прячась за спиной Иуды Маккавея и слушая прощальное слово Маттафия Хасмонея, обращенное к сыновьям. Похоронили деда Ирода в Петре в давно высеченной им в скале могиле, где вот уже двадцать лет покоилась его жена, бабка Ирода. Отец Ирода подолгу отсутствовал в Петре, проводя бóльшую часть времени в Иудее, где у него находилось все больше и больше дел, требовавших неотложного его вмешательства. Вот и царица Александра, оказавшаяся в сетях фарисеев и не знавшая, как выпутаться из них, обратилась за помощью к Антипатру, который поддержал ее еще в ту пору, когда она, формально состоя в браке со своим первым сумасбродным мужем, возродившем в Иудее монархию, на деле была всеми покинута и забыта, так что от отчаяния чуть было не наложила на себя руки. Снова призванный во дворец, Антипатр посоветовал царице, не отталкивая от себя фарисеев, сделать главными своими союзниками книжников [76], которые обучали народ закону и пользовались его уважением ничуть не меньше, чем фарисеи. Антипатра поддержал Гиркан, который обожал слушать занимательные рассказы книжников, и тут же, чтобы мать прислушалась к совету Антипатра, пересказал одну из особенно любимых им притч:

«Вначале сотворил Предвечный только одного человека. Это говорит нам о том, что тот, кто губит хотя бы одну человеческую душу, разрушает целый мир, и кто спасает одну душу, спасает целый мир. Не может один человек возгордиться перед другим человеком, говоря: мой род знатнее твоего рода. Каждому человеку следует помнить, что мир сотворен для него и под его ответственность» [77].

Присутствовавший при этом младший сын Александры Аристовул скорчил недовольную гримасу и заявил: «Сказки для детей. Не слушай никакого, мать. Гони от себя всех, и в первую очередь фарисеев и этого идумеянина Антипатра, который слишком часто стал околачиваться возле тебя. Разве не ясно, что они не угомонятся до тех пор, пока не вырежут всех, кто им неприятен? А когда не останется в живых никого, кто мешает им стать во главе Иудеи, они покончат с тобой, потому что ты жена царя и не помешала ему казнить врагов своих, и оторвут головы Гиркану и мне, потому что мы его дети. Я собственными ушами слышал, как они болтали на площади: “И детей их не помилуем, потому что они дети блуда” [78]. Народ признаёт только силу и подчиняется силе. Если ты, мать, обнаружишь свою слабость и будешь потакать каждому, кто имеет наглость говорить с тобой от имени народа и поучать тебя, что идет на пользу народу, а что во вред, твои дни, как царицы, сочтены».

Характером Аристовул уродился в отца – такой же крутой, жестокий и властолюбивый. Он уже теперь выказывал неудовольствие тем, что царицей Иудеи стала его мать, первосвященником Гиркан, а ему, как младшему, не досталось ничего. Александра, не зная, как выйти из затруднительного положения, и примирить всех, кто был ей дорог и чьим мнением она дорожила, поступила по-своему: фарисеев она не оттолкнула, чтобы не вызвать возмущения народа, книжников ввела в узкий круг своих друзей, превратив их в своеобразный буфер между собой и фарисеями, за Гирканом, не способным к самостоятельным действиям, сохранила должность первосвященника, а Аристовула назначила начальником над войском, оставшегося после смерти Александра Янная не у дел и с тем большим остервенением занявшегося грабежами и блудом. Антипатра же царица попросила и впредь помогать ей советами, взять под свою опеку Гиркана и зорко следить за тем, чтобы честолюбивый Аристовул не причинил ему зла.

Антипатр принял предложение Александры. Это вызвало резкие протесты со стороны Аристовула, который терпеть не мог идумеян и называл их не иначе, как «кроснорожими». Возглавив войско, Аристовул занялся тем, чем и без него успешно занимались наемники его отца: грабежами и убийствами мирных жителей. Удачливость Аристовула привлекла к нему немало иудеев, искавших возможность быстро разбогатеть. Численность войска младшего сына Александры росла, как на дрожжах. В Иерусалиме уже всерьез стали побаиваться, что набиравший силу Аристовул вторгнется в столицу и свергнет с престола свою уже заметно постаревшую мать. Беспокойство за свою судьбу выражали и фарисеи. Одни лишь книжники оставались спокойны. В то время в их среде родилась притча, полюбившаяся и Ироду и ставшая одной из жемчужин в ожерелье «Агады»:

«Шел полем человек, неся кувшин с молоком. Встретилась ему змея, стонавшая от мучительной жажды.

– О чем стонешь ты? – спросил человек.

– Изнемогаю от жажды, – отвечала змея. – А что это у тебя в кувшине?

– Молоко.

– Дай мне испить молока, и я укажу тебе место, где клад зарыт.

Дал человек змее молока напиться.

– Укажи же мне клад, о котором ты обещала, – сказал человек.

– Следуй за мною, – ответила змея и, приведя его к большому камню, сказала: вот, под этим камнем лежит клад.

Сдвинул человек камень, разрыл землю и, достав клад, направился к своему дому. Что же сделала змея? Всползла на человека и обвилась у него вокруг шеи.

– Что это ты делаешь? – закричал человек.

– Умертвить тебя хочу, – отвечала змея, – за то, что ты похитил мой клад.

– Идем на суд к Соломону, – предложил человек.

– Идем, – сказала змея, но осталась обвитою вокруг шеи у него.

Обратился человек с мольбою к Соломону.

– Чего желаешь ты? – спросил Соломон змею.

– Умертвить его.

Отвечал Соломон:

– Прежде, чем ты исполнишь свое желание, сойди с шеи человека: не подобает, чтобы те, кто пришел судиться ко мне, находились в неравных условиях.

Сползла змея на пол.

– Теперь говори, – сказал Соломон, – я слушаю.

– Я требую, – начала змея, – чтобы мне дано было умертвить его в исполнение сказанного Господом: “Ты будешь жалить его в пяту”.

– А о тебе, – сказал Соломон человеку, – Господом заповедано: “Он будет поражать змею в голову”.

В одно мгновение человек размозжил змее голову. Отсюда поговорка: “И лучшей из змей голову размозжи”».

Вскоре царица заболела. Аристовул же, разграбив множество городов, считал себя новым царем Иудеи и грозился теперь придти в Иерусалим и поступить с его жителями так же, как поступил его отец с бунтарями и их семьями. Пришли к царице Гиркан и фарисеи и спросили: что делать им в виду страшной угрозы со стороны Аристовула? Александра ответила: «Я оставляю тебе, Гиркан, богатую казну и мудрых наставников, на стороне же Аристовула сильное войско. Решите миром между собой, кому из двух братьев быть царем, а кому первосвященником. Сама я ничем уже помочь вам не могу, ибо тело мое сокрушено».

И умерла царица Александра, процарствовав девять лет, и объявил себя царем Иудеи Аристовул, и пошел походом на Иерусалим, чтобы разогнать фарисеев и книжников, а брата своего Гиркана и опекуна его Антипатра умертвить. Ну да читателю уже известно, что из этого получилось, а потому продолжим наш рассказ о том, что последовало за возвращением Ирода и брата его Фасаила из похода в Сирию и их битвой в союзе с римлянами-популярами против римлян-оптиматов при Апамее.

Глава шестая УБИЙСТВА

И вновь Ироду пришлось отложить дневник: из Рима, куда бежала после террора, развязанного Александром Яннаем, основная масса иудеев, приходили тревожные вести: сообщалось, что союзник и защитник Иудеи Юлий Цезарь убит заговорщиками во время заседания сената в Помпеевой курии. Римские иудеи жили в страхе. Возникла реальная опасность того, что одним убийством Цезаря вражда между оптиматами и популярами не ограничится. Теперь римляне примутся избивать евреев: оптиматы за то, что они боготворили Цезаря, а популяры за то, что иудеи, несмотря на свою многочисленность, не приняли никакого участия в их борьбе с оптиматами. Словно бы бросая вызов судьбе, иудеи стали собираться на Марсовом поле, где сожгли тело диктатора. Здесь они демонстративно раздирали на себе одежды, посыпали головы пеплом с пепелища и оплакивали Цезаря [79].

Опасения иудеев имели тем бóльшие основания, что сенат, собравшийся на третий день после убийства Цезаря, принял постановление, что никто из его убийц не будет наказан, а хорошо известно, что такого рода постановления лишь разжигают нетерпение толпы, жаждущей крови за совершенное преступление. Собственно, в том, что все именно так и произойдет, иудеи убедились уже в день погребения праха Цезаря. Тогда огромная толпа, вооружившись факелами и дубинами, ринулась по городу искать убийц своего кумира и устраивать поджоги. Встретив на своем пути опечаленного поэта Гельвия Цинну, оплакивавшего Цезаря, разъяренная толпа перепутала его с оптиматом Луцием Цинной, лютого врага Цезаря, и растерзала невинного поэта.

Вскоре из Рима стали приходить новые сообщения, из которых явствовало, что расследованием обстоятельств убийства Цезаря занялся Марк Антоний. Он перевез в свой дом обширный архив Цезаря, взял под личный контроль государственную казну и мало-помалу стал распутывать сложный клубок интриг в высших эшелонах власти, приведших к трагической развязке. Антонию недостаточно было знать, что во главе убийц Цезаря стояли Кассий и Брут [80]; ему было важно установить, кто стоял за ними и чья рука направила их кинжалы – сами убийцы никогда не бывают организаторами заговоров, они лишь слепое орудие в руках истинных заговорщиков, остающихся в тени.

Антонию не пришлось долго искать главного заговорщика – его имя назвал сам Брут, когда воздел руку с окровавленным кинжалом над поверженным телом Цезаря и, потрясая им, вскричал: «Цицерон!» За ним-то и стал охотиться Антоний, не упуская ни малейшего повода, чтобы восстановить против него сенат [81]. Цицерон, в свою очередь, ринулся в ответную атаку, рассчитывая на свое красноречие и факты, о которых поговаривали многие, но не знали деталей, известных ему одному. Разоблачение этих-то фактов и стало причиной гибели состарившегося и, к тому же, выбитого из привычной жизненной колеи обстоятельствами личного свойства политика: разводом с женой Теренцией на том основании, что та нисколько не заботилась о нем, женитьбой на молодой девушке, годившейся ему в внучки, смертью при родах его горячо любимой дочери Туллии и последующим разводом с молодой женой, которую, как ему показалось, обрадовала смерть Туллии.

Как бы там ни было, но в Цицероне, бросившимся в ответную атаку на Антония, больше говорила усталость от навалившихся на него жизненных невзгод, чем расчетливость искушенного политика. Он написал четырнадцать филиппик, в которых разоблачил не только Антония, но и его жену Фульвию, бывшую в первом браке женой скандально известного далеко за пределами Рима Клодия [82]. Не соизмеряя убийственность приводимых фактов с риском для собственной жизни, Цицерон, выступая в сенате, напрямую обращался к Антонию, полагая, что тем самым он не только парализует стремление врага и дальше обвинять его в государственном преступлении, но и лишит его надежды занять высшую должность в Риме. «Так не хочешь ли ты, чтобы мы рассмотрели твою жизнь с детских лет? – публично вопрошал он своим хорошо поставленным голосом, так что, слушая его, трудно было предположить, что человек этот в раннем возрасте был заикой и ему, чтобы исправить этот недостаток, приходилось выходить на берег моря и, набрав в рот мелкие камешки, упражняться в красноречии, заглушая шум прибоя. – Мне думается, будет лучше всего, если мы взглянем на нее с самого начала. Не помнишь ли ты, как, нося претексту [83], ты промотал все, что у тебя было? Ты скажешь: это была вина отца. Согласен; ведь твое оправдание преисполнено сыновнего чувства. Но потом ты надел мужскую тогу, которую тотчас сменил на женскую. Сначала ты был шлюхой, доступной всем; плата за позор была определенной и не малой, но вскоре вмешался Курион, который отвлек тебя от ремесла шлюхи и – словно надел на тебя столу [84]– вступил с тобой в постоянный и прочный брак. Ни один мальчик, когда бы то ни было купленный для удовлетворения похоти, в такой степени не был во власти своего господина, в какой ты был во власти Куриона. Сколько раз его отец выталкивал тебя из своего дома! Сколько раз ставил он сторожей, чтобы ты не мог переступить его порога, когда ты все же, под покровом ночи, повинуясь голосу похоти, привлеченный платой, спускался через крышу! Дольше терпеть такие гнусности дом этот не мог. Не правда ли, я говорю о вещах, мне прекрасно известных? Вспомни то время, когда Курион-отец лежал, скорбя, на своем ложе, а его сын, обливаясь слезами, бросившись мне в ноги, поручал тебя мне, просил меня замолвить за него слово отцу, если он попросит у отца шесть миллионов сестерциев [85]; ибо сын, как он говорил, обязался заплатить за тебя эту сумму; сам он, горя любовью, утверждал, что он, не будучи в силах перенести тоску из-за разлуки с тобой, удалится в изгнание».

Дальнейшие обвинения Цицерона Антоний слушал с каменным лицом. Цицерон припомнил, что уже в молодости Антоний предался безудержному пьянству – пороку, который с годами не только не проходит, а усиливается, что он развелся со своей первой женой и одновременно племянницей Антонией, обвинив ее в супружеской неверности вовсе не потому, что она действительно ему изменила, а только затем, чтобы сразу жениться на Фульвии – вдове своего друга и покровителя Гая Куриона, женой которого он сам некогда был, – а эта Фульвия в первом браке была женой Публия Клодия… Словом, говорил Цицерон под укоризненное покачивание головами сенаторов, будь на то воля богов, следовало бы вызвать сюда дух Цезаря и спросить у него: так кому же была выгодна его смерть – Цицерону, который с детских лет привык довольствоваться малым, или Антонию, которому неведомы никакие нормы благопристойности, а нужны лишь деньги, и который именно поэтому домогался у Цезаря назначения его своим преемником? Преемником, однако, Цезарь назначил не Антония, а девятнадцатилетнего Гая Октавия – своего внучатого племянника, которого он, к тому же, усыновил [86].

Иудеи, жившие в Риме, собрали все сплетни, какие только ходили о юном преемнике Цезаря, и отписали эти сплетни в письмах на родину. По одним сплетням выходило, будто прадед Октавия был вольноотпущенником, а дед ростовщиком, по другим – что его прадед был африканцем, а дед держал пекарню, так что мать его, как во всеуслышание заявлял Кассий, «выпечена из муки самого грубого помола, а замесил ее грязными от лихоимства руками меняла». Сплетни о Гае Октавии и его происхождении ходили разные и, как все сплетни, не отражали существа происходивших в Риме событий. А потом стражники Фасаила перехватили письмо, адресованное Малиху. Письмо это, подписанное инициалом «Р», заинтересовало как самого Фасаила, так и его отца Антипатра, а затем и Ирода, которого срочно вызвали в Иерусалим и ознакомили его с содержанием перехваченного письма. Отца и братьев насторожило не столько то, что у Малиха оказался шпион, внедренный в дом Антония, сколько то, что Малих, будучи командующим учрежденной Антипатром армии, утаил этот факт от наместника Иудеи и его сыновей.

Антипатр потребовал от Малиха объясненияй в затеянной им игре. Малих ни в чем не стал отпираться. Да, он по-прежнему придерживается той точки зрения, что иудеям не следует вмешиваться в дела, происходящие в Риме и в подвластных ему провинциях. Да, его не интересует борьба между популярами и оптиматами – не подобает овцам становиться судьями в грызне львов. Это, однако, не означает, что ему безразличен результатгрызни между львами (Малих с нажимом произнес слово «результат»), поскольку от этого результата зависит, на чью сторону следует перейти Иудее, чтобы продолжать считаться союзницей Рима. Победят оптиматы – Иудея станет другом оптиматов, возьмут верх популяры – Иудея станет лучшим другом популяров. Единственно с этой целью он и внедрил в ближайшее окружение Антония своего человека, который взялся информировать его обо всем, что происходит в высших сферах власти в Риме. Знает ли об этом Гиркан? Разумеется, знает, – у Малиха нет и не может быть тайн от первосвященника. Почему не был поставлен в известность Антипатр? Да просто Малих не успел сообщить ему о своем агенте. Собственно, перехваченное письмо было первой информацией агента. Не перехватили бы – сам бы сообщил, ну а коли перехватили… Что-то, значит, не до конца продумано со связью. Надо бы ее усовершенствовать. Малиху жутко представить, что сталось бы с его человеком, если бы письмо перехватили римляне. Кто именно этот «его человек» и можно ли ему доверять? Извольте, он и из этого не намерен делать тайны: это их соотечественница Ревекка, служанка жены Антония Фульвии. Доверять ей следует вполне, поскольку информация ее, как говорится, из первых рук. Ну а поскольку у него, Малиха, нет теперь никаких секретов от Антипатра и его сыновей, то не возьмутся ли и они оказать ему услугу? Для полноты представления о том, что реально происходит в Риме после убийства Цезаря, хорошо бы внедрить своего человека и в среду оптиматов. У Антипатра или у его сыновей такого надежного информатора на примете нет? Жаль, что нет, придется Малиху самому заняться поисками нужного человека. В конце концов, заключил Малих, в своих поступках он руководствуется не личными интересами, а интересами Иудеи, которой важно не опоздать к пиршественному столу победителя, кем бы этот победитель ни оказался.

Сколь бы ни выглядела позиция Малиха циничной, Антипатр и Фасаил признали, что в действиях командующего войсками есть определенный резон. С отцом и братом не согласился Ирод, который, вопреки уверениям Малиха, увидел в его поступке один лишь корыстный интерес. Дальнейшие события показали, что ближе к истине оказался Ирод, а не его отец и брат, поплатившиеся за свое легковерие жизнью. Но и Ирод не сразу разобрался во всей сложности затеянной Малихом игры, а когда, наконец, разобрался, было уже поздно что-либо исправлять.

Поначалу, однако, и Антипатр, и его сыновья решили, что сведения, которые стал регулярно получать из Рима Малих, не лишние, и что это как раз тот случай, когда лучше знать, чем не знать. Благо это хорошо согласуется с давними словами Антипатра, когда тот, выговаривая Ироду, явившемуся во главе войска под стены Иерусалима, чтобы поквитаться с оскорбившими его Гирканом и судьями, сказал ему: «Прежде, чем что-то предпринять, обращайся за содействием к знающим людям. Их знание станет и твоим знанием, а это поможет тебе избежать многих ошибок».

События, стремительно развивавшиеся в Риме, и в самом деле необходимо было знать во всех деталях, дабы избежать возможных ошибок со стороны Антипатра и его сыновей, ответственных за судьбу Иудеи. Благодаря письмам агента Малиха постепенно стала вырисовываться картина отчаянной борьбы за власть, развернувшаяся между популярами и оптиматами с неясными ни для одной из враждующих сторон перспективами.

Начать с того, что завещание Цезаря было вскрыто и оглашено не в сенате, как того требовал протокол, а в доме Антония. Этим завещанием Цезарь не только вверял верховную власть в Риме Октавию, который в это время заканчивал свое образование в Греции, но и распоряжался передать в общественное пользование свои сады над Тибром и вручить каждому римскому гражданину из своих личных средств по триста сестерциев. Деньги эти, однако, присвоил Антоний и ни с кем не пожелал делиться. Вдова Цезаря Кальпурния, переехавшая после гибели мужа жить в дом Антония, считала, что деньги эти должны послужить средством отмщения убийцам и присовокупила к ним все свои драгоценности, не оставив себе решительно ничего. Что касается преемника Цезаря, то Фульвия настаивала, чтобы ее муж, не дожидаясь, когда о содержании завещания узнает Октавий, немедленно взял власть в свои руки. «Как ты себе это представляешь?» – спросил Антоний жену. «Ты должен убить Цицерона, – ответила Фульвия. – Убийство нашего злейшего врага лишит оптиматов опоры в римском народе, – без поддержки Цицерона за Кассием и Брутом никто не пойдет». «Можно подумать, народ побежит за мной», – проворчал Антоний. «За тобой народ пойдет, – заверила его Фульвия. – Ты всегда поддерживал Цезаря, был одним из лучших его полководцев, отстаивал его интересы в сенате. Если ты считаешь, что всего этого недостаточно, чтобы стать преемником Цезаря, возьми себе в союзники Лепида [87]и объяви его Великим понтификом [88]».

Антоний последовал совету Фульвии и добился провозглашения Лепида Великим понтификом. Но вот взять власть в свои руки ему не удалось. Октавий, несмотря на отчаянные просьбы своей матери не приезжать в Рим, где его жизни угрожала опасность, вернулся на родину и вступил в правление страной, завещанной ему Цезарем. Этот молодой человек, на лице которого едва наметился пушок, сразу же проявил характер. Поговаривали, что его действиями руководит прибывший с ним в Рим наставник Арей, родом грек, слывущий докой в делах государственного управления. Обожатель Александра Македонского, Арей настоял, чтобы Октавий потребовал у Антония отчета, куда тот дел двадцать пять миллионов сестерциев, принадлежавших покойному. Антоний ответил, что не намерен отчитываться перед школяром, у которого на губах еще молоко не обсохло. Октавий вместо того, чтобы признать над собой главенство человека, куда как более многоопытного в политике и военных делах, чем он сам, и сделать все от него зависящее, чтобы снискать его благоволение, по совету Арея совершил ряд поступков, которые загнали Антония в тупик. Во-первых, Октавий принял на себя командование легионами, сохранившими верность Цезарю. Во-вторых, он нейтрализовал щедрыми дарами Лепида, который, став Великим понтификом, не успел еще сложить с себя обязанности магистра [89]конницы, составленной из союзных Риму племен. В-третьих, он посетил Цицерона и договорился с ним о том, что тот своим красноречием и влиянием на оптиматов станет поддерживать его в сенате и народных собраниях, за что Октавий позаботится о его личной безопасности. Растроганный Цицерон, вконец затравленный Антонием и его мегерой-женой, грозившимися убить его, принял руку дружбы, протянутую ему молодым человеком, и поведал ему о своем давнем провидческом сне [90]. Наконец, в-четвертых, Октавий совершил поступок, следствием чего стала всенародная любовь народа к мальчишке, по всем статьям переигравшем Антония: он распродал все имущество и земли, принадлежавшие Цезарю, и выполнил последнюю волю покойного: выплатил каждому римскому гражданину, включая глубоких старцев и только что родившихся младенцев, по триста сестерциев. Об Антонии, больше других на всех углах осуждавшего убийц Цезаря, народ тут же забыл.

Борьба между ним и молодым Октавием за высшую должность в Риме вступила в решающую стадию. Она вылилась в открытое вооруженное столкновение близ Мутины [91], где войска Октавия вынудили Антония бежать. Взвесив все «за» и «против», на сторону Октавия перешел Лепид. Антоний не смирился с поражением, объявил себя единственным последовательным сторонником убитого Цезаря и за короткое время собрал вокруг себя огромную армию, насчитывающую двадцать три легиона и десятитысячную кавалерию. Вспыхнула новая гражданская война. И вновь молодой Октавий, следуя во всем советам своего наставника Арея, проявил несвойственную его возрасту мудрость: он предложил Антонию встретиться на нейтральной почве близ Болоньи и снять все недоразумения, возникшие между ними. Антоний предложение принял. Здесь-то Октавий, Антоний и Лепид заключили между собой союз – второй триумвират, который, в отличие от первого, заключенного в виде частного соглашения между Цезарем, Крассом и Помпеем, был оформлен в письменном виде и получил название «Tresviri rei publicae constituendae» – «Коллегия трех для упорядочения республиканского строя».

Невероятно, но на эту уловку, придуманную Ареем и осуществленную Октавием, которому шел еще только двадцатый год, попался поддерживающий оптиматов сенат, все еще находившийся под впечатлением слов Цезаря, который, выражая недовольство принимаемыми им законами, всякий раз зловеще вопрошал: «Может, вам вернуть еще и республику?» Как бы там ни было, но сенат, получив текст соглашения, достигнутого между Октавием, Антонием и Лепидом, тут же принял соответствующее постановление – «Lex Titia». Но едва триумвират обрел законную силу, как в сенат за подписями триумвиров поступил первый проскрипционный список [92]. Сначала в нем значилось сто тридцать имен, потом к ним прибавилось еще сто пятьдесят, а в скором времени список тех, кто приговаривался к смерти, а имущество их подлежало конфискации, вырос до двух тысяч, причем среди приговоренных к смерти значилось и около трехсот сенаторов. Никаких возражений ни у одного из триумвиров не вызвало включение в проскрипционный список имен Кассия и Брута. А вот по поводу внесения в этот список Цицерона между Октавием и Антонием завязался торг, длившийся три дня. Октавий был против казни Цицерона и, уступая давлению Антония, соглашался на его высылку из Рима. Антоний не шел ни на какие уступки и говорил, что если первым в проскрипционном списке не будет значиться имя Цицерона, он выйдет из триумвирата. В конце концов Октавий, вопреки совету Арея твердо стоять на своем и не сдавать знаменитого оратора, писателя и политика, был вынужден дать согласие на казнь Цицерона. Едва согласованные триумвирами списки были обнародованы, как поступил приказ запереть ворота Рима и никого из города не выпускать. Бежать удалось лишь единицам из объявленных вне закона, в их числе Цицерону, которого взял под свою опеку Арей. В городе началась настоящая вакханалия. Хватали и убивали как тех, кто значился в списках, так и тех, кто в них не значился. Обыскивались не только дома, но и погреба, чердаки, сараи. Рабы выдавали ненавистных им хозяев, дети доносили на строгих отцов, жены указывали на опостылевших мужей. Кровь залила улицы Рима. Люди оскальзывались на никем не смываемых кровавых лужах и падали. Паника охватила еврейскую диаспору, расселившуюся на правом берегу Тибра: прошел слух, что римляне, перерезав друг друга, примутся грабить и убивать евреев. Немногих беглецов, которым удалось покинуть Рим прежде, чем закрылись его ворота, вылавливали и убивали. У Цицерона от страха отнялись ноги, и его на носилках отнесли в его загородное имение. Здесь легендарного оратора и настигли убийцы. Труп Цицерона был доставлен в Рим, в дом Антония, и бросили его к ногам Фульвии. Та вынула из волос длинную и узкую, как спица, заколку, раскрыла рот убитого и с визгом стала пронзать ею язык, который с таким упорством и так долго обличал ее за безнравственный образ жизни.

Сколько ни рыскали по Италии убийцы, которым была обещана награда в миллион сестерциев за головы Кассия и Брута, но их так и не удалось найти. Вскоре Кассий обнаружился в Сирии. Здесь он примирил наместника Мурка с чудом выжившим в сражении при Анамее Бассом Цецилием, объединил остатки еще недавно противостоящих друг другу римских войск и принял над ними командование. Он не делал секрета из своего плана собрать огромную армию из числа народов, покоренных Помпеем, и двинуть ее на Рим.

По всей Азии от Закавказья и до Персидского залива, от Египта и до Индии сновали его вербовщики, набирая где посулами, а где силой наемников в будущую армию, которая по численности и вооружению должна была превзойти все известные до той поры армии. Антипатр и Малих, собрав все необходимые документы, подтверждающие дарованное Римом право иудеев на освобождение от военной службы, отправились в Дамаск. Кассий, прочитав представленные ими документы, пришел в ярость. «Вы, видимо, считаете, что свобода иудеев должна оплачиваться кровью римлян и дружественных нам народов?» – вскричал он. Не посмев, однако, отменить прежние указы Рима, Кассий обязал Иудею выплатить ему компенсацию в размере пятисот талантов, которые пойдут на содержание его наемной армии, которая, в отличие от иудеев, готова сражаться не только за свою, но и за их свободу. Малих заявил, что таких денег у Иудеи нет, и что если Кассий требует от иудеев, чтобы они собственной кровью оплачивали свою свободу, он готов тут же, в его ставке, лишить себя жизни. Эта дерзость Малиха еще больше разъярила Кассия, и он увеличил размер дани, возложенной на Иудею, до семисот талантов.

Антипатр, видя состояние Кассия, не стал с ним спорить и принял его условия. Он, как наместник Иудеи, предложил Кассию следующие условия: Иудея в течение двух недель вносит в казну Кассия двести талантов звонкой монетой, а остальные пятьсот обязуется выплатить в виде продовольствия, фуража и транспортных средств, в которых будет испытывать нужду его армия. Кассий принял эти условия с той, однако, оговоркой, что сто талантов внесет в его кассу лично Малих. «Я настаиваю на том, – сказал он, с ненавистью буравя взглядом Малиха, осмелившегося перечить ему, – что сто талантов внесет в мою казну лично Малих, если вы не хотите, чтобы мои солдаты вступили на территорию Иудеи и сами взяли то, что им причитается». «У меня нет…» – начал было Малих, но Антипатр не дал ему договорить. «Требование справедливое, – сказал он, – и Малих выплатит тебе искомую сумму».

«Отчего все так ненавидят нас, евреев?» – с горечью произнес Малих, когда они вышли от Кассия. «Кто это – все?» – спросил Антипатр, взбираясь на коня. «Кассий, ты, – сказал Малих и легко вскочил в седло. – Все вы, кому евреи хуже кости поперек горла. По какому праву вы требуете, чтобы мы жили по вашим законам, а не по тем законам, которые дал нам Предвечный?» «Не болтай ерунды», – сказал Антипатр и пришпорил коня.

По дороге в Иерусалим Антипатр и Малих сделали короткую остановку в Сепфорисе, где Антипатр рассказал Ироду об итогах поездки к Кассию. Пообедав и поиграв немного с внуком, который уже пытался связать отдельные звуки в осмысленные слова, Антипатр с Малихом отправились дальше, а Ирод, сделав необходимые распоряжения, засобирался на север. Через два дня он прибыл в Дамаск и вручил Кассию первые сто талантов. «Эту сумму посылает тебе Галилея, – сказал он. – Свои сто талантов Малих пришлет тебе на следующей неделе». Кассий похвалил Ирода, а относительно долга Малиха заметил: «Пусть поторопится, у меня нет времени ждать, когда он соберет искомую сумму. – И добавил, недобро улыбаясь: – Передай Малиху, чтобы он хорошенько перетряс свою мошну, – там у него наверняка припрятано больше, чем стóит его жалкая жизнь». К исходу второй недели в Дамаск была доставлена вторая часть дани, возложенная Кассием на Малиха: эти сто талантов внес за командующего войсками Иудеи Антипатр из своих средств, чтобы не гневить заносчивого римлянина.

В это же время стало известно, что против Кассия выступил со своими легионами Антоний. Кассий срочно вызвал к себе Ирода. На этот раз Кассий был не один, а в обществе Брута, который угрюмо возлежал за столом с витыми бронзовыми ножками, отщипывал от виноградной кисти ягоды, но не ел их, а давил пальцами, раздавленную ягоду бросал на пол и принимался за следующую. Этот надменный патриций, возводящий свой род к тираноненавистнику Луцию Бруту, портрет которого висел на самом видном месте в его римском доме, меньше всего походил на римлянина. Скорее его можно было принять за правоверного иудея из-за бороды, которую он клятвенно обещал сбрить, как только республика будет восстановлена, а его враги Октавий, Антоний и Лепид уничтожены.

– Ведь ты не иудей? – спросил Кассий, приглашая Ирода к столу.

– Иудей, – ответил Ирод, решив, что Кассий имеет в виду не его происхождение, а вероисповедание.

– Ну да это не имеет значения, – сказал Кассий, давая знак виночерпию, чтобы тот наполнил кубки. – Ты показал себя исполнительным администратором и другом Рима. Складывающиеся обстоятельства вынуждают нас с Брутом на время уехать, поэтому мы решили назначить тебя наместником Сирии. Мурку, которого назначил наместником диктатор Цезарь, мы не доверяем. В наше отсутствие ты, как новый наместник Сирии, примешь на себя обязанности сборщика налогов со всех азиатских провинций и станешь следить за своевременным обеспечением нашей армии всем необходимым. Это решение не подлежит обсуждению, и в должность наместника ты вступаешь прямо сейчас. Я поднимаю кубок за то, чтобы наместничество твое было для тебя счастливым, а для Рима удачливым. Твое здоровье!

Как новый наместник, Ирод становился командующим всеми гарнизонами и охранными войсками, дислоцированными на территории Серии и Иудеи, в том числе над охранными частями Фасаила и войсками Малиха. Но если с Фасаилом и его стражниками никаких проблем не предвиделось, то Малих вряд ли обрадуется такому переподчинению своего войска. Ирод, представив себе выражение лица Малиха, когда тот узнает о новой должности Ирода, усмехнулся. Усмешка эта не осталась без внимания Брута.

– Тебя развеселило назначение наместником Сирии? – спросил он, обмакнув испачканные виноградом пальцы в кубок с вином. Ирод ответил:

– Нет, я просто подумал о том, как поведет себя Малих, когда ему придется сложить с себя обязанности начальника над армией Иудеи.

– С этим Малихом я бы вообще раз и навсегда покончил, – раздраженно сказал Кассий, тем самым дав понять, что всякое упоминание имени иудейского военачальника ему неприятно.

Известие о назначении Ирода наместником Сирии быстро облетело всю Иудею и повергло Малиха в шок. Он сказал Антипатру:

– Похоже, что в твоих руках и руках твоих сыновей скоро окажется не только вся Азия вкупе с Иудеей, но и весь Рим.

Антипатр, которого Малих даже не поблагодарил за то, что тот отвел от него гнев Кассия и спас Иудею от вторжения римлян, сказал:

– Для тебя это было бы лучшим решением всех твоих проблем.

Малих понял, на что намекает Антипатр, но поскольку при этом разговоре присутствовал и Гиркан, который трудно соображал, поспешил отвести от себя подозрения.

– Не знаю, что конкретно ты имеешь в виду, – сказал он, – но в присутствии нашего высокочтимого первосвященника я готов снова и снова подтвердить: все мои помыслы и поступки направлены единственно на благо Иудеи и ни на что иное. В этом и состоит моя главная проблема, которую я в меру своих скромных сил и возможностей до сих пор исполнял. Посмотрим теперь, как с этой проблемой справится твой сын.

Вскоре в Иерусалим прибыл Ирод. По случаю назначения его наместником Сирии Гиркан устроил пир. Приглашенных гостей оказалось множество. На пиру присутствовала и юная Мариамна – внучка Гиркана, которую дед упросил сплясать специально для нового наместника Сирии. За время, прошедшее с тех пор, когда Ирод видел ее в последний раз, бойкая смазливая девчушка расцвела и превратилась в степенную грациозную девушку, красота которой могла поспорить с красотой легендарной Елены, из-за которой разразилась Троянская война. Ирод сразу влюбился в Мариамну, как влюбился некогда в первую свою жену Дорис. Подвыпивший Гиркан, довольный тем, что доставил Ироду удовольствие, неловко поднялся, опрокинув блюдо с жареным барашком, качнулся и через весь стол закричал Ироду:

– Требуй, наместник, от первосвященника Иудеи чего хочешь – я исполню любую твою волю!

Ирод не заставил себя долго упрашивать и громко, чтобы его слышали все, сказал:

– Отдай мне в жены свою прекрасную внучку Мариамну! [93]

– Будь по-твоему! – мотнул захмелевшей головой Гиркан. – Мариамна, доченька моя, ты все слышала? Отныне ты жена Ирода!

– Пока только невеста, – поправил старика Ирод, снимая с пальца золотое кольцо и надевая его на тонкий пальчик зардевшейся красавицы, которое, оказавшись для нее слишком большим, тут же со звоном упало на пол и покатилось под стол.

– Дурное предзнаменование, – сказал Малих, сам с вожделением поглядывавший на Мариамну. – Брак твой, красавица, будет недолгий и несчастливый.

А вскоре случилась трагедия: отец Ирода, никогда и ничем не болевший, если не считать полученных им в сражениях ран, внезапно скончался. Ирода это известие застало во время инспекционной поездки по стране, в ходе которой он обратил внимание на то, что гарнизоны всех крепостей и городов, которые он посещал, приведены в повышенную боевую готовность. Командиры гарнизонов докладывали ему, что сделано это по приказу Малиха с тем, чтобы новый наместник Сирии мог лично убедиться в боеспособности армии Иудеи. Ирод не придал этому факту особого значения, хотя ему и не понравилось излишнее усердие Малиха, и поспешил вернуться в Иерусалим. Мать Ирода, Кипра, качаясь из стороны в сторону, подобно опахалу из страусовых перьев, которым рабы обмахивают в жаркую погоду господ, сидела над телом мужа, никого не узнавала и только повторяла, как заведенная, одно слово:

– Убили… убили… убили…

Тут же были ее и Антипатра дети: сыновья Фасаил, Иосиф и Ферора и дочь Саломия. Рядом же с Кипрой, обняв ее за плечи, неотлучно находился Малих. Он рассказывал безутешной вдове, каким храбрым воином был ее муж, как много потеряла с его смертью Иудея, наместником которой его назначил сам Гай Юлий Цезарь, и предлагал, следуя примеру римлян, объявивших покойного Цезаря богом, обожествить Антипатра, хотя Предвечный и запрещает иудеям делать подобное.

Ирод, не дожидаясь, когда тело отца будет предано земле, провел беглое расследований причин его внезапной смерти, но расследование это мало что дало. Выяснилось, что Антипатр отправился пообедать к Гиркану, где они обсуждали помолвку Ирода и Мариамны, а потом ни с того, ни с сего горло Антипатра свела судорога, глаза полезли из орбит и он, опрокинув чашу с вином, из которой едва успел отхлебнуть глоток, стал заваливаться набок и внезапно рухнул на пол. Ирод расспросил братьев, присутствовавших на том злополучном обеде, не показалось ли им что-либо странным или подозрительным.

– Ничего, – ответил за всех Фасаил. – Все было как всегда на званых обедах, которые время от времени устраивает Гиркан.

– Малих присутствовал на обеде? – спросил Ирод.

– Нет, – в один голос ответили братья, а Иосиф уточнил: – Гиркан сказал, что Малих тоже приглашен, но в тот день у него оказались какие-то неотложные дела и он прислал записку с извинениями за то, что не может присутствовать на обеде.

– Прислал записку? – насторожился Ирод. – А что еще он прислал Гиркану?

– Ничего, – сказал Ферора. – Одну только записку.

– Ты видел эту записку?

– Да, Гиркан стал плохо видеть и попросил меня прочитать записку Малиха.

– Как ты догадался, что эта записка именно от Малиха, а не от кого другого?

– От кого же еще она могла быть?

– Ты отвечай, а не переспрашивай. О том, что записка была именно от Малиха, ты узнал со слов Гиркана?

– А как Гиркан мог узнать, что записку прислал Малих, если, как я уже сказал, он стал хуже видеть и, чтобы разобрать самые крупные буквы, отодвигает от глаз написанное на расстояние вытянутой руки?

– В таком случае кто вам сообщил, что записка от Малиха? – теряя терпение, спросил Ирод.

– Да сам же я и прочитал это имя, – сказал Ферора, досадуя на брата за то, что тот, вместо того, чтобы предаться горю, допрашивает братьев, как будто они повинны в безвременной смерти отца.

– Значит, – подытожил Ирод, – ты узнал о том, что записку Гиркану прислал Малих только тогда, когда прочитал его записку?

– Да нет же, – сказал Иосиф. – Я вспомнил: о том, что записку прислал Малих, мы узнали от Александра.

– Кто этот Александр?

– Египтянин, виночерпий Гиркана. Он и сказал, что принес записку от Малиха.

– Сведите меня с этим Александром, – потребовал Ирод.

– Зачем? – спросил Фасаил. – Уж не подозреваешь ли ты Малиха в смерти нашего отца? Но ведь это смешно!

– Смешно – смейся, а мне не до смеха, – сказал Ирод. – Ферора, отведи меня к этому египтянину-виночерпию.

Но и допрос Александра ничего не дал Ироду. От этого, однако, подозрения Ирода не уменьшились.

– Кто тебе передал записку Малиха о том, что он не сможет присутствовать на обеде у Гиркана? – спросил Ирод Александра, когда Ферора проводил его на кухню. – Сам Малих?

– Как Малих мог передать мне записку о том, что не сможет присутствовать на обеде? – переспросил Александр.

Ирод рассердился.

– Я вижу, в Иерусалиме за время моего отсутствия появилась новая мода: отвечать на вопросы вопросом. Ты можешь говорить прямо?

– Могу.

– Вот и говори. Заодно покажи мне бочку, из которой ты наливал вино.

– Изволь. – Александр проводил Ирода в темный прохладный погреб, доверху заставленный бочками с вином. – Вот отсюда и наливал, – показал он на одну из бочек.

– Налей и мне, – потребовал Ирод.

Александр наполнил полную чашу вином и протянул Ироду.

– Отведай сам.

Александр сделал большой глоток, покатал вино языком во рту и, проглотив, удовлетворенно крякнул:

– Отличное вино! Не хочешь ли убедиться в этом сам?

– Спасибо, в другой раз. – Поднимаясь по крутой лестнице из погреба наружу, Ирод спросил еще: – Так кто же передал тебе записку Малиха?

– Не помню.

– А ты постарайся.

– Кажется, – наморщив лоб, стал вспоминать виночерпий, – это был Елисей. Нет, не Елисей, в тот день Елисей с утра ушел на рынок и до обеда не вернулся. Скорей всего, это был Орсан – так зовут раба-парфянина Гиркана. Вот только кто подарил этого раба Гиркану? Точно не твой отец и не твои братья. Тогда – кто? Гиркан ни за что не потратился бы на покупку раба, ты же знаешь, как он скуп. Впрочем, и Орсан не мог передать мне записку Малиха, его тоже в тот день куда-то отослал хозяин… – Отчаявшись вспомнить, виночерпий виновато развел руками. – Рад бы помочь тебе, Ирод, да не могу: моя память так по-дурацки устроена, что из нее напрочь выдувает, как пух сквозняком, всякую ерунду.

– Стало быть, ты не запомнил и такую ерунду, как маленький флакон, который тебе передал вместе с запиской Малих?

– Какой еще флакон? – насторожился Александр.

– Из зеленого египетского стекла, – сказал Ирод. – А может, и не зеленого, а коричневого или голубого. Твоя родина ведь славится своими стеклянными изделиями, не так ли? Никто лучше вас не умеет придавать им любую нужную вам форму. Как только вы ухитряетесь из застывшей холодной стеклянной массы творить чудеса?

– Дело нехитрое, только мне никто никаких флаконов не передавал. Не было такого, господин наместник!

Александр явно скрывал от Ирода нечто очень важное, скрывал неумело и нагло, опасаясь, видимо, не столько за себя, сколько за другого, куда как более важного и опасного для него человека, которого он ставил выше Ирода, что и проявилось в его насмешливо произнесенных словах «господин наместник».

– Не было – и не надо, – успокоил занервничавшего египтянина Ирод и вернулся к братьям.

Здесь, чтобы не мешать горю матери, продолжавшей раскачиваться над телом скоропостижно скончавшегося мужа, и заодно не вызвать подозрений у Малиха, державшего теперь руки вдовы в своих руках, он подзывал к себе по одному братьев и продолжал расспрашивать их о деталях того злополучного обеда. И въедливость его окупилась сторицей. Он выяснил, что во время смены блюд, когда слуги подали десерт, заодно были заменены и кубки. Но вот если кубки всем гостям были поданы пустые, то кубок Антипатра оказался уже наполненным. Взволнованный этой новостью, Ирод вышел на улицу и заметил, что дом его отца окружен тройным оцеплением воинов. Таким же тройным оцеплением был окружен и расположенный по соседству дворец Гиркана. Вернувшись во двор, он спросил Фасаила:

– Где твои стражники?

– Я отпустил их по случаю объявленного в Иерусалиме траура, – ответил Фасаил.

– А на воинов Малиха этот траур не распространяется?

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего. Вызови сюда Малиха, хватит ему демонстрировать свое горе нашей матери. – Когда Малих появился во дворе, Ирод прямо спросил его: – Чего ты испугался?

– Я?! – округлил глаза Малих. – Кого и почему я должен бояться?

– Это-то я и хочу от тебя услышать.

– Мне нечего бояться.

– В таком случае объясни мне, что делают твои люди возле нашего дома?

Малих замялся.

– Видишь ли, – начал он, трудно подбирая слова, – для тебя не должно составлять тайны, что жители Иерусалима, как бы это поточнее выразиться, не очень дружелюбно были настроены к твоему отцу и тому, что он делал.

– К одному только нашему отцу или ко всем нам?

– Если хочешь знать правду, то ко всем вам. Я не исключаю, что во время похорон Антипатра могут случиться беспорядки. Чтобы предотвратить их, я и принял превентивные меры безопасности.

– Окружив своими людьми не только дом моего отца, но и дворец Гиркана?

– Гиркан, как тебе это должно быть известно не хуже, чем мне, вообще отличается крайней безалаберностью. Никогда не угадаешь, чего от него следует ожидать. Сейчас он убит горем, считая себя виновником смерти твоего отца, поскольку Антипатр скончался в его доме. Я не поручусь за то, что он не выйдет на улицу и не станет на виду у всего Иерусалима рвать на себе одежду и посыпать голову пеплом. Ни к чему хорошему это не приведет.

– А что будет плохого, если Гиркан поступит именно так, как ты говоришь?

– Первосвященник должен являть собой образец сдержанности и мудрости. Не подобает первосвященнику становиться истеричной плакальщицей, которую нанимают за плату, чтобы она рыдала над покойным и царапала себе лицо.

Ирод пристально смотрел на Малиха, стараясь угадать его истинные чувства и мысли. Малих был непроницаем. И тогда Ирод, понизив голос, спросил:

– За что ты убил моего отца?

Ни один мускул не дрогнул на лице Малиха. Выдержав взгляд Ирода, он в свою очередь спросил:

– Ты ожидаешь услышать от меня ответ на свой нелепый вопрос?

– Я требую ответа.

Малих, не отводя своего взгляда от глаз Ирода, тихо произнес:

– За что вы, идумеяне, ненавидите нас, евреев?

– Это не мы ненавидим евреев, это ты, Малих, ненавидишь нас, идумеян. И я знаю причину твоей ненависти.

Малих усмехнулся.

– Любопытно было бы услышать эту причину.

– Ты возненавидел моего отца в ту самую минуту, когда Цезарь назначил его, идумеянина, а не тебя, еврея, наместником Иудеи.

– В назначении Цезаря ничего не говорилось о том, что твой отец назначит начальником Иерусалима и его окрестностей твоего брата Фасаила, а тебя начальником Галилеи. Или я ошибаюсь?

– Вот за это ты и решил поквитаться с моим отцом, а теперь, когда он мертв, ты примешься за нас.

Ничего ему на это не возразил Малих. Он только продолжал смотреть прямо в глаза Ирода, и во взгляде этом Ирод не увидел ничего, кроме усталости не спавшего долгое время человека. Так они и стояли друг перед другом посреди двора – стояли долго, прежде чем Малих произнес:

– Если тебе больше нечего сказать, кроме того, что я уже выслушал, позволь мне вернуться к моему боевому товарищу, которого я спас однажды от смерти в дельте Нила, а сегодня не могу уберечь от наветов его вздорного сына.

После похорон отца Ирод продолжил инспекционную поездку по стране, взяв в заложники сына Малиха, чтобы тот не вздумал поднять против него бунт. Этого ребенка он доставил в Тир, на который не распространялась юрисдикция Малиха, а сам отправился в Самарию, где вспыхнула очередная распря между иудеями и самаритянами [94].

Глава седьмая РАСПРАВА

Распрю Ирод подавил быстро и взял под стражу подозреваемых. Судьи на этот раз не приняли согласованного решения в отношении арестованных. Всё, однако, указывало на то, что зачинщиками распри, чуть было не переросшей в бунт, стали иудеи. Ирод лично допросил некоего Авизера, старейшину самарийской синагоги [95]. Тот поначалу делал вид, что никак не возьмет в толк, чего именно добивается от него Ирод, и усердно молился: «Даруй, Господь, мир, блаженство, благословение, милосердие и сострадание нам и всему Твоему народу Израилю. Отец, благослови нас всех светом Твоего лица, ибо в свете лица Твоего Ты дал нам, Господи, Боже наш, закон жизни, любви, праведности, благословения, милосердия и мира. Благоволи благословить Твой народ, Израиля, во все времена и в каждое мгновение миром. Благословен Господь, благословляющий Свой народ миром».

Иудеи, входящие в свиту Ирода, всякий раз, когда Авизер в очередной раз затевал молитву, вскакивали с мест, молча выслушивали ее, а по окончании молитвы громко восклицали: «Аминь» [96]. Ироду показалась такая откровенная демонстрация набожности подозрительной, и он приказал подвергнуть Авизера пытке. Но едва палачи, оттащив старейшину в пыточную камеру, заломили ему руки, как тот завопил от боли и потребовал свести его с Иродом, которому он имеет сообщить нечто очень важное. Оказавшись снова перед наместником, Авизер пал ниц и, рыдая, заголосил:

– Великий сын великого отца, огради и помилуй! Покарай не меня, но Малиха! Он один повинен в том, что на наши головы пало несчастье! Я догадался, я сразу догадался, что Кассий разнюхал обо всем и подослал к нам этого самаритянина. Прозелитом [97]он решил стать, видишь ли. Да какой он прозелит? Ты бы посмотрел на него: лазутчик, вылитый лазутчик, которому приказали извести под корень всю нашу общину!..

Из дальнейшего путаного рассказа Авизера перед Иродом вырисовалась картина далеко идущего заговора, сотканного командующим войсками Иудеи. Малих не только соврал, заявив, что не желает вмешиваться в вспыхнувшую войну римлян с римлянами, но и решил воспользоваться этой войной, чтобы вернуть Иудее самостоятельность. С этой целью он разослал по всем синагогам тайное предписание сформировать на базе местных общин отряды воинов, которые должны были дождаться его приказа о начале выступления. Авизер лично встречался с Малихом, и тот поведал ему некоторые детали своего плана. Выступление должно было начаться одновременно во всех римских провинциях от Нила до Евфрата, где расселились иудеи. Все сторонники сохранения римской власти вне зависимости от своей национальной и религиозной принадлежности подлежали безусловному и полному уничтожению. В планы Малиха входило не только освобождение Иудеи от иноземного владычества, но и создание новой Великой Иудеи, которая придет на смену Римской державе. Для Авизера остался невыясненным вопрос о том, какую роль в этой новой державе отводит себе сам Малих. У него, однако, создалось впечатление, что командующий иудейской армией видит себя в качестве диктатора. Что дало ему, старейшине синагоги, основание так считать? Да хотя бы то, что на вопрос Авизера, как следует поступать с влиятельными иудеями, которые не пожелают вступить в союз с заговорщиками, Малих ответил: «Так же, как я поступил с наместником Рима в Иудее Антипатром».

Ирод прервал Авизера:

– Повтори еще раз, что сказал тебе Малих.

– Со всеми сторонниками Рима, сказал он, следует поступить так же, как он, Малих, поступил с твоим отцом.

– Ты готов подтвердить свои слова под пыткой? – спросил Ирод.

Ужас снова охватил старейшину самарийской синагоги.

– Заклинаю тебя, не пытай меня! – вскричал Авизер, и слезы брызнули из его глаз. – Я готов подтвердить свои слова в присутствии самого Малиха! Если бы не он, я бы никогда не додумался до крамолы и не попался на удочку этого гнусного самаритянина. Это из-за него возникла распря между нами, иудеями, и самаритянами. Теперь я уверен, что его к нам подослал Кассий, которому ведомы планы Малиха!..

– Довольно, – брезгливо сказал Ирод, которому надоели слезы Авизера. – Собирайся, поедешь со мной в Иерусалим.

– Зачем? – испугался тот.

– Чтобы повторить свой рассказ в присутствии Малиха.

Вечером Ирод написал подробное письмо Кассию. Едва он запечатал это письмо и передал его гонцу, как к нему вошла Дорис. Прослышавшая, что ее муж собирается жениться на внучке Гиркана Мариамне, она спросила:

– Почему ты перестал входить ко мне? Ведь даже рабыня имеет право на мужа [98].

Ирод, находившийся в самом мрачном расположении духа, грубо ответил ей:

– Убирайся.

Наутро Ирод во главе вооруженного отряда сирийских наемников двинулся в Иерусалим, куда в это время стекалось множество по случаю праздника седмиц [99]. Малих прослышал о походе Ирода и уговорил Гиркана не впускать его отряд в город на том основании, что он состоит из чужеземцев, а нахождение в городе чужеземцев во время праздника противно букве и духу закона. Гиркан согласился с таким доводом и выслал навстречу Ироду вестника с требованием уйти из-под стен Иерусалима. Ирод отослал вестника назад без ответа, а ночью вступил в город, заняв его жизненно важные объекты. Остановившись у Фасаила, он предъявил брату в качестве улики против командующего армией Иудеи Авизера:

– Вот доказательство того, что нашего отца убил Малих.

– У него есть свидетели? – спросил Фасаил, всматриваясь в лицо Авизера, в котором не осталось ни кровинки.

– Говори! – потребовал Ирод.

Авизер вздрогнул и, переводя испуганный взгляд с одного брата на другого, тихо произнес:

– Н-нет. Наш разговор с Малихом происходил наедине.

– Слово против слова – это не доказательство, – сказал Фасаил.

– Он готов разоблачить Малиха в его присутствии! – пылко заявил Ирод.

– И все равно это будет слово против слова, – возразил Фасаил. – Малих скажет, что этот человек лжет. Нужны какие-то другие, более веские доказательства того, что нашего отца убили по приказу Малиха.

– Будут тебе такие доказательства, – пообещал Ирод.

Вскоре в дом Фасаила пришел Гиркан, встревоженный ослушанием Ирода его приказа.

– Как ты посмел вступить в священный город с чужеземцами? – набросился он на Ирода.

– Я пришел покарать Малиха за гнусное убийство нашего отца, – сказал Ирод.

Брови Гиркана полезли на лоб:

– Во время праздника?

– Я могу подождать и окончания праздника, – ответил Ирод.

– Сейчас сюда придет Малих, – сказал Гиркан. – Я послал к нему сообщить, что отправился на встречу с тобой. Повтори ему в моем присутствии свою угрозу покарать его.

– У меня нет ни малейшего желания встречаться сейчас с убийцей моего отца, – сказал Ирод.

– Нет, ты cкажи ему в моем присутствии, что именно он убил Антипатра.

Малих действительно вскоре объявился в доме Фасаила. Поприветствовав Ирода, он снова стал сокрушаться о безвременной кончине наместника Рима и своего боевого товарища, которому он продолжает хранить верность и после его смерти.

– Хватит врать, – перебил его Ирод. – Посмотри на этого человека, – показал он на Авизера. – Ты узнаешь его?

Малих бросил в сторону старейшины самарийской синагоги короткий взгляд и коротко, как отрезал, ответил:

– Нет.

– А ты посмотри внимательней, – с угрозой в голосе потребовал Ирод.

Малих на этот раз задержал свой взгляд на Авизере и, наконец, сказал:

– В первый раз вижу.

– А ты, Авизер? – обратился Ирод к пленнику. – Узнаешь ли ты человека, который перед тобой?

Старейшина самарийской синагоги малчал, с ужасом глядя на Малиха.

– Отвечай! – гаркнул Ирод так громко, что дрогнули язычки свечей.

Авизер затравленно посмотрел на Ирода и, не ответив ему, снова перевел взгляд на Малиха.

– Уберите это ничтожество с моих глаз долой, – обратился Ирод к старшине своих телохранителей Коринфу. – Я поговорю с ним утром.

– Вот и правильно, – одобрил слова Ирода Гиркан. – Время позднее, всем нам пора отдохнуть, чтобы наутро достойно встретить праздник. Заодно, кстати, – улыбнулся он Ироду, – повидаешься со своей невестой. Она соскучилась по тебе.

Ирод никак не отреагировал на слова первосвященника.

Весь следующий день он провел в обществе внучки Гиркана. Иерусалим, несмотря на присутствие в городе чужеземцев, гудел и веселился. Впрочем, солдаты и командиры Ирода, воспользовавшись возможностью отдохнуть, тоже предались веселью. Одному Ироду не было никакого дела до праздника. Держа узкие ладошки Мариамны в своих руках, он неотрывно смотрел в ее большие синие глаза и думал о том, что это созданьице, готовящееся стать его женой, становится все прекрасней. С Мариамной он провел не только праздник, но и всю последующую неделю. От невесты, рядом с которой меркли все женщины, которых он познал за время их последней встречи на пиру у первосвященника, его отвлекло письмо Кассия. В своем письме тот сообщал, что разгромил римлян под Лаодикеей [100]и намерен в ближайшие дни торжественно отметить свою победу в Тире, куда приглашает и его, Ирода. Далее он похвалил нового наместника Сирии за то, что тот быстро и без крови подавил бунт в Самарии и пообещал после окончательного разгрома всех своих врагов в Риме сделать его царем Иудеи. Мысль эту подал ему Брут, и он совершенно с ним согласен: Иудея должна стать форпостом Рима во всей Азии. Что касается Малиха и выявившейся его причастности к убийству Антипатра, то он, Кассий, с самого начала невзлюбил этого спесивого иудея, который открыто выражает свою неприязнь к Риму и римлянам, и потому советует Ироду не церемониться с ним, а поскорее убить его, – тем самым он не только отомстит за смерть своего отца, но и избавит их, Кассия и Брута, от лишней головной боли. В заключение письма говорилось: Кассий отдает себе отчет в том, что Малих, сражаясь за свою ничтожную жизнь, может оказать Ироду вооруженное сопротивление, а потому он приказал тирийским военачальникам оказать всяческое содействие наместнику Сирии в казни командующего иудейской армией.

Письмо это обрадовало Ирода. Он сообщил Малиху о победе, одержанной Кассием над своими политическими противниками и его намерении отметить свою победу в Тире.

– Не собираешься ли и ты отправиться в Тир, куда наверняка съедутся сотни самых уважаемых людей со всей Азии поздравить Кассия? – поинтересовался Ирод. – Заодно повидаешься со своим сыном.

– Предложение заманчивое, – сказал на это Малих. – Тем более, что я давно не видел своего мальчика и даже не знаю, жив ли он. Пожалуй, я поеду в Тир, но не один, а с Гирканом. – Улыбнувшись Ироду, прибавил: – Надеюсь, Кассий не станет возражать против присутствия на торжествах в честь его победы над своими соотечественниками первосвященника Иудеи?

– Я тоже на это надеюсь, – ответил Ирод, делая вид, что не заметил иронии Малиха.

Оставив в Иерусалиме Коринфа с частью своих телохранителей и приказав ему глаз не спускать с Малиха и сообщать ему о всех его передвижениях, Ирод со своим отрядом покинул столицу и направился в Тир на встречу с прибывшими туда римскими военачальниками, которым Кассий приказал оказать содействие наместнику Сирии в казни Малиха. Вскоре Коринф сообщил Ироду, что Малих, сопровождаемый Гирканом и небольшим вооруженным отрядом, также отправился в Тир, но не по суше, а морем. Предупрежденные Иродом римские военачальники выставили вдоль всего тирского побережья дозорные отряды. Едва Малих, пересев с корабля в лодку, причалил к берегу, на него тут же набросились римляне и закололи его и его немногочисленную свиту. Причаливший вслед за Малихом к берегу Гиркан, увидев в свете факелов результаты скоротечной кровавой бойни, вскричал, обращаясь к находящемуся здесь же Ироду:

– Кто посмел убить командующего армией Иудеи?

Вместо Ирода первосвященнику ответил командир тирского гарнизона, руководивший операцией по уничтожению Малиха:

– Приказ Кассия.

Гиркан чуть было ни лишился сознания, беспомощно обвиснув на руках Ирода. Придя немного в себя, поднял на Ирода глаза и едва слышно произнес:

– В таком случае Кассий спас меня и мое отечество, ибо он устранил человека, представлявшего смертельную угрозу для нас обоих.

Ирод ненадолго задержался в Тире. Ему необходимо было решить судьбу маленького сына Малиха, оставшегося сиротой. Заодно ему надо было решить судьбу и плененного старейшины самарийской синагоги. Увидев труп Малиха, Авизер окончательно впал в панику, предположив, что следующей жертвой Ирода станет он. Ирод приказал Авизеру вернуться в Самарию и дал ему на дорогу денег. Авизер отказался как от предложения Ирода, так и от его денег. Он был уверен, что Ирод затеял с ним игру с трагичными для него последствиями: как только он окажется в Самарии, с ним тут же расправятся наемные убийцы, а в качестве платы за свое черное дело воспользуются значительной суммой, которую он же, Авизер, им и доставит в целости и сохранности. Тогда Ирод вверил попечению Авизера сына Малиха, поручил ему отправиться в Иерусалим, а оттуда с вдовой Малиха перебраться в Александрию, где определить ребенка в тамошнюю греческую школу и позаботиться о том, чтобы сын Малиха получил достойное образование. Лишь после этого Авизер успокоился, а Ирод отправился в Дамаск. Там его свалила внезапная болезнь, ставшая следствием безмерной усталости от событий, происшедших за последние три месяца.

Ночами Ирода мучили кошмары. К нему являлся окровавленный Малих и спрашивал одно и то же: «Сколько тебе заплатили римляне, чтобы ты бросил к их ногам на растерзание Иудею?» Ирод шарил вокруг себя руками, комкал простыни, стараясь вырвать их из-под себя, чтобы показать Малиху: он не получил с римлян ни обола и все, что он ни делает, он делает не для погибели, а ради процветания Иудеи. «Не ты ли говорил моему отцу, которого подло убил, что когда грызутся львы, овцам не пристало быть им судьями?» – спрашивал он, а Малих лишь щерил рот и говорил в ответ: «И ты, и твой отец, и твой братец Фасаил мечтаете только об одном: как бы поскорей погубить Иудею. За что вы, идумеяне, так ненавидите нас, евреев?» Лишь к утру к Ироду являлась Мариамна, садилась на край постели, клала ему на пылающий лоб узкую невесомую ладошку и долго сидела так, глядя на него своими огромными синими глазами. От ее прохладной ладошки, от того, что она не произносила ни слова, Ироду становилось легче и он проваливался в пустоту, в которой не было ни Малиха, ни кого другого из тех, кого он знал, а была одна только Мариамна, от которой исходил мягкий синий свет.

На десятый день болезни Ироду доставили письмо из Иерусалима. Из этого письма, наспех написанного Фасаилом, Ирод узнал, что сразу же после убийства Малиха гарнизон столицы, командование над которым принял на себя брат Малиха Феликс, взбунтовался. Следом за столицей взбунтовалась вся Иудея, обвинившая Ирода в узурпации власти на всем Ближнем Востоке. Очагами восстания на местах стали синагоги, которые превратились в опорные пункты бунтовщиков. Феликс прямо заявил, что основной целью поднятого им восстания является осуществление принципа талион [101], в соответствии с которым должны быть казнены Ирод и его старший брат Фасаил. В короткое время в руках бунтовщиков оказались практически все крепости Иудеи, включая самую сильную из них – высокогорную крепость Масаду, построенную еще младшим сыном Маттафии Ионафом, когда они всей семьей вынуждены были бежать в Идумею. Далее Фасаил сообщал, что ему и его стражникам удалось подавить бунт в Иерусалиме, так что за судьбу своей невесты Мариамны, возвратившегося из Тира Гиркана и членов их семьи Ирод может не тревожиться. Но вот что касается остальной Иудеи и прилегающих к ней областей, то тут он бессилен что-либо сделать и уповает лишь на волю Предвечного, Которому неустанно молится.

Еще не оправившийся от болезни Ирод отправился к командиру дамасского гарнизона центуриону Фабию и, как наместник Сирии, потребовал переподчинить этот гарнизон ему, Ироду, для похода в Иудею. Соединенными силами он перешел границу и прошелся с севера на юг по всей Иудее огнем и мечом. Феликс, осажденные в Масаде, запросил пощады. Ирод обещал сохранить ему и его воинам жизнь, если те сложат оружие. Феликс принял условия Ирода и приказал своим воинам сдаться. Ирод лично проверил, чтобы никто из осажденных не покинул крепость вооруженным. После этого он встретился с Феликсом и сказал ему:

– Я не держу на тебя зла, я должен был отомстить лишь твоему брату Малиху за смерть моего отца. Но ты должен знать, что отныне нам с тобой не место на одной земле. Отправляйся в Египет.

– Что я там забыл? – мрачно спросил Феликс.

– Там твои племянник и невестка. Живи с ними в мире и покое, ваше содержание я беру на себя. Но если ты ослушаешься моего приказа и снова появишься в Иудее, то знай: ты будешь убит. Народу Иудеи приходится слишком дорогой ценой расплачиваться за твои и твоего брата безумства. Ты всё понял?

– Всё, – едва слышно произнес Феликс. На том они расстались. Больше их пути ни разу не пересеклись.

Возвратившись в Иерусалим, Ирод решил больше не тянуть с уговором, достигнутым несколькими месяцами ранее с Гирканом, и сыграть свадьбу с Мариамной, которая за время их последней встречи стал еще краше.

Во дворце первосвященника собралось так много народу, что пиршественные столы пришлось накрыть во дворе, памятного Ироду тем, что именно здесь Гиркан устроил судилище над ним буквально на следующий день после его женитьбы на Дорис. Сейчас Дорис, оплывшая и вконец обленившаяся, сидела в стороне от всех с трехлетним Антипатром на коленях и брезгливо наблюдала за тем, как шла подготовка к свадьбе ее мужа. Вопреки обычаю, здесь же находилась и Мариамна, не пожелавшая сидеть в окружении подруг в глубине дворца, ожидая, когда Ирод, сопровождаемый брачными друзьями, придет за ней. Юная красавица не сводила с Ирода влюбленного взгляда и, казалось, из огромных глаз ее струился мягкий синий свет, запомнившийся Ироду во время кошмаров болезни, свалившей его в Дамаске.

Шошбенимами на этот раз стали сразу двое: со стороны невесты ее дед Гиркан, со стороны жениха его брат Фасаил. Им, в соответствии с законом, надлежало после брачной ночи молодоженов вывесить на обозрение гостям простыню молодоженов, тем самым предъявив им признаки девственности невесты [102]. Свадьба еще гудела и веселилась, когда молодые уединились.

Как ни был многоопытен в отношениях с женщинами Ирод, пустившийся во все тяжкие после охлаждения к Дорис, но то, что испытал он в первую брачную ночь, одновременно подняло его на самый пик блаженства и повергло в глубокий шок. Ирод спрашивал себя, откуда взялась в молодой женщине, еще почти девочке, эта необузданная страсть, которая доставила ему неописуемое наслаждение? Казалось, с утратой девственности, сдерживавшей ее природное естество, она утратила и какой бы то ни было контроль над собой. Чувства, вырвавшиеся из ее хрупкого тела, еще не вполне оформившегося в зрелую женскую плоть, были так велики, что, подобно разбушевавшейся реке, вырвались из берегов и накрыли Ирода с головой. Такое уже было с ним однажды, когда он, девятилетний мальчишка, отправился с друзьями купаться на речку. Желая доказать всем, в том числе себе, что ему нипочем и самое глубокое место, куда не каждый решался заплыть, он забрался на кручу и прыгнул в воду, не подумав о том, а как он из нее выберется. Ироду навсегда запомнилось пугающе манящее чувство, которое он испытал, прежде чем взрослые, к счастью для него оказавшиеся поблизости, вытащили его на берег. Мутная пелена в глазах, резь в горле и груди и, как это ни странно, пьянящее чувство постижения нового, до той поры ему совершенно неведомого, и полное отсутствие страха.

Нечто подобное испытал он и в первую ночь, проведенную с Мариамной. Ему было странно и удивительно ощущать, как она, не удовлетворившись наслаждением, доставленном мужу, то превращалась в полноводную реку, с головой накрывавшей Ирода, а то сокращалась до размеров змеи, обвивавшей его тело тугими кольцами. Лишь с первыми лучами солнца она, вконец вымотанная и удовлетворенная, уснула на его груди, и Ирод, бесконечно благодарный ей, неподвижно лежал на спине, боясь неосторожным движением разбудить ее. Он и сам чувствовал себя безмерно усталым. Временами Ирод впадал в забытье, и тогда перед ним возникал почему-то Малих, который щерил рот, бесстыдно разглядывая голых молодоженов, а у Ирода не было сил натянуть на себя и на Мариамну одеяло. Потом ему вдруг начинало казаться, что Мариамна не дышит, и тогда он замирал и напряженно вслушивался, донесется ли до него хотя бы слабый звук из ее груди. Сон, наконец, сморил и Ирода, и первое, что ему привиделось, был все тот же Малих. На этот раз он не щерился, а осторожно, косясь на Ирода, пробрался к ним в постель и прижался к спине Мариамны. Мариамна, не раскрывая глаз и счастливо улыбаясь, повернулась к Малиху лицом, обвила его руками и ногами и стала проделывать с ним все то, что проделывала часом ранее с Иродом. Ирод мгновенно проснулся, сел на постели и пристально посмотрел на Мариамну, будто желая понять, привиделось ли ему, что Мариамна отдается Малиху, или это случилось на самом деле. Мариамна, почувствовав на себе взгляд Ирода, сладко потянулась, раскрыла свои огромные синие глаза и сказала:

– Я люблю тебя.

Ирод ответил или подумал, что ответил:

– Если ты когда-нибудь изменишь мне, я убью тебя.

Сказав так, он откинулся на спину и снова уснул, на этот раз не тревожимый никакими видениями.

Безумство продолжалось ровно неделею, и всю эту неделю Ирод неотлучно находился подле Мариамны, ревнуя ее ко всем, с кем она заговаривала. Мариамне нравилась ревность мужа, и, шушукаясь с кем-нибудь, она кокетливо поглядывала на Ирода, как бы подзадоривая его: «Ну, поревнуй меня еще чуть-чуть, посмотри, как я хороша собой, как сильно все меня любят и я люблю всех». Ревность Ирода достигла апогея к утру седьмого дня, когда Мариамна, в очередной раз превращаясь то в разбушевавшуюся реку, рвущуюся из тесных берегов, а то в змею, обвивающую его тугими кольцами ног и рук. Ирод мог поклясться, что в это утро, когда измотанная собственной страстью Мариамна безмятежно уснула у него на груди, к ним в спальню снова, как в первую брачную ночь, неслышной тенью проскальзнул Малих, лег рядом с Мариамной, и Мариамна, не раскрывая глаз, проделала с ним все то же самое, что проделала до этого с Иродом.

С наступлением дня Ироду доложили, что в Тире объявился сын покойного Аристовула Антигон и собирает вокруг себя войско. Воспользовавшись войной римлян против римлян и недавней смутой, поразившей Иудею, он бежал из Рима, куда его вместе с братом Александром доставил Помпей, и теперь намерен расправиться со своим дядей Гирканом и сыновьями Антипатра как главными виновниками гибели его отца, и провозгласить себя царем. Антигона поддержали сын бывшего тестя Симона Птолемей, тоже Птолемей, на дочери которого он скоропалительно женился в обмен на обещание поддержать его деньгами, а также тиран [103]Тира Марион и командир дамасского гарнизона центурион Фабий. Последний не мог простить Ироду того, что тот воспользовался его солдатами для усмирения Иудеи, не отблагодарив его за это никаким подарком, а Антигон сразу ссудил его пятьюдесятью талантами.

Ирода эта новость скорее обрадовала, чем огорчила. Приезд Антигона дал ему повод покинуть Иерусалим и на время отвлечься от терзавшей его ревности. По дороге в Галилею Ирод узнал дополнительно, что на подведомственную ему территорию вторглись объединенные силы Мариона и Антигона и захватили три крепости. Ирод с ходу атаковал противника, без особых потерь выбил его из крепостей и рассек отступающее войско на части: тирян, добровольно сдавшихся в плен, он одарил деньгами и отпустил домой, а Антигона преследовал вплоть до Дамаска, у стен которого, не желая ввязываться в войну с Фабием, остановился и, дав своим солдатам возможность отдохнуть, вернулся в Иерусалим. Здесь Гиркан устроил ему торжественную встречу и собственноручно надел ему на голову лавровый венок победителя.

В Иерусалиме Ирода ожидала еще одна новость: Антоний и молодой Октавий, оставив в Риме Лепида, возглавили сохранившие им верность легионы, размещенные в Македонии и большей части Греции, и двинулись против Кассия и Брута. Под Филиппами [104]они дали убийцам Цезаря решительное сражение, в ходе которого их армия была полностью уничтожена. Кассий, не желая стать пленником триумвиров, приказал своему рабу убить себя, а Брут, так и не расставшийся с бородой, покончил жизнь самоубийством, бросившись на собственный меч. Такой финал войны показался Октавию слишком незначительным, чтобы отпраздновать победу, и приказал отрубить головы мертвым Кассию и Бруту, доставить их в Рим и бросить к ногам статуи Цезаря. Антоний не одобрил такого поступка Октавия. Тогда его товарищ по триумвирату пошел еще дальше: стал вымещать свою ярость на знатных пленниках. Когда кто-то из пленных попросил не лишать его тело после казни погребения, Октавий ответил: «Твоим погребением займутся коршуны». Схваченным в бою отцу и сыну он приказал решить вопрос на мечах, кто из них раньше должен умереть. Отец поддался сыну и умер; тогда Октавий приказал сыну покончить жизнь самоубийством. Оратор Марк Фавоний, проходя в цепях мимо полководцев, приветствовал Антония как победителя, а в сторону Октавия плюнул, за что тут же был пронзен копьем.

Одержав победу над армией Кассия, Октавий и Антоний разделили между собой дальнейшие полномочия: первый взялся отвести ветеранов в Италию и расселить их там на муниципальных землях; второй обязался восстановить порядок на Востоке. Антоний триумфально прошел через всю Грецию и вступил в Малую Азия. Снискав славу неустрашимого героя и талантливого полководца, он окружил себя сотнями музыкантов, танцовщиц и шутов, устраивая всюду, куда ни ступала его нога, шумные попойки, переходящие в самые необузданные оргии. Не скупился он и на подарки. Повару, который порадовал его необыкновенно вкусным ужином, он подарил целый дом, изгнав оттуда хозяев, симпатизировавших Кассию. Все еще находясь в Малой Азии, он стал помышлять о подчинении своей власти Египта, благо повод к войне с этим богатым краем у него нашелся: один из полководцев Клеопатры, хотя сама Клеопатра всегда была на стороне противников убийц Цезаря, выступил на стороне Кассия и Брута. Клеопатре стало известно о планах Антония, и она поспешила упредить его, выехав навстречу ему на вызолоченной галере с пурпурными парусами. Сойдя на берег в окружении слуг и служанок, изображавших нимф и купидонов, она велела раскинуть шатер необыкновенной роскоши, куда пригласила великого победителя.

Ироду также следовало озаботиться вниманием к себе со стороны Антония. Он понимал, что, приняв предложение Кассия стать наместником Сирии и не без его поддержки расправившись со своим врагом Малихом, он тем самым оказался в стане врагов официального Рима. Ситуация сложилась щепетильная, а Антоний был не из тех, кого можно было задобрить подарками. Тогда он, посоветовавшись с Фасаилом и Гирканом, нашел единственно верный в его положении выход: написал Антонию от имени Гиркана поздравление с победой, присовокупив к приветственным словам жалобу на союзника Кассия Мариона и жителей Тира, которые вероломно захватили принадлежащие Иудее земли. И уже вскользь, как бы между прочим, сделал маленькую приписку, на которой, к слову уж сказать, настоял Гиркан: благодаря решительным и своевременным действиям Ирода враг был изгнан из Галилеи, однако нет никаких гарантий, что тиряне вновь не позарятся на земли Иудеи. Приложив к письму венец, выполненный из чистого золота и усыпанный драгоценными камнями, Ирод отправил представительную делегацию в Ефес [105], где в это время находился со своей многочисленной свитой Антоний.

Расчет Ирода оправдался: Антоний не таил зла ни на кого из иудеев, по-прежнему считая их союзниками Рима, и ответил на поздравление и подарок пространным письмом, к которому приложил копии двух других писем, адресованных тирянам (письма эти Ирод переписал в свой дневник).

Письмо, адресованное Гиркану:

«Марк Антоний император [106]посылает привет первосвященнику Гиркану, а также всему иудейскому народу. Если дела ваши хороши, я доволен; сам я с войском своим пребываю в вожделенном здравии. Убежденный в том, что вы действительно преданы нам, и узнав ваш благородный образ мыслей и ваше благочестие, позволяю себе выразить вам свое благоволение. После того, как враги ваши и римского народа прошли по всей Азии, не щадя ни священных мест, ни храмов и не соблюдая данных клятв, мы, которые заступаемся не только за наши личные интересы, но преследуем общее благо, наказали всех виновных в беззакониях относительно людей и безобразиях по отношению к богам. Этими своими преступлениями враги, по нашему мнению, вызвали и то, что солнце отвернулось, лишь бы не взирать на гнусное убийство Цезаря. Однако мы расстроили их богопротивные замыслы, для приведения которых Македония представляла самое подходящее и самой природой как бы предназначенное место, и разбили гнусную толпу их единомышленников, которую они собрали вблизи македонского города Филиппы, причем им удалось занять отличные позиции за оградой тянущихся до самого моря гор, так что доступ туда представлялся возможным лишь через один только проход. Несмотря на все это, мы побили их, потому что боги решили наказать их за все их безбожные начинания. Бежавший в Филиппы и подвергшийся там осаде нашей Брут разделил с Кассием его печальную участь. Итак, теперь, когда те подверглись наказанию, мы надеемся, что Азия впредь сможет наслаждаться миром и отдохнуть от войны. Дарованный нам Господом Богом мир мы желаем распространить и на союзников наших, так что ныне, благодаря нашей победе, тело Азии сможет как бы оправиться от продолжительной болезни. Поэтому я теперь памятую особенно о тебе и о твоем народе, заботясь о развитии вашего благосостояния. Ввиду сего я рассылаю указы по отдельным городам, чтобы была возвращена свобода всем тем свободнорожденным или рабам, которые были проданы Гаем Кассием или его подчиненными. Вместе с тем я утверждаю за вами невозбранное право пользоваться всем тем, что даровано вам было сенатом Рима и мною. Тирийцам я сим запрещаю подвергать вас каким бы то ни было насилиям и повелеваю им возвратить все то, что они отняли у иудеев. Присланный тобой венец я с благодарностью принял».

Копия первого письма, адресованного тирянам:

«Император Марк Антоний посылает привет должностным лицам, совету и народу города Тира. Ввиду того, что ко мне в Ефес прибыли послы первосвященника Гиркана и заявили мне, что вы владеете их областью, которую вы заняли во время владычества наших противников, я желаю, так как мы начали войну за главенство и, заботясь о всех благочестивых и праведных людях, наказали тех, кто забывал оказанные благодеяния и нарушал данные клятвы, – итак, я желаю, чтобы тот мир, которым пользуетесь вы, распространился также на союзников наших, и повелеваю вам далее не задерживать имущества, полученного от наших противников, но возвратить его тем, у кого вы его отняли. Ведь никто из противников наших не получал ни своей области, ни своего войска от сената; напротив, овладев всем этим насильно, они держались за это силой и вознаграждали этим своих сообщников по преступности. Так как они подверглись теперь заслуженному наказанию, то мы желаем, чтобы наши союзники невозбранно владели своей прежней собственностью и чтобы вы вернули иудейскому первосвященнику Гиркану все занятые вами теперь земли, которые принадлежали ему хотя бы за день до начала преступной войны Гая Кассия против нашей провинции, равно как запрещаем вам насильно мешать им в пользовании их личной собственностью. Если же у вас есть какие-нибудь в этом отношении оправдания, то вы можете привести их в свою пользу, когда мы приедем в ваши места, ибо мы намерены соблюдать в одинаковой мере интересы всех союзников наших».

Копия второго письма, адресованного тирянам:

«Император Марк Антоний посылает привет свой должностным лицам, совету и населению Тира. Сим посылаю вам свое распоряжение, которое прошу принять к сведению и относительно которого прошу распорядиться поместить его в общественном архиве с латинскими и греческими копиями. Самый же оригинал прошу держать на особенно видном месте, чтобы все желающие могли прочитать его. Император Марк Антоний, один из триумвиров, постановил: ввиду того, что во время последнего бунта Гай Кассий разграбил чужую провинцию, занятую войсками союзников, и притеснял дружественных римскому народу иудеев, мы, наказав его с оружием в руках за наглость, путем наших решений и постановлений повелеваем, чтобы все отнятое у наших союзников, равно как все то, что у иудеев было продано с публичных торгов, будь то люди или вещи, было возвращено им, а именно, чтобы всем людям была возвращена их первоначальная свобода, а вещи были отданы прежним владельцам. Всякого, кто осмелится ослушаться моего распоряжения, постигнет кара. В случае нарушения мне предоставляется право распорядиться с ослушником сообразно моему личному усмотрению».

Глава восьмая ПРЕВРАТНОСТИ СУДЬБЫ

Из Ефеса Антоний отправился в Сирию, где остановился в Дафне [107]. Сюда устремились с поздравлениями правители всех подвластных Риму восточных провинций. Поспешили в Дафну и Гиркан с Иродом.

Пьянки с оргиями, начавшиеся еще в Греции, продолжались и здесь. Едва Ирод с Гирканом вошли в огромную пиршественную залу, сплошь заставленную ломящимися от обилия изысканнейших яств столами, как им навстречу поднялся Антоний, облаченный в расшитую золотыми пальмами тогу [108]и золотым венцом, усыпанным драгоценными камнями, на голове – подарок, отправленный Иродом и Гирканом Антонию в Ефес.

– Кого я вижу! – заорал Антоний, заглушая гул голосов и звуки музыки в зале, пробираясь к гостям из Иудеи и заключая Ирода в объятия. – Смотрите, кто пожаловал к нам в гости, – продолжал он, обращаясь к присутствующим, – это не кто иной, как храбрый Ирод, который помог мне покончить с бунтовщиком Бассом Цецилием под Апамеей! – Язык Антония заплетался, он явно был пьян. Но мысль его работала четко – он помнил все, что нужно было Ироду, а если бы и забыл, то Ирод сумел бы напомнить ему о делах не таких уж давних дней. – Ирод, – продолжал Антоний, все еще обнимая его, – ты почему не посетил Рим, хотя я тебя приглашал туда в качестве моего личного гостя?

– Наверное, потому же, почему и ты не посетил Иерусалим, хотя я тоже приглашал тебя в Иудею в качестве моего гостя.

– Ты прав, друг, все дела и дела, которые мы не можем передоверить никому. – Антоний похлопал Ирода по плечу. – Мы с тобой в этом отношении похожи: для нас на первом месте долг перед отечеством, а уж все остальное мы откладываем на потом. Сегодня это потомнаступило. Пойдемте, друзья, вы займете места за столом рядом со мной.

Ирод с Гирканом протиснулись сквозь толпу пляшущих гостей к освобожденным для них по левую руку от Антония ложам. Прежде чем возлечь, как это принято у римлян во время трапез, Ирод ополоснул руки в серебряной чаше с лепестками роз, поданной ему кудрявым мальчиком-рабом, и вытер ладони о пышные светлые волосы рабыни с тонкими чертами лица северянки, опустившейся перед ним на колени. Гиркан, которому закон запрещал садиться за один стол с язычниками, жестом отослал мальчика-раба и светловолосую рабыню, и уступил свое ложе другим гостям, которое тут же было занято. Ирод, пока слуги накладывали на блюдо перед ним кушанья, цепким взглядом окинул с головы до ног женщину, возлежавшую по правую руку от Антония. Женщина ему не понравилась: уже не первой молодости – на вид ей было не меньше тридцати лет, – с огромным носом-клювом и маленьким скошенным подбородком, она если и могла обратить на себя внимание, то разве что только своим изысканным нарядом и крошечной диадемой в густых черных волосах. Зато Антоний, несмотря на свои сорок с лишним лет, был по-прежнему хорош собой: с гордо посаженной на сильной шее головой, прямым носом и чувственным ртом, он привлекал к себе внимание решительно всех женщин, находившихся в зале.

Как ни был пьян Антоний, он заметил критический взгляд, которым Ирод окинул его сотрапезницу, и спросил, обращаясь одновременно к Ироду и своей соседке:

– Вы не знакомы? Это храбрый Ирод, сын Антипатра, который помог Цезарю одержать победу в Александрийской войне, а это Клеопатра Филопатра, верная союзница и опора Рима в Африке.

Ирод чуть было не поперхнулся сочным куском мяса, который не успел прожевать. Так вон она какая, эта знаменитая Клеопатра! Чем она покорила Цезаря, который не устоял перед ней и от которого она, по слухам, родила сына, названного в честь любовника Цезарионом? Клеопатра улыбнулась Ироду, и улыбка эта несколько смягчила черты ее некрасивого лица.

– Я имела случай познакомиться с твоим отцом, – сказала она мелодичным голосом, и Ирод догадался, что женщина с такой улыбкой и таким голосом может привлечь к себе внимание мужчин. – Мне жаль, что он погиб, но я надеюсь, что мы с тобой станем добрыми друзьями.

Ирод, тщательно прожевывая мясо, пробормотал в ответ:

– Я тоже на это надеюсь.

Антоний, что-то вспомнив, хлопнул себя по высокому лбу, на который ниспадали тщательно расчесанные волосы, и обратился к Ироду:

– Ты, я слышал, женился на внучке Гиркана, и внучка эта необыкновенна хороша собой?

При упоминании о Мариамне Ирод почувствовал, как на него нахлынула теплая волна и закружилась голова. Тут же в воздухе, будто издеваясь над ним, выткалась окровавленная фигура Малиха, ощерившаяся беззубым ртом.

– Предлагаю выпить за молодых, – громко предложил Антоний, поднимая кубок. – А куда делся Гиркан? Ну да оставим старика в покое. Твое здоровье, Ирод, и здоровье твоей юной прелестницы жены. Как ее хоть зовут?

– Мариамна, – ответил Ирод, поднимая кубок. – Благодарю тебя, Антоний.

– Твое здоровье и здоровье твоей Мариамны, – сказала и Клеопатра, отпив из своего кубка глоток, и еще раз улыбнулась Ироду.

А Малих все качался и качался в воздухе, щеря свой беззубый рот.

На следующий день в Дафну прибыла депутация иудеев, составленная из ста самых знатных граждан Иерусалима. Антоний, полагая, что они приехали поздравить его с победой, устроил в ее честь пышный прием. Каково же было его удивление, когда иудеи вместо поздравлений стали жаловаться на Ирода и Фасаила, обвиняя их в насильственном захвате власти в стране, и требуя назначить царем Иудеи Гиркана. «У Гиркана есть все основания стать царем Иудеи не только по праву первосвященства, – заявили депутаты, – но и по праву крови, поскольку Гиркан происходит из рода Маттафии Хасмонея». Антоний был раздосадован. Клеопатра, сощурившись, презрительно смотрела на иудеев. Кто-то явственно произнес: «Какая неслыханная дерзость – предъявлять требования победителю!» Ирод чувствовал себя оплеванным. Тогда слово взял молодой сенатор Валерий Мессала, с которым Ирод успел накануне познакомиться. От этого Мессалы он узнал, что тот состоит в близких отношениях с Октавием, который советуется с ним по всякому поводу и ни на шаг не отпускает от себя. Мессале стоило больших трудов уговорить триумвира на время включить его в свиту Антония с тем, чтобы он лично изучил обычаи, существующие на Востоке, и, усвоив восточную мудрость, впредь мог использовать ее в интересах Рима. С этим-то Мессалой Ирод просидел за столом до глубокой ночи, состязаясь с ним в искусстве произносить здравицы. Теперь Мессала экспромтом произнес речь в защиту братьев, и речь эта, как отметил про себя Ирод, сделала его победителем в затеянном накануне состязании в красноречии. На Антония речь Мессалы также произвела благоприятное впечатление. Дождавшись ее окончания и поаплодировав молодому сенатору, он обратился к иудеям со следующими словами:

– Итак, вы не желаете, чтобы вами и впредь правили братья Фасаил и Ирод?

– Истинно так, – подтвердили иудеи.

– Вы требуете, – продолжал Антоний, – чтобы вами властвовал один человек?

– Истинно так, – повторили иудеи.

– Гиркан, – обратился Антоний к первосвященнику Иудеи, – кто, по твоему мнению, из двух братьев, Ирод или Фасаил, более способен к правлению?

Гиркан, как и вся депутация иудеев, не ожидал такого поворота разговора, и на минуту замешкался.

– Я жду ответа! – нетерпеливо произнес Антоний.

– Ирод, – поспешно сказал Гиркан, облизывая языком пересохшие от волнения губы.

– Все слышали решение первосвященника? – обратился Антоний к депутации. – Отныне правителем Иудеи по решению Гиркана и моему, императора Марка Антония, одобрению назначается один только Ирод. Донесите это решение до всех ваших соотечественников, которых мы считаем нашими верными союзниками.

Решение это никоим образом не удовлетворило депутацию иудеев. Они заговорили все разом, перебивая друг друга и не слушая друг друга. Иудеи, говорили они, действительно настаивают, чтобы над ними стоял один правитель, а не два, но этим одним правителем должен быть Гиркан, а вовсе не Ирод.

– У вас, полагаю, – сказал Антоний, понижая голос, в котором явственно зазвучала угроза, – от дальнего путешествия случилось что-то неладное со слухом. Я на свой слух не жалуюсь. Я, равно как все присутствующие в этом зале, ясно слышал, как на мой вопрос, кто, по мнению Гиркана, имя которого вы упомянули в числе трех названных здесь имен, этот один, наиболее достойный править Иудеей, первосвященник назвал не себя и не Фасаила, а Ирода. И я от лица Рима и всего римского народа одобрил его выбор. Вопрос исчерпан.

Иудеи снова недовольно загудели. Тогда Антоний приказал арестовать пятнадцать самых крикливых из них, а остальным убраться с глаз долой, пока он не принял в отношении них более крутые меры.

Рассказ об итогах поездки к Антонию возвратившейся в Иерусалим депутации вызвала брожение в умах горожан. Снова пошли разговоры о том, что иудеями должен править чистокровный иудей, то есть иудей, происходящий из евреев, а на идумеянин, лишь по видимости перешедший в иудейскую веру. Наиболее горячие головы предложили проверить, обрезан ли Ирод. Таким возразили: «Как вы собираетесь это сделать? Смотрите, как бы он сам не обрезал, а отрезал ваши детородные органы». «Надо спросить об этом Дорис и Мариамну. Уж они-то наверняка знают, обрезан их муж или нет». Послали женщин расспросить Дорис и Мариамну. Дорис, желая досадить Ироду, сказала, что тот необрезан, а Мариамна расплакалась и велела охране прогнать женщин вон.

Позже Ирод, узнав о демарше жителей столицы, приказал казнить всех женщин, которые ходили к Дорис и Мариамне, а их мужей кастрировал, превратив их в евнухов. Но это случилось позже, а пока Антоний настоял на том, чтобы Ирод и Гиркан сопроводили его в Тир, где он намеревался разобраться в мотивах захвата тирянами трех крепостей в Галилее и продолжить торжества по случаю победы над Кассием.

Сюда, в Тир, прибыла морем новая депутация иудеев, состоящая на этот раз из тысячи человек. Тщетно уговаривали их вышедшие им навстречу Ирод и Гиркан возвратиться домой и не гневить Антония, который не меняет единожды принятого им решения. Иудеи не послушались и стали требовать встречи с Антонием. Тогда из-за стен города выскочила конница во главе с Марионом, желавшим загладить свою вину перед Антонием за поддержку Кассия, и стала рубить строптивых иудеев. Копыта лошадей вязли в прибрежном песке, где несколькими месяцами ранее нашел свою смерть Малих, это злило конников и они с еще большим остервенением продолжали рубить безоружных иудеев.

Паника охватила многочисленную депутацию. Оставив на берегу убитых и раненых товарищей, они бросились бежать. Конники преследовали их, продолжая свое черное дело до тех пор, пока лошади под ними уже не стали спотыкаться о тела убитых. Прибывший на следующий день в Тир Антоний, сопровождаемый Клеопатрой, узнав о резне, устроенной на берегу, одобрил действия Мариона, пятнадцать арестованных иудеев из числа первой депутации, прибывшей к нему в Дафну, приказал казнить, а Ироду в присутствии Клеопатры и Гиркана выговорил:

– Делай свою работу сам, а не перекладывай ее на плечи других, чтобы выглядеть в глазах своего народа добреньким.

С тем Антоний, изменив свое первоначальное намерение посетить Иерусалим, отбыл с Клеопатрой на ее вызолоченной галере в Александрию, а Ирод и Гиркан, похоронив зарубленных под Тиром иудеев, возвратились домой. Известие о расправе римлян над мирной депутацией повергло столицу в шок.

В Александрии, как сообщали тамошние иудеи в Иерусалим, Антоний, опьяненный победой над Кассием и уверовавший в свою исключительность, позволявшую ему поступать так, как заблагорассудится, пустился во все тяжкие. Клеопатра всячески потакала ему, строя какие-то свои далеко идущие планы. Она, писали иудеи, ни на минуту не оставляла Антония одного: шумным празднествам, скачкам на колесницах, охоте на львов и ночным оргиям не видно было конца. Клеопатра называла себя новой Исидой, а Антония новым Дионисом [109]. Пресытившись пирами и оргиями, Клеопатра облачалась рабыней, а Антония выдавала за своего хозяина-торговца, прибывшего в Египет за товаром, и вместе с ним отправлялась по притонам, где не умолкала самая грязная речь и происходили еще более грязные сцены. Наутро, возвратившись во дворец, Клеопатра со смехом рассказывала за завтраком о своих с Антонием ночных похождениях, вызывая у своих и Антониевых приближенных восторг и зависть.

У Клеопатры были серьги с жемчужинами размером с голубиное яйцо, которые были бесценны и о которых ходили легенды. Однажды во время очередного пиршества она вынула их из ушей, приказала одну из жемчужин растолочь в порошок, всыпала его в кубок с вином и выпила за здоровье Антония. Вторую жемчужину она также хотела растолочь и предложить выпить с вином Антонию за ее, Клеопатры, здоровье. Антоний, знавший толк в ценностях, не позволил уничтожить и вторую жемчужину. Тогда Клеопатра подарила ее своей любимой рабыне.

Во дворце Клеопатры была собрана коллекция старинных ваз, расписанных лучшими греческими художниками. Антоний как-то похвалил эту коллекцию и тонкий вкус Клеопатры. Клеопатра тотчас распорядилась доставить всю коллекцию в дом, где разместился на время визита в Александрию Антоний со своей свитой. Антоний был безмерно благодарен Клеопатре за ее щедрый подарок, но подасадовал на то, что отныне ее дворец многое потеряет в убранстве. Клеопатра лишь улыбнулась в ответ и пригласила Антония со всей его свитой посетить ее дворец на следующий вечер. Каково же было изумление римлян, когда, прибыв к ней на следующий день, они увидели, что весь дворец уставлен новыми, еще более прекрасными вазами.

Антоний не желал уступать своей гостеприимной хозяйке ни в роскоши, ни в расточительности. Никто не брался в точности подсчитать, какие баснословные суммы тратит он на одну только провизию. Некто иудей Филот, врач по профессии, писал в Иерусалим, как его однажды пригласил главный повар Антония для освидетельствования качества продуктов, предназначенных для приготовления обеда. Филот, увидев запасы, которых хватило бы, чтобы накормить не одну сотню людей, поинтересовался у повара, на какое число персон готовится обед. «На двенадцать», – ответил повар. «Как?! – вскричал изумленный Филот. – Неужели восемь кабанов и вся эта провизия предназначены только на двенадцать персон?» «Да, – подтвердил повар. – Не забывай, что время обеда не определено и неизвестно, когда господам захочется есть. Приходится готовить обед каждый час из свежих продуктов, иначе Антоний выгонит меня со службы».

Тем временем служанка Фульвии Ревекка, не знавшая, что ее патрон Малих убит и ее письма читают Фасаил и Ирод, продолжала слать из Рима свои донесения. Фульвия, писала она, раздосадованная поведением своего мужа в Александрии, вознамерилась отомстить Антонию и пригласила к себе Октавия, где предстала перед ним в голом виде, полагая, что молодой триумвир тут же набросится на нее. Октавий, однако, со смехом отверг предложенную ему любовь, заявив, что Фульвия по возрасту годится ему в матери, а он свободен от комплекса Эдипа [110]. Тогда Фульвия, не оставляя своего намерения сделать Октавия союзником по мести Антонию, сосватала ему свою дочь от первого брака с Публием Клодием Клавдию, которой еще только шел двенадцатый год и по закону она не могла вступить в брак. Молодой Октавий поначалу согласился с предложением Фульвии, но вскоре раскаялся в том, что пошел на поводу у вздорной женщины. Фульвия с первых же дней помолвки стала слишком активно вмешиваться в политику, диктуя Октавию условия, на которых он должен порвать всякие отношения с Антонием, расправиться с третьим товарищем по триумвирату Лепидом и взять власть над Римом и его провинциями целиком в свои руки. Октавий расторг помолвку и отослал Клавдию назад, объяснив свой поступок «несносным характером тещи».

Фульвия пришла в ярость от такого поведения Октавия и уговорила Луция, брата Марка Антония, поднять мятеж против «несмышленого мальчишки». Луций Антоний поддался на уговоры Фульвии и, полагаясь на свой консульский сан и могущество брата, поднял мятеж. Октавий заставил его отступить в Перусию [111]. Вынудив Луция сдаться, Октавий казнил множество пленных. Пощады не было никому. Всех, кто пытался оправдаться своим неведением относительно планов Луция, он обрывал словами: «Ты должен умереть». Отобрав из числа пленных триста человек всех сословий, он погнал их, скованных цепью, пешком в Рим, где в мартовские иды, в шестую годовщину убийства Цезаря, перерезал всем им горло, как жертвенному скоту, у подножия статуи Цезаря, где догнивали головы Кассия и Брута.

Эта неслыханная жестокость молодого триумвира отрезвила многие головы, но только не голову Фульвии. Она стала распространять слухи о том, будто Октавий развязал войну с Луцием Антонием с единственной целью обогатиться за счет конфискации имущества казненных римлян.

Не лучшим образом развивались события и в Иудее, население которой, оправившись от шока, вызванного известием о расправе римлян с мирной депутацией иудеев под Тиром, все более громогласно выражало недовольство правлением Ирода. Его обвиняли во всех действительных и вымышленных грехах, и больше всего в том, что он, предав интересы нации, самим Предвечным избранной для соблюдения данных людям законов, целиком и полностью продался римлянам и злейшему врагу всех иудеев Марку Антонию.

На сторону Антигона, который на время затаился, чтобы не привлекать к себе внимания римлян, взявшихся навести порядок в Азии, стало переходить все больше и больше народу. Ирод, которому Мариамна подарила сына Александра, зачатого ею в первую же брачную ночь, не получил ни дня, когда бы смог в полной мере насладиться счастьем с юной женой. К этому времени от невыясненной причины скончался еще не старый тесть Антигона Птолемей. Его внезапную смерть также приписали проискам Ирода и его клевретов, разосланных повсюду. Место покойного Птолемея занял его сын Лисаний. Воспользовавшись тем, что Антоний надолго застрял в Египте, упиваясь там вином и развратной связью с Клеопатрой, власть в Сирии захватили сын парфянского царя Артабана VII Пакор и сатрап [112]Барзафарн. Все они безоговорочно встали на сторону Антигона, благо они лучше, чем сами иудеи, помнили о сумасбродствах его отца Аристовула и в еще большей степени его деда Александра Янная, на руках которого была кровь тысяч и тысяч иудеев и по вине которого начался массовый исход из страны евреев, сравнимый по масштабам с исходом их предков из Египта. По мнению новых союзников Антигона именно такой человек, как он, мог надолго усмирить Иудею и предоставить им возможность безнаказанно наживаться за ее счет. Антигон, в свою очередь, понимал, что союзники поддержали его лишь из собственных интересов, однако желание стать царем слишком глубоко засело в нем, подобно крючку, застрявшему в теле проглотившей его жадной рыбы, и он, гоня прочь все сомнения, пообещал тысячу талантов и пятьсот самых красивых женщин-евреек, включая свою племянницу и жену Ирода прекрасную Мариамну, тому, кто физически устранит с его пути Ирода и Фасаила и поможет ему взойти на престол.

Предложение это пришлось по вкусу жадному и охочему до красивых женщин Пакору. Собрав значительные силы парфян, он разделил их на два войска. Первое войско он поручил своему виночерпию и тезке, который двинулся на Иудею вдоль побережья, второе войско возглавил Барзафарн, вступивший в Иудею по древнему караванному пути, связывающему Дамаск с Иерусалимом. Если войско Барзафарна не встретило практически никакого сопротивления со стороны местного населения и быстрым маршем двигалось к Иерусалиму, то виночерпий Пакор сразу же столкнулся с трудностями: правитель Тира Марион, опасаясь гнева Антония, тень которого маячила за спиной Ирода, не позволил ему пройти через свои земли. Срочно прибывший на помощь своему виночерпию царь Пакор с дополнительными силами осадил Тир, не вступая, однако, в сражение с Марионом, а лишь нейтрализовав его, чтобы тот не смог помешать ему осуществить задуманную операцию. Своему виночерпию и тезке Пакор приказал овладеть Кармилом [113]и его окрестностями, грабя и наводя ужас на каждого, кто посмеет оказать ему сопротивление.

Сопротивления, впрочем, парфяне не встретили никакого. Скорее наоборот: множество людей, узнав, что Пакор спешит на помощь Антигону, толпами поспешили вступить в его войско. Соединившись с войском Барзафарна, которое продолжало беспрепятственно продвигаться по стране, объединенные силы парфян и евреев легко овладели Иерусалимом. Вступив на площадь перед дворцом Гиркана, они потребовали выдать им всех прятавшихся там женщин, включая Мариамну. Пока площадь кричала и радовалась своей победе, доставшейся им благодаря множеству перешедших на сторону парфян евреев, в спину им ударили с двух сторон отряд начальника иерусалимского гарнизона Фасаила и телохранители Ирода. Атака была столь неожиданна и успешна, что площадь взорвалась ругательствами и воплями раненых. Не давая противнику опомниться, братья выбили значительную часть войска за стены столицы, а другую часть оттеснили к Храму и заперли ее там. Барзафарн, до той поры не знавший поражений, бежал с поля боя, преследуемый Иродом, и бежал до тех пор, пока не оказался в Галилее. Ирод вернулся в Иерусалим, чтобы покончить с запертыми в Храме врагами.

Царь Пакор, опасаясь за дальнейшую судьбу своего войска, собственной персоной прибыл под Иерусалим и под предлогом необходимости начать мирные переговоры стал уговаривать братьев впустить его в город в сопровождении одного лишь отряда своих телохранителей, насчитывающего пятьсот всадников. Фасаил был за то, чтобы начать переговоры, Ирод против. Пакор предложил компромиссное решение: Ирод, как самый храбрый воин, останется в Иерусалиме охранять город и запершихся во дворце Гиркана женщин, а Гиркан и Фасаил отправятся в Галилею к Барзафарну для выработки условий мирного договора. Ирод опять-таки был против, подозревая Пакора в коварстве, но Гиркан и Фасаил не послушались его и отправились к Барзафарну.

Барзафарн принял гостей любезно и даже вручил им от имени своего царя и всех парфян подарки. С началом мирных переговоров он, однако, не спешил, заявив Гиркану и Фасаилу, что для этого ему необходимо письменное указание Пакора. Пакор по неизвестной причине задерживался под Иерусалимом, и сатрап предложил гостям и сопровождающим их лицам отдохнуть недельку-другую в Экдиппоне [114], славящемся своими редкой красоты окрестностями и увеселительными заведениями. Здесь-то Гиркан и Фасаил узнали, что Антигон обещал тому, кто поможет ему завладеть троном в Иудее, тысячу талантов и пятьсот женщин-евреек. Эту новость сообщил им давний друг Фасаила Офелий, которому, в свою очередь, рассказал об этом богатейший человек Сирии Сарамалла, недовольный захватом своей страны Пакором.

Возмущенный Фасаил потребовал немедленной встречи с Барзафарном. Тот, выслушав Фасаила, выразил недоумение подобной выдумкой и еще большее недоумение, что его уважаемые гости этой выдумке поверили. «Я готов допустить, что Антигон сможет собрать в одном месте пятьсот самых красивых женщин Иудеи, – сказал он, – но где он найдет тысячу талантов?» «А если найдет?» – спросил Фасаил. «Ну, тогда…», – начал было Барзафарн, но не договорил. «Я заплачу тебе вдвое больше, если ты немедленно отправишь меня и Гиркана в Иерусалим», – сказал Фасаил. По тому, как заблестели глаза сатрапа, можно было догадаться, что он готов принять условие Фасаила. Но как раз в это время в Экдиппон прибыл Антигон во главе войска, состоящего из одних лишь иудеев. Антигон распорядился заключить Фасаила и Гиркана под стражу и держать их под неусыпным наблюдением до тех пор, пока из-под Иерусалима не возвратится Пакор с взятым им в плен Иродом. «Тогда-то я собственными руками вспорю вам животы и выпущу наружу ваши поганые кишки», – пообещал он.

Обещание это быстро облетело всю Галилею и уже на следующий день достигло Иерусалима, где Пакор продолжал плести интриги вокруг Ирода, убеждая его отправиться вместе с ним в Галилею, где его, не зная ни в чем нужды, дожидаются Гиркан и Фасаил. Взбешенный Ирод потребовал от Пакора немедленной встречи, в ходе которой набросился на него с упреками в коварстве. Пакор сделал вид, что он и его сатрап стали жертвами гнусной клеветы. Он пообещал Ироду лично во всем разобраться и вернуть Гиркана и Фасаила в Иерусалим живыми и невредимыми. Той же ночью Пакор бежал, оставив у стен города большой отряд тяжеловооруженных пехотинцев под командованием своего виночерпия и с наказом глаз не спускать с Ирода впредь до его возвращения с армией.

А через день под стенами Иерусалима появились полчища вооруженных евреев с требованием выдать им голову Ирода и провозгласить царем Иудеи Антигона. Ироду стало ясно, что ради спасения женщин, заполнивших дворец Гиркана, ему необходимо бежать. Перехитрить евреев, окруживших столицу, ему не стоило особого труда. Предприняв отвлекающий маневр с вылазкой кавалерии, он вывел из Иерусалима всех женщин и сопровождающих их лиц и взял курс на свою родину Идумею. По дороге в горы их нагнала его кавалерия и взяла под охрану беглянок и беглецов.

Известие о том, что Ирод выскользнул из его рук, привело Антигона в ярость. Он ворвался в каменный мешок, в который были заключены Гиркан и Фасаил, и набросился на них с кулаками. «Тебе никогда больше не быть первосвященником, – кричал он Гиркану, – запомни это хорошенько: ни-ког-да! Нет, я не убью тебя, поскольку ты доводишься мне дядей, но я поступлю с тобой хуже, чем ты можешь себе представить». С этими словами он повалил старика, скованного по рукам и ногам цепью, на пол и откусил ему уши. Вытирая ладонями окровавленный рот, Антигон расхохотался, показывая пальцем на корчащегося от боли Гиркана, и сказал, обращаясь к своей свите, оцепеневшей от ужаса: «Полюбуйтесь на этого урода! Вы когда-нибудь видели первосвященника без ушей?» [115]Затем, отвернувшись от залитого кровью Гиркана, обратился к Фасаилу, тоже скованного по рукам и ногам цепью. «А ты, гнусный идумеянин, почему не смеешься ты, видя, как корчится в муках правоверный иудей? Разве это не должно веселить идумеянина? Почему ты не бежал? Ты думаешь, я не знаю, что твой дружок Офелий все подготовил для твоего побега и уже оседланные кони стояли под окнами этой темницы? Струсил, подлый начальник Иерусалима и его окрестностей?» «Мне неведомо чувство страха, – спокойно ответил Фасаил. – Просто я не мог бежать один, оставив в твоих лапах Гиркана». «Тебе неведомо чувство страха? – переспросил Антигон, вынимая из-за пояса обоюдоострый кинжал. – А мы сейчас поглядим, какой ты бесстрашный и что ты запоешь, когда я распорю твою брюхо и вот этими самыми руками стану медленно вытягивать из тебя твою вонючие кишки. То-то порадуются мои глаза и то-то обрадуется твой братец Ирод, когда увидит твои кишки, которые я отошлю ему». «Я не доставлю тебе такой радости, ублюдок», – все тем же спокойным тоном произнес Фасаил, и прежде, чем Антигон и его свита успели что-либо предринять, подобрал цепь, сковывающей его ноги, коротко разбежался и с силой ударился головой о каменную стену. Раздался хруст проломленного черепа, и Фасаил, улыбаясь, медленно опустился рядом с лишившимся от боли и потери крови сознания Гирканом. Последними его словами, обращенными к Антигону, были: «Ты прав в отношении моего брата Ирода. Он действительно порадуется. Но порадуется не тому, на что ты рассчитывал, а тому, как ты будешь подыхать от его руки».

Ничего не знал о трагической гибели старшего брата Ирод. Удаляясь все дальше и дальше от Иерусалима в горы, он все еще надеялся, что Фасаил и Гиркан живы и он в самом ближайшем будущем вызволит их из беды. Эта мысль придавала ему сил, и как ни докучали ему преследовавшие его по пятам евреи, он легко отбивал все их наскоки, нанося им ощутимый урон, и упорно пробивался к цели – высокогорной крепости Масада.

Оторвавшись от евреев на значительное расстояние, Ирод встретился с выехавшим ему навстречу младшим братом Иосифом, с которым не виделся последние четыре года. Иосиф все это время находился в Идумее, укрепляя по поручению брата Масаду. И без того неприступная крепость стараниями Иосифа превратилась в бастион, за стенами которого могли укрыться и долгое время оставаться защищенными от любой внешней угрозы женщины.

Первый, кто обратил внимание на эту местность как на стратегически важный пункт, дававший многие преимущества обороняющимся от превосходящих их численностью и вооружением противников, был младший сын Маттафии Ионаф. Пока Симон отправлял свои первосвященнические обязанности, а Иуда Маккавей успешно боролся с войсками пучеглазого Антиоха Сумасшедшего, Ионаф взялся за сооружение крепости. Для этого он выбрал крутой утес с плоской вершиной, окруженный со всех сторон обрывами. Попасть на вершину этого утеса можно было лишь двумя путями – узкой извилистой тропой, начинающейся у Соленого моря [116], и более удобной дорогой, ведущей из внутренней Идумеи. На этой-то дороге и встретил Иосиф своего брата. Отбив очередную атаку евреев и осмотрев с Иродом его обоз, состоящий из более чем девяти тысяч человек, он посоветовал брату освободиться от большей части людей, поскольку все они не смогут разместиться в крепости. «Сколько человек сможет принять Масада?» – спросил Ирод. «От силы восемьсот», – ответил Иосиф. Ирод отделил всех женщин с детьми и, поручив их заботам Иосифа, а также Коринфа и брата Мариамны Аристовула, такого же стройного красавца, как его сестра. Этот молодой человек, еще подросток, проявил такое бесстрашие, сражаясь с врагами в Иерусалиме при обороне дворца Гиркана и позже, когда они покинули город, что Ироду невольно подумалось: «Если Иудея и нуждается в царе из рода Хасмонеев, то царем этим должен стать Аристовул». Мысль эта до такой степени пленила Ирода, что он до поры до времени решил ни с кем не детиться ею, прежде всего с Мариамной. «Пусть для нее назначение Аристовула станет сюрпризом. То-то обрадуется она!» – подумал он.

Восемьсот отобранных людей Ирод направил в Масаду по узкой тропе, названной из-за своей извилистости и труднопроходимости Змеиной, командование же над остальными людьми, по преимуществу мужчинами, он поручил своим испытанным офицерам-кавалеристам Юкунду и Тиранну и приказал им продолжать двигаться в Идумею, где они найдут надежную защиту и кров у его соплеменников. Сам же Ирод в сопровождении своих телохранителей поскакал в Петру, где намеревался встретиться с сыном своего деда по материнской Ареты Малхом, вступившим на престол после смерти отца.

Ирод рассчитывал, что Малх не забыл о многочисленных услугах, которые оказал Арете как тестю его отец, и в память об Антипатре ссудит ему триста талантов из той огромной суммы, которую отец частью подарил, а частью оставил арабам на сохранение. На эти триста талантов Ирод собирался выкупить у Пакора своего брата Фасаила и Гиркана. До Петры, однако, он не доехал: высланные навстречу ему послы передали Ироду строжайший запрет Малха пересекать границу его страны, так как парфяне угрожали ему войной в случае, если тот посмеет принять у себя Ирода.

Ирод почувствовал себя до такой степени опустошенным от событий последних недель, что не нашел в себе сил даже разозлиться на Малха. Оставшись без войска и средств к существованию, он не знал, куда ему теперь ехать, и заночевал прямо у дороги, подложив под голову седло и накрывшись плащом. Ночью его преследовали кошмары. Ему снился лежащий навзничь на песчаном тирском берегу окровавленный Малих, который, скалясь, говорил ему: «Ты оказался никчемным воином. Ты не выполнил основной заповеди Господа, Который повелел нам, иудеям, не оставлять в живых ни одной души из народов, которых Он дал нам во владение. Вместо этого ты начал с убийства галилеянина Езекии и ста двадцати семи его товарищей за то, что они посмели пощипать сирийцев, не знающих, куда деть свои богатства, а кончил тем, что превратился в безропотного раба римлян, которых мы лишь из хитрости объявили своими союзниками. Да, воин из тебя получился никудышный, как, впрочем, и из твоего отца, который помешал мне освободить от чьей бы то ни было власти Иудею. Зато теперь я заполучил твою прелестную женушку, которая не знает устали, чтобы доставить мне наслаждение». Тут же Ирод увидел верхом на Малихе юную Мариамну, которая, безумствуя от обуревающей ее страсти, змеей обвила его мертвое тело, а в стороне лежал забытый ею ее первенец Александр, сучил ножками и безумолку плакал.

Проснулся Ирод затемно. Тело его ныло, как если бы его всю ночь побивали камнями. Первой его мыслью было покончить с собой. Но попытка вынуть меч из ножен доставила ему такую боль, что он закричал. Крик Ирода переполошил телохранителей. Одни бросились к нему, оградив его щитами, а другие, обнажив оружие, стали обшаривать придорожные кусты. Ирод успокоил их и велел седлать коней. «Куда мы теперь?» – спросил его рослый германец, оставшийся за старшего ввиду отсутствия Коринфа, который вместе с Иосифом и храбрым братом Мариамны Аристовулом было сопровождал женщин и детей в Масаду. «Дорога подскажет», – ответил Ирод, с трудом взбираясь в седло.

Ехали шагом. Лица голодных германцев были злые. Ирод перебирал детали приснившегося ему кошмара, и чем больше он думал о словах пригрезившегося ему Малиха, тем больше приходил к выводу, что, в сущности, тот был прав. Евреи никогда ни признают в нем своего правителя. Не признают по той простой причине, что он идумеянин. Правителем евреев может быть только еврей. Вот только кто именно? Гиркан? Он слишком стар и безволен. Антигон, бежавший из Рима и собравший вокруг себя полчища соплеменников? Нет, нет и нет! Правителем Иудеи и ее царем станет только брат Мариамны Аристовул, и уж он, Ирод, сделает все от него зависящее, чтобы так оно и было.

Давишняя мысль придала Ироду бодрости и он дал шпоры коню. Впереди на дороге показалась пыль от скачущих навстречу всадников. Когда они приблизились, Ирод узнал в одном из них друга Фасаила Офелия. Офелий поведал Ироду страшную правду о его старшем брате и об изуродованном Антигоном Гиркане. Известие это до такой степени потрясло Ирода, что он совершенно пал духом. С той поры он и стал стремительно седеть.

Спешились. Спутники Офелия привезли с собой провизию, и телохранители Ирода тут же накинулись на еду. Ирод с Офелием отошли в сторону, и из дальнейшего рассказа друга Фасаила выяснилось, что Антигон объявился в Иерусалиме, где объявил себя первосвященником. Парфянин Пакор обещал сделать его царем тотчас, как только будет найден и обезглавлен Ирод, а до той поры править Иудеей будет он сам, поскольку со времен Александра Македонского Иудея входит в состав Сирии. К тому же, говорил Пакор, Антигон еще не выплатил ему тысячу талантов и не подарил пятьсот красавиц-евреек, первой из которых он желал бы заполучить внучку Гиркана и жену Ирода Мариамну. В ожидании, когда Антигон сдержит свое слово, парфяне принялись грабить дворец Гиркана и дома приверженцев Ирода, бежавших в Идумею. К варварам присоединились и евреи, возвратившиеся из неудавшейся погони за обозом Ирода. Теперь грабежам подверглись и дома мирных иерусалимцев, поначалу поддержавших Антигона. Ограбив подчистую Иерусалим, люди Антигона рассеялись по стране, всюду сея страдания.

– Ты должен отомстить за смерть своего брата и моего друга, – сказал в заключение Офелий. – Располагай мною и моими людьми по собственному усмотрению.

Ирод посмотрел на спутников Офелия и своих германцев и горько усмехнулся.

– С такими-то силами? – спросил он. – У меня не осталось ни войска, ни денег.

– О деньгах не беспокойся, – сказал Офелий, – я привез двести талантов, которые дарит тебе сириец Сарамалла, недовольный захватом его страны Пакором. Убей Пакора, и тогда Сарамалла озолотит тебя и признает царем Иудеи.

– Иудеи никогда не признают меня своим царем, – возразил Ирод.

– Кого же, по твоему мнению, они признают, если они уже теперь поняли свою ошибку и проклинают Антигона? – спросил Офелий.

– Его племянника и внука Гиркана Аристовула, – ответил Ирод, неожиданно для себя выдав свою сокровенную тайну. Офелий недоверчиво посмотрел на Ирода.

– Ты имеешь в виду брата Мариамны? – переспросил он. – Но ведь ему только-только исполнилось пятнадцать лет! Не слишком ли он молод, чтобы стать царем?

– Не слишком, – ответил Ирод. – Лучшего царя, чем этот бесстрашный юноша, в жилах которого течет кровь Хасмонеев, я Иудее не желаю.

Приняв решение, Ирод снова почувствовал прилив энергии. Он уже стыдился мысли о самоубийстве, посетившей его ранним утром. Оставаться и далее в Иудее, чтобы найти средства для спасения Фасаила, больше не имело смысла. Рассчитывать на содействие арабов также не приходилось. Оставалось одно: ехать в Египет к Антонию и просить его содействия в возведении на престол шурина.

Ирод пришпорил коня, и уже через два дня достиг Пелузия [117]. Здесь он был приветливо встречен старейшинами города и местными иудеями, прослышавшими уже о постигшем его горе. Во время обеда, данного в его честь, Ирод узнал, что Марк Антоний спешно покинул Египет и возвратился в Рим, где его товарищ по триумвирату Октавий устроил бойню Луцию Антонию. Тогда Ирод отправился в Александрию, чтобы оттуда отплыть в Рим. В Александрии, однако, его задержала Клеопатра.

Царица приняла его, лежа в бассейне, наполненном молоком с медом и розовым маслом [118]. Ирод смутился, увидев Клеопатру, выходящую голой из мраморного бассейна.

– Рада видеть тебя, – заговорила она своим сладкозвучным голосом, предоставив рабыням промакивать нежными губками ее стройную фигуру с белоснежной, будто подсвеченной изнутри, кожей. – Интуиция меня не обманула: вспомни, я говорила тебе в Дафне: мы не раз еще встретимся и станем добрыми друзьями.

Ирод, отводя взгляд от голой царицы, пробурчал в ответ что-то нечленораздельное. Клеопатра рассмеялась.

Вечером во дворце царицы состоялся ужин, во время которого Клеопатра поведала Ироду последние новости, пришедшие из Рима. Подавив бунт, устроенный Луцием Антонием, и казнив его участников, Октавий принялся за организаторов. Некоторым из них удалось бежать, как это сделал сенатор Тиберий Клавдий Нерон, бежавший со своей женой Ливией и полуторагодовалым сыном Тиберием [119]в Ахайю [120]. Бежала с детьми из Рима в Брундизий [121]и жена Марка Антония Фульвия, спровоцировавшая гражданскую войну, а оттуда для большей безопасности перебралась в столицу Греции. Здесь, в Афинах, состоялась ее встреча с мужем, который спешно прибыл из Египта с тем, чтобы возглавить сохранившие ему верность легионы и двинуть их на Рим. Между супругами возникла ссора, в ходе которой Фульвия упрекала Антония за его связь с Клеопатрой, а тот ее за то, что она стала причиной новой гражданской войны. Не договорившись ни до чего, Антоний ушел, не попрощавшись с женой, а через месяц после этой ссоры Фульвия скоропостижно скончалась.

Посадив легионы на корабли, Антоний высадился в Брундизии. Туда же поспешил со своими легионами и Октавий, присоединив к ним легионы третьего товарища по триумвирату Лепида, которого лишил всякой власти и отправил в ссылку. Солдаты, встретившиеся лицом к лицу, отказались воевать друг с другом и потребовали, чтобы их полководцы, бывшие товарищи по триумвирату, а ныне враги помирились, скрепив свой союз родственными узами. Уступая воле солдат, Антоний женился на сестре Октавия, тоже Октавии, незадолго до этого похоронившей своего внезапно скончавшегося мужа Гая Клавдия Марцелла, от которого у нее остался сын Марк Марцелл, а Октавий женился на Скрибонии, доводившейся Антонию десятой водой на киселе и уже дважды побывавшей замужем за консулярами, от одного из которых имела детей. После церемонии бракосочетаний они составили и подписали Брундизийский договор, по которому за Антонием сохранялась вся Азия и присоединенный к ней Египет, а к Октавию отошли Италия и европейские провинции.

– Как видишь, – сказала Клеопатра, закидывая ногу на ногу и обнажая белоснежное колено, – я снова свободна.

– Мне необходимо срочно попасть в Рим, – сказал Ирод, устраиваясь за столом так, чтобы не видеть голых ног царицы. Это не осталось незамеченным со стороны Клеопатры.

– Боишься, что тебя приревнует ко мне твоя молодая жена? – спросила, улыбнувшись, она. – Кстати, она у тебя не первая и, полагаю, не станет последней?

– Мне необходимо как можно скорей оказаться в Риме, – повторил Ирод.

– А ты заметно изменился за время, прошедшее после нашей последней встречи, – сказала Клеопатра, оставляя слова Ирода без внимания. – Появились седые волосы. Тебе идет седина.

– Мне нужно ехать в Рим, – в третий раз повторил Ирод. – У тебя найдется для меня корабль?

– О чем ты говоришь, милый друг? – деланно рассмеялась Клеопатра. – Сегодня я не смею без особого на то разрешения Антония дать тебе во временное пользование даже шпильку с моей головы. – Клеопатра кокетливо запустила в волосы пальцы, при этом рукава ее прозрачного платья упали к плечам, обнажив красивые руки. – И потом, куда ты собираешься плыть на зиму глядя? Ты посмотри, как штормит море. По такой погоде даже самый надежный корабль может пойти ко дну, не говоря уже о захудалом суденышке, которое тебе могут предложить без ведома Антония и вопреки моей воле корабельщики, да и то не даром, а не меньше, чем за сто талантов. – Внезапно оборвав смех, она нахмурилась и исподлобья посмотрела на гостя. – Но ведь у тебя нет таких денег, красавец? – спросила она почти зло.

– Я заплачу сто талантов за любое судно, которое способно продержаться на воде хотя бы сутки, – сказал Ирод.

Во взгляде Клеопатры теперь сквозила не злость, а ненависть. Выдержав долгую паузу, она наконец произнесла:

– Ну что ж, за сто талантов найдутся самоубийцы, которые согласятся доставить тебя в Италию.

Ирод облегченно вздохнул и улыбнулся Клеопатре, стараясь выглядеть как можно вежливей.

– Спасибо, царица. Я не забуду твоей доброты.

– Да уж, постарайся, – сказала Клеопатра и демонстративно зевнула. – А теперь иди, я устала от тебя.

Ирод поднялся.

– Ты даже не поцелуешь меня на прощанье? – спросила Клеопатра.

– Ты заслуживаешь большего, чем поцелуй, – сказал Ирод. – Ты заслуживаешь преклонения.

Клеопатра махнула платочком слугам, чтобы те проводили гостя. Прежде, чем покинуть ее покои, Ирод услышал слова, произнесенные почти шепотом, напомнившим ему шипение змеи:

– Берегись, Ирод, отвергнутых женщин. Они бывают страшно мстительны.

Ирода почти силой вытолкнул за порог один из слуг – высоченного роста мрачный детина с безбородым лицом. «Запомни мое имя, – сказал он. – Меня зовут Афенион. И постарайся не появляться там, где услышишь это имя».

Глава девятая В РИМЕ

Клеопатра оказалась права: шторм, бушевавший на Средиземном море три недели кряду, понес утлое суденышко, зафрахтованное Иродом за огромную сумму, на восток, к побережью Малой Азии, и разбил его о скалы острова Родос [122]. Ирод лишился всего своего немудреного багажа, но чудом сберег оставшиеся у него сто талантов, подаренные сирийским богачом Сарамаллой. Впрочем, и этих денег он тут же лишился: увидев, какие страшные разрушения произвела на острове война, развязанная Кассием, он подарил их властям острова. Узнав от Ирода о постигшем его несчастье и желании как можно скорее оказаться в Риме, благодарные родоссцы предоставили ему триеру [123], которая через два дня плавания доставила его в Брундизий.

На итальянский берег Ирод сошел нищим (со своими телохранителями-германцами он расстался еще в Египте). К кому бы он ни обращался за содействием, рассказывая о себе одну только правду, его принимали в лучшем случае за самозванца, в худшем – за сумасшедшего. Тогда Ирод решил идти в Рим пешком. Наведя справки, какой путь ему лучше избрать, чтобы быстрее достичь столицы, он ступил на базальт Аппиевой дороги [124].

Настроение у Ирода, несмотря на все испытания, выпавшие на его долю в последние месяцы, и смерть брата, было приподнятое. Мысль добиться назначения царем Иудеи Аристовула согревала его. Лучшей кандидатуры, чем этот храбрый молодой человек, нельзя было и выдумать. А как обрадуется царскому сану своего брата Мариамна!.. С самого начала пешего путешествия в Рим Ирод положил себе за правило идти без отдыха весь световой день, а чтобы время проходило незаметней, стал декламировать вслух стихи Гесиода [125], которые помнил еще со школьной скамьи:

«Под властью Аристовула Иудея обретет, наконец, покой, и в ней снова появится золотое поколение людей, не знающих горя, которое станет проводить все свое время в праздничных пирах», – думал Ирод.

На Ирода, читавшего Гесиода по-гречески, оглядывались встречные путники, догоняли и шли рядом попутчики. Просили не прерывать чтения, и Ирод, уступая их просьбам, с еще большим упоением продолжал читать, удивляясь тому, что память его продолжает хранить то, что, казалось, давным-давно должно было бы забыться, а еще больше удивляясь современности звучания этих стихов, хотя созданы они были без малого восемь столетий назад. Чудилось Ироду, что продолжение этих стихов рисует современное положение Иудеи, которое Аристовулу надлежит исправить:

Солнце стояла уже высоко, когда благодарные слушатели уговорили Ирода сделать привал и подкрепиться. Расстелили у дороги плащи, выложили на них снедь, предложили Ироду первому, за отсутствием чаш, выпить вина прямо из бурдюка. Поев, двинулись дальше. Среди попутчиков Ирода оказался знатный копт [126], вконец разорившийся у себя на родине и направлявшийся теперь в Рим искать правды и защиты. Сидя верхом на муле, он качался в такт его шагам и беззвучно плакал, утирая рукавом бурнуса слезы. «Нет в мире справедливости, – буднил он, ни к кому не обращаясь, – и никогда не было». Приняв Ирода за странствующего поэта, зарабатывающего себе на жизнь чтением стихов, он спросил:

– А стихи моей родины тебе известны? Не те, которые сочиняют сегодня, а старинные, которые созданы моими далекими предками?

Ирод, получивший в детстве классическое эллинистическое образование, которое предполагало основательное знание литературы древних народов, многие из которых исчезли, растворившись среди других, более молодых народов, ответил грустному копту:

– Известны.

– Старинные? – оживился копт.

– Очень старинные. Этим стихам уже три тысячи лет, и сочинены они были тогда, когда на земле не было еще ни евреев, ни греков, ни римлян.

– Умоляю тебя, прочитай! – стал просить копт. – Я хорошо заплачу тебе.

– Мне не нужны твои деньги, – ответил Ирод, – достаточно того, что вы накормили меня. Только мне не ведом язык твоих предков, я помню эти стихи в переводе на греческий.

– Все равно это стихи моего народа, читай их по-гречески, – сказал копт, слезая с мула и идя рядом с Иродом, чтобы лучше его слышать.

– Остальным нашим попутчикам, думаешь, будет интересно?

– Конечно! – с жаром произнес копт. – Как могут быть не интересны другим стихи моего народа, если мы первые в мире стали думать о душе человеческой?

– В таком случае, слушайте все, кому это интересно. – И Ирод в такт шагам, каким он и его спутники двигались по дороге, стал читать:

Копт, прижавшись лицом к плечу Ирода, разрыдался.

– Ты… ты, – говорил он, но рыдания мешали ему высказать свою мысль до конца. Подойдя к мулу, он порылся в мешке, свешивавшемся с седла, достал оттуда небольшую статуэтку Осириса, сделанную из золота, и протянул Ироду: – Возьми на память. Это очень древняя работа, которая не имеет цены. Когда тебе станет трудно, помолись моему богу, он обязательно тебе поможет.

Так, за чтением стихов, которые цепкая память Ирода хранила множество, в обществе сменяющих друг друга попутчиков наш герой достиг, наконец, цели своего затянувшегося странствия – Великого города в той его части, где Аппиева дорога сливается с Латинской дорогой и находятся термы [127], на месте которых спустя два столетия возникнут роскошные императорские термы Каракаллы, сохранившиеся поныне.

Ирод, прежде чем предстать перед Антонием, решил смыть с себя многодневную грязь, накопившуюся на нем за время его нахождения в пути, и отправился в термы. Здесь его постигло первое разочарование, которое он испытал, вступив в раздевалку. Сбросив с себя одежду, он оказался в центре гогочущей толпы, которая указывала на него пальцем и улюлукала, привлекая внимание как тех, кто еще только собирался помыться, так и тех, кто уже вышел из бассейна, с удовольствием растирая свои распаренные, покрытые каплями воды розовые тела: «Смотрите, обрезанный! Вы только полюбуйтесь на этого урода! Позор! Уж лучше быть кастрированным, чем обрезанным! [128]». Вторым разочарованием для Ирода стало то, что его не впустили в дом Антония, жестоко избив при этом палками и плетьми. Один из рабов, прикованный цепью с железным ошейником к парадной двери, сжалился над Иродом, который, истекая кровью, продолжал рваться в дом, и посоветовал ему обратиться в канцелярию просьб и жалоб с письменным изложением причин, по которым ему необходимо встретиться с триумвиром. «Тогда, – сказал сердобольный раб, – тебя, быть может, допустят к Антонию».

У канцелярии просьб и жалоб собралась несметная толпа народу, съехавшаяся чуть ли не со всех концов света. Ирод понял, что пройдет не один месяц, прежде чем он попадет к заведующему канцелярией, который то ли примет у него прошение, а то ли нет, – все будет зависеть от суммы, которую Ирод ему заплатит [129]. Но самым большим разочарованием для Ирода стал сам Великий город, в котором он не обнаружил ни красивых мраморных дворцов, которые в избытке были в Тире, ни широких прямых улиц, окаймленных колоннадами, как в Апамее, ни тенистых рощ с утопающими в них виллами, которые придавали особое очарование Антиохии.

Непрекращавшаяся десятилетиями борьба оптиматов с популярами, бесконечные гражданские войны сказались на Риме самым пагубным образом. Ирод долгими часами бродил по его тесным и грязным в эти короткие декабрьские дни улочкам и спрашивал себя: неужели он в самом деле находится в столице мировой державы, пришедшей на смену некогда могущественной державы Александра Македонского?

То тут, то там ему попадались на глаза остатки Сервиевой стены [130], на которые он обратил внимание, еще только вступив по Аппиевой дороге в Рим. Из числа немногих каменных сооружений взгляд Ирода задержался разве что на базилике [131]Марка Порция Катона, Фламиниевом цирке [132]и портике Помпея у подножия Капитолия [133]. Ироду рассказывали, что за тридцать лет, прошедших со времени смерти Суллы и до убийства Цезаря, в городе появилось немало дворцов и храмов, но его в районы дворцов из-за вконец истрепавшейся одежды не впустили. В остальном же Рим больше походил на свайную деревню, застроенную без всякого плана многоэтажными инсулами [134], чем на мировую столицу.

В поисках ночлега Ирод обошел множество инсул, но ему не везло: в этих жалких строениях с перекошенными окнами или вовсе без них не находилось свободного помещения, а там, где таковые были, домовладельцы заламывали такие сумасшедшие суммы, что ему пришлось бы заложить не одну, а десять статуэток Осириса, какую подарил ему слезливый любитель древней поэзии копт.

В одной из инсул ему чуть было не повезло: толстый домовладелец в грязной тоге, услышав от Ирода, что ему нужен ночлег, по приятельски хлопнул его по плечу и сказал: «У меня есть прекрасная квартира, которая тебе подойдет. Подожди немного, как раз сейчас ее освобождает семья, которая задолжала мне за прошлый месяц и не собирается платить. – И, обратившись в черный проем сорванной с петель двери, сердито закричал: – Эй вы, поторапливайтесь, солидный господин, которому я только что сдал в наем вашу квартиру, не намерен ждать ни минуты!» Подстегнутая криком домовладельца, в дверном проеме показалась выселяемая семья. Первым вышел бледный мужчина лет пятидесяти, за ним появились три женщины разных возрастов, тащившие кровать о трех и стол о двух ножках, которые не могли стоять иначе, как только прислоненные к стене. Оставив свое добро на улице, мужчина и женщины вернулись в инсулу и вскоре снова появились, бережно неся, как сокровище, старую рухлядь: мятую латунную лампу, роговой фонарь, побитую посуду, сковороду, покрытую медянкой, глиняный горшок, от которого за версту разило тухлой рыбой, высохший венок из черного блоховника, которому приписывается целебная сила и который обыкновенно вешается в изголовье кровати, заплесневелый кусок тулузского сыра, который они берегли к празднику, моток спутанной веревки. «Поживете под мостом через Тибр, пока не поднакопите деньжат, – напутствовал их домовладелец и обратился к Ироду: – Квартира свободна, господин. Договоримся о цене и можешь вселяться хоть на всю отпущенную тебе богами жизнь, я беру недорого». Ирод, однако, отказался занять освободившуюся у него на глазах квартиру и пошел искать ночлег дальше.

В конце концов его согласилась приютить молодая проститутка с нарумяненным лицом и кривыми, как у кавалериста, ногами, взяв в оплату единственную ценность, которой располагал Ирод, – статуэтку Осириса. Статуэтка до такой степени понравилась проститутке, что она сверх жилья обещалась еженощно удовлетворять его мужские потребности, от которых Ирод сразу отказался, выставив встречное условия: ему нужен ночлег, только ночлег и ничего больше. Проститутка, пряча за пазуху золотую статуэтку, рассмеялась. «Все вы, проказники, так говорите, – погрозила она Ироду пальчиком, – пока не доберетесь до моей постели». Поднявшись следом за проституткой по шаткой вонючей лестнице на шестой этаж, Ирод оказался в тесной комнатушке-конуре, в которой не было ничего, кроме узкой кровати, голого стола и шаткого табурета. Проститутка, взобравшись на кровать, стала прыгать на ней и хвастать: «Это ложе любви познало парфян и германцев, киликийцев и каппадокийцев, египтян и нубийцев, иудеев и даков, здесь вкусил неземное блаженство даже один алан, который так страстно влюбился в меня, что чуть было не зарезал. Тебе крупно повезло, красавчик, что ты встретил меня». Ирода передернуло от развязности проститутки. «Мы договорились, что в обмен на Осириса ты уступишь мне кровать, а не станешь делить ее со мной», – сказал он. «Как? – удивилась проститутка. – Ты отказываешься вкусить моего тела?» «Именно, – подтвердил Ирод. – Так что потрудись оставить меня одного, а сама поищи на время приют у какой-нибудь своей подруги».

Проститутка, надув губы, ушла, а Ирод, смертельно уставший за долгий бестолковый день, проведенный в Риме, не раздеваясь повалился на кровать и тут же забылся сном.

Выспаться, однако, ему не удалось. Ночью его разбудили скрип ломовых телег, груженных огромными каменными глыбами и бревнами, которые не могли свернуть из одной узкой улочки в другую и, натыкаясь на стены инсул, сотрясали их от первого этажа до последнего. С возницами телег, которым, как узнал об этом позже Ирод, было запрещено въезжать в город в дневные часы, ругались погонщики вьючных животных, прибывшие в столицу из самых отдаленных мест, и требовали, чтобы возницы не загораживали дорогу и немедленно пропустили их, если не хотят, чтобы их хорошенько поколотили за испортившиеся по их вине продукты, которые ждут не дождутся в домах знатных римлян. Ближе к утру улица огласилась криками булочников и молочников, предлагавших только что выпеченный хлеб и молоко утреннего надоя. Солнце еще не взошло, когда Ирод понял, что ему не уснуть, и спустился на улицу в надежде найти что-нибудь съестное.

Город, несмотря на ранний час, уже оживал. Не проспавшиеся прохожие чуть ли не бегом неслись куда-то по своим неотложным делам и, натыкаясь друг на друга, обменивались репликами: «Куда ты спешишь ни свет, ни заря?» – «И не спрашивай. У меня на сегодня намечена куча важный дел». «Какие могут быть дела у такого бездельника, как ты?». «Сейчас я тороплюсь к моему патрону, чтобы раньше других пожелать ему доброго утра, а от него к его брату, который заболел, и упросить в его присутствии богов ниспослать ему скорейшее выздоровление. Потом я должен поспеть на свадьбу к Аврелии, которая выходит замуж в шестой и последний раз, как она уведомила меня в присланной вчера записке. От Аврелии мне необходимо нанести визит Клавдию Мартеллу, сын которого отмечает сегодня совершеннолетие и впервые наденет взрослую тогу. Кстати, ты не забыл, что нас с тобой ожидает сегодня к полудню Юлий Цивилис, которому мы обещали свою поддержку в суде? После Цивилиса мы должны навестить старуху Гирцию, чтобы скрепить своими печатями ее новое завещание, а от нее отправиться в театр. Из театра мне нужно еще побывать на пире, который устраивает Аэций Ампелий по случаю помолвки своей падчерицы. Скажу тебе по секрету: там сегодня состоится большая игра в кости. Надеюсь, мне сегодня повезет и я оторву, наконец, куш, а то я совсем поиздержался. Веришь ли, ни одного сестерция не осталось за душой, так что хоть беги из Рима в Остию [135], где можно вволю наесться бесплатных устриц».

Еще не отойдя от порога своего временного жилища Ирод увидел полного господина, который руководил работами рабов, подпиравших жердями покосившуюся стену и замазывающих зияющую щель, одновременно успокаивая высыпавших на улицу испуганных жильцов: «Ничего страшного не случилось и не может случиться. Смело возвращайтесь в свои квартиры и досматривайте сладкие сны, – мой дом простоит без ремонта еще сто лет, так что не забывайте вовремя вносить квартплату».

Ирод не спеша двинулся по улице по направлению к центру. За распахнутыми дверями школы дети хором читали по слогам Вергилия:

И без того узкая улица, по которой шел Ирод, была еще больше стеснена множеством деревянных построек, за которыми нельзя была увидеть входные двери в инсулы. Здесь на цепочке висела большая бутыль с вином, там красовалась калига, под которой сапожник корпел над сандалией, в третьей постройке с прибитыми к косяку огромными бритвой и ножницами ловко делал свое дело брадобрей, к которому выстроилась уже небольшая очередь из клиентов и зевак. Ирод ненадолго задержался возле пристройки с аляповатой картиной, изображающей пылающую жаровню и над ней улыбающегося поросенка на вертеле, перед пристройкой стояли столы, за которым завтракали шумно переговаривающиеся римляне. Ирод посмотрел, что они едят и что выносят им из чадящей кухни на подносах проворные официанты. В основном римляне ели черный хлеб и запивали его кислым вином. Те, что были посостоятельней, позволяли себе бобы и репу, похлебку, сваренную из чечевицы с рыбой, закусывая ее чесноком. Ну а самые богатые из них ели предварительно прокопченные и ночью сваренные с луком бараньи и свиные головы, считавшиеся у простолюдинов роскошным обедом, облизывали выпачканные жиром пальцы или вытирали их о подолы тог. У Ирода, не державшего со вчерашнего дня ни крошки во рту, при виде этой пищи пропал всякий аппетит, и он пошел дальше, натыкаясь на снующих взад-вперед лоточников и разносчиков разного рода товаров.

На выставленном прямо посреди улицы столике звенел медью меняла, предлагая желающим обменять деньги любой страны на сестерции, за менялой пристроились продавцы протертого гороха и колбас, а выглядывающий из распахнутых настежь дверей мясник «уступал почти даром» целую четверть быка с ногой, от которой за версту исходил мерзкий дух порченого мяса. Пьяный моряк, повесив на шею кусок корабельной обшивки с корявой надписью «Fortuna», жаловался на судьбу и обещался рассказать подробности пережитого им кораблекрушения каждому, кто угостит его вином. Худенький мальчик-еврей с протянутой грязной ладошкой приставал к прохожим, говоря, что мать не впустит его домой, если он не принесет ей сестерций-другой. Старик, прибывший в город из-за Тибра, предлагал купить у него серные нитки, которые надежней всего склеивают разбитую стеклянную посуду, так что она станет лучше, чем новая.

Внимание Ирода привлек нубиец, ведший в поводу слона. За нубийцем со слоном увязалась стайка горланящих мальчишек, тыкавших в ноги слона хворостинами; впрочем, ни нубиец, ни его важно шествующий слон не обращали на мальчишек ни малейшего внимания. Вскоре взору Ирода предстала еще одна занимательная сценка: фигляр демонстрировал прохожим козу с вызолоченными рогами и седлом, на котором прыгала, потрясая игрушечным копьем, обезьянка, облаченная солдатом. На противоположных углах при пересечении двух улиц пристроились заклинатель змей с плетеной корзиной и флейтой и пожиратель огня; вместе и порознь они предлагали прохожим за умеренную плату показать «смертельные номера», которые «не увидишь нигде в мире».

Чем ближе подходил Ирод к центральным кварталам Рима, тем солидней становились лавки, в которых были выставлены на продажу самые необыкновенные товары: испанская шерсть и китайский шелк, художественное стекло и тончайшее льняное полотно из Египта, вино и устрицы с греческих островов, сыр, изготовленный на альпийских лугах, и рыба, выловленная в Черном море. Персидские ковры лежали вперемешку с кусками отполированного красного дерева с затейливыми прожилками и слоновьей костью из Африки, ювелирными украшениями тончайшей работы и благовониями Востока, переливающимися всеми цветами радуги самоцветы, добытые в рудниках Урала [136].

Толпы народа, заполнившие улицы, напоминали воды Тибра, в течении которого нельзя было обнаружить ни клочка обнаженного дна. И, как лодки на Тибре, плыли многочисленные носилки, дорогу которым прокладывали мускулистые рабы. Пробежал, гремя доспехами, отряд галлов, нанятый знатным римляном в качестве охранников своего домов и челяди. Будто из-под земли выросла и важно прошествовала процессия египтян в льняных таларах и с наголо обритыми головами, высоко неся на носилках статую богини Исиды. За греческим ученым шел, нагруженный свитками, рослый эфиоп. Армянские князья в высоких шапках и широких пестрых одеждах, окруженные бесчисленной свитой, прошли по центральной части улицы с молчаливой серьезностью, нарочито глядя себе под ноги, чтобы не выдать изумления от пестроты и роскоши окружающей обстановки. В отличие от армянских князей, британцы, покрытые с головы до пят татуировками, пялились на все, что ни видели вокруг себя, и громко переговаривались на своем корявом, никому не понятном языке, обнажая крупные, как тыквенные семечки, зубы.

У многочисленных адвокатских контор, как и у контор пророков-халдеев и салонов цирюльников с выставленными в витринах белокурыми косами скандинавок толщиной с локоть, клубились озерца людей. Кому-то требовалось нотариально заверить копии документов, кому-то узнать, что сулят им звезды, невидимые в это ясное солнечное утро, а кому-то еще сделать новомодную прическу с пробором посередине и кудрями с локонами по вискам. Ирод невольно задержал шаг у одной из адвокатских контор, заслышав шумный разговор между молодым патрицием в зимней шерстяной тоге и вышедшим проводить его маленьким горбатым адвокатом, на лице которого блуждала все понимающая улыбка. Из того, что выкрикивал патриций, Ирод догадался: накануне у него умер богатый дядюшка-сумасброд, единственным наследником которого был он, патриций. Все, кто знал при жизни этого дядюшку, и прежде всего его племянник, с нетерпением ожидали, когда же его приберут к своим рукам всемилостивейшие боги и можно будет вскрыть завещание. Дядюшка, наконец, умер, горбатый адвокат, помогавший составить сумасбродному старику завещание, вскрыл его сегодня в присутствии свидетелей, и оказалось, что хотя молодой патриций значится в нем как единственный наследник немалого богатства, однако вступить в наследование он не может. «Вы только вообразите, – возмущался патриций, обращаясь одновременно к адвокату и публике, собравшейся у его конторы, – этот старый хрыч, которого я до последнего часа холил и лелеял, отказавшись решительно от всех удовольствий, приличествующих людям моего возраста, завещал мне, единственному наследнику, свое состояние с тем условии, что я разрежу на куски его труп и прилюдно съем. Я спрашиваю всех вас, как вам это понравится? Нет, Рим поистине стал местом, где не осталось ничего святого, а есть только горы трупов и терзающих их воронов! Отныне в нашем городе не найдешь ни честности, ни благородства. Все люди разделились на две партии: на тех, кто удит, и тех, кто позволяет другим выуживать себя. Таким несчастным, который попался на уду своего вздорного дяди, оказался я». Адвокат, продолжая улыбаться, как мог утешал молодого патриция. «Ну и что? – говорил он. – Ты зажмурь покрепче глаза и вообрази, что глотаешь не куски мертвечины, а десять миллионов сестерциев». «Из которых половина достанется тебе», – продолжал возмущаться патриций. На это адвокат, расточая направо и налево улыбку, лишь пожал плечами и развел руками: «Что поделаешь? Таковы условия договора, который мы заключили между собой. Я, как любой другой скромный служитель Фемиды, обязан выполнить все условия заключенного между нами договора. Таково требование римского закона, который признан в целом мире как единственно справедливый. Меня поддержит любой суд, в который ты вправе обратиться. Я только осмелюсь напомнить тебе, что и наш договор, как завещание твоего дяди, скреплен подписями и печатями двух свидетелей, которых, между прочим, ты, не доверяя моему опыту, сам назначил, а мне не оставалось ничего иного, кроме как согласиться с твоим выбором. Как говорится, закон суров, но это закон, и правосудие должно свершиться, хотя бы погиб мир». «Уж лучше бы этот мир провалился в тартар вместе с тобой и такими крючкотворами, как ты, которые придумали эти законы…» – отвечал ему молодой человек под одобрительный гул собравшихся зевак.

Ирод не стал слушать, чем закончится этот разговор, и пошел дальше. Весь оставшийся день он бесцельно бродил по городу, все более и более волнуясь за судьбу своих родных и близких, оставленных в осажденной врагами Масаде. Как они обходятся без него, хватит ли у его брата Иосифа и шурина Аристовула сил и мужества, чтобы защитить оставленных на их попечение женщин?

Мысль о женщинах, о горячо любимой Мариамне и их сыне Александре, о том, что его прекрасная хрупкая жена ждет второго ребенка, не давала Ироду покоя. «Если мне удастся уговорить Антония назначить моего шурина царем Иудеи, назову второго сына в честь брата Мариамны Аристовулом», – поклялся он. Но как ему прорваться к Антонию?! Чувство бессилия, охватившее его в этом огромном многонациональном городе, заставило Ирода заскрипеть зубами.

«Многонационального?» – повторил Ирод и стукнул себя кулаком по лбу. Как он сразу не догадался обратиться за содействием к местным иудеям, связавшись вместо них с шлюхой? «Ох, и дурак же я, – ругал себя Ирод, досадуя на себя не столько из-за утраченной статуэтки, сколько из-за собственной бестолковости, обнаружившейся в простейшей житейской ситуации, из которой наверняка с честью вышел бы его прадед, выторговавший себе некогда в Египте право на откуп налогов.

Была уже ночь, когда Ирод возвратился в снятую им лачугу, без конца повторяя про себя как заклинание или молитву, обращенную невесть к кому: «Завтра, завтра же я встречусь с Антонием, уговорю его назначить царем Иудеи Аристовула и навсегда покину этот неприютный город».

Улицы Рима в этот поздний час были пусты и темны. Многочисленные лавки и таверны, еще недавно оживленные, были теперь наглухо закрыты. Изредка Ироду попадались носилки с трупами бедняков, которых рабы из похоронной команды несли в крематорий, чтобы там их сжечь, а прах высыпать в мутные воды Тибра. Еще реже встречались стражники, обходящие свои участки с факелами в руках. Перезванивались колокольчиками рабы, охранявшие отдельно стоящие дома состоятельных римлян; чем дальше отдалялся от центра Ирод, тем реже слышались звуки этих колокольчиков, а там и вовсе прекратились. Пронзительно закричал одинокий, как и Ирод, прохожий, на которого напали ночные грабители. Из окна одной из инсул выплеснули на улицу нечистоты, а с подоконника другой инсулы сорвался и с грохотом разбился о мостовую глиняный горшок с чахлыми цветами. И снова, как минувшей ночью, улицы стали заполняться ломовыми телегами, груженными глыбами камня и бревнами, и в спор с их возницами вступили погонщики вьючных животных, спешащие доставить свой товар к заказчикам до восхода солнца.

Ироду и в эту ночь не удалось сомкнуть глаз. В редкие минуты забытья ему виделись обнаженная Мариамна и окровавленный Малих, который, скалясь, говорил: «Мариамна теперь моя. Неужели ты всерьез полагал, что такая страстная женщина, как твоя женушка, может долго оставаться без мужчины? Сгинь и не мешай нашему наслаждению». Едва дождавшись утра, Ирод направился в центр города, не отвлекаясь в этот раз ни на что из того, что привлекло его внимание накануне. Вскоре ему повстречался тот, кого он искал: слепой нищий с красными вывернутыми веками. Гремя оловянной кружкой и натыкаясь на прохожих, нищий громко просил милостыню, и по его картавости Ирод сразу признал в нем еврея. Схватив нищего за локоть, словно опасаясь, что тот может исчезнуть, Ирод отвел его в сторону и негромко спросил по-еврейски:

– Знакомо ли тебе имя Ревекка? Она была служанкой покойной жены Марка Антония Фульвии.

Нищий вздрогнул, повернул к Ироду лицо с всклокоченной бородой и посмотрел поверх него незрячими окровавленными глазами.

– Отвечай! – потребовал Ирод. – Мне срочно необходимо с ней свидеться.

Нищий, не говоря ни слова и не пытаясь освободить локоть от цепкой хватки Ирода, повел его в переулок, где было меньше народа, здесь наклонился, отвернулся, зачем-то поднес руки к своему лицу, что-то с ним сделал, а когда снова обернулся, Ирод подивился перемене, происшедшей в нем: теперь на Ирода смотрел не калека, а еще не старый человек с ясным пытливым взором, веки которого вернулись на место.

– Зачем тебе понадобилась Ривка? – спросил он по-латыни.

– Нужна, – ответил Ирод по-еврейски. – Меня прислал Малих.

– Малих убит, – сказал нищий, переходя на еврейский язык.

– Знаю, – сказал Ирод. – Потому-то я здесь.

Нищий недоверчиво смотрел на Ирода.

– Берегись, незнакомец, сейчас в Риме находится Ирод. Он может убить тебя.

– Я и это знаю. Теперь, полагаю, тебе не нужно объяснять, почему мне срочно понадобилось свидеться с Ривкой. Ты поможешь мне встретиться с нею?

– Это будет нелегко сделать. Теперь Ривка прислуживет новой жене Антония Октавии.

– Разве Октавия держит ее взаперти?

– Нет, конечно. Но Ривка может отказаться встретиться с незнакомцем.

– Скажи ей, что я привез письмо от Малиха.

– Покажи это письмо.

– Не могу. Малих перед смертью велел передать свое письмо в руки лично Ревекке.

Нищий долго испытующе смотрел на Ирода, прежде чем произнес:

– Попробую устроить тебе встречу с Ривкой. Как мне назвать тебя?

– Назови как угодно. Скажи, что Малих послал в Рим своего человека для встречи с Р. Так и скажи: для встречи с Р, она поймет, о ком идет речь.

– Ты в этом уверен?

– Уверен.

– Ну что ж, жди меня здесь. Я попробую передать твои слова Ривке.

Нищий отвернулся от Ирода и наклонился, снова поднес руки к лицу, что-то сделал с ним, а когда выпрямился, поверх Ирода опять смотрели невидящие глаза с красными вывернутыми веками.

– Долго мне ждать тебя? – спросил Ирод.

– Жди, – неопределенно повторил нищий. – Встретиться с Ривкой нужно тебе, а не мне. Стой здесь и никуда не уходи.

Прошла целая вечность, прежде чем до слуха Ирода донесся желанный звон монет в оловянной кружке. По-прежнему натыкаясь на прохожих, навстречу Ироду шел слепой нищий. Поравнявшись с ним, он не стал возвращать свои кроваво-красные веки на место, а лишь сказал:

– Ривка ждет тебя.

– Где? – обрадовался Ирод.

– В цирюльне.

– Там, где в витрине выставлены косы скандинавок?

– Да, – сказал нищий, не переставая потряхивать своей оловянной кружкой. – Тебя проводить?

– Не нужно, я запомнил то место. Как я узнаю ее?

– Она сама к тебе подойдет, я описал ей твою внешность.

Ирод улыбнулся.

– Как мне отблагодарить тебя?

– Никак. Пусть нашей общей благодарностью Господу Богу станет торжество дела, ради которого отдал свою жизнь Малих.

Ирод поспешил к назначенному Ревеккой месту свидания. Здесь, как и вчера, толпилось множество женщин, но ни одна из них не походила на еврейку. Ирод, чтобы не привлекать ничье внимание, стал рассматривать выставленные в витрине цветные рисунки причесок с пояснительными надписями: кудрявый тупей, тупей на лбу с косичкой, срединный пробор с волнистым париком…

– Не оборачивайся, – услышал он за своей спиной женкий голос и почувствовал легкое прикосновение руки. – Передай мне письмо, которое ты привез.

Ирод, несмотря на предупреждение, обернулся. Перед ним стояла красивая рыжеволосая женщина с большими синими глазами. «Как у Мариамны», – невольно подумал он. Снова уставившись на рисунки, сказал негромко:

– Письмо в надежном месте. Я не захватил его, чтобы не навлечь на тебя неприятности. Тебе угрожает опасность.

– От кого?

– От Ирода. Он в Риме.

– Мне это известно. Но откуда он знает обо мне?

– О тебе рассказал ему Малих. Он давал читать Ироду все твои письма.

– Этого не может быть.

– Тем не менее это так. Из этих-то писем он и узнал, что ты подписываешь свои письма инициалом «Р».

– Так ты и есть Ирод?

– Ты угадала, – сказал Ирод, на всякий случай сжимая ладонь Ревекки в своей руки, чтобы та не вздумала сбежать.

– Так это ты устроил вчера драку возле дома Антония?

– Я.

– И у тебя нет никакого письма Малиха ко мне?

– Нет.

– Отпусти мою руку, ты делаешь мне больно.

– Не отпущу. Мне необходимо встретиться с твоим хозяином.

– Чтобы он убил меня?

– Ты не умрешь. Если ты организуешь мне встречу с Антонием, ты станешь моим лучшим другом.

– И врагом Иудеи. Я не хочу становиться врагом моей родины.

– Враг Иудеи Антигон, а не ты. Именно он домогается сегодня власти в Иудее.

– Уж лучше Иудея окажется под властью Антигона, чем под твоей. Ты был и навсегда останешься чужаком в моей стране.

– Мне не нужна власть над Иудеей. Единственное, чего я хочу, это чтобы царем Иудеи стал внук Гиркана Аристовул.

– Твой шурин.

– Мой шурин, – подтвердил Ирод. – По крайней мере, он не откусывает уши у людей, как это сделал Антигон.

Ревекка молчала. Она что-то обдумывала. Наконец, спросила:

– А если я откажусь помочь тебе?

– Ты не откажешься.

– Почему?

– Потому что ты поможешь не мне, а своей родине.

– Аристовулу?

– Иудее.

Ревекка опять помолчала, прежде чем произнесла:

– Малих мне платил.

– Ты станешь получать втрое больше, чем платил тебе Малих.

– Впятеро. Рим требует больших расходов.

– Хорошо, я буду платить тебе впятеро больше.

– Не ты. Я не хочу получать от тебя деньги. Пусть мне платит Аристовул, если Антоний сделает его царем Иудеи.

– Тебе будет платить Аристовул.

– Что я должна буду делать для него?

– То же, что делала для Малиха.

Ревекка вздохнула.

– Где ты остановился? – спросила она.

– Туда, где я остановился, я больше не вернусь.

– В таком случае назови место, где люди Антония смогут найти тебя.

– Я буду ждать их у термов на пересечении Аппиевой и Латинской дорог.

– А ближе ты не можешь выбрать место?

– Я плохо знаю Рим.

– Хорошо, жди у термов. Что мне сказать хозяину?

– Скажи, что его хочет видеть Ирод.

– И только-то?

– И только.

– Полагаешь, этого будет достаточно, чтобы Антоний принял тебя?

– Вполне.

Ревекка пожала плечами.

– Будь по-твоему. А сейчас выпусти мою руку, она у меня совсем затекла. И больше не ври мне.

– Разве я в чем-нибудь соврал тебе?

– Соврал. Сказал, что письмо Малиха, адресованное мне, ты спрятал в надежном месте, чтобы не навлечь на меня неприятности.

– Извини, я больше не стану врать тебе.

– А теперь идти к термам. За тобой приедут.

Ревекка не подвела. Она слово в слово передала Антонию то немногое, о чем Ирод ее попросил. Не успел он достичь пересечения Аппиевой и Латинской дорог, как к термам подскакал небольшой конный отряд во главе с Валерием Мессалой. Соскочив с коня, молодой сенатор заключил Ирода в объятия.

– Я чуть было не проехал мимо тебя, – сказал он вместо приветствия. – Что сталось с твоей внешностью, откуда взялись эти седые волосы? Ты перекрасился?

– Увы, увы, – ответил Ирод. – На мою долю выпали слишком серьезные неприятности…

– Ни слова больше, – не дослушал его сенатор. – Расскажешь обо всех своих злоключениях в присутствии Антония и Октавия. Антоний не поверил, когда ему доложили, что ты в Риме, и потому послал меня. А теперь садись на коня, надеюсь, ты по-прежнему лихой наездник и не вывалишься из седла?

Ирод легко вскочил на подведенного к нему разгоряченного коня, который нетерпеливо перебирал тонкими ногами, фыркал и косил на него фиолетовым глазом.

– Вперед! – скомандовал Мессала, и кавалькада сорвалась с места.

Ирод не смог сдержать слез радости, когда увидел спешащего ему навстречу друга, следом за которым в портике появился невысокий молодой человек приятной наружности.

– Ты ли это, храбрый лев? – спрашивал Ирода Антоний, беря его за плечи и оглядывая с головы до ног. – Почему не известил меня о приезде, где твоя свита, что значит этот твой нищенский наряд? – Вопросы сыпались из Антония один за другим, а Ирод, счастливый тем, что все его мытарства остались позади, лишь улыбался ему, и слезы, которые он не пытался скрыть, катились и катились по его щекам. – Ну, будет, будет, – говорил Антоний, продолжая обнимать его за плечи и поднимаясь с ним по широкой мраморной лестнице навстречу дожидающемуся их в портике молодому человеку. – Знакомься, Ирод, это мой товарищ по триумвирату и шурин Октавий, а это, Октавий, храбрый Ирод, сын Антипатра и мой давний друг, о котором ты знаешь всё.

– Мне достаточно знать, что отец Ирода помог моему отцу выиграть Александрийскую войну, – отвечал молодой человек, обнажая в улыбке мелкие неровные зубы, – чтобы считать его не только твоим, но и моим другом. – Стиснув руку Ирода и сощурив светлые глаза, выглядывающие из-под сросшихся рыжеватых бровей, Октавий, не переставая улыбаться, добавил: – И это, Ирод, будет так, если даже ты откажешь мне в своей дружбе.

Антоний, как гостеприимный хозяин, прежде, чем пригласить Ирода к столу и выслушать его, приказал слугам отмыть гостя в бане и переодеть в новую чистую одежду, после чего пригласил в атрий, где были выставлены мраморные бюсты всех его предков начиная с Геракла, отчего, как он тут же объяснил Ироду, род Антониев издревле именуется Гераклидами [137]. «Как видишь, – заметил Антоний, – мы, римляне, не меньше вас, иудеев, почитаем своих предков и помним всех их по именам и деяниям».

Лишь после всего этого Ирода пригласили к столу, где собрался узкий круг друзей [138]Антония и Октавия. Ирод порадовался тому, что здесь присутствует Валерий Мессала, который однажды уже поддержал его и теперь, как он надеялся, поддержит его предложение утвердить на царском троне Иудеи Аристовула, немногим уступающим ему по возрасту. Октавий познакомил Ирода с Сальвидиеном Руфом и Корнелием Галлом, еще недавно никому не ведомым солдатам, поддержавшим его в войне с оптиматами и проявившим себя как опытные ораторы и дальновидные политики. Здесь же находился причисленный Антонием в свои друзья сирийский поэт Николай Дамасский, успевший завоевать сердце Октавия своей драмой, написанной на греческом языке, о целомудренной Сусанне, а больше как философ, развивающий идеи Аристотеля, и историк. В стороне от всех сидел вольноотпущенник Октавия Юлий Марат, который записывал все, о чем говорилось за столом.

Ирод, не упустив ни малейшей детали, поведал собравшимся о том, что произошло в Иудее и Сирии за последний год. Слушали его внимательно. Когда он закончил свой горестный рассказ, за столом установилась долгая тишина. Антоний, как если бы в испытаниях, выпавших на долю Ирода и его семьи, содержалась доля его вины, смежил веки и возлежал на мраморном ложе, покачиваясь из стороны в сторону. Октавий, напротив, возлежал не шелохнувшись и внимательно смотрел на Ирода, словно ожидая, что тот добавит к своему рассказу нечто важное, о чем не упомянул, но из-за чего, собственно, претерпев множество опасностей, прибыл в Рим. Мессала тоже не сводил глаз с Ирода, и во взгляде его читался вопрос: «Чем я могу помочь тебе?» Руф и Галл, лишь недавно введенные в круг друзей Антония и Октавия, не знали, как им следует вести себя в ситуациях, далеких от тех вопросов, в которых они разбирались и где их мнение могло хоть в какой-то степени оказаться полезным.

Первым заговорил Николай Дамасский.

– Конечная цель любого государства, и Иудея в этом отношении не составляет исключения, – начал он, – состоит в создании счастливой и прекрасной жизни. Так говорит Учитель, и точно так же, полагаю, считают присутствующие здесь триумвиры. – Николай отвесил легкий поклон Антонию, затем точно такой же поклон Октавию. – Зло состоит не в корысти людской и не в жажде обладания бóльшим, чем необходимо человеку для счастливой жизни, как полагал Платон, почему и предлагал отменить собственность и отказаться от семьи. Очевидно, что государство такой же естественный продукт природы, как и человек: в обществе, как и в природе, есть сильные и слабые, красивые и безобразные, богатые, как моря, кишащие рыбой, и бедные, как растительность в пустыне. Отказ от собственности, равно как от семьи, есть не что иное, как насилие над природой человека. Не государство учредило семью, но из семьи выросло государство. Чем более богатым делается государство, тем богаче становятся все его члены. В государстве, которое не содрогается от военных порясений, захватов как извне, так и изнутри, не должно быть места радикальным переустройствам. Все должно быть предоставлено естественному ходу событий, а поляризация общества на бедных и богатых снимается преобладанием зажиточных средних слоев. Вот почему, говорю я, нет и не может быть задачи более благородной, чем создание условий, при которых чувство ответственности за судьбу своего государства и нравственная добродетель становятся главным делом не только правителей, но и каждого гражданина. Отсюда становится понятным, почему сегодня Иудее более, чем какому другому государству из числа союзников Рима, необходим не просто лучший, но мудрый правитель. Из того, что мы услышали из уст нашего уважаемого гостя, – Николай наклонил голову в сторону Ирода, – можно заключить, что беда обрушилась на него и его семью не потому, что на Иудею напал Пакор, – Пакор лишь следствие сложившихся в Иудее обстоятельств, – а единственно потому, что власть в этой стране вознамерился захватить Антигон. Кто этот человек, если таковым можно назвать того, кто ради устранения соперника на пути к власти откусывает ему уши? Он опасный не только для Иудеи, но и для Рима мятежник. Вопрос в другом: а есть ли сегодня в Иудее человек, которому Рим может вверить всю полноту власти над страной, имея в виду, что страна эта должна стать для своих граждан и примером для других образцом счастливой и прекрасной жизни?

И снова за столом установилось тягостное молчание. Все ждали, что скажет Ирод. И Ирод, поняв, что именно теперь решается судьба как всей Иудеи, так и его семьи, сказал негромко, но твердо:

– Есть. Этого человека зовут Аристовул и в его жилах течет благородная кровь Хасмонеев, вернувших свободу своей родине и заключивших союз с Римом.

Неожиданно для всех слово взял недавний солдат Руф.

– Это не аргумент, – сказал он. – Добродетели не передаются по наследству. Это видно на примере того же Антигона, который довел до убийства твоего брата и откусил уши Гиркану. Если я правильно понял тебя, Ирод, то и в жилах Антигона течет та же кровь Хасмонеев? Какими другими качествами обладает Аристовул, которые побуждают тебя рекомендовать его правителем Иудеи?

– Он храбр.

– Храбрость приличествует воину, но не правителю. Мудр ли он?

– Аристовул еще очень молод. Мудрость придет к нему с годами.

– А что станется с Иудеей, пока Аристовул будет набираться мудрости? В Риме действует закон, согласно которому страной управляют консулы, избираемые народом сроком на один год. Им недосуг набираться мудрости, они должныбыть мудрыми, – сказал молчавший до той поры Галл, акцентируя слово «должны».

И снова наступило молчание. Тогда Антоний разлепил, наконец, веки и перестал раскачиваться.

– И самые могущественные люди зависят от превратностей судьбы в такой же мере, в какой зависят от нее угнетенные, – задумчиво произнес он. Помолчав, сказал уже уверенно: – У меня есть предложение: царем Иудеи должен стать Ирод. Какого мнения ты, Октавий?

Октавий, по-прежнему не сводя взгляда с Ирода, ответил:

– Ирод с сегодняшнего дня мой друг. Этим сказано всё.

На следующий день Антоний и Октавий созвали сенат. Первым взял слово Валерий Мессала. Прирожденный оратор, он начал издалека. Напомнил сенаторам, что Иудея стала первой страной, которая заключила союзническое соглашение с Римом. Затем кратко обрисовал политическую обстановку в стране, сложившуюся с приходом к власти Хасмонеев, и роли, которую сыграл в прекращении междоусобной борьбы, разгоревшейся среди наследников Иоанна Гиркана, отец Ирода Антипатр.

– Именно Антипатр покончил со смутой в стране, за что не кто иной, как божественный Цезарь назначил его наместником Иудеи! – с пафосом произнес он.

Далее Мессала обрисовал причины возникновения и хода Александрийской войны в таких ярких и сочных красках, как если бы сам был ее участником.

– Не окажись на стороне Цезаря Антипатр с его храбрым воинством, последствия этой войны могли бы оказаться самые непредсказуемые, – подытожил он.

Лишь после этой затянувшейся преамбулы Мессала перешел к рассказу о самом Ироде, проявившим себя не только как друг Рима, но и как храбрый воин, способствоваший подавлению бунта в Апамее.

– Вон он, этот человек! – повысил голос Мессала. – Вы видите перед собой героя, которого злой рок заставил покинуть Иудею и, преодолев множество опасностей, прибыть в Рим, чтобы просить нас о помощи. Я верю, что сенат, принимая во внимание все обстоятельства, о которых я имел честь поведать вам, коллеги, окажет нашему союзнику и другу эту помощь.

Затем выступил Антоний. Как триумвир, ответственный за мир и порядок в восточных провинциях Рима, он в кратких энергичных выражениях обрисовал обстановку, сложившуюся с захватом власти в Сирии парфянским царем Пакором.

– Этот варвар никогда не посмел бы обнажить свой меч, – сказал он, – если бы не нашел поддержки в лице мятежников из числа врагов Рима, вроде Антигона. Именно такие негодяи, как Антигон, готовы пойти на любые преступление, вплоть до предательства интересов своего народа и измены союзническим обязательствам, ради удовлетворения собственных алчности и честолюбия. Стоит ли удивляться, что, проигнорировав мнение римского сената, он возомнил себя царем Иудеи, приняв из рук Пакора одеяние первосвященника? – Сделав паузу и оглядев сенаторов, которые все еще не понимали, по какой причине их сегодня спешно созвали, Антоний негромко, как о само собой разумеющимся, заметил: – Я, разумеется, в силу полномочий, возложенных на меня, направил в Сирию во главе легиона известного вам полководца Вентидия, усилив его вспомогательным войском во главе с Силоном. Но как бы ни были храбры и опытны эти военачальника, мятеж на Востоке может быть подавлен не только победами нашего оружия на полях сражений, но прежде всего унитожением корней, питающих этом мятеж. Корни произростают на местах. В том числе в Иудее. Вырвать эти корни – задача не Рима, но наших друзей, которые лучше знают положение дел в своих странах. Я вынужден констатировать: ситуация на Востоке меняется, и меняется вопреки нашей воле. Иудее сегодня нужен не просто наместник, но царь с самыми широкими полномочиями. Только такой царь сможет покончить со ставленником парфян Антигоном, несущим гибель и страдания своему народу, но и помочь нам в восстановлении мира на всем Востоке, вернув ему покой и благоденствие.

До сенаторов, наконец, дошло, ради чего их собрали, и они, стуча грифелями о доски, на которых делали записи, стали наперебой требовать:

– Имя! Назови имя человека, который способен спасти Иудею и вернуть покой и благоденствие Востоку!

Антоний, дождавшись тишины, широким жестом указал на Ирода.

– Этот человек перед вами! И я очень и очень настоятельно рекомендую вам запомнить его имя, поскольку вы не раз еще услышите его: наш верный союзник и защитник народа Иудеи Ирод, сын Антипатра!

Сенат единогласным решением назначил Ирода царем Иудеи, о чем тут же была сделана соответствующая запись, выгравленная затем на медной доске.

Сопровождаемый аплодисментами, Ирод вышел на площадь, приветствуемый народом. По правую руку от него шел Антоний, по левую Октавий; за ними попарно шли консулы и другие должностные лица. В таком порядке они взошли на Капитолий, где в торжественной обстановке поместили в архив решение сената о назначении Ирода царем Иудеи, а оттуда в том же порядке перешли в храм Юпитера, где принесли установленную жертву богам.

Вечером того же дня в доме Антония состоялся пир в честь новоизбранного царя – первого после почти шестисотлетнего перерыва [139]. Ирод знал толк в пирах, сам не раз устраивал их, умел завязать непринужденную беседу, в которую втягивались все присутствующие, а когда ему это было нужно, играючи решить между двумя здравицами сложнейшие вопросы, на которые в обычной обстановке уходили месяцы. Но то, что увидел он в доме Антония, стало для него во многом внове. Начать с того, что зал, в котором были накрыты столы, поражал своими размерами и роскошью убранства. Колонны, сделанные из цветного мрамора, уходили в неизмеримую высь, подпирая золоченный потолок. Пиршественные столы и ложа перед ними были с ножками из слоновой кости и покрыты пурпуровыми покрывалами с золотой бахромой; посуда с яствами и кубки для вина также были из чистого золота. Женщины за столами не сидели, как это было принято в Иудее и на всем Востоке, а возлежали рядом с мужчинами, подложив под локти парчовые подушки.

Ироду предложили ложе между Антонием и Октавием. Напротив них возлежали Николай Дамасский и Октавия с Скрибонией – жены Антония и Октавия. Октавия, будучи на пять лет старше своего брата, выглядела такой же юной и внешне очень походила на него – такая же невысокая и светлоглазая, с рыжеватыми волосами с завитком на лбу по моде времен республики, небольшими ушами и прямым, с едва намеченной горбинкой и заостренным книзу носом, и такими же мелкими, как у брата зубами. Во все время пира она не сводили с Антония блестящих влюбленных глаза и, казалось, говорила всем: «Полюбуйтесь, как прекрасен мой муж!» В отличие от Октавии, Скрибония выглядела много старше своего мужа. Черты лица ее выглядели скорее капризными, чем приятными, а фигура излишне полной, как у женщины, которая, став дважды матерью до того, как стать женой Октавия, перестала следить за своей внешностью, полагая, что она и без того неотразимо хороша. Антоний, как это с ним обыкновенно случалось на пирах, много пил и ел, требовал от музыкантов «поддать жару», поскольку они играют не на обычном пиру, а на венчании на царство его лучшего друга, а от танцовщиц не стесняться обнажать свои плоские животы и крутые бедра. Октавий, казалось, стыдился шумливости и развязности своего старшего товарища по триумвирату, превратившегося с недавних пор в дуумвират, ел мало и еще меньше пил, предпочитая всем другим напиткам ретийское вино. По-настоящему Октавий оживился, когда Николай Дамасский предложил участникам пира вопросы, которые обыкновенно задаются гостям на пирах: кто были родители Гекубы, какими были слова песен сирен, сводивших с ума моряков, как звали собаку Одиссея – единственное существо, признавшее в возвратившемся после двадцатилетнего отсутствия герое Троянской войны своего хозяина? Чем мудреннее делались вопросы Николая, тем большее число гостей выбывало из игры. Продолжали отвечать на вопросы сирийского поэта и философа одни лишь Ирод и Октавий. В конце концов победа в этой игре досталась Октавию, знания которого оказались более свежими [140]. Октавий радовался, как ребенок, и в эти минуты показался Ироду гораздо младше своих двадцати двух лет. Ирод искренне поздравил соперника с победой, а Октавий, все еще возбужденный от игры, посоветовал ему взять с собой в Иудею Николая Дамасского и продолжить свое образование, дабы при следующей их встрече не сдасться так легко.

– Я так и поступлю, – сказал Ирод, – если только сам Николай согласится сменить Рим на Иерусалим.

– Соглашусь, – снисходительно сказал сириец, – тем более, что я давно собирался посетить Иудею, да все не представлялось случая.

По окончании пира Антоний, проводив гостей, уединился с Иродом. Странным образом он был абсолютно трезв, а не бесшабашен и шумлив, каким выглядел за столом.

– Скажи, – спросил он с тоской в голосе, – как там Клеопатра, все так же хороша собой?

Ироду Клеопатра никогда не казалась красивой, скорее наоборот, и потому он, желая отвлечь Антония от мыслей о Клеопатре, сказал:

– Твоя Октавия чудо как прекрасна. Она весь вечер не сводила с тебя влюбленного взгляда.

Антония разозлили слова Ирода.

– Точно таким же телячьим взглядом она смотрела на своего покойного мужа Марцелла, от которого, между прочим, родила сына.

Ирод удивился.

– Сколько же ей было лет, когда она овдовела?

– Пятнадцать. Я ненавижу эту рыжую курицу, которая вообразила себя венецианской блондинкой. – Злость, звучавшая в голосе Ирода, снова сменилась тоской. – Но ты не ответил на мой вопрос о Клеопатре. Она скучает без меня?

– Мне показалось, что да, – соврал Ирод, вспомнив, как царица приняла его в ванне, наполненной молоком.

Антоний просветлел лицом.

– Если тебе доведется снова встретиться с нею, скажи, что я по-прежнему люблю ее, только ее одну. – Положив руку на плечо Ирода, добавил: – И вот что еще я хочу посоветовать тебе: постарайся сделать так, чтобы Клеопатра стала твоей союзницей. Втроем мы превратим Восток в цветущий край, и тогда неизвестно, будет ли Восток оставаться провинцией Рима или Рим превратится в провинцию Востока.

Это было что-то новое. Ирод не вполне понимал, говорит ли Антоний серьезно или испытывает его на верность давним союзническим обязательствам Иудеи и Рима.

– Я передам Клеопатре твои слова о том, что ты все еще любишь ее, – сказал он.

– Ее одну, – уточнил Антоний и подтолкнул Ирода в спину. – А теперь иди отдыхай, царь Иудеи. У тебя был сегодня непростой день.

Постель Ироду приготовила Ревекка. Помогая ему раздеться, она тихо спросила по-еврейски:

– Какие будут поручения, мой мелех? [141]

– Постарайся стать служанкой не столько жены Антония Октавии, сколько его самого. Я хочу знать все, о чем он думает и какие строит планы на будущее.